Я вас жду

Часть вторая Я вас жду

Мне приснился кошмарный сон. Будто Трофим Иларионович пришёл с Аллой Климентьевной ко мне в гости. Весёлые, ликующие, с огромным букетом хризантем. Я от ужаса съёжилась, спрятала голову под одеяло, но слышала, чувствовала по их движениям и разговору, что они рассматривают моё более чем скромное жилище.

— Здесь живёт наш Руслан? — спросила встревоженно Алла Климентьевна и продекламировала: «Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

Я ещё больше съёжилась и, прижимая сердце рукой, чтобы не выпорхнуло, подумала: «Бред! Она ведь погибла!»

— Ничего страшного, милая, — утешает профессор жену. — Галина Платоновна через годик будет жить в отличной квартире. В Сулумиевке скоро начнут строить ещё один жилой дом для учителей. Проект утверждён, средства отпущены.

«Гляди, — думаю с удивлением, — он в курсе дела! Откуда?!»

— А где Руслан? — спрашивает Линева. — Его что-то не видно.

— Сбежал, — выпаливаю из-под одеяла.

— Сбе-е-жал?! — выкрикивает с испугом Алла Климентьевна, и я слышу, как она тяжело опускается на ужасно скрипящий стул. — Сбежал?

— В Одессу, — высовываю я голову наружу.

— В Одессу?! — удивлён теперь и Багмут. — Сомневаюсь, чтобы его поманили к себе Приморский бульвар, бронзовый памятник Пушкину… Может, известная лестница? — появляется в его синих глазах знакомое мне зоркое любопытство.

— Не знаю, — отзываюсь виновато и глухо, так глухо, что сама не слышу собственных слов.

— Вернётся, — успокаивает профессор жену. — Листья всегда поворачиваются к солнцу.

«Что он имеет в виду?» — задумываюсь.

Оставив на столе цветы, гости, не попрощавшись, уходят. Слышу скрип дверей. Просыпаюсь, вскакиваю, заглядываю за ширму — всё в порядке. Руслан спит.

Засовываю ноги в тапочки и — к окну. Глубокое безмолвие. Одна круглолицая луна бодрствует. Покачиваясь, она ныряет из тучи в тучу.

Сон… По утрам в учительской часто слышишь рассказы о снах. Кому приснилось, что ученик отказался отвечать, кому — скачущая по степи лошадь, кому — неспокойное море… Мне же почему-то никогда ничего не снится. И вдруг… Может, это со мной стряслось потому, что у меня сегодня открытый урок общей биологии в девятом «А»? Будет много учителей-биологов из других школ района, инспектор из районо, строгая, очень требовательная Лариса Андреевна…

Стою у окна до тех пор, пока не скрывается луна. Вокруг фонаря на той стороне улицы появляется радужный круг.

Открытый урок в девятом «А», судя по всему, прошёл неплохо. Лариса Андреевна похвалила меня за него. А позже мы вместе с ней шли из школы и я возбуждённо рассказывала о том, что мне приснилось накануне.

— Удивительнее всего, что утром, когда встала, я увидела на столе в графине хризантемы, — закончила я.

— Сон — в руку? — засмеялась завуч. — Откуда же взялись цветы?

— Вечером их поставил Руслан, а я не обратила внимания. Лариса Андреевна, вы любите хризантемы?

— Очень, — ответила она задумчиво и неожиданно разразилась таким смехом, что я от удивления заморгала.

В чём дело? Оказывается, она вспомнила один случай. История небезынтересная и в какой-то степени поучительная.

Как-то утром, войдя в свой крохотный кабинетик, Лариса Андреевна увидела на столе хризантемы в небольшой фарфоровой вазочке.

«Олег Несторович», — подумала завуч. В памяти встала вчерашняя сутолока у гардероба районного Дворца культуры, вспомнилось, как скованно молодой математик подавал ей плащ…

«Что это такое? — спрашивала Лариса Андреевна себя, любуясь цветами, на которых ещё не высохла утренняя роса, — подхалимство или нечто другое? Но если б у молодого математика были какие-то плохие намерения, он не сидел бы в вагоне таким подавленным».

Олег Несторович провожал её домой. Он всё время молчал, заговорил лишь тогда, когда Лариса Андреевна стала прощаться.

— Не хотелось бы, чтобы у вас сложилось обо мне ложное представление, — сказал молодой математик. — Откровенно говоря, я боюсь обывательских пересудов. Поверьте, Лариса Андреевна, обыватель слеп. Он не видит разницы между подхалимством и проявлением искреннего уважения.

— Олег Несторович, обыватель всегда найдёт пищу для пересудов. Стоит ли обращать внимание?

— Может, и не стоит, — ответил он не совсем твёрдо.

Теперь хризантемы… Забавно! Почему он не принёс букет открыто? Пересуды? Умные люди — и боятся пересудов! Я искренне уважаю человека, он мне симпатичен, почему же должна бояться выразить это открыто? Какое имеет значение, начальник он или подчинённый, стоим мы на одной служебной ступеньке или на разных? Неужели я в добрых поступках вижу лишь корыстные цели? Если же это подхалим, сразу замечу и не прощу.

С первых дней нынешнего учебного года в сулумиевской школе был введён новый нравственный устав — «живём без замков и ключей». Дети таким образом изо дня в день познают законы коллективной жизни. Открыт свободный доступ к спортивному инвентарю, к кабинетам, в библиотеку. Нет замков! И если б они не были сняты тогда как бы Олег Несторович втихомолку поставил в кабинет завуча хризантемы?

Днём он пришёл к Груниной согласовывать план работы кружка любителей занимательной математики. Лариса Андреевна, знакомясь с планом, как бы между прочим спросила:

— Олег Несторович, вы любите хризантемы?

Из осенних цветов хризантемы — мои самые любимые цветы. Особенно вот такие, — кивнул он на фарфоровую вазочку.

«Мы были наедине, — подумала Лариса Андреевна, когда учитель математики ушёл, — у него был повод сказать: «Я рад, что угадал ваш вкус», но он промолчал, смутился».

Через два дня в вазочке — свежие хризантемы. Теперь бронзовые, с золотом на краях лепестков.

«Наш Олег Несторович и впрямь лирик», — подумала Лариса Андреевна.

Минуло ещё несколько дней — в вазочке появляются коричнево-красные хризантемы с лёгким медовым ароматом. Приятен ли был завучу такой сюрприз? Безусловно. В то же время и обидно, что над ней вроде бы подшучивают. Она унесла цветы домой, а тёте Кате, школьной уборщице, велела запирать кабинет на ключ. Но каково было её удивление на следующее утро, когда, отворив кабинет, она увидела красные бархатистые хризантемы!

— Екатерина Григорьевна, вы кому-нибудь давали ключ от моего кабинета?

— Никому.

Скромная, всегда чем-то озабоченная татя Катя начала работать в нашей школе, когда Лариса Андреевна была ещё девчушкой и сидела на одной парте с её меньшей дочуркой Аней.

— А что? — встревожилась уборщица.

— Ничего особенного, — поспешила успокоить её завуч и кивнула на цветы. — Понимаете… Кто-то танком ставит. Кабинет был заперт, а…

— Это я, — призналась тётя Катя.

— Вы?! — переспросила несколько обескураженная Лариса Андреевна.

— Ага, я.

— Спасибо, но зачем было скрывать, — недоумённо пожала плечами завуч. — Я дважды спрашивала…

Тётя Катя покраснела, начала растерянно теребить фартук.

Лариса Андреевна подошла к ней, обняла, заглянула в глаза.

— Екатерина Григорьевна, пожалуйста…

— Чтоб подумали — мужчины дарят…

— Цирк, настоящий цирк, как говорят дети, — рассмеялась завуч.

— Красивая вы очень, а внимательности мужской к вам мало, — с грустью произнесла тётя Катя.

Лариса Андреевна закончила свой рассказ, а я подумала: «А Трофим Иларионович и на деловое свидание пришёл с цветами», но вслух, конечно, ничего не сказала.

Опять маленький Багмут довёл Оксану Ивановну до истерики. Я в том сама убедилась. Мы с Ларисой Андреевной помогали Павлу Власовичу, и без того, впрочем, обладающему обезоруживающим спокойствием, мужественно переносить обрушившуюся на него лавину категорических требований, предупреждений.

— Всё? — осведомился Суходол, когда Оксана, опустившись на стул, умолкла. — Теперь расскажите, пожалуйста, толком, что произошло в вашем классе.

Кулик бросила на директора удивлённый взгляд:

— Издеваетесь, Павел Власович? — спросила она оскорблённо.

— Ничуть, — откликнулся он. — Кроме вашего ультиматума: или ученик или вы, я, между нами будь сказано, ничего не понял. За что его наказывать?

Я не раз писала, что Павел Власович не любит, когда к нему приходят жаловаться на ученика, тем более когда тащат школьника на «лобное место». Прав ли, не прав ли жалобщик, но он, за редким исключением, покидает кабинет директора, пожимая плечами: и впрямь «буря в стакане воды»!

То, что случилось на этот раз в четвёртом «А», для Оксаны было потрясающим событием. Земля перестала вращаться вокруг солнца и остановилась! Михайлик Барзышин устроил в классе бедлам, а Руслан и Наталка Меденец помогали ему в этом.

В кабинете Суходола воцарилась натянутая тишина. Кулик вдруг опомнилась, оглянулась вокруг и, увидев, что семеро ждут одного, начала рассказывать о ЧП с самого начала. Теперь уже спокойно.

Уборкой классного помещения после занятий должны были, по графику, заняться Наталка Меденец и Руслан Багмут.

— Пускай Михайлик останется, а Меденец в другой раз, — попросил Руслан учительницу.

— Пускай, Оксана Ивановна, они всегда вместе, — поддержала Наталочка.

Кулик не согласилась.

— Во-первых, если оставить Руслана и Михайлика, не будет никакой уборки, во-вторых, составлен график и нарушать его не будем.

— Ладно, — махнул Михайлик рукой. — Наталка дежурит, а я просто так, хорошо?

— Нет, — оставалась неумолимой Оксана. — Барзышин, отправляйся домой, живо!

Михайлик сложил учебники, тетради в портфель и вышел. Она, Оксана, своими собственными глазами видела, как мальчик выходил из школы. II каково было её удивление, когда минут через пятнадцать, вернувшись из учительской, чтобы проверить, как продвигается уборка, она застала его в классе! Если бы его поступок выразился лишь в такой детской хитрости! Это ещё куда ни шло…

Но перед классной руководительницей встала кошмарная картина: на полу, на сметённом в кучу мусоре, сидели, весело смеясь, Руслан и Наталка, а Михайлик стоял на столе, подготавливаясь к новому прыжку через парту, стоявшую поодаль. Он до того был увлечён, что не услышал, как отворилась дверь и в двух шагах от него возник классный руководитель. Учительницу заметили Наталка и Руслан. Они вскочили, но их тут же сбил с ног прыгнувший Михайлик. По выражению лиц товарищей Барзышин наконец догадался, что они чем-то испуганы. Оглянулся и… понурил голову.

— Грязными сапогами на столе? И это называется уборка? Ну и ну! — рассердилась Оксана.

Теперь все три ученика виновато стояли перед ней.

— Так-так, — повторила несколько раз Оксана. — По графику и без графика… Так-так… — И приняла решение — Наталка и Руслан заканчивают уборку, Михайлик отправляется домой. Завтра поговорю с твоей мамой.

— Неправильно, не по-честному это! — возмутился Руслан и выступил вперёд. — Все мы виноваты.

— Багмут, что с тобой? — опешила учительница. — Как ты смеешь?

— Не по-честному, — повторил Руслан, уверенный в своей правоте. — Все мы виноваты!

— Как ты смеешь! — совсем вышла из себя Оксана. — Бессовестный мальчишка!

— Сами… бессовестные, — бросил сердито Руслан и глянул на учительницу волчонком.

— Вот как! Уходи! — указала Оксана ученику на дверь и сама, опередив его, кинулась к Павлу Власовичу, где застала нас с Ларисой Андреевной.

Возможно, этот конфликт угас бы в стенах директорского кабинета или закончился тем, что я устроила бы моему подопечному и его товарищу хорошую головомойку, а Оксана сама себя бичевала бы за то, что подняла «бурю в стакане воды». Но я выпалила: «Чем, не пойму, Оксана, тебе не угодили Багмуты?»

Кулик вскочила, задёргалась, точно наступила на оголённый электропровод. И — новая вспышка: весной я оказалась «бессовестной выскочкой», теперь стала «опасной корыстолюбивой женщиной, пользующейся любым случаем, чтобы устроить свою личную жизнь».

Я не защищалась. Если бы Павел Власович и Лариса подумали, что я молчу, потому что чувствую себя виноватой, то глубоко ошиблись бы. Просто мне жаль было Оксану. Теперь я как никто знала главную причину её взрывов. Она любила и любит человека, который никогда не будет с ней рядом!

Говорят, что чувство любви — самое глубокое, самое сильное, однако не самое вечное. Со временем оно притупляется, пламя слабеет, а потом и угольки под пеплом гаснут. Почему же так тяжело Оксане? Допускаю, вначале Трофим Иларионович ей просто нравился — внешность, имя (редко найдёшь девушку, которая, начиная с восьмого класса, не была бы влюблена до смерти в какого-либо знаменитого, обязательно красивого киноартиста, поэта, певца). Потом увлечение перешло в глубокое чувство. Она уже не могла себя представить без него, а он, хотя и был свободен, не обращал на неё внимания.

Появление Руслана в Сулумиевке разбудило несколько приглушённую временем, расстоянием, круглосуточными учительскими заботами любовь Оксаны. Больше того, она забирает сына любимого в свой класс, и ежедневно перед ней не Руслан, а сам Трофим Иларионович.

Оксана требовала, чтобы я отвезла Руслана домой или же она уйдёт из школы. Глупо. Оксана отлично понимает, что именно сейчас, когда здоровье Лидии Гавриловны резко ухудшилось (у неё, как пишет напрямик Трофим Иларионович, остались считанные дни), я мальчика не отвезу. Да и она сама этого не хочет — погорячилась — вот и всё!

Встаю и заявляю:

— Хорошо, я согласна с требованием Оксаны Ивановны. Если не возражаете, Павел Власович, то сегодня же отвезу Багмута домой. Только прежде чем решим этот вопрос, я бы хотела вам прочесть письмо, которое получила от отца Руслана.

— Ну прямо как в Доме культуры на сцене, — бросила сердито Оксана. — Вместо того, чтобы заняться воспитанием ребёнка, которого ей доверили…

— Оксана Ивановна! — повысил голос директор. — Галина Платоновна, читайте.

— Письмо в учительской.

— Пойдите за ним.

Какой разговор происходил в кабинете директора, пока я спускалась на первый этаж, затем поднималась обратно на второй, не знаю. Единственное, что бросилось в глаза, это то, что меня ждали с нетерпением.

Я прочла:

«Вчера я поехал к матери прямо из института. Прежде чем зайти в палату, поговорил с лечащим врачом. На мой вопрос, нет ли улучшения, он ответил буквально следующее: «Не ждите улучшения», и тут же добавил: «Вот что… Лидия Гавриловна любит своего внука и мечтает с ним попрощаться. Я бы на вашем месте ей в этом не отказал».

Милая Галина Платоновна, знаю, для мальчика это будет большой травмой, но если я сейчас огражу его от этого тяжёлого долга, мой сын мне потом никогда не простит. Да ведь и дети приобретают доброту нелёгким опытом собственного сердца.

В ближайшие дни, уважаемая Галина Платоновна, я приеду за Русланом, а как быть с ним дальше, решим после его свидания с бабушкой».

— Ему тяжело, ему тяжело! — разрыдалась Оксана и выбежала из кабинета.

Капля долбит камень, слёзы — сердце: мы с Оксаной помирились, «или — или» отпало. Теперь мы обе были охвачены одной тревогой. О, как нам сейчас хотелось быть рядом с профессором Багмутом, делить с ним трудности! Думали мы о свидании Руслана с бабушкой. Не слишком ли дорогой ценой оплатим этот ритуал?

Нас поддерживала Лариса Андреевна. Один лишь Павел Власович всецело был на стороне Трофима Иларионовича.

— Мальчик в десять-одиннадцать лет прекрасно знает, что на свете существует смерть…

Оксана проводила меня до самой калитки. Она как прежде была добра, ласкова, но об её истинном состоянии говорили пальцы — они у неё дрожали мелкой дрожью.

— Зайдёшь?

— В другой раз.

И не уходила, долго не уходила. Нам обеим было трудно расстаться. То ли потому, что наконец исчезла искусственно созданная полоса отчуждённости и хотелось насладиться вновь вернувшейся близостью и взаимопониманием, то ли мы были охвачены новым необъяснимым чувством — незримое присутствие третьего роднило нас.

Было уже поздно, луна висела над селом, в окнах радиотелефонного узла погас свет.

— Пойду, Галка. Поздно.

— Ладно, иди. Возьми себя в руки, Оксана.

Она ушла, а я продолжала стоять, думать о том, что в каждом из нас живёт оптимист, который приходит нам на помощь в самые горькие минуты. Он немногословен, произносит лишь своё: «Ни-че-го-о-о», и на душе становится легче.

«Руслан остаётся у меня, а когда получу квартиру в доме учителя, выделю ему отдельную комнату, — решила я. — Мальчик растёт, не успеешь оглянуться, ему в армию уже идти. Вернётся, женится на Наталочке Меденец. Она, я заметила, так и посматривает на него».

А Трофим Иларионович? Отец — не мать, привыкнет к мысли, что сыну неплохо живётся, женится. На ком? На какой-нибудь профессорше, опять на певице или на… Оксане? Мне бы хотелось, конечно, чтобы на Оксане. Нет, неправда! Не хочу!

Словом, я в ту ночь уснула с радужными мечтами, уснула, забыв свои невзгоды и не догадываясь, что как раз в эти минуты надо мной вновь нависла грозовая туча, и что все мои старания свелись к нулю…

Будильник зазвенел, как обычно, ровно в шесть.

— Руслан Трофимович, по-о-дъем! — крикнула я громко через ширму, зная, что по утрам он спит крепко, хоть из пушки пали. — По-о-дъем! — повторила я. — Нечего бока отлёживать, вставай!

Ни звука. Спит или притворяется?

— Полно тебе!

Включаю свет, бросаюсь к его кровати — обмираю: постель застелена, на голубом одеяле белеет записочка.

«Галка, не ищи меня, я в морс. Взял твой рюкзак и три рубля. Извини. Твой Руслан», — прочла я и остолбенела. Затем с рыданием плюхнулась на раскладушку.

Долго ли лежала так, не помню. Потом схватила записку беглеца и — к директору домой. Застала его за столом, он завтракал.

— Павел Власович! Сбежал! — разревелась я вновь.

Директор, привыкший за многие годы педагогической работы ко всяким ЧП, даже глазом не моргнул. Словно передо мной сидел не человек, а Будда.

Он дал мне вволю наплакаться. Слёзы, не раз доказывал нам этот старый учитель, облегчают душу, успокаивают нервы. «Поплачьте, поплачьте, всё пройдёт». Потом налил два стакана крепкого чаю.

