Я тебя ненавижу

2. Клим

Когда я в очередной раз пошёл наперекор отцу, он, пригрозив тем, что перепишет завещание на своего пасынка, сослал меня в донельзя провинциальный город Н., где коптило местный воздух наше градообразующее предприятие. Ну как наше, мы были одними из крупнейших акционеров, и отец велел мне проследить, как идут дела, так как у него возникали сомнения в качественной работе топ-менеджеров.

Чекой, сорвавшей предохранители отца, был погром, который устроили мы с друзьями в одном из ночных клубов Лондона, откуда нас забрала местная полиция, пока мой отец, дав подумать о своём поведении, через сутки не внёс залог.

– Ты понимаешь, что такое деловая репутация, сын? – не поднимая голоса, интересовался мой отец, когда мы ехали из участка на заднем сиденье роллс-ройса. Но этот вкрадчивый тон вселял ужас куда больше, нежели если бы отец кричал.

По старой советской традиции, мнение окружающих, а уж тем более бизнес-партнеров, интересовало Анатолия Самгина больше всего на свете. Любитель русской классики, в частности Максима Горького, поднявшийся, как и многие, из чёрных недр девяностых, он всеми силами старался обелить свою репутацию, доказать, что заработал капитал не только благодаря резкому изменению курсов валют и чиновническому произволу, с чьей нечистоплотной помощью удачно выкупил в своё время недвижимость в центре Москвы и успешно приватизировал государственные компании. Уже дальше дело решало успешное вложение капитала, бизнес-стратегии и умелое руководство. Но кого это волновало, когда его старые партнёры называли товарища не иначе как Толик Франклин, в честь президента США, изображённого на всеми любимой банкноте.

В двенадцать я первый раз услышал, как кто-то так обращается к отцу, и сдох бы от смеха, если бы не царившая вокруг в этот момент атмосфера. У него была деловая встреча, больше похожая на сходку криминальных авторитетов, которые столпились у дверей его кабинета, ожидая аудиенции главаря. Тогда похожий на пивной бочонок мужчина средних лет, с толстой золотой цепочкой на красной шее и таким же красным покрытым потом от страха лицом, что-то втирал верзиле рядом.

– Шип, ты же знаешь, если сейчас Толик Франклин пойдёт в отказную, меня же уничтожат, в цемент закатают.

Когда отец вышел из своего кабинета, этот толстяк буквально бросился ему в ноги.

– Франклин, – растопырил похожие на сосиски пальцы, средний из которых был зажат в тиски золотой печатки, – мы тихо порешаем это дело и выкупим здание, тебе не о чем волноваться.

Отец хмуро молчал, всем своим видом выказывая недовольство.

Толстяк испуганно глотал слюну.

Не знаю, чем закончилась та встреча, но именно тогда я впервые осознал, кем был в действительности мой отец.

Я ненавидел этот город и всё с ним связанное, находиться в этой глуши для меня было пыткам подобно, он душил меня своими маленькими улицами и узкими дорогами, облезлыми домами и особами, которые видели такую машину, как моя, только в кино и очень хотели посидеть на её переднем сиденье и потрахаться со мной на заднем. Не могу сказать, что ко мне охотницы за деньгами как-то иначе относились в Москве или любом другом крупном городе мира, но только тут моё воображение рисовало запах разбитой российской глубинки, исходивший от их тел.

Не зря ко мне приклеилась репутация редкого гада неопознанного вида, потому что мы с друзьями не брезгали делать ставки на глупых алчных девиц. Одними из излюбленных наших развлечений были споры о том, кто первый распечатает провинциалочку, которую отлавливали у стен учебных заведений Москвы. Выбирали самых красивых и на вид невинных, ухаживали по всем канонам жанра, а после первой ночи пропадали навсегда. Вопрос был лишь в том, как скоро произойдёт эта первая ночь. В день знакомства, через неделю или, для самых стойких, через десять дней. Таких, к слову, было мало, и, как правило, речь шла не о высоких моральных принципах, а о хитрой натуре очередной избранницы, которая распознавала игру и знала её правила. Никто в накладе не оставался. Вскоре такими играми я пресытился, как и продажными девами, жадными до статуса и денег.

Но я не искал от кого-то светлых и искренних чувств просто потому, что никогда в них не верил. Можете называть это моральной травмой, связанной с тем, что мать бросила меня, когда мне было семь лет, и укатила в неизвестном направлении, а отец всё своё свободное время посвящал работе и утолению горечи между ног очередной секретарши просто потому, что они были ближе всего к барскому телу. Вот и очередная жена отца некогда была его помощницей. Вспоминая её, меня начинало тошнить. Но отец, когда сообщил мне о скором браке, пояснил свой выбор.

– С Алисой всё предельно ясно и понятно, она любит мои деньги, а я люблю её тело. Не беспокойся, сын, нас с ней связывают не чувства, а жёсткий брачный контракт.

К сожалению, у Алисы оказался отпрыск одного со мной возраста, которого мне приходилось терпеть рядом с собой, о котором хочется вспоминать ещё меньше, чем о его мамаше.

