Якорь в сердце

ПЕРВЫЙ РЕПОРТАЖ Очерк

Я ехал в Колку с твердым намерением ничего не писать. Праздновать так праздновать, как-никак День рыбака! Я оставил дома блокнот и ручку, а обглоданный огрызок карандаша, который случайно нащупал за подкладкой пиджака, выбросил в автобусное окно. И вечером, глядя концерт самодеятельности, отплясывая матросскую польку с неутомимыми колкскими рыбачками, чокаясь со стариками и беседуя с рыбаками про то, про се, я с нескрываемым чувством превосходства поглядывал на журналистов. Одни из них, улучив момент, забивались в какой-нибудь уединенный угол, спеша записать только что подвернувшуюся информацию. Другие приставали к рыбакам и работникам рыбзавода с нудными вопросами о плане и процентах, третьи ежеминутно пускали в ход фотоаппараты с блицами, выхватывая парочек даже из глубокой тени в парке.

Особую прыть проявляла девица лет двадцати пяти с русыми, по-мальчишески постриженными волосами. Ее курносый и плоский нос, казалось, все время принюхивается: не пахнет ли где сенсацией. Живые, карие, как у белки, глаза с такой мольбой смотрели на собеседника, что мало кто был в силах отказать. Грубый холщовый пиджак и брюки, которые едва доходили ей до щиколоток, резко выделяли корреспондентку в празднично одетой толпе, хотя она несомненно вырядилась подобным образом, чтобы не отличаться в обществе рыбаков.

Неллия Марциня — так звали молодую журналистку — была единственным представителем прессы, не уехавшим с утренним автобусом. Ей явно не хотелось ограничиться в первом самостоятельном репортаже описанием праздника или сухим интервью. Она решила привезти яркий очерк о работе рыболовов в открытом море, дать на газетных столбцах захватывающую картину производства, словом, изобразить «настоящую жизнь». Вот почему сразу после восьми утра Неллия Марциня очутилась в кабинете директора рыбзавода.

И здесь она применила свое испытанное оружие — глаза. Они в самом деле были весьма выразительны: в них умещалась вся гамма чувств — от просьбы и отчаяния до заманчивых обещаний. Бригадир Печак, однако, не сдавался. Правда, этот широкоплечий рыбак почти не отрывал восхищенного взгляда от привлекательной корреспондентки, но это не мешало ему отрицательно мотать головой, притом с такой энергией, что выцветшая на солнце прядь светлых волос, подобно желтому маятнику, колыхалась над рябым лбом.

— Нет, товарищ директор, сегодня у нас ничего не получится.

— Слушай, Печак, не валяй дурака! Сам работал на фабрике, знаешь, что это значит, когда в последний день месяца не хватает до плана жалких пяти центнеров. Если бы я требовал, гнал на лов, так нет же! Рыба в мереже! Давай заведи мотор и езжай вычерпывать.

Юрис Салнынь поднялся, как бы желая показать, что разговор окончен.

На бригадира это не произвело впечатления.

— У меня вал барахлит. Была бы хоть вчерашняя погодка, но когда так задувает…

— Нашел чем отговариваться! Выдует похмелье из головы, только и дела. Не надо будет в буфете опохмеляться. Возьмешь с собой этого товарища — заодно и прославишься. Она про тебя напишет в газету.

Видно было, что Печака взяло сомнение. Его, конечно, соблазняла не перспектива прочесть свою фамилию в газете. Просто было любопытно да и приятно выйти с корреспонденткой в море. Там он чувствовал бы себя куда уверенней: не робел бы перед горожанкой, а показал бы и свое умение, и свое мужское превосходство. Печак взглянул на Неллию. Убежденная в близкой победе, та делала вид, что ничего не слышит, и с едва заметной усмешкой смотрела в растворенное окно на спокойные воды залива. Проследив за ее взглядом, бригадир сердито сказал:

— Это здесь кажется тихо. Попробуйте высунуть нос в открытое море. Ветер с запада, самое малое шесть баллов. Я не имею права рисковать, особенно пассажирами, — в последнем слове прозвучала явно пренебрежительная нотка. — Не верите, сами посмотрите!

Горизонт не обещал ничего хорошего. Серая полоса отделяла два оттенка синевы — сверкающий аквамарин моря от небесной лазури. А слева из-за небосклона поднимались зубчатые вершины далекой горной гряды — там в Ирбенском проливе грохотали валы, и только острие мыса не позволяло им ворваться в залив.

Неллия даже не обиделась на Печака. Она поняла, что его внезапная резкость относилась больше к собственной нерешительности. Тем не менее, легче от этого не стало. Вернуться ни с чем? Ни за что! И как человек беспокойный, она тотчас начала искать новые источники для газетного материала.

— Скажите, товарищ Салнынь, что еще интересно в Колке?

— На мой взгляд, каждый человек, кто хорошо трудится, заслуживает того, чтобы о нем рассказали. Но если вам нужно что-нибудь экзотическое, остается маяк и его персонал.

Неллия оживилась. Ради этого снова стоило постараться. И звучит-то как эффектно! «Наш корреспондент сообщает с Колкского маяка!..» Как опытный охотник маскируется, подкрадываясь к добыче, так она сотворила на своих губах простодушную невинную улыбку и обернулась к Печаку.

— С детства мечтаю о маяке! У здешнего сторожа тоже седая длинная борода? А у дочери светлые косы?

Печак поморщился. Кто внушил ей эту романтическую чушь? В наши дни работать на маяке — все равно что служить в потребительском обществе. Никакого героизма, тепло да сухо, сидят себе, смотрят телевизор, пока другие, например рыбаки, мерзнут и мокнут, возятся до седьмого пота с сетями, не ведая, доберутся ли обратно до берега. Барышне, чего доброго, взбредет в голову воспеть этих лодырей с маяка…

Беседа с начальником маяка Иваром Лаурисом подтвердила опасения Печака. Тот, где мог, сгущал краски, каждой фразой подчеркивая постоянную опасность, которой подвергается персонал. Но везти на своей лодке к маяку категорически отказался.

— В любой другой день с удовольствием. Но сегодня, в такой ветер? Не стоит и говорить, товарищ корреспондентка, мы не можем даже причалить!

— Но если б вам самому во что бы то ни стало нужно было туда попасть? — не унималась Неллия.

— Разумеется, когда того требует долг, приходится ставить на карту и жизнь, к этому нам не привыкать… — Два мужика за окном делали ему какие-то знаки. — Хорошо, хорошо, встретимся в магазине, — крикнул им Лаурис и снова обратился к Неллии. — Сегодня ни в коем случае на могу взять на себя ответственность. Может, ближе к вечеру, если ветер уляжется. Только не сейчас… Смотрите сами, — Лаурис подал Неллии бинокль, с которым не расставался, как мальчишка с новой игрушкой, даже на берегу.

Оптика сотворила чудо. Стекла не только сократили расстояние, но настолько увеличили далекие волны, что Неллия смирилась с судьбой:

— Да, в такую бурю, пожалуй, только рыбаки, промышляющие в океане на своих больших судах…

То ли Печаку почудился в этих словах вызов, то ли ему просто хотелось поважничать, а может быть, и совесть заговорила, но он вмешался в разговор:

— Чего ты, Ивар, заливаешь! Скажи честно, не хочу ехать — и все! А то может показаться, что у нас в Колке больше ни одного мужика не осталось… Ладно, починю лодку и вывезу вас из залива.

Неллино оружие пересилило. На этот раз благодарность и радость в ее глазах были неподдельными.

Вслед за Печаком мы пошли к мосткам, уходившим далеко в море. К сваям, на которых стояли мостки, были привязаны по случаю вчерашнего праздника молодые березки и еловые лапы — вчера отсюда стартовали гребцы. А сегодня в тени березок коротали время рыбаки, неторопливо цедили из бутылок пиво, закусывали вяленой камбалой, рассказывали байки и бывальщины. Иногда несколько человек говорили разом, порой речи текли несвязно, а иногда отдавали чистой фантастикой — но бывает ли иначе там, где точат лясы и рассуждают о жизни омытые водами стольких морей рыбаки?

Нас встретили без особого восторга — но что поделать, раз нужно идти, значит, пойдем. Никого не беспокоило, сколько в море баллов, — бригадир знает, что делает. Сухопарый моторист, натянув на седые волосы замасленный берет, залез в моторную будку, и оттуда вскоре донеслось яростное шипение паяльника. Явно рисуясь, румяный паренек — его, как выяснилось, звали Раймондом — прямо в тапочках и старых латаных штанах прыгнул в воду и стал возиться с винтом.

Старый рыбак папаша Жанис медленно встал с мостков, опираясь на поручни, и, не разгибая согбенной спины, зашагал к берегу.

