Я везучий. Вспоминаю, улыбаюсь, немного грущу

Глава первая Ах, Арбат, мой Арбат…

Происхождение у меня отнюдь не аристократическое, как думают многие, судя по «великосветской» фамилии, а самое что ни на есть рабоче-крестьянское. Отцовские корни уходят к крепостным знаменитого поэта Гаврилы Романовича Державина, которые звались Захаровы. Папа мой еще успел побыть Захаровым. Но когда он, молодой рабочий металлургического завода, поступал в театральное училище, а точнее, в студию Евгения Вахтангова, ему посоветовали поменять фамилию – среди учащихся уже числилось немало Захаровых. И папа решил стать Державиным, вспомнив о том, что крепостных Гаврилы Романовича в его подмосковной деревне называли «державинские».

Кстати, в начале 90-х в связи с моим «загадочным» происхождением случилась забавная история. Во время гастролей Театра сатиры в Казани президент Татарстана Минтимер Шаймиев предложил мне осмотреть деревню Державино, построенную во времена Гаврилы Романовича. Поехали вместе с директором нашего театра Мамедом Агаевым в правительственной машине. Оставили ее у околицы села, пошли дальше пешком. Державино – село большущее, со светлыми одноэтажными домами, чистыми шторками на вымытых окнах. Справа – реставрируют старинный православный храм, слева – мечеть стоит, новенькая, недавно возведенная и похожая на космический корабль. Хоть и выходной день, но прохожих почти нет: непогода – сыро, холодно, ветрено, село как будто вымерло – все посиживают по своим углам. Только вдалеке, в овраге, – немногочисленная погребальная процессия. И вот от нее отделяется и идет к нам милиционер: «Вы здесь что-то ищете?» Мамед улыбнулся: «Да вот, Михаил Михайлович приехал приватизировать свою деревню». Страж порядка тут же принял стойку «смирно», ведь это было время, когда все приватизировали… И назад мы возвращались уже под аккомпанемент многочисленных приветствий – почти от всех ворот, из всех окошек махали нам руками, новость разлетелась быстро.

Мой же дедушка по линии мамы, Иван Алексеевич Дроздов, был начальником Первого водопроводного участка Москвы, который простирался от улицы Горького до Кремля, и был большим приятелем знаменитого журналиста и бытописателя Москвы – Владимира Гиляровского, «дяди Гиляя». И, кстати, мамин отец налаживал знаменитую водную феерию в Цирке братьев Никитиных в 1910 году. А в здании, где когда-то располагался этот цирк, сейчас находится… Театр сатиры, в котором я имею счастье служить и по сей день.

Вообще, я думаю, мне очень повезло появиться на свет в семье народного артиста РСФСР Михаила Степановича Державина [1], ведущего артиста Театра Вахтангова. Самые известные его кинороли – это Петр Артамонов в фильме «Дело Артамоновых» (1941), маршал Муравьев, прототип Георгия Константиновича Жукова, в фильме «Великий перелом» (1945) – за эту работу он был удостоен звания лауреата Сталинской премии первой степени. Отец еще неоднократно воплощал на экране образы известных личностей советской и русской истории. В картине «Глинка» (1946) сыграл знаменитого поэта Василия Андреевича Жуковского, в киноленте «Сталинградская битва» (1948) сыграл Клима Ворошилова. Одна из самых известных театральных работ отца – роль победителя Наполеона Михаила Илларионовича Кутузова в спектакле «Фельдмаршал Кутузов» (постановка Николая Охлопкова 1940 года).

Поступив после окончания студии в Театр имени Евгения Вахтангова, отец частенько играл в теннис во дворе дома в Большом Левшинском переулке, где жили актеры-вахтанговцы. Там он и познакомился с моей мамой, жившей по соседству, они полюбили друг друга, поженились – и в 1936 году появился на свет я.

Меня принесли из роддома (кстати, это знаменитый родильный дом имени Грауэрмана, где родилось и множество моих друзей – Марк Захаров, Александр Ширвиндт, Андрей Миронов) в дом моего деда в Большом Левшинском переулке. Именно здесь находился когда-то Первый Московский водопроводный участок, здесь была контора и квартира деда – отца моей мамы, Ираиды Ивановны. Там я, по мнению родных, просто великолепно провел первый год своей жизни.

