Я здесь...

Глава 31

Дни текут муторные, мутные. За что ни возьмусь — все летит из рук. Две чашки и тарелку расколошматила, вызвалась маме в палатке помочь — опрокинула манекенов.

Еда совершенно не лезет в глотку, на чае держусь. Не на мятном, а на черном и горьком, из пакетиков.

Катаюсь на троллейбусе, рассматриваю мелькающие в окне виды родного беспросветного города, в котором иногда бывает так душно.

В этом городе живут сказочные персонажи, которые с улыбкой бросаются под поезда, ломают кастетами носы в драке, клянутся в огромной и чистой любви гордым девам и умирают потом в одиночестве, потому что остались для всех посторонними.

***

Влад обзавелся дорогим мобильником — родители в Новый год щедро одарили. Он звонит мне вечером, докладывает, что стоит под окнами. Зовет гулять.

Спускаюсь, брожу рядом с ним битый час — руки в карманах, голова — в плечи, взгляд — под ноги.

— Как праздник отметила? — радостно осведомляется он.

На миг закрываю глаза, киваю:

— Нормально.

— Мы тоже отлично отпраздновали: в узком кругу, без посторонних. Природа там замечательная, а воздух какой!..

— Без посторонних — это здорово. Это просто идеально, — мямлю я, но Влад моей фразы не слышит.

Он останавливается с намерением поцеловать, но я отворачиваюсь. Ни один из вас меня больше никогда не поцелует. До конца жизни. Я клянусь.

Пару секунд Влад изумленно молчит, и под его пристальным взглядом я чувствую себя тупым животным.

— К «логике» готова? — спрашивает он глухо. — Макарыч на экзаменах зверствует, говорят…

Я равнодушно пожимаю плечами:

— Готова.

Слава богам, «круг почета» заканчивается — ноги принесли нас обратно к старому заплеванному подъезду.

— Я пойду, пожалуй. — Я переваливаюсь с носка на пятку, разглядываю свои следы на искрящемся в свете фонаря снеге. — Мне что-то нездоровится, Влад.

— Ладно. Лечись… Чуть на забыл! — Владик роется во внутреннем кармане пальто, извлекает оттуда маленького, с ладошку, медвежонка Тедди и открытку. — Вот. Это от мамы. С новым годом. С новым счастьем.

Смотрю на игрушку, разглядываю ее, туплю.

— Спасибо. С новым… счастьем. На экзамене увидимся, — наконец выдавливаю я и скрываюсь в воняющей сыростью темноте.

***

Мама с дядей Костей в театр ушли.

Ныряю под ласковое теплое одеяло, закрываю глаза, и воспоминания о случившемся ярче яви встают перед ними. Мертвые холодные звезды, мороз, крыльцо, темный профиль. И сердце трепещет летучей мышью. Новый год, холодная комната, руки, губы, шепот. Рай и ад в одном флаконе.

Я сгораю. Пропадаю. Умираю.

Стискиваю зубы и кричу.

Забыть это нельзя… Но приложить все силы и вытравить из сердца, из мыслей, из души — можно.

Переписать все набело, а черновики смять и сжечь.

Глава 32

Перед экзаменом курим в сквере, нервы у всех на пределе.

— Прорвемся! — гудит Алеська. — Учила, Анжелик?

— Читала…

— У вас с Владиком все нормально? Гляжу, ты сегодня не в настроении, — участливо любопытствует Оля с высоты своих метр пятидесяти.

— Все ровно, — выдыхаю дым над ее головой.

Мы с Владом заходим на экзамен в первой пятерке, он легонько похлопывает меня по плечу — благословляет. Посильнее стискиваю зубы, чтобы не огрызнуться в ответ.

В кой-то веки повезло — билет попался такой, что во сне разбуди — оттараторю как по-написанному, логик знай себе улыбается, выводит в зачетке «отл» и размашисто расписывается в ведомости.

Он хоть и пожилой, но его глаза сияют жаждой новых открытий, готовностью рассказать сотни познавательных историй, поделиться опытом. С недавнего времени я полюбила разглядывать людей, подмечать в них хорошее. С недавнего времени мне жизненно необходимо стало это подмечать.

— Спасибо! Благодаря вам я навсегда сохраню в памяти этот день, эту аудиторию и радость от первой «отличной» записи в зачетке. И любовь к вашему предмету, — встаю и торжественно отчеканиваю.

— Вам спасибо, Яюшина! Побольше бы таких студентов! — улыбается препод.

Выхожу за дверь, и бледные девочки едва не сбивают с ног:

— Ну как? Заваливает? Что поставил?

— Отлично!

Почти сразу из аудитории выходит и Влад, потрясает перед носами одногруппниц открытой зачеткой с «отл» и прорывается ко мне:

— Отпраздновать надо, а, Лика? — На его лице сияют облегчение, ликование и уверенность, и я подвисаю. Хороший мальчик, идеальный с головы до ног. Воспитанный и совсем пустой, как его гулкая холодная комната.

Молча смотрю на него, но сейчас будто вижу впервые — даже внешность его кажется не такой, какой виделась мне раньше. Я будто резко проснулась и никак не могу отдуплиться: с этим парнем у меня отношения, а у самой с груди еще не сошел засос, поставленный другим.

И надо бы расставить все точки над «и», но… только не сегодня. Кем я буду, если испорчу Владу такое настроение?

— Давай, — киваю. В конце концов, сотенка есть, за сок свой я и сама заплатить в состоянии.

В гардеробе Владик помогает мне одеться — галантно накидывает неформальскую косуху, облачается в пальто, налегает плечом на массивную дверь, берет меня за руку и выводит на холод.

Я покорно шлепаю за ним в неизвестном направлении по черно-белой городской слякоти.

— Влад, куда пойдем? — пытаюсь внести ясность, когда мы бодро проходим мимо студенческого кафе.

Не замедляя шага, Влад сообщает тоном, не терпящим возражений:

— Ко мне. Мама ждет. Она очень хочет еще раз с тобой пообщаться.

Это снова удар ниже пояса. Даже мой внутренний дядя Вася среагировать не успел, стареет…

Я всегда все держу под контролем. Когда нахожусь в нормальном состоянии… Но сегодня, по дороге к дому высокой культуры быта, собраться из пепла воедино мне ни за что не успеть.

Мама Влада с одного взгляда все про меня поймет, женщины сразу замечают такое… Ей только это и нужно — лишний раз убедиться, что я ее сыночку категорически не подхожу. Что я шалава подзаборная.

Ну и ладно. Так и быть, устрою ей праздник.

Но, поравнявшись в университетском сквере с первыми лавками, я едва не кричу во все воронье горло, потому что из-под земли черной тенью вырастает Сид.

***

Он быстро идет в нашу сторону.

— Рыжая, привет! На пару слов! — И глаза у него дурные, на мокром месте, жуткие. Под чем сейчас эта мразь?

В груди кто-то мечется, но все живое в ней умерло, только призраки ее и населяют.

Влад останавливается и крепче сжимает мою руку.

Сид подходит вплотную, но Влад заводит меня за спину и смотрит в ледяные глаза в упор:

— Ты еще кто такой? Что тебе нужно?

— Отвали, я не с тобой разговариваю. — Сид пытается обойти досадное препятствие, но Влад снова преграждает ему путь.

Один напирает, второй стоит как стена. И оба достали меня до чертиков.

— Отвали, — тихо повторяет Сид и прячет правую ладонь в карман косухи. Я знаю, что в нем лежит, и как лихо Сид с этим управляется. Знаю, что в итоге один из них останется изуродованным, а второй, даже несмотря на свой нежный возраст, надолго сядет.

Потому я и выдергиваю руку из руки Влада и выхожу вперед:

— Чего тебе, Сид? Привет.

— Объяснить мне ничего не хочешь? — Дергается он.

— Нет. — Мотаю головой.

— Что она тебе объяснять должна? — рычит Влад, а я вздрагиваю: как только заговорила с этим бледным недомерком, так про присутствие Влада забыла напрочь.

— Влад, — оборачиваюсь и умоляю я. — Иди домой, пожалуйста. Извинись за меня перед мамой… Завтра поговорим.

— Предлагаешь оставить тебя тут одну с этим ушлепком?!

— Все нормально, я его знаю!

Сид громко ржет:

— Знает вдоль и поперек, чувак!

У Влада багровеет лицо, он готов кинуться в драку, а Сид только беззаботно скалится и сжимает в кармане кастет.

— Я с ним пойду. Прости! — Подскакиваю к Сиду, беру его под ручку и при этом ловлю воздух ртом. Увожу его и ухожу сама, не оглядываясь.

Глава 33

Неподалеку расположен старый парк: огороженный участок города, заросший кустами и деревьями, населенный воронами и ржавыми каруселями, поставленными на вечный прикол.

Сид навострил лыжи именно туда.

На ходу он меня обнимает, но я повожу плечом и сбрасываю его клешню.

Мы останавливаемся, Сид пристально смотрит сверху вниз. Блин, а я и не замечала, как сильно он вырос с августа… И стал еще убийственней в своей необычной, дурной, с ног сбивающей красоте.

Но сердце устало от скачек. Бьется ровно. Равнодушно. Я так решила.

— Итак, Сид, я тебя слушаю! — Мой голос совсем не дрожит.

— Почему ты сбежала тогда? — заводится он, трясет меня, сверлит злющими глазами. — К нему? Так ты все же с ним, да?

Но я этот взгляд спокойно выдерживаю:

— Нет. Я не с ним.

— А с кем, рыжая?! Скажи ты мне… — Он срывается на крик, а с крика на шепот. — Может, со мной?..

— Я ни с кем. Я сама по себе.

