Янтарный сок

Здесь в озеро небо всю синь расплескало,

пойду — с головою в нее окунусь;

а солнце в траву все лучи разбросало, —

хочу — и ладонями их зачерпну.

Здесь так — по пасхальному — чисты березы,

что светят стволы мне в прогулке ночной;

так вечером низко спускаются звезды,

что с той вот сосны достала б рукой.

Озерная гладь в предрассветном тумане.

Раздался гагары тоскующий крик…

Вот он — первый луч! И, как взрыв ликованья,

птиц разноголосое чирик-чирик.

У сонного леса запутаны кудри:

мне хочется их гребешком расчесать;

а это росою умытое утро

поймав, как ребенка, высоко поднять.

Казалось, солнце закатилось.

Но вот, откуда ни возьмись,

последний луч… Леса покрылись

вдруг золотом церковных риз.

От восхищения немею:

средь расцветающей весны

сентябрь внезапно пламенеет

на темной зелени сосны.

Но лишь на миг. В тени глубокой

вновь тонут рощи и леса.

А где-то за горой далекой

манят опалом небеса.

Без оглядки бегут часы,

торопливо летят мгновенья.

За горами иль за углом

ждет меня мой последний день —

не желаю знать: я ловлю

их в неведении блаженном;

то спешу, то гляжу им вслед,

в дом впустив чаровницу-лень.

Потянувшись сладко, она

в парк иль к озеру приглашает:

не сбегут ведь книги, стихи,

отложи-ка их на потом.

Как соблазн ни велик — борюсь;

но все чаще я уступаю

и, подставив ветру лицо,

выхожу, оставляя дом.

Ты — со мной. В синеве нет дна.

Осень кажется мне бескрайней…

Потому: коль тебе случайно

ворон праздный откроет тайну

моего рокового дня —

спрячь ее, мой друг, от меня.

Вот поражает… В небе очертанья

закатом обагренных облаков,

и рыцаря Ламанчского страданья,

и в марте робких капель обещанья,

и вкруг утеса волн бессильных рев.

Земля — восторг. Мешают счастью звезды.

В них мне мерещится предвестье бед.

Не с Млечного пути… Не белых — гроздья,

а дальняя одна: не всех ли грозных

она пожарищ порождает свет?..

Лежит передо мной как на ладони город:

сверкающей змеей ползет вдали река;

причудливо встают на горизонте горы,

снег голубых вершин купая в облаках.

Взвилися над рекой, подобно быстрым ланям

в стремительном прыжке, изящные мосты.

Над парком волчника парит благоуханье,

в гирляндах радужных камелии кусты.

Брожу по городу и на душе отрадно:

не вижу бедности, ни старости морщин —

то поражает блеск красавиц шоколадных,

то забавляет шик бородок у мужчин.

Здесь небо ясное — гость редкий и желанный:

обрадует на миг дразнящей синевой,

капризно спрячется за пеленой тумана

и… разрыдается вдруг тучей дождевой.

Мне город этот мил, и в утро расставанья

я грустно шлю ему неслышное «прощай!»

Но из-за тучи луч блеснул мне: «До свиданья!» —

дорогу осветив как будто невзначай.

Июль. Жара. Полупрозрачным газом

белеют клочья легких облаков.

Вдали встают холмы, как бы на страже

лениво развалившихся лугов.

Бежим от улиц, запыленных, душных,

чтоб синевы и тишины испить,

чтоб жалобы подслушать звезд падучих,

не думать ни о чем, а просто быть…

А вот и лес. Свернули с автострады.

Мила нам даже легкая здесь пыль.

Нам скоро скажет озера прохлада

неслышно: небоскребы? — Это быль!

Забыта раскаленная земля:

здесь небо в озере… и радость бытия.

Здесь не печальная осень вдовица:

ветру, видавшему виды, пришлось

встретить не часто тщеславней девицу —

как ведь умеет и любит рядиться!

Редко заметны следы ее слез.

Там, в волосах, еще молодо-пышных,

бант завязала — ну, чистый кармин!

Здесь же подол свой пытается вышить

охрой умело — посмотришь, и вышел

наилегкомысленнейший кринолин!

Тучи, влюбленные в осень, ревниво

метят от солнца красавицу скрыть.