Напротив, подъезд в подъезд, стоял первый дом Театра имени Вахтангова. Вскоре неподалеку построили для вахтанговцев новый – восьмиэтажный, и папа получил в нем квартиру. Вплотную к нашему дому располагалось Театральное училище имени Щукина (теперь театральный институт им. Бориса Щукина).

Арбат стал для меня микромиром, в котором умещалось все – детские игры во дворах, мороженое, газировка, кинотеатры, музеи… ну и, конечно, центром, средоточием этого чудесного мира был папин Театр. По соседству с нами жили Рубен Симонов, Цецилия Мансурова, Андрей Абрикосов, Виктор Кольцов, да все знаменитые вахтанговцы-основоположники. Со всеми актерами я был на короткой ноге.

Знаменитая Собачья площадка

Мы жили рядом со знаменитой Собачьей площадкой, которая сейчас уже не существует. Это была маленькая площадь в центре Москвы, рядом с Арбатом. В центре площадки находился маленький фонтан, который называли памятником собаке, хотя на самой стеле были барельефы львов. А вокруг располагались изумительные старинные двух-, трехэтажные особнячки, построенные после войны и пожара 1812 года, больница имени В. Ф. Снегирева, музей быта 1840-х годов, Музыкальное училище имени Гнесиных. Я помню самих бабушек Гнесиных, которые приходили заниматься со студентами.

На Собачьей площадке стояли пивные, каждая из которых имела свое собственное имя. Та, которая была рядом с домом, где жил академик Вавилов, называлась Вавиловкой. Она была знаменита не только тем, что зимой там подавали подогретое на плиточке пиво с крабами на закуску, но и тем, какие люди там собирались. Ходить в Вавиловку я начал, кажется, с самого младенчества – не выпивать, разумеется, а смотреть на великих, а это тоже своего рода зависимость, еще покруче алкогольной.

Внизу под Собачьей площадкой находился Большой Николопесковский переулок. Почему такое название? До революции там стояла церковь Святителя Николая Чудотворца, «что на Песках», и было кладбище. Урочище Пески в этой местности известно с XIV века. Прежние названия улицы: Первый Николопесковский переулок, Николопесковский переулок и Стрелецкий переулок. С 1934 до 1993 года улица носила имя Вахтангова в честь основателя находящегося здесь Театра имени Евгения Багратионовича Вахтангова.

В начале 30-х церковь снесли и на этом месте построили дом, в котором жили вахтанговцы, а через пятнадцать шагов – театральное училище имени Щукина. Заканчивалась улица служебным входом театра Вахтангова и английским посольством. Рядом стоял двухэтажный особняк, который принадлежал некогда композитору Александру Николаевичу Скрябину. Сейчас в нем располагается мемориальный музей Скрябина – место притяжения московской интеллигенции и зарубежных туристов. Рядом – домик в два этажа, где располагалась студия Шаляпина.

У нас всегда был полон дом людей. Причем таких звезд! Но – увы – мы, дети, этого не понимали. Для нас они были всего лишь дядя Коля, дядя Слава, дядя Дима. Только много позже, пожалуй, уже только после школы, понемногу стало приходить понимание, что наши гости, оказывается, были мировые величины.

Помню, папа нас выстраивал в линейку по головам: первым – я, в середке – Анна, третья – Таня. Так он демонстрировал нас Рубену Николаевичу Симонову: «Рубен Николаевич, вот они мои – Мишка, Анька, Танька». Рубен Николаевич с нами раскланивался. Потом нас отправляли в «другую» комнату, прямо как в «Томе Сойере», та комната так и называлась – «другая». Мы сидели там втроем, а взрослые веселились в большой комнате, которая по размеру была около тринадцати метров, а маленькая, которая «другая», – одиннадцать.

Я и сейчас живу в этом же доме. Даже когда я женился на Роксане и нам предлагали несколько вариантов больших квартир, я не захотел никуда переезжать. К счастью, тогда освободилась квартира на 4-м этаже в том же доме и даже в том же подъезде, где я прожил все свое детство и юность.

