Я упал под Барнаулом

2

В доме было светло, прохладно и, несмотря на некоторый беспорядок, неожиданно уютно. Дощатые стены и потолок были белёными, распахнутые окна прикрывали подвязанные лентами ситцевые занавески в клетку, на громоздком исцарапанном ореховом комоде стояло жестяное ведёрко с полевыми цветами. Архаичный буфет был выкрашен в зеленовато-бирюзовый, филёнки молочного цвета были искусно расписаны букетиками лаванды и веточками люцерны. Над большим обеденным столом висела круглая кованая люстра сказочной красоты — плети чёрных роз обвивали тележное колесо. Гавриил засмотрелся на неё.

— Это Матюшин отец делал, — пояснила Марисабель. — Он был очень хорошим кузнецом. На рождение сына выковал мне целый букет. Но однажды ему за шиворот попал горящий уголёк, он пытался его вытряхнуть, выбежал из кузни и больше его никто не видел…

Гавриил сочувственно помолчал и сказал:

— У вас очень мило. Немного напоминает Прованс.

— Вы заметили? — обрадовалась Марисабель. — Так и было задумано. Для обшарпанного, но с традициями дома нет ничего лучше, чем провансальский стиль, — засмеялась она. — А бабушкин буфет я сама расписывала.

— Очень хорошо получилось, — похвалил Гавриил. — Картину, наверное, тоже Вы рисовали? — он указал на висевший над диваном необрамлённый холст.

На картине нервными густыми мазками была изображёна южная марина — почти всё пространство холста занимала лазурная скатерть моря, пёстрая от разноцветных солнечных бликов, усеянная рыбацкими судёнышками, и только в левом нижнем углу стояло кривоватое блюдо золотого песка, на котором раскромсанной халвой лежали охристые скалы.

— Нет, ну что Вы, я так не могу. Это отец Марка писал, моего второго сына, он был очень талантливым художником. Больше всего любил рисовать море. Однажды поехал на этюды с друзьями; внезапно, при полном штиле поднялась гигантская волна и унесла с собой Маркушиного папу. Больше я от него известий не получала.

Гавриил снова предпочёл сочувственно промолчать.

Марисабель усадила ангела на диван, покрытый лоскутным одеялом, поставила перед ним стакан, бутылку минеральной воды, а сама принялась накрывать на стол.

— Я не пью, — поспешно сказал Гавриил.

— Это нынче у мужчин такая редкость, — заметила она.

— Вы не поняли. Я вообще не пью.

— Да всё я поняла, просто пошутила, — засмеялась Марисабель.

Ангел подумал и тоже рассмеялся.

Они принялись оживлённо обсуждать всяческие сторонние темы, житейские пустяки, погоду, дороговизну первой черешни и первую клубнику, и проскочили буквально в миллиметре от видов на урожай озимых, но благополучно избежали этого и внезапно перешли на книжную иллюстрацию: с Марисабель это случалось часто, она была из тех лесорубов, что продолжают валить деревья даже во сне. Она принесла и показала Гавриилу альбом с иллюстрациями Чарльза Робинсона к «Виндзорским проказницам», и ангелу всё очень понравилось. «Лёгкая рука» — отозвался он.

Быть может, потому им так легко разговаривалось, что никому не хотелось возвращаться к главной причине явления Гавриила, хотя оба понимали, что это неизбежно.

Марисабель казалось, что она внутри мыльного пузыря — хрупкое равновесие опустилось на маленький дом и укрыло его радужной сферой, но одно неловкое касание, и защита разлетится прочь брызгами-невидимками. А сейчас так хорошо — на дворе начало лета, на календаре — выходной день, и завтра будет выходной, дети на свежем воздухе читают умную добрую книжку, за столом сидит ангел и ведёт себя как интеллигентный человек.

— Мне так нравятся ваши звуки, — признался ангел. — Просто наслаждение.

— А что с нашими звуками? — удивилась Марисабель, расставляя на столе посуду.

— Там, откуда я прибыл, всегда тихо. Слишком тихо. Другие не замечают, а меня это мучает. Мне стыдно, но мне нравится гроза, когда гром грохочет. Я сейчас сижу и слушаю музыку: вот вы положили ложку на тарелку — она звучит тонко и звонко, а крышка кастрюли лязгает более низким звуком. Целлофановая обёртка, из которой достают салфетки, издаёт царапающий шелест, нож, когда вы резали зелень для салата, так бойко звучал… и пение этой птички…

— Славки, — подсказала Марисабель. — Я хорошо разбираюсь в птицах. Отец Лукаса, моего третьего сына был орнитологом. Но однажды осенью огромная птичья стая, улетавшая на юг, подхватила его и унесла в жаркие страны.