— Чайку, Галина Платоновна, выпейте. Цейлонский, высший сорт, — произнёс он спокойно.

Я положила перед ним записку, но прежде чем пробежать её глазами, Суходол спросил:

— Две ложечки достаточно или любите слаже? Сахар для молодых полезен. Насыплю три, не возражаете?

Машинально кивнула.

— Хлеб, варенье, масло… Ну? Начинаем.

Записку Павел Власович прочёл вслух. Его взъерошенные брови чуть дрогнули, в уголках губ заиграла едва заметная улыбка.

— «Твой Руслан»… Неплохо. Это, Галина Платоновна, уже много значит. За что просит прощенья, интересно знать? — задумчиво спросил директор. — За то, что сбежал, или за то, что без спросу взял три рубля, рюкзак?

Пожимаю плечами. Не знаю, не думала, не до того было…

— В любом случае это говорит о его порядочности.

Павел Власович в каждом ученике искал и находил (находил!) положительные стороны. Так и сейчас.

— Когда исчез?

— Ночью, наверное, когда спала, — отозвалась я виновато.

Директор коротко рассмеялся.

— Вы спали, а он, мученик, боролся с Морфеем и, как видите, победил его.

— Павел Власович, что мне делать? — вымаливаю совет, продолжая рыдать. — Может, дать телеграмму Трофиму Иларионовичу. Неровен час… Потом… Он же собирается приехать за ним.

Суходол глядел на меня задумчиво.

— Галина Платоновна, давайте условимся. Без паники, хорошо? Прекратите в конце концов рёв! — повысил он голос. — Поезжайте в Одессу, только без лишнего шума: вы с Русланом уехали на денёк в Каменск к зубному, понятно?

— Ну, конечно, — киваю.

И вот я уже сижу напротив подполковника милиции. Поминутно вытираю мокрые от слёз щёки, а он, улыбаясь, разглаживает рукой записку беглеца.

— Напрасно горюете. К вечеру малыш будет здесь, в моём кабинете. Это нам не в диковинку.

— О, вы его не знаете! Спрячется на отплывающем корабле и…

— Ну да! — звучит в голосе подполковника насмешка. Он вспоминает что-то. — В прошлое лето, — да, в прошлое лето! — в порту появляются два маленьких подозрительных «субъекта». Они, обращаем внимание, так и норовят проникнуть на какое-нибудь из стоящих под погрузкой судов. Задерживаем, узнаём — ребята из Чернигова. «Куда путь держим?» — спрашиваем. Ответ чёткий: «В Африку». — «Зачем?» — «Неграм помогать в борьбе с колонизаторами». — Сухари, карты, компас, цветные открытки с изображением Красной площади…

Подполковник после небольшой паузы, глядя вдаль, продолжает:

— Дети во всём мире вроде одинаковые, на романтическую волну настроены, приключенческой литературой увлекаются, о кругосветных путешествиях мечтают… Всё же наши — особенные: сердца их людям служить готовы. Сознательные! Ваш куда метил?

— Никуда.

— Как так? Голая экзотика?..

— Ой, пожалуйста, не шутите, — умоляю.

Он встаёт, протягивает мне руку и снова с твёрдой убеждённостью заверяет: к вечеру беглец будет у него в кабинете.

— Товарищ подполковник, я вас очень прошу…

— К вечеру ваш малыш будет здесь, — повторяет он в третий раз. И взглянув на меня, спрашивает: — Потом? К отцу?

— Нет, — отвечаю. — Ни в коем случае. Разве что сам…

— Одобряю, — доволен моим ответом подполковник. — Так держать, товарищ Троян!

Брожу по Одессе. Осень здесь почти не чувствуется: солнце светит по-летнему, прохожие в лёгкой пёстрой одежде. Все куда-то торопятся, разговор громкий, смех весёлый, раскатистый — южане! Тут и там встречаются стройные парни в бескозырках с золотыми буквами на околышах. Любуюсь морем, а мысли мои заняты Русланом — где он сейчас? В трюме одного из тех вон выстроившихся у причалов судов или уже уплыл туда, за не видимую глазу черту, где бирюзовое небо сливается с водой?

Вспоминаю разговор с Русланом о его недостойном поведении во время уборки класса. Распекаю, а он слушает вполуха, с равнодушным, отсутствующим взглядом. Стало быть, уже тогда мысленно находился на каком-то корабле…

— Мы с Михайликом обратно дружим, — заявляет Руслан, когда прекращаю его пилить.

— Не «обратно», а «снова».

— Не обратно, а снова, — повторяет он подчёркнуто послушно.

Теперь, когда пишу о побеге Руслана, могу безошибочно, до малейшей подробности, рассказать, как развивались события.

Бежать, признался мне Руслан, он окончательно решил в тот день, когда рассорился с классным руководителем Оксаной Ивановной Кулик. Первым долгом задумался над содержанием записки, которую должен написать, дабы я не очень встревожилась. Покончив с этим, занялся заготовкой продуктов.

На столике, где стоял телевизор, под салфеткой, лежали деньги. Двадцать один рубль. «Захватить бы их с собой, — появилась у него мысль. — Продуктов в буфете полно, зарплата через два дня». Решил и — сделал. Выдержал всё же недолго — положил деньги на прежнее место. «Вор! — выругал он самого себя. — А если взять пятёрку, всего одну пятёрку и написать: «Я временно взял пять рублей, отдам»? Нет, ни копеечки! Галка права: у животных и то есть совесть».

Ночью Руслан оставил на своей постели заранее приготовленную записку, взял три рубля на случай, если понадобится уплатить за проезд, вылез в окно, с вечера оставленное открытым, и махнул через огороды на бугор.

Внизу перед ним лежала Сулумиевка. Кое-где мигали электрические огни. Вон почта, сельсовет, Дом культуры, школа, медпункт, гараж, вон стройка… Влево от гаража — домик с выкрашенным в голубой цвет крылечком. Три деревянные ступеньки, открой дверь — увидишь Галку. Она спит, ничего не подозревая. Утром будильник её разбудит, а его, Руслана, нет!

Мальчик почувствовал, как защемило сердце, защекотало в ноздрях, будто горькую редьку ел.

А что, если вернуться, раздеться и — юркнуть в постель? Хотя бы положить под салфетку трёшку. Нет, не вернётся! Галка его поймёт, поймёт, что плыть вдоль берега неинтересно. Открытое море — совсем другое дело.

До шоссе он добрался, когда взошло солнце. Мимо с завыванием, как ветер в степи, проносились грузовики, легковые машины, автобусы. Рюкзак, болтавшийся на спине, был лёгок, и Руслан мог идти быстро.

На одном перекрёстке его остановил милиционер.

— Куда? В школу? — интересуется тот, слезая с мотоцикла.

«Скажу, что в школу, он спросит, в какую. Уж лучше говорить правду», — быстро соображает Руслан.

— В Одессу.

— В Одессу?! Пешком?!

Паренёк не теряется. Сочиняет похожую на правду историю: он из Самойловки (называет соседнее село). Отец и мать ещё вчера выехали в Одессу хоронить дедушку, а его взять не захотели. Вот он сам…

— Где же, на какой улице в Одессе живёт твой дедушка? — спрашивает милиционер с сочувствием.

— Нигде. Он же умер!

— Ох, да, — спохватывается милиционер. — Извини. — Он хочет ещё о чём-то спросить, но Руслан перебивает:

— Товарищ сержант, посадите меня на попутную, а то на похороны опоздаю.

Сержант милиции оказался удивительно добрым человеком: остановил грузовик, спросил шофёра, куда едет, устроил беглеца в кабину… А вот шофёр, грузный дядька такой и лицом неприятный, не поверил Руслану. Ни одному его слову. Не отрывая взгляда от дороги, он то и дело с ухмылкой произносил: «Брэшэш!»

— А ну-ка, пацан, скажи, что растёт без корня?

Руслан подумав, отвечает:

— Камень.

— Очко! А что цветёт без цвета?

— Ничего.

— Ничего? О-го-го-го! Папоротник, пацан.

А под самой Одессой шофёр заявляет:

— Послушай-ка, хлопец, сюда. Я тебя, значит, в детскую комнату милиции сдам, а тамочки разберутся, кто ты на самом деле есть.

— Пожалуйста, — идёт на риск Руслан. — Начальник милиции мой дядя, мамин брат.

— Брэшэш! Фамилия у него какая? Живо, живо, ну!

— Грицай. Полковник Грицай, — называет, не задумываясь, Руслан фамилию нашего колхозного сторожа. — А что?

— Да так!..

Трудно по ответу и выражению лица шофёра угадать, знает ли он настоящую фамилию начальника областного управления милиции или не знает.

Грузовик, замедлив ход, въезжает в предместье города. Рядом со старыми, доживающими свой век домишками мелькают новые многоэтажные строения, бегут назад деревья в лёгкой позолоте, скверы. Трамвай вылетает из-за угла, площадь, милиционер… У Руслана ёкает сердце: шофёр резко затормозит, высунет голову из кабины и позовёт постового.

Но машина останавливается не здесь. Она делает резкий поворот у вокзала, и шофёр сдаёт беглеца прямо в руки женщине в милицейской форме.

Женщина — младший лейтенант. Она Руслана не бранит, даже не сердится. Она только не верит его вымыслам.

— Почему не называешь свою настоящую фамилию? — допытывается.

— Разве я виноват, что она смешная? — невинно пожимает плечами Руслан.

— Ладно уж, помолчи, — останавливает его младший лейтенант. — Цыплёнок, так Цыплёнок. А каким образом ты оказался на дороге Киев — Одесса, если живёшь во Владивостоке?

— Я же говорил. Пешком пришёл.

— Из Владивостока? Рада бы поверить, да на сказку смахивает, — смеётся она. — Известно ли вам, товарищ Цыплёнок, что оттуда к нам почти восемь тысяч километров?

— А как же!

— И — пешком?

— Я — армейским шагом.

— Ясно. Сколько же километров отмахивал за день?

— Пятьдесят, а то и шестьдесят.

— Молодец. Сколько же у тебя занял этот марш-бросок? — не даёт ему опомниться женщина в милицейской форме.

— Двадцать четыре дня.

Младший лейтенант предлагает беглецу помножить пятьдесят на двадцать четыре, и тот убеждается, что поторопился с ответом.

— Окончательно заврался, — смеётся она.

«Заврался, — соглашается Руслан. — Ну и что же? Моря мне всё равно не видать, пусть в тюрьму посадят!»

Он думает обо мне, боится моего упрёка: «Руслан, опять?» Другое дело, если посадят в тюрьму… Галка будет себе жить спокойно, а то какая у неё жизнь? Вечное беспокойство! Интересно, что она сейчас поделывает? Плачет наверняка?

Слёзы навёртываются на глаза Руслана. Жалко ему Галку, ох, как жалко!

Он вспоминает: когда болел гриппом, я целыми ночами просиживала у его кровати. Кто он Галке? Ну кто? Никто. А волнуется, старается… Зачем же её подводить?

— Отправьте меня в тюрьму. Я три рубля украл…

Женщина в милицейской форме хмурится. Она подходит к телефону, звонит какому-то Ивану Семёновичу, рассказывает о Руслане, а тот отвечает, что приедет.

«В тюрьму звонила», — догадывается Руслан. От этой мысли его бросает в дрожь. Он съёживается в клубочек на длинной и широкой скамье, кладёт под голову рюкзак. Думает о том, о сём, пока не засыпает.

— Мальчик! — будит его младший лейтенант.

Он кулаком протирает заспанные глаза, садится. Опустив ноги на кафельный пол, оглядывается. На потолке горит большая люстра. Смотри, уже ночь. Грохот поездов, шарканье ног на платформах теперь отчётливее, чем днём.

— Галка! — бросается он ко мне и повисает на шее. Затем с каким-то необыкновенным жаром ещё громче восклицает: — Гал-ка!

Плачем. Сидим, обнявшись, и плачем.

Павел Власович завёл для себя правило: беседовать с учениками с глазу на глаз в поле, на улице, на огороде — только не у себя в кабинете. Эти беседы лишены малейшего формализма и до того задушевны, что каждый ученик ждёт, когда наконец наступит его очередь и Павел Власович будет с ним говорить просто так. Дети, убедилась я, после такого разговора глядели на всех с застенчивой гордостью. Даже хулиганишки, двоечники.

А вот мой Руслан, когда директор остановил его в коридоре и спросил, нет ли у него желания вечерком после уроков побеседовать, бросив на него встревоженный взгляд, малость побледнел.

— Занят, наверное? — мягко спросил Павел Власович. — Не беда, не горит, потолкуем в другой раз, когда у тебя будет время и желание.

Прошло всего несколько дней после побега к морю. Руслан, естественно, побаивался, что разговор пойдёт именно об этом, но он ошибся.

Директор и ученик беседовали с глазу на глаз почти час, а вопрос о побеге так и не был затронут.

— Я сам ему признался, — заявил мне потом Руслан. Рассказал всё как было, всё-всё.

— А он?

— Ничего.

— Так уж и ничего?

— Нет, почему же? Павел Власович вздохнул и говорит: «Представляю себе, как переживала Галина Платоновна». А потом, по дороге, когда мы уже шли домой, я рассказал, какие «коники» выкидывал и обещал, что больше не буду.

— Поверил?

Руслан поморщился.

— Не знаю.

— Как так?

— Потому что сказал — обещания давать легче, чем их выполнять. Я ему: «Павел Власович, увидите», а он отвечает: «От тебя зависит».

Руслан долго сидел молча, затем, задумчиво усмехнувшись, посмотрел на меня.

— А знаешь, директор всё о себе рассказывал. Вот человек, так человек!.. Я про твоего отца спросил, не встречался ли с ним на фронте, а он говорит — нет, там миллионы были, разве всех увидишь.

Паренёк долго находился под впечатлением этого задушевного разговора. А какими тревожными становились его глаза, когда узнавал, что у директора начался очередной приступ астмы! Он даже тайком от меня написал письмо отцу и попросил прислать для Павла Власовича «хорошее лекарство против астмы».

Есть педагоги, которые, желая выставить себя в красивом свете, ставят заведомо завышенные оценки. Таких факиров я бы в три шеи гнала, так как усматриваю здесь прямую измену государственным интересам и духовное растление учеников.

И в самом деле. Ученик занимается из рук вон плохо, тетради его пестрят ошибками, он не может толком ответить ни на один вопрос и — тройка! Станет ли он после этого лучше учиться? Сомневаюсь.

Напротив, учитель, совершивший это преступление, да, именно преступление, уронит свой авторитет в глазах всего класса, а юный молчаливый соучастник, у которого, между прочим, нравственные устои ещё не столь крепки, может шарахнуться в сторону обобщений, мол, везде так. А такую вонзившуюся в душу занозу удалить нелегко!

Вот почему я не на шутку встревожилась, когда запыхавшийся Руслан остановил меня в коридоре и объявил:

— Гал-ка, живём, пя-те-роч-ка! Олег Несторович…

— Что-что? — не верю.

— Пять! — хвастливо растопыривает он пальцы.

Радость и в самом деле большая: за четыре года впервые такая отметка! Мальчик счастлив, я ещё больше. Ведь совсем недавно Руслана нисколько не волновали оценки. Теперь же, наконец, он осознал, что всё в его воле.

В честь такого чрезвычайного события разрешаю «имениннику» выфрантиться — надеть новенький синий джемпер, присланный на днях из дому, а сама бегу на почту дать телеграмму Трофиму Иларионовичу.

Схватив бланк, быстро написала текст, подаю в окошко и… чуть ли не из рук телефонистки вырываю его обратно.

— Люба, извини, передумала…

Девушка крайне удивлена. Просунув голову в окошко, глядит на меня немигающими глазами.

— Бывает же, — лепечу.

Не стану же я объяснять каждому встречному и поперечному, что мне пришло в голову: прежде чем отправить телеграмму, потолковать с Олегом Несторовичем с глазу на глаз.

Поздний вечер, в учительской математик один-одинёшенек. Он сидит за столом, опершись о него локтями и уткнув лицо в ладони. «Мальчишка важничает, собой любуется», — подумала я, присаживаясь на стул, который издаёт уже даже не скрип, а ужасный визг.

Олег Несторович отрывается от своих дум, поднимает голову.

— А-а, Галина Плато…

Я с места в карьер:

— Пятёрочку Руслану… в виде тонизирующего средства?

Олег Несторович мрачнеет на короткое мгновение. Вижу — волнуется, кадык перекатывается. Сейчас, думаю он дёрнет «молнию» на лыжной куртке под самый подбородок. Точно дёрнул, но не отзывается. Вид нашего нового математика, его медленные рассчитанные жесты всегда меня смешат. Разговаривая с ним, я прилагаю немало усилий, чтобы не рассмеяться.

Он честен до щепетильности. Влюблён в красивую девятиклассницу Наташу Любченко, но поблажек сна от него не получает…

— Так как, Олег Несторович?

— Багмут вполне заслужил эту отметку.

— Извините, я полагала…

Под моим пристальным взглядом он принимается поправлять узел цветастого галстука «мамин коврик», который у него, по не известному мне закону механики, всегда почему-то сползает в сторону. Как-то раз я ему об этом сказала и он покраснел…

— Да будет вам известно, Галина Платоновна, не далее чем вчера Багмута единогласно избрали председателем кружка занимательной математики.

«А Руслан об этом ни слова!» — довольна я.

— Не знаю, как другие педагоги, но я возлагаю на Багмута большие надежды. Он очень одарён. Я не оговорился, Галина Платоновна, одарён.

— Спасибо, Олег Несторович, спасибо.

— Пожалуйста, — растягивает он и снова принимает прежнюю позу: упирается локтями в стол и сжимает лицо ладонями.

Вечером Руслан как бы между прочим спрашивает:

— Ты дала папе телеграмму, что я?…

— Зачем?

— Правильно, — заявляет он. — Хвастунов не любит…

— А нам с тобой завтра предоставится возможность ему лично об этом рассказать.

Немой вопрос. Объясняю: сегодня звонил Трофим Иларионович, сказал, что собирается приехать за ним, Русланом — нужно пойти к бабушке в больницу.

— А я сказала, что сама тебя привезу.

Лицо мальчишки мрачнеет.

— Насовсем? — ломается его голос.

— А ты бы как хотел?

— Не скажу, сама знаешь, — отзывается, чуть смутившись, Руслан.

— Значит, вернёмся обратно.

Через минуту вопрос:

— Галка, а где остановишься? У тёти Ани или у нас?

— Право, не знаю. Может, у тёти Ани, а может, в общежитии.

— А почему не у нас? — удивлён мальчик.

— Ты же сам понимаешь, неудобно.

— Ну да, — надувает губы Руслан. — Чего? Нао-о-бо-рот, папа будеть очень доволен. — Слово «очень» мальчишка особо подчёркивает.

На этот раз он не испытывает моей выдержки.

— Я его письмо к тебе читал… «Скучаю и по вас, Галина Платоновна», — сказал он и покраснел.

— Безобразие! — возмущаюсь. — Читать чужие письма — то же, что прикладывать ухо к чужой двери.