— Будь со мной. Пожалуйста. — Он почти до синяков сжимает мне плечи.

— Нет.

— Почему нет?

— Тебе шестнадцать лет, Сид! — Я пытаюсь отвернуться, но он ловит мой взгляд:

— В апреле будет семнадцать!

— А мне почти восемнадцать.

— Ну и что?!! — кричит он. Бедный маленький мальчик. Циничная сволочь. Так тебе и надо.

— Ты… посмотри на себя, Сид. Посмотри, как ты живешь. Думаешь, я стану иметь с тобой дело? — Голос звенит на весь парк, распугивая городских голубей и ворон, многочисленных свидетелей моей над ним расправы. — Без вариантов, Сид. Ответ — «нет»!

Каждое слово расползается на сердце болезненным кровоточащим шрамом, но видеть Сида таким бледным, дерганым, еле живым — дорогого стоит.

Он освобождает мои руки из захвата своих и устало произносит:

— Понятно… Пошли со мной.

— Куда? — Я хлопаю глазами.

— Дело есть…

Сид идет походкой вразвалочку, по пути носом гриндера расхреначивает одиноко стоящую у бордюра бутылку и сворачивает в кусты. Я плетусь следом, будто на привязи.

На площадке с остовами ржавых каруселей, когда-то давно приносивших восторг и радость советским детям, Сид подходит к покосившейся билетной будке и открывает трухлявую дверь, с душераздирающим воплем петель та являет нам могильную черноту своих внутренностей.

Я все еще не могу отдышаться от совершенного мною намеренного, и потому — величайшего зла в жизни — и молча наблюдаю за действиями бледного и непривычно тихого Сида.

Он опускается перед раскрывшимся проемом на корточки, наполовину расстегивает косуху и запускает руку во внутренний карман. Он кого-то углядел в темноте будки и улыбается, словно солнечный пятилетний мальчик, каким он, вероятно, когда-то и был:

— Эй, мелочь! Папа пришел! — И из будки, пища и вытянув вверх полосатые дрожащие хвосты, выбегают котята. Два котенка — рыжий и сиамский, примерно двух месяцев от роду.

Сид распечатывает конвертик с кошачьим кормом, выдавливает его содержимое на принесенную ветром старую газету, и животные, громко мурлыча и отталкивая друг друга усатыми мордами, приступают к трапезе.

Сид гладит их, поднимает голову и сияет:

— Смотри, Лик, вот этого, облезлого, зовут Сид. А этой рыжей имя я никак не подберу… — Он снова проводит ладонью вдоль пушистых спинок.

Я незаметно смахиваю слезы, проклятое горло сдавило, и следующие слова выходят сиплыми:

— Часто ты их тут кормишь?

— Ага. У них маму в прошлом месяце машина задавила, а они остались. Хочешь погладить?

Это выше моих сил.

— Нет…

Сид поднимается, отряхивает руки, прячет их в карманы. Долго и пронзительно смотрит на меня. Он абсолютно вменяем, ни под чем он сейчас не находится, но мне от этого не легче.

— Поговорить надо… — тихо говорит он и уходит в сторону умерших аттракционов.

***

Сид замирает у подножья давно отдавшего Богу душу «Колеса обозрения», запрокидывает голову и долго смотрит вверх, изучая ржавый скелет древнего железного динозавра. Подходит ближе к остову карусели, подтягивается и залезает в ее нижнюю кабинку. Свешивается сверху, протягивает руку и втаскивает в нее меня.

В кабинке нагажено: весь пол в бутылках, бычках и пачках от сухариков, припорошенных снегом, покрытых коркой льда. Сид плюхается на сиденье, вытягивает ноги, нахохливается, набрасывает на голову капюшон. Смотрит вперед — на красный закат, на небо сквозь сеть черных веток…

Я сажусь рядом, тоже вытягиваю ноги. А они у нас одной длины, в одинаковых грязных тяжелых гадах, замызганных темных джинсах… По голове снова обухом бьет мысль, что во мне и кровь его течет: такая же никчемная, невнятная, как этот январь, разбавленная талой водой…

— То, что ты сказала — с этим ясно, но… а мне-то как быть, Лик? Вот тут. — Он бьет по груди кулаком. — Гребаный камень, и я его сдвинуть не могу. Я не знаю, куда мне податься, что сделать. Не знаю, куда сунуться, что вытворить, чем убиться. Такие дела…

Он молчит, над парком кружится воронье, заполняя тишину скрипящим граем.

В лицо дует сырой ледяной ветер, глаза слезятся.

— Хочешь, собакой твоей буду? Разорву любого, на кого покажешь пальцем. Хочешь? — вскидывается Сид, но тут же опускает голову.

— Не хочу, Сид. — Я улыбаюсь через силу, фальшиво, бодро, натянуто. — Сама справлюсь.

Он поворачивается ко мне и выдает беззаботную улыбку, но она не скрывает боль:

— Знаю, что ты справишься. Любого засранца придушишь!

Я пихаю его локтем в бок, смеюсь, а он протягивает руку, наклоняет мою голову к своему плечу и обнимает. И все жизненные силы тут же приходят в равновесие.

Хорошо сидим. Тихо, спокойно. Вырвали друг у друга сердца, внутри обливаемся кровью, умираем… и улыбаемся.

Я думала, что мы разбежимся мирно, но у парковых ворот Сид останавливается, придерживает меня за рукав, подходит ближе.

— Лика… — тихо говорит он. — Просто прими правду и дай мне шанс. Прошу тебя. Может, это тяжело, но… Перестань прятаться. Пожалуйста!..

— Ты о чем, Сид? — Я безуспешно пытаюсь поймать слабыми замерзшими руками разметавшиеся под ветром волосы. — О какой правде ты сейчас говоришь?

Сид по инерции делает небольшой шаг в сторону, заслоняя меня от порыва ледяного ветра, и шепчет:

— Ты же знаешь…

— Ты и сейчас продолжаешь издеваться, да?.. — Я будто по шею проваливаюсь в грязь. Задыхаюсь от чудовищной боли, а глаза разъедает кислота.

Сид беспечно пожимает плечами:

— Врежь мне, если от этого тебе полегчает.

Размахиваюсь и наотмашь бью его по лицу. Снова и снова. Его голова дергается, щеки становятся пунцовыми, но он смотрит мне прямо в глаза и ничего не предпринимает. Я хочу, чтобы он отвел взгляд. Бог, должно быть, был не в себе, когда одаривал этого козла такими глазами. Я хочу, чтобы он перестал на меня смотреть. Я хочу, чтобы от его присутствия не подкашивались коленки. Хочу повернуть время вспять. Прямо сейчас я хочу его убить.

А он улыбается.

Очередной удар выходит слабым, безвольным и смазанным.

Нельзя бить ангелов.

Приходится отступить.

— Все? — устало произносит Сид и протягивает мне сигарету. Одну-единственную, с белым фильтром, — «Трубка мира». Выкуришь, когда будешь в мире сама с собой.

— Отвали, Сид. — Я быстро забираю сигарету, отталкиваю его и, спотыкаясь, сваливаю.

Глава 34

Дома с ощущением совершенного убийства десять минут мою руки под обжигающей струей воды. Я все сделала правильно, не подкопаешься, но покоя отчего-то нет. Я действительно совершила убийство — убила светлые мечты, захлопнула дверь в мир сказок и выбросила ключи.

Потому что меня предали. Пытались втоптать в грязь. Эти лживые уроды сами во всем виноваты!

Два часа отмокаю в ванне в душистой пене, потом долго разглядываю себя в зеркале, улыбаюсь. Я научилась делать это натурально, непринужденно, задорно.

Совсем как Сид.

За окнами кромешная тьма, выползаю из своей комнаты на кухню — к маме. Хрестоматийное возвращение побитой жизнью блудной дочери в лоно семьи в масштабах одной квартиры. Конечно, я не собираюсь ныть и жаловаться, я просто рядом с ней посижу.

В результате мы пьем чай с тем самым летним яблочным вареньем, шепчемся и хихикаем — дерьмовое настроение как рукой сняло. С моей мамой всегда так — долго злиться и обижаться на нее я заставляю себя лишь усилием стоического характера.

Она выбалтывает лишнего — про идею дяди Кости расписаться, но тут для меня неожиданностей нет, а еще спрашивает про Владика. Оказывается, он звонил сегодня раз десять, а я кокетничаю, дескать, мне-то что, я все равно его бросить решила…

Мама только качает головой:

— Да, Ликусь, наверное, нужно было тебе в детстве рассказывать, что папа наш летчиком был и геройски погиб. Может быть, сейчас на многие вещи ты бы смотрела по-другому.

Ну уж нет. Я все правильно понимаю, а при другом раскладе не была бы готова держать удар. И, попав в нынешний переплет, трусливо наглоталась бы таблеток.

— Ма, а тебе никогда не хотелось ему отомстить? — задаю самый важный вопрос, и мама искренне недоумевает:

— За что?

— За то, что он тебя предал! За то, что у тебя так сложилась жизнь …

— Как сложилась, Лик? Да мне только позавидовать можно. У меня ты есть, — улыбается она и ерошит мои волосы.

— Я очень стараюсь, правда.

— Не старайся. Просто будь у меня умницей. — Мама подмигивает. — Кстати, а тот мальчик хороший… Сереженька… Как он поживает?

Какой еще «Сереженька»? Сид, что ли?

Надеюсь, что он поживает хреново, но вслух говорю другое:

— Не знаю. Его я тоже бросила. Давно уже.

***

Наутро где-то за далекими пределами сна начинает громко трезвонить телефон.

Мама уже ушла на работу, приходится самой вылезти из теплой постели и плестись в коридор.

— Алло? — хриплю в трубку.

