Янтарная сакма

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Караван из полусотни верблюдов, двадцати коней, пяти яловых конематок и сотни баранов медленно двигался по голимой каменистой степи. Уже пошла третья неделя с той поры, когда московский караван миновал горный проход Челяб, да вот уже неделя, как перешёл реку Тобол по тайному броду. Так что московские купцы почти месяц топчут старый, забытый теперь путь в страну Син.

Шли строго на Восток, тихо. Никого не трогали. Чабаны, пасущие тощих овец, при виде зелёного стяга на длинной палке тут же отгоняли отары с набитой веками сакмы[69], давая дорогу русскому каравану…

— Твоего крылатого льва они боятся! — крикнул начальнику каравана Проня Смолянов, когда чужие отары в который раз заметались перед передним верблюдом.

Там, и правда, было чего забояться. От седла передового верблюда караван-баши высоко вверх торчала палка с зелёным стягом. На полотнище, задрав для удара передние лапы, стоял золотой крылатый леопард, Грифон, знак власти древнего Вавилонского царства. Татары казанские, ветвь от древних персидских родов, право на Грифона имели полное.

Караван-баши повернул красную бороду к Проне и сказал: — Согласен, пхе! Только где там лев? Там леопард, древний боевой знак!

Проня согласно кивал головой, хотя леопарда, такого зверя, он не знал и боевые знаки не различал. Боевой знак — это если копьё или меч, стрела или кинжал. Мутит ему голову проводник, цену себе набивает...

Бусыга Колодин чаще всего спал между горбов своего верблюда, отсыпаясь за многодневные ночные бдения в Москве вместе с учёными книжниками. Один, самый старый книжник, всё же поехал с ними, ведь Пронька Смолянов так и не научился шаркать по-арабски, пьянь несусветная!

Хорошо после русской зелёной равнины смотреть на одинаковую серость степи — глаза слипались, тоже отдыхали. Хорошо...

А позавчера началось! Думали — совсем каюк. В Тургайской ложбине, где река Убаган соорудила, с дури, солёное озеро Кушмурун, два вьючных верблюда, молодых, конечно, отошли в сторону от каравана. Наверное, почуяли соль и воду — лучшее лакомство. И тут же встряли по колена в солончаковые топи.

Караван-баши, крепкий, высохший от солнца и времени проводник, назначенный к русам указом казанского хана, заорал. Проня Смолянов, ехавший на резвом коняге, тотчас повернул в сторону увязших верблюдов.

— Стой! Иначе я тебе голову отрежу! — тихо и по-русски сказал Проне Караван-баши.

Ну! Если начальник каравана говорит по-русски, значит, беда. Проня натянул поводья.

Попавшие в тягучую липкую грязь верблюды теперь не шевелились. Стояли смирно. Тоже, наверное, испугались русского языка.

— Пока всем стоять тихо! — Баши медленно слез со своего одногорбого дромадера, осторожно ступая, прошёл несколько шагов в сторону застрявших животных.

Коричневый, густой, как деревенская сметана, солончак, уже засосал ноги животных выше колен.

— Что в тюках? — не повернув головы, спросил баши.

— Янтарь в тюках, — ответил Книжник. Он скинул с головы капюшон чёрной рясы, огладил короткие седые волосы и добавил: — На том верблюде, что увяз первым, в двух тюках самый ценный янтарь — с мухами.

— Две солёные кожи вязать к арканам. Арканы — к волосяным верёвкам! — приказал баши. — Потом бросать к верблюдам!

Проня с Бусыгой тотчас исполнили повеление. Бараньих шкур хватало. И чем их солить — тоже. Чего в азиатских пределах вдоволь, так это соли! Потому на бараньи шкуры грязной соли не жалели. Шкуры быстро дубели на солнце, становились как деревянные обломки широких досок.

— Кидай мне шкуры!

Бусыга шкуру кинул точно к ногам баши. Проня промазал шагов на пять.

— Тяни шкуру к себе и кидай второй раз. Третьего раза не будет. Утонешь вместе с верблюдами, — тихо сказал Проне Караван-баши и ругнулся персидским злым богом.

Проня затряс головой, рывками подтянул к себе волосяную верёвку со шкурой. Два раза примеривался бросить, но руки дрожали.

Книжник не стал больше смотреть на муки Прони. Отобрал у него шкуру и кинул сам. Шкура легла на расстоянии вытянутой руки от Баши.

— Якши, Проня! — похвалил он, не оборачиваясь.

— Я всегда молодец! — отозвался Проня.

— Конечно, молодец, — согласился Книжник. Он очень правильно говорил по-русски, только когда злился, у него проскакивали трещинки в горловых звуках. И в этот раз проскочили. — Он, твой шурин, полная скотина, — обратился Книжник к Бусыге. — Дорога дальняя, путь неизвестный, а он каждый день — пьяный.

— Дыхни мне! — Бусыга подступил прямо к лицу Прони.

Проня выругался чёрным черемисским словом, нехорошо помянув Книжника, и дыхнул.

— Пьяный, — с тоской согласился Бусыга и стал искать на тюках лежащих верблюдов что-нибудь тяжёлое.

— Отсюда чую, самогон кавказской выделки, — определил Книжник, стоявший от них в пяти шагах. — Он, твой шурин, погубит караван.

— Не пил я! Сегодня не пил! — возопил Проня. — Вот те крест!

— Пил! — хрипло сказал Книжник. — Пил!

Верёвки под ногами спорящих стали дёргаться.

Караван-баши, попеременно двигая шкуры, стоя на них коленями, подобрался к тонущим в липкой грязи верблюдам, ухватился рукой за тюки. Тюки с янтарём висели на широких матерчатых вязках по бокам верблюдов, вязки проходили меж горбов. Баши, — откуда взялась сила у тонкого, старого мужика, — перетянул на свою сторону тот вьюк, что висел с другого бока. Не свалил его в грязь, а удержал между горбов. Ножом перерезал вязку так, чтобы тюк с его стороны упал на баранью шкуру. Шкура с ним стала медленно уходить в грязь, сворачиваясь краями.

— Тяните, урус шайтан!

Быстро потянули шкуру к себе, на сухое место и один тюк спасли. Точно так же на других шкурах вытянули ещё два тюка.

— Вроде хорошо пошло, — пробормотал Проня Смолянов, тягая волосяную верёвку.

— Сплюнь, сволочь! — посоветовал совсем злой Бусыга.

Проня сплюнул.

Тотчас произошло то, чего все, кроме Прони, боялись. Молодой верблюд, на котором остался всего один тюк с янтарём, почуяв лёгкость, решил самолично вырваться из холодной трясины и забился ногами, всем телом, разбрасывая вокруг себя грязь. Он сбил Караван-баши в сторону от уже намокших бараньих шкур. Баши немедля лёг на грязь, распластав руки и ноги.

Книжник, не слушая воплей Прони, ткнул ножом в ту бычью шкуру, на которой Проня обычно спал. Мигом привязал к ней аркан, замотал шкуру в комок и бросил её в сторону тонущего в солончаке Караван-баши.

Предводитель каравана, к ужасу Прони, полз на спине не к берегу, а к последнему тюку. Дополз, ухватил правой рукой тюк, а сам уже до бороды потоп в грязи. Кожаный свёрток попал как раз ему на живот.

— Делай волокушу! — крикнул Книжник вождю каравана, а Бусыге злобно проорал: — Подгоняй сюда верблюда! Окрути вокруг его живота верёвку, вяжи её с арканом волокуши!

Проню пошатывало. Он вроде добавил в себя зелья. Для храбрости. Только где он его берёт?

Обругав шурина, Бусыга крепко стянул верёвку от бычьей шкуры с арканом, привязанным к верблюду. Потом вгляделся в грязь, где в двадцати шагах от них томительно смертно ворочался их краснобородый проводник. Баши медленно, совсем медленно делал тонким ножом прорезь в толстенной бычьей шкуре.

— Харна кель![70] — донеслось от Караван-баши.

Книжник поднял верблюда и стал медленно тянуть животное от гибельной жижи. Верёвки натянулись. Бусыга закрыл глаза ладонями от солнца, оставив малый просвет между пальцами, и смотрел, как грязный куколь, кое-как свёрнутый из бычьей шкуры, пропахивает глубокий след в солончаке. На своём животе Караван-баши держал спасённый тюк с янтарём.

Книжник крикнул Бусыге:

— Бей! Верблюда бей!

Бусыга, оттолкнув подсунувшегося под руку Проню, схватил длинную палку с острым шипом на конце, которым погоняют верблюдов, и стал лупить тянущего куколь дромадера. Тот со злости так рванул по сухому песку, что его еле остановили в полусотне шагов от озера.

Баши ещё нашёл силы, чтобы самому разрезать куколь, ту чумолу из бычьей шкуры, в разрез которой он сумел просунуть руки и голову. В такой чумоле в древних землях Месопотамии спасались, если попадали в болото. И если было за что уцепиться или кому тянуть.

Грязный от бороды до сапог, Караван-баши, хоть и шатался, но упрямо сказал:

— Караван согнать и проверить тюки. Что плохо увязано — немедля увязать. Пойдём до ночи...

— А ты, что ли, мыться не станешь? — участливо поинтересовался Проня. — И верблюдов тех мы, что ли, спасать не станем?

Те два верблюда, что попали в солончаки, уже в голос орали, почуяв гибель.

— Пойдём до ночи, — упрямо и хрипло продолжал баши. — И в ночь тоже пойдём. Без роздыху. Надобно к утру попасть на Красную реку — Кызыл Су... Там и помоемся. А оттуда всего две ночи перехода до конечной остановки, до Атбасара.

Караван тронулся. Баши, прежде чем сесть на своего одногорбого верблюда, долго смотрел на Книжника, перепрягавшего своего коня. Потом спросил по-русски:

— А ты откуда знаешь, человек, спасший меня, про чумолу? Жил на болотах Страны знаний? В Сумере? Ты ведь не грек?

— Я есть серб. А про сумерские болота в книгах читал, — медленно ответил Книжник, вскидываясь в седло. — А ты ведь не татарин, ты чистый ассириец, так?

К разговаривающим медленно и осторожно подъехал Бусыга Колодин, учуяв напряжение между двумя самыми важными для каравана людьми. Он слышал, что в яркий красный цвет красят бороду далеко не христианские люди. Даже враги Христа. Неужели Книжник, только что спасший Караван-баши, тут же его и порешит? Он это может. По велению великого князя Ивана Третьего, когда проводник с красной бородой покинет караван, вести караван от Атбасара до Китая и далее станет Книжник. Что-то Иван-князь осознал или что-то ему такое донесли!

— Когда император Суров, Ассур Бани Баал Борг, ушёл с наших земель в Сибирь, то нашего... и вашего священного Белого Быка подлые и глупые люди сожгли... — отвечал Книжнику Караван-баши, умело соскребая острым стальным ножом грязь с лица, с бороды. — Живого священного Белого Быка! Ну, мы, ассирийцы, тогда взяли часть того огня, пока ещё Белый Бык тянул свою смертную песню на огромном костре... С тех пор мы и поклоняемся огню. А тебе, Книжник, я теперь должен. Я долг отдам. Я не отдам — отдадут ассирийцы. Помни об этом.

— Ладно, — ответил Книжник. — Само собой. Ты, Баас, давай переодень свой халат. Колом торчит. Надень русские штаны да русский азям, новый. Сапоги перемени. Всё легче будет...

— Поехали! — зло прикрикнул Баши. — Не по моей вере носить чужую одёжу... — Он отвязал верёвочку, что удерживала язык колокола на его передовом верблюде. Колокол тренькнул унылую Песню Пути.

Верблюды медленно выстроились в привычную линию и медленно двинулись туда, откуда приходит солнце.

ГЛАВА ВТОРАЯ

До реки Кызыл Су не доехали вёрст пять. Караван-баши вдруг начал чесаться, громко ругнулся и тут же упал с верблюда. Даже не шевельнулся.

Проня Смолянов спал на ходу, иногда всхрапывал. Бусыга ткнул его палкой-погонялкой, соскочил на песок. Книжник уже ворочал упавшего старика, одновременно разрезая на нём заскорузлую от солёной грязи одежду.

— Огня давай! — хрипло прошипел Книжник Бусыге. — Костёр давай!

Бусыга заметался среди верблюдов, ещё раз подопнул Проню. На Пронином верблюде болталась сумка, куда Проня должен был собирать сухие навозные лепёшки. Бусыга вытряхнул из сумки всего три навозных кусочка и пустой сумкой начал молотить шурина по морде. Где теперь, в ночной темноте, под узким серпом луны найдёшь кизяк? Для хорошего костра надо пять таких мешков с навозом. От же дела подлые!

Книжник уложил совсем голого Караван-баши на кусок плотной кошмы, стал ножом скрести с его тела присохшую солончаковую грязь. Тело начальника каравана медленно наливалось жаром. Он разлепил глаза, шевельнул губами:

— Каалкаман... — и снова впал в беспамятство.

— Где огонь? Где костёр? — заорал в голос Книжник. — Ведь умрёт!

— Нету...— виновато протянул Бусыга. — Нету огня...

— Вот же дурни, прости меня ваш бог! — проорал Книжник и метнулся к верблюдам, мучительно и в разнобой требующим снять поклажу, чтобы лечь. У ближнего верблюда Книжник срезал два мешка, в которых везли круги воска. Потащил их к телу Караван-баши, на ходу командуя: — Проня! Режь трёх овец! Шкуры снимай с салом, про мясо не думай. Шкуры мне, свежие шкуры! А ты, Бусыга, снимай поклажу, вали верблюдов и коней отдыхать!

Книжник быстро выгреб руками яму в песке, положил в неё круг воска. В середине жёлтого круга ножом вырезал углубление, срезал со своей рясы длинную узкую ленту и пристроил ту ленту в углубление. Заширкал кресалом, высекая огромные искры. Матерчатая лента не бралась огнём, слишком плотной оказалась ряса Книжника. Книжник длинным ассирийским словом помянул Бога Огня.

Проня Смолянов, прирезавший как раз третью овцу, держал её, брыкающуюся, за задние ноги, чтобы из горла стекла кровь. На вавилонскую матерность, похожую на арабский язык, Проня оглянулся. Увидел, что Книжник не может добыть огня. Правой рукой нашарил на поясе коровий рог, наполненный порохом, сорвал рог и кинул его под ноги Книжника. Тот сообразил, что к нему прилетело, и сыпанул чёрного порошка на ткань. Снова ширкнул кресалом. Огонь тут же ухватился за порох, подцепил матерчатую ленту и затрещал в воске, делая в центре жёлтого круга вощаную лужицу. Возле лежащего без движения Караван-баши стало светлеть, будто загорелась рядом пудовая свеча.

Книжник соорудил такую же «свечу» по другую сторону тела. Потом отцепил со своего пояса баклагу с водой и попробовал омыть кожу начальника каравана. Смыть липкую грязь не удавалось, получилось только снова её размазать.

— Проня! — рявкнул Книжник в темноту степи. — Обожди снимать шкуры с овец. Иди ко мне!

Проня прибежал на зов, держа в руке окровавленный нож. Бухнулся на колени рядом с неподвижным, еле дышащим телом проводника.

— Гляди! — Книжник плеснул воды на кожу Караван-баши, осторожно провёл ладонью.

Там, где на миг стало чисто, Проня ясно увидал маленькие красные точки, будто кто толстой иглой колол кожу начальника каравана.

— Это каалкаман. Мелкие красные вши. Они живут в солёной грязи. Кто попадает живым в ту грязь, они протыкают кожу и прячутся там, под кожей. Потом прогрызают вены или артерии и по ним растекаются в печень, в сердце... в мозг. Как по трубам...

— В человеке труб нет, — ясно произнёс Проня. — Человек наполнен кровью, как пузырь. Зачем врёшь?

Бусыга Колодин, что для скорости просто резал верёвочные крепления тюков на верблюдах, почуял, что у огня возникла плохая история. Подбежал к огню, услыхал:

— Ты всё равно умрёшь, Проня, — добродушно говорил Книжник. — Когда умрёт Караван-баши. Без проводника нам незачем идти далее, в Китай. Придётся вернуться в Москву. А там тебя Иван Васильевич самое малое — просто посадит на кол. Так вот, чтобы тебе три дня не сидеть на коле, смазанном свиным салом, я тебя быстрее угроблю. Я тебя в солончак суну. И ты изнутри почуешь, что у тебя в теле трубы есть. Ты недолго помучаешься, Проня. Меньше, чем на колу. Красные вши тебя за полдня превратят в сумасшедшую обезьяну...

— У меня хвоста нет...— начал защищаться Проня.

Бусыга сзади с великим удовольствием врезал Проне в ухо.

— Что требуется? — спросил Бусыга.

— Видишь, водой не смыть эту грязь. А смыть надо. Смыть быстро. Красные вши пока сидят под кожей, ещё не вошли в кровь. Надо грязь смыть, потом намазать тело свежим салом. Вшам дышать станет нечем, они вылезут наружу, — спокойно пояснил Книжник. И вдруг заорал: — Но надо вымыть тело до полной чистоты! Иначе грязь не подпустит сало к коже! Пусть Проня отдаст нам свой спирт, сволочь!

— Какой си пирит? Нет у меня си пирита! — заорал и Проня. — Я чачу пью!

— Это и есть спирт! — тихо пояснил Бусыге Книжник. — Виноградный спирт. Сумерское изделие. Древнее. Проня за три дня до выезда из Москвы купил тайком три ведра этого спирта у сотника «Чёрных клобуков», у Эрги Малая. Эрги Малаю личным разрешением великого князя тот спирт бочками возят из Дагестана. Там, в Дагестане, тот спирт и называют — чача.

— А что, Книжник, — так же тихо спросил Бусыга, — на этом походе мы без Прони сможем обойтись?

— Всё рассчитано так, — пояснил ласковым голосом Книжник, — что на Атбасаре, в той базарной замятие, нам не обойтись без Караван-баши. А после Атбасара, в китайских или индийских землях, вам не обойтись без меня.

— А без меня, значит, можно обойтись? — зло спросил Проня, отойдя на случай на пять шагов от огня. — Или без Бусыги?

— Кого-то одного из вас мне надо привести назад, в Москву, — с той же ласковостью в голосе ответил Книжник. — Для награждения за удачный поход или для наказания за неудачу. Я полагаю, что лучше привести в Москву Бусыгу. Он великому князю сильно понравился...

Проня проорал что-то мимо русского языка, достал нож и кинулся в темноту. Вынырнул он у огня, уже таща тороку. Бусыга заметил на тороке рисованную букву «В», значит, в ней зашит круг воска.

Проня развязал внизу тарного мешка незаметные завязки, и тут же наружу вывалился кусок бычьей кишки, тоже перевязанный тканой тряпкой.

— Кажи быстро — куда лить чачу!

— На живот старику лей! — засуетился Книжник. — Да потихоньку!

Из бычьей кишки на живот Караван-баши полилась прозрачная жидкость. В неподвижном ночном воздухе степи Бусыга уловил дразнящий запах хорошего самогона.

— Помогай! — крикнул Книжник Бусыге.

Они вдвоём, переворачивая тело старика, хорошенько обмыли его от макушки до пяток.

— Шкуры!

Ещё не остывших баранов притащили к огню и стали живо снимать шкуры. Так и завернули вокруг тела жирные свежие шкуры баранов, по красным кровавым точкам.

— Пусть полежит так, — сказал Книжник и принялся исследовать самогонный тайник Прони.

Хитрый купец заполнил самогоном круглый винный бурдюк дагестанского пошива. Потом облил его горячим воском. Получился восковой круг, ничем не отличающийся от остальных. Только внизу того круга имелась кишка, через которую можно было наливать чачу даже на глазах караванщиков. В таких круглых кожаных бурдюках везли и обычную воду, только те бурдюки воском не обливали.

Караван-баши вдруг выгнулся всем телом и принялся мычать и сдирать с себя бараньи шкуры.

• — Вши полезли наружу! — заорал Книжник. — Давай, Проня, ещё лей чачу!

Книжник ножом счищал с тела проводника жир, в котором при свете огня ярким красным цветом сияли и шевелились мелкие точки. Жир со вшами Книжник осторожно счищал в огонь, в огне трещало...

Смыли и счистили этот слой жира — и во второй раз завернули Караван-баши в бараньи шкуры...

Так прошла ночь, потом день, и только к вечеру Караван-баши очнулся от беспамятства.

Он попросил пить. Книжник подал ему половину оловянного стакана с чачей:

— Пей разом. Древнее лекарство!

Второй стакан, с водой, Бусыга держал наготове. Караван-баши слабосильными руками поднёс стакан ко рту, выпил. И остался с открытым ртом. В рот ему Бусыга влил воду — старик закашлялся.

Отдышался, обвёл себя мутными глазами. Его одели в льняную длинную рубаху, в длинный же русский вязаный азям и в прочные, из дерюги, штаны, подшитые оленьей кожей. Ноги обули в кожаные русские сапоги. Караван-баши начал ругаться и попытался содрать с себя надетое.

— Ты остался живым, баскарма[71], — сказал Книжник начальнику каравана. — Я тебя спас от красных вшей, рассчитался с тобой за спасённый янтарь. Твоя одежда вся во вшах. Хочешь, надевай её и помирай.

— Каалкаман! Красные вши?

— Ой, как сильно тебя ели! — подтвердил Проня.

— Тогда дай мне ещё этого лекарства и чего откусить, — сказал Караван-баши. — Потом я посплю, потом помолюсь своему Богу за вашего Бога и буду носить вашу одежду.

Проня подставил оловянный стакан под струю самогона и спросил:

— А когда поедем?

— А сейчас и поедем. Я все обряды и обычаи соблюдаю в движении. — Караван-баши косовато глянул на Книжника. — Если я остановлюсь, то умру... — Он повалился на бок и захрапел.

— Не умеет пить, — мрачно сообщил Проня и опрокинул в себя полный стакан чачи.

Бусыга подскочил к Проне и выдернул из его рук тайный бурдюк с самогоном.

— Правильно, — одобрил Бусыгу Книжник. — Нам тоже надо испить древнего лекарства. Наливай!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

К вечеру второго дня, после лечения Караван-баши, наконец перешли Кузыл Су. На восточном берегу реки встали на отдых.

Проня за целый день караванного хода прилежно набрал пять мешков сухих навозных лепёшек. Но баранину, варенную в казане на огне из помёта, есть отказался:

— Грех! — и ел, паразит, только сухари, моченные в чаче. Караван-баши привычно сел возле огня, смотрел, как Бусыга в бараний вывар сыплет с ладони дроблёный ячмень, крошит солёное свиное сало, лук, соль. Получался густой суп, сытный и полезный.

— На юге, — махнул в сторону Каспийского моря Караван-баши, — так делают в казане блюдо с названием «пилав».

— А! Плов! Ели! — отозвался Бусыга. — Только густоват тот плов. — Бусыга стал большой ложкой наливать варево в тарелки, прихватывая туда и куски баранины.

Все молча принялись за еду.

Проня подошёл поближе к огню, присел позади Бусыги.

— Вода в этой Красной реке отнюдь не красная, — пожаловался он. — Горькая вода. Но верблюды пьют. Лошади фыркают, но тоже пьют...

— Ты насытился? — подал голос Караван-баши, осторожно жуя. — Так иди в караул. Здесь не Кремль, стены нет. А воров хватает. Барымтачи. Скотские воры. Они выкрадут верблюдов, даже не помолятся...

— Почему я? Опять я?! — заорал Проня. — Я спать хочу!

— Караван-баши здесь главный. Ты мою учёбу забыл?! — Книжник вдруг отставил тарелку, поднялся в рост. — Его слово на походе главнее княжьего!

Проня тоже поднялся, повернулся, зашагал в темноту, туда, где иногда фыркали лошади и сопели верблюды. Пожаловался оттуда:

— А я зарок себе дал, не выпивать до Китая. Эх!

Караван-баши почистил песком пустую тарелку, вытер её куском шерсти, передал Книжнику. Тот брызнул на тарелку струйку чачи, протёр уже полотном.

— Отсюда остался один переход до Атбасара, — тихо начал говорить Караван-баши. — Вот тут, в этом месте, и делают набеги на караваны местные кочевники. Там, на Атбасаре, им не пограбить, потому что охрана нешуточная — бухарская охрана, военная.

— Я никак не могу уловить — чей это язык? «Атбасар»? — заговорил Книжник. — Ба Сар, понятно: «Богоданный царь». Это древний язык, наш общий. А что есть «Ат»?

— Я в пятый раз иду в эту сторону, — ответил Караван-баши, — но «Ат» пояснить не могу. Вроде как «рассыпавшийся»... Получается противобожие: «Рассыпавшийся Божий царь»... Да и у кого спросить? Здесь же ездят только купцы да воины, им названия стоянок нужны только для памяти.

— А может, надо говорить «Атбазар»? — внезапно крикнул из ближней темени Проня, хорошо слышавший в степной ночи, что говорят у костра. — В смысле «торжище»?

— Может, и так, — громко ответил Караван-баши и подкинул в огонь сухого навоза. — Вот эти навозные лепёшки в этих степях называют «кизяк». А монголы, народ, что будет на пути перед Китаем, они их называют правильно — «аргал», «сияющий открытый огонь». «Кизяк» же — это такие шарики, самодельные...

— Да, точно, — перебил Книжник. — Кизи Ак — это «глина, уголь, белый дым». Так писали древние.

— Древние люди здесь не ходили. — Караван-баши устроился лежать поудобнее. — Древние дороги остались на юге. Там все названия понятны всем: например, если «Троя», то есть «Торойя», значит, в том месте торговали рабами...

— Про Торойю я слышал и читал. — Книжник подложил под голову тороку с посудой и тоже прилёг. — Там рабов держали в подземельях. Это место сейчас под арабами, которые уже перемешали кровь с русскими, с ромеями, с арамеями... и зовутся «турками». Они про Торойю и не знают. Много чего уже забыли люди на долгом пути переселения народов... А скажи нам, мырза Караван-баши, кто будет главным на стоянке в Атбасаре? Воин или купец?

— Хороший вопрос. — Караван-баши зевнул. — Только и не воин, и не купец, а тот, кто именем бухарского хана собирает дорожный сбор — «дарагу». Вроде ханского баскака. У него высокое звание — «Дарагар великого бухарского эмира»! А с ним может быть полёта конных воинов. Большая сила в этой степи...

Книжник не успел задать другой вопрос. На свет костра из темноты степи полетели стрелы. Одна царапнула щёку Бусыге, другая упала точно в костёр.

— Шайтан! — вскочил Караван-баши. — Как я забыл поставить у огня знамя?! — Он ринулся к мешкам с грузом, сваленным в линию между костром и караванными животными.

А Книжник уже сорвал со своего пояса оставленный Проней рог с порохом, прямо голыми пальцами сунул в рог горящее месиво из костра и тут же подбросил рог вверх. Порох пыхнул там, в вышине, и на миг осветил кучу всадников на маленьких лошадёнках.

Бусыга подтянул к себе боевой русский лук и саадак[72] и стал посылать стрелу за стрелой в сторону нападавших. Там дико заорали, кто-то завизжал.

Караван-баши подбежал к костру, воткнул возле него палку с зелёным знаменем, где жутко скалился крылатый леопард. Стрелы из темноты полетели и в знамя.

— Плохо наше дело! — крикнул Книжнику Караван-баши. — Они не знают этого знамени и не боятся его!

Книжник теперь стоял на одном колене и тоже пускал стрелы в темноту. У него был странный лук — не обратного загиба, а прямой, только больно толстый. И стрелы порядочной толщины — в палец. Стрелы быстро и ровно срывались с тетивы и в полёте выли.

— Бог Всемогущий! — прокричал сквозь вой схватки Караван-баши. — Там, на той стороне, Проня! Один! Там бараны и лошади! — он побежал в ту сторону, где кучковались животные.

Оттуда вдруг донеся гулкий треск, будто разорвалось небо. Полыхнул пороховой огонь, и сразу завоняло кислым дымом. Потом раздался второй разрыв. Караван-баши грозно заорал, послышался разноголосый вой нападавших, вой не яростный, а побитый. Тупо застучали по песку некованые копыта. Брымтачи, нападавшие со стороны Прони, стали убегать.

— Проня из пищали бьёт! — крикнул Книжнику Бусыга. — Жаль, мы только две пищали взяли!

Саадак у Бусыги опустел. Он метнулся к тюкам со скарбом, стал во тьме шарить стрелы.

На костёр вымахнули три конника, у них в руках высверкивали сабли. Бусыге попалось под руку копьё, хорошее, длинное, от рожна до конца лезвия рука поместится. Он развернулся на ближнего разбойника и тут же всадил копьё ему под рёбра. Потом кинулся на второго, махавшего саблей. Тот отбился тонким и длинным ножом, кувырком поднырнул под степную лошадёнку, вспорол ей брюхо. Лошадь завалилась на бок. Всадник же повис на копье Бусыги.

Третий вор пытался завернуть коня, испуганного выстрелами пищали, чтобы скрыться в темноте. Возле него внезапно появился Караван-баши, ловко метнул аркан. Волосяная петля захватила горло разбойника, тот выронил саблю и упал прямо в огонь.

Над восточным краем степи стало быстро светлеть. Далеко, на южной стороне, ещё слышались крики убегавших ночных татей.

Проня появился у костра с тяжеленной пищалью на плече. За ним тянулась привязанная к поясу, рогатая, как ухват, подставка для стрельбы.

— Ты не ранен, Проня? — спросил Книжник, затирая воняющей мазью из серебряной плошки рану на лбу Бусыги.

— Я бы дал им себя ранить, как же! — похвалился Проня. — У меня пушка! Кто подойдёт, того я...

Караван-баши снял петлю аркана с шеи молодого парня, узкоглазого, одетого в драный халат. Тот захрипел, задёргал кадыком. Караван-баши влил ему в рот воды. Вор закашлял, что-то начал сипеть. Начальник каравана спросил:

— Тангут? Тенгриан? Кто ты есть? Вера твоя — кому?

— Тенгри, Тенгри[73], — обрадовался пленник.

— Пусть поест и отваливает, — сказал Бусыга. — Жрать хочет, у него брюхо к рёбрам прилипло... Такие голодные всегда воруют...

Проня скинул с плеча пищаль, подсунулся к пленному с миской уже остывшего варева. Тот прямо рукой стал таскать гущу в рот. Сопел и чавкал.

Книжник поднял саблю пленника, оглядел клинок:

— Вот же дьявол! А сабля-то из стали!

Караван-баши взял саблю, протёр рукавом азяма место возле гарды:

— Клеймо города Бад Тибира! Этого города уже нет. Он стоял возле Вавилона... Я хочу взять её себе… Память великая.

— На здоровье! — сказал Книжник. — Вон ещё валяется сабля. Даже две.

Пленник доел холодное варево, начал тыкать в павших воров.

— Давай забирай чего надо и уходи! — проорал ему Проня и помахал рукой в сторону безлюдной степи.

Тот понял. Содрал с убитых сапоги, дырявые, ношеные. Снял с мёртвой лошади уздечку из верёвки и пошёл к двум худым коням, умученно стоявшим неподалёку. Запрыгнул на одного, второго поймал за уздечку и поехал, не оглядываясь, туда, куда скрылись ночные тати.

— Давайте вязать тороки, — хмуро сказал Караван-баши, проводив долгим взглядом разбойника. — И оружие это, и порох, и заряды к нему — всё надо спрятать! — Он показал на лежавшую на жухлой траве пищаль. — Там, на Атбасаре, такое оружие не любят. Там вообще оружие не любят, если оно у чужих. А мы чужие.

Книжник примерил пищаль. Она доставала ему до лба. Кованый ствол весил около пуда.

— Лошадь зарезать да в брюхо ей засунуть, а? — спросил Проня.

— Я тебе зарежу лошадь! — озлился Бусыга.

— Да погоди ты! — вмешался Книжник. — Тут Проня молодец! Он сегодня всю ночь молодец! Режь, Проня, лошадь и суй ей в брюхо обе пищали и огненные припасы.

Бусыга оглянулся на Караван-баши.

— Грамотно будет, — подтвердил тот.

— А чего нам там бояться? — закричал тогда Бусыга прямо в лицо начальнику каравана. — Мы же купцы! Такие же, как все!

— Нет, — покачал головой Караван-баши. — Вы не такие купцы. Ты на Проню глянь. Похож он на татарского купца?

Книжник усмехнулся, обтёр свою короткую бороду рукой, проговорил весомо:

— Русские мы купцы. За это придётся нынче терпеть обиду.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Когда поднялись на поперечную гряду из остатков совсем старых гор, Проня ахнул:

— Ну прямо родные места!

Перед ними, и правда, был чуть ли не русский рай. Далеко, до горизонта, виднелись густые сосновые рощи, а тут, почти у края котловины огромных размеров, раскинулась светлая река, да к ней притекали речки поменьше. Вдали блестело озеро, с голубой водой и везде зеленели трава и кусты.

В верстах двух от того пути, по которому они пришли к Атбасару, виднелись во множестве загоны для верблюдов, лошадей и овец. Стояли между загонами или шатры, или юрты, отовсюду поднимались дымки костров, там лаяли собаки и весело кричали люди.

— Эх! — крикнул Проня и огрел свою лошадь плёткой. — А понеслись в рай!

Караван-баши успел перехватить за узду Пронину лошадь: — Стой где стоишь!

Снизу, из зелёной котловины к ним поднимался отряд конников, сабель в сорок. Кони у них были хорошие, высокие, крепкие, никак не степные. Всадники все матёрые, равнодушные, видать, очень опытные; На всадниках персидские медные шлемы с шишаками да железные кольчуги. А на переднем — шлем позолочен, сияет: бекмырза, сотник.

Из-за спины военного предводителя в позолоченном шлеме выдвинулся на низком коне человек с быстрыми глазами. Конники, намеренно и разом вынули сабли и взяли в круг московский караван. Первым заговорил человек с быстрыми глазами.

Караван-баши отвечал ему медленно, с достоинством военного предводителя большого войска. По левую руку Караван-баши занял место Книжник, накинувший на голову чёрный монашеский клобук. Поверх рясы Книжника значительно сверкал на солнце серебряный литой православный крест.

Караван-баши достал из-за пазухи длинный и узкий кожаный кошель, поцеловал серебряную печать на шнурке и сорвал её. Достал грамоту казанского хана и протянул её дарагару бухарского эмира, тому, с быстрыми глазами.

Сборщик пошлины развернул грамоту, быстро проглядел её, небрежно закрутил, сунул себе в кожаный кошель. Крякнул:

— Запасливые!

Караван-баши вынул список товара, который вёз караван и тоже передал дарагару. Список содержал письмена на русском, уйгурском и китайском языках. Две печати, восковая — московская и серебряная — казанская, подтверждали тот список. Список тоже скрылся в сумке дарагара.

Потом тот показал рукой в сторону зелёной низины. Там, куда дарагар повелел встать московскому каравану, желтел ровный, безлесый круг, огромная поляна, почти без травы, несуразная среди зелени. На той поляне валялось множество крупных камней, вроде как от разрушенной ограды или крепости.

— Пошли, погнали! — рявкнул по-русски Караван-баши.

Книжник вперил глаза в лицо дарагара. Тот даже волоском на бороде не дрогнул. Восточный человек. Много видел, много знает. Может, и русский язык знает...

Книжник чутка подзадел Проню концом камчи[74] по спине, шепнул, поворачивая коня на косую дорогу вниз, к развалинам:

— Молчи...

Караван-баши крикнул Бусыге, чтобы он вёл караван вниз, ехал теперь передовым. А сам, как положено, смотрел сверху на спуск. Книжник поспешил в хвост каравана, стал подгонять совершенно отощавших овец, которых не насчитать и десятка — всё, что осталось после Челябы. Повозки, уже малость расшатанные, вёл Проня. Молодые кобылы пошли за повозками, их гнать не приходилось, они чуяли хорошую пресную воду там, внизу.

Вооружённые всадники встали так, чтобы получился коридор, по которому проходил караван.

— Э! Эй, эй! — заорал вдруг бекмырза в позолоченных доспехах, показывая саблей на повозку, где лежала мёртвая лошадь.

Караван-баши подъехал к бекмырзе, коротко пояснил:

— Жертва Богу.

Бекмырза начал вдруг яриться и тыкать саблей в брюхо мёртвой лошади, крепко зашитое тонкой верёвкой. Книжник проворчал Караван-баши два слова на древнем языке. Дарагар насторожился, подъехал прямо к повозке. Они тут же заспорили с Караван-баши.

— Требует разрезать брюхо лошади и показать, что там спрятано... — пояснил Книжник озабоченному Бусыге. — Я велел сказать, что эту лошадь по русскому обычаю мы должны потопить в реке... Её нельзя разрезать, там, по русскому обычаю, зашит живой человек, сказал я... Жертва, значит...

Дарагар вдруг забесился, у него в словах проскочило русское слово «вор».

— Эк его, заразу, зацепило! Мерекает русскую речь, заррраза! — Книжник поднялся в стременах и проорал: — Проня!

А Проня Смолянов уже поднимался к ним, имея на голове шапку с бычьими рогами, а в правой руке — толстую, горящую свечу. Нукеры[75] бухарского эмира, конечно, повидали всякого, но бычьи рога на голове человека видели впервые.

— Жрец! — кивнул на Проню Караван-баши. — Пусть возле жертвенной лошади останется один ваш человек и даст клятву жрецу, что никому не расскажет о том, что видел. Чужую веру на Атбасаре уважают?

Дарагар кивнул остаться у повозки бекмырзе, а сам с нукерами отъехал на сотню конских шагов.

Бекмырза с сомнением посмотрел на подошедшего к нему Проню, крепко сжал рукоять сабли. Облизнулся. Видать, глотка пересохла от неведомого.

— Свечу задуй! — заорал вдруг Проня, сунув горящую свечу прямо под нос бекмырзе.

Караван-баши испуганно перевёл, что делать. Бекмырза дунул, да слабо. Огонь колыхнулся, но не погас.

Проня попятился на три шага, потом опять подсунулся со свечой к ошалелому воинскому предводителю:

— Дуй сильно, скотина!

Тот наконец дунул, загасил свечу. Проня тут же всучил ему в левую руку ту свечу:

— Теперь храни, пока не умрёшь! Зарок такой ты нам дал: хранить тайну!

Караван-баши перевёл слова Прони мелким, дрожащим от страха голосом. И подмигнул Книжнику. Книжник отвернул лицо от бекмырзы.

Проня ловко, засапожным ножом, взрезал три стежка на грудине лошади. Из разреза немедленно высунулась человеческая рука, сжатая в кулак.

— Орус шайтана! — заорал в голос бекмырза. — Бас кеттык, кель, кель! — Он повернул своего коня и погнал вниз, в зелёную долину, но свечу не выбросил.

За ним ринулся весь его отряд.

— Ты русский шайтан, — перевёл Караван-баши истошный вой командира охранной сотни. — Он обещал тебе, Проня, голову отрубить. А пока можно идти вниз.

— Моя голова, она ещё посидит на месте. А руку этого вора куда бы выбросить?

Чтобы надёжно спрятать пищали и порох да не попасться при возможном обыске, Проня придумал отсечь руку мёртвого барымтачи, которого вчера пришиб Бусыга, да тоже сунуть в брюхо лошади. Вот рука и пригодилась.

— Пока никуда не надо выбрасывать ту руку, — задумчиво проговорил Караван-баши. — Что-то в порядках Атбасара изменилось или наш караван уже ждали... Всеблагий Боже, Ахурамазда[76], дай нам выйти из этого зелёного круга — этого ада!

Пока топтались среди камней, пока расшпиливали караванных верблюдов да водили их поить, да потом гоняли пить лошадей и баранов, подошёл вечер. Сели наконец поесть. А со всех четырёх сторон за русскими купцами глядели постоянно меняющиеся нукеры. К вечеру вышла на небо полная луна и тоже зло глядела на людей, чужих в этой стороне Земли.

— Лошадь наша, жертвенная, начинает уже попахивать, — сообщил Бусыга. — Надо бы ночью утопить бедную животинушку.

Караван-баши встал от костра, вскинулся на неосёдланного коня и подъехал к ближнему караульному нукеру. Они обменялись словами. Караван-баши вернулся к огню и сообщил:

— Не разрешено ни топить, ни хоронить. Такой здесь закон!

— Пищали я уже спрятал, зарыл под камни. Порох тоже. Руку того, ночного ворюги, тоже зарыл под большим камнем. — Проня подумал и добавил: — А можно лошадь сжечь? Ведь поймите, братцы, они к завтрашнему дню от испуга отойдут, сами вскроют брюхо этой лошади, а там человека-то и нет! Тогда и нас вскроют! По нашим брюхам!

Караван-баши с сомнением покачал головой:

— Нельзя. Нам ничего нельзя, пока завтра не придут сверять список товаров и не получат от нас деньги — дарагу. И не дадут нам эмирский фирман[77] на продолжение пути. Нельзя здесь рубить деревья, встречаться с другими купцами, вообще ничего нельзя! Пока не получим фирман, ничего нельзя!

— Чужая земля, — пояснил Книжник. — Тут свои обычаи. За нарушение — смерть.

— Земля чужая, но люди, что сюда собрались, здесь не рождены! — возразил Проня. — Мало ли кому эти люди молятся да что у них за обычаи?

— Нет, — возразил Книжник. — Здесь обычай один — Атбасар. Так, Караван-баши?

— Так. Если кто из купцов помрёт, то хоронить его здесь нельзя. Увози подальше в степь, за один дневной переход и там хорони. Не оставляя знака на лице степи, где могила.

— Ну, так повезли это жертвенную лошадку в степь!

— Нельзя. Пока нам не дадут фирман эмира! — пробурчал Книжник.

— Тогда нас завтра всех зарежут, — обиделся Проня.

— Пока ещё завтра не пришло, — Книжник прилёг на кошму, — давайте думать как быть.

— У меня думалки нет, — зло проговорил Проня. — Я купец. Стану думать — проторгуюсь.

— Мало тебя в детстве отец учил, купец! Ремнём с пряжкой! — хохотнул Книжник. — Давай посиди тихо, не мешай!

Проня молча поднялся и ушёл от костра в темноту, к тюкам караванного добра. Немного погодя крикнул Бусыгу. Потом обиженно проблеяла овца, и ещё через какое-то время Бусыга громко позвал Книжника.

Книжник прихватил с собой горящую головню, прошагал к повозкам. Увидел, на что тыкает пальцем Бусыга, громко выругался московским лающим слогом. И проорал на всю долину:

— Караван-баши!

Караван-баши, когда увидел дергающийся живот мёртвой лошади да дикое мычание в брюхе, да торчащие из брюха два человеческих пальца, всё сразу понял.

— Овце крепко перемотали морду? — спросил Караван-баши. — Не заорёт овечьим голосом?

— Даже прошили морду! — гордо ответил Проня.

Караван-баши повернулся, побежал к рассёдланным коням.

И снова, теперь уже зло, потребовал у караульного позвать бекмырзу.

А Бекмырза как раз поблизости и пребывал. Никак не мог избавиться от русской обрядовой свечи. Даже не спал.

Когда бухарский сотник увидел в полутьме, как дёргается вспухший живот мёртвой лошади, как дрожат пальцы человека, торчащие из брюха, он закричал визгливым голосом, стеганул коня плёткой и умчался.

— Запрягай повозку, гони в степь, — сказал Караван-баши. Снял с головы русскую шапку московского кроя, утёр мокрый лоб. — Разрешил бекмырза избавиться от жертвы. Сам нарушил закон Атбасара! Невиданное дело! Когда рушатся законы — падает государство. Нет, не поеду больше караваны сюда водить!

— А русские караваны? Поедешь сюда с русскими караванами? — спросил Книжник.

— А сто рублей дашь?

— Дам.

Караван-баши поглядел вслед повозке, на которой явственно дёргалась мёртвая лошадь, на смеющихся русских купцов, Бусыгу и Проню, безбоязненно выезжающих в ночную степь, повернулся ко Книжнику и твёрдо ответил:

— Ладно. Мне и пятидесяти рублей хватит...

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Ты, сволочь! — ругался на охранного нукера Проня Смолянов ранним утром. — Мне надо в кусты! Посидеть там с голым задом!

Нукер копьём преградил дорогу Проне, возжелавшему в тихом месте справить нужду.

Караван-баши и Книжник стояли на другом конце засыпанной камнями большой поляны. Ждали дарагара бухарского эмира. Тот, отчётливо было видно, то садился на коня, то покидал седло и снова отходил с бекмырзой в сторону от нукеров — ругались.

