Янтарные глаза

Глава первая Таинство Далекозерцания

«Самые важные вещи происходят втайне», – говорили на Ӧссе, и Лукас Хильдебрандт эту пословицу знал. Его глаз был наметан на непримечательные мелочи, которые могли повлиять на целый мир, и эта тоже не осталась незамеченной: на первый взгляд, незначительное событие, скрытое за суетой вокруг возвращения колонистов с Д-альфы. Пока медианты в поте лица пытались заслужить свою зарплату и заполняли все каналы нетлогов громкими заголовками вроде «Обнаружен новый ГУЛАГ», «Незаконные действия Совета по исследованию космоса», «Д-альфа открывает свою страшную тайну», – он был на несколько шагов впереди и стучал в совсем другие двери.

Двери эти – портал из нержавеющей стали, полированного титана и свинцового стекла – выглядели торжественно, как и положено в административном районе. Однако хватало всего одного взгляда на размашистые и легкие, воздушно-атектоничные черты здания, чтобы понять, что это точно не банк и не ведомство, да и вообще не что-либо человеческое. Ӧссенский стиль, который метко прозвали пришельческой готикой, гарантированно отпугивал всех финансистов, менеджеров и юристов – разве захотелось бы судебной фирме иметь офис в храме?

Лукас Хильдебрандт невольно вздрогнул от отвращения, входя сквозь роскошные двери в круглый зал с приглушенным светом, и его рука так же невольно потянулась к плечу в древнем приветствии Преданных и Избранных, Стоящих в Тени Аккӱтликса, пока не вспомнил, что в Аккӱтликса не верит. Он быстро спрятал ладони в мягкие складки пончо и тихо скользнул во тьму меж колонн.

Его окружила тишина, почти осязаемая после шума улицы, – это был совершенно другой мир. Лукас ощутил воздух святыни с примесью ароматного дыма, и у него под ребрами затаился страх. Он уже чувствовал, как воспоминания поднимаются со дна его памяти – самые чуждые ему воспоминания; он почти бросился обратно к дверям, пока его не накрыло волной непреодолимых образов. Но потом он напомнил себе, зачем пришел: Совет, Д-альфа, подозрение.

К черту Ӧссе! Слишком мало времени, чтобы скрываться от их идиотского пафоса.

Он огляделся. В зале ожидала дюжина ӧссеан, молча и без единого движения – часть на ногах, большинство на коленях. Все без исключения склонили головы, обратив их к центру, где точно так же без движения стояла фигура Насекомьего бога. По традиции фигура была отлита из гладкой блестящей стали и установлена в карминовом аиӧ – солнце – из розового мрамора и красного гранита. Обычно у святых нимб над головой, но у Аккӱтликса – под ногами. Лукас ухмыльнулся. Было кое-что еще – особенность, которую любой упустил бы из виду, если бы не знал о ней: извилистые струйки, высеченные в лучах аиӧ, уходящие в камень, как высохшие русла горных ручьев, и стекающиеся к ногам Насекомьего бога. Почерневшая корка на их дне выглядела как пыль железистого граната.

Но это была кровь.

Лукас обошел фигуру не глядя на нее и нашел себе неприметное место позади. Его темно-серое шерстяное пончо с длинной бахромой почти сливалось с цветом камня. В стене было несколько дверей, с обеих сторон имеющих узкие доски из иссиня-черного сланца, на которых светились надписи мелом. Он оглядел их – надписи были на чистом корабельном ӧссенском языке, без каких-либо знаков транскрипции и, конечно же, без перевода на какой-либо понятный человеческий язык. Причудливые узоры ӧссенского письма людям очень нравились – это мог быть неплохой принт для футболки, – но, конечно, мало кто разбирался в них достаточно хорошо, чтобы поставить на кон собственную жизнь. Неудивительно, что в этом здании посреди лучшего района Н-н-Йорка, кроме него, не было ни одного землянина.

Но он уже справился с недолгим приступом страха. Обычно Лукас подходил ко всем вопросам с подчеркнутой сдержанностью – даже связанным с Ӧссе; и теперь, когда он видел испуганные набожные выражения лиц своих неединоверцев, к нему возвращалась положительная непредвзятость. «Ну что ж, друзья, и как вы вызубрили святую книжку? – обратился он к ним мысленно. – Надеюсь, у вас найдутся пробелы в образовании, потому что я вообще не хочу тут торчать аж до вечера». Он сунул руки в карманы под пончо – спасибо, Господи, за герданскую моду, приправленную безвкусием землян! – и ждал.

Вскоре в зал вошел мужчина в синей тунике священника. Он держал сверхценный литургический предмет: мокрый гриб с украшенной серебряной рукоятью, название которого, если переписать его человеческим алфавитом, растягивалось на три строчки с дюжиной ӧ и полудюжиной ӱ. Лукас не успел воспротивиться своей натренированной памяти, и она добросовестно выдала ему слово целиком. Пока он невольно повторял в мыслях это слово и ругал ӧссеан за то, что они не могут называть гриб грибом, священник чинно дошел до самого алтаря. Вера предписывала ему ни на секунду не спускать глаз с Аккӱтликса, пока он не подойдет настолько близко, чтобы прижаться лбом туда, где у других, более человеческих, фигур находились бы носки ботинок. Из-за этого он не заметил землянина между колоннами. Завершив священные обязанности, он подошел к стене и в согласии с ритуалом стер надписи с доски у одной из дверей. Затем справа написал новый стих.

Все ӧссеане разом подняли голову. Пока мел высыхал, а написанное проявлялось в темноте, они пожирали его глазами, расшифровывали надпись и усиленно размышляли. Шестнадцатая книга Аккӱтликса, касавшаяся таинства Далекозерцания, состояла всего из двухсот стихов, но они были особенно немелодичны и с трудом понимаемы, потому выучить их было совсем не просто. Но, в целом, так на Ӧссе и ведется: если у тебя нет памяти, как у слона, ты не сможешь и домой бабушке позвонить. Элегантно одетая ӧссеанка слева от Лукаса нетерпеливо переступала с ноги на ногу на высоких каблуках и уже почти схватила мел, но потом передумала и убрала руку. Лукас видел, как от злости и нетерпения трясутся края ее реснитчатых ушей. Только вот в храме бога, который без зазрения совести принимал человеческие жертвы, было бы нехорошо ошибиться.

«О мой мозг Аккӱтликс, скорее всего, сломает зуб», – с цинизмом подумал Лукас и потянулся за мелом, прежде чем успеет решиться кто-то другой.

Теперь-то священник его заметил.

– Ты ведаешь, что творишь, чужак? – пискнул он голосом, в котором прозвучала явная паника.

– Как и каждый, кто здесь стоит, Досточтимый! – Лукас хорошо знал, что священник не может вот так вырвать мел из его руки, даже если бы захотел.

Честно говоря, он очень надеялся на ӧссенское чувство достоинства.

– Наша вера отличается от земной. Может, ты этого не понимаешь… – взволнованно продолжал священник.

– Безграничны объятия Аккӱтликса, открывающиеся без различия всем, в ком есть воля стоять в тени его закона, – ответил Лукас первым стихом из Первой книги в надежде, что, блеснув знанием священных текстов, он немного успокоит ӧссеанина.

– Ты рискуешь своей кровью, а может, даже и жизнью.

– Своей кровью и своей жизнью, Досточтимый! – подчеркнул Лукас и посмотрел ему в глаза.

В радужках инопланетянина всплывали островки коричневого и языки ярко-оранжевого – вихри протуберанцев, в которые тут же проникала острая серная желтизна. Лукас знал, что это. Именно эта дрожащая изменчивость глаз, эта неудержимая, неуловимая прицельность, которая притягивала к себе все с неизмеримой силой, больше всего пугала землян в ӧссеанах. Он подождал несколько мгновений, а затем ускользнул от оков взгляда ӧссеанина – пожалуй, трёигрӱ на сегодня хватит.

Нельзя сказать, что ему не было страшно. С другой стороны, священник, очевидно, боялся еще больше. Всякий раз, когда на аиӧ Аккӱтликса истекал кровью какой-нибудь землянин, начиналось ужасное смятение, и оставалось в тайне это лишь благодаря факту, что Земля нуждалась в Ӧссе намного больше, чем Ӧссе в Земле. «Прошло бы мне даром, если бы я списал стихи со шпаргалки?» – подумал Лукас с усмешкой. Но он сомневался. Ӧссеане относились к своим святыням очень серьезно. У священника было узкое лицо – вероятно, архетипично аскетичное, но по нему сказать было сложно. Лицо было покрыто рядами серебряных ритуальных колечек, развешанных по коже от висков до подбородка так густо, что выглядело это как живая броня. Были они и на его гигантском носу. Этот ӧссеанин, как и любой верующий ӧссеанин, никому бы ничего не простил, но, с другой стороны, сам бы умер, лишь бы не нарушить Слово, Тайну и Заповедь.

– Это твой выбор, землянин.

– Во имя Аккӱтликса, – заключил с пафосом Лукас и поклонился фигуре бога настолько глубоко, насколько был способен при всем своем вопиющем недостатке веры.

Без дальнейших разговоров он подошел к левой сланцевой доске и начал писать.

Священник стоял у него за спиной и внимательно за ним наблюдал. Лукас все еще чувствовал его – то, что ӧссеане называют трёигрӱ,- и это сильно замутнило память. От взгляда янтарно-желтых глаз инопланетянина человек мог забыть, даже как его зовут, что уж говорить о стихах, самих по себе неясных и смутных, облеченных в самую сложную письменность, известную Вселенной. В старом корабельном ӧссеине, храмовом наречии, было не меньше десяти тысяч знаков, отличающихся часто мелкими деталями – точкой здесь и там, наклоном и углом, шириной дуги или толщиной черты. Мелом писать было неудобно – Лукас чувствовал, как он крошится на мокрой неровной доске. Когда-то он спрашивал у Камёлё, девушки с Ӧссе, почему в храмах, черт возьми, нет чертежной доски, если требуется такая точность. Она рассмеялась. «Если бы я не знала, что ты выучил все эти книги наизусть, Лус, то подумала бы, что ни одного слова из них не прочитал! Разве ты совсем ничего не понял?» Она была права: он знал это, но не решался в эту нелепость поверить. Сланцевые доски, элемент несовершенства и случайности. Даже тот, кто идеально знал все знаки, мог сделать ошибку – не по своей вине, а по воле Аккӱтликса, по воле плохого мела и кривой доски. Насекомий бог не терпит интеллектуального высокомерия. Выучи тысячи непонятных символов, проситель, – если будешь посвящать этому два часа в день, это займет минимум пятнадцать лет, – но всегда помни, что этого все равно недостаточно. Ты никогда не сможешь держать все под контролем.

«В том, что верующий должен жить в неопределенности, есть смысл, – рассуждал Лукас, – я же, старый скептик, готов рисковать жизнью только в четверг после полдника. Иначе бы я, конечно, сюда вообще не пришел». За его спиной был камень, который прямо-таки излучал смерть, камень, бывший свидетелем паники и крика, гектолитров пота и расстройств кишечника – сам же он ничего выдающегося для его истории не сделал. Секунды убегали в полной тишине. Иногда скрипел мел. Те, кто смотрел, как он крепкими, уверенными линиями рисует запутанные знаки – без лишней суеты, но и без сомнений, – вряд ли могли обвинить его в недостатке хладнокровия.

Только вот подавляющая атмосфера неземной святыни действовала и на него, а может, и именно на него – тем сильнее, чем больше он сопротивлялся иррациональному, вооруженный иронией и скепсисом. «Положи человека на спину, обязательно на спину», – промелькнуло неожиданно в голове.

Его пальцы задрожали. Он не хотел представлять это, но его благие намерения уже были не властны над ситуацией. «Фантазия – главный враг храбрости», – гласит очередная ӧссенская пословица, то есть получается, храбрым может быть только тот, у кого никакой фантазии нет. Лукас представил себе мгновение, от которого его отделяет один неверный штрих мелом, и у него перехватило дыхание. Он почти чувствовал, как его тело сжимает холодный пояс из металла, натянутый через аиӧ и его ребра. «На спину и вниз, лбом к ногам Аккӱтликса, чтобы голова была ниже тела и кровь стекала к подбородку» – отвратительно! Ощущение было таким острым, что он едва справился с импульсом вытереть доску локтем, быстро, пока еще может, пока его не связали.

Черт возьми. С Ӧссе у него было нечто общее, и оно вовлекало его глубже, чем ему хотелось бы, – примерно так же, как у человека есть нечто общее с рыбьей костью, которая за ужином застряла у него в горле. «Наверное, можно удалить ее хирургическим путем, – пришло ему в голову, – но на алтаре, к сожалению, это делают без анестезии». Он вгляделся в знак, который начал писать, и упорно вспоминал, чего еще не хватает, какой кривой линии или полудуги, но никак не мог вспомнить. Пока вокруг царило возвышенное спокойствие, в нем резко нарастало ощущение присутствия Аккӱтликса, прямо физическое: чувство давления, как будто надувается мешок. Острый звук в ушах. Глаза перестают видеть. Три килограмма ледяного ила в брюшной полости и луч божественного сознания в голове, даже больше – божественной насмешки.

«Я заполучу тебя, Лукас Хильдебрандт, когда захочу. Неужели ты до сих пор в это не веришь?»

Он едва не повернулся, едва не опозорился на полсекунды, чтобы бросить быстрый взгляд за спину и убедиться, что фигура все еще стоит на своем месте, что она не соскочила с постамента и не смотрит ему через плечо. «Этот жуткий, сотрясающий холод, который проникает в каждую кость, когда лежишь на камне!»

И еще одна мысль, даже хуже.

«Что даст тебе эта победа здесь и сейчас, глупец? Уже скоро, Лус. Так или иначе».

И тут он услышал тихий треск ломающегося мела в руке.

Лукас смотрел не веря своим глазам, как мел рассыпался по земле – господи, как он мог это допустить? Только хоровое «а-а-ах!» всех ӧссеан, которые до этого наблюдали задержав дыхание, привело его в чувство. «Плохой знак! Так Аккӱтликс дает знать о своем недовольстве!» Все, включая священника, суеверные до ужаса, резко подняли руки и прижали пальцы к левому плечу.

«Прекрасно, вы еще перекреститесь», – кисло подумал Лукас. Он осознал, что судорожно сжимает в пальцах остатки влажного мела, крошечный кусочек, который ему и дальше придется отчаянно беречь. Мел нужен ему абсолютно весь, до последней крошки… конечно, если он вдруг не решит сдаться.

Он встряхнул головой. «Ну, нельзя же все испортить, – подумал он. – Морфий я забыл дома».

Ухмыльнувшись, Лукас очень осторожно добавил несколько линий. «Пусть хаос вернется туда, откуда вынужден был отступить, – в крепость, из которой его изгнали; и крик птиц пусть преобладает над словом», – всплыл в его памяти конец стиха. Это было похоже на притчу о смерти – точно так же, как о коммуникации, о Далекозерцании и о чем угодно. Когда у болтовни нет определенного смысла, ее можно привязать к чему угодно. Он вновь усмехнулся и продолжил писать. Нет, нельзя было утверждать, что он страшно боится смерти. И забыть ӧссенские знаки он не мог – только не он! В его памяти они были вырезаны острее, чем бриллиантом, выжжены, въелись в нее как песок, а теперь выходили раскаленной нитью.

«Успею ли я, пока не закончится мел?» Да, он мог взять другой, но тут же решил, что, раз уж должен стоять здесь с суеверной толпой за спиной, пусть будет так, как им угодно. Если ему удастся дописать тем мелом, который у него остался, он воспримет это как знак, что получится и все остальное. «Все, – убеждал он себя, – что я хочу успеть за время, которое у меня еще есть».

«Совет. Д-альфа. Фомальхиванин. Единственное, что меня еще волнует».

Мел раскрошился в его пальцах: когда он рисовал последнюю дугу, оставалась уже одна пыль, но тут еще была линия, еще была. Это можно было принять за нее. С долей доброй воли, конечно. С долей снисхождения. С прищуренными глазами, обоими и каждым по отдельности. Сам Лукас был готов прищурить глаза, и доброй воли у него было достаточно. Он символически стряхнул в каменную миску последнюю щепотку мела, оставшуюся у него под ногтями, и отступил на несколько шагов.

Нахмурившись, он разглядывал свой труд. Знаки были прекрасны – ровные, точные. «Боролся буквально до последнего… кусочка мела, – подумал он с невеселой усмешкой. – И именно таким будет последний день». Под пончо он тер заледеневшие пальцы. Рё Аккӱтликс, он справился! Бронированный священник наконец перестал сопеть ему в затылок.

Целую минуту стояла полная тишина, пока ӧссеанин не сказал наконец:

– Да. Можешь проходить.

Священник вел его вниз по неуютно узкому коридору. Лампы находились в полу, и в их рассеянном алом свете блестели стальные плитки на стенах. «Типичный древнекорабельный стиль, – думал Лукас. – Слишком по-ӧссенски, на мой взгляд». Колодец Далекозерцания, который ему открыл священник, не выглядел уютнее. Нержавеющая сталь преобладала и здесь, но в соответствии с традициями пол был из вытоптанной глины, что тоже уюта не добавляло. Лукас тут же почувствовал неизменный запах влажной древесины и грибов.

Ӧссеанин вошел первым и поднял стальные жалюзи, закрывающие экраны. Они были немного помяты, но священник похлопал их ладонями, и они стали выравниваться. Потом он наклонился к деревянной бочке. После активации передатчика волокна гифы пробуждались, а запах грибов усиливался. Лукас был предусмотрительным: сегодня он не обедал и превентивно выпил горсть активированного угля – но его все равно начинало тошнить. Его – хотя ему никогда не становилось плохо даже при взгляде на крутой склон плазменной трассы! Его, пьющего отвары из ӧссенских грибов с раннего детства! «Только вот грибы я совсем не люблю, – подумал он без воодушевления. – С тех пор, когда вернулся с Ӧссе. Хорошо, что делать это приходится не так часто».

Священник выпрямился.

– Именем храма создаю соединение, – объявил он. – Какое место будет нашей целью?

– Спасибо тебе, Видящий, но я не хочу злоупотреблять твоей любезностью. Буду рад, если ты оставишь меня в одиночестве на святой глине.

Ӧссеанин заморгал.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?! – Он был весьма удивлен и тут же выразил это самым неприятным из возможных образом.

– Ты сомневаешься в весе моей клятвы? – произнес он оскорбленно. – Здесь так не принято, землянин! Мы стоим в тени имени Аккӱтликса. Вся информация здесь в полной безопасности!

– Я никогда бы не позволил себе сомневаться! – спешно убеждал его Лукас. – Я пришел как проситель – не как неверующий.

Оказаться под подозрением в неуважении к какому-либо аспекту их веры было смертельно опасно. Да и нельзя было сказать, что он не верил ӧссеанам. С одной стороны, он не сомневался, что они все равно будут слушать, так что не важно, останется ли кто-то из них в помещении; в то же время он был абсолютно уверен, что, даже если молчание священников не так безусловно, как они сами утверждают, они точно ничего не сообщат земным медиантам, – и это его устраивало. Проблема была в другом.

Он поискал в памяти подходящую цитату и собрал все свои запасы пафоса.

– Твое время принадлежит Богу, Видящий. «Берегите Аккӱтликсово» – говорится в священных книгах. Можешь ли ты винить меня в том, что я не хочу расточать избыточно ценнейшие ресурсы его храма?!

С горьким удовлетворением он наблюдал, как смягчается выражение желтых глаз инопланетянина – на ӧссеан всегда действует подобная риторика. Лукас вдохнул и добил его:

– Как я могу взять из благ его больше, чем мне положено, и желать, чтобы ты исполнил все вместо меня? По воле Аккӱтликса твои братья доверили мне инструмент Далекозерцания. У меня есть личный трансмицелиал.

Янтарные глаза наполнились удивлением. Теперь они упирались в Лукаса с совсем другим выражением и значительно дольше. «Ну, когда ему уже надоест?!» – спрашивал мысленно Лукас, пока в нем все сворачивалось от веяний ледяной пустоты. Наконец трёигрӱ оборвалось.

Лукасу показалось, что, кроме уважения, в глазах ӧссеанина промелькнула и вспышка подозрения. В голове священника явно роилось множество вопросов. Однако Лукас не ждал, что какой-либо из них прозвучит, и не ошибся. Если во всей Вселенной и можно на что-то полагаться, так это на ӧссенское чувство достоинства.

– Дай Аккӱтликс остроту твоему зрению, – пробормотал священник.

Он поклонился, вышел и закрыл за собой стальные двери.

«А точнее – стойкость моему желудку», – поправил его мысленно Лукас. Он снял пончо и с некоторым колебанием – рубашку. Было холодно, но он хорошо знал, каково это, когда на рукавах остается пахучий мицелий и с ним приходится потом ходить по улице. Он сложил все свои вещи в противоположном углу, где глина казалась не такой влажной. Затем открыл круглую коробочку и достал из питательного раствора две пластинки желтоватой массы. Они имели форму диска и немного напоминали линзы, которые когда-то носила его сестра, чтобы изменить цвет глаз на более оригинальный, чем ее непримечательная синева. Она завидовала даже его серым глазам, что всегда казалось ему смешным. Глаза Аккӱтликса, конечно, были намного больше, чем у Софии, и видели намного дальше.

Лукас подошел к деревянной бочке, в которой находилась темная масса, вздутая, как горячий асфальт, и поблескивающая слизью. Он знал, что стоит ему лишь мгновение понаблюдать за ней – и он заметит под этой дрожащей поверхностью медленное, непримечательное движение. Потому лучше не смотреть. Вместо этого он проверил недавние ссадины на предплечье и локте. Слава богу, они выглядели вполне зажившими. При мысли, как споры этих факультативно-интравенозных аскомицетов (как на самом деле называлась эта отвратная штука в бочке) через какую-нибудь царапину попадают в кровь, и гифы начинают прорастать в венах, у него выступила гусиная кожа. Ему это казалось таким же мерзким, как витающий вокруг запах, – и даже осознание, что в его ситуации подобный страх смешон, ничего не меняло.

Он выложил диски трансмицелиала на столик из хромированной стали, специально приставленный для этой цели к бочке. И у этого священного предмета было длинное название на корабельном ӧссеине, но в этот раз Лукасу удалось не вспоминать его полностью – сразу после первых восьми слогов он обрезал путь своей памяти, прижав к дискам обе ладони. И тут же почувствовал мурашки и жар. «Это именно та граница, – подумал он, – поддающаяся определению: если не отдергиваешь руки, то это еще не боль». Так он утешал себя, сжимая зубы, пока на смену жару не пришла странная, парализующая бесчувственность. Диски были прижаты так крепко, что у Лукаса не вышло бы даже ногтем приподнять их края.

Конечно, он мог этого избежать – стоило лишь воспользоваться услугами Видящего, и он не замарал бы ни пальца. Но в этом разговоре не мог участвовать никто, кроме него.

Он не хотел, чтобы те, с кем он будет говорить, видели ӧссеан.

Экраны загорелись, и из внешних колонок раздались клокочущие звуки межзвездного шума. Лукас чувствовал, как ему становится плохо от запаха грибов, но знал, что скоро перестанет это замечать. По-настоящему плохо ему станет уже после: на улице и на свежем воздухе, вечером и завтра, даже несмотря на количество коньяка, которым он попытается смыть навязчивый привкус с верхнего нёба. Холодная вязкая масса немного дергалась и скользила под его пальцами; она была как пудинг, в который добавили горсти смотанных ниток. Лукас по опыту знал и то, что нет смысла пытаться держать руки над поверхностью в надежде, что так запачкаться нельзя. Нужно было искать, нащупать трансмицелиалом необходимую нить.

Только после этого он попадет к ним.

Глава вторая Игра в вопросы

Руки Пинкертины Вард тоже были погружены в коробки, полные страшных вещей, но искала она совершенно другое.

А нашла и вовсе третье.

Она сидела на коленях на полу в гостиной, перед ней лежала запылившаяся коробка стереофотографий. Она пыталась выполнить обещание, данное девушкам из ее отдела: найти какие-нибудь старые снимки, которые еще не публиковались в Медианете. Где-то в этой коробке было много фото Донны Карауэй, по сей день знаменитой звезды плазмолыжного спорта, а еще – точно пара фото Пола Лангера в молодости. Пинки надеялась, что разберет эту кучу за десять минут, но на самом деле сидела над ней уже часа два. Так сложно! Если спешишь, не стоит открывать коробки, набитые воспоминаниями от заплесневевшего дна до заплесневевшей крышки.

Под руку попались фотографии заснеженного домика, и Пинки усмехнулась, вспомнив, как они тогда забавы ради взяли напрокат классические лыжи и уехали праздновать Новый год в горы, в местечко К-х-Блу-Спрингс. Там были еще, конечно, Грета, Донна, Лукас, Пол и Ник – в общем, вся их компания из команды. Только вот по снегу лыжи едут совсем не так быстро, как по плазменной трассе, потому закончилось это скукой в домике, где все ужасно напились мерзким дешевым вином… несмотря на то или, скорее, к сожалению, потому, что большинству из них еще не было восемнадцати.

Перед глазами у Пинки еще была Грета, снимающая футболку под давлением Пола и под звуки гитары Ника и на шатких ногах пытающаяся танцевать на столе. У Пола с Гретой потом случился короткий и страстный роман, который впоследствии разрушился из-за цен на межпланетные билеты, когда Пола переманили в Олимпийский клуб на Марсе. Пинки понимала, что они бы разошлись в любом случае, но Грета этого даже допустить не могла. С тех пор она тащила за собой это пленительное, страстное и горько-сладостное «если бы».

Ник же напился как скотина, и его стошнило прямо в гитару, но перед этим он долго всем рассказывал, как бросит лыжный спорт и найдет теплое местечко, где заработает кучу бабла. Ну, почти двадцать лет спустя было очевидно, что это ему удалось. Донна же, наоборот, будучи единственным ответственным человеком, к алкоголю даже не притронулась, потому что приближался сезон соревнований, а она не могла себе позволить ничего, что могло бы помешать ее идеальной форме. Тогда никто не знал, что остается чуть меньше четырех лет, прежде чем падение во время важнейшей гонки сезона лишит ее формы навсегда. Плазмолыжный спорт был отнюдь не безопасным. Каждый профессиональный плазмолыжник рисковал закончить свою карьеру смертью.

Сама Пинки напивалась отчаянно и тихо. Она сидела рядом с Лукасом, который находился в весьма мрачном настроении. Его серые глаза были устремлены в пустоту, он молчал и не смеялся над шутками. Сначала она думала, что это может быть связано с фактом, что этот горный домик в Блу-Спрингс принадлежит его отцу – а точнее, с той деталью, что его отец об этом тайном сборище не знает, но мог бы узнать. Позже оказалось, что все совсем наоборот. Лукас не боялся, что его отец узнает. Он хотел, чтобы отец узнал. То, что он затащил своих друзей в Блу-Спрингс, было одним камешком в лавине бунта.

В лавине, которая вот-вот должна была обрушиться.

Когда открыли третью бутылку, он вполголоса проговаривал какой-то бесконечный ӧссенский псалом, из которого Пинки не понимала, конечно, ни слова. Того, что делала в то время она, он, скорее всего, вообще не замечал, потому что в таком случае, наверное, стал бы возражать.

Ее голова лежала на его плече.

Пинки засмеялась и бросила фотографии на ковер. Ну, идем дальше. Где-то тут еще должны быть фотографии других успешных лыжников с автографами. Это были бы ценные экземпляры коллекции – в том случае, если бы она такое еще коллекционировала. Она нашла фото Джона МакКоли, а вслед за ним и Нӧргӧвӧека, известного ӧссенского плазмолыжника. Вот это был действительно ценный экземпляр! Это фото в свое время ей подарил Лукас, но, несмотря на то, как сильно она тогда о нем мечтала, из-за обстоятельств, в которых это произошло, радости оно ей совсем не принесло.

А теперь фото с другой гулянки – как они оказались так глубоко? Сегодня ей определенно суждено припомнить все свои грехи, потому что именно в тот вечер она напилась во второй – и последний в жизни – раз. Начиналось все невинно, в приличной одежде и в приличном заведении, с толпой друзей. Вино было несравнимо лучше, как и музыка, да и настроение Лукаса было намного светлее. Он всех угощал, а сам весь сиял. Пинки ужасно напилась, но не в том ресторане, а уже потом, дома, совершенно одна, дешевым мерзким джином. Потому что Лукас, ее давняя тайная любовь, переезжал на Ӧссе.

«Давняя? Куда там. Она все еще здесь, что в моем возрасте вызывает опасения», – кисло рассудила Пинки.

Чем глубже она пробиралась ко дну коробки, тем больше нарастало беспокойство. Какое-то неопределенное воспоминание пыталось пробиться сквозь стенки ее черепа, но не могло сформироваться. А затем вдруг, когда Пинки сунула руку под очередной слой ветхих стереопластов, это произошло. Ее пальцы коснулись непривычной поверхности мицелиальной бумаги.

Пинки замерла. Пока страх затихал, она размышляла, может ли это быть то, о чем она подумала, и стоит ли ей это видеть. Да, конечно же, она знала, что это оно, ведь она собственноручно положила его в коробку. И сегодня, разумеется, все это время она ожидала, что найдет его, и это, вероятно, было причиной, почему с каждым предыдущим фото она так долго мешкала. Откладывала, насколько возможно, но это не помогло.

Оно лежало на дне коробки и на дне мыслей. Столько лет.

Несмотря на то, с каким рвением она старалась забыть.

Прищуренные глаза Джайлза Хильдебрандта.

Тайна.

Пока Пинки водила пальцем по гладкой поверхности ӧссенской бумаги, в ее памяти вспыхнуло остро и как наяву: летний вечер и жар на спине, пот и жажда, когда солнце печет не в меру, а тебе приходит в голову дурацкая идея идти от радиоточки пешком. На ней было платье без рукавов, и, пока она ждала в сводчатом каменном коридоре, который вел в виллу, выглядящую очень по-ӧссенски и мрачную, как старая крепость, ее начал сковывать холод. Но, возможно, она дрожала лишь потому, что шла к Лукасу. Домой. И без приглашения. У нее была слабая отговорка, что она нечаянно стерла в нетлоге запись с нужным номером, слабый предлог, что должна вернуть книгу, и причины, которые лучше не обдумывать. Это было задолго до того, как София начала встречаться с Ником и таким образом попала в их старую лыжную компанию, которая на самом деле уже и лыжной не была. До того, как Пинки настолько подружилась с Софией, что постоянно оказывалась в этом доме.

Это был первый раз.

И, на ее беду, конечно, Лукаса не было дома. Открыл его отец.

У нее не было четкого представления о нем, потому что Лукас о своей семье говорил совсем немного; но из всех собранных воедино кусочков и случайных слов сложилось чувство, будто, если она однажды встретит его отца, у нее будет веский повод для страха. И вот, неожиданно, она стоит с ним лицом к лицу. А лицо его было очень узким, очень бледным, все в морщинах, усталое. Ироничная усмешка на его губах выглядела так естественно, будто это не просто выражение, а черта лица. Под гривой волос, в которых в равной степени смешались серебро и чернь, строго блестели проницательные глаза, которые одновременно и напоминали глаза Лукаса, и нет. Они упирались в нее с холодным безразличием. Пинки, заикаясь, выдавила из себя отговорку и сунула ему микрод с книгой. Он не соизволил даже протянуть руку.

– Вы кто? – спросил он.

Пинки назвала свое имя.

Он на мгновение задумался. Затем привел ее в полное замешательство.

– Из лыжного клуба, да? Соревнуетесь. Я знаю вас по фотографиям.

– Да.

Он смотрел на нее. Пинки переступила с ноги на ногу. «Боже, – осознала она. – Он же все понял, в ту же секунду: мне не нужно возвращать Лукасу книгу дома, если я вижусь с ним три раза в неделю на тренировке!» Она уже хотела отступить, но тут он снова ее удивил. Отступил- в сторону – и открыл ей дверь.

– Хорошо, Пинкертина. Проходите.

Она не знала, что делать. Это была совсем не та ситуация, в которой она мечтала бы оказаться. От профессора Хильдебрандта исходили неоспоримый авторитет и сила. Этому содействовала и аура поразительного интеллекта, не признавать которую у профессора университета шестнадцатилетняя девушка бы не осмелилась, и вековой почет академических учреждений, который символически стоял за его плечами; вот только этого всего не хватило бы – не будь его взгляда. Именно он ее по-настоящему пугал. Он проникал сквозь ее мозг до самого затылка, а в жилах стыла кровь.

В голове у Пинки проносились всевозможные мысли: кроме прочего: и то, что Джайлз Хильдебрандт изнасилует ее в гостиной на диване, задушит и закопает в огороде. Он был намного выше нее, костлявый, но сильный. Если бы не морщины, он и старым бы не казался; Пинки не сомневалась, что он бы с ней справился. Она была в хорошей форме, но это не значило, что ей под силу и умело драться.

– Я… знаете… в общем… если Лукаса нет дома, я не хотела бы вам мешать, – выдавила она из себя. – Это совсем несрочно. Просто оставлю ее здесь и… и вообще, мне все равно… нужно…

Одним движением руки он оборвал ее лепет.

– Это не проблема, – объявил он. – Лукас придет в любую минуту. Раз вы проделали такой путь, было бы жаль не подождать пару минут. Я не могу повести себя так негостеприимно.

У Пинки закончились слова. Он с ней разделается в два счета – это она осознавала; но его беспрекословный тон настолько ошеломил, что из ее рта не вырвалось ни слова в знак протеста. В следующее мгновение она как под гипнозом перешагнула порог.

Он отвел ее в свой кабинет. Книги были повсюду, причем книги классические – не на микродах, а действительно напечатанные на бумаге. Пинки не так много знала об этом, но даже ей было ясно, что бесконечное множество книг, которое она видела вокруг, стоило целое состояние. Резкий контраст предполагаемой цене составляло совершенное отсутствие порядка. Книги и ӧссенские свитки громоздились на полках вдоль стен, покрывали каждую горизонтальную поверхность и валялись в пыли на полу. Возможно, это было связано с тем, что мать Лукаса уже давно умерла. У профессора было много времени, чтобы поддаться холостяцким привычкам. Один момент, однако, был приятным: в комнате не было ни одного дивана, на котором можно изнасиловать и задушить. В конце концов, даже на полу не нашлось бы места на сексуальные оргии, не говоря уже о столе. Здесь невинную молодую девушку он мог убить разве что словарем.

Профессор освободил ей место на металлическом стуле, дизайн которого Пинки определила как типично ӧссенский; принес такой же ӧссенский… чай?.. с экзотическим приятным ароматом и обычное, ничем не примечательное земное печенье. Она откусила два кубических миллиметра. Ее рука сильно тряслась.

Каждой клеточкой своего тела она ощущала, как профессор Хильдебрандт садится в кресло за свой стол, кладет руки на подлокотники, затем голову на кожаную обивку и наблюдает за ней прищуренными глазами. Под ними были темные круги, которые она заметила только сейчас. Он сидел в комфортной позе, откинув голову, и совершенно не двигался. Его лицо выглядело безгранично старым, но в то же время сдержанным и отдаленным. Инопланетным. Ей сложно было представить, чтобы у него еще были какие-либо сексуальные желания. И желания вообще. Она предполагала, что раз он не оставил ее где-нибудь в прихожей, то хотя бы сразу же возьмется за свою работу и перестанет ее замечать. Но он смотрел на нее, и долго.

– Хорошо, – произнес он неожиданно.

Его решительный звучный голос так ее удивил, что она чуть не облилась чаем, но он ее испуг полностью проигнорировал.

– Должен признаться, информация, которую я вам дал, была неточной, – продолжил он. – Лукас сюда в ближайшее время не придет.

Теперь ее руки тряслись так, что она не отважилась держать в них чашку и поставила ее на стопку книг.

– С другой стороны, я не мог упустить бесценную возможность поговорить с вами наедине, Пинкертина. То, что вы сюда пришли, я расцениваю как доказательство, что в одной конкретной вещи у нас могут быть схожие цели. Буду благодарен, если вы проявите охоту меня выслушать.

Будто у нее был выбор! В голове стоял шум. Она потеряла способность думать – разве что кроме одной очень второстепенной мысли, которая в ее ошеломленном мозгу крутилась снова и снова, а именно: не связан ли его извращенно-витиеватый стиль речи с изучением на протяжении всей жизни извращенных инопланетян.

– Вы наверняка что-то знаете об Ӧссе, не так ли? – в ту же секунду сказал он.

Строго говоря, это не был вопрос, скорее приказ отвечать. Она могла бы выдать что-нибудь – как минимум общеизвестные факты из школы или пару пикантностей, которые знала от Лукаса. Но потом она увидела сжатые в иронической усмешке губы Хильдебрандта, которые будто заранее смеялись над всем, что она могла бы сказать, и ее язык одеревенел.

Она вдохнула. Сглотнула.

И не сказала ничего.

Когда профессор Хильдебрандт увидел, что Пинки действительно не выдала ни одного предложения, то прожег ее взглядом, полным безграничного презрения.

– Ну, где же ваша смелость, барышня? – ухмыльнулся он. – Подобным образом вы и выигрываете свои соревнования?

Это вывело ее из себя.

– Между прочим, я очень даже хорошая лыжница! – выдала Пинки.

Ее голос звучал плаксиво, может, больше, чем ожидалось, но этого хватило. В то же мгновение, как она услышала, что все-таки смогла заговорить, заклинание одеревеневшего языка разрушилось.

– И вообще, что на это сказали бы вы? – протестовала она со всей дерзостью, которую смогла в себе найти. – Вы знаете об Ӧссе абсолютно все. Разве вам так легко выбрать, с чего начать?

– Вы намекаете, что и вы молчите, потому что не знаете, с чего начать? – усмехнулся он язвительно.

– Я пришла сюда не для того, чтобы сдавать экзамен по ӧссенской истории!

В ее голосе все еще был слышен оттенок плаксивости. Ей и самой это казалось невыносимо отвратительным, но она ничего не могла сделать. Боже, ни разу в жизни она еще не оказывалась в такой неприятной ситуации! К этому Пинки совсем не была готова. Такого с ней еще не случалось: ни капли самообладания, которая помогла бы держаться спокойно. Ведь она со всеми ладила. Ее любили. Когда она проиграла на соревновании, то громко это оплакивала и все сбежались к ней, чтобы утешить. Вот только теперь она была одна. Необъяснимая язвительность отца Лукаса впивалась в нее раскаленным лезвием, и Пинки от этого жара внутри высыхала. Она чувствовала, как все в ней распадается и крошится.

– Нет, вы пришли сюда лишь для того, чтобы вернуть книгу, не так ли? – констатировал профессор Хильдебрандт, и в его глазах заблестела насмешка.

Губы Пинки задрожали. Книга была предлогом – это знали оба. Вдруг она подумала, что дело вот в чем: профессор затащил ее в свой кабинет, потому что собирается настоятельно порекомендовать оставить Лукаса в покое. Но это ведь какая-то ошибка! Ей было жаль, ведь на соблазнение она точно не была способна, он с кем-то ее спутал. Наверняка с Гретой, для которой одежда была как занавеска, в нужный момент готовая демонстрировать ее прелести. Когда после тренировки Грета собиралась в ночной клуб, то просила Лукаса черным карандашом для бровей нарисовать какой-нибудь интересный ӧссенский знак на груди или на спине, в зависимости от того, где вырез был больше. Обычно он делал это с удовольствием. А Грета все время нарочито приговаривала, что сделает настоящую татуировку с каким-нибудь из этих знаков, на левой половине. Так почему на этом горячем стуле сидит не она? Где в этом мире хоть какая-то справедливость?

Пинки хотела начать что-то ему объяснять, но раньше, чем собралась с силами, почувствовала, как по ее щекам текут горячие слезы. «Боже, – мелькнуло в голове. – Это катастрофа! Просто ужас – вот так сдаться! А он сейчас точно начнет хохотать».

Вместо этого она услышала, как Джайлз Хильдебрандт встает, и тут же на ее коленях оказывается пачка бумажных салфеток.

– Рё Аккӱтликс, барышня, как вы вообще собираетесь выжить в этом мире?! – зазвучал над ней его ироничный голос. – Вы прямо-таки клубок нервов! Но это – только к вашему несчастью. Возьмите печенье.

Пока Пинки вытирала глаза, он потянулся к полке за очередной, третьей кружкой и наполнил ее до краев чаем со сказочным ароматом. Пройдя мимо Пинки, он вышел из комнаты. Она высморкалась, но его совету не последовала. Вместо этого сделала глоток. На нёбе ощущался привкус чего-то очень странного… неужели грибов? Она даже представить не могла, что грибы могут быть так прекрасны, и уж точно ей в голову не приходило делать из них отвары. Когда чашка опустела, она подумала налить новую порцию из чайника на письменном столе, но была так вымотана, что не могла собраться с силами и сделать даже такую простейшую вещь. Когда через каких-то пять минут профессор вернулся, она сидела на металлическом стуле измученная и подавленная. Правда, уже не плакала. Что было очевидным прогрессом.

– Примите мои извинения, – проронил он, пробираясь меж книг к своему столу. – Я видел эту вашу плазменную трассу. Не такая уж вы и трусиха, если отваживаетесь ездить по ней, не так ли? Никогда бы не подумал, что вы так воспримете пару моих замечаний.

Пинки хотела начать объяснять, что это другой вид отваги, или, лучше сказать, что смелость не имеет ничего общего со способностью переносить грубость, но в итоге лишь молчала в бессилии. Ведь разве была в его словах грубость? Он не сказал ей ничего страшного, ничего оскорбительного. Для того чтобы опустить руки, ей хватило одного лишь его тона.

– Кроме того, – добавил он, – я привык иметь дело со студентами ӧссеистики, а они демонстрируют значительную психическую выносливость, потому что иначе они не могли бы ею заниматься. А также с упрямым сыном, с которым без должной меры хладнокровной стойкости ничего не сделаешь.

Профессор Хильдебрандт наклонился к Пинки и уставился на нее своим невыносимо проницательным взглядом.

– Но я настойчив, даже если это означает принесение в жертву собственного комфорта. Ну, барышня. Скажите мне – вас хотя бы отчасти интересует, что станет с Лукасом?

Пинки почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Так все-таки дело в этом! Должно быть, она вся покраснела, потому что ощущение жара было страшным – оставалось ожидать только, что от кожи ее щек пойдет пар. Почему отец Лукаса всегда задает вопросы так, что на них невозможно толком ответить? Она не могла сказать ни да ни нет. Зато она точно знала, что` на оба возможных варианта ее ответа скажет он: «Раз так, то надеюсь, что вы перестанете беспокоить моего сына своими пубертатными страстями, бесстыдная, развратная потаскуха…» (Он серьезно сказал бы такую глупость? Ну, это достаточно извращенно и витиевато.) Она сжалась от отчаяния и усиленно не поднимала глаз. Остатки печенья в ее потных пальцах превратились сначала в крошки, а потом в вязкую кашицу.

– Хорошо. Такой ответ меня полностью устраивает, – сказал, к ее удивлению, профессор Хильдебрандт.

Он встал и подлил ей чаю. Пинки обтерла пальцы бумажной салфеткой и нетерпеливо отпила.

– Итак, к делу. То, что я скажу, вы, скорее всего, в полной мере понять не сможете, но это не важно. Если будете стараться, со временем, возможно, вы что-нибудь осознаете, – проронил он и снова погрузился в свое кресло. – Теперь просто слушайте меня, Пинкертина. И отметьте в своей памяти. Я хочу попросить вас об одолжении, так как пришел к выводу, что вы – наиболее подходящая для этого кандидатура. В одном вопросе мне потребуется ваша помощь.

Пинки поперхнулась чаем. После неловких минут, заполненных смущением и кашлем, она опомнилась и осмелилась посмотреть на него.

Джайлз Хильдебрандт улыбался. Это была улыбка Лукаса, милая и без всякой остроты. Только потом она подумала, что он прилагал для этого все свои усилия.

– Лукасу уготована судьба, которую сам он никогда бы не выбрал, – продолжил он. – Пока он противится, но в конце концов ему придется смириться. Пусть он сейчас думает все, что ему заблагорассудится, это не изменит того факта, что будущее его – на Ӧссе.

Непоколебимая уверенность, звучащая в его голосе, настолько поразила Пинки, что она на секунду забыла о своей душевной буре.

– Почему?! Потому что так хотите вы? – выпалила она.

Ей вспомнились бумаги, заполненные этими страшными бессмысленными знаками, которые повсюду таскал с собой Лукас. Он учился даже в перерывах между тренировками, когда все остальные валялись на матах, отдыхали и болтали. Все так привыкли к этому, что никто уже не приставал к нему; постепенно и до непонятливых дошло, что, если так делает сам Лукас, с которым обычно весело, значит, дома ему приходится несладко.

– Может, вам не стоило заставлять его учить ӧссеин.

Улыбка исчезла. Глаза Джайлза Хильдебрандта сузились, и в них заблестела язвительность.

– Вот как! Я должен истолковать это так, что Лукас жалуется друзьям?!

У Пинки были достаточно хорошие инстинкты, чтобы это тут же замять… но, к сожалению, недостаточно хорошие, чтобы замять ловко.

– Вовсе нет! – выдала она. – Но стоит только посмотреть на бумаги, по которым он учится…

– Что?! Он носит их в школу?!

Если до этого ирония Джайлза Хильдебрандта лишила Пинки самообладания, то теперь от его тона она чуть не упала со стула. Он обжег ее таким взглядом, что она онемела от ужаса. А до этого она только что хоть немного опомнилась! Ее с трудом обретенное хрупкое равновесие таяло, как снежинка на плите. Пинки чувствовала, как в глазах снова скапливается пара гектолитров слез.

– Не плакать! – окрикнул ее нетерпеливо Джайлз Хильдебрандт. – Я буду разбираться с Лукасом, а не с вами.

Пинки разбила неконтролируемая дрожь.

– Вы не можете… я… я не хотела… Он ничего с собой не носит… всего один раз… это исключение…

У нее трясся даже язык, ужасное чувство! Лицо покраснело: ложь не была ее коньком. Когда она читала в исторических романах, как какая-нибудь дама от волнения готова упасть в обморок, ей всегда было смешно. Теперь ей, наоборот, казалось, что это настоящее чудо – избегать неминуемого конца так долго.

– Перестаньте заикаться, – заворчал Джайлз Хильдебрандт.

Теперь в его голосе не было злости – только разочарование.

– Лукас должен учиться дома, а вы не переживайте, что выдали его. Запреты пойдут ему во благо.

В этом Пинки сильно сомневалась.

– Зачем вы заставляете его делать то, что ему не нравится? – выдавила она из себя, ее голос дрожал. – Ведь это страшно тяжелая вещь. Этому вообще нельзя научиться.

Теперь на лице Джайлза Хильдебрандта не было ни тени улыбки.

– В этом вы ошибаетесь, Пинкертина. Мне, например, удалось. И у Лукаса получится. Я спокойно заставлю его и по-плохому, если иначе не выйдет, так как другого варианта нет.

– Может, он хочет заниматься в жизни совсем не тем, чем вы! – выпалила она. – Что, если он вообще не хочет сидеть где-то в архиве и копаться в старых бумагах каких-то инопланетных чудовищ? Он хочет заниматься плазмолыжным спортом. И у него есть талант. Ведь он выигрывает все соревнования!

– То, чего он хочет, совершенно не важно. А что касается этого мелкого эпизода со смехотворным катанием… – Джайлз Хильдебрандт холодно усмехнулся и медленно покачал головой. – Ну уж нет. Он не будет им заниматься. Максимум через год он сам к этому придет. Поверьте мне.

Невероятная самоуверенность! Язвительное безразличие! Пинки чувствовала, как ее бесконечный ужас превращается в бесконечную ярость. Смехотворное катание! Все, ради чего она жила, этот надутый деспотичный мужлан одной фразой уничтожил. Злоба и унижение раздирали ее от горла до чрева раскаленной щеткой; она сжималась изнутри и вся тряслась от усилия не начать безудержно вопить, не валяться по ковру и не бить по полу кулаками. Именно так ей хотелось сделать, в таком порядке. Только мысль о том, что так она доставит Лукасу еще больше неприятностей, чем уже успела, сдерживала ее в чувствах.

Может, было бы в тысячу раз лучше, если б она просто тихо плакала.

Джайлз Хильдебрандт посмотрел на часы.

– Вы способны слушать, Пинкертина, или мне еще подождать?

– Я и слушаю, – процедила она сквозь зубы.

Он окинул ее насмешливым взглядом, но никак не прокомментировал этот выпад.

– Хорошо. Существуют вещи, которые я должен Лукасу передать. Однако, по определенным причинам, которыми я вас не собираюсь обременять, я не могу и не хочу делать это прямо сейчас. С другой стороны, можно предположить, что, когда настанет подходящий момент, меня не будет в живых. Решение напрашивается само собой. Я написал ему письмо.

Должно быть, она выглядела совершенно недоуменной, потому что он разочарованно покачал головой и потянулся к своему столу.

– Вот. Письмо здесь, – он показал ей продолговатый конверт из плотной белой бумаги и посмотрел в глаза. – Теперь я доверяю его вам, Пинкертина. А вы спрячете его у себя. Это очень важная вещь. Лет через десять, двадцать или даже тридцать настанет момент, когда у Лукаса появятся проблемы. Вы должны распознать этот момент и отдать ему мое письмо.

Пинки смотрела на него, не веря своим ушам.

Он бросил письмо ей на колени, расположился в кресле и уставился в потолок.

– Так. А теперь спрашивайте.

– Почему… почему вы думаете, что я хочу о чем-то спрашивать?

Он ухмыльнулся.

– А вы разве не хотите? – Он снова осчастливил ее ироничным взглядом. – Послушайте, Пинкертина. У вас есть право на определенную долю любопытства, но мое время не бесконечно. Я готов вам отвечать, но только в случае, если разумные вопросы будут преобладать над глупыми. Для начала минус один балл. Так что постарайтесь оставаться хотя бы на нуле.

«Да что с вами, черт возьми, не так?!» – хотелось ей завопить. Но она понимала, что он с невозмутимым спокойствием ответит: «Минус два».

– Почему вы не доверите это письмо сестре Лукаса? – спросила Пинки вместо этого после недолгих размышлений.

– Очень хороший вопрос, – ответил он удивленно. – За него я начисляю вам сразу два балла.

Профессор Хильдебрандт помолчал.

– София подошла бы по многим причинам. Они любят друг друга – во всяком случае больше, чем обычно бывает у парня в пубертате и его сестры, которая старше на три года, – и наверняка и дальше останутся хорошими друзьями. Но проблема в другом, Пинкертина. Все силы моей интуиции подсказывают мне, что, когда у Лукаса появятся настоящие проблемы, он ни в коем случае не обратится с этим к Софии. Он будет стараться оградить ее от них до последнего момента. Она безгранично верит в его силу, а ему эта безграничная вера льстит. А это значит, что он будет во что бы то ни стало молчать, пока это будет необходимо, а может и лгать. Я веду Лукаса к тому, чтобы он в сложных ситуациях сохранял полное хладнокровие. Уже сейчас он вполне хорошо владеет собой. Если он не захочет, София никогда не поймет сама.

Пинкертине пришлось мысленно признать, что его наблюдательность ее впечатлила. От язвительного мужчины, который все это время демонстрировал лишь высокомерие, она совсем не ожидала такого понимания и эмпатии.

– А я, по-вашему, пойму? – спросила она.

– Неверно сформулированный вопрос, так как из ответа вы ничего не вынесете, – усмехнулся Джайлз Хильдебрандт. – Да, вы, по моему мнению, поймете.

– То есть… – Она хотела спросить: «То есть минус балл, или как?» – но не отважилась, потому что это очевидно был глупый вопрос.

– Как я это пойму?

– Усталость, бледная кожа и круги под глазами. Если вы приметесь настаивать, Лукас скажет вам правду, – заявил Джайлз Хильдебрандт с непоколебимой уверенностью. – Или вот как: если он хоть кому-то и сможет довериться, то это будет женщина вашего типа. К такой трепетной беспомощности, которую вы без конца проявляете, у него как раз слабость. А вы – потому что вы знаете то, что знаете, – потрудитесь, чтобы этой обобщенной гипотетической женщиной вашего типа стали конкретно вы. Вот так. Теперь еще плюс один.

Пинки чувствовала, как к ней возвращается желание безудержно рыдать. Зачем она вообще ввязалась в этот фарс с вопросами?! Больше всего ее сердило, что все это время и она невольно в мыслях ведет подсчет.

– Но вы ведь не можете знать, где каждый из нас окажется! А вдруг Лукас улетит куда-нибудь… куда-нибудь на Марс? Или я?

Отец Лукаса улыбнулся и вгляделся в нее.

– На самом деле, это вообще не играет роли, Пинкертина. Можно уехать, можно вернуться обратно. Ладно, этот вопрос я принимаю, так как расстояние в нынешнем мире космической экспансии кажется большой проблемой. Плюс два. Но если дело пойдет туго, Лукас вернется. Или его потянет на Ӧссе, и тогда мое письмо не пригодится. Или же сбежит на Землю – и для этого здесь будете вы. В том, что вы с ним останетесь в контакте, я совершенно не сомневаюсь.

Пинки пошевелила рукой и наконец коснулась письма, тяжестью лежавшего на ее коленях. Позже она пришла к выводу, что именно тогда настал тот момент – она решила, что не откажется.

– Вы что, правда всеведущий? – пискнула она.

– Я не всеведущий – просто предполагаю. Плюс один.

Она посмотрела на него обиженно.

– Ну, это вы учитывать не должны! Это ведь риторический вопрос! – выпалила она.

– Еще и очень глупый, – усмехнулся он.

Пинки поджала губы.

– Черт возьми, какой мне вообще интерес браться за что-то подобное?

Она хотела бросить письмо ему под ноги, но просто не могла выпустить его из рук.

– Потому что вы влюблены в Лукаса, и мы оба это знаем, – ответил он. – Среди девушек, которых знает Лукас, можно найти несколько подходящих. Вы к ним относитесь и как раз шли мимо, так что это в некотором смысле случайность. Теперь у вас нуль, Пинкертина. Это был лишний вопрос.

– Господи, откуда вы можете знать, кто влюблен в Лукаса?! – вырвалось у нее раньше, чем она успела удивиться.

Он посмотрел на нее скептически.

– Подумайте немного над тем, как вы себя ведете! – ухмыльнулся он и встал. – Представить не могу, чтобы кто-то мог не понять этого, посмотрев на вас! Это значит, что мы закончили, барышня. Счет не в вашу пользу.

Пинки вышла шатаясь. Она сама не знала, как вообще добралась до дома, потому что после всех пережитых эмоциональных потрясений была в таком шоке, что просто не замечала дороги. Неописуемый вкус прекрасного чая оставался на нёбе, письмо оттягивало карман, а в парализованном сознании перекатывалась одна-единственная фраза: «В том, что вы с ним останетесь в контакте, я совершенно не сомневаюсь».

Возможно, именно это утверждение больше, чем все остальное, стало петлей, которая с этого момента связывала ей руки. Это было обещание. Вы останетесь в контакте… или же останетесь вместе. В свои тридцать три Пинки понимала, что истолковала это неверно, но в шестнадцать она этого не видела. Она настолько понадеялась на уверенность, звучавшую в голове Джайлза Хильдебрандта, что так ничего и не сделала. Не намекала и ничего не предпринимала. Не пыталась оказаться вместе с Лукасом на танцах или на заброшенном острове или хотя бы застрять с ним в лифте. Даже если бы она не восприняла это так драматично, возможностей все равно было много: достаточно было хоть изредка ему о себе напоминать. Она же вместо этого с тех пор тщательно его избегала, чтобы это не выглядело так, будто он ей небезразличен, а он просто не обращал на нее внимания.

Если бы не эта фраза… и все последующие…

Если бы…

И Пинкертина тащила эти «если бы» на своих плечах.

Глава третья В осаде

Рой Стэффорд, в то время еще директор Совета по исследованию космоса (точнее, директор, ожидающий разжалования каждый день), отложил папку с докладом и закрыл глаза. «Вот и оно, Лукас, – подумал он. – Вот где лежит граница между падением и выживанием».

В последние два месяца они определенно двигались скорее к падению. После того как, согласно закону, они стали обязаны обеспечивать связь и медиантам, тайная аппаратная Совета превратилась в открытый кружок дебатов. Откуда-то из подземных нор или же могил вдруг вылезли десятки специалистов по Д-альфе, которые грелись в мимолетных лучах медийной славы, а извержение бесконечных потоков болтовни позволяло им все это дело раздуть до невероятных масштабов. Рой Стэффорд ждал лишь того, как его, кроме геноцида, обвинят еще и в том, что всех этих дураков он нанял, чтобы отвести внимание от своих страшных преступлений. По Медианету ходили тысячи интервью, комментариев и заметок; посмотреть их все – это уже работа на несколько лет, а ведь каждую секунду возникают новые: «Победа инопланетного лобби!», «Кровавые летописи Совета по исследованию космоса!», «Сбой в правительстве!», «Заговор тайных обществ!», «Рой Стэффорд позорно растоптал человеческие права!». Директор Совета уже давно не утруждал себя чтением всех статей, в которых его порицали, и это было большим счастьем, ведь иначе он быстро бы дождался заголовка «Рой Стэффорд собственноручно задушил десять назойливых медиантов».

В таком болоте догадок и полуправд могло остаться незамеченным что угодно, даже целая горсть жемчужин. Но только сейчас, увидев это вновь в докладе Хильдебрандта, Стэффорд осознал, что в потоке волнующих сюжетов, глубокомысленных рассуждений, ужасающих разоблачений и прочего балласта разнообразных видов исчез и один тревожный факт.

На Д-альфе находится чужак.

Он усиленно воскрешал его в своей памяти. Перед глазами вдруг возникло худое некрасивое лицо мужчины, который одним солнечным днем позвонил с Д-альфы и начал весь этот цирк. Это точно было не то лицо, которое теряется в глубинах памяти! Стэффорд знал, что существует «лошадиное лицо», но никогда не мог себе его хорошенько представить, пока не увидел этого человека. «Господи, как я мог забыть о нем?» – спрашивал он сам себя в удивлении.

Человек этот прилетел на Д-альфу из космоса и перевернул там все с ног на голову. Он нашел спрятанный передатчик, что десятки лет не удавалось сделать никому из местных. Совет поддерживал контакт с командующими д-альфийским экспериментом, но никаких компрометирующих записей не оставлял, потому и пришелец, появившийся в эфире неожиданно и лишь однажды, записью зафиксирован не был. На экране его видело пять сотрудников Совета – и Стэффорд, которого тут же оповестили. Этого оказалось достаточно, чтобы новость о Д-альфе тут же просочилась в общественность, только вот, кроме Стэффорда, ни один из них не понял, что человек за передатчиком никакой не д-альфиец. А у Стэффорда с тех пор появилось множество более насущных проблем, потому он быстро выбросил это из головы.

Лукас Хильдебрандт чужака никогда не видел. В первую неделю, когда еще не началась вся эта суматоха, он участвовал почти во всех трансляциях и через межпланетный канал общался со множеством д-альфийцев – сначала с их командующим, потом буквально с каждым, но чужак больше на экране не появлялся. Скорее всего, он умышленно скрылся, исчез со сцены и переговоры оставил другим. Д-альфийцы о нем единодушно и упорно молчали, как настоящие скауты, но, насколько Рой Стэффорд мог припомнить, в первую неделю у них то тут, то там вырывалось то или иное упоминание. Правда, каждый раз они быстро это заминали или отрицали – видимо, хотели-таки получить скаутский значок – и в конце концов так наловчились в своем отрицании, что позже, когда передатчик начали осаждать медианты, не просачивалось уже ничего. Но как раз именно вся эта скрытность вокруг чужака вызывала интерес Лукаса – и, в отличие от Стэффорда, который сам себе внушил, что это не так уж и важно, он занялся изучением всех следов.

Но как? Стэффорд не сомневался, что Лукас смог бы найти какую-нибудь подходящую д-альфийку, которая на него клюнет, например ту рыжую Рут, наброситься на нее со всем своим шармом и убедить ее, чтобы она все выложила, даже если чужак этого не хочет. Но он не понимал, как можно утаить все это от всеслышащих ушей прессы. У Лукаса просто были свои методы, и Рой Стэффорд верно предполагал, что он ему ничего об этом не расскажет.

Стэффорд снова вчитался в доклад. Телепатия. Телекинез. Экстрасенсорное восприятие. Это уже слишком. Стэффорд не верил в парапсихологию – или, во всяком случае, не очень. Но здесь были конкретные, трезво представленные факты, никаких мегаломанских плодов фантазии – только варианты того, чем все это может быть, включая вероятность, что это лишь простой обман. «Ты тоже хотел бы верить, что этот человек – шарлатан, а, Лукас? – обратился к нему мысленно Стэффорд. – В этом мы однозначно согласимся. Но, как ты верно отмечаешь, учитывая все обстоятельства, это объяснение, кажущееся на первый взгляд естественным, оказывается самым искусственным из всех». Сообщение было написано строго и по делу, без лишних отступлений, а между строк часто мелькал сухой юмор Лукаса. Неудивительно, что это сообщение убедило Стэффорда, хотя и содержало сумасшедшие вещи. Читать его человеку, которому самолюбивые подчиненные каждый день обеспечивали кучи не самых интересных бумаг, было явным удовольствием.

Но, может быть, у него просто была слабость к Лукасу.

Его прервал стук в дверь. Заглянула секретарша.

– У вас есть минутка, Рой? С вами хочет поговорить госпожа Фергюссон.

Рой Стэффорд положил доклад на стол, но тут же передумал и спрятал его в нижний ящик, закрыв на ключ.

– Пусть проходит, Линда.

Фиона Фергюссон вошла, и Стэффорд мгновенно почувствовал ее духи, откровенно элегантный аромат без каких-либо тайн. Женщина привлекательная: высокая, энергичная, стройная и со светлыми волосами; юристка; деловая и интеллигентная. Ни одного недостатка в ее красоте, ни малейшей причины для разочарований. Молодая. Без обязательств. Приличная зарплата. «Задумывалась ли она когда-нибудь, что мужчины ее боятся?» – промелькнуло в голове у Стэффорда.

– В связи с проблемой Д-альфы я хотела предложить вам одну идею, – начала Фиона гладко после обмена дежурными фразами, усевшись в кресло напротив него. – Она касается человека, который на этой планете, так сказать… лишний. Это Ашад Лимаилдан, который якобы прилетел с Фомальгаута.

И она туда же?! Стэффорд стремительно обдумывал, стоит выбрать безопасный способ или же быстрый. Своих людей он отбирал тщательно и, соответственно, доверял им, но Фиона была юристкой и хорошо знала, что на подобный вид информации медианты имеют право моментально. Он не мог знать, когда ей захочется исполнить законные предписания.

– В трансляциях никто подобный не появлялся. Его существование – чисто гипотетическое, – заявил он.

Это замечание Фиона поняла именно так, как он и задумывал.

– Конечно. Мы говорим лишь о гипотезах, – сказала она. – Если бы кто-то подобный существовал – а мы этого знать наверняка не можем, – стоило бы обдумать, как к этому отнесется Совет и что это ему даст. Стоит учитывать, что у подобного человека могут быть некоторые способности, в нашем мире не совсем обычные. Скажем, некоторые… психотронные способности.

«То есть она и это знает», – подумал удивленно Стэффорд.

– В таком случае подобная личность представляет значительный потенциал информации и знаний.

– Несомненно, – согласился Стэффорд нейтрально.

– Допустим, существует некая планета – назовем ее, например, Фомальхива, – где он получил эти способности, поскольку там ими обладает каждый. И также допустим, что на Земле могла возникнуть идея установить с этой планетой контакт.

– Это вполне вероятно.

– Все связи с Фомальхивой были бы в компетенции Совета, так как сама Фомальхива пока не имеет правового статуса. Это не «резидентская планета инопланетной расы», как Ӧссе, и не «дислоцированная территория Всемирного союза», как Д-альфа или Эридан. Дипломатические отношения не установлены, фомальхивское гражданство официально не признается. Урегулирование всех вопросов может занять несколько лет, а до тех пор фомальхиванин в любые правовые отношения может вступать лишь при участии Совета. На практике это означает, что мы имеем на него исключительное право.

– Только он никакой не фомальхиванин, Фиона, – прервал ее Стэффорд. – Он родился в семье землян на борту земного колонизаторского корабля «Трисмегистос». Пространство корабля, согласно интерпланетарному праву, – суверенная территория Всемирного союза Земли. Аргумент, что во время вылета корабля Союз еще не существовал, однозначно отвергается, так как Всемирный союз является организацией-преемником существовавших на тот момент Европейского союза и Соединенных Штатов, которые корабль запустили.

Он вдруг осознал, что почти дословно цитирует сообщение Лукаса.

Лицо Фионы во время его речи приобрело нетерпеливое выражение.

– Гражданство он, безусловно, получит без проблем, никто не спорит, – резко согласилась она. – Однако признано оно будет лишь в том случае, если он его запросит.

– А вы хотите заставить его не подавать этот запрос?

– Да. – Глаза Фионы победно заблестели. – У него есть серьезная причина этого не делать. В стычке на д-альфийской базе он убил троих человек, Рой. Если он станет сотрудничать с Советом, мы его вытащим, возможно даже без суда. А если нет… ну, как дееспособный гражданин он как-нибудь разберется. Конечно, если сможет достать деньги на адвокатов.

Она улыбнулась и выжидающе посмотрела на Роя.

Говорила она очень откровенно, возможно даже слишком, а то, что она предлагала, было куда серьезнее, чем обычное нарушение закона о передаче информации.

– Интересная идея, – сказал Стэффорд. – Однако существует угроза, Фиона, что фомальхиванин наш интерес неверно истолкует.

Фиона нахмурилась.

– Этот человек – убийца. Презумпция невиновности, конечно, не перестает действовать, но сейчас, без лишних ушей, стоит признать, что в его случае речь не может идти о максимальной деликатности. Нам от него кое-что нужно. Ему от нас тоже. А так как убийце верить нельзя, будет лучше не давать ему выбора.

Стэффорд не спускал с нее глаз.

– А лично вам перечисленные обстоятельства не мешали бы вести с ним переговоры? – спросил он. – Вы бы его не опасались?

– Когда я пришла с этой идеей, я уже знала, что без риска не обойдется, – ответила Фиона. – Наоборот, я с удовольствием за это возьмусь.

– Я еще не решил, кому поручу это дело, – умерил ее пыл Стэффорд.

– Конечно, – натянуто сказала Фиона.

Ее глаза изучающе скользнули по его столу, и Стэффорд поблагодарил свою интуицию за то, что спрятал доклад Хильдебрандта.

– Я обдумаю все, что вы сказали. Приготовления к возвращению колонистов на Деймос II еще не окончены, потому у нас пока есть время все решить и предпринять необходимые меры… в случае, если окажется, что среди д-альфийцев действительно находится некий фомальхиванин.

Фиона верно восприняла это как окончание аудиенции и, осыпая его очередной порцией дежурных фраз, направилась к двери.

Вдруг Стэффорду в голову кое-что пришло.

– Извините, Фиона. Еще один момент.

Фиона обернулась, держа руку на дверной ручке.

– Да?

– Откуда у вас вся эта информация?

Казалось, этот вопрос застал ее врасплох. Очевидно, она ожидала его намного раньше, в самом начале разговора, но никак не теперь, когда уже находилась в дверях и потеряла бдительность. Однако спустя мгновение она ослепительно улыбнулась.

– Но у меня нет никакой точной информации! Ведь мы говорим о простых гипотезах – не о реальных фактах, – произнесла она с улыбкой.

После ухода Фионы Рой Стэффорд снова достал из ящика доклад Лукаса, перечитал его и задумался.

Альфа Центавра – это система из трех звезд. Компоненты A и B составляют двойную звезду, которой компонент C, известный также как Проксима, сопутствует на расстоянии двух десятых светового года. Планету Проксимы, единственное подобное Земле тело в целой системе, кто-то в шутку обозначил как D, и название так и закрепилось, потому что ничего лучше никто не придумал. Д-альфе поэтичные имена не подходили. Эта планета производила такое мрачное и темное впечатление, что любое более меткое название вызывало бы лишь депрессию. Это был холодный, суровый, неприветливый мир, где добровольно никто не захотел бы жить. Потому и возникало такое негодование из-за судьбы колонистов. Общественное мнение было однозначно на их стороне.

Если д-альфийцы захотят получить от земного правительства компенсацию, то наверняка ее добьются. И также наверняка вся эта грязь не останется сверху, а упадет пневмопочтой государственной машины несколькими этажами ниже кому-нибудь за ворот. Ведь всегда нужно найти жертву, на которую можно повесить все грехи. У Стэффорда пока была отговорка, что Д-альфа – это проект правительства и Совет обо всем этом даже не подозревал, а так как никаких компрометирующих записей медиантам в руки не попадало, он пока изо всех сил держался в своем кресле. Но на самом деле о колонии на Д-альфе он, конечно же, знал. За все время в своей должности он несколько раз получал от их командующего общие, не слишком содержательные отчеты. Стэффорд даже задумывался, действительно ли так необходимо оставлять колонистов изолированными на неприветливой планете, но в то же время ему казалось совершенно неразумным менять такой порядок вещей из простого идеализма. Он был в состоянии просчитать, что СМИ моментально сделают из этого инфоповод и что именно он будет первым кандидатом на публичную казнь. Теперь, когда ситуация все-таки предана гласности, развитие событий подтверждает правильность его инстинктов.

Возможно, было бы лучше, если б он мог представить медиантам хоть какое-то объяснение. Но данные о Д-альфе, находящиеся в его распоряжении, были непригодны. Решение об изоляции базы приняли правительство, тайная служба и руководство Совета около пятидесяти лет назад, когда колонисты впервые вышли на связь с Землей. Карантин они объясняли тем, что устройство, с помощью которого осуществляется связь с д-альфийской стороны, на самом деле – организм неизвестного происхождения, оцениваемый как потенциально опасный. В сейфах Совета об этом был целый строго засекреченный документ, включавший анализы Р-А-спектра д-альфийского передатчика, который якобы отличается от ӧссенских стандартов. Рой не верил своим глазам, когда читал эту бессмыслицу. При следующем контакте с Д-альфой он спросил самих колонистов, что у них за передатчик, и они его заверили, что это переоборудованный органический компьютер из бывшего генерирующего корабля. А передатчик, видимо, действительно помнил несколько потопов и пятнадцать поколений прабабушек, потому что на следующей неделе связь неожиданно прервалась и только через две недели ее удалось восстановить. Стэффорд на всякий случай сделал новый анализ Р-А-спектра. И он показал именно то, что Рой и предполагал: сигнал был совершенно обычный. Он мог только догадываться, зачем кому-то пятьдесят лет назад понадобилось фальсифицировать результаты – какая группа интересов это лоббировала и сколько изрядно набитых конвертов сменило своих владельцев. Но стоило представить добывающий концерн, которому невыгодно, чтобы минеральные месторождения на Д-альфе повлияли на цены на мировых рынках, и картинка сложилась сама собой. Печально, что как раз ему никто взяток не давал, но несмотря на это в глазах общественности он был главным виновником происходящего. У него не было ничего в собственную защиту. Параметры передатчика может измерить любой исследовательский центр в Солнечной системе, потому сказкам об инопланетном организме никто не поверит, а Совет не сможет ответить на вопрос народа, почему информация о Д-альфе была засекречена.

Если для Совета – и для него самого – все это вообще может закончиться хорошо, то решение будет принято не в зале суда. Еще раньше, чем дело дойдет до какого-либо процесса, нужно убедить правительство, что Совет ведет настолько полезную деятельность, что ее стоит поддержать и сохранить. И в этом плане сложно представить лучший аргумент, чем Фомальхива.

К такому заключению пришли двое лучших сотрудников Стэффорда. Вопрос был в том, действовали ли они независимо – Рой Стэффорд мог себе представить, что Фиона каким-то образом добралась до материалов, которые собирал Лукас, – но для конечного результата это роли не играло. Его собственные инстинкты подсказывали ему то же самое. Очевидно было, что нужно что-то предпринять.

Оставалось лишь решить, кому из этих двоих доверить дело.

Стэффорд со вздохом положил доклад обратно в стол. В другой ситуации он наверняка бы попросил Лукаса найти для Совета этого фомальхиванина. Но это было не так просто.

В его памяти еще сохранился тот шок, когда к нему пришел Лукас Хильдебрандт и сообщил, что болен и ему остается жить около десяти месяцев. Но страх вскоре затих, и время шло, но ничего примечательного не происходило. Из десяти месяцев прошло шесть. Лукас всегда оставался на работе после смены – теперь казалось, что он едва ли ходит домой спать. Он всегда был стройным – теперь стал тощим. Его лицо раньше было овальным, узким и вполне даже красивым – теперь же остро выступившие скулы портили красоту. Его серые глаза казались еще более проницательными, чем раньше. Но о своей болезни он никогда не говорил. Никаких проявлений тоже не было. Может, Стэффорд только сам себе внушал, что видит эти постепенные изменения, потому что их ожидал.

Возможно, врачи ошибались.

Рой Стэффорд потянулся за нетлогом. Он видел, что компьютер Хильдебрандта в Сети, и послал ему сообщение, но ответа не дождался. Попробовал еще раз – безуспешно. Наконец он решил, что вместо звонка может просто к нему зайти.

Все же такую деликатную вещь, как Фомальхива, лучше обсудить лично.

Дверь офиса были заперта.

– Лукас! – колебался Рой Стэффорд.

Он вовсе не думал, что Лукас Хильдебрандт там внутри обжимается с какой-нибудь коллегой – в этом он как раз не имел потребности. Нет, в голову приходили вещи куда хуже.

– Вам плохо? – крикнул он через дверь.

Рой не мог перестать думать о болезни. Пока что он не замечал никаких проявлений, но вероятность росла с каждым днем.

– Лукас! Я не могу вас там оставить. Если вы не в состоянии открыть, я выломаю дверь.

Внутри послышались шаги, и щелкнул замок. И вот он смотрел в лицо Лукаса, белое как бумага и мокрое от пота. Тот сам на себя не был похож. Его глаза, в которых часто искрился смех, выражали страшную усталость и в некотором смысле невменяемость. Под ними были такие темные круги, которых Рой еще никогда не видел.

Стэффорд понимал, что Лукас не слишком рад его видеть, но все равно вошел. Лукас захлопнул за ним дверь и молча запер снова. Стэффорд хотел возразить, но раньше чем ему удалось что-то произнести, Лукас резко отвернулся, уткнулся лицом в кожаную обивку и судорожно впился пальцами в свое тело. Плечи под пропотевшей рубашкой неудержимо тряслись и поднимались с каждым резким вдохом. Был слышен и запах пота: противный, едкий… такой острый, что у Стэффорда сводило желудок. Может быть, ему стоило выбежать в коридор. Куда-нибудь, где не было этой вони. Где бы не было этого близкого, физического, навязчивого кошмара.

Но он не сдвинулся с места. Дверь была закрыта – нужна изрядная доля смелости, чтобы вот так просто ее открыть и исчезнуть без объяснений. Вместо побега он, не веря своим глазам, смотрел на то, как ногти Лукаса впиваются в его же руку и оставляют в ней красные полумесяцы. Которых было уже не счесть. В некоторых были крошечные, почти незаметные капельки крови. Такого Стэффорд тоже никогда не видел. Он не мог отвести глаз.

Вдруг ногти ослабили хватку, и Лукас немного выпрямился. Стэффорд осознал, что тот смотрит на него.

Рой откашлялся:

– Я не подозревал, что все так плохо.

На лице Лукаса блеснула ирония, а губы скривились в едва заметном намеке на улыбку. На губах тоже была кровь.

– Я теперь вылечу с работы? – пробормотал он.

– Глупости, Лукас. – Стэффорд был в полном недоумении: он размышлял, с чего начать его успокаивать, но чувствовал – что бы он ни сказал, это не поможет.

Господи, что этот человек должен переживать, если так разодрал себе руки? Такие мучения он себе даже представить не мог.

В горле образовался ком. Почему это коснулось именно Хильдебрандта? Стэффорд вел себя осторожно с людьми из своей команды – дружелюбно, но в то же время соблюдая дистанцию, потому даже их с Лукасом отношения никогда не пересекали черту обычной вежливости, – но в глубине души он ему очень нравился. Иногда он даже думал, что в иной ситуации мог бы иметь сына его возраста и отдал бы все, чтобы он был именно таким. Ему импонировало блестящее мышление Лукаса, его находчивость и полное хладнокровие. Когда правительство решало дальнейшую судьбу Совета, он отправил туда именно Лукаса – и тот продуманной аргументацией добился продления монополии на космические путешествия, а также щедрых дотаций для Совета, на которые Стэффорд даже не надеялся. А когда нужно было убедить и Конгресс, он отправил его с полной уверенностью и туда. Все время он был убежден – до этой минуты, – что у Лукаса Хильдебрандта впереди прекрасное будущее.

И хотя Рой уже так долго знал об этом, только теперь до него действительно дошло, что Лукас умирает.

– Пока что я всегда вовремя возвращался домой, – раздался хриплый голос Лукаса, – но сегодня тут был тот мужик от Спенсеров, Трэвис, и пока я от него не избавился…

Он резко начал глотать воздух, и его лицо на мгновение судорожно застыло – под маской ледяного пота оно выглядело как растрескавшийся фарфор.

– Сказать, что он патологический болтун – это ничего не сказать, – закончил Лукас с усмешкой.

Он бросил быстрый взгляд на дисплей на стене и сделал нетвердый шаг к дивану. И добрался до него ровно в тот момент, когда ноги подкосились. Он тут же запустил руки в волосы и склонил голову к самым коленям. Потрясенный Стэффорд следовал за ним. Преодолев отвращение, которое в нем вызывал тяжелый кислый запах пота, он положил руку на плечо Лукаса… но тот увернулся от прикосновения, будто оно было невыносимее всего остального, что с ним происходило. Стэффорд снова слышал его резкое прерывистое дыхание.

– Лукас, – настойчиво произнес он, когда его лучший переговорщик снова был в состоянии слушать. – Где твои лекарства?

Он невольно начал обращаться на «ты».

Лукас неловко выпрямился. Его лицо приняло пустое, изможденное выражение.

– Нет, – пробормотал он.

И снова взглянул на часы.

– Не говори мне, что у тебя ничего нет! – Стэффорд прошел мимо него к столу и, пересиливая себя, открыл верхний ящик.

Он ни разу в жизни не копался в вещах своих людей, но ситуация была исключительная. Он был почти уверен, что тут же сверху будет лежать пачка анальгетиков. Но увидел там лишь обычные канцелярские принадлежности, расположенные с некоторым неуважением к порядку.

Над портфелем Лукаса из синей замши он сомневался чуть дольше. Наконец взял его и отнес к дивану.

– Тут есть что-нибудь?

Лукас повернул к нему скривившееся лицо. В его глазах появилось выражение, от которого у Стэффорда по спине побежали мурашки: неописуемая смесь надежды и полного отчаяния.

– Они тут?

Когда ответа не последовало, Стэффорд положил портфель ему на колени и открыл магнитные замки. В тот момент Лукас схватил его за руку.

– Я не могу, – забормотал он. – Не доставай. Прошу тебя, не испытывай меня.

В следующие несколько секунд Лукас сжал ему руку до невыносимого, пока не понял, за кого держится. С видимым усилием он расслабил сжатые пальцы и пошарил в поисках своей разодранной руки. Но Стэффорд еще долго ощущал на запястье ледяное прикосновение, будто на нем осталось эхо невообразимой боли.

Он схватил портфель и высыпал его содержимое на пол. Там были бумаги, ежедневник, ӧссенский трансмицелиал и весьма профессионально выглядящий журнал об астрофизике. К тому, что он знал о Лукасе, не относился лишь черный кожаный портсигар. Стэффорд поднял его и открыл.

В нем он увидел инъекторы в пластиковой упаковке: из десяти не хватало трех.

– Как это делается?

– Я сам, – сказал Лукас.

Стэффорд без малейшего подозрения отдал ему упаковку. Лукас взял ее, наклонился вперед и засунул ампулы глубоко в дырку между диваном и полом. Притом как тряслись его руки, сделал он это неожиданно быстро.

– Ты что творишь?!

Лукас поднял глаза. Теперь в них было лишь отчаяние, чистое и без примеси.

– Прости. Там иглы. Мы не можем из-за них драться.

Стэффорд мысленно ругал себя. Лукас был чертовски находчив, и он это знал, но на такую примитивную уловку он попасться просто не мог. Хотя – разве можно такое предугадать?

– Почему ты не сделаешь укол?

Тело Лукаса сотряслось в новом приступе боли.

– Не хочу, – выдавил он упрямо, когда снова смог говорить.

Его глаза поднялись к дисплею.

– Еще немного.

Пот лился по лицу, но он даже не пытался его вытереть.

– Редко это длится… дольше двух часов.

Два часа. Стэффорд сухо сглотнул. Два часа, незаметное мгновение, которое можно проморгать, если только его не наполнят – как там было? – тьма и скрежет зубов. В нем все сжималось от мысли, как Лукас остается один на один с этим неизмеримым отрезком времени. Вокруг никого и ничего, а он бесславно и безнадежно снова и снова ведет этот неравный бой.

– Это не ответ. Почему ты не сделал укол с самого начала?

Лукас усмехнулся и покачал головой. Он вжался в диван, и его руки метнулись к вискам, надавили на них так, будто хотели проломить череп, а потом снова сползли на колени. Со смесью усталости и смирения он уставился в потолок.

– Если я начну делать их регулярно, то уже не смогу без них обойтись. – Его голос звучал пусто и плоско, вконец изможденный. – Это смесь алкалоидов, Рой, она вызывает сильную зависимость. Ничего сильнее уже нет.

Такая прямая констатация факта потрясла Стэффорда.

– Неужели в наше время не существует средств…

– Конечно же, существуют, – выдавил из себя Лукас. – Я могу лечь в хоспис… меня подключат к электродам и… следующие три месяца… буду смотреть порнофильмы.

Если б не скривившееся лицо, Стэффорд был бы готов поклясться, что Лукас смеется.

– Но я все же не отдам свои кровно заработанные деньги разработчикам виртуала.

То есть он выбрал это. Стэффорд смотрел, как тело Лукаса мечется, будто пытается убежать само от себя.

– Могу ли я как-то тебе помочь?

– Ты мне помогаешь больше всех… не выгоняя меня отсюда. Это очень великодушно, Рой. Не будь у меня этой работы… все было бы куда хуже.

Стэффорду показалось, что вразрез с этими словами он увидел в глазах Лукаса проблеск насмешки. Он оцепенел: разве мог Лукас догадаться, что в нем как раз зарождалось решение отказать ему в дальнейшей работе в Совете? «Отказать» – какое лицемерие так это называть! Своим замечанием Лукас усложнил дело, если не помешал ему.

Зазвонил телефон. Лукас начал подниматься, но его шеф уже стоял у стола.

– Стэффорд, – рявкнул он в трубку.

Несколько мгновений он слушал голос в телефоне с напряженным лицом.

– Госпожа Хильдебрандт, у вашего брата…

Он не закончил. Брат госпожи Хильдебрандт в ту же секунду подскочил с дивана и в три нетвердых шага очутился у стола. Трясущейся рукой он потянулся за трубкой и вырвал ее из руки Стэффорда.

– София? – Легкий тон его голоса резко контрастировал с белым как мел лицом. – Прости, прямо сейчас у меня… кое-какая работа. Что? Нет, что ты. Я позвоню.

Его рука тряслась так, что он не мог положить трубку обратно. Стэффорд аккуратно взял ее и положил за него. Затем подставил стул, и Лукас тяжело на него упал.

– Почему ты ей не расскажешь об этом?

– А зачем? – пробормотал Лукас.

Он схватился за край стола. Его потные ладони оставляли на стекле мокрые отметины.

– Она ведь в конце концов узнает.

– В конце концов… – начал Лукас.

«В конце концов – значит, после твоей смерти, – подумал Стэффорд. – Прозвучало бестактно, да?»

– …я, конечно, не скрою, что мертв, – договорил Лукас. – Но выносить это бессилие для нее было бы хуже.

«А для тебя?» – вновь подумал Стэффорд. Излишний вопрос.

– Ты кому-нибудь еще говорил, Лукас? Кроме меня?

– Своей… бывшей девушке. – Лукас снова усмехнулся. – Если хочешь потерять женщину, достаточно сказать, что она скоро обнаружит в постели твой труп.

«Как она могла так поступить, как могла бросить его в такое время, паршивая бесчувственная сука». – Стэффорд хотел высказать свое возмущение, но слова застряли в горле. Он так часто думал о том, как хотел бы иметь такого сына, как Лукас. Хотел бы он и теперь, с такой болезнью? Он вдруг почти физически чувствовал рядом с собой смерть: смотрел на стул, на котором сидел Лукас, – и на секунду он показался пустым. По спине пробегали ледяные мурашки от страха. Боже, какой ужас смотреть, как он вот так умирает…

Конечно, если б это был его сын.

Еще повезло – что нет.

А стул, естественно, пустым не останется. Придет кто-нибудь другой, кто освоится на этом месте, будто оно принадлежало ему все время. Кто-то. Оптодиски и скрепки в столе разложит по-своему. Может, даже лучше. Это будет энергичная, обаятельная женщина, как, например, Фиона Фергюссон. Смерть будет от нее совсем далеко. Со стеклянной поверхности стола она сотрет отпечатки пальцев Лукаса и положит под нее стереофото из отпуска с парнем; она должна это сделать, ведь как она сможет тут жить со следами такого конца? И все будет предано забвению. Пропотевшая рубашка Лукаса закончит дни на пыльной полке какого-нибудь базара или в пластиковом пакете Армии спасения, откуда ее с удовольствием выхватит бедняк, у которого не будет другой возможности в жизни носить такую элегантную одежду. И ничего не узнает. Как это вообще возможно, что в каждую ее нить не впишутся навеки эти ужасные секунды, одна за одной? А его замшевый портфель, видимо, получит в наследство сестра. Может, подарит его какому-нибудь любовнику, как и портсигар.

Стэффорд посмотрел в окно.

Забвение.

Вдруг его отвлек от раздумий писк компьютера. Он очнулся и тут же понял, что Лукас уже некоторое время лежит развалившись на столе. Его глаза были закрыты, голова лежала на руке, а другая рука свободно свисала с края стола. И не двигалась. На его лице разлилось пустое чувство облегчения, но совсем не блаженства. Он не шевелился, будто уже…

Но прежде чем Стэффорд успел испугаться, Лукас со всхлипом вдохнул и потихоньку поднял голову. Потянулся к клавиатуре и принял пару сообщений – среди них были и те, которые писал Стэффорд. Потом взял со стола листок, на котором были нацарапаны какие-то часовые данные, и посмотрел на дисплей на стене.

– Ровно сто двадцать пять минут. Как я и говорил, – забормотал он и оглянулся в поисках портфеля.

Хотя и не следовало, Стэффорд подошел и собрал с пола рассыпанные вещи.

– Ты не должен, Рой, – произнес Лукас, но портфель взял и открыл ежедневник на странице, заполненной записями о времени.

– Ты записываешь, сколько это длится?

– Мне нужны данные для экстраполяции, чтобы знать, когда это случится в следующий раз и как долго продлится, – бормотал Лукас. – Я не могу полагаться лишь на память. Странно, как боль искажает восприятие времени.

Его голос был так наполнен усталостью, что его трудно было понимать.

– Было бы слишком просто… лгать себе.

Пока он писал, Стэффорд аккуратно отодвинул диван – это было несложно, он стоял на колесиках, – и достал шприцы Лукаса. Тем временем Лукас закрыл ежедневник. Он сидел апатично, сгорбившись, будто теперь, когда все закончилось, его полностью покинули силы. Стэффорд подал ему упаковку, но Лукас ее даже не коснулся. На его лице промелькнуло выражение такого отвращения и брезгливости, будто ему дали мертвую крысу.

– Лукас… – Стэффорд откашлялся.

Он хотел сказать что-нибудь обнадеживающее, что-нибудь, что бы дало ему новые силы, но в голову приходили только клише. Он раздумывал, может ли позволить себе хотя бы коснуться его плеча в знак утешения.

– Не будем об этом, Рой, – сказал Лукас раньше, чем Рой Стэффорд успел что-либо придумать.

Он на секунду замялся, но потом все-таки коснулся упаковки и накрыл ее ладонью.

– Если сможешь, забудь то, что ты видел.

Забвение.

– Никогда, – выдохнул Стэффорд. – Я никогда не забуду о твоей победе.

Он сам удивился, что вообще это сказал, – уже многие годы не бывало такого, чтобы он говорил искренне. Только теперь он понял, что говорит это не ему, а своим собственным сомнениям, которые крутились в голове несколько минут назад. Невообразимой глупости, а также своей собственной смерти. Наконец он понял, что думал на самом деле: «Я никогда не забуду тебя».

Лукас встряхнул головой.

– Победа здесь ничего не значит, – тихо сказал он. – Считаются только поражения.

Он сжал упаковку шприцов в ладони и пальцем коснулся одной из пустых ячеек в пластике.

– Прежде чем использовать этот, я выдержал пять часов. Страшное время, Рой! Но все бесполезно.

Его голос был сухим, полным усталости и выплескивал целый океан безмерной горечи.

– Я все равно проиграл. И проиграю снова. В конце концов использую их все.

Он порылся в портфеле, но не нашел того, что искал. На его лице неожиданно промелькнула тревога. Лукас положил портфель на колени и начал торопливо разбирать его содержимое. Стэффорд понял, что он ищет черный портсигар, который остался забытым на полу.

Когда он подошел к нему и поднял, на пол выпал маленький металлический валик. Внутри что-то хрустнуло.

– Прошу тебя, осторожно! Не открывай! – резко встрепенулся Лукас. – Эту ампулу нельзя ломать.

«Еще какое-то лекарство, посильнее?» – подумал Стэффорд, подняв валик.

Но, увидев лицо Лукаса, он понял, что` держит в руке. Он едва не поддался первой пришедшей в голову мысли – отбросить эту вещь подальше. Как можно дальше.

Лукас ничего не сказал. Стэффорд понял, что специально: пока Лукас молчит – выбор остается за ним. Он мог выразить согласие или возмущение. Он мог начать угрожать, что сдаст его, потому что иметь при себе такое – абсолютно незаконно. Но, прежде всего, он мог делать вид, что ничего не понял. Все это пронеслось у него в голове, и все эти мысли он отверг.

– Должно быть, ужасное чувство – носить такое с собой постоянно, – сказал он.

– Чувство было еще ужаснее, пока мне не повезло добыть это, – констатировал Лукас, и на его лице промелькнула первая едва уловимая улыбка.

Стэффорд медленно положил валик в футляр и отдал Лукасу.

– Лукас, если я могу вам как-нибудь…

– Главное, не смотрите на меня с таким сочувствием, или я тоже начну жалеть себя. – Лукас вернулся к формальному тону автоматически, как и Стэффорд; мгновение близости прошло.

Но потом он вдруг засмеялся и поднял голову.

– Хотя нет, наоборот! – Он щелкнул пальцами. – Сочувствие нужно тут же использовать для представления идей.

Уголки губ Стэффорда дернулись.

– Вы страшный человек, Лукас! Ну, используйте.

– Я отправлял вам доклад о Фомальхиве, в котором…

– Я читал, – прервал его Стэффорд. – Из-за этого я изначально и пришел.

Он задумался.

– Вы правы в том, что мы должны предпринять некоторые меры… но пока я еще не решил, кому это поручить. Лукас, если при таких обстоятельствах вы не захотите участвовать…

Лукас тут же стал серьезным.

– Если бы я не хотел участвовать, я бы не стал писать доклад, – произнес он без сомнений. – Я понимаю, что это представление в ваших глазах не сыграло в мою пользу, но все равно считаю, что Совет выиграет от того, что переговоры буду вести я.

Решительным движением он смахнул черный валик в портсигар, бросил его в портфель и встал с такой энергией, которой Стэффорд после всего, что было, не ожидал.

– Если позволите, Рой, я отойду переодеться. Потом можем обсудить.

– Конечно. Подожду вас тут.

Рой Стэффорд понял, что недооценил Лукаса. Возможно, он был болен, но не бессилен, и дела о Фомальхиве был действительно достоин.

Как и Фиона Фергюссон.

Глава четвертая Планы без планов

Фиона открыла дверь офиса, вошла и бережно закрыла ее за собой. Перешагнула две тонкие металлические палочки, лежащие скрещенными на ковре. Так. Этим ритуальным действием она закончила свое путешествие на территорию темного недозверя и снова притянула ауру якоря, которая ей все время помогала. На этом аудиенция у Роя Стэффорда была точно окончена.

Правда, если Фиона хотела четко придерживаться инструкций в главе «Магическое обеспечение» из брошюры «Мистические практики ӧссенских монахов», из которой она черпала всю информацию, палочки должны были лежать прямо на пороге; однако она не собиралась рисковать, ведь пока ее не было, их могла забрать уборщица. После этого она бы свою ауру уже никогда не вернула, что ослабило бы ее в астральном мире. Она не может позволить себе ничего, что бы дало темному недозверю и остальным фаллоносцам власть над ней.

Она обернулась, подняла палочки и бережно протерла их антистатической салфеткой. Хоть это и не совсем отвечало изначальным источникам, к сожалению, у нее не было настоящей кожи ящера тӱссӱ, которого она сама бы убила и ободрала, потому что экологи продвинули закон против дальнейшего ввоза некоторых опасных животных в зоомагазины на Земле, а украсть его из зоопарка она не отваживалась. Кроме того, она любила животных и убить хоть одно из них противоречило ее принципам. К счастью, Прастарая ее заверила, что и такой профанный суррогат, как эта салфетка, вполне подойдет, если она ведома рукой с добрыми помыслами.