— Лика, ну наконец-то!.. Где тебя носило? С тобой все нормально? — Влад на проводе. Кошусь на часы: начало девятого.

— Нормально.

— Я всю ночь не спал! Знаешь, как я переживал…

— Не стоило… Влад!..

— …Из-за того что свою девушку…

Я сжимаю трубку до трещин на пластике, зажмуриваю глаза. Я не твоя девушка. Я вообще не девушка. Я — это просто я.

— …В компании этого урода бросил…

Урода… Такого же урода, как и я: без рода, без племени.

— Влад! — снова зову я.

— …А кто знает, что этому дауну безмозглому в котелок могло взбрести…

— Влад!!! — кричу, и он перестает нудеть.

— Что?

— Приходи ко мне. Сможешь? Прямо сейчас.

Владик пару секунд сопит в трубку:

— Вообще-то у нас тут завтрак… Ладно. Смогу. Надеюсь, это что-то очень важное, иначе…

— Вот и славно. — Я нажимаю на «отбой».

Бесцельно слоняюсь по комнатам. Квартирка у нас старая, тесная, но уютная. Жилище двух девочек: книги про любовь, памятные сувенирчики, салфетки, фиалки на окнах. Гладильная доска у окна, на ней брошен мамин домашний халат. На столе зеркало, а возле него частокол флакончиков с духами, лосьонами, лаками… у нас все общее. Мы небогато живем, зато воздух здесь пропитан запахом корицы, кофе, уюта и доброты.

В один распрекрасный день сам Влад или кто-то из его окружения обязательно укажет мне на бедность и неустроенность. Ко мне все вернется бумерангом.

В дверь звонят, и я прямо в пижаме выдвигаюсь в прихожую.

— Проходи. — Пропускаю Влада и подталкиваю ногой к его начищенным ботинкам дядь Костины тапочки.

Он снимает пальто, вешает его на крючок, озирается по сторонам, косится на волосок паутины на светильнике.

С иголочки одетый, красивый, воспитанный Влад в нашей квартире — почти аномальное явление. Пора его отпустить, без всяких сожалений выпустить в естественную среду, где обитают такие же девочки-принцессы, с одной из которых он осуществит свою мечту и создаст уже наконец свою образцовую холодную семью.

— Привет! Потрудись объяснить, где ты вчера шаталась так долго? — Он взвинчен до предела, левая щека заметно подергивается.

— Гуляла… Чаю будешь? — Его обиды всегда раздражали, но все, чем я с ним занималась — пережидала, терпела, считала про себя до десяти…

— Какой еще чай?!! Ты на мою семью, на меня вчера наплевала!

Господи, как неинтересно. Молча разворачиваюсь и шаркаю тапками в сторону кухни, Влад увязывается следом. Усаживаю его на одну из двух разномастных табуреток, на самую неудобную, ставлю перед его носом чашку с отколотым краем.

— Гуляла… С этим? — На чашку он даже не смотрит, но сверлит меня взглядом сегодня бледно-голубых, водянистых, злых глаз. Это я превратила его в такое ничтожество. Я…

Парень передо мной на части разваливается, а я напоминаю себе муху, в издевательской манере потирающую лапки.

— Ага… — киваю, — с этим.

— Лика. Что происходит, а? Может, хватит уже воду мутить? Что за дела у тебя могут быть с таким отребьем?

Несколько долгих секунд слышно только, как гудит наш пожилой холодильник, и моя ложечка позвякивает о стенки чашки.

Разрушать красоту, похоже, уже стало моим хобби. Сейчас, например, я разрушу веру этого идеалиста в верность, доверие и чистоту:

— Да я спала с ним, Влад! Неужели не доходит?! — выпаливаю я. Все, моя душа чиста.

Рука Влада сжимается в кулак, зависает над столешницей, но опускается на нее мягко, тихо. Он прищуривается, не может подобрать слов, прочищает горло:

— Ты… — и с шипением выдыхает: — Мама права была…

— Давай разбежимся! Пожалуйста! — вношу я конструктивное предложение. — Посмотри на меня повнимательнее. Я тоже отребье. Я такая. А ты, ты совсем другой. Не возись со мной больше. Не пачкайся.

Мне хотелось драмы, битья посуды, криков. Может быть, я даже оплеухи заслужила. Но Влад встал из-за стола, молча надел пальто и ботинки и скрылся за дверью.

А перед следующим экзаменом по спине наудачу поглаживал уже Олечку.

Какое облегчение.

Улыбаюсь.

Спасибо тебе, Влад. За все. А теперь иди к черту.

Глава 35

В конце вьюжного темного февраля мне исполнилось восемнадцать лет.

Отмечать это знаменательное событие я не стала. Мама с дядей Костей подарили мне оранжевый душистый апельсин, помялись, посмеялись и вручили ключи от нашей квартиры: мамин комплект с брелоком в виде деревянного башмачка.

Я сразу все поняла.

— Анжелик, вот тебе уже и восемнадцать. И одна справишься. А Мариночку я к себе забираю. А ну, улыбнись, именинница! — хохотал дядя Костя.

На следующей неделе на старой иномарке дяди Кости они перевезли мамины вещи в его квартиру.

И вот теперь всеми вечерами я сижу одна за кухонным столом, а за окном депрессует сопливый разбитый март.

Раньше я была маленькой девочкой, маминой дочкой, и жила только ради того, чтобы видеть в ее глазах гордость и радость за меня и мои успехи. В чем же мой смысл теперь?..

Я все чаще вспоминаю Сида. Парень всю жизнь жил так, как теперь пробую жить я. А это тяжело, оказывается. Так тяжело, что, если нет в тебе крепкого стержня, волей-неволей начнешь сломя голову бежать к любому чужому теплу и беспечно отдавать свое в ответ.

Светка звонит каждый божий день, делится кулинарными рецептами, которые мне на фиг не нужны, ругает погоду, докладывает о самочувствии. Все это неинтересно. К пятнадцатой минуте таких бесед я обычно зверею и вру, что у меня пригорает на кухне картошка. И поспешно вешаю трубку.

Светке рожать в мае, Кидис подался на заработки в Москву, вот и страдает наша Баунти от одиночества и безделья. Пусть посильнее страдает. Так, как страдаю я.

У меня, например, одиночество вообще стало причиной девиации личности. А как еще можно назвать то, что я согласилась посетить самый модный клуб города в компании с занудными одногруппниками?

***

Для того чтобы уделать всех в этом клубе, я полдня зависаю у зеркала, крашусь броско и томно. Не знаю, для чего — наверное, по старой памяти хочется поразить слишком быстро вернувшегося к жизни Влада. Но вряд ли у меня это снова получится.

Удивительно, я даже влезаю в мамино голубое платье, хотя оно едва прикрывает задницу. Для храбрости принимаю на грудь пятьдесят граммов и спускаюсь к такси.

Клуб «Титов» видно за километр — он агрессивно перемигивается разноцветными огнями и пугает уже отсюда. Это пока единственный в городе клуб, где тусуется не криминал, а так называемая «золотая молодежь», ярко разодетая и вечно упоротая. Говорят, тут даже геи есть. Для моего времени все вышеперечисленное — настоящая экзотика.

Мы сняли VIP-зал. Ну а как иначе — студенты самого престижного факультета могут себе это позволить! И совершенно не обязательно никому знать, что Нади пощипали своих родителей-фермеров, ботанички, выпрашивая деньги, валялись в ногах у предков, а меня в честь 8 марта спонсировал дядя Костя.

И начинается в сердце передового модного клуба хрестоматийная тупая бабская пьянка. Оказывается, наши Нади — тоже женщины с нелегкой судьбой: их бросали, и они бросали, а потому по пьяной лавочке они превращаются в настоящую кладезь народной мудрости. Даже Алеська через каждое слово им зычно поддакивает.

А я кручу в руке бокал с коктейлем и понимаю только, что очень стремительно напилась. Душа рвется к звездам. В таком состоянии звонят бывшим, знакомятся с первыми встречными, ищут приключения на свою пятую точку.

Уже ровным счетом никто ни на кого не обращает внимания, и я выскальзываю из VIP-зоны в общий зал.

Там шумно и тесно, орет музыка, куча пьяных тел дергается на танцполе, сполохи света грозят вызвать приступ эпилепсии. Я прислоняюсь к стене, по лицу течет пот и остатки стильного макияжа.

Ну точно, вот он — ад, откуда меня никто не спасет.

И тут, как в замедленной киносъемке, мимо проходит темноволосый парень в черной толстовке с капюшоном. Его походка и силуэт знакомы до одури. Глоток свежего воздуха, снег в лицо, звезды в морозном небе…

Сид. В дергающемся ультрафиолете он кажется бледным как полотно, глаза сверкают, как у ненормального, а из одной ноздри стекает тонкая струйка крови. Такое случается, когда через нос вдыхают амфетамины и прочее дерьмо.

Вот идиот!

Я хватаю его за плечи и разворачиваю к себе, и он тут же расцветает в улыбке:

— Привет!..

— Что это с тобой? — требую объяснений.

— В каком смысле? — проследив за моим взглядом, Сид подносит руку к лицу, поспешно вытирает пальцем кровь. — А, это… В прошлом году мне нос сломали, с тех пор такое часто происходит.

Он шмыгает, ждет от меня продолжения, сияет как новый пятак.

— Правда?

— Ну да… — отвечает он растерянно, и тут же до него доходит. — Лик, послушай, я чист!

Толкаю его в твердую грудь:

— Мне плевать! Свободен.

