Яна и Ян

5

Звонит телефон — это опять Ян.

— Я только что вспомнил имя более красивое, чем Маркета или Мацешка. Что ты скажешь о Юдите?

Я уже знаю, как надо себя вести в подобном случае. Ян очень чувствителен, и мой смех его бы наверняка обидел, Юдита — это, вероятно, пятьдесят пятое самое красивое и звучное имя, которое он придумал, поэтому я говорю вполне серьезно:

— Звучит оно отлично, но… как мы его переделаем, если все-таки родится мальчик? Юдит? Согласись, что…

— Какой мальчик?! Я абсолютно уверен, что у нас будет дочь.

Он не дает мне даже договорить, к чему я тоже готова. О продавщице из зеленой лавки он, например, отозвался весьма резко, потому что она сказала однажды: «У вас непременно будет мальчик, пани Яна. Девочки отнимают у мам красоту, а вы прямо цветете…»

Женщины в таких делах разбираются куда лучше мужчин. Но какое это имеет значение? Ян в роли будущего отца меня очень забавляет.

…По пути из Праги он взял с меня честное слово, чтобы я не проговорилась Вере и Лацо.

— Надо сделать им сюрприз. Приготовь ужин… или нет, подожди! Ужин приготовлю я: тебе надо беречься, потом я открою бутылку и скажу: «Дорогие друзья, первый тост я предлагаю за человека, который сейчас находится среди нас, хотя его пока еще не видно…»

У этого плана была масса вариантов. В конце концов все, разумеется, вышло иначе. Едва мы открыли дверь, как Ян бросил чемодан на пол, обнял Веру и Лацо и затанцевал с ними по прихожей, выкрикивая:

— У нас будет ребенок! Я — отец! Посмотрите на меня!

— В полку ни слова, — снова приказал он нам за ужином, который Вера уже приготовила (она знала обо всем из моих писем, но не выдала меня). — Пригласим Коларжа, Копеца, еще нескольких ребят, и, когда соберемся… — Он еще раз повторил свои варианты и добавил к ним несколько новых.

Однако утром, спустя всего лишь час после его ухода, позвонил доктор Коларж:

— Поздравляю, Яничка, Ян только что мне сообщил. Я уже дал знать другу в Будеёвице, там замечательный родильный дом…

Наверное, он очень удивился, услышав в трубке мой смех.

Однажды Ян притащил сверток и, пока я его разворачивала, стоял надо мной с таинственным выражением лица. То, что я увидела, вызвало у меня приступ смеха. Это были книги. Красиво переплетенная монография «Наш ребенок» и множество брошюр: «Ребенок и телевизор», «Умеет ли ваш ребенок сосредоточиться?», «Конфликты между взрослеющими детьми и родителями» и так далее.

— Не понимаю, что ты находишь в этом смешного? — бросил Ян обиженно. — Ты вообще-то понимаешь, какое это серьезное и ответственное дело — воспитание ребенка? Время летит, а мы совсем не готовы к выполнению наших родительских обязанностей.

Он так и уснул в кресле, выронив из рук брошюру «Хороший ли у вашего ребенка сон?». Надеюсь, что у нашего ребенка будет такой же хороший сон, как у его отца…

Разумеется, в полку об этом знают уже все. Едва я появилась в клубе, как Ярмила Копцова искренне меня пожалела:

— Мужчины такие безалаберные существа! Я вот своему мужу сказала: «До тех пор пока не обзаведемся хорошей мебелью и «фиатом» новой модели, чтобы мне не было стыдно ездить с ребенком к родителям, об этом даже не заикайся!» Что же ты теперь будешь делать, бедняжка?

— А что тут особенного? — засмеялась жена командира полка. — Мы, например, одно время жили на границе, так туда даже летом машина не могла проехать… Наш старший сын, Зденек, родился перед рождеством. По моим подсчетам это должно было случиться на рождество, и мы с мужем запланировали поехать на праздник к нашим, с тем чтобы я там и осталась. Однако Зденек ждать не захотел. Тогда солдаты хорошо застелили сани, но подобраться к самому дому, стоявшему высоко на склоне горы, из-за огромных сугробов не смогли. Вот мне и пришлось съезжать к ним на лыжах… И все-таки наш мальчик рос там, в горах, крепким и здоровым. А как он плакал, когда мы переехали в город! Привык к солдатам, лошадям, собакам… Детям ведь не нужна ни модная мебель, ни машина. Да и матерям, пожалуй, тоже…

Не только жена командира полка, но и все жены старших офицеров стали относиться ко мне очень внимательно. У меня даже возникло чувство, что они лишь теперь приняли меня в свой круг. Мы с Ярмилой здесь самые младшие. Некоторые из этих женщин уже, наверное, объездили со своими мужьями и детьми всю республику, а мы с Яном преодолевали пока что первый этап наших странствий. Но я бы хотела остаться здесь навсегда. Мне нравится этот маленький старый город, где все люди знают друг друга и при встрече здороваются, и здешняя природа мне нравится, хотя это суровый и безлюдный край, особенно сейчас, зимой: заснеженные леса тянутся до самой границы. Однако именно в этом суровом краю мои отношения с окружающей природой и людьми стали по-настоящему гармоничными, да и сама с собой я уже не конфликтую. И потом, раньше я думала, что самым счастливым периодом в жизни женщины является время, когда она влюблена. А теперь я убедилась, что самое лучшее время — это когда ждешь ребенка.

По мне еще ничего не заметно. Тошнота прошла, чувствую я себя здоровой, как никогда, и тем не менее меня постоянно окружают заботой и вниманием. Сначала я все же опасалась, что Лацо с Верой выскажут недовольство по поводу предстоящего пополнения: мол, пустили их в свою квартиру, а они вдобавок крикливого грудного ребенка принесли. Мысленно я уже не меньше тысячи раз попросила у них прощения. Однако все обернулось иначе.

— Это и наш ребенок! — заявила Вера и начала действовать.

Она распределила обязанности по дому и принялась энергично закупать распашонки, пеленки, ползунки, будто для собственного ребенка. «Дядя Лацо» — именно так величали мы теперь нашего Лацо — тоже примчался с подарком: со школьной сумкой, украшенной разноцветными стеклышками.

— Время пролетит незаметно. Не успеешь оглянуться, как уже в школу пора, — объяснил он несколько меланхолично.

Наверное, это внимание меня бы избаловало, если бы не страстное желание быть кому-нибудь полезной, такое страстное, как никогда ранее. Дома мне теперь все помогают и особенно делать нечего, к учебе душа не лежит, и меня тянет к людям, в коллектив.

Я пришла в Дом пионеров как раз тогда, когда там возникла неразрешимая проблема. Катаясь на лыжах, сломал ногу директор, перелом оказался сложным, так что ему предстояло отлежать в больнице месяца два-три. И вот администрация безуспешно искала человека, который бы смог временно заменить директора.

— Слушай, Янка, а не взяться ли тебе за это дело? — неожиданно повернулась ко мне Вера.

Внутри у меня все оборвалось — такая работа! Не знаю, откуда взялась смелость, но я проговорила:

— Если вы думаете, что я справлюсь…

Ян, разумеется, начал протестовать. Однако на этот раз я не уступила, и Вера поддержала меня. Я заявила, что молода и здорова и не хочу, чтобы ко мне относились как к мимозе. На каждом шагу я встречаю женщин в положении, и все они работают. Вон моя парикмахерша Милушка стоит ежедневно по восемь часов в жаре, исходящей от электросушилок, среди раздражающих запахов красителей, лаков и духов…

Застав ее в парикмахерской после своего возвращения, я очень удивилась:

— Как, вы еще не уехали в Брно, Милушка?

Летом ее частенько поджидал темноволосый четарж. До службы в армии он работал в Брно инженером-механиком. Свадьбу они планировали на рождество. Милушка прямо цвела от счастья, и я радовалась за нее. Это красивая, милая и добрая девушка.

— Вы ничего не знаете? — прошептала она. — Он оказался женатым. Признался только тогда, когда узнал, что я в положении. Но я его так любила, что, наверное, простила бы все. Случается же, что женатый человек влюбится, потеряет голову. Однако он начал меня просить, чтобы я не губила ему жизнь и ничего не сообщала его жене. Он будто бы не любит ее, но благодарен ей за свое положение… Он работает в каком-то научно-исследовательском институте, а директор института не кто иной, как его свекор… Так вот мой бывший возлюбленный живет в доме свекра, получил от него машину в подарок на свадьбу… Мне даже сделалось страшно, когда я поняла, кого любила, кто будет отцом моего ребенка. Карьера, дом, машина, а я всего лишь парикмахер, простая девушка, с которой можно позабавиться, чтобы быстрее шла служба. Однажды вечером я осталась здесь, опустила шторы и стала размышлять, как покончить с моими страданиями…

Мне стало не по себе. Ведь и я пережила нечто подобное тогда, в магазине. По тротуару шли и беззаботно смеялись люди, везде горели огни, а там, в магазине, было тихо и темно, как в склепе.

— …Потом кто-то постучал в окно и окликнул меня по имени. Это была мама. Она чувствовала, что со мной что-то происходит, и, когда вечером я не пришла домой, побежала меня искать. И знаете, что она сказала, когда я поведала ей о своем горе? Я ужасно боялась говорить ей об этом, ведь она уже готовила приданое. А она сказала: «Ничего не требуй от этого человека, Милушка. Это будет наш ребенок. Мы с отцом вырастили троих, вырастим и четвертого. Ничего не бойся и никого не стыдись. Мы живем не в мещанском обществе…»

Какая прекрасная женщина ее мать! Она немного напоминает мою маму. Сколько раз я уже думала о том, откуда в этих маленьких женщинах столько силы и решительности. Может быть, на них повлияла работа? Моя мама водит трамвай, а мать Милушки работает на кране. Я хорошо узнала ее, подружившись с Милушкой. Когда Милушка работала в первую смену, то вечером приходила в Дом пионеров — делала для ребят из драматического кружка парики, шила костюмы. У нее необыкновенная творческая фантазия, среди детей она меняется на глазах — становится веселой, непосредственной, ведь ей нет еще и восемнадцати. Дети даже поджидали Милушку у парикмахерской, как раньше ждали солдат перед казармой. Но однажды в Дом пионеров пришла мать одной пионерки и стала распространяться о том, что она, мол, больше не пустит сюда свою дочку, потому что девочка взрослеет и пример Милушки может плохо на нее повлиять. «Какой пример?» — «Вы разве не знаете, что она спуталась с солдатом и у нее будет внебрачный ребенок?!»