— И больше вы его не видели. — догадался Гавриил.

— Ни разу. Так что Вы там говорили про славку?

— Да-да, пение этой птички представляется мне в виде золотой сетки, которая всё плывёт и плывёт по воздуху, то выше, то ниже, и никак не может опуститься.

— Вам, Гаврюша, стихи надо писать. Вы не пробовали?

Гавриил смутился.

— Признаться, я иногда думаю, что когда-то я был поэтом… или музыкантом… или художником. Не знаю, достаточная ли это причина для подобного утверждения, но мне всегда настолько не хватает звуков, красок, осязаний, ощущений, что невольно на ум приходит мысль создать что-то новое самому. Вы извините, я как-то сумбурно и непонятно высказываюсь, но всё это оттого, что вслух я этого никогда не говорил.

— Ну почему же, — возразила Марисабель, двумя вилками перемешивая салат, заправленный маслом, лимонным соком и перцем. — Напротив, всё очень даже понятно. По-моему, это и есть основная причина для творчества. К примеру, отец Ивана, моего младшего, был музыкантом. Тоже всегда и везде ловил звуки, и всегда ему их было мало. А однажды он увидел, как крыса идёт по улице, играя на золотой дудочке. Так и ушёл из нашего города вслед за крысой.

— И больше вы с ним…

— Отчего ж. Виделась пару месяцев назад — ездила в Москву по делам. Так и живёт с той крысой. А вот Вы сказали, что когда-то кем-то были. Вас разве не Он создал? — и Марисабель кивнула вверх.

— Он создал всё, — твёрдо сказал Гавриил. — Но материал для всего и вся — это эманации человеческих душ, из этого Он сотворил и продолжает творить всё вокруг, как духовное, так и материальное.

— Вот как? — задумалась Марисабель. — Теперь я понимаю, почему этот мир иногда такой странный.

Гавриил пожал плечами.

— А больше не из чего. Знаете, как в одной старой песне поётся: «… я тебя слепила, из того, что было». К сожалению, мало кто прослеживает связь и понимает меру ответственности перед Вселенной. Люди сами поставляют негодный материал для возведения собственного же мироздания — и оно начинает разрушаться, то время как путь к спасению совсем рядом.

Ангел повертел в руках стакан, потом продолжил:

— Закон любви действует, как действует закон гравитации, независимо от того, принимаем мы это или нет… это не я сказал, это Махатма Ганди. Вот потому нам нужен человек, с помощью которого понятие вселенской любви будет вложено человечеству прямо в сердце.

— Э — э-э… По-моему, про ответственность куча народа уже пыталась сообщить. Убил бабочку — получил плохого президента, и всё такое… — нахмурилась Марисабель, уловив, что ангел пытается свернуть на проторенную дорожку.

— Истина, на самом деле, проста. Многие её чувствуют инстинктивно и пытаются, как могут, выразить. Но дела идут настолько скверно, что простой человек тут уже не поможет. Нам нужен Царь царей, Князь мира, Отец вечности, мессия, наделённый неодолимой харизмой, пылкой страстью, способный обнять силой своей души весь свет! Для этой личности Он собрал всё лучшее, что только смог найти — это будет воистину божественное творение!

Марисабель поняла, что пришла горькая пора расставить все точки над «и». Она отложила в сторону половник, которым размешивала суп в кастрюле, машинально сняла с себя передник и встала перед ангелом, сверкая чёрными глазами и вибрируя от внутреннего волнения, как маленькая хрупкая стрекозка, зависшая над озёрной водой.

— Я категорически против вашей авантюры! Мессианство — опасная стезя. Какая нормальная мать пожелает своему сыну такой судьбы? Вы что, совсем людей не знаете? Вы мне тут Ганди цитировали. А чем всё для него закончилось? Он вкладывал любовь в чужие сердца, а в своё получил пулю. Все истории с мессиями заканчиваются одинаково. Вы сказали, мир изменился к лучшему. Что-то не похоже. Разве что Уголовный кодекс появился — единственная на мой взгляд причина, почему у нас в ходу больше терновые венцы, чем бичевания с распятиями. Нет уж, найдите кого-нибудь действительно сильного, мудрого, способного воспитать того, кто сумеет переломить скверную тенденцию, а я подчас бываю удивительно глупа и неловка, у меня куча недостатков. Так и передайте — я отказываюсь!