Этим ранним утром я ехал домой из ночного клуба, где зависал с друзьями, которые сжалились надо мной и приехали из Москвы, города сейчас для меня запретного, ведь отец очень серьёзно отнёсся к ссылке, и в моих наручных часах был датчик отслеживания местоположения. Стоило мне покинуть пределы города Н., соответствующий сигнал приходил отцу. Если бы я попробовал снять часы и моя физиономия засветилась бы на камерах любого из клубов Москвы, наказание в виде ещё одного дополнительного месяца ссылки не заставило бы себя ждать. Отец был суров.

Я был трезв как стёклышко, когда садился за руль серого спортивного авто, выделявшегося среди других машин этого города. Днём у меня была назначена важная рабочая встреча, от которой я не мог откреститься, но на вечер у меня были более чем грандиозные планы, в которые входили друзья, выпивка и красивые женщины, «знающие себе цену».

С утра машин и пешеходов практически не было, и я с удовольствием нёсся на запредельной скорости по улицам города, представляя себя совсем в другом месте. Впереди замаячил светофор, который обычно в такую рань мигал оранжевым сигналом, а сейчас отсвечивал, предупреждая о необходимости остановиться перед пустым пешеходным переходом. Никаких пешеходов впереди не намечалось, и перед пересечением перекрёстка я лишь немного сбавил скорость, когда боковым зрением поймал несущуюся на скорости под мои колёса девчонку. Всё решали доли секунд, когда я, резко ударяя по тормозам, попытался увести машину в противоположную от самоубийцы сторону.

В лицо ударили подушки безопасности, которые я смял, вылетая из машины. Подбежал к девчонке, показалось, совсем ребёнку, отброшенной моей машиной немного вперёд. В горле от страха за неё всё пересохло. Я мог быть каким угодно ублюдочным подонком, но не убийцей.

– Малыш, ты как? – задал я самый тупой в мире вопрос, присаживаясь на колени рядом с ней, не зная, куда деть свои руки и как ей помочь.

Девчонка открыла свои ошалевшие глаза, судорожно вздохнула и посмотрела полными ужаса глазами на свою ногу. Теперь мы вместе наблюдали за выпирающей неестественным образом в щиколотке костью.

– Это ерунда, малыш, до свадьбы заживёт, – нёс я чепуху, попутно набирая друг за другом скорую, адвоката и полицию.

Девчонка, должно быть, провалилась в обморок, потому что со стоном закрыла глаза и отключилась. Втайне я был этому рад, потому что не было сил смотреть в эти полные боли и страха глаза. Меня же она, казалось, не заметила вовсе, словно я не существовал. Но чем дольше она была без сознания, тем сильнее я чувствовал панику, не имея понятия о том, есть ли у неё другие повреждения. Вдруг у неё внутреннее кровотечение и она сейчас умирает, а я ничего не могу с этим поделать?

Благо эти думы прервала скорая помощь и девочку аккуратно перенесли на носилки.

Суровый врач неотложки сообщил мне название больницы, куда её сейчас отвезут и куда я непременно собирался приехать, когда улажу все формальности. Точнее, переложу их на плечи своего адвоката.

Это свершилось лишь через долгих два часа, но, не будь я Самгиным и практически хозяином этого города, скорее всего, меньшее, что мне светило, – это ночь в СИЗО.

В больницу меня и подобранный мной лонгборд девочки доставил адвокат. Я ожидал, что увижу у её палаты родителей, но не думал, что встречу там целую делегацию. Человек десять стояло у палаты девочки, среди которых я пытался найти её семью и предложить свою помощь.

– Извините, я хотел бы узнать, как себя чувствует девочка, – произнёс я, обращаясь ко всем сразу. Десять пар глаз ко мне обернулись и, должно быть, догадались, кто я, ибо на их лицах читалась крайняя степень осуждения.

Вперёд вышла корпулентная женщина в строгом костюме, и с такой ненавистью меня разглядывала, что мне стало не по себе. Медсестра сообщила, что вроде как иных травм кроме переломанной лодыжки со смещением у девочки нет, жить будет. Так чего на меня смотреть как на врага народа?

– Кто Вы, молодой человек? – строго задала она вопрос, выжигая на мне дыры.

Я сглотнул слюну, прежде чем ответить.

– Это я сбил девочку, она вылетела на красный, – с признания, ощетинившись, перескочил я на обвинение под взглядом суровых глаз.

Женщина скривила губы, будто перед ней был мелкий ползучий гад, не достойный её внимания.

– Вы понимаете, что погубили её? – задала она риторический вопрос, прежде чем отвернуться.

А я стоял, не понимая вообще ничего. Эта женщина больше не намеревалась вести со мной диалог, но ко мне подошла другая.

– Уходите, молодой человек, Вас тут видеть не хотят, – тихо попросила хрупкая женщина в возрасте, и по заплаканным глазам я понял, что передо мной родственница пострадавшей.

