Яик-Горынович

Глава 8 Атаман Бородин

Прошли годы. Мартемьян Бородин стал войсковым атаманом, избранным на эту почетную должность казачьим кругом; Петр Скворкин, Андрей Витошнов и многие другие казаки из его бывшей мальчишеской потешной ватаги – старшинами. Наконец-то честолюбивый Бородин добился того, чего все время так жаждала его ненасытная душа – власти! Власть же открывала пути к богатству – другой его неуемной, всепожирающей страсти.

Самовольно захватив в первозданной яицкой степи огромные участки земли, он стал селить на них утекших из-за Волги от своих помещиков крепостных крестьян, дезертировавших из воинских частей солдат, беглых калмыков, отбившихся от своих орд киргиз-кайсаков и другой сброд. Мартемьян Бородин обещал им свою защиту и покровительство, снабжал на первое время кое-какими продуктами, хозяйственным инвентарем и заставлял работать на себя от зари до зари. Фактически атаман превращал всех этих людей в своих рабов, из которых выжимал все соки.

Питались бородинские невольники впроголодь, жили в землянках, шалашах или наспех сколоченных хибарах-завалюхах, шатавшихся при порывах даже несильных степных ветров. Роль надсмотрщиков выполняли казаки послушной, старшинской стороны, нанятые атаманом в городке, – в основном горькие пьяницы и бездельники вроде Митьки Лысова.

Невольники выращивали на бахчах арбузы и дыни, возделывали огороды, а кое-где и засевали пшеницей и другими злаками поля, пасли атаманский скот и заготавливали на зиму кизяки. За все это они не получали от скупого, прижимистого Мартемьяна ни гроша, а за малейшее неповиновение бывали биты плетьми или батогами. Наиболее строптивых атаманские холуи ночами отводили подальше в степь и там безжалостно рубили шашками, оставляя тела на съедение волкам. Здесь, в глухой яицкой степи, были свои законы, бородинские, волчьи!

Степные хищники, волки, хорошо усвоили повадки живущих в степи странных людей и уже не нападали на овечьи стада, не лазили в хуторах по овинам и катухам. Они терпеливо ждали в отдалении своей традиционной добычи, которую люди регулярно оставляли им в степных сыртах, ночами рубя шашками головы себе подобным. Страшные дела творились в степи, и никому из законных царских властей не было до них никакого дела.

Так атаман Мартемьян Бородин стал первым неофициальным помещиком на землях Яицкого казачьего войска. Его многочисленные поместья и хутора, разбросанные по необъятной степи, приносили крупные барыши, но вскоре Мартемьяну и этого показалось мало. Земля-землей, но была еще река Яик с многочисленными притоками и богатейшими рыбными промыслами, которая тоже могла дать большие доходы.

Правда, в отличие от дикой, бесхозной степной целины, которая хоть и считалась формально государственной, но фактически была ничья, река Яик принадлежала всему Войску, и казаки строго следили за своим рыбным богатством, не позволяя никому из чужаков к нему прикасаться. Только приписанные к Яицкому войску, служилые, коштные казаки имели законное право и привилегию ловить рыбу в родном Яике-Горыновиче. Рыбная ловля была единственным источником пополнения их семейного бюджета, не считая скудного государственного жалованья, конечно. Положенное казакам жалованье приходило из России раз в году и распределялось по дворам атаманом.

Мартемьян Бородин сразу же запустил и туда свою жадную лапу, обжуливая простых казаков непослушной, войсковой стороны, утаивая от них значительную часть царских выплат. Казаки глухо роптали, но пока терпели, – сами ведь избирали себе атамана и старшин. К тому же всех недовольных и языкастых Мартемьян Бородин приказывал безжалостно драть плетьми на майдане. А кому охота дуриком подставлять под плетки свою спину? Чай, спина не казенная!

Видя показную покорность казаков войсковой стороны, атаман обложил их незаконными поборами, штрафами и выдуманными им самим, фиктивными налогами, идущими якобы в пользу государства. Вскоре настала очередь и рыбных промыслов: Бородин стал сдавать их почти круглогодично на откуп, то есть в долгосрочную аренду, заезжим из России купцам либо своим местным предпринимателям и подрядчикам из казаков или оренбургских мещан и всяких торговых людей. Плату за аренду откупщики вносили в войсковую казну натуральную – отдавали часть выловленной в реке рыбы. Люди Бородина часть полученной рыбы, а также ценную черную икру продавали оптовикам на рынках Яицкого городка и Оренбурга. Другую часть засаливали и везли подалее – в Уфу, Синбирск, Казань, Нижний Новгород, Москву.

Из вырученных от продажи рыбы и икры денег десять с половиной тысяч Бородин уплачивал в государственную казну в форме налога, остальные обещался потратить на нужды Войска, а также распределить в виде паев казакам. Но паи год от году становились все скуднее и скуднее, а потом и вовсе пропали, войсковые нужды тоже атаманом не финансировались. Городок приходил в запустение, оборонительные сооружения постепенно ветшали и разваливались, простые казаки беднели и затягивали потуже кушаки на кафтанах и чекменях, а атаман Бородин со старшинами и немногочисленной послушной стороной жирели и обогащались на народном горе. Принуждая казачью голытьбу работать у себя на хуторах, а также на рыбных промыслах, заниматься засолкой и продажей рыбы и икры, старшины наживали до двадцати тысяч рублей в год, а атаман Бородин – и того больше.

Первым не выдержал скандалист и верховод всех несогласных Зарубин Чика. Где-то неделю спустя малого декабрьского багрения, увидав Мартемьяна Бородина на майдане, он не скинул традиционно в приветствии лохматой овчинной папахи. Гневно грозясь атаману жилистым своим кулачиной, не раз добре отделывавшим в детстве гладкую наглючую рожу Матюшки, Иван закричал во всеуслышание, при большом стечении городского народу:

– Атаман, с чего паи от продажи откупной рыбы отменил? Где наши трудовые, казачьи денежки? Почему старшины царицыно жалованье не додают? Почто недоимки якобы в государеву казну берешь с каждого казачьего дыма, а на самом деле свою мошну набиваешь? А ну ответствуй как ни на есть обчеству!

– Верно Чика шумит, – поддержали Ивана казаки, – справедливо!.. Давай отчет, Матюшка! Мы тебя в атаманы выбирали, мы и скинем. Не нужен нам такой атаман! Гэть!

– А ну, казаки-молодцы, взять застрельщика, – кивнул атаман своим и указал на Зарубина.

С десяток холуев послушной стороны, постоянно крутившихся возле атамана, во главе с двумя старшинами бросились исполнять его повеление. Чику окружили плотным кольцом, выбили из руки выхваченную из ножен саблю, повалили на землю, стали вязать татарским арканом. Еще с дюжину старшин и послушных кинулось на толпу, оттесняя зевак от Зарубина. Верный пес Бородина старшина Петр Скворкин выстрелил в воздух из пистолета.

– Разойдись, вашу мать, по хатам!.. Казаки, к пальбе готовьсь!

Безоружная толпа в страхе отхлынула от вскинувших дружно ружья казаков послушной стороны. На майдан из проулка с гиком и визгом, крутя над головой кривыми саблями и короткими турецкими ятаганами, вылетело десятка три конных татар и калмыков – сверхкоштных казаков – во главе со своим старшиной, которых Мартемьян подкармливал из собственных средств, используя для подавления беспорядков.

– Винимся, атаман, не вели казнить! – повалились на колени, прямо в декабрьский рыхлый снег, оробевшие горожане при виде вооруженных всадников.

Бородин дал знак, и сверхкоштные, со звоном вложив сабли в ножны, охватили полукругом центр майдана, куда атаманские холуи уже волокли связанного по рукам и ногам Ваньку Зарубина.

– Плетюганов ему всыпьте, братцы, по первое число, – объявил свой скорый приговор атаман, – чтоб остальным неповадно было!

Из канцелярии вынесли длинную дубовую скамью, уложили на нее спиной вверх связанного Чику, грубо сорвали с плеч потертый старенький кафтан и рубаху. На шею ему уселся здоровый рыжеволосый казак старшинской стороны, за ноги ухватились двое. Исполнявший роль ката, которая ему весьма нравилась, сверхкоштный яицкий казак татарин Карим Тугушев взял в руки тяжелый, с длинным змеевидным хвостом арапник. Толпа на площади глухо ахнула, когда страшный арапник молниеносно взвился вверх, со свистом рассек морозный декабрьский воздух и с силой захлестнул обнаженную мускулистую спину казака. На теле несчастного тут же отпечатался широкий кровавый рубец. Зарубин-Чика дернулся всем телом, заскрежетал от боли зубами, но стерпел, не крикнул. На крепко закушенных губах его под усами показалась кровь. Второй удар перечеркнул спину крест-накрест. Чика опять громко заскрежетал зубами – аж слышно было на площади. Черные цыганские глаза его полезли из орбит, в уголках глаз показались слезы.

– Держися, Чика, мы с тобой! – не удержавшись, крикнул из толпы казаков, подбодрил друга верный Тимоха Мясников.

– Кто кричал, шайтан? А ну-ка выходи, мало-мало, турма пайдеш! – направили коней на толпу татары с калмыками. Но Мясникова и след простыл: прикрытый товарищами, он поспешил вон с площади.

Экзекуция продолжалась. Арапник в руках палача Тугушева все так же зловеще свистел, сдирая со спины Ваньки Зарубина клочья белой, не загорелой кожи. Вся спина покрылась уже кровоточащими красными полосами. Чика, перестав скрежетать зубами, грязно матерился, посылая проклятья Матюшке Бородину.

– Отольются тебе, иуда, казачьи слезы! Будет ужо тебе, каиново племя! Будет!.. Чтоб тебя черти в пекле на вертеле поджарили, поросячий отросток! Чтоб тебе в задницу кол вошел, а во рту твоем поганом вышел! Чтоб у тебя ноги отсохли и ты на двор до нужника не ходил, а под себя гадил! Чтоб у тебя загребущие руки отвалились и ты чарку с горилкой до блевотного рыла своего не донес! Чтоб у тебя на шее зоб вырос, на спине – горб, а на лбе – хрен жеребячий! Чтоб ты до утра не дожил, а твою матерю сатана на косогоре тискал…

В толпе на площади от слов Зарубина смеялись казаки и стыдливо прикрывали расшитыми утирками рты казачки. Мартемьян Бородин побагровел от злости. Подлетев к татарину, резко выхватил из рук его арапник, сам заработал им по исполосованной, окровавленной спине Зарубина. Атаман хотел выбить из уст истязуемого мольбы о пощаде, крик боли, но в ответ на удары по-прежнему летели только отборная площадная брань и проклятия.

Глава 9 Начало Яицкой смуты

Тимоха Мясников этим же вечером осторожно поскребся в оконницу, затянутую бычьим пузырем, неказистой, бедной хатенки Михаила Атарова. Открыла ему Мишкина жинка, красивая молодая оренбургская казачка Варвара.

– Чего надо? – строго спросила она, как и все городские хозяйки опасавшаяся за своего супруга: как бы не влез, дурень, в крамолу против войскового атамана, видевшая во всяком пришлом госте смутьяна и разбойника, особенно в Тимохе – лучшем дружке битого только что на майдане Зарубина.

– Мне бы Михаила Родионыча на пару слов… – робко замялся на пороге казак.