Кусты же, куда нацелился спрятаться Проня Смолянов, стояли в трёх шагах от края каменной площади. Густые кусты, вполне годные для утренних раздумий... За кустами журчала река.

Бусыга тоже хотел в кусты, но терпел. Он подманивал к себе единственного в караване коня, ведь, по расчётам, коню пора уже было обиходить четырёх кобылиц, чтобы на границе с Индией те разродились маленькими кобылёночками. Малышей потом Бусыга славно разрисует золотыми полосами, и станут они... кем они станут? Забыл уже...

Конь ну совершенно отказывался исполнять обязанность самца. Он вдруг ловко мотнул головой, да так, что Бусыга улетел в сторону нукеров. Те со смешками наблюдали, как русский конь брезгует русскими кобылами.

Книжник повернулся, убедился, что Бусыга с делом не справляется, крикнул издали Проне:

— Купец! Сядь за камень и делай своё дело! Не для тебя те кусты!

Проня погрозился кулаком нукеру, пошёл к повозкам и взял оттуда крепкую кирку, какой махают, когда рушат стены каменных городов. Походил под прицелом узких глаз эмирского воина, зашёл за большой камень и начал возле камня долбить себе ямку. Нукер хмыкнул, убрал копьё и отъехал от кустов, перестав их защищать.

Проня раз пять ударил по мелким камням, что валялись возле камня. Солнце било косыми, утренними лучами и в тех лучах Проне показалось, что на камне есть надпись. Или рисунок.

Проня воткнул длинную рукоятку в расщелину между камнями. Тяжёлый железный инструмент стоял прочно. Купец снял с себя длинный азям, повесил на кирку, снял шапку и пристроил её сверху. Вроде получилось, что сидит себе человек возле камня и думает думу...

Протерев ладошкой место, где показался рисунок, Проня и впрямь тот рисунок увидал. Умело выбили на камне неизвестные и древние люди вход в пещеру или врата. По краям той пещеры стояли два великана. А из пещеры выходили люди, связанные одной верёвкой.

— Рабы выходят из подземелья, — сообщил сам себе Проня. — Наверное, здесь тоже была Торойя...

После тех слов он пригнулся, и за спиной зевавшего во весь рот нукера тихо и ловко нырнул в кусты. Даже веточка не шевельнулась. А вот в кустах Проня не удержался, поскользнулся, и его с шумом потащило вниз, к реке. Он ухватился за корень куста, но куст вдруг весь вышел из земли, земля зашуршала, открылась яма, и Проня полетел в ту ямину...

Нукер быстро обернулся на шум, подопнул коня. Мельком глянул на фигуру сидящего человека, накрывшегося возле камня одеждой, плюнул в его сторону и выглянул за кусты. Ему с высоты седла хорошо виднелась и река, и крутой Спуск к ней, густо заросший. Через реку косо и быстро плыла нутрия, крупная речная крыса. Значит, она и шумела.

Нукер опять зевнул, вынул лук, накинул стрелу на тетиву, но крыса уже переплыла реку и скрылась под тем берегом. Он повернул коня от кустов, перемахнулся рукой с другими сторожами. Мол, всё тихо.

— Проня исчез, — шепнул Книжнику Бусыга. Он опять ходил за конём с мыслью его поймать, конь такую подлую мысль понимал и резво отбегал от Бусыги.

— Обалдуй этот, Проня, ох обалдуй. Но живучий. — Книжник поглядел на непослушного жеребца, погрозил ему кулаком и тихо посоветовал Бусыге: — Ты сухарь посоли и мне подай. Я его подманю и...

— Ну бы его к лешему! — разозлился Бусыга. — Этот скот меня пытается лягнуть, и всё в промежность! Как будто знает куда нельзя! Но он хочет туда бить! Не пойду к нему!

— Ты мне сухарь давай.

Бусыга подал Книжнику сухарь, хорошо натёртый солью. Книжник вынул из бокового кармана своего азяма каменный пузырёк с притёртой пробкой. Вывернул пробку, из пузырька пахнуло чем-то сильно похожим на запах моря в штормовую погоду и сильно прокисшим мёдом, если его полить солёной водой. Книжник капнул из каменного бутылька пять капель этой дряни на сухарь, пробку опять притёр, бутылёк спрятал.

С того края каменного круга засвистели, нукер шлёпнул коня луком по крупу и поскакал на свист. К русским купцам, верстах в двух, уже двигался дарагар с воинским отрядом.

— Отойди от меня, он твой запах не полюбил, — коротко сообщил Бусыге Книжник и начал медленно подходить к непослушному коню, держа на вытянутой реке сухарь с колдовским зельем.

Караван-баши сообразил, что за обряд начинается, и быстро ухватил двух кобылиц за уздечки.

— Лови остальных! — крикнул он Бусыге. — Привязывай покрепче! — А сам уже прочно вогнал в узкую каменную расщелину уздечки двух кобыл.

Бусыга ещё возился с остальными ремнями, когда услышал сзади:

— Берегись!

Он отскочил и пригнулся за камнем.

Жеребец, с налитыми похотью глазами, вскинулся как раз на первую из непривязанных Бусыгой кобылиц. Та пыталась отбрыкнуться крупом, подкинула задние ноги, но жеребец в бешенстве укусил её за загривок. Кобылица, дрожа всем телом, теперь покорно приняла нетерпеливое ухаживание жеребца.

— От же а? — Бусыга вывернулся из-за камня, осторожно пробежал к стоящим в отдалении Книжнику и Караван-баши.

Нукеры, что ехали впереди дарагара, заорали, засвистели. Жеребец, оприходовавший третью кобылу, на тот ор оглянулся. Из глаз коня будто посыпались искры. Он вдруг сорвался и понёсся в сторону десятка чужих всадников. Те ополоумели, закрутились на своих махоньких лошадёнках. Русский жеребец, нагло оторванный от своего личного дела, сшиб сразу троих узкоглазых всадников, коней их подлягнул и встал, дико поводя глазами и вовсю полосуя свои бока хвостом.

Караван-баши заорал в сторону дарагара, что «у русского коня пошла охота, лучше не подходить»!

— Гон! Гон! — орал Караван-баши.

А нукеры уже наладили луки, скоты. Бусыга, отругавшись как следует, перерезал узду у последней лошади и поволок её к бешеному коню. Конь, увидев лошадь своей стати, издал торжествующий ржач и встал свечкой. И так, на двух задних ногах, прошёл шагов пять навстречу русской красавице.

Дарагар велел своему воинству остановиться и не стал мешать последней любовной затее русского коня.

Караван-баши с дарагаром ходили и считали животных. Потом стали осматривать тюки. Дарагар с прищуром глаз проверял даже тюки с провизией, запасной одеждой, со всем дорожным хозяйством. Книжник просто резал завязки, для скорости. Ему тоже не нравилось, что Проня исчез.

Свара началась при показе товара. Воска оказалось на два круга меньше, чем указывалось в описи.

— Где ещё два круга воска?

Книжник глянул на Караван-баши. Тот отрицательно покачал головой. Рассказывать о красных вшах в Атбасаре не следовало. Книжник тогда огладил серебряный православный крест, начал тихо и чётко говорить на тангутском наречии, сдабривая его тенгрианскими божественными словесами.

— Ты говоришь, как мы? — поразился стоявший рядом с дарагаром бекмырза.

— Я но жизни сидел у костров двадцати народов, — отозвался Книжник и тут же перешёл на суровый воинский язык персиан.

Дарагар оттолкнул бекмырзу, повернул разговор на тангутский лад:

— Где два круга воска?

— Наш жрец, вон он там, далеко, молится у камня, — показал Книжник на одежду Прони, висящую пугалом. — Он за время пути много молился. Ему при молитве нужен свет от свечи... Он использовал тот воск, лепил свечи. Купец... — Книжник толкнул Бусыгу. — Купец ему разрешил.

— Тот жрец — непростой жрец, — сказал на русском Бусыга. — Он всегда приносит мне удачу в делах.

— Дарагар просит оплатить пеню, — подсказал Бусыге Караван-баши. — Одну десятую цены товара, который пропал из списка.

— Хорошо, — кивнул Бусыга. — Занеси в расчёт.

Дарагар пометил у себя на кожаном свитке арабские цифры.

— Теперь эти товары. Здесь что? — дарагар подопнул мешки с янтарём.

Был ли янтарь известен людям бухарского эмира или нет, в Москве так и не выяснили. Бухара входила в рыхлый и вечно воюющий Тюркский каганат. Туда, за Каспий, русские купцы и не ездили почти две сотни лет, ибо ограбят махом.

— Солнечный камень, — сказал Бусыга и сам раскрыл мешок, вытащил из него осколки янтаря.

Дарагар оглянулся на бекмырзу. Тот смотрел на янтарь, как корова смотрит на быка. Со страхом и вожделением.

— Как вы им торгуете? — быстро спросил дарагар. — На вес? На объём?

Сколько этот камень стоит в ваших пределах?

— Торгуем на вес, — так же быстро ответил Бусыга. — У нас он стоит рубль за пуд. Здесь ровно сто пудов.

— Пропустить этот товар дальше Атбасара я не могу, — тут же сообщил дарагар. — В списках товаров, разрешённых к торговле великим эмиром Бухары и Коканда, а также шахиншахом наших земель от Индии до турецких владений султаном Махмудом Белобородым, такого товара нет.

Караван-баши очень сухо проговорил:

— Великий хан Казанский и Астраханский взял с этого купца шерть, торговый налог. А чтобы не говорили, будто казанский хан вор и берёт деньги просто так, а не за охрану купцов, у великого хана в стороне челябинского прохода стоит конная ала[78] в пять тысяч сабель. Они могут и сюда прийти — на защиту купца.

Дарагар покачал головой:

— Какого товара в списке великого эмира нет, тот не выходит из этого места. Здесь Атбасар!

Книжник выступил впереди Бусыги, показав ему сзади рукой «не трясись!»:

— Великий князь Московский, государь и Ак Сар всех земель, в том числе земли Югорской, куда идут вон те ваши караваны, он дал этому купцу право торговать любым товаром, кроме того, что несёт смерть.

Дарагар внимательно слушал каждое медленное слово Книжника. У него первый раз дёрнулось веко, когда Книжник сказал «Белый царь» — это очень древнее понятие знакомо всем, кто жил на землях от Океана до Океана. Второй раз дарагар передёрнул щекой, когда услышал про Югорские земли. Их держал под собой Тюркский каганат. Какой такой московский князь на Югре?

— Твой господин и великий князь Московии врёт, — зло ответил дарагар. — Он не Белый царь, а земли Югры — наши земли.

— Когда ваши караваны придут назад, если придут, — Книжник снова показал на длинные караваны, уходящие из Атбасара на север, — караванщики тебе скажут, кто их там встретил: московские воины. На реке Бай Кем. Там, где в неё впадает Ишим.

У дарагара посерели щёки, а нос стал острым. Монах с ненавистным всем тангутам крестом о восьми концах, знал то, чего знать никто не мог. Дарагар рассмеялся:

— Ты есть монах и ты много читаешь. Ты прочитал в арабских китабах о тех древних землях названием Сибирь. Но в Сибири Большую реку уже не называют Бай Кем, «Божий Путь», её зовут просто — Обь.

— Конечно, наши братья-арабы писали о земле Югория в своих китабах — книгах. — Книжник вдруг так остро глянул на дарагара, что бекмырза ухватился за саблю. — Но даже арабы не ведают того, что ещё до патриарха именем Нух, ещё до Великого и Страшного Потопа, эту нашу реку мы называли «Ас» — Боготворённая. Об этом говорил высокочтимому пророку Мухаммеду Аллах — Бог всемилостливый и милосердный... Ты это знаешь, дарагар? И мы нынче пришли туда, как на старые, нами обжитые земли. Там сейчас встал полк московского государя. У полка пушки и ручные орудия огненного боя названием «пищаль». И там не наёмный сброд, дарагар. Там встали казаки. Ты их силу боя и силу крови знаешь. Или о том наслышан. Твои купцы, конечно, там расторгуются, если дойдут. Но платить торговую пошлину станут московскому Белому царю. Возьми здесь дарагу за наш янтарь, и мы спокойно пойдём своим путём. Если товар здесь новый и его нет в списках великого эмира Бухары, то по правилам торга всех купцов всех народов ты можешь взять двойную дорожную пошлину. — Книжник нарочно принародно и громогласно предложил дарагару крупную взятку.

Бекмырза зло смотрел на дарагара. Он бы тоже поучаствовал.

Дарагар бухарского эмира уставился в грамоту, писаную великим князем Московским. Он прочёл теперь то, что писано было по самому верху, полный титул государя, под чьим покровительством шли эти купцы — шли нагло, как тысячу лет назад ходили белые русские по нынешним землям тюркского каганата. Ведь их четверо человек всего при огромном караване! При таком караване тангуты ходят при сотне рабов и сотне воинов.

Бекмырза наклонился к уху дарагара и быстро шепнул три слова. Дарагар сунул московскую грамоту в свой кошель. Закашлял, но проговорил:

— Я пошлю гонцов с вашими грамотами к великому эмиру Бухары. Он пошлёт их далее, к великому хану Тюркского каганата. Потом сюда придёт ответ. Поэтому вам надо здесь остаться до весны, купцы князя Московии. Будете зимовать под охраной нукеров великого эмира...

Книжник заметил, как посветлел лицом бекмырза. Это просто замечательно, что бекмырза не может держать лицо воина!

Караван-баши внезапно поклонился в пояс дарагару:

— Да пребудет с нами твоя милость, дарагар, да пребудет милость к тебе великого эмира города Бухара! Это есть справедливое решение! Мы его принимаем.

Бусыга взопрел и дёрнул ртом — ставя язык на чёрную матерность. Книжник одним движением правой руки согнул спину Бусыги да ещё пристукнул. Пришлось ломать спину в поклоне. И орать:

— Я тоже кладу поклон великому эмиру и тебе дарагар. Ты мудро решил. Я честный купец и всегда стану тебя славить! Мы будем здесь в тихой благости до весны ждать решения эмира бухарского! Под назначенной тобою охраной!

Дарагар слегка склонил голову. Но Книжник заметил, что под жидкими усами эмирского баскака змейкой мелькнула усмешка. Так. Где же выиграл дарагар? И где проиграли они, русские?

Внезапно из линии нукеров донеся сдавленный вой, а потом совершенно испуганный визг. Нукеры завертелись, выстраивая морды коней в ту сторону, куда показывал испуганный воин. Некоторые подняли луки.

На гребне каменистого вала, что огораживал низину Атбасара, в проёме одной из трёх дорог, появилось ужасное создание. Огромная морда с загнутыми белыми клыками, торчащими из красного рта, имела маленькие человеческие ножки. Ножки семенили и несли лицо вниз. Создание являло собой такой вид, как если бы большой рыбе-сому смотреть прямо в морду. Только у сома нет клыков.

— Не вели нукерам стрелять, бекмырза, — поспешно произнёс Книжник. — Это идёт наш жрец.

— Да вон же он, ваш жрец! — заорал бекмырза. — Сидит у камня!

— Там лишь его одежда сидит, — невозмутимо ответил Книжник. — В той одежде он оставляет свою душу, а сам ходит.

Огромная морда вдруг и правда поднялась вверх. Это оказалась лишь маска, древняя маска древнего Бога. Проня стал спускаться в низину, подняв страшную маску над головой. Трое нукеров подшпорили коней и кинулись к Прониной одежде. Подхватили с рукояти кирки азям и шапку и кинули под ноги коня бекмырзы. Бекмырза поддёрнул узду, его конь сделал три шага назад.

Держа огромную маску чудовища над головой, Проня прошёл сквозь строй нукеров и очутился среди своих.

— Ты куда летал, Проня? — ласково спросил Книжник, уже точно зная, что проклятый дарагар понимает русскую речь.

Проня поставил маску на землю, опёрся на неё, душевно ответил:

— Опростаться летал. Здесь же Атбасар, здесь нельзя. Под Бухарой присел, посидел... Вот, видишь, бухарский Бог, древний, старый, немощный, тоже хочет посмотреть, как нас здесь принимают... Смотри, Бог, смотри... — Проня стал поворачивать маску во все стороны.

Нукеры по знаку бекмырзы кучей тронулись и понеслись прочь. Дарагар тоже развернул своего коня. За ним, оглядываясь, поехал и бекмырза.

— Где был, тебя честно спрашивают? — другим голосом заговорил Книжник.

— А под землёй был. Там, братцы, такой каменный дворец выстроен, под землёй, за год не обойти! Думал, заблужусь и сгину...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Караван-баши и Книжник вертели в разные стороны маску страшного Бога, что принёс в долину шебутной Проня.

— Это не дерево, — сказал наконец Книжник. — Это металл. Но такого лёгкого металла я никогда не видел.

— Да, металл. Раскрашенный, — подтвердил Караван-баши. — Но нам этот Бог неизвестен. Поэтому отвернёмся от него, Книжник, и я послушаю тебя. Скажи мне, вы станете ждать здесь весну?

По договору, путь от Атбасара до Китая они либо искали сами, либо нанимали себе другого проводника.

— Мы бы подождали, уважаемый Му Аль Кем, только великий князь Московский ждать не может. Вот так. Хана! — Книжник для подтверждения своих слов провёл рукой по горлу, показал арабское: «Глотку перережу!».

Книжник назвал Караван-баши самым большим титлованием, которого удостаивались только самые знающие проводники караванов: Му Аль Кем — «Мудрец на Пути». За это Караван-баши поклонился Книжнику и с тоской в голосе проговорил:

— Мои сыновья уже сами водят караваны, мои внуки помогают моей жене держать огонь в доме и седлают ей лошадь. Я теперь свободен от невзгод жизни и могу не ведать заботы о семье...

— Сто рублей! Я тебе уже называл сумму...

— Я просил пятьдесят, но если ты настаиваешь, Книжник, я пойду с вами и за сто рублей. Чтобы вы попали в Китай.

Караван-баши завернул полу русского азяма вокруг правой ладони и так протянул ладонь Книжнику. Тот коснулся своей правой рукой ладони Караван-баши и тут же обернул свою ладонь полой своего азяма. Так из полы в полу передавался договор.

— Бухарские воины будут моей заботой, — сказал довольный Книжник. — Я полагаю, что они снимут с нас охрану, и мы всё же уйдём отсюда. А ты думай про путь на Китай!

— Да пребудет с нами милость наших Богов! — подтвердил Караван-баши. — Я сейчас сяду у костра и стану держать мысли о пути на Китай. Мне надо побыть одному.

— А я пойду схожу под землю с Проней, а Бусыга станет охранять твой покой. — Книжник направился от костра к злым псковским купцам.

Оставленные в охрану русского каравана, восемь бухарских всадников отпустили своих коней погрызть кусты, сами уселись в кружок. Посреди них едва горел костерок.

Проня ругался с Бусыгой:

— Надо было орать и орать! Надо было дать по роже этому дарагару! Мы с тобой должны преогромные деньги московскому князю, а ты кланяешься этому эмирскому баскаку и твердишь: «Подождём весны, подождём весны!» Мы подохнем здесь до весны!.. Чего тебе, Книжник?

— Не ори, — тихо предупредил Книжник. — До весны мы здесь не подохнем. Если же подохнем весной, то уже в Индиях! Теперь вот что, купцы. Бусыга берёт двух овец и тащит их вон тем воинам. Пусть жрут! А ты, Проня, поведёшь меня в ту пещеру, куда ты вчера провалился?

— Поведу, — согласился Проня. — Только как же мы из Атбасара выберемся? Живыми?

Бусыга уже волок мимо них двух овец на обрывках верёвки. Книжник придержал Бусыгу, достал из кармана плотный кошелёк, сыпанул из него на ладонь что-то вроде жёлтой соли. Сунул ладонь под морду одной орущей овце, потом другой. Овцы покорно слизали угощение. Мига два прошло — обе овцы забились, забились, тут же опали наземь.

— Режь быстро глотки!

Проня привычным махом вспорол ножом овечьи горла.

— Эй! — заорал Книжник в сторону нукеров. — Ет бай! Берши, берши!

Услышав про жирное мясо, которое просят взять, нукеры вскинулись, пошептались.

— Волоки им овец да поклонись на всякий случай, — велел Бусыге Книжник. — Только смотри не вздумай этого мяса отведать. Отведаешь — вообще ничего не увидишь. Уже до обеденного солнца.

Проня с большим интересом смотрел на маленький кожаный кошелёк в руке Книжника. Потом глянул на его лицо. Обычно простое и благостное, лицо Книжника просело так, что кости черепа могли изнутри продавить кожу. В глазах его бесилась тьма. Книжник наклонился над бурдюком с чачей и лил драгоценный напиток на руки, тёр их с песком, снова лил, снова тёр руки. Проня сглотнул слюну, поёжился.

— Пошли, — тихо позвал Книжника Проня, — покажу пещеру, которая, наверное, здешняя Торойя, тюрьма для рабов.

— Да нет, Проня. — Книжник отвёл чёрные глаза в сторону, потом снова глянул на Проню. В глаза его вернулась тёмная синь. — Это, Проня, не Торойя, это будет много хуже.

Заготовленные в Челябе, в Проходе мудрецов, смоляные сосновые факелы горели тихо и ровно, почти не давая дыма. Книжник двигался со своим факелом повдоль высоченной стены подземного зала, велев Проне стоять недвижно, чтобы не потерять вход.

Наконец Книжник наткнулся на проход в дальней стене. По неподвижному Проне определился, что тот проход расположен как раз напротив засыпанного со стороны реки тайного хода под землю.

— Ты здесь шёл? — Голос его прозвучал странно, будто Книжник говорил через толстую перьевую подушку.

Голос Прони, наоборот, разнёсся по залу громко и остро:

— Откуда я помню, где я шёл? Страху было — выше гор!

Книжнику не понравилась разница в звуках голоса в этом подземелье. Что-то опасное таилось в нём.

— На пять шагов назад отойди и скажи мне что-нибудь! — велел Книжник.

Факел Прони закачался, потом замер.

— Говори! — крикнул Книжник.

От Прони донёсся шелест. Потом послышалась тонкая нежность, словно журчал маленький весенний ручеёк. Книжник быстро зашагал вдоль стены назад. Шёл и в голос звал:

— Проня, Проня, Проня...

Проня наконец откликнулся:

— ... не пойдём, что ли?

— Проня! — заорал Книжник. — Слышишь меня?

— Да всё время слышу! Спрашиваю тебя, дальше не пойдём, что ли?

— Поворачивай, быстро иди к выходу. Быстро!

Сам Книжник почти бегом продвигался вдоль стены и уже почти приблизился к факелу Прони, когда услышал, что под ногами хлюпает вода. Вскоре она стала заливаться ему в сапоги, поднялась до колен. Книжник заторопился, но тут же столкнулся с Проней. Оба стояли у входа в этот огромный подземный зал. Книжник толкнул Проню и они побежали дальше, на воздух, а через короткое время уже тяжко протискивались в глинистом скользком проходе на свет дня.

Когда высунулись из земляной ямы, Книжник сразу глянул на речку. Она заметно обмелела. Вот оно! Река, судя по её берегам, в далёкой древности была много полноводнее. И будь она такой полноводной сейчас, они бы так и остались в большом зале и в воде. Навсегда. Книжник тотчас вспомнил лицо Бога на неизвестном лёгком металле.

— Му Сар Оаннес! — громко сказал он и засмеялся.

— Кто? — отдышавшись, спросил Проня.

— Да тот Бог, лицо которого ты притащил вчера на стоянку.

Проня с сомнением оглядел перемазанного глиной Книжника, свою одежду, с которой придётся возиться целый день, чтобы привести её в божеский вид и сумеречно выругался.

— Не лайся, — построжел Книжник, — а молись, что тебя не забрал к себе под воду этот древний Бог!

— Водяной царь, что ли?

— Водяной, водяной... Экая я дубина! Не мог верно перевести понятие «Атбасар»! Сразу бы перевёл — тогда бы бухарского дарагара махом поставил на колени. Впрочем, ещё успею! Пошли стирать одежду!

А от их стоянки уже кричали то «Проня», то «Китабара». Звали их. Потому что стоянку русских купцов опять окружили свирепые бухарские нукеры.

С великой ненавистью в глазах, но с подлым трепыханием в горле бухарский дарагар верещал:

— Почему они спят? Ты отравил их? — Он тыкал пальцем то в лицо Проне, то в сторону валявшихся среди кусков недожаренной баранины бухарских воинов.

— Не ори! — грубо рыкнул на дарагара Книжник. — Здесь страшное место. Почему ты поставил нас стоять здесь? Ты хотел убить нас! А воинов твоих мы не трогали. Они сами похватали наших баранов, сами их зарезали и стали есть...

— Мои воины не воруют скот на чужих стоянках! — тоже в голос заорал Бекмырза.

— А вот сегодня — своровали! — упрямо повторил Книжник.

Бусыга молча кивал головой, а Караван-баши стоял ровно, со скучным лицом. Он уже почуял, что не зря связался с этими русскими. На их стороне появилась негаданная сила.

Конники расположились обычным полукругом возле стоянки русских купцов, но сабли пока не вынимали.

— Ты отправил гонцов с нашими грамотами к бухарскому эмиру? — Книжник заговорил другим голосом, по-русски. — Нет? Это хорошо. Мы сегодня напишем эмиру Великой Бухары, что он совершил ошибку, повелев над древним храмом устроить стоянку каравана с животными! Ты отвезёшь ему наше письмо!

Дарагар на эти слова вдруг выдохнул и успокоился. Тоже сменил голос и язык. Заговорил, курдючник[79], на русском языке:

— Раб! Только моей властью ты живой! Я шевельну пальцем, и вы все здесь умрёте! А потому не смей командовать и болтать про ошибки моего божественного Повелителя!

— Садись лучше на коня и поезжай сам на берег реки! Вон туда. — Книжник подхватил за узду коня дарагара и услужливо придержал стремя.

Дарагар услышал насмешку в голосе Книжника, но забрался в седло. Книжник повёл коня за узду в ту сторону, откуда они с Проней недавно вышли. Бекмырза вынул саблю и тронулся следом. Книжник не протестовал против сабли, он подвёл коня дарагара к стене кустов, прикрывавших берег реки, и спросил:

— Видишь ли воду, бегущую с тихим журчанием?

Бекмырза встал рядом с дарагаром и тут же сдавленно хрипнул:

— Шайтана шаракшас![80]

Река исчезла.

Все четверо сидели у костра, под полуденным солнцем, уже мало гревшим землю, ибо осень пришла и легла на Великую степь.

— Это плохо, что они снова уехали совещаться, — устало сказал Книжник. — Думаю, что или сегодня к вечеру или завтра утром они порешат нас резать. Мы больно на них надавили. Моя ошибка.

— Отобьёмся! — сказал Проня и опять начал жевать кусок сала с сухарём. Он один ел сейчас, другим не хотелось. — Я пищали зарядил. Спрячемся вон там, за камнями, отобьёмся. Конникам не пробиться сквозь те камни и пищали. Верно говорю!

— Они и не станут пробиваться к нам. Угонят наших верблюдов, лошадей и весь товар заберут. А мы без воды и куска хлеба так и помрём за теми камнями.

Караван-баши кивнул Книжнику, мол, правильно говоришь, долго смотрел, как Проня жуёт, потом повернулся к Бусыге:

— Они, говоришь, забрали тела своих нукеров и все куски баранины?

— Да, — Бусыга смотрел мимо Караван-баши на Книжника, лежавшего лицом к небу и что-то шепчущему туда, ввысь. — Нукеры уже были мёртвыми. Но зачем они забрали баранье мясо?

Книжник поднялся с земли, сел тем же образом, как и Караван-баши, скрестив ноги.

— Сожрут они мясо. Кочевники всегда голодают, — сказал Книжник. — А нам наплевать!.. Ты знаешь местные сказки, Караван-баши? Там, в тех сказках, есть упоминание о Су Лу?

— Э! — оживился Караван-баши. — Слышал. Водные рабы! Су Лу! Говорят о них здешние сказки!

— Мы сейчас сидим на том месте, где шайтан знает, как давно стоял огромный дворец того Бога, чей лик приволок сюда Проня. Ешь, Проня, ешь больше! Ты заслужил, купец...

— Э! — Караван-баши рассмеялся. — Тут всегда была степь. Зачем быть дворцу посреди степи?

— Здесь не всегда была степь, уважаемый Му Аль Кем. Здесь было море.

— Дворец посреди моря? — удивился Бусыга. — Давай сказывай сказки!

— Ты, когда палец порежешь, кровь из раны на вкус пробовал? — спросил тогда Книжник.

— Было дело, — согласился Бусыга, и в горле у него пискнуло. Он побелел лицом.

— А воду морскую пробовал? Солёную, как наша кровь?

Бусыга закрыл лицо руками. Проня перестал жевать и сидел с открытым ртом.

_:— Понял теперь, чей это Бог, маску которого ты нашёл под землёй? Наш это Бог, человеческий. Правда, только половины человечества.

Проня спросил сквозь набитый рот:

— А что, есть и другая половина?

— Есть.

— И что, поди, у тех человеков кровь сладкая?

— Не знаю. Не пробовал.

Проня живо перекрестился, кивнул и стал обрабатывать зубами баранье ребро. Бусыга уставился в огонь костра и замер в полной неподвижности. Караван-баши тихо спросил:

— Ты, Китабар, узнал, как точно называется это место? Не Атбасар?

— Да. Это не Атбасар. Правильно читать и говорить — Ата Ба Сар. «Отец Божьих Царей». Отцом всех Божьих царей на этой половине Земли был действительно Водяной царь, Му Сар Оаннес. «Мудрый царь, тот, который первым правил людьми и созданными сущностями». Правда, латины, кои нашли древние документы, упоминавшие об этом Боге, как всегда всё переврали. Они замазали другими буквами слово «Первый». Чтобы вытащить своего Зевса. Или Юпитера. Этим паразитам деньги нужны, латинам подлым... — Книжник что-то добавил зло, арабским языком. Про козлов, оплодотворяющих мышь.

Проня услышал, понял и захохотал. Спросил:

— А теперь он где? Водяной царь?

Книжник не ответил. Гладил бороду. За него ответил Бусыга:

— А может быть, сидит там, внизу и слушает, что мы здесь болтаем!

Проня глянул на серьёзное лицо Книжника, не выдержал, сложил ладони рупором, наклонился к земле и прокричал:

— Водяной! Эй, Водяной царь! Выходи, мясом угощу! — И тут же получил увесистую затрещину от Книжника.

Караван-баши хэкнул. Все вскочили на ноги. До них донёсся резкий непрерывный вой бухарских воинов. Потом они увидели, как конная ала из двух десятков воинов несётся в их сторону, сотрясая землю.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На Бекмырзу было страшно смотреть. Его узкие глаза будто кто обрызгал соком макового зерна, они округлились. В правой руке сотника качалась сабля, в левой руке тряслась большая свеча, подаренная Проней. Два десятка нукеров теперь не кичились мужеством и силой, они пыхали страхом.

Бусыга уже сидел за камнями, там, где из расщелин торчали стволы пищалей. Караван-баши встал первым перед фыркающим конём сотника. По левую руку от него, чуть сзади расположился Книжник. Совсем позади пристроился Проня, его тело до шеи, будто щитом, прикрывала круглая маска древнего Бога.

Бекмырза орал на тангутском языке:

— Дарагар умер! Тридцать моих воинов тоже покинули этот мир! Вина за это лежит на вас, урус шайтан! Хэй!

Несколько нукеров вынули сабли, неуверенно подопнули своих коней. Остальные стояли, оглядываясь, ждали...

Позади русских, из камней, донёсся разливистый свист. Бусыга предупреждал своих. Караван-баши и Книжник тут же упали на землю. Проня отскочил вбок, пищали устанавливал он сам и знал, куда полетит огненное зелье. Из-за камней в сторону нукеров вылетел яркий язык пламени, потом сухо треснуло. Трое нукеров вылетели из седел, пять коней заржали, закрутились, понеслись в сторону от пугающего грохота, брызгая кровью.

Бекмырза уздой передёрнул своего коня поближе к Проне — заслонился от свинца. Опять заорал своим воинам.

Второй раз ударил выстрел, ещё два нукера навсегда покинули сёдла коней. Караван-баши отбивался от вялых нукеров трофеем, взятым при налёте барымтачей. Книжник орудовал длинным русским копьём.

— А-а-а! — заорал бекмырза и махнул саблей над головой Прони.

Проня подставил вместо щита тонкую маску Водяного Бога. Удар сотника, сильный и резкий, лишь погнул маску и скользнул вбок. Сотник не рассчитал, что «щит» Прони окажется таким крепким, и вылетел из седла вслед за скользнувшей саблей. Нукеры, те, кто не полез в сшибку, при виде упавшего сотника мигом завернули коней и помчались прочь от места рубки.

Караван-баши вытер свою мокрую саблю о полу халата лежащего на земле бекмырзы, пинком откинул саблю сотника подальше. Сотник лежал на правом боку, а в левой руке крепко держал Пронину свечу.

— Вот же язычник хренов! — перекрестился Проня. — Поверил ведь, а? Поверил в мою сказку!

Подошёл к лежащему сотнику Книжник, ниже правого локтя его тускло струилась кровь.

— Вам, урус шайтан, отсюда не уйти! — прохрипел Книжнику бекмырза. — Из Атбасара выходит три пути. Их скоро перекроют воины великого эмира. Молитесь своему Богу!

Караван-баши показал чистой саблей на южную стену атбасарской котловины. Там, через узкий пролом спешно убегали в степь оставшиеся в живых нукеры.

— Мы-то помолимся, — морщась, ответил Книжник. — Помолимся и уйдём отсюда. Аты не уйдёшь, бекмырза. Тебя свеча здесь держать будет! Ведь ты уже три ночи не спал. И больше никогда не уснёшь. Только умрёшь! Ты воин и понимаешь разницу между сном и смертью.

Подоспевший Бусыга помог Книжнику снять азям и заголить раненую руку. Сабельный удар задел кость. Плохо. Бусыга у самого плеча крепко перетянул руку Книжника куском кожаного ремня. Кровь замерла в ране.

— Принеси мою сумку, — велел Книжник Бусыге. — Там лекарство.

Караван-баши подошёл к Книжнику, так, чтобы лежащий бекмырза оказался между ними.

— Мы на неделю опаздываем выйти на Путь, Аль Китабар, — поклонился он Книжнику, говорил по-тангутски, чтобы сотник его понял. — Можно было бы идти сейчас прямо на восток, вдоль большой реки Иртыш, но нас настигнет снег и верблюды откажутся перемогать Путь. Потом сдохнут. Пропадём и мы. Надо идти на юг. На старую дорогу к озеру Баал Хаш. Но там мало колодцев или их уже засыпало время...

— Засыпало ли время колодцы на старом Пути? — Книжник подтолкнул ногой Бекмырзу. — Отвечай правду, или я кликну нашего великого жреца! Ты держишь его свечу, он свечу отберёт, и дух твой померкнет.

— Есть колодцы на пути...— Бекмырза поднялся с земли, потоптался, отряхивая пыль. — Но их стерегут нукеры бухарского эмира или сарбазы[81] великого хана Великого Тюркского каганата. Умру я, и вы тогда все умрёте... — Сотник побрёл к своему коню, в левой руке всё ещё держа свечу. Он стукнул по левой бабке коня, тот подогнул ногу, показал подкову. Стукнул по правой бабке. Подкова на правой ноге коня сидела косо, сбилась... потому сотник и не усидел в седле при рубке.

Караван-баши поднял с земли саблю сотника, поднёс её, с поклоном ему отдал. Сабля скользнула в ножны. Караван-баши быстро заговорил с сотником на восточном наречии, повторяя «туркмен, туркмен». Бекмырза нахмурился, потом ответил: «Кын бала, Кын бала».

— Проня! — заорал русскими словами Караван-баши. — Шапкой с рогами голову накрой! Потом иди к нам.

Книжник, которому Бусыга мазал рану вязкой гущей неведомой травы, шепнул Бусыге:

— Сундук с деньгами неси сюда, тот, маленький. Видать, скоро поедем отсюда. Свой лук тоже прихвати: этот сотник может и уйти от нас. Конь у него сильный да быстрый.

— У меня стрелы побыстрее будут! — Бусыга побежал рыться в груде тюков с хозяйством Книжника.

— Как я и думал, — повернулся к Книжнику Караван-баши, — нас здесь просто хотели пограбить и, по возможности — убить. Сотник мне сообщил, за некую плату, что бухарский эмир получил весточку от Махмуда Белобородого, турецкого султана. А весточка была про наш караван с янтарём. Слышал, бекмырза всё твердил: «Кын бала, Кын бала?» «Солнечный сын, солнечный сын?» Он, сотник, из народа туркмен, это свирепый народ. Ему поручили нас ограбить и забрать янтарь. Потом наш янтарь он бы лично отвёз в Царьград, султану Махмуду Белобородому. Сотнику хватило бы награды на большой дом, на сад и на двадцать молодых наложниц.

— А какую плату просит у нас этот туркмен-аскер? — спросил Книжник. Он заведомо назвал бекмырзу солдатом, ибо дело оборачивалось совсем в плохую сторону: когда два государства обрушиваются на маленький купеческий караван, дело — дрянь.

— Он просит освободить его от свечи. От обета хранить тайну о жертвенном человеке в брюхе лошади. В залог своей просьбы возвращает нам наши грамоты.

Бекмырза полез за пазуху халата и протянул Книжнику и грамоту казанского хана, и бумагу с перечнем товаров. Книжник осмотрел печати, они оставались целыми, и согласно кивнул.

Проня Смолянов, подошёл к разговаривающим, потряхивая маской древнего Бога и имея сильное желание той маской ещё раз напугать бекмырзу. Ведь поганец не струсил ударить саблей по лицу Бога!

— Нет, — вступил в разговор Проня. — Я не могу освободить его от смертного обета. Сам напросился, сам пусть и подыхает!

Книжник повернулся левым глазом к Проне и поощрительно подмигнул. Вслух попросил:

— Надо, жрец, надо!

— Тогда пусть возьмёт у нас деньги и расскажет до конца свою тайну. Он не всё сказал! — Проня говорил зло, напористо, так что Бусыга, сидевший поодаль, на тюках, наконец-то понял, почему он никогда не мог отдубасить за прегрешения своего шурина. Рука не поднималась, хоть ты плачь! Нутром своим силён был Проня, упрямством и просто звериной хитростью.

Караван-баши быстро переводил бекмырзе то, что говорят русские.

— От денег он отказывается, — сообщил Караван-баши. — Просит только освободить от обета. Сам готов заплатить, только отпусти его, Проня!

Проня замотал головой:

— Не могу!

— Обряд передачи смертного обета ему устрой, — посоветовал Книжник, снова подмигнув. — Но сперва пусть до конца поведает нам тайну султана Махмуда Белобородого, путь борода его порыжеет!

Бекмырза даже без перевода понял, что русские начали ругаться не об его судьбе. О чём же?

— Обряд передачи свечи можно сделать, — пояснил ему Караван-баши. — А для того надобно живого человека. Мне свечу русские передать не могут, я у них в найме, значит, не человек. Купцу нельзя, он здесь главный. Попу, — он указал на Книжника, — тоже нельзя... А твои люди мёртвые, им не передашь.

— Скажи, что всю тайну султана Махмуда Белобородого я им открою, только когда передам эту клятую свечу! Хоть своему коню, но передам!

Караван-баши сделал строгое лицо и перевёл слова эмирского сотника. Все посмотрели на Проню. Тот даже не задумался:

— Коню? Коню можно. Только его придётся отпустить в степь! Насовсем! Дурак же будет тот, кто возьмёт его себе!

Бекмырза засуетился. К лицу его прибыла кровь, он погладил своего коня по холке, сунулся лицом в гриву, постоял так малость, оттолкнул животное от себя и крикнул Проне:

— Кель тугай![82]

Бусыга пошёл ловить сотнику другого коня — из тех, что остались целыми после побоища. Нашёл, привёл и заорал, чтобы сотник не вздумал снимать со своего старого коня богатое седло, красивый тканый чепрак да украшенную серебром уздечку.

Проня положил на землю лицом вверх маску древнего Бога, встал на колени на жуткие клыки полурыбы-получеловека, начал моление. Молился, правда, недолго. Прочёл «Отче наш», встал с колен, велел бекмырзе держать свечу в правой руке. Достал из костра тлеющую головешку, раскрутил её до появления огня и зажёг свечу. Бекмырзу замутило: не спал три ночи человек, даже от вида горящей ляг ушки начал бы сползать к земле.

Бусыга поддержал падающее тело, потом повёл сотника к его старому коню. Книжник сказал сзади жутким голосом:

— Ставь свечу на седло. Крепко ставь! — его тоже мутило от потери крови.

Сотник кое-как укрепил свечу на луке седла, Бусыга тут же плёткой стал отгонять коня на дорогу в степь. Верный конь противился, ржал, не хотел покидать хозяина.

— Весомая жертва, — сообщил людям Книжник и осел на землю.

Бусыга бросил коня и поволок Книжника к тюкам.

— Ну, говори тайну! — велел Проня.

Бекмырза, как бы очнувшийся от дурмана, вскочил на чужого коня, повернул его вслед за своим, обернулся и крикнул:

— А в стране Син, куда вы идёте, там уже знают, что у вас надо отобрать камень «Солнечного сына»!

Бусыга поднял русский боевой лук, навёл его так, что наконечник стрелы смотрел на три пальца выше головы бекмырзы. Натянул тетиву. Бекмырза оглянулся, по натягу лука понял, что стрела попадёт ему точно в шею.

— Урус шайтан! Кем кара бак![83] У-у-у! — из руки сотника вылетел свёрток, на лету развернулся, сверкнул серебром.

— Не стреляй. — Караван-баши положил руку на плечо Бусыги. — Он печать дарагара выбросил... Считай, всё нам отдал, и даже больше...

Сотник ухватил узду своего коня и так понесся на подъём из атбасарской котловины, что в сторону русского каравана полетели камни из-под копыт.

Бусыга пошёл, подобрал брошенное. Действительно, в его руке тускло отсверкивала печать дарагара, эмира бухарского, большая, восьмигранная, расписанная вязью арабских букв. Книжник поманил к себе Бусыгу. Взял печать левой рукой, повертел, прошептал:

— При случае она нас спасёт... Пока собираемся, пока вьючимся, нарежь мне ровных кусков ткани, да мои чернила подай. Я на те куски поставлю эту печать, а вы рассовывайте их по всем тюкам. Сгодится крепко... — Он опять начал опрокидываться от боли навзничь.

— Стой! Стой! — придержал Книжника Проня. — Зовут-то для Бога тебя как?

— Хоронить... меня... надумал?

Бусыга резнул Проне по затылку. Проня даже не обернулся, продолжал трясти Книжника:

— А, это... хоронить, оно ведь быстро, а помнить надо долго!

— Верно говоришь. Молодец. В миру, в сербских горах, меня звали... Бео Гургом. Золотым... волком... — Он всхрапнул и отвалился на тюки.

— Надо уходить отсюда! — устало сказал Караван-баши. — Сейчас же соберёмся и пойдём на север, по следам караванов эмира бухарского. Этим запутаем следы. А потом, когда дойдём до реки Иртыш, повернём на восток. Возле той реки и зимой можно пройти. Будем жечь костры, пусть верблюды и лошади возле них греются. Другого пути для нас уже нет... На юге нас встретят нукеры эмира, пограбят и зарежут. Что-то сильно дорогим стал янтарь в этом мире...

— Услышал бы про наши беды великий князь Иван Васильевич, пожалел бы нас, — сказал Проня, снимая шапку с бычьими рогами. — Мы теперь для него — главная забота и надежда... Мы теперь его единственная казна!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Про то, что русский караван, ушедший через Китай в Индию, есть его единственная казна, Иван Васильевич точно подумал — когда примчавшийся в Москву от Нижнего Новгорода гонец сообщил ему, что полки, шедшие на Казань, у Нижнего Новгорода встали: ростепель. Так пришла неминучая погибель.

А как всё хорошо начиналось! Древлянские волхвы, жившие в особом посаде при Неглинной реке, неделю гадали-гадали и нагадали великому князю Московскому, что с середины греческого месяца октября установятся лютые холода, реки покроются льдом и можно шагать на Казань...

Сто возов тележного обоза по первому льду успело переправиться через Волгу у Нижнего Новгорода в Бор, где с незапамятных времён собирали дань, казнили и миловали свой народ черемисские князья. Но там обоз государя с голодным воем встретили казанские татары.