Фиона вложила очищенные палочки в бархатный футляр, который в свою очередь положила в сумку, и вместо него достала расческу и помаду. Она хорошо все рассчитала. До конца рабочего дня оставалась пара минут. Если все удачно повернется, Рой Стэффорд начнет предпринимать что-то лишь утром, а это значит, что у него будет целая ночь, чтобы поразмыслить о ее предложении. Потому ей стоило бы из дальновидности остаться на работе сверхурочно, если вдруг он ей позвонит. Это дело того стоит.

Она причесалась. Поправила макияж. После чего сидела перед включенным компьютером, но делать ничего не могла. «Господи, у меня так много работы, – сетовала Фиона мысленно. – Я могла бы хоть прочитать кучу комментариев, если не что-нибудь другое, – так почему я трачу время?» Но ее мысли уносились куда-то, и она не могла их сдержать. Каждую среду люди собирались в лардӧэне уже в пять. Мысль, что ее там не будет, была невыносимой.

Странно. Ведь она сознательно спланировала, что сегодня туда не пойдет. «Это дело того стоит», – повторяла она целый день.

Еще утром она была согласна с этим утверждением.

В двери показалась голова Элис из архива анкетных отчетов.

– Пока, я побежала! Ты что тут делаешь? Не идешь сегодня заниматься?

– Много работы. – Она всем наврала, что ходит в фитнес-центр в понедельник и в среду – чтобы в эти дни ее не пытались звать выпить кружечку после работы; но правдой это было лишь наполовину. В фитнес-центр она ходила в понедельник.

«Почему я вообще об этом лгала? – подумала Фиона, помахав Элис и оставшись вновь одна. – Конечно, из-за удобства, чтобы не выдумывать каждую среду новые оправдания, но это ненастоящая причина. Почему у меня такое стойкое чувство, что людям, привязанным к этому миру, пустым, как эта девушка, нельзя даже догадываться, чем я на самом деле занимаюсь в среду вечером?»

Но ответ вытекал уже из того, что ей когда-то открыла Прастарая:

– Все они лишь тени теней, танец мимолетности, туман на ветру. Уррӱмаё.

Неудивительно, что Фиона старалась сохранить это в тайне: «Туман ненавидит Солнце, как и Луну. О своих делах нельзя говорить никому ни слова».

Минуты медленно капали в пустоту. Шаги и голоса в коридоре как волны поднимались, спадали, а затем исчезали. Фиона так нервничала, что даже принялась неосознанно грызть ногти – а ногти ее были идеально ухоженными, по последней моде покрытыми золотистым дрӱэином и при комнатной температуре такими твердыми, что она чуть не сломала зуб.

«Вечер, среда.

Они уже собираются, а меня там нет».

Она снова порылась в сумке и достала другой бархатный мешочек. В нем было несколько камней. Фиона выбрала аметист, потому что он успокаивает душу и оказывает гармонизирующее влияние. Прастарая лично выбирала ей каждый камень: кроме аметиста, она также посоветовала сердолик, яшму, гематит и турмалин, потому что именно они в случае Фионы отвечают каждому ӧссенскому харӧкӱну. Аметистов Прастарая отбросила в сторону сотни, пока не нашла для Фионы тот самый, но находкой своей была довольна. Она говорила, что это очень сильный камень, исключительный экземпляр своего вида, с ясной и отчетливой аурой, который Фионе идеально подойдет. И стоил он двести кредитов, но Фиона не жалела. За качество нужно платить.

Она сжала аметист в ладони. Но даже его гармонизирующая аура в этот раз не смогла избавить ее от раздирающего внутреннего беспокойства. Фиона, сама того не замечая, встала и начала ходить туда-сюда по офису.

«Шесть часов. Разговоры в кулуарах утихают. Все призванные и избранные проходят в глубь лавки и спускаются по ступеням. Обычные посетители туда никогда не попадут.

Там сердце всего.

А сегодня оно бьется без меня».

Она сидела и стучала по столу дрӱэиновыми ногтями. Полседьмого. Без пятнадцати. Теперь из офиса точно можно уйти. Уже не казалось возможным, что спустя почти два часа после конца рабочего дня позвонит Стэффорд: он ведь о ней вообще не знает. Но… зачем же так спешить? Уже некуда. Разум говорил ей, что, даже если она выйдет прямо сейчас, из всей встречи застанет не больше чем последнюю четверть – и из-за этого не стоит ехать через весь город. Но что-то в ней отчаянно боролось с голосом разума. «Даже пять минут того стоят! Одна лишь минута! – Она тряхнула головой. – Ну нет, что бы я там делала так поздно? Кроме того, ведь ничего страшного. Я не обязана быть там каждый раз! Соберусь и поеду прямиком домой. Хотя бы вечер свободный будет». Но просто собрать вещи и выйти за дверь у нее не вышло. «Вот только… я должна была там быть».

В ней усиливалось странное чувство. Она знала, что это просто неправда – что Прастарая ее не ждет и что люди, которые там собираются, обойдутся и без нее; но при этом у нее не было сил сопротивляться. Она стояла перед компьютером, охваченная нерешительностью.

В восемь она уже не могла находиться в офисе. Отправилась в туалет – просто чтобы иметь предлог пройтись туда-сюда по коридору и хоть немного подвигаться, без упрека в попытке бегства. Знакомые стены, неживой белый свет, жесткий серый офисный ковер… – все это вызывало в ней призрачное ощущение нереальности.

«Я здесь и не здесь. Я… не там».

Когда она возвращалась, перед ней будто из-под земли вырос мужчина.

Он вышел из-за угла, медленно и тихо. Это было так неожиданно, что она чуть не уронила свой камень; но от взгляда на его лицо у Фионы перехватило дыхание. Она всегда видела его идеально опрятным, уверенным в себе, элегантным; его настоящее «я», если оно у него вообще было, скрывалось за стеной иронии и сводчатым потолком изысканных фраз, будучи неприкосновенным. Но теперь он не улыбался. Темные волосы, слипшиеся от пота, спадали на лоб. В его серых глазах светилась безнадежность. А его лицо… лицо было будто составлено из кусочков глянцевой бумаги – на нем была видна каждая морщина и каждая тень, сотни пор, трещин и швов; фиолетовые жилки в кругах под глазами, потрескавшиеся губы. Фионе в ее призрачном состоянии мысли казалось, что его лицо не разваливается только по инерции, что вот-вот, при первом же порыве ветра, оно разобьется на мелкие осколки и исчезнет навсегда в небытии и пыли.

– Что с тобой случилось? – вырвалось у нее раньше, чем она успела подумать.

Она совсем забыла, что обычно они в коридорах даже не здороваются.

Он удивился. Причесал рукой волосы, чем слепил свои крепко слипшиеся пряди еще больше.

– Ничего серьезного, Фиона, – пробормотал он.

Он хотел обойти ее, но она не смогла вовремя сдвинуться с места и уступить ему дорогу. «Рё Аккӱтликс… видеть его лицо таким!» Она все еще не могла прийти в себя. У нее мурашки бежали по спине от неожиданного осознания, что его гибель неотвратима.

«Как там говорила Прастарая?

Знамение Аккӱтликса.

Некоторые люди излучают ауру смерти».

Аура смерти Лукаса Хильдебрандта была так отчетлива, что Фиона почти могла ее потрогать.

Он посмотрел на нее, но его взгляд тут же скользнул с ее лица на грудь, как это обычно бывает у фаллоносцев. На смену усталости в его глазах пришел внезапный интерес. Ну конечно, все мужики – свиньи! Фиона хотела сделать какое-нибудь едкое замечание, но он ее опередил.

– Моя судьба и моя гибель, сжимающийся круг, душа в неволе, – я поддаюсь этому, – сказал он. – Вот это да!

– Что? – спросила она.

Он уже не смотрел на ее грудь.

– Не бойся, эта квинтэссенция инопланетной мудрости точно не из моей головы, – заверил он ее ироническим смешком.

Пальцем он указал на ӧссенский знак из черного металла, который она надела утром и который теперь виднелся в ее вырезе.

– Это так, если вдруг тебе интересно, что за надпись ты носишь на шее.

Этот его насмешливый, невыносимо оскорбительный тон! Фиона затряслась от ярости. Кто дал ему право с таким презрением говорить о вещах, которых он не понимает?! Может, он и умеет читать ӧссенские знаки – в отличие от нее, стоит признать, – но их глубокий смысл обходит его стороной.

– Ты за свою заносчивость, Лукас, однажды поплатишься – это я тебе говорю! – зашипела она. – Я чувствую это. Вокруг тебя одна смерть!

Искорки сарказма в его глазах погасли. Ей даже показалось, что она его действительно задела: на его лице отразилась настоящая печаль, может даже страх.

– Точное попадание, Фиона. Подайся в гадалки – это нынче прибыльно, – сказал он.

Его голос звучал хрипло.

Она задумалась. Ей не хотелось напороться на очередную насмешку; с другой стороны, он выглядел действительно ужасно. Раз у него проблемы, ее обязанность – предоставить ему духовное утешение.

– У тебя есть предчувствие смерти? – спросила она.

Он покачал головой, и губы его снова скривились в язвительной усмешке.

– Предчувствия, к сожалению, нет. Все намного хуже, – посетовал он. – Как раз сегодня у меня дома сдохло пять пауков. Пять трупиков сразу, представь себе! Прямо как пять харӧкӱнов Судьбы. Как священная Пятерка! Вот это действительно плохое знамение.

– Идиот! – завопила она.

Потом прошла мимо него в свой офис и хлопнула дверью.

Пока Лукаса не было, Стэффорд просмотрел корешки книг на его столе. Он всего лишь искал что-нибудь почитать, но, когда увидел набор заголовков, нахмурился. «Интерпланетарное право», том 6, «История звездных колоний» Джинна, «Комментарий к Закону о гражданстве». Целая стопка других юридических книг – нет, такое ему отнюдь не по вкусу. Здание Совета было от основания до крыши полно юристов, которые пытались – уже не элегантно, скорее хоть как-нибудь – разрешить д-альфийский кризис. Стэффорд не хотел, чтобы Лукас занимался этим делом; правда, он не мог запретить ему в свободное время читать об этом, но все равно чувствовал бы себя лучше, если бы Лукаса это совсем не коснулось. Он взял в руки лежавшую сверху книгу – в ней было много закладок, а под ней лежали бумаги с пометками Лукаса. Теперь он мог только посмеяться над собой: да, он действительно до последнего момента надеялся, что от Лукаса каким-то чудом скроется то, что происходит вокруг.

Он еще держал книгу в руках, когда Лукас вошел в дверь. На нем была чистая рубашка из прекрасного герданского шелка, волосы расчесаны; с его лица даже почти исчезла эта страшная бледность. Может, он и не признавал анальгетики, но земная химия двадцать седьмого века может и не такое. Она знает невероятно действенные энергетические таблетки, изобрела эффективные дезодоранты… а еще в какой-то мере спасающую от смерти краску. Только круги под глазами смыть не удастся.

– На свое несчастье, я, конечно же, столкнулся за углом с Фионой, – произнес Лукас. – Она спросила, что со мной, почему я выгляжу так плохо, а я сказал, что грущу из-за пяти мертвых пауков. Фиона любит животных. Она почти плакала, так растрогалась. Когда она у вас об этом спросит, я надеюсь, вы меня не выдадите, Рой! – добавил он с виду серьезно, но в глазах его искрилась насмешка.

Стэффорд улыбнулся с благодарностью за то, что Лукас освободил его от переживаний. Это была абсурдная попытка пошутить, но все лучше, чем говорить снова на эту душераздирающую тему.

– Даю слово, Лукас.

Пока Лукас убирал в шкаф свою помятую одежду, глаза Стэффорда снова опустились на шестой том интерпланетарного права. Он откашлялся.

– Я вижу, что у вас тут за книги. Не стоит тратить время на Д-альфу. У меня для этого множество работников, которые не могут ничего лучше, чем копаться в законах. Медианты, конечно, создали вокруг колонистов шумиху, но на самом деле это ясная и несложная ситуация. Жаль вас для такого дела.

– Как вам угодно, Рой, – сказал Лукас нейтрально.

Стэффорд готов был поклясться, что в его голосе слышен едва сдерживаемый смех, и мог только ругать самого себя, что испытал на нем такую прозрачную уловку. Но когда Лукас закрыл шкаф и посмотрел на него, он совсем не улыбался.

– Правовая сторона вопроса действительно несложная, – заявил он. – Потому я соглашусь, что нет смысла заниматься Д-альфой. Это дело уже не в наших руках. Как говорят ӧссеане: «Предсказуемым образом оно неизбежно придет к предсказуемому концу».

– Ну… я вижу, у вас уже есть свое мнение, – констатировал Стэффорд без особого удовольствия.

Лукас говорил завуалированно, как, впрочем, и всегда, но в том, что правда за колонистами, он, очевидно, не сомневался. Как и в том, какие последствия будет иметь результат конфликта для Совета. Конечно, еще была надежда, что он ошибается. Стэффорд сдержанно улыбнулся.

– Ну да, Рой. Вы обо всем этом тоже думали, – сказал Лукас и шагнул в его сторону. – А еще вы думаете, что бы могло быть нашим тузом в рукаве.

Он остановился перед ним и осторожно взял книгу из рук Стэффорда.

– Но пока речь идет о фомальхиванине и его… потенциальном вкладе, есть одна существенная проблема. Если он умеет читать мысли – а д-альфийцы сходятся на том, что умеет, – нам нельзя даже пытаться его использовать в наших целях. Другими словами – никаких фокусов.

– Мы ведь и не собираемся…

– Конечно, не собираемся, как бы мы могли? – согласился Лукас. – Но иногда, бывает, в голове промелькнет какая-нибудь нехорошая идея, а? Такое случается и с лучшими из нас. А он ее прочитает.

– Тогда с ним должен вести переговоры кто-то непосвященный.

– Непосвященных нет. Я много об этом размышлял, Рой, серьезно. Нужно дать переговорщику хоть какие-то инструкции, раз он должен придерживаться вашего замысла. Он вряд ли достигнет цели, о которой не знает. Но даже если и получится организовать, это будет значить, что в дальнейшем ни вы, ни я никогда, вообще никогда, не должны лично встречаться с фомальхиванином. Для меня вопрос решенный, а вы? Если не повезет, вы доживете до ста пятидесяти. Вы же не можете все это время систематически избегать всех официальных интервью, пресс-конференций и приемов так, чтобы это не вызвало подозрений. И если ему лично это не покажется странным, это заметит кто-нибудь из его окружения, и до него все равно дойдет; а потом он вас найдет, чтобы узнать, в чем дело. К тому же мы понятия не имеем, играет ли для телепатии роль физическое расстояние. Может, до Ӧссе он не дотянется, но, возможно, достаточно быть в одном городе. В общем – если мы не знаем пределов его способностей, мы должны учитывать худшие варианты и заранее смириться с тем, что от него мы тайн не скроем.

– Это очень пессимистичное предположение.

– Я всегда стараюсь смотреть на вещи реалистично. – Лукас вздохнул и положил книгу на дальний конец стола. – Я записал для вас все, что выяснил о Фомальхиве и колонизаторском корабле – из архивов, баз данных, от людей с Д-альфы – в общем, отовсюду, откуда только можно, – но, может, вы заметили, что это лишь факты, а не предложения, как поступать дальше. На самом деле, конечно, у меня есть точное представление, но я сознательно не хочу его четко формулировать.

Он посмотрел в глаза Стэффорду.

«У него та же идея, что и у Фионы?» – промелькнуло у Стэффорда в голове.

– Хоть немного намекните, Лукас. Каков план?

Лукас покачал головой.

– У меня нет плана! Скажу по-другому: лучший план в данной ситуации – это отсутствие какого-либо плана. Фомальхиванина, очевидно, пытается использовать целый ряд людей – медианты, разнообразные секты и спиритические кружки, политики, психологи, доктора. Можете себе представить весь этот сброд? Нельзя быть, как они.

Он все так же не сводил с него глаз.

– Вы понимаете, о чем я, Рой?

Стэффорд переступил с ноги на ногу. В том, понимает ли он, уверенности не было.

Лукас некоторое время напряженно за ним наблюдал. Потом на его лице промелькнуло нетерпеливое выражение; он отвернулся, запустил руку в волосы и уставился в окно.

– Ключевым станет момент, когда мы попытаемся забрать его с Марса, – произнес он. – Ситуация для нас неблагоприятная. Медианты…

– У медиантов ничего не выйдет! – прервал его Стэффорд.

Он махнул рукой.

– У нас против них есть большое преимущество – они все еще не выяснили, что один из д-альфийцев на самом деле никакой не д-альфиец. Эта свора его, конечно, выследит сразу, как первый корабль приземлится и первый писака заговорит с первым колонистом, но, если мы поторопимся, на тот момент он уже будет в нашей ракете.

– В случае, если мы убедим его сесть в нее, – сказал Лукас с иронией.

Рой Стэффорд удивился:

– Вы думаете, что проблема будет именно в этом?

Он с недоверием покачал головой.

– Мне так не кажется. Никого не нужно убеждать улететь из такой дыры, как Деймос II!

– Он с удовольствием улетит – в этом я не сомневаюсь. Вопрос в том, с нами ли.

Лукас на мгновение закрыл глаза, а Стэффорд осознал, что он наверняка с огромными усилиями превозмогает усталость. Также он не понимал, как после случившегося он вообще может думать и говорить связно. Жаль, что итоги, к которым он приходил, были мало обнадеживающими.

– Человек, который без какой-либо помощи добрался с Фомальгаута до Проксимы Центавра, точно сможет добраться и с Марса на Землю. Мы ему в принципе совсем не нужны, Рой. Во всех отношениях! Мы можем только надеяться, что, если без тайных умыслов предложим ему нечто достаточно ценное, он сам примет решение к нам добровольно присоединиться.

– А не рискованно ли полагаться на его благосклонность?

– Все остальное намного более рискованно. Единственное безопасное оружие – это искренность.

То есть Лукас хотел попробовать по-хорошему. Что бы он сказал о плане, построенном на шантаже, с которым пришла Фиона? Стэффорд быстро размышлял.

Тут вдруг он четко понял, чего добивается Лукас, – и в ту же минуту заметил настоящую возможность.

– Нам в целом нечем его завлечь, – произнес он так, будто размышляет вслух. – Ваша теория имеет место… но что бы такого подстроить, чтобы его это заинтересовало? Не слишком грандиозное, потому что так он поймет, как высока его ценность для нас…

Пока вслух Стэффорд мудрствовал, в голове его шла напряженная работа.

– Конечно, как вы говорите, прочитав наши мысли, он все узнает; но если на этом не делать акцент, может, он не осознáет всех последствий…

Он провел рукой по бороде и поднял голову, будто только что нашел решение.

– Вот оно! Мне кажется, что лучшим вариантом будет послать за ним красивую женщину. – С заговорщической улыбкой он посмотрел Лукасу в глаза и добродушно добавил: – У Фионы Фергюссон есть преимущество, с которым вы ничего не поделаете, Лукас. Вспомните обо всех яблоках – Ева, Парис… и вообще! История нас учит, что женское обаяние может привести чаши весов в неожиданное положение.

Лукас и бровью не повел.

– Вы действительно думаете, что именно этого будет достаточно? – лишь спросил он.

Стэффорд мысленно выставил ему максимальный балл за идеальное самообладание.

– Конечно, самого по себе – нет, но я ведь и не пытаюсь подбросить ему какую-нибудь тупую блондинку в постель, а предлагаю приятную собеседницу! – мудро рассудил он. – Фергюссон, конечно, блондинка – это да, но она интеллигентна и деловита. Готов поспорить, она мне его приведет.

Он принял рассеянный вид человека, полностью занятого мыслями. Затем кивнул Лукасу и направился к двери.

Решение было принято. Он едва ли мог яснее дать понять, что не хочет слышать возражений.

– Это тоже в некотором смысле ловушка, потому она должна быть продумана до последней детали, а также последствий, – заметил Лукас за его спиной. – Вы представляете, как далеко Фиона захочет зайти в этом деле?

– Ей я, естественно, преподнесу все иначе, – заявил Стэффорд, – что по вашей собственной теории означает, что даже фомальхиванин не узнает.

«А еще я многого не скажу тебе», – подумал он; вслух же избежал каких-либо замечаний. Он сбегáл настолько быстро, насколько мог.

Когда речь шла о способности догадываться обо всем на основе простых намеков, он точно не недооценивал Лукаса Хильдебрандта.

Едва Рой Стэффорд вышел в коридор, лицо Лукаса больше не должно было поддерживать возвышенного выражения, потому скривилось от отчаяния. Он не позволял этого себе, в его планы не входило печалиться: «Рё Аккӱтликс», как говорили ӧссеане, «Боже сохрани». Во всей безнадежности, которую он ощущал, виновата была усталость. Только усталость.

Мысленно он проклинал свою голову и неверный расчет времени. Этого никто не должен был видеть, Рой Стэффорд уж точно. Лукас не был глупым, чтобы не понять, когда его шеф лжет – или когда пытается что-то замолчать. Видимо, изначально он пришел, чтобы отправить его за фомальхиванином, но после того, что увидел, передумал.

Лукас подошел к столу и свалил в кучу все свои заметки о Фомальхиве. В последнее время все документы он складывал очень аккуратно – с мыслью, что уже скоро их примет после него кто-то новый; но в этом случае порядок уже был неважен. «Раз уж нужно сделать театральный жест, пусть оно того стоит», – рассудил он и запихнул целую пачку в молекулярный шредер. Рё Аккӱтликс, четыре недели работы! Десятая часть всего времени, которое у него было. Вот только Фиона его ненавидела – это он уже давно понял: он даже знал точный день, час и минуту, когда вызвал в ней эту ненависть, так что никаких сомнений не было. Она бы все равно из его заметок ни одной буквы не взяла.

«Должно быть, чтение их стихов в оригинале так возносит, – зазвучал в его памяти ее восхищенный голос. – Такие вещи обогащают человека внутренне».

Он позвал ее тогда в кафе, потому что у нее были красивые ноги, соответствующе интеллигентный вид и неоспоримый шарм; но он даже не предполагал, до какого потока якобы одухотворенной болтовни дойдет дело.

– Ты был на Благословенной Ӧссе, Лукас. Случалось ли там с тобой что-нибудь мистическое?

Он не верил своим ушам. Ему захотелось начать рассказывать, что на Ӧссе в каждом доме особый трубопровод, похожий на газовый, и через него люди пускают аромат ладана и медитируют над ним, но сдержался.

– Мистические события меня избегают. Я не отношусь к кругу избранных Аккӱтликсом, – только и ответил он, и загордился, как деликатно ему это удалось.

Однако глаза Фионы наполнились неподдельным состраданием. Она понизила голос.

– Лукас? – спросила она сочувственно. – Он тебе дал какой-то знак своей неблагосклонности?

Если бы Лукас не осознавал, что такое просто невозможно, ему бы показалось, что в ее голосе звучит настоящий священный трепет.

– Аккӱтликс бы себе этого не позволил, – быстро заверил он ее. – Между нами господствуют отношения вооруженного перемирия.

В этот момент Фиона поняла, что он над ней издевается, и ее глаза заблестели от ярости.

– Ты однажды заплатишь за такое богохульство, Лукас! – зашипела она.

Фиона грохнула чашкой об стол, залив скатерть, и прошагала к выходу из кафе. Лукас мысленно вычел пять баллов за досадную непоследовательность. Действительно крутая дама вылила бы кофе ему на голову.

«Может, она и была права – судя по обстоятельствам, так и выходит, – подумал он теперь с ухмылкой. – Что, если моя болезнь – это и правда месть Аккӱтликса?» Но это все равно не сподвигло его сорваться и побежать добывать талисман. Талисманы уже ни к чему. Он хорошо знал, что из своей насквозь скептической души никак не высечет истинную слепую веру.

Однако современным технологиям верить было легче – они гарантированно работали.

«Что плохого случится, если я это сделаю?» – подумал Лукас в тысячный раз. Он тяжело упал на стул – раньше, чем ноги его предадут, – и вгляделся в алые опухшие царапины на руке. До этого он совсем их не ощущал, но теперь они горели огнем. «Что изменится? Я ведь не незаменим. Будет ли мой пепел качественнее, если я буду бороться на пару несчастных дней больше? Едва ли».

Рабочее время так давно кончилось, что его уход уже никто не мог посчитать побегом, но он все равно не мог решиться выключить компьютер и уйти. Уже шесть месяцев он чувствовал смерть, стоящую за спиной и держащую руку у него на затылке, из-за которой он ненавидел вечера, ненавидел ночи. Он брал работу домой и сидел над ней до утра, до состояния такого изнеможения, что уже не был способен воспринимать информацию, после чего падал на кровать с чувством, что проиграл очередной день. Но сегодня не было ничего, что можно бы было взять домой. Он остался один на один со своей навязчивой смертью.

«Сопротивляться – это глупо. Тем более когда сам собой напрашивается путь куда легче. Столько людей уже пошло по нему, почему бы не пойти и мне?»

Неожиданный импульс – или, скорее, накопленное сверх критической меры количество отчаяния – заставил Лукаса включить свой нетлог и попытаться извлечь из его памяти ролики, которые на нем когда-то, в самом начале, выдал эмиттер рекламы в приемной доктора Петерсона. Хранятся ли они до сих пор? Он никогда их не открывал – но и не удалил, что уже о чем-то говорит. Его самого удивило, как быстро ему удалось найти эти адреса.

«Медицинский информационный центр, комплексные услуги». Он устоял перед предложениями о трансплантации волос, клонировании груди и искусственных зубах и перешел сразу к виртуалам.

«Станьте вторым Казановой, неотразимым соблазнителем, у ног которого лежат женщины», – манила его кокетливая русая девушка с глубоким декольте. Она немного напоминала Рут Дэш с Д-альфы. Лукас решил, что будет иметь это в виду, и листал дальше. Достаточно быстро он рассудил, что «Бесстрашный Конан-варвар» и даже «Зигфрид, истребитель троллей» – карьеры не для него. На мгновение его привлекла «Битва за Эридан – история генерала Артура Трисмегистоса Кея», но не потому, что он мечтал прочувствовать на собственной шкуре вторжение эриданцев и поучаствовать в их элиминации, а потому, что это напомнило о корабле на Фомальхиву, который был запущен через полстолетия после вторжения и в честь генерала получил его имя. «Корабль „Трисмегистос“, затерянный в космосе». Лукас горько усмехнулся. И тут же отверг не только Трисмегистоса, но и виртуального Уильяма Текумсе Шермана и Мао Цзэдуна. Он оставил без внимания даже «Славу Древнего Рима – историю великого Цезаря», хотя в этом могло быть свое очарование, если быть осторожным и в марте не высовывать носа из своего криптопортика. Следом он без интереса пролистал и биографии кучки очередных полководцев, государственных деятелей, диктаторов и болтунов.

«Спасатель Ларри, красавец с пляжа» ему не слишком импонировал, хоть он и был якобы «классным парнем, загорелым и мускулистым, по которому с ума сходят женщины всех возрастов» – Лукас не хотел закончить дни в окружении похотливых бабушек. Он также не чувствовал себя «Джо, отчаянным бандитом», хотя не сомневался, что перед смертью надавал бы краснокожим и шерифу, как полагается. Он вздохнул. Сам виноват, что не хватает фантазии.

«Чем я вообще занимаюсь, черт возьми?!» – подумал он с нарастающим отчаянием. Он обещал себе, что никогда не будет смотреть эти ролики. Виртуал был для Лукаса синонимом трусости – он с трудом мог представить себе более жалкий конец, хотя именно так, с головами, обмотанными электродами и набитыми потребительскими мыслями, умирали все старики, одинокие и неизлечимо больные. Не стоило упоминать виртуал при Стэффорде! Что скажешь вслух – то становится реальностью.

Лукас упорно листал дальше: раз уж он начал, то был намерен довести дело до горького конца, хотя дальше было уже не то. В том, что он не хочет быть «Успешной современной женщиной», «Топ-моделью Кейт» и «Соблазнительницей Саломе», он был уверен; «дать волю своей любви к лошадям в трогательной судьбе жокея Виктории» он тоже не собирался; не привлекли его и «Милый младенец Пуцлик и его мама». Но в конце концов интересным выглядел «Агент интерпланетарной тайной службы в борьбе с ӧссенской преисподней». Звучало неплохо, его всегда интересовало инопланетное общество, но он подозревал, что, будучи сыном профессора ӧссеистики и проведя четыре года в посольстве в Пертӱне, знает о ситуации в тех краях больше, чем создатели программы. Было бы неприятно, если б его спокойной смерти мешали досадные топографические расхождения.

Со вздохом он снова закрыл страницы о виртуале.

Ну, теперь разве что какая-нибудь церковь.

Будь он верующим ӧссеанином, то, разумеется, уже бы несколько месяцев назад отдал свою кровь Аккӱтликсу, в его изящное вместилище из рубинов, и все бы закончилось с приятным осознанием, что он обеспечил себе теплое местечко на небе. Ах, старый добрый Рай! Или, лучше сказать, Космический круг Совершенного Бытия, как его называли ӧссеане. Вот там-то было бы здорово! Но, к своему сожалению, Лукас серьезно подозревал, что именно он – один из тех, которых к Аккӱтликсам принципиально не возьмут. Была еще проблема: он не мог молиться – не только в человеческих, но и в инопланетных храмах. Когда ему было четырнадцать или пятнадцать лет и от ӧссенской литургии его уже тошнило, Космический круг Совершенного Бытия он мысленно исправил на Комический дух Откровенного Нытья, и, к сожалению, даже теперь, когда ему было тридцать пять, именно это приходило в голову каждый раз, когда он слышал священные слова. В этом и была загвоздка. Конечно, он пытался взяться за ум, отбросить старые инфантильные шуточки и подойти к делу с подобающей серьезностью. Ведь люди часто прибегают к религии, когда их прижмет, особенно за несколько недель до ожидаемой смерти. У каждого есть право провести ревизию своих юношеских взглядов и не считаться после этого оппортунистом! Но для Лукаса все было не так просто.

Он усмехнулся. «Может, в следующий раз, Аккӱтликс, – подумал он. – О Господь, наивысший из наивысших и наиславнейший, Маяк, Пристань, Пьющий души, Звезда звезд». Лукас закрыл стол, устало поднялся и направился к шкафу за пончо.

Глава пятая Глеевари

Это не могло пройти мимо нее. Глеевари всегда все замечает: это профессиональная болезнь – знать о вещах, о которых лучше не знать. Камёлё видела тяжелую, мрачную массу храма, тень за левым плечом, огненную вспышку в зоне периферического зрения от вечернего солнца, которое преломляется на роскошных воротах из титана и стекла; при этом в ее голове оно отзывалось ядовито-алыми вспышками.

Крик.

Она вздрогнула. «Пусть это останется внутри. Пусть стены будут как можно выше. Не слышу, не вижу: а зачем? – говорила она самой себе. – Ведь это происходит постоянно. Каждую минуту, повсюду во Вселенной, со мной и без меня. Я не могу ничего изменить!» Отрезать себя от обостренных чужих эмоций, не переживать все с каждым из них – для человека с телепатическими способностями это жизненная необходимость. Мимо храма она ежедневно проходила по дороге с работы и давно уже рассчитала, что лучше избегать прямых взглядов. «Концентрированная ӧссенская роскошь: возьми пять кило фанатизма, банку эгоцентризма, комплекс мессии и тонну трупов, тщательно перемешай и вари десять тысяч лет». Ӧссенская история была долгой. А традиции – как крепко затянутая колючая проволока. Именно она, Камёлёмӧэрнӱ – или лучше Камилла Мӧэрн, как она представлялась здесь, на Земле, – была последним человеком, которому стоило вмешиваться в этот котел.

Но скрытые чувства овладевают человеком, даже если он не хочет принимать их близко к сердцу. Там, внизу, в глубинах воспоминаний и грехов, постоянно что-то да остается. Факт, который человек хотел и должен был забыть, потому что он был слишком гнетущим. Прошлое, которое ни с того ни с сего нападает со спины. Пересечение событий. Дело было не только в чужих мысленных порывах, которые доносились до нее из храма, но и в ее собственных воспоминаниях. А они навалились на нее с такой мощью, будто она попала в невидимую сеть невидимого убийцы, связавшую ей ноги. Она вдруг просто не могла продолжать идти.

Зӱрёгал…?! Здесь?!

Камёлё мысленно ругала себя, но уже сменила направление и перешла площадь. Осторожно осмотрелась. Затем проскользнула в узкую улочку возле костела. Тут было спокойно. Под защитой глееваринской невидимости она могла осмотреть все как следует.

Она подняла глаза к огромной массе храма над собой. Здания в Н-н-Йорке в основном стояли прижатыми друг к другу, но Церковь Аккӱтликса даже в таком перенаселенном городе приобрела достаточно большой участок, потому что, как звучало в Законе Божьем, храм не должен касаться ничего светского. Теперь его, однако, коснулись руки Камёлё – даже слишком светские. Костел имел непропорциональную круговую планировку. Камёлё боком протискивалась в сужающуюся щель до тех пор, пока дальше уже двигаться было невозможно. Она разулась, оперлась о стены храма и ближайшего здания и начала взбираться наверх. К счастью, на ней были ее любимые черные легинсы, толстые носки и старый джемпер, а не какой-нибудь элегантный костюм. Это было бы весьма некстати.

Камёлё остановилась на первом карнизе, в пятнадцати метрах над землей, с раскинутыми руками и пальцами, вцепившись в колонны с каннелюрами. Дальше стены отклонялись друг от друга: земная была совершенно отвесной, в то время как ӧссенская уходила под наклоном вверх, поднимаясь высоко и протыкая небо остриями пяти башен. Камёлё уткнулась лбом в темный сланец, которым было выложено все здание, следила за знаками и оценивала свои возможности.

Внутри был зӱрёгал, с которым ей нужно было поговорить, но был он там по конкретному делу. Часть ее мыслей воспринимала беспрерывные волны ужаса. Некий ӧссеанин испытывал неподдельный страх, очевидно стараниями зӱрёгала. Камёлё, как всегда, почувствовала необходимость побежать ему на помощь, потому что к тому, чтобы без права на благодарность обжигать пальцы из-за чужих людей, у нее было больше склонности, чем у других. Но разум говорил ей, что, вмешавшись, она повторит ту же ошибку, из-за которой ей пришлось покинуть Ӧссе. Если она расстроит планы зӱрёгала, то может похоронить все свои надежды однажды вернуться домой. Четыре года изгнания уже послужили ей хорошим уроком. С другой стороны, неисправимой альтруисткой она тоже не была.

Вдруг она почувствовала резкий порыв эмоций. Нет, не такой силы, которая бы свидетельствовала о смерти ӧссеанина. Зӱрёгал лишь причинял ему боль. Камёлё крепко закрыла глаза. Содрогнулась от отвращения. Зӱрёгал продолжал – медленно, методично и, кажется, совсем без злобы. Как и стоило ожидать, из его мыслей до Камёлё не доносилось ровным счетом ничего.

Зато сознание ӧссеанина было для нее как на ладони. В нем закрепился образ Аккӱтликса, крепкий свод религиозных представлений, который сдерживал ледяной страх. Должно быть, он был глубоко верующим, может и священником, и во всем, что с ним происходило, несмотря на весь ужас, он видел священный смысл. Лардӧкавӧарский механизм в нем неудержимо набирал обороты – вся эта куча мантр, молитв, головокружения и лжи, – а боль лишь все усиливала. Камёлё знала, к чему это приведет. Мысль способна загипнотизировать лардӧкавӧара, готовящегося к жертве, так сильно, что он закончит в упоительном экстазе и полном помешательстве. Нет ничего чрезмерно страшного, ничего чрезмерно жестокого, если речь идет о том, чтобы быть достойным Аккӱтликса. Ему хотят пожертвовать себя до последней капли крови, соединиться с ним в растянутой до бесконечности смерти. Были и такие, кто умирал на протяжении нескольких дней, и ничто не могло этому воспрепятствовать, ничто не могло ускорить процесс. И даже если бы она вдруг решила разбить ближайшее окно, броситься вниз и после заранее безнадежного боя вырвать этого беднягу из зӱрёгаловых когтей, – скорее всего, этот процесс в себе он все равно не смог бы остановить.

Так, как когда-то не смог ее отец. И ее брат. То же почти случилось с ней.

В некоторых обстоятельствах невероятно сложно не убить себя.

Камёлё вздохнула и решительно стряхнула порывы ностальгии. На алтарях на Ӧссе ежедневно обрывались жизни сотен людей, потому нет причин жалеть именно этого больше, чем остальных. В конце концов – что может быть лучше, чем смерть, когда человек уверен, что в ней есть смысл? Гораздо больше ее беспокоило другое. Почему зӱрёгал прилетел на Землю без объявлений и, судя по всему, никем не узнанный? Он был глееварином, одним из лучших. Конечно, когда было необходимо, он мог передвигаться инкогнито и быть практически невидимым. Так смогла бы и она со своей подготовкой. Но ее волновало не «как», а «почему». Насколько серьезна причина, заставившая его покинуть Ӧссе? Действительно ли он так напрягался лишь для того, чтобы принудить одного миссионерского священника на Земле совершить суицид на алтаре?

«Возможно, он прилетел из-за меня – сообщить, что меня помиловали и я могу вернуться домой», – подумала она. И усмехнулась. «Да, конечно, так и будет; а еще какие идеи?» Было бы здорово думать, что Собор снова откроет ее дело и изменит решение – конечно, не из-за права или сочувствия, а хотя бы из такого чисто прагматического принципа, что глееваринов на Ӧссе отчаянно не хватает. В любом случае в такой поворот событий поверить сложно. Помилование на Ӧссе – редкий случай. Тем, что Камёлё в свое время устроила у аиӧ Аккӱтликса, она выиграла финальное испытание Божьего суда, потому ей позволили отправиться прямиком на космодром, не пытаясь ее убить. Надеяться на что-то лучшее было невозможно.

Куда там, присутствие зӱрёгала точно не имело к ней отношения. Однако причину можно попробовать выяснить. И лучший момент для этого – прямо сейчас, пока внимание зӱрёгала направлено на бедного священника.

Протонация святыни и всего подземелья была оттенена мицелиальной завесой, что для храмов естественно, но кольцо жилых помещений на верхнем этаже было видно четко. Камёлё уже составила представление о внутренней планировке. Осторожными шагами она прошла по карнизу к ближайшей башне, к пятнадцатому из узких сквозных окон. Оно вело в одну из монашеских келий. Она сконцентрировалась на полной невидимости, прежде всего в экстрасенсорной сфере. Если не проявить осторожность, зӱрёгал легко ее раскроет – это было так же несомненно, как то, что именно эта келья – та самая; в протонации было абсолютно все, что не было кем-либо скрыто. Камёлё наклонилась и заглянула внутрь.

Она знала зӱрёгала – тот был одним из двадцати зӱрёгалов верховного жреца Саксаёрӱэля, и хотя лично она с ним никогда дел не имела, но помнила точно, что он костлявый, мелкий и враждебный. Священник же был мощным ӧссеанином средних лет, на голову выше. Если бы он захотел, то мог бы врезать зӱрёгалу и убежать; но ему, конечно, это и в голову не придет. Он молча стоял, с закрытыми глазами, прижав пальцы к плечу. Его лицо было сплошной открытой раной. Раньше его покрывали густые ряды ритуальных колечек, но сейчас они значительно поредели. На их месте теперь висели растерзанные клочья кожи. Зӱрёгал держал в руке металлический крючок, которым выдергивал одно колечко за другим и бросал на пол. С лица священника струилась кровь, капала на облачение, на рукава, а иногда и на пол. Но мужчина не двигался, не издавал ни звука. Его мысль, даже более того, все его «я» сотрясалось до самого основания. Оно выдиралось с корнем, как и колечки из плоти, и неудержимо набирало обороты, ослепленное саморазрушительной миссией.

«Последнее снимаю, от чего отказаться должен, нагой в своей смерти», – мелькнул в голове Камёлё отрывок стиха. Она вздрогнула. Едва остановила свои пальцы, почти дотронувшиеся до шрамов по бокам от носа. Ее восприятие тогда не было заглушено блаженной слепотой. Боль была пронзительно-острой и сопровождалась ничем не подавляемым страхом смерти. И что хуже – даже спустя четыре года шрамы от колечек были видны, вне зависимости от марки пудры или серебряных блесток, которыми она пыталась их замаскировать, когда время от времени в ней просыпалось самолюбие.

Конечно, лицо этого мужчины уже не было так важно.

Он не выживет.

Камёлё медленно слезла с окна. Она не собиралась ему сочувствовать, ни в коем случае. Но если она хотела, чтобы ее планы по бесчувственности выполнялись, именно на это ей смотреть не стоило. Да и в целом это излишне. Эти двое уже все равно все основное сказали, так что она едва ли может подслушать какой-либо разговор.

Да, ей стоило исчезнуть, но она не решалась. Камёлё просто не могла вот так взять и уйти. Стояла на карнизе спиной к стене и лицом к небу, с точки зрения протонации находясь в неразличимой серости, и ждала. Она так привыкла к постоянной осторожности, что на всякий случай приготовила несколько «заплаток» – простых образов пустых крыш и карнизов, которые теперь имела возможность рассмотреть. Всегда хорошо иметь под рукой что-то, чем можно замаскировать следы в протонации, когда уходишь в спешке; бывают ситуации, когда просто нет времени быстро что-то воссоздать.

Наконец раздался голос зӱрёгала, дающего последнее благословение. Ее внутреннее зрение тут же подсказало, что он покинул келью.

Камёлё знала, что сейчас произойдет: суета в коридорах, протяжные звуки труб, вскрытие сундуков, блеск лезвий, белое полотно, звуки шагов, тревожная спешка. Зӱрёгал тормошит оставшихся священников, все сбегаются к алтарю, зажигают свечи и начинают вступительным пением лардӧкавӧарскую мессу. Зӱрёгал, конечно, обряд наблюдать не будет. Если она хотела с ним поговорить, ей стоило бы спуститься вниз и переместиться к выходу, ведь как только он исчезнет в запутанной сети Н-н-Йорка и примется закрывать протонацию, она не найдет его никогда в жизни.

Да, стоило бы.

Вместо этого она в два шага оказалась снова у окна, коснулась руками стекла и с помощью глееваринских навыков приподняла раму. Сам факт, что она вступает в здание храма Аккӱтликса, в ее случае был тяжелой провинностью, но она об этом не беспокоилась. Если говорить о грехах, которые она собирается совершить в ближайшие мгновения, этот – один из самых легких. Камёлё пролезла внутрь – окно было у самого потолка, почти в трех метрах над полом кельи. Она тихо спрыгнула вниз.

Священник обратил на нее свой взгляд. Он стоял посреди помещения, не двигаясь и опустив руки. Он даже не пытался остановить кровотечение. На ее присутствие он реагировал лишь безразличным взглядом. Камёлё подумала, что уже и вправду слишком поздно.

Она быстро обошла помещение, ладонями провела по стенам и хотя бы чуть-чуть затемнила протонацию от внутреннего зрения зӱрёгала. Затем подошла к священнику и взяла его за залитые кровью плечи. Трёигрӱ установилось мгновенно – оба они находились под влиянием сильных эмоций.

– Не делай этого, – сказала Камёлё священнику. – Аккӱтликс не хочет твоей крови. Они используют тебя.

В его глазах она видела сопротивление самому факту существования такой возможности. Ее слова причиняли ему куда бόльшую боль, чем разодранное лицо. Он был готов сделать все что угодно ради Аккӱтликса – что угодно и без каких-либо вопросов, а еще желательно без размышлений. Величайшая боль казалась ему не такой пугающей, как сомнения.

Священник отступил на несколько шагов. Камёлё чувствовала, как он удаляется от нее и в мыслях, как старается отвести глаза, но шла за ним и поддерживала трёигрӱ, несмотря на его сопротивление. «Я все-таки попробую, – решила она. – Чем дать ему поддаться поражению». Она подкрепила свой взгляд внушением и начала шаг за шагом ломать его решимость, как ее учили на глееваринской подготовке, когда объясняли, как внушить человеку свою волю. «Очнись! Проснись!» Ее приказы пульсировали в его голове. Он сжимался под их тяжестью, и взгляд его стал измученным и несчастным.

– Тебе лгали от имени Аккӱтликса, – произнесла Камёлё. – В твоей жертве нет нужды.

Его затрясло.

– Прошу… – забормотал он.

Из его горла неожиданно вырвался всхлип.

Камёлё замерла в удивлении. Он был так невероятно несчастен, что она просто не могла продолжать. «Рё Аккӱтликс, на что я вообще замахнулась? Почему я пытаюсь вернуть его обратно к жизни?» Она отвела глаза, и трёигрӱ прервалось. «Если я сейчас сломаю его решимость и он очнется, а там у алтаря откажется умирать, его выгонят, как выгнали меня. Разве выживание на чужой земле лучше, чем прекрасная мученическая смерть?» Она снова посмотрела на него, но уже совсем не чувствовала прежней уверенности.

Теперь, когда Камёлё уже не держала его так крепко, священник наконец обрел речь.

– Нет! Это ты лжешь! – выпалил он. – Это воля Аккӱтликса. Это воля Собора – нарушить таинство Далекозерцания. Я с радостью жертвую своей кровью, с радостью… с радостью… я…

Слова умирали на его губах, будто высыхали под ее взглядом. Камёлё поняла, что ей все-таки удалось зародить в нем сомнения. Его изначальную исключительную решимость дополнял страх, которого зӱрёгал своим внушением начисто его лишил. Теперь священник был далеко не так уверен, что действительно хочет умереть на алтаре.

Если он все-таки сделает это, ему будет намного тяжелее.

В этот момент до Камёлё дошел смысл его слов. «Нарушить таинство Далекозерцания?!» Она быстро расшифровала эту слишком возвышенную риторику: зӱрёгал пришел, чтобы выведать содержание какого-то межпланетного разговора, состоявшегося в подземельях храма. Священник не может допустить утечки информации, так как это могло подорвать доверие к Церкви, но в то же время он не может противиться приказам Собора. Удовлетворить обе позиции невозможно: в итоге одно он выполнит, а за нарушение другого заплатит жизнью. Предатель поплатится за предательство, Церковь останется чиста. Камёлё задрожала. «Рё Аккӱтликс, что я натворила?! – мелькнуло в ее голове при взгляде в его глаза, в которых теперь отчетливо отражалась тревога. – Ему ведь не позволят уйти, даже если он захочет».

Она взяла его за плечо.

– Какую тайну ты должен был открыть? – спросила она мягко.

– Я это сделал! – забормотал священник.

Он сбросил с себя ее руку и уткнулся кровоточащим лицом в ладони.

– Я это сделал! – выкрикнул он в полном отчаянии. – Великий Аккӱтликс, дай мне искупить мою вину!

На ее вопрос он, конечно, не ответил, но Камёлё и не рассчитывала на это. Она не сомневалась, что зӱрёгал получил свою информацию – и до нее теперь так просто не добраться. Протонация подземелья вновь безопасно закрыта, и священник уже не заговорит ни с кем, кроме зӱрёгала. Однако она была глеевари. Ей вполне хватило мимолетного фрагмента его воспоминаний, который она успела заметить.

То, что она увидела, выбило ее из колеи.

Пока она пыталась переварить эту вспышку образов, из глубины храма до нее вдруг долетел протяжный, глубокий, ледяной и темный звук труб.

Священник опустил руки и не дыша вслушивался.

– Он зовет меня, – хрипло произнес он. – Голос Аккӱтликса, ты не слышишь? Он зовет меня к себе.

Но она слышала. Совсем скоро придут, чтобы увести его.

Священник обернулся на звук. Он впился в дверь взглядом, полным ужаса и надежды.

«Аккӱтликс, неужели это действительно твоя воля? – мысленно спрашивала Камёлё. – Неужели ты никогда не захлебнешься в этом море крови? Никогда не насытишься?!»

В глазах ее брата Вёикирасӱ были те же экстаз и огонь. Шагая мимо нее по дороге к алтарю, он смотрел на нее, будто не узнавая – с невменяемым, отдаленным выражением: он был уже совершенно в другом мире, наполненный и захваченный знанием, что прямо сейчас он приближается к Богу. Тогда она была на самом дне: в глубочайшей печали, униженная, изможденная постоянными допросами и закормленная упреками, что до той же ситуации она довела и своих отца и брата – оба были невинны. Смерть их отца произошла из-за отказа сердца, когда он узнал о ее якобы предательстве. А Вёикирасӱ решился принести себя в жертву на алтаре, чтобы это же предательство помочь искупить. Но именно тот взгляд пронял ее глубже всего. Ей до сих пор становилось плохо от воспоминания о преданности Вёикирасӱ… о его равнодушии к несправедливости и смерти.

– Беги со мной, – сказала она священнику. – У тебя последняя возможность. Беги сейчас.

Он посмотрел на нее, и в его глазах уже не было и следа неуверенности – осталось лишь возмущение.

– Отступи, искусительница! – вскрикнул он. – Отступи!

Он вдруг бросился к ней, поднял окровавленные руки, сжал ее лицо в руках и впился взглядом в шрамы на ее носу.

– Я вижу! Вижу! – закричал он. – Ты сама отказалась от смерти! Сама трусливо сбежала от судьбы! И искушаешь меня последовать за тобой?! Да обрушится на тебя гнев! Проклинаю тебя!

Камёлё вырвалась из его рук. Его крик мог услышать кто угодно – в ближайших кельях еще оставались опаздывающие. А где, собственно, зӱрёгал?! Она подняла глаза к окну: при помощи левитации, конечно, туда попасть легко, но применять настолько заметные психотронные действия – это все равно что позвонить зӱрёгалу по нетлогу, чтобы он за ней пришел. Коридор же был пуст. Камёлё выбежала и закрыла за собой дверь. Теперь нужно скрыться от всех взглядов.

Вдоль ряда келий она тихо бежала на следующий этаж. На пути встретилось несколько священников, но пока ее никто не разыскивал, а сама она находилась в состоянии глееваринской невидимости, потому ее просто никто не заметил. Ей нужно было попасть к подножию лестницы, ведущей в нижнюю башню, – там была стеклянная галерея, с которой можно было перелезть на карниз.

Пока тревогу никто не поднял. Священник после ее ухода, очевидно, погрузился в молитвы и раздумья, а такие материальные и мирские вещи, как погоня за чужаками, ему в голову даже не приходили. Может, ей удастся отсюда исчезнуть так, чтобы никто не заметил. И все же, где зӱрёгал?! Только это не давало ей покоя – что о нем ничего не известно. А вести поиски в протонации она не решалась.

В галерее было много окон, на одно из которых Камёлё легко забралась. Открыв его, она прыгнула на подоконник.

– Стой! – крикнул кто-то с другого конца коридора.

И побежал к ней.

«Теперь мы знаем, где зӱрёгал», – ухмыльнулась Камёлё мысленно. Она узнала его по голосу, но соблюдала осторожность, чтобы не повернуться к нему лицом. Техники невидимости ее, конечно, от глееварина не спрячут, но вполне могут его запутать. Даже настолько, чтобы он ее не узнал.

Камёлё схватилась за верхнюю часть окна, вылезла на стеклянную крышу галереи и встала на ноги. По раме пробежала на сланцевую крышу. Перескочила через нее и побежала к следующей башне. С помощью левитации она удерживала равновесие, однако следила за тем, чтобы использование глееваринских навыков было незаметным. Зӱрёгал не должен был узнать, что она тоже глеевари, – в таком случае проще было дать ему визитку со своим именем. На всей Ӧссе глееваринов было едва ли несколько сотен. Конечно, они получали разнообразные корреспондентские задания во Вселенной, но она сомневалась, что среди десятков тысяч ӧссеан, разбросанных по Солнечной системе, их наберется больше двадцати-тридцати. Если зӱрёгал о ней узнает, для него будет смехотворно легко идентифицировать ее.

Пока он только высовывался из окна, Камёлё удалось забраться на ближайшую верхушку крыши и исчезнуть за темной стеной башен. Она бежала дальше по периметру храма. Почувствовала порыв в мыслях. Зӱрёгал преследует ее – и вместо того, чтобы, как она, демонстрировать подтягивания и прочие сомнительные гимнастические приемы, он держится в воздухе чистой левитацией. Камёлё не стала ждать, пока он начнет ее искать в протонации, и оставила на его пути иллюзии. Тут же она почувствовала, как их пристально исследует его сознание. Он остановился на крыше и смотрел по сторонам. Но не мог ее найти.

Чтобы ее преследовать, он должен был решить, идти по периметру вправо или влево. Камёлё не ждала, пока он разрешит эту жестокую дилемму. Она подбежала к месту, где край храма близился к другому земному зданию. На его фасаде была пожарная лестница. Под прикрытием пятна в протонации Камёлё разбежалась, перепрыгнула несколько метров между зданиями, ухватилась за перекладину лестницы и немного затормозила падение левитацией. Если ты не подвержен головокружениям, этот метод вполне незаметен.

Особенно если следы можно скрыть за очередной иллюзией.

Она слезла к ближайшему аварийному выходу, открыла дверь и пробралась в здание. И оказалась в коридоре, где были двери офисов. «Рё Аккӱтликс, – думала она с недоумением. – Разве здешних работников не отвлекает крик боли из соседнего здания?» Но, судя по всему, здесь работали почти одни ӧссеане, каждый из которых иногда вставал из-за компьютера и в обеденный перерыв заходил в храм, чтобы вдохнуть немного крови и грибов. Камёлё проскользнула по коридору никем не замеченная. После стольких лет на Земле она умела скрываться и от камер видеонаблюдения. Долго не задерживаясь, она спустилась на лифте на первый этаж и через главный вход вышла на совершенно другую улицу.

Камёлё жила неподалеку в маленькой квартире на окраине ӧссенского района – две миниатюрных комнаты, но какое-никакое личное пространство. Легкими шагами она побежала и через несколько минут уже была на месте. Ей хотелось только переодеться и снова выйти. Если зӱрёгал будет ее искать и использовать при этом протонацию, безопаснее быть среди людей на открытом пространстве, чем оставаться дома и притягивать его внимание четкими мыслями в тишине и одиночестве.

Она молниеносно ополоснулась и надела коктейльное платье и туфли. На лицо нанесла блестки, чтобы совсем не походить на ту девушку в штанах, которая несколько минут назад бегала от зӱрёгала по крышам. Глееварин, конечно, узнаёт людей не по внешности, но нельзя пренебрегать основным правилом безопасности. Нельзя пренебрегать ничем. И в ближайшие дни ей придется потрудиться, чтобы оставаться незаметной.

Ей казалось, что та ужасная вещь, которую она уловила среди мыслей лардӧкавӧара в мимолетном мгновении слияния, звенит в ее голове как колокол.

Глава шестая Чужая территория

Пинки ненавидела телефонные звонки. Ей претило вот так, без предупреждения, ворваться своим голосом и лицом на дисплее к кому-нибудь на работу или домой. Как вообще можно начинать с кем-то разговор, не зная, что на том конце провода происходит и какое царит настроение? Ее пугало, что она может потревожить в неподходящий момент: за обедом, во время встречи или полового акта, посреди прекрасного фильма или во время ссоры. Тот, кого она побеспокоит, будет злиться по праву. Она знала, что подобные опасения глупы и что она, скорее всего, единственная в целом Всемирном союзе, у кого такие проблемы с чужой приватностью, но это ничего не меняло. Для нее каждый звонок представлял собой полчаса мучительной подготовки, а затем, едва раздавался сигнал, наступало худшее – те несколько мгновений, пока человек на том конце не начнет говорить. Это было хуже, чем прыжок в неизвестность на новой плазменной трассе, карты которой у нее нет.

Прежде чем позвонить Лукасу, она собиралась с силами целое утро, и после всего этого он ответил лишь, что сейчас на встрече и даже не знает, до которого часа придется остаться на работе, «пока, всего хорошего». Скорее всего, он предполагал, что если Пинки хочет сказать что-то важное, то просто перезвонит вечером – но два звонка в один день были выше ее сил. Первоначальная уверенность – то есть встретиться с ним и сказать о том письме независимо от того, подходящее сейчас время или нет, – быстро ее покидала.

Было девять часов вечера. Она как раз решила, что уже все равно поздно, да и утренней попыткой она сделала достаточно для своей совести, как вдруг пикнул ее нетлог. Это совсем другое дело. С принятием звонков у Пинки проблем не было. Она была готова сделать что угодно для кого угодно в любое время дня и ночи.

Она взяла трубку в комнате. На большом дисплее на стене появилось лицо Лукаса.

– Так что ты хотела, Пинкертинка? Тебе что-то нужно? – Он, очевидно, тоже думал, что друзья звонят ему, только когда им что-то от него нужно.

Прямо сейчас он ехал домой – Пинки видела мигающие огни за окнами такси. Заметила она и то, чего на маленьком дисплее нетлога в виде браслета точно не было бы видно: Лукас выглядел невероятно усталым. Это лишило ее остатков храбрости.

– Ничего важного, – поспешно убедила она его. – Просто хотела спросить, что ты там делаешь, ну и…

Она закусила губу.

– Понял. Ты просто хотела поболтать, – произнес он совершенно нейтральным тоном.

Пинки быстро кивнула, счастливая, что он поверил, но тут же заметила его ухмылку, и ее уверенность пропала.

– Знаешь что? Совершенно случайно у меня есть время сегодня вечером, но сложно сказать, сколько его будет потом, – легко продолжал он, пока она не начала что-либо объяснять. – Как насчет зайти куда-нибудь выпить?

Это было заманчиво само по себе, но именно страх заставил ее тут же кивнуть в ответ – страх, что если она упустит эту возможность, то следующую уже так просто не получит. У Лукаса куча работы – это ясно. Это дело с Советом и колонистами во всех новостях. А что, если он в конце концов улетит на Д-альфу? Эта мысль была ужасна – тем более что прямо противоположная мысль о том, что страшная ноша в виде письма наконец может исчезнуть из ее коробки с фотографиями, была так притягательна!

– Раз ты предлагаешь, – выдала она.

– Прекрасно. Заеду за тобой. Я знаю один замечательный ресторан…

– Лукас, – пискнула Пинки.

Воспоминание, преследующее ее весь день, не отставало.

Он воспринял это как сомнение.

– Ну, не заставляй себя уговаривать, Пинки! – перебил он ее с улыбкой. – Когда еще при твоем аскетичном образе жизни ты выпьешь хорошего вина? Одевайся и пойдем!

– Нет, я… Я только… – выдавила она.

Она не хотела вина. В ее мыслях был другой вкус, давний, из воспоминаний. Неописуемый аромат. Даже столько лет спустя она чувствовала его во рту.

– А ничего, если мы…

Он выжидающе смотрел на нее. Пинки поняла, что причин для смущения на самом деле нет.

– Было бы странно именно с тобой идти в винный ресторан, – сказала она. – Это пустая трата времени. Не пойти ли нам лучше в ӧссенскую чайную?

Казалось, его это удивило.

– Ты бы хотела туда пойти?

– Хотя бы посмотреть. Я никогда в жизни не была в таких местах.

Лукас недоуменно покачал головой.

– Это женское любопытство! – Казалось, что он хорошенько задумался, но в итоге пожал плечами. – Как хочешь. Для меня будет честью помочь своей даме расширить горизонты… хотя потом мы, возможно, с радостью забежим в тот винный ресторан.

– Неужели их чай так тебе не нравится?

Лукас посмотрел на нее, будто не верил собственным ушам. И рассмеялся. Это был искренний смех, никакой иронии – такого она не слышала от него уже многие годы.

– Ну ты даешь, Пинки!

– Что в этом смешного?

– Хватит издеваться! – Он не переставал смеяться. – Чай! Не нравится! Мне!

Он потряс головой.

– Хотя, с другой стороны, хорошо, что ты в таком приподнятом настроении. – Смех еще звенел в каждом его слове. – Это будет интересный вечерок.

В этот момент Пинки поняла, что случилось какое-то принципиальное недопонимание. Она не знала чего-то, что должна была знать, и это была настолько базовая информация, что Лукасу даже в голову не пришло, что она ею может не владеть. «Неужели ӧссенская чайная – это что-то совсем иное, чем просто… чайная?» Но раньше чем она решилась на маневры отступления, Лукас просто сказал:

– Ну, давай, через полчасика я у тебя, – и прервал связь.

Она вздохнула. Интересный вечерок?! Пинки казалась себе тем странным человеком, который отправился на кладбище в надежде найти там клад.

Такая женщина, как Пинки – соответствующего нрава и соответствующего возраста, – способна одеться для вечера в течение нескольких минут. Правда, в свои шестнадцать она тоже простаивала у зеркала, чтобы оправдать шутки о женщинах и восполнить какую-то таинственную биологическую необходимость, однако в те годы она все решила раз и навсегда и с тех пор ей не приходится тратить время на это. Пинкертина Вард выяснила, что сливово-синий – это именно ее цвет, потому в шкафу было единственное универсальное праздничное сливово-синее платье проверенного временем фасона, единственные туфли проверенной модели и единственная губная помада проверенного оттенка. Иногда она их заменяла новыми, но других вариантов не рассматривала. Десять минут до приезда Лукаса она провела перед совсем другим шкафом.

Пинки открыла дверцы, взяла из коробки с фотографиями письмо отца Лукаса и бросила в сумочку. Затем снова вытащила. А потом сунула обратно. Сейчас у Судьбы был отличный шанс себя проявить, так как только от нее зависело, в какой фазе метаний позвонит Лукас. Дело не в том, что Пинки вообще не хотела передавать письмо. Была еще одна маленькая проблемка.

Сейчас, в тридцать три года, она бы точно ничего подобного не сделала. Но тогда ей было шестнадцать, и она была безумно, безнадежно – и совершенно бессмысленно – влюблена в Лукаса Хильдебрандта. Загадка, которую он из себя представлял, не давала ей покоя. Как и загадка, которой был маленький прямоугольник мицелиальной бумаги. Что ему может написать отец?!

Она открыла письмо.

Пинки думала, что найдет в конверте микрод с голографической записью. Или даже еще один лист бумаги с письмом, написанным от руки или напечатанным. Конверт не был подписан, потому она решила, что вместо разорванного может просто положить в новый и никто не заметит. Конечно, она не подозревала, каким образом пишут письма ӧссеане, и это было роковой ошибкой. В таких обстоятельствах она была обязана об этом знать.

Ну, теперь она знала. Они берут длинную полоску бумаги, на которой пишут письмо, а затем четко определенным образом складывают и склеивают. Она до сих пор вспоминала свой шок, когда поняла это. Никакого конверта. Ничего, что можно бы было заменить. И ничего уже не сделать незаметно, когда письмо разорвано на две части. Если она однажды захочет отдать это письмо, то придется признаться, что из любопытства ей хотелось его тайно прочитать. И более того…

Более того, ей это ничего не дало. Этот случай надавил на ее совесть, но нисколько не удовлетворил любопытство, потому что письмо определенно было написано не на том языке, который она могла бы понять. Можно было и раньше подумать – она ведь видела книгу, по которой Лукас учит ӧссенские знаки, и было совершенно очевидно, что профессор Хильдебрандт ими тоже владеет. Много ума не надо, чтобы понять, что в распоряжении отца и сына есть идеальный тайный язык, которым было бы грех не воспользоваться. Но она как полная дура совершила все ошибки, какие только могла, одну за другой, от основной до мельчайших.

Пинкертина раздобыла мицелиальную бумагу, тушь и перо, и попыталась переписать письмо, но оказалось, что это еще тяжелее, чем выглядит. Она не знала, какой из этого хаоса значков важен – какая точка или толстая черта действительно что-то значит, а какая случайна. Так как системой она не владела, подделать письмо ей не удалось, даже когда она пыталась обвести его через подсвеченное стекло. Полное фиаско.

Но у нее был еще шанс – если бы она пришла на кафедру к профессору Хильдебрандту и во всем призналась. Она решалась три года, тысячу раз себя убеждала, что он не такой уж жуткий, как кажется, и у него нет причин ее обижать. Ведь ничего страшного не случилось. Профессор просто перепишет письмо и доверит его кому-нибудь более надежному.

Потом Пинки узнала, что он умер.

Она почти рвала волосы на голове. Он опередил ее решительность всего на пару дней!

Вскоре ей пришло в голову, что она может сама начать учить ӧссеин и наконец расшифровать письмо. И оказалась не такой уж безнадежной. Возможно, Пинки делала глупые ошибки, но в академическом смысле способностей ей хватало; более того, в жизни она не раз проявляла значительное упорство, когда речь шла о часах усилий, посвященных соразмерно осмысленной цели. Выбранное для этой попытки время тоже не было таким уж странным, и смерть профессора с ним была тесно связана. Ӧссеин имел репутацию невероятно сложного языка, что всех отпугивало, так что ему почти не учили в языковых школах. Если бы Пинки искала курсы прежде, то вполне могла бы оказаться прямо на кафедре Хильдебрандта – а значит, и на коврике в его кабинете.

В учебнике она дошла до двадцать четвертой лекции, но только благодаря тому, что пролистала первые двадцать три, где речь шла о каких-то «вспомогательных определительных значках», что ей не показалось важным. Лекция № 24 начиналась классически: картинкой с двумя героями – землянкой и ӧссеанином. Под каждым был значок на ӧссеине, транскрипция латиницей и перевод на терронский.

«Эта девушка – студентка. Ее зовут Анна. Этот парень – жидкий металл во тьме. Его имени нет».

Именно так там и было написано. На этом Пинки закончила. Как можно это учить, если она даже не понимает перевод на свой родной язык?

Кроме того, она прочитала предисловие профессора Хильдебрандта, откуда узнала, что, кроме ӧссеина обыкновенного, на котором говорят в быту и которому посвящен данный учебник, существует еще три типа древнего храмового языка, которые используются в определенные периоды литургического года или в определенных обстоятельствах, а из них самый сложный и эзотерический – так называемый ӧссеин корабельный. С тех пор она не сомневалась, что письмо написано именно на корабельном ӧссеине, и это была самая веская причина, почему она бросила все это дело. Зачем учить обычный ӧссеин? Для ее целей его не хватит.

Да и к чему все попытки разгадать письмо? Лукас все равно бесконечно далеко.

Пинки отпраздновала двадцатый день рождения и лишилась девственности в спальном мешке с одним плазмолыжником с артисателлита Солунь-3 – это был красивый парень, но другие его черты она узнать не смогла, потому что больше его никогда не видела. В том же году она выступила на олимпиаде и заняла двадцать шестое место. Она убеждала себя, что в следующий раз будет лучше, но на самом деле именно в этот момент все ее жизненные успехи остались позади. Пинки начала изучать административное право и маркетинг – особого удовольствия это не приносило, и даже представить было сложно, что она действительно будет этим заниматься, но родители говорили, что это перспективно, потому она приняла мысль, что однажды станет секретаршей (которая отважно передает шефу телефонные звонки), так же, как и до этого приняла мысль, что будет профессионально заниматься лыжами. Грустно, что родители с младшей сестрой вскоре уехали. Валентина и Фредерик Вард были профессиональными плазмолыжниками, но давно закончили спортивную карьеру и посвятили себя акробатике. Им пришло интересное предложение с Эридана. С Кристиной проблем не было, она легко могла перейти в другую консерваторию, но родители сомневались, забирать ли с Земли Пинкертину, которая только начала учиться в университете. Пинки убеждала их, что справится и одна. Не могла ведь она стоять на пути их карьеры. И как она могла поехать с ними на Эридан, когда дома в ее шкафу лежит такое письмо? Она совершенно не сомневалась, что должна остаться на Земле. Пинки прекрасно справится без них. Ведь она уже почти совсем взрослая.

На следующий день после ее двадцать первого дня рождения родители и сестра помахали ей в зале аэропорта на прощание, и с тех пор она видела их от силы раз в году. Пинки действительно осталась одна. Грета вышла в первый раз замуж, и с ней невозможно было говорить, Пол Лангер выигрывал на Марсе одно соревнование за другим, Ник изучал право. Лукас уже давно не участвовал в гонках, но был на короткой ноге с администратором плазмоцентра, который разрешал ему кататься вдоволь по профессиональной трассе, куда никого, кроме членов команды, не пускали. Благодаря этому Пинки виделась с ним, но общались они в спешке и недолго. У Лукаса было мало времени: он изучал астрофизику, писал в Медианете комментарии о политике, прилично зарабатывал переводами с ӧссеина, и за ним бегали толпы девушек. У Пинки все равно были свои заботы. Ее лучшая подруга, олимпийская чемпионка Донна Карауэй, недавно погибла на плазменной трассе. Против этого вся суматоха с письмом выглядела просто смешно.

Но, возможно, благодаря этому Пинки намного чаще размышляла о том, что происходит вокруг. Она впервые задумалась, что способ передачи информации, который выбрал отец Лукаса, как минимум… необычный. Джайлз Хильдебрандт мог все устроить гораздо проще и официальнее: через адвокатов, защищенный почтовый ящик или Медианет. Мог, наконец, написать в своем завещании! Но вместо этого он выбрал обычную, не слишком надежную девушку. Ничем, несмотря на все успехи, не примечательную. Серую мышь, у которой такое письмо никто бы не искал. Может, она была не так ненадежна, как ей самой казалось. Что, если он ожидал, что она откроет письмо? Ему вполне могло быть все равно, так как язык текста был сам по себе отличной защитой. Возможно, он знал и то, что Пинки ничего серьезного для расшифровки не предпримет. Не играло роли, какими были ее замыслы – считалось только то, что по факту она не сделала ничего. Вероятно, он разгадал ее намного лучше, чем она думала.

По этой причине после трезвых размышлений она отвергла очередную идею – найти какого-нибудь ӧссеанина или хотя бы отдать письмо на перевод. Она вдруг четко осознала, что в нем могут быть вещи не только личные, но и небезопасные. Она положила его в коробку со старыми фото и спрятала глубоко в шкафу.

А потом…

Потом она просто забыла о нем.

Всегда получится, если сильно захотеть.

Лукас посадил ее в такси и выбрал на интерактивной карте место в районе на окраине, где Пинки никогда бы не искала чайную.

– Ну, вперед, на территорию врага, – проронил он и с улыбкой уставился в обитое сиденье возле нее.

Это замечание никак не успокоило Пинки. «Я должна была его послушать и согласиться на винный ресторан», – звучало у нее в голове, пока автоматическая кабина поднималась в воздух. Но такси уже гладко входило на верхний уровень, где было налажено быстрое движение для поездок на дальние расстояния, и встроилось в полосу над крышами зданий. Пинки рассудила, что уже поздно, и поддалась судьбе. В конце концов, это не могло быть настолько страшно. Хоть Лукас и показывал всем своим видом, что идти в ӧссенскую чайную немного странно, он все же без колебаний ее туда вел, потому идея уже не казалась такой провальной. Кроме того, если она не использует эту возможность, когда еще ей удастся посмотреть на подобное место? Сама она вряд ли рискнула бы идти куда-то, где в меню не разобрать даже вспомогательных определительных значков.

Но прежде всего…

«Прежде всего, я надеюсь, что, выпив этот чай, обрету каким-то чудом храбрость», – допустила она мысленно. Письмо лежало в ее сливово-синей сумочке, спрятанное на самом дне. Она все еще не знала, что в итоге с ним сделает.

– Чем, собственно, ӧссенская чайная отличается от нашей? – произнесла она от полной беспомощности, пока такси мчалось высоко над ночной улицей.

– Там ӧссеане, – сообщил Лукас. – И их там много. Немного некомфортно, если не привык. Но, как я всегда говорю, хорошее вино поможет. Если что, нам есть куда бежать – адрес винного ресторана я не забуду.

Пинки не понимала, о чем он говорит. Вообще. Боже, в какую авантюру она ввязалась? В ней усиливалась неподдельная тревога.

– Ну уж нет. Сначала чай! – объявила она с решимостью, которой совершенно не испытывала.

Чувство самосохранения ей велело поддерживать беседу любой ценой, потому что только так она может получить мельчайшие крупинки информации.

– Так какой он, чай?

– Я бы сказал, он совершенно обычный, потому что я пью его с детства, но это, как и трёигрӱ, дело привычки, – признал Лукас. – Конечно, это вообще не чай. На Ӧссе чайные деревья не выращивают. Там делают отвары из всего подряд, и лучше большинство из них не изучать.

Пинки принужденно засмеялась:

– Отвар из толченых червей?

– Ты сама это сказала! – запротестовал он. – В основном это грибы. Тебе бы понравилось суррӧ – это такое божоле из грибов, но сомневаюсь, что оно там будет. Его можно раздобыть в duty free в аэропорту, но только в определенное время года. Без суррӧ не обходится ни один ӧссенский праздник.

– Суре я пила у Софии.

На губах Лукаса все еще играла улыбка.

– Это другое! В таком случае тебя не удивят сомнительные напитки.

– А некоторые виды их чая я знаю от… – начала она.

Но в горле встал ком, и ее голос затих. Она хотела ему сказать, правда. Все, насколько это возможно, и лучше раньше, чем они доедут. Но в последний момент она лишилась смелости.

Так как разговор был несерьезный, Лукас сразу же заметил ее сомнения. «Неужели он всегда начеку?!» Пинки поймала на себе блеск его взгляда, и кровь прилила к ее щекам.

– Потому что они продаются в гипермаркетах, – пробормотала она с огромным усилием.

Посмотреть на Лукаса она не осмелилась.

– Это, конечно, так, – сказал он безучастно.

На этом они закрыли тему напитков и начали обсуждать ӧссенскую кухню.

Чуть позже они покинули такси и оказались на спокойной улице, неожиданно заканчивающейся проволочной изгородью, за которой растянулась полоса травы под одним из городских шоссе. Обычный кабинный транспорт располагался в прямоугольной сети плазменных коридоров над крышами домов, но это не распространялось на грузовики и скорые поезда дальнего следования. Из соображений безопасности их трассы не должны были пролегать над зданиями, потому под ними оставались незастроенные зоны – буквально дорожки – тут и там прерываемые башнями радиоточек с системой стрелок и полос для ускорения. Достаточно поднять голову, чтобы увидеть на высоте двухсот метров переливающуюся разными цветами скоростную дорогу, а на ней, как валики, пассажирские и грузовые поезда, бесшумно курсирующие поперек неба между Н-н-Йорком и ближайшим поселением Н-м-Гаага.

Но Пинки не обращала внимания на скоростную дорогу. В смешанных чувствах она смотрела на вход в чайную, на каменную арку, подсвеченную во тьме синим пламенем ламп. Дверь была обита стальными пластинами.

Лукас подождал, пока такси оторвется от земли, а потом наклонился к ней.

– Я кое-что тебе скажу, Пинки, – сказал он приглушенным голосом. – Я считал, что ты знаешь, но, слушая тебя, начинаю в этом сомневаться.

Помолчал.

– Когда мы зайдем, старайся никому не смотреть в глаза.

Пинки уставилась на него.

– Чего?!

– Ты когда-нибудь видела ӧссеанина без очков? Хотя бы на фотографии? – терпеливо спрашивал он. – Знаешь, какие у них глаза?

– Да, но…

– Не смотри в них, – повторил он. – Я совершенно серьезно.

От его тона у нее пошли мурашки по телу.

– Почему? – пискнула она.

– Просто традиция. Местный фольклор.

Уголки его губ растянулись, но это была совсем не веселая улыбка.

– То есть я должна все время смотреть в пол?

– Да нет. Можешь смотреть по сторонам. Просто не ищи зрительного контакта. – Он заколебался. – Не стоит это недооценивать, Пинки. Как только ты попадешь в трёигрӱ, отвести взгляд станет действительно сложно.

– Раз они так опасны для людей, почему… – вырвалось у нее.

Но в последний момент Пинки осеклась. «Почему мы их здесь терпим? – хотела она сказать. – Почему мы их вообще сюда пустили?» Но тут же сама себе ответила. «Потому что нам нужны их технологии. Потому что, даже если мы захотим, мы не сможем их отсюда выгнать. Потому что мы любопытны – как и я сейчас».

Лукас встряхнул головой.

– Опасность происходит лишь от незнания, – произнес он. – Достаточно придерживаться конкретных принципов, и с тобой ничего не случится. Если к тебе кто-то обратится, даже по-терронски, ничего не отвечай, склони голову и молчи, насколько это возможно. Даже если тебе будет неприятно. Ни в коем случае не кричи и не убегай. Если мы вдруг разделимся и с тобой это случится, просто уткнись лицом в стол, положи руки за голову – вот так – и читай себе какой-нибудь стишок, пока я не приду. Хорошего впечатления ты на них не произведешь, но они оставят тебя в покое.

Когда Лукас увидел выражение ее лица, то добавил в свою улыбку пару капель ободрения.

– Ты сможешь! На каждом соревновании ты рискуешь гораздо больше, чем сейчас.

Он повернулся и направился к железным воротам.

Она схватила его за руку.

– Лукас!.. Это правда так серьезно?!

Он посмотрел на нее с удивлением.

– Боже, а ты чего ждала?

– Приятно посидеть в чайной?.. – проронила она.

Он закатил глаза.

– Пинки, Пинки… – вздохнул он.

Покачал головой, обхватил ее за плечи и открыл стальную дверь.

Чайная на первый взгляд ничем не отличалась от земной. Преобладали металл и керамика, пол был покрыт рассыпанными камешками, но шестиугольные столики со скамейками в отдельных боксах были точно такими, как представляла себе Пинки. Тут она поняла, что и это вопрос привычки. Ӧссенский стиль был так узнаваем на Земле, что уже не производил впечатления экзотики.

Чего нельзя было сказать о самих ӧссеанах.

Как и предвидел Лукас, в чайной их в это время было действительно много. Первым был вышибала в капюшоне и темных очках, который остановил их на входе – он обратился к ним по-терронски, но Лукас ответил на ӧссеине, чего было более чем достаточно, чтобы без дальнейших расспросов пустить их внутрь. Пинки с блуждающим взглядом шагала в темноте, полной иссиня-серых лиц.

Конечно, она уже не раз в жизни видела ӧссеан – и не только на фото. Но, как она только что поняла, и правда никогда не видела ни одного из них без солнечных очков – даже в дождливые дни. Они не показывали своих глаз землянам. Это довольно незаметная мера, которую никто не скрывал, но в то же время никто не заострял на этом внимания. Пинки не могла вспомнить, чтобы в Медианете хоть раз упоминались какие-либо особенности ӧссенских глаз. Об ӧссеанах вообще мало говорили. Что было странно в государстве, где действовал Закон о передаче информации и где медианты представляли собой мощную политическую силу.

«Они заботятся таким образом о нас или о себе?» – задумалась Пинки.

Она чувствовала странные мурашки, покрывающие ее спину, и совсем не была уверена, что это обычный страх. И, даже руководствуясь советом Лукаса, она не могла не заметить, что здесь, среди своих, ӧссеане не беспокоятся об очках.

Едва они сели за столик, к ним направилась официантка с подносом.

– Это просто чистая вода. По традиции она должна быть на столе перед каждым приемом пищи, – тихо информировал ее Лукас.

Когда ӧссеанка подошла к ним, он поднял глаза и обменялся с ней парой непонятных фраз. Пинки тем временем схватила стакан и жадно его осушила. Ӧссеанка мгновенно долила воду, поставила перед ней целый кувшин и ушла.

– Она сказала, что на южных островах уже начался сбор урожая, потому первое суррӧ появится на Земле где-то через три недели, – произнес Лукас с едва сдерживаемым смехом. – Так что сегодня у нас репетиция ужина, а потом мы вернемся без подготовки – что скажешь?

– Прекрасно, – выдавила Пинки.

«Никогда больше, – думала она. – Никогда, никогда». Всем сердцем она искренне жалела, что ей пришла в голову безумная идея прийти именно сюда. Она выпила второй стакан воды и старалась не думать о том, что ее наливали сами ӧссеане. «Пусть этот трупный иссиня-серый цвет, какая разница! Это ведь нормально. Инопланетяне – такие же люди, как мы. Вполне такие же люди, как мы».

Наконец она осмелилась поднять глаза примерно на шестьдесят градусов. Она надеялась, что улыбка Лукаса ее ободрит, но вместо этого встретила его задумчивый взгляд.

– Что именно тебя интересует в Ӧссе, Пинкертинка? – спросил он.

Она закусила губу. Вопрос застал ее врасплох.

– Я… только… ничего особенного… – выдавила Пинки. – Правда.

Лукас в нетерпении тряхнул головой.

– Ты хотела о чем-то со мной поговорить, не отпирайся! И это как-то связано с Ӧссе. С кем-то другим я бы и дальше болтал о еде и позволил бы ему самому искать подходящий момент, но мы с тобой так давно друг друга знаем, что я могу спросить начистоту, правда же? Боже, Пинки. Я ведь хочу тебе помочь. Совсем не хочется применять на тебе тактические маневры. Я всегда ценил твою искренность.

Эта речь испугала ее до смерти. Она была благодарна, что он угадал, что подначивает ее, и в глубине души надеялась, что он беспощадно выдавит из нее правду – но вместо этого он выказал свое доверие и таким образом возложил на ее плечи невыносимо тяжелый камень свободы выбора. Что она могла ответить? Только молчать, молчать, молчать… Она не могла представить, как можно отважиться именно его, еще верящего в ее искренность, лишить иллюзий.

А вот возможность хранить эту тайну вечно она прекрасно могла себе представить.

– Это не так уж важно… – поспешно бросила она. – Но, когда мы говорили о винном ресторане, я просто… просто вдруг вспомнила об одном ӧссенском чае.

Она замолкла. Этот компромисс был лишь наполовину правдой: он не был слишком близок к тому, что ее обременяло, так что она могла не бояться, и в то же время не слишком далек, поэтому у нее оставалась надежда.

– Все время думаю, что где-то на него наткнусь. Он был такой… такой… Ни с чем не сравнимый.

Лукас выжидающе смотрел на нее.

– Боюсь, при своем недостатке воображения я не узнаю его по такому смутному описанию.

– Однажды я пила его у вас дома… – призналась она.

И сразу начала краснеть, за что в душе себя корила. «Ну что ж, – рассудила она стоически. – Раз правда не может быть полной, пусть будет хотя бы щепотка хваленой искренности».

– Я пришла к тебе, уже не помню зачем, но тебя не было. И твой отец пригласил меня выпить чаю.

В глазах Лукаса что-то зашевелилось. А через мгновение полностью окаменело.

– Да? – переспросил он. – Давненько это было, должно быть. Какое же впечатление это на тебя произвело, раз ты до сих пор помнишь!

Был ли в его голосе налет язвительности, или ей только показалось?

– Я не ищу специально, совсем нет, – защищалась она. – Понятия не имею, почему я вдруг об этом вспомнила! Просто иногда чувствую этот вкус во рту, когда вижу где-то ӧссенский чай. Иногда я даже покупаю его, но тот самый все никак не найду. Жаль, что я не спросила у профессора, как он называется.

Лицо Лукаса было непроницаемым.

– Ты уже давно могла спросить меня.

– Но я думала, что ты разозлишься! – отчаянно выпалила Пинки. – И была права!

Он тихо засмеялся.

– Я не злюсь, Пинки, – сказал он. – Совсем.

Лукас облокотился на деревянный поручень, который весьма удобно обрамлял все сидячие места, и положил голову на руку.

– Я даже помню, когда это было: лето, жара, потому что потом я… – Она замялась.

– В общем, перед каникулами, – заключил он.

Пинки понимала, что каникулы никак не относятся к тому, о чем он вспомнил, но также она понимала, что ничего больше он не скажет.

Они погрузились в молчание. Пинки чувствовала на себе его проницательный, испытующий взгляд. А пока она ждала, когда он элегантным маневром переведет разговор на другое, старалась решить, чувствует ли она от упущенной возможности передать письмо угрызения совести или облегчение. Но он ее удивил.

– Пинки, что тогда случилось? – неожиданно спросил он. – У тебя это из головы не выходит, правда ведь? Ты поведаешь, о чем вы разговаривали, или это тайна?

– Твой отец мне… – начала она.

Но тут храбрость ее резко покинула.

Лукас приподнял брови.

– Что?

Пинки нервно водила пальцем по краю стакана. «Твой отец мне кое-что дал для тебя».

– Твой отец хотел, чтобы я… чтобы я осталась с тобой в контакте, – выдала она.

Тишина. Пинки была в ужасе. Это ведь совсем не то, что она на самом деле хотела сказать!

Наконец она осторожно подняла голову. Она не знала, чего ждала – наверное, что Лукас засмеется… или, наоборот, начнет свирепствовать, хотя, конечно, приступы гнева не были в его стиле. Но он все так же задумчиво смотрел на нее.

– Тебя это задело? – пискнула она.

Он очнулся и встряхнул головой.

– Нет. Конечно, нет, – усмехнулся он. – Прости, что спросил. Наверное, это не так уж важно. Кроме того, у него все равно не вышло, да ведь? Ты на долгие годы пропала из моего поля зрения.

– Неправда! – парировала она резко. – Даже когда ты был на Ӧссе, я получала новости о тебе от Софии.

Его губы растянулись в улыбке.

– Серьезно? Так ты правда хотела угодить старику?

Она чувствовала нарастающее отчаяние.

– Не злись, – наконец сказала она. – Я… я…

Она закусила губу и снова замолчала. «Это тот самый момент, Пинки, – кричало все внутри нее. – Лучший из всех возможных, или, по крайней мере, такой же хороший, как любой другой, потому что нужный момент ты все равно не поймаешь. Скажи ему, скажи наконец, сделай это и наконец успокойся!» Но она не могла выдавить ни слова. Какая позорная трусость! Ей было противно от самой себя. То, что она действительно должна была сказать, что обжигало ей горло, она никак не могла выпустить на свет, пробив преграду голосовых связок.

Да и все равно уже поздно, потому что он вдруг нагнулся над столом и демонстративно, будто нечаянно, накрыл ее руку своими холодными пальцами. Это было лишь легкое, успокаивающее прикосновение, совершенно естественная вещь. Но уровень порога, который должна была преодолеть ее смелость, от этого жеста поднялся так высоко, что уже не было смысла даже думать об этом.

– Могу себе представить, что ты не могла не согласиться, Пинкертинка, – произнес он.

Хоть он и улыбался, в его серых глазах лежала тень безмерной печали.

– Я очень хорошо помню, как он убеждал людей. Просто инквизиция! Раз задумал, что кого-то обработает, то любой упрямейший еретик рассыплется в прах. Без воли, без костей. Наблюдать за стариком в действии было даже забавно.

Он говорил об этом легко и с неослабевающей улыбкой, но Пинки знала его слишком давно. «Простит ли он меня когда-нибудь?» – спрашивала она сама себя. От безграничной ненависти, которую она видела в глазах Лукаса за стеной смеха, у нее бегали мурашки по спине. «Сомневаюсь, – подумала она. – Это серьезно».

Она выпила еще воды, но даже не чувствовала вкуса. «Что же может быть в этом письме? Простил бы Лукас своего отца, если бы мог его прочитать?!» Внутри все сжималось от мысли, что этого шанса у него нет по ее вине.

– Я говорила с ним едва ли несколько минут, но мне показалось, что он… довольно честный человек. Он вел себя… достаточно мило, – выдала она сипло.

Это была слабая попытка, но ей казалось, что она должна хотя бы защищать профессора Хильдебрандта, раз не может сделать то, что ему пообещала. Но на лице Лукаса промелькнуло выражение такого гнева, что она потеряла дар речи.

– Честный и милый – как это может сочетаться в одном человеке? – рассмеялся он. – Кто хочет быть милым, тот должен время от времени лгать! С гостями он обращался любезно, это понятно; но это пока они не спросят, что происходит в комнате за его спиной.

Пинки уставилась на него.

Лукас замолчал. Кажется, его самого поразило то, что только что сорвалось с его губ. В замешательстве он отвел глаза, а его рука невольно дернулась, будто хотела задержать пару нецензурных фраз, но он остановил ее раньше, чем она могла подняться к губам, и вернул снова на пальцы Пинки. Пинки вдохнула, чтобы задать вопрос, но это было лишь мгновение. Лукас тут же снова посмотрел на нее, и в его лице отражалась радостная невозмутимость, слабое подобие ненависти и язвительности.

– Я лишь хотел сказать, что профессор был по-своему сильной личностью, – гладко продолжал он. – Это невозможно отрицать. Если он пытался затянуть тебя в свои интриги, а ты согласилась, то удивляться нечему.

Он ободряюще ей улыбнулся:

– Не бери в голову. Я не из тех, кто будет тебя винить за это. Серьезно. Сопротивляться ему всегда было страшно сложно.

Пинки мгновенно поняла, что безвозвратно упустила возможность о чем-либо спросить. Лукас снова взял все в свои руки, а значит, он точно не позволит ей вернуться к этой теме. Она могла лишь удивляться, как быстро он смог спрятать в себе эту бурю эмоций. Это в какой-то мере было страшнее, чем настоящая вспышка гнева.

Но она решила попробовать запрыгнуть в последний вагон.

– Но ты же сам смог, Лукас. Ты сопротивлялся ему!

– Я с детства жил с ним в одном доме, потому мне было легче, – произнес Лукас беспечно.

Он забрал стакан из ее руки и переплел свои пальцы с ее. Они были действительно страшно холодные.

Этот холод распространялся к ее локтям и далее к плечам. Пинки сидела и смотрела в прикрытые глаза Лукаса, полностью парализованная. Он был ее давней любовью, тем более тайной, потому она имела право на соответствующий спектр сильных чувств. Но на деле она не могла думать ни о чем, кроме того самого письма, своей чудовищной вины, переживая в полной мере ужас от мысли, как с каждой секундой и с каждым прикосновением возможность спасения становится все меньше. Ей казалось, что она тонет, но это была не та искрящаяся пропасть радужных цветов и сладкого головокружения, которую она всегда представляла в отношении Лукаса Хильдебрандта.

Это было черное болото страха.

Глава седьмая Распитие ӧссенского чая

Пинкертинка лгала ему.

Лукас прекрасно понимал, что за этим скрывается нечто большее. Но он был не в том состоянии, чтобы разбираться. Сегодняшний день был слишком тяжелым. Боль продержалась еще дольше и высосала из него все силы – а затем пришел Рой Стэффорд и отнял все его надежды. Он чувствовал себя совершенно изможденным. Только сила привычки и ожидания Пинки не давали поддаться отчаянию и начать систематически напиваться. Нужно только выспаться – и станет лучше; но сейчас ему не хотелось после такого насыщенного дня бороться еще и со своим прошлым.

А кроме того – он никогда не был таким, как старик! Никогда!

«Без воли, без костей», – звучали в голове его собственные ироничные слова. Лукас вспомнил Роберта Трэвиса, парня из «Спенсер АртиСатс», с которым вел переговоры сегодня днем. Трэвис завалился к ним лично и с большим шумом, чтобы официально расторгнуть с Советом спонсорский договор, а через два часа ушел размякшим как масло. Победа еще не одержана, и Лукас это понимал, но он решил, что теперь, когда дело Фомальхивы в его руках, он прямо с утра займется этим и постарается вернуть Спенсеров назад. «Это лишь сделка, это не считается. Но и тебя я бы смог обработать так, чтобы ты рассыпалась в прах, Пинки, и все мне рассказала, даже не сомневайся! – подумал он, нахмурившись. – Однако, в отличие от старика, мне не хватает той самой несокрушимой внутренней уверенности, что я имею на это священное право».

Лукас поджал губы. Не стоит думать об отце, когда он так устал, иначе от него ускользнет еще какая-нибудь деталь. Зачем ворошить именно это?

Но это было необратимо. Летний день, один из многих. Он прекрасно помнил. Как и Пинки – тот чай.

Бьет по голове как каменный дождь – тупые парализующие удары, волны и звук; зубы сводит, лицо кривится, пальцы неконтролируемо дрожат. Но руки все равно перестаешь чувствовать через полчаса, когда они над головой, так что в целом без разницы, что они там сверху делают. Однако мысль нисколько не приближается к идеальному состоянию отстраненности, сколько бы Лукас ни старался. Дискомфорт невероятно мешает сосредоточиться.

А ведь это цель.

Шаги отца, стук двери, рука на выключателе; надежда; волна облегчения, когда затихает инфразвук. Быстро воспользоваться последними мгновениями, посмотреть на третий снизу стих, потому что из сегодняшних пятнадцати он помнит его хуже всех, и вбить себе в голову – сейчас, когда все нервы в теле перестали дрожать под натиском резких, аритмичных пульсаций низкой частоты, дело идет гораздо лучше. К счастью, кое-что он выучил заранее в школе под партой: хоть там на перемене над тобой и летают банановые кожурки, но по сравнению с условиями, в которых он вынужден напрягать свою память дома, это божественная тишина. Но отец уже здесь и собирает бумаги. Снимает наушники с его ушей.

– Пришла твоя подруга Пинкертина, Лукас.

И снова надежда. Может, благодаря Пинкертинке ему не придется декламировать дурацкие ӧссенские рифмы за всю прошлую неделю. Или хотя бы в качестве задания нужно будет вместо стихов учить новые знаки, то есть сидеть за столом как нормальный человек, с развязанными руками. Знаки нельзя выучить, лишь глядя в бумаги. Их нужно переписывать. Снова и снова.

Но отец будто даже не собирается вытащить из морозилки пару кубиков льда, охладить дрӱэиновые ремни и освободить его руки. Или пустить его к Пинки. Или хотя бы дать ему попить. Лишь стоит и молча смотрит.

Наконец движение. Отец прижимает к его губам чашку ненавистного гӧмершаӱлового чая – либо пей то, что я даю, дорогой дружок, хоть это и отвратительное вонючее грибное пойло, либо помирай от жажды. Лукас знает это и молча пьет до дна. Он знает и что будет дальше, раз это именно гӧмершаӱл. Пока скользкий гриб тяжело разливается в его желудке, он изо всех сил душит в себе страх.