Михаил вышел на голос из горницы в накинутом на плечи нагольном тулупе и в шапке, поманил Мясникова на улицу.

– Пойдем на двор, Тимофей. В хате сидеть – жарко от печки. Запаримся.

Тимоха охотно направился вслед за Михаилом, во дворе зашли за старую баню, присели на чурбаки под раскидистой старой вишней. Закурили трубки.

– Видал, что Бородин вытворяет? – без обиняков начал Тимофей Мясников. – Сегодня Чику выпорол, завтра и до нас черед дойдет… Совсем обнаглел, собака!

– А что сделаешь? – безнадежно глянул на собеседника Михаил. – У них, у старшин, сила, а у нас что?

– Врешь, Михаил, – не согласился Тимоха, – это нас, войсковых – сила, потому что мы – народ! А народ завсегда прав… А их, старшин и псов их верных, сколько? Горсть… Их смести – нечего делать! А прогоним Матюшку Бородина со старшинами – нам воля! Нового атамана изберем, своего, войскового, из бедных. И старшин – тоже. Жалованье по справедливости распределять учнем, и паевые деньги за откуп рыбных промыслов – тоже.

Михаил повертел с сомнением головой, глухо признался:

– Старики спрашивали надысь у атамана за откупа… Он говорит, что дела у откупщиков – купцов и подрядчиков – идут худо, рыбы почти нет, цены на рынках в связи с конкуренцией астраханских купцов падают, денег едва на погашение государственной пошлины хватает.

– Брешет, сукин сын! – гневно ударил кулаком по коленке горячий Мясников. – То-то он со старшинами как сыр в масле катаются… Деньжата, значится, есть, токмо не про нашу честь! Делегацию в Оренбург снаряжать надо. С челобитной губернатору.

– Это дело, – обрадовался Михаил, что Тимоха не призывает бунтовать. – Только в Оренбург писать бесполезно, там среди чиновников в губернской канцелярии у Матюшки все схвачено. Купил он все оренбургское начальство с потрохами!.. Лучше петицию в Петербург послать, самой государыне. А в челобитной все обстоятельно прописать о лихоимствах Матюшки… Вот только кто напишет?

– Я в грамоте – ни в зуб ногой… – признался Тимоха. – А давай к Якову Почиталину сходим. У него сын-малолетка Ванька большой мастак в писарском деле.

На том и порешили.

У Якова Почиталина они застали опередивших их Максима Шигаева и Петра Тамбовцева. Жестокая расправа с авторитетным среди бедноты Иваном Зарубиным переполнила чашу терпения казаков, всколыхнула весь городок. Казаки непослушной, войсковой стороны решили действовать.

В доме престарелого Якова Почиталина собрался своеобразный штаб недовольных. Малолетнего сынишку хозяина Ваньку усадили за стол в кухне, сунули ему в руку перо и бумагу, велели писать челобитную матушке-императрице. Каждый подсказывал что-то свое, поправлял товарища, спорил. Иван Почиталин несколько раз переписывал документ, когда, наконец, к полуночи, не был совместно сочинен окончательный вариант.

В челобитной подробно перечислялись все прегрешения и злоупотребления Бородина и верных ему лиходеев-старшин, красочно описывалась сегодняшняя расправа над Иваном Зарубиным, убийства в степи невольников, воровство казачьего жалованья и сокрытие от казны средств, полученных от купцов и подрядчиков за откуп рыбных угодий. Казаки просили позволить им переизбрать войскового атамана и старшин и взыскать с Бородина и его подручных неустойку в пользу Войска за невыплаченное жалованье и рыбные паи.

На следующий день ряды несогласных пополнились: узнав о составленной казаками челобитной царице Екатерине, старшина Иван Логинов, сочувствовавший простым казакам, предложил собрать по городку подписи, а кто не знает грамоты – пускай ставит крест. Всем эта идея понравилась, и старшине Логинову торжественно вручили челобитную, чтобы он первый приложил к ней свою руку. Иван Логинов призвал своих приятелей, сотника Копеечкина и казака Ульянова, также недовольных лихими деяниями атамана Бородина и старшин, и они втроем за неделю обошли весь городок, собирая подписи казаков непослушной стороны. Всего набралось около двух тысяч восьмисот подписей.

Через несколько дней, в конце декабря, тайно созвав круг, казаки выбрали делегацию в Питер из трех человек во главе с мудрым, степенным и рассудительным отставным казаком Петром Ивановичем Красноштановым. В делегацию вошли все те же Копеечкин и Ульянов. Челобитчикам по быстрому собрали на дорогу харчей, денег – по двадцать копеек с дыма, – теплую одежонку, заседлали добрых коней в розвальни, и на Святки делегация, помолясь Богу, не спеша тронулась в столицу империи.

Пока суть да дело, в городке случился еще один инцидент: на майдане опять по приказу Бородина выпороли двух непослушных, страховидного казака Ивана Бурнова и Варфоломея Добрякова, отказавшихся от наряда на дальнюю атаманскую заимку, куда он регулярно отправлял казаков из городка стеречь своих, работавших там на засолке рыбы невольников. Бурнов с Добряковым ссылались на то, что опоздают на большое зимнее багрение, которое начиналось 6 января, на Крещение… Исполнял приговор все тот же казак, татарин Карим Тугушев, заделавшийся штатным палачом при атамане.

Недовольных, затаивших лютую обиду на Бородина, в городке прибавлялось. Пользуясь тем, что главный заводила, верховод и атаман голытьбы Зарубин Чика лежит пластом у себя дома после жестокой экзекуции на майдане, бразды правления недовольными взял в свои руки старшина Иван Логинов. Развернув кипучую деятельность против атамана Бородина и верных ему старшин, Логинов добился того, что его выбрали атаманом большого зимнего багрения.

Глава 10 Зимнее багрение

С утра на Крещение весь лед реки Яика напротив городка был усеян собравшимися на багрение казаками. Каждый сидел в небольших санях, в которых была запряжена всего одна лошадь. Поперед всех – атаман Логинов. Он прохаживается не спеша вокруг своих саней, пробует сбрую, похлопывает по загривку лошадь. Возле него верхом на лошадях – следящие за порядком казаки. Среди них и Митька Лысов – ему, чем бить тяжелым багром подо льдом рыбу, лучше исполнять полицейскую службу!

Иван Логинов нарочно испытывает казачье терпение, то вдруг зачнет шутковать: вскочит как оглашенный в сани и поднимет для сигнала руку. Кто-нибудь из нетерпеливых рыболовов сорвется враз с места, думая, что сигнал для начала багрения атаманом дан. Ан не тут-то было. Логинов, захохотав, спрыгивает с саней на лед, дает отбой ложной тревоге. А рванувшего с места казака наметом догоняют верховые дозорные, рубят с остервенением шашками сбрую на его упряжи и багры. Митька Лысов, злорадно оскалившись, порет провинившегося рыболова нагайкой по спине, выбивая из его старого овчинного тулупа тучи пыли.

– Ты гляди, Митька Лысов что творит, курва, – обратился Михаил Атаров к стоявшему рядом в своих санках Ивану Кирпичникову. – Выслуживается перед атаманом, кат.

– И правильно делает Митрич, – пожал плечами вислоусый Кирпичников. – Знай, казуня, свое место, не суйся поперед батьки в пекло.

Иван, как и остальные казаки, сгорает от нетерпения, ожидая сигнала к началу багрения. Алчно поглядывает вдаль, куда предстоит скакать по льду Яика несколько верст. Там – места для подледного лова рыбы, или «етовы» по-местному.

Михаил Атаров только неопределенно покачал головой и ничего больше не сказал. В принципе, Кирпичников прав: нарушать казачий порядок никто не должен. За нарушение – кара! Так было всегда, испокон веков, еще до начала монголо-татарского владычества…

Михаил переминается от холода с ноги на ногу, хлопает себя руками в больших лохматых волчьих рукавицах по бокам. В санях у него – орудия лова: железная пешня, лопата, острия двух багров. Деревянные составные шесты крепко привязаны к задку саней. Каждый шест длиной до десяти сажен, чтобы можно было достать до самого дна реки, где в яминах спит зимующая в Яике рыба.

Рыбные лежбища еще с осени тщательно разведаны и отмечены казаками. Это и есть «етовы». И нужно поспешить поперед всех, успеть занять самый богатый «етов». Обскачешь в бешеной гонке остальных – быть тебе этой зимой с рыбкой! Нет? Не обессудь, ничего не поймаешь. И тогда семья пойдет с протянутой рукой под церковь, а сам – в батраки к старшинам или Матюшке Бородину! А семья у Михаила Атарова большая: пятеро детей, мал-мала меньше. Двое сыновей и три дочки. Попробуй, прокорми такую ораву!

Атаман Логинов несколько раз подавал ложные сигналы к началу багрения, забавлялся сам и тешил своих конных «опричников». Громче всех ржал нахальный Митька Лысов, видя, как бросались к саням по ложному сигналу изнемогающие от ожидания рыболовы. Ему, как и его товарищам, беспокоиться было нечего: за свою полицейскую службу они все равно получат долю из общего войскового котла в конце рыбалки, или «удара», как называли лов рыбы казаки.

Наконец сигнал к началу гона был дан, казаки, попрыгав в сани, как сумасшедшие погнали коней к месту лова. Некоторые, не удержавшись, стремительно летели вверх тормашками с саней на лед, и хорошо, если отделывались сломанными руками, ногами или ребрами. Одного молодого неловкого казачка лошадь затоптала насмерть, проломив тяжелым, подкованным копытом череп, треснувший, как арбуз.

Стремясь опередить друг друга, казаки остервенело нахлестывали плетками своих лошадей, а когда подворачивалась чужая, жестоко били ее по глазам. Отвешивали крепких плетюганов и зазевавшимся соседям-конкурентам, норовя оттеснить их сани к берегу, где лошади увязали в сугробах, а повозки опрокидывались. Началась страшная, беспощадная, дикая борьба за выживание, не терпящая слюнтяйства и компромиссов. Друг переставал быть другом, как на войне брат переставал быть братом. У каждого была семья, которую нужно было обуть, одеть, накормить, сына снарядить на царскую службу, дочек – замуж выдать, а значит, приготовить им богатое приданое. А цены на казачье снаряжение, оружие и бабскую мануфактуру на оренбургских рынках ого-го какие! Отойди-подвинься. Не разгуляешься… Лошадь – от семи до десяти целковых, ружье – четыре рубля, простая казачья шашка – два рубля, а ежели побогаче, покрытая серебром, – восемь-десять рублей, позолоченная и того дороже, двадцать рублей и выше!

Михаил Атаров гнал свою лошадку, не отставая от остальных, порол ее плетью – аж рука к концу занемела. Зорко высматривал впереди дорогу, чтобы невзначай не врезаться в задок чужих саней, но и обгонять себя не давал. Опыт у него как-никак был: участвовал уже не в одном десятке багрений.

Когда прискакали на место, Михаил остановил лошадь, быстро выскочил из саней и, схватив пешню, торопко побежал, оскальзываясь на льду, к заранее облюбованному месту саженях в двадцати от крутого правого берега. Этот «етов» казак заприметил еще по осени, наблюдая с берега на закате солнца, как крутился здесь у поверхности воды огромный косяк рыбы.