Крымский хан по первому снегу честно привёл в Арзамас, где утвердилась его ставка, и пять тысяч самых проголодавшихся своих людей. Через неделю можно было бы и навалиться на Казань. А тут — ростепель!

Вятичи встали со своими двумя тысячами воинов на Вятских Полянах, за три перехода от Казани: дороги перекрыла мёрзлая грязь. Ростепель! Пять пушек утопло, половина пороха и два десятка подвод с ядрами.

Всё! Казанцы со дня на день поймут, что Урус-князь Ивашка решился на невиданное дело — воевать зимой. И почнут выбрасывать во все стороны малые отряды. Налетят, вырежут русских, застрявших в грязи, и попрячутся за стены. Город брать — это не корову доить. Корову можно доить хоть в болоте, она понимает, что так надо. А город — это просто упрямый бык, у которого и рога есть!

— Что, Шуйский, обварился я на этом деле? — зло прищурился на конюшего Иван Васильевич. — И как нам быть? Без славы бросить всю затею и уйти в монастырь?

Шуйский ухмыльнулся, махнул гонцу, чтобы подождал за дверью.

Большие бояре, что сидят теперь по монастырям под крепкой стражей, перед резнёй Великого Новгорода прямо в лицо говорили Ивану Васильевичу, что пора бы тому отойти в монастырь, а оставить править молодого князюшку, Дмитрия Иоанновича. Юрке Патрикееву сразу после новгородского погрома за это башку и срубили! Другие заводчики жидовской ереси ещё сидят по ямам, ждут, когда Казань падёт. Тогда и их головы падут... А тут вот — ростепель! И сам, правда, про монастырь вспомнишь. Получить от Бога такой подарок, как весну в начале зимы?! Эк, ты Русь-матушка! Крепко любишь, да крепко бьёшь!

— Три Арских князя тебя ждут, великий князь, — сообщил Шуйский. — Я ещё месяц назад велел им к тебе прибыть за наградой. Сидят там, в переходе.

Великий князь удивился:

— Никаких черемис я не звал, награды им не обещал! Ты что, сбрендил? Награда... Я на Казань уже выкинул пятнадцать тысяч гривен! Весь «чёрный бор» с Великого Новгорода. Да на войну под Казанью уйдёт столько, да на после войны ещё столько же! Это весь ганзейский займ! А впереди-то у нас, по весне — Литва! Расходы будут просто немеряные! Кто Арских князей звал?

— Я звал, — признался Шуйский. — Я как-то не шибко верю старым волхвам. Они вон накаркали тебе мороз, а тут шуга пошла и скоро, поди, яблони зацветут... Так что я заранее озаботился позвать Арских князей поучаствовать в нашем деле. Сам их награжу, твоих расходов не станется, великий князь.

Иван Васильевич сообразил:

— Оружие им дашь?! Безбумажно и безответно?

— Оно так. И триста дойных кобылиц.

— Ну, Мишка! — рассупонил грозное лицо великий князь. — Потом проси меня чего хошь. Только после Казани!

Арские князья, горная да луговая черемиса, жили вот уже три сотни лет на своих землях, как будто в погребах. Татарам дань отдай и тут же русским дай — тоже как бы дань. Со всех сторон полный затвор! Теперь, когда русские татар вроде перевесили в силе, стало наоборот — дай сначала русским, а потом татарам. Две дани отдай, а сам хоть голый сиди в подполе и жди, кому ещё понадобишься. А оно так и есть: с понизовья Волги набегут гилевщики[84], и тот твой погреб разроют. Вольного народу больно много пригрели Дон-батюшка, да Волга-матушка!

Арские князья вполне здраво рассудили, что надо брать сторону русских. Уж сколько татары русских били, били, да и черемисы татарам в том помогали, а выстояли русские. Выстояли, и вот теперь, судя по всему, начнут бить ответно. Бьют же русские больно и смертно. От их бешенства не откупишься. Лучше быть с ними заодно...

У Арских князей были свои тропы да дороги до Казани и мимо неё. Так что они встанут по задкам города, на виду, с напольной стороны, и останется у казанских один выход — бежать либо прямо на русские полки, либо косо по Волге, а там крымчаки... Куда ни беги, добра не будет! Хороша задумка!

Восемь сотен боевых русских луков прямого натяга выдал Шуйский Арским князьям да двадцать тысяч железных боевых наконечников к стрелам, да тысячу наконечников копий, да триста сабель татарской выделки. Ну и деньгами отвалил несусветную сумму — шесть ведёрных бадей с серебром!

— Данило Щеня с вами пойдёт, блестящие воины! — возгласил черемисским владыкам Михайло Шуйский.

Тут поднялся самый старый из князей, чувашин, князь Алатырский.

— Мы не Блестящие Воины, конник, — обрушился он на Шуйского. — Мы будем Ар Ас — Сияющие Божьи Создания!

— Извини меня, князь. Это так! — тотчас поклонился Шуйский.

— И нам не надо воеводу с войском, мы сами себе воеводы! И войско у нас — наше!

— Данило Щеня пойдёт всего с тремя своими сотниками, без воинов, — пояснил Шуйский. — И пойдёт не чтобы вами командовать, а чтобы вас отстоять, ежели на вас вятичи навалятся. Вятичи же слепороды, а стоят сейчас большим войском в линию от Йошкар-Олы до Мамадыша. То есть за вашими спинами. Вот вдруг сзади и навалятся?

Самый старый из Арских князей обернулся к своим. Те горестно кивнули.

— Десять тысяч войска вятичей идёт на Казань, — заторопился врать Шуйский. — Да с ними идут шабры[85] ихние, марийцы. Во второй линии.

Марийцы воинами не были, это народ древней святости и колдовства, но Арские князья засуетились. Марийцы могли так наколдовать, что ни одна Арская корова не даст молока!

— Мы через пять дней выступим на Казань! — заторопился старый Арский князь. — Данило Щеня пусть идёт с нами! — и Арские князья скорым ходом ушли с обозами, полными военного добра, повдоль Оки на Волгу.

На третий день обозного хода Арские князья перессорились, переругались, ибо поделить ровно на троих шесть бадей с серебром никак не могли. А на пятый день того хода, у первых татарских стоянок, Данило Щеня с великой благостию принял предложение Арских князей возглавить их объединённое войско и честно поделил всем поровну шесть бадеек.

По великой распутице черемисы двигались ходко и ещё через три дня перекрыли все подступы к Казани с горной стороны Волги. С понизовий её казанских татар донимали татары крымские. Крымчаки грабили беглецов из города, почуявших, что русские Казань всё равно скоро возьмут, даже в зимнюю распутицу.

Данило Щеня прекрасно знал, что Арские князья — люди одного порыва. Сейчас дело идёт хорошо, казанцы валяются у черемисских ног, а если где казанцы воспрянут и замахают сабельками? Тогда и ростепель не поможет: побегут черемисы от Казани по лесам да увалам, хрен догонишь.

Поэтому Данило Щеня послал как бы совет вятичам — идти на Казань скорым ходом, иначе он даст слово черемисам, что половина города после осады достанется им. В пограбёжное дело и во власть. Вятичи, народ гневливый, тут же послали своего гонца к боярину с тремя словами, куда боярину идти... Не успел гонец передать те слова боярину, как повдоль стен Казани забегали люди в коротких шубейках, но в лаптях. Вятичи! Да и не две тысячи, а шесть!

— Узнали вятичи, что великий князь пожаловал черемис своей серебряной благостью, так решили поспешить, — пояснил Даниле Щене вятский воевода именем Ярый Волк. — Так что давай, распиши, что нам положено получить от великого князя Московского, а город Казань мы весь возьмём!

— Давай бери, — сощурился на вятича Данило Щеня. — Только сейчас, немедленно. Ибо уже завтра великий князь сам станет под Казанью и с ним будет двадцать бочек серебра. Московские ратники, разве не видал, уже на себе таскают под стены Казани пушки? Московские ратники уже получили по горсти серебра из тех бочек...

Вятский воевода Ярый Волк не дослушал Данилу Щеню, начал орать своим воякам, чтобы ставили лестницы и брали город голыми руками, да побыстрее.

А по вятским уже били казанские пушки. Тридцать пушек имела Казань на полевую сторону, могла и отбиться. Но вятские выли, лезли на саманные стены города, их сбрасывали вниз, а они лезли и лезли. Калечились, расшибались, но лезли...

Под казанский пушечный разговор ударила одна русская пушка, потом сразу три. Потом стали бить двадцать, из них три — огромные, злые, ядра у них в двадцать фунтов весом. Каменные ядра у тех громобойцев. Да глиняным стенам какая разница от чего ломаться? Казанцы стали выставлять на проломы деревянные клети, городились от московских копейщиков. Но подошли ещё русские пушки, числом пятнадцать стволов, и теперь все вместе продолжали бить безостановочно.

И так пять дней кряду, пока не ударил мороз.

К вечеру первого морозного дня гридни поставили княжий шатёр на Мокрой Гриве, в трёх верстах от Казани. Гонцы от русских полков встали в очередь перед великим князем — дать отчёт об осаде.

Первый же гонец, от пушкарей, с удовольствием выпил серебряную чашу дагестанской чачи и, прежде чем завалиться в спиртовом угаре, успел сказать:

— Великий государь... зелье кончается... огненное.

— Зелье кончается? — спросил Иван Васильевич у хохочущих гонцов. — Так я привёз... Катайте бочки, эй там, холопы! Подогнать сюда телеги с «зельем»!

Пятьдесят трёхвёдерных бочек с дагестанской чачей, личный подарок великому князю на войну от Эрги Малая, каракалпака, увезли гонцы под стены Казани. Русские полки разорались пьяными голосами и с воем пошли на приступ...

А вятичи, узнавши о хмельной даче великого князя своим московитам, совершенно озверели и тут же перекинулись через напольную стену Казани. Полгорода отбили, а выпить у мусульманских людей — нету!

Воевода Ярый Волк тогда собрал ведро женских украшений, да послал особых людей к Арским князьям за аракой. Араку тут же привезли в кожаных бурдюках, и вятские решили вторую половину города не брать. Обиделись на Ивана Васильевича крепко. Выпили и нарядились песни петь: «Аракажем каяна, по деревне шактана»! Казанцы стали им подпевать, чего теперь ножами сверкать? Посверкали и будет...

А поутру следующего дня мороз совсем раздухарился. Воевать в такую стынь ни тем ни другим людям резона нет. Мороз убивает...

К вечеру в шатёр государя всея Руси вошёл и тут же пал на колени хан Казанский и Астраханский. Ни «здравствуй», ни «прощай» не сказал, а сразу накинулся:

— Зачем меня в обман ввёл? Зачем на каждом углу кричал, что пойдёшь Литву воевать, а сам на меня накинулся? Да ещё и зимой! Я не подготовился воевать, а ты подготовился! Шубы пошил своим воинам!

— Выпить хочешь? — спросил у хана великий князь. — Не хочешь, дело твоё. Времени у Меня нет, сам видишь, война идёт. Самое главное теперь для себя проси, и расстанемся. Проси!

На коленях остался стоять казанский хан, запричитал:

— Ради своего Бога, Ибан-князь, повели вятичам выйти из города. Ведь сотрут в пыль! Твой теперь город! Вели вятичам!

— Э-э-э, брат! — Великий князь прошёлся по шатру, остановился у третьей печки, где потеплее. — Я тебя совсем недавно миром просил: «Отдай город!» Ты не схотел. Сейчас же я попрошу вятичей: «Отдайте город!» А они не схотят. Ты же их знаешь: хвосты собаки!

В шатёр мимо хохочущих стрельцов князя ворвался тысяцкий от Крымского хана:

— Всё, великий князь! Мы отходим на Низ! Замёрзли, как тараканы! Всё! Наш хан уже ушёл!

— Довольный ушёл ваш хан?

— Совсем довольный. Он потом тебе большое письмо напишет, какой довольный. Только нам на дорожку подай чего-нибудь, а то дорога длинная...

— Выпить, что ли? — поразился великий князь.

— Нет! Нам выпить нельзя, вера не позволяет. Нам отдай вот его сына! — крымский тысяцкий носком сапога шевельнул рёбра казанского хана. — Да дочерей его. Нам хватит.

— Забирай!

По знаку великого Князя гридни распахнули на стороны оба полога шатра. Казань там, в трёх верстах, горела в окружении чёрных, давно сожжённых посадов.

Подъехал к шатру Шуйский, злой, разобиженный. Матерился крепко, поминая «абызов»:

— Казанскую казну успели ополовинить, великий князь, — зло ощерился Шуйский на казанского хана. — Позавчера ещё ушёл обоз по реке Керженец к Уралу. С обозом ушёл казначей ханский, мырза Кызылбек... кого ты — помнишь? — обласкал деревеньками Тютюри и Собакино... Будет искать помощи у Синей Орды.

— Ну-ну, — сказал великий князь. — Тёплую юрту он будет искать, а не помощи. Ну-ну.

Пожар в Казани потушили, казну искать не стали. Забрали только из города на Москву Казанского хана, да жену его, да русских купцов и пленников. Конечно, московские стрельцы да рейтары, да вятичи кое-что себе прибрали. Данило Щеня получил звание казанского воеводы и тут же набрал из вятских да нижегородских людей плотников да каменщиков. К лету обещал великому князю вернуть прежний жилой вид города и просил дозволения начать обносить его кирпичной стеной.

— Э-э-э! — запротестовал было Иван Васильевич, да потом махнул рукой. — Если внуку доведётся опять воевать Казань, он и кирпичную стену проломит. Внуки всегда такие — дедово наследие рушат! Делай!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Литвинство заполошилось, узнав о зимнем разгроме Казани. Выходило так, что оба московских перебежчика не врали, сообщая о готовности Москвы ударить по весне на Смоленск, Белгород, Чернигов и Полоцк. Да где же московиты столько войска наберут? И потом — весной войне не бывать: природа не даст! Грязь, леса и болота встанут против клятых москалей!

Пан Заболоцкий, каждую зиму живший в Италии или во французских тёплых пределах, теперь сидел злой и растрёпанный, в конце студёного декабря, в заледенелом Смоленске, ждал вестей от короля...

А короля Александра били словами польские и литовские шляхтичи, которых на чрезвычайный сейм собрал сам же король.

— Врут собаки! — орал прямо в лицо короля пан Замойский. — Одно дело москалям дойти зимой по Волге до Казани, а другое дело весной по суше до наших городов! Зимой бы дошли, конечно — оставив в снегах треть своих вояк помороженных, да треть в беглых. А по весне? Какой дурак по весне тронется из Москвы в нашу сторону?! Волки из Брянска по весне к нам не ходят, а тут — войска! Утопнут в грязи и в болотах все!

Король Александр собрал сейм в канун Нового года не по прихоти своей, а по двум письмам. Первое письмо он получил от Папы Римского, тоже теперь Александра, только Седьмого, в котором тот свирепо требовал перекрестить в католичество жену, московскую великую княжну Елену, иначе так королю с нею супружеских отношений не иметь!

А вот письмо от тестюшки родного, на сейме надо бы зачитать. Пока вон там, в углу, драка не началась.

— Паны добродни! — наконец поднялся со своего кресла король Александр. — Извольте создать тишину. Великий князь Московский пишет ко мне и к вам!

Экая сразу тишина!

— «Ты мне давал клятвенное обещание, что в городе Боровичи, каковой ты дал в кормление моей дочери Елене, в ейном замке, будет за три месяца после вашей свадьбы, поставлена домовая православная церковь. В Боровичи мою дочь уже половину года как не пускают, ни камня, ни дерева на строительство церкви не дают. Я понимаю, дорогой зять, что тебе от короля Казимира досталось худое наследство, казна твоя пуста и люди твои обхудели животом и деньгами. Посему я приду тебе на помощь по родственному разумению. Люди мои по весне привезут тебе и лес, и камень, и железо, и потребный инструмент. Вестимо, что по весне между нашими государствами дорог нет; и станешь писать мне ответно, чтобы я не спешил, а привёз бы летом всё требуемое. Только вера наша православная не велит ждать. Да и слово ты мне насчёт церкви давал не как вор и холоп твой пан Заболоцкий, а как есть — король, пусть и выборный. Я как тесть слово твоё удержу на должной высоте. Посему направляю к тебе своих людей с хозяйственными припасами для строительства храма через четыре дороги: Белгород, Чернигов, Смоленск, и через Полоцк. Какой-нибудь обоз, да дойдёт в нынешнее неуёмное на погоду время. Встречай их вежливо, отказа им не чини... Православный храм — не повод для драки...»

Дочитать письмо король Александр не успел.

— А-а-а! — заорал пан Замойский. — Через Чернигов на нас пойдут! Подбираются к Киеву? К матери городов русских? Мы им покажем мать!..

— Дурак. Ох и дурак, — сказал ближним шляхтичам король Александр. — Ведь половина из вас завтра же побежит к моей супруге, к Елене Московской, да и доложит, как вы тут её самое да отца её хаяли. А она баба русская, ответить сумеет...

— Долой короля! — уже орал пан Замойский. — Панове! Ратуйте! Выбьем из Литвы и короля этого, и жену его, московитку!

Пану Замойскому тут же не шутейно досталось по голове булавой. Пристава на сейме носили булавы не для красоты звания...

Получив в канун католического Рождества от короля Александра короткую бумагу, пан Заболоцкий велел выпустить из подвала московского гонца, да дьяка-пьяницу именем Варнаварец. Их донос о весеннем военном походе на Польшу и Литвинщину подтвердил своим письмом сам великий князь Московский. Пусть доносчики идут, куда похотят.

Сам пан Заболоцкий, направляясь каретным обозом в сторону Австрии, вычислял, сколько же войска и у кого теперь просить, каким государям кланяться, чтобы прикрыть польско-литвинское государство от весеннего похода русских. Размахнулся великий князь Московский. Сразу ему подай и Киев, и Смоленск и Белгород, и, может, и Краков ему подай! По направлениям, объявленным Иваном Третьим, ясно видно, куда будут нацелены удары русских полков...

А ведь зря он, пан, едет в такую стынь да в такую даль... Князья да володетели соседних государств откажут ему в предоставлении своих войск. И даже в деньгах откажут. За половину года взять такие крепости, как Великий Новгород и Казань, не каждому по силам. Иван Московский такие силы нашёл. И теперь запросто двинет их на запад, чтобы вернуть потерянные при старой замятие древние русские города. Возьмёт Иван московский те города, а потом кликнет рать идти далее... На Будапешт, на Вену, на Белград сербский! Только таким московским походом и запугаешь соседей... Запугать-то запугаешь, но тогда и венгры и немцы, да те же румыны, сами по себе городиться почнут. Ни одного копья у них не возьмёшь, ни одного медяка на войну с русскими. Эх!

А ещё есть такая затыка, что в земле польской и в земле литвинской сейчас чуть ли не половина людей русских. За кем они пойдут? За победителем и пойдут. За Иваном Московским... То-то! Куда ни повернись — везде хи ме ра[86].

Пан Заболоцкий решительно дёрнул за шнурок. Над ухом кучера звякнул колоколец.

— Разворачивай! — крикнул кучеру пан Заболоцкий. — Назад разворачивай!

Иван Васильевич, в простой крытой повозке, под охраной всего десяти рейтар, подкатил к позадкам усадьбы Шуйского. Десятский, немец Ванька Грубе, наклонился к зашторенному оконцу повозки:

— Тут люди кучкуются. Чернь вроде, но нищих и убогих нет. Одеты пристойно. Гнать?

Иван Васильевич приподнял кожаную шторку, поглядел наружу, выругался. Вот же Шуйский! И когда уймётся?

Позади огромного именья Шуйского, в дальнем углу сада, находилась древняя каменная палата в два этажа. Верхний этаж Шуйский велел прибрать под содержание жида Схария. А чтобы тому не являлась скука в томительной череде дней, нанял тридцать молодцов, давая каждому по алтыну в день. Замоскворецкая шпана да и вполне пожилые люди тогда с раннего утра приходили к дальнему приворотному тыну, прямо к старому зданию и хором начинали орать в окна палаты, туда, где томился Схария:

— Жид, жид, по верёвочке бежит! Верёвочка порвётся, жид перевернётся! Жид, жид...

Пооравши так, все шли в кабак, греться. Так было в кабаке тепло, что опосля обеденного часа к приворотному тыну возвращались только семейные. Им пить — беса тешить. Они тогда рассудительно орали:

— Сволочь, Схария! Выйди к нам! Зачем Христа распял? Сволочь!

Матерно лаяться Шуйский не велел, так что слова, что кричались в зарешеченные окна, считались на Москве ласковыми...

Иван Васильевич передал десятскому кожаный кошель. Там бренчали медные копейки, но кошель был увесист:

— Вели больше не приходить! Грешно менять рало[87] на оранье. Пусть отступятся...

Люди замоскворецкие, получивши кошель, поклонились в сторону закрытой повозки и пошли себе, прихохатывая.

Шуйский встретил государя во дворе, помог выбраться наружу. Снегу намело в усадьбе — до первых окон. Здоровенные молодцы в азямах со знаком Шуйского, чистили двор, баловались, посыпая снегом, кто зазевается.

— Не пойму, — вдруг сказал Иван Васильевич. — Вроде зима, холодно, а нам и снег, и лёд — всё забава.

— А когда мы плакали, великий князь и государь? — Шуйский заторопился открыть дверь в малую залу. — Для нас хоть как ты поверни погоду и природу, всё будет праздник.

— Да? — Иван Васильевич быстро глянул на Шуйского. — Смотри, боярин, как бы... не похороны!

Боярин Шуйский знал, про что недоговаривает Великий Государь. Зимний поход русских полков на Казань, удачный, победительный, всполошил всю Европу. Папа Римский срочно написал буллу, в которой иносказательно требовал от католических государей и народов остановить «скифское чёрное нашествие». Скифов дано нет, никто никуда не шествует, чёрные одёжи носят только монахи... Добраться бы с крепкой ратью до того Папы!

Иван Васильевич проследил, как по лицу Шуйского замелькали известные мысли — насчёт того, кого бы в Риме зарезать.

— А вот то, чего ты ещё не ведаешь: книжник Моребед, да Варнаварец, почали вести тайные дела повдоль наших границ, да и за границами. Много чего уже натаскали в мой кошель...

Шуйский от нетерпения стал постукивать каблуком по дубовым плахам пола.

— Стучи не стучи, а до западных государей дошло, кто два последних года подписывал разные письма, грамоты и уставы от имени Московского княжества...

Шуйский хохотнул. Всяк выходило, что войну против Великого Новгорода да против Казани, велела начинать Еленка-молдаванка, именем своего махонького сына Дмитрия. Она же, его именем, заняла огромные деньги под огромный рост у европейских жидов... В чём провинился сам великий князь Иван Васильевич, так это в том (и бумаги на то есть), что послал торговый караван в Индию. Но стоил тот караван не более тысячи рублей, а на Еленку-молдаванку да на тех, кто за ней стоял, легло полное беремя в двести тысяч рублей серебром! И кто такие деньжищи отдавать станет?

— Так не пора ли, великий государь, нам тот долг списать на того Антихриста, что проживает у меня в верхней светёлке, и на всех аггелов его?

— Пущай поживёт ещё... — крякнул великий князь. — Ещё месячишка три, до весны. Мало ли чего придётся нам сочинить такого... под этого Антихриста, куда потребуется ставить оттиск детского пальчика?

Гридни стали уставлять снедью стол, тут не до тайных разговоров. Пора откушать. Сели.

— Что с твоим ратным полком?

Шуйский по осени стал набирать полк по рейтарскому обычаю. Как бы солдатский. Несвычные к тяготной жизни мужики начали разбегаться, их ловили. А ведь таких полков надо бы собрать в Московском княжестве — двадцать!

— Как хочешь, государь, но давай эту войну проведём старым обычаем, а? Не держатся люди. Бегут, уклоняются. Боюсь я, что у нас нынче солдатчины не получится.

Иван Васильевич остановился жевать:

— Да? Не получится? А сколько же денег ты им роздал?

— Амуниция встала в рубль, да на руки — рубль. Того станется — два рубля каждому. В год. Много!

— Эх! — великий князь отодвинул тарелку с белым мясом птицы, запил кислым настоем луговых трав.

Шуйский на горький выдох государя потянулся к кувшину с вином, наполнил серебряный стакан, выпил махом. Крякнул и в злой голос спросил:

— По пяти рублей давать, что ли? Моим же крестьянским душам? Одной рукой беру, значит, посошный сбор, а другой рукой раздаю?

— Не ори. Тут правда твоя. Чего бесишься?

— Дак ведь ничего не получается, великий государь, с армией постоянной. Ты армию европейского устройства похотел, а у нас и полка не состроишь по ихним уставам.

— Это ты прав. Не построишь. А надо! Надо!

— Тогда ты меня послушай, великий государь, а потом хоть подсаживай в золотую клетку к жиду Схарии.

— Говори.

— Через мои руки прошла тетрадь дьяка Семена из Троицкой обители. Они там твои старые бумаги сортируют, готовят для уложения в шкафы, на вечное хранение. Тот дьяк, Семён, начитался тех бумаг, а он ещё и цифирь хорошо понимает, и обороты с ней. Так вот, беглых людей у нас во княжестве на прошлый год было три тысячи. Ну, кто куда бежал, это понятно. Старики, те в Литву — семейные, бессемейные — это их грех. Но две тысячи молодых парней ушли на Низ. На Волгу и на Дон. Гилевать. Значит что? Будут стоять противу тебя.

— Нет, не так ты говоришь, — перебил Шуйского Иван Васильевич. — Не только противу меня. Против всех!

— Какая разница? Но тот дьяк, Семён, он вот что вытащил из пытошных листов... Беглые и, вестимо, нами пойманные давали сказки: где были, кого резали, да кто у них вожаком...

— Говори, не томи...

— А так выходит, великий государь, что каждый беглый, сволочь гилевая, более чем три рубля за год не воровал, да через кровь!

— Не пойму, к чему ведёшь дело.

— Да к тому, государь, что давай мы указ твой пустим в понизовья Волги и Дона, что по пять рублей в год станем платить за явный, но военный разбой. И без последующей казни кнутом или батогом! А? За бегство и разбой простим, но пусть нам пять лет отработают на солдатской службе! Так и наберём до лета две тысячи солдат! Пять полков! А то и поболее. А им что купцов грабить, что литвинские города, а?

Иван Васильевич хитро глянул на Шуйского, потянулся к кувшину с вином, потом руку отдёрнул:

— А здорово ты придумал! Вот сейчас схожу побеседую с твоим постояльцем и вернусь. На ужин мне прикажи изготовить блинов с тёшкой, поставь на ледник водки крепкой, марийской, да заднюю ногу телёнка пусть потомят в печи, с травами, с кореньями, с перцем... ну, ты знаешь, как я люблю...

Шуйский поднял вверх брови. Только что перед ним сидел матёрый и телом и лицом государь, с волчьим оскалом на лице — и вот, нате вам, сидит уже сильно несчастный и даже как бы пришибленный человек. Хоть ты плачь, на него глядя... Истинно, государь театру польскую показывает!

— Жалко тебе меня? Вот так — жалко тебе? — плачущим, тихим голосом вопросил Иван Васильевич и нарочно дрожащей рукой поправил бороду.

— Вот те крест кладу, копеечку бы тотчас подал, ежели б не ведал, кто ты есть. — Шуйский хохотнул, однако не совсем уверенно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Снаружи горницы, где обитался Схария, вдруг лязгнул засов, стукнулся о металл, дверь отворилась.

— Давай, давай, заходи! — пробасил грозный голос охранного рейтара и в горницу, озираясь, вступил человек... лицом как московский великий князь!

Схария лежал на лавке, в сумраке спальной ниши. Человек его не заметил. Метнулся тот человек в красный угол горницы, а икон там и нет! Но всё равно закрестился, закрестился, как за упокойника. Православный, свинья!

— Гостем будешь или как? — спросил Схария, вставая с лавки.

Человек резво обернулся, и Схария тут же сел на лавку. Как есть — Иван Третий, князь Московский...

— А ты кто будешь? — спросил Иван Васильевич сидящего на лавке длинноносого человека с проплешиной повдоль головы. — Встань, когда с тобой великий государь говорить изволит... Впрочем, сиди...

Схария почуял нечто тёплое внутри груди. Тепло потекло в голову, отдалось понизу рёбер. Аж в промежности щекотно стало. Что-то стряслось в княжестве Московском, раз его, великого князя, сюда, в благую тюрьму, втолкнули. А что стряслось? То, что входило в план умных людей, то и стряслось! Они уж поболее двух десятков лет грызут корни устоев веры и сам ствол этого грязного Московского княжества, кровавого и беспокойного. И богатого! Очень богатого! Значит, догрызли — пало княжество!

— Я буду новгородский человек. А зовут меня Захар Иванкович. А ты ведь великий князь Московский, так?

Иван Васильевич хватанулся за пояс, где обычно висел кинжал. Ан пояса-то нет, кинжала нет!

— Так... А пошто, Захар, ты у себя икон не держишь?

— Это не я, это конюший твой, Мишка Шуйский, икон не держит. Ведь я у него как бы в гостях... потюремщиком.

— Да, Мишка Шуйский... Ох, подлец! Все оказались подлецы! — Иван Васильевич закружил вокруг единственного стула в горнице, два раза стукнул стулом об пол. — Все кругом подлецы! Богодержавного своего государя поместили в тюрьму! Махом, не спросясь! Выпить у тебя здесь нет, Захар Иванкович?

Схария расхохотался. Ну, русские, ну, право слово, как те скоморохи. Выпить! Его скоро под топор положат, Ивана Васильевича, а он — выпить!

Иван Третий диким, потусторонним оком глянул на хохочущего человека, упал на стул, закрыл лицо руками. Из-под ладоней зашепталась молитва... или что он там шепчет?

— Выпить здесь нет, Иван Васильевич. И кормят меня грязно. — Схария прошёлся по комнате, его потянуло расправить плечи, выгнуться в пояснице. — Я здесь еду себе прошу приличную, без крови в жилах, так мне нарочно несут полусырую. Издеваются над человеком! И посему ем я, твоим повелением, между прочим, только сухой хлеб, да воду.

Иван Васильевич растопырил пальцы на правой руке, в ту щёлочку глянул на Схарию. Удивился:

— Как так — мясо да без крови? Без крови только голимый труп бывает. Если неделю полежит.

— Долго объяснять, Иван Васильевич, суть приличного, богоданного питания человека. — Схария вернулся к скамье, сел, поправил на себе тёплый, подбитый рыжими лисами халат. — А почто ты меня не слушаешь? Я сказал — твоим повелением меня сюда поместили, на сухой хлеб и на воду. Зачем поместили? — прозвучало хорошо, уверенно и даже грозно.

— Я повелел? — Иван Васильевич отнял руки от лица, борода у него издыбилась волосами во все стороны. — Память моя пока при мне, Захар Иванкович. Я сюда помещать не велел человека из Новгорода с таким прозванием. — Кого мне надо было поместить, так все поместились, только в моих тёмных подвалах или в могиле. А про тебя не ведаю.

Тут Схария начал нечто соображать. Не зря ему толковали люди, ближние к Марфе-посаднице, мол, Иван Третий живёт помимо жизни. В себе живёт. Умом слаб. Точно так и выходит. Схария ещё раз с удовольствием потянулся, спросил:

— А вот такого имени, как жид Схария, тебе не приходилось слышать в беседах о Великом Новгороде? Не слыхал?

— Схария? Жид? Такое имя я не слышал, а только читал. Попы мне писали, игумен Иоська Волоцкий, митрополит Симон... Мол, есть такой жид, веру православную порочит, да на перемену веры людей подбивает... Так ведь, Захар Иванкович, оно как получается? Мне в день приходит по десятку челобитных. Пишут все, кто писать научен или кто для писчего дьяка алтына не пожалеет! А на чём пишут, ты бы видел! Со смеху бы лёг, ей-богу! Ладно, на куске доски, или на куске полотна... Нет, бывает, пишут на бересте, на липовом лыке. Потому те писания я отправляю на растопку печей...

— Отправлял.

— Что сказал?

— Отправлял ты, Иван Васильевич, челобитные на растопку. Теперь как бы тебя самого на растопку не отправили!

Иван Васильевич дико глянул на Схарию, поднялся со стула и тут же сразу опал на него, как исхлёстанный банный веник.

Во дворе боярской хоромины Шуйского зашумели, заорали люди, зафыркали кони. Голос Шуйского перекрыл гомон:

— Посылай гонца к великой княгине Елене и государю всея Руси Дмитрию Иоанновичу! Скажи, что к вечерней службе я буду у её ног с добрым известием!

Тугим галопом вырвались на улицу кони...

— Вот, Иван Васильевич, и всё! — проговорил Схария. — Вот и кончилось твоё княжение...

Иван Третий простонал и ничего не ответил.

— А Схария — это ведь я и есть, — продолжал Схария. — Вот он я, перед тобой.

Иван Васильевич как бы и не слышал того, что проговорил жид. Ему, видать, голову обнесло жутким криком со двора. Сидел на прочном стуле, голову повесил, руки на коленях подрагивают. Дышит тяжко. Как бы не помер! Нельзя, чтобы здесь помер, на плахе ему место помереть!

Схария подскочил к обитой медью двери, повернулся задом, заколотил в дверь пяткой. Дверь тут же распахнулась. За ней стоял здоровенный немец, из рейтар. Рожа грубая, кулаки в черноморскую дыню.

— Was ist geit los?

— Dises man niht fertig!

— Warum?

— Er ist krank![88]

— Все вы тут больные. — Немчин начал прикрывать тяжёлую дверь. — Скоро оклемается. Отойди!

— Погоди, погоди, солдат! Крикни ко мне господина Шуйского!

Вот уж кого не надо было поминать, так это «солдата». Немец снова растворил дверь, саданул кулаком в глаз Схарии и дверь тут же захлопнул.

Очутившись у противоположной стены горницы, Схария подниматься не стал, так и остался сидеть, поджав ноги. Иван Васильевич не шелохнулся. Ушёл в себя, закостенел.

— Вот так бывает, — прокашлял Схария, — в момент поворота государственных дел. Сижу тут, получаю кулаком в глаз. А должен бы сидеть в Грановитой палате... Возле твоего трона. Виноват, возле трона, бывшего твоим.

Иван Васильевич молчал. Схарию со злости понесло:

— С вами, русскими, свяжешься, дерьма нахлебаешься по горло. Что за народ? Вас, как ослов, тянешь к хорошей жизни, тянешь, можно сказать, к порогу Царства вечной радости! К благополучию и процветанию. Нет, вы упираетесь! Вам в навозе тепло и светло...

Иван Васильевич очнулся. Пасмурно поглядел на Схарию, поглядел в окно. День кончился, начинался длинный, московский зимний вечер, когда спать ещё рано, а работать уже поздно. Остаётся одно дело — говорить промеж себя или внукам сказки сказывать...

— Что ты про русских говорил? — слабым голосом поинтересовался Иван Васильевич. — Чем тебе русские не угодны?

— Да всем! Добра не понимают, только зло...

— Да... зло... Тут я с тобой согласный.

— Как же ты можешь быть несогласный, когда всё зло от тебя и шло!

— Да, шло...

Схария резво поднялся с пола, забегал по горнице:

— Ты когда у своего отца, великого князя Василия Тёмного, власть перенимал, тебе, молодому дураку, советовали умные люди принять на твою землю католическую веру?

— Было...

— Вот! Добро тебе советовали! За твоё согласие тебе даже давали возможность забрать назад свои древние земли, Смоленск, Белгород, Чернигов, Полоцк... Кроме Киева. Почему не согласился? Всё тебе приготовили — заводи в Московском княжестве католичество и сиди потом тихо, властвуй себе. В стране тишина, покой, порядок. Войны нет, татары сидят присмиревшие, им против европейских войск идти — силёнок нет! Ни забот тебе, ни хлопот!

— Тут это, Захар Иванкович, такое дело... Те, древние русские города, не за просто так мне отдавали. Не просто в обмен на православную веру... То есть для народа, конечно, вышло бы, что за просто так. А мне за те города тайно пришлось бы платить... И за сто лет бы русским народам за те города расчёт не произвести...

— Платить! Конечно. А иначе как? Что, задаром тебе пасторов готовили, кресты на храмах меняли бы? А войска католические задаром бы стояли в охране твоего княжества? Вы, русские, больно охочи до шармака. Тот план чем был хорош? Тем, что лично ты и твои потомки могли бы, если уж очень припечёт, тайком и в старой вере обретаться. А платежи разве лично с тебя бы брали? Ни в коем разе! Мы бы твоим именем назначили мытарей, они бы и собирали дань с русского народа. Конечно, имелось тут и в твою сторону малое ущемление...

— О! — вскинулся Иван Васильевич.

— А как ты хотел? Почитай все европейские государи так живут, не ты один бы стал на пансионе сидеть.

— На чём сидеть? — у Ивана Васильевича даже глаза ожили.

— На равных выплатах. На гарантированных. То есть вот как, например, немецкие князья нынче сидят. Мы их, понимаешь, в раздрае держим. У них на неметчине сейчас тридцать княжеств... Ну, ты видел, какой это народ: дай немцам соединиться, они каждому в Европе под глаз отметину поставят...

— Да, хорошо наливается у тебя под глазом... немецкая отметина... согласился Иван Васильевич.

— Посему немецким князьям сейчас можно тратить только строго учтённые нами деньги. Только на своё платье, на еду, на войско, на утверждённые нами постройки... А всё остальное мы забираем.

— Да? — удивился Иван Васильевич. — А скажи мне, мил человек, вот если в той неметчине неурожай случится или война, всё равно немецкие князья пансион получат?

— Обязательно! Правда, потом за те годы с ихнего народа мы дополнительные деньги собираем... За неурожай, за войну, за всё народ рассчитывается. Без этого никак. Деньги, они счёт любят!

— В этом есть правда, — согласился Иван Васильевич. — Эх, где ты раньше был, а, Захар Иванкович? Такой бы советник мне был нужен!

— Все и всегда про нас жалеют. Да только вот поздно нас обнаруживают.

Иван Васильевич, кажется, даже ожил:

— Погоди, погоди, мудрец. Не спеши горевать! Ты мне лучше ещё ответ дай. Вот, согласен я теперь, что надо было веру поменять. Вера католическая собрала бы Московское государство до величины той, что имелась до татар клятых. А можно было мне тогда Царём объявиться?

— Хоть императором! Только плати! Мы тебе все права на царский трон выправим. Есть у нас люди великого ума и способностей. Нашли бы бумаги, что ты есть, например, прямой потомок Августа Цезаря...

— Кого потомок?

— Августа Цезаря. Это нами такой бумажный, хех, шпынь создан. Все европейские государи как бы от него произошли. Правил, мол, тот Цезарь, Римской империей...

— Так не было же такой империи! — Иван Васильевич в возбуждении духа соскочил со стула. — Это же вы придумали от нашей, второй, Византийской империи. Вместо неё выдумали Римлянскую империю! Это же грешно!

— Придумали, а она живёт! И здравствует!

— Да, пожалуй, оно так. Здравствует... да... Токмо на бумаге.

— А бумага — она есть наипервейший документ жизни! — воспарил тут Схария.

Иван Васильевич потрогал бороду, промолчал. Видать по лицу, что злобой наливается.

— Что-то ужинать не несут, — забеспокоился вдруг Схария. — Как бы про нас тут не забыли в суете государственного переворота.

— Не забудут, принесут!

— А ты откуда знаешь? — вскинулся тут Схария, его глаза подозрительно оббежали лицо Ивана Васильевича.

— А оттуда. Я же эти тайные тюрьмы планировал и создавал. Мои они. И мой в них распорядок.

Схария зашёлся мелким смехом:

— Точно, твои... Твоя это тюрьма...

Дверь лязгнула. Какой-то книжник вошёл в дверь, неся деревянный поднос с пищей. На подносе стояли две тарелки. На одной лежало куриное мясо без косточек, кусок чёрного хлеба, стоял оловянный стакан с квасом. На второй тарелке лежало одно мочёное яблоко. Схария живо схватил тарелку с курицей и тут же начал жрать, чомкая губами.

— Это мне? — грозно показал на яблоко Иван Васильевич. — Это мне, холоп?!

— Не кричи, — посоветовал между жевками Схария. — Он глухой и немой. Бери и ешь. Может, в последний раз.

Книжник тайным именем Радагор грозно глянул на Ивана Васильевича, толчком сунул ему деревянную тарелку с яблоком. Иван Васильевич со вздохом взял яблоко, откусил, стал безрадостно жевать. Радагор тут же забрал пустые тарелки, стукнул подносом в дверь. Вышел. Пленники опять остались одни.

Снаружи, под окнами, заговорили, заругались. Потом к обоим окнам поднялись шесты, на торцах шестов горели толстые свечи в слюдяных фонарях.

— Вот и свет дали. — Схария зло показал пальцем на заоконные фонари. — Твоя это придумка — вот так, через окно, светить своим узникам?

— Мишка Шуйский. Его выверты, — устало сообщил Иван Васильевич. — Сюда, в горницу, свет давать нельзя. Узники пожгут горницу и дом пожгут... Да. Теперь точно, мерекаю я, что кончено моё правление. До утра мне дожить не дадут.

— Ну, ты что, своих русских не знаешь? — опять развеселился Схария. — Они сейчас неделю гулять станут, да неделю после гульбы отходить... Да неделю ругаться, да неделю власть делить, деньги, твоё же добро... А этот срок ты ещё поживёшь. Да и за мной придут.

— Придут? За тобой? Казнить?

— Что ты! За мной мои люди придут...

— А вот за мной придут ещё до рассвета. По нашему обычаю, ни один казнимый князь не должен увидеть рассвет. Тогда в ад точно попадёт...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Иван Васильевич встал, походил вдоль стены с маленькими окнами. Завздыхал:

— Есть в твоих словах правда, Захар Иванкович, есть... Что русские ленивы и безмысленны. Вот я, когда эту тюрьму строил, мог бы наперёд подумать, что самому в ней придётся очутиться? Мог! И мог бы придумать тайный лаз отсюда... Эх, оно, горе луковое!

— Ты меня зови-ка, Иван Васильевич, настоящим моим именем. Схарией зови. Литвинское прозвище про Иванковича мне надоело.

Иван Васильевич как бы и не слышал Схарию. Всё ходил, ходил. Потом опять упал на стул, закрылся ладонями. Вроде и носом пошмыгал.

— Ну, чего у тебя ещё загорелось на душе? — осведомился Схария. Он сожрал целую курицу, выпил шипучего кваса, хлеб был очень хорош. Захотелось беседы, спокойной, неторопливой, поучительной.

— А то у меня загорелось на душе, что вы, благородные и мудрые люди, не пришли сразу ко мне. Не рассказали всё то, что ты мне сейчас рассказал. Разве бы я не понял? Разве бы вам не поддался? А то, понимаешь, пришли твои люди к моим великим боярам, к Юрке Патрикееву, к Бельскому-сыну, к Стрешневу, к сотне других больших чином людей тайно, и тайно всё хорошее им выложили. И пошли они, те мои бояре, по вашему пути... Правда, большие выплаты получили от вас мои великие боярские роды. Так я бы один, за половину тех денег, согласился стать на вашу сторону! А бояр тех либо силой, либо могилой, но за вами бы повёл! Экономия денег вам бы получилась!

Схария внимательно поглядел на Ивана Васильевича. Спереди, сбоку. А у того вроде и слёзы по щекам потекли.

— Обидно мне! — пожаловался Иван Васильевич... Сказанное про обиду успокоило Схарию.

— Конечно, обидно, — согласился он, — что мимо носа протекают огромные деньги. На одного Патрикеева нами был определён пансион в тысячу рублей! В год! Да остальным по семь сотен рубликов... Патриарх твой, Зосима, тот на одни только пожертвования для монастырей выманил у нас почти пять тысяч рублей! А проверить — внёс он те деньги в монастыри, или в свой сундук, как проверишь? Придётся теперь забирать нам тот должок Зосимы монастырскими приходами, землями, да вкладами. Много в твоих монастырях драгоценностей?

— Мало, — вздохнул Иван Васильевич. — Мало, грешен. На свои войны я у них отнимал, да на всякие торопливые нужды... Не на свои — на поземельные! Где надо было семян прикупить, ибо недород приключился, а где лошадей хлебопашцам... Но не то горит у меня на душе. Великие бояре уворовали не из моего кармана, а из вашего, так пусть их... Горит у меня душа от того, что они воровали, но живы теперь будут. А я не воровал и помру. На пеньке свою голову оставлю.