Солнце сильнее: лучами игриво

вдруг рассмешит и поникшую иву!

Может ли осень его не любить?

Может ли грустною быть?..

Осенний ветер, старый Казанова,

опять флиртует с листьями ветвей.

Но никогда успеха он такого

в беспечной жизни не знавал своей.

Березы, клены, даже ветви дуба

стыдливо краской счастья залились;

пылая страстью, Казановы губы

леса и парки за ночь подожгли.

И, облачаясь в новые наряды,

в старанье Казанове угодить,

они постылых платьев зелень рады

на пестроту беспечную сменить.

Но Казанова озорник бывалый,

и за нарядом падает наряд,

чтобы ковром лоскутьев — желтых, алых,

все тротуары твердые устлать.

Стыдятся белой наготы березы.

Осины плачут. Гневен гордый дуб.

Но Казанове ненавистны слезы:

он сушит их прикосновеньем губ.

Деревья же — лобзаниям не рады.

Внушает жалость их печальный вид.

Осенний ветер, лишь забавы ради,

их обнажая, все кружит… кружит…

Люблю знакомый город мой в тумане:

он словно спит, но борется со сном.

Автомобиль мой — остров в океане,

веду его, и мне послушен он.

За каждым поворотом ждут сюрпризы:

вот башня — чудо! — в воздухе висит.

Там — знаю, мост на тросы был нанизан,

но молоком густым канал залит.

В стране я (волю дав воображенью)

все новых, полуведомых чудес:

вдруг вырос мост костлявым привиденьем,

минута… оглянулась — он исчез!

Вставало б так же чудом полужданным

и Завтра, как мой город из тумана!

И знать бы мне, где омут, где овраг;

не мучиться б: а вдруг неверен шаг?..

Автомобиль мой — как живое чудо:

из детской сказки он ковер мой самолет.

Порой стыжусь: меня одну несет,

а рядом под дождем бегут и мокнут люди.

Вперед, назад… Закон — мое желанье.

Скажу: вдоль озера! Он мчит меня туда.

Всегда ждет новая там красота…

Вот пароход застыл в шифоновом тумане,

иль вдруг пред восхищенною луной

склонился богатырь в серебряной кольчуге,

вот ветер воду взрыл, как пахарь поле плугом,

иль заиграла гладь воды парчой.

Гроза? Не страшен град и ливень нам!

Забавно видеть, как играют в небе в прятки,

как быстроногих молний лишь сверкают пятки —

их неуклюжим не догнать громам!

В день праздный ветер гонит паруса

(и ближе горизонт, и волны зеленее);

веселый тренер, он и в небесах

подхлестывает тучи: ну-ка, кто скорее?

Сегодня же — как будто наравне

несемся с серыми живыми облаками:

то дышит злейший из январских дней,

не в силах справиться с упрямыми волнами…

Я рада: нет, он вольных не скует

Любуюсь: словно по небу несет

меня ковер мой авто-самолет.

Я не боюсь зимы. Но осень

бронзовокудрую не стану торопить.

Цветут еще — пусть зябко — розы,

осенней синевы они спешат испить.

Я не боюсь. Я жду. Жду встречи за порогом.

Благословенье шлю и лету, и весне:

всегда колосьев, звезд, цветов и песен много

с веселой щедростью они дарили мне.

Не могла тебе, друг мой, закрыть глаза,

и щекою к щеке прильнуть;

волю дать долго скованным в сердце слезам,

их излив на затихшую грудь.

Не могу теперь больше просить в письме:

«Береги себя, дорогой…»

В декабре не придет телеграмма мне:

«Поздравляю… любящий… твой».

Верить? Нет… Но ее письмо слез полно:

«Было трудно… Стало трудней…»

И теперь только мыслям моим дано

над могилой кружить твоей.

Я в облаках. Я вновь над облаками.

Рассвет. Там — на востоке — плавят медь.

А рядом юность с жадными глазами…

Исполнилось горевшее веками

желание прапрадедов — взлететь.

Прильнули к окнам молодые лица:

«There! Look, the sky!» Как взгляды их горят

В них радость «открывателей» искрится.

А эхо-память (иль мне это снится?..):

Смотри, смотри! Десятки лет назад.