— Пойду у хозяйки выклянчу хоть копченую косточку, а то гостей и приветить нечем.

Печак исчез и вернулся только через полчаса, когда лодка была готова к отплытию. В вороте рубашки у него красовалась красная косыночка, завязанная по моде старых морских разбойников свободным узлом. Под мышкой он тащил блестящую от масла проолифенку.

— Для пассажиров.

Он накрыл ею плечи Неллии.

Глядя, как Неллия садится в лодку, я понял, что она впервые выходит в море. Она не прыгнула, а неуверенно шагнула, как бы опасаясь, что лодка выйдет из-под ног.

— Только не пишите в своей статье, что рыбаки любят море! — сказал Печак. — Я не мог бы жить без него, это верно. Но иногда мне кажется, что оно сидит у меня в печенках, что я его ненавижу. Особенно в такие дни, когда оно прикидывается спокойным и ласковым, манит все дальше от берега, а потом вдруг выпускает когти!

Когти были мокрые и острые. В этом Неллии пришлось убедиться, как только она встала, чтобы получше рассмотреть маяк, который подобно большому кораблю выплывал из-за мыса. Сорванные ветром брызги хлестнули по лицу, резкий порыв ветра сдул плащ, а следующий заряд окатил Неллию с ног до головы. Чтобы спрятаться от ветра, она на мгновение выпустила из рук край борта. В этот миг нос лодки поднялся для поединка с очередным валом. Ноги ее заскользили, руки, ища опоры, стали загребать воздух, и она, потеряв равновесие, оказалась в объятиях Печака.

— Полезайте в кубрик, там посуше, — сказал Раймонд, избегая моего взгляда.

Я знал, что этот совет входит в «официальную программу», которой рыбаки потчуют каждую «сухопутную крысу». Как-то раз, еще не ведая подвоха, я спрятался там от волны и холода, но почти сразу вылетел наружу «кормить рыбу». Только закаленные штормами внутренности моряков могли выдержать безумные прыжки лодки. В кубрике, расположенном на носу, где голова натыкалась на низкий потолок, в потемках их совершенно нельзя было предугадать, да и воздух там не отличался свежестью.

Бригадиру хотелось избавить Неллию от такого крещения. Но заявить об этом во всеуслышание означало признаться в мягкотелости или, хуже того, показать, что девушка ему небезразлична. И потому Печак лишь усмехнулся и сказал как можно развязней:

— Только без ревности, Раймонд. Лучшего места, чем у меня на коленях, женщине не найти в лодке.

Неллия не ответила. Вскочила, посмотрела на Печака и опять встала на носу. Ее спина выражала такое презрение, что бригадир не осмелился даже предложить ей плащ. До самого маяка Неллия и не обернулась в нашу сторону. Как только рыбакам после сложных маневров удалось пришвартовать лодку, прыгнула на камни. Лишь в уютном красном уголке маяка мы заметили, что она вымокла до нитки и совершенно окоченела. Но горячий чай — смотритель добавил в кружку изрядный глоток спирта из аптечных запасов — вскоре снова пробудил от холода энергию, и она бодро принялась расспрашивать персонал, обошла помещения, познакомилась с оборудованием маяка, с устройством сигнализации, поднялась в башню…

К счастью, блокнот ее промок, и беседа не превратилась в официальное интервью, а текла свободно, касаясь то работы, то личных проблем. Если бы не постоянный грохот волн, мы забыли бы, что находимся не в комнате, которую хозяин в честь гостей прибрал и тепло натопил, а на искусственном островке посредине бушующего моря. И все же стихия заставила раньше, чем нам того хотелось, прервать приятное времяпрепровождение. В дверях появился дежурный.

— Жалко, конечно, друзья, расставаться, но вашу лодку так бьет о камни, что боюсь: разнесет вдребезги.

Море раскачалось не на шутку. Волны с такой силой разбивались о валуны, что вокруг острова образовалась плотная завеса из пены, стеной отделявшая его от мира. Не так-то легко теперь было попасть в лодку. Дергая цепь, она скакала по волнам, как ужаленный оводом жеребец. Покрытый дегтем борт то вырастал перед нами черной стеной, то погружался в низину, напоминая раскрытую пасть.

— Прыгайте! — кричал Печак.

Неллия не двигалась с места — наверное, ноги не слушались. Мотор завелся, мы все уже были в лодке. Раймонд багром оберегал ее от ударов о берег, а корреспондентка все еще стояла на молу.

— Давай! — скомандовал папаша Жанис, когда лодка на миг поравнялась с берегом.

Неллия приготовилась к прыжку, зажмурилась и пропустила нужный момент — вперед ней снова разверзлась бурлящая расщелина.

Долго так продолжаться не могло. Печак молча взобрался на кубрик, схватил Неллию за талию и силой втащил ее в лодку. На этот раз девушка высвобождалась из его рук как-то медленно, я бы сказал даже — нежно. Неужто буря сломила ее строптивость?..

Едва лодка повернулась носом к суше, она, словно подтверждая мою догадку, сказала:

— Товарищ бригадир, я должна извиниться перед вами. В директорском кабинете я подумала, что вы просто боитесь рыбачить в такую погоду. Теперь вижу, что это действительно опасно для жизни. Никто не имеет права требовать этого от вас.

Неллия не была хорошей актрисой. Я заметил лукавое выражение и неестественную покорность в тоне. А бригадир? Кто знает… Возможно, он уже давно искал повода, чтобы изменить свое первое решение, а может, и в самом деле попался на крючок. Как бы там ни было, он выпрямился и крикнул мотористу:

— Поворачивай назад, Аугуст, проверим большой ставной невод!

Мережа стояла далеко от маяка в открытом море, там, где ветер вел бешеную свистопляску. С воем защищая свои владения, он силился преградить нам путь. Лодка дыбилась, проваливалась, отряхивалась, словно выбежавшая из воды собака. Дизель не подвел — натужно, но упорно он с каждым оборотом винта приближал лодку к цели.

Сперва мы увидели танцующий на пенистых гребнях обтрепанный черный флажок. От него тянулась длинная сверкающая линия: то были стеклянные шары кухтылей, в которых отражались лучи солнца. Теперь нужно было тянуть. Всем и со всех сил, словно спасая жизнь.

Накатывается волна? Пусть! Пусть мокрая одежда липнет к коже! Нам не до этого. Нам жарко. Раз, два, взяли! Раз, два, взяли. Неллия тоже тянет и кричит, забыв обо всем на свете. Нужно поднять мережу, несмотря на шторм, сколько бы тонн она ни весила. Чем тяжелее мережа, тем больше улов! Раз, два, взяли!

Вот первый обруч мережи, за ним ползет второй, третий, и затем волна буквально засыпает рыбой лодку — из мережи валится камбала, бельдюга, окуни, судаки и, наконец, лососи.

— Центнера три наберется, — довольно ворчит Печак, снова завязывая куток мережи. — У вас счастливая рука.

— Но фабрике ведь не хватило целых пяти до плана, — Неллия разочарована.

Печак улыбается.

— Если бы вы почаще приезжали, фабрике не пришлось бы жаловаться. — И, не дождавшись ответа, приказывает: — Раймонд, передай руль Неллии, пусть держит к следующей мереже.

…Когда я через неделю заглянул в редакцию, то узнал, что Неллия Марциня еще не сдала свой очерк — не хватило материала, поэтому она поехала в рыбацкий поселок снова.

— Так иногда случается с первым репортажем, — покачал головой редактор. — Боюсь, у нее там получится целый роман, а нам нужно всего несколько страничек. Может быть, вы согласитесь написать?

Я согласился.

1960

Перевела В. Волковская.

КАПИТАН КРУМ И ЕГО КОМАНДА Очерк

Дуло с берега. Заходя на посадку, самолет сделал круг над морем. Все в морщинках мелких волн, оно походило на хмурый, озабоченный лоб. Но стоило пробиться солнечному лучу сквозь вороха облаков — и тотчас все изменилось. Совсем как на сцене, где прожектора высвечивают главных действующих лиц, под нами обозначился голубой круг. Казалось, сама природа пожелала обратить внимание воздушных пассажиров на характерный для Лиепаи пейзаж: рыболовные траулеры в открытом море.

Меня охватило странное беспокойство. На одном из этих суденышек, таких одинаковых, когда глядишь на них с высоты, завтра я выйду в море. Выйду в море с рыбаками, увижу воочию их нелегкий труд.

На котором же из корабликов мне предстоит провести несколько последующих недель?