Я рассказала об этом случае Лацо. Он — политработник, коммунист, так пусть объяснит, почему в нашем, социалистическом обществе, где каждая мать пользуется уважением и о каждом ребенке государство начинает заботиться еще до его появления на свет, по-прежнему различают детей, рожденных в браке и внебрачных, а мать-одиночку иногда обижают и оскорбляют. И в то же время в нашем обществе спокойно живут такие карьеристы и нечестные люди, как Милушкин инженер. Как же быть с ними? Ждать, пока они вымрут сами по себе, как капиталисты?

Лацо объяснил мне, что капиталисты у нас сами по себе не вымерли, что ни один эксплуататорский класс не ушел и не уйдет с исторической арены добровольно, что он должен быть побежден в борьбе. Но и после победы над ним остаются пережитки старого общества, мещанские привычки и традиции. Люди не могут освободиться от них сразу, по какому-нибудь приказу или декрету, процесс перевоспитания на основе принципов социалистической морали и нравственности длительный и тяжелый… Лацо взял книжку и стал цитировать мне Маркса и Ленина.

В это время вернулся Ян.

— Опять ты обучаешь мою жену? — пошутил он.

— Мы вместе обучаемся, — ответил Лацо серьезно.

В отличие от Яна он не считает мои вопросы наивными и не отделывается шутками. И к моей работе он относится очень серьезно. Мне же приятно, что я с ней справляюсь. Раньше я и понятия не имела, сколько обязанностей у директора Дома пионеров, сколько надо вложить труда, чтобы обеспечить работу десятков интересных кружков. В больших городах есть прекрасно оборудованные Дома пионеров, но дети не чувствуют такой организации, как у нас. Это потому, что здесь мы все делаем своими руками. Наш Ирка, например, привез из своих запасов различные детали для автомобиля, из которых ребята теперь мастерят мотокар. Папа прислал мне гербарий, и мы используем его как образец для ботанического кружка. Потом папа приехал к нам вместе с Орешком, и я попросила их провести беседу с ребятами из драматического кружка, которую пришлось даже повторять для всех детей, поскольку успех ее превзошел наши ожидания. А когда к нам в отпуск приехал отец Яна, я уговорила его рассказать детям о стройках, на которых ему довелось трудиться. Вот так я подключаю к работе друзей и родственников, и вообще мне очень нравится что-то придумывать и организовывать.

Ян над всем этим снисходительно посмеивается. Как будто это всего лишь мои причуды, которые быстро пройдут. Но именно теперь я наконец ощутила, что такое полнокровная жизнь. Я жду ребенка, постоянно нахожусь среди детей, и эта моя работа мне очень нравится. Лацо считает ее весьма важной для общества. А мой собственный муж? С ним на этой почве у нас однажды произошел «веселый» семейный разговор.

Началось все с обыкновенного катка. Мы сооружали его на игровой площадке, и Ян застал меня там как раз в тот момент, когда я вместе с детьми очищала площадку от снега и поливала водой. Как он разошелся! Мол, я, видимо, хочу простыть или поскользнуться и упасть…

Однако на другой день во двор явилась группа солдат, которые превратили наш захудалый, неровный каточек в целый зимний стадион. Петр Халупа, старший группы, привел из казармы своего друга, работавшего до призыва в армию электротехником. Тот протянул провода с гирляндами разноцветных лампочек и повесил на столбе усилитель. Дети были без ума от счастья. Каток — как зеркало, разноцветные огни, музыка… На следующий день в спортивных магазинах были раскуплены все коньки.

Когда мы подбирали пластинки для нашего стадиона, Индра Скршиван, электротехник, посетовал на то, что в городской дискотеке лишь поп-музыку проигрывают, а хороший концерт был всего один раз. Это меня удивило. Ведь мы с Милушкой окрестили Скршивана щеголем. Уж очень он красивый парень: высокий, смуглый, зубы ровные — одним словом, такой, к которым девчата прямо липнут. И он об этом наверняка знает. Вызвало во мне удивление и то, что такой скромный и интеллигентный юноша, как Петр Халупа, который на гражданке был учителем, подружился с этим фатом. Но едва мы заговорили о музыке, как мое мнение сразу изменилось. Этот щеголь знал композиторов-классиков лучше, чем мы обе.

А как он относился к детям! Ведь они такие любопытные, все время мешали ему, обо всем расспрашивали, когда он делал проводку, однако он все терпеливо им объяснял. Я даже подумала, что у него есть младший брат или собственный сынишка.

Я спросила его об этом, но сразу пожалела. Индра моментально замкнулся в себе, обронив лишь несколько слов о том, что он еще не был женат и единственный ребенок в семье. Мать с отцом развелись, так что семейных радостей он не знал и полагает, что не узнает никогда. И он так странно усмехнулся, что я быстро замяла этот разговор.

Когда вечером я с восторгом начала рассказывать о том, что мы с Халупой и Скршиваном хотим организовать дискотеку серьезной музыки, Ян прямо подскочил на стуле:

— Скршиван?! Ну и выбрала ты себе помощника! Об этом бабнике я и слышать не хочу.

Мне стало неприятно.

— Зачем ты так? Хотя он действительно красивый, даже чересчур, но сказать, чтобы он вел себя как… Нет, совсем нет. Он очень серьезный парень. Это видно уже из того, что он любит классическую музыку и хорошо в ней разбирается.

— Если ты хочешь выступать в роли адвоката, то плачущих девиц я буду посылать прямо к тебе. Серьезный! Боже мой! Только с одной развязался, как уже трое новых у ворот стоят. Встретились, видите ли, случайно! И пока они изливали мне душу, твой любитель серьезной музыки исчез из казармы, словно дым. Но это еще не все. По дороге он успел окрутить следующую жертву. И представь, она сразу же пригласила его к себе.

— Слушай! Мне кажется, это все сплетни. Ребята ему просто завидуют…

— Танкисты не сплетничают, пора бы тебе запомнить это! — оборвал меня Ян. — Он сам рассказал мне обо всем. Можешь себе представить подобную дерзость? А в ответ на мой вопрос, как на его взгляд, хорошо ли он себя ведет, спокойно парировал: «А девушки, по-вашему, все хорошие, товарищ поручик?»

— Мне кажется, в одной из них он здорово разочаровался, — вмешалась в разговор Вера.

— Очередной адвокат. Не будьте наивными. Скршиван — и разочарование в любви! Он вообще не знает, что такое любовь. Он руководствуется одним принципом: брать от жизни все — и не скрывает этого.

— Не сердись, но в этом повинны и сами девушки, которые позволяют так с ними обращаться, — пыталась я возражать…

Не знаю почему, однако я испытывала потребность защищать Индру, что вообще-то противоречило моим правилам. Ведь на Милушкиного четаржа, который тоже пытается урвать от жизни все, что можно, я была страшно зла. Ян, разумеется, тут же напомнил мне об этом. И еще он добавил, что для определения достоинств человека недостаточно знать, любит ли он музыку.

— Я слышала, он хороший солдат, — стала на мою сторону Вера.

Яна это окончательно вывело из себя. Он почти кричал на нас:

— Хороший?! Они с Халупой лучшие водители танков в роте, верно. Но никто не заставит меня характеризовать солдата только по его профессиональным данным. Пример Сливы еще не забыт. Скршиван, конечно, другой случай, однако и здесь речь идет о невысоких моральных качествах. По-вашему, вытирать женские слезы или успокаивать расстроенных родителей тоже входит в обязанности командира? А так бывало. Мне это уже надоело. Сколько я ни старался: говорил с ним по-хорошему, по-товарищески, убеждал, просил — все впустую. И знаете, что он мне сказал? Что до его личной жизни никому нет дела. Если ему прикажут что-нибудь по службе, он обязан подчиниться, но личная жизнь принадлежит только ему. И с такими взглядами он надеется остаться в армии. Мы сейчас как раз подбираем ребят в военное училище, однако его я ни за что не буду рекомендовать, пусть хоть из кожи вон вылезет. Офицер наряду с другими качествами должен быть и в моральном отношении на высоте. Он не может вести двойную жизнь — личную и армейскую. Офицер обязан воспитывать молодых солдат, и воспитывать прежде всего личным примером!

Таким разъяренным Яна я еще не видела. Я едва сдержалась, чтобы не напомнить ему о том, что в свое время и у него с Иваном девушек было дай боже, но они не считали это серьезным недостатком и что, уже будучи помолвленным, он связался с той, Лидой… Я, конечно, очень рада, что армия Яна так изменила, однако как быстро люди, у которых сложилась удачно жизнь, перестают понимать тех, у кого что-то не ладится. Как будто сами они всегда были идеальными. Вот и Ян к своим теперешним взглядам пришел нелегко, да и вряд ли сумел бы это сделать без посторонней помощи. Не зря он иногда в шутку называет Лацо спасителем, а о своем бывшем командире майоре Рихте всегда говорит с уважением. По его словам, Рихта останется для него примером, потому что владеет самым трудным искусством — понимать людей и помогать им, не поступаясь при этом своими принципами. Я знаю, что Ян хочет стать таким же командиром, как Рихта. Но, по-моему, на сегодняшний день он лишь усвоил принципы.

Впервые за последнее время я долго не могла уснуть. Дело в том, что я пригласила к нам Петра с Индрой, чтобы они выбрали пластинки из моей коллекции для первой дискотеки, но, помня бурное выступление Яна, сказать ему об этом не решилась. В конце концов я отложила разговор на утро, а сейчас, ночью, пыталась собраться с мыслями, придумать такие веские аргументы, которые убедили бы Яна Изменить свое отношение к Индре и не осуждать его огульно. У меня появилось чувство, будто и Яна что-то гложет. Очевидно, Индра чем-то его допек, каким-то образом поколебал престиж… Откуда мне знать их мужские отношения?! Я бы не придала этому большого значения, если бы не помнила, как тяжело переживал Ян случай с Жачеком. Потому-то он и предъявляет такие высокие требования к моральным качествам солдат. Ведь Слива тоже был отличным солдатом, а потом обнаружилось, что как человек он ничтожество, подлец. Или, может, Ян боится за девушек Индры, вспоминая все происшедшее со мной?..

Вот так я и разговаривала мысленно со своим мужем, который лежал возле меня, но близость эта была только видимой. Что-то очень значительное отдаляло нас друг от друга. Да и способны ли мы по-настоящему познать даже любимого человека?

Наконец я уснула. А проснувшись, увидела, что квартира уже пуста, хотя была суббота. В кухне на столе лежала записка, в которой мне сообщали, что всех троих срочно вызвали в часть, и просили не беспокоиться, если их не будет до вечера.

В первый момент у меня будто камень с души свалился. Но потом мне стало еще тяжелей: а вдруг Ян подумает, что я специально сделала это за его спиной?