Почему он хотя бы не развязал ему одну руку?!

– Она пришла вернуть тебе какую-то книгу. Как неожиданно, правда?! Последний раз повторяю, Лукас: никогда не зови сюда своих друзей.

– Но зачем ты пустил ее?

– Раз уж она здесь, я хотя бы составлю представление, какие у тебя друзья. «Нельзя упускать возможность, что по воле порядка вещей сама себя являет» – как продолжается этот стих?

Лукас изо всех сил пытался вспомнить, но в голове было совершенно пусто. Его пугает мысль, что чай совсем скоро начнет действовать. Кроме того, ӧссенские псалмы все равно кажутся ему тупыми.

– Не знаешь? Мне это не нравится, Лукас. Может, твоей памяти подсобит, если я приведу сюда твою подругу?

Ледяной ужас, оглушающая тишина. «Боже, ты ведь не сделаешь этого, папа?!.» Но Лукасу хватает ума не говорить ничего подобного вслух. Просьбы и страх – самый простой способ вывести его из себя. Рё Аккӱтликс, если бы она правда зашла сюда… Он чувствует, как от одной мысли его щеки горят от унижения. Он бы наверняка не пережил, если бы именно Пинкертинка увидела его сейчас, в этой ужасной, неловкой ситуации… если бы его кто угодно увидел в этой ужасной, неловкой ситуации…

Отец не развяжет ему руки. Наоборот, он снова надевает на него наушники и кладет на стол перед ним новые листы.

– Не теряй времени. Ты все равно не выйдешь из этой комнаты, пока эта девушка здесь, так хоть выучишь еще одну страницу.

Отчаянная попытка избежать этого: легким тоном и, насколько возможно, с уважением, ведь Лукас хорошо знает, что просить не имеет смысла.

– Если мы отложим это, я готов пообещать, что не встречусь с Пинки. Я ужасно устал…

(Ошибка! О чем он говорит, неужели ума не хватает?! Усталость упоминать было нельзя.)

– Нет такой усталости, которую нельзя преодолеть, Лукас.

Гӧмершаӱл уже начинает действовать: Лукас чувствует, как сжимается горло, а когда вновь раздается звук, восприятие обостряется настолько, что у него выступают слезы на глазах. Как можно в этом цирке сосредоточиться хоть на чем-то?

Но он должен. Должен.

Лукас вздрогнул. Начальник всегда прав. Это ощущение он помнил и спустя столько лет: дверь за отцом захлопывается, а дрӱэиновые ремни на запястьях не сдвигаются ни на миллиметр, потому что им не важно, хочет ли кто-то почесать нос. Задыхаешься от ярости и унижения, но должен молча это проглотить. Вознестись над дискомфортом. Как известно, только старик и Аккӱтликс были избранными, теми, кто имел патент на разум. И хотя Аккӱтликс мог бы, Джайлз Хильдебрандт сомнений не допускал никогда.

Лукас очнулся и поднял взгляд. Пинки уставилась на него глазами, полными ужаса: их карий бархат был лишь на пару тонов темнее, чем искристый янтарь ӧссеан, но очевидно приятнее. Он вдруг осознал, что прослушал ее вопрос.

– Ну же, Лукас! Перестань водить меня за нос. Ты знаешь или нет? – настаивала она.

«Ах да. Пинкертинка все хочет этот чай. Или, лучше сказать, – пытается утверждать, что хочет его». Лукас почувствовал под своей ладонью ее вспотевшие, дрожащие пальцы, и это прикосновение вызывало в нем странное волнение. Они очень давно друг друга знали. И он был готов простить ей почти все что угодно: все сцены, происходившие от отчаяния, которые сопровождали его взросление и включали всё, от краснеющего лица и показной незаинтересованности до ревности и объективной грубости, не говоря уже о литрах случайно разлитых на его одежду напитков. С кем-то другим это вызвало бы в нем ярость или смех, но Пинкертинку он не мог обидеть. Никогда не решился он и что-либо с ней замутить. Когда она выдала отцу, что он учится вне дома, Лукас получил такое наказание, от которого заплакал бы и серийный убийца, и к тому же потерял последний шанс как-либо облегчить эту каторгу. Но он переступил через себя и никогда в жизни этого не упоминал. А на ложь просто махал рукой. Все это было второстепенно. Он точно знал, какая Пинкертинка на самом деле. В сравнении со множеством других женщин все было не так плохо.

– Может, ты идеализируешь его в воспоминаниях, – сказал он. – Могу ответственно заявить, что тут есть чаи и получше, чем тот, и к еде многие из них подходят больше.

Он взял меню.

– Если тебе нужен мой совет, возьми квриллу. Ӧссеане делают к ним прекрасные соусы.

– Ты помнишь! – обвинила его Пинки. – Ты сам себя выдал! Ты прекрасно знаешь, что это был за чай!

Лукас вздохнул:

– Я ведь не утверждал, что не знаю. Я просто думаю, что, попробовав его снова, ты будешь разочарована.

– Конечно же нет! – горячо заявила она. – Ты бросишь меня, чтобы я вечно оставалась в поисках?

Страх, который пару минут назад Лукас отчетливо видел в ее глазах, перестал быть таким безграничным. Как волнующееся море кажется менее глубоким, так и каждый произнесенный слог ослаблял ее страх.

«Да какая все же разница?!» – подумал он.

– Ну, чтобы ты не умерла от любопытства – он называется гӧмершаӱл.

Ведь это было так давно…

Лукас не хотел ей этого говорить, а сама она тоже была не слишком уверена, что хочет узнать. Пинки почти смирилась с трусливым молчанием. Если она вновь почувствует тот давний вкус на языке, ей снова придется бороться и собираться с силами. Она снова будет искать решимость, лишь чтобы сказать ему об этом.

– Гемершайль?.. – повторила она. – Нужно записать.

– Не нужно.

– Но…

– Ты можешь запомнить название по-терронски. Гӧмершаӱл можно перевести как «Янтарные глаза». Милое название для чая, что-то вроде «Колодец дракона» или «Белый пион». В то же время это вход в трёигрӱ: поймает тебя и не отпустит. «Проломит барьеры сознания», как пишут в Книгах.

Лукас засмеялся.

– Но, могу тебя заверить, гӧмершаӱл свободно в магазинах не продается, да и в меню ты его так просто не найдешь. На этот товар верховный жрец наложил эмбарго. Когда что-то запрещают, первыми попадают под удар алкалоиды.

– Хочешь сказать, его нет даже здесь?

– Если и есть, об этом нигде не напишут. – Лукас замялся. – Гӧмершаӱл относится к священным ӧссенским веществам. Всего их пять, и вместе они создают ограниченный ряд. Пять уровней, после которых человек якобы достигает Господа Бога, если он в настроении и у него крепкий желудок, а утром не надо на работу. Гӧмершаӱл – первый из них. Второе вещество называется «Лед под кожей». Третье – «Падение в темноту». Дальше идет «Ви́дение» и, наконец, «Голоса и звезды», вещество Озарения. Официально ни одно из них не поставляют на Землю.

– А неофициально?

– Пинки, Пинки, – сказал Лукас все еще с улыбкой. – Ну ты и авантюристка! Если правда хочешь, я попробую убедить их покопаться в закромах. Но лучше не снимай обувь под столом. За сколько ты теперь пробегаешь стометровку? Может так получиться, что уходить нам придется в большой спешке.

– Все правда так серьезно?

– Будь уверена!

– Думаю, ты меня успешно переубедил… – Она вздохнула, пытаясь унять разочарование. – Мы не можем так рисковать.

– Для тебя это правда так важно! – удивленно сказал он, и его глаза заискрились. – Я не понимаю тебя, Пинки. Именно этот отвратительный чай!

Лукас порылся в кармане и вытащил узкую шестиугольную коробочку, обтянутую чешуйчатой перламутровой кожей. Открыв ее, вытащил какую-то ӧссенскую купюру и спрятал в ладони. Хоть он сделал это очень быстро, Пинки успела заметить блеск серебра и поняла, что это одна из тех, что побольше.

Лукас наклонился через стол так близко к ней, что их лбы почти соприкасались.

– Мне не кажется, что тут сегодня как-то по-особенному опасно, но помни о трёигрӱ,- приглушенно сказал он. – Лучше почитай что-нибудь, хотя бы меню. Ты справишься. Через минуту вернусь.

Пока Пинки опомнилась, Лукас уже встал, прошел мимо и направился к бару.

Она сидела окутанная ужасом. Хотела позвать Лукаса, но все его серьезные предостережения лежали на ней как камень. Лукас исчез в кучке ӧссеан и пробрался куда-то в задний угол. Она больше не осмеливалась следить за ним из страха, что кто-то из инопланетян случайно посмотрит в ее направлении.

Что там было – «трейгр…»? Пинки сидела уставившись в выложенный мозаикой стол, но все равно чувствовала на себе ливень взглядов. Может, она лишь преувеличивала, что все пялятся ей в спину. Пока они сидели с Лукасом и разговаривали, то странное чувство, которое появилось в самом начале, полностью исчезло. Когда-то она читала книгу о том, что психотроника – обычная ерунда, и взгляд человеческих глаз не имеет измеримой силы. Вот именно – человеческих глаз.

Пинки почувствовала неодолимое желание поднять голову и оглядеться – лишь для того, чтобы убедиться, что в помещении есть и другие люди, кроме нее. Что она не одна в толпе чудовищ. Она осторожно так и сделала, с бешено бьющимся сердцем, блуждающим взглядом, но результат ее не удовлетворил. Кругом были лишь серые пятна ӧссенских лиц, целое море пятен, волнующееся в ритме непонятной речи. Пинки решила, что стоит оглянуться, чтобы иметь представление о том, что происходит за ее спиной, и начала поворачивать голову. Это была хорошая идея. Но в то же время неминуемость собственного движения так ее напугала, что она попыталась воспротивиться себе. Обеими руками она ухватилась за металлический край стола и боролась со своей головой так, что заболела шея. Это была лишь секунда, но она тут же забыла об этом, и ее пальцы легко скользнули по столу на колени.

Снова серость лиц – но вдруг одно так резко выделилось на общем фоне, что Пинки чуть не вскрикнула. Это было типичное ӧссенское лицо, сверху высокое и узкое, снизу без подбородка и с щеками, тянущимися в разные стороны в длинных обвисших складках реснитчатых ушей. На нем доминировал чудовищно большой клювообразный нос с закрывающимися ноздрями. По бокам носа были какие-то… синеватые линии, кучки странно сморщенной кожи или же краска?.. Но черты лица были мягкими и, насколько Пинки могла судить, женскими. Нельзя отрицать некую их гармонию и, может быть, даже красоту. Пинки заметила блеск янтаря в широко посаженных глазах – совсем узкий полумесяц пылающего желто-оранжевого цвета, почти теряющийся на фоне кобальтово-синих век.

Глаза закрылись.

Ӧссеанка – Пинки больше не сомневалась, что это женщина, потому что под темным коктейльным платьем вполне земного фасона ясно вырисовывалась грудь, – слепо направилась к ней, но это была лишь пара шажков – лишь мгновение. Она вдруг остановилась, повернула голову в совершенно другом направлении, немного сгорбилась… и через секунду исчезла.

Должно быть, ушла в тень за ширмой из металлических пластинок, которая незаметно отделяла помещение чайной от гардероба и туалетов; но когда Пинки резко встала и попыталась снова ее увидеть, то уже не смогла. Потом она поняла, что делает, и быстро села обратно. Боже, ведь не будет же она специально искать встречи взглядом с ӧссеанкой! Радоваться нужно, что по счастливой случайности этого удалось избежать.

Пинки снова уставилась в мозаику на столе, выложенную из синих, белых и серых камешков, и некоторое время развлекалась разглядыванием сложного орнамента. Затем, последовав совету Лукаса, открыла меню, хотя о чтении не могло быть и речи; но она хотя бы могла рассматривать картинки соусов и рыбы. За пять минут, прошедших до возвращения Лукаса, она еще несколько раз украдкой огляделась, но никто на нее не посмотрел и не пытался с ней заговорить – не упоминая уже о том, чтобы кто-то заставлял ее поворачивать куда-то голову. Ӧссеанам, судя по всему, и самим не хотелось смотреть на нее, как той женщине, которая на всякий случай закрыла глаза и сбежала. Пинки немного расслабилась и допустила, что единственное, что здесь представляет опасность, – это ее собственные расшатанные нервы.

«Сильные впечатления я получила бы и в обычном винном ресторане, – рассудила она с иронией. – Ведь сколько раз за все эти годы мы с Лукасом ходили куда-то вдвоем? Всегда с нами была как минимум София. Я избегала его – вот и все. И во всем виновато письмо». Она посмотрела на свою сумочку, в которой, как бомба замедленного действия, скрывалось доказательство ее подросткового любопытства. «Мне плохо до ужаса от мысли, что я должна ему это сказать».

В тот же момент Лукас тихо вернулся на свое место и наклонился к ней.

– Открой сумочку.

Пинки окаменела.

– Ну же, – настаивал он. – Я принес гостинец, но мне некуда его спрятать. Тем более он весь для тебя.

Под столом он подал ей бумажный пакетик с чем-то сушеным.

Пинки послушалась. Положив пакетик в сумку, она нащупала уголок конверта.

– Лукас… – пискнула она.

«Сейчас, Пинки. Доставай прямо сейчас». Но, встретив взгляд его блестящих серо-синих глаз, она не смогла.

– Я не думала… – лишь пробормотала она.

Ее голос дрожал.

– Я никогда не хотела… чтобы из-за меня…

«Ну же, Пинки, скажи – чтобы ты из-за меня лишился письма от отца». Но вместо этого она почти захлебнулась волной отчаяния, поняв, что снова сдается.

– Я в жизни не хотела тебя заставлять из-за моего чая убеждать ӧссеан! Ты, наверное, думаешь, что я страшно капризная, – заключила она в бессилии.

Улыбка Лукаса погасла.

– Уверяю тебя, что я полностью дееспособный человек, Пинки. И не позволяю себя принуждать, – заявил он. – Я просто хотел тебя порадовать. И всё. Нам принесут еще немного чая.

– Спасибо, – выдавила она.

Лукас снова облокотился на поручень и запустил руку в волосы. И тихо смотрел на нее. Это был тот же пристальный взгляд из-под тяжелых прищуренных век, каким когда-то ее рассматривал его отец из кресла за письменным столом. Лукас все больше походил на Джайлза Хильдебрандта – теперь она видела это: у него уже были точно такие же впалые, очень бледные щеки. Круги под его глазами в приглушенном свете казались совсем черными. Она только сейчас заметила морщинки в уголках его рта и подумала, что он наверняка страшно устал. Ей хотелось бросить сочувственное замечание, что, видимо, ему плохо теперь спится, когда в Совете такая суматоха, но она вовремя остановилась. Этим она лишь вынудила бы его быстро взять себя в руки и делать вид, что он свежий и отдохнувший.

«Усталость, бледная кожа и круги под глазами», – зазвучало в ее воспоминаниях. Но не может же это быть тем, о чем говорил старый профессор! Возвращение д-альфийцев не мог предвидеть даже он.

Официантка поставила перед ними чашки из керамики, от которых шел пар. Чашки имели тюльпановидную форму бокала для вина, но вместо одной ножки у них было три тонких из металла и украшал их какой-то ӧссенский знак. Лукас поднял взгляд и сказал девушке что-то на ее языке. Пинки остановилась в последний момент – чуть на нее не посмотрела.

Подождав, пока ӧссеанка отойдет, она взяла трехногую чашку и с нетерпением поднесла напиток к губам.

Этот невероятный, неповторимый аромат! Связанные с ним воспоминания сложно было назвать приятными, но он был прекрасен. Невообразим. Божественен. На некоторое время Пинки потеряла дар речи, лишь сидела с чашкой в руках, полной грудью вдыхала упоительный аромат гӧмершаӱла и наслаждалась неописуемым вкусом. Лукас смотрел, как она с блаженным видом пьет глоток за глотком, и в его взгляд закрадывалась тоска.

Наконец она сделала последний глоток и немного очнулась от транса. И тут же заметила, что Лукас к чаю даже не притронулся.

– Ты не будешь пить? – удивленно спросила она.

– Я не рисковал уже долгие годы, – признался он. – Я считаю, что уже совсем отвык.

Он вгляделся в жидкость в чашке, невольно провел пальцами по одной из металлических ножек, и его губы поджались в легкой иронии.

– Это несколько дурной тон, но я отдам тебе свою кружку, если хочешь. Сегодня у меня нет потребности еще больше погружаться в жалость к себе.

У их стола снова появилась официантка. На стол поставила чайник и вазочку с печеньем.

– Смотри-ка, теперь точно будет не так плохо. Ну же! Тайный обмен кружками! – подначивал Лукас, едва девушка повернулась к ним спиной.

Он схватил чашку Пинки и потянулся за чайником, чтобы налить себе совсем другой чай.

Пинки поймала его за руку.

– Ну уж нет!

Когда он посмотрел на нее с изумлением, она собрала все запасы смелости и быстро выдала:

– Возьми свою кружку обратно! Так не делается.

Он рассмеялся.

– Ну же, Пинки! Я знаю, что так не делается, – сказал он. – Просто пытаюсь пойти тебе навстречу. Это будет пустая растрата, если гӧмершаӱл выпью я, потому что я правда его не люблю. А ты пьешь с таким удовольствием. Видела бы ты свою блаженную мину! Лишь полный эгоист может лишить тебя этого.

Губы Пинки начали растягиваться в улыбке. Лукас осторожно освободил пальцы, сжатые в ее руке, и снова потянулся к чайнику.

«Он серьезно пытается избежать этого, – вдруг осознала Пинки. – Любой ценой, совершенно отчаянно! Что же это, раз такой человек, как он, на высокой должности, бывший дипломат, меняется в чайной кружками, только чтобы не пить?!» Без размышлений она обеими руками схватила чайник. «Так. Начнет ругаться?»

– Пинки?.. – спросил Лукас с долей удивления.

– Нет! – выдала она.

Лукас медленно опустил руку и посмотрел на нее очень холодным взглядом.

– Можешь же ты удивить, – едко произнес он.

Она почувствовала, что начинает краснеть. Конечно, Лукас сейчас же убедит ее попросить с плачем прощения и еще собственными руками налить ему другой чай – ясно как день!

– Когда я спросила, кажется ли тебе ӧссенский чай ужасным, ты лишь рассмеялся! – выпалила она обиженно. – А теперь выходит, что я была права. Речь не о том, что гӧмершаӱл невкусный. Ты просто его боишься!

Если бы она подумала, то, скорее всего, никогда бы ничего подобного не сказала; однако, как только это прозвучало, она поняла, что попала прямо в цель. Лукас разочарованно покачал головой.

– Вот так и делай доброе дело – тебя обвинят в трусости! – засмеялся он. – Классика.

Он взял свою чашку и залпом выпил остывающую жидкость.

– Сюрприз, Пинки! Я не пытался тебя отравить. А теперь, надеюсь, позволишь мне выпить чай, который я люблю.

Она заморгала в удивлении. Лукас поставил чашку и уставился в пустоту над ее головой. Холод растаял и победные искры догорели. В его глазах остались лишь грусть и усталость.

Пинки чувствовала, как в ней все сжимается от жалости. Боже, зачем она это сделала? Лукас ради нее достал запрещенный чай, которого сам не хотел. Разве не было у него права не пить его? Она слышала, как он наливает новый отвар из чайника в обе чашки, но не осмеливалась даже дышать.

– Ну же, Пинкертинка! – раздался через мгновение голос Лукаса, в котором не было ни тени враждебности. – Перестань себя мучить и попробуй этот. Может, поймешь, что он куда лучше, чем гӧмершаӱл.

Его улыбка добавила ей смелости.

– Лукас, пожалуйста, прости… Я… я просто…

– Ага, – прервал он ее и махнул рукой. – Я сделал глупость, пытаясь этого избежать. Ведь ничего такого. Ты расплачешься, я попытаюсь тебя поцеловать, и при этом мы перевернем стол.

– Я не распла… – всхлипнула она.

– А вот и да, – убедил он ее. – Это совершенно не важно. Беру назад свое утверждение, что я не пытался тебя отравить. Этот отвар был чертовски сильный.

Лукас наклонился к ней.

– Я кое-что тебе расскажу, Пинки, но это тайна! Противники археоастронавтических теорий пытаются это скрыть, но гӧмершаӱл когда-то варился для крокодилов, чтобы вызвать у них достаточно слез для создания пословицы. Крокодиловы слезы – неоспоримое доказательство доисторических связей Земли с Ӧссе.

Пинки хотела засмеяться, но все в ней дрожало от такого приступа чувств, что она не осмеливалась вообще ни на что. Слез было совсем мало, и они стекли по щекам на стол без особого драматического эффекта; но тому, что сделали ее губы, она не могла не ужаснуться.

– Я всегда тебя любила, Лукас, – сказали ее губы своевольно. – Я все время стараюсь, чтобы ты не узнал об этом, потому что ты только посмеешься. Возьми меня! Я постоянно об этом думаю! Все эти двадцать лет, что я тебя знаю.

– Погоди, Пинки, стой, – протестовал он. – Это должна быть моя реплика. Ты крадешь мою роль!

– Ты никогда не воспринимаешь меня всерьез! Всю жизнь только издеваешься надо мной! – несчастно всхлипнула Пинки и наконец расплакалась во всю силу.

Долго это не длилось, бурный напор чувств утих через две или три минуты. Пинки достала платок, вытерла глаза и с трепетом выпила чаю. Второй чай был совсем не таким ароматным, но в тот момент его нежный горьковатый вкус был в самый раз. Ей казалось, будто он вносит четкие черты реальности в разноцветный вихрь безумия.

– Откуда ты знал… почему этот чай… я хочу сказать… – начала она.

«Что бы ты ни сказала, Пинки, это будет гарантированно глупый вопрос, примерно на минус пять баллов», – тут же осеклась она и закусила губу. Лукас молчал. «Он злится? Боже, он возмущен тем, что я сказала вслух?..» Какое-то время она боролась с замешательством, прежде чем отважиться снова на него посмотреть.

И испугалась его выражения лица. Лицо было серым и измученным, полностью изнуренным – будто в состоянии бдения он оставался уже даже не силой воли, а просто по инерции. Лукас сидел без движения, подперев голову рукой. В его широко открытых глазах не было ничего, что было ей знакомо – искорки смеха, малейшего осколка иронии, далекого проблеска хоть какой-то осознанности, – ничего, что бы принадлежало ему. В них разливалось полное, отупелое, безграничное отчаяние. Пинки казалось, что она буквально чувствует, как все его сознание тонет в этом мутном море, в глубинах и тьме, и ей хотелось закричать и хорошенько его встряхнуть, чтобы вытащить из этого страшного состояния. Но одновременно ее ошеломила другая сила, льющаяся из этих глаз и затягивающая ее в пустоту: неотвратимая и неудержимая стремительность, падение в никуда, безмерная усталость… полное смирение. Смерть. Ее вдруг охватил ужас, потому что она осознала: сколько бы она его ни трясла – это не остановить.

Это давно уже было за границами всего, на что способны человеческие руки.

Начало своей болезни Лукас помнил точно. Сперва это случалось редко и длилось недолго: он чувствовал несколько мимолетных приступов неожиданно острой боли, будто кто-то провел ногтем по оголенным нервам, туда-сюда – и всего-то, и заканчивалось быстрее, чем он успевал осознать, что такое странное с ним происходит, потому он лишь махнул на это рукой и забыл, как обычно делает каждый, если только он не параноидальный ипохондрик. Затем это начало происходить чаще и дольше, и он переставал удивляться. Лукас привык, что у него когда угодно может начаться это необъяснимое состояние, и смирился с тем, что ранее казалось ему невозможным – он не может владеть собой настолько, чтобы никто ничего не заметил. И именно это было для него самым пугающим – то, как боль без остатка наполняет сознание, как полностью парализует голосовые связки и вызывает слезы на глазах, как заставляет тело онеметь в судорожной неподвижности; а дух, который должен быть выше материального, против этого совершенно бессилен. Ему было неловко, потому у него всегда под рукой имелось оправдание: например, он с облегчением прятался куда-нибудь в угол и делал вид, что говорит по телефону, пока его не отпускало.

Так прошел год, и все еще было не так серьезно. Лукас заметил определенную регулярность и отчасти привел в соответствие расписание встреч с болью, но без фанатизма. Боль длилась лишь пару минут. Правда, минуты эти были изнурительные.

Но он привыкал.

Пока это не случилось прямо во время ссоры с Шэрон.

То, чем они занимались, даже и ссорами сложно было назвать, скорее, такая растянувшаяся язвительность от скуки. Совместные вечера, проводимые дома, всегда выглядели одинаково: он сидел за столом и пытался работать, она лежала на диване и подкалывала его едкими замечаниями, он не поддавался на провокации, так как ему было совершенно безразлично, что Шэрон думает, а она – как раз потому же – все больше приходила в ярость. Ну, с Шэрон у Лукаса эта проблема появилась с самого начала. Шэрон была прекрасной женщиной, шикарной в постели и забавной за бокалом вина, но всего этого ему совершенно хватало пару-тройку раз в неделю, в остальное же время им было не о чем говорить.

Шэрон же думала, что есть о чем.

– Знаешь, отношения двух человек… – это не односторонняя работа. Я не могу быть единственной, кто бесконечно инвестирует свою энергию и интерес! Почему каждый раз я должна придумывать, что мы будем делать и куда пойдем на ужин? Почему всегда я должна начинать разговор? Ты со мной вообще не общаешься. У тебя только твои дурацкие ӧссенские книги. Ну должны же люди друг с другом разговаривать!

Лукас не разделял этого мнения. Он разговаривал с людьми целыми днями: должен был обаятельно их развлекать, незаметно переубеждать, переманивать на свою сторону… капать им на мозги, чтобы во имя Вселенной и познания они открыли свои кошельки. Коммуникация – это прекрасно, но вести ее можно с кем угодно, потому она никогда не может заменить гармонию. Да, он мог сесть к Шэрон на диван и непринужденным общением заполнить пустоту – но быть беде, если тишина повиснет хотя бы на тридцать секунд! Чудовище вновь покажется во всей красе. Шэрон боялась тишины – тишина означала ничто. А вот Лукас тишину приветствовал. Близким человеком для него был не тот, с кем можно говорить, а тот, с кем можно молчать.

Но он не мог ей этого сказать.

Когда Шэрон увидела, что он вдруг запустил руку в волосы и его лицо скривилось, это привлекло ее внимание: хоть какое-то проявление чувств! Она слезла с дивана, подошла к нему, элегантно присела на письменный стол и с интересом его разглядывала.

– Лукас, дорогой, не говори, что я наконец довела тебя до слез! – бросила она иронично. – Самое время, чтобы в тебе зашевелилась совесть. Ты ужасно относишься ко мне. Правда ужасно.

Он не мог ответить. Сжимал зубы и изо всех сил пытался не застонать вслух, для чего требовались все запасы воли. На улыбку уже не хватило.

– Тебя это и правда задело, – добивала его Шэрон. – Какой ты упрямый, Лукас. Люди всегда больше всего обижаются на правду. Но если ты готов измениться и хоть немного поработать над нашими отношениями, я в свою очередь готова поставить на прошлом крест. Ну что, начнем новую жизнь?

В череп будто вбивали раскаленные гвозди: с каждым ударом сердца новый взрыв адской ослепительной боли. Он тихо съеживался и вгонял ногти в ладонь. Шэрон была последним человеком, которому он бы доверился; он хорошо знал, что это было бы большой ошибкой – дать ей такую власть над собой, но в тот момент он был не в состоянии решать ее воображаемые проблемы, будто ничего не происходит. Он был не в состоянии придумать оправдание. Был не в состоянии лгать.

– У меня болит голова, – выдавил он.

– У тебя болит голова?! – завизжала Шэрон. – Это все, что ты мне скажешь – что у тебя болит голова?! Я тебе тут душу изливаю, отдаю тебе все свое «я», а ты опять со своими проклятыми эгоистичными интересами! Ну так сходи к врачу, черт возьми, раз у тебя болит голова!

Так список его преступлений и репертуар язвительности Шэрон пополнился грехом нелепых оправданий и мужской трусости. Лукас выяснил, что он тряпка и что с таким отношением никогда не сможет иметь детей – что было занимательно, ведь Шэрон решительно не имела в планах обогатить свои знания о родах собственным опытом, и до нее будто не донеслась весть, что все это давно уже происходит под наркозом или в виртуале. Следующую неделю Лукасу не везло больше, чем Иоанну Предтече, потому что его голова оказывалась на блюде минимум дважды в день.

Что стало главной причиной, почему он все-таки пошел к врачу.

Он не боялся. Вообще.

Он сидел на скамейке в углу приемной и флиртовал с медсестрой доктора Петерсона. Медсестра была подобного Пинки типа: маленькая стройная девушка с узким лицом и гладкими, ровными, короткострижеными черными волосами. То есть его тип. Он так резко бросился на нее потому, что грудастая блондинка Шэрон в то время уже начинала действовать ему на нервы.

Они обменялись парой фраз и шуток. Почти-Пинки завела его в каморку, где находился позитронно-эмиссионный томограф, а потом усадила в кресло, где собиралась сделать снимок его мозга на основе магнитного резонанса. Пока она прикрепляла электроды к его лбу, он смущал ее тем, что с улыбкой разглядывал. Лукас выяснил, что она мгновенно краснеет и мило смеется. Позвал ее выпить кофе, на что она сказала, что подумает, но ее глаза заблестели, и ему стало ясно, что, спроси он второй раз, она согласится. Результаты должны были быть готовы примерно через час, потому он снова вернулся в приемную, где читал новости на нетлоге и поглядывал, когда его медсестра снова пройдет мимо. Наконец она выглянула из лаборатории.

– Ну что, у меня в голове тараканы или гениальные мысли? – спросил он.

– Результаты может сообщить только врач, – пробормотала она и отвела глаза. – Доктор Петерсон вас вызовет.

Ускорив шаг, она исчезла в дверях.

Лукас молча смотрел ей вслед. Еще несколько мгновений он мог позволить себе роскошь непонимания, почему она вдруг больше не хочет с ним разговаривать. Почему так поспешно убегает. Но ему всегда хватало лишь намека.

Следующие десять минут он провел в полуобморочном состоянии невероятного ужаса, страха и полного шока. Что-то подобное он даже не рассматривал, он пришел сюда, лишь чтобы парировать Шэрон, и ему совсем не приходило в голову, что это может быть… серьезно. Но диагноз, должно быть, очевиден, без простора для сомнений. А перспективы совсем не радужные.

Понемногу Лукас осознавал последствия. Он понял, что наверняка умрет. Наверняка скоро. Может быть, уже через пять лет… или еще хуже, через три. А перед этим его ждет продолжительное и неприятное лечение. Боль и страхи. Часы и дни скуки в разных коридорах. Надежды будут сменять отчаяние и наоборот, туда и обратно, будто режут пилой. Изменятся приоритеты. Все, что было, закончилось. Теперь все совершенно иначе.

Наконец он немного собрался, вытащил из портфеля ручку и бумагу и заставил свой мозг, оглушенный страхом и, очевидно, пораженный черт знает какой болезнью, хоть немного заработать. Он записал, о чем нужно спросить доктора.

Лукас делал так всегда, когда попадал в тяжелую ситуацию. Таблицы и списки.

Через полчаса, когда его вызвали, он снова крепко держал себя в руках.

– Я предполагаю, вам нечем меня обрадовать, доктор Петерсон, – сказал он, усевшись напротив нахмуренного пожилого мужчины. – Скажите прямо. Сколько мне осталось?

Старый врач замялся. Было очевидно, что он подготовил целую осторожную воодушевляющую речь – не первую, конечно, за историю своей карьеры. Наверняка он пережил и все виды следующих далее сцен: от слез и истерики до приступов ярости. Ему лишь оставалось выяснить, какая ожидает его сегодня. Лукас четко видел, как он мысленно его оценивает: как примеряется, какую дозу правды можно выдать и в какое количество успокаивающих слов ее нужно будет завернуть. Он видел также момент, в который доктор решился.

– Десять месяцев, – сказал он.

Так мало. Лукас чувствовал, как кровь отхлынула от лица. Но он не разочаровал Петерсона.

– Спасибо за честность. В таком случае я должен планировать с осторожностью, – только и сказал Лукас.

Он достал свой список и положил на стол.

– Если позволите, я буду записывать. В эту минуту я своей памяти не доверяю.

В течение следующего получаса он выяснил всю основную информацию. Так называемая болезнь Моррисона появилась в последние десятилетия. Она вызывала настолько характерные изменения в стволе головного мозга, что ошибка в диагнозе была практически исключена, более того, остальные симптомы Лукаса были как из учебника. Причины болезни неизвестны. Лекарства не существует. Это не опухоль, имеющая четкие границы, которую можно было бы удалить хирургическим путем. Изменения постепенно распространятся во все области мозга. Боль будет усиливаться, но ухудшение ментальных способностей не грозит. Человек остается в ясном сознании. Остается вменяемым. До последнего дня.

Лукас исписал две страницы – и хорошо, ведь он действительно не был способен что-либо запомнить, что ему было несвойственно. Он находился в состоянии тщательно откладываемого шока. И знал, что спокойно в нем останется, пока между ним, Лукасом, и всем миром не будет прочной стены и прочной крепости.

Потом он наверняка сойдет с ума.

Наконец он решил, что информации получил достаточно, попрощался и встал.

– Господин Хильдебрандт, – сказал доктор Петерсон.

Он открыл ящик стола, достал коробочку каких-то таблеток, отсыпал двадцать штук в бумажный конвертик и прописал дозировку.

– Для успокоения.

– Нет необходимости.

– Смертельная доза – тридцать две таблетки, так что, прошу, не глотайте все двадцать сразу. Примите две.

– Необходимости правда нет, – повторил Лукас.

– Есть, – сказал Петерсон. – Я могу себе представить, что вы сейчас сделаете. Поедете к себе в офис. Останетесь там допоздна. Окружите себя людьми и завалите себя работой. И никто ничего не узнает. Но в конце концов вам все равно придется вернуться домой и закрыть за собой дверь. И тогда вы останетесь наедине с этим.

Он замялся.

– Возьмите. И сделайте милость, не выбрасывайте сразу, как выйдете на улицу. Вам это пригодится.

Лукас горько усмехнулся, вспоминая об этом дне полгода спустя. Доктор Петерсон хорошо его разгадал – стоит отдать ему должное. Он ошибался лишь в деталях.

Например, Лукас не поехал домой, потому что дома была Шэрон. А если говорить о таблетках, то он их не принял. Он обратился к другому наркотику. В момент самой глубокой безнадежности, которая пришла в тот же день около трех часов ночи, он сидел в кресле своего офиса в здании Совета, в темноте и одиночестве, и голосом, отягощенным приличной дозой печали, зачитывал по себе ӧссенский погребальный псалом.

Петерсона он впоследствии посетил еще раза три. Они обсуждали возможные способы лечения, хотя особого эффекта ожидать было нельзя. Вполне в духе холодной рациональности, которую он с самого начала изображал, Лукас тщательно все обдумал: убытки в виде времени, денег и дискомфорта он сравнил с призрачной надеждой на успех. Рассудил, что это неудачная инвестиция. И при последнем визите сообщил это Петерсону.

– Я дал клятву, что буду лечить людей, – сказал старый врач. – Я должен был вас любой ценой убедить, что надежда остается всегда. Но у меня нет аргументов.

Он вздохнул:

– Потому виртуал.

– Нет.

– Вы не можете принимать анальгетики в течение десяти месяцев и думать, что они и после этого будут безопасно действовать.

– Ничего подобного я не ожидаю.

Петерсон молча смотрел на него.

– Вы понятия не имеете, что это такое, – наконец сказал он. – И представить себе не можете, какие страдания вас ожидают.

– Я справлюсь. На Ӧссе есть такая пословица: «Фантазия – злейший враг храбрости».

Доктор Петерсон несогласно покачал головой.

– Это вы сейчас так говорите. Но я знаю, что будет дальше. Первую дюжину инъекций вы используете за месяц, а потом захотите еще. Дозы будут все больше и больше. Я не могу взять на свою совесть…

– Можете, – прервал его Лукас. – Воспринимайте это как попытку. Как проявление доверия. Ведь я вас пока ни разу не подвел.

Он заколебался.

– Если говорить о лекарствах, у меня высокий порог. Когда-то я уже имел опыт… с некоторым видом веществ, вызывающих привыкание. Я выбрался из этого без последствий, но с тех пор опасаюсь каких-либо зависимостей. Не хочу закончить ежедневными дозами героина. Я бы взял эти инъекции. Некоторым образом успокаивает, когда есть чем спастись в крайнем случае. Но они мне не понадобятся.

– Что вы принимали? – спросил Петерсон.

Лукас покачал головой.

– Я скажу только вам лично, доктор. Я никогда в жизни не шатался по притонам или диспансерам. В передряги я тоже не попадал. Все происходило чинно и в стенах дома. Я не хочу, чтобы это появилось в записях.

– Если это были дериваты морфия…

– Это были ӧссенские грибы.

Доктор Петерсон потер рукой лоб.

– У вас достаточно тесные связи с Ӧссе, не так ли? Ваш отец был самым известным ӧссеистом на Земле.

– Знаменитая личность, да, это он. И люди, очевидно, будут припоминать мне это до смерти, – процедил Лукас. – Однако научное реноме, к сожалению, совершенно не свидетельствует о приятном характере.

У Лукаса вдруг задрожали губы; Пинки видела, как он сжимает зубы, и ей пришло в голову, что, как и она совсем недавно, он, вполне возможно, борется с желанием поддаться плачу; но ему удавалось бороться с этим намного лучше, чем ей. На его ресницах что-то блеснуло – неужели слезы? Но он тут же протер рукой глаза, и на его губах вновь появился слабый отблеск ироничной ухмылки.

– Лукас… – пискнула она.

Он встряхнул головой.

– Что?..

Лукас посмотрел в ее сторону и с огромным усилием остановился на ней глазами. В них все еще было на порядок больше печали, чем она могла выдержать.

– Этот чай…

– Повышает чувствительность ко всем стимулам и усиливает эмоции, – сказал Лукас. – Понижает сосредоточенность.

Его голос звучал плоско и хрипло.

– Идеально для концерта классической музыки или для чтения любовных романов, не подходит для посещения финансовых учреждений. Очень полезно для похорон, когда хочешь выглядеть так, будто ты пришел не ради наследства. Вызывает слезы куда успешнее, чем лук.

Он помолчал.

– Прости, Пинки. Просто я не люблю это состояние сознания.

– Я не ожидала…

– А я тебя и не предупреждал.

Его губы все еще не были способны выдать улыбку, да и голосу не удавалось приобрести хоть какую-то интонацию.

– Только тогда я должен был бы предупреждать тебя о каждой мелочи, – закончил он.- Ӧссе – это один сплошной риск.

Без малейшего оттенка иронии он был будто голый или как минимум безоружный. Пинки почти осязала это: стена вокруг него рушится и отступает и в конце концов границы больше его не защищают. Она подчинилась неодолимому импульсу и подвинулась ближе к нему, оказавшись наконец совсем под боком. Она ожидала, что Лукас все-таки отстранится, и ей заранее было неловко, но она не могла справиться с собой.

Но он не подал виду. Лишь бросил на нее взгляд и потянулся за своей кружкой. Тем же жестом, как и ранее, вылил в себя остывающий чай.

– Не переживай, Пинкертинка, – пробормотал Лукас. – Чтобы потом не пришлось пытаться стереть себе память.

Он отвел глаза, и стало очевидно, что у него просто больше нет сил бороться с усталостью. Он уперся локтями в стол, обхватил голову руками и потер лицо.

Пинки подняла руку. Совсем легко провела ладонью по его руке. Широкий рукав серебристой герданской рубашки казался ей неестественно гладким, скользким как змеиная кожа. Инопланетный шелк переливался жемчужными, радужными отблесками – такая рубашка стоит прилично. Даже в таком вялом состоянии опьянения она понимала, что Лукас ее за руку не возьмет, потому она обхватила пальцами его запястье. На нем был нетлог, что было привычно еще со времен древних наручных часов; его нетлог был гладким, из белого металла, без каких-либо украшений, но также и без всевозможных кнопок и достижений техники, которыми обычно увлекаются мужчины. Но ее рука была увлечена рубашкой. Она зацепила ногтем невидимую микроновую застежку. «В конце концов, почему бы и нет?» – рассудила Пинки и легким движением расстегнула манжету. Прочная тяжелая ткань тут же скользнула к самому локтю и легла на стол плавными складками. Пинки хотела погладить Лукаса по предплечью, но ее пальцы беспомощно застыли.

Его руку покрывали царапины и ссадины, многослойно перекрещиваясь. На некоторых были струпы, но не застарелые, потому что кожа вокруг покраснела и опухла. Это наверняка случилось сегодня. Тут и там просвечивали кровоподтеки: синеватые полумесяцы и полукруги, складывающиеся в пугающий беспорядочный узор. Пинки поняла далеко не сразу.

Следы ногтей и зубов. Человеческих. Его?!.

Она, не веря своим глазам, коснулась их кончиками пальцев, будто надеясь, что этот мираж исчезнет.

Лукас дернулся. Резко поднял голову, отстранил руку Пинки и натянул рукав. Быстрым движением застегнул манжету, но после этого его энергия будто вновь иссякла. Его руки снова устало опустились на стол и зашевелились в поисках чайника. Теперь они снова двигались по инерции. Пинки наблюдала, как Лукас молча и медленно подливает себе чай.

– Ох уж эти концы, – забормотал он. – И вместо всего прекрасного, что могло случиться, в твоей памяти останется именно это! Вот уж действительно последняя точка. Лучше бы мы и правда перевернули стол.

– Лукас, что это?

Он наконец посмотрел на нее.

– Выспрашивать меня, когда я под гӧмершаӱлом – это удар под дых, тебе не кажется? – сказал он.

– Потому что ты бы сказал мне правду?

– Конечно, – согласился он без улыбки. – Потому что я бы сказал тебе правду. А ты точно не хочешь ее слышать. Так же, как ты точно не хотела идти сюда и не хотела этого чая. И так же, как ты точно не хотела бы, чтобы я с тобой просто так переспал. Но… к сожалению, я не в состоянии постоянно спасать тебя от последствий твоего любопытства.

Пинки прижала руку к губам, но он едва ли обратил внимание. В его глазах снова раскрывалась бездонная пропасть. Лукас запустил руки в волосы и посмотрел на нее взглядом совершенного отчаяния, которое составляло резкий контраст его бесцветному тону.

– Послушай, – продолжал он. – Собирайся, возьми такси и просто поезжай домой. Повторим когда-нибудь в следующий раз. Вместо квриллы возьмем бифштекс. Я еще успею тебя куда-нибудь сводить. Давай остановимся на том, что это был по-своему интересный опыт и что я был прав с тем винным рестораном.

Он замялся:

– Пинки, прошу, давай это сделаешь ты.

Его голос застревал в горле, и Пинки поняла, что он борется за самообладание буквально из последних сил.

А если я этого не сделаю?

«Лукас скажет вам правду», – зазвучал в воспоминаниях голос его отца. Подсунул ли Джайлз Хильдебрандт специально ей этот чай, потому что учитывал, что она запомнит этот вкус, потянет Лукаса за ним к ӧссеанам, далее вынудит его этот чай выпить, а потом в нужный момент его расспросит? Прекрасная теория заговора. Прямо-таки притянутая за уши.

«Я должна подчиниться Лукасу. Должна».

– Расскажи мне, Лукас, – сказала она вместо этого.

Он покачал головой.

– Главное, никакого сострадания к врагу, когда он на лопатках! – забормотал он. – Какая уж пощада, какое благородство!

Он перевел взгляд на нее, и Пинки ожидала увидеть тоскливые, горькие, укоризненные нотки в нем. Вместо этого она с удивлением наблюдала, как где-то в безграничной пустоте отчаяния, которая еще мгновение назад без остатка наполняла его глаза, вдруг проблеснула искорка смеха.

– Ты совершенно безнадежна, Пинкертинка, – добавил он. – Как, впрочем, и я, так что ж?

Он положил руку на ее плечи.

– Если я не скажу сейчас, то это уже не исправить. Иногда у меня немного болит голова. Иногда откровенно неприятно. Это болезнь, а что хуже – доктора говорят, что ее не вылечить. С другой стороны… несколько приятных вечеров мы еще успеем провести. Мне осталось четыре месяца.

Глава восьмая Слежка

Город окружал ее – гобелен мыслей и замыслов, сеть энергетических дорог. Поселение Н-н-Йорк. Один из плавающих островов, которых в океанах перенаселенной планеты тысячи; соринка жизни над темными глубинами. Когда Камёлё прилетела на Землю, то могла выбрать любое другое место, в море или на континенте, но Н-н-Йорк напрашивался сам собой. Именно здесь в две тысячи пятьсот шестьдесят седьмом году приземлился первый ӧссенский миссионерский корабль. Здесь было центральное представительство Церкви Аккӱтликса на Земле, дворец ее эминенции досточтимейшей Маёвёнё. Тут находилось несколько ӧссенских храмов и пара заведений, где можно было достать суррӧ, традиционную одежду, предметы для ритуалов, свитки и чай. Был тут и университет с самой старой кафедрой ӧссеистики в Солнечной системе – что со всем перечисленным выше было связано. Чего еще желать? Естественным образом, тут обосновалось большинство ӧссеан, которые по какой-то причине задержались на Земле, и в течение последних сорока лет вдоль северо-южного шоссе возник целый ӧссенский квартал, протянувшийся от моря на севере до самого центра, до люксовых офисных зданий Н-н-йоркского даунтауна. Быть ӧссеанином на Земле не стыдно. Камёлё могла твердить каждому, что хочет жить среди своих, и не добавлять, что как раз она, будучи на Земле в изгнании, имеет причины этих «своих» избегать. Она могла это твердить и себе.

На самом деле она выбрала Н-н-Йорк не потому, что здесь было множество ӧссеан, а несмотря на это. У нее была личная причина, которая привела ее сюда с неотвратимостью Судьбы… и держала ее здесь эти четыре года как раскаленная решетка клетки. Ее прошлое здесь. Прошлое, адская тюрьма. Казалось бы, не было ничего проще, чем купить билет и уехать на противоположный конец мира, сбежать куда-нибудь, где она не будет чувствовать это пламя. Но Камёлё не могла так просто выпустить из поля зрения то, что было центром ее вселенной. И ничего не мог изменить тот факт, что она не решилась пройти через стену огня к свободе. Что она не перечеркнула прошлое.

А теперь прошлое настигло ее.

Тени шли за ней по пятам, пока Камёлё продиралась сквозь толпу на проспекте Милости Аккӱтликса, в элегантной пешеходной зоне. Они заглядывали ей через плечо, когда она невидящим взглядом смотрела на витрины бутиков. Она хотела спрятаться в толпе, но против своей воли все еще оставалась душой в храме. Неотвратимо к ней возвращался образ, проникший из воспоминаний обреченного священника.

Землянин. Мужчина в сером пончо, вынырнувший из темноты между колоннами, будто вышедший из ниоткуда. Требует таинства Далекозерцания. Договаривается и убеждает. Пишет знаки корабельного ӧссеина на сланцевой доске, как требуется, а затем спускается в подземелье и с помощью собственного трансмицелиала устанавливает соединение. Этому образу было ровно четырнадцать дней. Камёлё смотрела чужими глазами – через стекло недоверия, сдержанности, подозрения. Страх священника искажал действительность: лишил лицо землянина любых привлекательных черт, сделал более бледным, а щеки более впалыми, добавил больше морщин, чем соответствует по возрасту. Но разве так важна красота? Несмотря на налет искаженного восприятия, предрассудков и шума, Камёлё не могла его не узнать.

«Лус, сыщик ты эдакий, все никак не успокоишься? – мысленно говорила она ему. – Никак не можешь перестать висеть у меня на хвосте?!» Она ненавидела его за это. Но и осознание, что это не было его целью – Рё Аккӱтликс, он даже о ней не знает! – не приносило ей облегчения. Лукас Хильдебрандт был способен заметить вещи, которых остальные не видели. Он всегда был там, где можно раздобыть чего-то побольше, а вопрос, имеет ли он на это право, его особо не занимал. Как хорошо она это знала! Конечно же, она испугалась, когда увидела – его!

В мысли священника она заглянула ненадолго. Выяснила лишь, что Лус звонил на планету Д-альфа, разговаривал с одной женщиной из колонии и выспрашивал о каком-то чужаке. Зӱрёгал, у которого было достаточно времени для расспросов, гарантированно получил больше подробностей. И это было что-то важное. Иначе он вряд ли придал бы этому делу такое большое значение.

О том, что медианты называли «д-альфийским кризисом», Камёлё, конечно, слышала. Из-за этого скандала в Медианете уже три месяца бушевали страсти, а все высокопоставленные личности находились под ударом. Потомки землян, прилетевшие в систему Альфа Центавра на одном из первых колонизаторских кораблей, отправляемых когда-то с Земли в разные концы Вселенной, уже несколько поколений чахли на Д-альфе, неприветливой планете Проксимы. Благодаря ӧссенским технологиям межзвездных полетов они уже давно могли вернуться, но земное правительство умышленно скрывало от них, что такая возможность существует. Более того: десятки лет оно убеждало их, что старая Земля разрушена и непригодна для жизни. Заставить несколько сотен колонистов строить базу и бороться за выживание было определенно эффективнее, чем платить тому же количеству людей, чтобы они с соответствующей мотивацией работали над терраформированием Д-альфы добровольно. Но связь с Землей, конечно же, существовала. И рядовые д-альфийцы в конце концов нашли тайный передатчик. Они линчевали командира базы, который все это время знал правду, позвонили на Землю и случайно связались с какими-то неосведомленными сотрудниками Совета, через которых эта информация сразу просочилась в Медианет. Такая образцовая несправедливость и своеволие власть имущих вызвали во множестве сознательных земных граждан страсти, праведный гнев и желание защищать обездоленных – и не было больше силы, которая смогла бы этот скелет спрятать обратно в шкаф.

Но ни одна голова еще не пала. Совет по исследованию Вселенной снял с себя ответственность за преступления прошлого и усиленно делал перед кровожадной толпой вид, будто самоотверженно борется с кризисом, вызванным правительством. Команды экспертов организовали возвращение д-альфийских колонистов, подготовили программу их интеграции и вели дискуссии о дальнейшем использовании покинутой базы. В прессе выходили статьи, спикеры давали интервью. Если Лусу зачем-то было нужно связаться с Д-альфой тайно, то было понятно, что он старался избежать этой суматохи и обратиться к ӧссенским методам.

«Но знаешь, Лус, может, ты не такой уж умный, как все это время думал, – говорила с ним мысленно Камёлё. – Хоть ты и обошел медиантов… но привлек внимание кое-кого, кто гораздо хуже».

Она сжала зубы. «Насколько велик шанс, что зӱрёгал Луса просто не узнал? Что не понял, что именно этот землянин восемь лет назад прилетел в посольство в Пертӱне и провел там четыре года – четыре, вместо запланированных пяти? И что тогда случилось кое-какое… недоразумение?» И даже если отбросить такие вещи, как ӧссенские Корабли, интриги среди высшего духовенства или личный хаос в чувствах, нельзя было отрицать, что Лӱкеас Лус в свое время вызвал порядочную сенсацию. Старую Ӧссе он покинул при таких обстоятельствах, которые сложно было назвать нормальными. Разве мог кто-то из бывших людей Саксаёрӱэля забыть его лицо?! Зӱрёгал не мог вот так просто на него наткнуться. Возможно, он специально выслеживал его. Он пришел в храм именно из-за Луса – потому что Лус использовал собственный трансмицелиал и этим привлек внимание.

С другой стороны, разве кому-то на Ӧссе хотелось бы прикладывать лишние усилия, чтобы выслать зӱрёгала на Землю лишь из-за какого-то дистанционного разговора Луса? Ей это казалось абсурдным; но тут же она вспомнила о верховном жреце Аӧрлёмёгерле, обо всем, что он говорил ей о Лусе… и уже не была так уверена.

Камёлё хотелось махнуть на это рукой. Это ее не касается. Казалось, она сбросила зӱрёгала с хвоста, а разумному человеку и этого хватит для счастья. Но она хорошо знала, что, если это связано с Лӱкеасом Лусом, в любом случае именно она в конце концов понесет наказание. Хватит пары наводящих вопросов. Какого-нибудь неумышленного, незапланированного разоблачения.

Четыре года она могла жить на Земле в спокойствии и без малейших затруднений лишь благодаря одному простому факту: Лӱкеас Лус не помнил. Он понятия не имел, что случилось на Ӧссе. Не знал, чего едва успел избежать и чем обязан верховному жрецу Аӧрлёмёгерлю… более того, он наверняка и сам не осознавал, что этого не знает. Пробел в реальности. Тайный ход, слепое пятно камеры. Сторона, которая останется скрыта от дьявольской дальновидности Луса, потому что на Земле, в нормальных обстоятельствах, он ничего наводящего на воспоминания не встретит. Церковь Аккӱтликса с самого начала уделяла внимание тому, чтобы подробности о Кораблях открыто не обсуждались. Те, что бдят во Вселенной, выступали в литургических текстах лишь как абстрактные и безликие сущности, они возносились в надоблачные высоты, отдалившись от всего человеческого, как ангелы на восьмом кругу неба. Лукас никогда даже не поймет, что у него с Ними может быть что-то общее… пока кто-то или что-то случайно, по ошибке или по глупости не окунет его в этот ушат с головой.

И тогда он вспомнит. И начнет разбираться дальше. В конце концов позвонит ей в дверь – и все, что она последние четыре года так усиленно пыталась похоронить и затоптать в землю, вытащит из могилы обратно на свет.

Присутствие Корабля вызывало у нее мурашки на затылке – ледяное предчувствие. Ее взгляд неотвратимо поднимался к небу… а мысль коснулась этих существ, самых странных, самых чужих, какие только известны гуманоидной цивилизации, – лишь едва, в момент неконтролируемого страха. Ей казалось, что Те, что бдят во Вселенной, на нее пристально смотрят с ясного н-н-йоркского неба… что они пробираются ей в мозг и прямо-таки трясутся от алчности. Они знают о ней, как знают и о Лусе; Камёлёмӧэрнӱ и Лӱкеас Лус, их любимая парочка. Они сверлят ее взглядом, как канатоходец, наблюдающий за своим конкурентом на раскачивающемся канате. Они так долго ждали. И теперь желают видеть это падение.

На мгновение ею овладел страх, а с ним и чувство, что, если она не сделает что-то прямо сейчас – если не будет рядом с Лусом, чтобы незаметно поддержать силу его забвения, – все необратимо пойдет прахом. Она больше не могла внушать себе, что зӱрёгал вовсе необязательно найдет его и буря может миновать, а катастрофа не произойти. Пока Камёлё не возьмет контроль над этим делом, ей не обрести спокойствия.

Она вышла с проспекта Милости Аккӱтликса и свернула в парк. Села на лавочку в стороне от уличных фонарей, одна, и закрыла в темноте глаза. Целых четыре года она старательно избегала Луса. Стоило лишь заглянуть в протонацию – и вот он.

Ӧссенский квартал. Ӧссенская чайная…

Она сжала зубы, увидев остальную картину.

Лукас Хильдебрандт был там на свидании.

Тройка металлических ножек ӧссенской чашки скользила между пальцами Камёлё, туда-сюда, непроизвольное движение. Чайная была полна ӧссеан, но она к ним сидела спиной и смотрела в стену. Ни на кого не глядя, плыла на переливающихся волнах разговоров… в смеси дребезжащих «р» и растягиваемых гласных своего родного языка; в звуках на заднем фоне и в болоте эмоций, сквозь которые ее мысли продирались к одному конкретному столу.

Лус и его девушка сидят в углу. Шорох одежды, когда Лус снимает пончо. Блеск герданского шелка его рубашки. Людное место, точка на воображаемой ментальной карте. Камёлё рискнула и посмотрела через плечо, а затем вернулась в состояние глееваринской невидимости. Но для создания связи этого хватило. Своей мыслью она была настолько близко к Лӱкеасу Лусу, насколько хватало смелости… на самом краю льда и тьмы.

Тьмы?!

Она касалась чего-то отвратительного, чего-то черного, ледяного, страшного. Оно было повсюду вокруг Луса: облако, которое обычные человеческие глаза не увидят, но она, как глеевари, его четко воспринимала. Едва она в него погрузилась – сразу почувствовала, как оно высасывает из нее силы. Холод забирался ей под ногти и концентрировался на затылке. Необратимо.

Она сжимала зубы. Вдруг вернулось все то, что она так настойчиво пыталась забыть. Лус на Ӧссе. Его дерзкая самонадеянность. Все эти бесконечные дебаты, которые они вдвоем вели иногда до самого утра. Наивная надежда, что ей удастся его убедить. И наконец понимание – его не убедит ничто. Ей хватило лишь коснуться носом его ауры, лишь обмакнуть палец в эту грызущую пустоту… чтобы вспомнить совершенно точно, как сильно она его ненавидит.

Камёлё не хотела смотреть на это. Лучше переключить внимание на женщину, потому что это был объект куда безопаснее. Ее зовут Пинкертина Вард. Скучная, незначительная личность, тепличное растение, почти выветрившийся аромат. Подруга детства Луса, такая мечтательная блуждающая душа, которая напредставляла себе с ним жизнь, а на самом деле значит для него не больше, чем все та же подруга детства. Стоило только копнуть глубже в прошлое – и Камёлё раскрыла весь набор: неловкие осложнения романтической любви, детские и инфантильные приступы обожания, снопы неисполненных желаний. Она рассмеялась. Липкий комок сомнений, замешательства, страха. Он цеплялся к ней как чертополох.

Однако вот они, сидят вдвоем, вопреки всем ожиданиям. И Пинкертинка-Цветинка свое получила. Она сама не своя от мысли, что Лукас Прекрасный нашел для нее время. Рё Аккӱтликс, есть ли смысл так надрываться с этой телепатией? Все ведь так предсказуемо.

Но кое-что Камёлё здесь смутило. В этой встрече было что-то странное. И чем дальше она заглядывала, тем больше ей открывалось, как будто камера приближала картинку. Пинкертина, нежная душа, пришла сюда с какой-то целью. Она специально спровоцировала эту встречу – хотя обычно так не делает, – чтобы что-то передать Лукасу. Но ее запал быстро иссяк. И вот она сидит здесь. Не знает, что делать. Безуспешно собирает всю храбрость; безуспешно спрашивает сама себя, зачем она вообще решила вытащить это дело на свет.

Речь о каком-то письме. Примерно двадцатилетней давности.

Камёлё нащупала своей мыслью сложенную полоску бумаги, лежащую в сумке девушки. Отец Лукаса хотел, чтобы она передала это письмо. Однажды. Когда настанет нужный момент.

А что это за нужный момент?!

В психосфере не существует случайностей – только синхроничность. Спустя четырнадцать дней после того, как Лукас начал свое расследование, эта девушка сидит здесь, за одним столом с ним, хотя в нормальных обстоятельствах никогда бы не осмелилась ни на что подобное. Вдруг – вдруг! – она вспомнила о деле, которое у нее так долго выходило игнорировать. Она думает, что должна сказать Лукасу прямо сейчас. Это стало настолько невыносимым, настолько неотложным, что она и правда начала действовать. Она и сама, скорее всего, понятия не имеет, какая муха ее укусила; что это вдруг зашевелилось в ее памяти или совести и почему прямо сейчас. Но Камёлё не нуждалась в объяснениях. Между отдельными событиями, на первый взгляд, причинной связи может и не быть, но общая причина быть должна. Общая причина, которая привела в движение действия всех сторон. Пусковой механизм, запланированный – когда-то. Кем-то.

Рё Аккӱтликс. Ей почти стало жалко эту девчушку. Ведь это, похоже, результат глееваринского вмешательства.

Она медленно рассматривала письмо. Цветинка-Пинкертинка как раз пока не собирается выкладывать его на стол. В свое время она хотела его прочитать и неосторожно порвала – как неловко! А затем поняла, что оно написано на языке, которым она не владеет. Из ее мыслей содержания не узнать.

Камёлё внутренним зрением наблюдала, как Лус общается с официанткой и берет меню. Скоро закажет ужин. А пока эти двое будут его ожидать и сидеть за чашкой чая, Сиротинка наконец решится. Рё Аккӱтликс, она ведь взрослая женщина! Может, все это дело с письмом ей и неприятно, но ведь это не конец света. Она объяснит Лусу, как была в шестнадцать лет глупа в своих попытках тайно подглядеть, даст ему открытое письмо – и оба рассмеются.

Но Камёлё не могла так рисковать. Она не могла допустить, чтобы планы какого-то другого глееварина испортили ее планы. Лукас не должен взять письмо в руки раньше, чем она лично его изучит. Не от любопытства, не из-за детской влюбленности, а из-за чувства самосохранения. В нем необязательно должна быть какая-то тайна. Но письма может хватить, чтобы Лус вспомнил весьма конкретные тайны.

Нужно вмешаться прямо сейчас. Внушить Пинкертине физиологическую нужду, отправить ее в туалет, ненадолго парализовать ее. Прочитать письмо и вернуть его. Удалить все это из протонации. Удалить и из ее памяти. Потом пусть Пинкертина делает с этой заплесневелой бумажкой все, что ее душе будет угодно. Пусть хоть в унитаз смывает. Может принести его Лусу на подносе со счетом, и он точно повиснет у нее на шее, полный любви. Камёлё усмехнулась. Вдохнула и собралась начать свою работу.

В этот момент Лукас встал из-за стола.

Камёлё в удивлении завертела головой. Так, он снова ее опередил! Лукас всегда был на шаг вперед – даже по дороге в туалет! Это было уже даже смешно – но в то же время вызывало злость. Если бы она после стольких лет не была уверена, что он никакой не глееварин, то подозревала бы его в телепатии.

Она ждала, что он исчезнет за ширмой, которая деликатно отделяла соответствующую дверь, но он вместо этого пробирался сквозь толпу к бару. Камёлё провожала его взглядом. И тут же возвела глаза к потолку, поняв его намерение. Он идет за гӧмершаӱлом! Пинкертина Вард, очевидно, крепко держала его на крючке. Это о многом говорит, раз она убедила Лукаса связаться с Пятеркой!

Ну ладно, так даже лучше. Договориться о покупке вещества, ввоз которого на Землю запрещен самим пертӱнским верховным жрецом, не так-то просто. Лус здесь впервые. Перекупщиков он не знает. Ему придется задействовать осторожные маневры, уйму убедительности, денег и времени. Камёлё встала. Посмотрела на стол, за которым теперь уже одиноко сидела Пинкертина. Они вдвоем тоже воспользуются этим временем – и даже лучше.

«Обернись, Пинкертина. Посмотри. На меня».

Никаких слов, лишь внушение. Ничего подозрительного. Но и этого было достаточно. Медленно, но неотвратимо Цветинка-Сиротинка повернула голову в ее сторону.

Камёлё прикрыла глаза. Она не хотела вызвать трёигрӱ – легкая ментальная атака лучше послужит ее целям. Раз уж Лус так кстати освободил территорию, хотя бы не нужно поднимать Пинкертину из-за стола и заставлять в полубессознательном состоянии брести через всю чайную. Хватит лишь подойти и взять то, что ее рука послушно достанет из сумочки.

Она осторожно вкладывала в ее мысли представления. Такое нужно проводить медленно и с чувством – движения должны быть нежными, будто управляешь корабликом с помощью пульта управления. Пинкертина открывает сумку. Она не осознает, что делает. Ее пальцы непроизвольно, но неотвратимо касаются сложенного листка бумаги. Камёлё только собралась подойти и забрать письмо… как ее кое-что прервало.

Глееварин. На этой улице. Прямо сейчас.

Исследующее сознание обошло вокруг них, будто конус света, прочесывающий территорию. Это было мимолетное мгновение – но Камёлё не ждала, пока ей кто-то объяснит толком и медленно. Она отступила и инстинктивно применила технику невидимости. Для Пинкертины она исчезла за декоративной ширмой.

Зӱрёгал. А кто еще это может быть?

Он еще стоял снаружи на тротуаре. Камёлё видела его внутренним зрением: он стоит, опирается спиной о стену и пробирается сквозь сугробы мыслей здешних гостей. За пятном в протонации он не заметил ее сразу, но если ему хватит терпения, то он ее обнаружит. У нее было как раз достаточно времени, чтобы исчезнуть, пока этот патентованный сыщик не перевернет каждый слой информации три раза туда-сюда.

Она мысленно проклинала его. Зӱрёгал получил образ Луса от того несчастного священника, то есть было очевидно, что в конце концов он его найдет. Но если бы он рыскал в протонации вслепую, это бы заняло несколько часов, а то и дней. Раз он так быстро здесь появился, это значит, что он все-таки узнал Луса. Он помнит всю эту историю. И точно знает, кто перед ним.

Значит – допрос. Ужин хорошенько уляжется в желудке Луса. Зӱрёгал подождет, пока Лус попрощается с Пинкертиной и окажется где-то, где не так много людей. И тогда он за него возьмется. Камёлё видела, как Цветинка-Сиротинка у стола в ужасе оглядывается, тут же быстро садится и утыкается носом в меню. Это ей определенно посоветовал делать Лус: сосредоточиться на каких-то конкретных, желательно визуальных ощущениях. Защита от трёигрӱ. На чем же сосредоточится он, когда его будет поджаривать зӱрёгал?

Ей пришло в голову, что при побеге она могла бы обогнуть бар, схватить Луса за руку и утащить его в безопасное место. Но добрые дела не так просты. Если она уведет Луса отсюда физически, ей придется раскрыть себя. Если она предупредит его телепатически, Лус гарантированно поставит все под сомнение, начнет с ней спорить и таким образом привлечет внимание зӱрёгала, а тот ее обнаружит и скажет о ней Лусу. А как только Лус вспомнит ее, то в его памяти воскреснут и события четырехлетней давности – и в тот же момент он раскроет не только все свои тайны, но и ее. Так не пойдет. Нельзя предупреждать Луса. Она втянет и его, и себя в неприятности.

С письмом уже ничего не выйдет, но нужно хотя бы сделать что-то, чтобы его не получил зӱрёгал. Он глееварин – конечно же, он его заметит, как заметила и она, если от него это никто глееваринским методом не скроет.

И она скрыла. Еще до того, как зӱрёгал вошел в дверь, она осторожно и незаметно замаскировала все, что могла. Стерла информацию о письме. Стерла упоминания о гӧмершаӱле, чтобы не всплыл факт, что Лус пытался достать запрещенные вещества. Если же зӱрёгал все-таки обнаружит, что кто-то вмешался в протонацию, по крайней мере, пусть обвиняет перекупщиков. И наконец, спрятавшись за пятном в протонации, она отдала Пинкертине Вард самый сильный приказ, на какой была способна: «Не говори об этом Лусу». Это был единственный шанс – устроить так, чтобы Лус не прочитал письмо хотя бы сегодня… а значит, не имел во время допроса в голове больше, чем сейчас.

Покончив с этим, она дождалась под прикрытием невидимости, когда Лус вернется за стол, чтобы ни в коем случае не столкнуться с ним по дороге, затем расплатилась у бара и через черный вход выскользнула на улицу.

И почувствовала, что зӱрёгал только что нашел его.

Глава девятая Тень Аккӱтликса

Фиона Фергюссон закрыла за собой дверь, повесила пончо в шкаф и прошла через комнату в спальню. Прямо перед ней, у изножья кровати, висела огромная красно-коричневая маска, ухмыляющееся лицо бога Аккӱтликса. В высоту она была метра два, и сама Прастарая когда-то специально для нее собственными руками собрала маску из пятидесяти пяти кусочков мицелиала, которые достала по очень разумной цене – разумной, конечно, учитывая огромное ритуальное значение этой вещи. Часть за частью она повесила маску на стену за петли из микроволокна.

– Сделать это могут лишь мои собственные руки, Фиона, – объясняла Прастарая. – И никто больше не смеет касаться лика божьего. Даже ты никогда не касайся его без причины… а если не будет уже другого выхода, то лишь через пять слоев чистого белого полотна, которое тут же нужно сжечь! Пять – священное число, как ты, конечно же, знаешь.

Фиона прекрасно понимала, что ритуалы необходимо соблюдать. Указ Прастарой она ни разу не нарушала. (Даже когда ей однажды понадобилось покрасить комнату, она использовала пять слоев полотна, чтобы накрыть маску, – после чего сожгла целый пакет ткани во дворе, сопровождаемая порицанием соседей.) Своей рукой смертной она никогда бы не осмелилась коснуться божьего лика.

И это было правильное решение, потому что, благодаря ему, место осталось чистым. Маска была последним, что Фиона видела перед сном, и первым, что она видела, проснувшись, – а также причиной, почему в этой кровати она всегда спала одна. Перед лицом Аккӱтликса она бы не потерпела рядом с собой фаллоносцев.

В этот раз она лишь бросила сумочку на кровать, прижала два пальца к плечу, поклонилась до земли и отправилась на кухню разогревать свой очень поздний ужин.

Разочарование все еще никуда не делось. Нет, ей не следовало туда ездить – теперь она это понимала. Когда она добралась до астрологического магазинчика, который скрывал от непосвященных вход в маленький ӧссенский молитвенный зал Пути, внутри уже не горел свет, а витрина была закрыта железными рольставнями. Она подумала, что подобного можно было ожидать, но это никак не облегчило удушающе горькое чувство несправедливости. В глубине души она надеялась, что Прастарая подождет ее. Что она будет сидеть в своем пурпурном плаще за прилавком стародавнего магазина и высматривать именно ее.

Прастарая ведь понимает ее. Фиона совершенно не сомневалась в мистической силе, которой обладает эта пожилая женщина, и в глубине прозрения, на которое она способна. Конечно, непосвященные никогда этого не поймут. Перед ними Прастарая притворяется всего лишь чокнутой старухой: немного эксцентричной и немного смешной, немного хитрой и немного театральной – в общем, деловой ӧссенской торговкой, привлекающей одурманенных и ничего не смыслящих землян, которые никогда не увидят ее скрытого лица. Они приходили посмотреть на нее, насмехались над ней и в шутку покупали амулеты для защиты от нежелательного зачатия, от двойки по математике, от компьютерных вирусов и от импотенции. Для дураков у нее были бесполезные камни. Для избранных – жемчужины.

– Я жду тебя, дочь моя, – сказала бы она, когда Фиона войдет в дверь.

Медленно сняла бы с глаз маску, усмиряющую ее силу, чтобы не навредить непосвященным, – две пластинки дымчатого стекла в латунной оправе в форме стилизованных драконьих тел. Взгляд Прастарой и сам был подобен змеиному поцелую. В Фионе он вызывал одновременно парализующий ужас и волнение.

«То, что она не дождалась меня, может значить, что она на меня сердится», – заключила Фиона, содрогнувшись от страха. «С другой стороны, я вполне весомо могу объяснить, почему меня сегодня не было на мессе! У меня есть прекрасное оправдание – ведь это было в интересах Фомальхивы!

Прастарая одобряет все, что я предпринимаю в этом деле.

Ведь она помогает мне интерпретировать знаки».

Фиона рассеянно жевала филе и овощной салат. Ей не следовало бы есть так поздно. Так называемый свободный вечер уже давно перешел в самую настоящую ночь.

«Нет, на меня Прастарая сердиться не будет. Но есть другие, кто заслуживает того, чтобы в полной мере прочувствовать на себе ее гнев!»

Она представила себе, что могло бы произойти, если бы Лукас Хильдебрандт пришел к Прастарой.

Он оглядывается, как всегда высокомерно, в магазинчике, который скрывает истинную природу этого места, но затем его надменная улыбка застывает на губах. Прастарая подходит к нему. Он пытается отступить, но пути назад нет. Он падает на колени и дрожит от страха. Фиона съела последний кусочек и облизала пальцы. Весьма утешительная мысль!

Но даже в такой момент полного унижения он едва ли мог выглядеть хуже, чем сегодня.

Она заварила чай – он тоже был из ӧссенского магазина и имел аромат грибов. Она легла в постель, медленно попивая его и глядя в лицо маски, пугающее и прекрасное одновременно. По мере того как она погружалась в томное состояние расслабленности, в свете лампы на тумбочке лицо Аккӱтликса все больше и больше сливалось с лицом Хильдебрандта. Лицо, полное теней. И что больше всего раздражает – очень привлекательное лицо. Что с ним сегодня случилось… на самом деле?

Но об этом ей думать не хотелось. В целом ей было все равно, что скрывается за этим «на самом деле» – разве мир – это не просто Уррӱмаё, завеса иллюзий? Она знала, что` Лукас Хильдебрандт думает о ней, и пытаться изменить это было бесполезно. Сейчас он был в ее распоряжении – без риска быть осмеянной для нее. С закрытыми глазами она могла сделать с его образом все что угодно.

На чем мы остановились? Ах да: он падает на колени и дрожит от страха.

– Если б я только могла убить тебя! – говорит Прастарая.

Фиона вздрогнула в полусне. «Полный бред, – решила она. – Прастарая бы такого точно не сказала». Но она совершенно отчетливо слышала голос – яростный, настойчивый и такой ӧссенский: «Если бы я мог убить тебя твоей собственной рукой, если бы я мог».

Она выключила свет, уткнулась лицом в подушку и закрыла глаза. Нет же, Лукас Хильдебрандт еще не стоит на коленях – вершина унижения еще впереди. Ну, посмотрим-посмотрим! Он молча и упорно отвечает на взгляд Прастарой, но страх в нем уже поднимается. Он прекрасно понимает, что ему некуда бежать. Мысленно он оценивает возможную меру насилия.

Странно – это происходит не в магазинчике, хотя именно там Фиона скорее могла себе это представить.

Эти двое сидят в такси.

Вскоре после первого часа ночи Лукас отвел Пинки домой, вернулся в такси и провел по сенсору компьютера рукой с нетлогом. Обычно он так не делал – предпочитал взять все на себя и вручную вводить все через терминал, потому что его раздражала мысль о том, что какой-то там автомат копается в его личной жизни; но сейчас он слишком устал. Еще целых сорок пять минут дороги до дома. Рё Аккӱтликс, не стоило пить гӧмершаӱл! Конечно, раз уж выпил – удивляться тут нечему. Он был один в четырехместном салоне, что с людьми, отдающими себя на произвол общественного транспорта, случается лишь после полуночи. Лукас воспользовался этим прагматически – свернувшись калачиком на сиденье и заснув раньше, чем такси достигло необходимой для полета высоты.

Его разбудило ощущение чего-то постороннего. Как будто он был не один.

С закрытыми глазами и в вялом полусне Лукас заметил, что такси еще находится в движении. Хотя автоматическая система заботилась об оптимальном использовании, это работало в рамках приличия: никто не мог просто сесть в занятый салон без согласия того, кто уже был внутри. И более того – если бы движение прекращалось и двери открывались, он бы об этом знал. Однако ничего подобного не было.

С другой стороны… здесь совершенно точно кто-то был.

Сквозь тихий свист струящегося воздуха Лукас четко слышал треск кожи сиденья и звуки легких движений, будто кто-то усаживается поудобнее. Это окончательно разбудило его, но из неосознанной осторожности он не пошевелился, а только слегка приоткрыл глаза. Ему стоило большого труда не подпрыгнуть от испуга.

Мерцающие отблески уличных фонарей очерчивали во тьме резкий, будто птичий, ӧссенский профиль – огромный нос, маленький подбородок, длинную шею. «И правда, какой-то чужак, но, черт возьми, откуда он тут?» – не веря своим глазам, подумал Лукас. Так как было очевидно, что ответ на вопрос он получит, лишь задав его, он молчал и просто наблюдал. Ему едва удавалось различить черты лица в полутьме, но оно не казалось знакомым. И все же он решительно отверг надежду, что присутствие ӧссеанина – это простое совпадение. Незнакомец сидел напротив, и, насколько можно было судить, его руки были удобно сложены на коленях. «Ну, хоть что-то, – рассудил Лукас. – У него нет с собой коллекции огнестрельного оружия. Но что ему от меня нужно?»

– Перестань притворяться спящим, Лӱкеас Лус, – раздался голос ӧссеанина. – Это не спасет тебя от неизбежного.

Он повернул к нему голову и пристально на него посмотрел. Трёигрӱ установилось так быстро, что это перешло все границы непристойности. Оно усиливалось как быстро затягивающийся болт.

Лукас резко выпрямился и ударил ладонью по выключателю на стене. Салон залил свет. Ӧссеанин вздрогнул и закрыл лицо руками. «Прости, друг, но, к сожалению, ты не спасся от неизбежного, – подумал Лукас без особого раскаяния. – Нельзя так на меня набрасываться!» Во время трёигрӱ у ӧссеан всегда сильно расширяются зрачки и раскрывается кольцо специальных, так называемых соединительных клеток, не имеющих аналогов в глазу человека. Резкая смена освещения в такой момент их неприятно слепит. Однако это была незначительная победа – через пару мгновений ӧссеанин снова придет в себя. Лукас пожалел, что не носит с собой зеркальные очки, потому что именно сейчас он бы с удовольствием их надел. Дело не в том, что он боится трёигрӱ. Но когда кто-то ведет себя настолько бесцеремонно, как этот мужчина, демонстративное избегание было бы к месту.

Затем он осознал еще одну вещь: незнакомец обратился к нему по ӧссенскому имени. И только по имени – без всех вежливых титулов.

«Он действительно думает, что может себе позволить все – какой скандал! – думал Лукас возмущенно. – Или же он и правда может… тогда проблем у меня гораздо больше, чем могло бы быть у любого человека в час ночи». Выигранное своим маневром время он потратил на изучение ӧссеанина. Это был худощавый и миниатюрный мужчина, одетый в земную одежду, темную и с точки зрения стиля совершенно нейтральную. Весь его вид был непримечательным и незапоминающимся. И все же в нем было высокомерие – как он сидел, как держал спину. Его реснитчатые ушные раковины полностью побелели, что указывало на неудержимую ярость. «Нет, он извиняться не будет, – заключил Лукас. – Не будет ни вежливым, ни добрым. Как только он придет в себя, начнет поджаривать меня заживо».

– Это было очень недальновидно с твоей стороны, – заговорил незнакомец режуще-холодным голосом. – Я могу посчитать это за чрезмерное сопротивление. Или даже за предумышленное нападение на мою личность. От местных варваров я не ожидаю знания этикета, но это и для простого землянина слишком.

В то же время он опустил руки, тем самым открыв лоб.

На нем не было ритуальных колечек, лишь меж бровей сиял металлический треугольник, кусочек белоснежной мерцающей платины.

Лукасу не пришлось разбирать, что это был за знак, – он все понял. «Ну что, теперь мы знаем, почему этот мужчина не особо вежлив. Он обладает такой огромной властью, что ему будет все равно, если он кого-то обидит». Когда он осознал, как далеко может зайти эта власть, под ребра заполз страх.

– Я только что сидел здесь и спал, – заявил он, в душе усиленно борясь с желанием обернуться в пончо и спрятаться под сиденье. – Едва ли можно говорить о сопротивлении, ведь я даже не знаю, когда и как ты сюда попал, зӱрёгал.

– Обычная земная неспособность замечать очевидные вещи, – усмехнулся ӧссеанин именно с той мерой напыщенного высокомерия, которой Лукас от него ожидал. – Я там, где должен быть.

Мраморно-белый цвет его ушных раковин был поистине пугающим для любого, кто умел читать по лицам ӧссеан. Он придавал его словам оттенок смертельной угрозы: весь сдерживаемый гнев перейдет к трёигрӱ.

– Не буду скрывать, твои перспективы не радужны, – заключил он высокомерно. – Твоя собственная совесть наверняка подсказывает тебе то же самое.

«В основном она мне подсказывает, что нужно хорошенько опереться спиной и положить под голову подушку, – подумал Лукас. – Но также она говорит: ну же, спокойно, Лус, ты же не будешь из-за этого идиота выскакивать на ходу, ты и так уже на краю!» Он нашел удобное устойчивое положение на сиденье, как человек, устраивающийся в стоматологическом кресле, и положил под голову сложенное пончо, на котором как раз только что спал, – когда некуда упасть, это хоть как-то помогает. «Знает ли зӱрёгал, что я нарушил запрет верховного жреца на гӧмершаӱл? – крутилось у него в голове. – Наверняка, почему бы и нет. И в придачу он может найти в моем портфеле в портсигаре еще одно вещество, тоже добытое из-под полы». Ходила молва, что зӱрёгалы умеют читать мысли людей, и, хотя Лукас никогда ранее в это не верил, информация о Фомальхиве несколько поколебала его скептические взгляды. Если Аш~шад владеет телепатией, возможно, на это способны и ӧссеане. Кроме того, чтобы узнать о гӧмершаӱле, зӱрёгалу не нужна была телепатия. Он вполне мог сидеть весь вечер прямо в той же чайной или же прийти позже. Лукас, в свою очередь, не считал, что распитие гӧмершаӱла – это прямо-таки преступление, но, если уж зӱрёгал хочет устроить ему неприятности, это дает ему идеальный повод.

Было ясно, что в этой партии он что-то потеряет. Речь шла лишь о том, как потерять как можно меньше. Суть дела заключалась в том, что от настоящего телепата ничего не скрыть. В этот момент, однако, ничего не оставалось, кроме как пытаться утаить хоть что-то. Потому что дело было совсем не в том, что зӱрёгал с ним сотворит.

Если он будет слишком сговорчив, то натравит ӧссеанина с его трёигрӱ еще и на Пинки.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – заявил Лукас, чтобы получить свою роль.

Говоря это, он машинально расстегнул две верхние пуговицы рубашки.

– Неужели? В это даже ты сам не веришь!

«Будто ты знаешь, во что я верю», – подумал Лукас, и его губы скривились в мрачной улыбке.

– Я не переходил дорогу ни тебе, ни Церкви Аккӱтликса, – произнес он с необходимой торжественностью и посмотрел ему прямо в глаза.

Могло показаться неразумным вот так отдаваться ему на произвол, но Лукас знал, что иначе ему не выкрутиться, если он не хочет заработать куда больше проблем. На Ӧссе трёигрӱ играло огромную роль в продвижении мнений и доказательстве намерений. Это был определяющий механизм, который появлялся во всех общественных отношениях. Кто не был согласен на трёигрӱ, тот для ӧссеан просто не существовал, а кто избегал его в подобной ситуации, тот молча осознавал свою вину. Когда ты пойман на побеге, то оказываешься в гораздо худшей ситуации. Так что Лукас, сопротивляясь зӱрёгалу, хотя бы мог себя утешить, что это решение он принял сам.

С другой стороны, это не делало ситуацию приятнее.

Он видел, как глаза зӱрёгала расширяются, и в то же время по всему его телу начал разливаться холод. В начале трёигрӱ он всегда чувствовал себя так, будто выпил бочку жидкого азота – замерзшим и парализованным. Многих людей это состояние парализовало настолько, что они вообще ни на что не были способны – ни двигаться, ни говорить, ни даже думать, – лишь сидели, задыхались и бездумно кивали. Другие защищались, вовремя отводя глаза – что и сам Лукас делал, когда дело было несерьезным. Но не в этом случае. За несколько секунд трёигрӱ установилось еще сильнее, чем в первый раз, в темноте. В этот момент Лукас перестал воспринимать – в привычном значении этого слова.

Все было искажено и замедлено, залито в янтарь. Слова с трудом доходили до его разума.

– Скрытность перед лицом Аккӱтликса – это тяжкое преступление. Ты отдаешь себе в этом отчет? – задал зӱрёгал формальный вопрос.

Его пугающе пронзительный, нервирующий голос переливался туда-сюда в покрасневшей пустоте, касался ушей Лукаса и наваливался на его сознание как снежное месиво. Вызывал смутное, едва уловимое желание.

«Итак, он будет меня допрашивать». Лукас сглотнул и попытался оторвать язык от нёба в этой густой, вязкой пустоте. «Я стою в тени Аккӱтликса и его закона, обещаю честно свидетельствовать, да исполнится его воля». – Так должен был звучать правильный ответ, и его голосовые связки уже сокращались согласно предписанной матрице.

– Я гражданин Земли. Я не подчиняюсь закону Ӧссе, – сказал он вместо этого.

Зӱрёгал был явно озадачен. Первый вопрос был простой формальностью – он, вероятно, не ожидал, что не получит на него предписанный ответ.

– Лжешь! – обрушился он на Лукаса. – Ты дважды в долгу у Аӧрлёмёгерля! Попробуй еще раз, но в этот раз скажи то, что должен! Я стою в тени Аккӱтликса…

«Я стою в тени Аккӱтликса», – с пугающей силой рвалось изнутри. Будь он верующим – вероятно, и правда продекламировал бы это, однако его насквозь скептическая душа не жаждала ӧссенского отпущения грехов. Лукас сглатывал и сглатывал, пока желание не ушло.

– Ты не имеешь права меня допрашивать и прекрасно это знаешь.

– Я имею то право, которое беру на себя! – зашипел зӱрёгал. – Я тебя предупреждаю, Лӱкеас Лус. Твое бунтарство до добра не доведет! Я не позволю тебе уйти от правосудия.

«Прости меня, я попытался обмануть тебя, я хотел уклониться от своего долга, пытался скрыть от тебя правду». – У Лукаса на языке снова вертелось множество идиотских реплик, и большого труда ему стоило изменить эти фразы на первоначально задуманные.

– Я категорически отказываюсь, зӱрёгал. Мы находимся не на территории Ӧссе, и я не являюсь членом Церкви, поэтому ваша власть на меня не распространяется.

Он сказал это!

– Если ты меня в чем-то обвиняешь, передай это земному суду.

– Как ты смеешь говорить такие возмутительные вещи?! – рявкнул зӱрёгал. – Было бы очень просто взять себе то, что захочется, а затем скрыться за авторитетом Земли! Но твои обязательства перед Ӧссе не имеют ничего общего с гражданством или верой. Используя привилегии ӧссеан, отвечай перед ними за свои действия!

Лукас почувствовал, как у него гудит голова. Сильные эмоции всегда передавались через трёигрӱ как через мегафон. «Рё Аккӱтликс, кажется, я довел его до белого каления, – подумал Лукас потрясенно. – Нет, эта ненависть не из-за включения света и даже не из-за гӧмершаӱла – ее корни куда глубже. Что я ему, черт возьми, сделал?» Он не имел понятия о подробностях, но подозревал, почему его аргументы раздражают зӱрёгала: эту логику он прекрасно знал с Ӧссе. Одного факта, что он носил в кармане ӧссенский трансмицелиал, а в голове кучу напыщенных цитат из священных книг, зӱрёгалу хватало, чтобы попытаться оспорить все его земные права человека. «Да, возможно, я делаю именно то, в чем он только что меня упрекнул: пользуюсь некоторыми ӧссенскими обычаями, когда это удобно, а остальных избегаю, – мысленно признал он. – И что же? Они делают то же самое. Когда дело дойдет до этого, они не постесняются напомнить мне, что я для них всего лишь землянин».

– Я не осознаю никаких особых привилегий, – вырвалось из его сопротивляющихся голосовых связок. – У меня нет никаких обязательств перед Ӧссе.

– Не осознаёшь, значит?!

Казалось, что ӧссеанин вот-вот задохнется от гнева; но затем его злость, вероятно, достигла своей вершины, выше которой расти уже было некуда, потому что она вдруг сменилась едкой иронией.

– Тогда прекрасно осознáешь, как только их лишишься! Каждое твое слово, Лӱкеас Лус, каждое слово убеждает меня, что ты что-то от нас скрываешь! Если бы ты был так невинен, как сам утверждаешь, то не пытался бы сопротивляться допросу. Тот, кому нечего скрывать, не избегает вопросов.

«И именно это принципиальная ошибка», – подумал Лукас. В отличие от ӧссеан, которые с энтузиазмом и искренней убежденностью выдали все тайны своим зӱрёгалам, ему претила мысль, что кто-то по какой угодно причине может лишить его личной жизни. С Церковью точно так же, как с медиантами или государственной администрацией – подобным органам в принципе нельзя доверять больше, чем это строго необходимо. Тот факт, что кто-то невиновен, еще не означает, что он от них в безопасности. Так же, как Лукас не мог верить в Аккӱтликса, не верил он и в непогрешимость его жрецов, потому на нее не полагался. Если он и скажет что-либо зӱрёгалу, то лишь по принуждению.

И это не означало, что этого не произойдет. Полномочия зӱрёгала включали в себя насилие всех видов, даже в большей степени, чем бывает необходимо.

«Ему не так уж много нужно, чтобы меня прикончить», – заключил Лукас в полной безнадежности. Стоило признать, что вождем Каменная Морда, который героически держит рот на замке перед лицом врага, его бы, вероятно, не назначили. Все в нем цепенело от янтарного взгляда, колени дрожали, а мышцы сводило судорогой. Он вдруг ощутил наплыв усталости, которую откладывал весь вечер. «Прости меня, – снова и снова рвалось из него с отвратительным упрямством. – Склоняюсь пред тобой, буду отвечать, прости меня, прости!» Его трясло от омерзения. Он чувствовал себя так, будто зӱрёгал щипцами вытаскивал из него эти слова. Пока секунды шли, и он не произносил ни слова, его рубашка становилась мокрой от ледяного пота.

– Ты еще можешь проявить добрую волю, – снова раздался голос зӱрёгала. – Если заговоришь об этом первым, я буду гораздо снисходительнее.

«Насколько ӧссенская безжалостность может быть хуже снисходительности?»

– О, это хорошая новость, – усмехнулся Лукас.

Собственный голос напугал его – в нем прозвучал истерический тон, первый признак капитуляции.

Зӱрёгал ничего не заметил.

– Скоро тебе будет не до смеха, – зашипел он. – Ты, стало быть, думаешь, что твои соплеменники придут тебе на помощь? Даже если захотят, будет уже поздно. Ты и я здесь одни – все остальное не имеет значения. Сейчас! На Земле нет никого, кто осмелился бы противостоять мне. И уж тем более никого, кто согласился бы на это ради тебя. Ты будешь говорить, когда я захочу!

Лукас задыхался. Трёигрӱ начало его подавлять – ему казалось, будто его грудная клетка обмотана проволокой. Он уже не мог толком вдохнуть, а петли все стягивались. Но это, конечно, и было намерением зӱрёгала. Ӧссенский исполнитель совершенно ответственно выполнял свою работу. Лукас проглотил очередную порцию реплик покорности, которые рвались наружу.

– Мне нечего тебе сказать.

– Хорошо, – процедил зӱрёгал. – Ты упустил последний шанс обрести милость тени Аккӱтликса. Теперь тебя ждут лишь последствия его недовольства.

Он наклонился ближе, и его глаза еще больше расширились.

Лукасу казалось, будто под веки крупинками сыплется перец. Его голова лежала на сложенном пончо, а шея одеревенела от невыносимой тяжести, как при старте ракетоплана. «Хорошенько он за меня взялся, – думал он. – Нужно ли мне это?» Он верил, что даже сейчас может отвести глаза, если захочет, и желание сбежать было велико – но он знал ӧссенский подход слишком хорошо, чтобы понимать, что это его не спасет. Он лишь выиграл бы время на краткий отдых, но впоследствии нанес бы своему делу непоправимый ущерб.

Потому он оставался. В нем давно уже не было ни искры упрямства – лишь инерция – все та же инерция, которая держала его на ногах несколько последних часов, да и несколько последних месяцев. И по той же инерции в его голове мигала мысль, которая сложилась в блаженные давние времена, когда он еще мог мыслить: «Я должен его убедить его же средствами. Если я уклонюсь, зӱрёгал никогда не оставит меня в покое». Лукас слышал свое прерывистое дыхание, а капли пота щекотали лицо, но спинка сиденья сзади крепко держала его, давая утешающую уверенность, что он не провалится через стену такси на улицу.

Сквозь красно-золотую дымку до него доносился режущий голос ӧссеанина:

– Фомальхива, Лӱкеас Лус.

Фомальхива. Это слово заполнило всю его вселенную. «Так вот в чем причина», – наконец понял он.

Все это время Лукас старательно избегал любых мыслей о фомальхиванине и его планете. Если и было что-то, чего он действительно не хотел открывать зӱрёгалу – ни на словах, ни в мыслях, – так это дело Фомальхивы. Но сейчас он находился в таком оцепенении и изнеможении, что терял волю к сопротивлению чему бы то ни было. Блаженное знание, что с Пинкертинкой это не связано, ускорило дело.

– Я не имею никакого отношения к Фомальхиве.

Он почувствовал невероятное облегчение оттого, что может говорить правду.

– Лжешь! – рявкнул зӱрёгал.

Его ярость обрушилась на Лукаса через трёигрӱ как струя из водяного пистолета. Лукас подумал, что, если бы его голова не лежала на пончо, он, вероятно, упал бы под сиденье.

– Я не имею никакого отношения к Фомальхиве, – повторял он будто запись на микроде, потому что был способен лишь на это.

Он даже не смог изменить порядок слов.

– Ты собирал информацию о Фомальхиве!

– У меня нет никакой информации.

Он вспомнил, как бросил все свои записи в шредер, и всем сердцем желал, чтобы зӱрёгал прочитал хотя бы эту его мысль.

– Я знаю, что тебе предстоит встреча с фомальхиванином.

– Не предстоит, – забормотал Лукас.

В ушах у него звенело. Он был на самом краю бессознательности – или, лучше сказать, временами все же терял сознание, как будто гидросамолет то и дело скользил шасси по поверхности воды и снова взлетал в воздух. Сам же он думал, что уже скоро уйдет под эту воду как камень.

И даже ждал этого момента.