Михаил Степанович Державин в роли фельдмаршала Кутузова, 1949

Подумать только – стоило мне выйти из дома, я всякий раз встречался с выдающимися артистами Театра Вахтангова: они торопились кто на репетицию, кто на съемки, кто преподавать в училище… Поэтому с самого детства я был уверен, что главное место на земле – это театр, и все события и происшествия вертятся вокруг него.

Помню довоенную Москву, когда по Арбату проходили праздничные демонстрации и вахтанговские актеры приветствовали демонстрантов. Многих актеров, снимавшихся в кино, демонстранты узнавали, что-то кричали им, махали руками, флажками. Я же был убежден, что демонстрация только для того и устроена, чтобы люди увидели любимых актеров.

М.С. Державин и М.М. Державин. Москва (1937)

У нас в доме бывали изумительные люди: Рубен Симонов, Цецилия Мансурова, которые для меня были просто «дядя Рубен» и «тетя Циля», Александра Исааковна Ремизова, Виктор Григорьевич Кольцов, Николай Николаевич Бубнов, Галина Алексеевна Пашкова… К Александре Исааковне Ремизовой наезжал из Ленинграда Николай Павлович Акимов, великолепный режиссер и художник, а в гости к отцу частенько наведывался сам Николай Константинович Черкасов, который для нас, детей, был одновременно неунывающим Паганелем из «Детей капитана Гранта», отважным Александром Невским и жутковатым Иоанном Грозным. Мы были сами не свои от какого-то волшебного восторга!

На первом этаже жил Андрей Львович Абрикосов, папин очень большой друг по Театру Вахтангова. Они вместе снимались в «Великом переломе», вместе получили звание лауреата Сталинской премии. Они были не разлей вода. Именно Абрикосов в первом, еще немом фильме «Тихий Дон» играл роль Григория Мелихова. Андрей Львович – красавец-мужик! У него была масса поклонников. И каких! Он, например, дружил с первым Героем Советского Союза летчиком Анатолием Ляпидевским, с Героем Советского Союза Михаилом Водопьяновым. У него была масса таких друзей, к которым мы, дети, липли, как тянучка. Помню, как дядя Миша Водопьянов погрузил всех детей из нашего дома в свой автомобиль с открытым верхом и покатал нас, сделав несколько кругов по окрестным улицам.

Иногда, когда гость мог припоздниться со своим приходом, нас с сестрами заранее укладывали спать, но я-то знал, что придет Черкасов, и только делал вид, что сплю. Отец приводил его к нам в комнату и тихо говорил: «Вот, Коля, полюбуйся, мои детки спят». И я сквозь дрему слышал знаменитый голос, знакомый мне и по радиопостановкам, и по фильмам.

Наверху, на пятом этаже, жил Митя Дорлиак, замечательный друг моего детства. Его тетя – знаменитая певица Нина Дорлиак – была замужем за великим пианистом Святославом Рихтером. Тогда он был еще совсем молод, но уже необыкновенно популярен. Взрослые часто устраивали нам праздники, а зимой, с середины декабря до середины января, – елки чуть ли не каждый день в разных квартирах. Рихтер любил возиться с нами – садился за рояль, импровизировал какой-то музыкальный кусочек и спрашивал: «Кто это?» А мы должны были узнать в этой музыке наших знакомых или родственников.

Отсюда, из нашего любимого дома, в 1941 году мы и отправились вместе со всей труппой Театра Вахтангова в эвакуацию в Омск. Папа приехал позже, поскольку в Москве завершались съемки фильма «Дело Артамоновых», где он играл главную роль. Последний спектакль театра, на который меня взяли перед отъездом, был «Фельдмаршал Кутузов», папа тоже играл в нем главную роль. Долго не смолкали аплодисменты зрителей. Я был несказанно горд и повторял всем окружающим в зале, указывая пальчиком на сцену: «Это мой папа! Это мой папа!..» Меня кто-то поставил на стульчик (мне тогда было всего четыре года), и все аплодировали, кажется, уже мне, а я в ответ смущенно твердил: «Это надо папе! Это надо папе!» Зал хохотал.

М. Державин на руках у мамы, И. И. Державиной

Итак, большую часть театра эвакуировали, но часть актеров оставалась на дежурстве в Москве. Папа остался вместе с ними и в итоге даже получил медаль «За оборону Москвы».