Место еще никем не было занято. Только позади слышал Михаил тяжелый топот по льду подкованных казачьих сапог да чье-то разгоряченное сиплое дыхание. Атаров наддал ходу, чтобы опередить преследователя, но вдруг почувствовал под ногами что-то твердое, ударившее сбоку. Он споткнулся о неожиданное препятствие и во весь рост растянулся на льду. Выскользнувшая из рук железная пешня, как стрела, заскользила в сторону берега.

Метнувший ему под ноги деревянный шест казак с радостным воплем пробежал мимо, направляясь к законному «етову» поверженного Михаила. Атаров стремительно вскочил на ноги и в два прыжка быстро догнал обидчика. В душе у него клокотала ярость. Он готов был растерзать противника, как лютый зверь. Крепко схватив казака за шиворот чекменя, он с силой развернул его к себе и, не раздумывая и не примеряясь, двинул кулаком в ухо. И тут только признал в неприятеле… Тимоху Мясникова, можно сказать, друга детства, но было уже поздно. Сбитый с ног крепким ударом, Мясников, потеряв шапку, рухнул навзничь на речной лед.

– Прости, Тимоха! – только и успел промямлить сконфуженный Михаил и, схватив Тимохину пешню, принялся быстро, с остервенением долбить лед у своего «етова».

Куда делся Мясников, он не видел. Он вообще ничего не видел перед собой, кроме крошащегося под его ударами, летевшего во все стороны льда. Через пять минут лунка была готова. Михаил сбегал к своим саням, притащил шесты и острый металлический наконечник; умело собрал багор и окунул его в дымящуюся на лютом январском морозе черную воду полыньи. Все, место он за собой застолбил! Теперь ни одна душа не смела оспаривать у него этот «етов». За какие-нибудь полчаса вокруг вырос целый лес торчащих из ледяных лунок багров. Большое багрение началось!

Казаки, сбросив на лед, чтоб не мешали, чекмени, тулупы и полушубки, – некоторые в одних рубахах – принялись с силой бить в полыньях рыбу, опуская багры до самого дна. Наколотую на острие багра рыбину вытаскивали на лед и снова продолжали лов. Белуги, осетры и севрюги просто кишели на дне реки. Много их уже трепыхалось на мокром, залитом водой и свежей рыбьей кровью речном льду.

Рыба была крупная, пудов по семь-восемь, а то и все десять. Иной раз попадались белуги до двадцати, а то и тридцати пудов. Таких великанов казаки вытаскивали вдвоем-втроем, помогая друг другу в багрении. Тут уже конкуренция была не в счет: не поможешь сейчас ты, потом и тебе не помогут. Каждый это понимал и не отказывал в подмоге соседу. Помимо белуг и осетров в лунках попадались шипы, белорыбицы, судаки, лещи, щуки, сазаны, сомы, головли и другая промысловая рыба. Казаки тащили все, что только нанизывали их багры, без устали прочесывавшие речное дно.

Михаил Атаров натаскал из проруби уже порядочную гору рыбы, как багор его с натугой вошел вдруг в довольно крупную рыбину: белугу или осетра. Что улов крупный, Михаил определил по тому, как заскрипело и начало прогибаться в его руках прочное древко багра, когда он попытался было вытащить пойманную рыбу на поверхность. Огромная белуга бешено билась на дне реки, норовя соскользнуть с пронзившего ее острия казачьего багра. Михаил, напрягая все силы, еле удерживал чудовище на месте, но о том, чтобы одному вытащить рыбину из воды, не могло быть и речи.

– Эй, друг, подсоби! – жалобно попросил он соседа, багрившего слева от него, даже не взглянув на него и не зная, кого просит.

Сосед живо подбежал с шестом к лунке Атарова.

– Держи его, Михаил, крепче! Я его сейчас тоже прищучу, – весело прокричал казак знакомым до боли баском.

Михаил Атаров повернулся в его сторону и узнал в подошедшем все того же Тимоху Мясникова со вздувшимся, похожим на красный вареник левым ухом.

– А-а, опять ты, Тимофей! – вяло протянул Атаров и смущенно отвел глаза в сторону. Ему стало стыдно за то, что побил недавно приятеля, хоть и был тот сам виноват. – Не держи обиды, брат, не со зла я… Не рассмотрел тебя впопыхах…

– Да ладно, кто старое вспомянет, тому глаз вон, – беспечно отмахнулся Тимоха. Быстро окунул свой багор в прорубь Михаила, с силой заработал острием по дну, нащупывая пойманную соседом рыбину. – Ага, вот она, стерва, нашел! – радостно выкрикнул он и вонзил острие багра в ходившую ходуном по дну огромную белугу.

Вдвоем, поднатужившись, казаки потянули рыбу наверх. Белуга продолжала рваться с багров, их древки гнулись и жалобно поскрипывали. Казаки опасались – как бы вовсе не переломились под тяжестью речного чудовища.

Другие рыболовы, видя их тщетные усилия, поняли, что улов действительно выдался необычный. Несколько человек тоже поспешили на помощь от соседних «етов». Уже четыре или пять багров пронзили не желавшую расставаться с родной водной стихией необычайно огромной величины белугу. По весу она тянула пудов на сорок, не меньше. Казаки воочию в этом убедились, вытаскивая тяжелый улов на поверхность. Вот, наконец, показался из воды шиповидный хребет белуги. Рыбина яростно забила по воде громадным хвостом, подняв тучи брызг, окативших с ног до головы казаков. Но они не бросали добычу, осторожно, но неуклонно подводя ее к кромке льда. Последнее усилие – и вот уже сорокапудовая рыбина бешено бьется на льду, расшвыривая другую, уже подмерзшую на морозе рыбу, окрашивая вокруг снег и лед алой кровью, обильно струившейся из многочисленных ран.

– Ух ты, большая какая зараза! Живучая… – обливаясь потом, тяжело выдохнул Михаил Атаров, бросил багор и поспешно схватил валявшуюся на льду пешню.

Резкий взмах тяжелого оружия, удар по рыбьей остромордой голове, и белуга наконец затихла, распластавшись во всю свою длину на льду среди остальной, выловленной в реке рыбы.

Глава 11 Екатерина

Делегация Петра Красноштанова в Санкт-Петербурге сумела передать челобитную императрице Екатерине. Хитрая немка, незаконно занявшая престол своего мужа Петра Федоровича Третьего, любимого, к слову сказать, народом, решила не омрачать первые годы своего царствования репрессиями против простого люда. Наоборот, она стремилась снискать в российском народе любовь и уважение. И вот, как по заказу, представился удобный случай!

Она разбиралась с бумагами яицких казаков в своих альковах, полуодетая, перед сном. Помогал и консультировал ее так же небрежно одетый неотразимый красавец, бывший блистательный гвардейский офицер – артиллерийский поручик и личный адъютант генерал-фельдцейхмейстера графа Петра Шувалова, – ее тайный любовник Григорий Орлов.

– Ты погляди, как много написано, Гришенька, – удивленно говорила Екатерина, вертя перед глазами исписанные корявым, мальчишеским почерком листы. – А подписей-то сколько… Сосчитай, Гриша, радость моя!

– И охота тебе этим заниматься, Фике? – недоуменно пожал плечами Орлов, но все же принял у императрицы листы и начал считать.

– А Яик – это где, Гришенька? – спросила любовника плохо знавшая географию своего государства Екатерина.

– Река Яик проистекает на востоке вашей империи, ваше императорское величество, – гримасничая, начал просвещать несведущую правительницу Григорий Орлов. – Начинается она, кажется, в горах Урала, а впадает в Каспийское море, кое в старину наши предки, русичи, прозывали морем Хвалынским.

– Ты считай, считай, Гришенька, – проговорила, зевая во весь рот, императрица. – И рассказывай, рассказывай… Весьма занимательно сие. Я слушаю.

– Что я, Юлий Цезарь, что ли? – пошутил Орлов, но счет не прервал и продолжил рассказывать об Яике. – Казаки издавна поселились на этой реке и несут верную службу по охране наших юго-восточных границ от нашествия орд киргиз-кайсаков, хивинцев, бухарцев и прочих диких инородцев…

– Так сие весьма полезное предприятие, – благосклонно кивнула головой Екатерина. – И что же они хотят, эти яицкие казаки?.. Какие у вас, русских, сиречь странные и неудобопроизносимые названия. Что сие значит: яицкие казаки? Почему яицкие?

– А я про то, дорогая моя Фике, и сам, положа руку на сердце, не ведаю, – честно признался Григорий Орлов. – Нужно бы о том знающих людей порасспросить из Академии наук, того же Михайлу Ломоносова… А хотят они, матушка государыня, сместить с должностей своего войскового атамана да проворовавшихся старшин, кои казачье жалованье, от казны регулярно, каждый год им присылаемое, зажуливали. Тако же и атаман Мартемьян Бородин делал.

А еще сей прохвост казачьи рыбные промыслы на откуп частным лицам сдавал, а паев простым казакам из откупных денег ни копейки не выплачивал. Да сверх того беглых крепостных мужиков у себя по хуторам укрывал, да инородцев всяких, да дезертиров из твоего славного войска, матушка. И не просто приют им давал, паспортов не спрашивая, а превращал в своих рабов и заставлял работать на себя день и ночь. И объявил себя яицким помещиком, захватив в степи государственные земли. А всех недовольных в Яицком городке приказывал жестоко плетьми драть. Вот, как тут прописано: Чику Зарубина арапником исполосовал всего, чуть ли не до смерти прибил. И многих других тако же.

– Что есть Чика? – вновь поинтересовалась императрица, услышав незнакомое слово.

– Не могу знать, матушка, – пожал плечами Орлов. – Имя, наверно, такое.

– Какие странные, если не сказать больше, у вас, у русских, имена, – посетовала императрица Екатерина. – Ну и что же этот… как его бишь, Бородкин… Бородавкин…

– Бородин, – подсказал Григорий Орлов.

– Да, да, Бородин. Что он хочет?

– Матушка, – с досадой взглянул на любовницу бывший гвардеец, – я поражаюсь твоей рассеянности!.. Не Бородин что-либо хочет, а казаки жалуются на Бородина и хотят его с атаманства сместить и позволить им выбрать нового атамана.

– А это по закону, Гришенька?

– Ну как же, Фике, конечно, по закону… по ихнему закону, по казачьему. Они испокон атаманов над собой сами на кругах избирали.

– Что есть круг? – спросила Екатерина.

Орлов продолжал терпеливо втолковывать императрице-иноземке:

– Кругами, матушка, зовутся своеобразные собрания казаков, когда они собираются все вместе, буквально становясь в кружок, и решают различные важные вопросы… Круг – это, можно сказать, казацкий Сенат.

– Ах, я утомилась, Гришенька, от всех этих кругов, яицких казаков и их дурацких проблем! – капризно надула губы Екатерина. – Ты подсчитал уже подписи, мой друг?

– Почти, – устало отбросил кипу исписанных листов фаворит императрицы. – Я думаю, Фике, что тут будет более двух тысяч человек. Я на глаз вижу.

– Это все их казацкое войско подписалось под сей петицией?

– Думаю, что нет, государыня. В яицком войске казаков, должно быть, намного больше.

– Ну и что будем делать, Гришенька? – спросила Екатерина.