Я вздохнула с облегчением, когда Петр пришел один. Он сказал, что Индра просит его извинить, но он оказался занят. Говоря это, Петр покраснел, и сразу стало ясно, что он обманывает меня, причем очень неумело. Уже в следующую минуту он признался:

— Не сердитесь, все было иначе. Просто Индра не хотел сюда идти. Товарищ поручик… Ну, просто Индра побоялся показаться навязчивым.

У меня уже вертелось на языке: «Что товарищ поручик?» — но я вовремя спохватилась. Жена командира не должна вмешиваться в служебные дела мужа.

Я вытащила пластинки, и мы с Петром принялись за дело, которое так нас обоих захватило, что я на время выбросила Индру из головы. И только когда мы прослушивали «Вариации на тему рококо» Чайковского, Петр снова напомнил мне о нем:

— Эту вещь исполняли на том концерте, где мы с Индрой, собственно, и познакомились. Это было не так давно, перед рождеством.

— Почему же вы познакомились только на концерте? Ведь вы с ним, кажется, из одного взвода…

— Да мы и спим рядом с самого начала службы. Но друзьями никогда не были. Видите ли, Индра — человек необычный. Его все любят, он пользуется авторитетом, но очень уж необщительный, дружеские отношения завязывает неохотно, товарищей сторонится. Никто ему не пишет, и сам он никому не пишет. Домой за всю службу так ни разу и не съездил.

— Необщительный? — вырвалось у меня. — А как же девушки, ожидающие около ворот?

— Он по своей натуре необщительный, — повторил Петр. — Никого у него нет, я имею в виду близких. Только дед. Недра покупает здесь в магазине самообслуживания продукты и посылает ему. Дед-то пенсионер, но пьет очень, вот Индра и боится, что он голодает. Да и вообще Индра очень добрый человек.

«Может, мы говорим о разных людях?» — недоуменно подумала я. А Петр будто прочитал мои мысли (это умный парень, женатый, они с женой тоже ждут ребенка), пристально посмотрел мне в глаза, потом тихо сказал:

— Сначала и я осуждал Индру… Осудить всегда легче, чем понять.

Он высказал мои вчерашние мысли вслух. А затем поведал мне историю Индры:

— Говорят, что в селе или в маленьком городе люди лучше знают друг друга, потому что чаще общаются между собой, чаще заглядывают в душу друг другу. Чепуха! Я сам рос и учился в маленьком городе и поэтому знаю, что заглядывают там куда угодно — в кухню, в спальню, но только не в душу. Душа сейчас никого не интересует.

Правда, вначале люди жалели мальчика, когда отец, бросив их с матерью, ушел к другой женщине. Жалели, когда через год мать вышла замуж за иностранного подданного, а мальчугана с собой не взяла, потому что этого не хотел ее новый муж. Но спустя десять лет те же люди говорили уже с презрением: «Ничего путного из этого парня не выйдет, раз у него такие родители…» Как будто он был в этом виноват.

Как он жил — это никого не волновало. К отцу Индра никогда не льнул: в те редкие дни, когда отец бывал дома, он постоянно устраивал ссоры и скандалы. Но мать Индра любил: она была молодой, красивой и доброй. И когда она уехала, пообещав позднее забрать его к себе, он очень ее ждал, хотел, чтобы она побыстрее за ним приехала. Сначала мать писала, посылала подарки. Потом прислала фотографию младенца с надписью: «Это твой новый братишка, Индржишек!» — и перестала писать. Индра разорвал фотографию и затоптал ее ногами — он понял, что мать его забыла. У нее был другой сын, другой дом.

Умерла бабушка, и дед начал безбожно пить. Теперь у Индры осталось одно близкое существо — школьная учительница. Она была такой же молодой, красивой и доброй, как его мать. Наверное, потому, что судьба ее была похожа на судьбу Индры — она выросла в детском доме, она полюбила его, как младшего брата. В отличие от других детей Индра не любил каникул. Не было учительницы, и время тянулось необычайно медленно. В основном Индра сидел у проигрывателя и прослушивал пластинки, которые ему дарила все та же учительница. Именно она и привила ему любовь к музыке.

Придя осенью в девятый класс, Индра не увидел ее. А потом получил письмо, в котором учительница сообщала, что ее перевели в другую школу, что она помнит о нем, советует ему прилежно учиться, чтобы поступить в институт, и обязательно к нему приедет.

И она действительно приехала. Накануне рождества перед домом деда остановилась машина. Индра увидел в окно, как учительница выходит из машины с пакетами в руках… только не одна, а с молодым мужчиной, который обнимал учительницу за плечи. Они весело смеялись. А еще Индра заметил, что учительница ждет ребенка, и понял, что она не дождалась, пока он выучится, станет инженером и скажет, что любит ее. Он выскочил через окно в сад и до ночи бродил по полям, оскорбленный до глубины души. Ее подарки он побросал в печку, даже не взглянув на них, граммофон с пластинками пропил дед — так Индра пытался выкорчевать саму память об учительнице. С того рождества он возненавидел весь мир, всех людей.

Исключительные способности к физике и математике позволили ему без труда овладевать профессией электротехника. По этим двум предметам он не мог получить плохих оценок, даже если бы захотел. В то время им начали увлекаться девушки, и Индра ухаживал то за одной, то за другой, в общем оправдывая мнение, бытовавшее о нем среди жителей городка: «Что вы хотите от парня из такой семьи?!»

Однажды, на последнем году обучения, мастер послал Индру в гимназию устранить какую-то неисправность в электропроводке. Занятия к этому времени уже кончились. Проверяя, везде ли горит свет, он обнаружил в одном из классов плачущую навзрыд девушку. Короче, все было как в романе, но в реальной жизни происходят порой такие события, что и писатель ничего подобного не выдумает. Индра уже хотел было уйти, не сказав ни слова, но что-то его остановило. Голова девушки лежала на парте, лица ее он не видел — оно было закрыто светлыми волосами, спадавшими на исписанную парту… Индра спросил: «Что ты ревешь, дуреха?» Оказалось, она получила двойку по математике, уже вторую, и боялась идти домой. Да и аттестат теперь будет плохой. «Покажи мне, что ты не смогла решить!» — попросил Индра. Она вытащила тетрадь. Ногти на ее правой руке были обкусаны, нос красный, глаза воспалены от слез… С такой некрасивой девушкой он еще никогда не встречался. Но в ту минуту он был ей нужен. Нужен совсем для иных целей, чем девушкам, с которыми он сталкивался до сих пор. Индра начал объяснять ей решение задачи. Она слушала, широко раскрыв глаза, ведь математика всегда была для него игрушкой. Так они просидели вместе час или два. Она успокоилась, и когда он наконец внимательно посмотрел на нее, то, к своему немалому удивлению, обнаружил, что рядом с ним сидит красивая, даже очень красивая девушка. И она, кажется, заметила, что он очень красив.

Вспыхнула любовь. Сначала были только стопки листков, исписанных уравнениями, исчерченных геометрическими фигурами в кухне, куда она приходила тайком от родителей. Потом наступила весна, и они стали гулять, все реже вспоминая о математике. Она уже не боялась ее и успешно сдала экзамен. И Индра, не желая отстать от нее, тоже сдал экзамены в техникум на вечернее отделение.

Наступили каникулы. Она уехала куда-то с родителями, но писала ему каждый день. Он проводил время так же, как когда-то в школьные каникулы, когда уезжала его учительница: думал только о любимой, заводил пластинки, занимался. Другие девушки перестали для него существовать.

Неожиданно она приехала вся заплаканная, как в тот раз в гимназии, и бросилась ему на шею. Родители обнаружили письма Индры и строго-настрого запретили ей с ним встречаться… И вот она убежала с дачи: она не могла без него жить.

Встречались они тайно. В небольших городах все еще существует иерархическая лестница, и Алена в отличие от Индры принадлежала к одному из самых уважаемых семейств: у ее родителей были другие планы в отношении единственной дочери. Им и в голову не приходило выдать ее за рабочего паренька, да еще с такой репутацией. Но все их возражения только усиливали ее любовь к Индре. «Как только я сдам выпускные экзамены, мы сразу же поженимся, — мечтала она. — И у нас будет много детей. Быть единственным ребенком — это ужасно…»

Однако первый ребенок дал о себе знать еще до того, как она закончила гимназию. Когда она сообщила об этом Индре, боясь, что обо всем узнают дома, у того от счастья закружилась голова. У него и Алены будет ребенок! Их ребенок! Он даст ему все, чего самому в детстве так не хватало. Его неподдельная радость заразила и Алену. Они начали строить планы, как переоборудуют дедушкин дом. Зарабатывает Индра достаточно, а когда закончит техникум, будет получать еще больше… Собственно, им, как считал Индра, в будущем нечего было бояться. Она и не боялась никого, кроме родителей. Они были добры к ней, все позволяли, но они же могли устроить грандиозный скандал из-за плохой оценки.

И вот теперь предстояло сказать им, что у нее будет ребенок. Индра хотел пойти к ее родителям вместе с ней, но она не согласилась. Сначала она должна сказать им об этом сама. Потом будет видно. Сыграют скромную свадьбу, экзамены она сдаст до родов, а главное, они будут вместе.

Он уехал в командировку на какое-то строительство, и всю неделю, что пробыл там, его мучило скрытое беспокойство. Иногда он спускался с неба на эту грешную землю и тогда задавал себе вопрос: «Неужели после стольких обид и разочарований я обрету дом, жену и стану счастливым?»

Вернувшись из командировки, он ждал ее несколько дней, но она не появлялась. Тогда он собрал всю свою решимость, нажал кнопку звонка, прикрепленного на калитке забора, который окружал двухэтажный дом ее отца. Овчарка, бегавшая вдоль забора, беспокойно залаяла, но дверь не открывалась. Наконец на балконе показалась Аленина мать: «Вы напрасно звоните, молодой человек, Алена уехала к тете, вернется не раньше чем через неделю».

«К тете? Зачем ей понадобилось именно сейчас ехать к тете? Сказала ли она о случившемся дома? Или не решилась?» — мучился в догадках Индра. Один раз он с Аленой был у ее тети, так что знал, где она живет. Он сел на мотоцикл и помчался к тете, которая жила километрах в двухстах от их городка. Он уже не на шутку забеспокоился. Алены у тети, разумеется, не оказалось. В ту же ночь он вернулся назад и утром, по пути на работу, завернул к гимназии. «Она больна, — сказала ему Аленина одноклассница. — Я навещала ее, она почувствовала себя так плохо, что ее пришлось положить в больницу». Но в регистратуре ему ответили, что такой пациентки у них нет.

Ему ничего не оставалось, как отправиться на работу. Опаздывать было нельзя, потому что теперь от его зарплаты очень многое зависело. Сразу после работы он поехал в соседний городок и обратился в местную больницу. «В каком отделении она лежит?» — спросил его вахтер. Он не знал. Он вообще ничего не знал. Его обуял страх, что она могла упасть, ушибиться… Могло произойти и что-нибудь похуже. «Придите утром, когда соберется медперсонал», — посоветовали ему.