— Сама виновата, на столике оставила, — находит он единственный довод в своё оправдание. — Галка, приезжай прямо к нам, а?

— Я же говорила, неудобно.

— Но я ведь у тебя живу…

Не люблю постоянно улыбающихся людей, не верю и такую улыбку. Она дежурная, неискренняя.

Увижу, бывает, в газете или журнале снимок весёлого улыбающегося, чуть ли не смеющегося человека, и готова бросить фотокорреспонденту в лицо: «Чёрт возьми, с какой стати вы заставляете всеми памп уважаемого человека улыбаться по команде «внимание!» Неужели полагаете, что его обычное выражение лица нам менее дорого, чем неестественно весёлое?»

Во всяком случае, тут у меня совесть чиста, я никогда не расточала улыбок по заказу и не смеялась, когда мне хотелось плакать.

А вот в прошлое воскресенье играла. Душили слёзы, а улыбалась, смеялась, шутила. Ради кого это делала — ради Лидии Гавриловны, Руслана, Трофима Иларионовича или ради себя самой?

Я рассчитывала, что в палату к больной вначале зайдут сын с внуком, но Трофим Иларионович настаивал, — тактично, как он умеет это делать, — чтобы втроём.

— У Лидии Гавриловны глаз острый. Увидев вас рядом, поймёт, как вы дружны, — объяснил профессор, кладя одну руку на плечо Руслану, а другой взяв меня под локоть.

Я послушно кивнула, и мы вошли в палату. И тут я замерла. «Неужели это Лидия Гавриловна? — не поверилось. — Боже мой, как она изменилась!» Болезнь её совсем высушила, превратила в крохотную тощую старушку. Кости, туго обтянутые пергаментом в трещинках, и… маленькие, живые, зоркие, настороженные глаза.

Бросаю короткий взгляд на растерявшегося Руслана. Сжав ещё плотнее пухлые губы, он сделал осторожный шаг вперёд и, чувствовалось, готов отпрянуть назад. Всё это длилось несколько секунд, но нам они показались вечностью.

— Здравствуйте, Лидия Гавриловна. А мы к вам в гости, произнесла я громко и весело. Я улыбнулась, но почувствовала, как одеревенели губы.

— Здравствуй, бабушка, — дрогнул голос Руслана.

— Здравствуйте, милые дети мои, — отозвалась молодым звонким голосом Лидия Гавриловна. — Почему вы стали? Подойдите ближе. Трофимушка, вон стулья. Руслан, ох как ты вырос! И окреп.

Руслан постепенно приходил в себя. Это же его бабушка! Она только изменилась, похудела до неузнаваемости, а голос-то её!

— Бабушка, знаешь, я получил пятёрку! — сообщает он не без гордости и с сознанием, что лучшего подарка для неё быть не может.

— По какому предмету? — интересуется Лидия Гавриловна, поглядывая на меня. Её улыбка, хотя и даётся ей с большим трудом, искренняя, благодарная.

— По математике.

— Галина Платоновна поставила?

— Нет, не она, — обижается Руслан. — Наш математик Олег Несторович. Он зря не поставит.

— Лидия Гавриловна, Руслан председатель кружка занимательной математики, — вставляю.

Старушка кивком благодарит за такую приятную весть, но смотрит на меня упорно, сосредоточенно и со скрытой обидой: зачем, мол, обманываешь, неужели думаешь, что я лишилась рассудка?

— Да, честное слово, — спешу заверить больную. — Я сама узнала об этом случайно, от самого математика.

Странная вещь, и Трофим Иларионович принимает моё сообщение только как подарок для больной. Не верит! Оборачиваюсь за помощью к Руслану.

Мальчик доволен, кивает головой:

— Точно, по-честному.

Перехватываю взгляд Багмута-старшего. В нём, кажется мне, вопрос: «От самого математика? Того новенького, молодого?». Краснею, почему, не знаю.

— Галина Платоновна, вы об этом не писали ни мне, ни матери, — замечает как бы вскользь Багмут.

«О чём? — хочу спросить и ещё больше краснею. — О самом математике? Что с вами, Трофим Иларионович, он мне ни капельки не нравится, ни настолечко».

Хотела, но понимаете… — не узнаю своего голоса, прозвучавшего стеснённо, неуверенно.

— Меня же, папа» избрали только совсем недавно, а пятёрку получил позавчера, — выручает меня Руслан.

Умница сорванец! Теперь всё в порядке.

Внук преподносит Лидии Гавриловне передачу, которую мы с ним привезли.

— От нас, бабушка, — ставит мальчик осторожно на тумбочку светло-розовый полиэтиленовый мешочек. — Всё тут свежее-свежее. Коржики мы с Галкой напекли, а яички, знаешь, прямо из-под курочек, — хвастливо заявляет маленький Багмут.

— Из-под курочек? — переспрашивает, вновь повеселев, Лидия Гавриловна. — Откуда это известно?

— Как откуда? — поражён внук. — Я же их сам насобирал!

— Сам?!

— Ну да. У нас с Галкой курочки есть, семь штук.

— Трофимушка, откуда у нас дома взялись куры?

— Не тут, бабушка, а в Сулумиевке, — объясняет, смеясь, Руслан. — А весной мы с Галкой разведём ещё кроликов. Они, знаешь, быстро размножаются. А корм для них — куда глазом ни кинь, — лежит, не то, что в городе. У Михайлика Барзышина их шестнадцать… Летом — во дворе держат, сейчас, зимой, — в пристройке.

— А разве уже холодно?

— Ну да, снег.

— Потеплеет ещё, снег растает, — уверяет Лидия Гавриловна внука.

— Нет, что ты! — возражает Руслан. — Лист с вишен опал — знай, настоящая зима наступила.

Мой подопечный без умолку болтал, хвастал приобретённым опытом. Отец и бабушка переглядывались, а я терялась в догадках, не знала, довольны ли они тем, что то и дело слышали: «У нас с Галкой…», «У нас с Галкой…», «У нас с Галкой…»

— Мама устала, — произнёс Трофим Иларионович едва слышно, словно больная уже уснула, и указал нам глазами на дверь.

Мы тихо, на цыпочках, стали выходить из палаты, и когда уже были у дверей, нас догнал отдалённый, словно идущий из каких-то глубин, голос:

— Галина Платоновна, останьтесь, пожалуйста.

Я вернулась к койке и села на прежнее место.

— Лидия Гавриловна, вам бы прилечь, — решилась я нарушить тягостную тишину.

Но больная не слышала меня.

— У нас с Галкой… У нас с Галкой… У нас с Галкой… начали шептать бледно-синие сморщенные губы.

Я подумала: «Это её очень расстроило. Не «у нас с бабушкой», не «у нас с папой…» Она, Лидия Гавриловна, ещё не закрыла глаза, ещё дышит, а её любимый внук уже нашёл ей замену — «у нас с Галкой…»

— Галина Платоновна, дайте мне вашу руку. Спасибо… — Она опускает веки, и из-под ресниц выступают две слезинки, медленно катятся по впалым щекам. — «У нас с Галкой…» — хорошо. Спасибо… Я вот умру…

— Зачем так?..

— Не надо, Галина Платоновна, — подняла руку Лидия Гавриловна. — Я умираю спокойно. Теперь у Руслана есть материнская ласка, в которой он так нуждается. — Она коротко кивнула, очевидно, самой себе. — А за Трофимушку я не тревожусь: он у меня серьёзный, не возьмёт в дом лишь бы кого.

Лидия Гавриловна опустила веки, умолкла, а я полотенцем принялась вытирать её вспотевший холодный лоб. Затем, сложив руки на коленях, с терпеливым ожиданием стала следить, не уснула ли.

— Посидите ещё минутку, — просит Лидия Гавриловна.

Если б её глаза не были затуманены предсмертной поле ной, она бы увидела, как я побледнела.

Свирепствует вьюга, словно стая разъярённых зверей напала на нашу хату и бесцеремонно царапает стёкла, ломает в саду вишни, пытается сорвать калитку. А в комнате тихо, уютно, весело потрескивают в печи дровишки, ставший за день Руслан спит, а я, открыв свой дневник, обдумываю, как отразить пережитое за последние дни. А переживаний было предостаточно!

Прежде всего смерть Лидии Гавриловны. Мать профессора Багмута умерла сразу, как только мы покинули её палату, но об этом мне стало известно лишь утром следующего дня. Выйдя из больницы, помню, я сразу же нашла телефонную будку и позвонила тёте Ане.

Продолжительные гудки, никто не отзывается. «Моя хозяйка, наверное, включила телевизор на всю мощность», — решаю.

Через стекло наблюдаю за профессором и его сынишкой. Трофим Иларионович угрюм, задумчив, а Руслан стоит с понуренной головой. Переживает мальчик, о бабушке думает, о расставании вспоминает. Ну и пусть!

Я категорически против слащавости, против всякой умилённости и ложной трогательности, — но позвольте! — почему мы так ужасаемся, если на глазах у детей выступают слёзы, когда они чем-то взволнованы? Колобок не попал в зубы к лисе, Баба-Яга добрая, симпатичная старушонка… Вздор! Дети любят, ценят правду и неплохо разбираются в ней.

— Ал-ло. Слу-ша-ю.

Тётя Аня. Наконец-то! Интересуюсь её самочувствием и спрашиваю, можно ли мне остановиться у неё денька на два-три.

В ответ слышу знакомый хриплый хохоток:

— Дал топор — дай топорище? Так следует вас понимать, товарищ Троян? Между прочим, здесь не гостиница и я не дежурный администратор.

Хочу бросить трубку — стесняюсь Руслана, Трофима Иларионовича. Что делать? Безвыходное положение! Остановиться у Багмутов я заранее отказалась, да и сам профессор не очень-то настаивал. Куда же теперь? В гостиницу? Останавливаются же где-то люди…

— Ал-ло! Га-лоч-ка!

— Слушаю…

— Что, Галочка, — слышу весёлый голос. — Когда надо — «родненькая, милая», а взяла своё — «извините, мы не знакомы»?

— Да-да-да, — повторяю машинально, растерянно, встретившись с настороженным взглядом Трофима Иларионовича. — Простите, я найду, мир не без добрых людей, — продолжаю лепетать.

— Вот чего не ожидала, так не ожидала. Приходи, глупенькая, где ты там?

Как же я забыла, что тётя Аня любит «брать пробу»?

Такси останавливается у подъезда знакомого дома на Репинском. И тут происходит такое, что глазам собственным не верю: из машины вслед за мной выходит и Руслан.

— До свидания, папа.

— Руслан, ты куда? — восклицает крайне удивлённый Трофим Иларионович.

— Я с Галкой.

— А домой?

— Я с Галкой, папа.

Казалось бы, я должна была этому радоваться — не может, мол, мальчик без меня. Однако, встретившись с растерянным и грустным, беспомощным взглядом профессора, я вся как-то внутренне сжалась и, посмотрев на него с дружеским участием, подумала: судьба наносит ему удар за ударом: единственный сын, далеко не ребёнок, одиннадцать скоро будет! — предпочитает остаться у чужой женщины, в чужой квартире.

— Руслан, у тёти Ани полно квартирантов, — решилась я на обман. — Ты же слыхал, я еле её уговорила…

Мальчик опустил глаза и молча кивнул.

— Ладно, — махнул он рукой, усаживаясь обратно в машину. — Созвонимся, Галка, да?

— Обязательно.

Он звонил почти ежечасно, находя каждый раз для этого веские предлоги. А на следующее утро позвонил Трофим Иларионович и упавшим голосом сообщил, что Лидии Гавриловны уже нет. Не верилось, хотя внутренне я была подготовлена к такой вести.

— Вот так, Галина Платоновна, — произнёс профессор. — Вот так, — повторил он, когда я разрыдалась.

Тут же стояли тётя Аня и ещё не раздевшаяся с дороги, в пальто, Оксана Ивановна.

— Трофим Иларионович, — наконец произношу с трудом, — примите мои соболезнования… Анна Феодосьевна и… Оксана Ивановна тоже…

— Благодарю.

Я подумала: сейчас начнутся хлопоты, похороны, одному не справиться. Была б дома его сестра, а то она всё ещё читает лекции в Америке! А что, если я заберу сюда Руслана, а Оксана поможет профессору?

— Трофим Иларионович, я бы забрала Руслана сюда, к тёте Ане…

— Руслана действительно не мешало бы забрать отсюда, — соглашается Багмут. — Тем более, что он немного простужен. Что касается помощи… Поблагодарите Оксану Ивановну и, пожалуйста, не беспокойтесь — я не один. Есть у меня друзья, товарищи.

Похороны состоялись во вторник. За гробом Лидии Гавриловны шли не только преподаватели педагогического института, но и студенты. Музыка, десятки венков. Венок несли и мы с Оксаной.

«О чём сейчас думает Оксана? — пыталась я угадать. — О том, что сразу же вслед за нами кинулась сюда, чтобы не оставить любимого человека одного в беде, а он открыто отстраняет её руку помощи? А может, она не теряет надежды, надеется, что Трофим Иларионович, оставшись совсем одни с мальчишкой, трезво посмотрит на жизнь, разберётся, кто ему на деле друг?»

В том, что Оксана любит Багмута сильной и бескорыстной любовью, сомнений нет. Как ей помочь, как облегчить её страдания — она, болезненно самолюбивый человек, явилась туда, куда её не звали, где её не ждут! Трудно вытеснить из сознания душевную боль неудовлетворённого стремления, по и смягчённая, ослабленная она продолжает в нас жить.

…С той минуты, как траурная процессия вступила на кладбище, Трофим Иларионович стал всё чаще и чаще прикладывать платок к глазам, а Оксана до того разрыдалась, что идущие впереди оборачивали головы, глядели на неё кто сочувственно, а кто с укором.

— Оксана, возьми себя в руки, — умоляю её. — Успокойся.

После похорон многие, в том числе Оксана, поехали на улицу Куйбышева, а я к тёте Ане, ведь там — Руслан. Мальчик ждал меня с нетерпением. Он знал, что произошло. Плача, он без возражения согласился не участвовать в похоронах. Теперь мы с ним, обнявшись, молча сидели на диване.

Руслан в те минуты думал (он мне в этом потом признался) о том, что мы с ним одинаковые, но не совсем: у него есть отец, тётя, у меня же, кроме него, Руслана, никого. А я думала об Оксане, о том, как она обрадовалась, когда после похорон к ней подошла аспирантка, сказала: «Мы вас, Оксана Ивановна, и поныне считаем членом нашего коллектива» и пригласила вместе со всеми поехать к профессору Багмуту домой.

— Оксана, потолкуй с Трофимом Иларионовичем о Руслане, — шепнула я ей, когда мы уселись рядом в автобусе.

— О чём? — взглянула она на меня встревоженно.

— Ну, как быть с мальчиком. Не забирать же его обратно, в Сулумиевку. Я занята, работа, учёба, нагрузки.

Пока я говорила, Оксана смотрела на меня с нарастающим возмущением.

— Ты серьёзно?! В такой час отказываешься?..

— Сама бы взяла.

Её лицо совсем посерело, взгляд потух.

— Ты же прекрасно знаешь… Руслан меня видеть не может! — вырвалось у неё.

— Что же будет?

— Что? — переспросила Оксана и бросила: — Будет, как было: он останется у тебя.

Кулик вернулась на квартиру к тёте Ане подавленной, раздражённой. Она как бы вскользь уронила:

— Взяла бразды правления и ведёт себя как хозяйка дома.

— Кто?! Не та, что вела под руку Багмута? На похоронах…

— Да, она.

— Такая бесцеремонная! С какой стати? Кто она вообще?

— Не знаю, — ответила Оксана, глядя в сторону.

Я не знала этой женщины, но возненавидела её не меньше, чем Оксана. «Неужели и во мне заговорило чувство ревности?» — задала я себе вопрос.

— Багмут собирается с тобой поговорить, — сообщила немного погодя Оксана, когда мы остались с ней вдвоём. — Позвони ему.

Я поморщилась, удивилась его бестактности: «Почему же я должна звонить тому, кто собирается со мной говорить, а не он мне?» Но тут же опомнилась: «У него-то горе какое!» Тем не менее так и не позвонила.

Проходит ещё один день.

— Почему не звонишь? — спросила с укором Оксана, складывая свои вещи в дорожную сумку. — Я тебе мешаю, секреты у вас какие-то?

Я села на край стула, и обхватив колени сцепленными руками, бросила с вызовом:

— Да, секреты, а ты что думала? — И уже мягко: — Чего ради я буду звонить, если я ему понадобилась? Самолюбие нужно иметь.

Задела обнажённый нерв. Кулик сердито фыркнула, затем покосилась на меня и спросила:

— Камень в мой огород, Галка, да? Осуждаешь за то, что приехала? Пойми, не могла я иначе, — разрыдалась она и кинулась на диван, уткнув мокрое от слёз лицо в плюшевую подушку.

Только теперь она выдала тайну: за полгода до своего бегства из аспирантуры Оксана и Трофим Иларионович отдыхали вместе у Чёрного моря…

— Не могу, не могу, — продолжала рыдать Оксана.

Я рванула её к себе, усадила и отвесила одну за другой звонкие пощёчины:

— Прекрати немедленно!

Её глаза блестели, как отшлифованные линзы, ничего не выражая — ни обиды за то, что её огрела, ни стыда за свою истерику.

— Оксана, ты должна его забыть, — произнесла я строго. — Выбрось его из головы, я тебе в этом помогу… Мы с Русланом переедем куда-нибудь, чтобы он не напоминал тебе о нём. Наконец, — протянула я, ни до чего лучшего не додумавшись, — …наконец, я не нанялась к нему в няньки…

После истерики Оксана немного успокоилась. Её лицо выражало сильное утомление, усталость побеждённого.

— Галка, ты этого не сделаешь, не посмеешь, — произнесла она умоляюще.

В тот же день, вечером, оставив Руслана с тётей Аней и Оксаной, я кинулась к автомату. Подальше, понятно. Чтобы они случайно не увидели.

— Это я, Троян, — кричу в телефонную трубку. — Оксана Ивановна сказала: вы просили позвонить.

— Совершенно верно. Как там Руслан, Галина Платоновна?

— Полощет горло. Отвлекаем… Я из автомата, Трофим Иларионович, чтобы…

С того конца провода доносится прерывистое дыхание.

— Алло, алло! Трофим Иларионович, слышите?

Молчание. Начинаю побаиваться, не случилось ли чего с Багмутом. Чувство страха подсказывает, что надо что-то срочно предпринимать. А тут, как назло, сгрудилась очередь, мне подают знаки, чтобы кончала разговор. Бородатый гном в пылающем красном джемпере рвёт к себе дверцы будки и сердито шипит: «Совесть надо иметь! Понимаете, что это такое, или объяснять?»

— Галина Платоновна?

Наконец-то.

— Трофим Иларионович, вы меня слышите? Трофим Иларионович, очередь тут образовалась неимоверная! Меня сейчас поколотят! Позвоню из другого автомата, — выпаливаю одним залпом и бросаю трубку на рычаг.