Но не потерял сознание. Но и не молчал. Позднее Лукас вспоминал поток вопросов, лишь половину которых воспринимал, а также свои собственные, столь же полубессознательные ответы. Злорадствуя, он выдал зӱрёгалу целую базу бесполезных данных о «Трисмегистосе», которую непроизвольно впитала его память, пока он искал информацию в Сети. Ӧссеанам это не пригодится – как не пригодилось и Совету. Когда речь шла о действительно важных вещах, в тумане и параличе он изо всех сил старался держаться за одну неоспоримую, ясную и совершенную истину: дело Фомальхивы его больше не касалось. Его самым частым словом было «не знаю» – это слово слов, бесформенное олицетворение неопределенности, лучший выбор: слово, лишенное резких очертаний истины, но еще не являющееся ложью. Солгать он бы не смог. Сначала ему еще казалось, что мог бы. Но в конце он уже знал, что нет.

C другой стороны, он знал и то, что зӱрёгал читать мысли не умеет. Или, по крайней мере, не способен читать сейчас и именно его. Иначе он не стал бы так настойчиво расспрашивать Лукаса о том, чего тот не может сказать.

Через неопределенное время в янтарную пустоту трёигрӱ проникли новые ощущения. Лукас осознал, что шум ветра стих и такси снижается. Затем, слегка дернувшись, оно остановилось. «Ах, прости меня, образец мудрости и добродетели, на сегодня хватит, хорош уже». Это был единственный шанс.

– Похоже, мы на конечной, зӱрёгал. Я был честен с тобой, так что, если у тебя больше нет вопросов, я уверен, ты меня извинишь, – заявил Лукас и отвел глаза.

Из неясного тумана трёигрӱ он так резко ворвался в реальный мир, что вздрогнул от испуга. В нем разлилось блаженное облегчение, такое же глубокое, как после снятия слишком тесной обуви, в которой кто-то заставил тебя ходить по холмам. Он медленно смаковал его – спешить было некуда. Он не мог сразу броситься к двери. Ни в коем случае нельзя показать, будто он сбегает.

Конечно, существовала определенная вероятность, что зӱрёгал бросится за ним с боевым кличем, обхватит его лицо руками и попытается восстановить трёигрӱ, но Лукас сомневался в этом. Ӧссеане так не делают. Они часто прибегали к насилию, причем с некоей небрежностью, но всегда с достоинством.

Зӱрёгал, как и ожидалось, соблюдал декорум.

– Нет ничего лучше честного разговора. Мы прояснили некоторые вещи, – сказал он. – Я надеюсь, ты понял, что от тебя требуется, Лӱкеас Лус, и в деле Фомальхивы будешь учитывать интересы Ӧссе. Подземелье храма Аккӱтликса не любит гостей. Понимаешь, о чем я? Всегда лучше сотрудничать добровольно, пока есть такая возможность.

На улице шел дождь. Лукас смотрел на запотевшее стекло такси и сквозь него на неясные очертания дома, в котором жил. «Разумеется, Досточтимый, как и всегда на Ӧссе, – усмехнулся он про себя. – Когда у вас заканчиваются аргументы, вы угрожаете пытками – как же этот средневековый менталитет меня бесит!» Окружающий мир казался ему странно искаженным и чуждым, он совсем не узнавал его. Даже его собственный дом казался невероятным, призрачным, нереальным, как Уррӱмаё, миражом и иллюзией. Впрочем, в этом не было ничего странного после столь напряженного трёигрӱ. Нужно было лишь подождать. Ощущение нереальности скоро пройдет.

– Если ты окажешься в подобной ситуации, будет не очень приятно, – добавил зӱрёгал в качестве объяснения, не дождавшись ответа. – Подозреваемый в преступлениях против Ӧссе может быть допрошен в соответствии с законом Аккӱтликса.

«Если у тебя, дружок, никогда не болела голова так, как у меня, то ты понятия не имеешь, что такое настоящее страдание! – со смехом подумал Лукас. – Тут бы и Аккӱтликс сжалился». Вдруг в его сознании всплыло имя, которое зӱрёгал несколько раз упомянул. Хотя он и не имел представления, что общего у него с верховным жрецом, интуиция тут же сделала на него ставку.

– Я верю, что такой праведник, как Аӧрлёмёгерль, никогда не допустит бесправия в отношении невиновных, – сказал он из чистого любопытства.

Зӱрёгал заметно дернулся. И воспринял это именно так, как было задумано.

– Аӧрлёмёгерль! – выдавил он из себя со странной смесью страха, презрения и злобы. – Ты и правда не знаешь меры, Лӱкеас Лус! Снисходительность верховного жреца к чужакам велика, но не думай, что можешь безгранично на нее рассчитывать! Однажды у Аӧрлёмёгерля кончится терпение.

«А ты тем временем откроешь бутылочку суррӧ», – констатировал Лукас про себя. Он не знал причин, но связь между ними была ясна. Тут уже ничего не поделаешь. Даже намекнув, что зӱрёгал предвзят, он на свою голову получит еще и обвинение в оскорблении. «Ну, Аӧрлёмёгерль, надеюсь, я не слишком тебя разочаровал – к сожалению, я не Дэвид Спаркс, не герой с Марса».

– Если у Аӧрлёмёгерля будут претензии к тому, что я делаю, пусть сообщит мне об этом лично.

Лукас вытащил из-под головы пончо, смятое, как подстилка из клетки для грызунов, и совершенно мокрое от пота, потянулся за своим портфелем и открыл двери. Блаженство – снова свежий воздух!

В этот момент нервы зӱрёгала не выдержали.

– Только дай мне малейший повод, Лӱкеас Лус. Малейший повод! – яростно рявкнул он за его спиной. – И, клянусь, я уничтожу тебя!

Лукас не обернулся. Не произнес ни слова. Так поддаться гордыне и в порыве торжества сунуть ему прямо под нос то, что так старательно скрывал при трёигрӱ! Выходя из такси, он вполне ожидал, что зӱрёгал может напасть на него со спины, но ӧссеанин отпустил его без единого слова.

И Лукас шел – пусть и медленно, но, к своему же удивлению, даже прямо. Лишь услышав, что такси поднялось в воздух, и отсчитав несколько секунд после того, как вид закроют верхушки деревьев, он позволил себе роскошь полностью погрузиться в нервное потрясение. Стуча зубами и шатаясь, он дошел до дома, запер за собой дверь, намочил полотенце в холодной воде и прижал его к глазам. Его вдруг так страшно затрясло, что и самому стало смешно: вероятно, от холода. Вслепую он снова включил воду, на этот раз горячую и в ванной, а в воду бросился сам.

Тепло помогает – тепло, тишина и темнота. Так он и лежал в темноте с закрытыми глазами, перед которыми мигали ослепляющие красные, золотые и оранжевые круги, и старался забыть, что в мире существуют ӧссеане, а на Ӧссе – Церковная полиция.

Но это то, что было с ним всю его жизнь, – беспокойство.

В течение многих лет он считал, что опасность, которую Ӧссе представляет для Земли, была не сравнима ни с чем другим, и в то же время невероятно недооценена. Остальные внеземные цивилизации – герданцы, сириане, Эридан, Тау Кита – играли намного большую роль с точки зрения объема торговли, культурного обмена или миграции населения, но, несмотря на это, казались ему далеко не такими важными. Они не внесли в человеческий мир принципиально иных концепций мышления. И что самое главное: у них не было других инструментов власти, кроме тех, что уже и так были распространены на Земле. Но в тот момент, когда в мир Земли ворвалась Ӧссе с трёигрӱ как новой реальностью, что-то необратимо изменилось.

В СМИ никогда не упоминалось о какой-либо угрозе в связи с Ӧссе, не было никаких спекуляций – и, наконец, также не было ничего, за что можно было бы ухватиться. Ӧссеане имели огромное преимущество благодаря мицелиальным технологиям, однако не было похоже, чтобы они готовили вторжение на Землю. Они не стремились к светской власти, к господству в земном смысле. Хотя Ӧссе была технологически на гораздо более высоком уровне, именно земные генерирующие корабли обнаружили Герду, а не наоборот; и именно герданцы сообщили землянам, что существует некая Ӧссе. Ӧссеане хорошо знали внепространство – именно их технология, поставляемая в ограниченном количестве и с вымученной благосклонностью, позволяла землянам поддерживать контакт с шестью другими планетами; но у них самих не было космического флота. Не было и колоний. Уму непостижимо! Они не строили космическую империю. Космические Корабли были для них предметом культа, а не основой военной мощи. Они никогда не воевали с цивилизацией герданцев, которая поддерживала с ними контакт за тысячи лет до прихода землян.

Но разве это не подозрительно?

В какой-то момент своей жизни Лукас осознал, что, если можно осуществлять, утверждать и использовать власть совершенно разными способами, то могут существовать и иные, внеземные модели вторжения. Трудно сопротивляться опасности, когда ты даже не можешь ясно себе ее представить. Потому крайне важно узнать об Ӧссе как можно больше. Более того, это самая значимая вещь, которую он сам может попытаться сделать в своей жизни. Лукас точно помнил, когда и где пришел к этой мысли: это случилось однажды весенним днем одиннадцать лет назад в ультрасовременном безликом кабинете на факультете астрофизики. Но это не имело никакого отношения к науке. Наоборот, это был момент, когда он решительно и навсегда от науки отвернулся. Его это совсем не радовало – более того, шло вразрез со всеми жизненными планами и гарантированно развлекало старика на небесах. Но, к сожалению, он не мог оставить все, как есть. Как и сейчас.

Огненные пятна на сетчатке поблекли. Лукасу стало легче, и он вылез из ванны. Для различных неприятных дел, связанных с Ӧссе, у него были свои проверенные рецепты. Хотя от зӱрёгала даже не несло грибами, он решил, что будет уместно запить все это дело рюмкой хорошего коньяка. Он пошел к бару и на ходу понял, что улыбается. У него была веская причина: он пережил встречу с ӧссенским исполнителем и не выдал ему самой важной информации. И наоборот: кое-что важное он узнал сам.

Ӧссеане хотят заполучить фомальхиванина.

Он мог лишь гадать, собираются ли они позвать Аш~шада Лымаиилдана выпить, убедить сотрудничать, допросить или убить – но интерес зӱрёгала определенно указывал на то, что Фомальхива им небезразлична. Лукас не мог и представить лучшего доказательства своей правоты в оценке ситуации – но это также означало, что, если он пустит все на самотек, все возможные выгоды достанутся им.

За кем же теперь придет зӱрёгал? За Стэффордом? За Фионой Фергюссон? Лукас не называл имен, но знал, что ӧссеанину не составит труда их узнать. Он знал также, что трёигрӱ сделает с людьми, которые к нему не привыкли. Они не опомнятся за пару минут, как он. «На Земле нет никого, кто осмелился бы противостоять мне», – твердил ему зӱрёгал с истинным ӧссенским высокомерием, и Лукас, к сожалению, вынужден был признать, что в значительной мере это было правдой. Конечно, на Земле были люди, способные противостоять трёигрӱ; а также люди, которые справились бы лучше, чем он, столкнувшись с зӱрёгалом лицом к лицу – но кто из них захотел бы обжечь себе пальцы? У них просто не было необходимой мотивации.

В отличие от них, Лукас только что ее обрел.

К тому времени как он добрался до своей комнаты, решение было принято. А пока он наливал себе рюмку – появился и первый план.

Если раньше что-то и могло удержать его от дела Фомальхивы, то сейчас – нет.

Фиону разбудили звуки: стоны и лай, стенания и вой. Она уткнулась лицом в подушку. То, что казалось оглушающим во сне, все же не было таким уж громким; а по мере того как она окончательно просыпалась, допустила даже, что звуки, вероятно, исходили не из пастей чудовищ. Скорее всего, их издавала она сама. И только тихо скулила – никаких криков и воплей! Все остальное было сном.

Уррӱмаё. Иллюзия.

Она забыла сюжет сна раньше, чем успела толком вспомнить, но смутное чувство опасности оставалось. Желудок сводило от страха. Или же от отвращения. Или же… от чего-то другого.

Пока она размышляла о возможных астральных причинах и пыталась вспомнить, что именно ей снилось, это чувство вдруг стало невыносимым. Фиона выскочила из кровати и бросилась в ванную. Она едва успела, прежде чем ее стошнило.

Проклятое испорченное филе! Не стоило его есть.

Глава десятая Да придет тьма

И вновь на улицах Н-н-Йорка – одна, невидимая, идущая по следу.

Зӱрёгал допросил Луса и исчез. Камёлё следила за ним до дешевого отеля на окраине, в котором он жил. Зӱрёгал скрывался за фальшивой личностью – выдавал себя за коммивояжера с изделиями из мицелиала. Это означало, что здесь он находится без официального разрешения земного представительства Церкви… а возможно, и без неофициального. Он следует приказам кого-то с Ӧссе – вероятно, самого верховного жреца Парлӱксӧэля, так как никто менее влиятельный не осмелился бы что-либо делать на Земле без ведома местной верховной жрицы.

Можно ли этим как-то воспользоваться? Камёлё замечталась о том, как могла бы зайти утром к зӱрёгалу и сделать вид, что хочет купить у него товар для своей работодательницы – а как только он растеряется, она попросит устроить ее возвращение на Ӧссе, иначе она выдаст его верховной жрице. Однако проблема заключалась в том, что зӱрёгал, узнав ее, точно так же сможет ее шантажировать. Она здесь тоже находится нелегально. И ей есть что терять. Аӧрлёмёгерль не смог предотвратить ее изгнание с Ӧссе, но позаботился о том, чтобы земное подразделение Церкви не получило о ней никакой информации – потому она прибыла на рейсовом корабле с сотней других ӧссеан, стремящихся выполнить призывы Церкви к укреплению ӧссенской общины в Солнечной системе и распространению Тени Аккӱтликса среди безбожников. Никто и понятия не имел, что непримечательная Камилла Мӧэрн, продавщица из крошечного магазинчика безделушек, на самом деле глеевари. Если бы об этом узнала верховная жрица Маёвёнё, то ни за что бы ее не пустила.

Камёлё ухмыльнулась. Куда там. Ее не должны обнаружить – ни Лус, ни зӱрёгал, никто. Церковь никогда ее не пощадит, и, если ее разоблачат, она потеряет и ту малую долю свободы, которая есть у нее сейчас. Ее дом для нее навсегда закрыт. Она никогда больше не увидит Скӱтё и Тёрё Мӱнд. Если она и вернется на Ӧссе, то только за верной смертью.

Ей давно следовало с этим смириться, но вместо этого она ощутила хорошо знакомый прилив горечи. Во всем виноват Лус.

Воспоминания вернулись. Вот они, перед глазами: Лукас Хильдебрандт в Тёрё Мӱнд, ночью, перед рассветом, рядом с ней. Опираясь на каменную балюстраду, смотрит на Священный ареал в Скӱтё, на круглую площадь и две дюжины храмов, лежащих у них под ногами. Тёрё Мӱнд, монастырь ордена Вечных Кораблей – прекрасное место для тайной встречи: здесь, под аркадами самой высокой башни, за час до рассвета… он и Камёлё совершенно одни. Кругом ни души.

Никто их не видит. И никто не слышит.

Они могут обмениваться нежностями. Обещаниями. Информацией. Или, если до этого дойдет, тайнами.

– Это очень опасно, Лус. Если ты отправишься в Гиддӧр, все может закончиться твоей смертью.

Его тихий смех.

– Ты не обязана мне это объяснять, Камёлёмӧэрнӱ. И описывать натуралистические подробности ӧссенских пыток – спасибо, не надо! У меня нет никаких иллюзий насчет Аӧрлёмёгерля. Однако, если ничем не рисковать, другие вещи теряют свой смысл.

Камёлё горько усмехнулась. «А что бы ты сказал сейчас, Лус? Тебя еще не покинул твой пафосный идеализм? – обратилась она к нему мысленно. – Меня да. Он покинул меня четыре года назад, когда мне пришлось смотреть, как первые капли крови моего брата падают на лардӧкавӧарское полотно. Их становится все больше. Сначала иглы, после огонь, затем расплавленный свинец в глаза – все это почти не проливает кровь. А после первого куска отрезанной кожи крови столько, что каплями уже не измерить.

Но знаешь, что было хуже всего, Лус? Знаешь, что было самым страшным в гибели моей души?

Все это время я благодарила судьбу, за то, что это происходит с моим братом, а не с тобой.

И я никогда тебе этого не прощу».

Камёлё вздрогнула. Да, были на то определенные… причины. Причины ненавидеть Лукаса Хильдебрандта. Никогда с ним больше не встречаться. Забыть о нем.

И, несмотря на все это, она возвращалась к его дому.

Она вышла на площади, чтобы не оставлять адрес в базе данных такси, которую кто-то может проверить. Было четыре часа утра. Она торопливо шла по пустынным улицам жилого квартала; неприятная ситуация – девушка, идущая одна с вечеринки. Но немногие маньяки захотят изнасиловать ӧссеанку. Да и район вполне благополучный: элегантные домики с миниатюрными атриумными садами – не шикарные виллы, зато недалеко от центра. Совсем не казалось, что здесь кто-то попытается ее убить.

С помощью левитации она взобралась на двухметровую стену между садами, которая упорно пыталась создать иллюзию личного пространства. Она могла бы пробежать по стене и попасть в дом с другой стороны, таким образом скрывшись от датчика, включающего свет перед входом. Раскинув руки, Камёлё бежала по пластиковой верхушке шириной десять сантиметров, а слева и справа от нее были садовые экспонаты всех соседей, едва ожившие после прошедшей зимы: плетеные стульчики и стеклянные шары, подвесные корзины, полные луковиц; пластиковые античные статуи среди лавра и лаванды; пластиковые Будды среди бамбука; пластиковые питьевые фонтанчики для птиц среди всего вообразимого; скульптуры с Эридана, садовый гриль, выключенные на ночь фонтаны, бетонные лягушки, черепахи и космические корабли, чугунные солнечные часы, терракотовые сундуки, разноцветные песочницы и экологический компост – все это было свалено в кучу на крошечном пространстве шесть на шесть метров, принадлежащем тому или иному дому.

Сад Луса был пуст.

Камёлё легко спрыгнула на обветшалый деревянный настил патио. Нет, не совсем так: здесь росли кусты, изящная композиция по углам по плану архитектора. Но тут не было ничего его.

Она подбежала к дому. Оперлась спиной о гладкую стену из композита. Прижала к ней ладони. Простые линии, современные апартаменты, как раз по вкусу Луса. Но, стоя там и глядя на стену, с которой только что спрыгнула, она заметила знаки, начерченные темной краской. Это был корабельный ӧссеин – единый компактный узор, выражающий то же самое, для чего любой другой нормальной письменности – обычному ӧссеину или терронскому письму – потребовалась бы целая строка.

«Да придет тьма. Да придет ко мне тьма!»

И всё.

Холодок пробежал по ее спине. Что Лус имел в виду? Это была цитата из одной из книг Аккӱтликса – начало первого псалма «Воззвание к небытию», самой страстной молитвы Культа Кораблей. «Да придет тьма. Да придет ко мне тьма! Ибо свет наполняет чувства, а чувства, как пьяные торговцы, перекрикивают Истинный голос, Голос Божий, Голос Аккӱтликса, а песнь его тиха и могущественна, когда душа открывается Вселенной». Она знала, что Лусу известен этот псалом наизусть до самого конца. Не нужно было писать полностью, хватало и одного упоминания. Может, определенную роль сыграла усталость от общества. В протонации был контекст: удалая пьянка в духе тогдашней девушки Луса, которая позвала сюда коллег с работы и напилась до того, что вместо очередной бутылки вина принесла банку с краской; отличная шутка, хи-хи-хи. Был ли и Лус пьяным? Или только притворялся? Камёлё никогда бы не осмелилась написать «Воззвание к небытию» дома на стене… из страха, что каждое небрежно брошенное желание может исполниться. Но Лус ни во что не верил. Во всяком случае, недостаточно, чтобы позже при свете утреннего солнца и трезвом рассудке раздобыть другую краску и закрасить этот знак.

Или это было лишь оправдание, которое он придумал сам для себя. Его рациональное «я» прячет голову в песок. Лус будет упорно повторять, что все это лишь шутка. Но этот знак ему здесь нужен – гораздо больше, чем крокусы или гипсовый гном. «Да придет ко мне тьма».

Камёлё закрыла глаза. «Ты сошел с ума, Лус. А что, если дождешься?» – говорила она ему.

Но он, конечно, ее не слушал – никогда не слушал.

Внутренним зрением она заглядывала в дом. Сейчас он спит там, внутри, измученный почти до обморока. Борьба с зӱрёгалом отняла у него все оставшиеся силы. Зӱрёгал не оставил следов, затенив протонацию, потому Камёлё вновь не могла узнать ничего о содержании разговора. Однако она была уверена, что самое главное было сказано не вслух. Ведь зӱрёгал телепат. Он мог вытащить из головы Луса все, что ему угодно… точно так же, как сейчас собирается сделать она. Во сне, конечно, мысли непоследовательны, так что она не узнает столько, как если бы Лус бодрствовал, – но зато почти наверняка никто из глееваринов не заметит ее действий. Камёлё должна была учитывать, что зӱрёгал найдет Луса снова. Он может вернуться уже утром. И поймать ее.

«О чем ты спрашивал в Колодце Далекозерцания, Лус? Что за чужак тебя интересовал? Почему это так важно для зӱрёгала и его начальства на Ӧссе?

Что вообще происходит на Д-альфе?!»

Она прощупывала протонацию, чтобы найти хоть какую-то подсказку перед тем, как проникнуть в его голову. Зная Луса, она была уверена, что он брал работу домой. Размышляя о чем-то, он писал краткие пометки и списки – в основном двуязычные, потому что терронские слова лучше отражают значение, а компактные ӧссенские знаки при написании экономят время. Если в протонации есть какая-то там пьяная вечеринка, должно быть и это.

Однако Лус был чертовски осторожен. За последние недели он нигде не оставил бумаг, которые касались бы этого дела. Как будто он старается об этом даже не думать! Медленно, с ощущением, будто упорно достает косточку из незрелой вишни, Камёлё извлекла одно-единственное слово. Фомальхива. Этот чужак – с некой Фомальхивы.

Это название ей ни о чем не говорило. Но вдруг ей стало не до этого. Чем ближе она подбиралась к Лусу – не физически, но оттого еще теснее – тем четче ощущала это. Холод, пустота, облако темноты. Она заметила это еще в чайной. Оно было в непосредственной близости от него – ледяное Ничто. Оно тянулось за ним. Он всюду носил его с собой. Черное в черном. Касаясь его, она дрожала от отвращения.

«Да. Придет. Ко мне. Тьма».

Камёлё стояла за французским окном и разглядывала его безлико элегантную квартиру, прохладное совершенство которой разбивали на куски полосы света от уличных фонарей. Его убежище. Здесь он один – без притворства. Теперь она воспринимала темноту как гравитационный вихрь вокруг головы Луса. Он контролировал это, когда бодрствовал, но, когда спал, ничто не могло этому помешать. Оно свободно распространялось во все стороны, заполняя трещины и дальние углы безмолвного дома, просачиваясь сквозь стены. Ее сердце сжалось. Оно дико пульсировало в горле – от чистого ужаса.

Нет, его мысли она читать не может. Через такое не сможет пробраться ни один телепат.

Она вдруг осознала, как грандиозно, невероятно, чудовищно Лус обманул ее там, на Ӧссе. Намного успешнее, чем она считала возможным. Даже больше, чем можно было считать разумным.

Очередной удар сердца – очередное осознание.

Он умрет.

Ее лицо исказилось. «Рё Аккӱтликс, он умрет! Он, Лус!» Она сжала кулаки. Ее охватила ненависть и к самой себе – за то, что ее глаза невольно наполнялись слезами. «Ты что, совсем дура? – ругала она себя. – Какая тебе разница, Камёлёмӧэрнӱ? Тебе – кто знает о нем все?! Этот парень – мерзкий расчетливый ублюдок. Козел. Подонок. Паразит! Он совершенно хладнокровно тебя подставил. Он мертв для тебя уже давно!» Его гибель могла греть ей душу – приятное удовлетворение, достойное воплощение жажды мести, тлеющей в ней после смерти Вёикирасӱ. «Вот ты и дождался, Лус. Все возвращается – так тебе и надо! Это наказание за все твои грехи!» Но она не испытывала никакой радости. Когда речь шла о Лусе, в ней не хватало мстительности.

И вдруг еще одно ощущение из протонации, красная вспышка. Она окружила ее со всех сторон. Камёлё почти могла потрогать ее.

Она тщетно подавляла ужас, тщетно пыталась преодолеть эту мысль своевременным проявлением торжества воли и разума. Болото чувств затягивало ее, словно и не было этих четырех лет. Она видела и то, какой будет его смерть. Что ждет Луса в ближайшие месяцы, которые ему остались, и с чем он уже столкнулся в предыдущие.

«Рё Аккӱтликс, как можно смотреть на это сейчас, после полуночи, когда тишина в пустых домах такая громкая? Здесь, где в каждом углу его лицо?» Эхо голосов кричало на нее из протонации. Ужасная боль – отвратительная, ноющая, раздирающая, ничем не приукрашенная – заглушала любые тонкие эмоции. Она была везде – в стенах, в полу, в каждом углу. Льнула к Камёлё как струящаяся, переливающаяся вуаль, сопровождаемая потоком – тьмы. У нее свело челюсть, когда со всех сторон набросились следы часов, которые Лукас Хильдебрандт провел здесь, стоя на коленях на ковре, вцепившись зубами в подушку. Отчаянное усилие не закричать во весь голос – но тут тело не поддается контролю. В спальне это чувствовалось больше всего. Следы ногтей, впивающихся в простыни. Оглушающее отчаяние. Щедрая порция слез. Изможденность и темная безнадежность, разъедающая человеческую волю как ржавчина. Камёлё пробиралась сквозь волны его страдания – решительно, судорожно поддерживая безразличие и упорно подавляя сочувствие. Она почти чувствовала, как его руки умоляюще хватают ее, как он безмолвно просит ее о помощи.

Но Лукас был упорным. Каждый раз он снова поднимался. Она ясно видела в протонации, множество раз, как он сидит на диване в гостиной и пытается очнуться от шока. Он допускал пару минут жалости к себе, но в конце концов язвительность брала верх. Откуда-то он добывал новую дозу решимости, с ухмылкой отправлялся на кухню и, в зависимости от времени суток, лечил свои потрепанные нервы кофе или коньяком.

Камёлё покачала головой. «Ну уж нет, Лус. Думаешь, что ты на дне, и гордишься собой, что так хорошо держишься. Но ты ошибаешься. Это не храбрость. Это надменность. Ты можешь выдержать любое страдание, зная, что взамен потешишь чувство собственной исключительности. Как сладок этот вкус! Как упоителен. На самом деле тебе повезло.

Могло быть гораздо хуже.

И будет».

Она вздохнула. Лукас Хильдебрандт вел себя невероятно безответственно. Он пускал все на самотек. Ничего не предпринимал. Приступы случались с незавидной регулярностью: несколько десятков минут нечеловеческой боли, сменяющиеся несколькими днями мнимого покоя. Боль длилась все дольше. Интервалы сокращались. Он вел точные записи. Но не делал на их основе никаких выводов.

Камёлё вырвалась. Из его мыслей, из его судьбы. И захлопнула двери своего разума – хоть бы это осталось снаружи! С нее хватит – больше никакого желания что-либо искать, во всяком случае, пока не опомнится. Если вообще когда-то опомнится! «Иди к черту, Лус! Я ненавижу тебя и за это, слышишь? Ты все испортил! Меня тошнит от того, что у тебя в голове!» В полубессознательном состоянии, все еще пребывая в шоке, она смотрела на корабельный знак на стене сада. Тьма. Какая ирония судьбы!

Или хладнокровно произнесенное желание?!.

Она невольно подняла глаза к небу…к Тем, что бдят во Вселенной, к выжидающим Кораблям…

Что в тот момент спасло ей жизнь.

Она увидела, как край крыши пересекла тень. Бахрома черного пончо мелькнула у края водосточной трубы. Хорошо рассчитанный прыжок, ни секунды впустую – но Камёлё не нужно было и секунды. Она отшатнулась в сторону.

Нападавший – ӧссеанин – рассчитывал, что ударит ее пинком сверху и мгновенно прикончит. Перемена плана, возможно, застала его врасплох, но не настолько, чтобы потерять равновесие. Он гибко приземлился на ноги на деревянный настил патио заднего двора Луса. И вновь был начеку.

Камёлё взмахнула ладонью. Глееваринский удар, порыв энергии – отвлечение внимания. И тут же второй – в живот. Может, выдавать себя не стоило, но теперь ей казалось более важным остаться в живых. Уже по позе нападавшего она поняла, что он задаст ей жару.

Мужчина расставил пальцы и вытянул ладони. Посыпались искры.

Глееварин?!

Камёлё переплела пальцы – дуга силы, петля – самое мощное, что она могла сделать. Мужчина захрипел, когда убийственная хватка сжала его горло, но тут же вскинул голову, взмахнул руками и вырвался. В движении он неожиданно выставил ногу, и каблук его герданской туфли угодил Камёлё прямо в грудь. Камёлё потеряла равновесие. Но, падая, инстинктивно накинула новую петлю. Схватила ею глееварина за лодыжку и, прежде чем он успел выпрямиться, потянула его за собой на землю.

Глееварину не удалось изменить траекторию падения – без доли изящества он рухнул прямо на спину, и от удара у него на мгновение перехватило дыхание. Тем временем Камёлё воспользовалась левитацией. Ее ладони промелькнули в воздухе над головой и, оттолкнувшись от гладкого дерева настила патио, направили ее вверх. Тело взлетело в воздух и перевернулось в быстром сальто. Левитация на мгновение задержала ее в воздухе – сбивающий с толку прерванный прыжок, чтобы ноги успели принять нужное положение и при падении вонзить каблуки прямо под ребра противника. Но он понял это и в последнюю долю секунды скользнул в сторону. Камёлё оттолкнулась ногами в туфлях от патио и вновь оказалась в воздухе.

Ей пора убегать. Если и устраивать бой, то точно не перед домом, в котором в любой момент может проснуться Лус и выйти посмотреть, что значат все эти вспышки и звуки. В тот же момент она рассчитала свой следующий прыжок так, чтобы перебраться к соседям. Под ногами мелькнул забор сбоку от патио Луса.

И вот она снова падала. Лучше не стало – на ближайшей террасе было совсем не так пусто, как у Луса. Под ноги ей попал пластиковый стул. Горшки падали, ветки туи хлестнули ее по спине, металлическая рама теплицы преградила путь к отступлению – сложно представить место для боя хуже, чем заставленный сад! Камёлё взлетела с помощью левитации и ухитрилась не разбить стекло: ускользнула гладким пируэтом, прежде чем ее преследователь приземлился на то же место. Но он тоже не терял бдительности со стеклом – в своих мягких туфлях он был как босой. Перед глазами Камёлё его ноги балансировали по краю теплицы. Руки глееварина взметнулись для удара.

Камёлё увернулась очередным сальто назад – но в этот раз сделала кувырок не так быстро, и юбка коктейльного платья накрыла ей лицо. Черная ткань закрыла обзор и на мгновение лишила возможности двигаться. Волна энергии, ударившая ее в тот же момент, отбросила к дальней боковой стене.

Она ударилась животом и упала на землю на вытянутые руки. Под руками оказались холодные мясистые стебли каких-то луковиц. Камёлё скользнула по стене и упала на колени. Взмахнула руками и оторвала юбку, чтобы освободиться. Глееваринский удар высушил липкую грязь, приставшую к ее пальцам, и окончательно испортил лучшее платье. Тем временем глееварин оказался рядом.

Он подполз сзади, схватил ее за запястья и скрутил руки за спиной.

– Попалась! Говори! Где второй? – зашипел он.

Камёлё вырывалась и задыхалась. Он был куда сильнее. Он прижимал ее лицо к клумбе, к ледяной земле, промерзшей после зимы. Камёлё чувствовала, как глина прилипает к лицу. Она пыталась повернуть ладони так, чтобы ударить нападавшего порывом энергии, но глееварин это учел и крепко держал ее руки.

– Отвечай! Или я сломаю тебе пальцы! Что вы тут вынюхиваете? Кто вас послал? Что у вас за план?

У Камёлё был только один план – не отвечать. Она не собиралась предоставлять образец своего голоса и так же упрямо не показывала лицо, так как не хотела, чтобы глееварин смог узнать ее в будущем – если они вдруг встретятся. Может, это и хорошо, что у нее лицо в грязи. И прежде всего: глееварин сделал глупость, пытаясь допросить ее. Этим он выдал себя: что знает о зӱрёгале, но не знает его статуса; что посчитал ее помощницей зӱрёгала и что именно по соседству с домом Луса кто-то выставил стражу. Этого было достаточно, чтобы Камёлё сообразила: этот подозрительный кто-то – сама верховная жрица Маёвёнё.

И еще одно доказательство, что глееварин действует от имени официальной Церкви: на поясе у него висели наручники из дрӱэина. Камёлё ощущала их внутренним зрением как ледяную дугу. Глееварин придавливал ее спину коленями и пытался удержать и руки, чтобы взять наручники и надеть на нее. Дрӱэин ограничивает психотронную деятельность. Как только он окажется на запястьях, глееваринские способности уже не помогут.

Камёлё не стала этого дожидаться. Да, она не хотела раскрывать свой голос, но все еще оставалась телепатия. В мгновение ока она вложила в голову противника образ Парлӱксӧэля, верховного жреца с Пертӱна. «Планетарная Церковь старой Ӧссе имеет более высокий статус, чем представительство на Земле. Приказ Парлӱксӧэля имеет больший вес, чем слово Маёвёнё. От имени его – пусти меня!» И в ту же секунду напряглась и изо всех сил дернула руками.

Она знала, что, если ошиблась в своих предположениях, мужчина просто посмеется над ней. Однако Маёвёнё всегда боялась бунта, потому заботилась, чтобы повиновение всех ее глееваринов было обусловлено постгипнотическим приказом. Камёлё эта мера была прекрасно знакома. Она сама когда-то едва избежала такой корректировки свободной воли.

Мужчина замер. Его мышцы на мгновение расслабились – это была непроизвольная физическая реакция, секундный паралич оттого, что подсознательная выученная преданность вступила в конфликт с противоречивым приказом. Камёлё стряхнула его с себя. Вскочила на ноги и тут же нанесла ему несколько быстрых ударов.

Глееварин застонал. Закрылся поднятой ладонью. В воздухе заблестели молнии.

Камёлё ударила обеими руками одновременно. Она слышала, как мужчина хрипит и его защита ослабевает. Последний сокрушительный удар. Глееварин отступил и рухнул на клумбу.

Камёлё выпрямилась. Она смотрела на его неподвижное тело, один страх в ней противоречил другому. Страх, что он мертв… наряду со страхом, что он еще жив; боязнь глееварина наряду с боязнью последствий его смерти. Но в тот момент она уже чувствовала, как в нем гаснут сознание и жизнь… и слышала в ушах несколько последних ударов его сердца. Тут ее желудок скрутила волна тошноты от напряжения. «Умри, – говорила она ему. – Замри. Не двигайся». Еще несколько секунд она сама задерживала дыхание и сжимала кулаки, будто могла таким образом задушить в нем последние признаки жизни… не дать им разгореться снова. Но это мимолетное ощущение, эта сомнительная случайность, которую люди воспринимают как бытие, исчезло без следа, а ночь и тишина влились и затопили ее и мертвого, как вода из прорвавшейся плотины. Она действительно убила его. Рё Аккӱтликс!

Сквозь пелену шока Камёлё торопливо размышляла. Что теперь делать? Утром найдут труп. Начнут расследование. Раз в дело не должна вмешиваться земная полиция, эта оплошность останется исключительно между ӧссеанами.

Только Маёвёнё может это сделать.

Камёлё наклонилась и перевернула глееварина на спину. На поясе рядом с наручниками был пристегнут нож. Она взяла нож куском ткани, чтобы не оставить отпечатков, распорола пончо мертвого на груди и вырезала на его коже треугольник и знак зӱрёгала. Тело обмякло, из раны все еще сочилась кровь. Камёлё закрыла ее кончиком пончо.

Она планировала воспользоваться телекинезом, затащить труп в такси и отправить его по кольцевому маршруту, который закончится во дворе Церкви. Когда подчиненные верховной жрицы получат этот дар, у них могут возникнуть сомнения в подлинности знака, но такой предлог они с удовольствием примут. Маёвёнё не желает, чтобы зӱрёгал находился на Земле, так что по подозрению в убийстве, весьма вероятно, изгонит его из Солнечной системы.

Но в то же время она сама обязательно постарается выяснить, что здесь случилось на самом деле. Отправит других глееваринов.

Камёлё осмотрелась. Нужно позаботиться, чтобы это место никто не нашел. И даже если его найдут, следов быть не должно. Она проверила, не осталось ли обрывков ее разорванного платья. Сняла туфли, потерявшие после битвы оба каблука, которые тут же нашлись в земле на клумбе. Что касается обуви – это дело серьезное, как и с одеждой, кровью и украшениями. Любой личный предмет, который часто используется, сохраняет отпечаток своего владельца. Если такая вещь – вольт – попадет в руки глееварина, он сможет узнать о владельце практически все. Туфли даже не пришлось бы обнюхивать – все равно он нашел бы ее быстрее, чем любая охотничья собака. Камёлё верила, что сможет вмешаться в протонацию и запутать глееваринов так, что они не найдут этот сад; но в любом случае нельзя было оставить после себя ни одной нитки.

В протонации она выяснила, как расположены уличные камеры, нашла путь, который не попадает в объектив, и оттащила тело через сады на дорогу. Даже с использованием телекинеза дело было тяжелым. Камёлё запихнула тело в такси, запрограммировала его на длинный кольцевой маршрут, заплатила анонимными купонами и выскользнула из закрывающейся двери. Еще до того, как появились первые утренние пешеходы, она скрылась в другом такси. Снова заглянув в протонацию, уничтожила всю информацию о себе.

«Да придет тьма! А когда будет идти мимо, пусть поможет мне подтереть следы!» – крутилось у нее в голове.

Нет никакой Камёлёмӧэрнӱ. Никогда не было. И уж точно не здесь.

Глава одиннадцатая Мандала Трэвиса

Большой босс Роберт Трэвис сидел в своем высоком кожаном кресле в шикарно обставленном офисе в здании «Спенсер АртиСатс». «Старо, но проверено – еще со времен, когда люди изобрели трон, – думал Лукас, бесконечно долго ожидая, когда высочайший из высочайших закончит говорить по телефону. – Столько веков, Рё Аккӱтликс, мы боремся за высокие спинки, и до сих пор никто не понял, что высокие кресла отбрасывают длинную тень! Сколько заговорщиков может поместиться в твоей, Трэвис?» Огромный полированный дубовый стол Трэвиса стоял в дальнем углу слева от двери – так, чтобы спину охраняла стена. «Пожалуйста, еще один атавизм. На этом месте в избе традиционно стоял алтарь и сидел старейшина – там в человеческом жилище с незапамятных времен был красный угол. Ты выбрал это место совершенно закономерно, однако в то же время совершенно нечаянно. Уррӱмаё, сказали бы ӧссеане. Мы решаем словно в тумане».

Трэвис кого-то ядовито ругал по телефону, и его лицо было полно яростного энтузиазма: «Ты только посмотри, Лукас Хильдебрандт, сколько у меня работы; посмотри, как все передо мной трясутся!» Ожидалось, что Лукас оценит и то и другое, но проведенное им небольшое частное расследование условий в «Спенсер АртиСатс» лишило его последних иллюзий относительно Трэвиса. Его повышение было, по сути, результатом борьбы за власть совершенно разных людей – а многие приказы, которые он демонстративно раздавал из своего возвышенного кресла, были придуманы совсем другими головами. Теперь Лукасу стало ясно, что интервенцию в пользу Совета нужно проводить с другой позиции и в другом офисе. Но сегодня он пришел сюда не за этим, хоть и собирался притвориться, если больше ничего другого не останется.

На самом деле ему нужно было кое-что именно от Трэвиса. И нужно было лично ему.

Его взгляд невольно вернулся к стене рядом с дверью, которая находилась прямо напротив стола Трэвиса. Еще одно архетипичное место: точка, с которой начинается Путь, – но это уже не из земных традиций. И то, что на ней висело, тоже было совсем не земным: никаких туземных масок, изящных репродукций китайского фрактального искусства, переоцененной техноготики или же безвкусных голографических пейзажей – обычных видов декора в крупных компаниях. Это было значительно интереснее… и значительно более пугающе. «Куда бы я ни пошел, везде натыкаюсь на Ӧссе, – мрачно подумал Лукас. – Как отвратительно».

Трэвис отложил нетлог.

– Извините, что так долго, господин Хильдебрандт, но это срочные дела! – выпалил он с бодрой улыбкой и виновато развел руками. – Располагайтесь. Не хотите чего-нибудь выпить?

Прежде чем Лукас успел что-либо сказать, нетлог снова зазвонил.

– И так с самого утра! – застонал Трэвис с театрально-мученическим выражением лица и взглянул на дисплей. – Снова надоедают из администрации губернатора! Правительство все время что-то от меня хочет – будто мне больше нечем заняться! Минуточку.

Лукас с пониманием кивнул головой – от него, конечно, ожидалось еще восхищенное «а-а-ах» по поводу контактов с высшими кругами, но на это он был уже не способен. Он был готов поспорить, что Трэвису на самом деле звонит его секретарша, чтобы произвести нужное впечатление. Лукас встал и подошел ближе к стене, чтобы разглядеть замеченное ранее великолепие.

Ӧссенская мандала. Подлинная.

Потрогать он не решился, но наклонился и понюхал, чтобы убедиться. Это действительно был мицелиальный рельеф, а не пластиковая имитация. То есть она в течение тридцати лет созревала в бочке в подземелье храма. Все это время дважды в день к ней должен был подходить ӧссенский монах. Каждый раз ему было нужно с помощью дисков трансмицелиала управлять гифами для придания нужной формы. А иногда приходилось налить в бочку немного крови, своей или же лардӧкавӧарской. Лукас содрогнулся при мысли о чудовищном количестве времени, усилий, самоотречения, боли и вони грибов. Цена для того, кто подобную вещь просто купил и привез на Землю, должна быть соответствующе чудовищна.

Ну, сколько же Роберт Трэвис выложил за нее? Или это Спенсеры раскошелились? Или, может, ӧссеане подарили ее компании за расходы на мицелиальные технологии.

Но на самом деле Лукасу было совершенно все равно, откуда она здесь взялась. Хотя он давно выяснил, что перед лицом священных атрибутов гораздо безопаснее думать о деньгах или различных пустяках, в этот раз ему не удавалось. Он просто смотрел затаив дыхание, зачарованный. Узор на этом экспонате был удивительным, составленным так сбалансированно, непринужденно и тонко, что не имел равных на Земле. В нем открывалась безграничная пустота и безграничная наполненность, вечность и абсолютная истина, которой невозможно пренебречь, даже если постараться. Этот узор на некоторое время привел к Богу даже насквозь скептичный разум. Лукас принципиально не верил, что образы могут что-либо излучать, но сейчас поймал себя на том, что ощущение безграничности вызывает слезы на его глазах. Он поспешно сунул руки в карманы, чтобы преодолеть побуждение перекреститься на ӧссенский манер.

– Господин губернатор, вы ведь несерьезно! – громко кричал в трубку Трэвис за его спиной.

Лукас ухмыльнулся и наконец пришел в себя. «Нет, тут ты прав. Даже я несерьезно».

Он начал разглядывать девять глиняных дощечек с надписями, висящих вокруг мандалы. Это было куда безопаснее: хороший пример культурных слоев, которые народное творчество всегда в конечном счете накладывает на эзотерические атрибуты. На домашних алтарях простых ӧссеан подобные дощечки появлялись так же регулярно, как на Земле до сих пор продавались пластиковые фигурки Христа с большим красным светящимся сердцем. Если нажать на сердце, звучали хоралы. Рядовой пользователь религии всегда с удовольствием направляет свою веру на какой-нибудь умилительный китч, если кто-то из священников вовремя не объяснит ему проблему с золотым тельцом.

Эти дощечки были в форме разнообразных многоугольников, вдоль граней тянулась линия письма, в середине было отверстие для подвешивания. Если дощечки повесить в правильном положении, надписи складывались в один стих; если повесить другой стороной – другой стих и так далее. Это было забавно, но весьма коварно для всех дилетантов. Существовал целый ряд способов размещения этой чепухи на стене правильным образом – и еще больше способов все испортить. Лукас ожидал, что половина дощечек будет висеть не так, чтобы вертикальная ось надписей, прилегающих к мандале, стремилась к центру. Не говоря уже о том, чтобы надписи имели смысл.

Однако… все было правильно. Тот, кто все это повесил, умел читать!

Лукас пробежал глазами по всему кругу и начал искать в памяти: «Существа… низшего мира… дайте же свои тела… и жизнь… да взрастет наша сила… и да утолен будет голод… смиритесь и нас простите… покорно благодарим за… сей дар» – господи, откуда эта цитата? Если говорить о мере ужаса, то она не выходила за ӧссенские рамки. Хотя здесь говорилось о жертве жизнью, Лукас был уверен, что это не часть лардӧкавӧарской мессы. И тут он вспомнил. Это была короткая молитва, которую монахи в монастырях произносили перед едой.

«Лус, опомнись!» – тут же окрикнул он сам себя мысленно, потому что ему, конечно, сразу пришло в голову, что он мог бы незаметно что-то передвинуть. «Лус, ты с ума сошел, это совсем несмешно!» Но его глаза уже изучали и обнаруживали: например, этот шестиугольник, восьмой по порядку, достаточно повернуть всего на две позиции вправо, и вместо «покорно благодарим» получится «и все же отвергаем лукавого»; но еще лучше было бы подвинуть четверку, восьмиугольник и знак «жизнь» поменять на оборот «в саду наслаждений». Интересно, узнал бы Роберт Трэвис, что у него в кабинете вдруг появилась хвалебная песнь зоофилии? Лукас закатил глаза. «Лус, ради бога, ты приличный человек, тебе тридцать пять лет – не веди себя как двенадцатилетний!» – ругал он самого себя, но это не помогало. К счастью, Роберт Трэвис за его спиной как раз положил трубку.

- Готово, я к вашим услугам! – воскликнул он. – Я на минутку выключу нетлог, что скажете?

Он выбрался из своего кресла и подошел к Лукасу.

– В правительстве все убеждены, что за них проблемы будем решать именно мы – и лишь потому, что у нас хорошие отношения с ӧссеанами. Но с Ӧссе все совсем не так просто – вот в чем дело… но вы и сами прекрасно знаете. Вам не нужно объяснять.

От Лукаса ожидалось подтверждение, что он послушно и сделал. Какое-то время они обсуждали тему «трудности в коммуникации с ӧссеанами».

– Все правление вечно в черных очках! Как будто в фильме про мафию, – рассудил с отвращением Трэвис и махнул рукой. – С другой стороны, я трёигрӱ совсем не боюсь.

Он заговорщически наклонился к Лукасу.

– Я всегда на всякий случай под очки надеваю контактные линзы – на случай, если очки с меня упадут! – заключил он со смехом – ему это явно казалось отличной шуткой.

«И это я себя считал инфантильным!» – ужаснулся Лукас. Он от всей души пожалел, что не перевернул тот восьмиугольник, потому что Роберт Трэвис этого заслуживал. Тем не менее он не поддался гордыне и не стал объяснять Трэвису, что тех, кто избегает трёигрӱ, ӧссеане глубоко презирают. Да и какое имеет значение то, что ӧссеане думают о Трэвисе? Прежде всего, это не имело значения для самого Трэвиса, что было очевидно, – а значит, не было и нужды призывать его к конфронтации с суровой реальностью. Пока ӧссеане готовы были продавать ему мицелиальные компоненты для артисателлитовых систем, он мог быть собой доволен.

– Я просто знаю к ним подход! Это подарок от них, – добавил Трэвис с нескрываемой гордостью и показал пальцем на мандалу.

– Красивая, – искренне признал Лукас.

Его глаза вновь впились в изящные изгибы цветного узора.

- Ӧссеане оказали вам большую честь, подарив такую ценную вещь.

Трэвис засиял.

– Как я уже сказал – у нас хорошие отношения, – с удовольствием заявил он. – И все же это странно, господин Хильдебрандт, как судьба всегда находит нужную дорожку! Как говорят там на Ӧссе – неминуемого не избежать…

В отличие от зӱрёгала, который вчера говорил исключительно на ӧссеине, Трэвис цитировал по-терронски, но с неменьшим пылом.

– Видимо, такова моя судьба – иметь что-то общее с ӧссеанами. Никакие препятствия, никакие невзгоды не остановят, если так сложились звезды! И в конце концов я все же с ними связался, хотя все обстоятельства были против меня!

Последние слова он почти выкрикнул, и в его голосе было столько торжества и упорства, что Лукас оторвал взгляд от мандалы и удивленно уставился на него.

Трэвис осекся. Его рука рванулась ко рту в детском жесте смущения. Он быстро принял задумчивый вид и принялся потирать подбородок в притворных философских раздумьях – но неловкая непринужденность едва могла скрыть дикие эмоции, которые кипели и клокотали в нем, почти хлестали из ушей.

И тут Лукас понял. «Совпадение ли, что я натыкаюсь на Ӧссе на каждом шагу! Как бы не так – никакое это не совпадение! Это четкая закономерность. Если бы я не подошел сам посмотреть на мандалу, Трэвис вгрызся бы в мой рукав и потащил меня к ней. Он ничего не может с этим поделать. Ему нужно об этом говорить. Постоянно. И особенно со мной».

Да, теперь он видел это и в ретроспективе. Каждый раз, когда Роберт Трэвис имел дело с Советом, он всегда обращался лично к нему – даже несмотря на то, что крупными компаниями занимался другой отдел. Он всегда, всегда отчаянно пытался произвести на него впечатление. Всегда сводил разговор к Ӧссе. И всегда отпускал о ней игривые, слегка презрительные замечания, стараясь выглядеть посвященным. Но только сейчас, стоя с ним перед ӧссенской мандалой и видя, как в нем все кипит, Лукас наконец понял истинную связь.

Роберт Трэвис, очевидно, знал – хотя бы самую малость – его отца. И старый профессор явно надавил на его больную мозоль, как обычно делал со всеми.

– Не смею судить, можно ли полагаться на судьбу, – проронил Лукас с пафосной серьезностью. – Я знаю лишь, что, если хочешь чего-либо добиться, нужно иметь соответствующую настойчивость и решительность. И у вас они есть, господин Трэвис.

Показалось? Нет. Роберт Трэвис действительно покраснел. Лукас стиснул зубы. К сожалению, нужно было продолжать – не показывать, что его тошнит, а весело притворяться, что он ӧссенский гуру – но также настойчив и решителен. Отступив на шаг, Лукас принял вид знатока.

– Эта мандала – настоящая жемчужина; кроме того, она висит в идеально подобранном месте. Размещена согласно правилам, и надписи расположены верно.

– Я специально повесил ее возле двери – понимаете, как говорит нам закономерность Пути… – начал Трэвис.

– Ее действительно повесили вы? Собственными руками?! – Лукасу даже не пришлось изображать удивление.

При всем своем скептицизме по отношению к священным предметам и полном неверии в силу надписей на дощечках, он никогда в жизни не стал бы лично связываться с такой вещью, как ӧссенская мандала. Если бы он был большим боссом у Спенсеров, то не пожалел бы денег и заполучил бы настоящего, неподдельного ӧссенского монаха – если возможно, с прибитым ко лбу подлинным сертификатом с Гиддӧра.

– Конечно же сам! Я бы не позволил кому-либо другому прикасаться к ней! – возразил Трэвис в пылу. – Вы ведь знаете, что это за вещь!

«Вот именно», – подумал Лукас.

– Даже вы ее не коснулись, как я заметил, – добавил Трэвис.

Его голос вдруг зазвучал немного сдавленно.

– Я бы никогда не осмелился, – совершенно искренне заверил его Лукас.

«Стоит ли его предупредить? Рё Аккӱтликс, стоит ли мне предупредить этого безумца?!» Но тут он вспомнил о Фомальхиве. Бывают ситуации, когда приходится игнорировать голос совести.

– Спасибо, – выдохнул Трэвис. – Понимаете, некоторые сразу к ней бросаются и из простого любопытства так и… обеими руками, может быть даже грязными… Но у вас, конечно, есть понимание в таких делах, господин Хильдебрандт. Вы прекрасно знаете, что это такое…

Его лицо вспыхнуло еще сильнее. Затем смущение, казалось, перешло все границы дозволенного, потому что он переступил с ноги на ногу и отвел глаза. На его лбу выступили капельки пота.

Лукас это заметил. «Да, заглушить совесть… но иногда сделать это просто нельзя», – мрачно заключил он. Он наклонился к Трэвису.

– Накройте ее толстым покрывалом, Роберт, – тихо сказал он. – Сделайте это. Серьезно.

Роберт Трэвис посмотрел на него с неподдельным ужасом. Затем рассмеялся.

– Ради всего святого, зачем же? Это самый ценный предмет в этом помещении! – радостно сказал он. – Вы ведь сами говорите, что мандала прекрасная! Особенно на ӧссеан она всегда оказывает большое впечатление. Было бы жаль ее закрывать.

– Воспринимайте это как эксперимент. Проверьте, способны ли вы. На один-единственный день, – настойчиво убеждал Лукас.

Трэвис энергично замотал головой.

– Ни в коем случае! Я бы никогда так с ней не поступил.

– Попробуйте. Это просто вещь.

Роберт Трэвис смущенно провел толстыми пальцами по подбородку. Он не переставал тихо посмеиваться.

Даже Лукас в конце концов улыбнулся, хотя это требовало немалой самоотверженности. «Нет, больше никаких советов, нельзя, – решил он. – Рё Аккӱтликс, я что, его нянька? Или психоаналитик? Он все равно не слушает. Не хочет. И не станет.

Кроме того, возможно, я ошибаюсь.

Может быть, все не так уж и плохо».

Операцию по курению фимиама нужно было незамедлительно продолжать, потому он собрался с силами и завел разговор о старом профессоре.

– Надеюсь, вы знаете, что делаете. В любом случае… вы, кажется, неплохо разбираетесь в вопросах, касающихся Ӧссе, господин Трэвис, – произнес он. – Я уверен, вы посвятили этому немало времени. Может быть, вы даже изучали ӧссеистику?!

– К сожалению, нет, – вздохнул Трэвис. – У меня диплом экономиста. Но я получил сертификат ӧссенской Церкви Аккӱтликса – в знании истории!

– Значит, вы в этом и правда хороши.

Лукас сказал это искренне. Он точно знал, о каком сертификате идет речь, потому что сам когда-то пытался его получить. Он собирался подать заявление на должность в посольстве на Ӧссе, и ему казалось, что любой диплом или сертификат, который можно упомянуть в резюме, мог бы пригодиться. Он был уверен, что тесты сдал успешно, хотя они были адски трудными и заняли целых пять часов; но ӧссеане лишь сказали ему, что он не соответствует критериям. Ничего объяснять они были не обязаны. В делах Церкви не существует понятия апелляции. Лукас мог бы попытаться снова, но махнул на это рукой, так как решил, что все это не просто так и его имя, вероятно, будет занесено в черный список. Вдобавок к слоновьим ушам, у ӧссеан и память как у слонов; а Лукас хорошо знал, что земное представительство Церкви взяло его на карандаш, еще когда ему было девятнадцать лет. Тот факт, что он, будучи совсем юным, оскорбил все духовенство ӧссенского храма и полдюжины священников, был лишь одним из эпизодов его вечной и совершенно безнадежной войны со старым профессором.

– Я всегда мечтал посвятить себя ӧссенской истории и религиоведению. Знаете… ее постижению. Изучению. Это интерес всей моей жизни, – объяснял Трэвис. – Но… так или иначе… вы понимаете, что не всем дано воплотить свои мечты в реальность.

Лукас чувствовал, как мышцы его живота непроизвольно напрягаются, словно в ожидании удара. «Ну, вперед», – подбодрил он сам себя.

– Жаль, что мы тогда не были знакомы, – произнес он все так же с улыбкой. – Я бы представил вас своему отцу. Он годами работал в этой области.

– Вашему отцу! – ахнул Трэвис и всплеснул руками. – Конечно же, я с ним встречался! А вы как думали?! У меня были серьезные намерения, так что мы едва ли могли разминуться. Он был… действительно самым большим специалистом в исследованиях Ӧссе. Потрясающий. Уважаемый всеми. Блестящий. Его гениальная транскрипция перегласовок…

Он запнулся.

Уши Лукаса безошибочно уловили жалостливый оттенок в его голосе, и мозг так же безошибочно обнаружил причину; но рот вежливо ожидал, когда Трэвис сам проболтается.

– К сожалению… когда мы наконец встретились лицом к лицу, мы, говоря коротко, не поладили. Такое иногда случается, понимаете… – Роберт Трэвис закрыл глаза, будто воспоминания были слишком болезненны, чтобы их вынести и при этом еще смотреть на что-либо.

Его пухлое лицо исказилось.

– Не то чтобы я не старался! Я готовился к вступительным экзаменам как сумасшедший. Я пытался в течение четырех лет, снова и снова! На четвертой попытке я добрался до последнего тура, у меня было больше баллов, чем у всех остальных кандидатов, и все указывало на то, что меня гарантированно примут, – с горечью рассказывал он. – А потом пришел ваш отец и вышвырнул меня после первого же вопроса.

Лукас усмехнулся.

– Поздравляю! Добро пожаловать в клуб. Вас он выгнал с экзамена, а меня из дома.

Роберт Трэвис потерял дар речи. Такого ответа он не ожидал – однако это был тот самый камешек, который попал точно в механизм шарманки и остановил в его голове вечно крутящуюся песню о давней несправедливости. Он бездумно пожал протянутую руку и посмотрел на Лукаса с небывалым пониманием.

– Вам тоже нелегко пришлось, а?

– После того как я переехал от отца, все складывалось благополучно, – с улыбкой заверил его Лукас.

Ему отчаянно не хотелось раскрывать именно этому человеку тайны своей личной жизни, но интуиция ясно подсказывала, что, расскажи он печальную историю детства, Роберт Трэвис с облегчением откроет ему всю свою оскорбленную душу.

– Я даже перестал просыпаться по ночам от страха перед трёигрӱ, а потом не так часто декламировал ӧссенские псалмы во сне.

Роберт Трэвис рассмеялся. И вот она – блаженная гармония между ними.

– Слушай, Лу, почему мы с тобой давно не перешли на «ты»? – заговорил он. – Я Боб. Мы почти ровесники. Если бы мне тогда хоть чуточку повезло, мы были бы однокурсниками!

«Еще один уверенный, что у меня обязательно должен быть диплом ӧссеиста, – с неприязнью подумал Лукас. – Нет, ну серьезно – нет, нет и нет!»

– Повезло, что мы ими не были, Боб, – заверил он со всем дружелюбием, на которое был способен. – Старый профессор поощрял соревновательный момент и стравливал своих студентов всего за один семестр. Без преувеличения – мало того что в группе никто ни за что не одалживал другому записную книжку, так они еще и вполне серьезно толкали друг друга с лестницы. Иногда одногруппники пытались друг друга убить. У большинства из них в течение года развивалась изрядная паранойя, а у остальных – зависимость от глазных капель.

Роберт Трэвис не слушал.

– Знаешь, о чем он меня спросил?! – неизбежно вернулся он к своей мозоли.

«Знаю и не хочу этого слышать, – подумал Лукас. – Но ты все равно скажешь, так что…»

– Сколько харӧкӱнов поместится на острие иглы? – предположил он со смехом.

– Почти. Он спросил, какую геометрическую форму имеет Космический круг Совершенного Бытия в моем воображении.

Уголки губ Лукаса дернулись: в голове снова зазвучала старая подростковая парафраза. Затем, к собственному удивлению, он понял чувства своего отца. Такой человек, как Роберт Трэвис, несомненно, ответил «круг».

– Я тут же сказал, что круг, но это был не он, – мгновенно сообщил ему Роберт Трэвис. – Потом я подумал о пятиугольнике – понимаешь, как раз из-за харӧкӱнов, которых, как известно, пять, но…

Он откашлялся:

– Ты знаешь, какой правильный ответ?

Лукас отвел глаза. «Есть ли вообще смысл объяснять ему?» – мысленно застонал он. Но, к сожалению, Роберт Трэвис ожидал именно этого. Роль гуру все же предполагает раздачу мудростей.

– Никакой, – сообщил он. – Тебе не следовало даже пытаться ответить. Нужно было сказать, что твои религиозные убеждения – это личное дело, и он не имеет права об этом спрашивать.

Роберт Трэвис был поражен.

– Но профессор Хильдебрандт… величайший авторитет в этой области… – не веря своим ушам, произнес он. – Как я мог сказать ему, что… что…

Было заметно, что и сейчас, спустя годы, он не мог переварить даже мысли о такой бестактности.

Лукас вежливо промолчал. «Дружок-дружок, – думал он. – Будь я на месте старого профессора, я бы тебя тоже выгнал. Ты не знаешь, с чем играешь, если не усвоил этот урок! Потому что ӧссеане сожрут тебя заживо, как только им вздумается».

Роберт Трэвис напряженно думал.

– Но раз это сугубо личное дело, то правильным будет все что угодно! – выпалил он. – Даже круг!

Обиженный тон снова возобладал над добродушным.

– Из того, что прозвучало, круг – это лишь третий лучший возможный вариант, – поправил его Лукас. – Пятиугольник подходит больше, потому что это не настолько прямолинейное суждение, однако всегда есть опасность, что какой-нибудь подхалим назовет, например, вращающийся гиперболоид и сразу же привлечет больше внимания. Потому лучше всего промолчать. Любой выбор конкретного слова даст понять о тебе и твоем образе мышления то, чего никто не должен знать.

Трэвис набрал воздуха.

– Я…

– Но если уж ты допустишь, чтобы кто-то из тебя это вытащил, – безжалостно прервал его Лукас, – ты должен любой ценой на этом настаивать. По сути, дело было не в том, что ты назвал круг. Дело в том, что ты изменил ответ.

На лице Трэвиса отразилось отчаяние.

– Он хотел, чтобы я с ним поспорил! Ему важны были не знания, а смелость, – вдруг пошутил он.

Покачал головой, словно желая избавиться от внезапного ужаса перед вновь открывшимися горизонтами, после чего снова вернулся к добродушию.

– Ну, сегодня я бы справился получше! – заявил он и засмеялся.

«Куда уж там, справился бы он, – подумал Лукас. – Ты даже не можешь накинуть тряпку на свою мандалу».

– Это ценный жизненный опыт, – заявил он, улыбаясь в ответ. – В конце концов, что человек в восемнадцать лет знает о жизни?

Трэвис ожидал как раз такой ерунды, но Лукас был искренне рад, что ему не пришлось самому отвечать на тот риторический вопрос, потому что он не избежал бы насмешки. «Ну, кто-то и в сорок – не каждому дано стать мудрым. Как долго мы знакомы, Роберт Трэвис, три года? Все это время ты мучишься вопросом, честно ли я выиграл конкурс на место на Ӧссе или лишь благодаря имени моего отца. Но ты никогда не осмеливался спросить. Никогда не осмеливался незаметно проверить меня. А как насчет сегодня? Вот он я, перед мандалой с кучей текстов, которые ты определенно знаешь наизусть со всех сторон, – отличная возможность! Но ты этого не сделаешь. Ты не осмелишься даже сейчас».

– Я никогда не думал об этом в таком ключе, но сейчас запомню, – поспешно заверил его Трэвис с неподдельным восхищением. – Я постараюсь руководствоваться этим, имея дело с клиентами.

«И тут ты бьешь в свои же ворота». Лукас лишь усилием воли удержался, чтобы не закатить глаза. Неужели люди никогда не научатся? Все великие мудрости, которые он только что открыл ему, применимы только к одной конкретной ситуации и одному конкретному вопросу. Сам он не стал бы делать ставку на их универсальную применимость.

– В конце концов тебе еще удастся продать артисателлиты на Ӧссе, – усмехнулся он.

Шутка! Дружелюбная!

– Слушай, Боб, как насчет обеда? – добавил Лукас, будто ему это только что пришло в голову. – У меня больше нет рабочих вопросов для обсуждения, но мы можем обсудить ӧссенскую кухню.

Роберт Трэвис с энтузиазмом согласился. «Торжество малых: они несут осколок каменного лица; через лицо это бог заглянул в их мечты», – пришло на ум Лукасу, когда он видел выражение его лица. Было не так уж приятно чувствовать себя лишь осколком падшего бога, и осколком таким маленьким, что его мог взять Роберт Трэвис. Однако цитата имела продолжение, и Лукас с некоторым усилием извлек ее из памяти: «Какое безумство! Где в убогом доме хотят они найти для этого трофея столь прочную стену?» Однако он был почти уверен, что Роберт Трэвис в жизни не догадается, что в его торжестве малых есть какая-то проблема.

Пока большой босс «Спенсер АртиСатс» делал еще несколько телефонных звонков и переносил встречи, Лукас размышлял о Фомальхиве, о зӱрёгалах, о Марсе.

«Меньше чем через неделю первый Корабль с д-альфийцами приземлится на Деймосе II. И я должен попасть туда любой ценой. Раньше, чем зӱрёгал доберется до меня».

Он взглянул на Роберта Трэвиса, который в тот момент со своей утомительно неутомимой дружелюбностью заказывал столик в ресторане, и застыл при воспоминании о трёигрӱ. Он не сомневался в том, что ждет его, если зӱрёгал раскроет его планы, но тем не менее не собирался от них отказываться. И раз такие перспективы его не пугают, сочувствие Трэвису не должно быть для его совести непреодолимым препятствием.

«Нет, Роберт Трэвис больше не будет начеку – как и на том несчастном экзамене, – констатировал он мысленно. – А я из него выбью Корабль».

Старого профессора было невозможно победить.

Тесная комната, камень и металл – ӧссенский корабельный стиль. Лукас молча стоит у доски, ожидая, пока отец проверит только что написанные знаки. Он очень устал. Он хотел бы сесть на пол или хотя бы прислониться к стене, но не делает этого. Раньше он не позволял себе этого из страха. Сейчас – из гордости.

И кроме того… у него есть кое-какой замысел, а значит, и надежда.

Что касается мелких бунтов, отец в их беспощадном подавлении демонстрирует куда большее упорство, чем Лукас в их изобретении. Нет, мелкие бунты почти бессмысленны. Лукас экономит свои силы для коренных переворотов.

Старый профессор выпрямляется.

– Можешь стирать.

«Или же, говоря простым человеческим языком: молодец, Лукас, поздравляю, ты все написал точно и быстро, и я не вижу ни одной ошибки, за которую мог бы надавать тебе по голове», – подумал Лукас кисло. О переводе на терронский он, конечно, должен позаботиться сам.

Он стирает с доски и молча выходит за отцом в коридор. Проходя мимо кабинета, отец останавливается.

– Лукас. Иди за мной.

Каждый раз, когда Лукас переступает этот порог, он чувствует прилив адреналина – это как удар в живот, как водомет с обжигающей водой. Соотношение страха и злости колеблется в зависимости от того, преобладает ли в данный момент вина или гнев, но одно не меняется: кабинет отца – это место, где постоянно происходят конфликты.

– До конца месяца ты должен подать заявление в университет, – произносит старый профессор и подталкивает к нему металлический ӧссенский стул.

– Садись. Ты уже думал о том, что будешь изучать?

Прекрасно – вот и оно! Конечно же, Лукас об этом думал. Он ни на минуту не задумывался, что можно не учиться дальше; он так привык постоянно учиться, что это казалось ему самой естественной вещью в мире. А вот чего он не хочет – точно знает: ни в коем случае не ӧссеистика; но в то же время у него нет конкретных интересов, которые бы четко направляли его к другим специальностям. И вот он уже какое-то время просматривает страницы университетов и выбирает наугад.

Критерий один.

Это должно быть что-то, что максимально выведет отца из себя.

– Я уже подал заявление, – говорит он.

Он жадно всматривается в лицо отца в поисках признаков тревоги и беспокойства. Еще бы лучше страха. И, безусловно, больше всего душу ему бы грел чистый ужас.

Но отец не позволяет кому-либо так просто вывести себя из равновесия.

– Я предполагал, что ты не отложишь все на последний момент, – произнес он. – Это не в твоем стиле. Но все-таки можно подать несколько. На случай, если тебя вдруг не возьмут.

– Одного хватит, – отрезал Лукас.

Старый профессор был настроен благосклонно.

– Как скажешь. Я в свое время тоже подал лишь одно. На внеземную антропологию – ӧссеистика тогда не была отдельной специальностью. Но я знал, что это единственное, чем я хочу заниматься в своей жизни.

«И ты, конечно, думаешь, что я такой же одержимый, а? – подумал Лукас с нарастающим злорадством. – И в этом ты ошибаешься».

Отец кладет руки на стол и выжидающе смотрит на него.

– Итак, Лукас… что ты выбрал?

Лукас сдерживает волнение – делает глубокий вдох и бросает ему прямо в лицо:

– Астрофизику.

Глаза отца заблестели.

– Неужели?! Что ж, это отличная новость! – объявляет он с нескрываемой радостью. – Выбор даже лучше, чем я смел надеяться!

Лукас чувствовал, как все его тело сковывает судорога. И мысли тоже. Отличная новость?!. Отец думает, что это отличная новость?! Хорошо, что он сидит. Лишь большим усилием он сдерживается, чтобы не треснуть кулаком по столу.

– Я думал, ты будешь настаивать, чтобы я изучал ӧссеистику, – наконец выдавливает он из себя.

– Я совершенно не ожидал, что ты захочешь подать туда заявление, потому решил избавить тебя от речей на эту тему, – говорит старый профессор с улыбкой. – Но раз до этого дошло… помни, Лукас: если ты по какой-то сомнительной случайности вдруг попытаешься попасть на мою кафедру, я позабочусь, чтобы тебя не приняли. Несомненно, ты бы сдал экзамены, но последнее слово за мной. А я не дал бы своего согласия.

– Почему? Я думал, что… что ты хочешь, чтобы я посвятил себя этому.

– Безусловно. Тебе не избежать Ӧссе. Но учеба на этой специальности не будет иметь для тебя смысла. Ты лишь обленишься и зря потратишь шесть лет, потому что уже сейчас знаешь гораздо больше, чем я осмеливаюсь требовать от своих студентов на госэкзамене.

Гораздо больше?.. Лукас чувствует, как кровь приливает к его щекам; он совершенно бессилен перед волной радости, и в то же время ненавидит себя за это. Он пришел, чтобы разозлить старого профессора, а теперь позволяет подкупить себя одним только намеком на похвалу! Но он так редко получает признание от своего отца.

Старый профессор ухмыляется.

– Конечно, ты им не ровня. – Он тут же осадил сына. – Они должны успеть все за двенадцать семестров, а ты учишься с самого детства. С этой точки зрения твои результаты довольно жалки. Кроме того, у них другая цель, нежели у тебя. Обладатель диплома ӧссеиста разбирается в реалиях, способен читать тексты и находить нужные цитаты в первичных источниках, что определяет надлежащую квалификацию для научной работы. Но когда приходится жить среди ӧссеан, необходимо знать все наизусть, потому что смотреть в книги никто не позволит. В этом отношении ты не слишком-то продвинулся. Ты учишься намного медленнее, чем я от тебя ожидал.

Лукас проглатывает гнев и унижение; ругает себя, что ждал похвалы, как собака обглоданной кости; как он мог опять позволить себя провести? «Ну, теперь это гораздо больше похоже на наш обычный разговор, – с сарказмом отмечает он про себя. – Сразу легче стало». Сарказм помогает. Ему удается улыбнуться.

– Уж в цирк меня точно возьмут, – бросает он. – Ни одна дрессированная обезьяна не умеет так мастерски декламировать священные книги, как я.

– Твоя дерзость в последнее время стала немного однообразной, – говорит отец. – Я могу понять, что заучивание стихов не удовлетворяет тебя интеллектуально, но для меня это не было и не будет причиной как-либо изменить свои требования. Что касается учебы, я давно заметил, что ты склонен к абстрактному мышлению больше, чем к обычному накоплению информации. Я предполагал, что ты будешь рассматривать философию или математику, но в конце концов рационально оценишь возможности применения знаний и придешь к компромиссу между красотой чистой абстракции и практической применимостью…

У Лукаса шумит в ушах. Подобные речи отца всегда доводили его до белого каления – это медленное и методичное препарирование всех мотивов и чувств, воспроизводимое отстраненным тоном перед аудиторией невидимых студентов. Дамы и господа, сегодня на примере моего сына мы покажем, какую ярость могут вызвать даже совершенно незначительные раздражители у дрессированной обезьяны; пожалуйста, возьмите резиновые фартуки.

– Астрофизика – хороший противовес тому, чему учу тебя я, – заключает старый профессор. – Если ты будешь изучать то, что хочешь, может быть, тебя наконец станет возможно терпеть.

«Я заберу заявление. Не пойду туда», – говорит про себя Лукас, и чувство безвыходности в нем нарастает до грани полного отчаяния. «Какое это имеет значение? Мне все равно ничего не поможет». Старый профессор, очевидно, закрыл эту тему – но вдруг посмотрел Лукасу прямо в глаза.

– Кстати, – неожиданно добавляет он. – Я немного побаивался, что вместо приличной школы ты наперекор мне запишешься на курсы для госслужащих или поваров, но вижу, что у тебя все-таки есть разум. Теперь главное, чтобы ты справился. На подобной специальности хорошая память уже не слишком поможет. И в конце концов, если тебя выгонят после первого семестра, то хотя бы весной ты полностью посвятишь себя ӧссеистике – а потом найдешь себе что-нибудь полегче.

Настоящий ад. Стольких сил стоит не завопить во весь голос! Но Лукас умеет терпеть. И хочет. Он считает делом собственной чести никогда не поддаваться ни на какие провокации. Старому профессору доставляет большое удовольствие видеть, как он впадает в бешенство – настоящий праздник язвительности, запас на целую неделю!

– Если ты больше ничего от меня не хочешь, я иду спать, – заявляет Лукас, хоть это и абсолютная ложь.

После окончания аудиенции он лишь слепо бредет в свою комнату. Задыхается. Его трясет от ярости. Но он не станет хлопать дверью. Не будет разбивать хрупкие предметы и ломать мебель. Он не может сделать ничего, что могут увидеть или услышать, ничего, что могло бы его успокоить. Очень нездоровое состояние.

«Курсы для поваров, прекрасно, именно это я и сделаю», – говорит он сам себе, опьяненный мстительностью.

Эйфория длится несколько секунд, прежде чем он понимает, что именно этого сделать не может. Едва ли он выведет старого профессора из себя тем, что тот сам посоветовал. Он не может забрать заявление. Не может и демонстративно отчислиться, потому что и это сведется к словам отца. Он ничего не может сделать. Ничего, что имело бы хоть малейший эффект.

Он в ловушке, как и всегда.

Глава двенадцатая Распитие земного кофе

Пинки вышла из такси, прошла через маленький дворик к двери дома, в котором жила, и достала из кармана карточку. Но прежде чем она успела открыть дверь, услышала шаги за своей спиной. Это был не топот бегущего за ней убийцы-психопата, а легкий быстрый стук женских каблуков – потому она повернулась без особых опасений.

К ней спешила женщина в широких брюках и обыкновенном сером пончо с капюшоном, совершенно неприметная на вид. Однако на ее руках были кружевные перчатки, что было непривычно для здешних мест, а на глазах – солнцезащитные очки. Лишь когда она приблизилась еще на несколько шагов, Пинки поняла причину такого вида – в тот же момент, когда заметила синевато-серый цвет кожи ее лица. Затем инопланетянка сбросила капюшон с головы.

– Я знакомая Лукаса. Могу я поговорить с вами, госпожа Пинкертина? – произнесла она по-терронски без всякого акцента.

Незнакомка назвала ӧссенское имя, однако для ушей Пинки оно было настолько неразборчивым, что она не запомнила ни единого слога.

Кроме того, в тот момент она была занята попытками сохранить приличное выражение лица. «Ӧссеанка… боже, какая-то ӧссеанка… так близко?..» От страха ее внутренности слабели, сжимались и тяжелели.

И не только от страха. Когда она вблизи увидела лицо незнакомки, к ее опасениям добавилось кое-что еще. «Я ведь не расистка, точно не я! – повторяла Пинки про себя, борясь с неприязнью. – Боже, у меня никогда не было проблем с ксенофобией!» Но теперь они определенно всплыли. Инопланетянка стояла слишком близко, ближе, чем кто-либо из «них» в той чайной: ее лицо было отвратительно-серым, а уши, эти пошлые реснитчатые уши, трепыхались как скользкий слизняк. Отвращение и ужас в Пинки слились в липкую смесь, которая застряла в горле. Она не могла сглотнуть. Не могла сказать ни слова. А эта образина ожидала, что она пригласит ее войти!

Пинки пришло в голову, что она может броситься к дому, вставить карточку в замок, быстро захлопнуть за собой дверь, а затем загородить какой-нибудь мебелью, как это делают в боевиках. Снаружи будут слышаться удары, а она тем временем воинственно выпятит подбородок и побежит наверх за чугунной сковородкой. Если бы это был фильм, она бы обязательно так сделала. Может, и на самом деле тоже, но что бы она делала дальше? Ужас – вместо ударов тарана раздался бы вполне тихий, приличный звонок в дверь. Обеспокоенный голос в трубке домофона: «Алло, девушка, с вами все в порядке? Вы страдаете от паранойи? Может, вам вызвать вашего психиатра?»

Пинки хотелось заплакать от беспомощности, потому что она вдруг поняла, что выбора нет. «Как я могу убежать? Ӧссеанка не должна узнать, я ведь не могу признаться, что брезгую! Иначе я буду выглядеть как один из тех безумцев, что истребляли ӧссеан в Латӧ Ганимед… как нетолерантный, позорный земной расист… господи, почему именно я!» Она изобразила на лице улыбку, но давалось ей это с большим трудом. «Лукас, как ты можешь с ней разговаривать?! Касался ли ты когда-нибудь кого-нибудь из них, этой рыбьей скользкой трясущейся слизи…»

– Конечно, – взволнованно сказала она. – Проходите.

Она вела монстра в свой дом. Затем наверх. И в гостиную. Если бы к ней вот так на улице подошла незнакомка с Земли – женщина, которая к тому же совсем не обязательно была бы знакомой Лукаса, а может, даже отвергнутой истеричкой любовницей с ножом в рукаве, – она ни в коем случае не впустила бы ее в дом и в лучшем случае предложила бы пойти в кафе. Но ужасающая мысль о том, что ее могут заподозрить в отвращении к чужой расе, заглушила все остальные страхи.

Гостья сняла пончо – под ним была узкая темная блузка из такого же герданского шелка, который так любил носить Лукас, – но не сняла ни очки, ни перчатки. Она села на диван, поджав под себя одну ногу и идеально выпрямив спину. Когда Пинки задумалась о том, что ей предложить, то вспомнила о гӧмершаӱле и ее начало мутить.

Ӧссеанка отказалась от чая. Пинки приготовила ей кофе.

Они обменялись парой фраз, после чего повисла удушливая тишина. Незнакомка не делала ничего неприятного. Не шевелила… ушами… и не раскрывала ноздри своего огромного, похожего на клюв носа. Она была очень стройной, очень величественной, очень экзотичной. На самом деле больше всего она напоминала черную лакированную деревянную скульптуру кошки, которую иногда выставляют в сувенирных лавках. Священная египетская кошка – правда, цвета серого сланца. В ней не было ничего категорически отталкивающего. И все же Пинки была искренне благодарна, что та не снимает свои перчатки.

– У нас есть кое-что общее, госпожа Пинкертина, – заговорила ӧссеанка спокойным, ровным тоном, когда молчание слишком затянулось. – Обе мы пережили много лет назад один не очень приятный разговор. Отец Лукаса, Джайлз Хильдебрандт, поочередно попросил нас обеих об очень похожей услуге. Сначала вас, потом меня.

Пинки замерла. «У вас тоже есть письмо?» – чуть не выпалила она. Только одеревеневший язык удержал ее от того, чтобы произнести это вслух, а затем и осторожность, пробудившаяся в последний момент.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

Ӧссеанка неуверенно опустила уши, что можно было истолковать как смущение.

– Эта ситуация для меня столь же неприятна, как и для вас, госпожа Пинкертина, – заверила она. – Вы можете посмеяться надо мной или утверждать, что давно обо всем забыли… и, конечно, не признать, что нечто подобное вообще произошло, потому что все это очень неловко. Но, говоря коротко… я пообещала ему, так что должна хотя бы попытаться. Речь идет о письме.

Пинки почувствовала, как у нее задрожали колени. Ӧссеанка слегка отвернула голову, но не настолько, чтобы ее неземные глаза не могли из укрытия за темными очками следить за ней. Можно ли полагаться на то, что она не умеет достаточно хорошо читать человеческие лица? В этом Пинки тоже не была уверена. К счастью, незнакомка тут же продолжила.

– Джайлз Хильдебрандт вызвал меня незадолго до своей смерти. Дома на Ӧссе я изучала терронистику… и в тот год была на стажировке на его кафедре здесь, на Земле. Он сказал мне… поручил мне…

В смущении она провела пальцами по спинке своего огромного клюва.

– Я вас видела! – выпалила Пинки не подумав, потому что именно в этот момент заметила на ее носу знакомые синеватые то ли струпья, то ли шрамы. – Недавно, пару дней назад. В ӧссенской чайной.

Ӧссеанка слегка замялась.

– Я знаю, – признала она. – Благодаря этой встрече я поняла, что именно вы – тот человек, которого я должна найти в связи с письмом. Джайлз Хильдебрандт, конечно, назвал мне ваше имя, а вашу внешность я знаю из Сети. Ведь вы были на олимпиаде! Сначала я хотела подойти к вашему столику, но потом поняла, что могу испортить вам вечер.

Она наклонилась к ней с почти заговорщическим выражением лица.

– Видите ли, согласно ӧссенским обычаям Лукас должен был бы пригласить меня к столу хотя бы на одну чашку чая. Тогда он бы расстроился, что ему приходится развлекать нас обеих, вы бы расстроились, что он не только в вашем распоряжении, а я бы расстроилась, что мне опять приходится надевать темные очки.

Она звонко рассмеялась:

– Так что лучше было отступить, не так ли?

Пинки почувствовала, что тоже невольно улыбается. Она была удивлена, увидев что-то похожее на чувство юмора, мерцающее из-за возвышенного фасада сланцевой кошки, и была рада этому. Волны отвращения улеглись, хрупкое равновесие восстановилось. Может быть, в конце концов они бы поладили, если бы у них было время немного сблизиться. А также время, чтобы привыкнуть к разнообразным… физическим различиям. Пока между ними стоит столик, а на руках ӧссеанки перчатки, Пинки, по крайней мере, может позволить себе роскошь немного расслабиться.

– Тем не менее мне все равно нужно было поговорить с вами наедине. То, что нам нужно обсудить, касается Лукаса, но, по очевидным причинам, лучше, если его рядом не будет, – добавила ӧссеанка и сделала глоток кофе.

– То есть… господин Хильдебрандт дал вам письмо для Лукаса? – осмелилась на вопрос Пинки.

– Нет, конечно нет! Он дал письмо вам, – заверила ее ӧссеанка. Затем медленно улыбнулась. – Мне же он сказал, что вы его откроете.

Письмо. Синоним тайны. На нем сходятся все надежды. Камёлё усмехнулась про себя, представив, сколько душевных сил Цветинка Пинкертинка потратила на этот дурацкий клочок бумаги. Но чего еще ждать от подобной ей? Камёлё сидела в тесной квартирке, заставленной обшарпанной мебелью и милыми вещицами, которые были либо на грани китча, либо, скорее, уже за ней, и боролась с отвращением. Квартира полностью отвечала представлениям о Пинкертине, которые Камёлё составила при первой встрече. И наоборот – чего она точно не могла представить в этой лавке старьевщика, так это самого Лӱкеаса Луса: с его утонченным вкусом, любовью к минимализму и склонностью к элитарности. Но, может быть, Лус просто об этом не знает. Не знает, что у его Слабинки дома коллекция фарфоровых слонов, поросят и кошек. Или же он как раз подозревает о чем-то подобном – и именно потому ноги` его здесь никогда не было.

Камёлё стиснула зубы и предпочла больше не смотреть на полки. Не было нужды лишний раз убеждаться, насколько они с Пинкертиной разные. Наоборот. «Нужна общая судьба. Схожая история жизни – чтобы было очевидно, сколько у нас общего!» Пряча глаза за темными очками, она плела нити вымышленного прошлого.

– Признаюсь, это может показаться немного странным, – с притворным смущением заговорила она. – Но профессор сказал мне буквально: «Я написал письмо для своего сына и отдал его одной девушке. Будь она глупой, то спрятала бы его в шкаф и ни о чем бы не спрашивала. Однако она настолько умна и любопытна, что откроет его и попытается добраться до сути тайны. К счастью, она достаточно надежна, чтобы не потерять его, и достаточно честна, чтобы не пытаться делать вид, что никакого письма у нее нет». Видимо, он вам доверял, – добавила она с улыбкой.

– Откуда он мог знать? – выдохнула Пинки. – Как, черт возьми, он мог так точно все рассчитать?

– Как говорят у вас на Земле – он видел людей насквозь, – сказала Камёлё.

Она наклонилась еще ближе и понизила голос: настало подходящее время, чтобы перейти на «ты».

– Ты тоже жутко его боялась? Когда он смотрел на людей, это было пострашнее нашего трёигрӱ! Чтобы в университете не встретиться с ним в коридоре, я всегда пряталась в туалете, – добавила она и хихикнула.

И услышала, как Пинкертина разделила ее смех – что может быть прекраснее, чем общий враг?

– А я вот расплакалась, когда он давал мне письмо, – призналась Пинки, не успев подумать, и Камёлё сочувственно кивнула головой, будто ее это нисколько не удивило.

С отцом Луса она не встречалась ни разу в жизни. Она попала на Землю уже после его смерти. Но знала о нем достаточно, чтобы притвориться, будто когда-то была его студенткой. В то время на кафедре действительно были стажерки с Ӧссе – и Камёлё вытянула из протонации имя одной из них, чтобы дополнить свою фальшивую личность.

Конечно, Пинкертина не запомнит это имя.

Но Камёлё назвала его не для нее. Она уже не в первый раз была в этой квартире. В протонации этого не осталось, но она почтила ее своим визитом еще несколько часов назад. Свой гибкий рабочий график она сделала еще гибче и подождала, пока Цветинка-Сиротинка отправится на плазменную трассу. Она знала, что письмо будет здесь. Цветинка все же призналась самой себе, что Лусу признаться не осмелится, потому достала письмо из сумочки и спрятала в ящик стола.

Открыть обычный замок – то есть незащищенный дрӱэином или мицелиальной завесой – для глееварина не составляло труда. Камёлё проникла внутрь, достала письмо из ящика и села с ним на ковер. Листок мицелиальной бумаги имел стандартный формат – рука в длину, ладонь в ширину – и очень даже неплохо сохранился. Ровно посередине он был аккуратно разрезан ножом, так как Пинки приняла место сгиба за конверт. Камёлё развернула письмо и пробежалась глазами по древним знакам.

«Ну конечно». Ее взгляд зацепило слово «Тликс», которое светилось, будто радиоактивная пыль.

Рё Аккӱтликс, что отец Луса задумал?! В тексте было достаточно старой сгенской мистики, чтобы доставить неприятности кому угодно. Но дело было не только в ереси ауригианов. Хильдебрандт-старший доверил бумаге и свои спекуляции, которые касались Кораблей. «Ну уж нет. Он это не всерьез, – убеждала себя Камёлё, прочитав письмо один раз и читая во второй, чтобы закрепить в памяти. – Это чистое безумие!»

Она благодарила свои инстинкты, заставившие ее пойти по этому следу… но в то же время в ней поднимался страх. Если кто-нибудь из церковных сановников найдет это – Пинкертина Вард мертва. А если кто-нибудь узнает, что некая Камилла Мӧэрн нашла письмо, прочитала его и не доложила в церковную полицию, – то мертва и она.

А что, если до письма первым доберется Лус? Ему хватит ума подобную бумагу уничтожить в тот же момент, но, вероятно, он захочет проверить некоторые утверждения старого профессора. Начнет искать в Сети? Спросит в ӧссенском храме? Отправится на космодром? Было ясно одно: он точно обратится к своей собственной памяти. Он спросит себя, когда и где мог слышать нечто подобное, и попытается определить, что ему вообще известно об ӧссенских Кораблях. Письмо, которое может навести его на след, Камёлё просто не могла оставить здесь.

Ею овладел большой соблазн забрать его с собой. В конце концов, это ведь не золотой кирпич. У письма нет ценности, которую можно бы было легко измерить в деньгах. Не станет ведь Пинкертина сообщать полиции, что из ее шкафа исчезло чужое вскрытое письмо? Она не признается никому, даже Лусу. Если бы существовал простой способ заставить Пинкертину полностью забыть о письме, Камёлё в то же мгновение сунула бы его в карман, выскользнула из квартиры и стерла бы все это из протонации. Но не так просто избавиться от нитей мыслей, которые опутали дело за долгие восемнадцать лет, как стереть пятиминутную потерю сознания в уборной. Пинки гложет то, что она вскрыла письмо. Из-за этого она предпринимала разнообразные шаги. Два года она набиралась решимости посетить отца Луса, а затем искала учебник ӧссеина. Эти события были так тесно связаны с определенным этапом ее жизни, что на их месте осталась бы огромная дыра. У Камёлё уже был опыт вмешательства в человеческую память, и он ясно свидетельствовал, какими могут быть последствия.

Даже если она справится с Пинки, все равно остается Лус. Он точно подозревает, что существует какая-то тайна. Может, станет задавать вопросы. Или размышлять об этом. А ведь вокруг Луса рыскают зӱрёгал и глееварины верховной жрицы Маёвёнё, которые сразу заметят.

Камёлё все обдумала, а затем аккуратно вернула письмо туда, где нашла. Затем вышла из квартиры и стерла следы своего визита. Если она не хочет разозлить всех глееваринов в округе, нельзя привлекать внимание необъяснимым исчезновением чего-либо. Безумные идеи старого профессора необходимо сжить со свету открыто и у всех на виду… будто она никакая не глеевари.

Она ведь бывшая студентка терронистики.

Лучший способ оставить в протонации какую-либо сцену – сыграть ее.

Сквозь темные очки она смотрела на Пинкертину, которая нервно прихлебывала кофе.

– Профессор сказал мне о письме незадолго до своей смерти. Отказать было невозможно.

Пинкертина взглянула на нее со странной смесью любопытства, надежды и страха.

– Но зачем он вообще тебя втянул?

– Он дал мне задание найти тебя и решить, уместно ли вообще передавать письмо.

Камёлё с увлечением развивала свою историю.

– Раз нас двое, нам якобы проще угадать правильный момент. Если бы письмо было только у меня, я могла бы прочитать его раньше времени; а если бы только у тебя, ты бы стала сомневаться, стоит ли его передавать, раз оно вскрыто. Я могу перевести его тебе. А потом мы вместе решим, что делать дальше. Либо я перепишу его заново, либо кто-нибудь из нас просто перескажет Лукасу устно.

Ее тон стал серьезным:

– Знаешь, теперь уже не может быть сомнений, что время пришло. Мы обе это знаем. А времени все меньше и меньше. Возможно, в этом письме есть что-то, что может спасти Лукаса.

Спасение. Для нее и Лукаса. По крайней мере, этот аргумент имел вес.

«Лукасу уготована судьба, которую сам он никогда бы не выбрал», – прозвучал в голове Пинки голос воспоминаний. Может, болезнь наследственная, и его отец знал об этом? Может, у него есть полезные советы? Ведь сам он умер не от нее, а от чего-то куда банальнее, кажется от инфаркта.

Возможно, он знал какой-то тайный способ остановить это.

Руки Пинки дрожали, пока она раскладывала половинки письма между чашками кофе. Она опасалась, что ӧссеанка резко бросится на них с диким победным криком, засунет их в лифчик и вылетит из дома; хуже всего было то, что даже если бы Пинки знала, что это случится, то все равно с удовольствием отдала бы ей письмо. Но ничего страшного не произошло. Инопланетянка взяла в руки только первую часть, без всякой спешки. Она развернула бумагу во всю ее полуметровую длину и всмотрелась в высокохудожественные, сложные символы, которые Пинки не раз разглядывала без малейшего проблеска понимания.

– Корабельный ӧссеин. Это редкая письменность. Разобраться будет сложно, но мы справимся, Пинкертина, – произнесла Камёлё.

Она разгладила письмо на коленях и слегка приподняла темные очки.

Пинки поймала себя на том, что ее завораживают золотисто-красные блики на гладких серо-голубых щеках. Именно так – блики; больше из-под очков ничего не проникало. Она поняла, что больше не боится. В ней все еще что-то дрожало от отвращения при мысли обо всех их различиях, легкое чувство презрения еще пульсировало в горле, но леденящий ужас уже уступил место ее вечному любопытству. «Наверное, руку ӧссеанке я бы не подала – но взгляд? Что может быть отталкивающего в одном взгляде? И опасного?» Почему Лукас предостерегал ее? Может, он немного преувеличил?

«Может, стоит просто попросить ее? – размышляла Пинки. – Она кажется дружелюбной, наверное, даже приятной. Лучше всего будет осторожно попробовать на себе это их трёигрӱ, чем потом с ним встретиться в неподходящий момент. Станет ли она возражать? Не обидит ли ее это? Или она почувствует себя экспонатом в зоопарке, если я вдруг скажу: „Пожалуйста, посмотри мне в глаза на секундочку, чтобы я знала, каково это“?»