Схария погладил свою проплешину. Вот же недоумок Иван! Деньги шли против него, великого князя Московского, а ему это совсем бестрепетно!

— А что ещё тебе на душе горит?

— А то у меня томится на душе, что вспомнил я жену свою, Софьюшку, и деток своих... Ведь над ними надругательство совершат. Как же я её не послушался, а? Не надо мне было Ленку-молдаванку, да выродка её, Дмитрия, на престол сажать!

— Да, тут ты себя винишь правильно, Иван Васильевич. Над женой твоей, Софьей, да над детьми, конечно, надругаются. Потом их повесят старым обычаем — вниз головой. Так ведь ты сам тот обычай поддерживал. Мог бы его и упразднить. Власть вам подавай, власть. Вот дубиной той власти ты по жене своей да детям нонче и бьёшь! Разве нет?

— Так это не я, это предки... Это обычай отчич и дедич! Нарушь я его — мне тоже прилетит! Куда ни кинь — всё клин!

— А ты меня послушай, меня... Вот погляди на Европу. Там нами давно расписано так, что все всё знают наперёд. Кто будет наследником, а кто просто князем с двумя коровами во дворе. Нам, ведь, Иван Васильевич, лишние заботы ни к чему. Нам тоже охота жить в тиши да в спокое, долго... Зачем нам брать под себя огромные земли без порядка на них? Вот Европу мы утишили, забрали под себя и теперь правим всей Европой, стоя позади тронов. В тени от них, от тех тронов. Нам власть нужна, деньги от той власти... А все беды от управления народами пусть решают короли. Нами поставленные...

— Ну... Европа. Я малость ведаю, как там короли да князи на престолы садятся. Что-то ты тут, Захар Иванкович, путаешь...

— Схария, сказал, ну!

— Схария, Схария ... А званием ты кто будешь?

— Схария буду, и всё. Звание тебе моё знать нельзя!

— Ладно, ладно, не гневайся... Мне твоё звание куда? С собой нести в могилу? Эх-хе-хе.

— Ты про королей говорил.

— Да... И вот интересно мне стало, видя твою беспредельную мудрость, спросить...

— Велю. Спрашивай.

— Ой, благодарю! Милостивец ты мой! Скажи, а вот ведь Европа — это ещё не вся Земля. На Европу могут и арабы налететь, те же турки, когда с силами соберутся. И мы э-э-э... могли бы налететь на Европу. Расколошматить её, ту Европу, земли себе прибрать, а вас — вон! Как испанцы вас шуганули... Эту каверзу как разрешить?

— А она уже решается, Иван... Решается, пока ты сидел на своём троне и думал, что ты есть пуп Земли...

— Не я... это...

— Помолчи! Я говорю! Так вот. Ты сидишь, турки сидят, арабы сидят. Все сидят! Им кажется, что они властвуют. А мы не сидим, мы работаем. В поте лица работаем. И скоро вся земля, все царства-государства и княжества, все они незаметно, тихо, мирно окажутся у нас на верёвочке. И тогда мы будем сидеть, а все остальные народы на этой Земле станут работать. На нас, на богоданный народ! Как это записано в наших святых книгах!

Иван Васильевич под ор Схарии стал немного хихикать. Потом не удержался, захохотал в голос.

— Чего?! — рыкнул Схария.

— То ли ты врёшь мне... то ли сказочку баешь. Ладно, поверю я, что вы... работаете. Об этом даже читал... в ваших книгах... Кирпичи сбиваете без соломы. Соломы вам было лень набрать, так написано, чего уж там. Сами и писали. А кирпич без соломы развалится, как труха от навоза! Так вот эту неправедную воровскую сборку кирпича без соломенного крепежа вы теперь во все стороны и толкаете! Поперёд своей пастушьей веры толкаете во все государства также бессоломенную католическую веру! На свою веру, значит, не надеетесь, а Деву Марию поперёд суете? Это как понять?

Схарию понесло. Тёмный мужик развалился перед ним на стуле, хихикает. А ведь имел под собой огромное богатое государство, хотя завтра и личной головы не поимеет. Схария выдохнул воздух, из него попёрло то, что давно накипело:

— Дуболом ты, прости меня твой Бог! Ведь Дева Мария — она кто по крови? Иудейка! А как по нашему обычаю передаётся наследование? Через мать передаётся! Через женщину! Теперь понял, как тихо-тихо, не токмо что власть государственную, а даже и веру свою можно навалить на всю Землю? Понял, дурак?

Иван Васильевич перестал хихикать. Глаза у него почернели.

— Э-э-э-э... Нет, нельзя...

— Да мы на твоём Великом Новгороде этот ход уже проверили! И на поляцком государстве давно проверили. Мы его и создали, то ляхетское государство, которое тебя нынче бьёт и в хвост и в гриву! Немцы только нам не поддались...

— Ещё испанцы вам не поддались, — встрял Иван Васильевич. — А до того и англы не поддались...

— Вчера не поддались, завтра прибегут! И англов, и немцев, и испанцев мы деньгами теперь завалим до такого высокого долга, что им по гроб своих государств с нами не расквитаться! Так что жаль, Иван Васильевич, что не доживёшь ты до того дня, когда все они скопом почнут завтра долбить Тору!

— Чего долбить? — изумился Иван Васильевич.

— Нашу богодуховную книгу. Так что...

— Слава богу, на русский язык твоя книга ещё не переведена. Да и вряд ли кому интересно читать, как пастухи выпасы делят: «От Иордана до скотского загона Афира симонского». Моей ладони вполне хватит, чтобы все ваши земли на ней поместились...

Схария аж задохнулся. Откуда этот тупой русский знает наизусть содержание племенной книги иудеев?

— Чего сопишь? — спросил Иван Васильевич. — Брюхо заболело? Так курицу тебе принесли вроде без крови?

Схария отмахнулся, задышал, задышал... Нельзя показывать слабости этому смертнику. Нельзя. Ибо за обретение земель Московии Сионский Приорат подписался выделить Схарии и его потомкам сто тысяч золотых испанских дублонов, да ещё навечно всему колену его — пятьсот тысяч десятин черноземной пашни за Киевом[89]. Со скотом, пахарями и правом устанавливать свою религию... Эти последние часы жизни московского князя надо правильно использовать: доход извлекается даже из трупа, как говорят боговдохновенные книги.

Схария выдавил усмешку на губах, повернулся лицом к Ивану Васильевичу, радостно заговорил:

— Вот! Понял, Иван, на чём мы строим свою стратегию?

— Чего строите, не понял. Я тебе про ваши пастушьи сказки, а ты мне про сраную тегию. Говори по-русски! Голова заболела...

— План свой мы на этом и строим, Иван. На людском понимании веры. Мы деньги даём за веру! Конечно, потом возвертаем себе те деньги с процентом... Ведь стань завтра на Москве католики — через месяц все московиты будут католиками. Оно так ведь вышло, когда вы потеряли Киев, Смоленск и Минск? Так! Пришли католики, православные храмы тут же превратили в костёлы, а все людишки как ходили по дороге в тот храм, так и ходят. Быдло! Скот знает только одну дорогу! А вот потом, уже послезавтра, мы уберём с храмов на твоих западных землях католические кресты и вывесим название молельного места: «Синагога». А дорога-то останется. Одна дорога! И потопают в ту синагогу люди, ибо другой дороги к храму нет! Не натоптано!

Иван Васильевич во все глаза смотрел на Схарию. Тот порозовел щеками, губы его стали как кровью помазанные. Ну-ну... Великий князь опустил глаза в пол, застонал.

— Ты чего, Иван? Чего? Заболел?

— Душой я исстрадался, мудрец, душой... Ты так ровно говоришь, как по писаному, и верю я тебе, что так оно и надо бы... Но теперь-то я один. Подсказать, направить меня, совет мне дать перед могилой некому. Скажи хоть ты!

— Чего сказать?

— Дак того... Может, мне, когда за мной придут, в твою веру сразу перейти, а? Минуя католичество, сразу! Помолиться бы сразу твоему богу? Ведь уйду неотмоленым, с чем перед Богом Вселенским предстану?

— Знаешь, я тебе сейчас расскажу, с чем ты перед Вселенским Богом предстанешь. Это, конечно, тайна, но там... по ту сторону жизни она тебе сгодится, ибо жалко мне тебя стало, неразумного и злого. На пятьсот цехинов жалко. На большие деньги...

— Давай говори, Схария, говори! Я бы по нашему этому разговору тотчас тебе звание князя дал и город на кормление... Добрый ты и очень умный.

— Спасибо тебе за звание удельного князя, Иван Васильевич, да только у меня звание, которое ста таких стоит. И по деньгам, и по приближению к Богу. Я от Бога нашего стою всего на две ступеньки ниже. А ты от своего Бога небом отделён, а может, и землёй. В том смысле, что можешь и в ад попасть... Только вот, словами в нашу веру не переходят. Надо подписать договор с Богом ножом... Ты сей обряд разве не ведаешь?

Иван Васильевич снова спрятал лицо в широких ладонях. Сидел, качался на стуле, мекал, бекал — переживал... Промычал:

— Ведаю.

— Так что из-за малости такой, как отсутствие ножа в твоей золочёной тюрьме, не принять тебе истинной веры. Да, я думаю, что ты нашей веры ещё и недостоин. Мы к себе не каждого подпускаем...

— А как же европейские короли? Они, наверное, все, хоть тайно, но уже в вашей вере? И познакомились с кривым ножичком? Своим нижним, детородным отростком?

— Да, — твёрдо ответил Схария явную ложь. — Все короли у нас обрезаны. Где надо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Иван Васильевич опять то ли застонал, то ли заплакал. Безволие и горе делают человека волом — забитым, затасканным, на всё готовым...

Схария стал говорить, просто так, чтобы занять время. Тонким, холодным жалом полоснуло пониже сердца: забыли, что ли, про него? Ну, нет! И Ленка-молдаванка знает, что он здесь, и Зосима знает, патриарх Московский...

— Все европейские короли, — говорил Схария, — истово верят, что произошли от одной крови... История сия хоть и жуткая, но она есть суть всех династийных прав на ныне существующие королевские престолы. И даже суть права на Русские земли...

Иван Васильевич тяжко вздохнул, на миг убрав ладони от лица, но звука не издал. А лицо стало совсем сморщенное у него, отчаянное лицо. Лицо висельника!

Схария продолжал, увлекаясь своей значительностью:

— Меровей, основатель всех нынешних европейских династий, был рождён от двух отцов. Будучи уже беременной от своего мужа, короля Клодио, мать Меровея отправилась купаться в море. Утверждают, что в воде её силой взяло некое морское существо. — Тут Схария с чувством проговорил на латыни: — Bestea Neptuni Quinotauri similes. «Зверь, похожий на Кинотавра»[90]. И в жилах родившегося Меровея потекла кровь франкского короля и нашего Первобога! Истину тебе говорю: все короли мира имеют ту кровь еврейского Первобога! Все, кроме русских. Вот ты, например, той крови не имеешь... Значит, нет у тебя корня власти и жизни... Сухое дерево ты, в таком же сухом лесу...

— А твои короли, они имеют эту... голубую кровь? — вдруг спросил Иван Васильевич.

Схария замешкался. Откуда этот ходячий полутруп знает про голубую кровь? Это знание не для всяких...

— Королей у нас нет и не было! — занёсся Схария. — А были у нас цари! Царь и король — это разные звания! Царь — велик и могуч! Цари рождены Богами! Это написано в древних книгах! Нас поперёд всех родили, а потом мы уже плодили других! Кого хотели!

— И нас вы похотели родить? Нас, русских?

— Всю мерзость вашего племени да и всего славянства беззаконно породили рабы Богов. Боги устроили Великий потоп, чтобы вас всех смыть с Земли!

— Знаю, знаю, — отозвался Иван Васильевич. — Не всех смыло. Каюсь. За всех несмытых каюсь... Но вот я-то со своим великим княжением — откуда взялся? И дед мой, и прадед, и его прадед, мы всем своим родом Рюриковичей — откуда взялись? От несмытых Потопом рабов, что ли?

— Да, — грубо отозвался Схария, — от немытых рабов. — Сам он сидел в той горнице уже два месяца, несло от него... Грязной свиньёй несло.

Иван Васильевич вдруг загорелся в споре, встал, опять заходил:

— Ладно, я в это верю. Думаю, ты, как человек мудрый, понимаешь, что перед казнью жертва не врёт.

— Не врёт.

— Тогда какого же ляда мне мои книжники врали, а? Врали, что мы, русские, служили Богам как надсмотрщики, механики и жрецы! И тот морской зверь — Му Сар Иоаннес! Бог Водной Бездны, Бог Абзу!

Схария закачался на своей скамейке. От тебе нате! Как же его, Схарии, пастыри не сообразили про книжников русского князька?

Ивану книжников Софья привезла. Из Византии. Из Второй русской империи! Которую сейчас лихорадочно стирают из книг и с карт все университеты Европы — с помощью инквизиции! И с помощью больших неучтённых денег его, Схарии, племени!

— Врут! Ой, врали тебе твои книжники, Иван! И сейчас врут! — Схария в сильном возбуждении опять забыл прибавить отчество к имени великого князя. Ведь ещё шаг — и русский князь Ивашка точно утвердится во мнении, что русские, и правда, были не последними людьми перед Великими и древними Богами. Нельзя и допустить такого!

Схария решительным шагом опять направился к дверям, обшитым толстым медным листом. Может, и правда, русские после государственного переворота наладились пьянствовать, а на той пьянке забыли оставить место, ему, начальнику сего переворота! Эх, русские свиньи!

— Врали, верю... — Иван Васильевич заметил нехороший блеск в глазах Схарии. — Бросили меня сейчас одного мои мудрецы... У меня станется к тебе последняя просьба, мудрец не моего народа. — Я хочу... тебе тайну открыть, — просипел ему в спину Иван Васильевич. — Про мои клады будет та тайна.

Схария тотчас повернул обратно, сел на свою скамейку:

— А почему мне?

— А кому тут откроешься? Тому рейтару, что тебе оставил память под глазом? Подлому предателю Шуйскому? Я же тебя проверял в разговоре и вижу, что человек ты честный, решительный и терпеливый. Перед смертью кому, как не тебе, открыться? Но с условием... с условием, Схария, что ты меня спасёшь!

— Даю слово, что спасу!

— Перекрестись, а то не поверю!

— Так у нас по вере нет крестования по телу!

— Да... точно, нет крестования, а жаль...

— А вот клятву тебе я дать могу, Иван Васильевич!

— Нет, клятвы не надо. Мать твою я не знаю, отца — тем паче. Кем ты можешь поклясться? Был бы у тебя духовник, ну, так ты бы мог дать мне клятву. В обмен на его жизнь. Как положено. Чтобы его, если ты клятву порушишь, свиньи сожрали! Есть такой духовник?

— А много ли у тебя денег, чтобы своё спасение купить, а? Может, мне и клятву приносить — себе дороже станет?

— Серебра-то много. А золота в подземном схроне — пуды пудов и всяческие пуды!

Золото! Про золото московских великих князей в Европе давно ходили тайные слухи. Слухи те пошли после того, как Русь отбилась от татар, нанятых единоплеменниками Схарии для захвата добротного торгового пути через хранимый Москвой Волок Ламский.

Темник[91] Мамай запросил за труды свои кровавые золотом! Генуэзские братья Схарии то золото дали Мамаю наперёд и плакали. Перед тем как Мамая зарезать, его допрашивали про золото: «Куда дел?» Паскудный кочевник врал, но потом сознался, что три повозки с золотом так и остались на Красном холме, с которого он наблюдал битву на Кулишкином поле. А русский князь Дмитрий, прозванный потом Донским, нашёл то золото и начал его транжирить: Москву застраивать, русскому купечеству потакать. Не своё же тратил, паразит!

И вот теперь, похоже, следы того мамаева золота обнаружились... Схария умильно распустил щёки в улыбке, пошарил в своём халате, нашёл корочку хлеба, протянул Ивану Васильевичу. Иван Васильевич от той корочки отшатнулся, как от змеи. А у Схарии оба уха уже как бы повернулись, одно — на улицу, другое — на сени.

Иван Васильевич прокашлялся, повторил:

— Всё мамаево золото тебе отдам.

Схария внезапно посуровел лицом:

— Ладно, давай. Помогу тебе! Мой Бог — тому свидетель!

— Тогда запоминай. Первый схрон московских князей — под Воробьёвыми горами. Там, на уклонной улице дом стоит, на самом краю. Хозяина дома кличут Овсяником. К нему подойдёшь и скажешь: «Именем Московии и Царя небесного, веди в улей!»

Схария отмахнулся:

— Какой такой улей, если не о мёде разговор, а о золоте?

— А мёд, он какого цвета? Ты что, Схария, хочешь, чтобы о золоте говорили как о грязи? ...И, значит, поведёт тебя тот Овсяник под гору...

— Не полезу я, Иван, под землю за твоим золотом. Золото нужно брать без опаски, без копания в грязи, без крови. Понял? Такое золото у тебя есть?

— Да там же, пойми ты, пень трухлявый, лежит то золото, что дали подлому Мамаю твои же братья!

— Не может того быть! — внезапно проорал Схария. — Врёшь ты всё, Иван! То золото Димитрий клятый подло истратил!

— А зачем ему тратить было то золото, Схария? — Иван Васильевич остро и прямо глянул в чёрные глаза Схарии. — У Дмитрия Донского серебра хватало! Наши сурожские купцы за полный мордобой мамаевских пограбёжников отвалили Дмитрию Донскому да русским ратникам — пятнадцать тысяч гривен серебром! Тогда гривна стоила ого-го сколько! Пятнадцать коров дойных!

Схария побелел лицом. Он теперь сообразил, почему почитай двести лет сурожские купцы с кровью гоняли его соплеменников по берегам Каспийского моря да но берегам моря Чёрного, как паскудных пастухов. Москва обогатилась за счёт клятого Мамая и за счёт купцов русских, древним прозвищем «сурожане». Они до сих пор держат торг на Срединном море и даже пытаются прорваться в Индию. Ну, тут им каюк! Турецкий султан Махмуд Белобородый нынче мешками получает от соплеменников Схарии не медные кружочки, а золотые... За полное перекрытие для русских купцов всех старинных торговых путей.

— Погоди, Иван. — Схария стал говорить очень осторожно. — Ведь я то подземное золото, если выйму, так и верну его честно, по принадлежности. Моим однокровникам верну на общее дело. Лично мне тогда ни унции не достанется. А ты сейчас говори про то золото, какое хоть завтра я могу забрать себе и начать торг за твою жизнь...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Во дворе тут заорали, послышался топот боевых коней.

Схария торжественно выпрямился, замер.

— Чего?! — проорал голос Шуйского на улице, под окнами горницы. — Чего там?

— Великая Княгиня Елена изволит спать укладывать государя всея Руси Дмитрия Иоанновича! Велено тебе быть к ней завтра до обеденного часа!

Шуйский весело матюгнулся, во дворе забегали, заругались, лошади устало застучали копытами по доскам конюшни.

Схария на глазах сошёл лицом. Побелел:

— Как же так? — зашептал он. — А я? А обо мне — когда?

— Ты, Схария, на Руси Великой живёшь. — Туго потянулся Иван Васильевич, до хруста костей. — Здесь правило, когда власть меняется, длинное. Длиннее боевого копья. А правило такое — сиди и не высовывайся. Понадобен станешь — вынут и доставят. Не понадобен пока, значит — жди!

— Как ждать? Я сколько сил и денег и труда положил, чтобы Русь твоя, подлая, во свет нашей веры вошла, а теперь ...

— Ночь пока на дворе. Не свет. Вернёмся, давай, к нашему договору.

— Эх! — Схария схватился за голову, упал на скамейку, покрутился на ней, снова вскочил.

— Вот то золото, — стал бубнить Иван Васильевич, — которое под Воробьёвыми горами, я отдам лично тебе. Ты потом им сам распоряжайся. Если желаешь, отдай своим однокровникам. Только память моего ближнего родственника, Дмитрия Донского, ради бога, не марай. Он ваше золото у Мамая забрал не пограбёжным обычаем, а по праву военной добычи... Меня же ты станешь выкупать тем золотом, на которое тебе укажет архимандрит московский, настоятель Успенского собора. К нему придёшь и скажешь: «Ихь бин кара шошка»[92]. И сразу не из земли золото получишь, а чистое, даже помытое.

— Это что, пароль такой? Чей язык?

— Древний язык... Но ведь и я не понимаю, на каком ты языке говоришь. «Пароль... пароль»... Значит, золото возьмёшь, там будет пудов сто...

Схария посмотрел на Ивана Васильевича, как чумной на мужиков с крючьями: сейчас крючья воткнут и поволокут в яму. Сглотнул, но спросил:

— Ты, Иван, может, головой тронулся? Какие на Руси сто пудов золота, а?

— А такие. Это наша, личная и тайная, великих князей Московских, казна. Хватит тебе ста пудов? За мою жизнь?

Схария уже и думать позабыл, что его пора бы уже и выпустить. Заходил по горнице, стал считать:

— Не хватит, Иван! Не хватит! Гляди: ты за последние два года наделал займов в Европе на целых двести пудов. Значит, давай ещё мне два схрона открывай! Этот, что в Успенском соборе, я отдам за твою жизнь, а два других пойдут на возмещение твоих займов! Только вот что я сам получу за заботу о тебе?

— А чего это ты так разорался про мои займы в Европе? Я их не делал, моей подписи там нет. Там подпись Соправителя моего, его пальчика махонький отпечаток. Отрубят мне башку, так пусть Европа с моего Соправителя денег требует!

Схария после тех слов лицом потёк:

— Вот оно как? Обманул ты, получается, своих кредиторов?

— Почему обманул? Я тут ни при чём! Ты-то почему страдаешь от того, кто совершил московские займы? Не твои ли там деньги?

Тут Схария заорал, брызгая слюной от полного возбуждения:

— Это наши деньги! Не короля Венгрии, не венецианских банкиров, не австрийских королей! Наши деньги Москва занимала! И они должны быть нам возвращены! Иначе Европа станет воевать твою Русь до скончания веков!

Иван Васильевич отуманился взором. Схария продолжал орать:

— Ни один король в Европе без разрешения из нашего кошля и медяка не вынет! Понял?

— Понял. — Иван Васильевич поднялся со стула, закряхтел, положил обе руки на поясницу. Скривил лицо: — То я сейчас понял, что за те займы, что брала Ленка-молдаванка, заберёт Европа всю мною собранную во трудах тяжких и праведных московскую землю...

— Враньё всё про займы Ленки и её младенца. По бумагам это проведено грамотно, не подкопаешься. Но мы и копаться не станем. Придём и всё заберём! Правда, Соправителю твоему и денег малость оставим, и Московской землицы...

Иван Васильевич даже лицом посерел:

— Ты, Схария, всё время говоришь: «Мы, наш, наше», а чьё это — «наше»? Вот я раз кому говорю — «моё», значит, это — всех русских земель. А твоё «наше» — чьи земли?

Схария торжественно прошёл туда-назад мимо Ивана Васильевича:

— А нет у нас земель! Мы везде и нигде! Нет у нас князей и королей, мы сами себе короли. Мы берём всё, что нам надо, но никогда нигде и не перед кем за это не отвечаем! И никаких документов не оставляем. Подписи ставят наши куклы — короли да князья. Они же казнят того, кого мы укажем, войну объявляют, своих дочерей замуж выдают... Всё только по устному слову нашему! Так будет всегда везде и впредь! Случись чего, тех королей и осудят. Вот!

— О! — восхитился Иван Васильевич. — Вот это да! Это и есть власть! Не чета моей! А скажи мне, мудрый и великий Схария, Папа Римский, наместник Бога на Земле, он тоже выполняет ваши команды?

— А то как же! Не выполнит — помрёт.

Иван Васильевич соскочил со стула, забегал по горнице:

— А скажи мне, Схария, вот что... Нет, не буду... Боюсь сглазить!

— Помни о восходе солнца, Иван, которого ты не увидишь! Говори последнее слово, где спрятана казна!

Иван Васильевич подскочил к Схарии, ухватился за его тощие плечи, потряс:

— А о том я тебе скажу, когда ты меня вытащишь отсюда да спрячешь хорошо, да потом вывезешь в Польшу — к дочери моей, Елене, под ейную защиту.

— На днях придут в Москву мои... придут купцы с норманнских пределов, из страны парисеев...

— Франки?

— Не франки, а наши люди, с бумагами от франков. Им велено меня оберегать и доставить по месту. Вот с ними и будем вести разговор.

— Понятно. Законно. Рад.

Под окнами вдруг громко и зло заговорили, что — не разобрать. Два раза прозвучало: «Резать будем!» Потом убрали шесты с догоревшими свечами. В горнице стемнело, хотя в маленькие оконца падал лунный свет, отражённый от снежных увалов на усадьбе.

Схария мельком глянул на лицо Ивана Васильевича. Лицо великого князя стало похоже на лик мертвеца, которого не спешили зарыть. Синее стало лицо.

— Схария! Послушай, не стучат ли топоры под окном?

— Тебя что — прямо здесь казнить будут?

— Нет... Сейчас гридни заменят свечи в фонарях. Опять поднимут фонари под окна. Могут поднять на шесте икону. Если поднимут Николая Угодника, то — все. Жить мне останется до рассвета. Потом отвезут на берег реки Москвы и там, на болоте...

Вот же скотство какое! Не успеет Схария вытащить из этого пенька тайну его личной казны! В дверь постучать? Опять в лоб получить? Как же продлить хоть на время жизнь этому Ивашке подлому?

— Ну, Иван! Говори! Где казна? Где спрятана?

— Не могу говорить... Язык высох.

По слабым сполохам, забегавшим по стенам горницы, стало ясно, что поднимают шесты со свечами. Схария теперь не слышал и дыхания Ивана московского. Ну и трус...

Иван Васильевич вскрикнул. У окна появились две свечи по краям большой иконы. Свечи освещали лик длиннобородого старца. Старец держал правую руку вверх, призывая внимать ему.

— Всё-ё-ё-ё, — выдохнул Иван Васильевич. — Всё!

— Как это «всё»? А твоя казна?

— Всё, Схария. У нас положено так — каждый умирает в одиночку.

Схария забегал по горнице. Иван Васильевич встал перед окном с иконой, начал медленно молиться.

— Иван Васильевич...

— Да пребудет Царствие твоё...

— Великий князь!

— Да пребудет воля твоя...

— Великий государь!

— Почто холоп отрываешь меня?

— Всё могу для тебя решить! Слово даю. Придут за тобой, я скажу, что за продление твоей жизни всех продам — и твоих и своих... Клянусь!

Иван Васильевич обернулся, не переставая креститься:

— А живых людей назовёшь? Не мертвяков? Не пророков твоего Отечества? Впрочем, Отечества у тебя нет.

— Живых, как есть живых! Всех!

— За мою казну?

— Да!

— Ладно... Но ещё я, Схария, хочу знать — каким способом ты меня из смертной темницы вытащишь? Когда сам в ней сидишь?

— А я буду орать, что ты — полукровка!

— Кто?

— Мол, ты половину нашей крови имеешь. От матери своей!

— Ты пёс, етит твою! Ты думай, что говоришь! Ты мою мать не трогай, с-с-скотина!

— А другого способа нет, Иван, — спокойно сообщил Схария, укладываясь на лавку. — Это самый верный способ. Документы заделаем, что мать твоя, Марья Ярославна...

— Мать не трогай, сказал!

— Правильно. Мать твоя совсем русская... О! Бабка твоя, Софья Витовтовна! Сделаем по бумагам так, что бабка твоя, Софья Витовтовна, есть чистых кровей иудейка! И находится под нашим законом. И все создания из чрева её, и потомки тех созданий тоже наши люди. И никто тебя не тронет, Иван!

За окном топтались люди. Шест с иконой качнулся, ушёл в сторону. Поматерились внизу, подняли второй шест. На нём, тоже освещённая свечами, блестела икона Девы Марии.

— А, всё едино теперь... «Дево радуйся!..» — забормотал Иван Васильевич. — Знак мне дают, что в Московском княжестве переворот на католичество уже произошёл... Всё едино теперь, и что бабка моя, Софья, иудейка, хотя она на самом деле полька. Чистых кровей. И что мне осталось жить чутка. Чутка осталось ждать: топор по шее или сабля по горлу... Согласный я, чтобы тебе и твоим людям за твою ко мне доброту всё моё личное богатство досталось! Только ещё у тебя в последний раз спрошу...

— Спроси! — Схария старался не глядеть на свирепый лик девы Марии со младенцем. Кто такой лик рисовал? Совсем русский лик. Того гляди, младенца положит рядом, а сама топор возьмёт.

— Схария, я желал бы во время казни, при собрании народа нашего... вспомянуть добрым словом тебя и всех твоих однокровников. И нашему Богу доложить о вашей доброте. Пожалеть, что не успел наш народ побыть под вашей властью в холе и неге... Восплачем мы там, на болоте, ох как восплачем!

— Тебя спасут, я сказал! Чего тебе ещё надобно?

— Надобно знать, как твоё сообщество называется, которое писем не пишет, подписей под указами не ставит, работает исключительно словом. Дабы мог я молитву в помин того общества совершить в свой смертный час. Как?

Схария оба уха как бы вытянул в сторону окон. Там поскрипел снег... Люди удалились. Потом снова подошли. Снег заскрипел сильнее. Много людей подошло. Лик Девы Марии закачался, ушёл из окна. Тёмное стало окно. Жуткое...

— Как? Ну? — тянул жидовские жилы Иван Васильевич.

— Сионский Приорат. — Схария ясно понял, что Ивану, московскому князю, точно, конец пришёл: ишь ты, плачет! Сам он уже мысленно был на улице и в боярской шубе ехал в Кремль, а оттуда прямо в кремлёвскую казну...

Иван Васильевич встал со стула, три раза ударил им об пол. Громко, нагло.

— Ты что гремишь?! — заорал Схария.

— А надоело мне всё! — проорал в ответ Иван Васильевич. — Воняет здесь, как в загоне у супоросной свиньи!

Дверь в горницу внезапно распахнулась. Здоровенный немецкий рейтар махнул великому князю рукой: «Выходить!» — и Иван Васильевич скорым шагом пошёл в коридор.

— А меня? — засуетился Схария. — Меня забыли!

В ответ ему, теперь в левый глаз, прилетел огромный кулак немца. Дверь захлопнулась.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Шуйский крутился вокруг великого государя со смешочками. Иван Васильевич стоял перед ним голый, гридни меняли на нём одёжу от исподнего до верхнего. Ругался:

— Ну, свяжи ты этого жида покрепче да сволоки в баню! Невозможно рядом с ним устоять! Ей-богу, я от паскудства того запаха чуть не завалил всю игру!

— Хай так побудет, — нагло отвечал Шуйский. — Пусть поймёт, почём фунт лиха... Впрочем, он и живучи в Новгороде вонял, как старый козёл.

— Ладно... Поесть чего — наготовили?

— А то как же! Пошли в едальную залу.

Великий князь обернулся, мотнул рукой книжнику Радагору идти за ним.

Уселись втроём. Дело назревало тайное, огромное. Радагор сидел напротив великого князя, щурился на свечу, что стояла промеж ними.

— Да убери ты свечу в сторону! — развеселился великий князь. — Свет, он тоже бывает помехой. Говори, чего подслушал!

Горница, в которой держали Схарию, имела двойные стены. Некогда там, в старом здании, размещался малый домовой храм бояр Шуйских. Пространство между стенами служило для вентиляции молельной залы, для притока воздуха. Ну и слушали особые люди, пребывая в том междустенном пространстве, чего вымаливает для себя боярский гость или на кого Богу жалуется.

— Сионский Приорат, — грубым голосом сказал Радагор. — Есть такая паскудная сущность. — У Радагора голос звучал грубо, хрипло. В московских застенках, бывало, такие тати, что по десятку человек за раз гробили, от голоса Радагора плакали, и все бумаги, что им подсовывали, подписывали, в полное признание вины.

— Это всё, что я выведал у этого скота?! — Иван Васильевич аж перестал жевать.

— А более и не надо, — прогудел Радагор, наливая себе ромейского вина в большую чашу. — За корень ухватились — ствол повалим.

— Это что же, опять тайный орден в Европе образовался? — спросил Шуйский.

— Да какой там орден! — Радагор хмыкнул. — Воровская шайка. Три копейки урвали, им и весело.

— А мне почудилось, что больно силён тот сион, или как его там...— Иван Васильевич задумчиво отрезал себе копчёного окорока, намазал тёртым хреном.

— Ты же всегда моим словам веришь. — Радагор отставил в сторону золочёный кубок. — Вот я тебе разверну крипту этого воровского сброда. На древнем, для всех одинаковом письменном языке «Си Он» значит «соль молчания». Это взято из описанного ещё нашими мудрецами из города Баб Илион древнего способа бальзамирования покойников.

Иван Васильевич вздрогнул и перекрестился. Шуйский хмыкнул и тоже наложил на себя двоеперстие. Радагор выбрал себе на серебряном блюде кусок томлёной в печи курицы, хотел откусить.

— Погоди ты жевать! Говори дальше! — разозлился Иван Васильевич. Ему не понравилось упоминание за столом покойников.

— Ну а понятие «Приорат» эти бестии прицепили к «соли молчания» ляд их знает зачем. Правильно, по писаному будет Пи Ри Ор. Литвины, паскудники, словом «ор» называют золото, то золото, что в шахте и ещё не добыто. «Пириор» — это как бы каторжные работы по добыче того золота.

— Чего ты мудришь? Ведь сам слышал, как жид сказал — «Сионский Приорат»!

— Великий государь! Ты же слышал его речь. Ты хоть половину понял, что он говорит? У него язык, как у всех пастухов, подвязан не к тому месту. Ему русские слова выталкивать, как камни во рту катать. Он не выговаривает «ад». И говорит — «ат».

— Вот! Ещё ада мне не хватало!

— Иван Васильевич, великий государь! В той шахте рабы золото и плавили, прежде чем нести на алтарь Бога. Алтарь называется «да». А предалтарная, чёрная и гибельная работа— «ад». Вот и всё.

— Что всё?

Шуйский расхохотался в голос:

— Да понабрали эти шпыни разных страшных слов и вот тебе название воровской шайки!

Иван Васильевич выпил полчары мордовской водки, скривился, ухватил ломоть осётра, макнул в уксус, заел жгучий напиток.

— Так что теперь, мне рукой махнуть на тот Приорат?

— Нет, держи пока в уме. А остальное — не твоя забота, великий государь. — Радагор достал стопку бумаг. — Я, пока слушал твой разговор со Схарией, исписал двадцать листов. По тем листам имеешь ты полное подтверждение вины твоих больших бояр в лютой измене. Так что совесть твоя и душа чистыми вышли из поединка со Схарией. Большой силы его признания. По ним я могу закатать в потюремщики хоть нашего хозяина, боярина Шуйского... — Радагор выпил вино, принялся есть кислый заедок.

Шуйский взвился над столом:

— Чего ты молотишь?! Как это — меня в потюремщики? За что?

А Схария точно сказал: «Шуйский весь план завалил». Насчёт польского похода.

Над столом образовалась вязкая тишина. Только Иван Васильевич скрёб серебряной ложкой в мисочке с грибами, заедал свирепую водку.

— Ладно, Мишка, потомив осатаневшего Шуйского, пробурчал Иван Васильевич. — То была тебе проверка. Хошь, меня теперь вызывай на поединок. Но ответь, ради бога, пошто ты трусил сам ехать в Смоленск, а? Пошто послал на верную погибель Варнаварца? Ведь его подлый пан Заболоцкий лично знает!

Шуйский два раза резнул кулаком по столу, встал, походил мимо. Сел на другое место, подальше от великого князя.

— Пан Заболоцкий лично на меня приготовил ков[93] такого свойства, что живым я бы из Польши не вернулся... Прости, великий государь!

Иван Васильевич глянул на Радагора. Книжник, ответственный в великом княжестве за каждый вредный чих противу власти, кивнул: правду говорит.

— Ну, так навёл бы на Заболоцкого своих лихих ухорезов! — разозлился великий князь. — У тебя полтысячи на конях, живут на твоём личном... пансионе. Рванул бы в набег на Польшу, зарезал бы Заболоцкого, да назад. Чего ты забоялся? Я бы в тот момент отвернулся...

— Радагор не велел.

— Пока этот шпынь Заболоцкий пригоден нам по внешним делам, — сказал Радагор. — У него два писаря есть... от твоих щедрот, великий государь, деньги получают. По пятьсот рублей в год. Потому мы пока всё знаем про дела польские да литвинские.

— Знатно... Шуйский, садись рядом, давай отчёт. Сколько, по моим расценкам, проел этот жид Схария?

Шуйский повеселел, сел, налил себе мордовской водки, с чистой душой выпил, крякнул и даже не стал заедать. Заговорил:

— За два месяца, как велено... по сто рублей в день.

— Мало. Пиши, давай, по пять сотен рублей в день. Да запиши ему походы в баню, да полную смену одёжи, да охрану... Чтобы через месяц проелся он как бы на двадцать пять тысяч рублей. А потом... Хех!

— К весне жида утопить желаешь, великий государь? — спросил Радагор.

— А что? Потребен он тебе?

— Нет. Подожду, когда названные им люди придут от франков, и всё — сади его в болото.

— Ещё какие будут мне указания? — развеселился Иван Васильевич. После паскудной игры в смертника его сильно тянуло выпить и похохотать.

— А такие указания, что надобно мне собрать три полка стрелецкого строя, — ответил без улыбки Радагор. — Да ещё человек двести шпигов на все постоялые дворы окрест Москвы. Татары твои перекрывают юг, а мне надо держать в полном затворе запад, все пути от Литвы и Польши. Раз навалился на Московское княжество Сионский Приорат, надобно сначала сдержать его осаду, а потом...

— Осаду? — побагровел лицом великий князь. — Какую, к ляду, осаду? Выдумываешь тут!

Радагор сумрачно и зло повторил:

— Сначала сдержать осаду этого тайного сброда, а потом — псов войны спускай!

Шуйский покивал головой:

— Я, великий князь, Радагора поддерживаю. И скажу тебе полную правду, почему я затрусил катить в Литвинщину. Пан Заболоцкий уже натравил на меня этих пейсатых... Забыл, как они извели твоего сына Ивана? И тебя хотели извести! Погоди, это только начало...

Иван Васильевич глядел в стол и тыкал своим кинжалом мимо куска мяса.

Радагор добавил:

— Ещё вчера надо было вокруг Москвы создать такое военное кольцо, чтобы не токмо что человек, чтобы крыса не проскочила...

Вон оно как! Опять крыса! Вот где выскочила байка старого московского купчины Матюшки Избыткова про крыс. Коих русские люди жгли в древности вместе со своими домами и со всем добром — лишь бы избыться от нечисти. Эге... Дело закрутилось серьёзное: нынешних крыс тоже надобно жечь по всей земле!

Иван Васильевич поднял глаза на своих ближников:

— Забирайте всё, что есть потребного вам. По военной разнарядке! Как при особом случае!

Шуйский поднялся, заходил мимо стола:

— По военной разнарядке, Государь, ни одного стрельца не получишь. Все стрелецкие дети уже повёрстаны. Людей со стороны в стрельцы не запишешь. А если по особой нужде набрать со стороны, то на три полка где денег взять? Да на шпигов, на тиунов кабацких, потребно в год...

— Одна тысяча рублей, — подсказал Иван Васильевич. — Да на три стрелецких полка в полной военной справе — десять тысяч. А на поход в литвинские земли потребуется пятьдесят тысяч на один месяц. — Иван Васильевич увлёкся в расчётах. — А ещё ты, Шуйский, требуешь с меня на пять солдатских полков почти двадцать тысяч рублей. Как быть?

— Надо, великий государь! Времена такие, что лучше рублём отбиваться, чем кровью. — Радагор снова налил себе густого ромейского вина. — Сионский Приорат, это всё же сила. Сволочная, бессовестная, тайная. Они всегда из-за спины бьют. Всегда своими фальшивыми деньгами и чужой кровью, купленной на те деньги...

Шуйский постучал ладонью по столу:

— Стой, стой, Радагор, поостынь пока. Слышь, чего хочу спросить? Я повелением великого князя торгую нынче с Ганзой архангельским жемчугом и такого спроса как нынче на жемчуг — просто не бывало. С руками рвут. Уже почти пятьдесят тысяч чешских талеров я засыпал в свою казну. — Тут Шуйский перекрестился. — И, дурак, те талеры не проверил...

— И не надо, — Радагор косо глянул на великого князя. — Треть мешков точно фальшивая. С подмесом свинца или олова.

Не вздумай печати с мешков рвать! Поставь ещё московскую печать на те мешки и гони их шведам, за железо...

Шуйский зашёлся стервозными словами. Иван Васильевич погрозил ему кулаком, зло пробурчал Радагору:

— Рано или поздно тот обман откроется. Смотри, поднимутся тогда против нас и шведы, и даны, и немцы... Может, татарам в Крым то серебро отправить?.. Отдавай те талеры в мою тайную кузню. На переплавку. Пусть из них льют серебряные вёдра да ковши на подарки крымскому хану...

— Это годится, — развеселился Шуйский. — Завтра и отдам. Но теперь пошлю своего дьяка в Ганзу, чтобы на месте проверял те талеры.

— Грохнут там твоего дьяка, — прервал Шуйского Радагор. — Пока сиди так, будто ты в неведенье насчёт чистоты денег... Крымский хан пусть репу чешет, если до него дойдёт.

— А мне тоже прикажешь чесать репу? — взвился Шуйский. — Я-то теряю свой доход!

— Я тебе, Мишка, возмещу твой убыток, — твёрдо пообещал Иван Васильевич. — Вот вернутся наши купцы из Индии — и возмещу!

— Вернутся они, жди! — разозлился Шуйский. Он встал из-за стола вышел на кухонную половину. Там начал орать на поварскую челядь, разбил с треском глиняное блюдо. Вернувшись, Шуйский налил себе водки, выпил, заел чесноком. Заешь тут чесноком, когда махом потерял пятьдесят тысяч талеров из-за скотского Сионского Приората. Чтоб ему...

— Ты, Шуйский, — Радагор повернулся к сопящему Шуйскому, — имей понимание, что они, эти шпыни франкские, которые придут за Скарией, придут и по твою душу. Тебя крепко подкупать станут! Насчёт тайного освобождения жида из твоей тюрьмы и насчёт тихого, но резвого убийства великого государя. Денег дадут много и сразу. Так что молись...

— Да я тогда им!

Иван Васильевич треснул по столу кулаком:

— Погоди ты! «Якаешь» тут! Дело куда круче, чем я полагал. Хорошо, что по весне решили на Литовщину не ходить... Летом, оно проще... Устал я.

Шуйский показал над столом огромный свой кулак Радагору, потом совершенно трезво заговорил:

— Государь, у стрельцов мы забрали на ратную службу тех сынов, коим по двадцати одному году исполнилось. Но в ихних семьях сейчас подросли другие. Озоруют, в шайки сбиваются, прохожих да проезжих задирают. Всё Замоскворечье от них воет. Предлагаю поверстать их как бы заранее, положив им за государев счёт одёжу стрелецкую, кафтаны, сапоги, пропитание, да по три рубля на год за службу. И пусть как бы учёбу проходят до исполнения призывного возраста. На всех дорогах, где им укажет Радагор, пусть встанут отрядами. Мальцам интерес будет хватать людей да в самоделишную войну играть. А?

— Мысль верная, — признал Иван Васильевич. — Но ведь много народу и покалечат... если эти молодые полки ты, Мишка, не возьмёшь под свою руку. «Стрельцы боярина Шуйского»! А? Как крепко звучит!

— Беру под свою руку! — поднялся Шуйский.

— Ну и сразу тогда бери их на содержание, — завеселел великий князь. — У тебя же доход растёт от продажи в Ганзу архангельского жемчуга, так что давай!

У Шуйского аж слёзы выкатились наружу. Видать, от ледяной водки:

— Великий государь? Как же так, а? Ведь в прогаре я останусь! Те ганзейские талеры велишь на вёдра да ковши крымскому хану перелить, другие пустишь небось на войсковые значки для молодых стрельцов... А мне как жить?