С этим пребыванием папы в осажденной Москве связан один страшный эпизод. Папа должен был дежурить в театре именно в тот день, когда в Театр Вахтангова попала авиабомба. В первые минуты, когда пришло известие о попадании бомбы, все подумали, что папа погиб, а он, оказывается, на наше счастье, поменялся с одним своим коллегой сменами дежурства. Был у нас такой актер в Театре Вахтангова – Василий Куза, он и погиб во время этой бомбежки. Это произошло, по одним источникам, 24 июля, по другим – 25 июля.

Нашим воспитанием в детстве активно занимался папа. Так, будучи актером, он прекрасно знал предмет «техники речи» и с самого раннего детства учил нас разговаривать правильно. Рассказывают, что, когда мне был всего год, я прекрасно выговаривал буквы «р» и «л», у нас с Аней никогда не было обыкновенной детской шепелявости. Первым моим любимым словом было «макароны». Я всегда восторженно кричал: «У-р-р-а! Ма-к-к-а-р-р-оны!», сидя на детском стульчике за столом. Мне кажется, я потому и полюбил это блюдо, что мог раскатисто провозглашать его название. По словам родственников, я вообще в том возрасте очень полюбил слова, имеющие букву «р».

Иногда к нам приходила папина тетя, Варвара Степановна. Папа ее называл тетя Варя, и мы, естественно, тетя Варя. Это была добрая-предобрая пожилая женщина небольшого роста. И когда она к нам однажды пришла (мне было два с половиной года, Анечке – год) и начала говорить: «Ой, вы, мои малюсенькие, ой вы, мои хоросенькие, ой вы, мои детишечки…», я грозно на нее взглянул и заявил приказным тоном: «Тетя Вар-р-ря, не сюсюкайте!»

В общем, мы с сестрой выговаривали все буквы четко-четко. Когда мне было четыре, папа репетировал фельдмаршала Кутузова в спектакле «Фельдмаршал Кутузов». И вот мы с Аней в подушках-думочках делали вмятины на углу и надевали как треуголки – ну как же, Наполеон и все такое. Я был, естественно, Кутузовым, однажды Анна, не успев выйти из образа Наполеона, села на горшок. Я вокруг нее бегаю: «Ну, Наполеон! Ну что ты так долго?!.. Я же должен читать монолог». Потом мама смеялась – предлагала отцу эту сцену в спектакль добавить.

Мы очень любили нашего дедушку, маминого папу, Ивана Алексеевича Дроздова, он занимал очень ответственную должность – был начальником Первого водопроводного участка города Москвы. Всю войну он пробыл в Москве, потом получил орден Великой Отечественной войны I степени, самый высокий. Водопровод тогда был важнейшим гражданским объектом, нельзя было допустить диверсий, каких-то повреждений, взрывов или отравлений. При этом он оставался потрясающей доброты человеком, и когда дедушка к нам приезжал, это всегда была неописуемая радость для меня и для Анны, мы его обожали совершенно.

А надо сказать, дедушка наш был высоченного роста, с роскошной темной шевелюрой, буквально без единого седого волоса, и только усы его были белоснежными. Вот такая отличительная черта нашего дедушки, больше я такого в жизни не встречал.

Только однажды случился конфуз.

Как-то его подчиненные в неофициальной обстановке сказали ему: «Иван Алексеевич! Ну что же такое, вы такой моложавый мужчина, ни одного седого волоса нет, а усы седые. Даже как-то странно. Может, вам усы покрасить?» И решил дедушка покрасить усы. В радикальный черный цвет. Совершив эту манипуляцию, приходит к нам. Мы с Аней остолбенели, когда увидели знакомого нам человека, но без милых и родных белых усов, а с совершенно черными. Аня подняла скандал! «Это не наш дедушка!» А он называл нас так: меня – «милок», а Аню – «милка». «Милк, ну что ты, ну это же я!» – «Не-е-е-т, это не наш дедушка!» И у нее была истерика, и всей семьей ее успокаивали.

Я вместе со всеми увещевал Аню: «Да чего ты? Это тот же дедушка, просто другие усы…» – «Нет, нет, нет!» – Она не шла ни на какие компромиссы, «такого дедушку» не принимала.