Я вроде и собираюсь отвернуться и уйти, но ловлю шнурок его капюшона, накручиваю и накручиваю на палец, зацикливаюсь на действии. За пределами магнитного поля этого парня меня ждет реальная жизнь, где все ржавое, тяжелое и сломанное…

Сид пьян, шатается, отчаянно сверлит меня взглядом и вдруг упирается лбом в мой лоб. И эти глаза оказываются слишком близко, а во мне до бешеной скорости разгоняется кровь. Все, что мне нужно от гребаной жизни сейчас здесь, передо мной. Зажмурься и прыгни с разбега, там небо…

Но на мое плечо ложится рука, и раздается голос Влада:

— Лика, все нормально?

Вот и конец сказке.

Я чертыхаюсь и втягиваю голову в плечи, но Сид сегодня подозрительно мирный: нахально улыбается Владику в лицо, подмигивает мне и отваливает.

Влад с Олей опоздали к эпичной пьянке, озираются кругом, растерянно на меня пялятся. А я все. Я на выход. Нагулялась.

Глава 36

Выруливаю на крыльцо, прищуриваю глаза: как бы еще в этой измороси приметить авто с шашечками?

Шурша по слякоти шинами, ко мне тихо приближается заляпанная грязью иномарка, опускаются тонированные стекла, и в окошках возникают незнакомые веселые рожи:

— Красотка! Развлечемся?

— Мне домой надо! — Упрямо мотаю головой.

— Да не вопрос! Подкинем! Садись!

Размякшим от алкоголя мозгом я понимаю, что этого делать не следует, но мне безразличны последствия. Куда угодно, только не в пустую квартиру… Смело шагаю вперед, хотя сильно штормит.

— Ты дура, да? — раздается из-за плеча, я оглядываюсь. Сид тоже недалеко от меня ушел — еле держится на ногах. — Как же тебя теть Марина одну в такое заведение отпустила? Ладно бы с парнем, но твой мажорик сегодня вроде как отдельно.

— Восемнацть мне. Уже… — кое-как формулирую я и для вескости тычу в воздух указательным пальцем. Авто с веселыми ребятами тихо отъезжает ни с чем.

Сид кладет ладони на мои плечи и мотает головой:

— Понятно. Взрослая… Но я тебя одну все равно не отпущу! Погоди, сейчас все будет!

Каким-то чудом удержавшись на ногах, Сид шагает к стоянке и взмахивает рукой. Перед ним тормозит такси, он открывает переднюю дверцу и о чем-то говорит с водителем. Машет мне, подбегает и, поддерживая под локоть, ведет к машине.

Никогда в жизни я еще так не напивалась. Перед тем как отрубиться на заднем сиденье, диктую адрес, а Сид переводит водителю мой словесный понос с пьяного на русский.

В следующий момент я открываю глаза и нахожу себя уже в родной тесной прихожей. Ноги разъезжаются, но Сид, сцепив грабли вокруг талии, усаживает меня на пол, избавляет от ботинок, скидывает рюкзак и магическим жестом извлекает оттуда сразу две бутылки довольно приличного вина.

— Это пойло продают в магазе на углу. Таксист попался понимающий, так что я сгонял и купил.

Сид тащит мое безвольное тело в комнату и мешком бросает на кровать. Оскорбившись от такой бесцеремонности, пытаюсь сесть и предпринять хоть что-то для восстановления правопорядка в собственной квартире, но мелкий уже гремит ящиками шкафов, отыскивает штопор, возвращается и с громким чпоком, вызвавшим у него приступ гомерического хохота, открывает бутылку.

Я наблюдаю за его длинными пальцами. Я помню, что он делал этими пальцами.

***

Окно открыто, мы курим, сидя на подоконнике. Март выстудил комнату, но нам на это наплевать. Сид снова кажется мне ангельски прекрасным, задушевным и понимающим, его улыбка сияет ярче солнца, но я, даже пьяная, на это больше не куплюсь.

Он выбрасывает окурок, и тот звездочкой летит в темноту.

— Так. Ладно! — Сид запрокидывает бутылку, глотает вино и слезает с подоконника. — У тебя же днюха недавно была, восемнадцать лет! Тебе теперь можно все.

Он подходит к полке с кассетами и CD и с поразительной аккуратностью извлекает из основания стопки мамин диск с названием «Romantic Collection», долго фокусируется на списке песен и в радостном предвкушении поднимает вверх указательный палец:

— О! Круто! Слезай.

— З-зачем? Я п-плохо танцую.

— Танцевать буду я! — Сид склоняется над музыкальным центром, возится с кнопками. — Я пьяный. Сейчас будет стриптиз!

Давлюсь вином и захожусь мучительным кашлем.

— Сид, угомонись! — но все же покидаю подоконник.

Из динамиков слышится:

«…All that I have is all that you've given me

Did you never worry that I'd come to depend on you…»

И мелкий засранец начинает на удивление плавно двигаться, опускает голову, закусывает зубами футболку и тянет ее вверх, оголяя пресс. Он смотрит на меня так, что я мгновенно трезвею.

До меня доходит, что он прикалывается, только когда по его лицу скользит улыбка. А он залезает на журнальный столик и затейливо снимает футболку. Хлопает себя по заднице, оглядывается, но грустнеет и с досадой машет рукой:

— Нет, рыжая, так не пойдет. Я один стесняюсь. — Он обхватывает мои запястья и помогает взобраться на столик. У него не все дома, но я поддаюсь происходящему веселому абсурду.

Дальше мы вдвоем извиваемся на ограниченном пространстве столешницы и орем на два голоса:

— Oh you'd better stop before you tear me all apart

You'd better stop before you go and break my heart

Ooh you'd better stop!!!

В этот момент столик под нами плавно складывается.

Падая, Сид увлекает меня за собой, мы с грохотом оказываемся на полу, и соседи аккомпанируют нам стуком по батарее.

Валяемся рядом, Сид, как на грех, без футболки.

Он разглядывает меня, и в его ледяных глазах мечется такая запредельная печаль, что я на миг теряю бдительность.

Ага. А за этим последуют его клятвы и поцелуи — ад и рай, которых ему ни для кого не жалко. Только руки подставь — отсыплет. Вот к кому погоняло Баунти надо было прицепить.

Он склоняется ко мне, но я проявляю чудеса координации, резко поднимаю руки и сжимаю ладони на его горячей шее:

— Только попробуй, Сид!

Он растерянно пялится, будто впервые видит, оскаливается и медленно смыкает руки на моем горле.

Я смотрю в его ледяные жуткие глаза, от липкого ужаса и звенящей нежности заходится сердце. Мне кажется, что предметы вокруг, презрев гравитацию, поднялись со своих мест в до предела наэлектризованный воздух. Это неземное существо не должно достаться больше никому. Его нужно убить.

Я жму сильнее, но он не отстает.

Мне уже совсем хреново, лицо напротив тоже багровеет.

— Отпусти… — сиплю я.

— Ты первая.

Ну уж нет. Проходит еще несколько мучительных идиотских секунд.

— Ладно. На счет три, — хрипит Сид.

Я киваю, мы одновременно освобождаем друг друга и откатываемся в разные стороны.

Пытаюсь откашляться, отдышаться, приподнимаюсь и упираюсь в стену спиной.

Придурок. Как же произошло, что в моей квартире оказался этот придурок?

— Лик, ты как? — Он садится и потирает шею.

— Просто свали отсюда! — рычу.

Сид опускает голову и машинально принимается собирать с пола соринки.

— А знаешь… Хорошо, что мы столкнулись сегодня в клубешнике…

— Что же хорошего? Я тебя сто лет не видела. Думаешь, я про тебя вспоминала? — нападаю я.

— Кому ты врешь, рыжая? — усмехается Сид. — Для нас с тобой нет понятия расстояния. И срока давности тоже нет… Я сразу понял это.

Он смотрит на меня.

И этот взгляд мне ни за что не выдержать.

— Рада за тебя, — киваю и прячу глаза.

— Вообще-то я тебе кое-что сказать хотел… — Сид пропускает мой сарказм мимо ушей. — В общем… бабка моя недавно в мир иной отошла. Попечителем теперь будет тетка… Но она далеко отсюда живет. Так что я уезжаю. Завтра.

Его слова оставляют в душе ожог. Я подтягиваю колени к подбородку и заключаю их в кольцо тонких слабых, вечно таких слабых рук.

— А котят твоих кто же подкармливать будет? — спрашиваю, глотая горький ком. Двоится в глазах.

— Котят я в добрые руки пристраиваю. Сиду уже организовал будущее, а вот с Рыжей беда… Не хочу ее здесь оставлять, но придется.

Уезжает? И он тоже бросает?..

Чувство давней черной обиды, которое он одним своим присутствием подхлестнул, сейчас, кажется, сожжет меня дотла. За несостоявшуюся попытку поцелуя я готова его уничтожить. А он еще и каким-то отъездом пугает. Куда ты денешься с подводной лодки, мелкий?

— Вот и отлично. Вали! — выкрикиваю. Не знаю, кому делаю хуже этими воплями, но лично мне больно, так больно, что тормоза слетают. — И дорогу сюда забудь! Понял?

Сид разглядывает меня во все глаза, обжигая мое полуживое сердце, будто приложил к нему сухой лед. Блаженная улыбка с его лица испарилась, все эмоции напоказ. Достоверно. Аплодисменты. Да только больше ты меня не обманешь. Сиамский облезлый бродячий кот — вот ты кто.

— Возможно, мне так и придется сделать, рыжая, — наконец подает он голос. — Я ведь насовсем уезжаю. Такие дела…

Он встает с пола, натягивает футболку, застегивает под горло, на котором проступили фиолетовые пятна, толстовку и шагает в прихожую. На башку набрасывает капюшон, на плечи — косуху.

По стеночке тащусь следом за ним. Нужно схватить его за рукав, но я только зажмуриваюсь.