Выхожу из будки, перехожу улицу — пожалуйста: три ярко освещённых автомата и все свободны. Заскакиваю в один из них, кладу монетку, снимаю трубку. Волнуюсь — вдруг и этот аппарат забарахлит.

— Алло! Вас слушают, — женский голос.

Не туда попала, перепутала номер? Какое наказание! Вращаю диск медленно, осторожно. На другом конце провода подняли трубку.

— Вас слушают!..

Тот же женский голос. Ну, это уж чересчур! Неужели?.. Гнетущая досада сменяется острой болью.

— Трофим Иларионович очень занят? — спрашиваю на всякий случай.

— А кто спрашивает?

— Какая разница кто, — отвечаю и категорически. — Пригласите Трофима Иларионовича к телефону.

— Простите, но его нет. Он поехал к сыну.

— Давно?

— Только что.

— На Репинский?

— Ну да.

Везёт же! Мчусь на всех парах, вскакиваю в полупустой автобус, чтобы догнать профессора, поговорить с ним без свидетелей. Езды всего-навсего две остановки, а мне кажется, что еду бесконечно долго и в противоположную сторону.

Вспоминаю слова из предпоследнего письма Трофима Иларионовича: «Скучаю и по Вас, Галина Платоновна». В тот день я избегала встречи с Оксаной. Мне казалось, что состою в сговоре с Багмутом, предаю её. Я думала об этих словах, вертела их так и сяк, искала подтекст, издевалась над самой собой: «Он же не пишет «по Вас», а «и по Вас»! Тут же: «Галка, чучело ты гороховое, не станет же он писать прямо: «Скучаю по Вас».

Площадь Карла Маркса. На следующей выхожу. «Скучаю и по Вас, Галина Платоновна». А эта дама? «Алло, вас слушают…» С какой стати она осталась в квартире одинокого мужчины? А может, она сейчас не одна, там наверное и коллеги, знакомые профессора?.. Оксана почувствовала себя лишней и ушла…

Обхожу безлюдный с оголёнными деревьями сквер, сворачиваю направо, чтобы выйти через проходной двор прямо к дому тёти Ани. Лишь теперь меня охватывает волнение, думаю, как я себя поведу в присутствии Оксаны, если Трофим Иларионович уже успел прийти? Нужно будет прикидываться. Фу, как это противно! А придётся. Ведь час назад я дала Оксане пощёчину, требовала, чтобы она забыла о Багмуте. Не покажется ли Оксане, что я сама влюбилась и всё, что говорила. — хитрость маленького рыженького лисёнка?

Влюблена ли я в Трофима Иларионовича? Благоглупость! Конечно, мне приятно, что в какой-то степени ему (именно ему!) нужна. Бывает же, что одна единственная встреча поворачивает по-другому всю жизнь, становится определяющей. Не знала я Багмута, не думала о нём, теперь… Сама себе, выходит, противоречу? Ещё как! Боюсь признаться, что влюблена.

Ждёт. Издали узнаю. Догадливый! А может, звонил тёте Ане? Скорее всего так. Ускоряю шаг и тут же замедляю его. Сильно волнуюсь. Обдумываю, с чего начать разговор. Притворившись, что никого не заметила, направляюсь прямо к дверям.

— Галина Платоновна…

Останавливаюсь. Выжимаю из себя три слова: «Ах, это вы?..» Произношу их сдержанно, удивлённо, а дальше: «Звонила. Какая-то женщина сидит у вас…»

У него измученный вид, небрит, под глазами тёмные круги. Похоронил мать! Одно дело, когда готовишься к этому неизбежному, другое, когда оно совершилось.

Взглянув на часы, Багмут спрашивает, нет ли у меня желания до того, как он заберёт Руслана домой, пройтись немного.

— Половина седьмого? Поздновато, но немного, пожалуй, можно, — соглашаюсь.

— Дома вы когда спать ложитесь?

— Когда придётся.

— А Руслан?

— Ровно в десять.

Трофим Иларионович просит рассказать о сыне то, что, как догадывается, я в своих письмах скрывала.

— Видите ли, — замялась я.

Моё замешательство вызвало у Багмута улыбку.

— Если б за четыре с лишним месяца Руслан на самом деле ничего не натворил, то вас можно было бы причислить к лику святых. Для того, чтобы он получил ту самую пятёрку, вам пришлось немало вытерпеть. Не взыщите, — разводит он руками. — Сами обрекли себя на такие муки.

— Какие же муки! Мне с Русланом хорошо, славный он мальчик и вовсе не «трудный». Обыкновенный живой мальчишка. У нас «на кратер» его ни разу не сажали.

— Кратер?! Что же это такое? — свёл он брови.

— Так у нас дети называют переднюю парту, где находятся под бдительным оком учителя.

— Выдумщики! — восхищается профессор.

Входим в сквер, гуляем по запорошенной снегом дорожке, и я, сама не желая этого, рассказываю о побеге Руслана в Одессу. Тут же спешу добавить: об этом в Сулумиевке, кроме меня и директора школы, никто не знает.

Багмут слушает, поглядывая на медленно падающие снежинки. Когда умолкаю, он ещё долго продолжает шагать в глубоком молчании. А у меня где-то в закоулках мозга вызревает мысль: «Сейчас спрошу о даме! Сейчас…»

— Мне нравится ваш директор, Галина Платоновна, — берёт он вдруг мою руку в свою. — Судя по вашим рассказам и письмам, Павел Власович думающий педагог. Знаете, он мне напоминает… Макаренко, Сухомлинского, да, да, именно их. — Багмут вновь умолк, прошёл ещё немного, затем продолжал: — Исследовательские институты, кафедры, обобщение опыта — прекрасно, крайне нужно, но корни педагогики всё-таки по-настоящему развиваются, растут непосредственно у родника, питаются его живительной влагой.

Профессор так искренне (даже с некоторой завистью) произносит последние слова, что физически ощущаю свежесть родниковой воды. «Трофим Иларионович, — хочется мне сказать ему. — Кто вам не даёт спуститься с Олимпа на землю, к роднику? Пожалуйста, переезжайте в Сулумиевку. Запакуйте чемоданы и быть по сему».

— Павел Власович вызывал к себе нашего блудного сына, когда вы его приволокли из Одессы?

— Разумеется, — отвечаю и рассказываю о том, как Руслан признал свою ошибку.

— Хорошо, очень хорошо, — восхищается Трофим Иларионович педагогическим тактом нашего директора. — А вы? Вы, Галина Платоновна, иногда напоминаете Руслану?

— Нет, поговорили и на том забыли.

Он подносит мою руку к своим губам.

— Спасибо за то, что вы такая…

Беседуем ещё минут десять, и Трофим Иларионович спохватывается: восемь часов!

— Нам пора. Идёмте. Забираю у вас, Галина Платоновна, сына и благодарю…

Не хочется, так не хочется уходить, что с трудом отрываюсь от скамейки, ну будто приросла к ней. Но ничего не поделаешь, не могу же я сказать: «Давайте посидим ещё немножко!»

Останавливаюсь. «Он сказал, что забирает Руслана? Не почудилось ли мне? Нет-нет, не может быть!..»

— А кто она? — радуюсь собственной смелости.

— О ком вы, Галина Платоновна?

Положеньице! Я явно переборщила.

— А та, что у вас дома, у телефона дежурит?

Сейчас, думаю, он укажет мне моё место: «Галина Платоновна, не слишком ли?..» Боже мои, что я натворила! Чувствую, как холод растекается по жилам.

Однако Багмут прощает мне дерзость:

— Ах, вы вот о ком! Вера Максимовна — старшая дочь товарища Шамо, нашего проректора.

«Ясно, — делаю скоропалительный вывод. — Возраст у неё такой, что поторапливаться надо».

— Вера Максимовна буквально на днях вернулась с мужем и детьми из Индии. Они там пробыли более трёх лет. Узнав о моём положении, Вера Максимовна решила мне помочь: временно приютить Руслана у себя…

— Временно?.. Пока Руслан вырастет или пока женитесь?

Вопрос поставлен так, что любой отчитал бы меня, в крайнем случае заметил: «Пожалуйста, будьте покорректней», но Багмут и на этот раз только вскинул удивлённо брови и дружелюбно усмехнулся:

— Я, Галина Платоновна, и так перед вами в большом долгу. Я о вас думаю.

— Спасибо, Трофим Иларионович. Переводить ученика во время учебного года из школы в школу я бы не рекомендовала, — не даю ему опомниться. — Скажите прямо, может быть, я упускаю что-то в воспитании мальчика?

— Что вы! — запротестовал он. — Галина Платоновна, как вы могли такое подумать? Помните, Руслан вышел из такси вслед за вами?..

— Почему же вы решили пренебречь его мнением и не спрашиваете, где ему хочется быть — в Сулумиевке или у Веры Максимовны?

— Галина Платоновна, поймите меня правильно. Я не могу, не имею морального права взваливать на вас такую тяжесть, — сказал он, виновато взглянув на меня.

— Но ведь я не жаловалась.

— Вы не из тех, кто жалуется. Потом… я… отец, Галина Платоновна, и хотел бы, чтобы он был чаще со мной.

— А вы его навещайте почаще. Одиннадцать часов пути — и он с вами.

Профессор от неловкости пожал плечами:

— Пожалуй…

Мы бы начали спектакль вовремя, но случилось непредвиденное: король застрял в пути — забарахлил мотор. Чихал, чихал и совсем заглох. От сахарного завода, откуда Алексей Остапчук возил на ферму жом, километров сорок с гаком. Пока додумался позвонить в правление колхоза и сообщить, что стряслось, пока выслали другую машину для отбуксировки, пока машину притащили в Сулумиевку…

Мечусь, как вспугнутый заяц, туда-сюда, от волнения сосёт под ложечкой. А зал неистовствует. Приходится то и дело высовывать голову из-за занавеса и объявлять: «Ти-ше! Через пять минут начнём!»

— Король не появлялся? — влетаю в четвёртый класс, где сидят драмкружковцы.

В ответ — коллективный вздох.

Вдруг пронзительное, радостное восклицание:

— И-де-е-т! Король…

Явился. С Алексея пот льёт ручьями. Устало усмехаясь, он беспрерывно вытирает платком лоб, затылок.

— Совсем совесть потерял! — набрасывается на него Корделия.

— Надо же, — возмущается Глостер.

— Ты что, левую ходку делал или, может, жом в британский лагерь возил? — съедаю его глазами.

— Авария, понимаешь? Барахлит мотор. Хоть бы один чижик показался. Так нет, ни одной машины…

— Мог сегодня, чижик, совсем не выезжать, — упрекаю его. — Мы с председателем договорились.

— Нельзя было, понимаешь? — защищается Остапчук. — Завод нажимает.

— Ну и подвёл же ты нас! Послушай, что творится в зале… Слышишь? Чего стоишь? Ватник сбрось, бороду нацепи, — отдаю одну команду за другой.

Король Лир до того сбит с толку, что начинает тут же сбрасывать с себя одежду. Девичий визг, мужской гогот, а я задумываюсь над тем, сможет ли парень в таком состоянии выйти на сцену.

Зал неожиданно умолкает: узнали, стало быть, что исполняющий роль короля Лира уже переодевается. Проходит ещё несколько минут, и с той стороны занавеса доносится ровный голос Любови Еремеевны:

— …В произведении отражены противоречия… трагическое положение человека в мире, подчинённом корысти и лжи…

Вспоминается разговор с директором школы. Я пожаловалась ему: некоторые педагоги подняли меня на смех, узнав, что колхозный драмкружок решил поставить «Короля Лира». «Не потянете, — уверяли они. — Шекспир сложен, вряд ли его поймут». Павел Власович удивился: «Ну вот ещё! Нужно доверять зрителю… Что касается исполнителей, то среди наших драмкружковцев много способных ребят. Ставьте, не бойтесь!»

Не побоялись. Теперь волнуюсь за Остапчука… Слишком он устал, перенервничал — курит, курит… Хорошо, думаю, что сначала решили попробовать свои силы на школьной сцене, потом уж в Доме культуры. Здесь нам многое простят, да и зрителей куда меньше: сто двадцать, а там около пятисот…

…Занавес медленно раздвигается. На сцене — тронный зал во дворце короля Лира. Ослепительно яркий свет освещает декорации, — над ними потрудился сулумиевский художник Матвей Никифорович Ященко (ему помогали старшеклассники). Мраморные колонны с позолоченными капителями немного колышутся от холодных волн воздуха, налетающих из распахнутых в коридоре окон. Но ничего не поделаешь!

В зале тишина, тугая тишь. Лариса Андреевна, вижу из-за кулис, вся устремлена вперёд, смотрит на сцену, как на чудо. И у Павла Власовича глаза светятся от напряжённого интереса.

Играют фанфары. Сердце у меня ушло в пятки: вот-вот выйдут король, герцоги и свита. Как себя поведёт «чижик»? Его лицо и сейчас блестит от пота, а глаза бегают по сторонам.

Идут! Лир великолепен. Степенная королевская осанка. Сейчас заговорит…

Лир: Сходи за королём французским, Глостер.

И герцогом Бургундским.

Глостер: Хорошо

Мой государь.

Лир: А мы вас посвятим

Тем временем в решений наших тайну.

Лир говорит спокойно, уверенно. Вот он пренебрежительно взмахивает рукой. Хорошо! Сдержанно, как приличествует монарху. У меня от этого на глаза, чувствую, навёртываются слёзы. Молодец, чижик! И Корделия (Шура Наливайко) тоже играет хорошо. Убедительно, правдиво.

Одним словом, внимательно слежу за текстом. Никакой запинки, недаром репетировали столько времени!

И тут нежданно-негаданно заминка — Корделия произносит: «О как бедна я! Нет, я не бедна», а следующую строку забыла, растерянно молчит.

— «Любовью я богаче, чем словами», — подсказываю из-за кулис.

Гробовое молчание. Повторяю громче. Шура глядит на меня, точно у неё внезапно заболел зуб. Смотрит, да не видит, не слышит, заламывает руки…

Что делать, что делать?

— «Любовью я богаче, чем словами», — подсказывает уже кто-то из зала.

— «Любовью я богаче, чем словами», — шепчут наперебой почти все зрители.

Услышала!

— Любовью я богаче, чем словами…

Шура Наливайко сразу же забыла, что случилось, зритель тоже. А последние слова трагедии утопают в буре аплодисментов.

Множество раз опускается и вновь поднимается занавес. Исполнители «Короля Лира», взявшись за руки, кланяются.

— Галину Платоновну на сцену! — вдруг раздаётся знакомый голос.

«Ой, что это Олег Несторович надумал», — возмущаюсь поведением нашего математика.

Не выхожу, но где там! Все подхватывают: «Галину Платоновну, Галину Платоновну!»

Хочешь не хочешь — выйти надо. Внешне я спокойна, киваю в знак благодарности головой, а всё во мне ликует, рада как никогда. Я счастлива!

Вчера на уроке общей биологии в девятом «В» в порядке обмена опытом присутствовал Олег Несторович Недилько. Конечно, с моего согласия (у него было два «окна»).

Странный он очень, наш Олег. И мнительный, и робкий, и сентиментальным. Вот пример. Прихожу на днях домой, а мой коллега вместе с Русланом орудуют в сенях, яичницу жарит на примусе. Приятная неожиданность, но не больше. А наш математик до того растерялся, что дара речи лишился, заикаясь, выдавил из себя остроту:

— Холостяки…

— Вижу, — кивнула я на окутанную дымом сковородку и рассмеялась.

Итак, наш новый математик на моём уроке. Судя по всему, ему понравилось, как он начался, — с пятиминутки, информации Вали Братко о новой электронно-вычислительной машине — искусственном «шахматисте».

Ничего общего с моим предметом? Важен дух познания, а не скрупулёзное соблюдение буквы программы. Обычно так у меня начинаются все занятия. Ребята по очереди знакомят своих товарищей с наиболее интересными и полезными сведениями, которые почерпнули из газет, журналов, книг. Каждый из них, естественно, старается отличиться, щегольнуть эрудицией — что ж, браво!

В прошлый раз, скажем, в этом классе мы от Серёжи Рябины узнали, что в Англии растут цены на розги, так как в английских школах до сих пор не отменены телесные наказания. Параметры их определены указанием органов народного просвещения, и под Лондоном на полную мощность работает фабрика, изготовляющая розги.

— …бесконечно большим… Учёные подсчитали: число возможных вариантов расстановки шахматных фигур на доске достигает 10 ¹²⁰. А чтобы себе представить, что это за цифра, приведу вам, ребята, пример: с той минуты, когда человек заговорил, количество слов, которое произнесли люди нашей планеты, равно всего 10 ¹⁶.

После информации ученика я беру бразды правления в свои руки и дальше идёт обычный урок. Позже, в учительской, Олег Несторович спросил, давно ли я провожу такие пятиминутки.

— Третий месяц.

— А я о них случайно узнал, — признаётся математик. — Странно, почему такие пятиминутки не проводят другие педагоги? Я, например, теперь…

— Не торопитесь, Олег Несторович. Мой долг предостеречь вас…

— Предостеречь от чего?

— Швец категорически против, учинил мне за них мировой скандал. Требовал, чтобы я работала так, как указано.

— Швец? — ещё больше удивился Олег Несторович. — Школьный инспектор. Он? Странно.

— Ничего странного. Он высокомерен и труслив. Отсюда — нетерпимое отношение к любой самостоятельной позиции педагога. Только попадись к нему. Он способен отыскать иголку в стоге сена… даже когда её там нет…

— Его бы за ушко, да к начальству.

— Брали, — взмахиваю безнадёжно рукой и добавляю: — дрожащими от испуга пальцами…

— А Суходол?

— Павел Власович, Лариса Андреевна — «за»!

— И правильно. Такие пятиминутки — ваша затея, Галина Платоновна?

— Не моя, Олег Несторович.

— Скромничаем?

— Нет-нет, не моя. И вообще… Какое это имеет значение? — начинаю сердиться. — Профессор Багмут подсказал, а что?

— Ничего, — отвечает Недилько, и его глаза, которые до этого спокойно глядели на меня, начинают бегать туда-сюда, словно кого-то ищут.

«Что с ним? — удивляюсь. — Ревнует? Неужели?»

— Разумный совет, — произносит после большой паузы Олег Несторович. — Я бы только сделал их более прицельными.

— Вот здорово! — восклицаю. — И Трофим Иларионович такого мнения.

Сказала и почему-то неожиданно густо покраснела, почувствовала, как у меня воспламенились теки. А Недилько? Он склонил голову, приготовился слушать.

В конце нашей беседы Олег Несторович заявляет:

— Помяните моё слово, Галина Платоновна, Руслан превзойдёт и своего отца.

Знаю, Недилько склонен к гиперболам, но мне приятен такой отзыв о Руслане, как и вообще по душе дружба Руслана с этим педагогом: благодаря ей мальчик на глазах взрослеет.

«Что нового?» — спрашиваю как-то у Руслана. Он отвечает: «В прошлом месяце, Галка, Марс подошёл впритык к нашей матушке-Земле — находился от неё без малого в шестидесяти миллионах километров». Эту шутку я уже слышала в учительской от математика.