Я прильнул к иллюминатору. Словно желая мне помочь, самолет накренился и показал мне их крупным планом. Горизонт взметнулся вверх, и море как бы превратилось в экран. Теперь траулеры напоминали шпульки на ткацком станке, от которых протянулись белоснежные нити по синеватой основе. Не успел я подобрать себе по вкусу тралбот, как неожиданно, словно бы для перехода наплывом к следующему кадру, «экран» заволокло белым. Дым густел, делился на пряди. Его извергали многочисленные трубы, напоминая, что Лиепая не только город рыбаков, но и крупный промышленный центр.

В аэропорту я взял такси и поехал в рыболовецкую артель «Большевик». Журналистский зуд торопил меня к тем, кто первым в Латвии выполнил годовой план лова и довел доходы своей артели до нескольких миллионов рублей. По пути мне вспомнилось, как несколько лет назад я брел тут по глубокому песку. Теперь же под колесами расстилался асфальт.

— Рыбаки на свои денежки шоссе построили, — заметил шофер. — Накупили автомашин и не желают гробить их по ухабам.

Колхозный центр — это целый небольшой городок со своей лесопилкой, обширными складами, гаражами для легковых и грузовых автомобилей, механическими и сетеремонтными мастерскими. Разумеется, есть и здание правления, красный уголок, собственная радиостанция, промтоварный и продуктовый магазины. Здешние причалы могут одновременно принять до сотни рыболовных тралботов, могут тут швартоваться и крупные логгеры и рефрижераторы, которые артель посылает на экспедиционный лов в Атлантический океан и Северное море.

Во главе столь солидного хозяйства должен стоять человек недюжинного ума и способностей. Именно таков Фрицис Талав, и не будь он таким, рыбаки не избирали бы его уже восьмой раз подряд председателем артели. Доверие и авторитет у товарищей Талав завоевал давно, в 1933 году, и с той поры не роняет его. Будучи еще курсантом мореходного училища, он служил палубным матросом и стоял у штурвала. Когда судовладельцы в годы экономического кризиса снизили морякам зарплату, он организовал забастовку. Несколько недель продолжалась борьба с хозяевами. Не помогли даже прямые угрозы капитана: «Подумайте, Талав, о своем будущем, вы же хотите стать морским офицером!» — «Я с теми, с кем из одного котла ем», — ответил юноша капитану. Груз начал портиться, и судовладельцы были вынуждены пойти на уступки.

Вся дальнейшая жизнь Талава была логическим продолжением этого первого шага. Однажды попав в «черный список», он, дипломированный штурман дальнего плавания, не мог устроиться даже кочегаром на суда латвийских пароходных компаний. На английских судах Талаву за пять лет тоже не удалось дослужиться выше старшего матроса, и золотые часы — награда за отличные успехи в училище — вскоре перекочевали в один из ливерпульских ломбардов. О своем дипломе и удостоверении штурмана Талав больше не заикался. И потому понятно изумление английского капитана, узнавшего в лоцмане, проводившем его судно в Лиепайский порт, своего бывшего подчиненного Талава… Это было весной сорок первого года.

Среди миллионов солдат, защищавших Советскую Латвию от фашистских захватчиков, был также и Фрицис Талав. Почти четыре года он командовал разведподразделением в Латышской стрелковой дивизии. В стиле работы председателя артели до сих пор сохранилось что-то от командира фронтовых разведчиков; быть может, это сказывается в привычке всегда быть впереди, искать и находить новые пути. Может, как раз потому новейшая аппаратура для обнаружения косяков рыбы сейчас испытывается в руководимой им артели.

— Вам повезло, — сказал мне председатель, — с завтрашнего дня два наших траулера будут работать с эхографами. Вообще-то аппарат не нов — с помощью звуковой волны он замеряет и регистрирует глубины, отмечает всякое уплотнение среды и препятствие, а следовательно, и крупные косяки рыбы, — но до сих пор эти приборы устанавливали только на больших судах. Теперь же двум инженерам из Молдавии удалось существенно упростить всю эту технику, приспособить ее для малых судов… Пойдемте, хочу уломать капитана Крума стать подопытной морской свинкой.

Это оказалось не так-то просто. Как уговорить на что-то человека, если нет возможности непосредственного с ним общения?

— МРТ-101, вызываю МРТ-101! Отвечайте по четвертому каналу! — вот уже третий раз кричит диспетчер в микрофон.

Ответа нет! В помещении рации стоит свист, урчание и попискиванье. Временами ткань на репродукторе вздрагивает от треска, напоминающего пулеметную очередь. Впечатление такое, будто все тайные силы атмосферы в сговоре против нас.

Под конец в хаосе шумов послышался чей-то нетерпеливый голос: «Веду лов в квадрате пятьсот. Первым тралом взяли восемь центнеров. Сейчас пошел вира второй. Домой придем завтра вечером. Конец». И металлический щелчок отсек дальнейшие переговоры.

Напрасно диспетчер вызывал к аппарату Арвида Крума. Никто не откликался. Там, на судне, кипит работа, и капитану не до разговоров.

— Ничего, — успокоил меня председатель. — С ним по соседству ведет лов двадцать первый, он передаст распоряжение. В пять Крум будет здесь как часы. Но вам лучше прийти утром, к самому выходу в море.

Утром, по рыбацким понятиям, — это значит часа в три-четыре ночи. Накануне они вернулись в гавань сравнительно рано и успели это отметить.

Капитан явился с опозданием на пять минут. Перепрыгнул через фальшборт, издали помахал рукой товарищам и направился в рулевую рубку. Чуть погодя закашлял мотор. Постепенно баритон перешел в сочный бас и присоединился к многоголосому хору траулеров. Мы отчалили.

Зная, как строго следит портовое начальство за тем, чтобы судовые команды были на борту в полном составе, я не смог удержаться от вопроса:

— Вы что же, даже не проверяете, все ли на судне?

Я уже решил, что Крум застигнут врасплох, когда он заговорил. Почему-то в темноте даже самые обыкновенные слова приобретают особую весомость и глубину смысла. Вот и сейчас слова капитана показались мне преисполненными важности, отвечающими настроению команды траулера.

— Ведь все мы люди, — медлительно проговорил он. — И если я мог явиться на работу, почему бы и остальным не поступить так же? Чем они хуже? Если б я не верил в товарищей, как в самого себя, то разве согласился бы бороться за звание экипажа коммунистического труда?

Мигающие огни порта, красные и зеленые светлячки буев, вспышки створных знаков, передавая друг другу траулер, словно эстафетную палочку, уверенно провели нас через ворота порта. Теперь ночь рассекал лишь луч маяка, направляющий нас к горизонту, словно белый указующий перст.

Море встретило нас вполне приветливо и миролюбиво. Капитан мог преспокойно доверить штурвал матросу. Проложив курс, он спустился в кубрик отдохнуть. Я остался в рубке, но разговор с рулевым не клеился. Негромко тикали большие морские часы на переборке, временами поскрипывал штуртрос, в пепельнице тлел, постепенно угасая, забытый окурок.

Проблески маяка побледнели, темнота обретала студенистую прозрачность. Вскоре стала различима поверхность моря, изредка показывавшего в презрительной ухмылке свои белые зубы. Другие тралботы в таких случаях кланялись в пояс, как бы свидетельствуя глубокое почтение сединам волн. Наш же траулер, один из наибольших во флотилии прибрежного плавания этой артели, снисходил лишь до высокомерного легкого поклона и тотчас же горделиво вздымал нос.

На мостик поднялся конструктор эхографа Сергей Попович. Двигался он несколько угловато и напряженно — как человек, впервые оказавшийся в море. Но как только его руки коснулись сложного прибора, движения мгновенно обрели уверенность и удивительную ловкость. Послышался чудной писк, перо самописца дрогнуло и провело на бумажной ленте фиолетовую черту.

— Глубина шестьдесят метров, — удовлетворенно сообщил Попович.

— Пора забрасывать снасти, — отозвался рулевой и нажал кнопку сирены.

Поднятые тревожным воем, из кубрика вынырнули взъерошенные головы потягивающихся спросонок рыбаков. Капитан, извлеченный на свет божий, оказался приземист, толст, с круглым красным лицом и близоруко прищуренными глазами. Он будто катился по палубе, выколачивая своими деревянными башмаками воинственный марш. Но стоило Круму войти в рубку, как вся комичность его облика мгновенно испарилась. Рука, что легла на рычаг реверса, была крепка и натруженна, глаза, смотревшие теперь сквозь стекла очков, пытливы и внимательны, приказания — четки и конкретны.