– Я думаю, нужно удовлетворить народную просьбу, – посоветовал немке бывший гвардеец. – Ежели мы сейчас челобитчиков накажем, то этим непродуманным шагом только обозлим лишний раз народ, который и без того зол. А решив дело в их пользу, ты, Фике, заслужишь горячую любовь своих подданных, прослывешь доброй и справедливой императрицей… Надо уважить казачков, надо… К тому же Бородин – лиходей, а таких, для пользы твоего блистательного правления, матушка-государыня, надлежит наказывать.

– Хорошо, Гриша, убедил, – согласно кивнула головой Екатерина. – Бери бумагу, пиши указ.

– Я?.. – замялся Орлов. – Может быть, секретаря кликнуть?

– Гриша, ты в своем уме?! – постучала холеным, вымытым до белизны пальцем по своему виску Екатерина. – И так нездоровые слухи про нас по столице ходят… Хочешь еще подлить масла в огонь?

– А кашу маслом не испортишь, матушка, – пошутил Григорий Орлов. – Царь я или не царь, в самом деле? Григорий Первый! Звучит, а?..

– Но, но! – погрозила ему пальчиком Екатерина. – Хоть ты и думаешь, что я ничего в вашей загадочной русской душе не понимаю, но от графа Никиты Ивановича Панина я кое-что слышала о предшествовавших моему правлению российских царях… Так вот, дружочек мой Гришенька, в России уже был один царь Григорий, самозванец Гришка Отрепьев, Лжедмитрий Первый… Его на Москве чернь живота лишила, на Красной площади на кострище сожгла, пеплом зарядила пушку и выстрелила!

– Не стращай, пуганые, – беспечно отмахнулся фаворит. Взял бумагу, перо и приготовился писать под диктовку. – Что писать-то, сказывай?

– А напиши-ка ты, Гришенька, вот что…

Глава 12 Тяжба

Всю зиму продолжалась тяжба между казаками войсковой стороны и атаманом Бородиным. Ни одна из враждующих партий не уступала. Весной, по высочайшему повелению императрицы, из Петербурга в Яицкий городок прибыл для расследования обстоятельств дела генерал-майор Потапов. Он велел казакам избрать сорок человек доверенных, которые под присягой могли бы доказать виновность атамана Бородина и его старшин. Иван Логинов, метивший в войсковые атаманы вместо Бородина, собрал сорок человек – в основном почтенных стариков, которых уважало войско, – и направил в распоряжение генерал-майора Потапова. Выборные, целуя крест, подтвердили все, что было написано в челобитной.

Генерал лично проводил расследование, допрашивал потерпевших, свидетелей, обвиняемых… Картина злоупотреблений властью и других тяжких преступлений руководства Яицкого войска вскрылась окончательно. Участь Мартемьяна Бородина была решена. Все материалы следствия были отправлены в Санкт-Петербург, там долго и нудно их рассматривали и изучали. Пока суть да дело, высокий столичный чин своей властью велел отстранить от должностей войскового атамана Бородина и еще двух старшин, наиболее повинных в злоупотреблениях, Скворкина и Акутина. Через год наконец-то пришло на Яик решение Военной коллегии: войскового атамана Бородина и двух вышеупомянутых старшин снять с занимаемых мест, лишить чинов, наград и взыскать в пользу простых казаков войсковой стороны денежный штраф.

Беднота ликовала, празднуя победу, но недолго. Генерал-майор Потапов велел казакам экстренно собрать круг и выдвинул своих кандидатов на пост войскового атамана и старшин. В атаманы он предложил… Бородина! Правда, не прежнего, Мартемьяна, а Федора, родного сына отстраненного атамана. В помощники ему – дьяка Суетина и старшину Митрясова. Старшина Иван Логинов поднял бучу среди казаков, подзуживая крикунов. Несогласные закричали, что предложенные генералом люди им не любы, а в атаманы следует выбрать самого Логинова! Пошумев и ничего не решив, круг разошелся. Генерал Потапов оставил вместо себя майора драгунского полка Новокрещенова с командой кавалеристов и на следующий день отбыл с докладом в Санкт-Петербург.

В его отсутствие майор Новокрещенов, подкупленный Бородиным, предпринял против строптивых казаков войсковой стороны крутые меры. Зачинщик беспорядков старшина Иван Логинов был арестован и сослан на вечное поселение в Тобольск, ездившие в Петербург с челобитной сотник Копеечкин и казак Ульянов отданы в солдаты. Выборных стариков – доверенных старшины Логинова – безжалостно перепороли кнутом и сослали в кандалах в Сибирь. Только старику Петру Красноштанову, тоже ездившему в столицу с челобитной царице Екатерине, удалось вовремя бежать из городка. Он стал скрываться по глухим дальним хуторам и заимкам. Власть в войске фактически вновь перешла в руки Бородина и отстраненных старшин, которые стали продолжать творить свое черное дело.

Тяжба в Яицком войске разгоралась. На смену Потапову производить следствие среди казаков в конце 1766 года приехал из Оренбурга командующий войсками генерал-майор Черепов. Это был властный и жестокий начальник. Он не стал долго церемониться с бунтовщиками, велел согнать на площадь перед войсковой канцелярией все население Яицкого городка, выкатил на середину три пушки, окружил площадь вооруженными драгунами.

– Будете у меня бунтовать, сукины дети? – закричал зычно в толпу.

– Мы не супротивники государыни и господина оренбургского губернатора, – закричали вразнобой казаки. – А Матюшку Бородина и отпрыска его в атаманы боле не хотим! Не любы они нам. И остальные старшины со своими прихлебателями – тоже.

– Пушкари, подпаливай фитили! – властно приказал самодур Черепов. – Эскадрон, к стрельбе по смутьянам и ворам готовсь!

Толпа на площади глухо охнула, дружно повалилась на колени.

– Винимся, батюшка, в своих грехах. Не вели казнить, супротивничать больше не будем! – покорно закричали безоружные казаки. Драгуны, сгоняя на майдан народ, не велели казакам брать с собой кинжалы и шашки. Не на войну, мол, идете.

Не слушая их, генерал Черепов подал знак своему помощнику, майору Новокрещенову, и тот крикнул драгунам:

– А ну-ка, ребята, поверх голов смутьянов пли!

Драгуны дали из ружей залп в воздух, а кое-кто выстрелил и в лежащих на декабрьском снегу людей. Несколько человек было убито и ранено. Казаки с женщинами и детьми вскочили на ноги и стремглав бросились с площади в переулки. Вслед им, так же поверх голов, зловеще рявкнула пушка.

– Пропадаем, православные! Ни за грош пропадаем, – в страхе кричали разбегающиеся по дворам казаки. – Побьет нас как есть окаянный Черепов…

До весны все притихло, но к весенней плавне опять в Яицком городке закипел глухой ропот и недовольство. Казаки непослушной стороны собирались то здесь, то там кучками, перешептывались, сердито трясли бородами, яростно сжимали жилистые кулаки. Больше всех горячился Ванька Кирпичников, который был уже в звании сотника:

– Старшины, мать их за ногу, царицын милостивый приговор похерили, под сукно запрятали! В нем ясно прописано: Матюшку Бородина со старшинами от должности отстранить, драть кнутом и навечно сослать в Сибирь-матушку, за Каменный пояс… А замест того енералы Логинова с депутатами на каторгу спровадили, стариков плетьми били, а нас ни за что, ни про что на площади картечами расстреливали!

– А ты видал ту бумагу? – недоверчиво спросил казак умеренных взглядов, некогда водивший дружбу с Бородиным, Андрей Овчинников.

– Видал, мне старшина Логинов самолично показывал, – безбожно врал Кирпичников.

– Ну так вдругорядь надо в Петербург жаловаться, – сказал Овчинников. – Ежели генерал Черепов с майором Новокрещеновым и Бородин со старшинами самоуправством занимаются, матушка-государыня им враз укорот даст, пропишет по первое число.

– А кто ж в Питер поедет, уж не ты ли, Овчина? – ехидно подковырнул его Михаил Атаров. – Поезжай, спробуй… Вон Копеечкин с Ульяновым поехали, теперя в Сибири на каторге загибаются!

– Это вопрос… – неопределенно молвил Овчинников.

– То-то и оно…

Жена Михаила Атарова Варвара собиралась на Пасху съездить в Оренбург, откуда она была родом, – родственников попроведать, на родительские могилки сходить. Казаки непослушной стороны, прознав об этом, дружно заявились в хату к Атаровым. Пришло шесть человек во главе с Кирпичниковым. Хозяйка подивилась столь ранним гостям.

– Мы ненадолго, – успокоил ее Кирпичников. Обратился к Михаилу. – Тут, брат, вот какое дело: порешили мы с казаками челобитную губернатору Рейнсдорпу направить с жалобой на самодурство и жестокость его посланника генерала Черепова. Мараковали вчерась весь вечер, все обстоятельно прописали, про бородинские непорядки, про самоуправство майора Новокрещенова, про декабрьский расстрел на майдане, ну и все такое… Не могла ли, слышь, твоя баба в Оренбурге писульку нашу губернатору передать, в канцелярию тамошнюю? Слых есть, она как раз в Оренбург собирается.

– А что ж не передать, передам, – живо согласилась казачка, присутствовавшая при разговоре. – Дело чай не хитрое, к писарю в канцелярию сходить… Токмо там все чиновники – сплошь воры и пропойцы, мзду с просителей немалую берут на выпивку и для семьи. Жалованья-то, видать, писарского не хватает, а рыбу в Яике им ловить запрещено… Так что, казаки, не обессудьте, а на лапу канцелярским сунуть надоть. Сколько положите…

– А уж это мы мигом, Варвара батьковна, – согласно закивал головой сотник Кирпичников. – Зараз человека пошлю по дворам, соберет, кому сколь не жалко. Гроши к вечеру будут.

Он тут же распорядился среди своих, которые слушались его неукоснительно. Молодой безбородый казак побежал выполнять его повеление.

– Ну и вы ступайте себе с Богом, мне собираться надо, – выпроводила непрошеных гостей из хаты Варвара Атарова. – Завтра утром приходите, как развиднеется. Я чуть свет тронусь.

Казаки оставили ей челобитную для губернатора и ушли. Варвара замела за ними пол в горнице, покормила малых детей – сына и двух дочек, уложила их после обеда спать. Старшие сыновья и средняя дочка играли на дворе со сверстниками.

– Пойдем на сеновал, – потянул жену из дома Михаил Атаров.

– Невтерпеж? – укоризненно взглянула на него Варвара.

– Расстаемся ведь завтра… – замялся казак. – Я скучать по тебе буду.

– Не на век, чай, расстаемся. Приеду скоро.

– Знаю, ан все одно пойдем, – не отставал Михаил. – Что ж мне без тебя, к девкам на игрища идти?

– У-у, кобель бесстыжий, только о девках и думаешь, – упрекнула казачка…

На сеновале дурманяще пахло степью, сожженной солнцем травой, плесенью и мышами. Варвара забралась на самый верх копны, под самую крышу. Здесь было темно и прохладно. Роились у небольшого оконца надоедливые мухи, сквозь прорехи крытой камышом старой кровли просачивались солнечные лучи.

Казачка быстро разделась, легла, прикрыв исподней рубахой полные, сильно отвислые, литые ядра грудей. Михаил, не раздеваясь, тяжело навалился сверху, громко засопел, прижимая к себе Варвару. Ей было неудобно и горько – хотелось не этого, а чего-то большего, красивого и радостного. Чтобы душа пела и сердце разрывалось от прихлынувших чувств на части.

