Я ухожу

3

На протяжении пяти лет, вплоть до того январского вечера, когда Феликс Феррер покинул домик в Исси, все дни его жизни, кроме воскресных, протекали абсолютно одинаково. Встав в семь тридцать утра, он для начала проводил минут десять в туалете, в обществе какого-нибудь печатного издания — трактата по эстетике или дурацкого рекламного проспекта; потом готовил для себя и Сюзанны завтрак с научно обоснованными дозами витаминов и минеральных солей. Далее он минут двадцать занимался гимнастикой, одновременно слушая новости по радио. После чего будил Сюзанну и проветривал дом.

Затем Феррер шел в ванную, где истово, до крови, чистил зубы, никогда не глядя на себя в зеркало, но притом спуская даром в канализацию не менее десяти литров холодной муниципальной воды. Мылся он всегда в определенной последовательности — слева направо и снизу вверх. И брился также в определенном порядке — сперва правая щека, затем левая, подбородок, нижняя губа, верхняя и, наконец, шея. И поскольку Феррер, став рабом этого незыблемого ритуала, ежедневно спрашивал себя, можно ли его избежать, сам этот вопрос в результате сделался частью означенной процедуры. А посему, так ни разу и не найдя на него ответа, он к девяти часам отбывал в свое «ателье».

Впрочем, то, что он именовал «ателье», давно уже таковым не является. Помещение выполняло эту роль в давние времена, когда Феррер считал себя «артистом» или скульптором; ныне же это просто зады его галереи, которые могут служить и жильем своему хозяину, торгующему теперь чужими произведениями искусства. Галерея располагается на первом этаже небольшого дома в девятом округе, на улице, с виду совершенно не подходящей для такого рода дел: это оживленная торговая улочка, для своего квартала скорее простонародная, нежели аристократическая. Прямо напротив галереи разворачивается какая-то грандиозная стройка; сейчас она еще на стадии нулевого цикла, экскаваторы роют глубокий котлован. Войдя в «ателье», Феррер варит себе кофе, глотает две таблетки «Эффералгана», изучает почту, выбрасывая почти все в корзину, слегка просматривает бумаги, валяющиеся на столе, и ждет до десяти часов, стойко борясь с искушением выкурить первую сигарету. Затем он открывает галерею и делает несколько телефонных звонков. Минут в десять первого, все так же по телефону, он ищет себе партнера для обеда — и всегда находит.

С трех часов дня до самого вечера Феррер неотлучно дежурит в галерее, а в семь тридцать звонит Сюзанне, предупреждая ее, всегда в одних и тех же выражениях: «Не жди меня к ужину, садись за стол одна, если проголодаешься!» Но Сюзанна всегда дожидается его. В десять тридцать Феррер ложится с ней в постель, где раз в два дня происходит бурная супружеская сцена, после чего, в двадцать три часа, отбой. И на протяжении пяти лет, да-да, целых пяти! — все неизменно происходило именно так, а не иначе, и внезапно закончилось лишь в тот знаменательный день, 3 января. Конечно, перемены в жизни Феррера не назовешь такими уж кардинальными: например, ему поневоле пришлось, не без легкого раздражения, констатировать, что, оказавшись в тесной ванной Лоранс, он по-прежнему моется слева направо и снизу вверх. Но долго он у нее не заживется, через несколько дней он переселится в свое «ателье».

Давно стосковавшееся по пылесосу, помещение это выглядело нынче эдакой холостяцкой берлогой, приютом затравленного беглеца, домом, отказанным по завещанию и пришедшим в негодность, пока из-за него грызутся наследники. Пять-шесть предметов мебели обеспечивали ему минимум комфорта; кроме того, здесь имелся небольшой сейф, чей шифр Феррер давным-давно позабыл, и кухонька площадью метр на три, с замызганной плитой, холодильником, где покоились две иссохшие редиски, и шкафчик с консервами безнадежно просроченной годности. Верхняя камера холодильника, которым пользовались крайне редко, регулярно превращалась в айсберг обретавший твердость пакового льда; раз в год Феррер изничтожал его с помощью фена и хлебного ножа. В душевой с облупленными стенами царили сырость и запустение, но зато в гардеробной на вешалках красовались полдюжины темных костюмов, множество белых рубашек и целая коллекция галстуков. Ибо Феррер, став владельцем галереи, взял себе за правило одеваться безупречно и строго, на манер политического деятеля или директора банка.

В комнате, служившей гостиной, ничто, кроме разве двух афиш с выставок в Гейдельберге и Монпелье, не напоминало об артистическом прошлом хозяина. Впрочем, здесь до сих пор стояли, выполняя роль низкого стола и подставки для телевизора, две мраморные глыбы, грубо обтесанные, щербатые и безнадежно затаившие в сокровенной своей глубине те формы, которые могли бы в один прекрасный день появиться из их недр на свет божий — в виде черепа, фонтана или обнаженного тела. Но у Феррера так и не дошли до них руки.