А сегодня они оба почти целый день ковырялись в вышедшем из строя телевизоре, поскольку Руслан пытался усовершенствовать стабилизатор. А я тем временем готовила в сенях обед, прислушиваясь к их разговору.

Слышу, как Олег Несторович объясняет разницу между обыкновенным телевизором и лазерным.

— Главный узел «Славутича» — что? Гляди… Это электронно-лучевая трубка — кинескоп. В хвостовой части трубки…

Потом голос Руслана:

— Слыхать-то слыхал, но где возьмём новый узел?

Откладываю в сторону нож, а очищенную картофелину бросаю в миску. С любопытством продолжаю прислушиваться.

Немного погодя:

— …мы с тобой, Трофимыч, предположим, желаем видеть экран в десять квадратных метров. Естественно, поток света должен быть более мощным, не так ли? Тут-то нам на выручку и приходит лазерная трубка, в которой вместо светящегося вещества используется пластиночка полупроводника…

Интересный разговор, но, чувствую, с телевизором у них пока ничего не получается: Недилько всё громче и громче вздыхает.

И вдруг:

— Признайся, тебе крепко влетело от Галины Платоновны?

— Ничуточки.

— И даже не ругала?

— Сказала только: «Нашкодил, а где теперь мы деньги на ремонт возьмём. У нас их нет».

— Что же ты придумал? Папе написал, чтобы денег прислал?

— Не-ет. Галка не позволила писать, что нашкодил.

— Почему?! Честное признание делает честь… Может, она папу твоего жалеет?

«Педагог! — вспыхиваю. — А что, любопытно знать, ответит Руслан?»

— Не знаю. Может, жалеет, а может, просто так положено для воспитанности…

Смеюсь, рукой зажав рот, чтоб не было слышно в комнате.

И тут я узнаю тайну Руслана. Он, оказывается, уже приводил сюда Олега Несторовича. Тот разбирал телевизор, копался в нём и заявил, что вряд ли кому-либо удастся его отремонтировать — нужно менять трансформатор и переключатель. Тогда мальчишка кинулся к Виталию Максимовичу.

— К прорабу?! Он что, и по телевизорам специалист?

— Да нет, — смеётся Руслан. — Я, Олег Несторович, попросил у него работу. Чтобы на трансформатор и переключатель подзаработать…

— Подработать, — поправляет учитель ученика. — Ну-ну, дальше?

— За два дня шесть рублей заработал: наждачной двери шлифовал, шпателем — вечером, когда никого нет. Галке говорю, на кружок иду, а сам — на стройку.

— О, Руслан, это уж никуда не годится. Зачем было Галину Платоновну обманывать? Она, по-моему, не заслужила…

— А чтоб не волновалась.

У меня сжимается сердце. Бедняга! Уроки, домашние задания, работа по хозяйству, два часа на стройке, а по вечерам — снова туда же.

— Олег Несторович, вы ей, пожалуйста, не говорите, ладно? А то… Скажешь курице, а она всей улице… Хорошо?

— Клянусь, не скажу. Вот тебе, — Недилько, догадываюсь, протягивает Руслану руку. — А поступил ты правильно, как настоящий мужчина.

За эти слова я готова простить Олегу Несторовичу все его слабости.

До Нового года осталось шестнадцать дней. Бурлит школа, ходуном ходит. Всем нам хочется встретить ого достойно. А я особенно волнуюсь: Новый год с нами будет встречать Трофим Иларионович, а затем я с ним поеду на зимнюю сессию.

Работаю почти круглые сутки, голова кружится от усталости, с ног валюсь — всюду надо успеть в класс, в производственные кабинеты, на стройку, на репетиции драмкружка Дома культуры. Всё же такой темы мне нравится. Каждый день жду от жизни нового, увлекательного, интересного. Словом, мне нужны сильные чувства. Только, конечно, не огорчения, а их, к сожалению, доставляют и дети, и взрослые.

Меня вызывает к себе Павел Власович, усаживает и протягивает тетрадный листок, исписанный крупным чётким почерком.

— Прошу вас, Галина Платоновна, как председателя месткома, разобраться.

Почерк Оксаны. Она просит директора предоставить ей десятидневный отпуск за свой счёт, так как собирается поехать в Донецк к больной матери.

— Лжёт, — вырывается у меня и я испуганно захлопываю себе ладонью рот.

«Какое кощунство!» — возмущаюсь. Не ранее чем сегодня утром, когда мы шли на работу, Оксана сказала, что получила письмо от матери и та собирается съездить к сестре в Брянск. Рассказала и — ни слова об этом заявлении. Стало быть, нужно искать другую причину. Трофим Иларионович? Какая же я недотёпа! Вчера Оксана узнала о том, что сюда приезжает профессор Баг-мут и…

— Я бы на её месте поступила точно так же, — произношу задумчиво.

Павел Власович отбивая пальцами дробь по столу, не торопит меня высказываться до конца. По его улыбке догадываюсь, что он по-дружески высмеивает меня: «Мол, Галина Платоновча, Галина Платоновна! Не пора ли стать немного серьёзнее?»

— Так что собирается сказать местком?

— Время Оксана выбрала, конечно, далеко не самое удачное, — медленно произношу я каждое слово, — но если администрация откажет…

— …то профсоюзная организация всё же будет просить?

— Да, — отвечаю.

— Но мать у неё не больна, Галина Платоновна?

— Видите ли…

— Выходит, другая причина? Оксане Ивановне я не отказал, однако предупредил, что прежде чем дам согласие с ней поговорят. Я имел в виду вас, Галина Платоновна.

В кабинет врывается секретарша Зина и дрожащим голосом сообщает, что на стройке произошла какая-то авария. Погиб какой-то мальчик.

Бросаемся на стройку. Мне уже видится придавленный тяжёлой бетонной балкой Руслан. «У нас с Галкой…», «У нас с Галкой…» Руслан погиб! «У нас с Галкой…»

Павел Власович тяжело дышит. Оборачиваюсь:

— Не бегите так быстро, вам же нельзя!..

Суходол останавливается. Покачнувшись и ухватившись рукой за сердце, грузно опускается в снежный сугроб.

— Бегите, бегите… — торопит он меня.

Возле него уже Зина, Лариса Андреевна. Я бегу дальше.

— Гали-и-на Плато-о-о-новна! Скорее, скорее! — мчится мне навстречу Вася Соловейко. — Ой, скоре-е-э, ну-ну! — Он тут же круто поворачивается, бросается назад, к стройке.

— Вася! Вася! — кричу ему вдогонку. — Что, что там?

Мальчик не отвечает. Буквально через минуту он, как бы опомнившись, несётся с той же быстротой обратно.

— Куда? — пытаюсь его остановить.

— В медпункт, — выкрикивает паренёк на ходу.

Меньше часа я отсутствовала на стройке. За это время произошло такое, что вспоминать спокойно об этом не могу.

Из ворот строительной площадки вслед за Васей Соловейко выбегают Руслан и Михайлик.

— Быстрее, быстрее, — подгоняет маленький Багмут товарища.

Обмираю: правая рука Михайлика красна, свисает плетью. Что произошло? Ожог. Сварочный аппарат!.. А где Оксана? Она дежурит со своим классом на стройке.

Фельдшер, уже уведомленный Васей Соловейко, ждёт нас на крылечке. Он вводит нас в комнатушку и, пыхтя носогрейкой, внимательно изучает ожог.

— Так-так, — произносит он, почёсывая пальцем бровь и с важным видом принимается обрабатывать рану.

Накладывая на обожжённое место марлечку, густо намазанную светло-жёлтой мазью, он спрашивает:

— Где это тебя, Михайлик, а?.. Вася, — кивает он на забившегося в угол Соловейко, — почему-то боится сказать.

— А мы… мы пробовали сами, чтобы скорее, — отвечает за Михайлика Руслан. — Сварщик ушёл…

— Ушёл?! Куда?! — гневно выкрикиваю. — Не хотелось, так не хотелось и сегодня допускать его к работе.

— Не хотели и допустили? — спрашивает с укором фельдшер.

— К сожалению, — признаюсь упавшим голосом. — Николай Иванович, всё? Михайлик может идти?

— Да, конечно, — отвечает фельдшер. — Но не на стройку, Галина Платоновна, а домой. Михайлик, — останавливает он мальчика. — Вот тебе анальгин. Попринимай три раза в день, не так больно будет. А завтра утречком — сюда.

Уходим, но я вскоре возвращаюсь. Спрашиваю, опасный ли ожог.

— Я бы не сказал, — отвечает он. — Думаю, всё обойдётся. Но ожог, Галина Платоновна, не царапина и не ушиб. Он долго, сукин сын, даёт о себе знать.

Из медпункта на стройку возвращаюсь словно сквозь строй — я физически чувствую взгляды холодных и осуждающих глаз. Они бьют по мне из окон, сеней, из-за изгородей.

А Кулик? Куда она делась? Она отлично знала, что я дважды отправляла Дидуся обратно в Каменск, так как тот приезжал уже «заправленный».

Наш прораб долго «выбивал» в райцентре сварщика, чтобы приварить металлические перильные ограждения лестничных маршей. И вот в прошлый понедельник вскоре после обеда к стройке подъехал грузовик и из него вывалился рыжий детина с бугристым бурым лицом и носом цвета баклажана. В общем какой-то весь «плодово-овощной». Каждое его движение, взгляд серо-мутных глаз, запах перегара изо рта вызывали у меня отвращение, а у детей гомерический хохот.

— Т-тося Дидусь, — представился хриплым басом работничек. — Я, ушительница, наряд получил к тебе… Кыш-ш-ш, — замахал Дидусь руками на детей, отгоняя их подальше от себя.

— А ну-ка, убирайтесь да побыстрее! — накричала я на него. — Здесь вам не забегаловка!

— Во даёт! — расхохотался сварщик.

Пригрозила милицией — убрался восвояси. Через день — та же самая история. А сегодня приехал трезвым, несколько раз заставляла его «дыхнуть». Никакого запаха. Вместе с тем хотелось его и в третий раз отправить, но он запротестовал: «Не пьян, наряд есть? Всё честь честью? С какой стати?» Сдалась. По глупости своей и неопытности. Конечно, если бы в это время работали старшеклассники, то, возможно, всё обошлось благополучно.

Дидусь приступает к работе. Засыпает в бочонок карбид, туда же наливает воду. Широко расставив ноги, нагибается, прикрепляет шланги, идущие от бочонка к редуктору кислородного баллона и горелке.

— Хорош! — восклицает Дидусь и подносит зажжённую спичку к соплу горелки. — Вот и вся музыка, помощнички! — добавляет он наставническим тоном, косясь в мою сторону. — Раскусили? Поехали!..

Не отступаю от сварщика ни на шаг, пока благополучно не было приварено первое перильное ограждение. Лишь затем, попросив Оксану глядеть в оба, ухожу на третий этаж, а позже, убедившись, что всё в порядке. — в школу. По дороге забегаю на почту. Два письма от Трофима Иларионовича. Одно — мне, другое — сыну. Своё распечатываю тут же.

«Милая Галочка!» — перечитываю это коротенькое и новое, многозначащее для меня обращение. Задаю себе вопрос: может, профессор слышит в моих письмах биение моего сердца, поэтому?.. Допустим, что так? Но ведь Багмут не мальчишка, чтоб разбрасываться словами. Уже то, что на Новый год собирается приехать, о многом говорит. Профессор Багмут, думаю, приезжает повидаться не только с сыном…

Читаю дальше:

«У каждого человека от рождения до конца жизни своё выражение лица, своя улыбка. Пишу это письмо и мне кажется, что Вы сидите напротив, и я вижу Вас».

Так он мне, признаюсь, ещё ни разу не писал, ни разу! Радуюсь, прячусь от других, чтобы скрыть эти новые для меня чувства. Свадебный марш Мендельсона то и дело слышу и вдруг — такое несчастье, горе! Пишу эти строки и вижу перед собой заплаканную Оксану» которая докладывает директору, что в случившемся виновна только она, больше никто.

— Ни Троян, ни прораб, ни Дидусь.

— Выгораживаете алкоголика, — хмурится Павел Власович.

— Я никого не выгораживаю, — бросает Оксана, — Дидусь, уходя, строго-настрого предупредил, чтобы никто не подходил к аппарату. А я из виду упустила» что мальчишки такого возраста очень любопытны» на уме у них «дай-ка попробую…» Поднялась наверх, где работал весь класс… Завтра сама пойду в прокуратуру, сама!

— Хватит, уймите свои нервы! — восклицает директор. Он вспомнил о её заявлении. — Вы просили за свой счёт отпуск — считайте, что вы уже в отпуске. Уезжайте, отдохните.

— Теперь, Павел Власович, я не поеду, — решительно заявляет Оксана. — Бежать от ответственности, сваливая на кого-то свою вину? Никогда!

Оксана, милая Оксана, умница! Я горжусь тобой — ты настоящий друг, а я… жду человека, которого ты любишь…

Руслан тоже не спит. Всё время высовывает голову из-за ширмы и шёпотом, как бы боясь кого-то разбудить, произносит: «Галка, — слышь? — никто не виноват, никто! Только я! Это я сказал Михайлику: «Давай попробую. Я — раз, а он тут руку забыл…»

А наш прораб?

Входит в кабинет директора и глухим голосом докладывает:

— Товарищ директор, всю ответственность беру на себя. В Каменске-то меня предупреждали, что собой представляет Дидусь. Подобного алкоголика, сказали, на белом свете не сыщешь…

Выслушав до конца прораба, Суходол замечает:

— Дорогой и добрый Виталий Максимович, не терзайте себя, пожалуйста, сварщик сегодня на редкость был трезв. Единственная его вина заключается в том, что, уходя, забыл положить в карман… газосварочный аппарат.

Руку помощи протянул нам с Оксаной математик Недилько. Хотя в несколько странной форме.

— Дежурить на стройке сегодня должен был я, — начал он и, поправив галстук, добавил: — Мы с Оксаной Ивановной поменялись по моей инициативе и настойчивой просьбе.

— Поменялись, так что? — косо глянула я на Олега Несторовича.

— Какая вы недогадливая, — сокрушённо покачал он головой. — В графике дежурств числится кто? Я, а не Кулик. Если дойдёт до прокуратуры, то непременно заглянут в график…

Я ляпнула:

— Не волнуйтесь, Олег Несторович, к ответу вас не привлекут.

Математик отпрянул назад, до того его поразили мои слова. С минуту он глядел на меня, потеряв дар речи.

— Галина Платоновна, за кого вы меня принимаете?! — воскликнул он. — Я же собираюсь заявить, что это произошло на моём дежурстве!

Краснею до корней волос. Стыдно, человек готов пострадать за другого, а его обвиняют в трусости.

— Простите меня, — искренне извиняюсь перед ним. — Вы очень благородны, вместе с тем, поймите, нельзя идти на такой обман даже из самых лучших побуждений.

Колесо завертелось. Медленно, скрипя, однако без остановки. На мать Михайлика Анастасию Сидоровну не повлияли ни слёзы, ни мольбы сынишки. На следующее утро она отправилась в прокуратуру и вернулась с повестками. Павла Власовича, меня, Оксану вызывал следователь. Каждый из нас должен был явиться в указанное ему время, я — первой, как главный виновник события.

«Явиться в одиннадцать часов утра к следователю каменской райпрокуратуры т. Пересаде», — прочла я и вся сжалась от волнения. Когда немного успокоилась, то обратила внимание на фамилию человека, в руках которого теперь всё моё будущее — Пересада. Знакомая фамилия. Ну да, знакомая! Это же экс-директор тумановской школы, номенклатурный Борис Михайлович!

…В пустом, слабо освещённом единственной лампочкой коридоре пять дверей. Три с правой руки, две — с левой. Кабинет № 4, куда меня приглашают, справа. Достаю из сумочки повестку, собираюсь постучать в дверь и — испуганно отступаю назад: перед самым моим носом вырастает Дидусь!

— Драсьте, ушительница.

Разряженный жених! Чёрный костюм, голубая рубашка, яркий галстук, модная меховая куртка…

— Вас тоже? — спрашиваю.

— Третий раз.

«Смотри, — думаю, — Пересада проявляет объективность!»

— Недобрый он, скажу вам, человек, — кивает на дверь Дидусь.

Стучу.

— Войдите.

Роковая случайность, вот уж, право, ирония судьбы! Моего бывшего начальника не узнать: уж больно его разнесло…

— Галина Платоновна?! Троян?! — восклицает Пересада с деланным удивлением. Он небрежным движением отодвигает от себя повестку, которую кладу перед ним, и указывает на стул. — Садитесь, пожалуйста. Да-а, кто мог подумать, что встретимся именно здесь? Приятно и в то же время, сами понимаете, весьма прискорбно.

Пересада раскрывает панку, лежащую перед ним, извлекает из неё жалобу Анастасии Сидоровны Барзышиной. Прочитав её вслух со скрытым наслаждением, он сокрушённо вздыхает:

— Да-а, положение… Согласно закону, Галочка, я обязан был немедленно отстранить… Но, поскольку я вас лично знаю, то, сами видите, на эту меру пресечения не пошёл.

— Весьма тронута.

Он не обращает внимания на мою иронию и доверительно продолжает:

— Скажу больше, истица, то есть мать пострадавшего школьника, у меня особой симпатии, между нами, конечно, говоря, не вызывает.

— Разве? Почему?

— Ни за что, ни про что человека на скамью подсудимых посадить старается.

Пересада приступает к составлению протокола. Доверительный тон, сочувственные вздохи…

— Галина Платоновна, скажите, пожалуйста… Вам было известно, что газосварочный аппарат ТГ-2,25 работает на карбиде?

— Допустим.

— И если в бочку, где находится карбид, налить воду, то от этого соединения вырабатывается ацетиленовый газ, вам тоже, надеюсь, было известно? А может, не знали? Подумайте, я вас не тороплю. От вашего ответа зависит… Может, всё-таки не знали?

— Нет, знала.

Недовольный и глубокий вздох.

— Так-так… А бочка была большая? На двести, сто литров?

— Бочоночек.

— На сколько литров? Примерно, Галочка.

— Не знаю, спросите у Дидуся, — киваю головой на дверь. — Он специалист по «литрам».

Смеётся, трясётся весь. Жидкий какой-то, рыхлый, размытый, зато добрейшей души человек! Нет, это не Пересада, которого относительно недавно знала!

— Галочка, войдите в положение… В протоколы шутки, какими бы они остроумными ни были, не заносятся. Итак, на сколько литров?

— Я сказала, не знаю.

Пересада поднимается и начинает ходить туда-сюда по кабинету. Затем, вдоволь нафыркавшись, грузно опускается на стул.

— Галочка, я хочу вам помочь, поэтому прошу вас быть предельно искренней. Итак, вы, организатор внеклассной работы, покинули строительную площадку, оставили пьяного сварщика, детей. Так?

Не могу же я сказать, что со школьниками осталась Оксана.

— Я действительно уходила, но сварщик не был пьян.

— Не был?! А это что? Читайте… — Пересада придвигает ко мне протокол допроса, подписанный Дидусем, который признаёт, что находился в пьяном состоянии.