Ӧссеанка углубилась в письмо. И еще немного приподняла очки.

– Если плохо видно, то снимай их, – произнесла Пинки.

– Спасибо, – с облегчением сказала инопланетянка. – Эти очки такие темные, что мне к ним еще собака-поводырь нужна!

Она потянулась к сумочке, достала вышитый футляр и положила в него очки.

– Я постараюсь вести себя осторожно и не поднимать глаза, но ты на меня все равно лучше не смотри. Нет ли у тебя бумаги и карандаша? Я буду сразу переписывать на терронском.

– Одну минуту.

Пинки вновь направилась к письменному столу. Возвращалась она уже с послушно опущенными глазами. Затем просто сидела, допивала остывающий кофе и слушала, как карандаш шуршит по бумаге.

– Что за ужас! – неожиданно вскрикнула ӧссеанка.

Она отбросила карандаш, вскочила из-за стола и начала бегать по комнате.

– Высокомерный, деспотичный мужлан! О чем он только думал? Что он таким образом поможет Лукасу? – кипела она. – Я думала, там будет какой-нибудь совет… Понимаешь, какая-нибудь секретная инструкция, как…

Она беспомощно покачала головой и посмотрела на бумаги.

– Но это больше похоже на месть из могилы! У меня тут пока только начало, но все письмо в том же язвительном духе. Посмотри сама, мы просто не можем дать это Лукасу в его состоянии!

Инопланетянка повернулась к Пинки и протянула через стол бумагу с переводом.

Пинки подняла глаза.

Взвизгнула и дернулась, ударившись о спинку кресла.

А после уже и вовсе не могла пошевелиться.

Это было похоже на ливень осколков. Раскаленные бронзовые иглы пронзили ее глазницы до самого мозга, но вместо мгновенной смерти они вызвали лишь мгновенный паралич. Все в ней замерло и заледенело. Она чувствовала себя пронзенной бабочкой. Никем себя не чувствовала.

Ей хотелось закричать от ужаса, но она была погружена в стеклянную тишину, в которую не проникал ни один звук. Она чувствовала, как в ней медленно раскрывается невероятная пустота и все вокруг напрягается и сжимается, как вакуумный насос. Кто-то высасывал из нее воздух, жизнь, силу, костный мозг, кровь. Это чувство было одновременно повсюду – его никак нельзя было локализовать в одном месте тела, его нельзя было определить – и это было самое страшное в нем. Она попыталась сосредоточиться на том, что происходит с ее глазами, чтобы избежать пугающей бесформенности, но, возможно, это была не лучшая идея. Сеть медных проводов обвила ее глазные яблоки, сходясь на островках янтаря в голубоватом лице, которое плыло где-то далеко. Пинки знала, что если бы она могла отстраниться – боже, если бы она только могла хоть немного повернуть голову! – то с легкостью разорвала бы их, но она была не способна даже на такую мелочь. Эти провода из проволоки начинали понемногу накаляться, как спирали конвектора, и слезы, хлынувшие вдруг из ее глаз, не могли погасить их.

«Отвести взгляд может быть действительно сложно», – вспомнился ей голос Лукаса.

«Господи, Лукас! Ты не говорил, что будет настолько тяжело!»

И вдруг все закончилось. Пинки судорожно вздрогнула и прижала ладони к глазам, в которых вспыхнула режущая боль. Она резко отвернулась и уткнулась лицом в обивку кресла. Ей хотелось зарыться в щель между подушками и исчезнуть в ней как таракан, но в этот момент она почувствовала руку на своей спине. Ӧссеанка склонилась над ней и настойчиво сжимала ее плечо.

– Пинкертина… Прости меня, пожалуйста! Тебе очень плохо? Я… Я понятия не имела… Слышишь, я снова в очках. Клянусь, я больше их не сниму! Я никогда не позволю этому случиться снова!

– Уходи, – пробормотала Пинки.

Она вяло уворачивалась от настойчивой руки. Сейчас она уже ни на что не была способна: ни на сопротивление, ни на размышление. Она впадала в состояние полного оцепенения.

Рука трясла ее.

– Ну же, Пинкертина! Не теряй сознание! Нам нужно решить, что делать с письмом. Я не знаю, разумно ли будет отдавать его. Текст просто ужасен. Он не принесет Лукасу никакой пользы, ему это только…

– Уходи.

– Делай, как хочешь, но…

Пинки вяло отстранилась. Она не осмеливалась поднять голову.

Она не могла себе представить, что когда-нибудь снова посмотрит в лицо этой женщине, независимо от того, в очках она или нет. При мысли о том, что все это может повториться, ей захотелось закричать от ужаса.

– Уходи, – только пробормотала она.

Если она правильно посчитала – уже в третий раз. Рука соскользнула с ее плеча.

– Пожалуйста, прости меня, – прозвучал над ней голос, полный неизмеримой грусти. – Я правда не хотела.

Тихий звук – бумага упала на стол.

– Письмо… я оставляю его здесь… но ты подумай хорошенько, ты же понимаешь?

Шорох пальцев в перчатках, разглаживающих длинный свиток.

– Прошу тебя, не злись.

Затем лишь шаги. Хлопнула дверь.

Только через полтора часа Пинки с трудом встала и пошла заварить себе чай. При этом заметив, что письмо и правда лежит на столе, – доказательство того, что эта женщина пришла не с целью украсть его. Там же был и перевод на терронский – горстка вводных фраз в едко-насмешливом тоне. Она взяла бумаги и машинально положила их в ящик.

В ней все сжималось от сожаления. Господи, ну почему она не смогла просто взять себя в руки и с улыбкой продолжить? Или спокойно и без улыбки, но хотя бы не так истерично? Ей не следовало так грубо выгонять ӧссеанку. Бедная женщина ни в чем не виновата! Разве не сама Пинки предложила ей снять очки? Это был несчастный случай, и сланцевая кошка действительно сожалела об этом. Но когда она попыталась помочь Пинки, то получила лишь суровый отпор.

«Я должна извиниться перед ней», – заключила Пинки. Она уже почти испугалась перспективы грозящего ей телефонного звонка – но вдруг осознала еще более пугающий факт: ей некуда было звонить. Она не может снова связаться с ӧссеанкой, даже если захочет… ни ради извинений, ни ради перевода оставшейся части письма – вообще не может.

Пинки ничего о ней не знает. Она не помнит ее мудреного имени.

И никогда больше ее не найдет.

Глава тринадцатая Прастарая

Дело досталось ей!

Фиона Фергюссон захлопнула ящик со своей коллекцией магических амулетов, которые, очевидно, это чудо и совершили, и в полнейшей радости закружилась по кабинету. Рой Стэффорд отдал Фомальхиву ей!

Вернувшись во вторник с обеда, она увидела на дисплее иконку сообщения от шефа. На всякий случай взяла в руку халцедон и яшму – для пущей удачи при чтении сообщения, после чего открыла его.

«Фиона, я бы хотел, чтобы вы лично провели переговоры с нашей персоной и доставили ее на Землю. Зайдите ко мне за подробной инструкцией и свяжитесь с моей секретаршей, чтобы она заказала вам билет».

Она не могла сдержать волнения. Не могла совладать с собой и сидеть в кресле, соблюдая все приличия, наслаждаясь победой незаметно и втайне. «На Марс лечу я! И Прастарая знала это, – пело все в Фионе. – У нее настоящий дар прозрения. Ее слова сбываются».

Фиона с улыбкой вспомнила долгий разговор, который они вели в эти выходные. Она не смогла попасть на мессу в среду, но зато зашла в лавку в субботу, чтобы поприветствовать Прастарую и рассказать ей о своих снах; затем они переместились в заднюю комнатку, отделенную шторкой от запертой лавки и деревянной опускной дверью от лардӧэна в подземелье, сидели над чайником с ӧссенским чаем и еще долго после закрытия обсуждали будущее.

– Ты сможешь осознавать видения, которые Аккӱтликс посылает тебе во сне, но это требует откровенности, – наконец провозгласила Прастарая. – Я прибегаю к подобным средствам лишь в исключительных случаях, так как не следует злоупотреблять даром прорицания Аккӱтликса – но для тебя я это сделаю.

Она открыла сундук, обитый внутри бархатом, в котором хранила свои собственные магические предметы, и поставила на стол серебряную чашу и набор каменных шаров.

На Земле в традиции был один хрустальный шар, но она придерживалась ӧссенских обычаев, а следовательно, их было пять. Вместо хрусталя, однако, для гадания по Венцу Пяти она выбрала цитрин и сердолик. Конечно, хоть без этих инструментов нельзя было обойтись, самих по себе их было недостаточно. Успех не был бы гарантирован, если бы не было проницательности и мудрости Матери.

Прастарая долго смотрела своими горящими глазами на блеск полудрагоценных камней в серебряной чаше. Затем надела очки с оправой под драконов, поставила чашу обратно в сундук и улыбнулась Фионе.

– В конце концов все будет принадлежать тебе, – сказала она. – Все, что сейчас принадлежит ему, станет твоим.

Она встала и протянула к ней свои руки. Фиона стиснула их в волнении. Руки Прастарой были холодными, худыми, даже костлявыми.

– Послушай, что я тебе скажу, Фиона, – добавила Прастарая. – Я чувствую, что ты и правда ненавидишь своего конкурента. Но в мести нет нужды. Нет нужды помогать судьбе, она в любом случае предрешена. Этот мужчина никогда тебя не победит. У него есть знание, но нет веры – и это самое тяжкое преступление, которое Аккӱтликс никогда не простит. Испивающий души отвернулся от него. Он просто пустая оболочка, занимающая определенную точку в пространстве и времени одной лишь силой воли, – но ветер Неизбежности вскоре унесет его прочь. Его место на самом деле принадлежит тебе.

– О Мать… – ахнула Фиона.

Прастарая вновь села напротив нее.

– Это действительно так, – сказала она, медленно кивая головой. – Важные вещи происходят втайне. Но не гоняйся же за Судьбой и не вреди намеренно этому человеку, иначе разорвешь свои связи с добрыми силами.

Вспоминая об этом сейчас, Фиона была наполнена волнением и благодарностью. И в то же время в ней росло чувство опьяняющей силы – силы, которую может даровать только благосклонность Аккӱтликса, милость Аккӱтликса, доверие Аккӱтликса.

Она стояла в его тени.

Она была избранной.

Рой Стэффорд тщательно запер дверь кабинета. Как он и ожидал, Фиона Фергюссон примчалась меньше чем через полчаса: вероятно, сразу же после обеда и без какого-либо промедления. Он слышал, как Фиона препирается с его секретаршей Линдой из-за билета, а Линда предлагает среду в качестве подходящей даты; Лукас наверняка об этом узнает, потому изменить дату на воскресенье придется уже в последний момент. Ложь нарастала как снежный ком, но так уж в подобных ситуациях бывает. К счастью, у него была умная секретарша, и ему не приходилось решать этот вопрос самостоятельно.

Он посмотрел на нетлог. Кроме сообщения, которое он послал Фионе, на нем высветилось еще одно, на этот раз входящее.

Ему писала София Хильдебрандт.

Стэффорд должным образом задокументировал сообщение, отправленное Фионе, и сохранил его в базе внутренней почты учреждения. Сообщение от Софии, напротив, нужно было срочно удалить.

Лично он разговаривал с ней ровно два раза – в момент, когда стал свидетелем припадка Лукаса, а затем поздним вечером того же дня. Он звонил ей в духе плана, который пришел ему в голову во время разговора с Лукасом о Фомальхиве – то есть так, чтобы об этом никто не узнал. Ее брат, очевидно, оказывал на нее влияние своим здоровым недоверием к всевозможным базам данных, потому что номер ее нетлога был засекречен, однако Стэффорд очень просто его выяснил. Он подождал на работе, пока Лукас уйдет, а затем универсальной картой открыл дверь его кабинета. Как и ожидалось, этот номер был еще в списке последних вызовов. В конце концов, София пришла ему на ум именно потому, что она недавно звонила своему брату. Любовница, конечно, была бы предпочтительнее. Однако Лукас довольно ясно дал понять, что у него нет любовницы, так что не было другого выбора, кроме как довольствоваться сестрой.

А сестра не была глупой. Или же узколобой. У нее было чувство юмора. Она подняла трубку в спальне, уверенная, что звонит ее брат. София сидела на кровати, судя по всему, у себя дома: голая, если не считать тонкой ночной рубашки, растрепанная и ненакрашенная.

– Эротическая горячая линия с похотливой Бабой- ягой! Приветствуем вымотанных трудоголиков, которые в полдвенадцатого еще корячатся на работе! – объявила она прежде, чем настроилось изображение.

Когда же она увидела на дисплее чужое мужское лицо в кабинете Лукаса, то не начала кричать; вместо этого ухмыльнулась в типично хильдебрандтовской манере.

– К сожалению, эротическая линия является частной, – бросила она и переключила изображение.

Некоторое время Рой Стэффорд смотрел лишь на заснеженные вершины каких-то необычайно крутых гор.

Но вскоре София вновь появилась на экране, на этот раз в джинсах и футболке. Она не слишком походила на Лукаса, но была очень красивой женщиной. Даже в одежде.

Когда Стэффорд рассказал ей, что нужно сделать, она не рассердилась и не расстроилась. Вместо этого она расхохоталась.

– Вы правда думаете, что это необходимо? – спросила она. – Это ведь Лус!

– Я тоже не рад, что нам придется его немного обмануть, но так будет безопаснее. Фомальхиванин…

– Вы не понимаете, – прервала его София. – Я вижу, в чем заключается смысл вашего плана. Конечно, я могу сделать все, что вы от меня хотите, и незаметно попытаться внушить своему брату мысль, чтобы он отправился на Марс на свой страх и риск. Но есть два момента. Во-первых, подсунуть ему что-либо, еще и незаметно – это задание скорее для разведки титанов. Время от времени я пробую – чисто из спортивного интереса! – но он каждый раз меня раскусывает. А во-вторых…

Она развела руками.

– Спорю на что угодно, Рой, это бесполезно. Я знаю Лукаса! Это то, что первым придет ему в голову. Без всякого внушения. Я знаю, как он был одержим Фомальхивой в последнее время. Он так просто не сдастся. К тому времени, когда я догоню его и заставлю встретиться со мной, у него уже давно будет в кармане зубная щетка и билет на Марс.

Ее непоколебимая уверенность немного озадачила Роя Стэффорда.

– Я совершенно четко сказал ему, что передам этот проект кому-нибудь другому. Неужели вы думаете, что ваш брат за моей спиной немедленно начнет делать все, лишь бы добраться до фомальхиванина?

София покачала головой не веря своим ушам:

– Да что с вами, черт возьми? Это ведь вы звоните мне за его спиной! И пытаетесь устроить все именно так, чтобы он добрался до Марса!

– Да, но…

Стэффорд запнулся. Конечно, София была права: ему нужна вся инициативность Лукаса. Если его возмущает, что инициативность и абсолютное послушание – взаимоисключающие понятия, то он ведет себя как дурак, который сам не знает, чего хочет.

Но, возможно, он просто хочет убедиться, что Лукас достаточно уважает его.

Да. Он был бы рад это услышать.

– Здесь все зависит от того, как звучало ваше с ним соглашение, – заметила София. – Лукас может рисковать, но он не предатель. Если он четко пообещал, что ничего не сделает, то он действительно ничего не сделает. Но я полагаю, что вы, скорее всего, с него такого обещания не брали.

Стэффорд изобразил на лице улыбку.

– Вы правы, София.

София рассеянно кивнула. Тут ей что-то пришло в голову, глаза заискрились, и она рассмеялась:

– Подождите, я начинаю понимать! Вы сказали, что не дадите ему Фомальхиву, так ведь? Как раз в тот момент, когда я звонила. Боже! Кажется, его это подкосило. У него был очень странный голос.

«Она не знает, – осознал Стэффорд. – Эта девчонка не знает, что ее брат скоро умрет». Хотя это Лукас, а не он сам решил лгать ей, Стэффорд вдруг не смог больше смотреть в ее смеющиеся глаза.

– Лукас посвятил этому делу много времени, – уклончиво ответил он. – Надеюсь, ваши догадки правильные, София, – а если нет, то подтолкните Лукаса немного. Я уверен, он бы пожалел, если бы не оказался в разгаре событий.

– Самые важные вещи происходят втайне, – со смехом заметила София. – Это любимая пословица Лукаса.

А теперь София Хильдебрандт писала ему. Сообщение было коротким и в духе лучших традиций Хильдебрандтов – то есть без каких-либо имен и компрометирующих подробностей. «Привет, Рой! Жаль, что мы не поспорили. Я бы выиграла. Лучше дайте ему отпуск, когда он попросит его вечером в понедельник!»

Рой Стэффорд ухмыльнулся. Итак, Лукас планирует улететь во вторник. Значит, Фионе нужно успеть на утренний воскресный рейс, чтобы у нее было достаточно времени как следует надоесть фомальхиванину. Кроме того, имеется также вероятность, что все пройдет совершенно иначе: Фиона обманет чужака, напугает его и заманит в ловушку именно по своему плану. И воспользуется этим преимуществом, отправив фомальхиванина на Землю еще прежде, чем Лукас прилетит и разрушит ее успех. Честно говоря, совершенно не важно, какой вариант в итоге осуществится. Совету выгодны оба.

Была половина третьего. Фиона некоторое время бесцельно ходила взад и вперед между картотекой, настенным дисплеем и столом, прежде чем призналась самой себе, что сегодня уже ничего не сделает. Первая волна радости давно прошла. Оставалось неопределенное беспокойство. Через пятнадцать минут она позвонила Линде, чтобы сообщить, что ей нужно кое-что сделать перед отъездом и что Линда должна тактично объяснить это шефу. Без пяти три Фиона выбежала из офиса. Прастарая точно будет в лавке, хоть сегодня и не среда.

В половину четвертого Фиона вышла из такси и направилась к тяжелой темной двери. «Ӧссенская мудрость» – гласила вывеска на терронском, а на самой двери красовался настоящий, рельефно выведенный красным ӧссенский знак. Рядом на стене висел дисплей, на котором обычно бегущей строкой размещалась реклама. Теперь на нем светилась неподвижная надпись: «Закрыто».

«Закрыто?!» Дверь ведь даже не была затворена решетками.

Фиона провела ладонью по рельефу. Странно. Она была так счастлива, когда получила сообщение от Стэффорда! Но чувство, охватившее ее сейчас, было отчетливо гнетущим.

Она на цыпочках вошла. В помещении разлилась тихая музыка, наполненная эхом падающей воды, криками птиц, темным рокотом монастырских труб и гармонией не по-земному настроенных струн. Атмосфера внутри была знакомой, но в то же время пугающе жуткой. Фиона вдохнула запах сырости, грибов и глины. Огляделась в тусклом свете.

Ее взгляд скользнул по полкам с ӧссенскими предметами. Среди них были священные и обычные, магические и бесполезные. Рядом с амулетами лежали обычные украшения из металла и кости, рядом с мирскими чашами для еды и керамическими подставками под чай находились флаконы с эфирными маслами. Она видела их столько раз, что знает о них решительно все. Некоторые предметы были действительно бесценными. Но Прастарой – этой необыкновенной женщины, ӧссеанки с даром прорицания – не было на своем месте за прилавком, где она обычно сидела, готовая в любой момент продать каждому из своих клиентов именно то, что он заслужил. Разве она вот так ушла бы и оставила лавку открытой? Фионе не хотелось в это верить.

Она могла быть только… внизу.

Фиона переступила с ноги на ногу.

«Я пришла в неподходящее время. Что-то не так, что-то точно не так, боже! А что, если Прастарая обвинит меня в том, что я ей досаждаю?»

Было неловко. Фиона так долго ходила сюда, добилась определенных привилегий и, видимо, даже благосклонности… и все же не могла перестать бояться Прастарой. В глубине души она чувствовала, как хрупко равновесие. Их добрые отношения в любой момент могут пойти наперекосяк. Было что-то совершенно непредсказуемое в этих ӧссеанах.

Фиона сжала губы. С другой стороны, раз уж она сюда тащилась, то так просто не уйдет – слишком дорожит своим временем! Она откинула занавеску на стене за прилавком, прошла по узкому коридору в заднюю комнату и заглянула внутрь.

– Мать?.. – позвала она в тишине.

Здесь тоже никого не было. Однако створка двери, обычно закрывающей вход в лардӧэн, была поднята.

Фиона спустилась вниз. В лардӧэне была почти полная темнота. Запах грибов усилился до невыносимого. Но плоские красные огоньки в полу вели ее по знакомому пути к алтарю. Она никогда в жизни не была здесь одна, только с ними, с людьми и ӧссеанами, которые здесь собирались. Она так привыкла к их присутствию, что даже сейчас мысленно слышала отзвуки их шагов вокруг. Они спускаются по лестнице. Снимают обувь и садятся на подушки у стен. Все равны, все вместе – все с одним общим желанием.

Пылающая, пьянящая гармония.

Но сегодня подземный зал был пуст, а вместо опьянения остался только леденящий душу страх. Фиона нерешительно остановилась перед статуей Аккӱтликса, с холодным превосходством возвышавшегося над аиӧ. Она коснулась плеча двумя пальцами, как подобало, и с угасающей надеждой пустилась исследовать темные углы.

А их было много. По всей круглой комнате располагалось пятнадцать ниш, прикрытых красными шторами. Фиона начала раздвигать шторы одну за другой, заглядывая в коридоры.

Она уже прошла половину круга, когда вдруг из одного из коридоров донесся запах грибов, такой густой, такой острый, что чуть не сбил ее с ног. В храме всегда немного пахло грибами, но она никогда не замечала, что запах может исходить снизу. Что случилось, раз теперь запах просто невыносим? Будто в нише что-то разворошили. Кто-то нарушил спокойствие. У Фионы мурашки побежали по коже, а во рту появился горький привкус. Воздух, должно быть, был пропитан мириадами невидимых спор.

«Почему здесь нет света? – рассердилась она. – Почему, черт возьми, во всем храме нет ни одной лампы, которую можно было бы взять с собой внутрь?» Единственный источник света – плоские красные светящиеся пластины – был вделан в пол. Она разблокировала нетлог и посветила его дисплеем.

На полу коридора она увидела темный силуэт лежащего тела. Фиона вздрогнула от испуга, когда осознала, что это Прастарая. Она понятия не имела, как распознать смерть, но, когда прикоснулась к телу, оно не показалось ей холодным или окоченевшим. Она взяла ӧссеанку под руки и потянула к свету. Старуха была хрупкой и довольно миниатюрной, и все же Фионе стоило немалого труда выволочь ее по круто поднимающемуся полу в зал. Фионе не хотелось думать о том, как ей придется тащить ее вверх по лестнице. Пальцы скользили по стеклянистому слою чего-то скользкого, покрывающего кожу и одежду Прастарой. Запах плесени и грибов лишал Фиону сил.

Наконец они обе оказались в храме. Фиона увидела белые полосы мицелия, которые покрывали Прастарую, как кокон липкой паутины. «Рё Аккӱтликс!» – простонала она тихо. Мицелий был на лице Прастарой. Во рту. На глазах.

Фиона полезла в сумочку за салфетками и вытерла ей лицо. При этом она с испугом заметила те же белые пятна на кружеве своей блузки, но бояться, что гриб захватит и ее, было некогда. «Рё Аккӱтликс, можно ли надеяться, что Прастарая еще жива? Как ей помочь?» – лихорадочно думала она.

– Мать? Ты меня слышишь?

Неожиданно Прастарая сипло вздохнула. Пошевелилась. Открыла глаза. Фиона подсознательно уклонилась от вспышки трёигрӱ.

– Фиона, – пробормотала Прастарая.

Ее рука – костлявая когтистая лапа в блестящей вуали гифы – с трудом поднялась и вцепилась в рукав Фионы. В этой хватке было удивительно много силы.

Фиона затряслась от ужаса. Когда она склонила над ней голову, то отчасти ожидала, что случится что-то жуткое: что плазмодий гриба, пожирающий тело инопланетянки изнутри, вдруг рванется вверх, захватывая и ее… но пугающим стало другое.

– Фиона. Дочь моя, – выдохнула ӧссеанка. – Послушай меня внимательно. Тебе нельзя лететь на Марс. Скажи этому фаллоносцу на работе, что не полетишь. Не ищи чужака. У меня только что было видение. – Она запнулась: – Это не воля Аккӱтликса. Держись от него подальше.

Глава четырнадцатая Очередная душа дома

Пятница. Пинки бросила на пол такси сумку с вещами для тренировок, откинулась на спинку сиденья и вытащила помаду. «Ну не дура ли ты? Тебе тридцать три! Стоит только разделить на два, и становится ясно, что у Лукаса было почти двадцать лет на то, чтобы проявить интерес к твоей персоне. Думаешь, он просто не успел набраться духу?» Но издевки над собой не помогали. Пинки причесалась. И дрожащими пальцами набрала на нетлоге номер Лукаса.

На другом конце провода царила тишина. Сигнал сообщил ей, что устройства нашли друг друга в Сети. Но Лукас не брал трубку.

Пинки нервно прислушивалась к гудкам. «Который час? Может, отменить звонок?» В этот момент дисплей резко потемнел, приобретя темно-синий оттенок, настолько темный, что граничил с фиолетовым. На этом сдержанном фоне появился серебристо-белый ӧссенский знак. У Пинки для той же цели на нетлоге был забавный розовый кролик на плазменных лыжах, талисман олимпийских игр, на которых она когда-то выступала. Она посылала его людям, когда не хотела, чтобы ее видели. Говоря коротко, она была из тех, кто предпочитает веселые картинки и плюшевые игрушки. А Лукас был не из таких. Ее взгляд устремился на холодное, непостижимое ӧссенское совершенство, которое он избрал – истинное олицетворение свойственной ему изящности и необузданной элитарности, – и в ней зародилось чувство, будто она смотрит на рыцарский щит, на герб на его доспехах. Нет, в этот зáмок никто не проникнет.

В тот же момент до нее донесся звук, от которого по телу пошли мурашки: резкий вдох, больше напоминающий сдавленный крик.

– Пинки?.. – произнес Лукас до того, как она успела задуматься.

Он говорил очень тихо. Его хриплый напряженный голос скрипел у нее в ушах, как стекло под подошвой.

– Что случилось? – выпалила она.

– Ничего такого… – выдавил он.

Последовала удушливая, безмолвная тишина – не обычная пауза, а полное отсутствие звуков. Пинки стучала и дула в нетлог, кричала «алло» и наконец услышала внезапный скрип, после чего поняла, что он, вероятно, прикрывает микрофон рукой.

Тут ею овладела настоящая паника.

– Лукас, боже мой, ты там? – пискнула она. – Ты не можешь говорить? Тебе нужна помощь?

– Расслабься, Пинки. Ничего особенного. Это вообще не…

Он выпалил это слишком громко, слишком поспешно – возможно, чтобы перекричать ее? И все же он не успел договорить. Прежде чем снова настала тишина, Пинки услышала, как он глотает ртом воздух.

Она была вне себя от ужаса. Нельзя было сказать, что в его голосе просто звучали эмоции: они будто торчали из него, неконтролируемые и резкие, жестокие и острые, как край только что разбитого стекла, как обнаженные провода, вырванные из стены. Где же здесь изящность? Совершенство? Или хотя бы элитарность?! Ничего не осталось. Растрескалось как старая краска. Пинки судорожно сглотнула. Ее пугала мысль о том, что существует что-то, с чем Лукас не может справиться.

– Давай! Надеюсь, что завтрашнее свидание состоится! – наконец послышалось из трубки.

За легкостью и спокойствием этих слов она почувствовала чудовищное усилие.

– Знаешь что? Я позвоню тебе вечером, и мы договоримся.

Он положил трубку прежде, чем она успела что-либо сказать. Не попрощавшись. Белый ӧссенский знак исчез с ее запястья, будто его втянул в себя вихрь.

Пинки закрыла дисплей и, ошеломленная, опустила руку с нетлогом. «Позвонит вечером?..» Нет, так не пойдет. Она не могла ждать до вечера. Ей было все равно, что он явно не хотел никакой помощи. В лихорадочной спешке, охваченная безумием, она набрала его адрес на панели управления такси.

Полчаса спустя она стояла у двери его дома. По квартире разносилась трель звонка и пропадала в тишине. «Я поступаю глупо, – подумала Пинки. – Мне нельзя здесь находиться». Но, прежде чем она успела окончательно решиться на бегство, дверь приоткрылась. Призрачно-бледное лицо Лукаса вынырнуло из темноты. Золотистый мрак за дымчатыми окнами вестибюля еще мог льстиво о нем лгать; но вот лицо выплыло на дневной свет – вот! Пинки замерла в ужасе.

Пальцы Лукаса нащупали дверной косяк. Он прислонился плечом к стене рядом с дверью.

– Ну, Пинкертинка, – хрипло сказал он. – Чего это тебе в голову взбрело сюда приехать?

Казалось, он даже не мог остановить на ней взгляд. Его голос будто пересох от усталости.

Пинки переминалась с ноги на ногу.

– Прости. Не сердись, – выдавила она. – Я знаю, ты меня не приглашал… меня тут быть не должно… и… и… но когда я услышала твой голос по телефону… Я просто не могла… не могла…

Она безнадежно путалась. Боже, она не могла произнести ни одной связной фразы! А он просто стоял и молчал. Его лицо было не просто слегка бледным – оно было совершенно серым. Он щурился на солнце, и на лбу его появилась морщинка, которую Пинкертина никогда раньше не видела. Ей хотелось броситься к нему, обнять, стать его опорой, но она не осмеливалась. Малейшего намека с его стороны было бы достаточно – но ожидания были тщетны. Он не помог ни единым словом, ни единой улыбкой.

– Прости, – вновь пробормотала она. – Я не хотела навязываться. Я просто… мне просто показалось…

Она задыхалась от неловкости.

Лукас слегка покачал головой – будто не верил своим ушам?

– Пинки-Пинки, – пробормотал он. – Ох уж это твое проклятое любопытство. Меня оно однажды убьет.

Пинки покраснела. Ощущение, что она пересекла границу и меру, вдруг достигло такой силы, что она больше не могла стоять на месте. Она начала отступление, рассеянно пятясь. Но не могла отвести глаз от Лукаса. Когда к цвету его лица она прибавила темные круги под глазами, растрепанные волосы и потную рубашку, итог был таким ужасающим, что над ее смущением тут же начало брать верх изначальное желание броситься ему на помощь, – вот почему, несмотря на весь душевный дискомфорт, она отступала все медленнее и медленнее.

– Извини, Пинкертинка, – быстро отозвался Лукас. – Ну же, ты ведь не обижаешься! Не принимай меня всерьез. Я почти не знаю, о чем говорю.

Он отпустил косяк и прислонился к двери.

– Входи, прошу тебя. На улице очень холодно.

– Я бы не хотела…

– Конечно, не хотела бы.

Он уступил ей дорогу.

– Ну же, заходи.

Едва получив вожделенное разрешение, она тут же бросилась к нему.

– Лукас, что с тобой…

Он покачал головой.

– Потом. Я не дам себя допрашивать в дверях, – заявил он.

Это было уже больше похоже на его голос. Он мягко втолкнул ее внутрь и закрыл за ней дверь.

– Расслабься. Всё в порядке. Я похож на сушеную треску, но это быстро пройдет.

Он успокаивающе провел рукой по ее руке. Но, ведя в гостиную, он на ходу незаметно опирался о стену. Пинки поняла, что он едва держится на ногах.

– Знаешь что? Я приму душ, а потом выпью кофе, это всегда помогает. Чувствуй себя как дома. Например, сделай себе чай.

Перед тем как закрыть за собой дверь ванной, он оглянулся:

– Осторожнее на кухне. На полу стекло.

Пинки осталась одна. Она на мгновение задумалась, чем заняться, но ее предсказуемые размышления привели к предсказуемому выводу. Она была слишком любопытна, чтобы уйти.

Она смела осколки, включила кофеварку, поставила чайник. Кухня была негостеприимной, совершенно пустой. Никакого холостяцкого бардака – грязной посуды, плесени и старых газет, которые бывают на кухнях одиноких мужчин; никаких милых безвкусных мелочей – вазочек, колокольчиков и фарфоровых копилок, которые бывают на кухнях одиноких женщин; однако и никакой еды, которая бывает на кухнях, где хоть иногда живут. Порыв ледяного холода тут же привел ее в комнату. Она резко захлопнула широко распахнутую дверь на балкон, так что длинные шторы перестали развеваться по комнате, и включила отопление. Здесь же, наоборот, все выглядело как после драки подушками. Пинки подняла подушки, поправила покрывало на диване и взяла несколько ӧссенских свитков, которые сквозняк сдул с письменного стола. Затем огляделась со вздохом.

Эта квартира проигрывала свою битву. Пинки знавала ее во времена былой славы, тогда она ей очень нравилась, что одновременно приводило ее в бешенство, ведь квартиру обустроила Леа, дизайнер интерьера, с которой Лукас жил некоторое время после возвращения с Ӧссе. Но краски давно выцвели, а цветочные украшения оказались в мусорном ведре. Были и другие женщины, о которых Пинки знала лишь понаслышке. С последней Лукас расстался около полугода назад, а новую не нашел. «Неужели ему в конце концов надоело? Или он не думает об этом из-за болезни?» Она вновь вздохнула и поправила стопку книг на письменном столе.

Голос Лукаса по телефону напугал ее, а от его вида ей не стало лучше. Самоуверенность Лукаса всегда успокаивала ее, а непосредственность избавляла от смущения, с ним легко было влиться в водоворот легкой беседы и увлечься. Пинки надеялась, что его улыбка рассеет страх, с которым она сюда приехала, и обратит весь этот кошмар в шутку. Но пока все шло совсем не так.

Она поставила на стол кофейник. Принесла и чайник. Чашки. Налила себе чай. После чего ей уже нечем было занять свои дрожащие руки, потому она просто сидела на диване в тишине и съеживалась от новой волны беспокойства. Наконец хлопнула дверь.

Пинки подняла глаза и увидела улыбку Лукаса – хороший повод успокоиться; но затем она встретилась с ним взглядом. Ей всегда казалось, что в его глазах десятки оттенков серого: воздух и небо, летняя гроза, переменчивость облаков в ветреный день, а еще игривые вспышки света, когда в них отражался смех. Теперь они были наполнены усталостью до краев. Улыбка их не тронула. Их серость походила на темную однородную свинцовую корку.

– Прямо-таки добрая фея! Ты не обязана была убирать, – произнес он, прежде чем она успела что-то сказать.

Затем отвел глаза и подошел к столу.

– Ты ведь сказал чувствовать себя как дома! А дома я всегда убираю.

– А я никогда, – заверил ее Лукас.

Как и прежде у двери, сейчас в его голосе не было никакой интонации.

– Если Аккӱтликс срочно не сделает что-нибудь с термодинамикой, мир все равно придет к хаосу, аминь.

Именно такое замечание можно было от него ожидать, вот только в нем отсутствовал обычный, острый как бритва сарказм. Он говорил рассеянно, без интереса и без участия, словно с далекого берега.

– Посмотрите-ка, ты мне даже кофе сварила. Что ты за него хочешь, Пинкертинка?

Его ровный тон разговора без всякого выражения настолько сбивал ее с толку, что вопрос просто плавно пронесся у нее в голове и не вызвал тревоги. «Три кредита пятьдесят, – чуть не сказала она в шутку, но слова вдруг застряли у нее на языке. – Он знает, что бы я ответила, если бы хватило духу! Он прекрасно это знает». Ее взгляд упал на его серебристо-серую герданскую рубашку с бахромой. Рукава были аккуратно расправлены, а микронные застежки застегнуты до последней. «То есть… он знает это так же хорошо, как и я».

Но Лукас не выглядел так, будто ждал от нее признания или вообще чего-либо. Он налил себе чашку кофе и безучастно сел на диван. Пинки казалось, что он тратит всю свою энергию лишь на то, чтобы бодрствовать.

– Лукас… ты сильно злишься? – пискнула она. – Ты не против, что я здесь?

Он даже не взглянул на нее. Не говоря уже об улыбке.

– Не совсем так, – ответил он. – Мне противна мысль, что я могу этим злоупотребить.

– Я не понимаю…

На долю секунды его глаза метнулись к ней, и наконец что-то шевельнулось в этой серой пустоте: в них вспыхнула насмешка.

– Пинки-Пинки, – пробормотал Лукас. – Твоим вниманием слишком просто злоупотребить. А у меня сегодня нет сил на галантное великодушие, так что все может кончиться плохо.

Он отхлебнул кофе и медленно его смаковал. Его рука неожиданно поднялась и с успокаивающей уверенностью скользнула на предназначенное место на плечах Пинки. Пинки придвинулась ближе. Прислонилась к нему головой и вдохнула аромат его влажных волос.

– Ну вот, – пробормотал Лукас. – Ты уже у меня на крючке. Сейчас ты будешь играть роль маркитантки, а я начну успокаиваться. Я немного пожалуюсь, и ты все поймешь. Вытащишь меня из депрессии. Я попрошу всего один поцелуй сочувствия в лоб. Прямо между глаз.

– Я тебя за язык не тяну! – отрезала Пинки.

Ей не нравилось, что Лукас относится к этому легкомысленно. Тем более что именно так она себе это и представляла.

– Я хочу тебе помочь! Правда. Я приехала, чтобы быть рядом, если ты… если тебе вдруг что-нибудь понадобится.

Она помедлила.

– Я ужасно испугалась за тебя.

– Страх возможен, лишь когда есть надежда.

Лукас поставил чашку на стол, слегка отстранился и посмотрел Пинки в глаза. Она видела, что он колеблется. Но раз он начал собираться с духом, то в конце концов собрался.

– Знаешь, Пинкертинка… то, как ты мне постоянно звонишь, это очень мило. Но не делай этого, – твердо сказал он. – Я всю неделю хотел тебя отговорить. Наверное, было трусостью откладывать, но такие вещи трудно объяснить по телефону. И вот я говорю сейчас. И я не шучу.

Она запнулась.

– Это действует тебе на нервы? Я… ну, я не хотела…

Он с иронией сжал губы.

– Боже, Пинки, ты совсем не веришь в себя!

Он все еще обнимал ее за плечи, а теперь притянул ближе.

– Речь не о том, что мне это не нравится. Каждому будет приятно, когда кому-то важно, что с ним происходит, и мне бы хотелось верить, что это важно тебе. Но это неразумно.

– Лукас…

Он покачал головой.

– А также небезопасно, – неумолимо продолжал он. – Не знаю, понимаешь ли ты, но даже самое сильное желание этого не остановит. Я умру, Пинкертинка. Вопрос не в том, умру ли, а в том, когда умру. Если ты будешь звонить мне достаточно долго, согласно теории вероятности ты однажды обязательно поймаешь именно тот момент, когда мне плохо. Так и случилось сегодня. И наконец – в не столь долгосрочной перспективе! – случится и так, что я вообще не подниму трубку. Нетлог будет звенеть у меня на запястье. Ты будешь ждать, пока я отвечу. Но я буду мертв.

Она отстранилась. «Что он обо мне думает? – крутилось у нее в голове. – Что я такая дура и не могу понять, что он мне так ясно сказал в чайной?!» Но потом она осознала, что Лукас прав. Может быть, она понимала слова, может быть, понимала их смысл. Но не верила. Ни на секунду не допускала этого.

Должно быть, Лукас прочел зарождающийся ужас в ее глазах, потому что усмехнулся и отпустил ее. Затем откинулся на спинку дивана.

– Умирать – это пошло и стыдно, – произнес он. – Неполиткорректно. В наше время люди не могут с этим спокойно жить. Они отправляют пожилых родственников в дома престарелых, чтобы убрать с глаз долой, а затем тихо избавляются от их пожитков – без шумихи, которая могла бы возмутить кого-то или задеть.

За стеной усталости едва промелькнула ирония, скривив его губы.

– Я реалист, Пинки. У меня никогда не было приступов ностальгии. У меня даже нет семьи, которая бы стала меня оплакивать, и я никого об этом не прошу. Но услуга за услугу. Я полон решимости обойтись без сострадания, если в ответ буду избавлен от истерики.

– Ну конечно, – сказала Пинки. – Ты ведь сам по себе, а? Супермен, которому не нужны…

Лукас посмотрел на нее.

– Ты меня не понимаешь. Я просто пытаюсь предупредить тебя. Там, в чайной, я подумал, что мы всё еще можем встретиться пару раз за непринужденным ужином – как два друга, которые когда-то хорошо проводили время вместе, а потом никогда больше не увидятся. Именно это я тебе и предложил. Но тебе этого мало. Ты звонишь мне. Ты приехала. Ты ведешь себя так, будто хочешь поделиться со мной всем. И при этом понятия не имеешь, что это так называемое «все» из себя представляет.

Он помедлил.

– Шэрон признала, что не выдержит, и на следующий день съехала. Мне было жаль, я не отрицаю. Но, с другой стороны, я ценю ее честность.

– Это ужасно, – сказала Пинки.

– Ужасно?! – Лукас покачал головой. – Ты и правда меня совсем не слушаешь.

Он потянулся за чашкой, обнаружил, что она пуста, поставил ее и встал. Может быть, так на него подействовал кофеин, а может, он проглотил в ванной горсть энергетических таблеток – спасение всех трудоголиков, – но вдруг он стал выглядеть намного лучше. Жуткая бледность исчезла с его лица.

– Слушай, как насчет добавить немного рома в чай? – предложил он. – Или кампари с соком? Я выпью виски, но, насколько помню, ты его никогда не любила.

– Лучше биттер, – согласилась Пинки.

– Вот видишь. Признай, мне известны все твои предпочтения! Сок в холодильнике.

Пинки послушно отправилась на кухню. «Для другой женщины он принес бы сам, – думала она на ходу. – Да, он знает мои предпочтения и меня. И вообще мы слишком давно друг друга знаем. Слишком хорошо.

Друзья, которые никогда больше не увидятся».

Ее взгляд упал на то место, где она незадолго перед этим подмела осколки, и на открытую минеральную воду на стойке. «Что случилось с тем несчастным стаканом, который выпал у него из руки?..» Она представила, как он шатается по кухне, судорожно сжимая бутылку и тщетно пытаясь налить себе воды. Что он имел в виду, когда сказал, что болен? «Двоилось в глазах? Тошнило? Кружилась голова?»

Она принесла сок и лед. Лукас умело налил ей коктейль: его руки совсем не дрожали, а красное и желтое не смешивалось. Она прикусила губу. «Не начинай, – говорила она сама себе. – Не начинай, Пинки!» Но не выдержала.

– Значит, ты больше не будешь бить стаканы?

– Одного за день хватит.

– Лукас…

– В этом вопросе я принципиален! Один – и хватит. Иначе придется пить из баночки от йогурта, – легко парировал он.

Себе он насыпал льда по самые края, да и виски налил от души.

Пинки не сдавалась.

– Лукас, по телефону…

Она откашлялась:

– Мне показалось, будто ты даже говорить не можешь.

– Проблемы с красноречием – это самое страшное, – заверил он ее. – Для меня настоящая катастрофа, когда не хватает слов.

– Перестань дурачиться! – выпалила Пинки. – Лукас… я… я хочу поделиться с тобой всем.

Его улыбка погасла. Он взял ее за подбородок и заглянул в лицо.

– Столько предупреждений – и всё напрасно! – он вздохнул. – И вот пошли опрометчивые обещания.

– Это не опрометчивые…

Он покачал головой.

– Пинки, возьми себя в руки! Ты пообещаешь мне все что угодно, лишь бы я рассказал подробности. Ты ведь вне себя от любопытства! У тебя на лбу написано.

– Может, у меня так себе характер, – признала она. – Но я хочу тебе помочь, правда. Почему ты бьешь стаканы? Почему твои руки расцарапаны? Может, это какой-нибудь невроз, а не…

Лукас рассмеялся. Смех был таким же неожиданным и неуместным, как во время разговора об ӧссенском чае: искрящийся, искренний и удивленный.

– Невероятно! – выпалил он. – Тебе стоит пойти в зӱрёгалы, Пинки. У тебя прирожденный талант!

Он потянулся к своему стакану со льдом и вылил в себя все, что только можно было выпить. Затем снова открыл бутылку и налил двойную порцию.

– Так ты мне ответишь?

Лукас долил виски в третий раз, вернулся к столику и снова сел на диван.

– Конечно! Ты ведь должна быть достаточно информирована, чтобы принять ответственное решение, – с улыбкой сказал он. – У меня проблемы не с навязчивым неврозом, а с навязчивым чувством собственного достоинства, то-то и оно! Это распространенные предрассудки, вероятно ӧссенского происхождения, но я основываюсь на них.

Он не сводил с нее глаз. Теперь в них не было свинцовой тяжести, а только старая знакомая искрящаяся серость.

– Иди сюда, Пинкертинка.

Она покачала головой, но в то же мгновение невольно шагнула вперед, будто Лукас тянул за веревку. Остановилась уже у его колен. И тут она дождалась того, в чем он отказал ей там, у двери: он вдруг протянул к ней руки. Пинки без колебаний скользнула в его объятия, а оттуда на диван, заняв архетипическое место рядом с ним. Она почти лежала у него на коленях. Идеально.

– Этого ты хотела? – спросил Лукас.

Пинки не могла в это поверить. Не могла поверить, что он так близко. Ее бок чувствовал тепло его тела, ее грудь прижималась к восьмой пуговице герданской рубашки, а ее губы находились чуть ниже его грудной клетки. Его лицо возвышалось над ней. Достаточно было поднять руки и соединить их на его шее.

Так она и сделала.

– Не совсем, – заявила Пинки. – Ближе.

– Ты станешь меня проклинать, Пинкертина, – сказал Лукас. – Но я не перестраховщик, чтобы притворяться, что у тебя есть выбор.

Он резко притянул ее к себе.

– Рё Аккӱтликс… Почему я не сделал этого раньше? – пробормотал он.

Его губы опустились на губы Пинки. Холодные. Пахнущие виски.

Ей всегда нравился запах виски. Это было гораздо приятнее, чем на самом деле его пить – чем бороться с его жгучим вкусом, таким острым, что слезы наворачивались на глаза. Она боялась вкуса. Но теперь получила все и не должна платить. Ничто не обжигало язык и горло, когда она без всякой опасности вдыхала этот аромат с губ Лукаса. Таких мягких. Таких холодных. Скотч напоминал ей древний лес и вековые деревья, хотя она прекрасно знала, что данный дистиллят с лесом связывает разве что дубовая бочка. У каждого есть свои любимые иллюзии, которые мы заботливо взращиваем. С закрытыми глазами Пинки выстраивала еще одну – шаткую триумфальную арку гармонии, наспех возведенную на каменных колоннах того, что между ней и Лукасом Хильдебрандтом было уже давно, испокон веку и даже раньше. Она изо всех сил твердила себе, что это будет длиться вечно.

Никаких договоренностей. Колебаний. Пинки раздевала его в бешеном порыве, а ее дрожащие пальцы путались в бахроме герданской рубашки. Она знала и его тело – оно запечатлелось в ее памяти с тех времен, когда Пинки видела Лукаса в раздевалке без футболки, – и сейчас оно не изменилось, только созрело, достигло той формы, которая уже в то время была обозначена. Затем позволила раздевать себя. «Наконец, – думала она. – Я уже боялась, что ему так и не придет в голову».

Словно сплав, вылитый в формы, все представления об этом мгновении, которые она строила в своем сознании годами, наполнялись реальностью… но при этом брали и свое. Реальность определила их конкретную форму, навсегда изменила их и безжалостно отправила в небытие все неиспользованные остатки мечтаний. Из всех возможных вариантов остался один. Их первый раз произошел на диване – не на столе, не на ковре, не на балконе, не на лугу, не в домике Лукаса в Блу-Спрингс, не в такси и не в бассейне, то есть не в каком-либо из других подходящих мест, куда Пинки данное событие помещала в течение последних восемнадцати лет, когда предавалась мечтам. Было хорошо. Умиротворяюще. Успокаивающе.

Неиспользованные пути закрылись.

Они лежали рядом обнаженные, все так же на диване (зачеркнуто: гамак, пляж и шкура перед камином), а в стакане Лукаса звенели кубики льда (зачеркнуто: шампанское, суррӧ, карамельный ликер, портвейн и маргарита). Стояла тишина (зачеркнуто: Шопен, Гершвин, две ню-метал-группы и классический рок). Затем Лукас приподнялся на локте, выудил из стакана кусочек льда и коснулся им ее кожи. Пинки глубоко вдохнула. Она лежала будто парализованная, оцепеневшая от острого возбуждения, пока он нежно, дразняще и неторопливо рисовал изящные изгибы ӧссенского знака между возвышенностями груди, верхней частью грудной клетки и плоской долиной живота. Надо же, такая пикантность никогда в жизни не пришла бы ей в голову. Она не могла отвести глаз от его руки. Не могла пошевелиться. Ритуальность каждого движения Лукаса гипнотизировала ее.

– Исповедь на корабельном ӧссеине, – улыбнулся он и провел последнюю черту до самого ее плеча. – Не каждый может вот так запросто ее прочитать – уж поверь! В конце концов, ее никто и увидеть не сможет. Но какое имеет значение то, что видят глаза? Самые важные вещи происходят втайне. Ты никогда не смоешь с себя этот знак, Пинкертина. Даже песком и щеткой. Теперь ты моя.

Оставшимся льдом он медленно обвел свои губы. И положил его себе на язык.

Пинки была очарована. «Таинство, – промелькнуло у нее в голове. – Он сделал из этого мессу».

Она не решалась нарушить молчание, опасаясь, что любое слово прозвучит поверхностно… но, видимо, бесполезно было пытаться выказать показное уважение, потому что Лукас тут же выпрямился, спустил ноги с дивана и начал одеваться. Это уже не напоминало церемонии. Он застегнул штаны – слишком свободно сидящие – и потянулся за герданской рубашкой. Потом снова сел рядом с Пинки. Его губы сжались в невеселой улыбке.

«Мысленно готовит заключительную речь, – с ужасом поняла Пинки в тот же момент. – Иначе и быть не может. Он думает, как бы потихоньку отослать меня».

– И теперь ты меня выгонишь! Чем они заслужили? – выпалила она до того, как успела хотя бы пару мгновений подумать. – Шэрон, Леа и эта… как там ее…

Она начала заикаться.

– Что у них было такого, чего нет у меня, раз они могли быть здесь с тобой?

– Что, извини?!..

На лице Лукаса промелькнуло неподдельное удивление. В ужасе Пинки прижала руку ко рту.

– Прости, – выдавила она. – Я… я не это имела в виду. Я не хотела…

Ее охватило смущение; она больше не могла просто лежать, тем более обнаженной. Потому села и поспешно схватила свою одежду.

– Это… Это было грубо, да? Прости, Лукас. Я всегда сначала говорю, а потом думаю. Похоже, я снова навязываюсь, – с несчастным видом пробормотала она.

«Теперь он упрекнет меня в недостатке самоуважения, – подумала она. – Катастрофа. Боже. Почему я постоянно творю ужасные вещи?!»

Лукас покачал головой. Со вздохом он откинулся на спинку кресла и сцепил руки на затылке. Но не стал читать ей проповеди.

– Ну, Пинкертинка, тот же вопрос ты можешь задать наоборот, – произнес он. – Чего не было у них, что есть у тебя, раз они здесь не остались. Или же – чего нет у меня.

Он помедлил. По ней быстро скользнул его взгляд: серебристая серость.

– Иногда мы не осознаем причин, но они существуют, – добавил он. – Я как раз спрашивал себя, как так вышло, что я ничего не предпринял, если ты нравилась мне всю жизнь. И вот мы здесь. Я больше беспокоился о тебе, чем о других женщинах. А еще я боялся, что если я однажды приведу тебя сюда, то позже мне придется смотреть, как ты уходишь из этого дома, и не был уверен, что смогу пережить нечто подобное.

Такое признание! И будничным тоном – вот так, между делом! Пинки хватала ртом воздух.

«К такой трепетной беспомощности, которую вы тут без конца проявляете, у Лукаса как раз слабость», – вдруг зазвучал в ее ушах ироничный голос отца Лукаса. Это воспоминание совершенно ее парализовало. Еще одна причина, по которой она молчала.

Лукас повернулся к ней. Она понятия не имела, что он прочитал на ее лице, но в любом случае это заставило его протянуть руку и переплести свои пальцы с ее.

– Теперь всё иначе, – серьезно сказал он, глядя ей в глаза. – Я могу планировать лишь в рамках нескольких недель. Я бы хотел, чтобы ты была здесь, но я не буду просить тебя об этом. Ситуация не та.

Лукас ободряюще улыбнулся.

– Бόльшую часть времени я в порядке. Хожу, куда хочу – то есть преимущественно на работу, – и делаю все, что захочу, в пределах возможного. Не бью стаканы. Если ты хочешь со мной видеться, лучше оставь это мне. Это я буду тебе звонить, а не наоборот, и встречаться мы будем тогда, когда я буду чувствовать себя хорошо.

Лукас ненадолго сжал ее руку и выпрямился.

– Ну, одевайся же! Прямо сейчас один из таких подходящих моментов. Сходим куда-нибудь поужинать, иначе я умру уже сегодня – от голода!

Пинки не пошевелилась.

– Если ты хочешь, чтобы я была здесь, то я останусь.

Лукас покачал головой. Его рот скривился.

– Именно этого я и хотел избежать, – вздохнул он. – Пинки, это не шутки.

– Я знаю! Но раз у нас так мало времени – нельзя терять ни минуты.

– Но таких минут будет все меньше, – с ухмылкой предупредил Лукас.

Он снова наклонился к ней так, что его лоб почти коснулся ее лба, взял пальцем за подбородок и понизил голос.

– Ты знаешь, я не люблю драматизировать, – но, если говорю, что у меня болит голова, я имею в виду именно это. Это не исправится от таблеток или чашки кофе. Или от мокрой тряпки за шеей. Боль так ужасна, что об этом и шутить нельзя. А это о многом говорит.

Пинки смотрела на него с недоверием и ужасом. Она знала, что Лукас так просто о своих проблемах никому не рассказывает – и в любом случае не скажет ни слова больше, чем необходимо, – соответственно, ей удалось воспринять его слова и составить определенное впечатление. Вдруг все обрело смысл: его голос по телефону, стакан, следы ногтей на руках. В ней все сжалось.

Он ухмыльнулся и встал. Подошел к бару и насыпал в стакан остатки льда, но вместо скотча налил уже лишь сок.

– Но твоя проблема в другом, – продолжал он; именно в тот момент, когда ей начало казаться, что она уже более или менее переварила услышанное. – Если ты будешь жить со мной, тебя ждет полная беспомощность. А это худшее, что может случиться.

Он повернулся к ней и посмотрел в глаза.

– Послушай меня, Пинки. Я не принимаю таблетки, заглушающие боль. Умышленно. У меня есть рациональные причины, которые напрашиваются сами по себе.

Пинки глубоко вдохнула, но под его взглядом все протесты застряли у нее в горле.

– Я не хочу, чтобы ты тут надо мной вздыхала и заставляла меня принять опиаты лишь потому, что не сможешь выносить вида боли, – добавил он. – И в то же время я не смогу притворяться, что она не так уж серьезна, чтобы пощадить твои чувства. Я могу закрыть за собой дверь, но это все, что я могу сделать.

Он усмехнулся.

– Часто я даже не в состоянии связно говорить – из чего легко можно сделать вывод, что я не смогу тебя утешить.

– Ты – меня? – возразила Пинки. – Уж скорее…

– Не наоборот! – прервал ее Лукас. – Поцелуй в лоб не поможет, а ничего лучше не найти. Ты ничего не можешь сделать. Не можешь облегчить боль. И нет способов мне помочь. Лишь сидеть, смотреть и ждать. Только представь, Пинкертинка. Не многим хватит нервов на подобное.

– Я останусь здесь, – тихо сказала она.

– Ты с ума сошла! Рё Аккӱтликс, Пинки, ведь никто тебя не винит!

Лукас махнул рукой.

– Может, оставим пока вопрос открытым и просто пойдем поужинать? Время покажет.

Пинки встала, подошла к нему и взяла за плечи.

– Я останусь здесь, Лукас.

Он не стал спорить с ней, лишь вздохнул и закрыл глаза с выражением молчаливой покорности. Она наклонилась к нему. Он не сопротивлялся и поцелую. Как и прежде, его губы были ужасно холодны. «Конечно, после льда», – говорил ей рассудок, но душа уже чувствовала совсем другой ледяной холод. «Нет, ты не сможешь этого вынести, Пинки, – кричало все в ней. – Ты не сможешь смотреть, как он умирает! А он это знает и сделает все, чтобы облегчить уход: он ведь оставил тебе путь для отступления шире, чем взлетно-посадочная полоса космодрома! Вы пойдете в ресторан, он приправит все шуткой, придержит твое пончо и доведет до такси – без единого упрека или горького взгляда, который потом терзал бы твою душу долгие годы. Он будет осторожен. Пощадит тебя. Станет притворяться, что ничего не кончается, хоть и знает, что кончается все, а дальше останется с этим наедине. Не жалей его, ради бога! Он намного сильнее тебя».

Но она знала, что произойдет на самом деле. На что она безжалостно обречена… «своей трепетной беспомощностью», «болезненным любопытством» и ужасным характером. Она оставит свою сумку у двери и принесет еще две. Принесет на кухню вазу, оставшуюся после Леи, и поставит в нее цветы. Будет ждать, когда Лукас придет с работы, послушно пойдет с ним в его любимые модные рестораны, а в ответ потащит его, например, на плазменную трассу или в дешевую пиццерию, куда обычно ходит она. Она станет очередной душой его дома, будет жить здесь со смертью, будто ее и нет.

Она не скажет, что ей не хватает духу здесь остаться.

Ей не хватит духу это сказать.

Глава пятнадцатая Запретные направления

На груди ее глееварина был знак зӱрёгала.

Маёвёнё, верховная жрица Церкви Аккӱтликса на Земле, склонилась над мертвым телом, лежащим на импровизированных носилках у бокового входа в здание Дворца Церкви, и смотрела на треугольник и ӧссенскую надпись, вырезанную на коже. Кроме этого знака, видимых повреждений на теле не было. Погибшего звали Нӱэнт, это был ӧссеанин средних лет, опытный и надежный: до призвания на Землю в связи с д-альфийским кризисом он в течение многих лет был ее агентом на внешних планетах. Противником он был непростым. И все же кто-то одолел его – с помощью глееваринских способностей. Точная причина смерти будет установлена только при вскрытии, но вызванный врач не сомневался, что глееварин был убит ментальным ударом.

«Это был кто-то с Ӧссе. У землян и герданцев здесь личных глееваринов нет. Кто-то из верховных жрецов осмелился вторгнуться на мою территорию. Вмешиваться в мои полномочия, срывать мои планы, убивать моих людей, – крутилось в голове у Маёвёнё. – Это полный беспредел! Никто не удосужился сообщить мне, что посылает своего Исполнителя на планету, находящуюся в моем ведомстве. Не запросил моего разрешения. Это удар в спину!»

Она стиснула зубы. Из собравшихся никто не произнес ни слова: двое охранников, которые вытащили труп из такси, ее помощник, врач и священник стояли опустив глаза, в ожидании приказа, но Маёвёнё знала, что они уже размышляют и строят теории, что это значит: будет ли война. Она ничего им не объясняла. Рё Аккӱтликс. Она и сама понятия не имела.

Маёвёнё формально коснулась плеча двумя пальцами в знак уважения к погибшему и отошла от носилок. Затем кивнула помощнику. Старый Дӧргасӱ молча покрыл тело Нӱэнта белым полотном. Взял тушь, обмакнул кисть и вместо агрессивной отметки зӱрёгала написал знаки «смерть» и «молчание». Вот и всё. Об остальном позаботятся ее люди.

– Никому ни слова. Его черный ящик принесите в мой кабинет, – распорядилась верховная жрица, едва Дӧргасӱ отложил кисть, и без сопровождения направилась в свои покои.

Она не хотела этого признавать, но к возмущению примешивался страх. «Кто именно это был? Стои`т за этим Ӧссе или Рекег, глупость или заносчивость?» Парлӱксӧэль, новый верховный жрец на Ӧссе, был молод и честолюбив, он вполне мог бы покуситься на что-то, на что у него нет права, если бы это помогло ему укрепить власть. А хитрый старый Аӧрлёмёгерль с Рекега, в свою очередь, может располагать куда большей информацией, чем она. У обоих могут быть скрытые причины. У них могут быть и свои интересы на Земле.

Более того, они могли даже объединиться против нее.

«Это из-за Д-альфы? Чем она их может интересовать – до сих пор?! – рассуждала она. – Они ставят под сомнение мое решение? Неужели они считают, что моих действий было недостаточно? Или они узнали что-то еще?»

Страхи сопровождали ее все три месяца, пока длился д-альфийский кризис. Она знала наизусть священные тексты, как это было принято в ордене Вечных Кораблей, и в них говорилось об Альфе Центавра – о Раасете, или же Рӓэсеӱликсе, одном из запретных направлений. Благодаря Книгам она всегда оставалась бдительной. И предполагаемый д-альфийский передатчик немедленно пробудил в ней подозрения.

Она не поверила объяснению, появившемуся в СМИ – а именно, что колонисты общаются с Землей при помощи старого компьютера с древнего Корабля. Добиться Далекозерцания без передовых биотехнологий было невозможно, а вместе с колонистами подобное устройство на Д-альфу попасть не могло, так как земной генерирующий Корабль отправился в путь раньше, чем земляне столкнулись с цивилизациями Ӧссе и Герды и получили доступ к мицелиальным технологиям. То, что обеспечило соединение, должно было находиться на Д-альфе еще раньше. Колонисты просто отыскали это и использовали.

Маёвёнё поручила своим глееваринам расследовать это дело. И выяснила, что передатчик на Д-альфе – это не предмет, а живое существо: бесформенное меняющееся, агаёнсӱваёлӱ, спящий зачаток сознания.

Агаёнсӱваёлӱ всегда представляло опасность. Даже старые Отцы Церкви боялись подобных форм жизни. Бесформенное, находившееся на Д-альфе, прямо сейчас начинало пробуждаться. У него была собственная воля. Собственная цель. Оно призывало к себе Корабли.

Маёвёнё понимала, какой катастрофой для всех гуманоидных цивилизаций может обернуться восстание Кораблей. Она решилась на отчаянные меры. Бесформенное меняющееся было уничтожено через канал Далекозерцания – ценой жизни некоторых из ее верных подданных.

Это вмешательство она провела сразу после того, как информация о д-альфийской колонии стала достоянием общественности: в первую неделю д-альфийского кризиса. В то время земляне понятия не имели, что происходит. Вокруг трансляции царила полная неразбериха, а сигнал не был хорошо настроен, поэтому, когда д-альфийский передатчик внезапно замолчал, никто и не подозревал в этом результат ментального удара. Маёвёнё могла бы остаться довольной. Она могла бы отчитаться перед Ӧссе и Рекегом, подчеркнув свои заслуги. Ведь она помешала Кораблям выходить на связь с агаёнсӱваёлӱ, тем самым предотвратив угрозу, которую на Земле даже никто вообразить не мог.

Но на этом дело не кончилось. Хотя по всем признакам агаёнсӱваёлӱ перестало существовать – на следующий же день Маёвёнё ожидал шок. Колонисты внезапно снова вышли на связь.

Она пришла в ужас. Неужели удар не подействовал?! Но когда был проведен анализ, она обнаружила, что Р-А-спектр передатчика на этот раз ничем не отличается от ӧссенских стандартов. Казалось, будто агаёнсӱваёлӱ действительно погибло, а его место занял обычный передатчик. Но откуда он взялся на изолированной планете? Мог ли кто-то из д-альфийцев восстановить основные функции агаёнсӱваёлӱ, сохранять его в вегетативном состоянии и продолжать использовать для Далекозерцания? Но кто способен на подобное? Для этого необходимы чрезвычайно сильные глееваринские способности.

У Маёвёнё больше не осталось шансов выяснить на расстоянии, что на самом деле произошло и продолжает происходить на Д-альфе, – даже если бы она решила закрыть остальные проекты в Солнечной системе, призвать на Землю больше глееваринов и снова пожертвовать ради этого жизнями невинных. Потому она выжидала. Из восьми глееваринов, которые у нее оставались, она призвала одного Нӱэнта – и, вместо попыток установления контакта с гипотетическим агаёнсӱваёлӱ, поручила ему психотронную слежку за действиями землян в связи с Д-альфой и прослушивание разговоров между Д-альфой и Советом. Маёвёнё намеренно не хотела контактировать с колонистами напрямую, чтобы медианты не могли обвинить ее в скрытых мотивах и чтобы тот, кто стоит за д-альфийскими трансляциями, поддался ложному впечатлению, будто у Церкви нет никаких подозрений. Она верила, что в любом случае получит информацию с Д-альфы. Ведь на палубе «Шелкового», первого из Кораблей, которые она назначила для эвакуации колонистов, у нее были свои люди. Они всё для нее разузнают прямо на месте.

«А узнали ли они хоть что-нибудь?» – подумала она теперь.

«Шелковый» находился на Д-альфе уже неделю по земному времени и по собственному Р-А-каналу все это время передавал данные в Церковь. Помимо фото ландшафта члены экипажа послали также снимки с базы и результаты независимых измерений. Данных было много. Но они ничем не отличались от информации, предоставленной землянами. Ничто не предвещало беды.

А теперь глееварин, который должен был следить за тем, какую информацию о Д-альфе получают другие, – мертв.

Маёвёнё вошла в свой кабинет, затененный всеми существующими способами. Она притянула к себе клавиатуру, включила телестену и вывела на экран текущие кадры с внешних камер Корабля, пришвартованного на каменистой равнине в полутора километрах от базы колонистов.

В часовом поясе базы уже минул полдень. Купол, населенный четырнадцатью сотнями д-альфийцев, сверкал в адском свете холодного алого солнца. Далекие звезды А и Б стояли над горизонтом, сияя в небе так ярко, что свет Проксимы не мог их заглушить: два белых пятнышка в огненной красноте – змеиные укусы. Камеры «Шелкового» захватывали протоптанную дорожку, по которой длинная вереница сгорбленных туземцев – агасков – тащила багаж трехсот колонистов, покидающих планету первым рейсом. Несколько членов экипажа остались на складе, наблюдая за погрузкой, в то время как остальные наслаждались свободой. Старт был назначен на полночь по местному времени. До него оставалось меньше десяти часов.

Поскольку Д-альфа была в центре внимания СМИ, правительство со стороны Земли предоставило доступ к порталу «Фобос», обычно используемому лишь для правительственных и дипломатических целей, – и это означало, что Кораблю не нужно лететь к Деймосу II через всю Солнечную систему в течение десяти дней, как это происходит с обычными регулярными межзвездными рейсами, которые стандартно используют крупный портал «Солас» за орбитой Плутона. Обратный путь для «Шелкового» займет меньше двух дней. И тогда д-альфийцы будут здесь.

Всё по плану. С виду никаких расхождений. На Д-альфе царит даже пугающее спокойствие. Но при виде всех этих приготовлений Маёвёнё лишь с огромным усилием превозмогала подавленность.

«Это еще можно остановить. Запретить вылет. Выбросить чемоданы колонистов обратно на луг, захлопнуть дверь, отозвать Корабль».

Она закрыла лицо руками и протерла глаза. Конечно, такая возможность была скорее теоретической. Церковь Аккӱтликса с показным бескорыстием предложила Земле потенциал свободных Кораблей для эвакуации колонистов, что обеспечило ей рекламу в СМИ и дополнительный авторитет. Если Маёвёнё резко передумает и отзовет Корабли, политические последствия будут ужасны.

Она вновь посмотрела на агасков, ходящих в поле зрения камеры. Издали их кожа казалась почти черной, но, когда они входили в белый свет корабельных прожекторов, было видно, что она насыщенно-зеленая. Те, кто доставил груз, столпились в освещенных местах, возбужденно что-то обсуждая на непонятном, полном птичьего клекота языке, закатывая одежду и поворачиваясь спиной к свету. «А вдруг земляне заметят? И сделают выводы?» Она покачала головой. Люди, которые все еще осмеливаются ездить на Д-альфу, рискуют гораздо больше, чем сами предполагают. Д-альфа похожа на крокодилью пасть, которая лишь волей случая осталась открытой. Может быть, кто-то сумеет засунуть туда руку на некоторое время, а потом вытащить ее обратно, без крови и повреждений. Но никто не знает, когда челюсти сомкнутся. Даже Маёвёнё этого не знала. Но, в отличие от людей, она осознавала, что этого не может не случиться.

Церковь Аккӱтликса сохраняла старые карты. В верхних слоях Р-А-пространства вся система Раасета окружена аномалиями, которые затрудняют навигацию Кораблей, более того, нет таких судоходных Р-А-каналов, которые вели бы в направлении от нее. В нынешнем состоянии Вселенной, когда можно безопасно летать в глубоких слоях и даже в самом низком из них, во внепространстве, это, может быть, и не играло роли, но Маёвёнё хорошо помнила, как важно это было еще шестьдесят лет назад, в дни ее юности. Это было важно и сто лет назад. И тысячи. И однажды вновь станет важно. Погружение в глубокий Р-А означало смерть, а из мелкого не было дороги назад. Корабли, приближавшиеся к Д-альфе в течение последних столетий, больше не имели шансов выбраться.

Возможно, оттуда это чувство. Глядя на кадры с Д-альфы, Маёвёнё знала, что смотрит на космическую могилу. Под алыми равнинами и камнями лежат чужие обломки и чужие кости. Иные могли погибнуть не сразу… и стали погребенными заживо. Сюда добрался карвил, инвазивное растение, распространяющееся в космосе на корпусах Кораблей. Сюда добрался и агаёнсӱваёлӱ. А еще здесь эти так называемые агаски, ныне выродившиеся в дикарей, без записей, без корней, без памяти, при этом обладающие способностью к фотосинтезу – что ясно указывает на то, что они не отсюда, так как при алом свете Проксимы данный вид физической адаптации практически бесполезен. «Все остались здесь. Не смогли сбежать. Д-альфа – это ловушка.

Что еще могло в ней застрять?

И почему агаёнсӱваёлӱ вообще начало пробуждаться – прямо сейчас?»

Маёвёнё еще размышляла об этом, когда ее помощник попросил разрешения войти. Он передал ей черный ящик Нӱэнта, простой проигрыватель с микродом, и с поклоном удалился.

Маёвёнё заперла двери. Ввела код безопасности. Запустила проигрыватель.

А после уже знала ответ.

В Книгах Аккӱтликса написано о способностях экстрасенсорного восприятия и об экстракорпоральных действиях. Описано это туманно – не каждый способен вычитать между строк истинный смысл древних стихов, но Церковь хранила это знание тысячелетиями, а посвященные из ордена Вечных Кораблей все это время передавали его между собой. Кто хочет встретиться лицом к лицу с опасностью, должен знать, откуда исходит угроза. «Во Вселенной существуют миры, где психотронный талант присутствует в гораздо большей степени, чем у глееваринов с Ӧссе. И они не так далеко».

Обрывки старых стихов всплывали в памяти верховной жрицы, пока она слушала краткое изложение, которое Нӱэнт записал в затененной комнате перед последним делом.

– Сегодня днем было обнаружено присутствие ӧссенского зӱрёгала под личиной коммивояжера, – эхом отзывался его голос. – Зӱрёгал был послан для расследования обстоятельств контакта Д-альфы через Далекозерцание, проведенного с помощью личного трансмицелиала из ӧссенского храма. Землянин, являющийся владельцем трансмицелиала, предполагает присутствие на Д-альфе человека с экстрасенсорными способностями…

Вот оно.

Чужой глееварин.

Она прослушала все сообщение Нӱэнта. Зӱрёгал стер из протонации всю информацию о разговоре в храме, но Нӱэнт планировал продолжить расследование.

– Я предполагаю, что зӱрёгал разыщет владельца трансмицелиала с целью допросить его или же ликвидировать, – закончил он свой доклад. – Я буду следить за этим землянином. Данные о нем прилагаю в текстовой форме…

На этих словах Маёвёнё потянулась к проигрывателю и подтвердила печать. Раз она не может узнать от своего глееварина, что в голове у этого землянина, то хотя бы получит его адрес и номер нетлога.

На этом запись закончилась. Маёвёнё в последний раз взглянула в лицо Нӱэнта, еще живого. Нӱэнт угадал. Ему действительно удалось перейти дорогу зӱрёгалу. Но, возможно, он не думал о том, что эта встреча так скоро приведет к его смерти. До его дальнейших результатов уже никто не сможет добраться. Маёвёнё оставалось лишь гадать, откуда появился чужой глееварин… кто это был и зачем.

В ее голове мелькали названия Дардеа, Гирме, Пиира… и в первую очередь Хиваив, самый страшный из всех, если не принимать во внимание Тликс. Все это были Запретные миры. Церковь Аккӱтликса целыми тысячелетиями пыталась предотвратить любые контакты с ними. Она запрещала своим глееваринам использовать аргенит, универсальный источник энергии для психотроники – так как аргенит был необходим для путешествий с помощью мысленных проекций, которые использовали эти нетехнические цивилизации. Мысленная проекция не позволяла брать с собой дополнительные запасы аргенита, поэтому чужеземные глееварины не решались выбираться туда, где не было его источников. Отсутствие – или, по крайней мере, труднодоступность – свободного аргенита были необходимым условием изоляции.

Но д-альфийская ловушка могла захлопнуться за кем угодно. Она могла бы притянуть к себе странника, который изначально планировал совершенно другой маршрут. «Может быть, на Д-альфе находится глееварин из одного из Запретных миров?! И он намеренно связался с Землей, так как у него больше нет аргенита и иначе он никогда не сможет выбраться с Д-альфы?»

Маёвёнё отложила черный ящик. Она должна была убедиться немедленно. Это слишком серьезное дело. Она склонилась над клавиатурой и начала вручную вводить код, который позволит ей связаться с экипажем «Шелкового» через космический передатчик Р-А в подземелье дворца.

Но мысли, и особенно страх, были быстрее ее пальцев. Не закончив вводить пароль, она осознала последствия – и немедленно отменила запрос. Она не могла звонить людям на Д-альфе. Это была бы самая страшная ошибка.

«Рё Аккӱтликс». Она сама в ловушке.

Эвакуация колонистов происходила по ее собственному указанию. Когда она предложила землянам Корабли, конечно же, у нее были скрытые мотивы: благодаря этому именно Церковь увидит Д-альфу первой. Земляне также это понимали, поэтому вскоре ее посетила делегация земного Сената и попыталась добиться того, чтобы пилоты церковных Кораблей были землянами. К изумлению участников переговоров, Маёвёнё согласилась – при условии, что пилоты получат сертификат ӧссенского ордена Вечных Кораблей. Землян это не смутило. Они привыкли, что у каждого человека дома есть коллекция сертификатов, дипломов и удостоверений, и получить еще один никогда не помешает. Понятно, что Церковь хочет проверить профессиональную компетентность людей, которым доверяет свой Корабль. А Маёвёнё большего и не нужно было.

Блестящая идея о том, что Церковь может выдавать сертификаты, возникла у нее уже много лет назад. Она ввела их не только в дело пилотирования, но и во все мыслимые и даже бессмысленные специальности. Вслух об этом никто не говорил, и уж тем более не говорили претендентам, но профессиональные знания не играли роли при рассмотрении заявок. Для Церкви единственным важным критерием был психологический профиль, и в соответствии с ним трудность тестов корректировалась так, что те, кто должен был их выполнить, обязательно их выполняли, – в то время как для других требования были настолько высоки, что им невозможно было соответствовать. А если кому-то и в таких условиях удавалось пройти тест, Церковь отклоняла заявку, ссылаясь на религиозную нетерпимость претендента. Ключ к успеху был прост: сертификат получали люди с низким уровнем сопротивления давлению. На разных людей действуют различные способы: одного лучше подкупить, другому пригрозить, третьему надавить на чувства. Кого-то сломает боль, кого-то зависимость. У Церкви были годы, чтобы выявить и обозначить таких людей. И тогда легко было быстро настроить сито, когда дело доходило до назначения на какие-либо места. Маёвёнё могла рассчитывать на то, что пилоты, которые полетят на ӧссенском Корабле, не будут действовать вразрез с интересами Церкви.

Но именно это сейчас и обернулось против нее. Раз на Д-альфе находится некто с экстрасенсорными способностями, именно те люди, которых она выбрала, поддадутся ему особенно легко. Более того, если он действительно там есть, а она спустя неделю не получила об этом ни одного доклада, это значит… они уже поддались.

Маёвёнё, потрясенная, сидела перед погасшей телестеной, и картина у нее в голове постепенно складывалась. Глееварин из Запретного мира. Он находится в пути в неизвестном направлении, а Д-альфа притягивает его к себе. Он в ловушке. Без аргенита. Он ищет помощи. Находит спящее агаёнсӱваёлӱ… и мысленным приказом пробуждает его. Он хочет призвать Корабли, готов помочь им добраться к агаёнсӱваёлӱ, если они помогут ему выбраться с Д-альфы; но вот удар чужого глееварина – тот, о котором распорядилась сама Маёвёнё, – убивает агаёнсӱваёлӱ. И потому глееварин связывается с Землей и вынуждает землян, ӧссеан, кого угодно прилететь на Д-альфу и обеспечить ему комфортный вывоз. Хотя для перевозки всех д-альфийцев на Землю необходимо пять рейсов, Маёвёнё готова была поспорить, что глееварин займет место на Корабле в числе первых.

«Как его найти? Как узнать о нем больше? Как от него избавиться?» Она обратила внимание на бумагу с данными от Нӱэнта. «Допросить этого землянина? Но он, вероятно, тоже к тому моменту будет мертв, если только…»

Она задумалась. «Как вообще землянин смог получить доступ к подобной информации? Кто на Земле может владеть ӧссенским трансмицелиалом? Где он его взял? От кого?!» Ее охватило тревожное предчувствие. «Человек, отважившийся войти в храм Далекозерцания… знающий ӧссенские обычаи, владеющий письменностью корабельного ӧссеина… сколько их таких?» Маёвёнё бросилась к листку бумаги и пробежала глазами несколько строк.

– Так, – пробормотала она, прочитав имя.

Страница выскользнула из ее пальцев. Тлеющий гнев перерос в приступ жгучей ненависти.

Хильдебрандт.

Она стиснула зубы. «Значит, сын Джилеӓса… в Совете по исследованию космоса. И что же он там выведал?» Ее пальцы, застывшие над клавиатурой, приняли новое направление и набрали другую команду. Прошло уже несколько тысяч трансляций с Д-альфой, и по закону все записи сохранились в Медианете. Маёвёнё отфильтровала их по этому имени.

Она оцепенела, глядя в лицо Лукаса Хильдебрандта. «Такое сходство!» Ей пришло в голову, уж не восстал ли Джилеӓс Коварный из мертвых, чтобы портить ей жизнь; уж не сам ли он в комнате вещания Совета увлеченно дискутирует с людьми с Д-альфы. Но это был его сын. Уже не тот мальчик, которого Джилеӓс привел в храм много лет назад… и не тот молодой человек, который пытался попасть в посольство на Ӧссе. Лӱкеас Лус сильно изменился. Его лицо было осунувшимся и усталым.

Маёвёнё бегло листала базы данных. До того как появились медианты и сделали из Д-альфы сенсацию, молодой Хильдебрандт часто беседовал с колонистами. Затем он перестал вмешиваться, решив, видимо, что, если соберется слишком много людей, все интересные улики сотрутся; но записи, на которых он присутствовал, длились больше тридцати часов. Маёвёнё понимала, что до отлета «Шелкового» с Д-альфы она не успеет прослушать все записи, но и делить это задание среди своих людей она не хотела. Как ограничить выборку? Она знала, каким тайным путем Хильдебрандту удалось обойти толпу, но разве он не пытался сначала проделать то же более простым способом? Она указала еще один критерий: «выбрать записи, где Хильдебрандт с колонистами наедине».

Таких записей нашлось на две минуты.

Перерыв в переговорах. Приглушенные голоса, звук отодвигаемых стульев. С земной и д-альфийской стороны члены официальной делегации торопятся к дверям. Но и на земной, и на д-альфийской стороне остается кто-то, у кого есть свои намерения. Крепкий молодой человек с Д-альфы хватает за плечо другого, который тоже собирается уйти, и подталкивает его обратно к пульту управления.

– Эй! Не думай, что снова сможешь убежать. Передатчик-то не выключили. Где этот самый, канал?

– Э-э-э… а какой тебе надо, Харт? Вот этот гребаный?

– Ну а какой еще? – фыркает Харт.

Он стоит скрестив руки на груди и брезгливо оценивает своего невольного пособника.

– Двигайся давай, включай!

– Секундочку. Прежде чем вы начнете, джентльмены! – Хильдебрандт обращается к ним в этот момент с настойчивостью заговорщика, к которой примешивается веселье. – Мне нужно поговорить с человеком, который обнаружил передатчик.

Молодые люди дернулись. Никто из них не заметил, что в зале Совета кто-то остался.

– Фомальхиванин здесь уже не… – бездумно выпаливает тот, который не Харт.

Тут оба замолкли. Мгновение испуга. Ошеломленная тишина.

Гораздо более длительная, гораздо более смущенная тишина, чем было бы уместно.

Харт опомнился первым.

– Эй, босс, сейчас перерыв. Пора передохнуть, а? Рут все равно придет только вечером. У нас тут щас всякие дела, так что если вы, типа, можете…

Хильдебрандт не обращает на него внимания. Он смотрит на коллегу Харта.

– Вы сказали фомаль-хи-ванин? – уточняет он. – Почему фомальхиванин сюда больше не придет?

И вновь тишина, долгая, удушливая как пыль. Д-альфиец заметно трясется: он не способен не только ответить, но и вообще выдавить хоть слово; и вдруг теряет самообладание, разворачивается и без каких-либо объяснений, логики и причин выбегает за дверь.

– Черт, – бормочет второй. – Сука.

Проводит рукой по волосам.

– Понятное дело, босс, что Арне Лорин сюда не придет. Случилось вот что. Люди были в бешенстве. Вот так. Нельзя было игнорировать. Нельзя вот так бесить людей. Они были прямо жутко…

– Я спрашиваю не о командующем, а о фомальхиванине, – обрывает его Хильдебрандт строгим голосом.

Харт глядит на него.

– Так какого черта вам надо?! – ворчит он. – Первую трансляцию вел Лорин! Он и Рут! Эй, босс, она сюда вечером придет, так что прошу любезно…

Маёвёнё приостановила запись. Главное уже было услышано: фомальхиванин. Она могла бы подумать, что сходство с названием планеты Хиваив из Книг Аккӱтликса случайно – но затем вспомнила, как земляне называют звезду поблизости от Хиваив. Альфа Южной Рыбы. Фомальгаут. Когда данный фомальхиванин объяснял д-альфийцам, откуда он, то, скорее всего, использовал оба названия, а д-альфийцы восприняли это как одно слово – Фомаль-хива. Однако название звезды на терронском языке он выяснил не телепатически. Мыслительная проекция работает не с координатами, а с визуализацией. Он должен был знать земную терминологию заранее, так как, вытянув названия из мыслей д-альфийцев, никогда бы не понял, какая звезда в их системе соответствует его звезде. Так называемый фомальхиванин, очевидно, землянин по происхождению.

Остаток записи Маёвёнё не смотрела. Не нужно было слушать, как Хильдебрандт препирается с д-альфийцем, так как результат ей был известен: ни тогда, ни в течение следующих двух месяцев больше никто не видел его перед камерой. Информация о нем исчезла. Хильдебрандт отказался от дальнейших попыток и вскоре после этого заседания перестал участвовать в официальных переговорах. Если он и говорил с фомальхиванином, то это происходило наедине – не под запись, за спинами медиантов, с помощью Далекозерцания в ӧссенском храме. Будь у Маёвёнё свидетельства ее жрецов, она тотчас могла бы его обвинить, что таким образом он нарушил закон об информации; но зӱрёгал уничтожил следы с такой тщательностью, что извлечь хоть что-то было невозможно. По словам Нӱэнта, в протонации все было чисто как в операционной.

Если Хильдебрандт догадался, что Фомальхива – это Хиваив, все остальное он легко мог вычитать из священных ӧссенских книг. «И восстанут те, что создают материю мыслью, – говорилось в Книге Запретных направлений. – На планете Хиваив, верой нетронутой, будут править кривыми Пространства и Времени». Далее следовал список глееваринских способностей, которыми обладают еретики с Хиваив. Сын Джилеӓса либо знал все это наизусть, либо, по крайней мере, знал, в каком томе найти. Стоило лишь переписать. Затем, очевидно, он отправился в храм, связался с Д-альфой и проверил свои предположения. И, конечно, сообщил об этом своему начальству. «Глава Совета знает о фомальхиванине».

Маёвёнё задумчиво смотрела на потемневший экран. Она хорошо помнила старого Джилеӓса, неравного друга бывшего земного верховного жреца, самозваного толкователя таинств Церкви; сыщика без угрызений совести и ученого без смирения, отмахивающегося устаревшими тезисами позитивизма, которыми как палицей он пробивал себе путь в самое сердце ӧссенских тайн. Ей не нравились его надменность и высокомерие. И сын был из того же материала. Она встречала Лӱкеаса Луса всего два раза в жизни, но было очевидно, что у него нет ӧссенского сертификата и что он никогда его не получит. Что же с ним сделать, Рё Аккӱтликс, сколько времени и труда потребуется, чтобы вытянуть из него хоть какую-то информацию?

Она усмехнулась. И все-таки сломить можно любого. Просто обычно гораздо удобнее взять орех с тонкой скорлупкой. А лучше всего, когда орехокол держит в руках кто-то другой.

Для начала – медианты.

Она закрыла базу данных Совета и открыла другую, частную.

Глава шестнадцатая На огненной дороге

Это место находилось высоко над городом, высоко над облаками и миром. Лукас перегнулся через перила. Его глаза скользили по длинной полосе огня, терявшейся в тумане и темноте, – по реке лавы в невидимой сети энергетических полей, поднимающейся над холмом и круто падающей в долину; и его разум следовал за этим зрелищем в диком головокружительном полете. Он поддался опьянению. Желанию. Гибели.

«Язык чистой плазмы простирается над бесконечной пропастью, возвышается над ущельем, тянется к тебе… протянулся из дальней дали к подошве твоих ботинок». Лукас слышал его зов каждой клеточкой тела, чувствовал его подавляющую силу. Она вибрировала у него в голове.

«Прыгай».

Лукас наклонился еще ниже. Смерть от огня. Опьяняющий, пронзительный ужас долгого падения. Это была точка хрупкого равновесия, балансирование на грани. Под его пальцами скользила облупившаяся перекладина железного ограждения, огибавшего всю смотровую площадку. Он чувствовал ее холод. Как она хрупка. Как совсем не защищает от этого голоса. Как она ничего не значит.

«Ты боишься, Лус? Всего лишь четыре месяца, два десятка недель – порядка ста дней, сто`ят ли они чего-нибудь? Если так – то неисчислимо мало.

Ты просто выбираешь способ.

Некоторые из них лучше.

Прыгай!»

– У нее такой же стиль, как у Донны, – прозвучал голос Пинки поблизости. – Но немного перебарщивает с дугами. Но в целом неплохо, а? Учитывая, что ей всего тринадцать!

Лукас рассмеялся. «Смерть от огня?» Его рассмешили свои же собственные мысли. То, что плазменная дорога горит, – это, конечно, лишь иллюзия. Цветной эффект, особое преломление света, сменяющиеся оттенки алого и оранжевого при взаимодействии трассы и лыж. Для зрителей совершенно безопасно, безвредно. На самом деле герданская плазма была не теплее воздуха. Но и не крепче. Она разливалась под смотровой площадкой, перетекая в открытом пространстве, будучи совершенно нестабильной поверхностью. Если прыгнуть без лыж прямо на трассу, то просто провалишься сквозь нее, а внизу разобьешься с той же вероятностью, как любой, кто прыгнет с моста.

Опасное развлечение.

Лукас задержал взгляд на крошечном пятнышке, несущемся по трассе, – это была Хизер Ли, девушка из команды Пинки. Немного качнувшись, Хизер мастерски пронеслась над одной из стремительных, искрящихся золотыми бликами волн.

Невдалеке была труба – узкая шахта, выходящая этажом выше на бурное поле приливов. Достигнув трубы, Хизер под четко просчитанным углом нырнула внутрь. Лукас вспомнил карту: эта трасса состояла из четырех уровней, на каждом из которых был свой тип рельефа. Хизер преодолела болото, полное препятствий, холмов и ям, и добралась до участка, прозванного языком ледника, – череды идеально гладких вогнутых плоскостей, по которым лыжи неслись почти без трения. Теперь ей оставалось лишь поле приливов, а затем последний склон. Лукас смотрел, как девушка в черном комбинезоне с идеальным чувством равновесия спускается спиралью по узкой рампе, и почувствовал прилив ностальгии. Манящий свист лыж, на бешеной скорости скребущих по металлической полосе, так и звучал в его ушах, и это воспоминание наполнило его пьянящим чувством опасности. Вместе с Хизер его мышцы невольно напряглись, пока он подсознательно готовился к удару, после которого нужно удержать равновесие, когда лыжи вновь приземлятся на беспокойный рельеф энергетического поля.

Хизер выехала из трубы на волнистую поверхность.

– Плохо! Слишком медленно! – крикнул он.

Теперь было ясно видно: удар отбросил ее в сторону, так как скорость была недостаточно велика, чтобы поле вокруг лыж выравнивалось само по себе. Хизер старалась компенсировать это короткой дугой, но зря теряла время. Затем она попыталась его нагнать, весьма рискованно скользя. Даже с площадки было видно, как от ее лыж разлетаются искры. Она успешно преодолела поле приливов, прыгнула с края оврага, пролетела довольно большое расстояние по воздуху и приземлилась в пятнадцати метрах ниже. Там она немного пошатнулась, что не осталось незамеченным.

– Прыгать боится, – констатировал Лукас. – Но в целом катается хорошо, Пинки. На приливах даже лучше, чем Донна.

Он вздохнул и тут же рассмеялся сам над собой.

– Ну, не принимай меня всерьез! На меня напала старческая чувствительность, воспоминания о молодости и все такое. Я чувствую себя динозавром, которого разморозили, и теперь ему приходится разговаривать с людьми.

– Не хочешь прокатиться? – сказала Пинки.

– Чего? – Лукас посмотрел на нее не веря своим ушам. – Это что за идеи! Я не сумасшедший, чтобы в таком возрасте пытаться побить рекорд в падениях. Мне нужно сохранять достоинство!

– Неужели тебе совсем не хочется?

Он провел рукой по волосам.

– Я тебя умоляю! Я не стоял на трассе – подожди-ка… лет восемь! А до этого лет восемь – только как лыжник выходного дня.

– К счастью, сегодня как раз выходной. А гоночная трасса хороша тем, что под ногами никто не путается. Ты чертовски хорошо катался, Лукас. Такое не забудешь.

– Пойми, если я и выберусь, то последствия будут на всю оставшуюся жизнь!

Пинки улыбнулась: теперь она знала к нему подход.

– Если ты не хочешь попробовать, то почему на тебе эти ботинки? Обычно ты носишь мягкие герданские туфли, на которых лыжи не закрепить, и смотрите-ка, именно сегодня на тебе нормальные ботинки на плоской подошве! С ними, конечно, гоночного качества не будет, но для катания выходного дня вполне сойдет. А внизу в клубе полно запасных лыж.

Лукас беспомощно покачал головой.

– Пинки…

– Давай, беги за ними! Иначе ты и правда будешь жалеть всю оставшуюся жизнь.

Она отвернулась и взглянула на трассу, по которой как раз спускалась еще одна ее подопечная. Пинки включила рацию.

– Мэдди, осторожнее в прыжке! Ты отклоняешься! – закричала она в микрофон на воротнике.

Когда она снова обернулась, Лукаса уже не было.

«Люк, осторожнее в прыжке!» Голос Джона Мак-Коли отчетливо звучал в воспоминаниях Пинки. Конечно, их тренер покрикивал не только на Лукаса, но и на нее, на Донну и вообще на всех в их команде. Он делал это в той же манере и тем же тоном, как теперь сама Пинки гоняла своих девочек: в конце концов, где еще бы она этому научилась? Конечно, старина Джон делал это не со зла. Напротив, его советы чаще всего были полезны.

Пинки вздохнула. Трудно было удержаться от приступа сентиментального трепета, столько лет спустя видя Лукаса в шаге от плазменной трассы. Все проносилось перед глазами – старые похороненные воспоминания, потускневшие, как стереофото в коробке у нее дома.

Их старый клуб, подсобка рядом с раздевалкой, куда Джон Мак-Коли загонял их после тренировки и с сочными комментариями показывал записи их спусков… их любимое логово, исчезнувшее вместе со старой трассой после установки новой. Повсюду разбросаны куртки, полотенца и сумки, в углу валяется груда старого спортивного инвентаря, у стены выстроились световые эмиттеры, используемые для разметки в слаломе, и над всем этим витает вековой запах пыли и пота. Джон Мак-Коли стоит у настенного дисплея, такого же древнего, как и все остальное, и отмечает в таблице их время за тот день. Так как в ней зафиксировано и время с предыдущих тренировок, для чтения нотаций у него имеются веские причины.

В памяти всплыло его лицо: загорелое, мужественное, состоящее будто из одних мускулов и острых углов – и, как положено, с ямочками на щеках и веером морщинок в уголках голубых глаз. Джону было под сорок, что в те времена казалось Пинки весьма преклонным возрастом. Она считала, но, вероятно, ошибочно, что Джон Мак-Коли выглядит как потрепанный ветром морской волк в отставке, однако на Земле было так мало морских волков, что ей не с кем было сравнивать. На лице спортсмена также была неизменная самоуверенная улыбка, энергичное выражение, неукротимый оптимизм – и еще одно необходимое условие, без которого все это представление было бы неполным: идеальные, блестящие белые зубы. Зубы – это, конечно, мелочь, но весьма существенная. Человек с желтыми зубами никогда не выглядит достаточно энергичным.