– Миша! – позвала она его робко.

– Ну чего тебе? – недовольно отозвался муж.

– Ты меня любишь?

– Вот еще… что за глупости, – продолжая противно сопеть и хрипеть на ней, недовольно отозвался Михаил. – Лежи уж, не болтай чего ни попадя! Любишь, не любишь… Чай нам не по семнадцать годков, чтобы про любовь толковать.

– Ну так на, забери энто, что тебе надо, навовсе, а душу оставь, – непонятно сказала Варвара. В голосе ее слышались слезы.

– Совсем сдурела баба, – отдуваясь, пыхтел разгоряченный муж. – Где это видано, чтобы то самое… отдельно от всей жинки обреталось? Чай в карман чекменя не положишь!..

За день он еще раза три водил ее на сеновал и полночи не давал уснуть в хате, так что совсем замучил.

– Забрал бы ты энто с собой, как я давеча говорила, а меня бы оставил в покое, – сетовала на мужа Варвара. – Ну прямо срам, да и только… Того и гляди дети увидят.

– А что же мне без тебя волком на луну выть? – сердился Михаил.

– Волки, небось, раз в году спариваются. Когда у волчицы течка, – упрекнула Варвара.

– Ты же не волчица, – выскалил зубы Михаил.

– Грех ведь какой, Миша… Пост ноне перед святой Пасхой Господней.

– В Священном Писании ясно сказано: плодитесь и размножайтесь! – парировал муж. – И вообще, лежи тихо, мешаешь…

На следующий день, рано утром, едва на дворе развиднелось, Варвара с попутным рыбным обозом уехала в Оренбург. Михаил остался один на хозяйстве. Младших детей он сейчас же сплавил старшей сестре, жившей неподалеку, на соседней улице, старших оставил при себе. Дочка приглядывала во дворе за скотиной, готовила, прибирала в доме, два сына вкупе с такими же зелеными малолетками постигали нелегкую науку воинской казачьей жизни. Под руководством старого отставного урядника учились джигитовке на городском майдане. Рубили шашкой лозу и соломенные чучела, стреляли из ружья по мишеням. В свободное от занятий время ездили на ближние степные хутора подрабатывать у богатых казаков. Семья жила бедно, еле сводила концы с концами.

Михаил, проводив жену в Оренбург, загрустил, затосковал по зазнобе. Все чаще начал прикладываться к вину с такими же как сам забулдыгами. Пили в основном вчетвером: он сам, Ванька Зарубин, его дружок Мясников и Митька Лысов. Чика никак не мог забыть нанесенного ему Бородиным всенародного оскорбления.

– Я Матюшке этого никогда не прощу! – горячился, стучал по столу кулачиной Ванька Зарубин. – Это ж надо так осрамить казака при всем честном народе!

– Смерть Бородину! – поддержал друга Тимоха Мясников, опорожнив очередную чарку. – Ванька, сей же час идем Матюшку изничтожать… Я первый за тебя пойду, куда скажешь. Казаки, а ну давай Чику в атаманы на очередном кругу выкликнем! Даешь Чику!

– Охолонись, Тимоха, какой из меня атаман? – отмахнулся от него, как от назойливой мухи, Зарубин. – Казаки изберут, кто им больше поглянется. Мне соваться со свиным рылом в калашный ряд не резон… А ты, Михаил, что молчишь? – обратился Чика к Атарову. – Чик-чика, скажи что-нибудь, что ты про это думаешь?

– А он сейчас об другом думает… – ехидно хихикнул Митька Лысов и понимающе подмигнул Михаилу. – У него баба в Оренбург-город до родственников умотала, он об ней и печалуется… Как бы его Варьку лихие оренбургские ухари-казачки не отбили. Так ведь, Михаил? Скажи, что не так.

– Пустобрех, ты, Митрий, как я погляжу, – хмыкнул с досадой казак. – Все бы тебе хихоньки да хахоньки, а путного слова от тебя не услышишь.

– Уж какой есть… Каким маманя на свет произвела, – прогнусавил Митька.

– Будя вам, казаки, собачиться, – урезонил сотрапезников Иван Зарубин. – Пьем, на московскую власть плюем и еще кое-чем занимаемся!

– Эх, братцы, Чика прав. Гулять так гулять! – вскочил из-за стола изрядно уже подвыпивший Мясников, сорвав с головы, с силой шмякнул об пол шапкой. Дико взвизгивая, пошел вкруг стола вприсядку. Гуляли как раз в его хате.

Митька Лысов живо присоединился к нему. И вдвоем они выдали такую ухарскую «Бышеньку», танец мелодией сродни «Казачку», что от тяжелого топота пошел ходуном весь дом и жалобно заскрипели половицы.

Потом прибег Ванька Бурнов, тоже недовольный Бородиным и старшинами, принес полуведерную бутыль водки. Пьянка разгорелась с новой силой, так что Михаил Атаров не помнил, как выбрался из хаты Мясникова и куда пошел. Очнулся он только утром под чужим плетнем с проломленной головой и без гроша в кармане. Что было после того, как ушел от Мясникова, Михаил решительно не помнил. Кто его бил и куда подевались деньги – тоже. Зато Митька Лысов, только притворявшийся сильно пьяным, все помнил отчетливо. Выйдя на улицу вслед за Михаилом, он подстерег его в глухом темном переулке и огрел по голове тяжелой пешней. Что Михаила спасло, так это казачья овчинная шапка на голове, смягчившая удар.

Лысов быстро обчистил карманы лежащего без чувств казака, которому давно завидовал из-за красавицы жены, Варвары. Снял небогатое старенькое оружие… Был Митька завистлив до невозможности! Как только приметит у кого-нибудь то, чего нет у самого, умрет, а отнимет! А ежели не удастся присвоить, постарается испоганить, чтоб никому не досталось. Как говорится: и сам не гам, и другим не дам!.. С некоторых пор страшно понравилась Лысову жинка Михаила Варвара. Просто невмоготу стало, как понравилась! Житья бедному Митьке не стало, ан не тут-то было: близко око, да зуб неймет! И решил тогда Митька, коли уж не достанется ему мужняя жена, Варька, отыграться на ее средней дочке Нинке.

Удобный случай вчера и представился: Варвара в Оренбург уехала, старший сын Евлампий на службу в «бикет» наряжен, средний Борис подался на хутор Бородина, где он как раз работал, Михаил – пьяный, напился до положения риз. Легко справившись с хмельным Михаилом, Лысов решительно направился к его дому. Задержался на немного у калитки, высматривая, никого ли нет на притихшей ночной улице. Вокруг все было спокойно, лишь кое-где во дворах подавала голос скотина да лениво взлаивали собаки. Во дворе у Атаровых тоже все было тихо. Двенадцатилетняя, рослая не по годам Нинка вышла из коровника с дымящейся парным молоком цибаркой – доила корову.

Митька, дождавшись ее ухода, осторожно, стараясь не скрипнуть калиткой, скользнул во двор, зашел в дом, куда перед этим скрылась девчонка. Нинка переливала молоко из ведра в кринки. Услышав легкое поскрипывание половиц за спиной, быстро обернулась и, вскрикнув от страха, выронила ведро. Оно, громко дребезжа, покатилось по полу. К ней подбегал незнакомый широкоплечий верзила с замотанным до самых глаз башлыком лицом. Глаза были узко прищуренные, горящие недобрым стальным огнем, – похотливые, рысьи.

В ту же минуту грязная, воняющая салом, табаком и псиной рука непрошенного гостя крепко зажала ей рот. Человек поволок перепуганную до смерти, извивающуюся всем телом Нинку в горницу. Бросив на кровать, навалился сверху. В одну минуту верхняя одежда на девчонке была сорвана, исподница изорвана в клочья. Куском, оторванным от ночной рубашки, незнакомец плотно заткнул ей рот. Глаза Нинки полезли из орбит: ей показалось, что неизвестный сейчас убьет ее. Но Митька, похотливо, как поросенок, взвизгивая, начал делать другое… Нинке стало больно, она задергалась под ним, заелозила по кровати ногами, замотала головой и от острой, пронизавшей все ее тело боли, лишилась чувств…

Натешившись вволю, Лысов бросил ее, где была, в горнице, на скомканной кровати. Даже не прикрыл большое кровавое пятно, натекшее под нее. Брезгливо вытер руки краем белой простыни. Устало прошел в кухню, жадно напился молока, которое перед тем разливала по кринкам Нинка. Вновь вернулся в горницу, прошелся по ней, заглядывая в углы, шаря на полках и по шкафам. Порылся в сундуке с вещами. В доме у Атаровых была такая нищета, что грабителя ничего не прельстило: денег и ценностей не было, а брать что-либо из вещей было опасно. Свои как-никак, городские, вдруг да раскроется его грабительство? Беды тогда не миновать.

Чтобы лишний раз не рисковать, не рисоваться во дворе, Лысов, растворив окно, легко выпрыгнул в сад. Пошел, крадучись, между деревьев к забору, который выходил на пустырь у самого обрывистого берега реки Чаган. Он был вполне доволен проделанным, и совесть его совсем не мучила. Да он и не имел понятия о таких тонких вещах, как человеческая совесть.

Глава 13 Волки

Борька Атаров, средний Мишкин сын, вместе со старым опытным чабаном, мусульманином Абакаром, пас в степи огромную отару овец Мартемьяна Бородина. Он был подпаском, миновала его первая батрацкая весна. Овцы мирно паслись на склоне невысокого сырта, выщипывая мягкими губами траву у подножья. Разморенные полуденным зноем сторожевые овчарки норовили спрятаться в тень под редко где растущими кустами. Лениво разлеглись в кушерях, вывалив красные влажные языки и тяжело поводя боками. Старый Абакар, невольник Бородина, беспаспортный бродяга, которых много шлялось тогда в яицких и оренбургских степях, раскладывал у шалаша костер. Вынув средних размеров, закопченный медный котел, гортанно окликнул Бориса:

– Эй, слышь, малец, ходи сюда.

Борис, делавший обход стада, неторопливо подошел к шалашу.

– Давай, сбегай к реке за водой, похлебку варить будем, – сказал пастух, протягивая котел.

Молодой казачок весело пошел к недалекому отсюда берегу Чагана. Спустился в неглубокий, с кривыми глинистыми промоинами, овраг, густо поросший на дне колючим кустарником, а у самой воды – камышом. Степной бурьян до того разросся в овраге за лето, что местами доходил Борису до пояса. Раздвигая свободной рукой траву, притаптывая ее ногами, парень стал с опаской пробираться к берегу.

Погода стояла безветренная, сухая, и в нос Борису сразу же шибанула острая, смердящая вонь звериного логова. В кустах терна послышалось какое-то приглушенное скуление и повизгивание. Казачок остановился, привлеченный непонятным шумом, подошел ближе и остолбенел. У самого склона оврага, сбоку куста, было вырыто небольшое углубление – нора. В ней барахталось и скулило шесть рыжеватой окраски щенят с острыми прямыми ушами и остренькими мордочками.

«Волки!» – понял парнишка.

Он почему-то обрадовался находке, быстро сбегал к реке за водой и на обратном пути схватил на руки одного волчонка. Когда он вернулся к отаре, собаки мигом вскочили на ноги, почуяли волчьего детеныша. Глухо заворчали, загавкали, крутя хвостами и щетинясь загривками. Борис прямиком направился к шалашу.