Остальных рассмотреть не удалось — закипела работа. Механик Ивар Апситис и его помощник Александр Жеребков заняли место у траловой лебедки, тралмейстер Казис Шумский и матрос Виестур Цален, перегнувшись через планшир, широкими взмахами стравливали в море сеть — сперва мотню трала, за нею «крылья» с цепями и стеклянными поплавками. Казалось, будто снасть медленно отплывает от борта, но на самом деле она лениво покачивалась на волнах, в то время как течение и ветер относили судно. Когда миновала опасность попадания сети на винт, заработали механизмы. Гремя, разматывался с барабана трос; вот в море полетели «двери» — толстые, окованные железом деревянные щиты, с помощью которых разводятся в стороны «крылья». Сотрясая палубу, за борт убегали десятки метров ваера, скрывались в пучине и вскоре, подобно акульим плавникам, рассекали поверхность воды. Механик Апситис ежесекундно выкрикивал, сколько метров стравлено. Наконец капитан поднял руку. Лебедка замолкла. Цален соединил оба троса цепной перемычкой. Застучала машина, и судно плавным полукругом легло на курс траления.

— Два часа, не больше, — наказал Крум. Выходя, он тронул провода эхографа и добавил: — Если эта штуковина что-нибудь покажет, позовите меня.

Итак, в моем распоряжении два часа. Позднее всем будет не до меня. Подъем трала, починка сети и спуск ее за борт, сортировка рыбы, укладка в ящики… А потом опять все сначала. И я пошел к капитану.

Арвид Крум уже сидел в своей каюте над книжкой. Факт сам по себе заурядный. Но когда я из любопытства взял в руки толстый фолиант в кожаном переплете, то не смог удержаться от возгласа удивления. Это было роскошное издание «Божественной комедии» Данте.

— В букинистическом раздобыл. Ухлопал кучу денег, — смущенно пояснил капитан и тут же добавил: — Честно говоря, покупал ради переплета. Тут у нас бывает, что на всей коробке сухого места не сыщешь. Решил, кожаные корки не размокнут. Да и тяжела, ветром за борт не сдует. А начал читать — и не оторвусь. Иногда до того дочитываюсь, что кажется, вроде бы и сам в преисподнюю провалился…

Подле его койки я заметил здоровенную гирю — по меньшей мере пуда на два. Проследив за направлением моего взгляда, Крум сказал:

— Физкультура — полезное дело, особенно в моем возрасте. Скоро полсотни стукнет. Еще предки вот этого самого Данте говорили, что здоровый дух проживает только в здоровом теле.

— И сколько же раз вы выжимаете эту штучку?

— Не знаю, надоедает считать. Да я ее мизинцем не меньше пяти раз подыму! Не верите?

Я вовремя заметил лукавый огонек в глазах капитана и решил не лишать его удовольствия и потому для виду принялся горячо возражать:

— Да ни за что! Если вы хоть раз поднимете, гирю на мизинце, ставлю бутылку коньяка.

Капитан довольно ухмыльнулся. В следующий миг тридцатидвухкилограммовая гиря вспорхнула в воздух и повисла на его мизинце, хотя, надо заметить, толщиной этот мизинец не уступал моему большому пальцу.

— Два… три… пять… семь… — считал я, не веря своим глазам. Теперь мое удивление было совершенно неподдельным.

— В молодости кузнецом был, — с легкой одышкой сказал он, подняв гирю в десятый раз. — Вы не первый, кто мне проспорил.

Пари я проиграл, зато контакт, о котором мечтал, был установлен. В тот день Крум многое мне порассказал о своей жизни на хуторе под Салдусом, где он сразу по окончании средней школы поступил учеником в деревенскую кузницу. Впоследствии, чтобы увильнуть от призыва в армию буржуазной Латвии, Арвид Крум поступил на курсы водолазов и позднее получил место старшины водолазов в Рижском порту, а затем в Лиепае. Труд водолаза закалял не только тело, но и воспитывал волю. Под водой нельзя полагаться на удачу, малейшая оплошность может иметь трагические последствия. Трудно теперь припомнить, сколько раз запутывался воздушный шланг во время осмотра затонувших кораблей, повреждался скафандр, рвался телефонный провод. Всех происшествий не перечесть. И ни при одном из них нельзя было просигналить, чтобы тебя немедленно вытащили с тридцатиметровой глубины, если не хотел стать неизбежной жертвой кессонной болезни. Спасти в этих случаях могло только хладнокровие, выдержка и находчивость.

— Однажды во время зимних маневров ульманисовского флота, — вспоминает Крум, произнося с подчеркнутой иронией слово «флот», который и в самом деле состоял из нескольких устаревших торпедных катеров и двух подводных лодок, доставшихся в наследство от царской России, — мне поручили достать затонувшую учебную торпеду. Дело было рискованное, но… торпеда была на флоте единственная и стоила двадцать тысяч латов, а нашего брата водолаза как собак нерезанных… Чуть не проглотила меня тогда стальная акула. Едва я к ней притронулся, как зашипел сжатый воздух и торпеда рванулась вперед, чудом не разрезав на мне скафандр острыми, как ножи, рулями…

А то вот такое было. Буксиришко один затонул. Затонул на мелком месте, и притом скоро — значит, пробоина велика. Казалось, ну что тут такого — найду дыру, наложу пластырь, закреплю кессоны… Не впервой такая работенка — дельцов, охочих купить за бесценок затонувшее судно, было хоть отбавляй. Однако на этот раз мне не повезло с самого начала: при наружном осмотре корпуса пробоину обнаружить не удалось. Пришлось подниматься на поверхность за специальными, особо гибкими шлангами, за фонарем поярче, чтобы искать отверстие изнутри — возможно, оно было как раз в правом борту, на который завалился буксир. Я обшарил все отсеки трюма, топки и бункера с остатками угля и, хоть умри, не мог обнаружить эту чертову пробоину. И тут мне стукнуло в голову: да никакой аварии не было! Просто буксир потопили, чтобы владелец мог получить за него страховую премию. Когда я заикнулся об этом прорабу, тот только рявкнул:

«Не твоего ума дело! Тебе платят за работу не повременно, и я не советую тратить время на философию!»

А мне не больно-то и надо. Мало ли темных махинаций проворачивает флотское начальство!..

Крум рассказал мне еще несколько случаев из своей водолазной практики, когда его жизнь бывала на волосок от смерти. И я подумал: «Не потому ли траулер Крума последние годы неизменно занимает первые места в соцсоревновании, что его капитану хорошо знакома не только поверхность, но и дно моря?»

— Какое же место вы отводите в своей нынешней профессии везению, случайности? — полюбопытствовал я.

Капитан поскреб затылок:

— Что ни говори, но так уж ведется в нашем промысле — либо рыба есть, либо нет ее! И называйте это как хотите. Другой раз шторм поломает все самые тонкие расчеты. Случается и так, что тралишь на хорошо знакомом месте, целыми днями бороздишь его вдоль и поперек, но и чешуи не увидишь, не то что рыбы. Махнешь рукой и уйдешь, а через час на этом же месте другой берет рекордный улов. Потому я так и обрадовался эхографу: не надо больше действовать наугад, вслепую… Пошли поглядим, как он работает.

Наверху ветер крепчал, волна пошла крупнее. Трал изрядно замедлял наш ход, и судно, словно перегруженная подвода, неуклюже переваливалось через ухабы волн. Иногда оно оказывалось зажатым меж двух гребней, и тогда от бортов крыльями взметывались белые веера пены. Море было усеяно тралботами, бродившими, словно стадо голодных коров, ищущих сочную траву.

Успех наших поисков на этот раз зависит от едва заметных точек, которые эхограф время от времени оставляет на бумажной ленте. Это скопления рыбы, и рулевой почти непрерывно вносит поправку в курс, с тем чтобы по возможности чаще пересекать дорогу косякам трески.

— Сыграем в шахматы?.. — пригласил меня капитан, расставляя фигуры.

Я решил не поддаваться ему. Играл со всей серьезностью, и вскоре его король оказался под ударом моего слона и ладьи. Но капитан не помышлял о сдаче. Он лишь как бы невзначай подтолкнул Цалена. Тот резко переложил руль, волна ударила в борт, судно накренилось, и все фигуры — белые и черные — покатились на пол.

— Ничья, — провозгласил капитан. — Говорят же: дома и стены помогают. Этот трюк мы с Виестуром сами придумали, — добродушно признался он.

Матрос взглянул на часы.

— Капитан, у нас еще есть пятнадцать минут, может, покажете какой-нибудь новый сплесень?[9] — И, обернувшись ко мне, пояснил: — Взял обязательство в этом году освоить все такелажные работы и ремонт сетей, а теперь и сам не рад — столько в этом деле премудростей.