Утром он, невыспавшийся, раздосадованный, сдавал экзамен в техникуме. И все же сдал. Затем снова поехал в больницу. «Да, она здесь, однако время для посещений уже кончилось, — сказали ему. — Может, упросите сестру?..» Он упросил сестру, ради этого он был готов упасть перед ней на колени. «Я выпущу ее на минутку в коридор, но ни в коем случае не расстраивайте ее…» — сдалась сестра.

Он опустился на скамейку и ждал. У него еще теплилась надежда, но, когда она вышла из палаты и направилась к нему по пустому коридору, белая как мел, со слезами на глазах, он потерял сознание. Очнулся он уже в ординаторской. Старшая сестра сразу же набросилась на него: «Силен, нечего сказать! Сделал девушку несчастной, а когда все уже позади, падает в обморок. Чего же ты на ней не женился? Оба такие красивые. У вас был бы очаровательный ребенок. Да знаете ли вы, какое горе ей причинили? Ведь может случиться, что она уже никогда не будет иметь детей!..» — Петр замолчал. От волнения ему стало нехорошо.

— Это значит, Петр, что она не упала и… еще не родившегося ребенка у нее отняли?

— Да. Ей пришлось уступить родителям. Оставшись одна, без Индры, она испугалась предстоящих родов и того, что об этом будут говорить в гимназии, в городе… Она еще не встречалась в жизни с серьезными трудностями и потому не умела бороться. Индра понял все это и сначала не хотел ее простить. Но потом одна девушка в больнице рассказала ему, что Алена очень плакала, когда ее туда привезли. Некоторые девушки в последнюю минуту решаются оставить ребенка, и родители Алены, очевидно, боясь этого, не покидали больницу. Алена была морально подавлена и все время плакала, звала Индру. Доктор просидел около нее всю ночь. И Индра простил ее.

«Во всем виноват я, я не должен был оставлять тебя одну, — утешал он любимую — он не на шутку испугался, увидев Алену, бледную, апатичную. — Мы начнем все сначала, так, как планировали. Закончишь гимназию, мы поженимся, и когда ты будешь совсем здорова…» «Нет-нет, — расплакалась она, — я не хочу ребенка, и домой я не хочу. Отвези меня к себе и никогда никуда не уезжай!»

Но приехали родители и забрали Алену домой. Прошло довольно много времени, прежде чем она снова встретилась с Индрой. Она была милой, нежной. Да, она любит его, но зачем так спешить со свадьбой? Она еще молода. Родители обещали после окончания гимназии устроить ей поездку в Италию: ей нужно как следует отдохнуть до поступления в институт. Нет, о ее родителях он не смеет говорить плохо. Они сделали все это из любви к ней, ребенок в таком молодом возрасте испортил бы ей жизнь. И Индра тоже должен учиться. Он должен доказать ее родителям, что из него получится нечто большее, чем обычный электротехник, тогда и они изменят к нему свое отношение…

Она отдалялась от него. Оставались одни обещания. Как когда-то от матери, от учительницы… А в конце концов все его предали.

Из Италии она прислала ему одну открытку — всего пару слов. Собственно, они отдалились друг от друга раньше, чем она уехала. Техникум он бросил, потом его призвали в армию. У девушек он действительно пользуется бешеным успехом, но ни одна из них, по его словам, не достойна преданной любви. Мне кажется, что он им вроде бы мстит. Наверное, никак не может избавиться от того чувства разочарования, которое поселилось в его душе. А еще там гнездится страх, что сильное чувство к любой женщине окончится для него очередным крахом.

И ничего-то у него в жизни не получается. Хотел остаться в армии, говорил, что воинский коллектив, пожалуй, заменит ему семью, но потом неожиданно для всех отказался подавать заявление. И армия его будто бы разочаровала: ведь здесь, как ему кажется, никому нет дела до того, какой он солдат, а он отличный солдат! Посмотрели бы вы на него, когда он ведет танк или занимается в учебном классе. Думаю, что он мог бы легко поступить в вуз и окончить его. Вероятно, тогда его жизнь обрела бы смысл…

Сразу после ухода Петра я позвонила в казарму. Мне хотелось встретиться с Яном, сесть с ним где-нибудь в сторонке и все ему рассказать. Но дежурный ответил, что в казарме нет ни его, ни Лацо, ни Веры — они работают на стройке в новом районе, выполняют обязательства, взятые ими в честь съезда Союза социалистической молодежи. А вчера даже словом не обмолвились, заговорщики! Неужели и Вера боится, что со мной может что-нибудь случиться на стройке?

Я надела брюки. Правда, они уже не застегивались до конца, и, чтобы они лучше держались на животе, я позаимствовала у Яна подтяжки. Под длинным свитером их не будет видно.

На улице было чудесно. Казалось, будто наступила весна. Город выглядел безлюдным, зато стройка напоминала муравейник. Год назад, стоя посреди грязного пустыря, я хоронила свою мечту о новой квартире. Теперь же здесь сновали люди, гудели бетономешалки, машины беспрестанно подвозили песок и кирпичи… Из проезжавшей мимо машины выскочила Вера. В комбинезоне она казалась еще более подтянутой. Энергия била у нее через край.

— Янка, кто тебе сказал, что мы здесь? Ведь мы же хотели сделать тебе сюрприз! — На ее лице, как у обманутого ребенка, отразилось сожаление, но в следующий миг она схватила меня за руку: — Ну пошли, раз ты явилась сюда! — И она потащила меня на самый оживленный участок, где над фундаментом уже поднимались стены из красного кирпича. — Ваш дом! — воскликнула она с гордостью.

— Наш дом?!

Увидев, как я буквально остолбенела при этих словах, она рассмеялась и обняла меня:

— Мы хотели показать тебе дом в готовом виде, но и начало строительства для тебя все равно сюрприз, правда? Ваши дети будут жить в новом красивом доме. Ну чего же ты плачешь?

У меня действительно выступили слезы на глазах. Но причиной этих слез был, конечно, не дом, а сознание, что на свете есть такие люди, как Вера, Лацо и Ян, и что мне посчастливилось встретиться с ними.

Вера затащила меня за груду кирпича и подала платок:

— Перестань, а то и я начну плакать. Как представлю, что вы уезжаете и наша коммуна распадается… Ну посмотри, я уже плачу.

— Вера, что ты говоришь? Вы ведь тоже переедете. И коммуна наша не распадется, жить-то будем рядом. Все можно устроить, как раньше.

— Нет, Яна, мы уже решили, что в этом доме будут жить только семьи с детьми или семьи, которые ожидают ребенка.

— Ну и что? У вас тоже будет ребенок. Вы ведь его хотите, разве не так? Мне даже было неудобно, что из-за нас… Как-то так получилось, что мы вас обогнали… Собственно, в коммуне можно было воспитать двоих детей, а теперь вообще проблем никаких не будет. Игрушек у нас хватит на пятерых. У нас будет мальчик, а у вас девочка, или наоборот, но это все равно…

Она засмеялась и почему-то нарочито громко заговорила:

— Нас уже Ян заметил. Он тут за главного инженера. Посмотри, как ему это идет!

Вечером Ян бросил мне раздраженно:

— Что ты лезешь в чужую жизнь? Мало того, что ты стала вмешиваться в мои командирские дела, так ты вторгаешься и в интимную жизнь моих друзей. Это их личное дело, когда и сколько иметь детей… Вера учится, работает, избрана депутатом…

Он швырнул комбинезон на одно кресло, рубашку — на другое. Я напряженно ждала, куда он бросит майку. Я знаю, что обладаю удивительным качеством — портить то, что намеревалась исполнить самым лучшим образом. Все мои планы мирно посидеть с Яном в каком-нибудь кафе и, создав соответствующую атмосферу, поговорить о судьбе Индры Скршивана остались всего лишь планами. Дома я сразу же выпалила Яну, что Вера напрасно поставила общественную работу на первое место, а детей — на второе и что Скршиван совсем другой, нежели он о нем думает.

— Вера и Лацо и мои друзья, и я им плохого не желаю, — продолжала я уже более миролюбиво. — Но если ты думаешь, что общественная работа и учеба важнее детей, то пожалуйста… Мог бы мне об этом и раньше сказать. А на Скршивана ты зря нападаешь, если хочешь знать, у тебя нет против него ни одного веского аргумента.

Ян ударил фуражкой об пол:

— Хватит! Самое плохое, что может случиться с офицером, это когда жена вмешивается в его дела. Однако я не из тех, кто собирается это терпеть. Что же касается истории, которую ты мне тут поведала, то я могу добавить только одно: родители той девушки знали, что делают, и я их хорошо понимаю… А теперь оставь меня, я очень устал! — Он хлопнул дверью и пошел в ванную.

И это мой муж! Отец моего будущего ребенка. Да ему нет до него никакого дела. Натащил массу книг о том, что влияет на детей в эмбриональном состоянии, об отношениях между родителями, ожидающими ребенка, о покое матери, сколько сам говорил об этом, а теперь кричит на меня и хлопает дверью…

«Нет, только не реветь. Это может повредить ребенку. Домой я тоже не поеду, один раз я уже туда ездила. Ни до чего не дотронусь, даже фуражку поднимать не стану, пусть валяется. А что делал папа, когда мама была к нему несправедлива? Поливал цветы или поправлял книги в шкафу, но никогда не спорил. Папа — самый мудрый человек на земле. А у тебя, мой маленький, будет хотя бы умная мама…»

Я принялась аккуратно складывать вещи в гардероб. У нас их теперь два, один — детский. На следующей неделе приедет мама: мы хотим постирать и погладить все пеленки и распашонки. Правда, времени еще очень много, но лучше заранее привести все в порядок.

Вернулся Ян, поднял фуражку и лег с книгой на диван. В тот вечер мы не разговаривали.

В ночь с понедельника на вторник бушевала метель. Нас подняли по тревоге. Когда мы с Лацо добежали до казарм, экипажи уже были в полной боевой готовности. Через несколько минут из ворот выехали первые танки и бронетранспортеры.

Я командовал ротой, Понц замещал командира батальона. Опыта, приобретенного во время летних учений, оказалось явно недостаточно, да и в подобную ситуацию я попал впервые. Судьба снова испытывала меня.

На этот раз нам предстояло преодолеть двести шестьдесят километров по основательно заметенным снегом проселочным дорогам, изобилующим многочисленными крутыми поворотами и спусками. Я откинул люк и высунул голову. Глаза сразу же залепила колючая снежная крупа. Дорога превратилась в настоящий каток, припорошенный снегом. Первый танк уже занесло. Еще немного, и он врезался бы в столб. «Проявлять максимальную осторожность! — прозвучал в наушниках голос командира. — Снизить скорость!.. Соблюдать дистанцию!..»