— Забыл я про твой убыток! — Иван Васильевич два мига подумал, кивнул Радагору. — Доставай бумагу и стило! Пиши: «Выдать безрасписочно Шуйскому пятнадцать пудов серебра старого Вавилонского чекана...» Написал? Дай подпишу. Вот так... Там, Шуйский, то серебро, которое я выменял вес на вес у купчины Копейкина за новгородскую виру. Вавилонское там серебро, деньги нашей Первой империи... Догуливайте, а я пойду. Завтра опять большое дело: уговорить старца Симона взять митрополичий посох вместо предателя Зосимы — это вам не Схарию утопить... Крепкий мужик!

— Государь! — удивился Шуйский. — Откуда Симон — и крепкий мужик? Ему за восемь десятков перевалило!

Иван Васильевич резнул кулаком по столу:

— Духом крепок Симон. Слово скажет, как копытом под дых...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Москва затворилась. Зима во весь мороз свою силу кажет, тут бы самый раз великий зимний торг разводить, а окрест Москвы встали военные заставы. Ни проехать ни пройти. Кто пытается по краям да по оврагам прокрасться к городу, того ловят и волокут на правёж к Радагору. А у того под рукой страшный кат Томила — всё расскажешь, даже чего и в мыслях не держал.

Да ведь, главное дело, кто состоит при охране дальних подступов к Москве? Ребятня молодая, стрелецкие огольцы! Старые стрельцы, говорят, весьма благодарили Государя за своих молодых сынов, за их воспитание — и все расходы взяли на свой кошт. Так Москва получила свирепое и бесконтрольное войско.

А с юга шалили крещёные данияровские татары. Поболее трёх тысяч конников встали серпом окрест Москвы да зимним постоем по деревням, по сёлам. Мужики тамошние взвыли. Ведь надо прокормить двух коней да одного татарина. А он, татарин, свиней не ест, ему барана подай или лошадь! Разорение!

И тогда пошли по Московской земле слухи, будто всё это разорение затеяно, дабы уберечься от тайных воров, коих напустил на Московию жид Схария. Тот, собака, всем закрутил головы чародейством под именем «Тора». Новгород из-за того чародейства пришлось сжечь, Казань разбить. А жид Схария спасся яко крыса и теперь тайно обитается в пределах Москвы и посадов, совращает попов менять порядок молитвенного строя... Зайдёт, говорят, в храм, тихонько плюнет в тёмный угол — и храму конец: тотчас тенёта ползут по стенам, накрывают святые иконы, а прихожан разбирает хвороба.

Радагор за любой чёрный слух про жида Схарию, разнесённый окрест Москвы и далее, платил слухачам по алтыну. А сам носился на трёх сменных, чёрных возках, крытых чёрными кожами, внезапно появляясь то там, то тут. А встречь ему, на таких же возках, только под красными кожами, носился по дорогам Мишка Шуйский. У Радагора в конвое были головорезы Эрги Малая, вызванные из Дагестана. А за возками Шуйского неслась сотня молодших стрельцов. Нешуточные дела закипели вокруг Москвы!

Купцы, свои да чужие, поначалу взвыли.

Русские купцы встали пустым обозом поперёк дороги на Ржев, откуда ездили в сторону балтийского моря, и там злым и матерным ором встретили красный возок Шуйского:

— Проедаемся, бодлива корова! Дети плачут, жрать нечего! Товар гниёт!

За рекой Истрой, перегораживая купцовый путь, стояли молодите стрельцы, прикрытые тележным куренём. Там посверкивали огоньки запалов у пушек-гаковниц.

— Оральники! В домовину вам кол осиновый! — разошёлся Шуйский, вскочив прямо из возка на подведённого коня. — Орёте, орёте, а товар где? Пошто пустые возы кажете?

— Дак мы это... полков твоих забоялися.

— Кто с товаром — подходи! Монету давай!

Купцы крикнули своим приказчикам. Из снежных умётов по краям дороги повалили к возками крепкие парни, поволокли бочки, корзины, мешки с товарами, повалили их на пустые сани. Купцы затолкались, окружили Шуйского. Он вынул из кармана особые кузнечные клещи для клеймования. Купцы совали Шуйскому медные или серебряные монеты, тот мигом жал клещи. На монете появлялась отметина — кружок, в кружочке буква «Ш», а в стороны от кружка отходили бычьи рога.

Санные подводы, заваленные товарами, разворачивались в рыхлом снегу, сшибались. Замелькали дубины... Шуйский тогда вынул саблю, махнул. Из-за Истры сверкнуло пламя, нестройно ударили пять выстрелов. Свинец прошелестел над головами купцов.

— Всё, боярин, всё! — заорали купцы. — Пошли мы. Пошли ровно, тихо, в ряд!

На той стороне реки купцы чинно показывали молодшим стрельцам монеты с отметиной Шуйского, тишком совали десятским мешочки с медным звоном и катились уже с весёлым ором на Ржев, считая расходы «на дарагу», а главное, думая, как запугать ганзейские города небывалым воинским переполохом на Москве. Переполох тот обещался звякнуть в русских кошлях дополнительным серебром.

Красная площадь стояла в затворе уже вторую неделю. Начался месяц февраль греческим счётом. Рейтары ходили злые, их служба удвоилась, а жалованье — нет. Не война, а просто усиленное дежурство. За это не платят лишку. Более рейтар, до злобного гнева, бесились первые на Москве купчины, державшие лавки на самой площади. В лавки ходу нет, в Кремль ходу нет. Одни убытки...

Утром у себя дома купец первого разряда, доверенный негоциантов города Любеч, Ефим Коробей, стоял на коленях и читал по памяти Псалтырь, иногда подглядывая в большую чёрную книгу:

— ...да будут славословия Богу в устах сыновей Сиона, и будет меч обоюдоострый в руке их...

Ванька, купеческий холоп, из Кусковской волости, неслышно ходил в одних шерстяных носках по молельному приделу хозяина, менял свечи, вытирал пыль с огромных икон старомосковского письма, слушал моление хозяина:

— ...для того чтобы совершать мщение над народами, наказание над племенами... Чтобы сыны Сиона могли заключать царей их в узы и вельмож их в оковы железные, производить над ними суд писаный... Ванька, посвети-ка мне вот сюда!

Холоп подставил большой подсвечник поближе к чёрной книге. Купец Коробей радостно выдохнул:

— Да хвалят имя Господа нашего, ибо Он возвысил народ Сиона надо всеми народами[94]!

По окончании этой молитвы Купец Коробей вдруг злобно выкрикнул под лампаду, в лик Николаю Чудотворцу:

— Жид не жид, мне какое дело? В Книге написано — пусть всем Царям и князьям пакостит, окромя меня! Ванька! Подь сюды!

А Ваньки под рукой не оказалось...

Радагор как раз поутру садился в чёрную повозку, когда перед ним пал на колени холоп купца Коробея прямо в шерстяных носках...

Через час, к началу заутренней молитвы, кат Томила сломал купчине Коробею вторую ногу в колене:

— Баяли мне, купец, что у Израиля всего два колена. Вот видишь, теперь ни одного... Давай дальше, кто тебе ещё говорил про сыновей Сиона, да как тех людей кликали, какие прозвания у них...

Кат Томила обнаружил у купца в довесок ко всем преступлениям ещё и нехватку крайней плоти на мужском естестве да недостачу двух круглых мужских причиндалов в мешочке, что висит в коже меж ног. Тогда все товары купца Ефима Коробея, да все его лабазы взял на свой учёт конюший великого государя Мишка Шуйский. Дом же купца со всеми пристройками, подвалами и припасами отошёл по особому указу бывшему холопу, а ныне сыну боярскому Ивану Кускову. А семья купца сгинула: Русь большая...

Великий князь Иван Васильевич поведал о вчерашней истории падения знатного купца Коробея старцу Симону, неделю назад доставленному в Москву и уже неделю дающему отказ в принятии митрополитова сана. Великий князь раным-рано пришёл к старцу в тесную келью Успенского собора.

— Это не есть моя тебе исповедь, святой отец, — тихо проговорил тогда Иван Третий. — Это есть мой тебе завет идти за мной до конца по этой русской стезе.

— Дак пошто идти ложью? — просипел старец Симон. — Неужели нельзя тебе править праведно? В согласии с обычаями наших отчич и дедич да по законам Святого Писания?

— Нельзя! — крякнул Иван Васильевич. — Ты, святый Отче, всю свою жизнь провёл в кельях да воевал с мышами, что грызли твои святые книги. А я всю жизнь провёл среди врагов внешних и внутренних! Кои грызли мои земли! И что ты думаешь — праведно грызли? Нет! Тайно, ложно и безбожно! Вроде извёл я тех ворогов. И вот только я вознамерился оставить железный меч, как тут же созрела внутри моего государства измена. Да не простая, а духовная. Что в сто раз пострашнее будет.

Старец Симон, коего уже неделю, с утра до ночи, уговаривали свои же церковнослужители принять сан, в ответ на те уговоры ругался чёрными словами. А потому ругался, что некоторых уговорщиков он знал как тайных последователей жидовской ереси и видел в их усердии злобу и тайный умысел. И вот теперь сам великий князь пристал к нему с подобными же уговорами! Нет и нет! Лучше в могилу живым сойти, чем воздеть на голову митру посреди брожения в лоне православной церкви. Будь ему на двадцать годков меньше, чем теперь, тогда, быть может, и повоевал бы за святую веру. А в восемь с лишком десятков лет воюют только за тёплый угол в дальнем монастыре, да за ломоть хлеба с солью и ковш воды колодезной!

— Лучше живым в могилу сойти, великий государь, чем взять грех лжи на душу!

— Даже ради того, чтобы избавить свой народ от духовной измены? Эх ты! — Иван рывком поднял старца, пристроил на скамью, подбитую медвежьим мехом для тепла. Сел рядом, затеребил бороду.

Симон прошелестел больным голосом:

— Насчёт измены духовной, великий княже, тут ты прав... Весь народ страдать за то не может...

— Я знаю, что я прав. Ибо верую по канонам моих предков до пятидесятого колена! Но вся подлость той измены в том, что её на православных Соборах не избыть! Так?

— Наша церковь не единожды вела схватки с такими злыднями... И те битвы выигрывала всё же.

— Битвы выигрывала, не отрицаю. Но в какой срок, святой отец? На века тот срок растягивался. А у меня времени нет. Собрал я Святую Русь сколько смог, а смог я много... да вот теперь заползли чёрные гады в её нутро и изгрызают его, чтобы растащить опять на лоскутья! И над каждым лоскутом вывесить не токмо что католический крест о четырёх концах, а вообще тот крест снять.

Симон согласно закивал лысой головой.

— Чингизовские татары вон, на что уж кровавые были собаки, а наши храмы не трогали... — с тоской сказал великий князь. — Даже в тех храмах сами принимали крещение. А нынче пришли на Русь святую похабные пастухи, коим вся радость — сытно жрать да сладко спать. Вот их вера! Ты же ихние библейские сказки читал?

— Читал, великий княже. А что иное читать, когда иного и нет?

— Нет, потому как сожгли они всё иное, праведное. Для ради утверждения одной книги на весь мир...

Тут великий князь в стенах самого что ни на есть святого собора громко и похабно помянул христопродавцев и матерей ихних... Старец Симон, бывший в миру поволжским рыбаком, смачно крякнул: хорош получился ругательный выверт у великого князя, до кишок продрал. Проговорил старец Симон:

— Вот так сказал бы разом мне всю правду, разве стал бы я кукситься? Скажи мне правду — чего от меня тебе надобно, государь? Ведь я долго не проживу, ибо сан митрополита потяжельше станется, чем вся твоя казна. На казну опираются русские народы ногами, а душами своими они опираются на нерушимый столп веры. И твоя душа тоже, вижу, требует опоры.

Иван Васильевич заговорил резко, зло:

— Месяц проживёшь? И то хорошо. Завтра устроим Собор настоятелей поместных храмов... Молчи, не перебивай. На том Соборе выберут тебя митрополитом всей земли Московской... Молчи, старец, молчи. Потом ты своим Православным Уставом проклянёшь ересь жидовствующую и велишь мне именем Господа нашего ту ересь искоренить. Казнённых мною бояр и прочих, загаженных в той ереси, тоже проклянёшь на века. Повелишь Дмитрия Иоанновича, нонешнего моего Соправителя, царского сана лишить и вместе с матерью его отправить в дальний монастырь на вечное забвение... Не крестись, не крестись, бумаги на те решения давно заготовлены, только читай их завтра вслух. Не сможешь читать вслух, поставлю тебе читчика — Радагора... Потом примешь решение возвернуть из дальнего монастыря жену мою Софью да сына моего Василия. Василия, именем православного московского народа, повелишь мне выбрать Соправителем. Я тотчас его повенчаю на государство. А потом... потом сиди в митрополитовых покоях со своими советниками, пей заморское вино, ешь блюда сладкие и выбирай, кого тебе на смену надо. Кого укажешь, того приму. Как? Согласный?

Старец Симон долго гладил свою длинную седую бороду, потом вдруг свирепо глянул в очи великого государя:

— А пошто выбрал меня? А не любезника своего, Иоську Волоцкого?

— А по то, что дай игумену Волоцкому надеть святую митру, так он почнёт избиение не токмо что жидовской ереси, он даже младенцев в материнской утробе креститься заставит. Бычья в нём кровь...

Старец Симон покивал головой, потом вдруг поднялся с лавки, медленно, раздельно заговорил:

— Через месяц, в день весеннего солнцестояния, я, великий государь, предстану перед Господом нашим, преблагим. Отмолить перед ним твои нынешние дела, дела грешные, я не смогу.

Но постараюсь... А посему вели меня похоронить в приделе храма на Кулишках, где предок твой, Дмитрий Донской, упокоил святых воинов мамаева побоища — Пересвета и Ослябю.

— Нет. — Иван Васильевич встал со скамьи, подошёл к огромной иконе Георгия Победоносца, три раза, с глубокими поклонами, перекрестился, гулко, на весь собор сказал: — Обет даю, здесь, рядом с Красным холмом да старым Симоновым монастырём, где упокоены рядовые воины Дмитрия Донского, я поставлю Новый Симонов монастырь. И в том, новом монастыре тебя упокоят с честью! Ибо ты, приняв в эти тяжкие времена сан митрополита, выиграешь для Руси не менее важную битву! Ведь в честь того, благоверного старца Симона, ты взял себе православное имя по крещению своему, так?

— Так.

— Значит, новый монастырь в твою честь назовём. Во славу тебе и в назидание потомкам! Ты крепость моего слова знаешь. Сказал — так тому и быть!

По впалым щекам старца Симона на огромную белую бороду потекли слёзы. Он их не вытирал. Прошептал:

— Быть по-твоему, великий государь... Быть по-твоему... Быть мне митрополитом...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Из тайного придела Успенского собора вышел к алтарю, к беседующим, настоятель главного собора Москвы. Тихо сказал:

— Извини, великий государь, от Мишки Шуйского спешное донесение. Взяли людей Схарии. Которых он ждёт. Люди, три франкских купца, посажены во вторые хоромы Шуйского. С уважением и довольствием, как будто послы.

Великий князь неспешно поднялся со скамьи. Повернулся свежим, помолодевшим лицом к настоятелю:

— Там я велел возы со съестными да винными припасами к тебе во двор завести...

— Завезли, великий государь, я припасы прибрал в подклети...

— С ближних храмов и монастырей я тебе велел собрать... — Уже приехали, великий государь, попы да игумены, собраны здесь, у меня.

— Тогда на завтра, после заутрени объявляй Собор. Выберем митрополита на Русь Святую.

Иван Васильевич скорым шагом вышел из Успенского собора на крепкий мороз — как был, без шапки, без рукавиц. Рота немецких рейтар, державшая Успенский собор в тесном кольце, разом повернула головы на высокую фигуру — нарушение обычая и устава. Чего делать-то?

— Отворить Москву! — зычно проорал великий князь.

Отворить-то Москву отворили. Езжай куда хочешь и вези чего хочешь. Но на южных порубежьях Великого княжества так и стояли зимним постоем данияровские нукеры, да кружила вокруг московских посадов конная рать чёрных клобуков Эрги Малая. А все дороги на Запад так и остались под приглядом молодых да задиристых стрелецких отпрысков. Туда и сюда русские люди ездили опять запросто, а приходилось всем оружным заставам платить; платить понемножку да полегошку, а выходило по лукошку!

Крестьяне из тех волостей, что оказались под зимним постоем данияровских татар, а весной без семенного зерна, скота и без птицы, крепко помолились и отправили выборных в Москву. Те тайком, лесами да болотами, пробрались к Симону, к новоизбранному митрополиту всей Русской земли. Идти к великому князю Московскому, которого уже прозвали по всей земле «Грозным», им, выборным, до страха не хотелось.

Митрополит Симон принял ходоков на широком подворье Успенского собора. Сидел на простой скамье, в чёрной, кое-где латанной рясе. Кормил голубей... Солнце уже поворотило на весну, ноздрястый снег таял, по двору виднелись проплешины сырой, оголённой земли. Земля солнцу радовалась, исходила тихим благостным паром.

Читать жалобную бумагу крикнули молодого служку. Тот начал:

— «Великому и святому митрополиту...»

— Брось, — тихо велел старец Симон. — Читай самый конец. Чего им надобно, то и читай.

— «...и забрали под корм коням всю семенную рожь да ячмень, да всех коров поели, да баранов и коз, и птицу...».

— Стой пока, не спеши. — Патриарх повёл плечами.

— Зябко тебе, святой старче? — догадался самый смышлёный мужик из ходоков. — На вот, накинь мой армяк!

— Да не то чтобы зябко, а суетно мне. Войско, конечно, стояло правильно, по Указу великого государя, но нигде не прописали вы, во что вам обошлось содержание того войска.

— Дак ведь это... Мы, святой отец, — заговорил в половину голоса тот мужик, что укрыл своим армяком митрополита, — забоялись число выводить. Не наше ведь дело — убыток считать. Наше дело — прибыток с земли добывать. Это даже наши деды и прадеды не считали, за них государевы люди счёт вели.

— В нашей жалобе, — сказал предводитель ходоков, — дворы поименованы по хозяевам, урон ими подтверждён крестом от руки.

— Чернила принеси, перо принеси, — велел служке патриарх.

Тот мигом обернулся, принёс требуемое.

— Во скольких дворах стояли татаре?

Тут мужики разом вскинулись, разом посчитали... Старец Симон кивнул отроку. Тот подставил последний лист крестьянской жалобы, капнул на пустое место красных чернил. Митрополит подвернул на пальце золотой перстень, оттиснул на капле, подписал возле печати: «Быть по сему, воздать всё и всем, отданное на благо сохранения земель отчич и дедич!»

Крестьяне истово молились.

— Матвейка! — сказал служке митрополит. — Немедля повели моим именем запрячь десять подвод да нагрузи туда хлеба, да пшена, да соли. Да возьми ключи от моего сундука, вынь оттуда пять мешков серебра и десять с медной монетой. Чтобы оказалось там деньгой по рублю на жалобный двор, по этой вот, ихней бумаге!

Молящиеся подняли головы и так, с полным изумлением в глазах, уставились на старца Симона.

— Вот государь и расчёлся за свои военные походы внутри княжества, — безмятежно ответил на изумление ходоков старец. — Кесарево — людям, а что Богу... так я сам отнесу. Вот сейчас с вами управлюсь и к Богу отправлюсь.

Молчали ошарашенные мужики.

— А после завтрашнего дня чего у нас будет? — спросил митрополит у предводителя ходоков. — Никак середина весны?

— Равноденствие Солнца, — прокашлялся мужик. — Весеннее равноденствие.

— Ну, так послезавтра и помянете меня, грешного. — Симон подал мужику листы с жалобой, заверенные золотой печатью. Скинул с худых плеч армяк. — Ты, крестьянин, свой армяк-то забери, замёрзнешь по дороге!

На широкое подворье уже выкатились телеги с мешками разного добра, благословенного старцем Симоном. Мужики пошли со двора рядом с телегами, иногда тайком оглядываясь. Старец сидел, подставив солнцу свой лик, глядел на светило не жмурясь.

Трёх франкских купцов, что своим задержанием облегчили московскому люду прохожую и проезжую жизнь, неделю выдерживали на посольском дворе. «Согласно обычаю и ради привыкания к нашим погодам», — так пояснил им высокий, богато одетый боярин, хмурясь и близко к ним не подходя:

— У нас, извинения прошу, ходят всякие слухи о заразной болезни в ваших землях, так что не серчайте на наши действа.

Злиться купцам не пришлось. Каждый день ведро вина подавалось на стол, на троих! А уж поесть гостям несли столько, что приходилось отдавать половину охранным рейтарам. И чего это про русских трындят, что они злыдни бессовестные?

— А когда получим аудиенцию у великого князя? — третий раз вопросил княжеского боярина самый почтенный купец, лицом похожий на армянского, только носом побольше.

— Митрополит Московский вчера представился перед Господом нашим, — перекрестился боярин. — Теперь ещё неделю ждите, — и вышел.

Почтенный купец швырнул жареную куриную ногу во след боярину.

— Один раз он говорит: «Иван — кнез Московский имеет быть на охоте. Второй раз он говорит, что Иван — кнез Московский занедужил на той охоте, много выпил царской водки. Теперь вот кого-то Иван — кнез Московский хоронит! Я такого глумления над своей особой не потерплю!

Двое купцов смолчали. Один, пожилой и весьма медлительный, смолчал потому, что, окромя норманнского наречия, другого языка не понимал. Он поехал в дикую Московию, ибо получил двести золотых испанских дублонов. Кои тотчас, по получению, немедленно отдал этому орущему, ибо должен ему был как раз сто дублонов, да ещё столько же процентами на долг. Ему молчать хорошо — привезут в Московию, увезут, накормят да напоят.

Третий в компании купцов смолчал, ибо он как самый молодой говорить мог только по знаку того, злого и старшего, ложным именем «Мишель де Круаз», а на самом деле — Мойша из Пизы. Молодого франкского купца все звали Зуда, родился он в Новгороде, и там же крещён был как Зуда Пальцин.

Мишель де Круаз продолжал буйствовать:

— Я каждый день требую к себе позвать конюшего или, как тут у них, именем Шуйский! А его не зовут! Что здесь за порядки?

Зуда Пальцин кашлянул, тихо сказал:

— Я извиняюсь, патрон, но вот этот господин в богатых одеждах, что к нам заходит, это и есть боярин Шуйский.

Тотчас пустая глиняная корчага из-под пива разбилась об голову Зуды.

— А что молчал, скотина?

— Мне тобой и велено молчать... — прошелестел Зуда Пальцин. Как же ему не молчать, когда ещё месяца не прошло, как ему сделали обрезание по краю плоти да заодно сотворили из него евнуха. По пьяной и весёлой гульбе.

Вырезание сделали Зуде Пальцину за малый долг в десять рублей, которые он в срок не возвернул этому лихоимцу, Мойше из Пизы. Занимаешь золотишко — своим «золотом» и платишь!

Шуйский осторожно задвинул потайное окошечко, бывшее, если смотреть из гостевой комнаты, всего лишь частью специально удлинённого серебряного оклада тёмной, древней иконы.

— Этого парня мы возьмём в тихую работу, — сказал Радагор. — А тот молчун французский — довесок к этому, громогласному и наглому. Их товары у тебя?

— Там малый сундук с каким-то порошком, будто лекарство. И три бочонки из дерева бука с деньгами. С золотом.

— На великого князя заготовлен тот порошок, так думаю. — Радагор хищно глянул на Шуйского. — А золото тебе привезли. Как плату за Схарию.

— Понимаю, но хрен продамся за три бочонка! — отшутился боярин Шуйский. — А вот зачем они привезли целый ворох поношенного женского платья — ума не приложу. Воняет от него так, что... за версту не устоишь, упадёшь. То платье упаковано в огромную бочку. Неужто собрались тряпьём торговать?

— Нет. Не торговать. — Радагор о чём-то помыслил, потёр короткую густую бороду, добавил: — Схария уже неделю держит пост. Запросил себе воронку и крынку.

— Зачем?

— Пошли покажу.

Они поднялись по крутой лестнице на второй этаж, нагнулись и пролезли в пустое межоконное пространство, откуда неделю назад наблюдали словесный поединок между великим князем и заводчиком жидовской ереси на Руси. Вместо одного кирпича там был вделан в стену такой же по размеру кусок полированного хрусталя. Из потайного хода хрусталь прикрывала обычная тряпка, чтобы в случае чего в горнице у затворника не сверкнуло. Радагор убрал тряпку.

— Гляди.

Шуйский глянул, шёпотом выругался. Схария... свесился с лавки головой вниз, опёрся плечами на пол, а ноги держал вверх. Промеж ног у него торчала медная воронка. В неё он старательно наливал из кринки воду.

— Сбрендил? — спросил Шуйский.

— Нет. Видать, проходил подготовку в тайных школах ордена иезуитов. Так он промывает себе кишки.

— Зачем?

— А чтобы потом ему не гадить дней пять. Когда его уворуют от нас и повезут тайком, в той бочке под женским платьем в Литовщину или Польшу.

— Пусть воруют и пусть везут! — неожиданно сказал Шуйский. — Главное — знать, куда его в конце концов привезут!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Никола Моребед всю зиму мотался по степям между Доном и Волгой. При нём в особом железном ларце находились золотая печатка великого князя Московского и листы бумаги, орлёные поверху, чистые.

В казачьих куренях Никола те бумаги заполнял как надо, а подписывали их казацкие писарчуки, люди грамотные, доподлинно знающие цену слова. Цена являла собой вид старинного серебряного динария в детскую ладонь величиной. И в степь бегать не надо за косяком лошадей в сотню голов: за такой динарий тебе самому столько лошадей пригонят с поклонами! За ту цену писцы выводили Моребеду такие подписи в треть листа — хан Батый испугался бы. Под той подписью много дела было обещано исполнить казаками для пользы и радости государя всея Руси Ивана Васильевича.

В кипчакских, татарских да ногайских улусах грамотные абызы и бии[95] тоже зарились на Николино серебро. Им, по нынешним временам, жить приходилось бедно. Нынешней расползающейся Орде требовались воины, и каждый воин теперь был сам себе и поп, и судья: у кого сабля, тот и абыз.

Потому грамотные абызы тайком от аула ставили свои подписи за весь свой род, да к тому же арабскими буквами. Никола Моребед, прежде чем поставить на письменный договор оттиск печатки великого князя, требовал, чтобы самый младший из кочевого рода оттиснул под арабской подписью свой палец. И только потом на бумаге появлялся оттиск герба Московского княжества.

В улусе сразу начинали выть, плакать и орать: кочевой народ, воспитанный ещё свирепостью чингизидов, увидев сверкающую золотом печатку царя, понимал, что попал под русский военный сбор и деваться ему некуда: тесно стало в Степи. С боков, по берегам рек стояли православные казаки, на севере распухала большой войной Москва. Убежать можно было теперь только на юг, в Крым, да только в Крыму выше раба не поднимешься. Ор стихал, когда Никола выбрасывал из повозки мешок, полный новочеканных серебряных кружочков разного размера:

— Пойдёте летом с нами на войну против католиков, денег получите вдвое. Да ещё и пограбите.

Пойдут кочевники в набег на Запад или не пойдут, Николу мало волновало. Ему был важен сам слух о войне, быстрый, как северный ветер, накрывающий знобящим холодом Европу. Тот слух донесётся до папы римского как раз к началу июня. Длинные ли у папы зубы, чтобы укусить свой локоть, Николу тоже не тревожило. Лишь бы клятые литвины не успели выстроить православный домовой храм для дочери Ивана Васильевича, нынешней королевы Литвы и Польши. «Не успеют, — убеждал себя Никола Моребед. — Папа запретил». А значит — война!

Вместе с Николой втянулся в опасную работёнку дьяк Варнаварец, да с ним два десятка вооружённых сербов, вызванных на Русь особым тайным повелением великого князя Ивана Васильевича. Варнаварцу надоело дышать пылью московских архивов. Ему больше нравилось тешить душу в глубинных рейдах тёмного свойства.

После рейдов горели костёлы, подло занимающие место на древних русских землях, да выли жёны шляхтичей, которые ещё полгода назад без разбору, за один косой взгляд, по-хозяйски рубили головы русским мужикам. Шляхтичей теперь принародно косили черногорские сербы, поминая своих родичей, зарезанных на Косовом поле. А окрест шляхетских сёл и поместий стояли на конях казаки, неподвижно, мрачно. От той их мрачности много быстрее неслась от Дона до Днепра чёрная весть: «Война!»

В зимовальных городках, вырытых в берегах донских притоков, прошлогодние беглые костоглоты из Московии чуть было не ободрали напрочь Николу Моребеда, когда он прочёл гилеванцам и сбродным людишкам грамоту конюшего боярина Шуйского насчёт собирания солдатского войска.

— А пошёл бы твой Шуйский раков кормить на дно! — орали Моребеду злые худющие парни, тряся топорами и обломышами сабель. — Мы здеся народ свободный! Нам трёхразового прокорма не надо! Сами едим, когда хотим. И солдатского тряпья не желаем!

Ватажник утеклецов подождал, пока ор утихнет, поскрежетал зубами и тихо спросил:

— Ты пошто сюда приехал один, ведьмак москальский? Голова у тебя лишняя? Если деньги привёз на солдатчину, так те деньги нам отдай по-хорошему, тогда с головой отсюда уедешь.

Никола Моребед, действительно, от ногайских улусов один поехал туда, где в земляных норах на речке Салке засели московские беглецы. Верхом приехал, да за ним на длинной свайке тянулась двуконная крытая тележка.

Варнаварец же со своими сербами уже переправился на правый берег Дона, искал старые половецкие вежи. Там с давних пор оставались кочевые угорские роды, не похотевшие идти в тесную Европу, чтобы жить среди венгерских теснин. У черногорских сербов да у донецких угров имелось много общих дел боевого свойства. Денег Варнаварец повёз им, соответственно, много...

Два старых казака, что сидели на конях поодаль от драных гилевщиков, разом покачали головами, когда с московским послом злобно заговорил ватажник голытьбы. Те казаки уже прижились здесь, почитай второй десяток лет обретались в степных окаемах при семьях, при конских табунах, при тестях — татарах да при зятьях — крымчаках. Новобеглых они не любили, новобеглые ломали им тихую, богатую жизнь, а потому казаки качнули чубами и поехали от непотребного сбора тихим шагом по глубокой лощине в сторону своего городка на Донском острове...

Моребед снял шапку, перекрестился, кивнул на крытый возок:

— Деньги там... Хотите, грабьте княжеского посла. Ответ за грабёж держать придётся уже без вашего хотения.

Кто-то их толпы послал Николу по матушке и тупые обломки ножей тут же взрезали кошму, покрывавшую возок. Там, и правда, зазвенели деньги. Никола Моребед стал медленно отъезжать от воющего радостью сброда, когда его опять нагнал ватажник:

— Нет, дьяк, ты постой, постой, тебе нельзя... ты всё видел... — а сам пытался топором достать Николу по голове.

Никола хмыкнул, отбил топор и вогнал длинный нож прямо в горло ватажника.

А с двух сторон к гилевщикам на рысях, с жутким воем, уже подходили кипчакские конники. Со стороны Дона, чтобы преградить единственную возможность спастись, тёмной конной лентой выезжали казаки... Через половину часа около полутора тысяч московских беглых, не возжелавших поверстаться в московские солдаты, кипчаки погнали к себе в дальние улусы. В рабы, стало быть, погнали. А мёртвых и раненых столкнули в реку Салку.

Казачьи старшины сошли с коней. Моребед сказал:

— Деньги тут, в мешках, сто рублей. Великий князь Иван Васильевич жертвует вам, казаки. Ему же надобно, чтобы вы не протирали шаровары на баштанах, а по началу месяца июня пошли бы на древний город Белгород, сиречь на Ак Керман.

— Не пойдём! — пробасил казацкий полковник.

— Ак Керман великий князь отдаёт вам на поток и разграбление на три дня, — медленно сообщил Никола Моребед. — С уговором — тамошних русских не трогать. Наши рати вам мешать не станут. Мы даже пушки отведём от города по такому разу...

Полковник крякнул, вытер лицо папахой. Как же он осрамился, не знал про московские рати! Видать, силён стал московский князь, если пойдёт военной силой на древний русский Белгород, что теперь есть татарский Ак Керман! Чтобы смыть смущение, полковник спросил:

— Родню с собой можно брать? Родни кипчакской у нас много кочует по степям. Им выгодно станет...

— Родню берите в войско, но за свой кошт. — Моребед запрыгнул в седло, ухватил свайку, что вела за конём пристяжных лошадей с повозкой. — Двоих провожатых мне дайте. Пусть покажут древний брод через Дон, по которому ещё татары ходили от Астрахани на Венгерские улусы. Знаете тот брод?

Казаки переглянулись, закивали. Тут попробуй соврать. Зажмут твои курени между уграми да московскими полками, и помолиться не успеешь. Моребед хмыкнул на такую готовность послужить.

— На той стороне наши люди уже составили договор с казаками из тех краёв. Рать от Москвы пойдёт большая, готовьтесь на пропитание воинской силы Государя забить тысячу быков, да баранов пять тысяч, да хлеба или пшена заготовьте возов на двести... Вина не надобно, на походе нельзя. Вам пришлют особого гонца, когда наши полки встанут в двух переходах от ваших куреней...

Казаки молчали. Вот ведь москали! Чуть чего — сразу им всё подай!

Тогда Никола Моребед вынул из седельной сумки тугой свиток бумаги, развернул его, показал:

— Грамотные есть?

К нему протолкался на худой лошадёнке волосатый мужик, видно, что бывший поп:

— Я москальскую письмовину разумею, — пробежал глазами по шести строкам написанного. Повернулся к своим. — Оплата за съестной припас, браты казаки, великим князем обещана строгая. В триста сорок московских рублей! Только... печать бы сюда ещё, а?

Печатка весело сверкнула на солнце. Приметив у молодого есаула на лбу кровь — поцарапали в сшибке, — Никола подъехал, помазал государеву печать той кровью и сделал на бумаге чёткий красный оттиск. Бумагу, не глядя, протянул полковнику.

Проводники нашлись тут же.

Никола Моребед теперь гонял коней повдоль границы с Литвой и Польшей от Дона до притоков Буга. Гонял три месяца, не таясь.

О его проведывании дорог, о заготовке войсковых припасов знали во всех литвинских и польских городах по ту сторону границы. В Киеве три раза собирали верующих в католические храмы на великое моленье об избавлении от страшных сил «Гога и Магога», что прописаны в Библии. Папа Римский, изошедший злобой на русские выверты возле Польши, велел своим кондотьерам[96] искать по осколкам сербского государства родственников этой продажной собаки — Николы Моребеда.

Нашли старика, служившего лодочником на пристани в городе Сплите. Вроде как старик приходился Николе Моребеду дядькой со стороны матери. Старика публично зарезали на камнях маленькой пристани.

К началу латинского месяца мая кое-как, со злобой и руганью, к городам Киев, Чернигов, Белгород и Смоленск стали собираться польские и литвинское полки. Весна грянула! Пахать надо, сеять надо! Какая война по весне?

По весне православные храмы в тех городах вдруг покрылись строительными лесами. Подрядные артели те храмы белили, красили, подновляли...

К восточным смоленским воротам, куда утыкается Старая московская дорога, по раннему утру примчался гонец, литвинский стражник:

— Идут! — заорал он. — Идут несметным обозом москали...

Налили гонцу водки, а через два часа его бил плетью сам пан Заболоцкий. По Старой смоленской дороге действительно к стенам города подошли русские обозы. Только на тридцати телегах в город привезли кирпичи крепкой царской выделки да на двух десятках волокуш доставили три сотни широченных дубовых досок, длиной по три сажени. Правили усталыми лошадьми чёрные русские монахи числом всего с десяток.

Ворота города распахнулись, мирный русский обоз начал втягиваться в город, подворачивая сразу к главному православному храму.

Бросив коня, к пану Заболоцкому продрался гонец в одеждах цвета королевской почтовой службы.

— Чего? — зло уставился на гонца пан Заболоцкий.

— Король требует вашего совета, пресветлый пан! К нему днями прибыли из Руси с личным письмом от Ивана Третьего дьяк Иван Иванович Телешев да подьячий Афанаська Шеенок. Московский великий князь разрешил им прямо на местах принимать на простой бумаге крестоцеловальную запись — присягу наших жителей на верность Москве.

— Так! Теперь точно война! — заорал пан Заболоцкий, смутив русских монахов, таскавших кирпичи под стены храма.

— Война, — согласился личный посланник короля Александра. — Только если мы воспротивимся той переписи.

— Э! — сплюнул пан Заболоцкий. — Не первый год москали всё пишут да пишут: сколько убежало, сколько прибежало. Езжай один к королю, скажи, что пущай, мол, пишут.

— Тут малость не так, — оглянувшись, сообщил пану Заболоцкому гонец. — Теперь москальские тиуны собирают от людей бумаги — сколько у них земли да сколько скота, да кто промеж них купцы, кто удельные дворяне, воины, беглые люди... Всем им личной грамотой Ивана Третьего обещано прощение, безоплатный приём обратно в русское подданство и защита от препятствий с нашей стороны. Вот так!

— Что на это тебе сказать? — Пан Заболоцкий задумался. — Московский князь Иван набрал огромный куль долгов у всех королей католического исповедания. Ему тот денежный куль не поднять. Вечный должник стал клятый москальский князь! Думал он на те деньги купить казаков, а своих беглых крестьян, что сховались на юге, между Волгой и Доном, поверстать в солдаты. И на том заработать. Не получилось. Нету у московского князя войска, даже чтобы себя защитить, а не только на нас кидаться! Эй, монах, подь сюды!

Русский монах, что тащил в собор сухую известь, ведро поставил на землю, вытер об фартук руки, подошёл, часто кланяясь.

— Вот заспорили с королевским гонцом, скоро ли вы, московские, пойдёте на нас войной? — Пан Заболоцкий достал из кармана русский медный алтын, вложил в руку мастерового монаха. — Отвечай, не бойся!

Монах зажмурил глаз, глянул на полуденное солнце, ответил, пряча алтын в прореху рясы:

— Я по-московски отвечу, великий пан: «Скоро только сказка сказывается, да не скоро дело делается!» — Он подумал два мига и добавил: — А московские полки до сих пор за рекой Окой стоят. Ждут полного сбора дворянского ополчения. К осени, люди бают, соберётся то ополчение... — монах поклонился, поднял ведро, пошёл своей дорогой.

— Вот так. Поезжай и доложи королю, что слышал, — предложил особому гонцу пан Заболоцкий.

На полном ходу к ним соскочил с седла полковник Швыдкевич, командир предмостного укрепления. А со стороны города неспешно подъезжал гетман Константин Острожский, третьего дня назначенный королём Александром командовать обороной Смоленска.

Пан Заболоцкий гневно сплюнул. Три тысячи регулярного войска уже почти месяц кормятся по смоленской округе, безбожно грабят общинников и свободных хлебопашцев, а обещанной московским князем весенней войны — нет! У смоленского народа за месяц вызрело такое лютое зло на поляцкую армию, что хоть с народом и воюй! И ведь придётся, если через неделю хитрые москали не придут с войском, пся крев!

Шесть монахов, сгибаясь, медленно пронесли мимо поляков огромную, дубовую доску. Не донесли — уронили, стали из своих драных поясов крутить вязку, чтобы ту доску тащить волоком.

— Ко мне только что гонец пришёл из-под Белгорода, — сказал гетман Острожский, снимая шерстяной плащ и надоевшую медную кирасу. — Жарко-то как!.. Доложил гонец, там случилась та же история. Пришёл туда московский обоз с брёвнами, досками, известью и железными гвоздями. За возчиков — чёрные монахи, кожа да кости. Хэх! Воевать с монашьими обозами мне интереса нет. Давай, пан Заболоцкий, хорошо отобедаем, а потом отпишем королю Александру, что тесть его, Иван Васильевич, обещанную заботу проявил, материалы для строительства храма своей дочери доставил... А войной и не пахнет! Травой пахнет и московским дубом.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

К вечеру, когда в Смоленском замке загуляли уже с пьяными драками между шляхтой, пришёл второй особый гонец от короля.

Король Александр велел войскам отходить от приграничных городов и дать народу вовремя посеять жито. Король подтвердил, «что обозы с московским лесом, кованым железом, известью и мастерами церковной кладки», как и писал его тесть, прибыли разом во все четыре города, и он, король, с теми обозами разберётся сам...

Далее в королевском письме шла таковская приписка, каковой и в аду не сыщешь: «А весной, паны добродни, нам войны ждать нечего. И летом ждать не надо. Ибо в государстве Ивана Третьего случился очередной переворот. Старые бояре казнены, везде сидят новые, родством худые люди; не воевавшие. Соправителем Ивана Третьего теперь венчан принц Василий, старший сын Софьи Византийской и великого князя Ивана Третьего. Софья Византийская взяла верх...»

На то подлое известие шляхта заорала вразнобой, но матерно. Много шляхетских судеб и ожиданий поломал только что этот клятый государь Московский! Чтоб ему собственной бородой подавиться!

Пан гетман Острожский, читавший, согласно сану, то королевское письмо, на ор толпы вынул свой турецкий пистоль и пальнул в потолок. Шляхта угомонилась, стала стряхивать известь, осыпавшуюся с потолка. Пан гетман читал далее, что король Александр начертал особым, отдельным листом указа: «Велю в Смоленске оставить гарнизон в тысячу пехоты да двадцать пушек. Остальным войскам велю начать полное передвижение по старой белорусской дороге, от города Смоленска на город Витебск и далее, приняв пополнение, идти на город Псков, на соединение с полками немецкими и шведскими. Там состоится большой военный, совет, где будет в нашу пользу решена судьба русских торговых городов. На август месяц, когда уберут хлеба, назначено генеральное сражение за возврат под нашу руку городов Псков, Нарва, Великий Новгород».

Шляхетство, до того чуть не плакавшее, тут же развеселилось. По себе знало: если пойти соединяться с немцами да шведами, получится та же драка, как междуусобица на сейме. Там, на севере, они поднимут между собой обязательную резню, ведь и немцы, и шведы тоже не прочь сами войти в города Нарва, Псков и Новгород. При таком раскладе разгорится меж тремя государствами нешутейная война. За каждый город начнётся вселенская бойня! ...Уууу! Хэйя!

Только отпрыск древнего шляхетского рода, имеющий в подвалах гору денег, чтобы купить ещё одну Польшу, князь Гандамир, отпрыск рода Гедиминовичей, сообразил, что власть на Руси теперь прочная, раз Соправителем Ивана Третьего венчан его старший сын, хоть и от второй жены, но ведь старший! На Русь московскую села теперь крепкая династия. Этакую династийную ветвь надо на корню отсекать! Гандамир потому и орал в голос, желая вразумить пьяную шляхту:

— Разве Московия — государство? Сегодня один правит, завтра другой! Что тамошний Ивашка похочет, то и творит! Да и не он творит, что похочет, а баба его! А пошли, Панове, возведём на Москве, своего короля, меня там установим в короли! Да установим там сейм! И пусть тот сейм отдаст мне в жёны ту Софью Византийскую! Вот я ей...

Пан Заболоцкий кивнул мятущемуся без выпивки личному охраннику. Тот подошёл ко князю Гандамиру, нагнулся, зло шепнул в ухо, чтобы замолчал. Пан Заболоцкий поднялся без кубка в руке. Злой, дёрганый.

— Панове! — мрачно сказал пан Заболоцкий, голос его прокатился по залу плотно и гулко. — Проше Панове помнить одно русское свойство. Сначала в чужие земли приходят русские монахи... Опосля, за монахами приходят пашенные русские мужики... Ну а потом приходят тоже русские люди, но уже с копьями, ножами и пушками. И земля та становится русской!

— Это так! — выкрикнул весело некий пан Смирницкий. — Сибирь точно таким способом русские под себя взяли!

Не обращая внимания на выкрик пьяного дурака, пан Заболоцкий мысль закончил:

— А потому смеха по поводу королевского указа — идти нынче на соединение со шведами и немцами — я не потерплю. Если не отбить к себе Новгород и Псков, хоть и совместно с чужим войском, можно и своё государство потерять...

В зале как стояла тишина, так и осталась. Сообразили, видать, шляхтичи, куда военное дело этого лета поворачивается. Но всё же, ох как неохота совместно воевать! У шведов, у немцев, у тех — дисциплина! Палочная строгость, а не буйная радость станет командовать в той войне!