Студентка я. Завзятая туристка.

Несет с Подола вверх меня трамвай…

Нева. Исаакий. По ступенькам быстро

взбираюсь к небу — вот он, вот мой рай!

Москва. Скорей, на Воробьевы горы!

Ничто так не влечет, как высота.

Потом… Я с передачей в Химках. В горе

оделась радость. И саван — красота.

Камней и глины груды. Котлованы.

Где он? Где этот Гордый Человек,

что с песней вышел утром росно-ранним,

чтобы сломить привычный ход упрямый

Москвы и Волги — древних вольных рек?

Но люди — толпы безымянных, серых,

не видя неба, роют, вглубь ползут.

Где высота? Во всем другая мера:

не сокол — номер. Страх в душе — не вера.

И голый голод — кость грызущий спрут.

«Ты — здесь?!» Все затопила радость встречи

сторожевую будку и конвой…

Вопросов град, поток бессвязной речи

и взгляд мужской, подернутый слезой…

Но вдруг: «Проснись! Проснись… Ты плачешь, мама?»

Очнулась. «Где?..» «Ламанш пересекли!»

Отхлынула волна воспоминаний.

Джет разрезает полосу тумана…

Нарциссы в парках Лондона цвели.

С тобой внезапно расцвела весна

там, где листвою осень пламенела.

Где паутину ткала тишина —

там жизнь, взмахнув крылами, зашумела.

Походкой легкой, словно молодой,

как юноша, я шел с тобою рядом;

и взор мой излучал огонь такой —

что и у встречных загорались взгляды…

Я вновь один. Но рока не кляну:

пленить не вправе осень солнце мая.

Без горечи тебя благословляю

за ту неповторимую весну…

Делили радость мы не долгими часами:

крылатыми мгновеньями она,

нам будни осветив, скрывалась за горами

и снова прилетала, нас дразня.

Последним каждый раз казалось нам свиданье.

Печаль за радостью кралась, как тень.

Рождалось и росло в сердцах у нас желанье

взять радости не миг, а целый день.

Увы, мой друг, вдвоем — мы утро не встречали;

мечта о том не раз срывалась с уст.

Миг встречи пролетал, рассеивались чары…

Ждала всегда нас расставанья грусть.

Судьба решила: нам с тобой не по дороге.

В опасной глубине ль спокойных вод,

в стремнинах ли обманчивых порогов —

где каждого из нас вновь радость ждет?

Помню все. Был ноябрь. Первый снег.

Было первое в жизни горе.

Как вчера — у ворот следы

от резиновых черных шин.

Вновь ноябрь. Полегло меж мной

и родным моим домом море

Так вошел он в судьбу мою

горевестником странно-злым.

Но потом — был другой ноябрь:

хлопья снега в легком круженье

заметали следы иных,

бороздивших память утрат.

Первых елок в витринах свет,

предрождественское волненье —

Весть «оттуда»?.. Вернулся, жив!

Первой (первой!) внучки рожденье…

О, заморский ноябрь! Дарил

ты мне много звенящих дат.

Предо мной необычный портрет

в светящейся «лунной» раме.

Акварелью? Маслом? О, нет!

Написал свой портрет

в красках слова поэт.

Ну, а я (вдруг у вас его нет…)

Опишу его здесь стихами.

Полотно соткано из улыбок отчаянья,

любви к жизни, раскаянья…

Сколько, сколько в нем красок,

тонкой кистью начертанных масок!

Вот глаза голубые:

то кокетливо-нежно-живые,

то вдруг темные, мукой залитые,

горем, горем убитые…

Но всегда умно-добрые

и лучистые, звездоподобные.

Лишь порой — гневно-бешено-гордые.

Искрометен в «Портрете» смех

и невинно-беспечен «грех».

Своенравная мысль — царица:

лунной нитью засеребрится

и… спешит в легкой шутке скрыться.

(«Во всем виноват верблюд.

Отдать верблюда под суд!»)

А каноны, предначертанные законы — для других.

Вольным-волен в «Портрете» стих.

Разностопны ямбы? Так что же?

Краски раду — в слово!