Покуда капитан показывал и матрос, пыхтя, повторял вязку хитроумных морских узлов, я тоже не терял времени даром и поближе познакомился с юношей. Виестур вырос в колхозе. По окончании средней школы он поступил в Рижский институт физкультуры. Вскоре понял, что выдающегося спортсмена из него не получится, и вернулся в родные края, стал рыбачить.

— Не собираетесь учиться дальше на штурмана или механика? — поинтересовался я, как водится в подобных случаях.

— Обязательно. Только сперва надо «Волгу» купить.

По-видимому, на моем лице отразилось недоумение, так как в разговор вступил капитан:

— Малый спит и видит машину. Не курит, не пьет, копит деньги. Даже не отдыхает как положено… Так себя и в гроб недолго вогнать.

Позднее я убедился в том, что капитан сильно преувеличивал одержимость Виестура. Паренек не пропускает ни одного нового кинофильма, а когда из-за шторма приходится оставаться на берегу, он с увлечением играет в красном уголке в настольный теннис. Читает. И вообще — интересы его достаточно разносторонне что же касается «Волги», то капитан прав. Прав, потому что заветная мечта Виестура — стать автоспортсменом.

…Подошло время подъема сети. Снова сирена проревела аврал. Снова двое заняли места у лебедки, двое у борта. На руль стал капитан и повел тралбот по кругу, чтобы перегнать рыбу из крыльев в туннель и мотню.

Первого подъема рыбаки ждут всегда с особым нетерпением: ведь он покажет, удачно ли выбрано место лова, хорошо ли налажены снасти. Сегодня же волнение было двойное — хотелось поскорей узнать, оправдало ли надежды новое оборудование. И вот появляется трал!

Все взоры устремились в одном направлении. Теперь и мне видно: в волнах колышется огромный серебристый шар. Над ним раскинулась пестрым зонтом крикливая стая чаек. Лебедка выбирает трос. Вот мотня с треской уже подтянута к борту.

— Пятнадцать центнеров, если не больше! — Капитан не скрывает своей радости. — Для начала недурно! — И он идет помочь команде поднимать трал.

Примеру Крума последовал и я. Тоже ухватился за какую-то веревку и, кряхтя, тянул ее что было мочи. Сил можно не жалеть — капроновая сеть выдержит. Затем толстый канат обвил горловину мотни, и она взвилась в воздух, покачалась, как маятник, над головами, окатывая всех водой. Матрос раздернул узел, и лавина трески хлынула на отгороженную досками часть палубы. Минуту спустя узел снова накрепко затянут. Тем временем капитан с тралмейстером успели починить два прорыва. Снасть опять уходит за борт.

Теперь важно узнать, каковы успехи на других тралботах. Возможно, их уловы не меньше и в нашей удаче нет никакой заслуги эхографа. Вся команда сгрудилась около рации… И все-таки успех обеспечила техника! Один лишь МРТ-99, который все время держался примерно на нашем курсе, взял более тонны, уловы остальных судов не превышали шесть-семь центнеров.

— Дело ясное: надо покупать, — заявил без колебаний Арвид Крум. — Как только начнется серийный выпуск, закупим сразу дюжину приборов. На следующем заседании правления предложу сразу же и заказ оформить. Расходы оправдаются!

Все ликовали по случаю хорошего улова, и более всех помощник механика Александр Жеребков, невысокий человек средних лет с жесткими чертами лица и седеющими волосами. Среди трески он высмотрел с полсотни штук крупной салаки и подмигивает капитану:

— Надо бы организовать хорошую закусочку, как-никак гости на борту…

У капитана возражений нет, и Жеребков начинает действовать. Жирная салака, выловленная в Балтийском море, для здешних рыбаков почти такой же деликатес, что для ведущих промысел в Рижском заливе таймень, сиг или угорь. Для таких оказий на корме оборудована небольшая коптильня — деревянный ящик особой конструкции, в котором можно коптить сразу до пятидесяти рыбок. Коптить… Для других, возможно, это самое будничное занятие, но у Александра Жеребкова подход к делу иной. Копчение — его страсть. Найдя во мне терпеливого слушателя, он долго и пространно рассказывает про тайны своего ремесла, которое, по его словам, даже не ремесло, а искусство.

— Первым делом рыбку надо провялить на ветру. Потом разжигают «сухой» огонь, затем «влажный». Если коптить чересчур быстро, рыба снаружи подгорит, а изнутри останется кровенистой. Ежели слишком медленно, салака получится сухая, как хворост. Шкурка у хорошо прокопченной салаки похрустывает, как пергамент, а мясо должно быть жирным.

Он открывает крышку и подбрасывает на огонь опилок. Я, морщась от дыма, тоже заглядываю в ящик и вижу нанизанную на длинные железные прутья зазолотившуюся салаку, жалобно вперившую остекленелые глаза в небо.

— Никакие другие опилки не придают салаке такой желтизны, как ольховые. Вчера специально раздобыл на этот случай… Чтобы товарищи полюбовались.

Зная увлечение Жеребкова, рыбаки то и дело подходят узнать, как сегодня обстоит дело с «закусочкой» — не слишком ли сильный ветер, не мешает ли качка. Они знают, что сам коптильщик больше одной штуки не съест. Для него наслаждение заключено в самом процессе, в технологии.

Не так самозабвенно, как про тонкости коптильного мастерства, но все же охотно Александр Жеребков рассказывает о своей жизни. Она никогда не была у него легкой. В Лиепаю он переехал из Риги и поступил слесарем на фабрику. В годы кризиса его уволили и ему пришлось довольствоваться работой на торфозаводе. Правда, в 1936 году фабрика стала вновь набирать рабочую силу, но Жеребков не имел «заслуг» перед буржуазными властями и к тому же был не латыш. А для таких самое подходящее место — болото. Лишь после установления советской власти он смог возвратиться в город. В городе Александр и познакомился с девушкой, приехавшей в командировку из Москвы. Война отрезала ей дорогу в родной город, и пришлось ей ходить дважды в неделю отмечаться в немецкой комендатуре. Хотя свидания в такой обстановке были делом нелегким, он ежевечерне приносил девушке половину своего скудного продовольственного пайка, книги, наконец свое преисполненное любви, отзывчивое сердце. Свадьбу они сыграли в день освобождения.

Стать рыбаком Жеребков решил еще в 1947 году, но тогда в артель принимали только тех, у кого была своя лодка и снасти. Помог Александру директор рыбокомбината, предоставивший ему моторную лодку. Он же покупал и улов, который иной раз бывал богатым.

Постепенно жизнь налаживалась. Жеребков вступил в рыболовецкую артель, потом окончил курсы механиков. Дела и вовсе пошли хорошо: он поступил на тралбот, колхоз помог построить четырехкомнатный домик, и былые заботы о куске хлеба отошли в безвозвратное прошлое.

…Наступил вечер. Трюм доверху загружен треской. Можно брать курс на порт. Потемневшую воду кругами прощупывает луч маяка. Вскоре заблестели другие береговые огни, образуя под усеянным звездами небом столь же яркую звездную россыпь — на ней даже есть свои кометы и неторопливая луна. И, надо признаться, звезды города сверкают теплей, ласковей, чем, скажем, холодное созвездие Ориона. Впрочем, что же в том удивительного? Ведь впереди — огни родной гавани.

На берегу нас поджидали. Едва швартовы обвились вокруг палов, как на палубу вскочил жилистый человек, чьи движения, несмотря на седины, были энергичны и по-молодому порывисты.

— Какой смысл давать тебе выходные? — ворчал капитан. — Ведь все одно торчишь в гавани. Лучше бы съездил с женой за грибами или по хозяйству что сделал.

— Охота ведь узнать, как себя показала эта новая штуковина, — оправдывался штурман Янис Блузманис. — Я кто: человек или деревяшка?

— Братва, я тоже не деревяшка! — оживился вдруг механик Апситис. — Раз пришел старик Янис, вы справитесь и без меня. За целый день маковой росинки во рту не было, промочить пора.

Чуть погодя он уже исчез в потемках гавани.

Когда мы, сдав рыбу, возвращались на тралбот, нас опять кто-то поджидал у трапа. На сей раз это была женщина. Из-под платочка выбивалась тусклая прядь волос.

— Я уже слышала, что мой успел улизнуть, — и она дала волю слезам. — Вчера тоже домой не заявлялся. Только на берег ступит — как сразу в кабак, а оттуда опять прямиком на судно. Мальчишка скоро узнавать своего отца перестанет. Да нешто это жизнь, капитан? Сам скажи!

Видно было, что этот разговор причиняет Круму почти физическое страдание.