— Куда вы уходили?

— В школу. На урок.

— До урока у вас оставалось полтора часа, а ходьбы до школы максимум пятнадцать минут. Вспомните, может, ещё куда-то заходили?

— Заходила на почту.

— Га-лоч-ка, я хочу вам помочь. Зачем же?..

— Товариш Пересада, я сказала вам правду.

Он хохочет, трясётся.

— Ну и шутница! Чего это вдруг вас потянуло на почту? В Сулумиевке, по-моему, есть почтальон, доставляющий корреспонденцию на дом.

— Сведения у вас правильные.

— Вы не ответили на вопрос, Галочка.

— И не отвечу, — бросаю с вызовом. — «Чего вдруг потянуло…» Это моё личное дело.

— Нет, не личное, — усмехается Пересада. — Вопрос, Галочка, имеет прямое отношение к составу преступления. Только, пожалуйста, не пугайтесь.

Вся дрожу от негодования: что ж у него получается? Учительница, трусиха, умышленно оставляет детей на произвол судьбы…

— Галочка, почему молчите? Странно, не узнаю вас, не узнаю.

— Думаю о том, что вы ни капельки не изменились — людям не верите.

— Как вы смеете?! — срывается он вдруг с места, весь багровый.

Дня через два я уже сидела перед другим следователем. Здесь погода царила совсем иная — «облачная с прояснением». Тучи, правда, долго не рассеивались. ЧП на стройке отняло у нас много сил, времени, зато послужило весьма поучительным уроком.

Прикрыв настольную лампу газетой, чтобы не мешать Оксане уснуть, записываю по свежим следам событий.

— Галка, иди спать! — третий раз напоминает мне Кулик, хотя у неё самой голос не очень-то сонный. — Галка…

Она не уехала. Более того, вместе с другими встречала профессора Багмута.

К станции Каменск «рафик» подкатил минут за сорок до прибытия поезда. Мы оставались в машине, в тепле, так как на улице бушевала снежная буря. Король Лир вышел покурить, Руслан и Недилько, сидя на передних сиденьях, рассуждали о каком-то новом открытии науки, мы же с Оксаной молча то и дело дышали на обледеневшее стекло, пальцами протирая окошки, хотя заранее знали, что, кроме густой мглы, ничего не увидим.

— Жуткая погода. Поезд может застрять где-то в пути» — подала наконец голос Оксана.

— Как так? Не самолёт, — отозвалась я, думая совершенно о другом.

О том, что вот сейчас мы, две подруги, молчим от неловкости, дуем на обледеневшее стекло… А ведь у каждой из нас на уме один и тот же человек, который, сидя в тёплом вагоне, тревожится, как добраться из Каменска в Сулумиевку в такую пургу. Ведь он не знает, что его с нетерпением ждут на станции.

— Да-а-а, надо быть профессором, чтобы тебе воздали такие почести, — заметил шутя Недилько, когда я из школьной теплицы занесла в «рафик» свежие каллы.

— Надо, Олег Несторович, просто чтобы тебя любили, — заметила Оксана.

— Все или кто-то один? — спросил в том же тоне математик.

— Все и особенно кто-то один.

Невинное зубоскальство… Тем не менее в голосе Оксаны явно слышались нотки гордости уверовавшего в себя человека. Эти шуточки были направлены обоими фехтовальщиками в мой адрес. Они не могли не заметить, как я взбудоражена и рассеяна. А комичное приключение перед самым отъездом в Каменск! Забыв, что буря намела снегу по пояс, я выскочила из дому и кинулась к «рафику» в лакированных туфельках. «Галка, ты с ума!..» — воскликнула Оксана испуганно. Тогда лишь я опомнилась, рванула назад и всунула ноги в валенки.

— Любишь его? — неожиданно спросила Оксана.

Я окаменела. Впервые с тех пор, как я привезла в Сулумиевку Руслана, Оксана задаёт мне такой вопрос. Раньше, думаю, она боялась спросить, теперь же, когда нашла в себе силы положить «всему этому» конец, осмелела. Совсем недавно, ещё на днях, когда разговор заходил о Трофиме Иларионовиче, мою подругу моментально выдавали её глаза, губы. Тревога, горечь, безнадёжность… Теперь же она спросила спокойно, как старшая сестра, которой не безразлично, кого любит младшая.

Не в моей натуре обманывать. Возможно, никогда так серьёзно не думала о своих чувствах к Багмуту, а ответила с какой-то детской непосредственностью:

— Не знаю, честное слово. Нравится — да. Не так уж чтобы очень…

Оксана взяла меня за плечи, обернула к себе, улыбнулась.

— Ты счастливая, Галка.

— Я? Чем?

Она помедлила с ответом.

— Тем, что умеешь говорить правду. Всегда ты какая-то светлая, ясная.

— Не светлая, а рыжая.

— Всё шуточки да прибауточки… — усмехнулась Оксана. — Смотри, всю жизнь будешь школьницей.

Я ткнула себе пальцем в висок.

— С приветом?

Она рассмеялась.

— Не дури! Мы все тебя любим, уважаем.

— Послушай, Оксана, ты сегодня что-то подозрительно высоко меня возносишь…

Между тем время шло. Король Лир, накурившись до одури, пришёл заявить, что пора выйти на платформу, так как через две минуты прибывает поезд. Мы схватились с места, кинулись к выходу, а когда оказались под открытым небом, едва удержались на ногах, до того разыгралась снежная буря. Мы так и отгораживали лица от ударов обледенелой метлы.

— Гал-ка, а цветы? — спохватился Руслан. — Цветы, — крикнул он ещё громче, чтобы пересилить пронзительный свист ветра. Рванулся назад, к автобусу, но я удержала его.

— Потом…

Задрав головы вверх, мы следим за бегом постепенно замедляющих ход вагонов. Запорошенные ступеньки, разукрашенные хрустальным морозным узором окна. Вот и девятый! Чувствую, как у меня от волнения сжимается сердце. Сейчас он выйдет, сейчас…

Вот он. Нет, старушка лет семидесяти. Она задерживается, отворачивает лицо от ветра, словно решила ехать дальше, хоть на край света, лишь бы не выходить в такую погоду. Алексей Остапчук берёт её в охапку вместе с узелком и осторожно опускает на платформу. Второй пассажир, третий, а Трофим Иларионович всё не показывается. Неужели?..

И вдруг:

— Па-па, па-па!

Профессор в зимнем пальто, в ушанке…

Руслан первым кинулся к отцу. Олег Несторович взял у гостя чемодан. Оксана пыталась меня пропустить вперёд, но я так растерялась, обрадовалась тому, что пассажиры оттёрли меня в сторону, что ей пришлось здороваться первой.

— Галочка!

Он меня ищет, зовёт! Никогда ещё ни в чьих устах не звучало так красиво моё имя. У меня хватило силы ровно для того, чтобы шагнуть к нему, протянуть руку.

— С наступающим!..

Лишь в «рафике» мы вручили Багмуту цветы и Олег Несторович произнёс короткую, но преисполненную пафоса речь о том, что все сулумиевские педагоги приветствуют желанного гостя и надеются, что он будет рад встретить Новый год с коллективом, членом которого является и его сын.

От Каменска до Сулумиевки всего час с лишним езды. Но, разумеется, не в такую погоду. Теперь мы чуть ли не через каждые десять минут выскакивали из машины в этот ад кромешный, чтобы подталкивать сзади буксующий «рафик». Командовал парадом Олег Несторович: «Раз, два — взяли! Раз, два — взяли!» — кричал он, надрывая голос.

Никогда я ещё не видела Недилько таким энергичным, весёлым, разговорчивым. Возможно, он хотел показать перед гостем или, напротив, давал мне понять, что нисколько не ревнует.

Вместо одиннадцати утра мы подъехали к Сулумиевке в первом часу. Зато здесь уже царила полнейшая тишина. Всё было одето в нежно-белый, расшитый миллиардами хрустальных блёсток наряд — поля, крыши домов, деревья.

— Папа, гляди, солнце, — воскликнул Руслан, указывая на выглянувший из облаков мглистый диск.

— Красиво здесь, — заметил с восхищением Трофим Иларионович.

Руслан взмахнул рукой, усмехнулся:

— Видел бы, как рано утром здесь солнце встаёт. В городе не увидишь такого из-за домов, а тут всё открыто. Солнце большущее.

Трофим Иларионович взглянул на меня с благодарностью. Мне, не скрываю, это было очень приятно.

Директор дал у себя дома в честь гостя обед. После этого мы втроём — Трофим Иларионович, Руслан и я — несмотря на то, что наступили сумерки, отправились на стройку. А показать профессору было что!

Рабочие постарались до наступления холодов окончить кровельные работы. А вот оконные рамы, двери, которые мы сами изготовляли в столярной мастерской, ещё не были все навешены, лежали аккуратно сложенные в штабели. Заметив на некоторых из них следы свежей замазки, я невольно подумала — работа Руслана.

На стройку прибежал и только что вернувшийся из командировки Виталий Максимович.

— Виталий Максимович, это мой папа! — представляет Руслан своего отца.

Прораб несколько смутился.

— Выходит, сам профессор Багмут?! В институте самый главный?

— Самый высокий, но не самый главный, — рассмеялся Трофим Иларионович, прижав к себе Руслана. — Проректор.

Я вопросительно посмотрела на гостя.

— С прошлого месяца, Галина Платоновна, — объяснил Багмут.

— Вместо кого? Вместо товарища Шамо? — стало мне вдруг не по себе.

— Да, вместо него. Он назначен ректором.

Отлегло.

— А мы и не знали — вы не писали…

— Сами понимаете, не до того было, Галина Платоновна. Да и собственно говоря, зачем трубить?

— Видишь Руслан, какой у тебя отец? — заметил прораб. — Гордись!

Мальчик нагнулся, поднял гвоздь и начал его рассматривать с необыкновенным интересом. Это не ускользнуло от зорких глаз Виталия Максимовича.

— Разрешите, Трофим Иларионович, доложить, что у вашего сына есть все основания гордиться не только вашими успехами, но и собственными, — последние слова прораб подчеркнул особо. — Бригада Багмута на стройке одна из передовых, с Доски почёта не сходит. Растворомешалка работает отлично, раствор качественный. — Вспомнив о чём-то, он продолжает: — Как-то забарахлил мотор. А без него, сами понимаете… Я — к электрику. А тот у нас, как чёрт в кастрюле — днём с огнём не найдёшь… Беда! Что делать? Вдруг слышу, мотор затарахтел… Фантастика! Кто же, по-вашему, его исправил? Электрик? Никак нет! Руслан, вот кто, Трофим Иларионович.

Вернулась с зимней сессии довольной: сдала два экзамена и два зачёта. Ну и, конечно, встречалась с Трофимом Иларионовичем. Он очень загружен, но всё же один раз мы с ним в оперном были…

Проректор согласился с мнением обыкновенной сельской учительницы, что педагоги и родители, жалуясь на детей, — дескать, отбились от рук, — забывают: их питомцы просто тратят свою неуёмную энергию, которую по всем законам природы расходовать необходимо.

Я привела пример. Стоит кошка… Вокруг неё бегают, кувыркаются котята, а она преспокойно наблюдает за их игрой, не мешает им резвиться. Будто понимает, что беготня не менее важна для котят, чем, скажем, еда. Сказала и сама испугалась — уместно ли это сравнение? «Галочка, чудесный убедительный пример, — воскликнул Багмут. Он взял мою руку и поцеловал. — Продолжайте, пожалуйста».

Я продолжала. Дети, особенно мальчишки должны тратить свои силы разумно: скажем, в увлекательных играх, требующих много энергии, в работе, которая приносит ощутимые результаты. Профессор и тут со мной согласился и заявил, что сулумиевская школа это доказала делом.

Словом, я домой возвратилась довольной. Не подвела меня и Оксана, присматривавшая в дни моего отсутствия за Русланом. Она не могла нахвалиться мальчишкой:

— Он всё сам, всё! Готовил себе обед, бегал в магазин за покупками, топил печку, убирал и даже затеял небольшую постирушку. — Оксана вдруг запнулась. — Ну и, понимаешь, не без того…

— Что-нибудь случилось? — встревожилась я.

Жду ответа, а она молчит. Глаза её смеются.

— Занавески-то у тебя на окнах были нейлоновые, а под горячим утюгом они… — Оксана рассмеялась. — Захожу, Руслан стоит растерянный, вот-вот заплачет.

Мы обе смеялись и не знали, что беда, помахивая крыльями, летает вокруг моей хаты, готовится пролезть в любую щель. Проскользнула! На другой день Руслан вдруг ни с того, ни с сего пожаловался на головную боль. Термометр показывает тридцать восемь! Кинулась за фельдшером, и тот поставил диагноз: «Обыкновенный грипп. Дайте ему аспирина».

Двое суток сбивали температуру, а она упорно ползла вверх. Минувшей ночью под самое утро взлетела до сорока. Появился сухой кашель, а к вечеру Руслану стало трудно дышать, лицо пылало, покрылось мелкими пузырьками. Хорошо, что в тот момент рядом находился Виталий Максимович, а то бы я совсем потеряла голову. Больше того, прораб уговорил и меня на часок прилечь.

— Берегите, Галина Платоновна, силы хотя бы для Руслана, — то и дело повторял он.

Гриппом мальчик, полагаю, заболел ещё до того, как пожаловался. Но крепился, ходил в школу, на занятия кружка занимательной математики и даже тогда, когда с трудом добрался домой, нашёл в себе силы растопить печку, поставить на плиту чайник.

Приходили к нам Павел Власович, Лариса Андреевна, Оксана, Олег Несторович. Дети тоже. Их я не впускала в дом, чтобы не заразились.

Я прилегла, не раздеваясь, закутала одеялом ноги. Наблюдаю за прорабом, который вновь изучает читанную-перечитанную им районную газету, и спрашиваю себя: «Что побуждает этого пожилого человека вторую ночь не отходить от постели Руслана? Личная привязанность или просто доброта? У него есть семья — жена, дети, которые его ждут…»

Засыпаю. Ненадолго. Просыпаюсь от крика: «Не трогай, она больна!»

Подбегаю к Руслану. Виталий Максимович успокаивает меня жестом, затем тихо поясняет:

— Температура опять маленько подскочила. Гвоздь, разрешите заметить, сам в стенку не лезет, его загоняют. Подлечим.

Руслан размахивает в бреду кулаком, кому-то угрожает:

— Схватишь, ну и схватишь у меня, агрессор! Разве не видишь, что красавица больна? Не трогай! Уйди!

«Агрессор» — словечко прораба, а «красавица»? Обмениваемся с Виталием Максимовичем непонимающими взглядами. Вскоре узнаю, какую красавицу имеет в виду Руслан. Он жалуется Шаталову на Васю Соловейко: тот пытался кормить больную дрофу яблоком.

— Дрофа? — удивляется прораб.

Рассказываю Виталию Максимовичу о Викторе Петровиче и Саше Калине.

— Чувствительный очень, надо сказать, — замечает Савчук. — Нервишки расстроены, жар… Ничего, пройдёт. — Помолчав немного, он добавляет: — Башковитый, завзятый хлопчик. Про мать свою рассказывал. Она что, артисткой заслуженной была?

— Была, — подтверждаю и жду, что он скажет дальше.

Он встаёт, подходит к окну, потом к столику, берёт термометр, дышит на него, чтоб не был холодным. Возвращается к кровати, откидывает край одеяла и, наклонившись к больному, бережно ставит его под мышку.

— Я не доктор… Но кризис, по-моему, прошёл.

Через десять минут я узнаю наверняка, миновал ли кризис. Будильник отстукивает секунды… Ровные, звонкие ритмичные звуки и чуть погромче удар. Как колёса под вагонами на стыках. И опять: тик-так, тик-так.

Прибежал как-то Руслан к Савчуку домой встревоженный: на стройке простой, цемента не подвезли. Успокоился немного, осмотрелся, а тут — горка пластинок. «Дуэт Одарки Карася у вас есть?» — спрашивает. «А как же! «Запорожец за Дунаем» слушать любим».

— Поставил я пластинку, включил… — продолжал прораб. — Пацан слушает, задумался. Глаза у него, заприметил я, где-то далеко отсюда. Потом говорит: «это моя мама с Юрием Гулым». Мальчик, думаю себе, фантазирует. Сами знаете, какие они, Галина Платоновна, выдумщики!.. Сашенька мой, к примеру скажу, дважды в космос по заданию правительства летал звёзды считать. Сто штук, говорит, их там. Маленький ещё, знает, что сто — много, вот и насчитал столько… Пятьдесят лет мне с хвостиком, а дитенку моему, Галина Платоновна, и шести нет. Курам на смех, разве не так?

— Ну и что? Ничего такого, — доказываю, поглядывая на будильник.

— Ещё две минуты… Да. Так вот, думаю, фантазирует ваш Руслан. Потом вижу — о нет! И другие её арии называет. Тогда я ему вопрос: есть ли, мол, у Галины Платоновны проигрыватель? «Есть», — отвечает. Беру пластинку с дуэтом Одарки и Карася, в газетку аккуратненько её, и говорю: «Вот тебе от меня, Багмут, подарок». А он шарахнулся в сторону, головой замотал. «Нет, — говорит, — не возьму». — «Почему?» — разбирает меня интерес. Руслан в ответ: «Галина Платоновна расстроится, когда слушать будет». Так и не взял…

«Галина Платоновна расстроится, когда слушать будет». Что имел в виду Руслан? То, что за него буду переживать, или другое? В разговоре со мной он отца, бабушку и тётю, Валентину Иларионовну, часто вспоминает, а про мать — ни слова. Разве, если сама о ней заговорю…

— Сидите, сидите, я сам выйму термометр, сам, — машет Виталий Максимович рукой.

Жду. Прораб что-то слишком долго рассматривает ртутный столбик.

— Сорок? Виталий Максимович, сорок?

— Да, многовато. К утру, увидите, всё станет на место. Организм, понимаете, борется. Это, известно, закон…

Как ни тянулось время в ту ночь, но всё же оно шло. Будильник, казалось мне, останавливался только тогда, когда мы с Виталием Максимовичем рассматривали ртутный столбик. Затем оно снова отправлялось в бесконечный путь.

Семь месяцев живёт у меня Руслан. Много это или мало? Трудно сказать, смотря чем измерять. Время… Для философа это длительность бытия, а для меня — дети, уроки, мастерские, Руслан, письма…

Уже без четверти пять. Через часика два-три из райцентра приедет педиатр. Советую Виталию Максимовичу отправиться домой, отдохнуть перед работой — отказывается.

Зимние рассветы медлительные. Солнце то пробивается, то тонет в густой мгле. Оттого нежно-белый снег приобретает голубой оттенок.

Посмотришь вдаль — неописуемая красота. Холм, который огибает ручей, кажется, прикрыт прозрачной сеткой из синего тюля, а дальше, у горизонта, чернеет в строгом молчании зубчатый, с розовым верхом лес. Тут и там вьются над крышами дымки — зима, мороз…

Говорят, мир выглядит красивым тогда, когда этого хочет твоё сердце. Я бы не сказала, что всегда так. Вокруг поэтическая красота, а настроение у меня мрачное — стою на улице и жду машину. Только что был врач, поставил новый диагноз: крупозное воспаление лёгких, и потребовал немедленно отправить Руслана в больницу.