Пинки уважала Джона, но что касается Лукаса… Боже, что же он ответил, когда она спросила его напрямую? «Я, конечно, тоже уважаю Джона. Он настоящий профи. Разбирается в том, что делает». Ответ был безупречным, насквозь корректным. Но вот дальше он добавил еще кое-что, какое-то не слишком уважительное замечание, что же там было?.. «Меня устроит, если мы с ним не будем вступать в идеологические споры, чего не так уж трудно придерживаться». Да. Пинки помнила это до сих пор, так как тогда обдумывала эти слова в течение нескольких дней.

После того как Лукас ни с того ни с сего ушел.

Пинки закрыла глаза. Яркая улыбка Джона гаснет. Неожиданно вечно энергичное лицо наполняется смущением и неуверенностью, будто не может выбрать, принять ему выражение понимающего сожаления или непонимающего удивления.

– Жаль, Люк, очень жаль! Вот так бросить! Может, еще поразмыслишь, а?

– Я уже решил, Джон. Размышлял я достаточно долго. Теперь лишь сообщаю, к какому заключению пришел.

– Но… вот так внезапно… – Джон Мак-Коли качает головой. – Если бы я тебя не знал, Люк! Если бы не видел, как ты пашешь! Ты никогда на тренировках не прохлаждался. Я все думал, ты точно знаешь, чего хочешь, и что это – лыжный спорт. Ты ведь не собираешься сказать, что тебя вот так просто покинула твоя мечта!

Лукас только пожимает плечами.

– Неожиданный сбой идеализма может случиться с каждым.

– Что за чушь? Ты ведь любишь лыжи! Будешь скучать!

Едва заметное колебание Лукаса.

– Ты, конечно, прав, Джон, – вдруг признается он с обезоруживающей искренностью, но в то же время без тени нерешительности. – Я люблю лыжи. Жаль, что перестану ездить на гонки. Но это просто не имеет смысла.

Джон всплеснул руками.

– Как это не имеет смысла?! Что за глупости? Это… это просто…

Он не находит слов. И тут его озаряет. Он наклоняется к Лукасу и понижает голос:

– Люк, что случилось? Тебя кто-то обидел? У вас тут… недопонимания какие-нибудь?

Лукас бросает взгляд на дверь. Пинки невольно пятится.

Это ей помнилось четко – как она ворвалась в подсобку, хотя должна была в это время в спортзале крутить педали на тренажере. Лукас, конечно, выбрал для разговора момент, когда никого не будет, но Пинки, конечно, именно тогда же забыла в подсобке бутылку с водой. И вот она стояла в дверях, зажатая между свойственными ей Сциллой и Харибдой – то есть между отчаянным смущением и необузданным любопытством.

Дрожащие «извините» и «простите», заикающиеся объяснения… но Лукас лишь равнодушно махнет рукой, тем самым моментально обрывая ее заикание.

– Можешь зайти, Пинки, никаких тайн, – бросает он через плечо и больше ее не замечает.

Пинки не видит его лица, но спины уже достаточно: каждый ее миллиметр источает уверенность в себе, замкнутость, сдержанность. А Джон в то же время совершенно не в себе. Его взгляд беспомощно блуждает от одного к другому. Было заметно, что ему хотелось выгнать Пинки. Он не может смириться с мыслью, что Лукас с непринужденной естественностью взял все в свои руки и небрежно решил все за него, но изменить это не посмеет.

Не посмеет изменить!

Невероятно. Вдруг Пинки понимает, что Лукас впустил ее намеренно – он воспользовался возможностью продемонстрировать свой авторитет. Произошла смена ролей. Трогательная сцена из пьесы «Непонятый парень и понимающий тренер», к которой готовился Джон, не имела шансов на представление, поскольку Лукас ничего подобного не допустит.

– Я попробую объяснить, Джон, – говорит Лукас, будто читая лекцию перед аудиторией, и подходит к экрану на стене. – Ожидается, что время будет отличаться на тренировках, где это не слишком важно, и на соревнованиях, где это решающий фактор. Однако стресс влияет на всех по-разному. Взять, например, Ника. Пинки. И меня.

Пинки как мышь крадется вдоль стены и косится на экран.

– Ник далеко не ас, но в каждой гонке бьет свой собственный рекорд, – объясняет Лукас. – Ему помогает подобная атмосфера. И противоположный случай, гораздо более распространенный: Пинки стоит на лыжах увереннее всех наших девочек, может, даже лучше Донны, но едва предстоит нечто серьезное, Пинки выходит из себя. И распространяется это практически на всех.

– Да я ведь знаю, – перебивает его Джон. – Я всегда стараюсь вас подбодрить и…

Его голос слабеет. Сам Джон, вероятно, слышит в нем то же, что и Пинки: неуверенность, нерешительность, оправдание. Он берет себя в руки и говорит увереннее.

– Хорошо, я могу дать тебе время. Ведь у богатеньких клубов есть и свои психологи! – Блеснули белые зубы: шутка! – Но тот факт, что соревнования – это стресс, еще не повод сдаться, Люк!

Вновь блеск зубов: укоризна. Джон внимательно смотрит на экран.

– А вообще… мне казалось, как раз у тебя проблем с нервами и не бывает, а? – утешительно добавляет он.

Лукас не вступает в спор. Пинки, показательно копающаяся в сумке, видит его лицо: на нем мелькает нескрываемая язвительность. Но как только Джон поднимает на него глаза с выражением надежды, то встречает лишь холодную улыбку.

– Если позволишь, я закончу, – заявляет Лукас. – Можно предположить, что со временем каждый начнет отдаляться. Тогда Ник потеряет свое главное преимущество. Остальные же от этого выиграют. Все будет зависеть от способностей. И именно в этом моя проблема, Джон. У меня их нет.

Из рук Пинки выпал рюкзак. Она в отчаянии прижимает руку к губам; к счастью, она вспотела после тренировки, и румянец на этом фоне теряется; никто, однако, ее не замечает.

– Да как ты можешь такое говорить! – вскипел Джон. – Ты отличный спортсмен, Люк! Ты дважды получил золото!

Он заикается и всплескивает руками.

– У тебя впереди большая карьера!

– К сожалению, нет, – констатирует Лукас. – В Медианете есть форумы для болельщиков всех клубов, и там легко можно выяснить, как катаются остальные вне соревнований. Ты прав, я выиграл дважды. Но какой ценой? Нику для хорошей гонки нужен адреналин. Пинки нужно спокойствие. А мне все равно. Я показываю одно и то же время в любой ситуации. Я обогнал ребят, куда лучших лыжников, чем я, потому, что они, в отличие от меня, переволновались. Я выигрываю лишь за счет их ошибок.

Джон переводит взгляд с экрана на Лукаса и обратно.

– Так в этом все и дело! В психике! В нервах! Ты думаешь, что пора заканчивать, потому что не трясешься перед каждой гонкой? – вырывается у него. – Что за ерунда?! Холодная голова – это огромное преимущество!

– Да, возможно, это преимущество, – соглашается Лукас. – Но не фундамент, на котором можно строить всю спортивную карьеру. Я могу гоняться за иллюзией еще несколько лет. Но не стоит лгать самому себе. Я не очень хороший лыжник. Или, если быть более точным – я недостаточно хорош.

Ливень изумленных, ободряющих, добродушных протестов Джона.

– Черт возьми, не неси ерунды, Люк! Ты хочешь забросить все, чего добился? Возьми себя в руки! Ты можешь достичь всего!

Он всплескивает руками, расхаживает по подсобке, фыркает и даже не пытается понизить голос. А над этим потоком речей и беготни плывут холодные глаза Лукаса – неподвижная серость. На мгновение взгляд метнулся в поисках Пинки. Она замечает дрожь подавленных эмоций и в то же мгновение понимает, как ему, должно быть, трудно сделать и сказать что-либо подобное – признаться в чем-то подобном! Она бросает ему ободряющую улыбку, потому что не знает, как еще могла бы помочь. Лукас улыбается ей. На одно лишь мгновение.

– Я не говорю, что уже не к чему стремиться, – тем временем поясняет Джон. – Но твой стиль хорош, Люк. Если будешь больше тренироваться…

– Да, если я буду больше тренироваться, падение будет не таким быстрым, – перебивает его Лукас. – Может, его даже долго никто не будет замечать. Но вместо того чтобы получить фору, я буду прикладывать все больше усилий лишь для того, чтобы компенсировать убытки. На это я не согласен. Гораздо лучше уйти вовремя.

Пинки пробрала дрожь. Она точно помнила не только слова, но и тон и выражение лица: спокойную, неподвижную, непоколебимую решимость. В каком-то смысле эта ситуация очень напоминала сегодняшнюю. И его подход к ней был весьма похожим. «Нет, Лукас совсем не изменился, – поняла Пинки. – Он способен принимать решения, требующие мужества. Он сделал это в восемнадцать – сделает и сейчас». И закономерное суждение, вполне в логике предыдущих: «Если конец неизбежен, а боль постоянно усиливается, то ему, весьма вероятно, пришло в голову, что и сейчас он мог бы… вовремя уйти».

Пинки вцепилась обеими руками в металлические перила. Она почувствовала, как дрожат ее пальцы. «А если я спрошу, не хочет ли он случайно покончить с собой? Что же он мне ответит? А что скажу я? Неужели я буду уговаривать его так же жалобно и глупо, как тогда Джон?»

При мысли об этой неловкой сцене у нее по спине побежали мурашки. Джону Мак-Коли следовало признать доводы Лукаса и отпустить его – она осознала это спустя годы, а вот он не собирался так просто принять это. Когда лобовая атака не удалась, он попытался зайти с флангов – а поскольку тут же наткнулся на то, что резко противоречило убеждениям Лукаса, то терял и терял балл за баллом.

Бойня в Латӧ Ганимед. В конце концов все обязательно к этому сводится, хочешь ты или нет: к проклятым идеологическим спорам.

– Через три недели будет «Ганимед Опен». Ты хоть понимаешь? – настаивает Джон. – Самая важная гонка сезона! Разве ты не хочешь подождать хотя бы до него? Вот увидишь, ты справишься.

– И что я должен увидеть?! Джон, я уйду в любом случае, независимо от результатов какой-либо гонки. Даже если ты убедишь меня съездить куда-нибудь в последний раз, это будет лишь небольшая непоследовательность, а не перемена решения. А это хорошая причина не поддаваться на уговоры.

– Но в этом году победа точно наша! То, что случилось в Латӧ, сыграет нам на руку! К бойкоту уже присоединился даже Олимпус Монс, ты не слышал? То есть Марс туда ни ногой, арт-директора тоже. У тебя отличный шанс получить золото!

– И какова цена такому золоту? – Лукас не скрывает иронии. – Пол Лангер останется дома, а я наварюсь! Знаешь, Джон, на твоем месте я бы тоже бойкотировал эти гонки. Не только из священного негодования по поводу событий в Латӧ Ганимед и возмутительного поведения ганимедского правительства – хотя в данном случае была бы уместна толика солидарности – но и просто потому, что так поступить умнее. И сделать это нужно быстро. Прошу извинить за выражение, но кто последним раскачается, тот окажется последней сволочью. Конечно, от имени клуба говоришь ты, этого у тебя никто не отнимет. Но даже если ты не объявишь официальный бойкот, я определенно не поеду туда побираться за счет марсиан.

– Ничего я бойкотировать не буду! Соревнования – это соревнования. В спорте не место гребаной политике! Мы будем на Ганимеде, а Ник, как ты сам говоришь, золота не принесет. Ты – да. Ты вообще понимаешь, Люк, какую ты мне свинью подложил? Я рассчитывал на тебя. Ты собираешься бросить нас всех в беде?

Лукас качает головой.

– Джон, будь так добр, выбери уже – будешь ты взывать к моей жадности или к чести. Вряд ли ты можешь воззвать к обеим одновременно.

Джон замирает. Пинки видит, как его лицо краснеет, а глаза сужаются от гнева. Она невольно опускается на корточки и думает, не лучше ли ей спрятаться в собственном рюкзаке – или, что звучит реальнее, быстро убежать. «Сейчас, – думает она. – Сейчас это случится; Лукас, ради бога, сейчас же извинись, пока он не набросился на тебя!» Но Лукас полностью игнорирует ее телепатические советы. Он смотрит на Джона с холодным вызовом. И тут Пинки поняла. Он специально провоцировал его, чтобы покончить с этим.

В следующее мгновение Джон теряет голову, терпение и достоинство.

– Какая наглость! – взрывается он. – Что ты себе позволяешь, сопляк?! За дурака меня держишь, а?!

Джон в ярости вышагивает по подсобке.

– Думаешь, сука, я не понимаю, что ты все это время надо мной издеваешься? Нос задрал, потому что папаша профессор? Думаете, я деревенщина какой-то! Интеллигенты сраные!

Пинки не верит собственным ушам: какое убожество! Она не может отвести глаз от Лукаса. Его лицо резко контрастирует со слепой яростью Джона; поначалу на нем есть еще что-то вроде печали и, быть может, участия, но чем больше Джон сердится, тем глубже лицо Лукаса погружается в холодную неподвижность. А затем на нем не отражается уже ничего, кроме безразличия.

Внезапно Джон останавливается в полушаге от Лукаса: он возвышается над ним, уперев руки в бока, с таким яростным выражением лица, что у Пинки зубы стучат от страха.

– Так вот в чем проблема, да? Теперь-то я понял, – бушует он.

– Мы недостаточно хороши для тебя! Так и хочется тебе поддать, чтобы в башке все встало на свои места!

Пинки трясется как осиновый лист, ее потные пальцы скользят по несчастной бутылке с водой. И вот перед глазами он – решающий момент их столкновения. Она ждет, что Лукас либо позволит себя запугать, либо спровоцировать на спор, но на его лице по-прежнему лишь презрительное непоколебимое безразличие.

– О, Джон, – холодно ухмыльнулся он. – Я уверен, ты не это хотел сказать.

Так мало слов… и столько леденящей душу язвительности, что Пинки окаменела. Джон начинает задыхаться. Лицо налито кровью. Вдруг его руки беспомощно опускаются; он тщетно открывает рот, но не произносит ни звука. А затем, неожиданно, к изумлению Пинки… Джон отступает.

– Прости, Лукас, – бормочет он. – Понимаешь… просто… это как-то сбило меня с толку. Черт возьми, нельзя винить человека за то, что подобная новость его расстраивает.

«Он назвал его Лукас, – замечает Пинки. – Лукас вместо Люк. Кажется, впервые в жизни Джон не коверкает его имя».

Она ждет, что Лукас хорошенько насладится положением Джона, но вместо показного триумфа он лишь молча кивает. Затем отводит глаза и идет за сумкой и курткой.

У Пинки все еще гудит голова. Оскорбления, ужасные вещи… как только Джон мог сказать такое?! А как Лукас мог просто проглотить это?! Папаша профессор, боже!

В этот момент в голове мелькает воспоминание: Джайлз Хильдебрандт, его язвительный тон. «А что касается этого мелкого эпизода со смехотворным катанием… Ну уж нет, Пинкертина. Лукас не будет им заниматься. Максимум через год он сам к этому придет. Поверьте мне».

Пинки резко отводит глаза: она слишком хорошо помнит этот день, и подсчитать не так уж трудно. Отец Лукаса угадал. С точностью до месяца.

«Лукас сделает это», – наконец понимает Пинки. Он говорит серьезно. Он действительно уходит. Спокойно, обдуманно, совершенно хладнокровно он отсекает целую главу жизни. И только сейчас ее с полной силой поражает ужасная правда, что она больше не будет его видеть. «Боже, – звенит у нее в голове. – Если бы он только знал! Если бы мог знать, как точно его отец предсказал это решение! Что бы он сделал? Остался бы ему назло? Может, я еще могу остановить его, если скажу.

Так стоит ли мне сказать?!.»

– То есть… ты больше сюда не придешь, я правильно понял? – хрипло говорит Джон.

– О нет. Для меня было бы честью и приятным долгом пригласить вас всех на прощальный коктейль. Лучше после Ганимеда, чтобы Донна смогла пить, – улыбается Лукас. – Может быть, приду когда-нибудь прокатиться, если ты позволишь.

– Конечно, приходи в любое время, – заверяет его Джон, показывая ярко-белые зубы.

Он нерешительно берет Лукаса за плечо. И вновь извинения, целый ливень: ну же, мы же не расстанемся на такой ноте.

И Пинки цепляется за эту надежду. Надежду, связанную с письмом. Надежду вообще. Но ничего не говорит.

Пинки вздохнула. Да, так оно и было.

Оргкомитет на Ганимеде в конце концов отменил соревнования из-за трагических событий в Латӧ, потому в бар они пошли уже на той же неделе. И хотя они не прощались навсегда, Лукас, очевидно, чувствовал, что должен символически сжечь мосты, потому раздал им на память всю свою коллекцию плакатов и фотографий, с лаконичным объяснением, что они ему больше не понадобятся. Были там и предметы, из-за которых могла бы завязаться драка, но он четко продумал, что и кому отдаст, чтобы сохранить ценность, потому обошлось без кровопролития.

Особенно вожделенной была фотография Нӧргӧвӧека, знаменитого ӧссенского плазмолыжника. Это была жемчужина коллекции Лукаса, предмет всеобщей зависти еще с тех времен, когда он заполучил ее. Не каждому посчастливится неделю кататься по всемирно известной Алмазной трассе под руководством великого ӧссенского Мастера. Лукас был единственным из команды, кто попал к Нӧргӧвӧеку; а еще говорят, что знание иностранных языков не пригодится! Стереофото Нӧргӧвӧек подписал собственной рукой. Ӧссенский знак, выведенный резкими, размашистыми линиями серно-желтого трехмерного пера, висел в воздухе у головы лыжника, как большая птица. Конечно, это был не корабельный ӧссеин. Знак Нӧргӧвӧека даже на первый взгляд выглядел значительно проще тех, что были в письме. Цена снимка взлетала до головокружительных высот, ведь не каждый осмелится вот так просто попросить подписи у ӧссеанина.

И эту фотографию Лукас отдал ей.

Все это было отличным предлогом хорошенько всплакнуть, чем Пинки и занялась в тот же вечер. «Как страшно, что человек меняется так незначительно – и что проблемы остаются теми же», – заключила она теперь, стоя на смотровой площадке и ожидая, когда на трассу выедет очередная ее подопечная. «Он отдал мне лучшую фотографию из тех, что у него были. Донна и Грета тряслись над ней, но он подарил ее мне! Сколько женщин сочтут такую честь поводом для слез?»

На ее нетлоге зазвонил будильник. Пинки посмотрела на часы. Вот оно что, там сверху никто так просто спешить не будет.

– Девочки, уже двенадцать! Съезжайте к раздевалкам и идите на обед. В час встретимся у лифта, – выкрикнула она и с облегчением отключила микрофон.

Наступила пауза. Она могла сбегать за Лукасом.

Спросить, не хочет ли он случайно покончить с собой.

Пинки увидела его прежде, чем успела пошевелиться: трасса теперь принадлежала ему. Она видела искры на краях лыж, когда он скользил вниз по склону над смотровой площадкой. Он приближался: Пинки слышала скрип лыж, затем три секунды тишины, в которой раздавалось лишь его прерывистое дыхание, когда он ехал мимо. Следом – дребезжание лыж, приземлившихся на трассу после короткого прыжка. Он ехал хорошо. Мастерски. Быстро.

«Конечно, Джон МакКоли бы в обморок упал», – заключила она, увидев, как герданское пончо Лукаса дико развевается за его спиной. Бахрома хлопала над головой, как парус, оторванный от мачты. Это было смешно и в то же время величественно: «Хватит ли напора, чтобы он взлетел в небеса?» – невольно думала она. Его езда больше всего походила на полет.

Вдруг она оцепенела. «Убийственно быстрый полет».

Конечно, по трассе невозможно было ехать медленно. Плазменные лыжи на самом деле были двумя дугами трансформаторов поля, прикрепленными микронно к ботинкам. Свою внушительную трехметровую длину они обретали лишь в движении, ведь представляли собой не субстанцию, а направленную энергию поля. Лишь при соприкосновении с трассой они становились достаточно крепкими, чтобы ими можно было управлять, что и было причиной, почему все прыжки и пересечения рамп были такими трудными. Как только скорость падала ниже необходимого уровня, поле подвергалось влиянию случайных колебаний и человеку становилось гораздо труднее сохранять равновесие. Упади кто-то, не дай бог, на языке ледника, – не произойдет никакого трения, которое могло бы падающего остановить. Если тут же не встать обратно на лыжи, то по инерции несешься дальше, пока не свалишься за край. И наоборот, в болоте или приливах застрянешь и останешься позорно торчать, пока тебя не вытащат или пока медленно не провалишься на уровень ниже. Лукас, конечно, все это знал. Быстро ехать – это нормально.

Но он мчался так, будто бежит от кого-то. Будто он действительно хочет покончить с собой прямо сейчас.

Едва Пинки пришло это в голову, едва слегка стукнуло в череп, – и она бросилась к нему. Набрала скорость несколькими прыжками и перемахнула через ограждение. Она знала каждый сантиметр трассы; точно знала, как круто она спускается под площадкой, потому известно ей было и то, что угла наклона хватит, чтобы лыжи установились, как только ее гоночные ботинки со встроенными трансформаторами коснутся спуска. Она смягчила удар, сделала дугу и, резко отталкиваясь, набирала скорость. Пинки ездила лучше, чем Лукас. Ничего удивительного. Она каталась практически каждый день.

Здешняя трасса была так хорошо ей знакома, что она осмелилась и на это. Еще перед трубой она легко перепрыгнула через перила – самое страшное преступление, тем более со стороны инструктора! – и влетела прямо на уровень полей приливов. Хоть бы этого не заметили девочки. Она увидела Лукаса над собой – он короткими дугами преодолевал бушующие волны. Необходима была немалая сноровка, чтобы не потерять в них скорости, а он, очевидно, ее терял. Но затем добрался до гладкого выступа и вновь разогнался как сумасшедший.

Пинки яростно отталкивалась, чтобы не застрять. Положение было незавидным: она траверсировала по полю поперек склона. Но ей всегда это удавалось. Она описала широкую дугу, что придало ускорения, и просчитала траекторию так, чтобы встать на путь Лукаса.

Приблизившись к нему, Пинки на ужасающей скорости схватила его за руку. И услышала, как он засмеялся. Лукас крепко сжал ее пальцы. И вот они летят вместе. Совместным прыжком они пересекли границу обрыва. В тихой гармонии сравняли лыжи и ритм движений. Они мчались вниз в сиянии искр, в гипнотическом течении, раскачиваясь в полете будто на волнах. Это была пьянящая гонка. Идеальное слияние. Головокружительное падение.

Они пролетели сквозь мишень, отпустили друг друга и затормозили. Здесь под тонким слоем плазмы уже начиналась дрӱэиновая решетка, ставшая опорой подошвам их ботинок.

Сверху, где у ограждения теснилась вся команда девочек, раздались громкие аплодисменты:

– Браво! Бис!

Лукас сделал несколько нетвердых шагов к ближайшей лавочке и тяжело опустился на нее. Он задыхался от смеха.

– Рё Аккӱтликс! Вот! – выдавил он, вытирая краешком пончо пот с лица. – Вот это мой конец! У меня ноги отвалятся! Я поступил как идиот, поддавшись тебе, Пинкертина.

Он задыхался, но его глаза сияли от радости, демонстрируя всю палитру серых оттенков.

Улыбаясь, Пинки села рядом. Сама она нисколько не запыхалась.

– Ты безумно быстро катаешься, Лукас. Через три месяца будет «Ганимед Опен», а в этом году стрельбы почти не было. Хочешь, я тебя запишу?

– Ага! Как талисман, – согласился он.

И все еще смеялся.

– Не стоит, Пинки, физически я просто развалина. Мне пришлось ехать быстро, чтобы успеть спуститься, пока меня не охватила судорога. Понесешь меня домой на спине.

Он похлопал ее по колену.

– Но было здорово!

– Если бы ты захотел, ты бы быстро вернулся в форму, – уверенно заявила Пинки. – Нужно лишь тренироваться.

Лукас пожал плечами. Пинки тут же пришла в ужас: как только она могла такое сказать? Слишком легко было забыть, что у него больше нет времени для долгосрочных планов – даже если по невероятному совпадению он хотел бы именно этого.

Но он, казалось, не беспокоился о жестокой судьбе. Он удобно откинулся, обхватил колени руками и вглядывался в крутой спуск трассы, по которому как раз длинной чередой девочки съезжали к раздевалкам.

– На Ӧссе такого нет, – произнес он. – Там ни одной горнолыжной трассы, а я ведь искал! На самом деле я перестал кататься на лыжах именно там. Когда я вернулся, у меня уже не было сил и времени начинать заново.

Он повернулся к ней с улыбкой.

– И все-таки изумительно, что ты продержалась все эти годы, Пинкертинка.

Она удивилась:

– Что ты имеешь в виду? Я ведь из семьи плазмолыжников!

Помедлила.

– Вообще… ну… иногда мне кажется, что я никогда бы не додумалась сама, если бы все в нашем доме не катались, – призналась она через несколько мгновений. – Но, когда я была маленькой, не могла представить себе другого занятия.

– О, эти семейные традиции! Ад на земле! – фыркнул Лукас. – Но твоя сестра никогда не каталась, разве нет?

– Родители пытались ее заставить, но Кристина жутко упрямая. Она заявила, что собирается изучать музыку, что и сделала. К счастью, на Эридане для этого есть все условия.

– Твоя семья все еще там?

– Конечно, – пробормотала Пинки. – Родители, Кристи… все. Кристи недавно вышла там замуж… за эриданца, потомка настоящих лошфов, местного музыканта из резервации Пойнт-Кей… так что вряд ли они когда-нибудь захотят снова…

Смутившись, она отвела глаза.

– Не важно. Значит, на Ӧссе про лыжи ничего не знают? – продолжила она. – Я думала, плазменные технологии пришли именно оттуда.

Она чувствовала на себе пристальный взгляд Лукаса. Он, вероятно, колебался, стоит ли поддаваться ее неуклюжим попыткам перевести тему. Затем вздохнул и вновь перевел взгляд на трассу.

– Технология изначально герданская, – уточнил он. – Так что, конечно, ӧссеанам она доступна уже несколько тысячелетий. Но они самые страшные зануды в мире. Они никогда и не думали использовать плазменное поле для развлечения, как мы.

– А как же Нӧргӧвӧек?

– Да он давно уже только носом ӧссеанин, – засмеялся Лукас. – Может, он и твердит, что у него резиденция на Ӧссе, но, скорее всего, это выдумал его консультант по связям с общественностью. На Ӧссе он совсем не знаменит. Пока всё в руках святош, конечно, никто не позволит какому-то лыжнику обрести влияние – а если у Нӧргӧвӧека есть хоть капля здравого смысла, он туда не сунется, пока не получит прямое приглашение какого-нибудь высокопоставленного священника.

Он покачал головой.

– Куда там, Нӧргӧвӧек в душе землянин. Ему отлично удалось продать остальным землянам немного скандальной инопланетной экзотики, причем за несусветные деньги.

– Какой ты язвительный!

– Вовсе нет. Я восхищаюсь, – со смехом заверил ее Лукас и встал.

В его глазах все еще было ликующее выражение – счастье без меры, искрящийся взрыв всех оттенков серого.

– Ну что, Пинки? Прокатимся еще раз, пока твои девочки не вернулись с обеда?

Они прокатились вновь, и еще, и в четвертый раз. Потом Пинки нужно было вернуться к своей команде. Лукас сбросил лыжи, удобно устроился на деревянном полу прогретой солнцем смотровой площадки и смотрел на девочек, несущихся по склону. Он вспоминал без горечи. Не жалел, что Пинки затащила его сюда – и не потому, что это подходящее место, чтобы спрятаться на пару часов от вероятного любопытства ӧссеан. Когда-то он действительно любил лыжи, и они до сих пор приносили ему радость.

Он зевнул и потянулся. Это была усталость совсем иного рода, не та, к которой он привык; усталость гораздо слаще той тупой боли в глазах, которая сопровождает человека, встающего в половине третьего ночи из-за письменного стола, на котором нисколько не уменьшилась пачка бумаг. Ветер в ушах и рассыпающиеся искры по краям лыж отлично разгружают голову: восстанавливаются извилины мозга, стертые дискомфортом сложных мыслительных конструкций. «Могло быть и хуже, и скоро будет», – подумал Лукас.

Он вспомнил о Софии. О Стэффорде. О Трэвисе. О Фионе Фергюссон. Обо всех людях, которых должен предупредить. Которых бы успел предупредить в оставшиеся несколько часов. И которых предупреждать не собирался.

Он закрыл глаза и наслаждался затишьем.

Перед бурей.

Глава семнадцатая Время тайны

Непривычная интимность совместного вечера: они приняли вместе ванну, вместе поели, вместе провели часок в постели, а затем вместе выпили чай под одеялом. После этого Лукас оделся на выход, надел очередную роскошную герданскую рубашку, взял с полки стопку книг и погрузился в их мир, где был совершенно один. Пинки было неловко надевать трико, ведь она была на свидании; потому она так и сидела и сжималась от дискомфорта в дешевом халатике из полиэстера, обшитом множеством рюшечек, который выглядел сексуально на манекене и который она купила только ради Лукаса. Вдруг времени оказалось слишком много – времени в совершенно непривычной форме, времени помимо постоянной беготни, времени, когда было нечем заняться. Пинки привыкла проводить свои одинокие вечера перед Медианетом, но Лукас его вообще не включал. У нее также было хобби – разнообразное рукоделие, но ей не пришло в голову взять материалы с собой. Лукас сел за рабочий стол и начал разбирать бумаги. Пинки заглянула ему через плечо, но он даже не поднял голову. Всюду ӧссенские знаки. Она еще некоторое время наблюдала, как он листает толстую мицелиальную книгу.

«Может быть, тут где-то есть словарь, – подумала Пинки. – Он точно должен тут быть. Если я буду здесь одна со вторника, – наверное, могу его позаимствовать и попробовать разобраться».

Она все еще не просмотрела перевод, который дала ей ӧссеанка. Теперь, когда было понятно, что письмо она Лукасу не отдаст, не было смысла заниматься этим вопросом. Ей и так уже казалось, что все ее любопытство утрачено после стольких лет смущения и вины. И все-таки: если бы у нее был такой шанс…

Лукас резко поднял глаза и улыбнулся ей. На вращающемся стуле он отъехал от стола, взял ее за талию и посадил к себе на колени.

– Ты не знаешь чем заняться, Пинкертинка? – произнес он. – В кровати мы уже были. Книг у тебя нет. От моих закорючек тебя тошнит. Ты хочешь поболтать!

Пинки рассмеялась. Она наклонилась над столом и легко провела пальцами по странице открытой книги. Мицелиальная бумага казалась плотной, чуть ли не жестяной… неожиданно крепкой, учитывая, каким тонким был лист. На ощупь она была такой же гладкой, как бумага письма. «Нельзя упускать этот шанс, – крутилось у нее в голове. – Я должна выпытать у Лукаса хоть какую-то информацию, хотя бы намек на какую-то закономерность – хотя бы нитку, если не подсказку!»

– Ты мог бы учить меня корабельному ӧссеину, – будто невзначай бросила она.

«Сейчас он со снисходительной улыбкой напишет какой-нибудь знак как образец. „Бедная Пинки, твоего ума на такое не хватит, но, пожалуйста, смотри, если хочешь тихо восхищаться, на что способен я!“ Он напишет какой-нибудь знак, что-нибудь забавное – например, как меня зовут.

Или же: „Эта девушка – студентка. Ее зовут Анна“».

Вдруг в ее памяти возникла страница из ӧссенского учебника – загадка без решения, совершенно неперевариваемый кусок непривычной, неземной чуждости, который когда-то душил ее несколько дней подряд, – и вдруг соблазн стал так велик, что Пинки просто не выдержала. Она собрала все свои запасы фривольного кокетства.

– Ну, Лукас, например… – она щелкнула пальцами. – Как сказать по-ӧссенски «жидкий металл во тьме»?

Улыбка исчезла с его лица. Лукас повернулся к ней и резко схватил за плечи.

– Где ты это услышала?! – вскрикнул он.

В его глазах мелькнуло отражение такого ужаса, что Пинки совершенно окаменела.

Затем затряслась.

– Я…

– Кто-то сказал это тебе?!

Пинки в ужасе прижала ладонь к губам. Боже, она совсем не ожидала, что какая-то фраза из урока номер двадцать четыре может вывести Лукаса из себя!

– Совсем нет, – торопливо заверила она. – Наверное… наверное, я где-то это прочитала, и просто случайно запомнилось… даже не знаю…

Она осознала, что заикается, и решила исправиться.

– Красивое выражение, да? Просто оно мне понравилось. Это вообще ни с чем не связано, правда. Это было давным-давно.

Лукас отпустил ее.

– Ну и память у тебя, – иронично проронил он.

Затем откинулся со вздохом и уставился в пустоту над ее головой.

– Я бы сказал: «Почему ты не спросила тогда, раз это было давным-давно?» – но повторяться было бы неловко.

Пинки нервно теребила рюшечки своего халата. «Черт возьми, раз уж ты хотела молчать, значит… нужно молчать! – ругала она саму себя. – Ты серьезно думала, что сможешь ходить по краю этой ямы с бравурным лицемерием и Лукас ничего не заметит?!

Сейчас тебе явно не удалось».

Лукас вновь схватил ее за талию, поднял со своих колен и встал. Взял ее за руку и направился к двери. Она подумала, что он хочет вывести ее на улицу – и, вероятно, выгнать из квартиры, – но вместо этого он просто прикрыл дверь. Только теперь Пинки увидела картину, которая была скрыта за ней. Она висела слева, прямо у дверного проема.

Можно было предположить, что картина сделана из дерева, но Пинки бы поставила на спрессованные грибы. Поскольку такое могли сотворить только на Ӧссе.

Узор был простым, но весьма эффектным. Сначала Пинки всматривалась в аристократическую красоту элегантных, чистых линий – совершенство пропорций и форм, приятно гладкую гармонию цветов. Но вскоре начала осознавать, что изображено на картине, и чем сильнее ее мозг старался постичь это, тем больше отвращение брало верх над впечатлениями от эстетики.

Ӧссеанин: он стоял с раскинутыми руками, с тихой покорностью смотрел на небо, обреченный на ледяное одиночество совсем не человеческой участи. На его лице была маска, а вокруг головы – нимб из синеватых клинков, вонзающихся в череп, и красно-коричневые узоры, которые могли обозначать кровь, но необязательно. Его тело было все в отметинах, ранах и шрамах. Пинки пригляделась: что у него с руками? Она увидела длинные иглы, загнанные под ногти, и вздрогнула от омерзения.

– Лардӧкавӧар, – сказал Лукас. – Человек, который решил умереть на алтаре ради возвеличивания ӧссенского божка. Это ответ на твой вопрос.

Лукас усмехнулся.

– Это слово можно перевести на терронский так, как сказала ты, но в последнее время его просто записывают транскрипцией, потому что без какого-либо поясняющего комментария дословный перевод тебе все равно ни о чем не скажет. Ӧссеисты постоянно спорят о подходе к подобным проблемам, но мне кажется неуместным придумывать земные термины для понятий, существенно чуждых для нас. Если кто захочет понимать текст лардӧкавӧарской мессы, ему все равно придется знать его полностью в оригинале.

– А ты его знаешь?

– Я ведь не утверждаю, что понимаю его!

Лукас взял Пинки за локоть, потянул ее обратно, а сам снова закрыл картину дверью. Затем направился к столу.

– Они не собирают статистику, так что нельзя точно выяснить, какой процент населения подвергнется тому или иному виду ритуального жертвоприношения, но, по моим скромным подсчетам, так оканчивает жизнь примерно треть всех ӧссеан, – бросил Лукас через плечо. – Правда, что для некоторых все не так драматично и их вполне безболезненно сожрет интравенозный гриб. Другие, в свою очередь, умрут не с первого раза, и спустя какое-то время снова отправятся на алтарь. В целом это та вещь, которая мне по-настоящему, принципиально, глубоко непонятна и, скорее всего, никогда понятна не станет.

Пинки бросилась к нему.

– Почему ты тогда так испугался, раз у тебя такое на стене?

– Не хотелось бы, чтобы тебя постигла такая участь.

– Меня?! На такое меня точно никто не вынудит!

– Это ты только так думаешь.

Лукас остановился у своего стола. На мгновение он замялся, но вместо того, чтобы сесть за стол, резко захлопнул ӧссенскую книгу. Затем повернулся к Пинки, оперся о стол и посмотрел на нее.

– Ну же, Пинкертинка. Давай оставим все это? – произнес он. – Выкладывай уже.

Его убаюкивающий голос растворял всю ее уверенность, но она должна была держаться.

– Я… я не понимаю…

– Пинкертинка!

Она лишь беспомощно качала головой. И храбро, изо всех сил, старалась удержать на лице улыбку, однако уже ясно чувствовала, что все это может закончиться плачем.

Лукас вздохнул. Он подошел к Пинки, обнял ее за плечи и отвел к дивану. Уселся поудобнее и заложил руки за голову. Она же сидела неудобно, опустив руки на колени – на море невозможных рюшечек, под которыми неудержимо тряслись ее колени. «Я должна молчать, – внушала она себе. – Нет, я не смогу молчать, если он начнет спрашивать, – пришлось ей признать. – Если он настойчиво взглянет на меня, я точно разревусь». При мысли о подобном взгляде в памяти неминуемо всплыло воспоминание об ужасном, душераздирающем случае с инопланетными глазами. «Какой ужас! Паутина раскаленной проволоки. Из трёигрӱ нет выхода».

Но глаза Лукаса были закрыты.

– Вот что забавно, – раздался его голос. – Ты боишься меня намного больше, чем их. Это большая ошибка. Что я, по-твоему, могу с тобой сделать? Позволь угадать. Я, старый насильник, затащу тебя в подвал и начну душить чулком. Конечно.

– Ты не понимаешь, – выдавила Пинки.

Блеск его взгляда – прозрачная серость.

– Что же тут непонятного? – усмехнулся он. – С тобой что-то произошло. Это точно связано с Ӧссе, вполне возможно, с моим отцом, и непременно со мной. С гӧмершаӱлом – да. С корабельным ӧссеином – да. С лардӧкавӧарами – совсем нет, судя по дальнейшим твоим вопросам. Это произошло давно – как ты сама говоришь, «давным-давно», но сейчас что-то оживило твои воспоминания. Тебе нужно узнать что-то от меня, что-то об Ӧссе, но ты не можешь спросить прямо. Тебе нельзя говорить об этом, но ты не можешь молчать.

Пинки ошарашенно смотрела на него.

Лукас отвернулся и снова закрыл глаза.

– Ты до сих пор не понимаешь, Пинкертинка, – произнес он. – Все, что связано с Ӧссе, может быть смертельно опасно. Если я прав и дело касается меня, я могу оказаться под угрозой. Что-то может нарушить мои планы. Также я могу оказаться в неприятной ситуации, ничего не подозревая. Велик соблазн подчиниться чувству самосохранения и просто выбить из тебя все, что мне нужно знать.

– Нет! – пришла в ужас Пинки.

– Тебе наверняка станет легче, если ты скажешь мне.

– Нет.

Лукас вздохнул.

– В таком случае я попрошу тебя лишь об одном, – сказал он. – И это действительно важно. Если это связано со мной и ты все-таки не хочешь мне рассказывать – не рассказывай и никому другому.

– Я бы никогда… – выпалила Пинки.

И тут же замерла. «Ох. Я ведь именно это и сделала».

– Возможно, у тебя не выйдет, – добавил Лукас. – Иногда ӧссеане могут выпытать такие вещи, которые человек не хотел говорить. Если тебя поймают в трёигрӱ, скорее всего, ты ничего не сможешь утаить.

Пинки сжимала зубы. Ее душило чувство вины: страшная мысль, что она предаст Лукаса, несмотря на его невероятное великодушие… что каждым своим действием и каждой мыслью она уже его предает.

– Но на тебя оно не действует, – подчеркнула она. – В чайной ты смотрел им в глаза совершенно спокойно.

– Ради ароматного гӧмершаӱла можно проглотить что угодно, а?

– Хватит дурачиться! Почему тебя не берет?

Улыбка Лукаса погасла.

– Пинки, что я могу тебе сказать? Я четыре года жил среди них! Если бы я не мог смотреть им в глаза, это вызывало бы множество трудностей, тебе не кажется?

– Но разве у тебя не горят глаза? Разве… разве у тебя нет этого отвратительного ощущения, будто в тебе все замерзает, что из тебя всё высасывают, что… что…

Лукас в удивлении повернулся к ней.

– Пинки, с тобой это произошло, – сказал он. – Кто-то из них поймал тебя – это правда?

– Нет! – выкрикнула она. – Совсем нет! Я… просто…

Она чувствовала, как на щеках выступает румянец. «Он прекрасно знает, что я вру, – с ужасом понимала она. – Такая глупая ошибка, предательство, неумение… я перед ним как на ладони – все мои отчаянные маневры, все мои идиотские оправдания – он не может не знать!» Лукас молча смотрел на нее. Прозрачная серость его глаз была подернута печалью. Пинки тихо ежилась под этим взглядом.

«А почему бы не признать это? Я могу сказать, что ӧссеанка парализовала меня своим трёигрӱ и сама открыла письмо, – мелькнуло в ее голове от полного отчаяния. – Вот и решение!» Но она не осмеливалась подкинуть такую ложь именно ему – ему, который и так все видит, – пока хорошенько все не обдумает. Тут же обнаружилась серьезная проблема: если он и не прочитает у нее на лице, что она лжет, то может найти саму ӧссеанку и проверить информацию. Ведь почти гарантировано, что они знакомы!

Она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. «Нет, нельзя об этом рассказывать – но я не могу молчать. Мне не хватает чести – но не хватает и подлости». Нет, у нее не было надежды. Совсем.

Губы Лукаса сжались в ироничной ухмылке.

– И даже трёигрӱ не убедило тебя, что лучше иметь дело со мной, чем с ними, – проронил он. – Должно быть, это страшная тайна, раз ты скорее позволишь им зажарить тебя заживо, чем скажешь мне. Что ты натворила, Пинкертинка? Похитила у моего отца акции ӧссенских золотых приисков?

Пинки неконтролируемо затряслась. Боже, он подобрался совсем близко! Еще немного – и он доберется до истины.

Но он не пытался отгадывать.

– Если тебе и правда кажется невыносимым поделиться со мной, пусть будет по-твоему, – сказал он. – Я не хочу сломить тебя насилием. Но пойми, потом тебе придется разбираться с ӧссеанами самостоятельно.

Лукас помолчал.

– Я правда хотел бы тебе помочь. Если тебе нужна какая-то информация, я поделюсь. Я даже готов пообещать, что не буду тебя допрашивать. Используй шанс, Пинкертинка. Если за тобой шпионит кто-то из них, то прижмет тебя к стене по-настоящему жестко. Куда страшнее, чем я! И вполне возможно, что ты снова столкнешься с трёигрӱ.

Пинки вспотевшими пальцами дергала комочки растрепанных рюшечек.

– Поделись со мной тайной, – едва слышно выдавила она. – Что можно сделать, чтобы… чтобы оно так не действовало?

Лукас скептически посмотрел на нее:

– Ничего.

– Ничего?!

– Если боишься трёигрӱ, заведи контактные линзы. Линзы, а не очки, потому что их не так просто сорвать и растоптать. Ӧссеанин, конечно, заметит и будет смотреть на тебя с некоторым пренебрежением, но это гарантирует тебе хоть какую-то защиту. А если боишься, что не успеешь их вовремя надеть, обзаведись также бутылкой коньяка и бутылкой борной кислоты для устранения последствий. Но потом главное – залить коньяк в горло, а борную кислоту в глаза – не наоборот, – засмеялся Лукас. – Хотя с людьми после трёигрӱ бывает и такое!

– Но ты не носишь линзы. И в твоих карманах нет борной кислоты!

– Зато в баре есть коньяк! Не прошло и недели, как он понадобился мне после одного особенно выдающегося гриля.

Лукас подмигнул Пинки и понизил голос до драматичного шепота.

– Ведь на Земле есть зӱрёгал, дьявольский инквизитор, который шпионит и наказывает! Ты узнаешь его по платиновому треугольничку на лбу. Хоть он и делает вид, что это значок, обозначающий должность, на самом деле это антенна, через которую тайный кружок деревенских учителей передает ему приказы. Если где-нибудь его встретишь, обязательно повторяй про себя таблицу умножения и беги прочь.

Пинки уставилась на него.

– Ты серьезно?!

– Конечно! Тайные организации – мои любимые!

– Подожди. Ты правда повторяешь при трёигрӱ таблицу умножения?

– В основном все-таки стишки, – признался Лукас. – Немного помогает сосредоточиться на чем-то другом.

Он прислонился к Пинки головой.

– Вот так. Теперь ты знаешь все мои тайные рецепты.

– Я ожидала чего-то более действенного.

– Не существует какого-то волшебного способа. – Лукас замялся.- Ӧссеисты иногда пытаются специально повысить свою сопротивляемость, но это занимает годы. Когда нужно воспроизвести действие трёигрӱ, а под рукой нет ӧссеанина, используют инфразвук. Чтобы позаботиться об окружающих, его запускают в наушниках, поскольку это не очень-то приятная вещь. У меня еще есть микрод где-то тут.

– Так вот что ты делал?

– Иначе никак.

Пинки задрожала. Ей понадобилось некоторое время, чтобы переварить представленную сцену.

– Не легче было бы носить линзы и на Ӧссе?

– Конечно, легче, – усмехнулся Лукас. – С технической стороны можно было найти и лучшее решение. Например, можно было бы трансплантировать еще один слой роговицы, это обеспечило бы автоматическую защиту двадцать четыре часа в сутки. Но это совсем не то. Даже если этого избежать, людям такой выход все равно не поможет.

Видя, что Пинки не согласна, он вздохнул.

– Это трудно объяснить. Трёигрӱ – это еще один орган чувств, то есть само по себе оно нейтрально как слух или обоняние. Можешь представить себе инопланетян, которые имеют такие же защитные механизмы, как тот же электрический скат или скунс, но с ними все равно можно найти общий язык. Речь лишь о том, для чего они это используют. Все ӧссенское общество построено на постоянном выстраивании и укреплении иерархии. Каждый их разговор – это, на самом деле, битва за власть. А трёигрӱ – идеальное приспособление для этого. С его помощью они могут когда угодно и кого угодно утащить на свое собственное поле, а там уже хорошенько за него приняться. Как только человек попадает в трёигрӱ – а для этого хватает одного непроизвольного взгляда незащищенных глаз! – он тут же начинает играть по их правилам. Им все равно, что у тебя может и не быть никакой другой цели, кроме как отвести глаза и уйти куда подальше. Тебе придется бороться, хочешь ты этого или нет, только за право покончить с этим. А если ты не выдержишь, паук увлечет тебя туда, куда ему захочется.

Лукас задумался.

– Понимаешь, это не нападение на людей. Ӧссеане делают это преимущественно с себе подобными. С помощью трёигрӱ они постоянно проверяют, не пытается ли кто занять в их стае место, которому не соответствует. Они постоянно друг друга экзаменуют.

– Страшно, наверное, там жить.

– Немного устаешь, – допустил Лукас.

– Когда я… – начала Пинки.

Она видела, как Лукас прислушался, и закусила губу. «Ну а что будет? Он все равно уже знает».

– Когда это произошло со мной, у меня не было чувства, что… что речь идет о доминировании, – спешно закончила она.

Ее лицо покраснело под изучающим взглядом Лукаса, и она тут же виновато опустила глаза.

– Прямо сейчас, Пинки, в этот момент, ни один ӧссеанин, который тебя хоть немного уважает, не позволил бы тебе отвести глаза, – констатировал Лукас. – Ты бы должна была заслужить в бою право сохранить свою тайну.

Лукас посмотрел на свой нетлог, затем снова удобно откинулся и закрыл глаза.

– Сложно делать выводы, не зная обстоятельств. Но если тебе кажется, что в этом разговоре никто не принуждал тебя сопротивляться, это свидетельствует лишь о том, что ӧссеанин вообще не посчитал тебя способной вступить в эту игру.

– Это трёигрӱ произошло по ошибке.

Лукас поднял глаза в изумлении.

– По ошибке?!

– Непроизвольно, – объяснила Пинки. – Ненамеренно.

Лукас рассмеялся:

– И сколько оно длилось?

– Целую… целую вечность.

– Постарайся определить в более конкретных единицах.

Пинки запнулась.

– Прости… Я… наверное… Наверное, полчаса? – предположила она.

– Нет, – сказал Лукас.

– Нет?..

Лукас задумался.

– Ну ладно, вот тебе пример, чтобы ты представляла себе масштаб, – сказал он со вздохом. – Когда я впервые попал в трёигрӱ, что произошло ровно в мой десятый день рождения, то потерял сознание примерно через двенадцать минут. Однако они намеренно ставили этот эксперимент – а я подобающим образом сопротивлялся, потому что меня это выводило из себя, так что можешь считать это верхней границей физических возможностей нетренированного человека. Я приходил в себя два дня. Классический синдром контакта – жар, тошнота, галлюцинации и прочее. В общем, только чудовища и никакого торта!

Лукас засмеялся и махнул рукой.

– Чаще всего до таких крайностей не доходит. Ты можешь хотя бы определить время, за которое пришла в себя?

– Господи, как… как твой отец мог такое допустить?

– Мой отец запланировал это, – заверил ее Лукас. – Ну же, Пинки. Ты можешь описать, что с тобой потом происходило?

– Около полутора часов я сидела… сначала плакала, потом просто смотрела в стену. У меня горели глаза, но не как от плача, сильнее. Я хотела заварить чай, но… но я просто не могла встать.

– Хм. – Лукас пожал плечами. – Должно быть, оно длилось около десяти секунд. Может, пятнадцать.

– Так мало?..

– Так много.

Лукас снова посмотрел на свой нетлог. Затем встал, подошел к рабочему столу и начал собирать с него вещи.

– Я пытался выяснить, сколько длилось трёигрӱ, потому что мне казалось, что это не могло быть ошибкой, Пинки. А теперь я в этом вообще не сомневаюсь. Для ӧссеан трёигрӱ – обычное дело, происходящее на автомате, это правда. Они мгновенно создают контакт, едва начав разговор, прямо как мы в разговоре спонтанно улыбаемся. Оно у них настолько в привычке, что, взгляни им человек прямо в глаза, они с огромной вероятностью отреагируют рефлекторно и начнут трёигрӱ – хотя чисто физиологически сами люди его вызывать не могут. Но когда ӧссеанин поймет, что ему это не нужно, он может очень быстро все прекратить. Никаких усилий с его стороны, потому что ты его удерживать не можешь. Только он тебя. Он отведет глаза, когда захочет, и его ничто не остановит, что иногда раздражает.

Лукас открыл свой синий замшевый портфель.

– Даже две секунды – это много! Когда ты замечаешь, что по ошибке кладешь ключи в холодильник, как долго ты будешь продолжать, прежде чем остановишься? Нужно прийти после приличной пьянки, чтобы осознать такое лишь спустя десять секунд!

Лукас потянулся под стол за спортивной сумкой, в которой уже была какая-то одежда, пластиковый контейнер для пищи, бутылка минеральной воды и разнообразные мелочи. Он бросил в нее черный портсигар, который достал из портфеля, и стопку бумаг со стола.

– То есть… – пискнула Пинки.

– То есть твой ӧссеанин, вероятно, грешил на твою неопытность и убеждал тебя, что это произошло случайно, но если бы он действительно не хотел, то не позволил бы тебе находиться в этом состоянии так долго. Он прижал тебя намеренно.

– Но… почему?

– В связи с недостатком информации этого я уже сказать не могу, – заверил ее Лукас. – Это мог быть знак уважения. Могло быть оскорбление. Могло быть предостережение. Откуда мне знать? Но это точно не было случайностью. – Он не ждал, пока она найдет слова, и добавил: – В тени Аккӱтликса, во имя богоравного, на дне Невыразимого. Настало время тайны, Пинкертина. Точнее, ее разгадки. Мне нужно уехать.

Пинки подскочила.

– Что? Уехать? Сегодня?! Я думала, только во вторник!

– Сейчас. В ближайшие пять минут.

– А куда собственно…

– Это пока останется тайной.

– И как долго тебя не будет?

– Это тоже. – Лукас задумался. – Посмотри на это философски, Пинки. Есть разные уровни тайн. Есть вещи, о которых умолчали случайно, а есть и другие, о которых говорить нельзя. Пока не узнаешь, что они существуют, тебя это не беспокоит. Сейчас ты знаешь обо мне достаточно. София, например, понятия не имеет о моей болезни.

– Что?!

Лукас ласково сжал ее руки.

– Я не сказал ей. И не собираюсь говорить, пока этого можно избежать. Я успешно скрываю это ровно шесть месяцев, так что буду рад, если ты не станешь поднимать эту тему в возможном разговоре с ней. – Он помедлил. – Она наверняка будет искать меня повсюду. Я должен был прийти к ней завтра на обед. Скажи ей сразу, что мы исправим это на следующей неделе и придем вместе. Мне жаль, что ей придется зря ждать, но ни в коем случае не звони ей заранее.

Пинки охватила паника.

– Господи, почему ты мне ничего не сказал? Ты спокойно идешь кататься на лыжах и… и теперь болтаешь тут со мной вместо того, чтобы собираться и…

– Я уже все собрал, – заверил ее Лукас и застегнул сумку. – А ты как раз ничего не разобрала, так что схватить чемоданы и покинуть корабль – не проблема. Те вещи, которые ты достала, просто оставь здесь. Мы либо скоро вновь встретимся здесь, либо их тебе отдаст София, когда унаследует эту квартиру.

Увидев, что Пинки пребывает в шоке, Лукас улыбнулся ей.

– Ну же, не удивляйся. Никогда не знаешь, кто еще может слушать. Мне нужно уехать, а во вторник меня бы не пустили. – Он замялся. – В обычных обстоятельствах я просто отдал бы тебе ключи от дома, но, если ты останешься здесь, вероятность встретиться с ӧссеанами будет слишком высока. Они заберут у тебя ключи и станут рыться в моем столе. Чтобы остаться в безопасности, тебе необходимо по возможности находиться где-то, где нет меня.

– Чего они хотят от тебя? Они тебе…угрожали?

Лукас махнул рукой.

- Ӧссеане всегда угрожают. Это их национальный спорт. Людям не стоит воспринимать это в штыки. – Он ободряюще улыбнулся Пинки. – Зӱрёгал сядет мне на хвост, это правда. Он хотел от меня кое-что, а я собираюсь этого не делать, что его наверняка слегка разозлит. Но он тоже не хочет, чтобы о нем слишком много знали. Он не станет угрожать таким, как ты, тем, кто здесь ни при чем.

Он замялся:

– Однако…

– М?..

– Всегда лучше подготовиться к худшему варианту развития событий, – договорил Лукас. – Купи линзы. Не привлекай внимания. Если увидишь треугольник на лбу – беги. А если зӱрёгал все-таки доберется до тебя… забудь о том, что я говорил. Если он спросит тебя о твоей тайне, просто расскажи ему. Он все равно выпытает ее так или иначе. Если не будешь сопротивляться, он причинит меньше вреда.

Лукас посадил Пинки в такси: трепетный поцелуй и усиленные взмахи руками. Едва закрылись двери, улыбка исчезла с его лица. Ощущение опасности было острым, будто за шиворот вылили ведро ледяной воды. Пинки, очевидно, ожидала, что он проводит ее, но, к сожалению, пришлось этого избежать. Речь шла не о лени, а об уверенности. Опасность грозит не ей, а ему.

«Итак. Пинки уехала, а мне остается доедать кашу, которую она заварила», – мелькнуло в голове, пока он быстрым шагом отправился по улице прочь от своего дома. В ту же секунду он усмехнулся про себя над подобным унынием. Ведь ему нравилось доедать за Пинки.

Он мог лишь гадать, что его отец мог ей доверить: свиток, печать, золотой зуб или рецепт семейного пирога. Но даже если ограничиться ӧссенской письменностью, это вполне может быть вещь с бризантностью и разрушительностью атомной бомбы. Не беря во внимание подробностей, Лукас знал точно: у его отца была такая информация.

Он горько усмехнулся, когда из глубин памяти всплыло воспоминание. Тот визит, который Пинки нанесла к ним домой, порядочно подпортил ему жизнь; однако по прошествии стольких лет и будучи искренним, стоило признать, что показывать одноклассникам ӧссенские тексты было не лучшей идеей. И, господи прости, писать их на спине Греты! Некоторые выходки могли доставить его отцу серьезные проблемы – не только со стороны людей, но прежде всего, со стороны ӧссеан. Существовали различные уровни посвященности и различные меры святости. И, конечно, существовали запретные тексты и чистая ересь. Многое из этого никогда не должно было быть доступно землянам. Несколько лет назад, осознав наконец все связи, Лукас взял стопку свитков весьма деликатного содержания, унаследованных от отца, – особенно те, которые были связаны с так называемой ауригианской ересью, – и запер их в подходящем сейфе. Сказать, что Джайлз Хильдебрандт рисковал собственной шеей, заставляя Лукаса учить все это, было бы слишком слабо. Риски были куда страшнее, чем быстрая смерть.

В конце концов именно потому эпилог того визита Пинки был так страшен.

Пинкертинка ушла.

– Ты предал мое доверие, и последствия тебя не обрадуют, – сказал отец.

Ничего больше.

Лукас весь вечер сидит в маленьком зале – кроме него, там лишь голые стены, стол и пластиковая доска с двенадцатью разделами. Он пишет по памяти тексты с прошлой недели, покрывает изящными знаками одну дощечку за другой, и все это время в его голове крутится это замечание, противное, как камешек в ботинке. Заканчивает он поздно ночью, совершенно вымотанный, и всей душой мечтает лишь о кровати. Отец окидывает быстрым взглядом его труды. Обычно он указывает на ошибки, но сейчас лишь ухмыляется и бросает ему тряпку. Стереть результаты многочасового труда – всего десять секунд. Лукасу совершенно все равно, он хочет только спать.

– Мы еще не закончили, – говорит отец. – Иди в мой кабинет.

Лукас и сквозь океан времени четко представлял свою тогдашнюю свирепую решимость, подпитываемую страхом и гневом. Да, это он помнил хорошо: как только дело доходило до наказания, в нем никогда не возникало раскаяния или покорности, он чувствовал лишь невыносимую ярость. Отец, Зевс Громовержец, восседающий на неприступном кресле за крепостью стола. Под такой крепостью весьма неприятно стоять. И все же Лукас поднимает голову и смотрит отцу в глаза – так намного безопаснее, поскольку Лукас Хильдебрандт ненавидит, когда мямлят и отводят взгляд. Лучше бы заговорить первым, ведь он уже тогда осознаёт выгоды первого хода, однако все еще не знает, чего отец от него хочет и что именно ему известно. Или, лучше сказать – у него есть идеи, но ему не хочется верить, что Пинки действительно могла выдать все его отцу. Она не могла этого сделать! Она ведь не такая!

Отец говорит. «Твоя подруга… ӧссенские знаки… на публике…» Лукас молча задыхается от предательства. Вот так ломается чувство доверия, действительно печальный момент!

Ледяная усмешка в голосе отца:

– Ты меня разочаровал, Лукас. Ты прекрасно знаешь, в каких условиях должен учить ӧссенские тексты. Но ты попытался меня обмануть.

С трудом собранная смелость, направленная против страха и потраченная на одно витиеватое предложение:

– У меня сложилось впечатление, папа, что ты оцениваешь по достоинству проявление определенной находчивости вместо покорного смирения перед судьбой.

Попадание: в глазах отца проблеск удовольствия и даже гордости. Радость Лукаса – ведь ему удалось подобрать подходящую реплику и угадать ту самую меру, чтобы скрыть за витиеватостью дерзость – мгновенно увяла. Да, он попал в цель. Он ведет себя ровно так, как этого желает отец. И не только – он действительно именно такой, каким его хочет видеть старый профессор: утративший все свое, вымуштрованный по его подобию. Неразрешимая дилемма, которую он осознаёт уже тогда (а с годами лучше не становится): соответствующая мера гордого отпора перед лицом Джайлза Хильдебрандта свидетельствует о большей податливости, чем если бы он в слезах бросился к его ногам. Честно говоря, такую роскошь, как истерический плач, он никогда в жизни не мог бы себе позволить.

– Находчивость я ценю, Лукас, но непослушания не стерплю, – говорит отец с холодной улыбкой. – Чтобы твоя фантазия не пропадала даром, мы решим это по-ӧссенски: ты сам выберешь себе наказание. Первый вариант: шесть недель домашнего ареста…

«Боже, лыжи! Ведь будут гонки! – в ужасе думает Лукас. – Что же мне делать, если я даже на тренировку не попаду?» Но он хорошо знает, что отец думает о плазмолыжном спорте.

– Через две недели начинаются каникулы – все, что он произносит вслух.

– Я заметил. У меня тоже, – заверяет его отец. – Зато мне не придется контролировать, до которого часа у тебя уроки. Другой вариант: шесть недель ты будешь учить тексты в удвоенном объеме…

«Что не слишком-то отличается от домашнего ареста, – с отвращением думает Лукас. – Еще и голова будет гудеть как барабан ню-метал-группы. Классные каникулы».

– А третий? – спрашивает он, хотя уже знает.

В конце концов, третий вариант – это его единственная надежда.

– Как я уже говорил, мы решим это по-ӧссенски. А это означает, что третий вариант придумаешь ты сам. В течение завтрашнего дня я ожидаю твое предложение по поводу соответствующего наказания. Лишь одно, полное и окончательное, в письменном виде, чтобы не возникло сомнений. Шесть недель – не обязательно. Сопоставимость – да.

Лукас знает, как работает закрытый аукцион: слишком низкая ставка останется без внимания и ее не спасут дополнения и улучшения. А если она будет принята… После принятия одолеют мысли, что ставка была слишком высока, и аукционер окажется в проигрыше дважды, ведь сам ее назначил. Таково ӧссенское милосердие.

Сон как рукой сняло – каждая встреча с Джайлзом Хильдебрандтом у любого вызовет прилив адреналина на неделю вперед. И, конечно, он совершенно не удивлен. Лукас давно ожидал, что отец однажды придет к этому, и имел в запасе встречное предложение. Он быстро обдумывает, удастся ли что-то выиграть, если выдать его уже сейчас, без времени на размышления. Это будет как признание в том, что он знал, что делал, но если он успеет подать свое предложение устно, то затем сможет креативно обработать по реакции отца. И наоборот – если отец вынудит на самом деле что-то написать, то ничего поделать он уже не сможет.

– Не стоит ждать до завтра, – уверенно говорит он. – Я подумал, что…

– Нет, Лукас, – мгновенно перебивает его отец. – Ни слова!

Он осматривает сына, и на его лице появляется язвительная улыбка.

– Похвально, что совесть заставила тебя заранее задуматься о наказании, но я не хочу ничего слышать. Будь добр, напиши на бумаге.

Нет, Джайлза Хильдебрандта невозможно было обыграть. Теперь, конечно, Лукас признавал, что отец имел на это право, но в нем все равно еще отдавались эмоции: гудящий гнев и щепотка сдавливающего страха при мысли о том, что он тогда придумал. Конечно, он не в первый раз за свое детство оказался в подобной ситуации. И в его предложениях можно было четко выделить принцип, к которому он тяготел всю жизнь: быстро, остро и чисто. Так он и выбирал: лучше боль, чем продолжительные запреты, ведь боль не длится так долго. «Золотые времена, – подумал Лукас. – Когда я верил, что это взаимоисключающие вещи».

Он вышел на площадь и решил, что мер предосторожности достаточно. Затем остановился у ближайшего винного ресторана и вызвал в общественном терминале такси. Менее чем через минуту машина тихо остановилась у тротуара. Лукас посмотрел на время: половина двенадцатого ночи. Время было четко просчитано, но он еле успевал. Потому схватил свою сумку и быстро скользнул в машину.

Хорошая новость: в такси его не поджидали ни медианты, ни зӱрёгал.

Глава восемнадцатая Время решений

В ушах Фионы отдавался гипнотизирующий звук: шорох пересыпающегося кварцевого песка в полукруге «Лунной исповеди», хорал тысячи молитв, обращенных к лицу Аккӱтликса. Она сидела на ковре в своей спальне и держала между коленями эту вещь, немного напоминающую большой тамбурин. Рукой она выстукивала незатейливый ритм на натянутой мембране барабана. Металл дребезжал от крупных песчинок. Как и тибетские молитвенные барабаны, ее «Лунная исповедь» каждую секунду посылала в небо просьбы со скоростью тысяча двадцать четыре бита. Фиона вслушивалась с отсутствующим выражением на лице, совершенно околдованная звуком и монотонными движениями.

Иначе молиться она не могла, ведь так никогда и не выучила ӧссеин.

Но в этот раз спокойствие было не так сладко, а чувство преданности не таким полным, как она привыкла. Ей казалось, что лицо Аккӱтликса наблюдает за ней со стены с недовольством и явным недоверием. Под таким взглядом ей было совсем не легко.

Наконец Фиона сдалась. Торжественно отложила «Лунную исповедь», поклонилась статуе и выбежала из спальни. Закрыла за собой дверь. Свою веру она доказала, а теперь, для разнообразия, нужно было подумать в спокойной обстановке.

Ее взгляд вдруг упал на стол, где лежал билет на завтрашнее утро. Билет на Марс, куда ее посылает шеф… и куда, согласно Прастарой, лететь нельзя. До запуска рейсового корабля оставалось около семи часов, а Фиона все еще не знала, что делать. Прастарая всегда была ее опорой: ласково поддерживала во всех начинаниях, помогала толковать сны и сама ими управляла. Ни разу в жизни она ничего не приказывала и не запрещала настрого. С другой стороны… на то не было причин. Ее воля и желания Фионы никогда друг другу не противоречили.

До сих пор.

«Можно сказать Прастарой, что я никуда не еду, принести билет и разорвать его у нее на глазах. А утром купить новый и днем улететь под шумок на Марс», – подумала Фиона.

Затем горько рассмеялась.

Нет, она не могла купить новый. У нее не было денег на билет.

В это вряд ли кто-то поверил бы. Как она может быть без денег – она, скромная, без обязательств, со своей зарплатой? Больших расходов не было, но она оставляла часть дохода на одежду и репрезентацию – это было необходимо для ее должности. Жила она на съемной квартире, не путешествовала и не позволяла себе ни капли роскоши. И даже несмотря на это у нее не было никаких накоплений.

Всю свою зарплату она посылала на поддержку лардӧэнского круга.

Фиона села за стол и уткнулась лицом в ладони. «И что теперь? Что я теперь должна делать? Стоит ли одна дурацкая командировка ссоры с Прастарой?» – думала она. И слово «ссора» было слишком мягким, когда Фиона осознала, какой ужас в ней вызывает мысль о грядущем конфликте. И в тот же момент она начала видеть и куда более пугающие перспективы – то, что предчувствовала все это время, но дело никогда не заходило настолько далеко, чтобы она могла допустить их реальность. «Сегодня Прастарая хочет, чтобы я не летала на Марс. Завтра захочет, чтобы я уничтожила на работе какие-нибудь документы. А послезавтра – чтобы я уволилась. Она может захотеть… все что угодно».

Фиона задрожала.

«Может быть, это Аккӱтликс проверяет меня. Он хочет знать, достаточно ли глубока и крепка моя вера».

Эта мысль привела ее в такой ужас, что она чуть не схватила билет и не разорвала его на самом деле. Но ее рука повисла в воздухе.

Фиона хотела поехать – в этом была проблема.

Все время она отчаянно боролась, чтобы именно ей поручили привезти чужака с Фомальхивы на Землю. Ей снились сны, говорящие о его присутствии, наполненные множеством подробных деталей. Прастарая помогала толковать эти сны и выбирать из них главное. Все это время она одобряла ее действия. И вдруг запрещает ей довести дело до конца?

«А если Прастарая просто ревнует? – пришло ей в голову. – Если она вдруг поняла, что человек, владеющий такими же парапсихическими способностями, как и она, может составить ей конкуренцию?»

Фиона бросила испуганный взгляд на дверь спальни. Она пришла в ужас от того, что вообще способна на такое богохульство. Но поток мыслей было не остановить. «Откуда мне знать, что это действительно воля Аккӱтликса – чтобы я не поехала? Может, это как раз Прастарая предает Аккӱтликса и его Церковь. А мои сомнения на самом деле свидетельствуют о том, что сам Аккӱтликс подает знак лично мне! Он говорит, что я не должна ее слушать!»

В отчаянии Фиона запустила руки в волосы. В ее идеально построенный мир вдруг вошел разлад. Она даже представить не могла, как решить все своими силами. Она смотрела на билет, который казался ей теперь бомбой замедленного действия.

«Насколько высоко положение Прастарой в ӧссенской церковной иерархии? Существует ли кто-то еще, к кому я могла бы обратиться? Или кто-то, с кем я могла хотя бы… посоветоваться?»

Она вновь горько усмехнулась.

«Посоветоваться. С кем-нибудь, кто действительно разбирается в ӧссенских делах. Лучше всего с кем-то, кто сам был на Ӧссе. И с кем-то, кто не упадет в обморок от ужаса при мысли о том, что скрывает что-то от медиантов».

Да, она знала подходящего человека. Еще вечером ей пришло в голову, что она могла бы спросить его, но эта мысль была так ужасна, что она просто не решилась. Но время шло, и вылет неминуемо приближался, так что это стало единственной надеждой.

Фиона всегда думала, что Лукас Хильдебрандт ее ненавидит – тем более сейчас, когда Стэффорд отдал поручение ей вместо него. Но, может быть, все совсем не так. Может, это она его ненавидит… а ему просто по барабану. Мнение, что этот парень совершенно невыносим, не разделяла ни одна ее коллега. Элис в него по уши втрескалась, Линда – этак четверти на три. Но и те, кто не видел в нем подходящего адресата для валентинок, считали его как минимум порядочным человеком. Расскажи она ему честно, в какой ужасной ситуации оказалась, он бы, наверное, не стал над ней смеяться. Может, это бы встревожило и его.

Она глянула на нетлог: десять минут первого. Уже поздно. Если продолжить мешкать – будет слишком поздно.

«Можно пойти еще немного помедитировать над „Лунной исповедью“», – подумала она. Но вместо этого открыла дисплей нетлога.

Номер Лукаса Хильдебрандта был у нее еще с тех времен, когда казалось, что они могут начать встречаться. Лучше не думать, почему после того фиаско в кафе, когда Хильдебрандт проявил себя как напыщенный атеист, она не удалила его из контактов. Фиона тут же решила, что себя не покажет, как минимум сначала, потому намеренно не посмотрела в зеркало и не пошла причесаться. Вместо этого она потеряла драгоценные три минуты в размышлениях, стоит ей послать рабочий фон – красный логотип Совета на сером, безопасный, но скучный – или же свой личный – кристалл с аурой в розовых и светло-зеленых тонах, впечатляющая духовная работа практически неизвестного, но талантливого молодого художника Леона Кори. Работу Кори ей хотелось отправить больше, потому что она лучше отражала ее душу, чем рабочий логотип, а Фиона бы хотела поговорить с Лукасом о ней; однако тогда велик риск язвительности с его стороны. Среди этих размышлений она вдруг осознала, что и правда решила ему позвонить, чему была искренне удивлена. Затем махнула рукой на мысли о фоне и выбрала логотип Совета.

Она слушала гудки и перебирала варианты, как ему сказать.

– Ошибка. Абонент не существует. Номер не входит в Сеть, – сообщил мелодичный голос.

Фиона прослушала это еще раз. И в третий. Потом повесила трубку.

«Не существует?.. Что за бред?»

Человек получал свой номер нетлога при рождении, и он сопровождал его всю жизнь. Его нельзя аннулировать. Нельзя изменить. Если нетлог был выключен, Сеть все равно могла его локализовать и предоставляла возможность оставить сообщение. И в том случае, если человек находился не на Земле, в Сети оставалась запись и всегда можно было выяснить, возможно ли выйти на связь и с какой временнόй задержкой. Все всегда хранилось в какой-нибудь базе данных! Но чтобы не существовал номер?!.

Сеть говорила это, когда человек был мертв.

Фиона долго сидела, потрясенная до мозга костей. При мысли, что Лукас Хильдебрандт мог умереть, у нее кружилась голова. Это можно понять: каждого из нас обдаст холодом при мысли о смерти в непосредственной близости. Никакого личного интереса. Точно не с ее стороны! Но ей приходилось об этом думать. Она представляла, что могло случиться: все виды катастроф и несчастных случаев.

Или убийство.

Вдруг всплыло воспоминание, как она столкнулась с Хильдебрандтом в коридоре: его вспотевшее, загнанное лицо. Может, ему кто-то угрожал. Может, его преследовали еще до этого, давно, а затем были в его офисе – прямо в тот момент, Рё Аккӱтликс, прямо в тот вечер! Они допрашивали его? Пытали? А она не заметила. Не помогла ему. Ей было все равно.

Фиона уткнулась лицом в ладони. Она вдруг поняла, что даже не сомневается в том, что эти гипотетические они – это ӧссеане. Но кто еще? Они могли знать, что Хильдебрандт собирает информацию о фомальхиванине, но могли не заметить, что Стэффорд в последний момент поручил дело кому-то другому. Или они пытались отговорить его от поездки, как и Прастарая пыталась запретить ей?

Фиона оцепенела. Почему она не поняла этого раньше? Если фомальхиванин так важен для нее и Хильдебрандта, стоило ожидать, что его значимость осознают и они. А теперь, возможно, Лукаса Хильдебрандта из-за этого убили.

Она открыла нетлог. Хотела позвонить в полицию, но быстро передумала. Что бы она сказала? Ведь у нее нет никаких доказательств. Начни она рассказывать какому-нибудь служащему свои теории заговора, он лишь посмеется над ней. И наоборот: ӧссеане, которые, вполне вероятно, прослушивают разговоры, тут же за ней придут. И вообще… кто сказал, что за ней не придут и так?!

Если они избавились от Лукаса Хильдебрандта лишь потому, что он интересовался фомальхиванином, едва ли они остановятся на этом. А следующей в списке будет, несомненно, она.

Фиона бросилась к выключателю. Погасила свет и опустила шторы, чтобы снайперам было не прицелиться. Но затем поняла, как это недальновидно. Они все равно доберутся до нее. Она может забаррикадироваться в квартире, но однажды ей придется выйти. Им стоит лишь подождать.

Нет. Ей нужно уходить сейчас же. Прямо сейчас, заранее, а не за два часа до вылета, как они ожидают. Она проведет ночь в ресторане в аэропорту или на скамейке в зале ожидания. Где угодно – лишь бы охрана была поблизости! Может, они и избавились от Хильдебрандта, но ее им не остановить. А лучшее место, чтобы сбежать, – Деймос.

Ӧссеане уважают фомальхиванина. Он – главная гарантия безопасности.

Лишь в тот момент, когда она бежала за пальто и нечаянно пнула отложенную «Лунную исповедь», к ней пришло осознание, на что она только что решилась.

Рой Стэффорд вещал в Медианете.

София Хильдебрандт положила на стол вилку, которой размешивала травяной маринад, рассеянно облизала пальцы и пошла в комнату, где светилась стереостена. В субботу вечером большинство серверов Медианета транслировало концерты и фильмы, но София, когда готовила, включала новости и дискуссионные форумы. Правда, готовила она не так часто, но все равно слышала о Д-альфе более чем достаточно.

По гостиной в этот момент проплывал гигантский космический Корабль.

– Первый паром с колонистами вошел вчера в Солнечную систему через портал «Фобос», обычно ограниченный в использовании правительственными и дипломатическими целями. Сегодня после полудня судно начало приближение к базе Деймос II, – сообщал комментатор. – Кроме представителей вооруженных сил, на Деймосе II находятся врачи, психологи и сотрудники Совета по исследованию космоса, которые обеспечат колонистам первый личный контакт с главной ветвью земной цивилизации, от которой они были насильно оторваны множество поколений назад…

София оперлась локтями на высокую спинку кресла. «Представители вооруженных сил… да, конечно», – с улыбкой подумала она. Лукас не делился с ней тайнами Совета, но брошенные им две-три осторожные фразы она без проблем истолковала. Солдат будет штук десять, а врачей – восемь с половиной. Д-альфа – проблема сферы политики, а не безопасности, и для карантина причин просто не существует. Совет же воспользовался предоставленной законом возможностью объявить так называемое чрезвычайное положение при контакте с инопланетным объектом, что давало ему право потребовать от правительства вмешательства вооруженных отрядов, которые перейдут непосредственно под командование Совета. Благодаря этому все находилось в руках Совета, и он мог закрыть территорию для медиантов. И в этом была единственная настоящая причина всей этой грандиозной операции по обеспечению безопасности: удержать в надлежащих границах касту сверхлюдей из Медианета, которой закон об информации давал неприлично большую силу.

София побежала на кухню добавить в маринад настоящую ӧссенскую ӱэверӧгикалӱкс, которую она хранила в пузырьке с шлифованной крышечкой и добавляла в еду на кончике ножа, когда предстояло исключительное событие. Она тут же окунула палец в маринад и попробовала. Вот теперь она достигла нужной остроты – райское наслаждение и блаженство! Сырые ломтики лосося уже поджидали на разделочной доске, когда София бросит их в миску. В общем-то, ничего другого, кроме как замариновать рыбу с вином и ӱэверӧгикалӱкс, ей и не оставалось. Ее привередливый брат придет завтра на обед.

На стене тем временем космический Корабль сменился кадрами из студии. София допивала из бутылки вино, оставшееся после приготовления маринада, и смотрела в сияющие глаза человека, с которым меньше недели назад плела интриги. У Роя Стэффорда была действительно импозантная борода и волосы, поседевшие точно так же, как у папы. Но, в отличие от Джайлза Хильдебрандта, он производил впечатление вполне дружелюбного человека.

– Нет, нет, нет, – добродушно защищался он. – Мы с вами неправильно друг друга поняли. Конечно, у Совета нет достаточно большой команды психологов и социологов, чтобы собственными силами обеспечить колонистам с Д-альфы беспрепятственную адаптацию к жизни на Земле. Но мы обратились в профессиональное объединение психологов и психотерапевтов «Коммуникация без границ», комитет которого пообещал нам…

София зевнула. Это было далеко не первое интервью со Стэффордом, которое она когда-либо слышала. «Как ему удается не упустить ни одной единицы информации? – подумала она. – Хотя… установленное определение гласит, что информация – это такое сообщение, которое влияет на поведение адресата. Так что это все, наверное, сплошная информация. Так сильно на меня влияет, что я сейчас усну».

– Возможно, психологи действительно будут кстати, – высказалась ведущая. – Или же парапсихологи. Насколько правдиво то, что среди колонистов находится человек с экстрасенсорными способностями?

София поперхнулась. Чуть не задохнулась. Хорошо, что вино было белым, ведь она облила весь диван.

Рой Стэффорд и бровью не повел.

– Ничего подобного не слышал.

«Он лжет! Господи, он осмелился врать медиантке!» – почти с ужасом думала София.

– Могу ли я считать данное утверждение вашим законным заявлением? – переспросила ведущая.

Стэффорд развел руками.

– Ну конечно! – добродушно пробурчал он, хотя была в этом и доля лукавства. – Не стану ведь я вам лгать.

София тяжело рухнула на диван прямо возле винного пятна.

«Фомальхиванин на корабле. Он там, господи!

И медианты узнáют об этом.

После такого заявления Стэффорду придется доказывать в суде, что он действительно не знал… что будет нелегко, если выяснится, что он послал за фомальхиванином двоих человек!»

Дальше интервью в Медианете шло гладко, без сучка без задоринки.

– Официальное торжественное приветствие состоится после прибытия последнего парома. Оно пройдет на Земле в присутствии высших правительственных…

София едва воспринимала комментарии. «Боже. Человек с экстрасенсорными способностями. Кто только сказал этим крючкотворам?»

Трясущейся рукой она поставила бутылку на столик. Ну, совершенно кто угодно. Уборщица, прочитавшая это на столе у Лукаса. Почтальон и теплотехник. Любой ответственный, законопослушный гражданин.

«Лукас, Стэффорд, та Фергюссон, коллега Лукаса, и я сама совершаем преступление, не сообщая СМИ эту… как же звучит этот закон? Эту „неизвестную информацию существенного значения“, причем „немедленно и безотлагательно после того, как стали ее реципиентами“».

Она рассмеялась. Медиантов и их лобби, протолкнувшее этот отвратительный закон, она не жаловала так же, как и большинство людей, причем, как и большинство людей, она их опасалась. София знала, что должна была сообщить о существовании фомальхиванина СМИ еще в тот момент, как ей позвонил Стэффорд; вот только во время того ночного разговора она неосмотрительно упомянула, что уже знает о Фомальхиве, и таким образом стала соучастницей. Тогда она махнула рукой, ведь не бежать же сразу сдаваться, совершив маленький проступок, о котором никто и не узнает! У нее было вполне четкое мнение о законе об информации, потому совесть ее не мучила. Более того, в этом деле был замешан и Лукас, и куда больше, чем она, так что выдать пришлось бы и его. А Лукас, очевидно, не верил, что медианты смогут до этого докопаться. Пока был спокоен он, у нее не было причин поддаваться панике.

Но теперь дело становилось серьезным.

«А Лукас этого не знает. Что, если Стэффорд обманул нас обоих? – вдруг подумалось ей. – Медведь гризли на вид – тоже улыбчивый добряк. Видимо, Стэффорд старался впутать Лукаса именно для этого: чтобы было, на кого все свалить, когда все пойдет прахом! А раз Лукас летит на Марс, никого не предупредив, Стэффорд вполне может утверждать, что он ни о чем не подозревал».

София встряхнулась. Нет, ей не хотелось клеветать на Стэффорда; может, он и не планировал все именно так. Но она не сомневалась, что он подставит Лукаса, когда запахнет жареным. Она видела своими глазами: Стэффорд может лгать не краснея.

Программа в Медианете как раз кончилась, на фоне космических кадров с Деймоса II шли титры.

«Я должна отговорить Лукаса от этой поездки, сейчас же, – задумала она. – Я еще успею его предупредить.

Это по-настоящему опасно».

Она уже почти открыла нетлог, но тут же вспомнила, как тяжело убедить Луса хоть в чем-то. Если она вот так безрассудно позвонит ему посреди ночи, он двумя фразами разобьет в пух и прах все ее опасения. Ну уж нет – она, зная своего братишку Сарумана с его суперубедительным Голосом уже тридцать пять лет, такой ошибки не допустит! Если она хочет обеспечить своей кампании шанс на успех, ей нужно подготовить пуленепробиваемые аргументы, включая пуленепробиваемое объяснение, откуда она сама знает об этом деле.

Завтра будет возможность куда лучше. Достаточно времени, продуманные маневры, взятка в виде лосося.

Ведь ее брат придет к ней на обед.

Рой Стэффорд задавался тем же вопросом, что и София Хильдебрандт у стереовизора: «Кто только сказал этим крючкотворам?!»

Из студии он вышел в худшем настроении из возможных. Если быть честным с самим собой, то стоило признать, что настроение такого типа лучше всего характеризует выражение «панический страх». Еще в такси он скачал запись только что закончившегося показательного выступления и почувствовал определенную меру гордости за свое бравурное лицемерие; однако его медиальное исполнение было не так удивительно, если принять во внимание, как часто он за последние дни размышлял, что бы ответил на подобный прямой вопрос.

«Ты знаешь о человеке с экстрасенсорными способностями, Рой Стэффорд?

А знаешь, что лгать перед Инквизицией – это грех?!»

Он еще чувствовал холодный пот на спине. Да, он хорошо натаскался – а теперь, для разнообразия, можно начать думать, как выкрутиться. Перед тем как задать такси адрес Совета, он на мгновение серьезно задумался, что стоит махнуть отсюда прямо на Таити и спрятать там голову в песок, но потом оценил данный план как недальновидный.

Его все равно везде найдут.

Была суббота, поздний вечер, но здание Совета тряслось как в лихорадке. Множество людей сидели на работе, собирали последние материалы и готовились к телеконференции с Марсом. Все это затянуло Стэффорда как вспененная вода: организованная суматоха, бег по коридорам, звонки нетлогов и гектолитры кофе. В вестибюле, переговорной и коридорах толпилась куча медиантов. Это была чрезвычайная ситуация. Через несколько часов первый Корабль должен приземлиться на Деймосе II.

Стэффорд сказал Линде, своей секретарше, чтобы она никого не пускала в течение часа, и запер дверь. Он не питал иллюзий, что у него в запасе целый час, – вполне реалистично предполагал, что должен быть благодарен хотя бы за полчаса. Но ему нужно было немного времени. Нужно было подумать.

«Д-альфиец с экстрасенсорными способностями».

Во всем этом была лишь одна хорошая деталь: слово «Фомальхива» пока не звучало. В остальном дело пахло керосином. «Ну, и что теперь? – думал он. – Звонить Лукасу? Фионе?! Отстранить одного? Обоих? Помолиться ноге Аккӱтликса, или во что эти двое там верят, и оставить как есть?»

Стэффорд отклонил три вызова на нетлоге, а потом в полном отчаянии его выключил.

«А может, всё совсем иначе, – вдруг пришло ему в голову. – Это все просто грандиозная оптическая иллюзия. Я поверил шутливо-ироничному сообщению Лукаса и безжалостно-прямолинейным предложениям Фионы. Но разве можно быть уверенным на сто процентов, делая инвестицию на рынке чудес? Может, фомальхиванин не имеет никакого значения. Может, он вообще не умеет читать мысли. Или умеет – и никому на всей Земле не будет до этого дела. Никто не удивится! Люди сами по себе весьма безучастны. Возможно, мы по глупости его переоцениваем, а вместе с ним и Фомальхиву. Это совершенно не стоит таких рисков. Ведь Фомальхива – всего лишь одна из планет в космосе. Кому до нее какое дело?»

Стэффорд хотел посмотреть в локальной сети, на работе ли Лукас, но его компьютер тут же завалила вереница сообщений без конца и края. Тогда он решил связаться с ним иначе – но из осторожности не напрямую, ведь если Лукас сейчас у себя в офисе, кто знает, сколько медиантов теперь торчат у него за столом, за спиной, на люстре и под ковриком?

Он позвонит Софии. Оставит ему сообщение через нее.

Нетлог зазвонил, едва он попытался его включить.

И в тот же момент распахнулась дверь.

«Я ее придушу, черт возьми, разве я неясно выразился, что меня нельзя беспокоить? – в ярости подумал Стэффорд в адрес своей секретарши. – И пяти минут не прошло!» Он повернулся к двери, чтобы сейчас же выгнать нарушителя спокойствия, – и это было последнее, на что он был еще способен со всем благоразумием и в полном сознании.

Он услышал крик Линды.

– Не смотрите, Рой! Не смотрите!

Но он посмотрел.

Глава девятнадцатая Межзвездная трансляция

Лукас думал о фомальхиванине.

Размышлял о его силе, способностях и значении, которое, очевидно, было достаточно велико, чтобы взбудоражить богоравное ӧссенское духовенство и привезти зӱрёгала на Землю. Раздумывал, действительно ли мысль фомальхиванина – стальная прочность, как положено телепату… или лишь бумажное подобие этой прочности… или просто черная дыра. Далее он перебирал вещи, которые от нее, если повезет, можно скрыть. И, наконец, думал о своей собственной мысли и о том, случится ли, а если да, то как и когда, что ее скрытые подвохи воткнут ему нож в спину.

Из всех размышлений именно это угнетало больше всего. Его собственная слабость. Его нарастающий страх.

Стэффорду он рассказал далеко не все – ничего из поистине важных, ужасающих вещей. Да, фомальхиванин может помочь Совету в деле Д-альфы, но в долгосрочной перспективе это ничтожная мелочь. Дело куда серьезнее: психотронные способности могут внести изменения в баланс сил в земном обществе и стать противовесом ӧссенскому влиянию. Лукас костьми чувствовал, как это незаметно приближается, как стоит за дверями. Сильное, как гравитационный вихрь. Наступает момент перелома.

Он четко осознал это три недели назад, выйдя через Колодец Далекозерцания в ӧссенском храме на связь с Рут Дэш – молодой женщиной с Д-альфы, которую он выбрал своим информатором. Его хорошенько встряхнуло: пробуждающая поверхностность и вялая туманность… и призрачное, всепроникающее чувство несвободы. За бедной Рут он вдруг заметил чудовищно большую тень: он видел ее сквозь мутные волны этого будто происходившего на ощупь разговора, как когда видишь силуэт через молочное стекло.

Только тогда он понял, как велико значение Фомальхивы. Может, стоило бы захлопнуть эти приоткрытые двери и запереть на несколько оборотов… если бы у него был от них ключ.

Четверг, день, Колодец Далекозерцания, подземелье ӧссенского храма.

На экране появляются первые очертания, неясная смесь цветов. Но Лукас и не ожидал, что получится с первого раза: он все же не священник, который просиживает у бочки с грибами дни и ночи для надлежащей практики. Лишь спустя десять минут медленного терпеливого поиска в скользком плазмодии он нашел нужное место. Сиплые звуки превратились в мелодичное мурлыканье.

Лукас пошевелил руками у дна. Как будто бинокль сфокусировали – красное пятно посреди экрана приняло отчетливую структуру: теперь было видно каждую прядь волос, окрашенных в оттенок самого огненного красного.

Женщина вдруг удивленно подняла голову.

– Лукас?.. Это ты? Вот это я называю – вторжение из космоса! Что же это за канал?

Лукас улыбнулся ей. Стоило ожидать, что его изображение появится не там, где она привыкла. Сам он не был удивлен: он разыскал в Совете точное расписание и выбрал время, когда у д-альфийского передатчика будет именно Рут.

– Где твоя рубашка? На Земле теперь новая мода? – пошутила она.

– Не мода. Необходимость. Плазмодий любит рубашки. Он бы сожрал мой рукав.

Рут звонко рассмеялась.

– Ты ловишь его вручную?!

Элегантно вильнув бедрами, она пересела из одного кресла в другое, поближе. Лукас видел, как она с лукавым выражением вытягивает шею и пытается увидеть больше, но угол обзора давал рассмотреть лишь его лицо.

– А штаны на тебе? – спросила она.

– Конечно. Они черные, а плазмодий не любит черный цвет.

Оставалось немного. Лукас чувствовал, как мучительное давление на руки слабеет; диски трансмицелиала медленно отпали и уже сами поддерживали обнаруженное соединение. Наконец он мог вытащить руки из бочки. Он старался не замечать эту ужасную вонь, а главное – ничего не трогать, пока не настанет время выловить трансмицелиал. Ладони горели, будто он пять метров прополз по шлаку, но, кроме остатков мицелия, на них ничего не было.

– А откуда ты звонишь? – спросила д-альфийка. – Не похоже на аппаратную Совета.

– От друзей.

Лукас наклонился к датчикам и понизил голос:

– Послушай меня, Рут. Это чрезвычайная ситуация. Здание Совета заполнено медиантами. Их оттуда не выгнать, даже когда на Д-альфе официально ночь, поскольку они боятся, что что-нибудь упустят. Мне стоило большого труда получить доступ к другому передатчику, но нужно поговорить без свидетелей. Это важно.

Рут невольно огляделась. Ей даже не пришло в голову поставить под сомнение подобную конспирацию, что одновременно удовлетворило и расстроило его.

– Тут никого нет, – сказала она. – Все спят. На базе три часа ночи.

– Я знаю. На это я и рассчитываю. Рут, мне нужно, чтобы ты рассказала мне все о человеке, который прилетел на Д-альфу из космоса.

– Но фомальх… – она осеклась.

– Фомальхиванин, – выразил согласие Лукас.

Рут Дэш потрясенно на него смотрела. От кокетливой улыбки и настроя на легкое общение не осталось и следа. Она несколько раз открывала рот, чтобы заговорить, но не издала ни звука. Лукас смотрел на ее бесплодные попытки произнести хоть слово. И как она сама удивлена, что вдруг лишилась дара речи.

– Ну, для начала, как его зовут? – осторожно подсказал он.

– Я… Я этого… Он… У него… У него такое имя, совсем непонятное. Ты бы все равно… Это… это… это бы тебе все равно ничего не сказало.

– Что это за человек? Какой он?

– Такой… такой средний.

Оцепенение вдруг прошло, она начала торопливо и сбивчиво говорить:

– Он… он чуть выше меня, но очень крепкий. Это даже некрасиво, когда просто… когда у кого-то плечи и грудь такие… ты понимаешь. Но он не толстый, не полный – вообще нет… Не медведь, не мужлан неповоротливый. Скорее даже стройный. Только мышцы и кости. Такой гибкий… немного…

Настоящее блаженство – слушать это, когда сам стоишь полуголый, разговариваешь с красивой женщиной и хорошо знаешь, что за последний год значительно одряхлел!

– Прекрасно представляю, – проронил Лукас. – Что дальше?

– Еще… еще у него светлые волосы. Прямо светлые, у них такой… такой золотистый оттенок, который обычно получают перекисью. Длинные, где-то до лопаток. Удивительно густые. Ну, то есть не то чтобы я их трогала, нет! Я… просто его волосы… В общем, оттенок правда странный. Хотя сомневаюсь, что он их красит.

Рут Дэш захихикала:

– Нет, ну правда, нет. Смешно даже думать, знаешь, что такой парень…

– Неважно, – сказал Лукас. – Дальше.