Чувство ответственности за чужие судьбы стало для меня теперь таким обычным, что кажется, оно родилось вместе со мной. Без этого чувства ни один человек не может считаться настоящим командиром. Но бывают минуты, когда неожиданно начинаешь осознавать всю его огромную значимость. Тогда оно захватывает тебя целиком и приходится даже укрощать свою фантазию. И страх тоже. Не за себя, о себе командир в такие минуты не думает. Но в стальных корпусах танков сидят люди, его подчиненные. Они спокойны, потому что надеются на своих командиров и, вероятно, понятия не имеют, как мы за них переживаем. Однако хватит размышлять, лучше сосредоточиться на выполнении приказа, который гласит: в полной боевой готовности прибыть в указанный населенный пункт точно в назначенное время.

Пройдено сто километров. Метель вьется змейкой вокруг стволов деревьев на опушках, дорога по бокам круто обрывается вниз. Наш путь подобен балансированию над пропастью. От такого «ралли», наверное, отказались бы и храбрейшие из храбрейших. Но для нас слова «отказаться» не существует. Своеобразное состязание водителей в мастерстве продолжается. И мне передается их напряжение, их железная воля и выдержка. Каждый мой нерв, каждая из миллиардов моих клеток пребывает в состоянии боевой готовности.

Когда позади остались сто шестьдесят километров, метель улеглась. Но надолго ли? Чернов небо нависло над верхушками сосен и елей, и кажется, вот-вот снова пойдет снег. Вперед продвигаемся на малой скорости, поэтому во избежание нарушения графика движения остановки приходится сокращать до предела. Водители и командиры экипажей курят торопливо, быстрыми, жадными затяжками, на их лицах заметна усталость. Ребят первого взвода забавляет Шехерезада. Ему, вероятно, даже тайфун нипочем.

Вот Шехерезада улыбнулся мне, обнажив белые зубы на закопченном лице:

— Я их тут убеждаю, товарищ командир, что, когда мы, вконец обледеневшие, достигнем фронта, «противник» совсем окочурится. Так что обеим сторонам предоставят отдых и раздадут соответствующие порции водки для размораживания.

— Без этого ни за что не оттаем, — вставил Скршиван охрипшим голосом.

Я пригляделся к нему внимательнее. Глаза у него как-то неестественно блестели, верхнюю губу обметала лихорадка.

— Послушайте, Скршиван, у вас наверняка высокая температура!

— Тем-пе-ра-ту-ра?! А что это такое, товарищ командир? — прохрипел он.

— Это у него голос ломается, — усмехнулся худенький заряжающий Хмелик. — Он же у нас жаворонок[6], а сегодня сретение, вот он и пытается петь…

— А может, следы пылкой любви? — продолжает иронизировать Шехерезада. — Был у нас один ротный[7], не буду называть его фамилии, а жена у него Страшно ревнивая…

Удивительные люди — танкисты. Даже после всего, что им пришлось сегодня пережить, они не потеряли чувства юмора. А сколько трудностей поджидает их впереди! И ни один из них еще не обратился в санчасть. Да я на собственном примере убедился, как может закалиться человек около машин. Как будто прочность их стальной брони невидимыми путями передается человеческому организму. Даже когда в начале января в казармах свирепствовала эпидемия гриппа, среди моих танкистов число заболевших было совсем незначительным…

— Это благодаря сибирскому ракитнику, — авторитетно заявлял Шехерезада. — И вам глоточек не помешает, товарищ поручик, отличное профилактическое средство. Рецепт его изготовления дал нам Алеша, советский танкист, с которым мы подружились на совместном учении. Рецепт совсем простой. Бросаете в котелок с кипящей водой ломтики лимона, потом сыплете две ложки ракитника, добавляете ложечку меда и, покипятив все это в течение нескольких минут, добавляете туда немножко водки.

— А где вы возьмете этот ракитник?

— Да, ракитника у нас нет. Но и у Алеши его не было. Вместо ракитника он клал душистый перец. А если и его нет, то можно обойтись обыкновенным перцем.

Я выпил глоток этого средства против гриппа и принялся расхваливать:

— Кто бы мог подумать, что это так вкусно!

— Вот каков ракитник! — обрадовался Шехерезада. — Сила в нем действительно чудодейственная!..

Я мгновенно вспомнил и о неприязни своих танкистов к санчасти, и о волшебном ракитнике, но состояние Скршивана очень обеспокоило меня. Я отозвал в сторону прапорщика Губку, который командовал взводом:

— Во время следующей остановки пусть Скршивана сменит Шехерезада.

Тот опешил:

— Скршиван не уступит место водителя, товарищ поручик. Даже если будет еле держаться на ногах, он никому не доверит свою машину…

— Вы прикажете ему, прапорщик.

— Е-есть, товарищ поручик! — Он покраснел, потом огляделся по сторонам и прошептал: — А не лучше ли вам самому ему приказать, товарищ поручик? Скршиван очень впечатлителен. Опять подумает, что… — Он запнулся, не зная, что сказать дальше.

Прапорщик Губка закончил училище совсем недавно и сегодня впервые выступал в качестве командира взвода. Я понимал, как ему будет трудно заменить лучшего водителя, да еще такого, как Скршиван. Догадывался я и о том, что недосказал Губка: и ему, и Скршивану, и всем ребятам кажется, что я излишне строг с Индрой. Более того, такого же мнения придерживается и моя жена. Но есть ли сейчас время копаться в этом? Колонна должна прибыть в намеченный пункт в срок. А плохое самочувствие водителя может поставить под угрозу жизнь всего экипажа, да и жизни танкистов других машин, следующих сзади.

Меня переполняла злость, но я должен был держать себя в руках. Возникшая ситуация требовала холодной головы, здравых суждений и немедленного принятия решения.

В критические минуты мысли в голове носятся со скоростью «торнадо». Вот и сейчас за несколько секунд я припомнил, что Скршиван лучший водитель во взводе, а я так и не выяснил, действительно ли у него высокая температура или это лишь мое предположение. Сам он не признался, что болен, да и машину вел безупречно. А Шехерезада отличный наводчик, но за рычагами чувствует себя не совсем уверенно. И потом, неожиданная замена водителя может выбить из колеи весь экипаж. Кроме того, я должен учитывать и то, что солдаты считают, будто я придираюсь к Скршивану. Им и сейчас может показаться, что я хочу лишить Индру благодарности, которую он наверняка получил бы от начальства за это учение. А ведь я буду участвовать и в отборе кандидатов в военное училище. Что, если замена водителя станет причиной несчастного случая, а потом вдруг выяснится, что у Скршивана всего лишь банальная простуда?.. Положение, черт возьми! Учишься, учишься, сдаешь экзамены на «отлично», а потом чувствуешь себя совершенно беспомощным.

Губка молча ждал моего ответа, и под щеками у него от волнения ходили желваки. «Когда отдаешь приказ, помни об одном — солдаты должны быть убеждены в его правильности, — всплыл в моей памяти невозмутимый голос майора Рихты. — Это прежде всего означает, что ты сам не должен в нем сомневаться…»

— Послушайте, Губка, — заговорил я уверенно: ко мне вдруг вернулось утраченное было спокойствие, — неважно, что подумает Скршиван, главное, что думаете вы. Вы командир взвода, следовательно, отвечаете за людей и за машины. Перед своей совестью отвечаете…

Он невесело взглянул на меня.

— Ведь я вчера посылал его в санчасть: он так сильно кашлял, что не давал никому спать, — признался Губка, — но он наотрез отказался… Потом, в суматохе, я забыл о нем, да он, собственно, первым бросился к машине… И в этих труднейших условиях танк слушался его, как оркестр дирижера. А сейчас я начинаю сомневаться… Однажды я с высокой температурой газик вел… Обычный газик…

— Я пришлю вам доктора. Эти несколько минут задержки я беру на себя. И если у Скршивана действительно высокая температура, вы замените его…

У Скршивана было тридцать девять и четыре десятых.

Всегда спокойный, Пепик Коларж на этот раз разошелся:

— Ты, братец, настоящий симулянт!

— Я — симулянт?

— Ты прикидываешься здоровым, и это так же плохо, как если бы ты симулировал болезнь. Усвой это раз и навсегда. А теперь полезай в танк. Когда доберемся до места, я отправлю тебя в госпиталь…

К рассвету начало подмораживать. Колонна, подобно черной гусенице, извивалась по безлюдной, застывшей местности. Создавалось впечатление, будто мы приближаемся к краю земли. Из-за гололеда иногда приходилось снижать скорость до пяти километров в час. Видимость была ужасной, и водители ориентировались по задним огням впереди идущих машин.

— Молись, безбожник, чтобы мы без происшествий съехали с этой проклятой дороги, — услышал я в наушниках голос Понца. — Тогда, можно считать, самое трудное будет позади.

«Молись, безбожник…» Я усмехнулся. Добрые боги были на стороне танкистов: они ведь видели, сколько пота проливается во время учений и тренировок на технике. Девяносто девять процентов труда, один процент везения! На большее, чем на один процент, танкист не должен рассчитывать.

Последняя часть маршрута проходила по лугам, где, собственно, и начинался район учения. Командир прав: как только мы окажемся там, основную часть приказа можно считать выполненной.

На луга мы съехали, как на перину. Машины начали набирать скорость. Я с облегчением вздохнул, тревожные мысли уже не роились в голове. И вдруг в наушниках что-то затрещало, в уши ударил залп страшных проклятий. Я открыл люк. Огни машин, следовавших впереди нас, уже едва виднелись в сероватом свете предрассветных сумерек, а середина и хвост колонны все еще были на шоссе. Как оказалось, задержка произошла из-за Шехерезады: при съезде с насыпи он не справился с управлением, и танк занесло на тонкий лед болота, припорошенного снежком.

Прежде чем я добежал к месту происшествия, Скршиван успел прыгнуть в ледяную воду, приладить трос, и ребята начали вытягивать провалившуюся в болото машину. Им удалось сделать это в рекордно короткое время. Колонна снова пришла в движение и, как потом было сказано в донесении, достигла заданного района без помех в полной боевой готовности. Свободнику Скршивану была объявлена благодарность за образцовое выполнение своих обязанностей и проявленную при этом самоотверженность.

Ночью Индру Скршивана отвезли на вертолете в госпиталь. Доктор Коларж сообщил в штаб о его болезни еще во время марша. У Скршивана обнаружили воспаление легких.

— Смотри, какие герои у тебя во взводе! — усмехнулся Пепик.

— Знаешь, я себя очень ругаю… — пробурчал я. — Эта ледяная ванна еще больше ухудшила его состояние… А если бы я не заменил его, все наверняка обошлось бы благополучно. Он бы доехал, у него железная воля. Но вот стоило ли этим злоупотреблять?..