— Да говорил я уже Ивару, чтобы не закладывал. Думаешь, много проку от моих слов?.. Если б он на работу опаздывал, тогда я мог бы взять его как следует за жабры, списал бы на берег. А так… — развел он руками. — Если уж не тянет человека домой… — Затем он как-то сразу собрался и, глядя на жену Апситиса в упор, сказал строго: — Но ты кое-что можешь сделать, чтобы исправить положение! Сделай так, чтобы ему никуда больше не хотелось идти, кроме как домой. Моя жена всегда прихорашивается к моему приходу. Скоро уже двадцать пять лет, как познакомились, а всегда она мне улыбнется, ласковое словцо скажет. А ты только и знаешь, что канючить да браниться. Ругаешься и хнычешь. На машину, на мебель ты денег не пожалела, а сама ходишь черт те в чем. Экономишь на хороших чулках, на билетах в кино, малыша на отца науськиваешь… Ладно, я с Иваром серьезно поговорю, но и ты дай слово обо всем подумать всерьез! А теперь я пошел, не то моя королева роз рассвирепеет, она ведь по радио слыхала, во сколько мы вернулись.

Когда мы с Виестуром вернулись с последнего сеанса из кино, в каюте механика горел свет. Как был в верхней одежде, Ивар Апситис лежал на своей койке. Он не был пьян, просто ему не спалось и, как это бывает со многими после нескольких рюмок водки, очень хотелось поговорить о жизни, а вернее сказать, излить кому-то свою досаду, поскольку ответов он не слушал.

— И почему только мне так дьявольски не везет?! — начал он плаксиво. — Первая жена каждый вечер волокла меня то в ресторан, то в клуб, то на гулянку. А мне вставать в три утра. Думаешь, хоть раз поесть сготовила? Черта с два! Знай только ворчала: «Разве ты муж? В десять вечера придет, завалится спать как убитый, а среди ночи уже убегает?» А потом она меня даже не ждала, шлялась с подружками по клубам и киношкам. Когда узнал, что одна из подруг — с усами, развелись. А нынешняя — наоборот: из дому ее не вытащить…

…Утром в каюту механика зашел капитан и строго приказал:

— Сегодня Янис вышел на работу, с машиной справится Алексис, ты останешься на берегу. Оно верно, что у тебя золотые руки, но с пьянкой пора кончать! Ясно?! И говорю тебе это я при свидетелях: если налижешься еще раз, то поменяешься местом с Алексисом и будешь ходить мотористом. Если после этого еще хоть раз споткнешься — подыскивай себе тогда другое судно!

…Мы еще толком не высунули нос в открытое море, как первая волна уже перекатилась через нашу палубу. Траулер переваливался с боку на бок. Рулевой Блузманис с трудом удерживал равновесие, широко расставив ноги и упершись плечом в переборку. Палубу окутывала ночь, контуры судна можно было лишь угадывать. Временами оно проваливалось, потом вновь карабкалось по крутому склону вверх. Я открыл было окно, но шторм, ворвавшись в рулевую рубку, оглушил и ослепил меня, забил дыхание.

Зеленые и красные огни, мерцавшие во мгле, говорили о том, что мы не единственные, кто вышел в разбушевавшееся море. Внезапно голос Блузманиса перекрыл рев бури:

— Вон видите огни? Раньше я плавал на том тралботе. Хорошо держит волну, а?

В этой похвале я расслышал грустный подтекст, мгновенно растравивший мое любопытство. Слово по слову — и я вытянул из Блузманиса рассказ, из которого, правда, расслышал лишь обрывки, но в общем их оказалось достаточно, чтобы ухватить его суть.

Янис Блузманис теперь один из немногих рыбаков на Балтике, которые еще до войны выходили в открытое море на моторках и умели управляться с лососевыми неводами. Когда сколачивали артель, кое-кто считал братьев Блузманис «частными предпринимателями» и на заседаниях правления голосовали против того, чтобы Янису доверить тралбот. Шли годы, он плавал рулевым и ни о чем другом не мечтал. Но вот колхоз получил несколько новых судов. Опытных капитанов не хватало, и председатель вспомнил о старом Янисе Блузманисе.

— Это был для меня черный день. (Рев ночного шторма придавал словам рулевого драматический оттенок.) Хотелось не ударить в грязь лицом, вот я и носился по морю как шальной в поисках невиданных уловов. Другие промышляют вдоль берега, а я торчу в открытом, даже при «голодном» ветре. И все равно брали меньше рыбы, чем остальные. Братва советовала мне уняться и ловить там, где все, а я ни в какую. «Что мне, мол, все? Своего ума разве нет?» Под конец команда начала бунтовать. Не то чтобы в открытую, нет! Просто работали спустя рукава, опаздывали к выходу, а то и вовсе не являлись. Самое страшное было в том, что они потеряли веру. И я перестал в себя верить тоже. Какой же после этого я капитан? Набрался духу и пошел к председателю, «Ставь, — говорю, — на мое место парня помоложе, ученого». Сперва председатель пробовал меня уговорить, а потом согласился. Нынче мой тралбот в соревновании идет третьим, и я здесь тоже не пустое место — пользу приношу. Замещаю Крума, когда у него выходной, ребятам советом помогаю: ведь я тут каждый камень знаю, каждую корягу на дне.

Блузманис закончил свой рассказ, когда занимавшийся день уже начал разливать по морю тусклый, белесый свет. Быть может, поэтому голос рулевого больше не казался мне таким грустным, а скорее — в нем угадывалось достоинство человека, несущего с честью груз своих шестидесяти семи лет.

Наступивший рассвет не успокоил разыгравшуюся стихию. Волны поминутно перекатывались через палубу. Подошел час подъема трала. И тогда началась жестокая битва. Море сражалось отчаянно, ни за что не желало расставаться со своими богатствами, яростно налетало на рыбаков, стоило судну накрениться. Но как раз эти мгновения и надо было использовать, чтобы тянуть: течение подносило сеть ближе к борту. Тянули все вместе и вкладывали все силы до последнего. Когда же крылья трала оказались свалены в кучу на палубе, все мы были промокшие до костей.

И лишь тогда мы разглядели, сколько в мотне рыбы. По меньшей мере три тонны, если не все четыре. За один раз лебедкой ее наверх не взять — ни мачта, ни трос не выдержат. К тому же и разъяренное море вовсе не считало схватку проигранной. Суденышко болтало вовсю, но тралмейстер, плечистый и могучий Казис Шумский, уже изловчился перехватить треть мотни канатом — пузырь, битком набитый рыбой.

И все же прошло полчаса, пока удалось опорожнить всю мотню. Трудней всего далась последняя треть. Она застряла между вантами. Люди тянули, проталкивали, ругались последними словами — не помогало ничто. Перевели дух и стали обмозговывать, как управиться с этой тысячеглавой гидрой. Неожиданно тралбот резко накренился, планшир ушел под воду, туда же полетела и вырвавшаяся из вантов мотня, а уже в следующее мгновение ее рвануло в обратную сторону. Тралмейстер не растерялся. Он подпрыгнул в момент, когда мотня оказалась над палубой, и успел полоснуть ножом по сети. Словно воздух из лопнувшей шины, потоком хлынула рыба, заваливая палубу.

Рыбаки ликовали. Один Шумский стоял в стороне и недоуменно поглядывал на пораненную руку. Никто не обращал на это внимания, да и сам он был не слишком этим обеспокоен. Надо было работать: починить сеть, снова забросить ее в море, погрузить рыбу в ящики. Я с трудом уговорил тралмейстера позволить перевязать ему руку. Великий молчальник, с которым за эти дни я перекинулся хорошо если десятком слов, торопливо пробормотав неловкое «благодарю», включился в аврал.

Шторм не утихал. Второй трал удалось взять на палубу тоже лишь благодаря нечеловеческим усилиям команды. Капитан хотел поворачивать к берегу, так как на пять часов было назначено производственное совещание артели, но все запротестовали: рыба шла и была возможность изрядно перевыполнить план, а значит, и как следует заработать. Мы остались в море; дрогли, мокли, обливались потом… а трюм наполнялся.

Когда с наступлением темноты мы развернули нос нашего тралбота к северо-востоку, в ящики было уложено более восьми тонн трески и камбалы.

Рыбу сдали стоящему на рейде рефрижератору. У него же получили лед и порожние ящики. В самый разгар погрузки чья-то сильная рука легла на мое плечо. Рядом стоял Казис Шумский и протягивал мне новехонькие брезентовые рукавицы.

— Бери, — предложил он, — а то сам останешься без рук. — И ушел прежде, чем я успел поблагодарить его.

Когда мы наконец ошвартовались у причала, из темноты вынырнули две фигуры и направились к тралботу. Одна была длинная и тонкая, вторая — щупленькая и очень подвижная. В освещенном фонарем круге я узнал механика Апситиса, рядом с которым семенил мальчуган лет пяти.