Температура перескочила за сорок. Виталий Максимович побежал к председателю колхоза за машиной.

— Оденьте его потеплее, в одеяло закутайте, а я мигом, — сказал он.

— Может быть, подождать, пока подъедет машина? — спросила я, сжимая губы, чтобы не расплакаться. — Он и так весь в поту.

— Пожалуй, — быстро согласился Виталий Максимович уже в дверях. — Машина подождёт.

Руслан после ухода врача не уснул. Лежал с опущенными веками, тяжело дышал.

— Руслан, — нагнулась я к нему. — Доктор настаивает, чтобы тебя поместить в больницу. Слыхал? Денька на два всего…

Мальчик не отозвался. То ли не понимал меня, то ли настолько ослаб, что не в силах был говорить.

— Я буду там с тобой.

Он не отреагировал и на это. Тогда я выбежала на улицу.

Весть о том, что Руслана забирают в больницу, быстро разнеслась по селу. Первой явилась мать Лёни Вереса, Дарья Фоминична. Последнее время её имя в селе упоминалось обязательно с насмешкой — «трижды шестнадцать — шестьдесят четыре». Подошла тихо, как тень, кивнула и, постояв с минуту, протянула мне какой-то белый свёрток.

— Что это, Дарья Фоминична?

— От всего сердца. В больнице кто его знает, какой дают творог, а мой свеженький, — сунула она мне насильно в руки свёрток.

— Спасибо, Дарья Фоминична. Вы очень добры, но всё же…

Женщина настаивала, но уже с обидой в голосе:

— Творог из молока большой жирности. Зорька моя, сами знаете, шестидойка, — сказала она с нескрываемой гордостью.

Да, я знала, что корова у Дарьи Фоминичны одна из лучших в Сулумиевке. Знала и почему «трижды шестнадцать — шестьдесят четыре…» Однажды, сдавая утренний надой, эта колхозница влила в молоко пару кружек воды. Приёмщик тотчас обнаружил обман. «Государство платит по шестнадцати копеек за литр. Неужели тебе мало? — спросил он и, весело подмигнул стоявшим тут женщинам, добавил. — Ишь, как заумничала. Три литра продаёшь за четыре… Трижды шестнадцать у неё шестьдесят четыре!»

— В районную детскую? — осведомилась Дарья Фоминична. — Хорошие там, говорят, доктора. Мальчик ваш, Галина Платоновна, быстренько поправится.

— Надеюсь, — ответила я.

Прибежала Любовь Еремеевна.

— Галя, в больнице детей даже вылечивают, — сказала она.

Неуместная, казалось бы, шутка, но эти слова были произнесены так, что с моей души словно камень свалился.

Пришёл весь закутанный, втянув голову в поднятый воротник пальто, директор школы. «Ему на мороз нельзя — астма», — подумала я.

— Павел Власович, зайдите в хату.

Он сбил веником снег с сапог, отряхнулся и лишь тогда вошёл в переднюю.

— Студёная зимушка-зима пришла, — произнёс Павел Власович, бросил короткий взгляд на Руслана и уже другим тоном добавил: — Вот что, товарищи… Через минуту подъедет машина. Не стойте, помогите Галине Платоновне одеть мальчика. Только, пожалуйста, без суеты.

Вскоре стёкла окон, разукрашенные тонкими кружевными узорами, задребезжали — подъехал «бобик».

— Тише-тише, не торопитесь, — сказал Павел Власович, заметив, что мы всё-таки засуетились. Затем ко мне: — С вами поедет Олег Несторович. Он уже ждёт.

Директор внимательно следил за тем, как одевают Руслана. Я одной рукой застёгиваю ему пуговицы пальто, а другой набиваю кожаную сумку.

— Тряпки ни к чему, а вот тёплые тапочки забыли, — заметил Павел Власович. — Вряд ли там для всех хватает тёплых шлёпанцев. — Затем: — Любовь Еремеевна, и вы собираетесь поехать?

— До обеда я свободна, — поясняет учительница.

Суходол разводит руками:

— Жаль-жаль, я это упустил. И Олега Несторовича обидеть не хочется.

Директор школы негласно опекал молодого математика, мечтал сделать из этого до мозга костей горожанина оседлого жителя Сулумиевки…

Кое-чего он уже добился. Теперь Олег Несторович уже не вздыхает, не морщится, когда выбирает место, чтобы обойти непролазную грязь, не приходит в отчаяние оттого, что печка дымит. Дети, почувствовав в нём верного друга, отвечают искренним, душевным уважением. Вслед за кружком занимательной математики последовали не менее увлекательные занятия: «Сделай сам», «Ану-ка, подумай!», походы по местам боевых действий партизанского отряда «Родина»…

Недилько считает себя повинным в болезни Руслана. За день до болезни маленький Багмут и другие ребята сооружали на стадионе трамплин для прыжков на лыжах. Ребята, узнав, что их наставник ещё и мастер лыжного спорта и что он собирается с ними «брать звуковые барьеры», старались изо всех сил. Работали до пота. Потом сняли верхнюю одежду и… вот результат!

Остапчук ведёт машину по заметённому снегом шоссе.

— Сейчас, Галина Платоновна, выскочим на асфальт, — успокаивает меня Остапчук. — Час и — мы в Каменске.

Зима ли, лето, осень, весна — на асфальте всегда царит гул моторов. Вот и сейчас нам навстречу мчится длинная колонна тяжёлых грузовиков.

У маленького Багмута закрыты глаза. Неужели спит? Щёки у него горят сильнее прежнего. Температура, выходит, продолжает подниматься.

— Нельзя ли, Алексей, побыстрее?

— Скользко очень. Ладно, попробую…

Стрелка спидометра стремительными рывками скачет вверх, показывая больше восьмидесяти километров в час. Лес обрывается неожиданно, словно кто-то отсекает его топором.

Не едем — летим. Уже отчётливо виден Каменск, Башни, товарный состав, труба кирпичного завода, потемневшая сверху, деревья скачут, перегоняя друг друга, навстречу. Они сбиваются в кучу и тут же разбегаются, У переезда Алексей резко тормозит: перед самым нашим носом опускается шлагбаум. Надо же!.. А поезд, которого ждёт женщина с флажком, одетая в ватник и в валенки, всё не показывается. Я уверена, если б эта женщина знала, какого больного ребёнка везём, то непременно пропустила бы нас.

— Кирилл Филиппович, — кивает Остапчук на чёрную «Волгу», застывшую по ту сторону переезда. — Малюк самый беспокойный человек в районе, один бог знает, когда он спит. Не завидую его шофёру — несчастнейший человек этот Вася.

Кирилл Филиппович, вспоминаю, когда приезжал с министром, остался очень доволен нашими делами на стройке, гордился ею. Кивнув на меня, он сказал: «Идея принадлежит вот этой скандалистке и, конечно, её идейному вдохновителю, директору школы Павлу Власовичу». И когда случилось несчастье с Михайликом, когда противники стройки торжествовали, он умерил их пыл, но и нам дал крепкую взбучку…

Спохватываюсь: зачем отвлекаюсь, думаю о постороннем? Сейчас всё, всё, что не относится к Руслану, не имеет значения! «Может, дать телеграмму Трофиму Иларионовичу? — проносится в голове мысль и уже не покидает меня. — Напишу так, как оно есть: «Руслан в детской больнице, диагноз — крупозное воспаление лёгких». Писать «приезжайте» не надо, сам приедет.

Недавно профессор Багмут чистосердечно признался мне, что кое кто из коллег его укоряет: «Какой ты отец, если мог так себе просто отдать на попечение заочницы ребёнка».

Какими же доводами отбивается Трофим Иларионович? Вескими, но главного пока не называет — секрет!

В Каменске на вокзале в ожидании поезда он раскрыл мне эту тайну.

— Руслана я доверяю человеку, который стал для меня не менее дорог, чем мой ребёнок, — сказал профессор. — В мыслях, Галина Платоновна, я вижу вас всегда рядом со своим сыном. — Он помолчал немного, усмехнулся и добавил: — А сегодня задумываюсь над тем, с какой стороны пристроиться третьим.

В санпропускнике Руслана приняла молоденькая симпатичная блондинка. Педиатр измерила мальчику температуру, раздела, выслушала и подтвердила диагноз. После всего этого она принялась, как мне казалось, равнодушно заполнять плотный серый лист. Это и вызвало у меня неприязнь к ней Многое могу простить человеку, но только не равнодушие, тем более, если речь идёт о враче да ещё и педиатре. Сорок минут — я специально поглядывала на часы — заняла процедура приёма в стационар Руслана, сорок минут!

— Значит, вы не мать? — подняла она наконец голову. — Я так и думала — слишком вы юны для такого парня.

Нервы мои держались буквально на волоске, поэтому в слове «парень» мне послышался намёк на то, что Руслан уже большой и не нуждается в опеке. Второе, что меня пугало, — молодость врача. «Назначит «парню», — подумала я, — курс лечения и забудет проверить, заглядывает ли палатная сестра в её записи».

— Где его мать? Отец?

— Мать умерла, а отец живёт в другом месте.

По миловидному лицу врача пробегает тень недовольства.

— Ну и отец!

— Не надо, доктор… брюзжать.

Блондинка явно чем-то раздражена.

— Вы свободны, товарищи.

Я — ни с места.

— Может, надо вызвать отца? — спрашиваю как можно спокойнее.

— Зачем? — пожимает плечами врач. — Зачем? Вы сами вполне справитесь. Вы, очевидно, тоже педагог? — обращается она к Олегу Несторовичу. — Угадала? А в общем, товарищи, решайте сами. Передачи у нас принимаются три раза в неделю. Там, в коридоре, прочтёте — в какие дни и часы…

Она встаёт.

— До свидания, — говорю упавшим голосом, не глядя на неё.

— Минутку, — останавливает она нас. — А вещи? Марья Яковлевна!

Няня возвращает нам всё, во что был одет Руслан. Вспоминаю о тёплых тапочках.

— Доктор, может быть, хотя бы это?

Врач отрицательно качает головой.

— Личные вещи? Ни в коем случае. Дети у нас босыми не ходят.

Тяжело на душе. Больницу покидаю с мыслью, что передала больного ребёнка в руки чёрствого человека.

— Она настоящая зверюга!

— Не говорите глупостей, Галина Платоновна, — протестует Олег Несторович. — Разве так можно? «Чёрствый человек, зверюга»… Во-первых, кроме неё, здесь есть ещё и другие врачи, во-вторых, откуда вы взяли, что у неё холодное сердце? Может, теплее вашего.

— Может, — соглашаюсь механически.

— Поехали домой, — торопит меня Олег Несторович.

Сажусь в машину и тут же выскакиваю из неё обратно.

— Поезжайте сами.

Недилько тоже выбирается из «бобика».

— Я, Галина Платоновна, останусь, — запальчиво объявляет он, выпятив грудь, словно прикрывая меня от пулемётной очереди врага.

— Странный вы какой-то, Олег Несторович. Мне на почту, с Трофимом Иларионовичем связаться хочу. Поезжайте, доберусь автобусом.

Телеграмму дать побоялась: как бы не напугать ею Трофима Иларионовича, а по телефону связаться с институтом не удалось — аппарат в приёмной проректора всё время был занят.

Я решила позвонить Багмуту домой после десяти вечера, тогда уж его застану наверняка. До десяти оставалось много времени. Я не знала, куда деться от волнения. Тем более, что где бы ни находилась, с любой точки Каменска в глаза бросалось здание детской больницы…

Прошло более двух часов, как я сдала Руслана. Предприняли ли врачи какие-то меры, чтобы его вывести из тяжёлого состояния, или он по-прежнему мечется в бреду и это никого не трогает — чужая болячка в боку не сидит?

Моё расстроенное воображение рисует картины одну ужаснее другой. Можно, конечно, позвонить, спросить, но заранее знаю, какой будет ответ: «Не беспокойтесь, всё благополучно». Поэтому начинаю искать какую-нибудь лазейку, чтобы узнать правду о состоянии Руслана.

Ба, вспомнила! Секретарь райкома комсомола Коля Грибаченко недавно женился на какой-то «чужой» медичке и она вроде бы работает в поликлинике. Вот кто поможет!

Прихожу в райком. Грибаченко у себя.

— На ловца и зверь бежит! — обрадованно восклицает он. — Я как раз, понимаешь, звоню в Сулумиевку. Привет, Галка. Постой, почему у тебя такой постный вид! Не узнаю бессменного члена райкома, не узнаю. Нам, понимаешь, Галка, учитель-комсомолец нужен. К грамоте представить собираемся. Из вашей школы кого взять? Весь штат Павла Власовича чуть ли не из одних пенсионеров. Есть молодой математик, но он пока не в счёт. Остаётся кто? Галина Троян…

«Несмотря на то, что на бюро осудили моё «безответственное поведение на школьной стройке», — подумала я.

— Коля, мне не до того…

— Короче, нужна характеристика первичной организации, — продолжает Грибаченко. — Завтра утром она должна лежать у меня вот здесь, — показывает он рукой на стол. — Подожди ну что с тобой?!

— Беда. Помоги, Коля.

— В чём? Что случилось? — выбегает он из-за стола ко мне. — Садись, Галка, и расскажи. Ну, успокойся, — встревожился он сам.

— Коля, твоя жена, говорят, в поликлинике работает…

— Не в поликлинике, а в детской больнице, — поправляет он. — Как раз сегодня дежурит.

— Да?! — прямо не верится мне. — Коля, как я рада!

— Рада? Хорошо. Всё же?..

Прошу Грибаченко, чтобы позвонил жене. Пусть она лично справится, как себя чувствует мальчик Руслан Багмут, привезённый из Сулумиевки.

— Сейчас, — направляется Грибаченко к столику, на котором стоит матово-белый телефон.

А я тем временем продолжаю:

— А то там в санпропускнике сидит какая-то белая выдра, ну и зверюга надменная!..

Грибаченко резко оборачивается ко мне. Его брови дрожат, рот полуоткрыт.

— Белая, говоришь? — переспрашивает он.

— Ну да! Ты её знаешь? Может, ещё и комсомолка?

— Комсомолка.

Секретаря райкома начинает разбирать смех, смеётся до слёз.

— Это же… это же, Галка, моя Катенька!

Замираю. Куда ни кинь, всюду клин! Как теперь быть?

Грибаченко не глуп, понимает, что мне не до смеха.

— Прости, Галка, — произносит он виновато в снова берётся за трубку.

Миг — и он уже разговаривает со своей Катенькой:

— К вам сегодня из Сулумиевки привезли мальчика Багмута.

— Руслана… Крупозное воспаление лёгких, — подсказываю.

— Руслана, крупозное воспаление лёгких, — повторяет машинально Коля. — Как там у него дела?

Всё же подсаживаясь ближе, застываю. Кто-то торопливо заходит в кабинет. Коля, не оборачиваясь, останавливает его рукой.

— Катенька, ты чудачка. Какая тебе разница? Просят — узнай. Ну ты же и…

«Противная, — хочется подсказать. — Бессовестная, учиняет допрос: кто да что…»

— Малюк интересуется, Малюк, — безбожно врёт Грибаченко. — Кирилл Филиппович, понимаешь? Опять двадцать пять! Был у него, вот он и попросил… Отец паренька проректор, член обкома, депутат… — Услышав резкий скрип стула, он подаёт мне знак, чтобы вела себя, как он любит выражаться, в «рамках приличия».

«Славный хлопец и авторитетом пользуется, зарвавшегося молодца мигом на место поставит, а перед Катенькой своей на задних лапках…» — вспыхиваю.

— Грубая, нетактичная? Ай-яй-яй… Послушай, да не о ней же речь! О мальчике… Сообразила? Узнай и сразу же звякни. Да. Всё. — Он оборачивается ко мне. — Ершистая она у меня, принципиальная, — усмехается Коля. — Для нас, говорит, разницы нет, чей ребёнок — высокопоставленной особы или рядового человека. Для нас, говорит, все дети равны. Ты ей, признайся, Галка, нахамила? Я понимаю — нервы, переживания… Нельзя так, нельзя. Ладно, поставим точку. Что у тебя, Валя? — обращается он к инструктору райкома. — Готово? Уже напечатала? Благодарю. — Садится за стол и углубляется в чтение.

Валя подсаживается ко мне, кладёт свою руку на мою, успокаивает: наша детская больница завоевала переходящее Красное знамя, медперсонал знающий, опытный. А об Екатерине Васильевне, жене Грибаченко, девушка отзывается особо тепло: добрая, внимательная, любит детей. Молодая, всего три года как окончила медицинский, а врач прекрасный! Ей предлагали остаться в аспирантуре, она наотрез отказалась. В глушь попросилась, туда, где в ней больше всего нуждаются. Екатерина Васильевна — секретарь комсомольской организации больницы, с медсестёр стружку снимает, а они не обижаются, понимают её.

Слушаю и не верю. Неужели я ошиблась? Грибаченко сказал: «Нервы, переживания…» А у Екатерины Васильевны нервы разве капроновые? У неё разве не бывает переживаний? Разговаривая с детьми, как бы они меня ни сердили, я всё же умею держать себя в руках, почему, же со взрослыми не веду себя так? Кто знает, может, Екатерину Васильевну перед тем, как мы привезли Руслана, расстроил тот, кто считает, что с него взятки гладки, может, перед ней плакала мать больного ребёнка, может, случилось непоправимое — больница ведь… А я налетела чуть ли не с кулаками…

Совесть грызёт: все у меня грешники, все! Но тут же мною овладевает какое-то странное тяжёлое предчувствие. Я больше не слышу, о чём говорит Валя, не слышу, что отвечает Грибаченко. Вижу только матово-белый аппарат на столике. Почему он так долго не звонит? С ума сойдёшь!..

Звонок. Вскакиваю.

— Слушаю, — отзывается Коля. — Юрченко? Здорово, дорогой. Не уговаривай, ничего не выйдет. Ну, слушаю… Подожди, друг, подожди, не бери меня измором. При чём здесь Гегель? Так, ну, ну?.. Что ж, если на то пошло, пригласим и Гегеля… Одну минутку, звякни мне, пожалуйста, немного позже: звонка из больницы жду. — Грибаченко барабанит по столу растопыренными пальцами. Держится спокойно, но я вижу, что и он с нетерпением ждёт весточки от Екатерины Васильевны. — Галка, я закурю.

— Кури.

В прошлом году, вспоминаю, Коля предложил мне новую работу — стать директором районного Дворца пионеров. Я отказалась. Тогда он признался: «И я бы на твоём месте сказал «нет». А два года назад, провожая меня к автобусу, Грибаченко неожиданно изрёк: «Не скрою, нравишься ты мне, Троян. А я тебе?» Я отделалась шуткой: «Очень. Ты самый лучший секретарь райкома». Не обиделся…

Звонок. Наверное, тот же Юрченко, опять что-то выкопал у Гегеля. Нет, доктор! Коля, поглядывая на меня, слушает и то и дело повторяет: «так-так», «ясно», «хорошо».