— Ты со своей достоевщиной действуешь мне на нервы, — оборвал меня раздраженно Пепик. — Пойми же, пожалуйста, что он влез в танк с воспалением легких. Если бы ты не заметил, что у него высокая температура, кто знает, чем бы все это кончилось. А теперь его накачают пенициллином, и, прежде чем мы возвратимся, он уже поправится. Да понимаешь ли ты, какие черты воспитываешь у ребят своей идиотской романтикой? Они готовы ради тебя бог весть что сотворить… Еще в прошлом году Шехерезада ударился обо что-то и сильно поранил палец. Помнишь? Теперь у него прихватило левую руку к холодной броне, он дернулся и оставил на броне кусок кожи. Пришел ко мне: дайте, говорит, мне пластырь, а то я не могу задерживаться, но завтра приходите смотреть на мастерство современного Вильгельма Телля. Ты из них и вправду пытаешься делать фронтовиков?..

Вообще-то его слова должны были меня обрадовать. Но не обрадовали. Наверное, я в чем-то очень ошибаюсь. Слабаков и нытиков я не переношу, впрочем, среди танкистов они вряд ли и прижились бы, но здоровье — слишком дорогая вещь. Я вспомнил, как на действительной службе мы перевоспитывали Пушкворца, который здорово трусил при освоении техники форсирования водных преград. Уж как только мы его не ругали, как не называли — и салагой, и водолазом, и привидением!.. И только наш командир Рихта не забывал побеспокоиться о его здоровье, причем сам он казался нам сделанным из стали, был настоящим воином. Как удачно сочетались у него человечность и мужественность! Я же сначала придерживался одной крайности, а теперь впадаю в другую. И на Яну я тогда напрасно обрушился, она была права. Скршиван рвался вести танк с высокой температурой не только из любви к боевой технике, но и из желания доказать мне, какой он солдат. Придется с ним объясниться…

Учение продолжалось четыре дня и пять ночей. Непрерывно.

Когда после возвращения в гарнизон мы с Лацо, еще не успевшие как следует отогреться и отойти от рева двигателей и зрелища вздымавшихся перед глазами фонтанов снега и глины, подходили к нашему дому, я увидел, как на балконе весело и мирно, словно символические белые флажки, трепетали пеленки.

Лацо показал на них кивком и принялся философствовать:

— Многое изменилось в этом мире за две или три тысячи лет, но одно осталось неизменным: Одиссеи всегда возвращаются из своих странствий, а верные Пенелопы ждут их за прялкой. Тебя это не трогает?

— Фантазируешь ты, брат, что-то слишком часто, ну да ладно, у тебя есть оправдание — мозги с мороза наверняка еще не оттаяли, — проворчал я. — Моя Пенелопа хоть и не прядет, но на меня все равно сердится. По-твоему, это должно меня трогать?

— Жаль, что твое знакомство с Гомером столь ограниченно. Иначе тебе было бы известно, что Пенелопа тоже порядком злилась на своего мужа. Ведь она сидела у прялки, а его в это время где-то черти носили. И как ты думаешь, что она сделала, когда он вернулся? Она бросилась ему в объятия. Все Пенелопы одинаковы…

Хорошо ему говорить! Может быть, он прекрасно знает «Одиссею», зато плохо знает мою Яну.

Тепло и сердечно меня обняла лишь ее мать — она приехала к нам, пока мы были на учении. Потом она быстро начала снимать белье, потому что веревки были натянуты не только на балконе, но и в прихожей, и в нашей комнате.

— Мы ждали тебя только вечером, Яничек, а то бы уже давно все закончили. Господи, человек пришел с мороза, уставший, а тут везде пеленки да распашонки… — оправдывалась она, но моя милая женушка возразила довольно спокойно:

— Ничего, пусть привыкает! — Она небрежно, будто какая-то дальняя родственница, чмокнула меня в щеку и вернулась к занятию, от которого я ее отвлек.

Она аккуратно складывала вещи в так называемый детский шкаф, который я купил, узнав, что скоро стану отцом. Конечно же, не без давления с ее стороны, хотя от ее пристрастия к мебели мне нередко становилось не по себе. А сейчас она была занята тем, что перекладывала и поправляла стопки пеленок, распашонок, рубашонок и всяких других детских вещичек, не обращая на меня никакого внимания, будто это вовсе не я отсутствовал здесь целых четыре дня и пять ночей. Такова моя Пенелопа.

Даже ее мать не выдержала:

— Это подождет, Яна. Поди займись мужем.

Яна присела на диван. На ней было платье с глубоким вырезом.

— Ты меня еще любишь? — прошептал я робко, как школьник.

Она не ответила. Лишь взяла мою руку и прижала ее к животу:

— Чувствуешь?

Я ощутил у себя под ладонью едва заметное биение:

— Яна…

— В ту ночь, когда ты уехал, даже не простившись, мне было очень обидно. И тут вдруг он дал о себе знать. В первый раз…

Вот оно, то самое таинство, которое происходит в ней и меняет все ее поведение. Она теперь не одна, даже когда меня с ней нет, и не будет одна, куда бы я ни уехал. Она не сказала об этом вслух, но я это понял. Она отодвинула меня на второе место. Черт возьми, уж не ревную ли я ее к собственному ребенку, появления которого на свет сам жду с огромным нетерпением?

— Знаешь, Ярда вырезал ему деревянного конька.

— Какой еще Ярда?

— Ты спрашиваешь так, будто мы знакомы с несколькими Ярдами! Кутилек, конечно. Он посещает художественный кружок. И все дети сразу начали вырезать жирафов, слонов, осликов… У нашего мальчика будет целый зоопарк…

— У нашей девочки… — сказал я. — У Даниэлы. Она вырастет очень красивой, и ты станешь ревновать — так сильно она будет меня любить.

— Ну хорошо, хорошо, — улыбнулась Яна. — А теперь вздремни немного, у тебя очень усталый вид. Я пойду помогу маме приготовить ужин. Надо тебя хорошенько подкормить.

Она направилась к двери. В ее походке появилось что-то гордое, величавое.

Я не пытался задержать ее. Пожалуй, никогда мне так сильно не хотелось побыть с ней вдвоем и никогда я не ощущал себя таким лишним и ненужным. Теперь понятно, почему старые мастера изображали на своих полотнах только мадонну и дитя и никому не пришло в голову нарисовать рядом отца этого ребенка…

В понедельник я встал пораньше — хотел съездить с Пепиком в Будеёвице, в госпиталь. Сразу по возвращении мы туда позвонили, и лечащий врач испуганным голосом сообщил нам, что Скршиван добивался разрешения сходить вечером на концерт. Надо обязательно съездить в госпиталь!

Дежурный по роте Хмелик, известный балагур, так четко и по-уставному отрапортовал мне, что я сразу заподозрил что-то неладное:

— Хмелик, давайте выкладывайте начистоту, что тут происходит.

Его голос немножко задрожал:

— Товарищ командир, разрешите доложить, что… что новый командир полка… Товарищ поручик, он в первом взводе. Что там творится! Но я здесь ни при чем, честное слово…

В коридоре появился капитан Микушка:

— Иди послушай, как командир отчитывает твоего прапорщика и твоих зазнавшихся молодцов! Им бы только на танках разъезжать, а физзарядкой пусть занимаются пехотинцы…

Полный недобрых предчувствий, я направился в первый взвод. Услышав спокойный, не терпящий возражений голос, доносившийся из первой комнаты, я остановился. Сердце мое застучало. Нет, это невозможно! От рева двигателей у меня, наверное, появились слуховые галлюцинации.

Я открыл дверь и понял, что со слухом у меня все в порядке. Высокий и подтянутый офицер в форме подполковника, который разносил моих подчиненных, действительно товарищ Рихта, мой первый командир.

Я представился. Не знаю, как это у меня получилось, но я старался говорить спокойным голосом. Сколько раз я рисовал в своем воображении нашу встречу! Я мечтал о том, как во время учений он неожиданно появится в расположении нашей части и я представлю ему свою роту… И вот — а так всегда бывает по закону подлости — рога «представилась» ему сама. Совсем иначе, чем я мечтал.

Рихта поглядел на меня, потом на часы, попросил, чтобы я его проводил, и вышел в коридор, прежде чем совершенно подавленный Губка успел крикнуть сиплым голосом:

— Сми-ирно!

Милушка привезла из Будеёвице коляску с окошками. Вечером, когда Ян лег спать, я сообщила ему об этом.

— Какие окошки? Зачем? — пробормотал он, зевая.

Теперь он ведет себя только так — как будто мы уже прожили вместе лет пятьдесят.

— Чтобы наша малышка могла смотреть по сторонам…

— Какой абсурд! Разве ребенок в таком возрасте что-нибудь понимает?

— Может быть, даже больше, чем взрослые… — заявила я довольно резко: нервы у меня уже не выдерживали.

К Международному женскому дню я получила из штаба письмо. В нем меня благодарили за терпение и понимание, с каким я отношусь к трудной работе своего мужа. Я положила письмо в записную книжку, где у меня лежит картинка с изображением «Отважного Сердца». Эта картинка и письмо нужны мне теперь больше, чем когда-либо. Кажется, я не дождусь, когда кончатся эти последние недели беременности. К тому же вернулся из больницы директор Дома пионеров, и я снова одна, совсем одна.

С того дня как в полку появился любимый командир Яна подполковник Рихта, мой муж уходит на службу пораньше, когда я еще сплю. За ужином они шумно дискутируют с Лацо о вещах, в которых я не разбираюсь, но у меня сложилось впечатление, что этот Рихта произвел в полку революцию. Потом Ян скороговоркой извинится: «Вы ведь не будете сердиться, «анютины глазки», правда? Хорошенько отдыхайте…» — и вернется домой, когда я уже усну…

— Хорошо, хорошо, дорогая, покупай коляску с окошками… — сказал он, опять зевая, — с дверками, с лесенками, чтобы малышка могла выйти из коляски, если увидит что-нибудь очень интересное. Ты довольна? Или еще что-нибудь?

Он взял меня за руку, но продолжал зевать, Я выдернула руку и повернулась к нему спиной.

— А-ах, — снова зевнул он.

Я услышала, как он заводит будильник.

— Можно погасить свет, дорогая? Я вспомнил, что завтра должен встать в четыре часа…

Я хотела было поинтересоваться, не лучше ли ему вообще ночевать в казарме, но в голове вовремя сработал предупредительный сигнал: «Терпение, терпение и еще раз терпение!»

За окном видны ветки груши, озаренные лунным светом. Пожалуй, она скоро зацветет. Квидо, наверное, давно вылетел из башенки — такие стоят теплые весенние ночи. Боже мой, как хочется иногда плюнуть на терпение и понимание!