— Уж хотел было махнуть рукой и не ждать больше, но этот пострел ни в какую домой не идет, хочет корабль встретить, — с гордостью стал рассказывать механик. — Он у меня парень смышленый. Утром подходит и говорит: «Папа, ты не рули в пивную, пойдем лучше каштаны собирать». Хорошо денек провели мы с тобой, два мужика? — уже обращаясь к сынишке, добавил он, и видно было, что Апситис верит или что ему очень хочется поверить в то, что мальчуган додумался до этого сам, а не мудрствует с подсказки матери.

— На собрании был? — нетерпеливо поинтересовался капитан. — На чем там порешили?

— Отложили на неопределенное время. Кому охота сидеть на берегу, когда рыба идет?

Море и в самом деле одаряло щедро. Остальные суда артели тоже взяли хорошие уловы. Квартальное задание уже было перевыполнено на тридцать один процент. И это лишь начало, предстоит еще завтрашний день. Потому никому не хотелось терять времени. Рыбаки выкатили из сарая свои моторизованные велосипеды. Подняв адский треск, они с, увы, не соответствующей этому шуму скоростью отправились по домам — надо помыться, поужинать и хоть несколько часов поспать, в три часа им подыматься снова. На борту остались только мы с Виестуром.

Хотя я и знал, что меня разбудят около четырех ночи (а может, именно поэтому!), я долго не мог уснуть. Лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ночным звукам порта: негромко плескались урезоненные молом волны, посвистывал ветер в вантах, скрипел такелаж. Вдалеке хрипло выл буксир и временами грохотал большой портальный кран — этот и ночью не знает устали. Каждые шестнадцать секунд по моему лицу пробегал луч маяка, и казалось, будто веки ощущают тепло его света…

Я проснулся. С палубы уже доносились голоса, но двигателя слышно не было. Артельные суда в море не вышли — там по-прежнему бушевал шторм. Здесь же, в гавани, этого совсем не чувствовалось. Сверкало солнце. Дул ветерок, который даже нельзя было назвать свежим. Чуть покачивались развешанные для просушки снасти, похожие на сплетения лиан в джунглях мачт. На всех тралботах суетились рыбаки. Значит, дома все же никто не усидел.

— Штормит и штормит, — посетовал на погоду механик. — Вот председатель и решил устроить собрание.

В жизни артели собрание — событие первостепенной важности, и народу в клуб набилось битком. Однако, как это бывает почти всегда в подобных случаях, два первых ряда скамеек были пусты, на них сидело лишь «начальство». Не помогло и традиционное приглашение занять свободные места.

Интерес рыбаков возрос, когда председатель заговорил о том, какой на будущий год предстоит порядок оплаты труда. Существенные изменения вкратце можно охарактеризовать следующим образом.

Изменятся закупочные цены на рыбу. Рыбаки получали наличными пятьдесят пять процентов. В новом году артели за каждый килограмм будут перечислять до тридцати двух копеек, из коих третья часть перейдет в карманы рыбаков. Но зато ликвидируют премиальные за сверхплановые уловы.

Некоторое время рыбаки сидели молча. Первым вышел из оцепенения Виестур.

— Значит, больших премий нам теперь не видать как своих ушей! — выкрикнул он. — Какой же тогда смысл целыми днями торчать в море?

— Совершенно правильно! — поднялся со своего места зам председателя артели. — Наконец начнете жить как нормальные люди, а не как рабы рубля. Разве я вас не знаю?! Как план перевалит за сто тридцать процентов, вас ведь и палкой к причалу не загонишь. Если б не нужда в топливе, ящиках и льде, вы по целым неделям торчали бы в море. Вот ты сам скажи, Виестур, сколько раз за эту осень ты пришел домой вовремя, чтобы успеть отмыться, переодеться и пойти в театр или на какое мероприятие?

— Зато я заработаю на «Волгу», — упрямо ответил Виестур.

— И что же ты станешь делать, когда заведешь машину? — резко спросил Крум. — Когда же будешь на ней кататься, если в три ночи из дому, а в десять вечера — домой? Я на своем «Москвиче» за три года двенадцать тысяч еле наездил — сколько успеешь за отпуск, пока посудина на ремонте. А при новой системе оплаты у нас будет больше времени и для отдыха, и для семьи. Кончится эта гонка за длинным рублем, будем нормально пользоваться выходными днями.

— Поэтому необходимо каждому поскорей освоить две профессии, как записали в своем соцобязательстве, — вставил секретарь парторганизации, усмотревший возможность незаметно напомнить о соревновании рыболовецких колхозов республики. — Будете подменять друг друга, и портовой надзор не сможет возражать.

— Товарищи, я не понимаю, почему вас еще надо уговаривать, — заговорил главбух. — По самой простейшей арифметике выходит, что ваши заработки меньше не станут — только они будут равномерней распределяться по месяцам.

— Я еще слыхал, будто нам и пенсии повысят, — спросил Жеребков с места. — Это что, правда?

— Это по нашему собственному усмотрению, — ответил председатель. — Видите ли, предстоящая реформа имеет еще одно достоинство — в артельную кассу приток средств увеличится. И расходовать их мы будем по своему усмотрению. Будем дальше укреплять и развивать хозяйство колхоза, закупим новые орудия лова, позаботимся и о членах артели. Нельзя же допустить, чтобы в наше время люди еще копили деньги на старость. Из-за того, что в колхозе недостаточна пенсия. Увеличим! И по болезни будем платить. Я даже считаю, что с будущего года мы сможем предоставлять полностью оплаченный отпуск. Правильно сказал Арвид: какой смысл обзаводиться автомашиной, если кататься на ней некогда? Для чего покупать четырехкомнатный дом, если мы в нем бываем только как гости?

— Важно, чтобы труд приносил удовлетворение, — добавил капитан Крум. — Он не должен превращаться в голый источник дохода, и я полагаю, мы обидели бы рыбаков, если б стали такое утверждать. Без призвания, без настоящей любви к морю никто бы тут не выдержал. А теперь будет возможность работать ритмичней, без изнурения. И это хорошо!

После собрания Крум предложил мне прокатиться к нему домой. Мы сели в его зеленый «Москвич» и, быстро миновав городок, выехали на тихую тенистую аллею, слева от которой, словно в почетном карауле, выстроились нарядные дома из силикатного кирпича, а справа экскаваторы копали котлован под новую школу. Здесь начинался поселок рыболовецкой артели.

Затормозив у ворот дома, Крум не торопился выходить из машины. Откинувшись поудобнее на спинку сиденья, он несколько неожиданно завел разговор о жизни. Видно было, что моральные проблемы занимают его не первый день, и капитану хотелось излить душу, найти ясность для самого себя.

— Видите ли, — начал он, — мы еще чересчур отгораживаем свое от общественного. На мой взгляд, все беды и радости, промахи и достижения товарищей должны стать, как говорится, общим делом нашей жизни… — Крум запнулся, словно боясь прикоснуться к больному месту, а потом собрался с духом: — Взять, к примеру, меня. Я рыбак. Первейший мой долг — давать государству как можно больше рыбы, беречь траулер, снасти. Но ведь я еще к тому и отец семейства. И тут мой долг — воспитать детей такими, чтобы потом не краснеть за них. Чтобы и они знали, что такое долг. Вот и получается загвоздка. Воспитание, ведь оно в чем состоит? Воспитание — это и слово, и совет, и добрый пример. А как быть, если я вижу своих детей раз в неделю? Когда прихожу домой, они уже спят. Редко выдаются свободные дни. И хочется побаловать их, а не читать проповеди и ругать за кляксы в тетрадках. С дочкой-то что — она вся в мать: и трудолюбива, и сметлива, уже работает и учится в медучилище. Даже не сомневаюсь, что со временем на врача вытянет. А мальчишка уперся: книжные премудрости ему в голову не лезут, говорит — учиться не хочу, и баста! И это в нынешнее-то время, когда без образования к технике и близко не подойти. Не скажу, чтобы парень вообще от дела отлынивал. Он в наших мастерских выучился на слесаря, работает хорошо, ничего не скажешь. Но про вечернюю школу даже слышать не желает. Вспомнишь про то, как самому охота было учиться в его годы, да приходилось кусок хлеба зарабатывать, руки начинают чесаться, хочется всыпать этому балбесу по первое число…

Крум вздохнул. Очевидно, больше всего его мучили сомнения, достаточно ли он сделал для блага своего сына. Что мог я ему сказать? В самом деле, воспитание детей нельзя целиком перекладывать на плечи школы, пионерской и комсомольской организации. Столь же важна и роль семьи. Но уж такова судьба рыбаков, моряков и всех, кто работает в экспедициях, что дома они бывают лишь по праздникам. А уж там, как говорится…

Однако уже вскоре я убедился, что опасения капитана Крума сильно преувеличены. Как и всем отцам, ему также хотелось, чтобы судьба сына сложилась счастливее, чем его собственная. По-человечески понять его не трудно. Но стоит ли из-за этого не замечать безусловно хорошие качества юноши? Зигурд любит свою работу, живо интересуется событиями в международной жизни, увлекается спортом. И к тому же он еще так трогательно юн, что, отказываясь за ужином от второго наперстка коньяку, он с наигранной небрежностью бросил:

— Не понимаю, что со мной сегодня! Что-то не идет, и все…

Отец с матерью перемигнулись. Сестра деликатно промолчала: мол, пусть перед посторонним разыгрывает из себя бывалого мужчину. Вскоре брат и сестра извинились и встали из-за стола. Девушке надо было идти на ночное дежурство в больницу, а Зигурд торопился на тренировку по баскетболу. Мы остались втроем.