Насовсем… Предатель. Ну и пусть валит. Пусть. Скатертью дорога!

В дверях Сид оборачивается, лыбится и прищуривает дурные глаза:

— Но ты у меня всегда вот здесь будешь. — И бьет себя в грудь кулаком.

Глава 37

Я бахвалилась, что никогда из-за Сида плакать не буду.

Но проходили часы, дни, недели, и все явственнее накрывала тоска, сродни той, что возникает, когда находишься вдали от собственного дома, всеми фибрами души рвешься назад, но возможности вернуться у тебя нет. Сродни фантомным болям на месте потерянной конечности. Сродни удушью.

А еще меня снедали раскаяние и сожаления, валуном к земле придавило чувство огромной вины…

Пульс замедлился и почти остановился, а кровь остыла.

Я ревела круглосуточно: утром — отвернувшись к окну на переднем сиденье троллейбуса, на парах — уткнувшись носом в тетрадь, на перекурах — отойдя в сторонку от любопытных глаз, вечерами — на пустой кухне глотая остывший чай.

Только по ночам слезы уступали место воспоминаниям и мечтам, а те сменялись душными неприличными снами. И главный герой в них был всегда один и тот же.

В конце концов у организма сработал защитный механизм и боль, какая бы сильная она ни была, притупилась. Даже не так: она переродилась в новое светлое трепетное чувство, поселившееся внутри, в клетке моего тела.

Воспоминания о потерянном мной мальчике превратились в тот самый сказочный свет, что посылают нам с темного неба исчезнувшие когда-то звезды.

Для родственных душ нет понятия расстояния и времени… Я теперь тоже хорошо знаю это.

Я часто думаю о нем, представляю для себя его новую идеальную жизнь. Его сияющие глаза. Я верю, что он обрел настоящий дом, близких людей, которые никогда не причинят ему боль, и любовь, которая не будет отмахиваться от него, как от назойливой мухи, и не подставит подножку. От этих мыслей в середине холодного апреля становится тепло.

Я помню: в один из этих апрельских дней у Сида день рождения. Выхожу из шумного университетского холла на свежий прохладный воздух с привкусом гари, и всеми вечерами брожу по городу. Снова. Рассматриваю деревья, старые фасады, облака, людей, новую луну в акварельном небе. Но теперь я никого не ищу. Тот, кто мне нужен, всегда со мной. Он здесь.

***

Мама с дядей Костей расписались.

В честь знаменательного события он вывез нас и пару маминых закадычных подруг на шашлыки в садовое товарищество «Рассвет», где у него имеется дача.

На участок вынесли деревянный стол, накрыли клеенкой и заставили сверху салатами, бутербродами, пластиковыми стаканчиками и бутылками с вином. В самый разгар посиделок под бурные овации в центре появились дымящиеся шашлыки.

Я слушаю разговоры, шутки и веселый смех собравшихся, подпеваю их простеньким песням — моим ровесницам — и искренне радуюсь за маму. Сейчас она абсолютно счастлива, молода и очень красива. Подумать только, если бы в пору их знакомства с дядей Костей я не умерила свой максимализм, маминого счастья, вероятно, так бы и не случилось.

— Ну а ты когда? — Подталкивает меня плечом тетя Даша и хитро подмигивает.

— Когда-нибудь…

— Но парнишка-то есть? — любопытствует она.

— Да. — И я улыбаюсь.

***

После майских праздников у Светки родилась девочка.

Мама набила пакет зелеными яблоками, пачками виноградного сока и другими гостинцами и поехала в роддом.

Она и меня звала, но я сказалась больной. И после выписки я так и не решилась их навестить. Каждый раз ссылалась на сессию и загруженность учебой — и действительно завалилась методичками, учебниками и монографиями выше головы, а после успешной ее сдачи уехала по университетской линии вожатой в детский лагерь. На все оставшиеся смены.

Глава 38

Сегодня, также как и ровно год назад, с утра за окном шепчет и постукивает мелкий дождик.

Перепрыгивая лужи, бегу от остановки в универ.

В университетском корпусе шум и хаос, ошалевшие после лета студенты создают броуновское движение, в нем мечутся испуганные растерянные первогодки. Я — стреляный воробей: как-никак второй курс. Уверенным шагом направляюсь к нужной аудитории.

Я рада видеть своих одногруппников, как ни странно, и они мне улыбаются вполне искренне. Алеська похудела, Нади похорошели, да и я загорела за лето и сменила мрачный пугающий имидж: пришла в узких джинсах, строгом пиджаке и обычных балетках.

Оля и Влад при моем появлении замолкают и опускают взгляд. Мой наметанный глаз не обманывает: у Ольги кольцо на пальце.

— Ребят, поздравляю! — произношу торжественно.

Мне некогда следить за реакцией остальных: убегаю в библиотеку. А потом спешу на кафедру — в лагере среди вожатых прошла инфа, что сюда требуются лаборанты.

Мы все сегодня бегаем, решаем повседневные дела, торопимся на пары и перекуры в сквер, где на лавочках под зонтами томно обнимаются воссоединившиеся студенческие парочки… И тяжелым чудовищным фоном для милой повседневности служат тревожные вести из Беслана. Мы растерянно переглядываемся, чуть шире и приветливее улыбаемся знакомым, чуть больше друг другу помогаем: придерживаем закрывающиеся двери, подносим к сигаретам зажигалки, делимся ручками и листками… И напряженно, оглушенно и отчаянно ждем хороших вестей.

Кем-то запланированная для нас смерть поджидает любого в вагоне метро, в театральном центре, на рок-фестивале, в школе, в больнице, в теплой постели под тяжестью стен собственного дома… Мы росли и взрослели с этим, мы приспособились. Хотелось бы мне, чтобы в твоем времени не случалось ни захватов заложников, ни взрывов, ни катастроф, но…

***

С утра до ночи я занята так, что почти не появляюсь дома.

В прошлом году в школах ввели ЕГЭ, и родители, еще не раскусившие, что это за чудо-юдо такое, уже с сентября разрывают на части студентов-отличников — их чадам нужны репетиторы.

После занятий я теперь пару часов выполняю на кафедре различные поручения преподавателей, потом бегу через весь простуженный пожелтевший центр города к высотке на отшибе, и еще два часа занимаюсь обществознанием с молчаливым худеньким мальчиком, которому, положа руку на сердце, никакой репетитор и не нужен.

Все поставлено на поток, расписано по часам, доведено до автоматизма…

Но в середине октября запущенная мной адская машина на полном ходу дает сбой: подопечный звонит прямо на кафедру и сообщает, что попал в больницу с переломом ноги.

Занятия временно отменяются. А что делать мне?..

Сижу на пустой лавочке в сквере, и вокруг в полную силу разворачивается осенняя вакханалия. Вдруг становится жутко от голых веток, надвигающихся дождей, улетающих на юга птиц и тотального одиночества. Шиза косит наши ряды.

Я уже выкурила пару сигарет, но облегчения это не принесло, только голову затуманило.

Я хочу в сказки, хочу чистого неба и яркого света… Сжалься надо мной, дай их мне, Сид!..

Ноги сами бегут в старый парк, к ржавым каруселям.

Пинаю сапогами рыжую листву, кружусь, хохочу, и вороны над головой грустно каркают.

Сажусь в ворох шуршащих листьев и оглядываюсь по сторонам: меня окружают кривые замшелые стволы старых деревьев, пики железного забора и кусты. В их густых зарослях прячется тонкая разбитая асфальтная дорожка, покрытая зелеными бутылочными осколками и первым октябрьским ледком.

Семеню по ней, словно собака на невидимом поводке, продираюсь сквозь ветки, и предо мной предстает огромное ржавое и величественное, словно древний ящер, колесо обозрения.

Здесь никого нет — только крики ворон, ветер и лязг качающихся от порывов пустых кабинок. Подхожу к одной и, обзаведясь кучей новых ссадин и синяков, с огромным трудом забираюсь внутрь.

Развалившись на холодном сиденье, вытягиваю вперед длинные ноги. И улыбаюсь. Где-то есть еще одна пара ног, прошедших теми же дворами и тропами. Где-то есть тот, с кем мы делим одно время, одно небо, одну Землю и одно Солнце.

А это значит, что все хорошо.

Глава 39

Следующим утром просыпаюсь с крепкой уверенностью, что и этот новый светлый день вылетит в трубу. Суббота.

Влезать в несусветную рань в свои серые бесформенные вещи никакой особой надобности у меня нет, но я все равно делаю это и плетусь на вещевой рынок — хочу помочь маме в палатке.

Но она только отмахивается, мол, отдыхай, торговля не идет.

Какое-то время мы молча пьем ароматный кофе из термоса.

Мама хандрит, и явление это на фоне повсеместной осенней депрессии давит валуном на усталые плечи.

— Мам, случилось что-то?.. — интересуюсь осторожно.

— Видишь ли, Ликусь… С покупателями не густо, ты же знаешь. А с января еще и арендную плату поднимут… Боюсь, что палатку эту мы с тобой больше не потянем. Костя предложил выход: переехать к нему на родину, открыть магазин, у него там помещение пустует…

— Мам, а где его родина-то?

— Красноярск…

Кофе идет у меня носом.

— Ой, Ликусь, все это еще вилами на воде писано! — смеется мама и протягивает мне носовой платок.

***

Битый час брожу по супермаркету, где из всего изобилия выбираю лишь нарезной батон и пряники. Есть что-то невыносимо тоскливое в блуждании по его рядам, потому что денег у меня нет, но даже если бы и были, радовать вкусняшками мне все равно некого. У кассы взгляд сам собой останавливается на надписи «Pennyroyal Tea». Коробочка дешевого чая тоже летит в корзину.