Пан Заболоцкий тут же пошёл к выходу. Только он скрылся за дверью, как в зале заорали и зазвенели посудой. Пан Смирницкий, старший писарь киевского гетмана Острожского, силой усадил на скамью рядом с собой снова разоравшегося пана Гандамира. Шепнул ему на ухо:

— Зачем тебе, пан Гандамир, холодная да грязная Новгородчина? Давай летом, пока войны вести не указано, нападём на левобережную Украину, а? Казаки с того краю, я их план верно выпытал, нынешним летом отойдут на море Каспий, чтобы шарпать прибрежных жидов. Так что у нас, на левом берегу Дона, не война выйдет, а прогулка. Там государей нет, а земли там! Ой-ей!

— Пойдём! — орал пан Гандамир. — Клятву даю!

Это согласие Гандамира — идти летом сильным конным войском на левобережную Украину — пьяный пан Смирницкий той же ночью, по уговору, обменял чернобородому человеку на три золотых венгерских дублона. Чернобородый Варнаварец легко вскочил на коня и скрылся в узких улочках старого Смоленска.

По линии Смоленск — Белгород основную ударную силу составляли польские драгуны Гандамира. Если их, почти три тысячи конных, отманить за реку Дон, да устроить стычку с казаками, три года станут воевать за Доном радзивилловские драгуны. А на Смоленск и Белгород русским войскам путь откроется. Прямой путь...

Выждав ровно четыре дня, дьяк Иван Иванович Телешев внезапно запросил приёма у короля Александра.

У того как раз сидели в малой зале саксонские и немецкие полковники, выпивали, мерились полками да ружьями, спорили... Дьяк не поклоняясь подошёл к столу и положил перед королём огромный бранный лист. Внизу добротно читались подписи: «Великий государь всея Руси и великий московский князь Иван Васильевич Третий», а чуть ниже: «Соправитель и Великий государь всея Руси и великий князь Московский Василий Иванович Третий».

— Это что ты нам принёс, сволочь? — спросил немецкий полковник.

— Объявление войны, — по-немецки ответил дьяк Иван Иванович Телешев. Он знал пять языков, его языками не пугай.

— Через месяц я точно поставлю храм дочери Ивана Васильевича, моей жене...— не поднимая глаз от громадного листа, пролепетал король Александр.

— Через месяц половина земель Польши и Литвы будут нашими, — ответил дьяк Телешев и вышел из зала свободным шагом.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Великий князь Московский ещё раз просмотрел переводные листы тех бумаг, которые ему передали от имени купца из земли франков с именем Мишель де Круаз. Тот сидел нынче, как рак под мостом, под горницей Схарии.

Писал ему, великому московскому князю, рекомендательную грамоту франкский герцог де ла Сонье, писал благословление кардинал Испании Марк Антоний, имелось снисходительное письмо от Царя трёх Индий и одновременно пресвитера Иоанна.

— Ну? — спросил Иван Васильевич.

— Нет таких людей, великий государь, — ответил Радагор, быстро проглядевши длинное письмо, написанное латиницей. — Хоть мне кол на голове теши. Нет и не было в мире тех людей, что будто бы писали тебе эти письма.

— А печати? А подписи, а имена, что здесь упомянуты?

— Печати тебе, великий государь, кузнец твой, сириец, выльет хоть египетские. Подписи нужные я поставлю...

— Ладно! — князю чего-то недужилось, что-то зацепилось прямо под сердцем, дышать тяжко. — А что за лекарство этот купец привёз на продажу?

— Лекарство от всех болезней, — совершенно строго ответил Радагор.

— От всех? — поморщился великий князь.

— От всех. Там, в тех грамотах, явно прописано, сколько человек он вылечил, скольким князьям жизнь продлил, кого омолодил.

— Башку твою на пенёк! — заорал великий князь. — И как то лекарство называется?

— Мумий! — ответил Шуйский за Радагора и захохотал в голос.

— Ка-а-ак? — удивился великий князь.

— Мумий, — повторил Радагор и тоже хмыкнул.

Великий князь осторожно концом кинжала пододвинул поближе коробочку чёрного дерева, исполненную в виде махонького ларчика с крышечкой, откидывающейся вверх. Под крышечкой серел, отливая нехорошей желтизной, порошок. Пах тот порошок мышами и лечебными травами, если их подвесить в мышиный подвал.

— Они, великий князь, недавно затеяли большой гешефт. В нашем Великом Некрополе, в Египте, хозяйничают сейчас арабы. Так вот, покупают жиды у арабов забальзамированные тела давно усопших людей, потом эти сушёные тела перетирают на зернотёрке, потом ещё толкут пестом в ступе. И вот — готово лекарство! Про мумий, про засохших покойников, ты, верно, слыхал, это нынче как бы таинство, вот и пользуются теперь жиды тем таинством.

Великий князь глянул на Шуйского.

— Тут ты решай, великий государь, — отнекнулся Шуйский. — Я не могу. Я, видишь ли ты, куплен имями за три бочонка золота, что помогу обрести свободу жиду Схарии. Так что... ты меня, сволочного твоего предателя, теперь не слушай...

Тут не выдержал, расхохотался и великий князь. Вчера вечером они с Радагором видели и слышали, как прощелыга Шуйский торговался с «купцами» за жизнь пленника Схарии.

— Я, — орал Шуйский, — после такого предательства жить на Москве не смогу! Боюсь! Везите меня в свои земли! И чтобы там мне дом был большой и поместья, и десять тысяч крестьян!

Шуйский вместе с Радагором давно уже тайком взвесили те бочонки. Там оказалось почти четыреста фунтов золотой монетой. Если, конечно, чистой... Шуйского бы после спасения Схарии как человека многознающего и много имеющего жиды зарезали бы сразу за московской заставой. Золото — не такой товар, который отдают навсегда. Хоть бы и за жизнь Покровителя левой руки Навигатора Сионского Приората Сандро Филипепи[97].

Похудевшая в дальнем монастыре Софья выпила уже третий бокал фряжского[98] вина, и её потянуло слегка поругать родного мужа. За плохое житьё, за муки в лесном Горицком монастыре.

— Иван! — грозно заговорила Софья.

— Всё! Всё, до завтра у нас с тобой — всё! — заторопился Иван Васильевич. — Иди отдыхать! У нас тут сейчас военные дела начинаются!

Здоровенные гридни из внутренней палатной обслуги аккуратно вывели из залы и государыню Софью, и Василия-Соправителя. Радагор и Мишка Шуйский по голосу великого государя почуяли, что в нём загорается вятское бешенство.

— Вроде всё я сделал, всё предусмотрел, — густо заговорил великий князь. — Ан на душе склизкие жабы притулились. Холодно на душе-то... Никогда на Руси такого не случалось — идти войной аж на четыре города разом. Выдюжим ли, управимся ли?

Радагор начал свой утешительный сказ, как обычно сухой цифирью:

— Управимся, великий государь. Ты на этот год отменил натуральный оброк с пахотных людей, значит, простым людям военный поход станет в радость. Народ хлебом твоё войско не обидит. Полки ты одел-обул, двадцать новых пушек вводишь в дело... Да и древние русские города нас заждались... И люди тамошние тебе в подмогу встанут...

Иван Васильевич отмахнулся:

— Не то говоришь, книжник! По писаному говоришь... Не то... Душа у меня почто ноет? А, видать, душа моя старую сказку вспомнила: «Пойди туда, не знаю куда, добудь то, не знаю что...». Я-то всё вижу так, как это было бы двадцать лет назад. А в нашем мире всё изменилось! Какие-то безродные, безземельные шишиги расползлись по земле, как блохи собачьи, и правят целыми королевствами... Моего ближнего конюшего запросто купили.

Шуйский было «мекнул» — да получил от Ивана Васильевича затрещину по затылку.

— А выжига и вор кличет себя «папой римским» и командует мне почти с того края Земли мою веру поменять... Послал я караван людей с грошовым товаром в неизведанные земли и жду от них гору золота. Тоже с присказкой «Неси то, не знаю что...». Эх, я балда, да балдой бы меня! По моей лысой башке! Да раз десять!

Шуйский тут не выдержал, опрокинул в себя кубок с вином, пару раз кашлянул. Потом по углам пировальной палаты, сначала тихо, потом громче, громче, потом завиваясь к потолку, потом рванувшись через открытые окна во двор, завертелась, заиграла песня:

Тут, сразу в полный голос, вступил в песню и Иван Васильевич:

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Поход русского купеческого каравана на юг, по левому берегу реки Иртыш, да в зимнее время, получился совсем чёрным.

Сначала от Атбасара строго на север по широченной сакме, натоптанной за тысячу лет, пошли ходко. Под ногами хлюпала только редкая грязь. Да и дерева для костров хватало. А вот на древней горной возвышенности Кокше-Тау, разрушенной солнцем, ветрами и временем, Караван-баши велел поворачивать на восток:

— На этих камнях мы следа не оставим.

Повернули на восток. И сразу попали на старый, давно нехоженый путь.

— Солончак сожрал хорошую дорогу, — пояснил Караван-баши. — Но нам по ней надо идти. Другого пути нет.

Куда денешься? Так, по подмерзающему солончаку, шли десять дней! Верблюды шагали хорошо, без заминок, а вот кони... Кони стали упрямиться. Им каждый вечер требовалась хорошая вода, то есть чистая, несолёная. А где её взять, когда кругом одни солёные и гиблые озёра? Проня орал:

— Загубим конематок, какого лешего нам тогда идти дальше? — орал, а сам бегал с кожаными вёдрами по окрестностям, искал пресную воду. И ведь находил! Её от росы да от первых снежинок, да если искать с умом, достаточно собиралось в подмерзающих канавках и ложбинках.

Степь стала показывать свой норов, когда, по словам Караван-баши, оставалось четыре перехода до края соснового леса. Тот лес уходил к Алтайским горам, переваливал через них, и уже совсем к северу перерастал в тайгу.

— Нам бы побыстрее к тому лесу, — говорил Бусыга, кивком головы показывая на Бео Гурга, стонущего в бессознательном теле. — Чернеет у Книжника рука... Антонов огонь. Лекарства кончились, а болезнь разгорается. Плохо...

А однажды ночью пронеслась над степью отчаянная пурга, и поутру весь караван оказался засыпан толстым слоем снега. Проня всё утро радовался снегу, что не надо искать воду — вон, бери хоть лопатами!

— Восемнадцать коней, четыре стельных конематки и пятьдесят верблюдов, конечно, без водопоя не останутся, — согласился на Пронину радость Караван-баши. — Но останутся они без корма! К полудню на степь упадёт джут!

И точно. К полудню снег продолжал падать, но на самой земле образовалась толстая ледяная корка. Верблюды без травы терпели, им и снег пока не требовался, а кони стали пробивать лёд до прошлогодней травы. В кровь разбили копыта, а до травы не добрались. Джут. Погибель скотине.

На второе утро природа наслала на караван метель. Руку вытянешь — в белом мраке её не видно. Караван-баши бегал среди метели с острым ножом, рассупонивал упряжь, освобождал коней.

— Ты чего? — накинулся на него Бусыга.

— Телеги цепляй за верблюдов, а коней вяжи на длинную верёвку! Конематок не трожь, они сами пойдут. Живее, живее, карай баккаар![99]

Кое-как сладили. Топорная, неуклюжая упряжь охомутала верблюдов и они, бедные, с провисшими горбами, кроме поклажи на Спине поволокли за собой ещё и гружёные телеги. Понимали громадные животины, что сейчас падать и лежать — смерть вызывать. Орали протестно, но шли. Кони без тележного привяза оживились, даже забегали на длинных свайках из вожжей за конематками. Конематки лягались, отгоняли ретивых, но уже сильно отощавших скакунов.

А метель молола и молола. Ту повозку, в которой везли Книжника, оставили при конской тяге. Её тянули две молодые сильные кобылицы. Проня Смолянов на ходу развязал тесёмки крытой шкурами повозки, залез к Книжнику в воняющую тьму. Тот, укутанный в шубы, стонал, дышал быстро, от него несло жаром. Проня, тайком на груди нагревший в кружке снега, плеснул туда чачи и дал Книжнику выпить холодное питьё.

Бео Гург на миг пришёл в себя, прошептал:

— Спасибо... Извинись перед нашими, что так оно вышло. Берегите Караван-баши. У него опыт есть, он вас доведёт... — глаза Книжника закатились под лоб, он опять часто-часто задышал.

Проня вылетел из повозки, налетел на Караван-баши:

— Веди к людям, к людям веди! Слышишь? Книжник отходит...

— К людям и веду. — Караван-баши склонился с высокого верблюда к Проне, внезапно заорал: — Не путайся под ногами! Иди на место! Работай!..

Метель кончилась через день, неожиданно. Верблюды вдруг разом все вместе повернули к северу и, не слушаясь ударов острых палок, ходко пошли туда. Караван-баши привстал в седле, долго нюхал воздух, потом сообщил:

— Дым... Жильё...

В ложбине, тянувшейся перед лесом, вдоль него стояла юрта, кое-как укрытая драной кошмой и обрывками шкур. Судя по тому, что ни людских, ни скотских следов вокруг юрты не отмечалось, а дым шёл малый и тихий, в юрте умирали.

— Нас далеко слышно. Наш скрипучий и орущий ход. Но никто из юрты, по обычаю, не вышел встречать караван... — Караван-баши снял волчий треух, возложил правую руку на лоб и пробормотал молитву своему Богу.

Проня Смолянов соскочил с коня, рванулся бежать по глубокому снегу к косо повисшему пологу юрты.

— Стой! — жутким голосом остановил его Караван-баши. — Там может гнездиться чёрная смерть. Или оспа. Бери коней, топор и волоки сюда сухих деревьев. В лесу их много.

Проня побежал исполнять приказ, а Бусыга, долго ездивший вокруг юрты и в её окрестностях, повернул коня к Караван-баши:

— Другого жилья не заметил.

— Здесь, купец, Степь. Здесь деревней не живут... Ты сними шубу, шапку, обкури смолистым дымом лицо, одёжу, руки. Запали факел. Палкой открой полог юрты и осмотри там всё. Но внутрь не заходи.

Бусыга заторопился. В одних портках и в сапогах он подошёл к юрте, засунул внутрь факел. Откинулся наружу, проорал:

— Караван-баши! Там старик, но живой вроде, хрипит. Двое детей. Спят, или как бы того... совсем... не знаю... Женщина живая! Хочет выйти!

Наружу вышла женщина азиатских кровей, её шатало. Она протянула руки к людям и шёпотом стала говорить. Говорила мало. Караван-баши перевёл, всё сильнее и сильнее злясь:

— Говорит, одну Луну назад... две недели по-нашему... муж сел на коня, взял лук, стрелы, копьё, оставил им половину барана, вторую забрал сам и уехал. Там лежит совсем больной отец её мужа, старик, двое детей опухают от голода. Она для тепла сегодня подожгла самое дорогое — своё приданое...

— На охоту муж уехал? — спросил Бусыга, выбирая взглядом коня, который потощее...

— Нет, — ответил Караван-баши. — Он один жить уехал... Насовсем. Больных чёрной немощью в юрте нет. Человеческая там немощь — голод...

Тремя конями Проня Смолянов подтащил у юрте шесть сухих сосновых стволов. Бусыга накинулся на стволы с топором, рубить дрова. Караван-баши махом распушил вязку с котлом, мешки с мукой и дроблёным пшеном, потащил в юрту... Проня Смолянов порылся на повозке, достал свою заряженную пищаль и снова уволокся в лес. Немного погодя там раздался гулкий звук выстрела и дикий крик радостного Прони.

На третий день стоянки юрту основательно утеплили, благо у купцов шкур хватало. Бусыга пытался научить женщину варить кашу, но это учение она не освоила. Зато быстро и ловко, разделала тушу лося, убитого Проней и всё варила и варила лосиное мясо, выпаивая своих детей и старика крепким бульоном с невиданным в этих краях растением «лук».

Старик сначала выплёвывал лук, потом попросил целую головку и так, макая лук в соль да заедая крошками сухаря, съел целую луковицу. Попросил ещё... Дети же, ожившие, осмелевшие, нашли у зазевавшегося Бусыги крынку с мёдом и принялись таскать пальцами сладость. Бусыга тут же подвесил крынку с мёдом повыше, привязав её к решётке юрты выше своего роста. Дал женщине свою деревянную ложку и научил:

— Одну ложку в день! Каждому! Иначе брюхо заболит и не заживёт!

На удивление Бусыги, женщина про брюхо поняла и заботливо завязала горлышко крынки куском кожи.

Проня всё время ездил в лес. Вокруг юрты образовалась целая стена из сухих лесин...

А Книжник, языческим древним именем Бео Гург, тихо умирал. У него на правой руке краснота поднялась уже выше локтя, а чёрная кожа стала лопаться возле самого локтевого сгиба. Ногти слезли. К вечеру третьего дня Книжник уже не стонал, бульон не глотал, глаза у него закатились наверх, под лоб.

Старик долго смотрел со своей лежанки на чёрную руку Книжника, потом тихо заговорил. Сказал десять слов и отвернулся от людей, сидевших у огня посреди юрты. Порылся в своём шаболье и достал короткий кривой ножичек, лезвие которого было укутано в деревянные ножны длиной с указательный палец взрослого человека.

Караван-баши начал было остро говорить старику, показывая на головы Прони и Бусыги. Потом остановился, коротко сообщил:

— Старик знахарь. Велел немедля Книжника связать и ударить по голове. Вынуть ему сознание. А он, лекарь, ему, Книжнику, отрежет чёрную руку. Иначе к утру Книжник от нас уйдёт насовсем. Хоронить зимой его негде — придётся сжечь. Если ваше верование позволяет тело жечь — жгите в одном конском переходе от юрты старика.

— Да я ему!.. — заорал тут Проня.

За старика вступилась женщина. Караван-баши послушал её, покивал, перевёл:

— При хане Тохтамыше его дед ходил среди воинов хана как лекарь. И он сам ходил, как лекарь, среди воинов хана Елугея. Знатный он лекарь, из сильного рода. Зовут Болат Омар Улуй.

Бусыга поглядел на Книжника, ставшего просто мешком с костями, на его измученное серое лицо, на нос, превратившийся в клюв умирающей птицы. Сказал тихо:

— Пусть. Доверяем... А сознания лишим своим способом. Давай, Проня, лишай.

Проня мыкнул, выскочил из юрты с пустыми оловянными стаканами, а вернулся с полными. От стаканов в жаре юрты остро несло чачей. Проня, не спросясь, закинул назад голову Книжника, зажал ему нос и в открывшийся чёрный проём рта вылил половину стакана чачи. Другой половиной крепкого напитка Проня смазал левый, гниющий локоть Книжника. Тот похрипел, похрипел, задышал скоро-скоро и обмяк телом.

Старик поводил своим кривым ножичком над огнём, покосился на Караван-баши. Тот схватил вялую больную руку Книжника и стал держать ровно. Старик одним косым махом ножичка взрезал кожу вокруг локтя, а вторым махом углубился в остатки мяса на руке. Книжник выгнулся дугой и захрипел, завозил ногами. Бусыга упал ему на ноги, придержал их. Старик три раза ковырнул в локте, там, где локоть сгибался. Послышался тонкий противный скрип. Чёрная рука Книжника отпала от локтевого сустава.

Проня было вознамерился облить сочащееся кровью место отреза чачей, но старик только грозно хукнул. Промочил кровь старой тряпкой, вроде как детской повитушкой, и тут же выложил на кусок красной кости моток серых ниток — не ниток... Туда же положил что-то чёрное, гнилое. Сам обвязал культю куском старой ткани. Хмуро буркнул неясные слова. Не колдовские, слава Господу...

— Это он положил на рану паутину лесного паука. Паутина рану сошьёт...

Проня хмыкнул и тут же получил от Караван-баши по шее.

— А на паутину лекарь положил плесень. Плесень, она самая древняя на Земле живая сущность, — продолжал пояснять Караван-баши. — А то, что есть самое древнее, то есть на Земле самое живое... Самое крепкое к жизни, против смерти...

Старик тем временем рылся в кожаном туеске, знакомо пошитом. Проня подошёл, паразит, без зазрения совести взял из рук старика кожаную безделушку, аж охнул:

— Ну, браты, от же даёт наш лекарь! Это же мытная сума ханского баскака! Ей годов двести как станется. Сохранилась, гляди!

На сумке, шитой коробом из толстой бычьей кожи, там, где поверху плотно крепилась крышка на железных петлях, Проня углядел знак. На стёртой железке было написано «Кашира» русским черкающим письмом.

Старик отвернулся с сумкой от Прони, порылся там и достал узкую белую полосу материи, шириной в два пальца. Достал и уйгурскую письменную палочку, спокойно обмакнул палочку в кровь, сочащуюся из обрезанной руки Книжника. Начертал на ленте ряд непонятных значков и отдельно — знак змеи. А на хвосте той змеи нарисовал шар — не шар, колокольчик — не колокольчик. Потом обрезал ленту с надписью и повязал вокруг пострадавшей руки Книжника. Сказал вроде как заклинание.

— Пусть, мол, носит этот мой лекарский знак как заклятие от болезни, — перевёл Караван-баши.

А лекарь ещё пробурчал что-то и протянул Проне свою глиняную чашку.

— Три Солнца Безрукий встретит лежа, а на четвёртое Солнце выйдет сам посмотреть... — перевёл Караван-баши. — А ещё он хочет попробовать этот воняющий напиток. Проня, дай лекарю выпить нашего лекарства!

На четвёртый день, поддерживаемый Бусыгой и Проней, Книжник вышел поглядеть на солнце. Вернувшись в юрту, он выпил две плошки бульона и упал спать со здоровым храпом.

На десятый день караван тронулся дальше. У юрты оставили две телеги, трёх коней, а в женском углу — три мешка сухарей, топор, два ножа и боевой лук с тремя десятками стрел. Специально для лекаря, как особую плату, оставили керамическую баклагу с чачей... Женщине, тайком, Бусыга сунул кошелёк с арабскими монетами, показал на детей, мол, это для них. Женщина смутилась, но тут же стала снимать с себя драный халат.

— Полный ты обалдуй, Бусыга, — рассмеялся Книжник. — Она думает, что ты хочешь за деньги сделать ей ребёнка.

Бусыга тотчас перекрестился и выскочил из юрты.

— У её мужа, — сказал лекарь Книжнику, не называя сбежавшего мужчину своим сыном, — на шее, вот здесь, большой и толстый шрам. От копья. Я вылечил его... на свою старую голову. Если встретите того человека со шрамом... то пусть ему больше не поможет никакое лечение...

— Ясно как божий день, — туманно ответил Книжник и покинул юрту.

Вышел всё же московский купеческий караван, благословясь, по ранней весне, к озеру Нор Зайсан... Вышел с большим уроном. Только половина того каравана, что перешёл Уральские горы через проход у Челябы, ступила на древнюю дорогу в Индию, от озера Баал Кар до Тибета. Главное, сохранили купцы весь воск и весь янтарь, четырёх конематок и двенадцать русских жеребцов.

На переходе через пятый приток Кара Иртыша[100], уже в тёплые денёчки, на караван напали дикие, озверелые люди, человек эдак сто. По раннему утру налетели с двух сторон, но тут грохнули разом обе пищали Прони, а Караван-баши вдруг заорал злые слова про то, что едут они к китайскому контайше[101]. И если не довезут контайше подарки, сто тысяч китайских воинов войдёт в этот предел Степи.

Кочевники с воем отхлынули от русских купцов. Но, вероятно, огненного боя силу они уже знали, обычная боязнь их прошла, и при отходе в низину Кара Иртыша подлые кочевники пустили в караван сотню стрел — загубили пять коней и шесть верблюдов.

— Им до этого контайши, как нам до Луны, — непонятно сказал Книжник, ловко снимая одной рукой упряжь с загубленных животных. — Им пожрать охота. Пусть жрут убитых коней и верблюдов.

Проня взбесился:

— Эдак мы никуда не дойдём! — заорал он Книжнику. — По всей степи понесётся слух, что у нас можно тягловый скот убивать, чтобы пожрать. А нас трогать не надо!.. Дай мне твою жёлтую соль[102], дай!

— Может, всё же лучше трупы животных свалить в яму да сжечь? — предложил Бусыга. — Чтобы показать нашу силу?

— Можно, — отозвался наконец Караван-баши. В походе за ним было последнее слово. — Но тогда надо долго ждать, пока животные сгорят. Силы тратить на костры да на дрова. Дров здесь мало... А поджечь и уйти — тоже вредно. Мы уйдём, а барымтачи вернутся, прискачут на готовое, жареное мясо. Угости их жёлтой солью, Волк. — Караван-баши всё чаще теперь звал Книжника Волком.

Всем животным, павшим от стрел кочевников, взрезали глотки, в глотки Книжник самолично затолкал по щепотке жёлтой соли. После этого двенадцать переходов до озера Нор Зайсан русский караван прошёл тяжело, но беспечно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

А там, окрест озера, вовсю разливалась весна! Скот стал разбегаться. Молодая трава прямо взбесила стельных конематок. У них уже виднелись на животах нужные отвислости. Приплод будет!

Искали своё лошадиное богатство Проня и Бусыга, верхом на уставших верблюдах.

— Мне не нравится, что в такой райской долине не живут люди, — сказал Проня Бусыге, когда они наконец увидели жеребцов и конематок.

— А мне не нравится, что очень много их здесь живёт, — ответил Бусыга, глядя через Пронино плечо.

Проня оглянулся. Поверху лога, уже вдосталь заросшего густой травой, ехал десяток всадников. Боевых, с копьями и луками.

— Сюда надо сто пушек брать. — Бусыга, осматривая всадников, с усилием натягивал трёхжильную тетиву на дугу длинного лука. — Да, поди, и ста не хватит.

Всадники, все плосколицые, грязные, на тощих низеньких лошадёнках, возбуждённо галдели, когда огромный конь русской породы вскакивал на очередную кобылицу, хватал её за холку, бешено храпел.

— Ты им давай ори, Проня, — посоветовал Бусыга, — арабским языком. Про смерть и всё такое прочее... Давай ори им про хана ихнего, Елугея, — а сам достал длинную красную стрелу с кованым, узким, трёхгранным наконечником из железа. Такая стрела прошибала насквозь лошадь с трёх сотен шагов.

Проня покладисто заорал, спугнув приладившегося к делу жеребца:

— Хан Елугей! Му Сар джаксы! Мен хан Елугей хана на[103]!

От крика Прони из свежей травы вдруг выпорхнули утки, большой беспорядочной стаей. С низкого холма высоко вверх, стремительно, в самую синеву неба, метнулся беркут. Беркут сделал полукруг над утками, пугнув их так, чтобы стая полетела к озеру. Над озером всю стаю можно хорошо обсмотреть и выбрать себе добычу, да не одну.

Кочевники даже не поднимали бесполезные луки. Их луки били на сто шагов, ни уток, ни беркута ихним стрелам в небе не достать. Бусыга же быстро плюнул, по плевку определил скорость ветра, поднял боевой русский лук, махом засек уже сложенные крылья беркута. Длинная красная стрела пропела, и беркут комком упал на землю под ноги степных коней.

— Верный выстрел! — обрадовался Проня. — Просто царский!

Бусыга уже упёр хвостовик второй стрелы в тетиву, резко повёл лук в сторону кочевников, выпустил стрелу — и тут же с головы конника, под коня которого упал беркут, слетела малахайная шапка.

— Э! — крикнул Бусыга, подготовив к бою третью стрелу. — Стрелы мои мне сюда неси, киркожак![104]

Степные люди загалдели, развернули коней и умчались от озера в сторону далёких гор. Шапку они так и не подобрали.

— Ведь войско сейчас приведут, не отобьёмся, — посочувствовал Бусыге Проня. — Стрел не хватит.

Бусыга собрал использованные стрелы, сунул их в саадак, заправил сброшенный чужой малахай за пояс, велел своему верблюду лечь, уселся между горбов. Тогда и ответил:

— Половину пути до Индии прошли. Повороту не бывать, значит, будем биться! — а сам смутно думал, что биться уже и сил нет.

По сказкам выходило, что этот самый Китай — ну прямо сказочная страна, тут на каждом шагу еда кучами, а пива — хоть залейся. «Пива бы, пива! — мечтал Бусыга. — И упасть бы поспать, не вполглаза, а просто бревном. Надолго и недвижно».

Проня подобрал убитого беркута, сунул в сумку и пожелал сам себе, чтобы такую красивую птицу они убили не зря. Выпить бы... Как-то сумрачно стало в их караване после тяготной зимней дороги. Вон и Книжник, всегда знающий злую шутку под любой случай, после потери половины своей руки стал тихим и как бы набожным. Уйдёт в сторону и что-то там вертит, что-то трёт, что-то вроде скребёт. Потом отрежет кусок старой кошмы и опять трёт. Бога себе выделывает, поди.

Такое случалось и по Прониной жизни. Иные купцы на дальнем пути мутнели разумом и, чтобы удержать сознание в равновесии, кто вдруг начинал песни петь, кто кидался на свой же острый нож, а кто и вообще — на своих же товарищей. Вон, опять Книжник сел на камень, ото всех отвернулся, чего-то там трёт куском кошмы...

Проня тихо, на кончиках сапог, подкрался к спине сидевшего на камне Книжника, внезапно заглянул тому через плечо. Увидел, заорал, метнулся назад, споткнулся о камень и больно резнулся затылком о твёрдую землю. Книжник полировал кошмой большой, размером с гусиное яйцо, кусок янтаря. А в том янтаре сидело и пялило выпуклые глаза такое чудище... да с когтистыми лапами...

Книжник хохотнул, спрятал янтарное яйцо с чудовищем в карман халата, проговорил мимо Прони, в волны большого, серого озера Нор Зайсан:

— Эх, Проня! Знал бы ты, что этакое чудовище, только величиной вон с ту гору, в этих местах было Богом. А может, и до сих пор есть ихний Бог!

— Богов развелось! — Проня поднялся, отвернулся спрятать смущение от негаданного испуга. — Один в воде живёт, другой в янтарном яйце... Третий, поди же ты, облаками от нас прикрылся. Пошли, поесть бы надо. А то скоро налетят на нас... молящиеся этому дракону!

На третий день стоянки русских купцов на южном берегу озера Нор Зайсан стало ясно, почему окрест не видно ни людей, ни скота. Они ещё не пришли.

А теперь пришли. И много.

Русские купцы выставили свои двадцать потрёпанных телег в полукруг, в курень, на крутом мыску озера, чтобы и к воде доступ был и к деревьям. Огородились ещё тюками с товаром. Проня плотно зарядил обе пищали. Огуляных лошадей привязали внутри, а верблюдов пустили пастись просто так, за куренём... Караван-баши поднял свой зелёный флаг с Грифоном, а Проня привязал к толстой оглобле круг с нарисованной головой Водяного Бога.

— А московского флага у нас нет. — Книжник глядел, как к озеру с двух сторон неспешно идут отары баранов и косяки кобылиц. А прямо в лоб на русский лагерь плотной, боевой десятирядной лентой надвигаются конники с изготовленными к бою пиками.

— Э! — махнул Книжнику Караван-баши. — Ты, Волк, разве забыл, откуда мы пришли на Великие равнины Итиля?[105] Какое полотно там, на Востоке, служило знаком единения для всех земель? А для остальных — смертью?

— Бар намайсол![106] — согласился Книжник. — Я всё покрашу, у меня же все краски есть! Только нужен для покрасочного дела злой обряд. Ты, Му Аль Кем такого обряда в своей вере не помнишь?

А воины уже подняли к небу длинные шесты с жёлтыми, бренчащими колокольцами поверху, чуть пониже колокольцев мотались по ветру привязанные конские хвосты — знак битвы. В центре боевого строя сидел на высокой тележке, под круглой крышей, толстый человек и что-то кричал тонким голосом сгрудившимся возле него.

К Бео Гургу подошёл Проня с большим горшком. Показал, что внутри. Внутри там лежал мёртвый беркут. Тогда Бео Гург сыпнул в горшок половину горсти яркой краски и вышел из-за ограды куреня. Караван-баши подошёл к нему с другой стороны с куском белой материи и на виду чужого войска засунул один конец ткани в горшок, а потом налил туда воды...

Кочевники ахнули, когда из горшка Проня потащил за крылья ярко-красного беркута. В когтях птица держала конец ткани. Проня развернул крылья беркута на ширину своих рук и так понёс небывало красную птицу вдоль куреня, за ней медленно поползала ткань кровавого цвета. С неё капали на зелёную траву густые красные капли.

Бусыга уже приготовил толстую железную иголку и тут же, пачкаясь в свежей краске, принялся пришивать к крашенине кусок синей материи.

— Послов двинули в нашу сторону! — предупредил Проня, быстренько заняв свою позицию, обложившись рогами с порохом, кусками свинца и запалив фитиль.

Новоделанный флаг растянули между двумя оглоблями, шагов пять в длину. Получился жуткий знак приказа к общему повиновению: поверху белая ткань, посерёдке синяя, а понизу — красная. Небо, Вода и Земля.

Послы, числом пять воинов, в медных шлемах, при хороших саблях, увидели тот знак и повернули коней назад, к толстому человеку в повозке под круглой крышей.

— Мы даже не решили — чьи мы купцы, — вдруг тоскливо произнёс Бусыга. — Московские или казанские? А?

— Московские мы купцы, — ответил Книжник, поправляя на ещё сочащейся ране повязку и ленту лекаря. — На переговоры пойдём мы двое, Караван-баши и я.

Проня услышал приказ, оглянулся на потемневшее от мелких волн огромное озеро, на далёкие-далёкие горы, выругался:

— Три раза бы помирал на Родине, чем один раз здесь.

Бео Гург повернулся к Проне, грубо приказал:

— Не подвывай! Тут смертью пока не пахнет!

Караван-баши возился со своим поясом, чтобы расстегнуть его и, как положено послам, избавиться от сабли, ножа и плётки. Бео Гург ловко перекинул левой рукой через плечо кожаную сумку с нужными бумагами, и они пошли по густой траве прямо на толпу всё прибывающих конников.

Шагов через сто Караван-баши сказал:

— Стой, Волк. Мы свой путь сотворили.

Толстый человек в повозке под круглой крышей завизжал. Бео Гург оглянулся. Да, со стороны их курень большой крепостью не казался, но вот зелёный флаг с крылатым леопардом да протянутая трёхцветная материя спереди куреня били в глаза сильно. Так прямо в глаза бьёт пушка, если смотрит жерлом тебе в лицо на расстоянии ладони.

Наконец на той стороне решили насчёт своих переговорщиков. Десять воинов на конях, с обнажёнными саблями, взяли в круг повозку с начальником, и повозка тронулась к стоящим русским купцам. Караван-баши немедленно что-то грозно крикнул на одном языке, потом повторил по-уйгурски, при этом два раза прозвучало «Хан Елугей!». Военная команда, сопровождавшая толстого человека, сошла с коней и оставила на сёдлах пояса с саблями. Пошла теперь пешком, ведя коней в поводу.

Сошлись. По обычаю, Бео Гург и Караван-баши первыми сотворили приветственные поклоны. Толстый человек под круглой крышкой сипнул носом. Видать, простыл.

— Мы купцы из страны Московия, — начал говорить Бео Гург на арабском, понимая, что этот язык кочевники здесь не знают, а Караван-баши переведёт его речь на уйгурский — общий язык для этой огромной и тёмной территории. — Мы идём с товаром в Индию, но идём через страну Китай, хотим узнать, что мы можем здесь купить, а что продать.

Когда Караван-баши начал переводить слова Бео Гурга, толстый человек опять заорал. Караван-баши повернулся к Книжнику и с ухмылкой сообщил:

— Волк! Мы не в Китае. Китай там, далеко на востоке! А здесь они называют себя Ман Голи, но у них много племён с другими прозваниями и у каждого племени свой хан. Хан Елугей недавно умер, и кто теперь правит всей территорией, неизвестно... А здесь, вокруг озера, правит этот, толстый. Контайша Зайсан.

— Скажи этому контайше Зайсану, что нам надо пройти по его земле. Ему мы заплатим за Путь, согласно обычаям Мирового базара.

После слов, переведённых Караван-баши, толстый контайша Зайсан кричал долго. Лицо у Караван-баши просело и кровь отлила.

— Дело худо. Вчера наш человек одной стрелой убил беркута и снял второй стрелой малахай с его воина, а это обида.

Такой страны, как Московия, они не знают в том месте, где заходит солнце. То есть за горами Аль Ур — Урал. Они знают только улус Джучи. Чингисхановский ещё улус.

— Ты им сказал, что мы давно вырезали за Уралом всех, кто нам не кланяется?

Караван-баши повернулся к толстому контайше и перевёл слова Книжника. Там, позади монгольского посольства, забесновались воины. Старец, что сидел позади контайши Зайсан и, видать, служил ему советчиком, поднялся в рост и что-то гневное крикнул отряду воинов. Те притихли. Старец с длинной густой бородой, побелевшей от времени, сошёл с повозки и, опираясь на длинный посох, сделал пять шагов к русским переговорщикам.

— Я знаю государство Московия, — тихо заговорил Старец на очень ровном арабском языке. — И что там давно правят урус кнез, тоже знаю. Что мне следует сказать о том толстом человеке? Только то, что сегодня кричит он, а завтра кричать будет другой. Он ещё не знает, что вместо сдохшего хана Елугея, нового хана уже выбрали. На шкуре белой верблюдицы подняли моего племянника... именем Урген Тай.

И Караван-баши и Бео Гург тотчас низко поклонились седобородому Старцу. Только вот имя нового хана Бео Гургу пришлось не по нраву. Это было тангутское имя, а тангуты — свирепый народ. Сначала стреляют, потом спрашивают, за что тебя убили.

— Однако за вами вот уже с начала весны идёт по этим землям нехороший слух, московиты. Злой ветер доносит, что там, где вы прошли, навсегда пропадает трава, а животные и люди умирают...

— О, мудрый дядя великого хана и многомудрый Советник повелителей! — склонился перед стариком Караван-баши. — Жизнь в степи бедна на события. И если кто ел трупы наших павших от холода и голода животных, это не наша вина. Ты видишь, только десятую часть животных нашего каравана. Но мы-то знаем, что трупы есть нельзя. Разве ваши люди этого не знают?

Бео Гург вдруг заметил, что Старец не слушает Караван-баши, а злыми глазами смотрит на руку Бео Гурга. Старец, вдруг сделал два шага назад, закричал:

— Нет! Впереди вас бежит праведный слух! Вы ограбили мёртвого целителя, великого целителя всей Степи, Болата Омара Улуя! — его тонкий указательный палец тянулся к полоске ткани, что самолично повязал на спасённую руку Книжника великий целитель Омар Улуй. — Это его знак змеи с колоколом смерти на хвосте! На священной белой ленте!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

— Тут ведь так: не хочешь жить — не живи. А мы хотим. Подумай над этим, Старец, — громко говорил Книжник, зацепив обрубком левой руки белобородого Старца за шею, а лезвием ножа в правой руке упираясь ему в ребро. Говорил он по-арабски, но слова его складывались в гибельную тональность.

Бео Гург волок Старца под защиту куреня, а Караван-баши стоял на месте и громко кричал в сторону всадников грозные, ругательные слова. Проня на всякий случай пальнул из пищали, свинец постриг траву прямо под ногами монгольских коней. Кони рванулись в степь, всадники на них завизжали и завыли. Толстый человек, контайша Зайсан, упал, спрятался за бортом повозки.

Караван-баши, увидев, что Книжник и Старец скрылись за тюками куреня, смело подошёл к повозке контайши.

— Ты большой начальник и мудрый человек, — сказал Караван-баши. — Ты понимаешь, что в этом мире можно ошибаться хоть каждый день. Я пришёл под твою руку без оружия, в плен. Я важный человек у русских купцов, моё звание Му Аль Кем. У тебя важный человек вон тот, седобородый, дядя нового хана этих монгольских земель. Его, ты видел, уважительно укрыли в нашем стане. Мы обменялись важными людьми, контайша Зайсан. До тех пор пока рождённая между нами ложь не превратится в правду.

Из всего сказанного лишь весть о новом хане заставила контайшу поднять голову над бортом повозки:

— Как зовут нового хана наших земель?

— Урген Тай, да пребудет с ним сила и пусть не иссякнет молоко у его кобылиц!

Здоровый, высокий воин, охранник контайши, больно уколол начальника русского каравана копьём в бок и прорычал:

— От кого ты узнал эту дурную весть о новом хане? Нам её не привозили!

— Да, да, — поспешно подтвердил контайша Зайсан, — Нам эту весть не привозили. И, шайтан вас забери, воины, свяжите этому пленному руки и ноги!

Здоровенный воин сразу накинул на голову Караван-баши волосяной хомут, но тот ловко продел в петлю руки и быстро снял опасную удавку с горла.

От русского купеческого куреня заорали. Орал Проня, как самый голосистый:

— Му Аль Кем! Му Аль Кем! Старец спрашивает, есть ли на шее у воина, который тебя колол копьём, толстый рубец на шее? Там, где левое ухо? — Проня орал по-русски. Кто здесь его поймёт?

Здоровенный воин старательно вязал сзади руки Караван-баши. Пониже левого уха на его шее багровел толстый рубец.

— Есть! — крикнул в ответ Караван-баши.

— Тогда наша война уже закончилась!

От русского куреня в сторону монгольского отряда свободно зашагали и Книжник, и дядя нового хана.

Здоровенный воин, что имел отметину на шее, крепко связанный, катался по земле и дико выл.

Контайша Зайсан не вылез из своей повозки, а так внутри её и сидел, угрюмо и задумчиво жевал полоску вяленого конского мяса.

— Мы ищем справедливости, о, великий наместник этих земель, — говорил жующему Бео Гург. —Поэтому просим тебя — отправь в ту сторону, откуда мы пришли, своих людей. Они обернутся за двадцать дней! И подтвердят наш рассказ о преступлении твоего воина с отметиной на шее. Он бросил умирать от голода свою жену и детей.

— И своего отца, великого целителя Омара Улуя! — добавил Старец.

Контайша Зайсан достал из своего мешка новую полоску копчёной конины и снова стал жевать. Он не отвечал.

Караван-баши, которому Проня принёс в широком горшочке кашу со свиным салом, мотнул Проне головой:

— Иди в курень. Там приготовься стрелять быстро. По-моему, разговоры кончились.

Бео Гург хотел говорить контайше далее, но заметил отмашку руки Караван-баши. Да, разговоры кончились. А кочевники эти... Что за народ? Бросили переговоры, расселись жрать... Хотя если подумать, им-то что, простым воинам? Им хорошо поесть — как награда. Сейчас поедят, потом раздербанят неизвестный караван.

Вдруг всё в стане кочевников взметнулось мигом. Замелькали сабли, вздыбились пики, по-над озером разнеслось кряхтение, хрипение, стон. Бео Гург лишь успел заметить, как голова контайши Зайсана, пока летела из повозки на землю, продолжала жевать. И снова стало тихо. Половина воинов лежала мёртвой у костров, их уже лишали сапог, халатов, оружия. Живые двигались быстро, смеялись весело... А ведь вместе только что ели!

Старец, не глядя вокруг, отпил мясного навара из пиалы, пояснил Бео Гургу:

— Мы бы отправили гонцов на запад, чтобы проверить, жив ли великий лекарь Болат Омар Улуй, и говоришь ли ты правду, Бео Гург. Но раз в ставке Орды выбрали нового хана, то новый хан, Урген Тай, уже позаботился о лекаре для себя. А на этих просторах лучше лекаря, чем Болат Омар Улуй — нет. Его, я знаю, уже везут в ставку хана. И мы немедля поедем туда...

— А с этим... что будет? — Бео Гург показал на валявшегося воина со шрамом на шее.

— Он тоже поедет с нами. Великий целитель Болат Омар Улуй сам выберет как наказать своего негодного сына. Так у нас положено законом степи...

Воина со шрамом уже повалили в повозку. Он только мычал, зато совершенно обиженным голосом заорал Проня:

— В гроб вас загнать, послов и переговорщиков! А на чём мы повезём наше добро?

— Не наше добро, а княжеское! — заорал и Бусыга.

Караван-баши мягко перевёл Старцу чёрные слова русских купцов.

— Мы сейчас же заплатим! За скот, за охрану, за подорожные привалы! — тут же заверил Старца Бео Гург.

— Вы заплатите, по обычаям степи, нашему новому хану, — ласково сообщил Старец. — Новый хан — значит, и новые цены: на животных, на охрану в пути, на пропитание, на тамгу — знак, что ставят на товары... Новый хан милосерден и добр. И он любит подарки из далёких стран...