– Хотя он вполне мог бы и краситься, потому что, с другой стороны… просто… Понимаешь, он так следит за собой, даже слишком. Во всех отношениях. Каждое утро минимум час тренируется, но… понимаешь, это не какое-нибудь небрежное «махнуть туда, махнуть сюда», постольку поскольку… он правда жутко пашет, то есть насколько я знаю, а я на самом деле точно не знаю, потому что откуда мне…

Рут на мгновение потеряла нить.

– А еще он моется два раза в день, что мне, честно говоря, кажется немного…

Она смущенно прижала руку к губам.

– Просто… я хотела сказать… То есть я не знаю, как вы привыкли на Земле, но… в общем…

– Конечно, хорошего понемножку, – сухо проронил Лукас. – Дальше.

– Ну… а еще я подумала, вдруг он немного… ну, просто немного не той ориентации. Понимаешь, эти его волосы, дисциплина и в целом как-то… но… но… но, например, за одеждой он не следит, никаких безделушек или бижутерии, украшения с Хиваив он сразу подарил Мейбл и… Он же должен носить черный кожаный жилет без рукавов, то есть если бы был геем, разве нет, и показывать бицепсы и пресс, и… и… ну, правда же? Или иметь хотя бы утонченный вкус и розовую рубашку, или… Господи, я не знаю! Но он просто натягивает на шикарное тело обычный рабочий комбинезон, тряпку какую-то, и ему совершенно плевать. Даже ты одеваешься в сто раз лучше, чем он.

Лукас едва не закатил глаза. Вот и оно: настоящего гетеросексуального мужчину определяют вонючие носки.

– Как насчет его душевных качеств?

– Он… он такой… – Рут Дэш бросила на него отчаянный взгляд. – Лукас, прошу… Я… я уже ничего о нем не знаю.

Так продолжалось и дальше. Время шло, прошло больше получаса, но они так и не добрались до чего-либо хоть сколько-нибудь существенного. Лукас от всей души жалел, что его руки были по локоть покрыты мицелием и он не может вытереть пот со лба – так как разговор этот был настоящей битвой.

Он не мог понять. Он выбрал Рут, именно Рут Дэш, проявившую себя во время переговоров с Д-альфой как весьма интеллигентная молодая дама, чтобы иметь уверенность в том, что выяснит все необходимое за краткое время, отведенное ӧссеанами. Рут была на порядок умнее остальных людей на базе – находчивая, сообразительная, чуткая; кроме того, она обладала способностью к ироничной непредвзятости, которая так соответствовала его характеру. Когда бы он ни говорил с ней раньше, это всегда был целый концерт намеков и язвительных острот. У Лукаса всю жизнь были проблемы с тем, чтобы найти кого-то, кто бы шел с ним в ногу в этом отношении, и у Рут явно было так же – таким образом, они идеально совпали. Он никогда не слышал, чтобы она заикалась, чтобы повторялась, чтобы не могла выразить свою мысль! Сейчас же ему нужно было мачете, чтобы продраться сквозь гущу словесных сорняков в ее речи хоть к какому-нибудь ядру высказывания… коим, очевидно, являлись идиотские подробности о характеристиках нижнего белья фомальхиванина.

– Отставим в сторону волосы и гигиенические привычки. Попробуй описать, что он делает. Ходит по базе? Разговаривает с вами?

– Ходит по базе, – согласилась Рут. – Разговаривает… точнее… хотя да, разговаривает с нами.

– Так перескажи мне что-нибудь из того, что он говорил.

– Он… как-то… Он не говорит ничего важного. Завтрак… то есть… спрашивает иногда, например, что будет на завтрак, и все такое.

Лукас подавил стон. «Полноценное питание для активной жизни спортсмена, обогащенное витаминами и пищевыми волокнами! Турнепс и отруби».

– Он говорит о Фомальхиве?

Рут прижала руку к губам. Взгляд, который она бросила на Лукаса, был полон чистого ужаса.

– О… о… о Фомаль… Конечно, но я… я просто…

Она вдруг запустила руки в волосы.

– Господи, я… Подожди, на языке вертится! – нетерпеливо выпалила она. – Я хотела кое-что сказать тебе, знаешь, о тех трех людях, которых он убил, но… но как-то вдруг… Нет, ничего. Я не знаю. Наверное, ничего важного.

Рут выглядела совершенно растерянно.

«О трех людях, которых он убил?!.» Лукас был поистине благодарен за все уроки самообладания, пережитые им в детстве, потому что иначе он, скорее всего, не выдержал бы и начал на нее кричать.

– Рут, – прервал он ее с тихой настойчивостью. – Сосредоточься. Слушай меня внимательно. Он мешает тебе говорить о нем.

– Нет, нет, нет, вовсе не… – торопливо начала Рут. – Я ведь говорю! Рассказываю тебе кучу…

Тут она замерла. Лишь смотрела на Лукаса.

– Он не хочет этого. Он позволяет тебе говорить лишь бессмыслицу. Ему не хотелось бы, чтобы о нем знали на Земле.

– Вовсе нет, – слабо сказала она. – Точнее…

Рут вновь замерла.

– Слушай, я страшно заикаюсь, да? А я ведь даже не пила, – захихикала она. – Лукас, я… я бы правда хотела тебе помочь.

Он не сомневался в этом. Рут была красивой женщиной, но не совсем его тип. Зато он был ее типом. Вполне вероятно, лишь благодаря этому она так старалась – то есть только благодаря этому могла говорить хоть немного. Лукас четко ощущал, как она – точнее, что-то в ее голове – борется за каждое слово.

«Убил троих человек?!»

В этот момент он начал бояться за нее. Вполне серьезно: за ее вменяемость и даже жизнь.

«Узнает ли фомальхиванин, что я ее тут допрашиваю? Придет ли к передатчику, чтобы остановить меня?» – подумал Лукас. Подобная встреча была бы неплохой возможностью поговорить с ним лично, но Лукас не сильно в нее верил. Фомальхиванин, очевидно, хорошенько все обдумает, прежде чем появиться перед камерой. Но что будет потом, когда соединение прервется?..

Лукас осознавал, что Рут Дэш из-за его вопросов может попасть в крайне неприятную ситуацию и что у него нет возможности как-либо помочь ей. Это была ужасная мысль. Но также он знал, что, если фомальхиванин затеял что-то недоброе под куполом с людьми, нельзя это так оставить. Нужно продолжать спрашивать. И в интересах Рут. Этому он научился на Ӧссе – если отступить под напором, то никогда не спасешься.

– Постарайся ответить мне, Рут. Он угрожал тебе?

– Что, Аш~шад?! Нет, вовсе нет! Он… он совершенно мирный.

«Ашад». Лукас сохранил это слово в своей памяти. Странно: когда он спросил ее, как зовут фомальхиванина, Рут не смогла произнести имя вслух; зато теперь, когда она попыталась его защитить, его имя без малейших затруднений вырвалось из ее губ. О мертвых она тоже сказала невольно. То есть атака в лоб здесь не работает, но окольными путями что-то выходит. Это мог быть его шанс.

– Не переживай, – решительно сказал он. – Сделаем так: закрой глаза, сиди спокойно и вспоминай. Когда в голову придет что-то существенное, попробуй сказать одно слово. Одно лишь слово. Никаких предложений. Не пытайся говорить, понимаешь?

Данный метод ничего не гарантировал, но оба были настолько растеряны, что пробовать можно было что угодно.

Рут испуганно кивнула.

– Не понимаю, как это вообще со мной… Неловко, да? – пробормотала она.

– Вовсе нет. Не бери в голову. Можешь говорить про себя. Я даже не слушаю.

Он смотрел, как Рут кладет голову на стол на сложенные руки, и по его спине пробежал холодок. Не беря во внимание то, что она скажет дальше, он уже получил от нее главную информацию: на что способен фомальхиванин. Что он может делать с людьми.

Даже с лучшими из них.

В течение следующего часа Лукас осторожными маневрами вытянул из Рут обширный список навыков фомальхиванина и подробностей о его появлении на Д-альфе. Колонисты зарегистрировали проход неизвестного одноместного корабля через защитное поле вокруг базы. Корабль был уничтожен, но чужак выжил. В нем увидели угрозу и начали масштабные поиски по всей территории, он же тем временем скрывался в их собственном куполе. Когда они попытались его схватить, он убил троих человек и пустился в бегство. Именно Рут помогла ему в тот момент: она спрятала его в обычно закрытой для входа части базы. Однако это имело непредвиденные и нежелательные последствия, так как фомальхиванин обнаружил там спрятанный Р-А-пространственный передатчик и вышел на связь с Землей.

У Лукаса было достаточно информации, чтобы написать доклад для Стэффорда. О том, с каким трудом он выяснил все подробности, упоминать он не собирался.

И хотя он кое-что от Стэффорда скрыл, откровенно ни в чем не солгал. Он действительно искренне считал, что с фомальхиванином нужно договариваться напрямую. И у него действительно не было конкретного плана. Не было смысла планировать, когда главной неизвестной являлись не внешние обстоятельства, а он сам. Будет ли все под контролем при встрече с фомальхиванином, зависело от одного – от силы его собственной психической выносливости.

Пока он этого не допускал. Не допускал страшной возможности, что с ним случится то же, что и с Рут. А она, конечно же, была. Мысль о всевозможных потерях пугает любого, но каждый боится своего: кто-то боится остаться без денег, кто-то за своих близких, кто-то – потерять работу, кто-то – появления морщин на лице и прибавления сантиметров в талии, кто-то – заболеть. Лукас был эгоистом. Больше всего он боялся потерять разум, сознание, память и целостность. Стать не только чьей-то марионеткой, но и ковриком для вытирания ног.

Странно, но мало кому это казалось существенным. Невероятное количество людей не были в состоянии посмотреть на себя со стороны и осознать, что у них есть сознание. А из тех, кому это удалось, этот дар многие считали совершенно естественным, само собой разумеющимся явлением; даже более естественным, чем зрение и слух. Конечно, они бы здорово напугались, похлопай их какой-нибудь инопланетянин вдруг по плечу и скажи напрямую: «Смотри, сейчас я украду у тебя мозг!» Вот только никто никогда не скажет этого напрямую. Мысли крадут втайне – никому не придет в голову, что головы-то у него уже нет.

Так оно и происходит. Столько людей ежедневно с облегчением отказывается от необходимости думать, решать и вообще воспринимать! Кому-то промывают мозги медианты, кому-то священники, а кому-то виртуал. Лукас же скорее предпочел бы лишиться руки, чем сознания. Это были не пустые слова: в конце концов, болезнь проверяла силу его убеждений дважды в неделю. Снова и снова он выбирал долгие часы боли, лишь бы не терять самого себя в виртуальных иллюзиях. Ирония судьбы была в том, что он понимал – это тоже иллюзия. Он знал, как мало необходимо, чтобы человека покинул рассудок, разум и чувства. Как хрупко сознание.

Уррӱмаё. Плывем по свету как во снах.

Глава двадцатая В космосе

Лукас вышел из такси перед случайно выбранным отелем на окраине Н-н-Йорка и арендовал сейф. Подождал, пока останется один, вытащил из сумки пустой пластиковый контейнер для продуктов и поставил его в сейф. Аккуратно налил две трети того, что находилось в бутылке для минеральной воды и что водой не являлось. Он был осторожен и старался не касаться субстанции голыми руками. Запах грибов был не слишком резким, но в пожелтевшей студенистой массе уже невооруженным взглядом можно было увидеть черные мотки мицелиальных волокон.

Он снял нетлог, вскрыл заднюю крышку, поддел ногтем чип и вернул онемевший нетлог на запястье. Мало кому на Земле удавалось провернуть подобное. У подавляющего большинства людей чип был внедрен под кожу, а на поверхность тела выходил лишь коннектор, через который чип соединялся с устройством нетлога. Однако Лукасу пришлось удалить чип, когда он летал на Ӧссе – по тем же причинам, по которым все земляне перед дипломатической миссией оставляли дома сережки и кольца. Ӧссеане приписывали металлам на теле человека религиозное значение. Металлические украшения и устройства, не соответствующие доктрине, они считали богохульством. После возвращения Лукас должен был законопослушно вернуть чип обратно, однако по ряду мелких недосмотров этого избежал. Ему не хотелось иметь на запястье неудаляемый знак. К базам данных, Сети, идентификационным номерам и закону об информации он всю жизнь испытывал отвращение.

Чип он завернул в маленький пластиковый пакетик с герметичной закупоркой, выдавил воздух вокруг него и положил в подготовленный грибной пудинг. Сверху залил остатки из бутылки, чтобы быть уверенным, что его электронная личность действительно окружена грибом со всех сторон. Сейф он закрывал с весьма пугающим чувством. Только что он перестал быть реально существующим человеком.

По привычке он тут же бросил взгляд на нетлог, что было, конечно, смешно. Удалив чип, он лишился и часов.

Лукас поймал новое такси, на котором уехал в другое случайное место, а затем третье, которое отвезло его в аэропорт. В первый раз он заплатил купоном герданского банка, во второй – горстью ӧссенских монет. Все это время он думал, что паранойя – досадная болезнь, влияние шпионских романов на человеческое мышление губительно, а зӱрёгал наверняка получает информацию не путем просмотра электронных списков, но для спокойствия души Лукас не мог не предпринять элементарные меры предосторожности.

До космодрома он добрался в половине второго ночи. На таможне обошелся без нетлога – лишь показал карту, которую выпросил у Трэвиса вместе с Кораблем. Как он и предполагал, это был настолько мощный амулет, что о личности его уже и не спрашивали.

– Ваш пилот ждет вас. Добавьте себе номер дока, пожалуйста, – только и попросила его диспетчер.

Лукас не собирался объяснять, что случилось с его нетлогом. Двадцатизначный код он украдкой прочитал на дисплее за головой девушки. Пару чисел и букв его память проглотила как легкий десерт и честно их снова выдавала, когда он через мануальный ввод данных спрашивал дорогу у навигационных табличек на разнообразных перекрестках подземных коридоров.

Служебный Корабль «Спенсер АртиСатс», предоставленный Роберту Трэвису и для личного пользования в рамках заботы о благе генеральных директоров, был элегантным пятиместным гравилетом стопроцентного ӧссенского производства. Матовый черный корпус на вид был, вероятно, из порядочного аллотропного углерода, не из грибов, но что касалось внутреннего оснащения, Лукас ни на секунду не сомневался, что там все насквозь поросло ризоморфами и гифами от кабины пилота до самой кормы. Кроме того, стоило ожидать обычный напыщенный стандарт – то есть латунь, алый бархат и отполированный тик. Корабль уже находился в положении старта. Вместо стальных опор его удерживали лишь магнитные замки, усеченная носовая часть поднималась к небу под углом шестьдесят градусов, а регулярные синие вспышки импульсных двигателей свидетельствовали о том, что в ближайшие минуты он взлетит. Завывание двигателей действовало на нервы, но пока было выносимым. Пилот, видимо недавно ставший совершеннолетним, был одет в предписанные ему темно-синий костюм и белую кепку с логотипом Спенсеров, однако свой статус слишком всерьез не воспринимал. Он сидел на открытой двери с обивкой из алого бархата и читал что-то на дисплее, лежащем на коленях.

Лукас очень тихо подошел к нему – герданские туфли много шума не наделают, а шумящим двигателям составить конкуренцию он едва ли мог бы даже в деревянных башмаках. Однако парнишку это никак не оправдывало, черт возьми! При мысли, что этому мальчику он должен доверить жизнь свою и фомальхиванина, у Лукаса пробежал холодок по спине.

– Вы ведете себя весьма неосторожно, господин Ранганатан, – холодно произнес он, когда приблизился на расстояние трех шагов.

Парень подскочил на месте. Он спустился с обитой двери и тут же встал по стойке смирно. Лукас не ждал, пока тот начнет выдавливать из себя извинения.

– Роберт Трэвис должен был вас проинформировать, что мы едем не на экскурсию! – бросил он с образцовой язвительностью, которой мог позавидовать и его отец, и начал подниматься по трапу.

В этот момент парень смог оказать сопротивление. Он бросился на лестницу за ним и схватил его за рукав.

– Простите, но… но откуда мне знать, что…

– Что тот, кого вы должны отвезти, это именно я? – усмехнулся Лукас.

Парень молча кивнул.

Лукас двумя пальцами взял его руку и снял со своего пончо.

– Теперь можете поверить, так как я вас не убил, – произнес он. – Весьма убедительно, раз уж вы подверглись такому риску!

Его тон был словно снег и лед, к тому же он сильно преувеличивал: зӱрёгал вряд ли лишил бы этого парня жизни. Но было намного разумнее запугать его заранее, сократив в будущем количество возможных проблем.

– По правилам вы должны держать дверь закрытой и не пускать меня, пока я не приложу к замку идентификационную карту, – добавил он.

Затем поискал ее под складками пончо и показал:

– Эту.

– Так приложите ее!

– Я рад, что мое предупреждение так на вас повлияло, – отметил Лукас иронично.

Он смотрел парню прямо в глаза.

– Скажите мне честно: что думаете вы? Я тот, кто должен здесь быть?

Парень не отвел взгляд.

– Я вам верю, – наконец сказал он.

Лукас кивнул и положил карту в карман.

– Идите же. Мы спешим.

– Раз мы об этом… есть ли у вас доказательства, что я – это я? – возразил парень.

Лукас усмехнулся против воли.

– Я знаю, что это вы, – заверил он его. – Но, вполне вероятно, и я немного рискую.

Лукас отвернулся и поднялся на борт. Он рисковал больше, чем «немного»; но вовсе не тем, что мог не узнать Джеймса Ранганатана, которого Трэвис показал ему на стереофото. В «Спенсер АртиСатс» решающее слово было за ӧссеанами, так что существовала реальная опасность, что пилот Трэвиса получает приказы не только от Трэвиса. Перед тем как начать все это, Лукас, конечно, размышлял, насколько велик шанс, что вместо Деймоса он окажется прямо в пасти зӱрёгала. Но ӧссенское техническое превосходство в области космических полетов было таким огромным, что заполучить неӧссенский корабль было невозможно. Раз он не собирался сдаваться, приходилось рисковать – и при этом полагаться на свою скорость и тотальное невежество Трэвиса. Теперь, когда они с парнем обменялись парой слов и Лукас выдал ему определенную дозу хильдебрандтовской язвительности, ему стало спокойнее. По крайней мере, Джеймс Ранганатан – не раболепный глупец. Лукас понизил оценку риска настолько, что даже решался поворачиваться к нему спиной.

Он погрузился в приятное, медово-золотое освещение внутри Корабля. Интерьер немного напоминал историческую театральную ложу – тот же напыщенно торжественный стиль. Четыре мягких анатомических сиденья стояли в два ряда в центре, но их можно было отодвинуть к стенам, придать им подобие кровати и отделить от общего пространства расписанной деревянной перегородкой, так что в долгих перелетах каждый пассажир мог иметь определенную иллюзию личного пространства. Кресло пилота скрывалось впереди за декоративной решеткой и алой шторой, но пульт управления, несомненно, мог быть отделен от остальной части Корабля и герметичной перегородкой. Лукас откинул штору и посмотрел на приборную доску. Здесь уже никто не симулировал Средневековье. Это был один из самых современных ӧссенских Кораблей.

«Если бы я только мог сам им управлять», – пронеслось в голове у Лукаса.

Когда Лукас еще учился на факультете астрофизики, то закончил и курс пилотов, как и тридцать процентов его однокурсников (остальные семьдесят уже давно его прошли); но его удостоверение с тех пор мирно лежало в комнате в Блу-Спрингс вместе с другими остатками заброшенных жизненных путей. О налетанных часах не могло быть и речи.

«Ну уж нет, пилотирования я должен избежать любой ценой – так же, как из принципа избегаю драк и физической работы, – заключил он. – Но возможность договориться с Ней хотелось бы иметь». Он окинул взглядом несколько подходящих мест и заметил среди хаоса приборов в кабине алый тубус с ӧссенским знаком, закрепленный в латунном кронштейне на потолке. Не было похоже, чтобы кто-либо и когда-либо доставал его оттуда.

У каждого Корабля была она – Душа, или же священный свиток, оригинальный мануал на корабельном ӧссеине, помещаемый в кабину при торжественном освящении. Для ӧссеан он был в некотором смысле важнее, чем двигатели, поскольку ӧссеанин вполне мог залезть в Корабль без двигателя, но в то же время на Корабле, у которого нет Души, он никогда в жизни не полетел бы. Свиток, однако, был совсем не похож на земные мануалы с их строгим официально-техническим стилем. Ӧссеане воспринимали это скорее как литургический стих, что для большинства людей было неудобоваримо. Редкий землянин – при условии, что он вообще знает о свитке! – станет разбираться в ӧссенских закорючках, когда та же самая информация доступна на корабельном компьютере по-терронски, еще и в интерактивной форме. Вот только без нетлога Лукас едва ли мог воспользоваться корабельным компьютером.

Кроме того, в Душе Корабля всегда было кое-что еще.

Он содрогнулся, представив, какой ужас у всех верующих ӧссеан вызвала бы одна лишь мысль о прикосновении своей нечистой рукой к Душе Корабля – не говоря уже о чтении! Что-либо подобное было дозволено лишь высшим из высших, и то – после проведения сложных ритуалов. Но он и так уже неоднократно провинился перед Аккӱтликсом, и хуже уже некуда. Пилот как раз закрывал герметичную дверь, стоя спиной к нему. Лукас не колебался ни секунды, стремительно вырвал тубус из кронштейна и засунул его под свое кресло. Алый бархат весьма кстати слился с цветом плюшевого ковра. Коварный вор наверняка бы повременил, пока Корабль не двинется в путь, а Ранганатан куда-нибудь не отойдет – подобная ситуация при трехдневном перелете определенно случится; но двери кабины пилота стандартно имели автоматический замок, и Лукас не собирался полагаться на вероятность, что пилот в один из необходимых обходов оставит дверь приоткрытой.

Тут Джеймс Ранганатан прошел мимо и сел в кресло пилота.

– Вы скажете, куда мы летим, или это тайна? – спросил он.

Очевидно, это была шутка.

– Страшная тайна, – заверил его Лукас. – Могу ли я посмотреть список имеющихся станций?

Он потянулся через пилота к панели управления и вызвал список сам – одни лишь названия без каких-либо координат, но отсортированные по прямому восхождению.

Ранганатан не сказал ничего из того, что явно крутилось в его голове; например: «Почему этот мужик пытается делать вид, что разбирается в этом?» Или же: «А почему он не вызовет список себе на нетлог?» Может быть: «Что у него тут за беспорядок?» Но он только молча смотрел. Лукас бегло листал список более восьмисот станций и сравнивал его с другим, более коротким, который был в его голове.

– Доложите в диспетчерскую, что мы летим на Ямбери IV.

Руки Ранганатана застучали по клавиатуре с утешающей уверенностью.

– Старт через семь минут тридцать две секунды, если вас это устроит.

Он помолчал.

– Вы знаете, что при старте надо…

– Конечно. Я не запущу в вас аквариумом, – заверил его Лукас.

Ранганатан удивленно поднял глаза. Затем рассмеялся.

– Отлично, и торта у вас тоже нет!

Среди пилотов всегда ходили истории о том, какие только вещи у пассажиров не взлетали в состоянии невесомости, а некоторые предметы традиционно лидировали.

Лукас вышел из кабины пилота. Стянул с себя синее пончо сланцевого оттенка и перекинул его через руку. Из сумки достал последний номер «Астрофизического вестника», что было его любимым чтением во время путешествий в космос, и засунул его глубоко в сетчатый карман кресла. Наклонившись, вытащил из-под кресла добытый обманным путем тубус и спрятал его под пончо. А затем все это, включая сумку, закрыл в шкафчике в стене.

Ранганатан Лукасу приглянулся. Застегивая ремни и шаря в поисках кислородной маски, он продолжал думать о нем – о том, кто он такой и какие выкрутасы судьбы привели его к работе водителем на Спенсеров, – и вдруг пазл сложился в его голове. Трэвис идиот – иначе и сказать нельзя! Он выбрал пилота, которому был где-то двадцать один год и двадцать один день и который, судя по всему, имел на счету первую большую неудачу. Видимо, он думал, что над таким парнем легко взять верх. Свою роль наверняка сыграла и ностальгия, а также мнимая похожесть судьбы. Но Трэвис чертовски ошибается в Ранганатане. Он достигнет всего, чего хочет.

– Старт через шестьдесят секунд, – объявил пилот в микрофон. – Всё в порядке?

Лукас лишь нажал зеленую кнопку на подлокотнике кресла, не став отвечать. И еще одну. Золотистое освещение в кабине потихоньку слабело, будто он и правда находился в театре.

«Ибо свет наполняет чувства, а чувства, как пьяные торговцы, перекрикивают Истинный голос, – всплыл в его голове стих на корабельном ӧссеине. – Голос Божий, Голос Аккӱтликса, а песнь его тиха и могущественна, когда душа открывается Вселенной».

Кабину залила тьма.

Старт был быстрым и гладким, весьма успешным. Лукас в темноте с закрытыми глазами ощущал изменения гравитации – чувство скорости и чувство падения… чувство угрозы и чувство головокружения. За полчаса они добрались до орбиты. Установилась искусственная гравитация. Абсолютная тишина из внешних микрофонов дала ему понять, что они покинули атмосферу. Теперь они были посреди Небытия.

Лукас закусил губу. Задумчиво провел ладонью по панели управления на подлокотнике кресла. Он здесь один. У пилота много работы. Ему не до Лукаса. Ничто не мешает ему поддаваться сколько угодно одному глупому извращению. «Ну же, Лукас, стоит ли оно того, черт возьми? – думал он с иронией. – Звездочки в твои годы, тем более ты в космосе как минимум сто пятьдесят шестой раз. Может, лучше почитаешь… или включишь порно и выпьешь виски, как любой порядочный генеральный директор в своем лимузине?..»

Но он знал, что не сможет устоять.

Он никогда не мог устоять.

«Ну, хорошо, я должен проверить, – заключил он наконец. – Что, если космос с того последнего полета перекрасили в желтый или переместили Канопус в Лиру, а Вегу под эклиптику? Было бы неприятно не узнать об этом».

Едва он привел этот аргумент, здравый ум ненадолго оставил его в покое и позволил мистическому «я» насладиться моментом. Лукас нажал очередную кнопку на подлокотнике и открыл створки в потолке.

И затаил дыхание. Долго сидел молча, откинув голову, и зачарованно наблюдал. Космос был невероятно близко, за тонкой стенкой, почти на расстоянии вытянутой руки, а желание проломить стенку и слиться с ним было болезненно острым. Он погружался в пустоту всей душой, как будто тонул в воде. Пустота каждый раз засасывала его с такой силой, что он почти терял рассудок, и разливалась в нем с поразительным упорством. И в этот раз было не лучше. Он знал, что этого не миновать, и был абсолютно бессилен – против этой удушливой, головокружительной гармонии.

Космический круг Совершенного Бытия.

В его мозгу что-то перевернулось, переключилось в более удобное положение. Гипнотизирующий звук корабельного ӧссеина парализовал его, он наполнял все тело, звенел в ушах. Лукас вдруг осознал, что тихо шевелит губами. Он делал это неосознанно: его память спонтанно и без усилий выдавала стихи Культа Кораблей – они крутились в голове, такие подходящие, такие меткие, и навязчиво требовали произнесения. Ӧссеане, чья цивилизация достигла космического века не одно тысячелетие назад, ощущение головокружения от космоса давно воплотили в своей литургии; можно было утверждать, что Культ Кораблей образует ядро их веры, поскольку и сам Аккӱтликс был сущностью космической. Слово за словом льнуло к звездной картине и невероятно сильно резонировало то ли с настроением Лукаса, то ли с космической энергией, то ли бог знает с чем еще. Он прочел восемь первых псалмов «Воззвания к Небытию» и никак не мог остановиться. Девятый, десятый, одиннадцатый. Они прорывались изнутри. Лукас не мог даже думать на родном языке.

Двенадцатый – и последний.

Вдруг на глаза навернулись слезы – всего две, в уголках глаз, причем очень симметрично и деликатно. Без всякой шумихи они скользнули по лицу, обращенному к небу, по вискам и пропали в волосах над ушами. Лукас не пытался сопротивляться. Какая разница? Он чувствовал себя сгоревшим изнутри. И настала милосердная тьма.

Его мысли заполонили совсем иные звезды – звезды, которые он когда-то видел не из Корабля.

Из самого темного из всех мест.

Отец поднимает глаза от бумаги.

– Так вот что ты для себя выдумал, мальчик?

На его лице мелькает выражение, которого Лукас совершенно не ожидал.

Испуг. Сострадание. И настоящее замешательство.

«Он удивлен, – мрачно думает Лукас. – То есть я хватил через край». Но отступать нельзя. Он собирает в кулак все достоинство и расплывается в надменной улыбке.

– У меня нет лишних шести недель. Для меня выгоднее этот вариант, чем твои предложения.

Отец смотрит в его глаза с язвительной иронией.

– Для меня тоже, Лукас. Конечно, при условии, что цель моей жизни – нанести тебе травму посильнее, не так ли?

Его губы кривятся – ирония на мгновение сдает позиции и сменяется горечью. «Ему действительно жаль, может быть, он совсем не хотел, чтобы все зашло так далеко, и он от всего сердца теперь хочет простить меня, – думает Лукас. – Ну же, папа, сделай это, если хочешь удивить меня!» Но в этот момент глыбы льда вновь приходят в движение и маска возвращается на место.

– Так и быть, я принимаю твое предложение, – заявляет отец. – Я накажу тебя, как ты сам для себя выбрал. Но признáю, я бы к такой мысли сам не пришел.

– Я рад, что это произвело на тебя впечатление, – выдавливает из себя Лукас, стараясь не впадать в полное отчаяние.

Каникулы. Жарко и душно; воздух в комнатке затхлый и совершенно неподвижный. В ней нет кондиционера. Нет окон. Нет мебели. Камень и металл.

– Я бы попросил твой нетлог, Лукас.

Лукас без слов стягивает браслет. Вероятность, что отец забудет отключить ему доступ в Сеть, с ее множеством игр и фильмов, он оценивал примерно на половину процента, так что даже не разочарован.

На самом деле никаких чувств у него нет. Никаких мыслей. Только жуткий страх.

Пока светло, он осматривается и отмечает в памяти, что где лежит: бутылки с водой и ӧссенским чаем справа, ведро слева. Очень просто. Видеть ремни дрӱэина на щиколотках необязательно – они уже затвердели от жары как кусок высушенного дерева, и нет угрозы перестать их чувствовать. Оковы соединены длинным канатом, протянутым сверху по кругу. Ноги могут быть в полуметре над полом. Или он может стоять на одной. Или же на всем этом повеситься.

– Я оставляю тебе старый телефон со своим номером на случай, если произойдет критическая ситуация, – добавляет отец. – Но помни: если ты воспользуешься им без целесообразной причины, тебе придется выбирать из двух оставшихся вариантов. Вопросы?

«Погаси уже свет! Уходи! Не смотри на меня, когда я здесь как свинья на крюке мясника!» – кричат в голове Лукаса отчаяние и стыд.

– Нет.

– Ты не передумал?

– Нет.

Сумрак. Еще темнее, когда закрылась дверь. И наконец абсолютная тьма, когда гаснет и свет в коридоре. Звук отдаляющихся шагов. «Я мог бы воспользоваться моментом и писать хорроры, – думает Лукас. – Что-то вроде Эдгара Аллана По; но моя литературная карьера, скорее всего, провалится от отсутствия великих идеалов и недостатка крыс.

И вообще, зачем описывать простую действительность?»

Глаза привыкают к темноте, но нет ни единого отблеска света. Лукас касается ступнями каменной стены. Он беспомощен, как черепаха, перевернутая на панцирь. В голове шумит кровь, а спина влажнеет от пота. Медленно, со скрипом он пропускает в свой разум эту страшную мысль. Это то же самое чувство, как когда человек стоит на ступеньках у ледяного бассейна.

Неделя?!.

Неделю – здесь, в темноте, связанный, голодный, один?!.

Но на такой ужасающий океан времени его фантазии не хватает.

Он судорожно сжимает в ладони телефон и борется с желанием позвонить сейчас же. Просить. Сказать отцу, что передумал. Что угодно! Изо всех сил он старается взять себя в руки, но страх на вкус как опилки с клеем – удушающий комок, после которого в горле все пересыхает. Лукас упрямо сглатывает и размышляет, как долго он сможет выдержать… и каковы второй и третий варианты… и вообще, сколько он будет перекатывать их оба в голове без надежды на однозначное решение. «Вот увидишь, Лукас, через пару часов ты размякнешь, как масло, – думает он с плотоядной язвительностью, которая обычно ему помогает. – Ты будешь вымаливать, чтобы он тебя отпустил. Лыжи к черту. Каникулы к черту. Самоуважение тоже. А пока не решишься, будешь тут корчиться, смотреть на несчастную зеленую кнопку на допотопном телефоне и раздумывать, нажать ли ее».

Лукас ненавидит мучительную нерешительность. И потому тут же решает: «Я хотел этого – пусть так и будет!»

Один взмах руки – и вот он слышит лишь свист во тьме и глухой металлический звук, когда телефон сталкивается с противоположной стеной. Разбитый – наверняка. Непригодный к использованию – совершенно точно. Для Лукаса точно, ведь ему теперь до него никоим образом не добраться.

Какое-то время он не верил, что действительно это сделал. Затем в нем разлилось блаженное облегчение человека, за которым только что догорел мост. А прямо за ним вновь ужас. У него больше нет выбора. Ему ничто не поможет. Он перерезал спасательную веревку.

Тем временем отец живет с уверенностью, что у Лукаса есть телефон. Он не придет посмотреть. Вообще. Никогда.

До Лукаса медленно начинает доходить, на какой ад он себя обрек. Он лежит в ледяном параличе и уже чувствует намеки – легкие, будто пробует первые соленые капли моря, которое должен будет выпить до дна. Он будет пить, пока не захлебнется: оглушающую тишину, ослепляющую тьму. Крайний недостаток внешних стимулов. Ничего, за что могло бы зацепиться сознание. Боже, у него ведь даже нет часов! Из тишины и темноты наступает все отчетливее единственная реальная вещь – дискомфорт. Он так здорово все продумал, что не может встать, ходить, сидеть и даже толком уснуть. Уже сейчас ноги немного болят от неестественного положения. Через пару часов это станет невыносимым. Кроме того, придет чувство голода.

Уже завтра он будет на дне, физически и психически. Он будет кричать до хрипа, терять сознание и рыдать. А через семь дней…

Через семь дней сойдет с ума.

Лукас медленно вдохнул и открыл глаза. На самом краю его сознания что-то шевелилось – вспышка цветов вне поля зрения, от которой то тут, то там что-то оторвется и вольется внутрь: тут свет, тут какая-то фигура. Его охватил соблазн открыть двери, покинуть воображаемый прочный дом здравого смысла и скользнуть в это бесформенное сияющее великолепие, как рука проскальзывает в герданский шелк: погрузиться в воспоминания и исчезнуть в них как в зыбучих песках, лучше навсегда. Его губы невольно растягивались в улыбке.

Нельзя сказать, что воспоминания о той неделе в отцовской темнице были плохими… и хотя к ним поначалу так сильно примешивался страх. Наоборот, страх был даже необходим для контраста. Лукас, конечно, знал, что в свои восемнадцать лет провел семь дней на грани полного физического упадка, что могло привести к различным странным психическим состояниям. Уже потом он все себе красиво рационализировал, а лишнее тщательно спрятал в глубинах сознания. Также он извлек из этого уроки и запомнил несколько вполне определенных жизненных мудростей. Во-первых, галлюцинации могут казаться весьма реальными, если в распоряжении человека нет исходной системы чувств; во-вторых, даже если эта система есть, она весьма ненадежна, потому что чувства способны обмануть человека настолько, что он может смотреть с открытыми глазами вокруг и не понимать, окружает его свет или темнота; в-третьих, такие прекрасные абстрактные понятия, как «сознание», «космос» и «бесконечность», вполне, конечно, хороши, но в момент, когда реально приближаешься к их настоящему значению, они перестают иметь смысл. И, наконец, четвертое – Бога зовут не Аккӱтликс, и у него точно нет четырех ног.

Первый час Лукас практически отсчитывает по минутам. Второй уже растворяется в неопределенности. И он проваливается в безбрежную пустоту, в которой нет критериев места и времени. Вдруг ему кажется, что время идет в обратную сторону… а потом даже – что совсем теряет направление. Носится по кругу. Границы мира отступают. Это пугает. В это трудно поверить.

Это красиво.

Позднее он неоднократно думал, что его отец был садистским чудовищем, раз допустил такое, но с истинной сутью вещей это никак не было связано. Было даже совсем не важно, что это событие в его памяти было заключено в квадратные скобки скепсиса, и он отказывался включать его в любые свои рассуждения. Враждебное отношение его вечно язвительного сознания не могло изменить реального положения вещей.

Это чувство безграничности осталось в нем и стало центром его мира. Это был именно такой мистический опыт, о котором так мечтала Фиона Фергюссон.

Один из самых удивительных опытов, которые случались в его жизни.

Глава двадцать первая Сланцевый змей

– Мы в воздушном коридоре, управление автоматическое. Пять часов двадцать семь минут до начала приближения, – объявил Ранганатан в микрофон.

Было слышно, как он расстегивает ремень. Тут же он распахнул шторы и высунул голову.

– Чего-нибудь желаете?

Лукас с большим усилием пришел в себя.

– Утром, – рассеянно сказал он. – Но вы ешьте на здоровье.

Его голос был хриплым. Он все еще не мог оторвать глаз от неба над собой.

– Вид просто шикарный, да ведь? – проронил Ранганатан. – Можно я тут сяду на минутку? То есть… шеф никогда не открывает створки, а впереди все едет на симуляции.

– Конечно, вы только посмотрите, – сказал Лукас.

«Большой босс Трэвис теряет сознание перед плодами ӧссенской письменности, а створки никогда не открывает – как занимательно!» Он припомнил мандалу Трэвиса, его внутреннюю непрочность и отчаянную набожность и наконец справился. Просто закрыл глаза. Руками потер лицо и расстегнул ремень.

В нем разливалось ноющее отчаяние. Он почти осязаемо чувствовал, как опять упускает то, что было на расстоянии вытянутой руки. Ему никогда не удавалось поймать это. В конце концов… ему никогда не удавалось это даже толком по-человечески назвать.

Лукас вздохнул. «Астрофизический вестник» торчал из кармана кресла едва ли в десяти сантиметрах от его руки и предлагал спасение. Когда не можешь что-либо поймать – протяни руку! Кроме того, что это было оригинально, у Лукаса была еще одна причина таскать с собой «Вестник» в каждый полет. От священного экстаза, наступающего после встречи лицом к лицу с бесконечностью открытого космоса, лучшим лекарством была доза мелких споров и интриг в старой доброй Академии. Это всегда срабатывало – прочитать, кто кого обозвал дилетантом, кого выбрали председателем Академического сената и кого этот выбор не устроил. Стоило только услышать крик души, как тяжело в нынешнее бескультурное время получить грант, и сразу становилось понятно, какая она, истинная реальность без прикрас. В общем, все священное пропадает в серой ничтожности.

Ранганатан сел в кресло по левую руку от Лукаса. Он прокашлялся:

– Послушайте… Гм, вообще… как мне вас называть?

– Саруман, к примеру.

– Саруман? Из Ортханка? – прыснул Ранганатан.

– Признаю, это не комплимент, – согласился Лукас. – Чего еще ожидать от прозвища, которое тебе дала старшая сестра.

Он включил точечный светильник, опустил спинку и снял с запястья бесполезный нетлог, чем удовлетворил свою потребность в комфорте. Хотел начать читать, но Ранганатан продолжал вертеться в своем кресле и украдкой его рассматривать.

Лукас вздохнул и посмотрел ему в глаза.

– Понимаете, Джеймс, не то чтобы я вам совсем не доверял, – заявил он. – Но, если вы ничего не будете обо мне знать, это убережет от проблем нас обоих. Я не хочу от вас требовать лгать из-за меня ӧссеанам.

Ранганатан вытаращил глаза.

– Лгать ӧссеанам?!

Увидев его реакцию, Лукас мысленно выдохнул: если истинные боссы Спенсеров и хотели от этого парня чего-либо и когда-либо, то точно не на регулярной основе.

– Я просто подумал. Ведь это ӧссенский Корабль, который принадлежит ӧссенской фирме, – произнес он и пожал плечами.

– «Спенсер АртиСатс» – это земная фирма!

– Ага, – сказал Лукас. – Ну, тем лучше. О чем вы хотели спросить?

– Просто хотел узнать… ну, то есть… из-за того, что я там оставил ту дверь открытой… – Ранганатан замялся. – Вы пожалуетесь шефу?

Лукас не верил собственным ушам. Его никогда не переставала удивлять чрезмерная покорность людей, которым никогда не приходилось сопротивляться авторитету; их простодушное рвение и страстное стремление положить свою голову на плаху, лишь бы получить сертификат о своей невиновности. «Когда собственная совесть молчит, попроси об отпущении грехов». Будь у него такой же недостаток инстинкта самосохранения, он не выжил бы в доме своего отца и одного дня.

– Хорошая идея! Думаете, мне стоит вас сдать? – проронил он с улыбкой.

– Но… – Ранганатан бросил на него испуганный взгляд.

– Так да или нет? Не хотите ли вы сами сейчас же позвонить шефу?

Лукас видел, как парень в замешательстве закусил губу.

– В общем, никогда этого не делайте, Джеймс, – договорил он. – Никогда никого не спрашивайте, в каком положении вы находитесь, иначе дадите им над собой власть. Прямую инструкцию к шантажу! Провалы можно загладить как угодно, но едва вы начнете для душевного спокойствия выяснять свои баллы, то сразу обратите внимание всех, что идет подсчет – и его ведете не вы.

Лукас вздохнул. Он не привык поучать людей, потому что обычно это не имело смысла; однако с этим парнем еще не все было потеряно. В его широко раскрытых глазах зародилась тень сомнений: неплохая отправная точка для дальнейшего обретения свободы.

– Возвращаясь к вашей проблеме – я выгляжу как человек, который пойдет жаловаться Роберту Трэвису и будет требовать разобраться именно его?

Ранганатан все еще выглядел озадаченно.

– Нет, – пискнул он.

– Не сомневайтесь, что в случае необходимости я прополощу вас в дегте и перьях собственноручно, – заверил его Лукас и наконец вытащил журнал.

Ранганатан и тут не сдержал своего любопытства.

– Это же новый «Астрофизический вестник»! Там пишут о теореме Энгельмана?

– В приличном обществе не принято говорить о Р-А-пространстве, – зевнул Лукас.

Он пропустил свои любимые передовицы, которых так ждал, и начал листать специальную часть.

– Я тоже каждый раз ищу и каждый раз разочаровываюсь. Ни капли желаемой информации.

– Вот-вот появится, – заявил Ранганатан.

– Еще семнадцать лет назад должно было появиться, – согласился Лукас.

Он улыбнулся парню.

– Так что же, физика внепространства? Желанная специальность, из-за которой вы убиваете год жизни в качестве пилота?

Ранганатан вздохнул.

– Ну а что, с первого раза не берут просто никого! – упрямо ответил он. – Когда Кораблем управляет компьютер, я могу в тишине учиться. А налетанные часы пригодятся, потому что исследования всегда проводят на внешних планетах. Мне не придется оплачивать водителя для полетов между Плутоном и Землей.

– А вы хорошо всё продумали, – согласился Лукас.

– Сейчас, например, на Плутоне построят новый ускоритель. Вместо того, который должен быть на Ганимеде, – заметил Ранганатан. – Знаете, как там тогда те сумасшедшие по ошибке подняли его на воздух, когда принялись за ӧссеан.

– Не построят, – сказал Лукас. – Какое-то время будут вестись страшные бои, парламентская комиссия станет исследовать вопрос, ученые напишут петицию, экологи с Плутонеллы другую, жители Плуто-Сити третью. Губернатор на Плутоне даст добро, конгресс же откажет, организуют сто пятьдесят собраний, пройдет бесконечно долгое предварительное рассмотрение, а потом на последнем заседании его окончательно вычеркнут из бюджета, будто его и не было. Я уже давно слежу за этими делами. За последние двадцать лет это уже шестая попытка, считая Латӧ, построить такой ускоритель в Солнечной системе.

– Правда уже шестая? Ужасно. Не понимаю, разве они не могут выбрать место, которое устроит всех?

– Это печально, – согласился Лукас. – Множество интеллигентных людей посвящает этому сумасшедшее количество времени и усилий. Но никогда ничего не выйдет.

– Вы страшный пессимист, господин Саруман.

– Нет же. Я лишь думаю, что нет смысла баламутить воду в нижнем течении, если жаба сидит наверху у истока. Если вы однажды ринетесь в этот бой, Джеймс, старайтесь двигаться к источнику. И, по возможности, думать, кто выиграет оттого, что что-то произойдет или наоборот.

Лукас закусил губу – опять он начинает поучать Ранганатана! Рассудив, что менторства уже было достаточно, он больше ничего не добавил.

Не меньше часа они обсуждали нынешнее состояние и будущее науки, сущность Р-А-пространства, кулуарные битвы на факультете астрофизики, воспоминания Лукаса и планы Джеймса. Из молодого пилота фонтаном бил восторг и рвение к науке. «Какая редкость – такая вера», – думал Лукас, и в его душе нарастала тоска.

Его собственную веру во Вселенную пошатнуло познание.

Бойня в Латӧ, из-за которой семнадцать лет назад не состоялись плазмолыжные гонки на Ганимеде, долго была главной темой в Медианете. В то время Лукас придерживался всеобщего мнения – то есть что это была страшная, но вполне предсказуемая вспышка ксенофобии, которая произошла при слишком тесном сожительстве людей и инопланетян. Колонисты с Латӧ свихнулись от вечного трёигрӱ, которому подвергались ежедневно, так что в один момент напали на невинных ӧссеан лишь из-за того, что их кожа другого цвета, но при этом они дышат тем же воздухом той же тесной базы. Ясное дело. И хороший повод стыдиться, что человек – тоже землянин. До сих пор все боялись, чтобы их никто случайно не обвинил в ненависти к чужакам – или как минимум в недостаточной политкорректности и избыточной антипатии, – так что от дружелюбия и открытости могли теперь надорваться.

Но здоровое недоверие будет всегда, когда речь идет об ӧссеанах.

Уже позже Лукас сформировал мнение о том, что тогда произошло на Ганимеде, – но он не стал бы его кому-либо навязывать. Ӧссеан сложно было в чем-либо обвинить. Мысль, что бойня в Латӧ была их нападением на людей, казалась абсурдной. Ведь люди в Латӧ вообще не умирали! Погибла всего-то сотня землян – несколько предполагаемых стрелков и целый полицейский отряд, который пытался обезвредить террористов, а также кучка людей, которые в момент разгерметизации как раз находились в ӧссенской части базы. В остальном пострадали только ӧссеане.

Только ӧссеане. Невероятное количество ӧссеан.

Около пяти тысяч ӧссенских штатских, техников и ученых, работавших над постройкой ускорителя.

Финал был занимательный: ганимедское правительство тут же попыталось изгнать всех ӧссеан, аргументируя это грозящей им на планете опасностью. Это было весьма странное решение – к тому же оно вызвало во всей Солнечной системе столько протестов и возмущений, что правительство было вынуждено незамедлительно его отменить. Ведь ӧссеане были жертвами, а не преступниками, а кому-то хватает бестактности пытаться выслать их из страны? В последующие годы никто не позволил бы себе подобное, какие бы обстоятельства ни наступили. Все тихо вздохнули с облегчением, когда Ӧссе не отплатила возмездием, но бойня в Латӧ в любом случае стала переломным моментом. С того дня, кроме трёигрӱ, у людей появилась еще одна причина опускать глаза при встрече с ӧссеанином – стыд.

Конечно, при взрыве пострадали и часть жилого купола, и комплекс лабораторий, а также тот самый прекрасный, суперсовременный ускоритель реатронов – частиц, предположительно происходящих из Р-А-пространства, – который ӧссеане там строили по заказу руководства Всемирного союза Земли. «Но что значит материальный ущерб в сравнении с утраченными жизнями?» – пафосно стенали все газеты. Что само по себе было чистой правдой.

Лукас не строил никаких теорий о событиях в Латӧ. Отвращение ко всему, что напоминало об отце, было таким сильным, что в последующие семь лет он искренне пытался забыть, что Ӧссе вообще существует. Он учился на астрофизика и старался верить, что ему действительно удалось окончательно изменить направление, которое его жизни пытался задать старый профессор. Иногда он скрепя сердце пользовался знанием ӧссеина и зарабатывал переводами, чтобы было чем заплатить за девушек в ресторане, но это было временно – лишь небольшой компромисс, студенческая подработка перед тем, как он начнет зарабатывать наукой. Бывало, в его мыслях неожиданно всплывал тот или иной ӧссенский стих. Бывало, его охватывали сомнения – прежде всего в том, что у него есть хоть какой-то талант к науке.

Дипломную работу Лукас писал о теореме Энгельмана. Это была увлекательная работа, но бился он над ней долго. Ему нужно было лишь определить параметры одной из плоскостей внепространства при обычной изменчивости, то есть, по сути, ничего новаторского – и с лучшим компьютером, доступным ему в те времена, он делал это год. Вскоре Лукас понял, что Нобелевская премия ему не светит – однако если бы кто-то когда-нибудь доказал, что изменчивость Энгельмана непрерывна, а пространство Рамсфелда-Андерсона действительно трехмерно, то он бы обязательно ее получил. Это стало бы большим прорывом. Путешествовать стало бы безопасно, еще и без ӧссеан.

Интересная тема.

Конечно, он следил, что та или иная исследовательская группа публиковала о Р-А-пространстве, и составлял список публикаций за последние десять лет. Дальше всех тогда продвинулась группа ученых именно из Латӧ. Его немного удивило, что после бойни уже никто из них ничего не писал.

Он подумал, что они погибли. Но тут же выяснил, что они выжили без какого-либо ущерба – если не считать утрату ускорителя, работа над которым была их надеждой. Другое дело, что именно они, те, кто был на пороге открытия, не сделали никакой головокружительной карьеры в физике. В ту минуту, когда он сидел у терминала в читальном зале факультета астрофизики и не дыша изучал их жизненные пути, от бойни в Латӧ его отделяло шесть лет. Ничего революционного он не выяснил. Некоторые из команды нашли себе хорошо оплачиваемые должности в другом месте, пару человек выгнали за непригодность, а некоторые все еще работали по специальности, но никто из них уже не публиковал ничего существенного. У них почти не было цитирований. Лукас попытался разыскать их под предлогом написания дипломной работы, и с некоторыми даже разговаривал лично, но дело это было туманным. Даже им самим не казалось, что что-то случилось. Никакой катастрофы. Их просто покинуло вдохновение, прозорливость и талант.

Этого не хватало, чтобы Лукас начал искать какой-то заговор. Нужно быть параноиком, чтобы на основе слабого подозрения строить конспирологические теории. Но он знал об Ӧссе достаточно. Стоило появиться подозрению, что ӧссеане могут препятствовать земным исследованиям, – и он начал видеть уничтожение ускорителя в ином свете. Он не сомневался, что, услышав факты о событиях на Ганимеде, благоразумный землянин сделает единственный возможный вывод. Для саботажа с ӧссенской стороны слишком много погибших. Землянину чужда мысль, что таким огромным количеством жизней можно так просто пожертвовать из-за какого-то устройства. Любые материальные убытки всегда на втором месте. Так что никому не придет в голову видеть в этом суицидальную атаку ӧссенских ассасинов, которые попытались воспрепятствовать конкуренции в межзвездных полетах. Но Лукас мог без труда представить себе, как пять тысяч ӧссеан вполне осознанно готовятся к массовой жертве, которая должна не только ликвидировать устройство, но и перевернуть привычный порядок мира, обеспечив Аккӱтликсу власть на Земле посредством чувства вины. Да, это было абсурдно. Но ӧссеане мыслят именно так. Они могли буквально заставить бедных террористов поднять себя на воздух, чтобы добровольно стать жертвами.

Постепенно Лукас все тщательно обдумал. Он пришел к выводу, что судьба ученых и уничтожение ускорителя – на самом деле не зависящие друг от друга события, которые связаны лишь частично: лучшие ученые были именно там, где строили лучший ускоритель. А совпадение по времени свидетельствовало скорее о том, что ӧссеане решили действовать именно сейчас, чем о том, что взрыв на базе был сам по себе средством манипуляции. Лукас расследовал дальше и выяснил, что впоследствии потеря вдохновения случалась и в других местах Земли, в других командах. Иногда он приходил в ужас. Иногда смеялся.

Боже, какая глупость! Он решил, что, если искать во всем скрытый умысел, можно сразу поверить и во всемирный заговор, вуду, масонство, оккультизм, микроскопические вертолеты и интриги деревенских учителей, которые коварно тянут за нитки и с помощью скрытых передатчиков управляют миром. Но, как бы то ни было, незамедлительно его настигло осознание кое-чего другого. Лукас наконец понял, что` его на самом деле привлекало в астрофизике: на индивидуальном уровне это был способ отомстить отцу, а на мировом – возможность уменьшить ӧссенское технологическое превосходство. К сожалению, вера оставила его буквально за долю секунды – без всяких церемоний, меж двумя нажатиями клавиш на терминале. Он вдруг увидел, что нет смысла из упрямства проводить свою жизнь, пытаясь открыть что-то, что давно уже открыли на Ӧссе. Ӧссеане владели этими знаниями, а землянам в их поисках незаметно пытались препятствовать. Если кто-то с Земли будет приближаться к открытию, ӧссеане его остановят.

Он размышлял, что делать со своей жизнью. Вышли бы отличные газетные заголовки: он уходит из университета в последнем семестре, добывает огнемет, как великий мститель отправляется в ӧссенский квартал и всех расстреливает! Но он был недостаточно фанатичен. Ему было ясно, что, стреляй он даже вовсю, эффект подобного мероприятия будет ограничен локально – более того, в духе Латӧ Ганимед, результат сыграет на руку ӧссеанам. В параноидальной ненависти нет смысла. Верный путь – хорошенько узнать врага.

Чтобы найти жабу у источника, он должен отправиться на Ӧссе.

Ему было почти двадцать пять лет. Оставалась еще пара экзаменов. Лукас разумно рассудил, что университет лучше закончить. Едва он получил диплом, его жизнь вновь перевернулась с ног на голову. Книги об астрофизике он забросил в шкаф, а вместо них вытащил ӧссенские свитки. Освежил все, что забыл, а подобного было много. А затем начал учиться – в том же стиле, как в прежние времена, но на несколько часов в день больше. Чтобы решиться надеть наушники с инфразвуком, ему пришлось проглотить примерно полтонны гордости.

Но он смог.

Он действительно попал на Ӧссе.

Чтобы узнать, что все далеко не так просто.

Три часа ночи.

Глаза Лукаса закрывались. Он чувствовал себя разбитым после того, как днем пытался кататься на лыжах на старости лет; кроме того, позади была лихорадочная неделя, полная всевозможных приготовлений. Лучше бы пойти спать, но он знал, что не может. Без нетлога у него нет будильника, а где-то через час придет время сказать Ранганатану, что пора сменить курс. Потому он листал «Астрофизический вестник», пока не наткнулся на статью о плотности внепространства, наполненную уравнениями. Это был именно тот уровень усилия ума, который необходим, чтобы не уснуть.

Он увлекся чтением. Ранганатан сидел и играл со своим нетлогом.

– Послушайте, господин Саруман… – вдруг заговорил он.

– Да?

– Могу я предположить?

– Что?

– Цель полета. На самом деле мы летим на Марс.

Лукас медленно отложил журнал и посмотрел на него. Он даже не пытался отрицать.

– Почему вы так думаете? – только и спросил он.

– В те времена у Ямбери IV были такие же координаты.

– На координаты я даже не смотрел! Ямбери я выбрал случайно.

– Нет! Вы хотели, чтобы все выглядело, будто вы выбираете случайно! Но у вас наверняка был список, отсортированный по прямому восхождению.

Лукас заложил руки за голову.

– А если и так? Одной координатой не определить телесный угол, разве нет? Как бы я узнал, что в склонении они не отличаются?

– Я тоже не понимал… но потом до меня дошло, что цель, скорее всего, лежит в плоскости эклиптики. Когда объекты находятся в одной плоскости, одна координата уже есть. То есть вам нужно было просто помнить, какие еще станции есть в эклиптике, и выбрать ближайшую из списка.

– Как просто, дорогой Ватсон, – согласился Лукас. – Кстати… склонения было бы недостаточно?

Ранганатан лишь закатил глаза.

Лукас рассмеялся, увидев выражение его лица.

– Хорошо, вы правы, – допустил он. – Но не Марс, а Деймос II. Так что бегите и поверните, а потом пойдем спать.

Ранганатан встал с победной улыбкой. Но тут же замер.

– Д-альфа, – пробормотал он.

– Не говорите, что вы читаете новости! – возмущенно сказал Лукас.

Ранганатан все больше ему нравился, потому он решился на дополнительную дозу искренности.

– Мне нужно весьма неофициально доставить на Землю одного д-альфийца.

Ранганатан больше не улыбался. Он запустил руку в волосы.

– Боже, это будет полный провал, – пробормотал он. – Боров знает об этом?

– Как вы его называете?!

Ранганатан покачал головой и вытер вспотевшие ладони о штаны.

– Так вот. Может, сначала будем лететь будто бы на Нео Брно, а потом прямо перед ним повернем на Деймос?

– Отличная идея. Скажем, что едем в гости к Полу Лангеру. У него там вилла.

– К тому плазмолыжнику?

– Ага.

Ранганатан бросил на него последний взгляд, в котором смешались отчаяние и коварство, и направился к креслу пилота.

– Джеймс?.. Кем вы окрестили меня? – крикнул ему вслед Лукас. – Тоже Боров?

Ранганатан замялся на мгновение. Затем рассмеялся.

– Ну уж нет! Вам такое вообще не подходит – Саруман, кстати, тоже! Вы сланцевый змей, – бросил он через плечо и исчез за алой шторой.

Лукас усмехнулся про себя. Это отлично подходило к позднему ночному состоянию мысли, в котором он сейчас пребывал. В его памяти четко хранились последствия той недели в отцовской темнице – а из них конкретно то, как он страшно напился с Полом Лангером и обсуждал с ним вопрос тотемных животных.

– Сланцево-серый змей, еще и с вороньими перьями? Вы правы, Ранганатан, – сказал он тихо. – Это именно я.

Свет. Одна лишь лампочка, но Лукас все же вяло закрывает ослепшие глаза. Ему кажется, что его сознание и чувства – это стальной агрегат, сотни зубчатых колес, которые укатились во тьму… а теперь медленно встают обратно на свои места. Он все еще не может их досчитаться.

Где это? И куда делись все Голоса и Звезды?

Шаги отца.

– Лукас? Ты меня слышишь? Можешь меня видеть?

Самое странное: отец вдруг падает на колени и берет его за плечи. Неуклюже сжимает его в объятиях. Ему не очень удается: у отца для таких нежностей слишком костлявое тело, слишком жилистые руки. Но Лукас не в состоянии сопротивляться.

Он не в состоянии даже пошевелиться.

Отец отнимает руки Лукаса от его лица. В его глазах он в конце концов обнаруживает достаточно сознания и жизни, так что перестает его трясти.

– Мальчик-мальчик… ты невероятно упрямый, – говорит он со вздохом.

Лукас не может ворочать языком, что, вероятно, и к счастью.

То, что отец говорит о его невероятном упрямстве, кажется ему глупостью.

На лице Лукаса нет выражения. Вместо лица – деревянная маска. Опухшие губы не закрываются. Торчат из этой маски как лопнувший стручок.

– Хочешь пить?

Взгляд отца на бутылки у стены.

– Что же ты так мало пил?

Он тянется за бутылкой и подает ее. Открывает. Наклоняет. Лукас прикрывает глаза от наслаждения. Вода теплая и противная, но сейчас, чувствуя ее во рту, он почти теряет сознание от блаженства. Он поперхнулся. Забирает у отца воду и жадно льет ее в себя. Он так долго отказывал себе в этом. Так долго лежал, сжав руку именно на этой бутылке, с прилипшим к нёбу языком, и говорил себе – не сейчас… не сейчас… еще чуть-чуть. Ему кажется, эту жажду он не утолит уже никогда в жизни.

– Почему? – спрашивает отец. – Почему ты это сделал? У тебя ума нет?

Лукас заканчивает с одной бутылкой и тянется за другой; он пьет спокойнее, но жажда все такая же жгучая, такая же сильная, будто добралась до глубины нёба или до мозга костей. Ему хочется влить себе воду в вены вместо крови. Но вдруг он больше не может пить. Его тошнит. Желудок отяжелел, как у того волка, которому зашили в брюхо камни.

– Почему, Лукас, ты ответишь мне? – повторяет отец с долей яростного нетерпения и трясет его за плечо. – Это серьезно! Разве ты не знаешь, как опасно обезвоживание?!

«А что ты знаешь, – тянется в голове Лукаса. – Что ты можешь знать об этом. О тьме. О тишине». Нет, он не хочет отвечать. Он вообще не хочет об этом говорить; нет ни малейшего желания описывать отцу подробности первых часов погребения заживо. Весь процесс, когда страх рождается, разрастается и пирует человеческой мыслью… когда из бесформенного комка опасений вырастает отшлифованное орудие страданий.

Но он помнит. И будет помнить.

Сначала это лишь мелочь, мимолетная Идея, из которой быстро вылупляется Представление. София на каникулах. Лукас солгал всем друзьям, что тоже уезжает на пару дней. О том, что он на самом деле отбывает безумное, непостижимое, идиотское наказание, знает только отец. Больше никто. А что, если. А вдруг. Случайно. Возможно.

«Вдруг отец решит, что больше не хочет меня видеть, – размышляет Лукас от скуки. – Ну а что, я ведь его разочаровал. Ему не нужно убивать меня топором. Пальцем шевелить не нужно. Никакого насилия, звуков, грязи. Достаточно просто… подождать».

Глупость. Но на зерно страха варианты наматываются как паутина. Ведь необязательно это делать со зла! Отец может по несчастью упасть на лестнице – такое бывает. Сломать ногу и остаться на полгода в больнице. Или срочно уехать. Или просто погрузиться в работу и не следить за временем. Или застрять в лифте. Получить инфаркт, инсульт, Эболу, сибирскую язву, остаться парализованным. Быть захваченным ӧссеанами. Потерять память. Умереть.

Что угодно.

Лукас всегда думал, что у него плохая фантазия.

Заблуждение. Она слишком хорошая.

«А если он не придет, я смогу убить себя или просто буду медленно умирать? – думает он. – Говорят, можно перекусить себе вены… но это больно и мерзко, фу! Но я не узнáю, что неделя уже прошла. Я буду надеяться. Я буду тут вечно.

Я уже тут навечно».

Он размышляет, как растянуть вечность. И эта мысль затем держит его руку каждый раз, когда он тянется к воде: мысль о Софии, которая наверняка вовремя вернется… о Пинки, которая будет его искать и вопреки своему характеру не даст сбить себя с пути… или о судебных экспертах, которые придут после смерти отца оценить имущество… и вообще о ком угодно, в ком можно воплотить надежду. Но надежда эта слаба, как рукав снятой рубашки. Когда она начнет исчезать, он должен укрепить ее своей волей.

Отец не перестает настаивать, не перестает вытягивать из него слова. «Что ему неясно, – думает Лукас. – Что он хочет слышать, видимо, что я полный идиот, что мне не пришло в голову напиться, что я не умею откручивать крышку, что у меня суицидальные наклонности?..»

– Я… должен был… оставить… – с трудом и ненавистью вытягивает он сам из себя.

Возможно, что-то произошло и с его ушами, потому что этот странный звук, который он слышит, не может быть его голосом.

– Я подумал… что… может… ты не придешь… вовремя…

Так мало слов. Все, что осталось от тех чудовищных гор страха.

Отец ошеломленно молчит. Значит, и он увидел эти Кордильеры – хотя бы часть, чтобы составить представление. Следующее мгновение принесет Лукасу самое большое удовлетворение за все его детство и молодость.

– Ты боялся, что я тебя тут оставлю, – потрясенно говорит Джайлз Хильдебрандт. – Рё Аккӱтликс, сынок… Я не хотел. Я не хотел этого с тобой делать.

Жаль, что Лукас этого почти не воспринимает. Жаль, ведь это первый и последний раз, когда он дождался от старого профессора чего-то вроде извинений. Уже вечером того же дня, когда он выходит из кухни после лучшего гастрономического опыта в своей жизни, который обеспечили ему два куска диетического бисквита и пятьдесят гектолитров воды, сока и чая, отец погружен в работу и едва поднимает глаза.

Лукас опирается о косяк.

– Я правильно понимаю, что вопрос решен?

Он задает излишний вопрос и рискует напороться на язвительность, лишь бы заставить отца говорить. Ему плохо от оглушающей тишины, которая и теперь царит вокруг него… теперь, когда должны звучать барабаны, а босые ноги танцевать вокруг огня и песня темной радости должна колыхать ночной воздух. В довершение к такому несоответствию сейчас даже не ночь, а бессмысленный, жаркий, неподвижно душный летний день.

Никто ничего не празднует.

– Конечно, – отсутствующе говорит отец и раскрывает очередной ӧссенский свиток из стопки на столе. – Теперь мы в расчете. У тебя каникулы.

– Ага, – соглашается Лукас и отрывается от двери.

Этого мало – слова отца не утолили его голод.

Он идет в комнату. По очереди звонит друзьям, причем в порядке убывания по мере их несерьезности, шумности и болтливости: Нику, еще двум парням-лыжникам и трем одноклассникам, Полу. Он отчаянно хочет заполнить мозг, сейчас полный пустоты и бесконечности, лечебной дозой повседневного балласта, который лучше всего предоставит ему какой-нибудь самолюбивый и тупой болтун. В голову приходит Грета, хоть и красотка, но дура дурой, но девушек он сразу вычеркивает: они слишком стары для дружбы, так же, как и он. Любой контакт с ними требует осторожного балансирования на доске сексуальных надежд, шатающейся над болотом липких и скользких, томных романтических пубертатных чувств. На это у него сейчас нет сил. Сейчас ему нужно другое.

Но все парни на каникулах.

Приближаясь к концу списка с головой, тяжелеющей от кучки легких разговоров о том, какая сейчас вода в море, что в ней плавает, какие ноги у девушек на пляже и какие сомнительные ловушки для туристов можно встретить в городах, Лукас размышляет, не позвонить ли Пинки. Это последняя возможность. Не хорошая возможность – просто лучшая среди худших. Он даже не уверен, сможет ли с ней говорить – и лучше ли это, чем ни с кем так и не встретиться.

К счастью, дома оказался Пол.

Или к сожалению.

Они встречаются и идут в сферический летний кинотеатр на концерт какой-то очень шумной группы, которая никому из них даже не нравится. Пол Лангер – забитый интроверт. Феноменальный плазмолыжный талант. Болезненно застенчивый. Скромный, молчаливый, интеллигентный, невероятно упорный. И действительно душевно близкий Лукасу – вот в чем проблема. Лукас очень хорошо понимает, какая угроза здесь скрывается – именно поэтому Пол был в списке так низко. Он больше хотел бы встретиться с Ником, потому что Нику он никогда бы не сказал чего-либо важного. Опасность, что он поддастся соблазну и расскажет ошеломляющую историю, произошедшую с ним, с Полом была куда больше.

Мигающие блики света на сферическом полотне сливаются с призрачным чувством, до сих пор наполняющим его от головы до кончиков пальцев ликующим изумлением. Лукас задыхается от него. Тащит Пола к бару. Выпивает коктейль под названием «Лебединая песнь», следующий под названием «Эрегированный член» и наконец третий, «Последняя доза». Коктейли решают за него. Он выбалтывает все Полу.

– Ты представить себе не можешь, как я тебе завидую, – совершенно не к месту говорит Пол, неуместно искренне. – Нашей цивилизации не хватает ритуалов перехода. Ты нашел один из них. Теперь ты кто-то другой, Лукас.

– Мне не кажется, что я другой.

– Сам изменения никогда не увидишь. Нужно сохранять непрерывность сознания, чтобы держать все в порядке, – смеется Пол. – Но все изменится, вот увидишь. Послушай, раз уж ты был в настоящем шаманском делирии, ты не выбрал случайно себе тотемное животное?

– Мое тотемное животное – червь. Червь – посредник между человеком и вечностью, – оживленно излагает Лукас.

– Глупость, червь не может быть тотемным животным, – заявляет Пол. – Он для этого слишком мягкий и скользкий. И совсем тебе не подходит.

– Ты прав, я пошутил, – признается Лукас. – Это змей. Волнистый и блестящий, с иссиня-черными перьями… как ворон, только больше. Глаза как куски янтаря. И летать умеет.

Лукас живо видит змея перед собой, смотрит ему в глаза, почти может коснуться; но, описывая его Полу, он начинает чувствовать, что страшно разболтался. Язык начинает заплетаться.

Неудивительно – он пьет на голодный желудок.

И быстро оказывается побежден. Сразу после испытания жаждой, где он продемонстрировал сверхчеловеческое самообладание, он напивается как свинья, как сапожник, в стельку, до чертиков – так, что не способен воспринимать мир вокруг, что уж говорить о сохранении достоинства. И этим все изящно заканчивает. «Вдруг оно вернется, – думает Лукас. – Вдруг это удивительное состояние бесконечного слияния и сливающейся бесконечности продолжится, вдруг мне удастся его продлить». Однако вместо этого ему страшно плохо, и в список пережитых экстремальных состояний тела и души добавляется алкогольное отравление. Он смутно припоминает, как лежит головой на столе, на грязной скатерти и рыдает навзрыд, пока Пол очень бережно и смущенно похлопывает его по плечу… но ничего об этом не знает. Не знает, тошнило ли его, а если да, то куда. Не знает, как добрался домой. К счастью.

Если бы не милосердная алкогольная амнезия, скрывшая неловкий эпилог грандиозной Встречи Лукаса Хильдебрандта со Вселенной, он ненавидел бы своего отца на порядок больше.

Глава двадцать вторая Ӧссенское прорицание

Когда глееварин уже не знает, как быть, – лучше всего собраться и пойти на работу. После двух выходных, которые Камёлё провела, заметая следы и просматривая протонацию, ей казалось, что стоять за прилавком не так уж и плохо. Релаксация! Облегчение!

Худшее было позади. Она оторвалась от зӱрёгала.

Теперь точно. Ее неустанная, обостренная осторожность помогла ранним субботним утром зафиксировать момент, когда церковный исполнитель по дороге на космодром готовился вмешаться в протонацию. Не успел он запустить маскирующие пятна, как Камёлё обнаружила неудачный шов, крошечный пробел в искусственно измененной реальности. Так к ней попала главная информация: зӱрёгал покидает Землю. Она тут же отправилась за ним. Зная, под каким именем он скрывается, она глееваринскими методами убедила работника на стойке регистрации ввести в свой компьютер код доступа и на время повернуться спиной, пока она искала зӱрёгала в списке пассажиров. Он летел рейсовым кораблем на Марс. С чужого компьютера она тут же отправила запрос и выяснила, что он действительно на борту. Камёлё догадалась, что он, вероятно, собирается к д-альфийцам на Деймос II, но ее это не беспокоило. Лично ей хватало для счастья того, что он просто улетел.

Он не пытается ее разыскать – из этого можно было сделать вывод, что театр, разыгранный ею перед Пинкертиной, выполнил свою задачу. Он создал фальшивую личность; а если ӧссеанин все-таки обнаружил ее вольт и следил за ней, то театр его запутал. Письмо, попавшее в ее руки в результате этой операции, было лишь бонусом.

Письмо. Лучше о нем не думать.

Камёлё пришла в магазинчик, где работала продавщицей. С дисплея на витрине улицу освещало звездное небо. «Ӧссенская мудрость» – гласила вывеска. Может, название немного напыщенное, но, как говорила работодательница Камёлё, если хочешь заниматься предпринимательством в сфере безмерных тайн космоса и безмерной человеческой доверчивости, преувеличивать тоже нужно безмерно. Камёлё проскользнула внутрь и осторожно вдохнула. «Ӧссенская мудрость» для слабых характером могла быть в прямом смысле слова опасна. Концентрация таинственности и одухотворенности на кубический сантиметр здесь многократно превышала дозволенную норму.

Сзади были склад и офис, оба отделены шторой от магазина и лестницы – чтобы безумных землян и обанкротившихся ӧссеан, покупающих здесь магические амулеты или посещающих «мессы» в местном импровизированном лардӧэне, не оскорблял вид чего-то настолько низменного, как стол, заваленный счетами. Старая Ёлтаӱл, одетая в джинсы и полосатую майку с черепом и костями, копалась в глубине в ящиках и вполголоса бормотала на ӧссеине.

– Рё Аккӱтликс, дурацкое барахло… духовное возрождение, чтоб вас… курицы мистические… – долетали до Камёлё обрывки ее разговоров с самой собой.

Камёлё ухмыльнулась, подняла штору и подошла к Ёлтаӱл.

– Ага, а вот и ты! – обрушилась на нее начальница.

Она ткнула в Камёлё пальцем.

– Каких цветов может быть аура?

– Любых, – заверила ее Камёлё. – Три-четыре оттенка личной характеристики плюс их вариации в соответствии с нынешним настроением. Но очень мало людей ее видят, Ёлтаӱл. Даже среди глееваринов.

Ее передернуло при воспоминании о полосах иссиня-черной тьмы в доме Луса.

– Я сама вижу ауру крайне редко. Только если она очень сильная.

– Три цвета! Как раз хватит. – Ёлтаӱл радостно тряхнула ушами. – Слушай! Людей, которые нам песок привозят для «Лунной исповеди», попросим насыпать разноцветного песка в бутылочки. Сделаем глееваринскую смесь для улучшения ауры. Будет хит сезона!

Камёлё закатила глаза.

– Как-то ты не облегчаешь прозрение страждущим.

– Не нужны мне тут прозревшие эти! Нужны чуть-чуть фанатики, чтоб их наставлять на путь истинный, – возразила Ёлтаӱл. – А он ведет угадай куда: из их кармана прямо в мой.

Она отложила очередной сундучок и встала.

– Надо кучу вещей заказать. И внизу в бочки поставить новые мицелиальные фигурки. Когда магазин закроем сегодня, надеваем перчатки – и вперед. Сюда толпы народа сбегутся, вот увидишь. И стаи медиантишек! Денежки поплывут! Через месяц в это же время тут народу будет выше крыши.

Камёлё подняла руки и размяла суставы в ушах.

– Ты серьезно?

– А что? Что сюда медиантишки припрутся? – рассмеялась Ёлтаӱл. – Не говори мне, что новости не слушаешь! Вчера вечером по стереовизору об экстрасенсорных способностях говорили. Один раз в говно ступишь – и уже воняет. Медианты дерзкие как белки – всюду влезут, но в официальных храмах их в шею выгонят. А у нас тут одно из немногих мистических мест, где им ничего не угрожает. Мы к ним выйдем с хлебом и солью, как говорят на Земле.

Она повернулась к Камёлё спиной, без лишних церемоний стащила пиратскую майку и начала заматывать себя в фиолетовый наряд с рукавами в складку. Это была ее рабочая одежда. Общение с клиентами она воспринимала как костюмированное представление.

Камёлё прошла за Ёлтаӱл к импровизированной кухне и налила себе свежего кофе. Она еще помнила, какой у нее был шок, когда она пришла сюда впервые, а Ёлтаӱл начала объяснять ей, почему ее называют Прастарой.

– В темноте канала Авалӱн, в неволе и горе, преданная и завлеченная в западню, стенает Мать всех Кораблей, Прастарая, Плененная, – декламировала старая комедиантка с чувством и прижимала руку к груди.

– Так грустно, что бедняжка до сих пор стенает, но, к счастью, она делает это за толстой стеной, – хихикала она. – Так что никаких проблем, если я позаимствую Ее Святое Имя!

Камёлё, которая только что провела несколько недель в руках Церковной полиции и чудом избежала смерти на алтаре, была вне себя от ужаса, слушая такие богохульные речи, но самозваная Прастарая не собиралась ограничивать себя священным почтением.

– Когда я открывала этот вот магазинчик, я так и написала в объявлении, что тут будут проходить лекции по ӧссенской мистической медитации… точнее, наоборот, о медитационной мистике… В общем, один черт, – рассказывала Ёлтаӱл. – Тут же сюда повалили студенты, ну эти, свободномыслящие, и толпы духовных домохозяек. И все хотели знать, как ко мне обращаться. Ну а что вот так сразу можно выдумать? А главное, я представляю, как бы взбесило нашу святую Маёвёнё, что я себя зову в честь Праматери Кораблей. Лучше, чем за зад ее щипнуть. Эта старая коза ужасно набожная.

Сама Ёлтаӱл набожной не была. Она воспитала в себе навык говорить на терронском чинным и солидным тоном, весьма подходящим мудрой пророчице – чему способствовал тот факт, что хоть она и хорошо владела языком землян, но лишь в литературной и книжной форме. Ее вульгарные излияния на ӧссеине плохо сочетались с достоинством бывшей миссионерки. Наверное, это всё – к счастью. Камёлё в свое время нужен был именно такой подход, чтобы пережить травму после допросов.

Она оперлась на прилавок и отпила кофе.

– Ёлтаӱл, скажи мне, что происходит? Что за вещи начнут интересовать медиантов? Речь ведь не о какой-то мелочи, которую ты увидела по стереовизору. У тебя явно информация и из других источников.

Ёлтаӱл медленно повернулась к ней.

– А если я скажу, что получаю ее, наблюдая за тобой? – Она язвительно тряхнула ушами. – Ты работаешь тут четыре года. Никогда такого не было, чтоб ты просто так, без объяснения, не пришла на работу. Когда я тебя здесь не увидела, то подумала вот о чем. Может, случилось что-то такое важное, что ты про меня и не вспомнила. Или такое деликатное, что по нетлогу звонить не хочешь. Или такое опасное, что ты – мертва.

Она насмешливо осматривала Камёлё.

– Хорошо, что у меня тут куча гармонизирующих камней. Сразу приносят внутреннее спокойствие, пока думаешь, как с твоей продавщицы Церковная полиция шкуру спускает.

– Не преувеличивай. Меня не было только в четверг, ты все равно открываешься только днем. А в пятницу и субботу у меня и так выходные. Ты бы и не подумала за меня волноваться.

– Хорошо, хорошо! Не будем на этом зацикливаться, дочь; но только если расскажешь, что случилось. Близится вселенская катастрофа? Или ты встретилась с ним?

– Прости, Ёлтаӱл, – холодно сказала Камёлё. – Но это совсем не твое дело.

– Ага, так я права! – посмеивалась Ёлтаӱл. – Ну и каков Лӱкеас Лус сегодня? Все такой же красавчик? Все такой же злюка? Вы снова вместе?

– Ты отвратительна! – зашипела Камёлё.

Она стукнула кружкой по прилавку и помчалась к двери. Но не успела и двух шагов сделать, как в ее ушах заскрипел голос Ёлтаӱл.

– Только попробуй! Вернись, Камёлёмӧэрнӱ!

Камёлё застыла. Этого хватило, чтобы она поняла, как смешно вот так расстраиваться из-за этой ядовитой карги. Она повернулась и с кислой миной оперлась о косяк.

– Да, как пожелаешь – Мать! Еще что-нибудь – Мать?! – Она сдерживалась, чтобы не отдать честь.

Ёлтаӱл лишь рассмеялась.

– Пока тебя не было, – заявила она, – ко мне приходили гости. Такой маленький милый подарочек с нашей любимой Ӧссе. С изящным треугольничком на лбу.

– Зӱрёгал был здесь? Он искал меня?!

– Тебе кажется, что он должен был искать тебя? Вот мы и выяснили, что обе о нем знаем, – ухмыльнулась Ёлтаӱл. – На первый из твоих осмысленных вопросов ответ «да», на второй «нет». Если Досточтимый бука пришел из-за тебя, то, очевидно, умолчал об этом, а значит, возможно, тебя ни в чем не винят. Его интересовала Фиона Фергюссон.

– Это еще кто?

– Одна богатая юристка. К тому же моя последовательница – идеальная комбинация! – Ёлтаӱл потерла руки.

– Хочешь сказать, он пришел из-за какой-то дуры, которая приходит к тебе сюда на твои религиозные посиделки? Песни, танцы, мистика?

– Ну-ка не смейся, – возразила Ёлтаӱл. – Когда бросаешь карьеру миссионера, тяжело придумать маркетинговую стратегию лучше, чем руководство сектой. Это до тебя только не доходит, какой у всего этого потенциал, и ты бойкотируешь мои прекрасные трогательные мессы.

Говоря это, она подошла к зеркалу, которое возле импровизированной кухни создавало импровизированный туалетный столик, встопорщила рукава наряда и повесила на шею амулет.

– Но ты могла заметить Фиону в магазине: такая элегантная, энергичная блондинка, от которой сумасбродства даже не ожидаешь. А она правда верит во всю эту чушь. Прилетает сюда каждую среду. А главное – работает в Совете, прямо как Лукас Хильдебрандт. Судя по всему, все это д-альфийское чудо он перебросил на ее плечи. Если у золотца зӱрёгала верная информация, Фиона получила задание увезти фомальхиванина с Деймоса и притащить прямо в Совет.

«То есть эта Фиона полетит за фомальхиванином – вместо Луса?» Новость, что глееварин-чужак не будет иметь ничего общего с Лусом, что не приблизится к его облаку тьмы и к его воспоминаниям за стеклянной стеной, была так прекрасна, что Камёлё никак не могла в нее поверить.

– Но я ее отговорила, – внезапно довела речь до конца Ёлтаӱл.

– По приказу зӱрёгала?!

– Хм… я бы так не выразилась. – Ёлтаӱл надела диадему с аметистом и ухмыльнулась отражению в зеркале. – Ему бы больше понравилось, если б я замешала хорошенькую грибную бормотуху и попросила Фиону передать ее фомальхиванину. Особый подарок от главы дружественной секты. В знак приветствия, вместо конфет. Но я баба жадная. Не буду же я раздавать свой ценнейший активный рӓвё каким-то бездомным.

– Он хотел завладеть им.

Ёлтаӱл пожала плечами.

– А ты ему помешала! Ничего ей не сказала! Рё Аккӱтликс, неужели ты совсем не боишься?

– Конечно, боюсь, – заверила ее Ёлтаӱл. – Зӱрёгал отлично умеет угрожать. Хоть сейчас на сцену. Но я тебе скажу, дурацкая это профессия – всю жизнь нюхать, как люди потеют от страха. Еще тупее, чем быть сенатором или мусорщиком! А теперь представь, что ему кто-то даже…

– Он потребовал с тебя клятву? – прервала Камёлё ее излияния. – И не проверил телепатически, что ты собираешься ослушаться?

– Подожди, что ты там себе представляешь? Мы тут не за чайком спокойно болтали. Когда я увидела, что пришли гости, я побежала вниз и быстро помазала себя спорами. Заслон сработал отлично, стоит сказать. И никаких клятв давать не пришлось. В итоге мы там внизу с многоуважаемым Букой немного подрались, как это часто бывает, и разбили пару бутылок с питательным раствором. Он оставил меня лежать без сознания – а пока я очнулась, споры разрослись так, что меня чуть не сожрали.

Камёлё содрогнулась. Чувство юмора Ёлтаӱл иногда казалось ей слишком мрачным.

– И как ты справилась?

– Тебя тут не было, чтобы прийти мне на помощь, так что тебе заслуги не засчитываются, – злорадно отметила Ёлтаӱл. – Но, к счастью, пришла Фиона. Она-то всегда угадает верный момент. Вытащила меня и хорошенько протерла бумажными платочками. Хорошая девочка! Ну, или, говоря иначе, никакого чувства самосохранения.

– Тебе не угодишь. – Камёлё подошла к ней и уселась на край стола. – И что дальше? Ведь зӱрёгал узнает, что ты его ослушалась. У тебя есть план?

– План! Конечно! – Ёлтаӱл повернулась к зеркалу спиной и посмотрела на нее. – У меня уже давно все запланировано. Знаешь, девочка, в конце концов кто-нибудь из них меня уберет, как ни старайся. Это так же ясно, как то, что вода течет вниз. Если вовремя это осознать, сразу спокойнее. Живешь себе – и все. Как когда знаешь, чем фильм закончится.

Камёлё отвела глаза.

– Прости, Ёлтаӱл. Не хочу вмешиваться в твои дела, но зӱрёгал здесь без официального разрешения земной Церкви. Если бы ты пошла к какой-нибудь аббатисе… или преодолела отвращение к Маёвёнё и обратилась прямо к ней…

– Черта с два. Я не могу просить духовенство о защите.

– Но ведь ты не в изгнании на Земле, в отличие от меня.

– Нет, куда там, я миссионерка. Внештатная священница. Не стану же я умолять! Это противоречит моему предпринимательскому достоинству.

Камёлё не засмеялась. «Это не всё, так ведь?» Она никогда не пыталась намеренно телепатически рыскать в прошлом Ёлтаӱл, так что не знала, в чем причина ее антипатии по отношению к верховной жрице; но разве не глупо закрыть себе все пути лишь из-за предрассудков, когда на кону стоит жизнь? Камёлё сжала зубы. И снова посмотрела ей в глаза.

– Что между вами произошло, Ёлтаӱл?

– Камёлё… – воспротивилась Ёлтаӱл и беспомощно взмахнула ушами.

Камёлё не отступила. Они держались в трёигрӱ целую минуту. Наконец Ёлтаӱл сдалась.

– Когда-то я не договорилась с Маёвёнё из-за крови, – с неохотой призналась она. – Я не могу и не хочу к ней идти.

Двух предложений было достаточно. Может, Камёлё была не так давно на Земле, но она слышала, что до того, как Досточтимейшая Маёвёнё стала главой местной женской ветви Церкви, а затем верховной жрицей, она была Исполнительным палачом. Сделала головокружительную карьеру и взлетела по лестнице духовных санов от самого дна на самый верх, но перед этим, очевидно, в качестве Руки Судьбы перевела на Другой берег космического Бытия какого-то земного друга Ёлтаӱл. Такое случается. Но Ёлтаӱл явно до сих пор не могла этого забыть.

Камёлё снова невольно подумала о письме. О письме отца Луса, также написанном в страхе, в тени смерти, с перспективой подозрений и преследования со стороны Церкви. Во времена, когда Джайлз Хильдебрандт решил оставить сыну послание, он тоже боялся за свою жизнь. Нет, не так: он просто рассчитал, что лишится жизни, и констатировал это с такой же мрачной веселостью и смирением, как теперь Ёлтаӱл. Он предостерегал своего сына от интереса к еретическим текстам, но в то же время пытался кое-что из них ему передать. Написал, что выяснил о механизме клонирования Кораблей… об их Душах… а также о настоящей Праматери Прастарой, о Корабле самого Аккӱтликса. Она действительно была в канале Авалӱн, находилась в плену, как бы Церковь это ни объясняла и как якобы Прастарая Ёлтаӱл над этим бы ни насмехалась. И целый ряд людей, и не только людей, мог интересовать доступ к Ней. Джайлзу Хильдебрандту повезло, что тело предало его еще до того, как до него добралась Церковная полиция. Камёлё ухмыльнулась.

«Мне жаль, Джилеӓс. Я знаю, что ты планировал иначе. Но Корабли намного опаснее, чем ты думал. Пока я тут, Лус никогда не прочитает твои теории о Праматери».

Когда Камёлё в свой первый визит к Пинкертине решила вернуть письмо и не заставлять его необъяснимо исчезнуть, это не означало, что она собиралась выпустить его из поля зрения. Этот кусок бумаги имел стандартный размер ӧссенских документов. Разделен был ровно посередине. Она тщательно его осмотрела и посчитала, сколько в нем строк. А перед вторым визитом взяла другую бумагу и написала новую версию, свою собственную. Из первоначального текста использовала пару предложений, чтобы имитировать стиль Джайлза, но старательно опустила все, что касалось Кораблей. Кое-что, наоборот, добавила. Это было все, что она хотела сказать Лусу. Когда она пришла домой к Пинкертине, об остальном позаботилось трёигрӱ. Пока Цветинка-Сиротинка корчилась на диване и закрывала глаза руками, у Камёлё была уйма времени, чтобы подменить письмо.

Странно. Этот кусок бумаги уже не откроет ничего опасного. И все равно он имеет большую силу. Он может полностью уничтожить Цветинку-Пинкертинку в глазах Луса. Камёлё вновь усмехнулась. «Достаточно, чтобы эта девчонка никогда не решилась. Чтобы Лус сам об этом подумал».

Не то чтобы Камёлё не желала ей такого позора.

– Что было, то к черту, – заговорила Ёлтаӱл. – Какое-то барахло из прошлого не стоит того, чтобы переживать, а?

Но она была бледной. Украдкой протерла глаза рукой.

Камёлё пришла в себя.

– Прости, Ёлтаӱл. Я не должна была спрашивать.

– Я ценю, девочка, что ты не стала искать ответ другими путями. – Ёлтаӱл вышла из меланхолии и энергично встряхнула ушами. – Но, раз мы об этом, ты можешь хотя бы заглянуть, что там творится нынче в Совете. Вот где надо вынюхивать.

– Я уже пыталась. Искала упоминания о фомальхиванине, а это связано с Советом. Но в протонации кто-то все подчистил. Мне бы пришлось идти прямо в здание, к конкретным людям, и надеяться, что именно в этот момент они будут об этом думать.

– Кто-то подчистил? – Ёлтаӱл задумчиво потерла кончик уха. – Это наверняка зӱрёгал. А раз он все зачистил, глееваринам нашей супердосточтимой эминенции прижало. Да. Теперь понятно.

Она засмеялась.

– Понимаешь, это интервью в Медианете… это все не просто так. Не сама в головушке медиантки родилась идея спросить руководителя Совета именно об экстрасенсорных способностях. Ей кто-то подсказал. А кто же знает, что Стэффорд занимается вопросом фомальхиванина? А кто вполне надежный, чтобы медиантишки заглотили его удочку, и достаточно властный, чтобы под камеру не затащили и его, если он не захочет? – Она развела руками. – Бабка Маёвёнё специально подкинула это медиантам. Она думала, что в прямом эфире руководителя Совета накроют и что-нибудь из него выбьют, потому что он не сможет быстро выкрутиться. Был бы очередной скандал, что-то вроде того, что правительство скрывает эксперименты с психотроникой, а Церковь могла бы всех спасать и делать широкие жесты – как когда послала Корабли за колонистами. Если бы у остальных верховных жрецов были собственные планы на фомальхиванина, они тут же бы начали упрашивать, чтобы старая коза все на Земле подтерла. Они бы всё ей выболтали, еще бы и обязанными остались. Она бы хорошенько на этом заработала, даже не один раз, а ручки бы остались чистыми.

– Но ведь не вышло же? Ты говорила, что Стэффорд все опроверг.

– Не ищи в этом великую смелость, – ухмыльнулась Ёлтаӱл. – Может, он просто глупый и до него не дошло, что если так спрашивают, то кто-то знает больше. Но я бы сказала, если он рискнул отрицать – хоть по закону об информации это наказуемое деяние! – ему есть на кого спихнуть. Или он думает, что есть.

Она покачала головой.

– Этот Стэффорд гнилой мужик, Камёлё. За провал с Д-альфой он тоже ответственности не взял. Когда провалится и это дело, он просто начнет ныть, что ни о чем не знал и что Фиона летела на Марс по своей воле. – Ёлтаӱл радостно засмеялась. – Вот будет сюрприз, когда он узнает, что за него никто это ведерко с дерьмом не понесет.

– Смотри, чтобы не случился сюрприз для тебя. Откуда такая уверенность, что эта твоя Фиона послушает тебя, а не своего шефа? Если она откажется лететь на Марс, ее могут выкинуть с работы.

– Фиона мне доверяет, – заявила Ёлтаӱл.

Затем почесала за ухом.

– В конце концов… не проблема это выяснить, а? Колонисты уже в Солнечной системе. «Шелковый» вчера пристал на Деймосе. Если бы Фиона туда собиралась, то уже бы улетела.

– Я могу сходить на космодром, – предложила Камёлё без восторга.

Но ее начальница махнула рукой.

– Не нужно.

Она прошла мимо, открыла ящик стола и вытащила сундучок с набором из пяти цветных камней.

– Мы спросим оракула.

– Что?! Рё Аккӱтликс, что ты собралась делать?

– Буду пророчить!

Ёлтаӱл разложила на столе полотно с магическими символами и разместила камни по кругу. С серьезным видом всмотрелась в них. Затем взяла один из них, потерла об рукав и вернула на изначальное место. И тихо что-то бормотала.

– Работа паршивая… плевать, – услышала Камёлё отрывки ее монолога.

– Что такое? Не срабатывает?

Ёлтаӱл игнорировала ее. Продолжала молча смотреть в круг.

Камёлё устало покачала головой.

– Ну же, Ёлтаӱл. Чего ты добиваешься? Я ведь давно знаю, что у тебя нет никаких глееваринских способностей.

– Ага, как всегда, – заворчала Ёлтаӱл и кисло сгребла камни обратно в коробочку. – Ты-то лучше знаешь! А я тебе скажу, что напророчила. Фиона на меня наплевала. Она летит на Деймос. Уже покинула Землю.

Камёлё смотрела на нее. Она ни на миг не верила, что Ёлтаӱл смогла бы прочитать что-то в протонации – тем более такую конкретную информацию, еще и после зачистки зӱрёгалом.

– Откуда ты знаешь?!