– Гляди, дядька Абакар, я волчонка у реки в овраге нашел. Там их целый выводок, а волчицы нет. Видать, сдохла или охотники подстрелили.

– Она на охоте, и хозяин ее тоже, – с уверенностью знающего человека сказал пастух Абакар. – А ты зря щенка прибылого унес, волчица искать станет, сюда по твоему следу придет, начнет в отместку овец резать… Отнеси сейчас же щенка обратно в логово, да смотри, на сучку не нарвись, не то плохо тебе будет.

Борис, вняв совету бывалого человека, быстро смотался в овраг и вернул на место взятого в логове волчонка. Волчицы, к счастью, еще не было. Молодой казачок поспешил скорее ретироваться от греха.

У шалаша старый Абакар помешивал деревянной ложкой с длинным черенком дымящееся варево в котле, плотно стоявшем в черном металлическом обруче на трех ножках – тагане. То и дело, предварительно подув в ложку, он пробовал юшку, крякал от удовольствия, степенно разглаживал жилистой, сухой рукой большие, пышные, белые от седины усы и бороду.

– Надо уводить отару в другое место, дядька Абакар, – сказал Боря, присаживаясь на корточки у костра. – Если волки поселились по соседству, добра не жди.

– Ничего ты не знаешь, малец, – зацокал языком, покачал недовольно головой старый пастух. – Это не волки с нами поселились, а мы пришли к их логовищу. Волчица ведь потомство мечет в одном и том же месте почти каждый год. Да… Это ее земля, ее родина… И нам бояться волков нечего, борз никогда не режет скотинку возле своего логова, уходит верст за десять-двадцать в сторону. Потомство свое бережет и волчицу.

– Как ты сказал, дядька?.. Какой борз? – переспросил Борис Атаров.

– А это волк так в наших, горных местах называется, – ответил старик Абакар. – Я ведь не здешний. Мой народ живет далеко отсюда, за Каспием, в горах Ичкерии. Вайнахи мы называемся, горные люди.

– Никогда не слыхал про таких, – признался Боря. – Башкирцев знаю, сколько раз в степи, на дальних форпостах видел, татар знаю, они в степи кочуют и в слободе Каргале живут, маменька сказывала. Она у меня из тех мест, из самого Оренбурга. Калмыков с киргиз-кайсаками встречать доводилось, а про твоих ни сном ни духом не ведаю… Далече, чай, до твоей Ичкерии ехать?

– А сколько верст до Оренбурга? – поинтересовался в свою очередь старик.

– А бог его знает.

– Думаю, не близко, – сам себе ответил Абакар. – Так вот, до Ичкерийских гор, возможно, десять раз столько же, сколько до Оренбурга!

– Да ну? – удивился парень.

Абакар снова отхлебнул из ложки, подставив под нее ломоть хлеба. Прикрыл от удовольствия глаза.

– Хорошо! Скоро готова будет… Подсаживайся, малец, к костру, готовь ложку.

– Дядька Абакар, а ты как здесь очутился, – не унимался досужий Борис.

– Долгая песня, – вздохнул старик. – Кровник я… Из тейпа от недругов сбежал, они меня зарезать хотели.

– За что?

– За бабу… Жену я у одного джигита украл, он меня кровником и объявил.

– А что такое кровник?

– Э-э, слушай!.. Долго рассказывать, все равно не поймешь. У вас, у казаков, другие законы, – с досадой поморщился Абакар. – Кровник – это кому объявили кровную месть. Значит – до крови, до смерти.

– У нас тоже не мед, – скептически хмыкнул парень. – Казаки и у нас по пьянке из-за баб режутся. Увидишь еще как-нибудь… Вот те и кровники.

Пастухи с аппетитом отведали сварившейся на костре похлебки. Старый Абакар с собаками обошел всю отару по кругу, прилег вздремнуть в шалаше. Подпасок Боря остался бодрствовать, то и дело взглядывал в сторону волчьего оврага, сжимая в руках кривой увесистый сук.

Старый матерый вожак и три молодых переярка быстро бежали в густой высокой траве, скрывавшей их целиком от постороннего глаза. Волки шли по зимней привычке, гуськом, хоть снега не было и ступать след в след не было никакой необходимости. Но матерый учил молодых сложной охотничьей науке и заставлял делать по-своему. Строптивых и нерадивых безжалостно трепал за загривок, а то и больно тяпал острыми, как ножи, клыками за бока и лапы.

Стая была голодна и была готова на все, рвалась в драку. Матерый то и дело останавливал бег и, взойдя на ближайший пригорок, зорко осматривал местность, а главное – прислушивался: не послышится ли в отдалении лай собак или воронье карканье. И то, и другое явно сулило добычу! Собаки указывали на деревню или пасшееся в степи стадо, вороны – на какую-нибудь крупную палую дичь, возле которой они кормились. Последнее было даже лучше, не пришлось бы грызться с собаками и увертываться от дреколья и топоров разъяренных деревенских мужиков с зарезанной овцой или молодым теленком на спине.

У матерого был великолепный слух, впрочем, как и у всех серых хищников, и слышал он на несколько верст вокруг. Но никаких звуков в степи не было, и стая продолжила свой стремительный бег по бездорожью. Один из переярков заметил сбоку зашуршавшего травой суслика и опрометью ринулся его догонять, суслик стремглав пробежал несколько метров и, спасаясь от преследования, быстро юркнул в байбачью нору. Нерасторопный переярок свирепо подлетел к норе, ничего не понимая, оглядываясь по сторонам в поисках исчезнувшей «пищи». Принялся быстро разгребать, рыть передними лапами землю, пытаясь просунуть морду в нору. Матерый подбежал к нему и несильно куснул за загривок. Переярок жалобно взвизгнул, отпрянул трусливо от вожака и, виновато поджав хвост, вернулся в стаю. Волки побежали дальше.

Вожак то и дело останавливался у сыртов и прислушивался. Вот, наконец, ему повезло: матерый услышал далеко впереди коровье мычание. Где-то там, за косогорами, паслось коровье стадо. Волки повеселели, матерый убыстрил бег. Вскоре голоса пасшихся коров, собачий лай и перекличка пастуха с подпаском стали слышны более отчетливо. Матерый остановился и потянул носом воздух, повертел во все стороны крупной лобастой головой с длинной густой шерстью в виде бороды на щеках и под нижней челюстью, определяя откуда дует ветер. Заходить следовало против ветра.

Пробежав еще некоторое расстояние, вожак лег в траву и осторожно пополз к стаду. Трое переярков, во всем копируя его действия, тоже поползли. Матерый поминутно останавливался и, выглядывая из травяных зарослей, зорко высматривал добычу. Приметив пасшуюся в отдалении от других коров молодую, полугодовалую телушку, волк заскользил по траве в ее сторону. Жертва ни о чем не подозревала, собак и человека тоже поблизости не было, все было тихо.

Вожак подполз совсем близко к беспечной телушке, резко вскочил на ноги, оттолкнулся сильными задними лапами от земли, взвился в прыжке в воздух и всей массой своего тяжелого, мускулистого тела обрушился на несчастную жертву. Она даже не успела ничего толком понять, как мигом повалилась в траву с перекушенным горлом. Матерый быстро закинул кровоточащую тушу за спину и со всех ног помчался прочь от стада. Переярки поспешили следом, успевая слизывать на бегу остающиеся на траве капли крови.

Когда коровье стадо осталось далеко позади, вожак снова чутко прислушался к звукам в степи. Шума погони не было. Пастухи, должно быть, не заметили пропажи молодой телушки. Изголодавшийся матерый сбросил со спины окровавленную тушу зарезанной телушки, принялся клыками вспарывать ей брюхо, чтобы полакомиться кишками и печенью. Молодые волки, жадно облизываясь, подобострастно застыли в отдалении. Они нетерпеливо повизгивали и переминались на месте, готовые стремительно наброситься на добычу, едва матерый закончит есть и отойдет в сторону. Но не тут-то было. Вожак не торопился: погони не было, и он обстоятельно, кусок за куском, проглатывал лакомые части жертвы. Наевшись, стал отрывать от туши большие окровавленные куски мяса и глотать про запас. Это он должен был принести волчице, кормящей молоком прибылых волчат – их совместное потомство.

Набив основательно вместительное брюхо, вожак не стал дожидаться, когда наедятся переярки. Бросил их возле обглоданной наполовину телушки, на которую они набросились с голодной яростью, жадно заглатывая крупные куски, давясь и сердито рыча друг на друга. По первозданной, безлюдной степи матерый один пустился в обратный путь и засветло был возле родного логовища. Но что это?! В овраге в нос ему ударил ни с чем не сравнимый, страшный и противный, тошнотворно-приторный дух человека! Несомненно, здесь не так давно был человек, и он, вероятно, хотел разорить его логово!

Матерый быстро подбежал к норе с копошащимися в ней прибылыми, нового, майского помета волчатами. Волк продолжал втягивать ноздрями воздух: запах человека исходил от одного из его щенков! Ага, вот от этого, крупного сосунка с острыми, прорезавшимися уже зубами…

Вожак с неприязнью фыркнул, подбежал к щенку, которого брал в руки человек, и схватил его за загривок. Схватил не так осторожно и бережно, как мать, когда перетаскивала детенышей с места на место, а с силой сжав челюсти, так что волчонок громко завизжал от боли. Матерый отошел с ним в сторону и еще сильнее сжал зубами волчонка, ловко перехватил его за горло. Под его большими, желтоватыми от времени, острыми клыками хрустнули хрупкие шейные позвонки прибылого, в рот матерого потекла горячая кровь. Вожак еще раз с силой сдавил огромными челюстями горло щенка, тот поперхнулся визгом, судорожно дернулся всем телом и затих. Матерый опустил труп на землю, но запах человека не исчезал, а как будто становился еще сильнее. И тогда вожак вновь подхватил мертвую жертву, вынес ее из оврага и бросил далеко в степи.

Вернулся в овраг и, поискав укромное место, растянулся во весь свой огромный рост под кустом. Закрыв глаза, задремал, дожидаясь с охоты волчицу. И во сне чутко, с опаской, вслушиваясь в неясные степные звуки.

Глава 14 Поездка в Оренбург

Варвара приехала в Оренбург засветло, у заставы расплатилась с сивобородым, кряжистым дедом-возничим, на подводе которого добиралась до города. Пошла, минуя огромные городские, распахнутые настежь, Яицкие, или Водяные, ворота. У караульной будки ее весело окликнули молодые гарнизонные солдаты-зубоскалы, лениво полузгивавшие семечки. Варвара отшутилась от них, стыдливо прикрыла рот кружевным крахмальным платочком, прошла по широкой главной улице, которая называлась Губернской, до перекрестка.

Родители ее, оренбургские казаки, жившие в Форштадте – казачьем поселке близ восточной стороны города, – давно поумирали, и женщина держала путь к своей родной тетке, младшей сестре отца. Та вышла замуж за состоятельного горожанина, откупщика и подрядчика, и жила неподалеку от Гостиного двора. Своих детей у нее не было, и тетка была всегда рада племяннице, встречая ее как родную дочь.

Когда улеглись первые радостные приветствия и поцелуи, тетка, Пелагея Капитоновна Долгополова, пригласила племянницу в залу своего богато обставленного, деревянного дома. Кухарке велела собирать на стол.