Марисабель перевела дух и приготовилась выдержать длительную осаду, но Гавриил посидел в молчании, потом решительно налил в стакан воды, выпил до дна и, опустив золотистую голову, пошёл к выходу. Дверь сама открылась перед ним.

— Мне очень жаль, — сказала ему вслед Марисабель. — Вы залетайте как-нибудь. Было очень приятно, но, честное слово, вы не того человека выбрали.

— Я сделаю всё, что в моих силах, — непонятно ответил Гавриил и, не оборачиваясь, вышел. Дверь закрылась.

Марисабель постояла ещё какое-то время, озадаченно глядя на дверь. Откуда взялось это странное ощущение, что в комнате только что кто-то был? Может, из-за незнакомого запаха, повеявшего неизвестно откуда? Пахло приятно, но странно, так пахнут церковные свечки из настоящего воска.

И чувство утраты — откуда оно взялось?

Она в недоумении взяла со стола стакан, осмотрела его, повертела в руках и отнесла в мойку. Бутылку с минеральной водой убрала в холодильник. Снова оглядела пустую комнату, потом тряхнула головой и принялась нарезать хлеб.

На крыльце сидели две распушённые от негодования кошки, преграждая Гавриилу проход.

— Ты не сказа-а-а-ал ей! — обвиняюще начала одна из них.

— Она не зна-а-а-ает, что это было не предложение! — подхватила другая. — Ты не сказал ей, что пришёл с простым извещением о свершившемся факте, как было две тысячи лет назад!

— Я не смог… — глухо пробормотал Гавриил и опустил голову ещё ниже. — У меня язык не повернулся. Мне стало её жалко. Поэтому я сделал так, чтобы Маша забыла о нашей встрече. Пусть пришлют кого-нибудь другого, а у меня не получилось!

— Он не смог! — фыркнула первая кошка.

— У него язык не повернулся! — потрясла лапой вторая. — А если больше никого не пришлют, она так и останется в неведении и быстренько придумает историю про то, как налетел ураган и унёс папашу её последнего ребёнка в страну Оз…

— И больше она его никогда не видела… — продолжили из лопухов скрипучим старческим голосом.

— Или того хуже, — язвительно сказала первая кошка. — Чтобы поддержать традицию, они выдадут её за соседа, заслуженного пенсионера Иосифа Яковлевича!

— Я с самого начала знал, что миссия невыполнима! Я не умею убеждать в том, в чём я сам не уверен! — в отчаянии заплёл пальцы Гавриил. — Но что я мог сделать?

— Конечно-конечно, — холодно ответили кошки. — Мы понимаем. Как же можно было упустить такую возможность — хоть на несколько часов вернуться на землю. Мы всё слышали — ах, какие птички, ах, какие картинки!

— Наверное, во мне какой-то дефект, — грустно ответил Гавриил. — Мне и правда больше на земле нравится. Задумано такое великое дело, и оно начинается с какой-то страшной ошибки. Не тот человек, не тот ангел. Я попробую поговорить там, наверху. Не знаю что, но я что-нибудь сделаю. Прощайте.

— А мы уже знаем, что сделаем, — мурлыкнули кошки и, благодушно улыбаясь, проводили взглядами Гавриила, взмывшего к облакам прямо с крыльца.

— И что же теперь будет? — проскрипели лопухи.

— Мы, кошки, спокойно прогуливаемся по обоим, как они их называют, «ведомствам», не боимся ни бога, ни чёрта и тоже кое-что можем. Нам плевать на человечество в целом, но мы привязаны к этой дурочке, поэтому мы внесём свои коррективы в эту рождественскую историю. Может быть, на этот раз всё будет лучше.

В тот же вечер кошки пришли к Марисабель и всю ночь лежали рядом с ней, положив лапы ей на живот. Всю ночь исправно тарахтели маленькие моторчики, пелась колдовская песенка, светились фосфорным светом прищуренные глаза, а утром кошки спрыгнули на пол, устало и сладко потянулись и сказали: «Ну-с, теперь посмотрим. Может быть это что-то изменит».