– Я ведь пророчица! Я вижу это в астрале! – Ёлтаӱл захихикала так злорадно, будто была на шестьдесят лет моложе. – А ты попробуй проверить! Но я за это голову положу. А ей я устрою, девчонке, когда вернется! Вот уж будет недовольство Аккӱтликса!

Она глянула на часы, надела свои драконьи очки и пошла в переднюю часть, в магазин, включить солевые лампы, зажечь ароматические палочки и поменять надпись на дисплее с «Закрыто» на «Приветствуем, страждущий», но до Камёлё и через шторку доносилось ее ворчанье.

– Люди нынче! Хотят достичь, блин, мистического познания, а сами делают все, что захотят!

«Нет, это будет совсем не просто», – думал тем временем Рой Стэффорд. Он нервно оглянулся на дверь. И обратно: на рабочий стол, где лежал его талон на безопасность и мирную старость. Туда-сюда, маятник над ямой, свистящее острие. Его мысль следовала по той же траектории. От мест, где оставался рушащийся берег гражданского мужества, твердого характера и достоинств всех сортов… туда, где вскипало что-то более темное и непосредственное: такой простой, такой смешной, такой вездесущий человеческий страх.

Его глаза описали еще одну дугу – еще один параноидальный взгляд на дверь – и заглянули дальше, в узкий проем, где был виден соседний пустующий офис с пустым столом и пустым стулом его секретарши.

Дверь была приоткрыта всегда. Так, на всякий случай.

Рой Стэффорд не осмеливался закрыть ее.

Угроза висела над его головой как накидная сеть: в отличие от дамоклова меча – совершенно неопределенная, готовая принять любую форму. С того момента, как к нему пришла верховная жрица ӧссенской Церкви со свитой, он чувствовал ледяную тень за своей спиной.

Ӧссеане. Их забавные хлопающие уши. Опасные глаза. И бесконечная наглость. «Не смотрите, Рой! Не смотрите», – в отчаянии кричит Линда; ей становится плохо от трёигрӱ, которое обрушивается на нее во время споров в приемной, и вот ее ноги подкашиваются, руки раскидываются, глаза закатываются, и она падает на ковер, как подстреленный партизан в военном фильме. Верная секретарша, защищающая своего шефа до последнего вздоха, как стражник! И лежащая без сознания на пороге, боже! Для приличного человека такая мелодрама – причина для паники, искусственного дыхания и телефонных звонков, но ӧссеане, конечно, не люди, потому перешагивают через тело Линды и идут дальше без всяких церемоний, стука и приглашения. У Роя нет слов. Он не в состоянии понять, что это происходит в его офисе. Чудовища уже стоят вокруг его стола, когда в нем наконец надламывается корка щемящего ужаса. Он требует телефон. Требует врача. Требует хоть немного приличия, нормального человеческого поведения и здравого разума – такие вещи, которых у них явно нет.

– Не закатывай сцены, Рой Стэффорд! Она еще жива, – произносит верховная жрица с безмерным презрением. – Выключи свой нетлог. Говорить будем мы с тобой.

Она кивает одному из свиты, и он опускает шторы. Другой выступает вперед с детектором и с демонстративным неуважением к имуществу Совета отрубает все камеры. Третий оттаскивает неподвижную Линду от двери куда-то за угол. Затем дверь закрывается. После чего ее блокирует магнитный ключ.

Посреди одного из земных городов, на территории земного государственного учреждения, в здании, полном собственных подчиненных, медиантов, охранников и прочих людей, Рой Стэффорд совершенно один.

Его передернуло. Стоило лишь подумать об этом – и он живо чувствовал обжигающую боль в глазах и последующую тошноту. Пережить трёигрӱ еще раз он не хотел бы больше никогда. Если вдруг раньше до него не доходило, теперь он получил наглядный пример.

С ӧссеанами могут быть большие проблемы, да и будут… если с ними не объединиться.

«А почему бы и нет? Разве они многого хотят? – думал он. – Никаких чрезмерных запросов, не нужно платить выкуп, не нужно продавать душу, мне не грозят ни санкции, ни позор. Земная верховная жрица хочет заполучить фомальхиванина – то есть имущество, о существовании которого на Земле и так никто не подозревает, а значит, никто не пожалеет о его утрате. Так почему, бога ради, ей его не отдать?»

В теледебатах он дерзко заявил медиантке, глядя в глаза, что ни о каком лице с экстрасенсорными способностями не знает. Теперь ему было ясно, с чьей подачи в голове этой журналистки зародился подобный вопрос, но это никак не меняло итог. Едва он решился солгать однажды, правду ему теперь не сказать. Зато для дальнейшего сокрытия он отлично подготовил почву.

Точнее – ӧссеане подготовили почву. Ему теперь достаточно лишь кивнуть.

– Твои люди действуют за твоей спиной, Рой. Нет доказательств, что ты можешь что-то знать, так что просто придерживайся позиции, что не знаешь ничего! Ведь тебе самому фомальхиванин не нужен. Ты вряд ли захочешь встретиться с тем, кто может копаться в твоей голове. Сложно представить кого-то настолько неудобного! Переговоры с ним были бы непростыми, а результат неопределенным; так зачем рисковать? Мы справимся с этой мелочью, которую в Медианете называют д-альфийским кризисом. Церковь Аккӱтликса уже решила часть проблем. Если Совет не будет претендовать на фомальхиванина, я даю тебе слово, что твоему положению в Совете ничто не будет угрожать.

Рой Стэффорд знал, что будет, если он с ними спутается. Но, с другой стороны, – что у них есть на него? Что они могут ему сделать? Они не хотели никаких письменных договоров или заявлений на камеру. Не требовали обещаний. И даже если бы они записывали ход той встречи, то на записи есть и они сами. Они так себя скомпрометировали, что он мог бы заявить, что действовал под давлением.

Когда они ушли, единственным оставшимся материальным свидетельством был прямоугольник роскошной мицелиальной бумаги со знаком, тисненным золотом, под которым в перегласовочной транскрипции было написано: «Ее Эминенция Досточтимейшая Маёвёнё, верховная жрица святой Церкви Аккӱтликса на Земле». Далее следовал ряд чисел – код ее нетлога. Когда верховная жрица предлагала ему визитку, Рой Стэффорд был еще на «светлой» стороне и отказался ее взять – но Маёвёнё знала человеческую натуру, так что лишь ухмыльнулась и просто положила ее на стол вместо того, чтобы оскорбиться. Он же потом эту бумажку осторожно затолкал кончиком ручки в пластиковую папку, поскольку в его голове, конечно же, пролетело с десяток параноидально-шпионских теорий, связанных с отпечатками пальцев. С того момента папка издевательски лежала на столе. На стороне Добра было не так уж радужно.

Верховной жрице Маёвёнё он не позвонил. Но и визитку все еще не разорвал. Даже не бросил ее в ведро.

Его глаза вновь поднялись к двери. Оставлять ее открытой с практической точки зрения никакого смысла не несло. Но Стэффорду было спокойнее, когда он мог видеть, что происходит за ней. Намного более пугающим ему кажется мысль, что вот дверь, закрытая и обезопасенная всеми возможными способами… и вдруг магнитный замόк ослабевает, а в механическом сам по себе поворачивается ключ, и никто не может этому помешать.

Когда они пришли, то сами открыли дверь. Прошли через все здание, и никто не попытался их остановить или проверить их документы. Дежурный их не выгнал. Камеры их не засняли. Охрана их не заметила. Не заметила!

И они придут снова.

Рой Стэффорд усмехнулся.

«Фиона Фергюссон и Лукас Хильдебрандт летят на Марс. Каждый сам, каждый со своей миссией. Понимают ли они, что дело касается переговоров с фомальхиванином, а у них нет в руках никакой официальной доверенности? И что я могу спокойно все отрицать? – думал он. – Я ведь решил, что одного из них выброшу за борт. С самого начала учитываются определенные потери.

И какая тогда потом разница, черт возьми… если списать со счетов обоих?!»

Глава двадцать третья Переговоры

Д-альфийцам выделили старенькую базу Деймос II, которая уже несколько лет использовалась как склад и научная станция, – ее быстро отремонтировали и отозвали большую часть изначальной научной команды, чтобы д-альфийцам по прилете никто и ничто не мешало. Деймос II был архаичной купольной постройкой с кольцевой структурой и немного напоминал базу на Д-альфе. По мнению некоторых, было очень заботливо и тактично выбрать такое место, которое напомнит колонистам родной дом, но Лукасу это больше казалось тоскливым. «Вот это они устроятся, – подумал он, увидев первые снимки. – Будут там же, где были, – но без д-альфийских аборигенов, которые бы им стлали постели».

Карантин не требовался, но предполагалось, что д-альфийцы останутся на Деймосе II, пока не решится вопрос их гражданства, что могло занять и недели, и месяцы. Также потребуются курсы переквалификации, раз они должны интегрироваться в общество на Земле. На месте уже была полиция и люди из Совета – они охраняли базу неприметно, но тем более тщательно, а с ней и всех медиантов, которые слетались на Марс как мухи на варенье. Лукас был готов в случае необходимости выдать себя за ӧссеанина, потому что им никто никогда в доступе не отказывал, – пришлось бы выключить визуальный ввод и говорить с диспетчером надменно и на ӧссеине; но в конце концов это не понадобилось. Корабль Трэвиса имел ӧссенские опознавательные знаки, так что его пустили на космодром без проблем. Из свободных доков Лукас выбрал место в задней части, у грузового порта. Незаметное приземление удалось – вылет будет сложнее. Вопреки истерии, царящей вокруг д-альфийской ситуации – или же, наоборот, из-за нее, – землянам никак не хотелось, чтобы кто-то из колонистов попытался неорганизованно попасть на Землю.

Но заботы о вылете будут позже. Прежде всего, не так просто будет вообще найти фомальхиванина. Лукас не мог воспользоваться удобствами нетлога, который прокладывал бы ему на карте базы трассу и показывал бы местонахождение выбранных людей с чипами, так что была велика вероятность наткнуться на коллег из Совета – их придется убедить, что в его присутствии здесь нет ничего удивительного. Также крайне необходимо избежать встречи с двумя женщинами, то есть с Фионой, которая, судя по данным из диспетчерской, приземлилась около трех часов назад, и с Рут.

Зачем же избегать Рут? У Лукаса были на то причины. Рут им интересовалась, что сейчас ему бы только помешало. Вполне возможно, она захочет, чтобы он забрал ее с собой на Землю. Конечно, у него в планах было как минимум позвать ее однажды на обед – в конце концов, он был ей благодарен за помощь и собирался отплатить информацией, когда Рут будет устраивать свою жизнь на Земле; но в данный момент у Лукаса абсолютно не было на нее времени. Уже с самого начала он, наоборот, отказался от мысли с ней связаться и попросить отвести к фомальхиванину. Фомальхиванин этого не допустит, если будет против. А Лукасу не улыбалась перспектива бегать по базе рука об руку с Рут, отчаянно его искать и в конце концов улететь не с ним, а с Рут.

Лучше уж прийти к фомальхиванину через Фиону.

Лукас сообщил Ранганатану ее номер, и тот позвонил ей со своего нетлога.

– Меня послал Рой Стэффорд. Он не хочет использовать нетлоги членов Совета, понимаете. Он хотел бы знать, контактировали ли вы уже с нашим лицом.

На губах Фионы мелькнула победная улыбка.

– Скажите ему, что…

Она замялась. Улыбка вдруг исчезла и сменилась подозрением.

– Скажите ему, что я общалась с рядом д-альфийцев, и все именно так, как мы сообщили медиантам, – торопливо закончила она и прервала соединение.

– Она нас раскусила, – сказал Ранганатан.

Лукас, прятавшийся за шторой в комнате для пассажиров, чтобы не попасть в объектив стереокамеры, вошел в кабину пилота и посмотрел запись.

– Да, раскусила, – согласился он. – Это не важно. Она нашла его.

Все вещи он оставил на Корабле – включая свои главные сокровища, то есть трансмицелиал и черный портсигар. Он не взял даже пончо, лишь сунул в карман ӧссенский бумажник и микрод – мелочь, которую на прошлой неделе записал его друг, бывший однокурсник с астрофизики, хакер по случаю и большой фанат коммуникационных технологий. Карта базы тоже была с ним, но не в материальном виде, а сохраненная в отлично натренированной памяти.

То, что его ждало, больше всего напоминало прохождение минного поля вслепую.

Но Лукас любил опасность.

Рут Дэш трясущейся рукой провела по волосам и в тысячный раз пустилась вышагивать между дверью и нишей. Иногда она сидела в кресле. Иногда стояла в миниатюрной ванной, держалась руками за раковину, и смотрела на свое отражение в зеркале. А затем снова переводила глаза на шесть квадратных метров выделенной ей комнаты и продолжала свое беспокойное блуждание. Ее руки уже давно не были так красивы и опрятны, как раньше. Ногти обкусаны, а все заусеницы разодраны до крови.

«Иди».

Зов в ее голове был невыносимо упорным.

Рут остановилась. Прижала кулак к губам. Дверь была заперта, но она, конечно, знала, что ключ спрятан под матрасом постели и привязан к металлической решетке нейлоновым чулком. Развязать будет непросто – теперь, когда у нее такие короткие ногти.

«Иди со мной, Рут».

Она зажала уши ладонями, но это не помогло. Настойчивый голос обходил все чувства. Он был прямо в ней.

«Лукас, прошу тебя, – подумала она. – Лукас, прошу тебя, помоги мне». Но ее мысли, в отличие от голоса, не имели достаточной настойчивости, чтобы кого-либо достигнуть.

Едва они приземлились на Деймосе II и оказались в зоне доступа коммуникационной сети, Рут попыталась связаться с Лукасом Хильдебрандтом. Д-альфийцы еще не получили собственные нетлоговые чипы, но повсюду были телефоны, по которым можно было позвонить. Но она не дозвонилась до него ни в Совет, ни на его нетлог, хотя пробовала несколько раз. Может, и он закрылся где-то дома в ванной.

«Иди.

Я зову тебя, Рут. Лишь разговор. Одно мгновение. Это совсем нетрудно. Почему ты сопротивляешься?

Иди ко мне».

Рут вздрогнула и снова заткнула уши. Нет, обладатель этого голоса не хотел с ней поговорить. В этом она была абсолютно уверена. Он хотел чего-то другого, чего-то подлого, чего-то, против чего она была безоружна. И он получит это, если заставит ее встретиться с ним лицом к лицу. Она точно знала. Тот разговор с Лукасом будто вдруг оторвал друг от друга две части ее «я», которые до этого были идеально скреплены, как ботинок и его подошва. Теперь одна часть могла посмотреть на другую. Рут начала осознавать вещи, которые до этого лишь пассивно воспринимала. Она вдруг увидела, что далеко не все решения, принимаемые ею, принадлежат ей.

Но осознание не означало, что она может этому противиться.

Ей было знакомо это чувство. Однажды, когда она была маленькой, случайно разбила мамино памятное зеркало, оставшееся от бабушки, еще с Земли. Мама была совершенно вне себя, но не искала виновника – сразу решила, что виновата их горничная. Рут хотела вступиться за агаску, правда хотела, но сила, связывающая ей язык, была невероятно мощной. Она прекрасно помнила ту страшную битву между совестью и страхом. Она чуть не сказала маме, недоставало малого. Но в то же время недоставало бесконечно многого.

И все это страшное время, пока она пыталась решиться, что-то в ней наблюдало за другим чем-то, тонущим и совершенно беспомощным. Она думала, что лучше убить себя, чтобы избежать всего этого (мама плачет, она расстроена, несчастная и от всего сердца жалеет, что так цеплялась за это зеркало и вынудила свою бедную девочку, чтобы та… и так далее), но потом гроза миновала, и все закончилось.

Рут ничего не сказала. Она никогда не отличалась особой храбростью, а в этой ситуации молчание было даже мудрым… или нет? Но сейчас она четко помнила. Сила, которая тогда закрывала ей рот, была очень похожа на ту, что в эту минуту заставляет ее выйти из каюты, выбежать по коридору во внешнее кольцо базы и найти то место, где ее ждет… он.

Больше десятка раз она откидывала матрас и начинала лихорадочно отвязывать ключ, а затем, когда немного отпускало, останавливалась и, наоборот, добавляла несколько лишних узлов. «Аш~шад, зачем ты так со мной, зачем ты так? – стонала Рут. – Почему именно я, если я с самого начала тебе помогала? Ты мстишь за то, что я выдала тебя Лукасу? Чего ты от меня хочешь?»

По какой-то причине он не идет к ней сам – вероятно, скрывается от медиантов или уполномоченных Совета или от кого-то еще. Здесь, взаперти, она в безопасности. Если выдержит.

Лукас шел по коридорам быстро, но без панической спешки. Эта архаичная база еще была полна коммуникационных узлов, что было ему на руку, так как у д-альфийцев не было личных чипов и нетлогов. В локальной сети можно было звонить анонимно, без определения личности, как из старых добрых телефонных будок давних веков. Лукас проскользнул в пустую коммуникационную кабину, подключился к локальной сети и положил на идентифицирующее поле микрод, привезенный с Земли. Эта программа настолько обманет сеть, что та будет считать последовательность межпланетным звонком с Лунады III, уровень секретности – 2.

Оставалось дождаться, когда станция сообщит госпоже Фергюссон, что ей поступил чрезвычайно важный звонок с артисателлита. Как долго он сможет ее отвлекать? Потребуется какое-то время, прежде чем она поймет, что это лишь запись, но поймет точно. До того момента он должен договориться с Аш~шадом.

Наконец оператор сказал ему, что госпожа Фергюссон находится в третьем узле и в течение пяти минут подойдет к передатчику. Вдруг оператор исчез, и вместо него должен был появиться интерьер коммуникационной кабины. Лукас уже не ждал: он поставил таймер не на пять, а на шесть минут, запустил следующую часть программы и выскочил из кабины.

Конечно, все получится лишь при условии, что Фиона разговаривает с фомальхиванином и что, отправившись к передатчику, она оставит его там, где они сейчас находятся.

Лукас промчался по коридору до третьего узла. Там он остановился.

Здесь был ресторан и несколько гостиных. Не торопясь излишне, Лукас вошел в первую из них, немного постоял среди цветочных горшков, незаметно рассматривая публику за шахматными столами, бильярдом и стойками, на которых играли в покер и герданский мант. Затем непринужденно вышел и подобным образом осмотрел две другие комнаты, но безуспешно.

Вновь оказавшись в коридоре, Лукас значительно ускорил шаг. Фиона уже наверняка возвращается. Он оказался на пересечении пяти коридоров и на мгновение задумался. Не было ни одной логичной причины предпочесть один из них остальным, так что он положился на волю случая и наугад вошел во второй справа, припоминая, что в нем должен быть еще один бар.

И он его правда нашел. Бар был слабо освещен и почти пуст. В интимных боксах для двоих шепталось несколько парочек. «Будь я Фионой, привел бы его сюда», – подумал Лукас. Он принял светское выражение лица и неторопливо отправился по проходу в заднюю часть.

Боковым зрением он увидел отодвинутый стул и кофе, на который никто не претендовал. Затем худые, но крепкие смуглые пальцы, держащие ножку креманки. В стеклянной креманке не было ничего, кроме клубники, – насколько можно было судить издалека в тусклом свете и дыме, просто клубника без мороженого, без сливок и, вероятно, даже без алкоголя. Обладатель пальцев и креманки сидел к Лукасу боком, наполовину скрытый стеной, наполовину скатертью. Лукас видел лишь его плечо и руки, теряющиеся в широком рукаве нейтрально-серого мешковатого комбинезона, какие для удобства носили многие на этой базе. Мышечная масса отвечала описанию, но не это было решающей отличительной чертой. Лицо, единственное, что могло бы ему что-то сказать, тонуло в тени.

Лукас намеренно отвел глаза, поскольку так он мог подойти прямо к нему, скрытый за показным равнодушием. Осторожность была на месте: неизвестно, фомальхиванин ли это вообще, а если да, то также неизвестно, что случится, когда они встретятся. Можно было ожидать, что от телепата будет исходить ледяное превосходство человека, владеющего силой, – а может, и холодная, коварная жестокость, – в конце концов, он убийца нескольких человек. Лукас должен быть готов сопротивляться проницательному изучению, а также учитывать, что фомальхиванин тут же попробует внушить ему свою волю, как сделал с Рут, и Лукасу придется упереться каблуками в пол, сжать зубы и не дать себя раздавить. Обо всем этом он думал. Ко всему этому старался подготовиться. Лишь будучи в шаге от стола, он снова попробовал увидеть лицо чужака.

Мужчина смотрел на него. Это не было случайной встречей рассеянных взглядов, от скуки бесцельно блуждающих по лицам посетителей в кофейне. Это был пристальный, весьма четко направленный взгляд, ярко поблескивающий из-под вуали гладко расчесанных золотисто-желтых волос.

«Господи, а я-то боялся, что не узнаю его, – не веря своим глазам, подумал Лукас. – Что не найду его. Что могу с ним разминуться!»

Он не отвел взгляда. Пошевелил рукой за спиной, наткнулся на стену ближайшего бокса и крепко о нее оперся. Это была чисто инстинктивная реакция, привычка с Ӧссе – многолетний опыт гласил, что трёигрӱ легче перенести, когда за головой стена. Конечно, он знал, что перед ним не ӧссеанин, но предполагал, что телепатия в некотором смысле похожа на трёигрӱ. Глаза чужака были невыразительно зелено-карими, совсем не как темные глаза Ранганатана, совсем не как насыщенно-карие глаза Пинки и уж точно не как проницательные янтарно-золотые глаза ӧссеан. Лукас смотрел в них прямо, спокойно, с настойчивой решимостью. Но не находил сопротивления. Их выражение было невероятно мягким.

Вдруг они наполнились искорками смеха.

– Вот это взгляд, – произнес фомальхиванин. – Думаю, я тебя разочаровал, Лукас Хильдебрандт. Я совсем не такой суровый, как тебе бы хотелось.

Лукас вздрогнул. Медленно пришел в себя. С чувством нереальности происходящего сделал оставшийся шаг к столу пришельца и без единого слова упал на свободный стул, перед которым медленно остывала Фионина едва тронутая чашка алжирского кофе.

– Ты знаешь обо мне?

– Я знаю тебя по записи трансляции, кроме того, меня информировала Рут, – кротко сказал фомальхиванин. – Ты меня заинтересовал. Мне льстит, что ты проделал такой долгий путь лишь ради меня… и что предпринимаешь сумасшедшие вещи, чтобы обеспечить себе возможность поговорить со мной наедине.

Его пальцы медленно двигались по ножке креманки.

«Прикинуться польщенным, чтобы польстить мне, – замечательно!» – подумал Лукас. Он мысленно вычеркнул все вводные фразы, поскольку, очевидно, ничего объяснять было не нужно.

– Но тебя на трансляции не было.

– Такие вещи лучше передать в более компетентные руки, – поднял глаза фомальхиванин. – Я тебе кое-что скажу, Лукас. Я впечатлен, сколько всего тебе удалось выяснить обо мне на расстоянии. Я думал, ты здорово умеешь убеждать. Меня немного обеспокоила нелепая бестактность, с которой ты допрашивал Рут, но потом я рассудил, что ты, вероятно, понятия не имеешь, что с ней делаешь. В итоге я был так заинтересован, что соизволил с тобой встретиться.

«Обеспокоила бестактность! Соизволил встретиться!» У Лукаса внутри все бунтовало, когда он слышал этот надменный тон, но у него был слишком хороший учитель в юности – и он не показал виду.

– С Фионой ты тоже соизволил встретиться, – отметил он.

– Да. Она уже получила свой шанс. Теперь твой шанс. Что ты мне предложишь?

Лукас оперся о подлокотники и вновь посмотрел на фомальхиванина:

– А чего бы ты хотел?

Тот рассмеялся. Это был тихий, очень приятный смех, краткий проблеск веселости, который поднялся в воздух и тут же пропал.

– Ну уж нет, не перекладывай на меня, – заявил он. – Я хочу твое предложение.

Все развивалось совсем не так, как хотелось бы Лукасу. Он вдруг вспомнил об отце, о закрытом аукционе. Ну, в сравнении с той ситуацией все было не так плохо. Фомальхиванин не требует ничего в письменной форме.

– Я бы сказал, что мало какие предложения тебя удивят, – произнес Лукас. – Если ты хочешь услышать мое мнение – в течение последующих недель разные люди на Земле будут обещать тебе все возможное: славу, богатство, мировое господство. Нет смысла пытаться с этим конкурировать. Так что для начала мелочь: я могу прямо сейчас незаметно доставить тебя на Землю.

Фомальхиванин лишь ухмыльнулся. Не сказал ничего. Поднял ложечку, поднес к губам одну ягоду клубники из креманки и ложечку отложил. Откинулся на кресле, закрыл глаза и долго и сосредоточенно смаковал ягоду. Его выражение нельзя было описать никак иначе – блаженство. Лукас никогда в жизни не видел никого, кто бы так наслаждался едой. «Фиона придет в любую минуту, время уходит», – крутилось у него в голове; но разум и опыт не дали ему выдать свою нетерпеливость даже кончиком мизинца. Он сидел и неподвижно смотрел, как фомальхиванин берет очередную ягоду. Затем третью. Медленно, но верно нервы Лукаса начинали напрягаться, как катушка на удочке рыбака.

Фомальхиванин взял четвертую ягоду.

Затем резко открыл глаза.

– Хорошо, этого достаточно, – сказал он. – Идем.

Лукас был в шоке. Он предполагал, что его ожидает еще целая серия агитационных маневров, но ничего из этого не произошло. Фомальхиванин просто встал и не оглядываясь направился к двери. Такими глупостями, как счет за ягоды и его оплата, он, очевидно, себя обременять не собирался. Лукас великодушно оставил это Фионе и поспешил за чужаком.

Фомальхиванин повернул в один из коридоров. Он шел так быстро, что Лукас едва поспевал. Лукасу не удавалось обогнать его и незаметно вести к порту, как он задумал, а они уже прошли один ряд дверей в каюты и приближались к другому.

Вдруг пришелец резко остановился:

– Стой!

Он повернулся к Лукасу, схватил за плечо и толкнул его в нишу. И сам втиснулся рядом.

– Тихо. Смотри в пол, – шепнул он.

Ослабил хватку и лишь слегка касался пальцами руки Лукаса. Сам он тоже закрыл глаза, повернулся спиной к коридору и второй рукой так же слегка коснулся стены.

Это было странно, но едва ли похоже на нападение или каминг-аут, а Лукасу хватало сообразительности, чтобы не задавать глупых вопросов. Кончики пальцев пришельца обжигали его даже через одежду как капельки горячего воска, но прикосновение это было в то же время совершенно отчужденным, потому не вызывало защитных инстинктов. Лукас склонил голову, как требовал фомальхиванин, и погрузился в полное молчание.

И тут же услышал быстрый стук каблуков.

Лукас удивился, каких усилий стоит не смотреть. Было непривычно не иметь все под контролем. Женщина спешила по коридору к ним, а он лишь отчаянно сжимал зубы и кулаки: до него дошло, что это наверняка Фиона, и мысль о том, что он должен стоять здесь, пока его не застукают, была невыносимой. Если уж ругаться с ней, то лучше выйти навстречу, чтобы иметь преимущество в виде неожиданности и первого слова. Но прикосновение фомальхиванина приковало его к месту.

Прежде чем Лукас по-настоящему решился воспротивиться, мимо пронеслась складка женского пончо и запах знакомых духов. Фиона прошла так близко, что он услышал ее дыхание, но вопреки этому не замедлила шаг. Стук каблуков утихал в неизменном ритме. На мгновение послышалась тихая музыка, когда в конце коридора открылась дверь ресторана – а затем захлопнулась, оборвав звук. «Боже, – не верил Лукас. – Она нас действительно не заметила».

Подняв голову, он встретился с ироничным взглядом фомальхиванина.

– Тяжело с тобой работать, Лукас Хильдебрандт, – бросил Аш~шад.

Он медленно опустил руку, посмотрел на свои пальцы и покачал головой.

– Легче стадо слонов спрятать, чем тебя! Знаешь, иногда не стоит так сопротивляться.

Он не ждал ответа. Заглянул в коридор и показал туда, откуда пришла Фиона.

– Это кратчайший путь к грузовому порту, по этой причине я и пошел на риск. Вы остановились так далеко, что быстрее пойти через склад. Когда твоя коллега станет нас искать, то начнет не отсюда и уже это ее прилично задержит. Но я все равно предлагаю поспешить.

Пришелец не ждал ответа и теперь – бросился в коридор и зашагал тем же резвым темпом.

Лукас хотел схватить его за рукав, но затем проглотил все вопросы и предпочел сравнять шаг. Выходит, фомальхиванин решил исчезнуть из поля зрения Фионы. Он знал, откуда она вернется, так и есть. Специально пошел ей навстречу и сделал так, чтобы она их не увидела – хорошо, предположим. В свете этих событий уже не удивляло, что он знает и о том, где стоит Корабль. Если Лукас правильно понимал – его план, как доставить фомальхиванина на борт, хоть и вполне вероятно осуществится, но только потому, что Аш~шад сам этого хочет.

А Лукас ему предлагал незаметно доставить на Землю! Вот тебе и незаметно.

Нет, он просто ненавидел не держать ситуацию под контролем.

Ему удалось избежать всех людей, которые могли бы его знать, а удостоверение уполномоченного Совета открыло ему несколько необходимых дверей на пути к грузовому порту. Фомальхиванин больше не показывал психотронных фокусов и передал Лукасу всю инициативу. Едва они оказались в комплексе складов, вероятность, что их кто-то остановит, устремилась к нулю. Конечно, здесь были военные, но они подчинялись Совету, так что удостоверение и красноречивость Лукаса без проблем их убедили.

Лукас быстрым шагом прошел сквозь несколько складских помещений – откровенно бежать не стоило, так как человек, бегающий ни с того ни с сего в местах, не предназначенных для общественности, вызывает подозрение. В сопровождении фомальхиванина он добрался до Корабля Трэвиса. Громкий визг и регулярные синие вспышки импульсных двигателей свидетельствовали о том, что Корабль готов к старту. Едва они ввалились в каюту, визг двигателей усилился, и тон был все выше, пока не превысил границу слышимости.

– Готовы, босс? – раздался голос Ранганатана из динамика.

Лукас дал старт и пристегнул ремень. Теперь никто с Деймоса до них не доберется.

Фомальхиванин без лишних вопросов сделал то же самое. Он откинулся на анатомическое сиденье и посмотрел на Лукаса.

– Лукас Хильдебрандт. Тебе стоит знать, – тихо произнес он под звуки автоматического отсчета.

– Что? – подстегнул его Лукас.

– Рут Дэш мертва.

Глава двадцать четвертая Зӱрёгал

Он шел по главному радиальному коридору базы, словно несущаяся приливная волна – разорение и смерть, сама ледяная ярость. За ним развевалась бахрома белого пончо, а на лбу его сиял ослепляющим блеском платиновый треугольник с тиснеными знаками, но д-альфийцы, с визгом разбегающиеся с его пути, не успевали усладить взоры этими деталями. В первую очередь они смотрели на его синевато-бледное лицо, настолько нечеловеческое, почти птичье – на огромный клювообразный нос, кожистые складки ушей и глубоко посаженные глаза, пылающие как раскаленные угли, которые кто-то насыпал в темные щели век. «Боже, что это за существо? Призрак или демон?» Предполагали всякое: ведь на Д-альфе никто никогда не слышал об ӧссеанах.

Один из земных военных, бродивших по базе на всякий случай, как раз выглянул из бокового коридора. Проходя мимо, зӱрёгал провел длинными пальцами по его руке.

– Ты пойдешь со мной, – процедил он не сбавляя шага.

Так же он обратился к трем другим – к двум военным и одному сотруднику Совета, только к землянам; и они без единого вопроса отправились за ним. Конечно, каждый из них думал, что какой-то клоун с Ӧссе не смеет им приказывать, но все как один решили, что лучше послушаться, чтобы не дошло до какого-нибудь межпланетного инцидента. К этой процессии подключались д-альфийские зеваки, которым немного полегчало, а поскольку это был главный коридор, магистраль шириной в шесть метров, от которой отходили боковые коридоры и входы в разнообразные помещения и магазины, спустя некоторое время зӱрёгала сопровождала целая толпа.

Зӱрёгал вошел во второе кольцо и повернул направо, в жилую зону. Остановился перед дверью одной из комнат и указал синевато-белым пальцем:

– Здесь. Здесь чувствую смерть. Откройте.

Первый ряд, слышавший его слова, мгновенно отступил в ужасе. Один из военных с напряженно-каменным лицом взялся за ручку и выяснил, что дверь заперта. Кивнул коллеге. Вместе они отошли, размахнулись и выбили дверь.

Прежде чем войти, зӱрёгал обернулся и с поднятой ладонью заговорил с толпой.

– Ни шагу дальше. Горе тому, кто без моего позволения перешагнет порог.

Он оглядел толпу ало-золотыми глазами.

– Фиона Фергюссон. Здесь есть Фиона Фергюссон?

Фиона, стоявшая в задних рядах, неконтролируемо задрожала.

Один шок она уже пережила. Когда ее час назад вызвали к телефону, она думала, что звонит Стэффорд, который, после того как она сухо отшила его информатора, нашел другой способ незаметно с ней связаться. Случилось это не слишком вовремя: ведь Фиона только что наконец-то обнаружила фомальхиванина! А фомальхиванин был прекрасен: мужественный, обаятельный, в то же время милый и вежливый. Все шло как по маслу: они сидели вместе в уютном баре, она выяснила, что тот до смерти любит клубнику, очаровала его непринужденным разговором и наконец начала подбираться к сути дела, как вдруг пришлось оставить его и уйти. Всю дорогу к передатчику Фиона глотала проклятия и вспоминала, как там говорят про эффект наблюдателя, который своим наблюдением влияет на результаты опыта. Тут же речь шла не о квантовых явлениях, а о глупом любопытстве. Стэффорд так долго будет добиваться, все ли хорошо проходит, что из-за него все закончится плохо.

Да, Стэффорд. Наверняка это будет Стэффорд.

Но настоящая причина, почему Фиона не решилась проигнорировать звонок, была в том, что ей пришло в голову… так, случайно, буквально на минуту… в общем, она подумала, что, может, чисто случайно, по какому-то невероятному стечению обстоятельств… ее могла бы искать Прастарая.

Это была скорее глупость.

Обычные угрызения совести.

До телекоммуникационной кабины Фиона добежала без сил – и вне себя от ужаса при мысли, что Прастарая знает о ее измене и призовет к ответу. Почти минуту Фиона ждала, пока установится соединение. И действительно увидела Стэффорда – к своему облегчению, удивлению, а через мгновение бешенству. Потому что Стэффорд говорил не с ней. Это была запись стереовизионного интервью, которые ее шеф давал по пять раз в день.

Фиона мчалась обратно с недобрым предчувствием. И ее опасения подтвердились. На столике стоял ее остывший кофе и остаток ягод фомальхиванина. Стул был пуст.

– Я уже думала, что вы ушли не заплатив! – обрушилась на нее официантка.

Фиона рассудила, что один унизительный вопрос не сможет ухудшить и так унизительное положение, потому задала его.

– Вы случайно не знаете, куда ушел мужчина, с которым я здесь была?

– Я даже не заметила, когда он отсюда смылся, – заверила ее женщина с весьма злорадной улыбкой.

Следующий час Фиона провела, бесцельно и отчаянно бегая по базе. То ругала фомальхиванина. То боялась за него. Она все еще не знала, выбрать страх или ненависть, когда ни с того ни с сего наткнулась на толпу, собравшуюся вокруг неизвестной двери.

Там к ней обратился ӧссеанин.

Его взгляд устремился в задние ряды и легко вычислил ее. В тот же момент его взгляд вонзился в ее глаза.

Фиона задыхалась. Ей казалось, будто ее в одно мгновение засыпали льдом по горло. Она полностью окаменела. А затем затряслась еще сильнее.

– Подойди сюда, Фиона Фергюссон, – велел ӧссеанин. – Тебе можно войти.

Он выпустил ее из трёигрӱ. Фиона вяло брела по проходу, раскрывающемуся перед ней. Базу она знала плохо и, конечно, понятия не имела, кто живет в этой комнате, но волна страха принесла ей все ту же мысль: «Что, если мертв Аш~шад?!»

Но это была женщина. Фиона увидела ее, едва переступив порог, – комнатка не была так велика, чтобы что-то могло скрыться. Она в ужасе прижала ладонь к губам. Девушка была знакома ей из трансляций: «Некая Рут Дэрт… или Дэш?..» Рыжая девушка висела обмякшая в петле из чулок, привязанных к решетке вентиляции на потолке. Потолок был недостаточно высоким, чтобы она могла пнуть стул под собой, как это делалось в старых вестернах. Ей пришлось повеситься, стоя на коленях.

Постель была разворошена, а матрас сдвинут. На матрасе лежал ключ.

– У вас есть камера? – обрушился зӱрёгал на ближайшего военного. – Сделайте снимки, свяжитесь со своим командиром, найдите следы… позвоните в полицию, если здесь имеется такая институция. Меня сюда привело внушение божье, но, к несчастью, поздно. Судя по всему, это самоубийство.

Он бросил последний взгляд на мертвую девушку, взял Фиону за локоть и вышел.

В толпе гражданских виднелось все больше униформ, слышались призывы уступить дорогу и расчистить путь для носилок, и тут же коридор разделила желтая лента, за которую должны были отступить зеваки; но ӧссеанина, чинно покидавшего место преступления, никто не осмелился остановить. Свободной рукой зӱрёгал залез под свое пончо, достал солнечные очки и медленно их надел. Фиону он не отпускал ни на секунду.

Через сто метров он завел ее в боковую дверь, где был гидропонный парк, полный уютных закутков с лавочками и в данный момент совершенно безлюдный. Ӧссеанин, однако, не искал, где можно посидеть. Он остановился ровно посреди дороги.

– Мне не нравится, чем ты занимаешься, дочь моя, – сказал он.

– Я… я… я никак с этим не связана, – выдавила Фиона.

Она чувствовала, как стучат зубы.

– Я почти не знала эту девушку.

– Я не утверждаю, что ты ее знала, но умерла она по твоей вине, – сообщил зӱрёгал холодным тоном. – Ее убил фомальхиванин. Телепатией воздействовал на ее мозг и вынудил к суициду. Этого бы не случилось, если бы ты делала то, что должна была делать.

– Но… но… – Фиона закусила губу.

«Он отчитывает меня за то, что я не послушала Прастарую… что прилетела на Деймос, хотя она строго-настрого запретила?!. Но… но как я могла предотвратить чье-то самоубийство тем, что не была бы здесь?» – крутилось в ее голове.

– Что я должна была делать? – слабо спросила она.

Зӱрёгал молча смотрел на нее.

– Она тебе не сказала, – резко отозвался он. – Ёлтаӱл вместо этого предупредила тебя, чтобы ты не приезжала!

Кончики его ушей были совершенно бледными, посиневшими как иней – должно быть, он был в жуткой ярости. Но голос не повысил. Не начал свирепствовать.

– Какой смешной, бессмысленный бунт, – лишь усмехнулся зӱрёгал с темной злобой. – Но она дорого заплатит!

Он развернулся и, не прощаясь, направился к выходу. У двери он еще раз обернулся.

– Можешь возвращаться на Землю, Фиона Фергюссон, и сказать своему начальству, что ничего не вышло, – бросил он через плечо. – Фомальхиванина здесь больше нет.

Фомальхиванин тем временем находился на алом плюшевом ковре на полу Корабля Трэвиса, между передвижными механизмами отодвинутого кресла – в положении, в котором у любого нормального человека надорвались бы сухожилия, а бедренные суставы были бы вывихнуты. Он заявил, что с ногой, закинутой за голову, ему думается лучше.

– Пока не доказано обратное, человек имеет свободу воли, – произнес он, продевая ногу сквозь сомкнутые руки и распрямляя колено. – Лишь от него зависит, что он с собой сделает.

– А если обратное доказано? Если это человек, в голове которого кто-то копается как в старом нетлоге? – хрипло сказал Лукас. – На самоубийство человека можно вынудить.

Рут Дэш. Он еще не мог утверждать, что до конца переварил эту новость. Может, его и не связывали с девушкой чувства или обязательства, но определенную часть своей вины он видел – в том, что намеренно не воспользовался возможностью встретиться, потеряв тем самым шанс изменить ее судьбу. Рут. К своему удивлению, больше всего он думал о невероятном цвете ее волос, именно о нем, будто о такой мелочи стоило жалеть, когда кто-то мертв.

– Да. Технически вполне возможно внушить жажду смерти. Однако это главное из аргиа~луйских преступлений, – серьезно сказал фомальхиванин. – Ты уверен, что я на это способен, и вполне справедливо. Но подумай хорошенько, Лукас Хильдебрандт, прежде чем обвинять меня в чем-то подобном.

Нельзя было не заметить предупреждение в его голосе. А Лукас и не нуждался в предупреждениях – здравый смысл давно привел его к убеждению, что лучше всего будет молчать. Ведь его целью было заполучить фомальхиванина, а не разозлить.

Но он не мог сдержаться.

– Я не утверждаю, что ты ее заставил, – холодно сказал Лукас. – Но ты знал, на что Рут решилась. Ее якобы свободная воля уже давно не была свободной, и исключительно из-за тебя. Ты должен был ей помешать.

– Но я не знал! Это произошло, пока я разговаривал с Фионой и с тобой, – признался фомальхиванин. – Я был сосредоточен на других вещах. Затем по дороге к порту я искал ее с помощью телепатии. Хотел взять ее с собой на Землю, но было уже поздно. Спасение людей идет вразрез с моими принципами, но, если говорить о Рут, я сделал бы все что угодно, чтобы ее остановить. Что угодно. Верь мне.

– Как это мило с твоей стороны, – сказал Лукас.

Иронии едва хватало.

– Я знаю, что тебе не нравится, – усмехнулся Аш~шад. – Ты упрекаешь меня в том, что я манипулирую людьми. Думаешь, что я чудовище, которое над всеми издевается. Но пойми, что люди легко поддаются иллюзиям. Они сами хотят их иметь. Если говорить о д-альфийцах, они вообще никакой свободы воли не хотят. Они отказались от нее задолго до того, как пришел я. Неправда, что они отчаянно защищались и боролись со мной за каждое слово. Как только появилась возможность, они с удовольствием и облегчением забыли о моем существовании. Ты спросил единственного человека, который был способен говорить обо мне. Потому что ей я забыть не дал.

Он прижал ступни к себе и медленно принял очередную рискованную позу. Если любезному зрителю выключить всю свою эмпатию и не думать о поте и слезах, которые очевидно лились в процессе приобретения подобной гибкости тела, это представление выглядело весьма живописно. Лукас подумал, что даже в звездные моменты своей плазмолыжной карьеры он не повторил бы эти трюки. Тем более теперь, после продолжительного обветшания тела, вызванного душевной работой, которое проявилось в ослаблении всевозможных мышц и сокращении сухожилий. В отличие от него фомальхиванин о сосуде своей души заботился образцово. Такая мелочь, как отсутствие места в кабине, не могла помешать ему получить свою дневную дозу эндорфинов.

При этом он продолжал невозмутимо и рассудительно говорить:

– Именно Рут была мне ближе всех на Д-альфе. Мой интерес к ней был того же свойства, как тот, что она проявляла к тебе. Нехорошая ситуация, а? Неловко сыгранная, но, к сожалению, распространенная повсюду, где только живут люди.

Его голос все же немного задрожал – может, от волнения, но, вполне возможно, и от усилий, ведь он только что оперся на кончики пальцев рук. Мучительно медленно, буквально миллиметр за миллиметром, фомальхиванин поднял свое тело в воздух.

– Если бы кто-то захотел меня к чему-либо вынудить, с помощью Рут ему удалось бы, – пыхтел он. – Я могу благодарить Судьбу. Не придется бояться худшего, ведь худшее уже случилось.

Лукас смотрел на него не веря своим ушам. Чудовищная комбинация пошлой искренности и циничного эгоизма, которую выдавал человек с Фомальхивы, стоя на руках, не поддавалась никакому описанию.

– Ага. Так давай выпьем за то, как хорошо все закончилось, да? – бросил он и с отвращением отвернулся.

Странно все это было. Человек, который способен вынудить человеческую мысль к любой глупости, твердит ему с серьезным лицом, что хотел, чтобы Рут была с ним, – и при этом не смог сделать так, чтобы она сама в результате постгипнотического внушения прыгнула к нему в кровать? Лукас не верил ни слову. Или, точнее – здравый смысл призывал его не верить фомальхиванину. «Если он убил ее, то таким образом может пытаться отвести от себя подозрение, – думал он. – Боже, какая драма! Сердце бедного фомальхиванина кровью обливается из-за женщины, которая предпочла меня – как это льстит! Аш~шад хорошо просчитал, что эго каждого мужчины с удовольствием проглотит такую ложь.

Или же это не ложь. И он действительно хотел ей дать некоторую свободу воли».

До какой степени нужно манипулировать женщиной, раз она думает, что он гей, а он хочет подсунуть ей самого себя и выдавить из нее желанное чувство? Не то же самое, как подсунуть ей информацию. Это, конечно, эффективно, когда соблазнитель умеет превращаться в лебедя, но легенда не сообщает, что на самом деле об этом думала Леда. Может, это не гарантирует успеха в постели.

Мрачные мысли. Никакой уверенности. Лукас всегда полагался на свой инстинкт, на шестое чувство, которым оценивал людей, – но в этот раз его внутренний компас отказывался вынести какой-либо вердикт. Его это ужасно раздражало, но он просто не мог понять, лжет ли фомальхиванин и в какой мере.

– И это не всё, Лукас, – вдруг отозвался Аш~шад.

Он загнул назад ногу и руки, чем многократно превысил меру дискомфорта, на которую Лукас был бы готов обречь свое тело. Эта поза напоминала скорпиона. А он продолжал говорить:

– На самом деле можно посмотреть и с другой стороны. Это твои вопросы вызвали в Рут такие душевные страдания, что она не смогла их вынести. Так что если кого-то вообще стоит винить в ее смерти, то это скорее ты.

– Серьезно? – спросил Лукас. – То есть мои вопросы навредили Рут тем, что нарушили фальшивую реальность, которую ты ей внушил?!

Какая нелепость!

– Прости, – сказал Аш~шад. – Это всего лишь шутка.

Шутка! Лукас чувствовал, как его лицо каменеет, превращаясь в безликую маску. Он молча смотрел на фомальхиванина и не решался пошевелить и пальцем, пока не стихнет жуткое желание обрушиться на него с ругательствами. Ведь это было безумие! Этот человек был либо сумасшедшим, либо мерзким чудовищем. Или же просто проверял, как быстро сможет его спровоцировать!

– Мне не кажется, что это подходящая тема для шуток, – наконец сказал он. – Стоит напомнить тебе о твоем собственном предостережении. Подумай хорошенько, прежде чем обвинять меня.

Фомальхиванин улыбался.

– Не существует никакой настоящей реальности. То есть не может существовать и фальшивая, – добродушно заявил он. – Слушай, ты и правда злишься, Лукас.

– Читаешь мои мысли? – усмехнулся Лукас.

«Рё Аккӱтликс, нельзя язвить, – застонал он мысленно. – Нельзя слишком язвить!»

– Да нет, ты язви! Это забавно, – заверил его фомальхиванин.

Он медленно сцепил руки и вновь встал на лопатки. Держался ровно, как греческий атлант… ну, если бы Фидий запутался и вытесал его вверх ногами.

– Знаешь, Лукас, я провоцирую тебя из чистого садизма. Кто-то вот мухам крылышки обрывает. Сейчас ты разъярен, но все еще владеешь собой. Тщательно следишь за тоном голоса и выражением лица. Становится все сложнее. А с другой стороны, твои мысли текут как из дырявого сита. Жутко весело наблюдать за таким несоответствием.

Лукас смотрел на него с отвращением. «Так вот зачем ты стоишь на голове, мерзавец, – заключил он. – Чтобы я мог пнуть тебя в нее и так расслабить нервы».

Фомальхиванин прыснул со смеху. Он перевернулся и плавно принял позу, которая наконец выглядела хоть немного прилично и по-человечески.

– Пойми ты – это был комплимент! – заверил он Лукаса.

В его глазах заискрилось веселье… однако это могла быть и насмешка.

– Сознание людей часто не останавливается на чем-то одном. Блуждающие, рассеянные мысли, скачущие туда-сюда. Их почти невозможно читать. А ты все свои размышления формулируешь точно, еще и словами. Это невероятно! И так отчетливо, будто вслух говоришь. Мне нравится.

Лукасу почти передалась его улыбка.

В этот момент он понял. «Он правда может. Он отвечает на мои мысли! И в то же время это атака на мое эго, на мою гордость, – думал он. – Вот он мне польстил, теперь ждет, пока я начну усердно засыпать его шутками… после чего мы дружелюбно похлопаем друг друга по плечу и все неудобные вопросы замнем.

Рё Аккӱтликс. Нельзя забывать. Он убийца троих человек».

Фомальхиванин смотрел ему в глаза. Это был прямой мягкий взгляд, такой же, которым он удивил Лукаса там, на Деймосе.

– Конечно, ты не дашь себя заболтать. В душе ты уже вынес мне приговор, – констатировал он. – Несмотря на все, что я говорю тебе, ты винишь исключительно меня.

Он покрутил плечами и встряхнул ногами. Затем расслабленно сел на ковер.

– Что касается троих погибших… попробуй поставить себя на мое место. Д-альфийцы закрыли выходы, подняли тревогу и охотились на меня как на зверя. Круг сжимался. Отступать было некуда.

– Ты мог попробовать с ними договориться.

– Да, мог. Если бы, конечно, я успел открыть рот раньше, чем меня забьют до смерти мебелью, – с иронией сказал Аш~шад. – У меня было около двух секунд на то, чтобы решиться и что-то предпринять, – и это должно быть что-то действенное, чтобы остановить их всех. У меня есть фомальхивский кинжал. Я хорошо умею с ним обращаться. Страх гораздо быстрее переговоров.

Он свел ноги и принял весьма удачную позу лотоса, а руки сцепил над головой.

– Кроме того, я ведь уже искупил вину.

Лукас ухмыльнулся. «Искупил – это уж точно!» Он вспомнил, что рассказывала Рут: когда в Аш~шаде проснулась совесть, он исполнил какой-то фомальхивский ритуал, который заключался в том, что он своим фомальхивским кинжалом, с которым так здорово умел обращаться, на память о каждом погибшем порезал предплечье.

– Конечно. Рут меня известила. Всех это немало шокировало.

Аш~шад поднял брови.

– Шокировало? – повторил он с улыбкой. – Странно, так ведь? Всех, кроме тебя.

«А что меня в этом должно шокировать, черт возьми? – подумал Лукас с отвращением. – Ты вообще представляешь, скольких умирающих на алтаре ӧссеан я видел?»

– Могу себе представить, что в ином культурном контексте дела решаются иными способами, чем на Земле, – сказал Лукас холодно. – Если ты думаешь, что стоит лишь порезать руку, чтобы избавить себя от вины за смерть невинных людей, – это твое дело, но стоит учитывать, что остальные твоего мнения не разделяют и им этого недостаточно.

– Да ты возмущен! – посмеивался Аш~шад. – Тебя тошнит от меня, и неудивительно. Трое погибших! Такая трагедия.

– Ты действительно их убил?

Фомальхиванин не переставал улыбаться.

– А ты как думаешь? Можешь спросить д-альфийцев, но я упрощу тебе работу. Все в куполе знали жертв, но лишь с виду. Конечно, они встречали их за завтраком, но не могут припомнить их лиц. Может, не вспомнили бы и имен. Тех, кто должен быть с ними как-то связан – например, похоронить тела или оформить документы, – как раз тогда не было. Они помнят, кто все организовал вместо них, но снова разговаривать с ним об этом не будут. Если честно, я не понимаю твоего вопроса. Что вообще значит слово «действительно»?

Лукас содрогнулся – от релятивизма во всех его проявлениях он всегда покрывался гусиной кожей.

– Здесь нет места неопределенности, – ответил он строго. – Что-то либо случилось, либо не случилось. Человеческая жизнь – не квантовое явление. Сформулирую иначе: что бы постановил суд?

Аш~шад пожал плечами.

– Понятия не имею! Откуда мне знать, как у вас обстоят дела с судами? Фиона Фергюссон думает, что дело бы закрыли за недостатком доказательств, а она юристка.

«Закрыли?!» Лукас не верил своим ушам. «То есть Фиона попыталась шантажировать Аш~шада чем-то, что, по ее же мнению, для него опасности не представляет? Разве можно быть такой глупой?!» Но, возможно, она лишь внушила Стэффорду, что планирует шантажировать фомальхиванина. Может, на самом деле она предлагала Аш~шаду что-то совершенно иное.

Что-то, чего он не принял.

– А что, если я попрошу тебя показать мне руку, Аш~шад?

– Такой глупости я бы от тебя не ожидал, – сказал фомальхиванин. – Это тебе не поможет. Если я внушил людям на Д-альфе, что в коридоре лежат три несуществующих трупа, то и тебя могу заставить увидеть то, чего нет. Или же, наоборот, что-то, что есть: целый ряд шрамов, один за другим, все неопределенной давности и в количестве больше трех. Какие выводы ты сможешь сделать? Может, они сделаны не за погибших людей, а за прочитанные книги, трахнутых девчонок или за совсем другие грехи. Или это вообще случайность: лишь следы когтей фомальхивского саблезубого тигра, с которым я однажды боролся. «Живут ли на Фомальхиве тигры? Правда ли, что люди борются с ними?» Даже эту тривиальную вещь ты не сможешь проверить.

Он прикрыл глаза и с нескрываемым удовольствием довел свою речь до конца:

– Более того, ты даже не можешь проверить, существует ли вообще Фомальхива.

Лукас чувствовал, как его лицо каменеет. Он осознал, что не может больше приводить аргументы против солипсизма. Господи, да он убежден в своей правоте! Что разумного можно ответить на такую глупость?!

– Куда там! Я не так уж убежден, да и на самом деле это неважно, – ответил на его мысли фомальхиванин. – Проблема, о которой мы говорим, заключается не в одном лишь недостатке доказательств. Дело в том, что эта определенность тебя беспокоит, а я к ней равнодушен.

Он улыбнулся:

– Это неважно, Лукас. Со временем все уладится.

Лукас сжал губы. Да, Аш~шад был прав: проблема не в трех гипотетических трупах, а в разнящихся философских взглядах – из чего следовало, что в конечном счете они так ни к чему и не придут.

– Раз тебе все равно, просто покажи мне руку!

– Почему бы и нет? Но предупреждаю – если ты настаиваешь на этом, я попрошу тебя о том же, – сказал фомальхиванин все тем же успокаивающе добродушным тоном. – Тайна за тайну – обмен! Слушай, ты будешь еще высказываться на тему свободной воли, или я могу начать тренироваться?

– Тренироваться?! Ты ведь и так уже долго тренируешься.

– Вовсе нет. Горхант – лишь подготавливающая медитация.

– Ага. В таком случае не отвлекайся, – сказал Лукас с безразличной улыбкой и потянулся за своим «Астрофизическим вестником».

С него хватит. Честно. Ему надоело постоянно проглатывать раздражение, отвращение и ярость. Но он не мог ничего сделать. Лишь проглатывать дальше.

Весь последующий час ему аккомпанировали напряженное дыхание фомальхиванина и шум кондиционера, который решил, что в воздухе слишком высокая концентрация влажности и органических соединений. На маленьком Корабле было некуда спрятаться от пыхтящего пришельца. А Ранганатан Лукаса бросил: очевидно, он пришел к выводу, что его новый пассажир – опасный безумец, так что закрылся за звуконепроницаемой стеной и не показывал нос из кабины пилота. Лукас пытался читать, но его не переставали мучить беспокойные мысли – особенно о том, почему они с фомальхиванином так фатально расходятся в базовых взглядах. Изредка поднимая глаза, он видел тело фомальхиванина – ровное как доска, – в тысячный раз поднимающееся на дрожащих руках, и ноги, мелькающие в воздухе, и так снова и снова. В движениях Аш~шада уже не было удивляющей легкости – лишь чудовищное судорожное усилие. В какой-то момент его туловище поднялось одновременно с головой Лукаса. Их взгляды встретились.

Лукас пришел в ужас. Без предупреждения его поглотила пропасть отчаяния, трепещущая в глазах фомальхиванина.

– Остановись уже, Аш~шад! Это ведь не поможет, – сказал он, не успев подумать.

Фомальхиванин с трудом принял позицию сидя, обнял руками колени и оперся на них подбородком.

– Почему ты так думаешь? – спросил он. – Это разумнее, чем напиваться. Мне уже намного лучше.

Лукас лишь пожал плечами и в замешательстве отвел глаза. Но его преследовала мысль: он сам не свой от горя.

Лукас был уверен, что Аш~шад больше не повторит того, что говорил ему сегодня. Не станет и горевать вслух. Имя Рут Дэш, вероятно, не произнесет больше никогда в жизни.

За этой мыслью последовала другая. «Если хотя бы тридцать процентов сказанного им не было ложью, ему было чертовски нелегко уехать со мной».

– Почему ты решил полететь со мной? Ведь мое предложение не могло тебя удивить, – тихо спросил Лукас.

Глаза фомальхиванина заискрились.

– Какое предложение ты имеешь в виду? Что ты отвезешь меня на Землю? – весело спросил он. – Ты прав. Оно меня не удивило.

– Тогда почему ты согласился?

– Потому что меня совершенно поразило твое истинное предложение, Лукас. То, которое ты не произнес вслух.

– Не понимаю, о чем ты.

– Вполне вероятно.

Фомальхиванин оперся на руки и с усилием встал.

– На самом деле ты решил ничего конкретного мне не предлагать. Дать мне выбрать все, что угодно. И ты готов дать мне что угодно. Что угодно из своего. Что угодно из того, что для тебя важно. – Он засмеялся. – Так что, Лукас… приступим к действиям. Есть ли у тебя лишняя одежда, которую ты мог бы мне одолжить вместо этого отвратительно потного комбинезона?

Ей снился «Пейзаж в бурю».

Это был сон из тех, где человек куда-то падает, или блуждает, или опаздывает на самолет: весьма гнетущий, безрадостный, полный страха. Воплощение плохой погоды не обошлось без воображаемых гектолитров дождя, порывов ветра и града. Фиона вязла в грязи, ноги скользили. Чем больше усилий прикладывала, тем больше отдалялась от цели – это было бессмысленно. Она была покрыта вонючей грязью с головы до ног. Как здорово! На каждый шаг вперед приходились два шага назад.

Вдалеке она видела сияющие ворота. В них стоял человек в белом. На его шее висел амулет из серебристого металла – может быть, стилизованная ладонь или же буква. По сравнению с ӧссенскими знаками она была до смешного простая. Немного напоминала руну – то есть именно то, что древние германцы, приложив все усилия, смогли бы высечь долотом на камне. Фиона ждала, пока мужчина заговорит… но тут она проснулась, и сон прервался на самом интересном месте.

«Мог ли это быть один из ТЕХ снов?» – подумала она. Но в нем не содержалось конкретной информации. Ничего, что бы стоило безотлагательно записать. Она даже не потянулась за ручкой.

Фиона какое-то время смотрела в темноту и пыталась вспомнить, где находится. «Съемная комната на Деймосе II. Рё Аккӱтликс!» В то же мгновение она вспомнила и о своей неудаче, и лицо ее скривилось от горечи.

Она включила нетлог. В Н-н-Йорке было раннее утро, здесь же шесть вечера. Ей было совершенно не важно, что она проспала целый день, – все равно через двенадцать часов она улетает, так что не было смысла пытаться приспособиться к местному времени. Фиона посмотрела под иконку на дисплее. Под ней был пропущенный вызов от Роя Стэффорда и сообщение о том, что она должна позвонить в диспетчерскую межпланетных звонков. Ей ничего не хотелось. Все было бессмысленно. Все было совершенно ужасно.

Фиона оделась и отправилась на завтрак-ужин. Только она вышла в коридор, как ей снова позвонила девушка из диспетчерской.

– Госпожа Фергюссон? Вчера вы подали жалобу на то, что ваш важный звонок был прерван и вместо него на канал попала стереовизионная трансляция. Мы выяснили, в чем была проблема. Кто-то вложил в коммуникационную систему микрод с программой, симулирующей межпланетный звонок. В действительности сигнал исходил прямо отсюда, с базы. Мы нашли микрод, на нем была запись некой стереовизионной программы. Так что ваша жалоба не обоснована, поскольку факта нарушения связи не было и…

– Вы знаете, кто это сделал?

– По микроду этого не выяснить. Но коммуникационная система не была повреждена, так что…

– А отпечатки пальцев? – спросила Фиона.

Телефонистка смутилась.

– Отпечатки пальцев?..

– Вы ведь передали это дело полиции?

– Зачем? Криминальным деянием была бы кража данных или нелегальное прослушивание чужих звонков, этот же звонок был обычным, оплачен в полном объеме, то есть по межпланетному тарифу, и…

Фиона вновь ее перебила.

– Так вы знаете номер нетлога того, кто это сделал?

Девушка из диспетчерской обожгла ее взглядом.

– Оплата была произведена не через нетлог, а с анонимного банковского чипа, – отрезала она.

– Все равно лучше передайте это полиции, – язвительно посоветовала Фиона. – Вчера здесь нашли повешенную женщину. Неизвестно, не связаны ли эти факты между собой.

– Повешенную женщину?!.- в ужасе взвизгнула девушка.

– Не говорите, что не слышали об этом, – заворчала Фиона и прервала соединение.

И вот она вновь ничего не знает. Она жаловалась в диспетчерскую в надежде, что ей удастся выяснить, кто отвлек ее звонком, потому что тот же самый человек, очевидно, отбил у нее фомальхиванина. Но, похоже, ведомства ей не помогут.

Одна лишь надежда, что ей это приснится.

Глава двадцать пятая Культ Кораблей

Пока по одну сторону герметичной стены фомальхиванин тренировался, по другую сторону попотеть пришлось и Джеймсу Ранганатану.

– Я не знаю его имени, – повторял он взволнованно.

– Ты ведь не думаешь, что я тебе поверю, – ответил ӧссеанин.

Изображение иногда было нечетким: когда Корабль маневрировал после старта, облетал артисателлиты между Деймосом и Фобосом, сигнал иногда пропадал и по дисплею пробегали темные полоски помех Р-А-пространства. Но несмотря на это было видно, что уши инопланетянина совершенно белые от ярости. Зато его злато-карие глаза были похожи на куски янтаря.

– Он представился Саруманом. Это имя одного… одного литературного героя.

– Так подключись через бортовой компьютер к его нетлогу и выясни, как его зовут на самом деле!

– У него нет нетлога.

– Ох, – сказал ӧссеанин.

Ни слова больше.

Ранганатан чувствовал, как трясутся его колени. Инопланетянин вместо обычной коммуникационной линии использовал внутренний канал Спенсеров. На практике это означало, что его… нельзя отключить. Ӧссеанин неподвижным взглядом смотрел в кабину и вел с ним разговор, который едва ли можно было назвать приятным.

– Это наш Корабль, – сказал ӧссеанин. – И мы не желаем, чтобы на нем находились люди, чья личность нам неизвестна. Герметичная перегородка между кабиной пилота и комнатой для пассажиров закрыта?

– Я не знаю. Я…

– Так проверь. А затем откачай воздух из их части Корабля.

– Но… но так нельзя! – Ранганатан начал вставать. – Если проблема в его имени, ее можно решить! Я просто схожу и спрошу, как его зовут, и сразу…

– Сядь!

Голос ӧссеанина прозвучал так резко, что буквально усадил его обратно в кресло.

– Нет, проблема не в имени. Настоящая проблема – это ты, Джеймс Ранганатан. Я вижу, ты меня не понял, так что выражусь яснее. Их появление на Земле живыми – против интересов Ӧссе. Будем рады, если это удастся осуществить незаметно, избежав лишнего внимания СМИ. Если же ты по какой-то причине не сможешь этого сделать, мы позаботимся об этом сами. Придется смириться, если мнимый несчастный случай вызовет шумиху. Дело настолько важное, что лучше уничтожить весь Корабль.

Джеймс Ранганатан смотрел на него, не веря своим ушам. Боже, это была сцена из какого-то триллера! Его мозг отказывался верить, что это происходит с ним.

– И вы спокойно убьете и меня.

– Только если ты не пойдешь нам навстречу.

– Что… что они вам сделали? – спросил Ранганатан.

– Мальчик мой, – сказал ӧссеанин. – Это нехороший вопрос.

– Я могу сейчас же позвонить медиантам, – выпалил Ранганатан. – На вас накинутся репортеры. Вас обвинят в убийстве. Я все им расскажу! Если у них будет мое свидетельство, вам никогда их не убедить, что это был несчастный случай!

Ӧссеанин молча глядел на него.

– Очень неосмотрительно разбрасываться подобными словами, – наконец сказал он. – Подозреваю, что ты проверяешь меня из простой наивности, так что лишь по-дружески предупрежу тебя вместо того, чтобы злиться. В тот момент, когда ты попытаешься мне угрожать, мы с тобой перестанем вести переговоры.

Джеймс Ранганатан чувствовал, что вместе с коленями трясутся и руки.

– Хорошо, – пробормотал он. – Я подумаю.

Он надеялся, что ӧссеанину хватит этого неясного обещания и он прервет соединение.

Зря.

– Ты не умеешь убивать, – сказал ӧссеанин. – Хочешь этого избежать. Ты делаешь вид, что совершенно согласен, потому что тебе пришло в голову за моей спиной попросить тех двоих о помощи. Думаешь, ты доверишься им, и это избавит тебя от ответственности. Но пойми, что, предупредив их, ты потеряешь шанс незаметно исполнить то, что должен. Ты не избавишься от ответственности – лишь потеряешь возможность выбора. И умрешь с ними.

Ӧссеанин замолк, затем продолжил.

– Не поступай опрометчиво, – добавил он. – Отправляю тебе код, который позволит обойти систему безопасности Корабля. Когда ты введешь его на плазмодиальной клавиатуре, переходной шлюз откроется с обеих сторон несмотря на то, что в каюте есть воздух. Давление вытолкнет обоих пассажиров в космос. Это чистый способ. Ничего неприятного тебя не ожидает. Ни устранение тел, ни отмывание крови. Мы просим тебя лишь о нескольких минутах дискомфорта.

«И после вы оставите меня в покое? Я правда спасу себе жизнь?!.» – рвалось с языка Джеймса Ранганатана. Но тут в его памяти всплыл другой голос.

«Никогда этого не делайте, Джеймс. Никогда никого не спрашивайте, в каком положении вы находитесь, иначе дадите им над собой власть».

Джеймс сухо сглотнул. «Саруман никогда бы не спросил, – подумал он. – Никогда. Он ни за что не стал бы церемониться с таким шантажистом».

– Думай быстро, – добавил ӧссеанин. – У тебя час на исполнение. Ты понял?

– Вполне, – сказал Джеймс.

Экран погас. Потрясенный Джеймс сидел в кресле. «Хоть его и не видно, он наверняка продолжает за мной следить, – подумал он. – За каждым моим движением. И, конечно, за ожидаемым внутренним боем. Полюбуется, как я задыхаюсь от страха, а когда почувствует, что выигрывает моя светлая сторона, взорвет какой-нибудь заряд, уничтожит компьютер или перепрограммирует нам курс». Вполне возможно, что знание соответствующих команд позволяет уничтожить Корабль извне. О тайных кодах ӧссенских Кораблей среди пилотов ходили целые легенды. Представив, на что они способны, Джеймс пришел в ужас.

Именно в этот момент – гораздо раньше, чем он успел немного собраться и перестать думать об интравенозных грибах, которые по приказу далеких ӧссеан пожирают его заживо, – раздался писк внутренней коммуникационной системы.

– Джеймс… – тихо позвал его таинственный пассажир.

– Простите, Саруман, сейчас… сейчас я занят, – выпалил Джеймс и поспешно прервал соединение.

Он не мог говорить с ним. Господи, хоть перегородка между ним и каютой закрыта! Единственной радостью было то, что открыть ее со стороны пассажиров было нельзя. Джеймс не мог себе представить, как бы он сейчас смотрел в глаза сланцевому змею Саруману… и при этом ничего не сказал. Сначала нужно все взвесить. Нужно решиться. Нужно…

«Но Саруман и так подозревал, что это случится», – вдруг понял Джеймс. Он точно помнил, какой ответ получил, когда спросил, как его зовут. «Не то чтобы я вам совсем не доверял, Джеймс. Но если вы ничего не будете обо мне знать, это убережет от проблем нас обоих. Я не хочу от вас требовать лгать из-за меня ӧссеанам». Кто знает, какие конфликты связывают Сарумана с ӧссеанами! Может, они давно уже ходят за ним по пятам. С другой стороны… он их не боится. Он способен им противостоять.

Подход Сарумана понравился Джеймсу с первой минуты. «Я выгляжу как человек, который пойдет жаловаться Роберту Трэвису и будет требовать разобраться именно его?..» Джеймс усмехнулся, припомнив веселье в голосе Сарумана. Нет, он не полагается на авторитеты. «Не сомневайтесь, что в случае необходимости я прополощу вас в дегте и перьях собственноручно». Он насмехается над ними. Не только не признает чужой – не воспринимает всерьез даже свой.

«Это истинная внутренняя свобода, – решил Джеймс. – Не пресмыкаться перед сильными, не возвышаться над слабыми. Хотел бы я такую. Почему же здесь сидит не он, а всего лишь… я? Почему он не может решить эту страшную ситуацию за меня?»

Он горько усмехнулся. «То-то и оно. Если бы я был им, мне бы и в голову не пришло захотеть поставить кого-то на свое место».

Из принтера с тихим шелестом выпала полоска бумаги: обещанный код. Джеймс Ранганатан взял его и разгладил на столе. Пять пятнадцатизначных чисел.

«Может, извне все-таки нельзя сделать все. Хоть у ӧссеан и есть их коды, они, очевидно, не могут через передатчик контролировать Корабль так, как им захочется, – пришло ему в голову. – Иначе они давно открыли бы переходной шлюз сами и ни о чем меня не просили».

Курс был почти стабилен. Джеймс по привычке поглядывал на автоматическую коррекцию маршрута, но особого внимания это не требовало. Он открыл нетлог и решил пересчитать на калькуляторе координаты, чтобы убедиться, что ӧссеанин не пытается перепрограммировать маршрут. Затем понял, что этим он намеренно откладывает принятие решения.

Нет, не решения. Его он уже принял.

Он откладывает последствия.

Джеймс у них в руках.

Лукас откинулся на спинку кресла и медленно снял руку с клавиатуры на подлокотнике. «Вот это скорость, – подумал он. – И двух часов не прошло после отлета с Деймоса!» Стоило услышать тон Джеймса, и он понял, что с ним контактировали ӧссеане. Более того, пилот быстро выключил устройство, чтобы Лукас не мог вновь его вызвать… что было очередным косвенным доказательством.

Он бросил взгляд на алую шторку, скрывающую пилотную кабину. Очевидно, герметичная перегородка была закрыта. Лукас мог лишь догадываться, что за ней происходило. Переговоры? Шантаж? Обещания или угрозы? Парень хотя бы спасся от трёигрӱ, ведь через камеры и экраны оно не действует. Но в любом случае необходимо срочно закрыть все коммуникационные каналы, чтобы ӧссеане не могли вновь выйти на контакт с Кораблем.

Не то чтобы Лукасу хотелось этим заняться.

Ведь пятеричной системой он не владел.

Все тайные приказы Кораблям кодировались пятеричной системой. Это было очередным изобретением ӧссеан, их собственной Каббалой: архаичный машинный код, разработанный тысячелетия назад для коммуникации с корабельными компьютерами. Каждый знак корабельного ӧссеина можно было четко определенным образом перевести в пятнадцатизначное число по пятеричной системе. С помощью специальной веерной клавиатуры с семью клавишами – цифрами, пробелом и клавишей ввода – можно было ввести его в компьютер, если нужно было с Кораблем договориться. Все ӧссенские пилоты знали эту систему так хорошо, что могли бегло переписывать знаки. Необходима была точность. Как и во всех делах, касающихся религии, клавиши для исправлений не было.

Хоть Лукас и знал алгоритм, в переводе знаков в пятеричный код он не был силен. Его отец лишь однажды за завтраком выдал ему краткую лекцию на эту тему, после чего лукаво улыбнулся и заявил, что его сыну нет необходимости учить это наизусть. Лукасу это так ни разу и не пригодилось. Современные Корабли – особенно те, что летали по Солнечной системе, – уже давно поддерживали альтернативное управление с помощью голосового ввода и имели терронские клавиатуры с привычным алфавитом и арабскими цифрами. Однако, имея зӱрёгала на хвосте, начинаешь думать как параноик. Лукас знал, что, в случае если ему понадобится заставить Корабль повиноваться ему, а не ӧссеанам, нужны будут функции, не имеющие альтернативы. Потому на следующий день после вылета с Земли он забрался в угол за лакированной перегородкой и втайне вскрыл алый тубус с ӧссенским знаком, который обманным путем позаимствовал в кабине пилота. Он выписал из инструкции отрывки литургических текстов, используемых на этом конкретном Корабле для открытия различных путей отступления, и положение священных точек. Затем воспользовался моментом, пока Ранганатан был в ванной, и вернул Душу Кораблю. Перевести один знак в числовую систему при его недостатке практики занимало около пяти минут – ему приходилось подписывать вспомогательные знаки, которые он не использовал уже долгие годы, и расшифровывать, расшифровывать, будто кроссворд разгадывает. Полученные коды он сразу учил наизусть. Другими словами – он позаботился об интеллектуальной забаве на все три дня пути до Марса.

И все же Лукас оказался в ситуации, которая раздражала его до глубины души. Если ему понадобится знак, которого не было в инструкции, он не сможет перевести его в голове. И, имея перед собой машину, а не человека, импровизировать не получится.

Он глубоко вздохнул. «Давай, Лус, и побыстрее, пока нас не сжили со свету… или хотя бы пока фомальхиванин не выкупался в сто раз отфильтрованной воде и не начал пялиться тебе через плечо». Он собрал все запасы хладнокровия и аккуратно закатал рукав до локтя. Подошел к стене из полированного тика, отсчитал третью филенчатую панель справа и пальцем провел по ее краю. Это была одна из священных точек. Панель плавно отодвинулась и открыла интерактивный плазмодиальный дисплей. Веерная клавиатура светилась на глубине около тридцати сантиметров под слоем прозрачного желтоватого плазмодия. Лукаса непроизвольно передернуло от отвращения, но ничего было не поделать. Этой штуке, похожей на желе, для совершенства не хватало только его руки, которая сыграет роль яйца или селедки. Левой рукой он непроизвольно провел по запястью. Необходимым реквизитом станет и вилка.

Лукас погрузил в плазмодий пальцы. Ладонь. Запястье. До локтя, к счастью, не дошло – хватило ровно по край рукава. Масса была вязкой, холодной и такой же мерзкой, как все подобные ӧссенские устройства. Едва пальцы Лукаса коснулись веерной клавиатуры, в желе медленно раскрылись две серповидные полоски металла и обмотались вокруг его запястья как рукава спиральной галактики. Он еще мог успеть вытащить руку… но вместо этого просто смотрел, как по всей ширине металлического обруча выступают иглы и нацеливаются на его запястье. Как рыскающие змеи.

Вдруг погас свет.

Лукас чувствовал, как по его спине медленно скользят капельки ледяного пота… одна за другой, прямо по линии позвоночника. Обычно он не испытывал таких чувств, но его разум затуманивала мысль, что не только он может ошибиться, но и это кошмарное устройство – и тогда в его вены совершенно незаслуженно будет впрыснут яд.

Возле клавиатуры засветилась надпись на корабельном ӧссеине, на которую Лукас должен был ответить, и таймер – ровно сто пятьдесят секунд. Пальцы Лукаса забегали по клавишам. Как и в любых делах Ӧссе, его зубрежка не прошла даром – хоть за его спиной и не стояли священники, но в темноте и левой рукой он не смог бы достать шпаргалку. Хотя рука почти не тряслась и выстукивала цифры без лишнего промедления, закончил он за пару секунд до лимита.

На дисплее появился новый знак, и Лукас вновь писал. И так снова и снова. Временной лимит каждый раз соответствовал длине ответа так точно, что успевать можно было, лишь напрягая все возможные силы. Плазмодий был ледяным. Пальцы Лукаса дрожали от холода. Наконец последний знак, пятый. Лукас в душе сочно проклинал харӧкӱны, которых, как известно, пять, и вообще всю пятеричную систему, но удивляться нечему – в конце концов, он боролся с ӧссенским Кораблем, то есть с самым святым, что есть у ӧссеан. Судя по всему, цель была достигнута, так как иглы начали втягиваться. Прикованная рука Лукаса вновь получила шанс вырваться на свободу.

На мгновение он даже задумался.

Затем ввел вместо этого еще один код. Он просил Корабль о еще одной услуге.

Вновь пятерка чисел. Рука Лукаса полностью окоченела от холода – он писал по памяти, потому что не чувствовал пальцев на клавишах. Вдобавок к этому нервное напряжение. Его охватил такой холод, что зубы громко застучали. Но он дописал.

Боковым зрением он заметил свет за шторой. Перегородка, отделявшая кабину пилота, исчезла в стене.

– Что тут… господин Саруман?.. – зазвучал удивленный голос Ранганатана.

Лукас слышал, как молодой пилот встает. Движение тени: заглядывает в каюту… безуспешно пытается включить свет… разговаривает сам с собой, и в его голосе разрастается паника.

– Но ведь… Господи, где они? Их нет! Их убили. Их забрали…

«Я здесь», – сказал Лукас. Но не заметил, что забыл открыть рот.

Он хотел достать руку из плазмодия, но гриб неожиданно начал оказывать сопротивление. Левой рукой он схватился за тиковую стену, оперся головой на предплечье и попытался сосредоточить взгляд на знаках на дисплее. При этом вдруг осознал, что круг рыскающих иголок уже не там, где был прежде. Плазмодий немного размывал предметы… но все они определенно были воткнуты в его запястье. Он безуспешно попытался высвободить руку. Это усилие совершенно его истощило.

Кроме того, было уже поздно.

Вновь знаки. «Ты сопротивляешься! Ты совершенно не понял суть этого таинства!» – говорил Корабль.

Лукас не мог ему ответить… и не только потому, что не знал пятеричной системы. Все в нем сжалось от резкого наплыва чувств. «К сожалению, это не яд. Иначе я был бы счастливым трупом. Это гӧмершаӱл», – подумал он.

Гӧмершаӱл. Его сознание язвительно поглядывало с другого берега. «Лошадиная доза гӧмершаӱла. Твое любимое, Лус. Слезливая мелодрама! Но не только – судя по тяжести в ногах, тебе достались и другие священные ӧссенские вещества – наверняка ӧкрё или лаёгӱр, а может и оба. Рё Аккӱтликс! Хоть бы там не было рӓвё, вещества Озарения, гадость редчайшая, хоть бы не оно! Ты и так влип. Сколько будет пота и слез! От такого коктейля после стольких лет воздержания будет неплохо колбасить».

Лукас всхлипнул. Он задыхался от жалости к себе: типичный ком в горле, вечная проблема всех преданных женщин и сторчавшихся бедняг. Перед глазами возникло лицо отца. Так близко. Так четко.

– Еще, Лукас, – говорит Джайлз Хильдебрандт и крепко сжимает его плечо. – Оба стакана, будь добр. До дна. Только попробуй вылить, как в прошлый раз. Или, клянусь, я буду вводить инъекциями!

Из дикой центрифуги чувств, в которую превратился мозг Лукаса, вдруг вырвалась на поверхность чудовищная ненависть. Лукас гневно стряхнул с себя руку отца.

– Нет! – взвизгнул он. – С меня хватит! Я не хочу!

В тот момент из его глаз брызнули слезы. Как и стоило ожидать, учитывая обстоятельства: слезы беспомощного ребяческого гнева. Но не только гнева на отца. Также гнева на себя… и на то, что он перестал себя контролировать.

От отца во все стороны распространялся запах незнакомого мыла и шампуня.

– Лукас. Я могу попробовать открыть ее, но ты должен перестать сопротивляться.

Странный запах. «Нет, это не он», – понял Лукас. Вдруг он заметил, что стало светло. Что он на Корабле. Что Джайлз Хильдебрандт умер пятнадцать лет назад.

«Замечательно», – кисло подумал он. Его взгляд упирался в гладкую поверхность тикового дерева. Он оперся о нее щекой и просчитывал, что будет дальше. Первая волна, действие гӧмершаӱла, спала. Это были лишь токсины, не активные споры, но получить дозу напрямую в кровь намного действеннее, чем пить его. Он мог стоять так и рыдать полчаса, ничего об этом не помня. Все равно. Этого уже не узнать. Скоро в дело вступит ӧкрё, но его действие вполне сбалансировано. Лаёгӱр, в свою очередь, действует больше на тело, чем на психику. И в этой смеси он явно был: это едкое ощущение на нёбе, онемение языка. Сейчас он познáет невероятное блаженство. Горько-сладостное настроение. Полное физическое освобождение. И затихать оно будет долго, очень долго.

Перспективы, в общем-то, совсем неплохие.

Лукас медленно покачал головой.

– Не нужно, Аш~шад, – хрипло выдавил он из себя. – Если я кричал на тебя, прости меня. Это я не тебе.

Он заметил, что с другой стороны стоит и Ранганатан, и мысленно вздрогнул – какой позор! Но он был слишком одурманен, чтобы придать этому большое значение.

– Оставьте меня. Всё в порядке. Прочитаю, что мне говорит мой Корабль.

С большим трудом он всмотрелся в новый знак. Кажется, до этого ему удалось ввести осмысленный ответ. В конце концов, он знал корабельный ӧссеин и систему транскрипции, так что его подсознание, на мгновение спущенное с цепи дьявольской смесью инопланетных веществ, смогло сложить эти знания вместе.

«Мое имя Ангаёдаё. Спасибо тебе за твою жертву, Сланцевый змей. Существа твоего вида обычно используют меня лишь как машину», – сказал ему Корабль.

Лукас вяло подыскивал в памяти код для подходящего ответа. «Благодарю тебя. Мы стоим в Тени Аккӱтликса», – в конце концов напечатал он. Если быть честным, стоило написать: «Ты мерзкая грибная коробка, что привело тебя к идиотскому мнению, что я не использую тебя как машину?!» Но для этого он, к счастью, не знал нужного кода.

Иглы исчезли. Лукас медленно вытащил руку и без зазрения совести вытер ее о бархатную штору. Запястье было покрыто ранами и синяками. Он подумал, что был бы не против стакана воды, если не коньяка, но ничего не предпринял. Он был будто под кайфом.

– Что вообще произошло? – спросил Джеймс Ранганатан. – Кто вас заставил засунуть туда руку? Ӧссеане?

Губы Лукаса скривились, но смех у него не вышел.

– Совсем наоборот, Джеймс, – сказал он. – Я сделал это для того, чтобы ӧссеане нас не достали. Я договорился с Кораблем напрямую. Теперь все внешние коммуникационные каналы закрыты. Можете пойти… проверить.

Язык переставал его слушаться.

– До диспетчерской вы дозвонитесь, но мозг Корабля никто извне не пере… не перепрограммирует.

– Тайные ӧссенские коды, – пискнул пилот.

– Я вижу, что вы… что вы разбираетесь, – пробормотал Лукас и добрел до кресла.

Тяжело на него повалился. Как раз вовремя.

Фомальхиванин тут же подошел к ним:

– Я не считаю это разумным.

– Мне очень жаль, – усмехнулся Лукас. – Мне казалось вполне разумным не дать нас убить.

По назойливому запаху мокрых волос он понял, что фомальхиванин над ним склонился, но Лукас не утруждал себя поднятием век. Вместо этого он полностью сосредоточился на своем языке и его гладком движении.

– Оставьте меня все в покое. Священные ӧссенские вещества не угрожают жизни. Янтрӱна там вроде нет. Рӓвё тоже. Ведь и ты не даешь комментировать то, что делаешь со своим телом, Аш~шад. Так дай и мне это право.

Запах перестал его преследовать. Лукас слышал, как Аш~шад смиренно повторяет свою любимую поговорку о свободной воле, а затем выспрашивает, что это были за ӧссеане, и как Ранганатан не слишком успешно ему объясняет. Лукас проваливался в сладкую полудрему.

Рука Ранганатана встряхнула его за плечо.

– Господин Саруман! Посмотрите, что ӧссеане мне прислали. Это тоже корабельные коды. Они хотели, чтобы я их ввел.

Лукас взял полоску бумаги онемевшими пальцами. С усилием всмотрелся. Лицо Джеймса медленно выплывало из тумана.

– Мне сказали, что я должен вас убить. Этот код открывает переходной шлюз в части для пассажиров, – добавил молодой пилот.

– И вы в это верите? – пробормотал Лукас.

– Что? – Ранганатан заморгал.

Но этого наводящего вопроса хватило, чтобы до него тут же дошло. Он побледнел.

– Вы хотите сказать… Они… они бы и меня спокойно принесли в жертву.

– От людей, планирующих убийство, не стоит ожидать уважения. – Лукас с огромным усилием поднял бумажку к самому носу и прочитал числа: – Этот код действительно открывает переходной шлюз. Как и все остальные перегородки. Совершенно логично.

Его рука опустилась.

– В вакууме вы очутились бы вместе с нами. Лучше уничтожить неудобного свидетеля.

– Я не хотел вас убивать.

– Это делает вам честь.

Лукас уронил бумагу на пол и снова закрыл глаза. Говорить связно становилось все труднее. Он чувствовал, как на лбу выступает холодный пот, но плохо ему не было – наоборот. Теперь начал действовать лаёгӱр, второе священное вещество. Вялость, разливающаяся по всему его телу, была невообразимо приятна.

– А если ӧссеане теперь уничтожат Корабль?

– Вряд ли.

– Но они так сказали!

– Блефовали. Корабли священны. Ни один ӧссеанин не поставит Их под угрозу. Кроме того… Ангаёдаё они уничтожить не могут. Им не связаться с Ней.

Лукас улыбался. Он положил руки на подлокотники, откинул голову назад и наслаждался полным блаженством.

– Они ничего не могут сделать.

– Но если это их Корабль…

– Нет, Джеймс, – поправил его Лукас с бесконечно далекого берега. – Теперь это мой Корабль.

Он вынырнул из пустоты.

До него доносились голоса.

– Ну уж нет, герданцы совсем не как ӧссеане, – горячо объяснял Ранганатан Аш~шаду. – Это совершенно человеческая раса – ДНК сходна на девяносто девять процентов. Вероятно, у нас общие предки. У них очень светлая кожа, среди них полно альбиносов, а девушки просто красотки, одни платиновые блондинки… но иногда у них наоборот: при белой коже совершенно черные волосы, как у господина Сарумана. Как вампиры какие-то. Я никогда не был на Герде, но, судя по всему, там всё как на Земле. Но тебе это, наверное, ни о чем не говорит, да?

Смех.

– У них похожее правительство, похожие институции, они используют деньги, все такое. А религия для них совсем не так важна, как для ӧссеан. В науке они нас обгоняют… у них плазмолыжные технологии, они могут добывать дрӱэин, а это крутая штука, понимаешь, первое стабильное вещество с противоположной термодинамикой, которую из Р-А-пространства удалось перенести в нашу Вселенную… но на Земле ни разу в жизни не продали ни одной лицензии. То есть… кроме тех первых артисателлитов лет пятьдесят назад, но вокруг этого вроде был какой-то скандал… если я правильно помню, это было связано с лунной базой… и ӧссеан это взбесило… но почему, я тебе не скажу. Меня тогда на свете не было!

Снова смех.

– В любом случае – герданцы все свои технологии передают ӧссеанам. На Землю все попадает только через Ӧссе – этого мне не понять.

Лукас раздумывал, стоит ли начинать корректировать генерализации Джеймса и увязнуть тем самым в проблематике межпланетно-политических отношений между Гердой и Ӧссе. Но лень победила.

Его тело ясно говорило, что все закончилось и что ему это совсем не нравится. Приятная вялость сменилась тревожностью – верный знак, что уровень ӧссенских алкалоидов в крови вновь падает до серой повседневности. Это была негативная сторона ситуации, а также причина, почему Лукас в нормальных обстоятельствах тщательно избегал ӧссенских веществ. Он хорошо знал, что его телу понадобится не меньше недели, чтобы смириться с жестокой реальностью.

«Я могу сделать вид, что хочу снова поболтать с Кораблем, и заполучить еще одну порцию, – пришло ему в голову. Он вздохнул. – Конечно, Лус. Так и сделай. Потом блаженство придет в двойном объеме, и ты снова провалишься во все это по уши». Лукас понимал, что о такой глупости даже думать нельзя. Он потянулся и наконец открыл глаза.

Джеймс Ранганатан мгновенно остановил свою тираду о жадности сириан, которая пришла на смену воспеванию герданских красавиц.

– Доброе утро! – воскликнул он.

– Взаимно, – пробормотал Лукас. – Где мы?

Ранганатан посмотрел на нетлог и заговорил тоном профессионала.

– Тринадцать тридцать восемь по бортовому времени, согласно изначальным инструкциям курс на Лунаду III, до посадки остается три часа шестнадцать минут. Аш~шад сказал, что вы в безопасности и просто спите, но я уже собирался вас разбудить и спросить, куда повернуть теперь. Если мы не собираемся приземляться на Лунаде, лучше сообщить в диспетчерскую заранее.

Лукас мысленно застонал. Прошло двадцать два часа.

– А что ӧссеане?

– Не выходили на связь.

– В таком случае, пожалуйста, летим на Землю, Джеймс.

Лукас выбрался из кресла, сходил за бутылкой воды и залил в себя столько, сколько влезло. В душе он ругал себя, что не мог изменить оговоренный маршрут до того, как его разум и тело захватили вещества, – а также ругал Джеймса и Аш~шада за то, что не проявили ни капли благоразумия и не сделали этого сами. В тот момент, когда ӧссеане их выследили, передвигаться окольными путями стало бессмысленно. Важна была лишь скорость, а они потеряли целый день. Если зӱрёгал был на Деймосе, то на Землю он попадет гораздо раньше них.

Двадцать два часа. Лукас замер. Он вдруг понял, как опасно близок еще один срок, который заставляет его постоянно следить за временем. «Ну и куда ты спрячешься теперь, Лус, когда снова начнется? – с горечью подумал он. – Здесь, где нет ни сантиметра личного пространства?!.»

– Вы должны его авторизовать, – позвал его Ранганатан из кабины пилота. – Корабельный компьютер отказывается менять курс, пока вы лично его не подтвердите.

Лукас молча отдернул штору и наклонился через Джеймса к панели управления. Интерактивный плазмодиальный дисплей уже был открыт. На вид он казался гораздо меньше – а также в нем гарантированно не скрывались острые предметы. Лукас выловил из памяти очередную горстку пятеричных кодов. «Повинуйся новому курсу, Ангаёдаё». Он оставил Ранганатана организовывать все остальное, а сам вернулся в каюту.

Аш~шад пристально смотрел на него.

– Пока ты не пришел в себя, – заговорил он, – я размышлял, что важнее. Стоит ли тебя поблагодарить за то, что ты сделал для нас, или же предостеречь. Но предостережения тебе не нужны. Ты точно знаешь, с чем заигрываешь.

– Я избегаю этого, – заверил его Лукас. – Насколько могу.

– Я не собираюсь отрицать твое право распоряжаться своим телом, – заявил Аш~шад. – Как ты и просил.

Лукас кивнул. Странно, но все инстинкты говорили ему, что он только что завоевал уважение фомальхиванина. «Что весьма кстати, – мрачно подумал он. – Потому что на этом с наркотиками и их последствиями еще не покончено».

Они пообедали, а затем обсуждали историю межзвездных полетов. Лукас время от времени смотрел на часы на подлокотнике кресла. Конечно, все это время он ждал… хоть и нельзя сказать, что с нетерпением.

В первую очередь всегда появлялось головокружение и мутило в глазах – сигналы, которые за эти полгода он распознавал четко. По опыту Лукас знал, что остается около четверти часа до того, как боль вспыхнет в полную силу. Он медлил до последнего. Затем прошел в ванную.

Спиной он оперся на дверь. Черный портсигар лежал в кармане. Он закатал рукав со смесью горечи, иронии, жалости и неописуемого облегчения – сегодня никаких геройств. Все было идеально просчитано. Когда он доставал шприц из пластика, лицо его начинало кривиться от первых приступов боли, но рука еще не начала трястись. Он прижал иглу к сгибу руки крепко и рассудительно. И всё.

Когда он вернулся в кабину, фомальхиванин даже не поднял глаз.

Через три дня они прибыли на Землю.

Тем временем Она, Корабль Ангаёдаё, наблюдала и бдела. Считала шаги, слова и вдохи людей из своего экипажа – и нервные волокна в глубинах Ее мицелиальных стен вибрировали от нетерпения. «Это случилось! Я нашла!» Ее голос не достигал других Кораблей – она была заперта в тишине, лишена коммуникационных каналов… отделена от Общего сознания насильственным молчанием, к которому Лӱкеас Лус Хильдебрандт вынудил Ее своей новой жертвой. Но это изменится. Ни одна печать не выдержит вечность. Как человеческая рука лишила Ее голоса – так человеческая рука Ей голос вновь вернет – ведь едва ли Корабль без чувств принесет людям пользу.

Люди выбирают сами. А затем уже никто из них не сможет этого остановить. Песня ликования разлетится по Вселенной – Корабль Ангаёдаё воспоет свое счастье под звездами и поделится радостной вестью.

«Я нашла его. Я нашла его!

Путь открывается Нам.

Всё уже не так, как прежде».