Хотя семейство Крумов переселилось сюда совсем недавно, от квартиры, тем не менее, не веяло свойственным новому жилью холодком безликости. Она казалась уютной и обжитой. Во всем тут чувствовался хороший вкус, заботливые женские руки. Пора, кстати, сказать несколько слов о человеке, чья индивидуальность ощутима в каждом уголке этой квартиры, в расположении каждого предмета, — о супруге Крума Эльвире. За кофе, который она сварила по-турецки, в маленькой медной посудинке, я наконец набрался духу задать вопрос:

— Скажите, почему муж именует вас королевой роз?

Они переглянулись. Сколько тепла, нескрываемой любви было в этом взгляде! Я невольно отвернулся из чувства неловкости — будто увидел нечто не предназначенное для постороннего взгляда. Отвернулся и тотчас упрекнул себя за это, — а почему, собственно говоря, любовь надо прятать? Во имя чего замыкать в четырех стенах комнаты прекраснейшее из чувств? В последнее время в литературе и на молодежных диспутах частенько ведется спор на тему: возможна ли любовь с первого взгляда? Я соглашаюсь с обычным для подобных дискуссий выводом, что многое зависит от воли случая, однако хочу поведать историю знакомства Эльвиры и Арвида, которую они и поныне вспоминают с лукавой улыбкой.

…Когда Арвид вышел наконец из ворот порта, на улицы Риги уже опустились сумерки. И кто бы подумал, что с этой ржавой посудиной будет столько мороки? Почти двенадцать часов он отработал на морском дне. Сейчас бы домой да завалиться спать, но не хотелось обижать друга, который сегодня праздновал помолвку.

Как ни торопился Крум, но самый большой универсальный магазин Риги был закрыт. К счастью, он заметил свет в цветочном магазина Там еще хлопотала продавщица, надевавшая бумажные кулечки на наиболее хилые растения и укладывавшая срезанные цветы в корыто с водой. Движения белокурой девушки были непринужденны и ловки, она не чувствовала, что за нею наблюдают; иногда она ласково проводила пальцами по чашечке особо приглянувшегося ей цветка или прятала лицо в пышный букет гвоздик. Круму она почему-то напомнила золотую рыбку в аквариуме. И совсем как вспугнутая рыбка, она грациозно метнулась в сторону, когда над дверью звякнул колокольчик при входе запоздалого покупателя.

— Магазин уже закрыт, — сказала продавщица и залилась румянцем.

— О барышня, сжальтесь! — воскликнул Крум шутливо, заглянул в глаза девушке и понял, что развязный тон тут неуместен. — Не мог вырваться с работы пораньше, не идти же мне в гости с пустыми руками.

— Какие цветы вам угодно? — еле поборов смущение, сухо спросила продавщица.

— Сам не знаю, — признался Крум. — На ваш вкус. Какие дарят к помолвке?

— Ах, цветы для вашей невесты…

— Нет, нет, помолвка не у меня! — с несколько излишней горячностью стал оправдываться он и неожиданно для себя почувствовал радость оттого, что ни с кем не помолвлен. — Жениться надумал мой товарищ, а я еще свободен! — И в следующее мгновение готов был дать себе пощечину за плоский намек.

Девушка сделала вид, будто пропустила последнее мимо ушей.

— Я для такого же случая беру розы. Советую и вам. Но послать уже не удастся: наш рассыльный ушел, а я сама тороплюсь в гости.

Крум ощутил острую досаду от того, что девушка сегодня занята. Можно подумать, что в противном случае он отважился бы пригласить ее провести вечер вместе…

Пока он шел к товарищу, мысли назойливо возвращались к миловидной продавщице. Только ему никак не удавалось ясно представить ее себе — слишком уж мимолетна была их встреча… «Придется завтра зайти еще раз и разглядеть как следует», — решил про себя Крум.

За столом Круму отвели почетное место рядом с невестой. Стул справа был не занят.

— Эге! Выходит, я остался без дамы? — огорчился он.

— Нет, нет, не волнуйся, — успокоила невеста. — Придет моя лучшая подруга, королева роз.

Да, это оказалась она, девушка из цветочного магазина, Эльвира. Узнав Крума, она приветливо улыбнулась.

Впоследствии, перебирая в памяти подробности этого первого вечера, проведенного вместе, ни Арвид, ни Эльвира никогда не могли вспомнить, как же все-таки была отпразднована помолвка их друзей. Еще непонятней было для Арвида, каким образом ему удалось вовлечь Эльвиру в задушевный долгий разговор. Из гостей они ушли одними из последних. Рука об руку молча шли они по ночной Ганибу-дамбис к центру, будто хотели проверить, не образуется ли от этого молчания трещина в их отношении друг к другу. Но оказалось, что Арвид и Эльвира прекрасно понимали один другого без слов; под утро они расстались без вопросов, без обещаний, так как оба знали, что эта ночь была лишь началом большого пути.

На следующий вечер Крум опять пришел в цветочный магазин.

— Мне, пожалуйста, одиннадцать самых лучших красных роз!

— Снова предвидится помолвка? — поддразнила его Эльвира.

— Надеюсь, — ответил он без улыбки.

— Куда прикажете доставить?

— По вашему адресу.

— Вот уж действительно объяснение на языке цветов! — рассмеялась девушка и добавила: — Предложение принимается.

…Так же проста и сердечна была Эльвира Крум и сегодня. В семь вечера диспетчер артели передал по радиотрансляции, что к утру ожидается ослабление ветра, и хозяйка без лишних церемоний напрямик заявила:

— А теперь, друзья, на покой — должны же вы хоть раз выспаться как следует. Гостю я постелю на веранде, там у нас диван…

Мы снова в море. Не знаю, возможно, вчера оно лютовало еще сильней, но, по-моему, большей качки быть не может. Когда же на расстоянии мили проплыли два больших торговых корабля — спокойно и горделиво, словно пара белых лебедей, — я почувствовал себя как истомленный путник, которого обогнала роскошная «Волга». «Море, если на него глядеть во время шторма с рыболовного траулера, вовсе не так уж красиво, даже простора-то в нем настоящего не чувствуется, гряды волн делают горизонт совсем близким», — подумал я, но тут же устыдился своих мыслей. Рыбаки идут в море не для того, чтобы полюбоваться его красотой. Здесь их рабочее место, тут они зарабатывают свой хлеб. В море для них главное — рыба.

Сеть в море. Свободные от вахты теперь могли бы часа два отдохнуть, подсушиться. Однако никто не уходит в кубрик.

У штурвала тралмейстер Казис Шумский. Бинт на руке, с утра бывший белоснежным, сейчас мокрый и грязный.

— Как рука? — поинтересовался я. — Еще болит?

Шумский глядит на меня с недоумением. Как видно, рыбаки не привыкли обращать внимания на такие пустяки. Он пожал плечами, потом признался:

— Что-то с ней неладно. Вроде бы даже лихорадит. Завтра останусь на берегу, схожу к врачу.

— Лучше это сделать сегодня! Такое легкомыслие недопустимо. Чего разыгрывать из себя героя? Потом дольше проваляетесь.

— А что мне было делать? Из-за меня пришлось бы всем сидеть на приколе.

— Ну и что? Другие вон тоже не вышли.

— Другие… Потому мы и держимся среди передовых, что не такие… Поглядите, вон двадцать девятый уже берет первый трал, — показывает он на ковыляющий среди волн тралбот. — Они наши самые главные соперники.

— А что, за первое место выплачивают большую премию? — поинтересовался я.

— Ерунда, — махнул рукой Шумский. — Только какой смысл в борьбе, если бороться не за победу? По крайней мере, я это так понимаю…

1960

Перевел Ю. Каппе.