Оно все может:

(«В лунном свете блекнет повилика,

В лунатичности серебряного лика

Воскрешает призрачно и дико

Прошлое на новый лад…»)

Вы осудите: много цитат…

А ведь стих здесь — оттенок цвета.

Упущу — не будет портрета.

Но каким же я вижу поэта

на «Портрете»?..

Грусть и радость живут в нем, как сестры, рядом;

а слеза дуновенью веселья рада.

(«Как мне грустно, как весело мне!

Я левкоем цвету на окне,

Я стекаю дождем по стеклу,

Колыхаюсьтенью в углу…»)

Светлой верностью дружба озарена;

а любовь — сердцем-памятью сохранена.

Чувствую молодость в новом портрете

(как в виденном прежде, в мягком берете).

И нового века вижу черты

в лице прежней «невской» красоты.

(«лейте, лейте херувимы,

как на розы Хирошимы,

райский ужас между слов!..»)

В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены:

есть свет петербургских ночей весенних.

Не сплю. Меня контрапунктом сложным

всю ночь будоражит хор голосов.

Глушат их века, камни стен острожных,

радар, электрон — их убить не может

ни сила стихии, ни власть богов.

Пусть слов чужеземных иль русских, древних

я смысл не всегда могу понять;

но слышу мелодии септим гневных

в попытке основы октав прорвать.

Здесь соло вдруг тонет. В фальцете, в свисте

я слышу: измена… клевета… позор!

Но вновь прорывается голос чистый,

в нем дрожь страдания, в нем сила истины,

и он — один — покрывает хор,

как колокол: «Требую правды, света…

Я обвиняю: царит в стране

бесправие… всех виновных — к ответу!

Погибну я, но не буду нем!

То было… Как, было в нашем столетье?

Ведь явственно слышу фальцет и свист,

и вот он — полный презренья к смерти

разносится эхом по всей планете

над всем смелый голос, печален и чист.

Так будет: на Сене, Москве-реке, Арно…

Где б рот ни закрыли любимцу муз

рукою невежественно-коварной —

в ответ прозвучит на весь мир

J’Accuse!

Художник и Поэт в нем жили рядом.

Перо учило кисть уменью петь,

и радуга была ему наградой:

перо впитало жадно красок радость,

сулила юность — вместе ввысь лететь.

Им надломила крылья вдруг война,

перо и кисть сломив одним ударом.

Но смерть минула храброго гусара:

богатой в мире жатвою она

впервые так была поглощена.

(В поход шел воин с верою поэта:

Руси открыта в будущее дверь.

Ей нужен мир, теперь пора расцвета…

Помочь необходимо ей! Наветам,

злым, разрушительным — не верь, не верь.)

Недвижна кисть. Но обморок пера

повторно прерывает голос Музы.

Недуга медленно снимая узы,

настойчиво зовет: «Вставай, пора!»

Пот; очнулся. Но в бреду металась

страна его: в беспамятстве толпа

от вековых традиций отрекалась,

колонны храмов и дворцов взрывала,

от ярости, зажженной в ней, слепа.

Вдруг… Счастье? Да. Он больше не один.

Старинный дом — гнездо их на Покровке —

Вдвоем. Камин. Кофейник на спиртовке…

Пусть в городе восстанье, залпы, дым —

ничто не разлучит их. Вместе — в Крым!

Кто там?.. В матроске мальчик и кадет

с перрона машут. Лица их знакомы…

Толпа чужая. И не те знамена —

прощался с детством, с юностью поэт.

За Перекопом — Севастополь… Трое

теперь в гнезде их. Но в душе больной

предчувствие потерянного боя —

в Константинополь!.. Нет нигде покоя:

повсюду солнце «с траурной каймой».

Вдруг в семихолмном Риме видит он

берез (берез!) «зеленые фонтаны».

Стал шире и яснее горизонт.

Перо и кисть запели в унисон

Он счастлив: с ним всегда его Роксана.

И хлынули стихи на полотно,

с палитры — брызги красок на страницы;

торопится он солнцем насладиться,

боясь: не затемнилось бы оно…

Десятки лет спустя: не может мгла

отнять у памяти тот «полдень-диво»,

всё — даже облако над полуспелой нивой,

что кисть его тогда пленить смогла —

поэт вновь пред собою видит живо.