Ох, как пошёл вывёртывать язык Проня, да как вывёртывал, подлец! Всех помянул — и богов, и ханов, и родственников ханов, и приплёл даже папу римского. И всё это без передышки, пока на пятьдесят новых, упитанных верблюдов они с Бусыгой вязали тюки, а на двадцать лёгких двухколёсных монгольских повозок грузили поклажу. Свои телеги, разбитые долгой дорогой, Бусыга напрочь отказался бросить. Сделал биндюги[107] из четырёх сносных телег, на них уложил все деревянные части телег переломанных. Умудрился даже придумать, как впрячь в тяжёлые биндюги по паре маленьких степных лошадёнок.

Баши опять возглавил московский караван, Проня и Бусыга ехали то с боков, то сзади, а вот Книжника Старец пригласил сесть вместе с ним в повозку контайши Зайсана, под круглую крышу из яркой материи.

— Мне придётся долго объяснять новому хану, моему племяннику, зачем вы приехали в нашу степь. Поэтому ты должен мне всё честно рассказать... Начни с того, почему тебя прозвали «Пчелиным Волком»...

— О, уважаемый Старец! Это просто детское прозвище. Знаешь, в наших краях, откуда я родом, за пчёлами, собирающими мёд, охотится такая большая, с мой мизинец, оса. Она ловит пчёл на лету, перекусывает их и питается собранным ими нектаром. Её ещё называют «шершень»...

— Да, — сказал Старец, — в детстве нас дразнили совершенно неожиданными прозвищами. Но зачем ты мне лжёшь?

Бео Гург скривил лицо и обиженно засопел. Старец усмехнулся. Да, белые люди не умеют врать. Обидела их Природа, не дала простой защиты от зла, чтобы в случае опасности изворачиваться, лгать, плакать и даже умирать.

А Книжник сопел не от обиды, не от унижения. Он просто выравнивал в себе закипавшую кровь. Старца можно будет в любой момент отправить выше Хан Тенгри[108], даже перед лицом самого хана. Но в далёких, неприступных монастырях святой Сербии, где его учили не только сдерживать кровь, но ещё и тому, что всё должно приносить пользу. Даже смерть. Смерть этого Старца должна принести пользу...

Книжник внезапно выпрыгнул прямо через борт повозки и пошёл рядом с ней быстрым шагом. Ноги всегда помогают сердцу выровнять ритм.

— О, знатный и мудрый Старец! — сказал Книжник с великим уважением в голосе. — Ты преподал мне большой урок. Под небом того края Земли, где заходит солнце и где я провёл почти всю жизнь, нет таких мудрых людей, что так верно понимают божественную Сущность Слова. Ибо сначала всегда есть звук. А звук, однажды родившийся, уже не умирает. Вот я обманул тебя, и мои лживые звуки про пчёл и осу-убийцу уже попали на Небо. А когда и душа моя попадёт туда, то...

— То там на твою душу налетит шершень, и погонит тебя в Нижний мир! — докончил за Книжника Старец. — Скажи, ты ведь есть «Охотник за золотом»?

— Да, о мудрейший... Мёд у пчёл жёлтого цвета. И золото — жёлтого цвета. Поэтому...

— Не продолжай. Я понимаю кеннинг!

Бео Гург оглянулся на свой караван. Проня радостно помахал Книжнику рукой. Знал бы Проня, куда вляпались они с караваном в этой голой степи непонятно чьего народа!

Кеннинг! Посвящённому нужно долго готовиться, чтобы научиться говорить о смерти — как о жизни, а о мече — как о цветке. О короле;— как о медном гроше, и о золоте — как о мёде... Но если в опасном и крайнем случае скажешь мимо смысла, о тебе самом станут говорить, как о корне травы. Ибо тот корень ты напитаешь своим бренным телом...

— Ты, мудрый Старец, посещал Аддубу в Царьграде? — спросил Книжник, легко запрыгивая обратно в повозку. Только в тайной школе знаний, в Аддубе, могли открыться избранным такие смертные знания.

— Нет. Я из народа Уй Тур. Я тоже — Волк. Меня учили в монастыре «Девяти лучей», что стоит...

— ... в городе Ла Хаса, на самом краю «Страны самодельно размножаемого живого мяса», — договорил Книжник. — На Тибете.

— Да. Это так.

Они надолго замолчали. Конники, что сопровождали караван, уже начали оборачиваться на повозку с круглой крышей, стараясь поймать взглядом разрешение на остановку. Старец не обращал внимания на всадников.

Караван двигался на юг, в сторону вершин Тянь-Шаня, и путь его как раз пролегал мимо древней горной гряды, уходящей на восток. Время, жара, мороз и ветер хорошо поработали над этой грядой. Книжник заметил рядом дорогу, причём колёсную или волокушную. Старец глянул в сторону той дороги, пробурчал:

— Дорога всегда кончается там, где она начиналась. Но нынче настали кривые времена. Они рождают и кривые дороги — бывает, без начала и без конца. Вот эта горная гряда, в которую ты упёр свой взгляд, называется Май Кабак... Однажды зимой с крутого склона здешней горы ветер сдул вниз отару баранов. А когда пришла весна и стало припекать солнце, то из курдюков тех мёртвых баранов потекло сало. Поэтому местные люди, пастухи, и называют эту горную гряду «Сальный склон». — Старец пристально глянул в лицо Бео Гурга.

Тот отозвался на взгляд словами:

— «Май Кабак» на кеннинге обозначает «край» — вход в золотоносную шахту.

— Ты прав. Ты действительно «Пчелиный Волк». А выход из этой шахты... тут, правда, не шахта, а туннель... Так вот, выход из этого туннеля будет, если мерить на жреческий манер, через тысячу стадиев.

— Сорок вёрст пути под землёй?

— Да, а в конце пути стоит древний город, где давным-давно жили монахи. Монастырь Тысячи Будд. Великий Потрясатель Вселенной, Чингисхан, повелел разрушить тот монастырь. Потому что оттуда не явился к нему мудрец, чтобы рассказать, как Владыке мира достигнуть бессмертия... Обидели монахи великого Чингисхана — за то и поплатились...

Бео Гург ещё раз глянул на горную гряду. Оглянулся на Бусыгу. Бусыга что-то чертил на деревянной дощечке, ведь ему было наказано рисовать в этой неизвестной стране пройденный караваном путь и все знаковые отметины, да пройденные расстояния.

— А теперь, — сказал Старец, — доложи мне, что везёт ваш караван, и что самое ценное в нём.

— Погоди, мудрейший... — Бео Гург покинул повозку, махнул Бусыге, заорал по-русски: — Вот эту горную гряду отметь! Нарисуй особым знаком «тысяча» и «золото»! Понял? — и легко догнав повозку, он снова уселся рядом со Старцем, заговорил: — Наш караван, о мудрейший, по указу Великого Государя всея Руси везёт на наши древние земли, в Индию, воск и солнечный камень. Ты увидишь это в ставке своего хана. Весь товар пропечатан тамгой великого эмира Бухарского, пошлина за провоз оплачена. И твоему хану мы оплатим пошлину, как положено...

Старец, полуприкрыв глаза, кивал, пока Книжник перечислял ему количество кругов воска и мешков с янтарём. Бео Гург потихоньку начал уводить рассказ в сторону, в ложь, дикую и несусветную, а старец всё кивал и кивал.

— Янтарь рождается в тот момент, когда начинается извержение вулкана, — говорил Бео Гург. — Камни эти падают в море, а вода там солёная. За неисчислимое количество лет соль всё разъедает и разъедает те вулканические камни...

Старец кивал, зажмурившись, спрятав глаза. Книжник врал, потому что и Старец соврал ему про монастырь Тысячи Будд. Ведь Бео Гург прекрасно знал карту древних месторождений золота на этой земле. Там, куда упиралась горная гряда с местным названием «Сальный откос», никакого монастыря буддистов не было.

Монастырь Тысячи Будд стоял выше таинственного и ужасного озера Лоб Нор — «Нора с мёртвыми головами». А то озеро они ещё не проезжали. К нему надобно сначала ехать на юг, а потом у древних Полей смерти повернуть на восток. По документам, край великой пустыни Гоби просто усеян мёртвыми головами — костяными «лбами». Туда не ездят благоразумные люди. Но мало ли где мог очутиться караван русских купцов-первопроходцев?

А там, куда Старец обманом поместил этот таинственный монастырь, там должен быть город Хара Хото. Людей убивали только за знание его имени!

Не простая страна — Китай. Много здесь тёмного и страшного творилось в далёком прошлом, о чём его жители и не ведают! Незачем им ведать, собирателям жучков и червячков... А со лживым Старцем надо кончать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Через восемь дней пути караван русских купцов подошёл к старому городу с названием Бургур. Толстые стены ещё хранили город, но ворот уже не имелось, как и прочих деревянных изделий в домах, вроде оконных рам, калиток и колодезных крышек.

Ханские нукеры проводили русский караван на единственную площадь города, знаками повелели снимать поклажу с верблюдов.

Бео Гург, отмахнувшись обрубком руки от назойливого ханского копейщика, поднялся на крышу трёхэтажного глинобитного пустого дома. Сверху хорошо было видно, как город Бургур перекрыл брод через реку Аксу, за которой начинался единственный верный путь к древнему городу Каши. А оттуда уже можно выйти прямо к реке Ганг, в Индию! Ловко сел хан Урген Тай: на доходную денежную дорогу!

Бео Гург спустился вниз, вышел из ворот к ханской ставке.

— Это не хан, — вякнул Проня. — Это камень с глазами.

Прав оказался Проня: уж больно морда у этого хана была тупая. Барана от коня он, наверное, отличить сможет. А вот теньгу от алтына — вряд ли.

Хан Урген Тай заговорил. Будто камни переворачивал во рту. Караван-баши стал тихо переводить русским купцам рваную речь:

— Спрашивает, зачем хорошего и крепкого воина замотали верёвками? Это он о сыне твоего врача. А твой врач, Бео Гург, стоит позади хана.

Охранная сотня между тем взрезала верёвки у сына врачевателя Болата Омара Улуя. Отец подошёл к сыну, бросившему свою семью, корчащемуся на земле, и плюнул ему в лицо.

Хан Урген Тай заорал злобно на Великого Врачевателя. У Караван-баши сел голос:

— Хан говорит, что воин, который жертвует ради хана своими родственниками, даже отцом и женой, угоден хану.

— Батюшки светы! — проговорил Проня. — Спаси и помилуй от такого хана!

Воины охранной сотни вытолкали старика-врачевателя из толпы и уронили на лежащего сына... Десять дней в верёвочных путах проехать — помереть можно! Ан нет — не помер тот сын, скотина. Ещё и нашёл в руках силу, чтобы взять протянутый ханом нож и вогнать тот нож своему отцу в горло!

— Не будет нам здесь добра, — прошептал Бусыга в напряжённый затылок Бео Гурга, — чует моё сердце.

— «Кто не плавал морем — тот брезговал горем»! — зло отозвался свирепой пословицей Бео Гург на испуганный шёпот Бусыги.

Воина, зарезавшего собственного отца, люди хана с уважением подняли и повели в сторону юрт, разбросанных средь лугов.

Старец, что сопровождал русских от озера Нор Зайсан, теперь пал на колени перед ханом-племянником и стал ему толковать, что за караван он привёл, да откуда.

— Рассказывает хану про наш янтарь, — перевёл Караван-баши. — Что-то несусветное врёт.

— Нам бы дня три здесь продержаться, — невпопад отозвался Бео Гург. — А лучше бы неделю.

Старец заорал в сторону русских:

— Главный купец! Иди сюда!

Бусыга в сопровождении толмача — Караван-баши — за пять шагов от хана тоже упал на колени, да так и пополз к сапогам повелителя этой части степи. За ним зло сопел на четвереньках Караван-баши. Но хан рявкнул всего два слова, прыгнул на коня и умчался. Вместо него распорядился Старец:

— Встанете караваном здесь! — он показал на городскую площадь, на крепко сложенный из каменных плит колодец. — Вода в нём есть. Выходить за стены города нельзя! Вас будут крепко охранять. Великий хан устал, ваше прибытие его сильно взволновало, но завтра он будет готов к справедливой торговле.

Бусыга закивал, вполне довольный таким поворотом события.

— А сегодня дадите хану на ужин вон ту жерёбую кобылку! — старец показал как раз на ту кобылицу, которую Бусыга считал самой способной на рождение махонькой лошадки, ради которой затевался этот жуткий поход в неведомые земли. — Наш великий хан любит нежное мясо ещё не рождённых кобылиц.

Бусыга загорелся сердцем, зло спросил Старца:

— А ежели там, в брюхе, будет не кобылка, а махонький кобылёнок?

— Тогда зарежете следующую лошадь. Их, носящих плод, у вас целых четыре! Какая-нибудь да носит в себе кобылку...

— Не буду резать! — Бусыга в отчаянии поднялся с колен.

— А и не надо. Вон, уже идут наши мастера! — показал старец. — Они быстро управятся. Хоть с лошадью, хоть с тобой, подлая скотина! Стой на коленях! — и резко толкнул Бусыгу в загривок.

В брюхе махом зарезанной нукерами русской кобылицы и впрямь оказалась кобылка. На глазах Бусыги она вывалилась из распоротого брюха матери, осмысленно глянула на мир огромными глазами и тут же потянулась искать материны соски. А мать её уже разделывали кривыми ножами на огромные куски. Кобылочка недоумённо зашаталась, поскользнулась на окровавленной траве и упала... Кривой на один глаз ханский воин, походя, взрезал ей глотку, ухватился за задние ножки, взвалил её себе на плечи и пошёл за ворота города.

— Так они прирежут и остальных! — громко зашептал Бео Гургу взбешённый Проня. — Ещё неделя-другая, и она бы народилась! А вдруг остальные понесли жеребчиков, а? Пропал наш поход в Индию!

— Иди, вон, топись, — посоветовал Проне Бео Гург. — Колодец рядом.

Бусыга и Караван-баши в злом разговоре не участвовали. Они нашли старые корзины и теми корзинами таскали песок, посыпая им кровавые следы лошадиной резни.

Проня выругался чёрными новгородскими словесами, вытянул из-за пояса топор и стал рубить на дрова куски изломанных телег. Развёл костёр, приладил казан, кожаным ведром натаскал в казан воды. Пшена ячменного остался один мешок. Проня выгреб из туеска последнюю ложку свиного смальца, заправил его в кипящую кашу. И как идти дальше, если они вырвутся из этой тюрьмы под чужим небом?

Мимо задумчивого Прони Бусыга вдруг проволок огромный мешок. Мешок хрипел и дёргался. Бусыга скрылся с ним в саманных развалинах города Бургур. Оттуда послышался человеческий вскрик, потом стихло.

Проня выгреб из-под казана головешки, оставил одни угасающие угли. Пусть каша потомится. К нему вышел из развалин Бео Гург.

— Иди... Там закопать надо. Бусыга не справится. Иди ты.

В развалинах большого дома лежал и корчился, воняя телом и всем тем, что воняет при разрезанном брюхе, ханский воин со знаком десятского. Бусыга стоял к нему спиной и быстро рыл яму по размерам тела. Караван-баши мрачно глянул Проне в глаза и помахал своим длинным ножом, от ножа несло горелой кровью. Пытал, видать, Караван-баши своим ножом несговорчивого десятского.

— Узнали от десятского, что здесь у хана всего две сотни воинов, — сказал Проне начальник каравана. — Да ещё двести ушли за пять дней пути к востоку грабить кочевников. И что здешние люди, мергены, сильно этого хана не любят. Не горюй, Проня, раз есть здесь люди, которые не любят хана, то мы с ними запросто стакнёмся...

Поздно вечером, когда верблюды улеглись, а кони всё ещё искали хоть клочок травы, у дальнего стенного пролома что-то ярко сверкнуло. Пропало, потом три раза опять свернуло. Проня быстрым ужом скользнул от костра в сторону караванных тюков, где уже давно изготовил пищали к неожиданной стрельбе. Там, откуда сверкнуло, прошелестел шёпот.

Караван-баши встал в рост, поманил Бео Гурга. Они прошли от костра в ту сторону.

Тот, кто прятался среди руин, в руке держал бронзовое зеркало. Человек, низенький, телом плотный, а лицом ровный, не скуластый и на монгола не похожий, тихо и без суеты начал разговор с Караван-баши. Потом повернул лицо к Бео Гурту и попрощался арабским древним языком:

— На всё воля Всевышнего Бога, — и так же тихо исчез в развалинах.

Караван-баши стал искать подходящие слова:

— Это местные жители. Раньше разводили сады и растили овощи. Потом пришли монголы. За монголами пришли китайцы. Этот хан, что сожрал нашу кобылочку — и не хан вовсе... по закону. Это китайский наёмник, монгол. Ему велено согнать с этих земель здешних жителей. — Караван-баши покашлял, как часто кашлял теперь. Зимний поход вынул у него из тела много силы. — Местных жителей зовут теперь мергенами — «охотниками»... Земли у них нет, домов нет. Живут они вон, в камышах. Всё имущество у них отобрали, вот и живут мергены охотой, прячутся ото всех. Меня признали по персидской шапке, помнят ещё древнюю религию...

Я пока пойду полежу возле огня, а ты позови наших. Мергены сообразили, что возле нас смерть закрутилась, приволокли травы нашим коням, да местного гороху. Коней, говорят, покормите, товары и верблюдов бросайте, а сами на конях бегите за реку Аксу. Там уйгурские земли, там, мол, вас защитят. У них тут главным молодой Кан Торкей. «Кан» — повелитель воды. Если что понадобится, он велел пустить в сторону камышей горящую стрелу...

Пока Проня с Бусыгой таскали тощие связки озёрной травы, вроде сена, да пока разваривали в казане полмешка красных горошин, Караван-баши прилёг на кошму. Он сильно сдал в последнее время. Дорога силы даёт, когда к дому идёшь. А когда от дома удаляешься, она силы забирает... И Книжнику что-то нездоровилось, мозжило в том месте, где некогда болталась рука.

— Бросить караван и убежать мы можем, — сказал Бео Гург. — Только куда мы убежим? И какой народ нас примет? На Русь таким беглецам дороги нет.

Караван-баши согласно кашлянул.

Небо над ними усеяли звёзды, каких на Руси не увидишь. Месяц стал сползать к западу, скоро утро. А поутру и хан этот, скотский, пожалует. С ним двести воинов. Но бежать нельзя!

— Китайцы теперь в какого Бога верят? — спросил Бео Гург, следя, как с неба сорвались три звезды и, будто с крутой горочки, скатились на землю.

— Не знаю... — Караван-баши снова утробно прокашлялся. — Последний раз я был здесь десять лет назад. Тогда они верили в Дракона. Мол, на золотом Драконе к ним спустился с неба первый Император именем...

— Хуан Ди, — подсказал Бео Гург.

— Да, вроде того... Хуан Ди. — Караван-баши опять прокашлялся. — Мы тогда ходили здесь под флагом Казанского ханства, но с товаром от ганзейских купцов. Правда, нас вели не этой дорогой, а другой, что идёт по ту сторону большой пустыни именем Гоби. Там хорошо шли — везде военная стража, не разбойная, через каждые сто вёрст — древние гиссарлыки. Таможни, значит. Шайтан знает, сколько им лет и чьего они народа. Но не китайского и не монгольского... Там, правда, рек нет, но много колодцев. Воды хватало...

— Продали ганзейский товар? — спросил Бео Гург.

— Продажи не получилось... Поменяли на блестящие чашки, такие лёгкие. На кувшинчики прозрачные. На Фар Фор... А больше всего товара выменяли на белый порошок. Сто двадцать ваших русских фунтов этого порошка взяли за ганзейские стальные ножи, топоры и пилы!

— На опий, дураки, поменяли, — оживился Бео Гург. — Значит, ганзейский караван назад в Европу не вернулся?

— Не вернулся, — подтвердил Караван-баши. — Как раз у озера Нор Зайсан на обратном пути нас встретили три сотни монгольских, или каких там, воинов. Здесь никто не работает, все воюют. Да, встретили нас злые воины и всех перебили.

Бео Гург не стал спрашивать, как удалось уйти от резни самому Караван-баши. Это иногда бывает стыдно и говорить.

— Я купцам говорил, что после сделки надо сразу скрыться в долине реки Кара Иртыш и там петлять. Ты, Бео Гург, видал, какие заросли в той долине? А река всегда выведет куда надо. Не послушались, не стали уходить с торной дороги! Один купец там, ну просто от дурного народу, от подлого, в меня плевать начал, своим Богом Яхвой обещал, что я оплаты не получу... Так я ночью срезал у его верблюда один тюк, кинул себе на лошадь и ушёл в долину Кара Иртыша... Дня через три я вернулся к озеру Нор Зайсан, убедился, что купцов всех вырезали. Ну, я плакать не стал, а в тюке у того, кто в меня плевал, нашёл женские украшения. Украл, видать: украшения в этих местах не продают и не меняют. Вот, одно я сохранил. Вожу с собой, как талисман. — Караван-баши пошарил у себя в потайном кармане, достал золотую безделушку на тонкой цепочке.

Работа была изумительной тонкости. Древняя, вавилонская ещё работа — это Бео Гург приметил сразу. За оба конца золотой цепочки прихвачен серебряный полумесяц. А тот полумесяц обвивает дракон, очень хитро сложенный из драгоценных камней, впаянных в золото. Вот он, Золотой Дракон, на котором в Китае приземлился первый император Хуан Ди!

Бео Гург увидел, что к костру идут Проня и Бусыга, быстро произнёс:

— Я пока подержу у себя эту безделицу, через пару дней отдам.

— Не надо отдавать. При случае это можно обменять на наши жизни, Золотой Волк... — Караван-баши прилёг, постанывая.

Проня подошёл, первым плюхнулся у костра, выругался и тут же объявил:

— А тверской купец Афанаська Никитин нас всех провёл! Или, когда мы его обихаживали, он уже без ума находился? А? Сообразил же — послать нас в Китай! Чтобы мы здесь головами свихнулись!

— А ты чего скажешь, Бусыга? — спросил Бео Гург.

Бусыга покидал в костёр веточки и щепочки, мутно глянул на небо, уже освещённое ещё невидимым солнцем, пробурчал:

— Если в Москву вернёмся, тогда скажу.

— Если, если...— пробурчал Проня. — Возвращаться придётся по этим же местам. Ох, и ласково же нас тогда здесь зарежут!

— По этим местам назад мы не пойдём, — отозвался Бео Гург. — Дураков среди нас мало, а дорог в этой стране — много. Сообразил, на что намекаю?

Проня закивал головой, но по роже было видать, что не сообразил.

Издалека, от юртового монгольского аула донеслись дикие крики. Проснувшиеся ханские нукеры неслись к стоянке русских купцов, визжа от радости. От какой такой радости?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Первым ворвался ханский сотник. Он кричал что-то непонятное, но одно слово — «хан» — вполне угадывалось.

— Бусыга, — позвал Бео Гург, — иди сюда. Караван-баши сильно устал, спит крепко. Скажи этому орале, чтобы послал к нам аксакал-толмачи. Аксакал-толмачи! Повтори!

Бусыга, злой от недосыпу и от невозможности вдарить кулаком по луноликой морде ханского сотника, крикнул тому три раза, что было велено. Сотник крутанулся на месте, наклонился, стеганул плёткой по угасающему костру и помчался к своим. Караван-баши открыл глаза и пробормотал:

— Костёр наш стеганул плёткой — это не к добру. А кричал он, что хану очень понравилась русская лошадь с кобылочкой в брюхе. Велит вечером зарезать вторую.

— Кого мы вечером станем резать, так это им, узкоглазым, пока знать не положено, — совсем спокойный от бешенства крови, Бео Гург широкой ладонью прикрыл глаза Караван-баши. — Спи, ты нам нужен совсем здоровым через три дня.

А тем временем в пролом ворот на тележке, запряжённой парой махоньких монгольских коней, уже въезжал Старец, давший команду ханским нукерам у озера Нор Зайсан прирезать китайского контайшу.

Старец подправил коней прямо к тлеющему костру, но из повозки не вылез. Врал оттуда, что под левой рукой хана Урген Тая две тысячи конников, да под правой — столько же, да ещё хан впереди себя держит главную Орду. За ханом Урген Таем стоят китайские войска, и числа им нет. Так что русским купцам надо хану подчиниться, весь товар отдать, а он уж сам, честно, купцам расчёт произведёт. Правда, китайцам воск не надобен. Камешки жёлтые, не золотые, тоже. Поэтому, если честно, то купцы ничего не получат от хана. Но если у них есть серебро, то пусть оставят себе по одной монете, а всё остальное отдадут хану и идут себе обратной дорогой...

Бео Гург ненькал в кулаке тот серебряный полумесяц, зажатый когтями Золотого Дракона, что взял у Караван-баши. И под наглые слова Старца про себя рассуждал: кинуться ли китайцы за ними в погоню через речную границу Аксу в государство Уй Гур или не кинутся? Времена нынче пошли совсем беззаконные: Империи нет, туда-сюда бегают с острыми железяками дикие люди, живут одним днём, за чужой счёт... Надо приманить сюда китайцев! У Бео Гурга будет что им показать.

Волк дослушал последние слова Старца, советника хана Урген Тая:

— ...А у озера Нор Зайсан наши люди укажут вам дорогу и продадут вам пять верблюдов. По серебряной монете за верблюда. И вы поедете домой с хорошими мыслями о нашем гостеприимстве.

Да. Хороший и точный намёк, чтобы сюда, на эти земли, никто больше не ездил.

Бео Гург вытянул из-под ноги крепко спящего Караван-баши малахай ханского десятника, погибшего вчера от пыток, кинул тот малахай прямо в повозку Старца:

— Ханский десятник вчера ночью к нам прокрался, хотел продать за горсть серебра вот это женское украшение... — Бео Гург медленно вытащил за цепочку серебряный полумесяц с Драконом. — Я грамотный, я знаю, что такие украшения можно найти только в могилах древних царей или цариц. Так?

— Ие-е-е-е... — от сильного испуга Старец затянул соглашательный тангутский звук. Значит, монголом он не был. И китайская кровь в нём не текла. Заступиться за него будет некому.

Бео Гург вдруг совершенно озлился и лицом и голосом:

— Ты шапку пограбежника забери да хану своему доложи, что мы прирезали вора. И руку за этой серьгой китайской царицы ты не тяни. Пусть сюда едут китайские судьи, тогда мы им и тело вашего вора отдадим, и ещё одну страшную вещь от ихнего Бога — Золотого Дракона. За неё китайцы станут месяц нас чествовать, а ваше сбродное войско вместе с ханом угробят. Быстро пошёл к своему хану!

Бусыга шлёпнул плёткой крайнего конька и повозка со Старцем понеслась из ворот города.

— Теперь чего? — спросил Бусыга у Бео Гурга. — Читать отходную?

— У Прони спроси, чего читать, — кивнул Бео Гург на Проню. — Он у нас в грамотеях ходит. С тех пор, как выпивать перестал.

Проня отмахнулся от шутки, тихо сказал:

— Ты, Книжник, велел мне иногда за камышами поглядывать?

— Ну?

— Там поднялась палка, на палке маленькая поперечина, вроде креста.

— Та-а-а-ак... Хватай свой лук, хватай паклю с жиром, найди укромное место и оттуда, в сторону того креста выпусти горящую стрелу. Быстро!

На заранее оговорённый сигнал в город проник через тайный лаз высокий, худощавый мерген с благородным лицом воина. Бео Гург сделал три шага навстречу молодому князю мерегенов:

— Спасибо, что пришёл по нашему зову, благородный Кан Торкей! Да пребудет у тебя сила в руках твоих до последнего натяга тетивы твоего лука, да будет твоя охотничья сума каждый день наполнена добычей!

— Мы скажем «спасибо» друг другу, Золотой Волк, на той стороне реки. Мы встретились с тобой, чтобы совместно перейти реку. Это — главное.

— Это — главное, — согласился Бео Гург. — Давай обсудим.

— Мы сначала то обсудим, что злых монголов хана Урген Тая злить не стоило. Они у тебя просили лошадь с нерождённым жеребёнком, так надо было ту лошадь им отдать. Нам нужно выиграть время до следующей ночи.

— Ту лошадь я дать хану Урген Таю не могу!

— Жаль. Но я понимаю, когда говорят «не могу». Я ранним утром послал гонца к китайцам. С известием, что ты нашёл у монголов Дракона на золотой цепи. Если они поторопятся, то будут здесь через день и через ночь. Но монголы за это время вырежут вас, заберут все ваши товары и сумеют доказать китайцам, что наказали вас кровью правильно.

— Если ты нам поможешь своими воинами, то мы с тобой вырежем этих монгол. И уйдём за реку в страну Уй Гур. И китайцы нас проводят с великой почестью!

Кан Торкей внимательно посмотрел в глаза Бео Гурга. То, что говорил ему этот огромный русский, с одной рукой, очень сильный и очень умный, не могло быть ложью. Русские купцы попали в крепкий капкан. Из такого капкана ложью не вырвешься. Только силой или только с помощью китайцев. Значит, этот русский хочет купить китайцев. У него есть чем их купить. Только вот китайцы — такой народ: они сначала заплатят, а потом плательщика зарежут. А его мерген китайцы тут же погонят на далёкие равнины реки Яну Цзы, на гиблые рисовые поля, погонят рабами...

— Мне будет достаточно, если ты, высокочтимый Кан Торкей, пошлёшь ко мне на помощь в эту крепость сто метких лучников с большим запасом стрел. Монголы не умеют брать крепости, и мы сможем её удержать до прихода китайцев.

Кан Торкей позволил себе снисходительно посмотреть в лицо русскому:

— Это была крепость, Золотой Волк. Сейчас это развалины. Монголы просто растопчут их копытами своих коней.

Бео Гург глянул на солнце. Оно приближалось к зениту. Монголы в полуденное пекло не станут гнать коней на приступ. Они расположились полукругом вокруг бывшего города Бургур. Монголы понимали: купцы никуда не полезут. Можно на солнце погреться и костры развести, погреть вчерашние остатки русской кобылицы да поесть.

Бео Гург спросил упрямого Кана мергенов:

— Есть ли у вас второй, незаметный путь через камыши в сторону реки Аксу? Такой путь, по которому твои люди отведут стариков, женщин и детей на уйгурскую сторону?

Кан Торкей пожал плечами. Но промолчал. Придётся парня обидеть:

— И ты с ними уйдёшь, благородный Кан мергенов. Каждая семья получит от меня... сколько стоит на уйгурской стороне земли дом с садом и огородом?

— Одну мину[109] серебром, — поспешил ответить предводитель мергенов.

Вот как! Эти люди знают старый персидский счёт и вес? Не привыкли к обманчивым китайским мерам? Или не захотели? Но цену этот парень назвал правильную. На Руси дом с огородом стоит столько же, хотя сейчас не время считаться. Сейчас время — спасаться.

— Сколько твоих семей спасают свою жизнь в этих камышах? — опять спросил Бео Гург.

Кан Торкей ответил без раздумий:

— Двести и ещё шесть.

— Бусыга! — крикнул Бео Гург задремавшему на весеннем солнце купцу. — Неси сюда три мешка белого звона!

Пока Бусыга отвязывал от тюков мешки с серебром, Бео Гург добавил для полной уверенности повелителя метких охотников[110]:

— А те воины, что будут с нами защищать крепость до подхода китайцев, получат ещё по полтиннику серебром. — Он вынул из кожаного мешка, споро развязанного Бусыгой, горсть тяжёлых, новочеканеных серебряных монет в половину рубля весом, — позвенел. — Ты должен идти со своими семьями. Если будешь воевать здесь и умрёшь, народ твой останется без отца. Я этого не хочу...

— И я не хочу, — твёрдо ответил Торкей Кан.

— Будешь на той стороне, предупреди вождя Уй Гур, что я к ним иду без злобы, а с радостью. И прошу у них помощи преодолеть путь в Индию...

— Уйгуры за это попросят у тебя серебро, — предупредил Бео Гурта предводитель мергенов.

— Там их страна, значит, будем поступать по ихнему закону. Спросят серебро — получат... А по нашим законам, — Бео Гург мигнул Бусыге, — главный предводитель народа за помощь в общем деле получает полный мешок серебра!

Бусыга подал третий кожаный кошель Торкей Кану. Тот мешок взял да не удержал. Тяжеловато и весьма убедительно весит русское серебро!

Полсотни бессемейных лучников, посланных Торкей Каном оборонять крепость, вдосталь поели конского мяса (зарубили для них самого старого коня), и теперь охотники осваивали, скрываясь в саманных камнях, углы прицела.

Десяток молодых мергенских парней вместе с Проней закатили в пролом бывших ворот длинные повозки, колёса повозок перепутали обрывками верёвок и кожаных поясов. Поверх телег накидали саманных кирпичей, их тоже перемотали верёвками. «Закрыли» ворота крепости.

Монголы не препятствовали укреплению старого городища. Они считали, что сидевшие в крепости огораживают сами себя. Куда им бежать с огромным караваном верблюдов, да ещё гружёных товаром? А собранных в одном месте, их легко выбить стрелами.

Солнце взошло, весёлое, радостное, совсем весеннее.

— Дым, дым! — проорал Проня, завидев условный сигнал, означавший что семьи мергенов благополучно перешли на уйгурскую сторону. Кан Торкей сдержал слово.

Монголы услышали крики, тоже увидели дым, а потому заорали и кучей понеслись к воротам старой крепости...

Проня подождал, пока десяток передних всадников окажется в тридцати шагах от ворот, и щёлкнул затравочным рычагом пищали. Фитиль чмокнулся о порох на затравочной полке, орудие дёрнулось и грохнуло так, будто старая крепость обвалилась. Проня немедленно передал опроставшуюся пищаль Бусыге на перезарядку, а сам уже выцепил взглядом кучку всадников возле шеста с болтающимся конским хвостом. Там находился сам хан.

Пищаль второй раз ахнула так, что чуть не выскочила из рук Прони. Шест возле хана упал, там дико заорали. Кони забесились, два монгола покатились кубарем с опрокинувшихся лошадёнок. Но хан, всадник в белом, грязном халате, завертелся на своём коне и отскакал подальше.

— Цел остался, собака! — заругался Проня, перенимая от Бусыги вновь перезаряженную пищаль.

Парень из мергенов медленно вёл луком за уцелевшим от свинца монгольским всадником в белом, скачущим в сторону от ворот. Тетива вжикнула — и всадник широко развёл руки, хлопнулся наземь.

— Ну, брат, — ударил мергена по плечу Проня. — Так мы с тобой всех завалим! А?

— Всех завалим! А! — подтвердил мерген.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Огненным боем били две пищали. Они положили свинцом двенадцать монголов. Остальных достали мергенские стрелы с бронзовыми наконечниками.

Значит, в крепости засело примерно пятьдесят лучников. Монголы не ошиблись. Опыт у них имелся. Пятерых молодых мергенов из полусотни монголы убили. Троих ранили, но те ещё постреляют.

Монгольская стрела досталась и Проне, стукнулась прямо в лоб над левым глазом. Лоб оказался крепкий, а наконечник стрелы совсем дрянной, из ломкого железа. Поломался наконечник стрелы об лоб псковского купца!

Все долго смеялись, а потом караванщик поманил Бео Гурга к себе в укрытие за толстую саманную стену, отделяющую городской колодец от «складского» навеса.

— Сейчас монголы посчитают своих убитых и выкинут белый флаг. Станут звать на переговоры. Говори, что по русскому обычаю противники встречаются на середине поля битвы. Убедить в этом сможешь?

— Смогу.

— Пусть от монголов едет главным на те переговоры тот подлый Старец. В своей повозке Его до прихода китайцев нам надо взять. Он ценнее хана Урген Тая. И ещё пусть едут двое — неважно, кто. От нас пойдёшь ты. Пешком. Монголы тебя считают важным господином... Выбери себе в сопроводители таких охотников, что стреляют хоть лежа, хоть через спину. Помни — монголы спрячут арканы и луки в повозку. Понял?

— Ловко... Понял я, что надо прикинуться дураками.

— Дураками-то дураками, но не безголовыми. Возьми в полон Старца. И, захватив повозку, гони к тому краю города, что зарос камышами. Тебя там встретят...

Монголы, и верно, запросили переговорить — почётно, в юрте, под ханским флагом. Бео Гург спокойно и даже вежливо обругал хана рогатой свиньёй, а всех его воинов сравнил с помётом тушканчиков... Так до вечера ездили к воротам крепости монгольские послы, но всё же согласились встретиться на середине поля, между крепостью и ханской ставкой. Там, на том месте и воткнули копьё.

А к тому времени два крепких парня из мергенов скинули с себя свои латаные монгольские халаты и надели новые халаты русского кроя. Полы тех халатов волочились по земле, рукава висели до колен. Зато халаты ещё ни разу не пачкались в дорожной пыли, поскольку Бусыга берёг их для Индии. А главное, под ними не угадывались прицепленные сзади к поясам колчаны со стрелами да короткие, но мощные мергенские луки.

— А пошли, охотники, сходим за добычей! — пригласил обоих Бео Гург и они втроём на четвереньках кое-как пролезли под завалом из телег и камней, выбравшись через воротный проём из крепости.

Монгольские переговорщики ехали навстречу им в тележке, как и договаривались. Правил тот парень, со шрамом на горле, кто на глазах своего хана зарезал отца. Старец сидел посреди тележки. Сзади него, развалилися огромный, как медведь, местный багатур[111]. За переговорщиками, на расстоянии полёта стрелы, разворачивались в линию монгольские всадники с луками.

Нарушение договора о равноправной встрече начали монголы. Они первыми доехали до копья, обозначающего место схода, и их возница начал разворачивать лошадей. Оплывший жиром багатур завозился в повозке, да случайно выказал длинный, боевой чжурчженьский[112] лук.

— Ну, не сволочь ли? — спросил у мергенов Бео Гург, наклоняясь к правому сапогу за ножом.

Из наклона, из-под низу, он метнул свой нож в горло жирного багатура. Тот захрипел продырявленным горлом и выпал из повозки. Мергены уже успели всадить по две стрелы в возницу со шрамом на шее, и Старец заорал, пытаясь ухватить вожжи, чтобы гнать коней в свою сторону.

Линия монгольских воинов сорвалась с места и пошла вдогон за повозкой, но ею уже правил... Бео Гург. Повозка с разгону залетела в камыши, Бео Гург расчётливо стукнул Старца пониже уха, а оба мергена поволокли пленного к потайному лазу в стене.

Сверху, со стены крепости, два раза громыхнула Пронина пищаль, прозвенели тетивы мергенских луков, и монгольская сотня стала с воем удаляться к ханской юрте.

Переговоры завершились удачно.

Весь день и всю ночь монголы таскали к обрушенным стенам крепости связки камыша. К ним, видать, подошло подкрепление: очень много всадников крутилось вокруг, сбрасывая с арканов камыш. Бео Гург не велел мергенам стрелять, стрел в крепости осталось мало. Да и пристрелить всадника, прикрытого плотной связкой жёстких стеблей, не так-то легко.

— Поджигать нас будут! — заявил ночью тот мерген, что ходил с Бео Гургом в переговорщиках. — Вижу, что кидают на камыш куски чёрного дыма.

Бео Гург никак не мог понять про чёрный дым, который кидают кусками, пока подсунувшийся под руку Проня не пояснил, что монголы нашли земляную смолу, застывшее чёрное масло, выходящее из-под земли. И вот теперь вместе с камышом обкладывают им крепость.

— Когда его подожгут, — сообщил Проня, — повалит такой густой дым, что мы ничего не увидим дальше своего носа. Куда стрелять, в кого целиться? Мы станем башки тянуть наружу, тогда нас и перестреляют. Ловко придумано!

— А когда загорится мокрый камыш, — добавил мерген, — дышать станет нечем, верблюды начнут беситься, перетопчут здесь всех, ворота проломят. Нас изувечат...

— Вы можете уходить отсюда. По своему тайному ходу, — ответил Бео Гург. — Бусыга, отсчитай воинам деньги. Они уходят!

Бусыга очумело глянул на Книжника, метнул взгляд на Караван-баши, но тот спал — совсем старика начало оттирать от жизни. Тогда купец вздохнул, взял кожаный кошль с деньгами, сунул, не пересчитывая, его мергену, хлопнул воина по плечу:

— Хороший ты парень. Жаль, водку не пьёшь.

Мерген часто-часто закивал головой, махнул рукой своим парням. Один за другим охотники скрылись в провале между камней. Тайный ход этот выходил в полуверсте от крепости, на острове посреди камышовых зарослей.

Едва солнце взошло на половину своего диска, как монголы начали обстрел завалов возле стен крепости горящими стрелами. Куски битума стали потихоньку схватываться огнём.

Бео Гург соорудил себе укрытие в проёме приворотной башни, натаскал туда крепких камней.

— Хоть пару врагов, но я этими камнями добуду, — сказал он Проне.

Проня ничего не ответил. Ветер как раз дул от реки Аксу, дул прямо в ворота крепости, и чёрный дым с тростниковым угаром медленно заползал внутрь. Монголы метались вокруг крепости, весело орали, стреляли на скаку по обрушенным стенам, забавлялись.

Вдруг Бео Гург почуял на своей левой щеке горячее тепло. Что-то дикое проорал Проня. Бусыга без слов тыкал пальцем в сторону камышовых зарослей. Бео Гург повернулся туда, куда тянул руку Бусыга и охнул. Огромный клуб огня, почти бездымного, с оглушающим треском, прорывался по старой, жухлой траве к реке, отгоняя от города враз ополоумевших монголов. То там, то здесь, то где-то совсем далеко среди языков огня мелькали маленькие, проворные люди. Они, видать, к такому огню имели навык и поэтому то падали навзничь, то становились на одно колено, но беспрерывно стреляли по мечущимся монгольским всадникам.

Огненный вал пронёсся мимо крепости, сбил своей всепожирающей силой маленькие огонёчки, подожжённые было у саманных стен, дорвался до реки Аксу, бешено прошипел на берегу и там угас. Монголы, а их осталось сотни полторы, если и раненых считать за воинов, сгрудились в реке. Туда их занесли пугливые кони, не терпящие огня.

А на уйгурской стороне в два ряда стояли пешие воины, около полутысячи. У них и крой шапок был другим, не монгольским, и луки много длиннее, а правые полы халатов приспущены, чтобы освободить плечо и правую руку. На оголённых плечах даже из крепости можно было рассмотреть цветную, боевую татуировку. У кого разевал пасть тигр, у кого орёл глядел бешеным оком, а у кого и звезда сияла о девяти концах. Монголам за реку хода нет!

— Эй, Урус багатур! — крикнули снизу.

Бео Гург высунулся из-за камня в своём укрывище. Кричал тот мерген, который сказал ему, что охотники уходят, бросают крепость. Вот они как ушли! Всем бы так уходить!

— Айда монгол бить! — крикнул ещё раз мерген и поспешил в сторону реки.

Ещё носились клочья дыма над приречной равниной, но сверху хорошо просматривалось, как мергены, рассыпавшись в полукруг, будто фазаны в камышах, сшибали стрелами монгольских всадников с коней. Одна кучка монголов, в середине которой мелькал белый халат хана Урген Тая, пыталась было выскочить на уйгурский берег. Оттуда тут же сыпнула туча стрел... Кони без седоков вырвались на уйгурский берег, а седоки поплыли разноцветными брёвнами посреди быстрой и холодной реки.

Уйгуры свернулись в две походные колонны и пошли в распадок, куда в предгорья уходила старая дорога. Над их строем поднялся бунчук[113] с тремя длинными лентами белого, красного и синего цвета!

Проня поглядел вслед уйгурской боевой колоне и вдруг накинулся на Бусыгу:

— Ну, что? Опять кашу варить? А? Мяса охота!

Бео Гург со своей высокой башни увидал, как мергены, пропылённые, прокопчённые, добивают раненых или угорелых «тростниковых свиней», подвешивают их на копья и несут в город. Крикнул сверху своим купцам:

— Наши меткие стрелки уже сходили на базар! Жарь мясо, Бусыга!

Толстый, с тремя волосками на бороде и по паре волосков выпустивший на усы, контайша китайской провинции Лоу Гань брезгливо вышел из своей повозки, морщась, сел на ковёр, покрывающий саманный блок, рукой загородился от сочного куска предложенной свинины. Отказался от угощения.

Во дворе крепости сидели возле костра только четверо русских. Из них один больной старик, а второй — без левой руки. Это хорошо. Ему, контайше, так и донесли, что с караваном идут через западный край китайской территории всего четверо русских купцов. И у них есть спешный разговор к управителю этой провинции.