– Ты, Варвара, притомилась, небось, с дороги? Отдохни чуток, а потом я тебя покормлю.

– Да я не голодна вовсе, тетушка, – запротестовала казачка. – У меня припасено все с собой… Вот и вам гостинцев привезла, рыбкой и черной икоркой с последнего багрения Михаил Родионыч велели вам кланяться.

– Рыбка – это хорошо, рыбу вашу яицкую я оченно уважаю, и икру тем паче, – обрадовалась Пелагея.

Вновь крикнула прислугу: у нее помимо пожилой дородной кухарки было еще две расторопные девки и пожилой дед-дворник, он же печник, во дворе. Пришедшей на зов сенной девке велела снести все гостинцы на кухню и отдать кухарке.

– А где же дядюшка, супруг ваш, Харлампий Трифонович? – поинтересовалась Варвара. – В Гостином дворе, небось? Делами занятые?..

– Уехал Харлампий Трифонович неделю тому назад во Ржев-город Володимерский, – сказала тетка. – У него же там младший брат, Астафий, купец второй гильдии. Известный в городе человек, поставщик императорского двора бывший. Сено для царских конюшен в Санкт-Петербург отправлял. Еще при покойном императоре Петре Федоровиче, Царство ему Небесное.

Пелагея отчего-то взгрустнула.

– У вас там как, на Яике? Бывшего царя-батюшку казаки не поминают?

– Кто поминает, а кто и не очень, – искренне ответила Варвара. – У наших другая беда: совсем старшины казаков замордовали. Жалованья пятый год не выдают, налогами и поборами войсковую сторону обложили, рыбу ловить не велят, заставляют на своих хуторах батрачить. Ну, просто, тетушка, ложись и помирай!.. Мой-то средненький, Борис, тоже гнет спину на богатеев. Пасет на дальних пастбищах овец бородинских.

– Никак чабаном заделался? – переспросила тетка Пелагея. – А что, дело хорошее, я тебе скажу, племяннушка. Все без куска хлеба не останется, а то, глядишь, разживется и свой гурт заведет… Ты молись за него, Варвара. И за мужа своего молись, Бог ведь он добр и милосерден. Он все может, если захочет.

– Да я и то денно и нощно молюся, поклоны бью, и к батюшке на исповедь регулярно хаживаю, – призналась Варвара. – И на Господню церковь в кружку со святыми дарами свою лепту регулярно бросаю… Втайне от Михаила, конечно. Он у меня не того… не любит, когда в пустую трату деньги идут. Они нам, тетушка, ох как чижало достаются!

На глазах у Варвары показались слезы. Женщина поспешно вытащила из рукава утирку.

– Не плачь, Варварушка, – сама чуть не прослезившись, обняла ее Пелагея. – Знаю, знаю, что нелегко тебе с шестью ртами! А ну-ка прокорми всех, попробуй… Ну да чего уж там, пока Харлампий Трифонович в отъезде, помогу чем-нито. Свои чай люди, родня. Не волки лютые…

Пришла сенная девка и сообщила, что ужин готов.

– Пойдем, Варюшка, в столовую, пойдем. Откушаем, что Бог послал, – повела племянницу под руку хлебосольная тетка.

Женщины уселись за небольшой квадратный стол, покрытый расписной, с яркими узорами, скатертью.

– А к нам на днях сосед в гости заходил. Сотник Оренбургского казачьего войска Тимофей Иванович Падуров, – продолжала весело тараторить Пелагея. – Красавец, весь из себя!.. Интеллигентный, воспитанный, бравый офицер. Вот кого бы тебе в мужья, Варварушка, а не твоего Михаила, прости господи, что скажешь!.. Тимофей Иванович из Москвы как раз воротился, где был депутатом Большой государственной комиссии по выработке Нового Уложения, то бишь основных законов всей Российской империи. Так матушка-государыня всемилостивейше распорядилась комиссию такую созвать. Тимофей Иванович в ней наших оренбургских казаков представлял.

– И что же он говорит? – рассеянно спросила Варвара, откушивая первое блюдо, налимью уху, которую подала из кухни одна из сенных девок.

– А вот ты сама у него и спроси. Если хочешь, я пошлю свою девку Анфису за сотником, – предложила Пелагея.

Варвара вспомнила о поручении, которое дал ей Иван Кирпичников, и согласилась. Она решила через Падурова передать жалобу яицких казаков в губернскую канцелярию. Тетке про челобитную она ничего не сказала.

Девка Анфиса пошла исполнять поручение, и сотник не заставил себя долго ждать. Он явился минут через двадцать, гремя шашкой и скрипя начищенными до зеркального блеска сапогами. Лихо щелкнув каблуками, с достоинством поклонился хозяйке, галантно, как это умеют делать господа офицеры, поцеловал руку Варвары. Казачка, засмущавшись, быстро отдернула руку, спрятав ее под мышку. Ее руки не были созданы для офицерских поцелуев: это были рабочие руки простой крестьянской женщины, пахнувшие землей, коровьими кизяками и полынью. Натруженные, в мозолях и цыпках, руки.

– Честь имею представиться, – еще раз лихо щелкнул каблуками пришедший. – Сотник Оренбургского казачьего полка Падуров.

– Садись уж, будет расшаркиваться, – пригласила его к столу хозяйка. – Без церемоний давай, Тимофей Иванович, мы люди простые.

– В народе замечено, Пелагея Капитоновна, что простота хуже воровства, – заметил Падуров, присаживаясь к столу рядом с Варварой.

– Это моя племянница, прошу любить и жаловать, – отрекомендовала Варвару тетка.

– Очень приятно, сударыня, – учтиво поклонился сотник.

Варваре он нравился все больше и больше. Пелагея Капитоновна велела девке принести из подвала вина, чтобы угостить гостя. Не отказалась от приятного, прохладного напитка и племянница, храбро выпила полбокала.

– А вы государыню в Москве видели? – чтобы поддержать разговор, спросила сотника Падурова Варвара. – Какая она из себя?

– Видел, конечно, я матушку, – кивнул головой, приглаживая усы, сотник. – Они изволили присутствовать при открытии нашей Уложенной комиссии. Каждый депутат ей ручку облобызал, и я в том числе, грешный…

– В чем же грех, Тимофей Иванович? – удивленно подняла брови Пелагея.

– Царица!.. – неопределенно пожал плечами Падуров. – Нас много, а она одна… За всех нас душой болеет, почему и депутатов со всей России собрала государственной важности дела решать. А мы только каждый об своем думаем, а она за всех – об общем.

– Мудрено сказано, – почти ничего не поняла Пелагея. – Давайте лучше есть, пить и веселиться, как в Екклесиасте сказано, не то заскучаешь, право, от вашей, Тимофей Иванович, политики.

– Что ж, давайте веселиться, – не стал спорить с хозяйкой бравый сотник.

Когда было много всего съедено и перепито вина, Пелагея объявила, что на время покидает их, и пошла соснуть в спальню на второй этаж. Разморило ее от выпитого вина и жирной пищи. Варвара решила воспользоваться удобным случаем и попросила сотника передать послание яицких казаков губернатору Рейнсдорпу.

– А почему бы и не передать?.. С превеликим удовольствием, – охотно согласился сотник Падуров и спрятал поданную Варварой бумагу за пазуху. – Вы еще погостите у тетушки?

– Да, побуду какое-то время, – кивнула казачка. – Думаю, на Фоминой неделе назад, в Яицкий городок вертаться.

– Хорошо у вас, небось, летом? – мечтательно вздохнул Падуров. – Река, свежий воздух, сады зеленые, степной ветер… Не то что у нас, в душном, пыльном городе, среди грубой солдатни и вечно пьяной мастеровщины.

– Пьяниц и у нас в городке хватает, – улыбнулась Варвара. – Без мордобоя ни один пресветлый церковный праздник не обходится.

– Эх, Россия, Россия, азиатская ты наша сторонушка! – горько вздохнул сотник. – Никогда не бывать тебе европейской цивилизованной страной, о чем покойный император Петр Первый мечтал.

– А нужна ли нам та цивилизация? – спросила Варвара. – Жили без нее наши родители, и мы как-нибудь проживем.

– В грязи и коровьем навозе по шею! – уточнил сотник.

– Ну так что с того? Зато корова молоко дает, – пожала плечами Варвара.

Сотник Падуров еще несколько раз встречался с казачкой. Вечером, накануне ее отъезда из Оренбурга, гуляли за городом, возле Менового двора. Падуров предложил сесть на небольшой пригорок сбоку дороги, кинул к ногам Варвары свой новенький форменный чекмень.

– Так и сам к стопам твоим припаду, дорогая Варвара, – напыщенно говорил взволнованный сотник. – По нраву ты мне пришлась, скрывать не стану. Все бы отдал за…

– Я замужняя женщина, Тимофей Иванович, – погрозила ему пальчиком молодая казачка. – Не забывайся, пожалуйста, и охлади свой пыл. Давай останемся друзьями.

– Так муж с женой и есть наипервейшие друзья-товарищи, – не отставал Падуров.

– Опять ты за свое, – сердито сказала Варвара. – У меня шестеро ребятишек, окстись, Тимоша… Где ты раньше был? Я ведь, как и ты, оренбургская. Земляки мы с тобой.

– Я думаю, муж и дети в таких делах не помеха, – залихватски тряхнул густым русым чубом, выбившемся из-под шапки, горячий, как необъезженный конь, сотник. – Я ведь не под венец тебя зову…

– Остынь, бесстыжий, что говоришь! – сердито вскрикнула казачка.

Вдруг невдалеке весело запиликала гармошка, и молодые, луженые глотки в три голоса загорланили матерные песни.

– Бердские, небось, гуляют, – только и успел вымолвить Падуров, как их окружила внушительная толпа молодых парней-казаков из недалекой отсюда слободы Берды. С ними было и несколько молодых, хохочущих во все горло девах. Парни были сильно навеселе и вели себя агрессивно.

– А-а, ваше благородие, господин сотник с нашими девчатами забавляется, – нахально крикнул один, высокий и плечистый молодой казак, стоявший справа от гармониста.

– По гляделкам ему, Фома! А девку – по кругу, – посоветовал ему кто-то.

– Не замай, оглобля! – решительно шагнул навстречу буяну сотник Падуров, хватаясь за эфес шашки.

– Братцы, наших бьют! Бей сотника! – провокационно заверещал гармонист, снимая с плеча инструмент и передавая стоявшей поблизости девке.

Сзади Падурова кто-то с силой огрел сучковатой дубинкой. Нападавший метил в голову, но промахнулся, и дубина, скользнув по уху, обрушилась на плечо. Варвара, рванувшись к сотнику, закричала, но ее перехватили сильные мужские руки, зажали ладонью рот, поволокли в темноту.

Падуров в два прыжка настиг тащившего Варвару молодца, схватил его за шиворот и, с силой крутнув к себе, смачно ударил в зубы. Молодые ядреные зубы казака звонко щелкнули. Он отпустил женщину, не устояв на ногах, полетел на землю, нечленораздельно замычал. Схватившись за челюсть, выплюнул на ладонь несколько выбитых зубов. Варвара в испуге прижалась к широкой груди Падурова. Тот, выхватив шашку, плашмя, что есть силы рубанул по спине засучивавшего рукава форсистого городского казакина гармониста. Боец, с громким воплем, как ошпаренный, отлетел от сотника. Парень с дубиной в другой раз подкрался к сотнику из-за спины, замахнулся для нового удара.