Он, побеждая зреньем новым тьму,

поет о мире, видном лишь ему.

Боязливость ребенка. Бесстрашие льва

и святого презренье, —

в светлой раме является мне обновленный портрет.

Кистью друга воссоздан для будущих он поколений.

Мир узнал, вопреки искаженьям судей,

их запретам презренным:

был в России двадцатого века затравлен поэт.

Не умел семенить за судьей. Отрекаться.

Челом бить с повинной.

Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой.

(А Россия теряла в бессильи сына за сыном).

О грузине всевластном сказал:

«Что ни казнь у него, то малина…»

Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой.

Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу.

На сонете Петрарки

дописал перевод полицейский сапог.

За окном где-то ворон привычно-пророчески каркнул,

и поэта, подвластного злейшей

в истории всех олигархий,

увели за порог майской ночи, за жизни порог.

Друг-жена и свидетельница

Долгих с Музою споров поэта

в память сердца сумела подслушанное заключить.

Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов,

пронесла она клад свой бесценный,

чтоб снова отдать его свету —

низко хочется голову мне перед нею склонить.

Зарождались стихи. Но поэт за стеной молчанья

Терпеливо вынашивал медленно зревший плод.

Стук заслышав в груди, говорил: погодите, рано…

Словно знал, что возьмет их с собой в заморские страны,

и когда-то домой ветер вольный их занесет.

Так случилось: ушел молча с ношей он нерожденной.

Русской беженкой Муза его появилась на свет.

И разносится голос задумчивый, полнозвонный…

Пусть всё ближе зима — вдохновенно, освобождено

нам о лете слагает десятую песнь поэт.

Первый крик… Долгий вздох. Миг рождения, умиранья.

Жизнь и вечность — на всем неразгаданных тайн печать.

Но прибой? Но сирень? Но любовь… Черепки мирозданья.

Их находит поэт и — о чудо! — легким касаньем

он умеет разрозненное в одно связать.

Взглядом вверх. Мыслью вглубь.

В стройном ладе его напевном

барабанной нет дроби. Торжественных маршей нет.

Но Нева? Но Лицей? Но холмы без крестов в тундре пленной?

Все забыть? Не могу. Не могу — отвечает миру поэт.

Начало двадцатого… Век золотой

в сияющих реял вершинах.

Вдруг — «Искра». И в реве пожарищ «Долой!»

Потом: Порт-Артур и Цусима.

…………………………………………………………………………..

Ей было четыре, когда с баррикад

подул первый ветер свинцовый,

наткнувшись на стену, отпрянул назад

(еще своей клятве был верен солдат) —

и трон устоял трехвековый.

Росла она — так хороша и стройна,

что звал ее Елкой любимый.

Задумчивости иль веселья полна —

никто не умел так сиять, как она,

озерами глаз густо-синих.

Гимназия. Позже — курс права. (Отец

был с чистой душой адвокатом.

Увидев цветущего века конец,

ушел он, не вынес заката…).

«Да здравствует!» чередовалось с «Долой!»

безвластьем в стране увлеченных.

«Вставай!..». «Отречемся!» — здесь век золотой

кончался. И хлынули мутной волной

«хозяева» новые в Смольный.

Знамена — ожогов следы в синеве,

открытые, смежив раны.

В день Мая хмельной потрясенной Москве

сказала она «До свиданья!»

Прилуки. Смягчил ее боль и испуг

несломленный бурею тополь.

И брат шел на брата — все дальше на Юг!

Там тысячью тысяч заломленных рук

Москвичку встречал Севастополь.

Движения Белого черные дни.

За морем, за морем спасенье!

Гудели с тоской, уходя, корабли…

Попала она на последний.

Вповалку — плечом у чужого плеча —

на чьих-то ногах головою.

Прислушивалась к чьим-то грустным речам:

«…а знаете, мне посвящен был «Колчан»

влюбленным в меня Гумилевым…»

Семь тысяч молитв. Ветра доброго пыл.

Уже позади Дарданеллы.

Без пресной воды и без угля доплыл

«Рион» в водах мраморных к цели.

Потом — страдный путь (мне ль его описать?)

Москвички и всех легионов,

что век Золотой помогали ковать,

что жертвенно кинулись век свой спасать —

ушел он, уплыл на «Рионе».