Хорошо, когда всем надо увидеть его, контайшу этой паскудной земли, где одна серебряная монета считается богатством. Хорошо, что эту старую разрушенную крепость взяли пять сотен пехотинцев, копейщиков и лучников армии Великого императора Поднебесной империи. Хорошо, что этой армии не надо воевать с клятыми монголами, подрядившимися охранять эту пограничную территорию, да вот несумевшими справиться с четырьмя русскими купцами. Здесь где-то прятались в камышах подлые мергены, которые отказались платить дань контайше провинции Лоу Гань. Но камыш сгорел, значит, подлых охотников там уже нет. И это тоже хорошо. Монголов, убитых русскими купцами, надо заменить другими монголами, из другого племени. Кушать хочется всем, да не всем кушать даётся. Что совсем хорошо, ибо на недостатке еды строится сила власти.

Русский, тот, что с одной рукой, что-то крикнул. Второй русский, здоровый, жаривший мясо у костра, пошёл в развалины сарая и вывел оттуда Старца. Контайша помнил этого старца ибо Старец имел великое счастье два раза бывать в Императорском дворце. Его там, в Пекине, почитали за мудреца.

— Этот человек, — Караван-баши заговорил на китайском языке северных провинций, — при нас убил контайшу озера Зайсан. Ты, милостивый господин и повелитель, наверное, знаешь об этом преступлении?

Контайша провинции Лоу Гань кивнул и уставился на Старца. Тот внезапно заорал на южном диалекте приморских китайцев. Начал обвинять русских в разбое, но тут же сбился, торопливо стал показывать на Бео Гурта и повторять слово «Дракон».

Караван-баши, не понимающий квакающей южной речи, но услышавший слово «Дракон», крякнул с досады, медленно поднялся и кривым, персидским ножом резанул по глотке Старца. Удержав падающее тело, он уронил его мимо контайши, чтобы того, нечаянно, не залило кровью.

— Не то говорил этот старик, — пояснил китайцу Караван-баши. — Врал старик. Подло и много.

Контайша раскрыл, было, рот, чтобы крикнуть своих воинов, но Бео Гург сразу же вынул из кармана серебряный полумесяц на золотой цепочке и покачал им перед глазами контайши. Тот захлебнулся в крике. Полумесяц обвивал золотой Дракон, весь усыпанный драгоценными камнями.

— Мы забрали эту вещь у лживого Старца, который даже мёртвый хочет обнять твои ноги, милостивый господин и повелитель, контайша провинции Лоу Гань. Не верь ему, даже мёртвому! Эта вещь принадлежит твоему Императору. Доставь её во дворец.

У китайца задрожали руки, когда он протянул их к священному украшению древних цариц. Где царицы те упокоены, помнят только земля и время. Но если случайно могильная вещь вылезет вдруг на свет божий да попадёт в руки императора, император обязательно возрадуется и наградит контайшу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Бео Гург краем глаза заметил, как трясутся руки у контайши, как он путает свои карманы, чтобы спрятать дорогую вещь. Сказал расчётливо важно, надменно:

— Милостивый повелитель! Крикни сюда своего писаря и ещё одного человека, понимающего толк в письменах. Надо заверить твоей печатью наши путевые бумаги и отдать в казну твоего Императора потоварный сбор.

У ворот, уже освобождённых от завала, переминались с ноги на ногу три китайца. Бамбуковая палка с куском железа, привязанным на конце — вот и всё их вооружение. Контайша крикнул злым голосом. Тотчас все трое кинулись бежать к трём повозкам, стоящим в полуверсте от крепости, чуть впереди длинного ряда китайских солдат. Над повозками торчали короткие палки с цветными шариками на концах. Красный шарик обозначал главного человека в этих местах.

Караван-баши пояснил Книжнику по-русски:

— Золотой Волк! Половину подорожного сбора китаёза хочет получить сам. Без свидетелей.

— А! — сообразил Бео Гург. — Конечно! Бусыга, ополовинь мешок с серебром! Да волоки сюда!

— Может, ему и пяти монет хватит? — пробурчал Бусыга. — Кидаемся мешками с серебром, а ведь ещё и половину пути не прошли! Пять монет — и хватит!

Караван-баши рассмеялся с горловым, кашляющим клёкотом:

— Прав купец. Пять монет русского чекана этому выжиге точно хватит. Ну и в Императорскую казну дашь десять монет. Не обеднеет китайская казна...

Бусыга поставил кожаный кошель с деньгами под правую руку Книжника. Книжник с расчётливыми паузами стал вынимать оттуда по одной тяжёлой монете и класть их в протянутую жирную руку контайши. Тот, получив монету, клал её в один карман халата, другую монету — в другой карман. Третью монету он прятал себе в короткий сапог. Правильно делал, разнося богатство по разным местам, чтобы серебро случайно не стукнулось, не зазвенело при чужих людях...

— Теперь давай сюда бумаги! — потребовал контайша, когда последняя русская монета исчезла в подкладе его шапки.

Проня тут же опростал футляр из кожи, в котором хранились письма великого государя всея Руси к эмиру Бухарскому, к императору Китая и к радже царства Бидар. Два листа китайской грамоты Проня протянул контайше.

В ворота крепости въехала повозка. Там сидели те, кого вызвал контайша. Вот тут Бео Гург не удержался и выругался на средиземноморский грязный лад. В повозке рядом со стариком китайской наружности сидел и правил лошадёнками вполне сытый и довольный... европейский человек в сутане католического попа!

Вот эта католическая зараза чуть было не сорвала весь жестокий и мучительный путь русского каравана.

— А! — заорал пастор Дрюк, когда прочитал в бумагах, что караван везёт сто пудов янтаря и столько же воска. — Желаете составить конкуренцию Святому Престолу на китайской земле, русские свиньи? Свои храмы хотите построить на нашей теперь земле? — орал пастор на смеси западной и южной «мовы», но вполне вразумительно.

— Ну, если сейчас из-под повозки жид вылезет, я за себя не отвечаю, — взбесился Проня. — Я их обоих поставлю вон к той стене и в лохмотья разнесу из пищали.

Бео Гург отмахнулся от Прони, в третий раз начал повторять контайше:

— Мы идём повелением нашего великого государя всея Руси Ивана Васильевича, да не в китайские земли, а в земли индийские, к венценосному другу нашего великого государя всея Руси, к царю города Бидар... Везём ему подарки нашего государя и немного своего товара, чтобы узнать, чем там можно торговать.

— Никакие товары вы там не продадите! — заорал в голос пастор Дрюк. — Это наши торговые пути, и мы на них никого не пускаем.

— А в Индии — тоже ваши пути? — спросил, прикрыв глаза, Караван-баши.

— Ив Индии тоже наши! — опять заорал пастор Дрюк. — Везде наши пути! Мы раньше сюда пришли, мы здесь теперь хозяева!

— Ладно! — Караван-баши то ли сильно устал, то ли, как положено Му Аль Кем, мудрому повелителю на Пути, держал себя в полном спокойствии. — Мы сейчас спросим правду у истинного хозяина этой земли... — Караван-баши перешёл на китайский язык, в котором часто зазвучало: Рустем Дагестан, Кульджа, Байдзын, Хун Чин, Пекин и «Сур, Сур, Рус, Рус»...

Контайша кивал, совсем до щёлочек прикрыв глаза. Слова Караван-баши ему не нравились, но слишком много понимающих людей сидело вокруг. И как раз тех, которые имели прямой путь от уличных ступеней этого Закрытого города к престолу императора Поднебесной империи. А Караван-баши перечислял, как в старое время русские отряды громили здесь китайские города, да какие города они же потом охраняли. Корпус руссов в десять тысяч копий охранял столицу императора. На двести ли[114] в деревнях вокруг Пекина до сих пор бегают дети со светлыми волосами.

Мудрец-китаец, совсем седой и малоподвижный, приехавший вместе с католическим пастором и до сих пор молчавший, в самый разгар словесной перепалки вдруг шевельнулся и показал, что ему надо бы отойти. Проня поддержал старика, провёл его за колодец, за низкую стенку. Старик облегчился, ясными синими глазами впился в синие же глаза Прони и тихо спросил на татарском языке:

— Син мэне аннысан?[115]

У Прони будто щёлкнуло в левом ухе. Он тут же ответил, а что ответил и сам не знал. Но ответил, видать, правильно, ибо много ездил там, где татарский язык имеет силу:

— Ин сэннэ анным, якши тугель…[116]

И пошли они перекидываться словами, из которых в голову Прони ясно попало только то, что тот католический поп — самый главный католик в столице Поднебесной. И всем истинным китайским мудрецам и чиновным людям надоел до колик в животе. Но католик сумел добиться у командующего Западной армией Империи, чтобы товар у русских купцов отобрать — в пользу миссии католической церкви в Китае, а самих купцов — утопить.

— Ну, тогда ему хана! — сообщил китайцу ошарашенный Проня и чиркнул себя большим пальцем по горлу. Но то, что сообщил китайский мудрец, стоило денег. — Ты меня обрадовал, — похвалил китайца Проня. — Теперь я должен тебе бакшиш[117].

— Нет, ты мне должен немного воска. Я знаю волшебный русский воск. Он даст мне силу благочестиво умереть.

Проня кивнул, и они отправились к месту переговоров. Проне никак нельзя было сказать Книжнику по-русски, что их в скором времени ожидает большой грабёж и погибель: тот католический поп русский язык, подлец, знал.

А переговорщики спорили уже до крика. Визжал католик, требовал гнать русский караван в город Хами, вглубь Китая, чтобы за Великой стеной, не спеша, прочитать документы русского государя, да со всей великой почестью отказать ему в праве на продвижение русских купцов через Китай в Индию или куда бы то ни было.

— Ты попроси этого милостивого китайского господина распорядиться, чтобы его отряд пошёл бы отсюдова, — шепнул Проня Книжнику. — Чего им на жаре стоять? Пусть идут к себе в лагерь. Холодной воды попьют.

— А что, Проня, не боишься ты в Аду греть своё гузно на горячей сковородке? — удивился Книжник, уже догадываясь, о чём Проня тихо шептался со старым китайцем.

— Не боюсь.

Караван-баши быстро перевёл контайше просьбу русских купцов. С одной стороны, просьба, конечно, наглая: не пришлым купцам командовать чужими войсками. А с другой стороны, китайские воины уже полдня стоят, им надо дать надлежащий отдых, им попить охота, да и поесть тоже.

Контайша прокричал приказ гонцам, сидящим у ворот города. Те с радостью сорвались и побежали к военному отряду. Скоро там затренькали бамбуковые доспехи, пятисотенный отряд вытянулся и двинулся от крепости на восток, в свой лагерь.

Бео Гург повернулся всем телом в сторону католического пастора. Тот, вытянув шею, наблюдал, как ровно уходят от города по выжженной равнине китайские воины. Потом католик заорал на контайшу ругательно.

Тогда Бео Гург проговорил тёмным голосом:

— Ты бы, ксендзово отродье, отошёл от нас, а? Я желаю тайно говорить с многомудрым властелином территории Лоу Гань.

Старый китаец, давший хороший совет Проне, тотчас отодвинулся, присел на солнечной стороне городской стены. Хоть весна уже показала людям свою тёплую радость, и трава позеленила почву, а всё же солнце лишь светило, но грело плохо...

Проня новгородским воровским приёмом рванул вниз сутану на католическом попе, да так, что она спутала его руки. Католик завизжал. Контайша отвернулся. Проня донёс клятого выжигу до колодца, сунул его головой вниз. И держал так, пока ноги святого отца, противника деяний русского купечества на пути в Индию, перестали дёргаться. Тогда Проня вывалил тело из колодца. При молчаливом согласии своих товарищей, он принёс початую баклагу с чачей и той чачей смочил халат противника православной веры, а потом влил ему в горло сколько вошло. Баклагу купец сунул в глубокий карман рваной сутаны и положил «утонувшего пьяницу» под навес.

— За эту неожиданную казнь надо много платить, — сказал контайша. — Сначала вам платить мне, а потом я буду платить большим людям там...— он кивнул на восток.

— Назови цену, — ответил Караван-баши. — Но учти, что он напился пьяный и только тогда утонул. А святым отцам пить непотребное зелье — большой грех. За согрешившего человека всегда платят меньше.

— А пить это зелье начальнику большой провинции Поднебесной империи — не грех? — выказал свой интерес контайша. — Мне — не грех?

Проня с радостью налил контайше в лаковую чашечку свирепой до жжения чачи...

Пили до самого вечера. Съели за тем столом трёх тростниковых кабанов.

Китайский мудрец, получив от Прони огромный круг русского воска, устроился при отдельном костре и очень быстро начертил на плотном листе датской бумаги, выданной ему Бео Гургом, распоряжение императора Поднебесной империи о полном разрешении русским купцам ходить в любую сторону Китая с любым товаром. И особенно в Индию. Потом Караван-баши на оборотной стороне того листа начертал перевод распоряжения на тюркский язык, а Бео Гург тщательно переписал всё, что требовалось, на арабский. Бео Гург шлёпнул на переведённый текст две печати эмира Бухарского. Вышло хорошо, даже замечательно! Оставалось шлёпнуть печать контайши.

Контайша увлечённо пересчитывал большие серебряные кругляши, переданные ему Бео Гургом в железном ларце. Теперь, после хорошего ужина, считалось, будто эти деньги есть достойная оплата за погибель католического попа. За его самоутопление в старом колодце по пьяному делу. Контайша, сам будучи в состоянии утонуть в баклаге с чачей, не замечал, что пересчитывает ганзейские талеры.

Ведь стыдно за жизнь пройдохи в сутане платить русским серебром!

— Ну, ставь свою печать, милостивец, и расстанемся с миром, — предложил Бео Гург.

Контайша вдруг начал отнекиваться, что, мол, его печать находится при войске, а войско теперь далеко, значит, русским купцам надо ждать в крепости, пока контайша с бумагами съездит к войску, поставит там печати, а потом заверенные бумаги с особым гонцом вернёт русским купцам.

Проня глянул на старого китайского мудреца. Тот зажал свою бородку в кулак и дёргал её, а другой рукой хлопал себя по карману халата, показывая тем, что нужную печать контайша держит при себе.

— Обманет, — сказал Проня Бео Гургу. — И даже сила тут уже не поможет.

— Бог поможет, — ответил Бео Гург. Он медленно достал из кармана своего халата нечто размером с кулак, но без костяшек. Это «нечто» было завёрнуто в кусок тонкого льняного полотна. Бео Гург спросил совершенно пьяного контайшу. — Вам, китайцам, законы, письменность и государство дал Дракон?

— Дракон, Хуан Ди, — согласился контайша. — Но он давно улетел... — и китаец заплакал безо всякого притворства, со всхлипами.

— Да, улетел, — согласился Бео Гург. — Но Драконы просто так не улетают. Они заботятся о своих, вынянченных ими людях. Те Драконы, я знаю, они всегда в тайных и недоступных местах оставляют свои яйца. Чтобы, когда вдруг падёт несчастье на китайскую страну, из того яйца вылупился бы новый Дракон и стране помог, — и Бео Гург культей махом сдёрнул льняную тряпочку с предмета в правой руке.

Контайша не закричал, он просто завыл. Упал на землю с ковра и положил голову под ноги Бео Гурга. В правой руке Книжник держал прозрачное янтарное яйцо, через которое с невыразимым бешенством смотрел на мир большими открытыми глазами махонький дракончик! С открытой пастью, с когтистыми лапками и с угрожающе подвёрнутым хвостиком.

Бео Гург снял с китайца его шапку с красным шариком и положил в ту шапку янтарное яйцо с дракончиком внутри.

— Это есть подарок нашего великого государя вашему императору, — сказал Бео Гург в шевелящийся от животного ужаса затылок испуганного контайши провинции Лоу Гань. — Ставь нам свои печати, дурак!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Всё было бы просто замечательно. Получили китайские печати, перешли пограничную реку Аксу, заплатили подорожный сбор уйгурскому князю. Попировали с ним, с князем, у красивого водопада, что раскидывал брызги на жёлтые пески самой жуткой в мире пустыни Такла-Макан.

Предводитель мергенов, Торкей Кан, под это пиршество да под десять серебряных рублей нарядил в защиту каравана сорок своих метких охотников, молодых, бессемейных. Каждый ехал на крепком монгольском коне да вёл в поводу по две вьючных лошади. За старшего в том охранном отряде был назначен весёлый парень, с трудным для русского уха именем — Ойял Тогой Тайхой.

— Будешь у нас Тихоном! — решил Бео Гург.

— Буду, буду! — засмеялся Тихон.

Он за эти три недели ловко научился главным словам русского языка. А однажды так вытянул чёрной руганью Проню, что тот немедля намочил голову в ледяном горном ручье. Да и было за что, ведь Проня пнул непослушного молодого верблюда. «Молодых верблюдов пинать нельзя, людей пугаться станут», — такой смысл был в бешеной ругани Тихона.

Караван из полусотни верблюдов вытянулся на широком тележном пути от уйгурского города Учтурфан на город Каши — святой и таинственный древний город, неизвестно кем основанный, но славящийся своим гостеприимством. Вдруг на первой же стоянке каравана Караван-баши упал с верблюда.

— Ты ушибся, ушибся? — подбежал к нему Проня.

Глаза Караван-баши больше не слушались хозяина и закатывались.

— Он не ушибся, — мрачно сказал подошедший Бео Гург. — Его жизнь ушибла. Подсказала ему жизнь, что старик слишком долго глядит на белый свет. И пора бы посмотреть в полную темноту. Эй, воины! Остановка от солнца до солнца!

Караван рассупонили, верблюдов и лошадей отправили пастись. Над Караван-баши натянули войлочную палатку. Старик дышал часто-часто, уже не принимая ни воды, ни чачи...

Старый уйгур шёл по дороге, увидел за поворотом большой караван, разворачивающийся в табор. По раскинутому чёрному пологу он понял, что здесь беда и поспешил подойти.

— Я киркой тебе за день выбью яму в свой рост! — горячился Проня. — Потом уложим туда старика, потом помолимся, и яму я укрою так, что ни один китаец не найдёт.

Бео Гург отрицательно качал головой. Поднял сухое, разом постаревшее лицо к Проне:

— Старик иной веры. А я не знаю обряда, каким отправляют таких людей перед лицо ихнего Бога. Понимаешь?

Старый уйгур подошёл к чёрному пологу, проговорил приветствие.

— Тихон-мерген, — позвал Бео Гург весёлого охотника.

Старый уйгур и Тихон-мерген говорили недолго. Тихон потоптался, потоптался, но всё же сказал:

— Вы, ребята, шли бы отсель, — за ним закрепился явно Пронин, псковский нагловатый выговор. — Старик пока тут посидит, он у мёртвых сидеть умеет.

Когда отходили от чёрного полога, Тихон-мерген шепнул Бео Гургу:

— Он посидит и нам на время Караван-баши возвернёт. Чтобы тот свою последнюю волю высказал и объяснил, как его упокоить. Вот так.

У Книжника волосы зашевелились на голове. Уйгурский старик знал тайну древней тибетской магии! Он умел открывать уста мёртвых или едва живых! Не зря шли через Китай в Индию!

Наконец народились две кобылочки и один кобылёночек. Огромные русские лошади облизывали приплод, торжествующе поводя по сторонам тёмными глазами. Тихон-мерген тотчас поставил десяток своих воинов охранять место счастливого материнства. Его воины тоже отчего-то радовались, будто это их кобылы ожеребились.

Проня, от самой Москвы не терявший въедливой подозрительности, спросил Тихона нагло и прямо:

— Вам-то какая от наших коней радость?

— Дурак ты, Проня, — ответил русскими словами Тихон-мерген, и правильно ответил, как Проня и учил его. — Большой дурак! На этой нашей земле если и травинка вырастет, надо радоваться...

— Комар уродится на вашей земле, да тебе же в глаз и вопьётся, тоже надо радоваться? — взбесился Проня на «дурака».

— Я тебе сказал про всю Землю, Проня. Она большая, и не наша или ваша, а просто Земля. Иди, тебе машет Золотой Волк.

И Бусыга, и Проня, и Бео Гург слушали то, что чисто и внятно, при широко открытых, но ничего не видящих глазах говорил Караван-баши. Говорил ровным, тихим голосом, так, как никогда не говорил. Проня перекрестился. Ему показалось, что слова изо рта умирающего начальника каравана выходят сами, минуя язык:

— ...меня нельзя закапывать в землю. Меня нельзя бросать в воду. Меня нельзя бросать посреди Пути, на добычу зверям и червям... — Караван-баши замолк.

Старый уйгур тотчас обмакнул птичье перо в каменный пузырёк, что висел у него на поясе, и тем пером провёл по губам Караван-баши. Раздался голос:

— ...меня надо принести туда, где есть Дахма[118]. Положить меня под стену Дахмы и уходить.

Старый уйгур забеспокоился, не стал использовать птичье перо, а просто влил в сухой рот начальника каравана несколько капель тайного настоя. Караван-баши вдруг открыл глаза. Большие, бешеные, нездешние. И голос его пошёл наружу тоже злой, не его голос:

— Я начальник каравана говорю вам. Когда пойдёте из Индии назад, не ходите старым путём, каким идёте сейчас. У старой крепости поворачивайте на восток, ищите древний Путь паломников, по которому из Китая давно ходили в Тибет... Но идите по нему не в Тибет, а в Китай...

— Зачем нам идти вглубь Китая? — перебил умирающего Бео Гург.

А тот и не слышал вопроса. Голос его звенел. Казалось, вот-вот порвётся тот голос:

— Идите обратно Путём паломников и спрашивайте, где горы Алтай. Идя мимо этих гор, вы попадёте домой, — голос у Караван-баши стал грубым. Он ещё раз повторил «домой», и глаза его захлопнулись тёмными веками.

Проня протянул руку, хотел пошевелить Караван-баши. Старый уйгур локтем отбил в сторону Пронину руку, зло прошептал три слова. Бео Гург вытолкнул Проню из-под чёрного полога:

— Хочешь вместо старика искать его Дахму, балда псковская?

Проня оглянулся. Та часть охранного отряда, что не сторожила коней, стояла полукругом у чёрной палатки к ней спинами. В палатке тихо заговорил старый уйгур.

— Верблюда начальника каравана! — шикнул из темноты Бео Гург.

Молодые мергены будто знали, чем кончится такое тайное волшебство. Перед ошалелым Проней они быстро провели к чёрному пологу старого верблюда Караван-баши.

То, что потом увидел Проня, колотило его неделю. Неделю не мог есть мужик! Караван-баши при закрытых глазах, не сгибая ног в коленях, вышел из-под чёрного полога. Мёртвый вышел! Старый уйгур возле его верблюда согнул спину и встал скамейкой. Бео Гург легонько поддержал Караван-баши. Тот ступил на спину согнутого колдуна. Бео Гург перекинул тело начальника каравана между горбов и стал прикручивать его верёвками к верблюжьей спине так, чтобы упокойник не упал. Уйгур-колдун взялся за узду верблюда, свёл его с дороги в прогал меж двух низких холмов и три раза ударил острой палкой. Потом ту палку он всунул в мёртвую руку Караван-баши, а сам быстро вскарабкался на дорогу.

И верблюд пошёл, пошёл прямо, не выбирая где кусты, а где камни.

— Господи, пронеси меня, грешного! — закрестился Проня.

На плечо Прони опёрся Бео Гург. С него стекал пот, как с крыши дома во время дождя!

— Надо ждать, пока верблюд не повернёт вон за ту правую сопку, — тяжело выдохнул Бео Гург. — Там стоит Дахма... Проследи, а? Я устал... полежу.

Проня кивнул, согласился, но тут увидал, что молодые охотники освобождают от поклажи молодого крепкого верблюда и, постоянно кланяясь, подводят его к старому уйгуру. Верблюд покорно улёгся на дорогу, колдун влез на него и велел животному подниматься.

В Проне взыграло купцовское нутро:

— Куда ты, старик? Верблюда нашего — куда?

Ответил Проне не старик, а Тихон-мерген:

— Проводит мёртвого в Дахму. Верблюда заберёт себе. Его обычай, его обряд. Или ты сам проводишь своего мёртвого в Дахму?

— Провожу, — упёрся Проня. — Я старика уважал. Лошадь мне подгони...

Тихон начал было протестовать. Но тут подал голос Бео Гург:

— Дай Проне лошадь, Тихон. Проня по крови предков из той же породы. Они раньше поклонялись огню алтаря Дахмы...

Сложенная в стародавние времена из хорошо тёсаных валунов, Дахма на десять человеческих ростов широким конусом поднималась к небу в пустынной тишине гор. Она была похожа на жерло вулкана. Старый вулкан Проня видел, когда ещё отроком ездил с отцом в страну Италика. Там они за немалые деньги поднимались к жерлу вулкана именем Везувий. Жутко было смотреть вниз и знать, что в любой миг оттуда, как из преисподней, вырвется пожирающее пламя.

Из каменного жерла Дахмы вдруг вырвался к небу огненный язык и тут же опал. Верблюд, который вёз тело Караван-баши, два раза оступился, чуть не кувыркнулся, но удержался на спуске к старой, хорошо набитой дороге.

Уйгурский колдун, не оборачиваясь, два раза резко махнул от себя рукой. Проня тут же стал разворачивать коня на узкой бровке горного хребта. Холодный ветер донёс сладкий запах горелой плоти, а потом он увидел, как огромные птицы, раза в три больше русских орлов, хватают клювами куски обгорелых костей с опалённым мясом и улетают повыше, чтобы их не тревожили во время трапезы.

Краем глаза, уже на повороте, Проня заметил, как старый верблюд с телом Караван-баши вошёл в низкую арку каменной башни Дахмы. И снова над конусом взметнулся вверх радостный язык пламени...

Когда Проня вернулся в табор, к нему подошёл озабоченный Бусыга. Час назад из города Каши вернулся караван уйгурских крестьян. Они ходили относить дань своему князю.

— Крестьяне говорят, что чёрные духи закрыли перевал. Никому не пройти в Индию.

— А... духи... — Проня смачно сплюнул, добавил: — Ты, Бусыга, давай побольше пиши про духов в свой кондуит для государя Ивана Васильевича. Он тебе за этих духов отвалит... посохом по хребту. Ох, и отвалит! Он духов любит поминать своим посохом! Особливо когда те неизвестно куда девают государево серебро!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

А в караван-сарае города Каши русских купцов уже ждали. Особый посланник уйгурского князя велел им не мыться, а сразу ехать ко князю в летний дворец. Дело, мол, есть, и дело большое.

— Караванщики шепнули, что здесь виноград растёт, — торопливо говорил Проня, всё же наскоро меняя свои измазанные штаны на новые, льняной вязки. Заодно и переобулся в красные сапоги. — Вино из того винограда — такое, что не напьёшься!

— Сейчас напьёшься, — подхлестнул Проню по заду новых штанов Бео Гург, — досыта напьёшься. Поехали!

Ехали долго, половину дня. Дорога шла по красивым местам. С правой руки круто вверх поднимались высоченные горы Тань-Шань, а по левую руку до горизонта виднелись одни пески пустыни Такла-Макан.

Доехали наконец до того места, где в пески вдавался каменный язык, через который прямо в пустыню шумно скатывалась широкая река. Там, где река текла через пески, росли деревья, виднелись красивые маленькие домики посреди садов. Между грядками с весенней зеленью ходили чудно разукрашенные птицы и во всё горло орали «кукареку!».

— Ну, просто рай, и всё тут! — сказал Проня.

— Тут и был тот рай, про который тебе церковный батюшка читал библейские сказки, — буркнул Бео Гург. — На месте этих песков в далёкие от нас времена была та библейская страна счастья.

— Ну, теперь вместо попа ты мне давай рассказывай сказки! — хохотнул Проня.

— Это в Библии одни сказки, а я всегда говорю правду.

Проня опять хохотнул и тут же оборвал смех. По хорошо выбитой в камнях тропинке, где каждая ступенька была отполирована не за один век, мимо них прошла вереница старых женщин, закутанных по глаза в шерстяные покрывала. Женщины несли на руках крепко спелёнатых детей. Тропинка та, Проня заметил сразу, спускалась с неимоверной высоты, с почти отвесной скалы.

— Там наверху Тибет, — хмуро сообщил Бео Гург. — «Страна живого размножающегося мяса». В смысле — людей. Вот видишь, несут тех размноженных. Несут крестьянам вымоленных ими детей.

— Сюда, сюда! Идите сюда! — звал русских купцов особый посланник уйгурского князя.

Пришлось поворачивать коней не ко дворцу, а мимо него, к тому месту, где замерла кучка людей в богатых одеждах.

Подъехали. Покинули сёдла. К русским тотчас запросто подошёл высокий уйгур, на волосах которого сиял золотой обруч с непонятным шишаком надо лбом.

— Князь, князь! — зашептали остальные.

— На колени, что ли, падать? — разозлился Проня. Сегодня с утра его прямо раскаляло бешенство.

— Кланяйся в пояс, ниже не надо, — подсказал Бео Гург и первым отдал поклон уйгурскому князю.

— Да, не надо ниже! — Уйгур хорошо говорил на тюркском языке, целиком вворачивая арабские присказки и поговорки. — Приветствую гостей из далёкой для нас Московии!

— И мы рады встрече с тобой, великий князь, на благодатной и богатой твоей земле! — ответно поклонился Бео Гург.

У нас мало времени, гости. Сегодня утром мои крестьяне по моему приказу равняли землю здесь. Тут был небольшой холм, он мешал мне красиво посадить апельсиновые деревья. Вот что нашли под тем холмом. Гляньте сюда, может, вы скажете, чьей крови был этот человек?

Из обложенной толстыми камнями могилы крестьяне князя уже вынули на поверхность гранитную домовину, тёсаную к днищу на скос. Бусыга зашмыгал носом. Проня сказал, сам себе удивляясь:

— Гроб!

По знаку князя крышку с домовины сняли. Там лежал в полной сохранности тела высокий мужчина с русыми волосами на голове и в бороде. Тлению подверглись только пальцы рук. Они, видать, касались крышки домовины, а ткань рубахи, штанов и кожа сапог не испытала влияния всепожирающего времени. С правого бока мужчины лежал длинный меч в кожаных ножнах, а на груди, под правой рукой — короткий кинжал с золотой рукоятью.

— Хэх! — не выдержал Проня. — Так это же наш, русский! Совсем как Венька Буряга, ушкуйник хренов! — за что заработал от Бусыги крепкую затрещину.

Князь неожиданно погрозил Бусыге плёткой, и тот немедля поклонился ему.

— Вот отчего я вас побеспокоил, гости, — сказал князь уйгур, давая знак, чтобы крышку домовины надвинули. — Когда мне доложили, что к моему городу едут высокие светловолосые люди, я решил подождать с упокоением этого воина. Если это ваш человек, то я должен спросить разрешения у вас — каким обычаем мне хоронить его прах? Или совсем не трогать?

— Пусть ещё раз уберут крышку, — попросил Бео Гург. — Я заметил на пальце его правой руки кольцо, знак власти и силы.

Люди князя шарахнулись в стороны. Проня поплевал на ладони и кивнул Бусыге. Они вдвоём запросто подняли хорошо тёсанную гранитную крышку и держали её на весу, пока Бео Гург снимал с указательного пальца упокоенного человека перстень непонятной работы.

— Накрывайте! — скомандовал Бео Гург.

Проня и Бусыга надвинули крышку.

— Грабить я не позволю! — зло заорал уйгурский князь.

Бео Гург отмахнулся от того крика, хорошо протёр белый тяжёлый металл перстня, и в центре его, там, где перстень расширялся, все увидели красный круг, весело блеснувший на солнце.

— Ио То! — радостно возгласил Бео Гург. — Красное золото. Красное золото на белом полотне! Сие есть знамя и полный кастовый знак народа Ниппон![119]

— Серебро уж больно тусклое, некачественное серебро на перстне, — не выдержал и сказал Проня.

— Это не серебро, псковский ты купчина, — совсем развеселился Бео Гург. — Это металл большой редкости. Название ему — платина. В этом металле спрятана жизненная сила этого воина. Или, как говорят, — душа. Возьми перстень, великий князь уйгур, и спрячь его в самом дальнем углу своего хранилища казны. Придёт время — и за перстнем придут воины народа Ниппон. Я их знаю. Они из нашей касты. — Бео Гург протянул платиновый перстень уйгурскому князю.

Тот отшатнулся:

— Зачем воинам народа Ниппон мои земли?

— Они не за землёй придут, великий князь народа уйгур, они придут за своим путеводным знаменем. И ты, отдав им перстень, получишь то, что много дороже серебра и злата. Ты получишь защиту своей земли! Ведь ты защитил их знамя!

Советник уйгурского князя тихо спросил:

— А что нам делать с телом?

— А тело укройте землёй и посадите над ним сад. Плоды этого сада принесут вашему народу только радость и пользу!

— А вино из винограда у вас здесь есть? — вдруг спросил Проня. — Давно хотел попробовать вино из местного винограда. Чтобы жизни возрадоваться.

— Два меха с вином тебе хватит? — спросил уйгурский князь.

Над летним дворцом князя поплыли звонкие удары по меди. Всех созывали к обеду.

Через восемь дней, когда до вершины перевала, а значит, и до блаженной Индии оставалось два дневных перехода, Проня упал на камни:

— Не могу больше, братцы! Воздуха нет. Голова замирает и кружится.

Бео Гург отмахнулся: останавливаться. Мергены стали снимать поклажу с верблюдов. Двигались они неуверенно, высота почти в три версты их тоже подкашивала.

Бусыга упал на камни рядом с Проней:

— Надо постоять здесь пару дней, отдохнуть.

Тихон-мерген, уже давно не смеявшийся, два раза вздохнул, потом сказал Бусыге:

— Чем дольше здесь стоишь, тем больше отдаёшь жизни. В горах жизнь — это движение.

Один Бео Гург, несмотря на свой возраст, а ему уже пошёл пятый десяток, ходил быстро, говорил отчётливо. Он подошёл к лежащему Бусыге и произнёс только одно слово:

— Пора!

Бусыга внимательно посмотрел на двух молоденьких кобылиц: они тоже причахли на горной высоте, не резвились, часто вздыхали. Бусыга тяжко поднялся, нашёл свой тюк, помеченный буковой «3» — «зебра». Достал из него хорошо увязанную бочажку с особой жёлтой краской и три кисти нужного размера. Попробовал кистью взболтать краску — растёртое золото не дало ей загустеть. Он спросил у Книжника:

— Ты что, один собрался идти через перевал?

— Меня проводит Тихон-мерген. Случись чего, он успеет вас предупредить.

— А чего там, на перевале, под облаками, может случиться? — поинтересовался Проня, на четвереньках — от слабости — подобравшийся к говорящим.

— А ты забыл, чем грозился на становище Атбасар заколдованный тобой бекмырза бухарского эмира? Что они нас и в Индии достанут... Что, Бусыга, готов рисовать?

Молоденьких кобылиц крепко стреножили, привязав их ноги к кольям, вбитым в землю. Матерей этих кобылиц увели в сторону, в глубокую лощину и там прихомутали к тяжёлым камням. Бусыга вздохнул, перекрестился и первым же мазком кисти опробовал свой навык краскомаза на новых штанах Прони.

— Полтинник за новые штаны мне отдашь! — отозвался Проня на такую проделку шурина. — Давай покажи, какая здесь страна Африка.

Проня держал перед глазами Бусыги большой лист бумаги с рисунком зебры, а Бусыга старательно выводил яркие жёлтые полосы на тёмной шерсти молоденьких кобылиц.

Ранним утром на поляну, где высохли и теперь резвились полосатые «зебрушки», сотворённые из русских боевых лошадей, выпустили ихних матерей. Первая же кобыла, увидев полосатое чудо со знакомым, Но неприятным запахом взбесилась и стала лягать чадо. Еле отбили.

Тихон-мерген между тем приготовил пять коней, во вьюки уложил побольше красного распаренного гороха, чтобы от доброго корма кобылки крепли, да и свои кони чтобы не упали на горном перевале. Бео Гург отвёл в сторону Бусыгу и Проню, сказал одно:

— Если я не вернусь с перевала, Бусыга поведёт караван назад.

— Не поведу! — тут же начал отнекиваться Бусыга. — Ежели вернёмся в Москву, да с тем же товаром, с каким из неё вышли, меня Иван Васильевич на кол посадит!

— Не посадит, — успокоил купца Бео Гург. — Только голову отрубит. А это быстро и неболезненно... Если перевал минуем нормально, Тихон-мерген за вами примчится. И тогда досыта погреемся в Индии... Ну, не плачьте, я пошёл!

Пять коней, ведя на привязи махоньких полосатых животных, совершенно странных для здешних мест, в стране великих гор и огромных камней, вышли на тропу к перевалу и тотчас скрылись за камнями...

Очень заметным знаком, что вот она — вершина перевала, а дальше уже начинается благостный спуск в Индию — служила высокая пирамида из мелких камней. После неё караванная тропа пошла вниз и Бео Гург повёл всю связку животных туда, где увидел прогалину, уже свободную от снега.

Тихон-мерген задержался. Он ходил возле «обо» — пирамиды — и укладывал в неё свои подношения — благодарность Богам за хорошо пройденный путь наверх. Услышав громкие голоса там, за камнями, на троне вниз, охотник достал из-за пояса лук, передвинул колчан повыше к левому плечу и с ловкостью камышового кота заскакал среди камней.

Бео Гург понял, что в Индию им не спуститься, когда из-за камней выехали на хороших арабских скакунах четверо всадников в подшитых металлом кожаных нагрудниках. Сзади тоже слышался топот коней.

— Садам алейкум! — поздоровался с Книжником самый старший в отряде всадников, десятский.

— Ва, алейкум ас-салам! — отозвался на приветствие Бео Гург, понимая, что словами этих бойцов не взять. Это арабы. Тяжёлые воины, сметливые, неторопливые, жестокие до самого конца. Но ведь слово ничего не стоит. Надо попробовать пробиться и словом: — Я по обету, данному мною Аллаху, Богу всевышнему и милосердному, веду вот... подарок от моего Великого государя всея Руси Ивана Васильевича, его другу, радже Парамарушу, царю города Бидар...

— Это что же ты ведёшь? — спросил десятский.

— Это звери, называемые в Африке «зебра».

— Давай, давай, каза ба, — протянул десятский...

Это «давай ври» заставило Книжника улыбнуться. Свою жизнь теперь он мог сверить по счёту. На счёт «десять» его в этой жизни уже не будет. Интересно, сколько ещё у арабов людей там, внизу? Устроят ли они погоню за караваном? Если устроят, то, действительно, Иван Васильевич, государь Московский, заточит для псковских купцов колья тоньше иголки.

— Я ведь раньше жил в Африке... — продолжал десятский. — Этих зебр повидал. Мы на них учились стрелять... — он выхватил тяжёлый крис и отмахнул голову сначала одной крашеной под зебру кобылке, вторым махом сбрил голову и другой. Поскрёб кривым мечом полосу на дергающемся теле кобылки. На мече остались следы жёлтой краски.

— Красить животных для обмана наш Бог запрещает. И по нашему закону в Индию нельзя привозить кобыл. А ты привёз. Знаешь, как за это преступление у нас казнят?

— Знаю, — улыбаясь, ответил Книжник. — Ведь меня по всему свету зовут Бео Гург, «Золотой Волк».

— А-а-а-а! — заорал кривоватый араб, пытаясь удержать коня на месте и не соображая, что его конь бесится от стрелы, попавшей точно в промежность. — А-а-а-а-а! Это тот, кто везёт в Индию солнечный камень! Ловите его! — сам кривой араб ловить никого уже не мог, он кулём вылетел из седла: Тихон-мерген стрелял точно и очень метко.

Бео Гург почуял, что его монгольская лошадка проседает, ей, видать попали копьём в брюхо. И ему, Книжнику, тоже сзади попали копьём. Похоже, пробили позвоночник. Голубое небо над ним схлопнулось, а горы прорычали арабское ругательное слово. Всё в этом радостном мире стало сходиться в одну белую точку...

Пока глаза ещё видели, Бео Гург заметил, где торчит голова Тихона-мергена, и в ту сторону с последней силой бросил плоский камешек. С камешком он возился последние три дня, там имелась важная короткая надпись. Потом дикая боль ударила в голову и закрыла глаза Бео Гурга. Белая точка поморгала и растворилась в черноте.

Султану Махмуду Белобородому, владетелю Порты Великолепной, в прекрасное тёплое утро, когда роса только—только усыпала серебряными капельками все розы в саду перед гаремом, верный секретарь, хоть и евнух, доложил:

— Гонцы к тебе, о великий султан! Пришли из самой Индии!

Махмуд Белобородый не хотел упускать такого счастливого утра:

— Я приму гонцов в розовом саду!

Евнух попятился задом и захлопнул дверь почивальни великого султана. Юная наложница, что всю ночь не давала успокоиться крови султана в самой промежности, теперь спала, ибо султан ночью устал от этой дуры и влил в неё два стакана вина с настойкой гашиша. Больше она не взойдёт к нему на ложе, ибо не проснётся.

В розовом саду Махмуд Белобородый поцеловал сначала белую девственную розу. А потом надолго припал губами к розе красной, кровавой. Роковой, чувственной!

Позади султана кашлянул евнух и секретарь:

— Гонцы из Индии, о, великий султан!

— Я не помню, что за дела у меня в Индии, — сказал в сторону секретаря Махмуд Белобородый. — Напомни мне об этом деле!

— Дела в Индии не у тебя, о великий султан! Дела там у арабов. Помнишь, два месяца назад к тебе приплывал на трёх страшных боевых кораблях мусаттах сам великий Эль Му Аль Лим, главный араб над морями и океанами. Он тогда велел...

— Мне никто не может велеть! — взвизгнул Махмуд Белобородый.

— Он велел, — терпеливо повторил евнух и секретарь, — чтобы ты не пускал русских купцов в Индию и чтобы ты забрал у них товар — солнечный камень именем янтарь.

— Зови гонцов, — едва сдерживая в себе злость, проговорил Махмуд Белобородый. Он точно был уверен, что его секретарь работает на этих клятых арабов. И он, секретарь, не может любить и уважать своего султана, ибо султан для арабов — полукровка, туркоманская свинья!

Два гонца, воины из племени вазизов, тоже туркоманы, вошли в сад, держась каждый за угол грязного мешка. Они поклонились великому султану и опрокинули мешок. Из него выкатилась, вся обсыпанная мелкой солью голова Бео Гурга.

— Вот! — радостно сказали гонцы. — Велено доставить тебе от арабов, что перекрывают перевал Гиндукуш! — Это главный человек, кому арабы запретили открывать путь в Индию! Его голова очень дорого стоит, великий султан!

Султан Махмуд не стал смотреть на голову человека, которого уже нельзя ни о чём спросить. Он посмотрел сначала на белую розу, потом сорвал красную, уколовшись об её шипы. А уколовшись, заорал:

— К этой голове, собаки, должно быть приложено сто пудов солнечного камня! Вы его украли?.. Вы! Вы! Секретарь, секретарь!

Всего полдня пытали гонцов в Круглой башне на краю Истанбула. Великий султан понимал, что нельзя в покраже солнечного камня обвинить арабов, охраняющих перевалы, ведущие в города Индии. Значит, надо обвинить в этом своих воинов. Но, обвинив гонцов, великий султан не избавлялся от своего обещания положить через год мешки с солнечным камнем к ногам Эль Му Аль Лима! А ведь через месяц Глава всех морей и океанов бросит якоря своего чёрного мусаттаха в гавани Истанбула!

Выход был, и выход, как всегда, очень простой. Пытанных и ломаных гонцов сбросили с Круглой башни. Потом позвали евнуха — секретаря.

— Пусти по базару слух, что мне через месяц нужен солнечный камень, — султан Махмуд Белобородый говорил ласково и нежно целовал красную розу. — Сто пятьдесят пудов солнечного камня из моря Балтики. Я хочу обложить им свою спальню для четвёртой жены. И заплачу золотом.

Через месяц сто пятьдесят пудов солнечного камня были погружены на огромный чёрный корабль мусаттах, принадлежащий лично Эль Му Аль Лиму. Между мешками с янтарём сунули и мешок с просоленной головой Бео Гурга.

Солнечный камень с большой спешкой и с двойным пересчётом гешефта на станбульский базар привезли жиды. Пять человек. Они навсегда исчезли в кривых улицах Галаты[120] ещё до того, как в порт Истанбула вошёл огромный чёрный мусаттах.

Зато новая, четвёртая, жена султана Махмуда Белобородого получила от самого главного арабского морехода невиданный подарок — огромную морскую раковину. Если приложить её к уху, то там сразу зашумит море!