А дома я пью этот "хитрый" мятный чай и вспоминаю, как Сид на полу своей кухни больше года назад выводил чистым голосом:

— I'm so tired I can't sleep

I'm a liar and a thief

Sit and drink Pennyroyal Tea

I'm anemic royalty…^[4] — а я ему подпевала.

За это время Земля сделала полный оборот вокруг Солнца и вернулась в ту же точку пространства, новые люди — и одна из них — моя племянница — пришли в мир, а я все боюсь взглянуть правде в глаза.

Даже если наша с Сидом кровь причудливо смешалась именно в этой маленькой девочке, я должна смириться и принять.

Сколько можно отсиживаться в своем корявом мирке? Самой не надоело?

В прихожей надеваю сапоги и ветровку, спохватившись, прямо в обуви на одной ноге прыгаю в комнату, забираю с полки маленького мишку Тедди — подарок мамы Влада — и прячу в карман.

Мой путь лежит через весь город и пригород, а потом — знакомой улицей — мимо заборов с резными калитками, пожухлых зарослей малины и крыжовника, лая собак и запаха сжигаемой ботвы.

Здесь ничего не изменилось, разве что от Светкиного крыльца к растущей рядом рябине протянулись веревки, на которых сушатся ползунки и пеленки.

Грязь, налипшую на подошвы, счищаю о торчащий из земли обрезок железной трубы, перешагиваю три шатких ступеньки, вхожу в темные сени и налегаю плечом на обитую клеенкой дверь.

В избушке жарко натоплено, Светка все в той же растянутой футболке шабашит у двухконфорочной древней плиты. Из нового здесь только ее прическа: волосы, собранные в крысиный хвостик, да сидящее на руках пухлое розовое дитя — от него я быстро отвожу взгляд.

— Привет, Свет! — зову с порога.

Она вздрагивает, разворачивается и тут же кричит во все горло:

— Лика!!! Кидис, чтоб меня!.. Лика приехала!

Подбегает ко мне, но повиснуть на моей шее ей мешает маленький человек на ее руках.

— Как ты похорошела, Лик… Прямо столичная штучка! — Она оглядывает мой прикид.

— Спасибо…

— Виолка, гляди, это тетя Лика! — Светка приподнимает локоть, и ребенок, сидящий на нем, тянет ко мне пухлые ладошки.

Сколько ни шарь незаинтересованным взглядам по пыльным углам, а жест этот сразу приковывает к себе мое внимание и сердце.

Не прячься, Лика, хватит уже…

Выдыхаю, поднимаю глаза и смотрю в лицо маленького человека. А человек, как две капли воды похожий на Кидиса, разглядывает меня черными пуговками глаз.

— Виола. Виола Юрьевна Петрова, — смеется Светка. — Возьмешь на ручки?

— Нет, что ты. — Отмахиваюсь и смеюсь. Искренне смеюсь. С души свалился камень размером с чертову скалу, от внезапного облегчения по щекам течет вода.

В комнату заглядывает Кидис, обнимает меня:

— Сколько лет, сколько зим! — Выдвигает стул, приглашает сесть, а сам набрасывает куртку. — Метнусь до магазина, зацеплю что-нибудь.

По разные стороны стола мы со Светкой глазеем друг на друга, улыбаемся, а говорить не о чем. Виолка в манеже ожесточенно грызет игрушки, новую пока разглядывает с опаской.

К счастью, Кидис шементом возвращается, шуршит пакетами, выгружает на стол бутылки и закуски.

Поначалу родственнички держатся чинно, робеют, но постепенно пиво развязывает языки всей нашей троице. Разговор идет про маму и дядю Костю, про мою учебу, работу и квартиру, про личную жизнь, в которой у меня полный штиль. Светка отводит глаза, не по делу суетится, нарезает и накладывает сыр в и без того переполненную тарелку. Она пускается в ужасные воспоминания о беременности и родах, от которых у меня волосы дыбом встают, переключается на Виолкины болезни и достижения. Кидис распинается о жизни в Москве, о друзьях из тусовки, недавно перебравшихся туда…

— Кидис, а о Сиде ничего не слышно? — вырывается у меня. Голос дрогнул. Плевать. Светка нечаянно задевает локтем вилку, и та со звоном приземляется на доски пола.

— Бабка у него круто болела, рак или что-то типа того, — вздыхает Кидис. — Она решила на своей родине остаток жизни провести, потому они сюда и переехали. Сид собирался и школу здесь окончить, но в последнее время дела у его бабки были совсем плохи, ее определили в хоспис. А у него никого из родни больше не осталось. Через ментов разыскали тетку, отцовскую двоюродную сестру — со слов Сида оказалась она бабой нормальной, согласилась оформить попечительство до достижения им восемнадцати лет. Как-то все быстро произошло, Лик, я в Москву подался, а Сид в это время бабушку схоронил, уехал и координат своих никому не оставил… Дарк этим летом ездил на «Крылья» и говорил с чуваками, якобы пересекавшимися где-то с Сидом. Он показался им странным — чуть ли не на наркоту подсел. Я не верю в такой расклад, но реально жалко, если чувак все же сломался… Эх, сколько мы с ним вместе раздали быдланам свежих и горячих!..

— Юр, так ты хочешь сказать, что раньше он подобным не увлекался? — Я подаюсь вперед, подпираю ладонями подбородок, а Светка давится и поспешно топит кашель в щедром глотке. — Я своими глазами его невменяемым видела!

Кидис смеется:

— Сразу видно, что ты с Сидом не особо знакома. Он не всегда с чердаком дружил, на спор мог любую херню вытворить и из-за своей упоротой морды на людей производил очень странное впечатление. Но сам он ничего не употреблял… Ему временами жрать-то нечего было — все деньги бабке на лекарства шли. Мать моя его частенько подкармливала. — Кидис смотрит на побледневшую Светку. — Ну что, Свет, все закончилось, пойду, что ли, за добавкой сгоняю?..

Он нетвердой походкой идет к двери, а Светка подбегает к манежу, наклоняется, подхватывает мирно спящую в нем Виолу и относит в кроватку. Возвращаясь, тихо притворяет дверь в детскую.

— Лик, может перекурим, а? — торопливо говорит она, пускается на поиски телогрейки, набрасывает ее на плечи, хлопает по карману, и в нем шуршат спички.

— Давай. — Пожимаю плечами. Я никак не могу унять бьющее кулаком в ребра сердце. Мы сейчас говорили о Сиде… Я так давно живу с его воображаемым незримым присутствием рядом, что реальные вести о нем выбили почву из-под ног. У него не было проблем с наркотой… Новость ли это для меня?

Иду следом за Светкой и озираюсь по сторонам. В прошлое мое посещение этого дома мы с Сидом были здесь вместе, до чертиков восторженные и счастливые. Что же сейчас с ним творится? Не хочу верить, что вместо лучшей жизни он выбрал для себя ад.

На крыльце, приземлившись на скрипучие ступеньки, достаю из внутреннего кармана пачку и вытягиваю из нее пару длинных ментоловых сигарет, Светка рядом чиркает спичкой. Молча выдыхаем в серое небо дым, глядим на дрожащую рябинку, пеленки, желтые кроны деревьев.

— Лик… — хрипло и странно говорит вдруг сестра. — Не знаю, простишь ли меня, но на душе такой груз…

— О чем ты? — недоумеваю я.

Нет. На самом деле я догадываюсь, о чем она сейчас заведет разговор.

Я давно, возможно, с самого начала в глубине души знала, что моя кузина врет. Я знала. Но ложь так идеально вписалась в мою картину мира, что верить в нее было гораздо проще, чем напрямую поговорить обо всем с Сидом и поверить ему…

Потому что поверить — значит довериться.

Вот она, правда, от которой меня просил не прятаться Сид. Вот что он просил меня принять.

— Знаешь, как все было на самом деле? — Светка затягивается, моргает слезящимися глазами, стряхивает пепел. — Мы с Сидом и правда спали вместе. На одном диване, рядышком. Повернувшись друг к другу спиной.

Я долго-долго смотрю на нее, и она горько усмехается:

— Дело было в прошлом году, в августе, на вписке у Дарка. Примерно за неделю до этого я Сида на концерте в парке заприметила. Ну, знаешь, его глаза… Вроде жуткие до ужаса, а его все равно хочется, как котенка, к сердцу прижать… Чистый нежный мальчик. Я была пьяная в дым, но отчетливо помню, как лезла к нему целоваться. А он отказался, сказал, что до хрена чем в жизни Кидису обязан и с его девчонкой мутить не станет ни за что и никогда, тем более что знает, как тот ко мне относится. Мы просто лежали на одном диване, говорили о разном: об одиночестве, о любви. И знаешь, что? Сид мне такую вещь сказал… Сказал, что в его жизни, вот здесь. — Светка прижимает ладонь к сердцу. — Будет только одна любовь. Она поведет его вперед, а любимая девушка станет для него всем…

Я перевожу взгляд на размытые пятна цветов в палисаднике и плачу. Рот кривится от тупой боли. От жалости к себе и злости на себя. От раскаяния.

Света гладит мою спину:

— Ликусь, прости, а?.. Я тогда не в себе была. Беременная, уставшая. Мне казалось, что жизнь закончена, что я навсегда застряну в этом развалившемся домишке с кодлой пьяных панков. А ты… Ты у нас красивая и умная, перспективная. За тобой такие парни бегали… А тут еще и Сид. Мне было горько!..

Светка смотрит растерянно, она готова к любому исходу, но только ни к тому, что я брошусь ее обнимать. Обнимать и реветь на ее плече до тех пор, пока из дома не послышится рев Виолы.