– Тимофей, сзади! – предупредительно крикнула Варвара и первая, не дожидаясь Падурова, кошкой метнулась на казака, норовя когтями выцарапать ему глаза.

Обернувшийся сотник ловким ударом шашки разрубил его дубину напополам, быстро перебросил шашку в левую руку и точным, бойцовским ударом кулака в лоб, в переносицу, опрокинул казака навзничь. Варвара храбро кинулась на другого обидчика, повалила его на землю и стала быстро и сильно мутузить кулаками по чем попало. Парень, отбрыкиваясь, беспомощно барахтался под ней и никак не мог встать.

– Молодец, Варюха! Так его, злыдня, – подбодрил подругу разгоряченный сотник и бросился, посвистывая над головой шашкой, на целую толпу оробевших парней. Те, побросав выломанные перед тем дубинки, опрометью прянули в рассыпную.

На месте побоища осталась сиротливо лежать гармонь, потерянная кем-то шапка да просивший пощады парень, которого оседлала Варвара. Сотник поставил его на ноги и нравоучительно сказал:

– Ступай, оглобля, в деревню и передай своим, чтоб и дорогу в Оренбург забыли, не то последних зубов не досчитаются. Это говорю я, сотник Тимофей Падуров, депутат московской Уложенной комиссии! Так и передай.

Варвара нежно погладила его по щеке, потерлась своей щекой о его плечо.

– Ты смелый, Тимофей… Не то что наши, яицкие, семеро одного не боятся!

– Да и ты, Варюха, не из робкого десятка, здорово парней мутузила, – похвалил Падуров.

– Я же тоже оренбургская, как и ты…

Глава 15 Новый атаман тамбовцев

Пока Варвара гостила в Оренбурге у тетки, в Яицком городке на очередном кругу наконец-то выбрали нового войскового атамана. Им стал простой казак войсковой стороны Петр Тамбовцев, которого старики по привычке продолжили называть между собой Петькой и вспоминали, как посылали его не так давно на базар за семечками и орехами и драли иной раз за вихры. Непослушная сторона ликовала: наконец-то они утерли нос старшинской стороне и выбрали угодного им атамана!

Однако эта радостная весть совсем не коснулась Михаила Атарова, который продолжал пластом лежать у себя в хате, после того как ему по пьянке проломили череп. Кто его бил, Михаил так и не узнал, решил, что кто-нибудь из чужаков, из залетных. Их много теперь шлялось по Яицкому городку: беглые мужики из заволжских помещичьих имений, солдаты-дезертиры из степных крепостей и городских гарнизонов, утекшие с Дона и Терека раскольники, гонимые властями за крест и бороду, спасающиеся на Востоке от регулярства и притеснения «москалей» запорожцы, покинувшие свои улусы калмыки, ногайцы, киргиз-кайсаки и всякий другой сброд. Часть их трудилась на хуторах у старшин и зажиточных казаков, часть подрабатывала в городке и на рыбных промыслах у откупщиков, часть бродяжничала, промышляя мелким воровством, а то и разбоем на больших дорогах.

За отцом присматривала дочь Нинка и забегавшая изредка проведать больного братца старшая его сестра Марфа. У нее на попечении оставалось трое его младших ребятишек, да плюс своих трое. Борис в городке не появлялся, продолжал пасти бородинских овец и ничего о беде, случившейся с отцом, не знал. А старший сын Евлампий нес службу на форпосту.

Нинка о приключившейся с ней беде в тот памятный вечер никому не сказала. Ей было стыдно, да и что толку? Обидчика все равно не найдешь, да и искать его некому. Уж лучше так, втихомолку, в уголку переплакать девичью беду и завязать обиду в узелок, авось со временем полегчает. Но на улице как-то прознали, что она больше не девица, малолетние казачата-подростки при встрече цинично прищелкивали языками, лукаво подмигивали и отпускали вслед ей скабрезные шуточки. Ребята постарше недвусмысленно зазывали на игрища, соблазняя пряниками, медными деньгами и цветными лентами. Нинка плакала и убегала от них домой. Со временем и подруги начали ее чураться, как чумовую, а однажды кто-то ночью написал дегтем на воротах Атаровых обидное, непотребное слово. Нинка окончательно пала духом, целый день смывая и соскабливая кухонным ножом надпись.

Вернувшаяся из Оренбурга Варвара схватилась за сердце, увидев мужа в столь плачевном состоянии. Бросилась врачевать его травами и прочими народными средствами, как советовали соседки. Брала дрожжей, да вина горелого, да ладана, вбивала туда пару сырых куриных яиц, перемешивала все и мазала этим снадобьем мужнину рану. Не единожды приглашала бабок-знахарок, читавших над изголовьем больного всякие хитроумные заговоры. В конце концов, хлопоты ее не пропали даром, и Михаил стал поправляться. Но весеннюю плавню он, естественно, пропустил.

Эта, вторая в году, ловля по-другому еще называлась севрюжное рыболовство, потому что ловить разрешалось только севрюг. Все другие породы рыбы, попадавшие в сети, казаки должны были выпускать обратно в реку. За невыполнение этого закона виновные строго наказывались: их нещадно пороли плетьми и отнимали весь улов в пользу Войска. Севрюжный промысел, в отличие от багрения, производился сетями с небольших лодок, вмещавших только одного человека. На плавню также избирался особый, плавенный атаман, ему выделялись помощники, следившие за порядком во время лова, и пушка, по сигналу которой начинался «удар».

Как и во время большого январского багрения, в назначенный день и час все имевшие право ловить рыбу казаки высыпали на крутой берег Яика. Здесь уже поджидал их выбранный атаман и пушкари возле небольшой чугунной пушки. У каждого казака была с собой маленькая, остроносая лодка-будара и невод длиной около ста сажен с частыми ячейками.

Как только раздавался пушечный выстрел, казаки беспорядочной, дикой толпой бросались к берегу, стараясь опередить друг друга, быстро сбрасывали с крутого обрыва лодку с неводом и прыгали с головокружительно высоты следом. Самые ловкие умудрялись прыгнуть в свою будару, но большинство рыболовов плюхалось мимо, прямиком в холодную еще речную воду. Кое-кто ломал руки или ноги, выбивал зубы, но это были мелочи. Вскочив в будару, казак начинал что есть силы работать веслами, греб к месту начала лова. Во время тяги один конец сети рыболов привязывал к своеобразному поплавку, бочонку или большой деревяшке, другой тянул сам.

Тянуть сети начинали от Яицкого городка и ниже, до самого Каспийского моря, до городка в устье Яика, основанного предприимчивым астраханским купцом Михайлой Гурьевым. Ушлый рыбопромышленник удумал как-то потягаться с Всевеликим Яицким войском за право обладания рыбными промыслами, но потерпел полное фиаско и отступил… Выше Яицкого городка промысловой рыбы ценных пород, заходившей сюда на нерест из Каспия, в Яике не было. Ежегодно после весеннего половодья русло реки напротив городка перегораживали частоколом из вбитых в дно бревен. Эта загородка, по казачьи – «учуг», и была границей казачьих рыбных угодий.

А вообще, Яик – весьма длинная и полноводная река. Протяженность ее составляет более двух тысяч четырехсот верст. По своей длине Яик-Горынович уступает только Волге и Дунаю. Не берем здесь, конечно, реки азиатские, а только те, что протекают в Европе. Таким образом, Яик неожиданно оказывается длиннее Днепра – главной водной артерии бывшей Киевской Руси, и знаменитого казачьего Дона.

Севрюжный промысел, как и зимнее багрение, был не менее трудоемкий. Казаки тянули сети от заката до рассвета по несколько дней кряду. Заплывали нередко за сотню верст от Яицкого городка. Подплыв к берегу, выгружали улов, передавая приезжавшим из дома родственникам, и снова пускались в плаванье. Спали и трапезничали здесь же, на берегу, где кого заставала ночь.

Ванька Зарубин и здесь умудрялся доставать водку и потчевал вечерами ловившего по соседству с ним Тимоху Мясникова. Черный, как цыган, нагловатый, бесшабашный весельчак Чика духом никогда не падал, работать не любил, потому что, по его понятиям, «от работы лошади дохли!», и предпочитал праздность и удалые казачьи гульбища. Здесь он был одним из первых.

– По мне, лучше водку весь век пить, чем на старшин и богатеев горбатиться! – говорил он за чаркой Тимохе.

– Так ловим-то себе, Чика, – пытался убедить друга слабохарактерный Мясников. – На себя ведь работаем, не на дядю.

– Все одно рыбу атаман отберет, – бесшабашно отмахивался Иван. – У меня, чик-чика, почти каждый год отбирают, злыдни!

– Конечно, отберут, Чика, ежели ты осетров, шипа да белорыбицу ловишь и тайно, через знакомых калмыков, на базар в Царицын сплавляешь, – упрекнул его Мясников.

Зарубин ехидно хихикнул, покрутил чубатой головой, взяв штоф, налил другу полную, до краев, чарку. Не забыл и себя.

– Молчи, Тимоха, друг-ситцевый… Пей лучше! А об том, что знаешь, молчок. Никому ни слова!

Казаки, звонко чокнувшись, расплескав несколько капель синей, казенной водки, смачно выпили. Загрызли арбузом, украденным в степи, на ближайшей бахче. Зарубин придвинулся вплотную к Тимофею, отрывисто зашептал в самое ухо:

– И зачем мне сдалась та севрюга, что атаман велит неводами тянуть?.. Мелюзга, скусу никакого, цена копеечная… Да гад с ней, Тимоха, нехай отбирают! Зато я на себя хорошо поработаю, рыба сейчас в России в цене. В Царицыне на базаре белугу, шипа да осетра с руками рвут! Вот ты и смекай, где казаку лучше… Мы ведь на реке живем, рыбьих повадок понабирались: рыба ищет, где глыбже, а яицкий казак – где лучше!

– Поганая у тебя, Чика, хвилосифия, – не преминул ввернуть замысловатое городское слово рассудительный Мясников. Осуждающе покачал головой. – А ежели лучше в лакеях, что москалям жопу лижут, либо в татях, с кистенем на большой дороге махать, православным хрестьянам мозги из черепков вышибать!.. Пойдешь?

– Ну ты говори, казак, да не заговаривайся, а не то неровен час!.. – Иван гневно схватил Тимофея за грудки, несильно встряхнул, так, что у того слетела с головы шапка. – Когда ты видел, чтобы Иван Зарубин жопу москалям лизал или с разбойниками якшался?!

– Это я шутейно, Чика. Что сразу в бутылку лезешь, отстань, – отлепил его руки от своей груди Мясников. – По мне, ты хоть на голове ходи, мне все едино!

– То-то же, – отдуваясь, сказал Иван. – Пьем, Тимофей, мировую, посля еще стременную, потом – отходную и – спать!

– С тобой, дьяволом, пить – себе дороже будет, – невесело пошутил Мясников. – Вон, Мишка Атаров как-то на Пасху выпил, с проломленной башкой утром очухался. Что, про что – ни сном, ни духом не ведает… Грошей в карманах – ни шиша, сабли с кинжалом – тоже. Может, набеглые воровские людишки озоровали, думает, а может, свои, городские.