Помню, неделю назад Ян, увидев, как я еду на велосипеде Ярды Кутилека, с раздражением сказал:

— Не знал, что беру в жены такую легкомысленную женщину!

А я и проехала-то совсем немного по ровной дороге. Нашему ребенку это наверняка понравилось, он любит движение. Сейчас-то я вряд ли смогла бы взгромоздиться на велосипед. За несколько дней у меня так вырос живот, что я из-за него не вижу, куда ступаю. Ходим только на прогулки с Милушкой. У Яна нет для меня времени ни в субботу, ни в воскресенье. И в эти дни он пропадает на стройке или на службе.

— Хоть у тебя и есть муж, Яна, но ты почти так же одинока, как и я, — говорит Милушка.

На ней последний месяц беременности никак не сказался. Она даже похорошела. А у меня появились коричневые пятна, ноги отекают. Хорошо же я выгляжу, нечего сказать! Надо ли удивляться, что такая женщина совсем не привлекает Яна? Ничего, как только снова стану стройной и красивой, я ему отплачу…

Всякий раз, когда я объясняю Милушке, что за работа у моего мужа, я немного избавляюсь от чувства собственной неполноценности и начинаю верить, что все у нас хорошо, что он по-прежнему меня любит. А как он истосковался, пока был на учении! Если бы в должность командира полка не вступил этот самый Рихта, если бы не проверки из штаба дивизии, если бы не весенний призыв новобранцев… Как много этих «если»!..

Однажды мы с Милушкой сидели у озера. Был уже вечер, но солнце припекало, как днем. От нечего делать мы по очереди играли на губной гармошке. Милушка получила ее в одной из тех посылок, которые регулярно присылает ей какой-то таинственный незнакомец. В каждой посылке она находит какую-нибудь забавную вещицу для ребенка или игрушку, пластинки с колыбельными песнями и записями сказок. Милушка понятия не имеет, кто бы это мог делать, во всяком случае не тот инженер. Он давно уже в Брно, а посылки сдаются на местную почту. Мысль о том, что кто-то думает о ней и ее будущем ребенке, доставляет Милушке радость, а мне кажется, что этот человек обязательно молодой, нежный и по-хорошему сумасшедший. Как Ян в первые месяцы, когда он узнал, что станет отцом. Или как Лацо, когда он принес школьный портфель с забавными стекляшками. Послать губную гармошку грудному ребенку! Причем отличную концертную губную гармошку.

И вот, беззаботно забавляясь в камышах, полураздетые и босые, потому что вокруг не было ни одной живой души, кроме лягушек в пруду, мы заметили, как из леса выскочили трое мужчин в тренировочных костюмах и побежали на противоположный берег озера. Со стороны могло показаться, что они отрабатывают бег по пересеченной местности. Вскоре с другого берега донеслись громкие голоса. Один из них был мне незнаком, но два других я узнала сразу. Узнала голоса и Милушка. Она ничего не сказала и только растерянно, с сочувствием посмотрела на меня. А трое мужчин на противоположном берегу швыряли в воду камешки и с интересом наблюдали, как они отскакивали от поверхности.

На другой день Ян пришел домой рано, сразу после обеда. Я мыла окно, потому что до 1 Мая оставалась всего неделя.

— Разве я не запретил тебе этим заниматься? — спросил он. — И почему ты еще не одета? Ты что, так и пойдешь на улицу?

— А почему я должна идти на улицу?

Вчера вечером мы страшно поругались. Я плюнула на понимание и терпение и призвала на помощь Отважное Сердце. И я была права. Муж, который занят делами настолько, что у него совершенно не остается времени для собственной жены, оказывается, преспокойно бегает по лесу и бросает в озеро камешки! И какое мне дело до того, что проверка прошла успешно, что они хотели снять нервное напряжение и пошли к озеру с Рихтой… Это меня еще больше подхлестнуло. Рихта здесь без жены, один. И ребенка они не ждут…

— Значит, ты уже не хочешь купить коляску с этими… ну, с окошками? — лукаво спросил Ян.

— Зачем нашему ребенку окошки? — изобразила я удивление на лице. — Пусть малыш смотрит в небо. И потом, таких колясок в городе все равно нет.

— А кто утверждает, что мы купим ее здесь? Мы можем купить ее в Праге.

У меня от радости перехватило дыхание. Я так мечтала посмотреть на свою Прагу! В последнее время начала даже скучать по ней и по маме с папой. Поехать туда хотя бы на денек! Разумеется, Яну я боялась об этом даже заикнуться. Вплоть до вчерашнего вечера.

— Но если ты в течение тридцати минут не оденешься, мы никуда не поедем, потому что Пепик Коларж больше тридцати минут никого не ждет… Дай-ка мне тряпку, я пока домою.

В стремительном темпе я приняла душ. Хорошо, что у меня есть Милушка, вчера она сделала мне отличную прическу. Но… боже мой, что же мне надеть? Мое легкое широкое платье висело на веревке, оно было еще мокрым, в каком-нибудь теплом платье мне было бы жарко, да и вряд ли я в него сейчас влезу… Я стояла перед шкафом и готова была разреветься — все мои поиски найти что-нибудь подходящее были напрасны.

— А что, если немного укоротим то, в чем ты только что была? — неожиданно предложил Ян (я и не предполагала, что он за мной наблюдает). — Халат или что это было?.. Он тебе очень идет.

— Мне… что-нибудь сейчас идет?.. — всхлипнула я и поглядела на себя в зеркало — огромный живот заслонял все. — Не смотри на меня… И поезжай один…

— Но, Яничка! — Он отбросил тряпку, подошел и обнял меня. — Ты такая очаровательная! Поверь мне…

У меня сразу подкосились ноги. Он держал меня в своих объятиях, целовал, нежно и взволнованно шептал все те слова, которые я так хотела услышать. Нет, ничто не умерло в наших отношениях, все мои мысли на этот счет были, конечно же, беспочвенными…

На дворе сигналил «трабант» доктора Коларжа.

— Ян, он уедет!

— Подождет, — легкомысленно заявил мой муж. — А потом, мы можем поехать и поездом. Или украдем вертолет…

Однако поехали мы все-таки на «трабанте». Я вышла из него перед нашим домом на глазах у изумленной пани Балковой так величественно, как когда-то мне виделось в девичьих мечтах. Только подкатили мы не на «мерседесе», и опиралась я о плечо не капитана Клоса, а обыкновенного поручика. И одета я была не в туалеты от мадам Шанель. На мне было платье выше колен, изготовленное скоростным методом из халата. Обрезали мы его довольно неровно: край получился зубчиками, потому что ножницы были тупые. И все же пани Балкова, как в моих девичьих мечтах, восхищенно воскликнула:

— Да вы прямо как распустившаяся роза, пани поручица!

Нет, чудеса еще бывают на свете. Я уже «пани поручица», и пани Балкова обращается ко мне на «вы»…

Домой мы поехали только в воскресенье вечером. На крыше «трабанта», подпрыгивая на неровностях, громыхала коляска (все-таки без окошек). Ян с Коларжем все время разговаривали, а я сидела сзади и молчала, переполненная своими думами. Чувствовала я себя как деревенская жительница, впервые посетившая Прагу. А ведь это город, где я родилась и выросла. Здесь находятся мои любимые Градчаны, Влтава и живописные парки над ней, вечерние улицы, залитые светом фонарей, потоки людей, неумолчные звонки трамваев, беспрестанно мигающие на перекрестках светофоры, орган в храме святого Якуба, концертные залы, выставки, театры — мир, страшно далекий от маленького тихого городка, в котором я живу и с которым уже сроднилась.

Пушинка пригласил нас на вечер поэзии в «Виолу». Артисты из Национального театра читали стихи молодого поэта Петра Скарланта: «Париж, Париж!..» Когда я в последний раз слушала стихи? Наверное, поэтому они так на меня подействовали и вызвали много мыслей. Сначала они казались мне даже непонятными, какими-то тяжелыми, грубоватыми, но потом так захватили, что я сама себе стала казаться пассажиром утлого суденышка, попавшего в шторм. Вместе с поэтом я переживала то состояние огромного потрясения, которое он испытывал при встрече с городом на Сене, а потом — постепенное разочарование, тоска по родине, стремление поскорее вернуться домой. Я чувствовала гордость оттого, что так же, как поэт, люблю свою прекрасную родину…

Небольшой зал был забит людьми, в большинстве своем молодыми, как мы с Яном, и все они сидели неподвижно, не прикасаясь ни к соку, ни к сигаретам, словно завороженные магической силой стихов и вложенных в них мыслей. Как жаль, что среди водоворота повседневных дел редко выпадает минута, когда ты глубоко задумываешься: «А что же это такое — родина и родной край? Почему мы так самоотверженно и пламенно их любим?..»

Когда затянувшийся семинар наконец окончился, было уже около пяти, но на улице еще светило жаркое солнце. Сегодня утром я встал ровно в пять, и теперь ощущал во всем теле непомерную усталость. К тому же был конец недели, и я желал лишь одного — залечь в постель и отключиться от всей этой суматохи.

С приходом Рихты мы чувствовали себя так, будто полк постоянно находился на учениях. Многие не раз вспоминали старого командира. Он жил в своем кабинете, в то время как Рихта там только спал.

— Черт возьми! — не выдержал однажды и Лацо. — У него будто прибор какой есть. Он всегда появляется в тот момент, когда его совсем не ждешь или меньше всего желаешь его видеть.

Собственно, теперь мы ждем его появления всегда и всюду. Нервы напряжены до предела. Каждый день он с беспощадной требовательностью добивается осуществления своего принципа, который мне знаком с действительной службы: солдат в любое время должен быть готов к боевым действиям…

В коридоре я закурил сигарету. Лацо все еще дискутировал, значит, задержится надолго. Я уже спускался по лестнице, когда меня остановил Рихта. Внутри все так и оборвалось — опять что-нибудь задумал, но Рихта заговорил совсем по-дружески, что случалось довольно редко:

— Как ты думаешь, Гонза, не пробежаться ли нам к озеру? Мои легкие забиты никотином. Твои, наверное, тоже. Но если у тебя другие планы…

Рихта относится к числу командиров, перед которыми подчиненные даже мысленно вытягиваются по стойке «смирно». Однако если бы сейчас я сказал ему, что мне не хочется бежать к озеру, он бы совсем не обиделся. Личных обид для него не существует. Ему не кажется, что подчиненный изменит в чем-то свое отношение к командиру, если тот во внеслужебное время будет поддерживать с ним дружеские отношения. Определенное расположение, которое он питает ко мне еще с действительной службы, проявляется прежде всего в том, что он требует с меня больше, чем с других. Но если бы он предложил мне бежать с ним к озеру ночью, я бы побежал. И не потому, что хочу угодить ему, а потому, что мне с ним хорошо.