Она собиралась отойти, но я удержал её за локоть, не желая просто так отсюда уходить. Меня терзала совесть, а это было редкое, новое для меня чувство. Возможно, если бы сейчас мамаша девочки прибегла к шантажу и угрозам, совесть снова спряталась бы туда, где дремала всю мою жизнь. Но передо мной стояла раздавленная женщина, а потому я не мог просто так покинуть стены больницы.

– Прошу, объясните, что происходит, чем я могу ей помочь?

Женщина вновь подняла на меня взгляд уставших глаз, словно на её плечах сейчас был невыносимый груз. Я сознавал, как сложно ей видеть человека, едва не убившего её близкого человека, не говоря уже о том, чтобы объяснять мне что-то. Но я был слишком упрям, чтобы уйти. И судя по тому, что никто не рвался бить мне морду, видимо, отца девочки среди присутствующих не было.

– Клим, – раздался рядом голос адвоката, – это заведующий отделения травматологии – Загир Магомедович, он же врач, который принимал девочку.

Мы обменялись рукопожатиями и вместе с матерью слушали заключение врача.

– У Алёны Комар перелом со смещением, нарушены структуры соединительной ткани между большой и малой берцовой костями, повреждены связки, необходима экстренная операция.

– Так почему же она еще не произведена? – удивился я.

Хирург скосил взгляд на родственницу пациентки, которая была бледнее снега.

– Моя внучка отказывается от операции здесь, – глухо произнесла женщина.

– Но почему?

Ответ на этот вопрос поступил уже от врача:

– Эта больница не владеет артроскопической техникой, мы можем вправить кость, поставить гипс, но сделать пластику связок здесь невозможно. Её нужно везти в ближайший город, где проводят такие операции, но чем больше времени проходит, тем сильнее будет нарастать отёк, а значит, операцию, возможно, придётся отложить.

Я видел, как женщина пытается стойко держаться из последних сил, её взгляд то и дело возвращался в сторону палаты, в которой лежала девочка.

К нам подошла другая женщина, которая минуту назад бросала в меня обвинения, и теперь как коршун нападала на врача.

– Господи, ну скажите, что делать, вы же понимаете, что она мастер спорта международного класса, она в сборной России. Неужели Вы ничем не можете помочь!?

Врач покачал головой, умывая руки.

– Где могут провести нужную операцию? – вклинился я в диалог, наконец начиная хоть что-то понимать.

Организовав вертолёт, который должен был через пару часов забрать девочку в одну из лучших клиник Москвы, я немного успокоил свою совесть.

Я подошёл к палате, дверь которой была приоткрыта, и посмотрел на девушку, что лежала, безжизненно уставившись в потолок, обложенная льдом нога покоилась на подушках. От её пустого взгляда мне стало не по себе, будто её тут и не было, и меня и людей вокруг тоже. Она ничего не замечала и ни с кем не говорила. Я видел, что она слабо реагирует только на бабушку. Когда же к ней в палату вошла та суровая женщина, как мне потом стало известно, её тренер, девушка и вовсе отвернулась, при этом не произнеся ни слова.

Выходя из её палаты, женщина вновь полоснула меня холодным взглядом и удалилась. Видимо, мой поступок её не впечатлил.

Мне хотелось подойти к девчоночке, попросить прощения, но я не смел. Попытался расспросить хирурга о том, что будет, если операция пройдёт успешно. Врач замялся, но ответил, что даже при наилучшем исходе нельзя гарантировать, что функциональность вернётся полностью. На спортивной карьере, вероятнее всего, придётся поставить крест.

Девочка не говорила с врачами, не слушала тренера, видимо, из-за того, что боялась услышать от них этот приговор. Муки совести вернулись ко мне в десятикратном размере. Я мерил шагами больницу, не находя себе места, в ожидании вертолёта. Когда мне сообщили, что он готов принять пациентку, санитары переложили девочку на каталку и я, наконец, удостоился её единственного взгляда. Никогда в жизни на меня так не смотрели. Голубые глаза хотя и были сейчас ясными, не затуманенными больюпосле нескольких уколов анестетиков, но в то же время тёмными, как пропасти, через которые можно заглянуть в самую бездну, и то, как на меня смотрела её тренер или родственница, было ничем, под испепеляющим прямым взглядом спортсменки, сулившим мне вечные муки ада после долгой и мучительной смерти.

Что ж, заслужил, и пообещал себе добиться её прощения во что бы то ни стало.

Кроме девочки на борт взяли меня и её бабушку, которая всю дорогу держала внучку за руку, также с нами был врач принимающей больницы. Бабушка не пыталась говорить ей, что всё будет хорошо, они даже почти не разговаривали, но мне казалось, что им и не нужны слова, чтобы понимать друг друга, достаточно жестов и взглядов. В какой-то миг я ощутил беспомощную зависть к этой девочке, которая знала, что такое, когда тебя безусловно любят, в отличие от меня, знающего лишь чувства, рождённые на взаимовыгодном расчёте.