Дедушка был так расстроен, что потом вытравливал эти свои черные усы перекисью водорода, чтоб скорее они посветлели. Он очень долго у нас не появлялся – ему было ужасно стыдно, что его не признает родная внучка…

Дед меня, конечно же, любил. Звал он меня нараспев, подчеркнуто уважительно: «Миха-а-алыч!» Как-то спрашивает меня трехлетнего: «Михалыч, ну что ж ты такой грустный сидишь?» А я, видимо, уже в каком-то образе актерском, отвечаю, повесив голову: «Меня все бьют». Дедушка опешил: «Как? Кто ж тебя бьет? Мама тебя бьет?» – «Бьет…» – «И папа тебя бьет?» – «Бьет…» Не знаю, почему я так ответил, но все потом мне это припоминали со смехом. Дедушка: «И Анечка тебя бьет?» – «Бьет…» – «Скажи-ка, Михалыч, а дедушка тебя бьет?» – «Бьет…» – «Ну-у-у, Миха-а-алыч!» Тут уж дедушка развел руками. Конечно же, он знал, что и шлепка ни разу в жизни мы не получали, что нас родители воспитывали только словом.

М. Державин. «Арбатский дворик»

М. Державин. «Кони»

М. Державин. «Городской пейзаж»

М. Державин. «Сельский пейзаж»

Мама ехала в эвакуацию беременной, да еще и с двумя детьми – Анечкой и мной. Сначала мы остановились в Горьком, но там было очень неспокойно, через этот город в Сибирь эвакуировались заводы, фабрики, учреждения, семьи, было ощущение какого-то повального, хоть и организованного бегства, стояла страшная сумятица, и когда у мамы начались схватки, ее отправили рожать от греха подальше – за 30 км на север от Горького, в роддом тихой захолустной Балахны. Поселили нас там в опустевшей школе, где я, видимо, руководствуясь ностальгическими ощущениями, принялся изготавливать из географических карт театральные декорации и кулисы.

В Балахне родилась моя младшая сестричка Танечка. Затем ее место рождения надолго стало предметом семейных шуток: мол, все мы – москвичи, а Таня – жительница Балахны.

…Только добравшись до Омска, мы сообщили папе, что у него родилась дочка. И он (телеграммой или звонком, уже не вспомнить) отдал важное распоряжение главы семейства – назвать дочь Татьяной.

Так нас стало трое. И до этого мы с Анечкой были совершенно неразлучны, а тут появился новый, живой и писклявый объект для нашего внимания, для постоянных обсуждений и полемики. С Анечкой мы были погодки – росли вместе, такие белоголовые, одинаковые. Одна актриса в Театре Вахтангова, Елизавета Георгиевна Алексеева, даже говорила: «Ой, у Державиной дети, как белые грыбы». Почему-то говорила не грибы, а через букву «ы» – «грыбы». Такие уж белоголовые-белоголовые были мы с Аней, а Танечка была у нас потемнее, и я почему-то, возможно желая дистанцироваться от иной масти, какое-то время не желал называть ее по имени, а звал просто «девочка». «Мама! Твоя девочка плачет». Мама плохо слышала – у нее была травма головы с детства, а во время войны она почти и вовсе потеряла слух, все звуки различала словно в отдалении. Отчасти поэтому я долго называл Танечку «девочкой», а Аня вообще сильно ее осуждала и собиралась выкинуть в окошко. Так и говорила: «Мне не нужна эта девчонка, я ее выкину в окошко». Уж так проявлялся тогда ее смелый и прямодушный характер.

Когда мы немножко подросли, мы вместе превосходно проводили время, когда прогуливали школу. Это были идеальные дни. Во-первых, мы обязательно шли в музей Скрябина. Этот музей находился почти напротив дома, там и по сию пору сохранилась квартира гениального композитора. Мы приходили туда, на ноги нам нацепляли детские музейные тапочки, чтобы мы не натоптали, и мы радостно шлепали по всем гулким помещениям музея. Вот колокольчик для прислуги. Вот стоит его рояль… Мы с детства знали, что Скрябин – первооткрыватель «цветомузыки». Нам разрешали нажимать на клавиши рояля, чтобы в ответ зажигались различные лампочки. В столовой висел гонг, который созывал всех домочадцев и гостей к обеду. Нам тоже разрешали позвенеть. Так пролетало время первых двух уроков…