Ее мама тушит окурок и бросается внутрь, а я достаю одну — ту самую — сигарету с белым фильтром, кочующую из пачки в пачку уже полгода, и верчу в пальцах. Чиркаю зажигалкой и медленно выкуриваю в полном понимании того, кто я и что из себя представляю. В полном душевном равновесии и мире с собой.

Из-за клеенчатой двери слышатся детские всхлипы и тихая протяжная песенка. Я пробираюсь дальше по темному коридору, тихонько отворяю дверь и вхожу в сумеречную нежилую холодную комнату. Опускаюсь на скрипучую кровать, проваливаюсь на сетке почти до пола, ложусь и закрываю глаза. Душа сейчас сгорает так же, как на этом самом месте сгорало мое тело в ту новогоднюю ночь.

— Я люблю тебя, Сид, — шепчу в темный потолок и упираю в грудь кулак. — Ты здесь…

Глава 40

В декабре Виолу покрестили под древним русским именем Виринея, а мы с Мишей-Дарком стали ее крестными. Все таинство она спокойно сидела на моих руках, рассматривала иконы, свечи, золотое облачение священника и крепко держала мой палец.

Странные кричащие беспомощные существа — дети — всегда вселяли в меня безотчетный ужас, но эта теплая маленькая девочка, пахнущая ванильными булочками, по главной дороге прошла в мое сердце и никаких возведенных вокруг него стен не заметила.

***

Не за горами Новый 2005 год.

Уже решено, что его наступление мы будем отмечать у мамы и дяди Кости, потому что неизвестно, когда в следующий раз соберемся вместе, когда вообще увидимся. В течение нескольких месяцев они утрясают формальности с переездом, но пока не определились с конечной датой: январь, февраль, а может, март…

Грустно, но такова жизнь.

Родители подбадривают меня — дядя Костя беззлобно подшучивает и хитро улыбается, а мама старается не плакать в моем присутствии. Смотрим старые семейные альбомы, шутим, смеемся… Мне интересно все: увлечения и мода их молодости, их переживания, чаяния и надежды, и мечты. В душе прорвало плотину нежности и полного принятия — я все никак не могу наговориться с этими светлыми мудрыми людьми.

Именно такими я всегда буду их помнить.

***

В один из декабрьских вечеров, совершенно окоченев, бегу через сугробы от остановки и замечаю у контейнерной площадки соседнего двора замерзающего кота. В ранних сумерках масть животинки на глаз определить не удается: рыжий ли он, или белый, но грязный — не разобрать. Останавливаюсь, подманиваю кота к себе — он недоверчиво смотрит, но встает с обледеневшего асфальта, подходит. Хватаю его на руки и бегу в свой старый обшарпанный подъезд.

Включаю свет в прихожей и разглядываю нового знакомого. Быть не может: сиамский! Помойный, голодный, ободранный… С прозрачными ледяными глазами, которые глядят на меня как на боженьку.

— Ки-и-иса… — тяну, и кот подается вперед и со всей признательностью бодается теплым меховым лбом.

Оставайся со мной. Люди будут влюбляться, создавать семьи, рожать детей, а у меня будешь только ты. Навсегда один только ты.

Вот так в канун Нового года совершенно незапланированно я завела кота.

***

Праздники отгремели, успешно сдана зимняя сессия, у студентов начались зимние каникулы.

Страну сковали рекордные морозы, и я вторые сутки провожу в уютной теплой кровати: взяла паузу. Теперь у меня есть компьютер, купленный в складчину с мамой и дядей Костей «для учебы». Разжиревший Киса свернулся клубком в ногах, на моем животе, поверх одеяла, покоится огромная миска с попкорном, а я досматриваю уже третий фильм из горы дисков, принесенных Кидисом и Светкой в прошлый визит.

Дремлю, почти вижу сны и буквально подскакиваю от громкого стука во входную дверь. Это странно, ведь звонок исправен. На цыпочках крадусь к глазку и испытываю острое разочарование: за дверью топчется пожилая соседка. Сумасшедшая. Сейчас она начнет отчитывать меня за запах сигарет или громкую музыку, и вообще, кто знает, какого хрена ей нужно.

Нехотя открываю.

— Здравствуй, Анжелочка! Давно тебя и твоей мамы не видно, я и посомневалась, дома ли вы вообще. Вот, третий день в вашем ящике торчит. Подожгут, не дай бог, случится пожар… — Она протягивает мне почтовый конверт без обратного адреса, и я цепляюсь за ручку, чтобы удержаться на подкосившихся ногах.

Благодарю вредную старуху, хватаю письмо, бегу в комнату и падаю на пол, судорожно пробегая глазами по неровному мелкому почерку, которым написан мой адрес. Отправитель не указан, но я знаю, кто он.

Трещит мороз, в небе взрываются звезды, их взгляд прожигает насквозь, их свет освещает путь… Сид. Он реален, в моих руках доказательство этому.

Разрываю конверт, разворачиваю тетрадный листок. Читаю. Перечитываю много раз. Дрожу и глотаю слезы.

Привет, Лика!

Что ты знаешь о трассе М-5? Я тоже раньше о ней ни черта не знал, но оказывается, Федеральная автомобильная дорога М-5 «Урал» — автомобильная дорога федерального значения Москва — Рязань — Пенза — Самара — Уфа — Челябинск, протяженностью 1879 километров.

Теперь копилка моих бесполезных знаний пополнилась, потому что на одном из отрезков трассы расположен поселок городского типа, где я живу. Сквозь него день и ночь пролетают машины — легковушки и фуры.

Я люблю сидеть на отбойнике и провожать их взглядом — они уходят по разветвлениям дорожной сети до конечных пунктов в сотнях и тысячах километров от этого места.

Поселок со всех сторон окружен лесами. Леса начинаются сразу за огородами, тянутся на много верст вокруг, и в них наверняка живет нечисть — ведьмы и лешие. У меня все-таки получилось попасть в сказку, Лик.

Сказка: пять пятиэтажек и церковь в Центре, два продуктовых магазина, вещевая ярмарка по пятницам, школа, детский сад, библиотека и больница, где медсестрой трудится моя тетя.

В школе учатся дети со всей окрестной мухосрани — кроме поселковых, сюда на автобусах привозят народ из сел и деревень, расположенных в радиусе пятидесяти километров.

Благодаря этому единственный одиннадцатый класс укомплектован почти полностью: нас тут восемнадцать человек. Двенадцать парней, шесть девчонок.

Поначалу местным я не нравился — ни разу не видели чуваков с серьгой в ухе. Но я все им популярно объяснил. Так, что они поняли.

По школе ходит слух, что я с приветом, но теперь все девушки из старших классов не дают мне прохода.

Зачем я рассказываю это тебе? Сам не знаю. Просто хочу, чтобы ты была в курсе. Но я не пользуюсь положением, не хожу на их посиделки, не вожу девчонок домой и не принимаю их приглашения.

Тут вообще ничего не происходит.

Давно адреналин не хлыстал в башку, давно никто не смотрел на меня так, как ты, когда мы перекрывали друг другу кислород…

Я часто думаю об этом.

Предновогодняя тоска наседает, намекает: выйди, начисть рожи паре случайных прохожих, убейся в слюни водкой, угасись тем, что тебе подгонят друзья, а потом, возвращаясь домой, обблюйся в полупустом троллейбусе, везущем тебя на рога к самому черту… Потому что мир несправедлив, потому что ты один. Вечно по жизни один. И легче не станет.

Там, в своей реальности, я бы точно сторчался. Однажды на спор я уже пробовал. Дурак был. Заработал трещину в кости. Месяц на гитаре играть не мог. А отходняк был такой, что чуть в петлю не влез. Но самая жесть, что я до сих пор помню, какими глазами ты тогда смотрела на меня… Хорошо, что я сейчас в этой сказке. Здесь неоткуда достать.

А осенью лес у трассы горел красными и желтыми кронами кленов и берез, а небо было бледно-голубым, почти белым, с молочными облаками. Темные ели на контрасте казались еще более зелеными, загадочными.

Градиент этих цветов каждый раз запускал в голове ассоциации с тобой, рыжая. Он будил мою память, растаскивал душу на куски.

Как тебе лирика? Что скажешь, способен ли мужик на такие чувства?..

Однажды в октябре я увидел у отбойника сбитую лису. Лиса была жива, пыталась поднять голову. Я притащил ее домой и, невзирая на вопли тетки, поселил в своей убогой комнате.

Как ни странно, лиса выжила, к вечеру уже лопала собачьи консервы, спустя день ходила за мной по квартире как привязанная.

Она ждала меня и всеми вечерами сидела возле моих ног.

Но разве так должен был жить самый красивый зверь этого леса?

Я ее отпустил.

Она долго недоверчиво смотрела в мои глаза, но уходить не собиралась. Пришлось заорать, и она скрылась в чаще.

Беги, рыжая.

Пожалуйста, беги и больше не оглядывайся…

Я мог бы спросить, как у тебя дела, оставить обратный адрес, но все это больше не имеет никакого значения. Я просто надеюсь, что у тебя все хорошо.

Sid».

Первой мыслью было вскочить и бежать в ближайшее почтовое отделение, чтобы определить по штемпелю место отправки. Я верчу в руках письмо, выпавшее из параллельного мира, но помимо обратного адреса на нем отсутствуют и почтовые отметки.

И тут в мой мозг, размякший от бесполезного лежания в кровати, вползает похожая на прозрение догадка: это послание могло оказаться в почтовом ящике только одним способом. Сид сам его там оставил.

Спустя двадцать минут я, нахлобучив на голову дурацкую шапку с помпоном и укутавшись в пуховик, еду в троллейбусе и смотрю на застывший солнечный мир сквозь маленький островок прозрачного стекла среди белых морозных узоров.