Я переоделся в тренировочный костюм, позвонил Яне и спросил, как она отнесется к тому, если я опять побросаю в озеро камешки. В ответ она рассмеялась. Вообще, после путешествия в Прагу ее как будто подменили. И еще Яна спросила, не возражаю ли я, если она к ужину приготовит картофельные оладьи, которых ей очень хочется. На это я самоотверженно заявил:

— То, чего хочется моей жене и дочери, я съем с превеликим удовольствием…

В кабинете командира полка сидел замполит майор Трпак. У меня сразу испортилось настроение, как только я увидел его пухлый портфель. Никакой пробежки теперь не будет. Но Рихта тоже взглянул на портфель и сказал, что раньше чем через два часа его голова не воспримет ни единой мысли.

— У меня здесь не мысли, а букет цветов и коробка конфет, — возразил замполит и открыл портфель. — У твоей жены в воскресенье день рождения. Мы подумали, что ты обязательно об этом забудешь, и вот решили купить…

Как только он ушел, Рихта заговорщицки подмигнул мне:

— Не хотел я его обижать, но моя жена заслуживает по крайней мере двух букетов и двух коробок конфет. Однако в выборе подарков мы далеко друг от друга не ушли…

Мы вышли из штаба через запасный выход. До леса было рукой подать, и вскоре мы уже окунулись в чистый воздух, напоенный запахом сухой смолы, и благословенную тишину. Рихта бежал впереди. В тренировочном костюме, без головного убора, он выглядел очень молодо, и то, что сейчас я бежал с ним рядом, казалось мне таким же естественным, как и то, что завтра я буду стоять перед ним, вытянувшись в струнку. Как он этого добивается?

У озера мы остановились. Оно довольно большое и весной разливается, затопляя ближайшие балки. Но люди обычно здесь не купаются, потому что находится озеро далеко от города и вокруг много болот. Сегодня же на противоположном берегу копошились ребята, что-то там строили. Командовал детворой Янин друг Ярда Кутилек, его можно было узнать даже издали по рыжим вихрам. Вода пахла гнилой рыбой и болотом.

— Сейчас бы сигаретка не помешала, — мечтательно протянул Рихта. — Есть?

— Нет. Специально не взял.

— Силен! — сказал Рихта одобрительно.

Потом он нагнулся, поднял плоский камень и, пригнувшись, бросил, стараясь получить как можно больше отскоков. Вышло у него неважно. Мы с Иваном в свое время считались непревзойденными мастерами бросания, и я уже показывал командиру, на что способен. Брошенный мною камень отскочил от поверхности несколько раз, улетев за середину пруда.

— Слушай, как тебе это удается? Я просто умираю от зависти.

Подобной похвалы я от него ни разу не слышал. Высшей наградой среди наших офицеров считалось его строгое «Хорошо!».

— Ах, вот как надо бросать! Видел, как полетел? Раскусил я твой прием.

«Если бы мне с такой же легкостью удалось раскусить ваши приемы…» — подумал я с надеждой.

— Надо возвращаться, а то тебе опять дома достанется. Отпуском в Прагу ты теперь не откупишься… А скоро он родится?

— Наверное, в конце месяца. Скорей бы! Я иногда просто замираю от страха, потому что Яна… такая безрассудная… Она может, например, преспокойно поехать на велосипеде.

Удивленно покачав головой, он улыбнулся:

— Твоя жена, судя по всему, отличная девчонка! Ой, посмотри-ка! Кажется, сейчас нам придется принимать рапорт, товарищ поручик. Встать!

По плотине к нам приближалась колонна мальчишек. Они шли в ногу, задний ряд нес лодку. Колонну вел Ярда Кутилек — нос в веснушках, и сам весь мокрый, как водяной.

— Товарищ командир, разрешите доложить! Отделение саперов под командованием Ярослава Кутилека закончило строительство плотов для переправы танков через водную преграду…

Рапорт был отдан по всем правилам. Рихта, хоть и был в тренировочном костюме, стал по стойке «смирно» и внимательно его выслушал. Почему он так подробно расспрашивал ребят, почему мы прошлись с ними по всей плотине и почему Рихта как-то сразу посерьезнел, до меня дошло, когда мы остались одни.

— Слушай, мы ездим отрабатывать преодоление водных преград по дну к реке, до которой отсюда пятьдесят километров, а между тем под носом у нас идеальная местность. Я вынесу Кутилеку благодарность. Можешь себе представить, какая будет экономия? Время, горючее и смазочные материалы. Уменьшится износ техники… Гонза, кому принадлежит это озеро?

Я не знал. Но об этом наверняка знает Вера, она же депутат национального комитета. Волнение Рихты передалось и мне. Преодоление глубоких водных преград относится к самым сложным элементам учений, ребята этого побаиваются, и возможность осваивать его здесь… Я предложил Рихте зайти к нам и поговорить с Верой. Лацо тоже сейчас дома. А заодно Рихта познакомится и с моей женой.

Шагнув на лестницу нашего дома, Рихта заколебался:

— Может, лучше сначала пойти тебе одному? Я бы подождал здесь, и если сейчас неподходящее время…

Ужасно смешно было видеть его таким нерешительным. Будто он собирался не вести разговор об учениях на озере, а штурмовать самую настоящую крепость. Я уверенно открыл дверь и пропустил командира вперед, но, войдя следом за ним, сразу попятился назад. На какое-то мгновение мне показалось, что мы попали в квартиру, где только что побывали грабители. Все было перевернуто вверх дном. На полу валялся раскрытый чемодан, рядом с ним — пеленки и распашонки. На кухне и в ванной журчала вода.

Мимо промелькнула Вера, в чем-то белом, с кастрюлей горячей воды, и скрылась в нашей комнате. Нас она даже не заметила. В дверях, ведущих на кухню, где царил такой же невероятный беспорядок, появился бледный Лацо и страдальчески улыбнулся.

Я бросился к нему.

— Спокойно, братец, спокойно, пожалуйста, не пугайся! Товарищ командир, проходите… Только спокойно, дорогие товарищи… — Но голос у него заметно дрожал.

И вдруг раздался детский плач. Нет, это был крик, да такой сильный, что казалось, будто он заполнил квартиру, дом, улицу, а может быть, и весь город.

Я чуть было не потерял сознание от радости. Лацо, мой верный друг и спаситель, оперся о стену и закрыл глаза. Его трясло от страха и от пережитого волнения.

А наш гость молча взирал на этот переполох и с неописуемо радостной улыбкой слушал крик новорожденного. Потом он посмотрел на нас, засмеялся и обнял обоих:

— Мужайтесь, товарищи командиры! Новый человек родился. Это большое событие. Давайте же поздравим его с появлением на нашей прекрасной земле!

Он родился! У него темные волосики, длинные ресницы, а глаза — еще не знаю какие, но определенно красивые… У него есть все — даже ногти на маленьких пальчиках. Это ли не чудеса? Но наше чудо с розовым пластырем на пупочке все время ревет, ревет белугой.

— Доктор, у него что-нибудь болит?

— Ничего у него не болит. Просто он извещает мир, что явился. Пусть покричит.

— А что это за синее пятнышко? Вот здесь, посмотрите.

— Оно исчезнет со временем.

— Хорошо бы! А где же Ян?

— Папу Яна и Лацо подполковник Рихта приводит в чувство в ванной. Наши мужья оказались отменными храбрецами, — засмеялась Вера.

— Позови сюда, пожалуйста, Яна, — попросила я. — Только не говори ему, кто родился. Я должна его подготовить…

— Подождите, Вера, мамочке надо отдохнуть, — мягко возразил доктор.

— Зачем мне отдыхать! Я чувствую себя прекрасно, а вот вы присядьте, вы так устали, бедняжка.

— Вот это да! В таком случае я желаю вам, Яна, родить десять сыновей… Десять героев. Этот мальчик не просто появился на свет, он прямо-таки ворвался к нам!..

Все произошло так быстро, что мне даже нечего рассказывать. Ну, заболел немного живот. Потом перестал. И снова начал болеть. В это время как раз пришел Лацо, и я попросила его допечь картофельные оладьи. Но из прихожей до комнаты дойти уже не смогла. Тогда я попросила Лацо вызвать «скорую помощь» и вытащить из шкафа чемодан, приготовленный для роддома. Перепуганный, он быстро принес чемодан, однако, когда я застонала, почувствовав, как у меня разрываются внутренности, он бросил чемодан и рванулся к телефону:

— Вера, беги домой, роды начинаются, а я не знаю, что делать. Вызови «скорую помощь», да поскорей…

Вера с доктором Коларжем приехали буквально через несколько минут. Я понимала, что до будеёвицкого роддома уже не доеду. Доктор, вероятно, пришел к такому же выводу, потому что сразу крикнул Вере:

— Согрей воды и приготовь простыни! — а потом набросился на Лацо: — Что ты дрожишь как осиновый лист? Помоги лучше отнести Яну на диван.

События разворачивались все стремительнее. Я запомнила лишь, как вдруг почувствовала облегчение во всем теле и откуда-то издалека услышала пронзительный детский крик, не плач, а именно крик.

— Мальчик у тебя, Яна, — наклонился ко мне доктор, а мой усталый голос ответил:

— Я знала об этом с самого начала…

Я услышала из прихожей шепот, после чего кто-то несмело постучал в дверь. Вошел Ян.

— Привет! — сказала я. — Чего стоишь, проходи.

Я улыбалась, но глаза мои почему-то наполнились слезами. Наверное, от огромного счастья: ведь в корзинке для белья, вымытый и запеленатый, лежал наш мальчуган.

— Яничка, — нежно прошептал Ян.

— Чего ты стоишь у двери? Все уже кончилось. Посмотри в корзинку. Разве это не самый красивый в мире ребенок?

Ян наклонился над корзинкой. Малыш спал с зажатыми возле щечек кулачками. От него пахло чем-то удивительно приятным.

Ян взял мою руку и поцеловал ее:

— Спасибо тебе, Яна!

— Подожди благодарить, это ведь не девочка, а мальчик. Такие вот дела… Не сердишься?

— Мальчик?! — Ян, стоявший у дивана на корточках, начал выпрямляться, он словно вырастал на моих глазах. — Серьезно, мальчик? Значит, у нас сын?! Люди, у меня сын! Не сердись, Яничка, но я… я сейчас приду… Лацо! Товарищ командир! Вера! Доктор! У меня сын!..

Это я уже услышала из прихожей: Ян оставил дверь открытой настежь. Вот такие они, мужчины! Мечтал только о дочери, о сыне и слышать не хотел, а теперь сходит с ума от радости, что у нас родился именно сын.

Итак, теперь нас трое — Ян, Яна и Ян.