— Температура, Галка, немного снизилась. Приняты срочные меры, но…

— Коля, что «но»? — тороплю его умоляющим голосом. — Прошу без жалости…

— Состояние больного по-прежнему, можно сказать, неважное. После обеда Катенька займётся им. Она, знаешь, догадалась, что ты сидишь у меня. Просила тебя позвонить ей часиков в пять, перед концом смены.

«Часиков в пять… А сейчас? Двадцать минут первого». «Она уйдёт домой! — Я пришла в ужас от одной мысли об этом. — Какой может быть конец смены, когда ребёнок так мучается? Это же не станок, за который станет другой рабочий, не машина, которую можно остановить, если на работу не вышел сменщик!»

— Она уйдёт домой? — вырывается у меня. — Коля, разве так можно?

У Грибаченко растерянный вид. Ему, вижу, очень неловко, он не знает, что и ответить.

— Понимаешь, — подбирает он слова. — Боюсь, как бы она совсем не свалилась с ног. Трое суток не покидает больницу, трое суток!.. Главный на каких-то курсах, два врача, старшая сестра и няни гриппуют…

«Я сразу обратила внимание, что у неё под глазами тёмные круги», — вспоминаю.

— Да-а, — вздыхает Грибаченко. — Раньше у меня было иное представление об этих вещах, а теперь я воочию убедился, что труд педиатра, Галка, не легче учительского.

Грибаченко по образованию — педагог. Он, правда, до того, как его избрали секретарём, проработал в школе всего один учебный год.

Вхожу в положение Екатерины Васильевны, но от этого боль за Руслана не притупляется. Хочется, чтобы молодая женщина непременно осталась в больнице ещё хотя бы на сутки. Ради моего Руслана.

Коля снова закуривает. На сей раз без спроса. Он стоит у окна, ко мне спиной, пускает в открытую форточку навстречу клубящемуся пару синие петли дыма.

— Я, пожалуй, пойду, — говорю.

— Куда? — спрашивает Грибаченко.

— Пройдусь, не хочу тебе мешать.

— Зайди в ресторан, чего-нибудь перехвати. Там неплохо готовят.

— Не люблю ресторанов.

— Но ты же, я понимаю, голодна! — Он достаёт из кармана ключ, кладёт на стол. — Валяй, Галка, к нам. В холодильнике поройся, что-нибудь найдёшь… Пошёл бы с тобой, да не могу: Малюка из Покотиловки ждём, бюро начинается. Катин телефон 4-17. Иди и не падай духом, наша возьмёт, — подмигивает он мне весело. — Ну, рассеянная же!.. Ключ возьми, ну чего?..

Ровно в пять звоню в больницу. Екатерина Васильевна, отвечают, наверху, советуют позвонить позже. На второй звонок следует такой же ответ. Когда же становлюсь более агрессивной, объясняют: «Она как раз у вашего мальчика».

— А как он себя чувствует?

— Дело идёт к выздоровлению. Улыбается, всё поел, добавки попросил…

— ?!! А с кем я говорю?

— Разница-то вам какая? С санитаркой.

И санитарки знают, что в подобных случаях положено отвечать родителям. В семь часов вечера к телефону подходит сама Екатерина Васильевна. Она со мной откровенна: особых изменений в сторону улучшения пока нет. Подчеркнув «пока», она добавляет: «Завтра к этому времени, надеюсь, обязательно будут».

— А завтра в больнице я вас, конечно, не застану? — замечаю как бы между прочим, мягко, даже угодливо.

— Почему?!

— Трое суток без отдыха…

Приятный звонкий смех.

— Что, Грибаченко уже успел вам нажаловаться? Вот старый кляузник!.. Он сам мне недавно звонил, интересовался, как там Руслан и сказал между прочим, что собирается нас с вами помирить… — С той стороны провода вновь доносится смех. — «Каким образом?» — интересуюсь. Коля советует: «А ты её пригласи на ночлег к нам. Автобуса-то на Сулумиевку сегодня больше не будет».

— Не беспокойтесь, Екатерина Васильевна, доберусь попутной, а нет, дождусь электрички.

— Вот уж напрасно, — голос её становится строгим. — В грузовике холодно, электричкой — поздно, потом… вы же захотите узнать, что с мальчиком… Ключ от нашей квартиры у вас есть… Обещаю к девяти непременно прийти. К тому времени, возможно, и Коля освободится.

Молчу.

— Оставайтесь, прошу вас, — настаивает она. — Пожалуйста, не стесняйтесь.

А я собиралась пересидеть ночь в помещении райкома комсомола.

Спасибо, уговорили, — отвечаю. — Только немного задержусь: в десять отцу Руслана звонить буду.

— Всё же решили?..

— Не советуете?

Пауза. Слышу её дыхание.

— И да, и нет. Болезнь не из лёгких, но надеемся… Тут скорее дело такта. Отец может обидеться, что его-не поставили в известность. Знаете что? Звоните от нас, я его успокою, пусть сам решает.

Я обрадовалась. Отлично, лучше быть не может! И тут же усомнилась: сможем ли мы сказать Трофиму Иларионовичу правду, не встревожив его. Наоборот, то, что я осталась у Екатерины Васильевны, напугает…

— Я, понимаете, заказала вызов с переговорной…

— Вам виднее. Итак, до встречи на Ломоносова.

С квартирой Багмутов меня связали тотчас.

Я держала трубку, слышала его «алло, алло, вас слушают», торопливый возмущённый голос телефонистки: «Вторая кабина! Почему не отзываетесь? Отвечайте, абонент вас слушает» и… продолжала молчать. Лишь опасение, что нас в конце концов разъединят, помогло мне побороть немоту.

— Добрый вечер, Трофим Иларионович. Это я, Галина Троян.

— Добрый вечер, Галочка.

— Вы меня слышите? Алло, слышите? — тянула я время, чтобы подавить застрявший в горле ком. — Да? Как себя чувствуете? Грипповали? Уже прошло? Опасен не так грипп, как осложнения…

Трофим Иларионович догадался, что я хожу вокруг да около.

— Галочка, что с вами? Не нравится мне ваш голос. Вы, вы сами не больны?

— Я? Я здорова, а вот… Руслан прихворнул. Только, пожалуйста, не волнуйтесь, ничего опасного, он в райбольнице, — выпалила я последние слова одним духом. Перевела дыхание и несколько более сдержанно добавила. — Лечащий врач, очень толковая женщина, говорит, что ему уже лучше, температура падает. — И, вспомнив разговор с санитаркой, передаю её спасительную ложь слово в слово. — Дело идёт к выздоровлению, улыбается, всё поел, добавки попросил. Диагноз? Крупозное воспаление лёгких, после гриппа, конечно…

Трофим Иларионович молчит. В чём дело? Не случилось ли с ним чего-нибудь? Разволновался, сердце…

— Галочка, завтра к вечеру буду в Каменске, — заявляет сорванным голосом Трофим Иларионович. — Сегодняшний вечерний поезд уже ушёл.

— А вы не волнуйтесь, ничего страшного, — успокаиваю его. — Я сама… Буду звонить, писать… Честное слово!

— Я вам верю, Галочка, но я всё же приеду.

…Екатерина Васильевна и Коля меня уже ждали. Хозяйка, определила я сразу, успела немного поспать. Лицо хозяина, одетого в ситцевый фартух, с большим кухонным ножом в руке, выражало чрезвычайную озабоченность.

— Дозвонились? — спросила Екатерина Васильевна так просто, душевно, словно я её давняя подруга.

— Да. Завтра к вечеру приедет.

— Прекрасно, — сказала она и, в ответ на мой встревоженный взгляд, поторопилась добавить. — Профессор уедет со спокойным сердцем. Когда я уходила, у Руслана было тридцать восемь и одна.

Я кинулась ей на шею, стала целовать.

— Екатерина Васильевна, Катенька, вы, вы… кудесница! — У меня из глаз хлынули слёзы облегчения.

Катенька устало улыбнулась. Коля, глядя со стороны на эту картину, был весьма тронут. Шутка сказать, я так превозносила его супругу, о которой всего несколько часов назад отзывалась далеко не лестно!

Минуту спустя я уже уговаривала Катеньку прилечь, отоспаться как следует.

Она отшучивалась.

— Нас подводит шеф-повар — битый час картофель варит.

— А я ему помогу, — направилась я на кухню. — Коля, иду на вы.

— Не сметь! — отозвался Грибаченко. — Супруга у меня ревнивая, вмиг глаза выцарапает! Тем более, что каким-то образом разведала о наших прошлых отношениях, — добавил он, ставя на стол блюдо с дымящимся картофелем.

— Не сочиняй, Коля, какие отношения? — спросила я, чувствуя, что краснею.

— Так уже и забыла! Вспомни, как я перед тобой на коленях стоял, а ты доказывала, что устраиваю тебя только как секретарь райкома.

Екатерина Васильевна смеялась своим чудесным смехом, а я, не отрывая от неё глаз, думала: счастливая пара!

Потом мы ужинали. Катенька, сидевшая напротив, вдруг посмотрела на меня пытливо.

— Перед тем, как уйти домой, я делала обход и снова заглянула к Руслану. Он открыл глаза. «Как дела, парень?» — интересуюсь. «Мне уже лучше», — отвечает.

— Как?! Руслан с вами разговаривал?!

— Я же говорила, температура немного упала.

— Да, но он…

— Троян, совесть надо иметь! — стукнул Коли вилкой по тарелке, стараясь почему-то «разрядить атмосферу». — Ты не на пленуме, на котором всех перебиваешь. Ешь, картошка — объеденье, пальчики оближешь…

Катенька всё же продолжала:

— «Доктор, а где Галина Платоновна?» — спрашивает парень. А я в свою очередь: «Кто это?» Руслан отвечает: «Моя мама».

Вскоре мы улеглись, но уснуть я не могла: в моих ушах всё время звучали слова Руслана: «Моя мама». Думала, конечно, и о предстоящем приезде Трофима Иларионовича. Ведь и он сейчас не спит, встревожен горькой вестью. Багмут не задавал никаких вопросов. «Еду» — и всё.

Поезд о своём приближении извещает высоким пронзительным гудком, а удаляясь, прощается глухим басом. Впрочем, это только так кажется — скорость меняет тон гудка.

Поезд замедляет ход. Трофим Иларионович, стоящий в тамбуре, спрыгивает на платформу. Иду ему навстречу с улыбкой, сразу давая понять, что есть приятная новость. Я вовсе не притворяюсь: за час до его приезда Екатерина Васильевна разрешила мне «на минутку» повидаться с Русланом. У мальчика был совершенно иной вид. Всплакнул… Я и этому рада.

Зато улыбка Трофима Иларионовича была устало-вымученной. Его глаза приближались к моим, и я поняла, что он мне не верит, думает, будто прикидываюсь весёлой. Подошёл вплотную и, не проронив ни слова, взял мою руку в свою и поцеловал. Меня бросило в жар, я лишилась дара речи, забыла приготовленную фразу, которой собиралась его встретить.

— Как Руслан, Галочка? — спросил он. — Условимся: правда и только правда, ничего не утаивать.

— И не думаю ничего утаивать, — отозвалась я и вспомнила, что собиралась ему сказать: — Зря, Трофим Иларионович, я вас так напутала. Извините. Руслан поправляется, температура падает… Так что зря…

— …Зря приехал? Вы об этом жалеете?

Чувствую, что краснею: ответить прямо «нет» не могу.

— Только-только из больницы… Екатерина Васильевна надеется, что завтра ему будет лучше, а денька через два-три к нему пропустят. Я уже договорилась…

— И всё это правда? — несказанно обрадовался Багмут. — Вот спасибо! А сегодня? Может быть, можно что-нибудь передать?

— Нет, — отвечаю, — уже поздно. Завтра, может, с утра.

— Договорились. Но почему же мы стоим? — рассмеялся Багмут.

Я растерялась, не знала, куда его вести. Кажется, всё предусмотрела, а вот где остановиться Трофиму Иларионовичу хотя бы до утреннего поезда, не подумала.

Он понял моё состояние.

— Есть тут какая-нибудь гостиница?

— А как же! Новая.

— Тогда всё в порядке.

Мы прошли немного.

— И кинотеатр, надеюсь, есть?

— Есть. Тоже недавно построили.

— Прекрасно. Сниму номер и — в кино. Согласны?

— Можно, — кивнула я. — Только…

Багмут остановился, у него вздрогнули брови.

— Фильм, Трофим Иларионович, старый — «Весёлые ребята». Я его смотрела — ого когда! — когда была совсем маленькой.

— Хорошая картина. Классика отечественного кинематографа. Её можно смотреть и смотреть.

— Да, Трофим Иларионович…

Не могу объяснить, почему в начале этой встречи с Багмутом я чувствовала себя гораздо скованнее, чем раньше. Вела себя так робко, будто меня за руку привели записываться в первый класс и со мной беседует сам директор школы!

Кинотеатр понравился гостю.

— Это же, Галочка, бросок в далёкое будущее! В столице, по-моему, редко строят так красиво и умно.

Погас свет. На экране замелькали кадры, и… нас в мгновенье ока отбросило назад, в далёкое прошлое: фильм давний, лента рваная. Особенно раздражал звук; в зал доносилось не пение Утёсова, Орловой, а скрежет, рычание и грохот, будто реактивный самолёт брал звуковой барьер. Зрители возмущённо топали ногами, требовали: «Рам-ку, рам-ку! Зву-ук! Директора на выход!»

— Я же говорила, — склонилась я к профессору, который в тот момент о чём-то думал. В кромешной тьме и гомоне я чувствовала себя смелее: — О чём вы, Трофим Иларионович?

— О вас, — обернулся он ко мне.

Что именно, я побоялась спросить, поэтому предпочла молчать.

— Думаю о том, что вы слишком болезненно воспринимаете этот хаос, — он взял мою руку в свою. — Испытываете неловкость передо мной, словно вы в чём-то виноваты.

Хаос?! Мне вдруг очень захотелось засмеяться и сказать: «Греки, Трофим Иларионович, утверждают, что из Хаоса родилась Любовь и благодаря её великой силе начал создаваться мир». С трудом пересилила это желание.

Мы вышли на улицу. Разыгравшаяся днём вьюга совсем угомонилась. Стояла тихая зимняя погода. Под ногами похрустывал свежевыпавший снег, а над головой висел чёрный, полный звёзд небосвод. По центральному проспекту прохаживались парочки.

Он взял меня под руку.

— Теперь куда?

Вот именно! Куда?.. Не успела я ответить, как Трофим Иларионович, откинув голову назад, задал ещё один вопрос:

— А вы? Где вы, Галочка, ночевать-то собираетесь?

Я ждала этого вопроса и обрадовалась ему.

— У Екатерины Васильевны. Я о ней рассказывала. Её муж Николай Грибаченко секретарь райкома комсомола. Симпатичная пара! Давайте пойдём к ним, хотите? Близко, минут пять ходьбы.

— Удобно ли?

— Ерунда. Свои люди.

Шальной вихрь кружил перед моими глазами весь мир. Трофим Иларионович взял меня под руку! Я испытывала торжествующую радость и одновременно какое-то новое чувство, чувство необъяснимой тоски…

На Ломоносова, 7 мы остановились. Почти во всех окнах этою небольшою дома горел свет, и оттого снег был исчерчен золотыми полосами.

Посмотрела наверх. На втором этаже, в знакомой мне квартире, светилось лишь одно окно. «Катенька, очевидно, ещё не вернулась из больницы, — подумала я, — а «шеф-повар» возится на кухне».

— Здесь, Трофим Иларионович, живёт человек, творя-ший чудеса.

— Вы имеете в виду Екатерину Васильевну?

— Ну да, именно её.

Мы вошли в парадное, поднялись на второй этаж.

— Сейчас. Минутку…

Я ошиблась: на кухне хозяйничала Екатерина Васильевна. Она разделывала большую рыбину и вся была в серебристых чешуйках.

— Руки вам подать, Трофим Иларионович, не могу. Разве что локоть…

Есенин как-то заметил: «Казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство». Нет, Катенька не рисуется. Она и есть такая, такая у неё душа. Своей простотой, шутками и улыбкой она быстро располагает к себе людей. Почему же в первый раз я так ошиблась? Настроение…

Екатерина Васильевна жалуется на мужа:

— Притащил кашалота, оставил записку: «Уезжаю в Малиновку» — и был таков. Трофим Иларионович, пожалуйста, к телевизору, а мы тут с Галиной Платоновной что-нибудь сообразим.

— Могу составить компанию, — предлагает свои услуги гость.

Затаиваю дыхание: уж больно хочется посмотреть, как профессор, проректор института, возится на кухне.

Хозяйка делает строгое, почти суровое лицо. Одни глаза её выдают — в них смешинки.

— Ни в коем случае! — восклицает она. — Я по вполне понятным причинам за возвращение к матриархату, но гость есть гость. Посуду после еды помыть, возможно, разрешим.

У неё всё горит под руками. Накрошила лук, поставила на плиту рыбу и уже подаёт мне из холодильника масло, холодец, сыр, колбасу. Не успеваю всё это расставить на столе — она уже хлеб нарезала тоненькими ломтиками. Проворная!

— Галя, а ведь он вас любит, — шепчет Катенька, высыпая из кулька на тарелочку печенье.

Чувствую жар в щеках, однако притворяюсь очень удивлённой.

— Катенька, что за шутки…

— А я всерьёз, — отзывается она весело, кивая в сторону комнаты. — Представительный, умный…

Хочется слушать её ещё и ещё, поэтому молчу и только пожимаю плечами.

— Не стойте же, как растерявшаяся невеста, — шутливо покрикивает на меня Катенька. — Несите поднос к столу!

Лишь на пятый день Екатерина Васильевна разрешила нам посетить Руслана.

Мальчик встречает нас, сидя в постели. Ведёт себя как взрослый: свою радость он скрывает шутками. Глаза его светятся от счастья.

— Жалобы на Галину Платоновну есть? — спрашивает перед уходом Трофим Иларионович.

— Пока нет, но будут, — отвечает Руслан в тон.

— Тебе трудно говорить, сын?

— Да нет, — взмахивает мальчик рукой.

— Жалобы, значит, будут? — напоминает ему Трофим Иларионович.

— Да, если Галка меня отсюда быстро не заберёт, то опять сяду на двойки, а она провалится на сессии.

Мы с Трофимом Иларионовичем переглядываемся: Руслан беспокоится об отметках!

— Ничего, не подкачаем, — заверяю мальчика. — Ка-ак, нажмём, сразу нагоним.

— Твои опасения, Руслан, мне понятны, меры будут приняты, — весело отзывается отец. — Ну, а какие у тебя желания, просьбы, что тебе ещё купить и передать?

— Мне ничего не надо.

Прощаемся, стоим уже у дверей, вдруг слышим:

— Забыл! Есть у меня желание, папа, — произносит Руслан. — А выполнишь?

— Если выполнимо, обязательно, — твёрдо заверяет Трофим Иларионович.

— Почаще приезжай к нам. А сможешь — насовсем.