Сейчас я выйду на остановке у большого торгового центра, пройду десяток метров вверх по улице и окажусь перед темным подъездом ветхого желтого дома, поднимусь по скрипучим деревянным ступеням на второй этаж, постучу в высокую дверь и услышу за ней шаги. Она откроется, а дальше наяву сбудется самый светлый, самый сокровенный сон.

Я увижу звезды.

Я стану плакать и просить прощения, а он только улыбнется и обнимет меня. Я распрямлюсь, потому что с плеч упадет огромный камень. Я скажу, что больше не боюсь раскрывать свою душу, скажу, что больше не боюсь любить. Скажу, что люблю…

И вот я умираю перед огромной, выкрашенной зеленой краской дверью, в полутьме подъезда загадочно блестят ее замки, из глазка льется свет зимнего солнца. Набираю в грудь побольше воздуха, заношу кулак. Удары сердца сливаются в сплошной гул, в глазах рябит. Стучу, прислушиваюсь. Тишина. Стучу сильнее, но ничего не происходит.

— Сид, пожалуйста… Пожалуйста… — шепчу, и разочарование разрывает душу на части.

Щелкает замок, из соседней квартиры показывается белобрысая девочка лет тринадцати. Она растерянно оглядывает меня с ног до головы:

— А Галина Яковлевна в прошлом году еще умерла… Ой, вы к Сережке?

Я подбегаю к ней и в истерике шиплю:

— Да, я к нему! Он приезжал? Был здесь, так?

Девочка кивает:

— Да, он приезжал на зимних каникулах. Какие-то дела решал. Но несколько дней назад уехал…

— Оля, кто там? — раздается за ее спиной, Оля извиняется и захлопывает дверь прямо перед моим носом.

Я бреду к остановке.

Креплюсь изо всех сил.

Невесомый мальчик Сид сделал выбор. Он отпустил лису с ее дурацким пушистым хвостом в естественную среду. Он больше никогда не появится в моей жизни.

Мне больше не на кого оглядываться, некого ждать. Не у кого просить прощения. Я осталась одна…

Мне бы только не упасть трупом посреди этой скованной морозом улицы.

А уж дома, в пустой покрытой слоем пыли комнате, я дам волю чувствам. Потом возьму себя в руки, определюсь, в каком направлении строить новый хрупкий мост из иллюзий и идти по нему в светлое будущее. Раз уж все ранее возведенные пали и разрушились в один миг под напором надежды.

В невыносимой легкости пройдут остаток января, февраль, мой девятнадцатый день рождения, и придет весна, которая сменится летом.

Глава 41

Пыльное заляпанное окно в конце университетского коридора являет вид на изнывающий от жары город. Там, внизу, плавится асфальт, если верить радио, температура идет на обновление рекорда столетней давности.

Я только что блестяще сдала общую часть уголовного права, и учеба на втором курсе подошла к завершению.

Сейчас закрою в деканате зачетку, попрощаюсь с одногруппниками и смело выйду под это пылающее солнце.

Впереди еще два месяца лета. Возможно, я останусь в раскаленном воняющем гудроном городе, разведу цветы на балконе, на отложенные собственноручно заработанные деньги куплю коту кошачий домик и шлейку, буду ездить в гости к Светке и ее домочадцам… Возможно, приобрету горящую путевку и улечу греть пузо в не менее жаркие страны. Возможно, переклею обои в своей квартире…

Из аудитории с величайшим грохотом вылетает красная как рак Алеська:

— Анжелик! Он мне «отл» поставил, ты можешь такое представить? Спасибо тебе. — Она осторожно заглядывает мне в глаза и трогает за руку. — Ну как ты, а? Все ровно?

Я киваю.

Январь и февраль, мой девятнадцатый день рождения, весна, сменившаяся летом — все это время действительно прошло, проплелось для меня в невыносимой легкости. Невыносимой. Потому что через пять дней после того, как до меня долетело письмо от Сида, погибли мои родители. На заснеженной трассе под Красноярском старенькая иномарка дяди Кости влетела под фуру.

Первой об этом почему-то сообщили тете Кате, маминой старшей сестре, и она на попутках сразу примчалась ко мне из села Алексеево. Она, Светка и Кидис взяли ситуацию в свои мощные руки, а я только сидела и диву давалась, как это они все успевают. Я-то знала, что эту историю можно переписать заново, потому что она абсурдна, она не может на самом деле иметь место.

И горечь от успокоительных таблеток поднималась к горлу.

Потом потянулись невыносимо легкие дни — будто огромный осиновый кол вбили через рот, через грудь, прямо в желудок. Ни есть. Ни пить. Ни жить. Я разглядывала слабые бледные руки, по венам которых бежала кровь — единственное живое, что мне осталось от мамы. Она перетекла в меня, но останется запертой во мне насовсем. Ни с чьей больше не смешается и не даст новой жизни.

В те дни совершенно неожиданно на помощь мне пришла моя староста Алеська.

— У меня тоже мамка умерла. Давно, — сказала она.

Алеська организовала настоящее дежурство — одногруппницы приходили в гости толпами и ни на секунду не оставляли меня одну.

Мы с Алеськой ровесницы, оттого поначалу было странно: она не видела ни одной серии «Звездных войн», не читала нашумевший «Бойцовский клуб», не слышала ни одной песни Мэнсона. Я взялась за ее просвещение, попутно подтянув и по профильным предметам. Конечно, понимания в ее глазах я не находила, но она очень старалась. Она меня вытащила.

А вот сейчас Алеська стоит рядом и похлопывает меня по плечу:

— Ну что, покедова, Анжел! У меня через час автобус. До сентября, что ли? — Мы душевно обнимаемся, и она хлюпает носом. — Держись. Хвост пистолетом, поняла? Я тебе звонить буду.

Мы прощаемся сразу, без излишних сантиментов. Алеська их вообще не любит.

***

На улице жара с размаху бьет по голове кулаком. Еле успеваю купить у смешной тетушки на углу стакан кваса и только благодаря живительной влаге в живых и остаюсь.

Увязая каблуками в расплавленном асфальте, иду в супермаркет.

Несколько секунд борюсь со стеклянной дверью магазина, вхожу внутрь и с облегчением вдыхаю кондиционированный воздух. Я направляюсь к витринам со спиртным, они под замком с тех самых пор, как воровство элитного алкоголя приобрело здесь невиданный размах.

Вот он, Джек, мать его, Дениэлс. Один из тех, кто, по словам Сида, должен меня понять. Дорогой, собака. Но что поделать — хорошие друзья в наше время на вес золота.

Дома, раскрыв настежь все окна и раздевшись до трусов и лифчика, включаю музыку — свой излюбленный тяжеляк. Сижу на полу и напиваюсь.

— (Don't go) I never wanted anybody more than I wanted you…

(I know) The only thing I ever really loved was hurting you…

(Don't go) I never wanted anybody more than I wanted you…

(I know) The only thing I ever really loved was hate…^[5]

Ору я вместе с Кори Тейлором и заливаю в горло виски. Соседка стучит по батарее, но она сумасшедшая оттого, что просто никогда не орала вот так. Она не понимает: я теперь чистый лист. Совершенно белый, ни к чему не привязанный, летящий по воле ветра только вперед. Что меня ждет впереди?.. Неизвестность. Озарят ли мой путь новые звезды, повторятся ли наяву новые сказки?.. Я не знаю. Я сейчас знаю лишь одно: все, кого я любила, оставили меня.

Мне больше никто не протянет руку.

Мне больше незачем жить.

Гребаная соседка уже звонит в дверь. Держась за стенки, грохаю в прихожую. Молча открываю и в совершенном безразличии собираюсь вернуться в комнату, но взгляд упирается в широкую грудь.

Мой пьяный расфокусированный взгляд взлетает выше, и реальность отбрасывает на два года назад, в тот душный август, когда я впервые взглянула в эти огромные ледяные глаза.

Сид…

Он стал намного, намного выше меня…

На один миг весь мир сжимается до размеров атома, и этого хватает, чтобы покачнуться и в нокдауне повалиться вперед, прямо в до одури родное тепло его объятий.

— Эй, Лик, ты что-то совсем расклеилась… — Он изо всех сил прижимает мою душу к своей. — Соберись. Я здесь…

Эпилог

Я часто вспоминаю нашу юность.

Время, когда любую трудность можно было преодолеть, любую ошибку исправить, а любую обиду простить.

Время, когда для нас не было ничего невозможного, и все, что нам было нужно — это любовь.

Юность. Время, которое навечно осталось в нас…

***

Жаль, но мы с Сидом были вместе совсем недолго: этой осенью он ушел в армию.

И его не будет рядом два года, потому что в моем времени срок прохождения военной службы по призыву именно такой. Но я буду ждать.

Ждать для того, чтобы потом — в твоем, моем, нашем времени — разглядывать теплые руки сына с воспаленными заусенцами и узелками синих вен, в которых тихо и радостно новой кровью течет жизнь. Жизнь всех тех, кто до него приходил в этот мир.

Конец

notes

Примечания

1

Е. Летов «Про мишутку»

2

Песня «Про мишутку» Е. Летова

3

Песня из м/ф «По следам бременских музыкантов» Г. Гладков, Ю. Энтин

4

(Я такой уставший, что не могу спать

Я лжец и вор

Сижу и пью мятный чай

Я бескровный принц)

5

(Не уходи) Я никогда не хотел никого, кроме тебя … (Знаю) Единственное, что я действительно любил, это причинить тебе боль … (Не уходи) Я никогда не хотел никого больше, чем тебя … (Я знаю) Единственное, что я действительно любил, это ненависть … песня «Nameless» гр. «Slipknot»