………………………………………………………..

«В Москве родилась я, в Москве и умру», —

сказала (а было ей восемь).

Все та же. И если не осень —

исполнит, быть может, желанье зима:

услышав, что с детства ей снилось,

решит: заслужила за верность она

желанный покой подмосковного сна —

судьбы запоздалую милость.

Враждуя, правят для меня незримо

и Раб, и Господин в душе моей.

Не знаю утром я: за Господином

пойду я или будет Раб сильней.

Свершится ль часто власти перемена,

зигзагом ли пройду дневной я путь,

кто дел и мыслей будет сувереном,

и строг ли будет с совестью мой суд.

Обижу ли я друга недоверьем,

предательством ли погублю его;

иль пожелаю выдать, лицемеря,

творение чужое за свое.

У нищего ль в погоне за наживой

я отниму котомки жалкий сбор;

посею ли завистливо и льстиво

яд клеветы, потупив скромно взор.

Снесу ли молча чести оскорбленье,

к земле трусливо голову склонив;

искать ли буду жадно наслажденья,

живой души в другом не пощадив…

И если он, несчастный, о спасенье

в беде меня напрасно призывал —

тогда я знаю: каждое движенье,

мой каждый вздох мне Раб продиктовал.

Я прежде верил: в зареве небесном

гонца с востока шлет нам лучший век.

И слышалось мне в жаворонка песне:

настанет скоро утро, человек!

Я ждал. Я жертвовал… Хоть от лишений

был часто нестерпимым мой удел;

далеким утру, солнцу пробужденью

в надежде молодой я песни пел.

Как долго ждал я? Месяцы иль годы?

Или десятки трудных долгих лет?..

Но солнце не взошло на небосводе, и ночь

сменила розовый рассвет.

Потом из непроглядной тьмы-столетья

я к выходу путь ощупью искал.

И в поисках тех ничего на свете

так горячо, как утра, не желал.

Я шел на запад. Расправляя плечи и

не страшась камней любых дорог —

шел с новой верой: здесь я солнце встречу,

и только с ним я на восток вернусь.

Ветви голые кленов ажурных

нежной зеленью вспыхнули вновь.

И под солнечным небом лазурным

обнажились морщины стволов.

Но под твердой корой в жилах клена

кровь забилась, быстрей потекла

и в листве светло-юно-зеленой

обещанья лучинки зажгла.

Станут пышною темною гривой

эти хрупкие листья потом…

Расцветут в сентябре буйным дивом

над притворно-бесстрастным стволом.

И когда он предстанет пред нами

вновь в предзимней своей наготе —

час приблизится кровопусканья:

потечет из налившихся тел

сок живительно-сладкий и чистый,

оживут клены рощ и лесов;

ведер звон, смех и топот ног быстрых —

сок течет! Клен готов! Клен готов!

Вот кружатся и прыгают пары:

веселится, поет стар и мал

у котла, где сиропом янтарным

сок клоповый над пламенем стал.

Скрестились в синеве, как бы не доверяя

друг другу в поисках, прожекторов мечи.

Налет. Народ с моста бежит, не озираясь.

Отчаян ной сирен, зенитка же — молчит.

Олег Ребров спешит: он только из больницы;

а завтра — вновь на фронт… Еще болит рука.

Кто эта девушка? Идет — и не боится!

Уверен шаг ее… По как она тонка!

Догнал. В лицо взглянул: «Вы слышите? Тревога!»

Взял властно под руку: «В убежище! Скорей!»

Широк был шаг его. Попасть пытаясь в ногу,

она бежала с ним покорно, всю дорогу

ни слова не сказав — Олег дивился ей.

Толпа в убежище валила. Становилось

теснее. Пробрались с трудом они к стене.

Теперь он не слыхал, что рядом говорили:

почти забыл, что там над ним сирены выли —

смотрел на девушку и думал лишь о ней.

Смотрел, смотрел…Печаль узнала, видно, рано:

вся мировая скорбь в миндалинах-глазах.

Вдруг та, что я искал — она, моя Татьяна?..

Но в радость робкую уже вцепился страх.

Нашел… На полчаса! Отбой — и потеряешь:

сейчас толпа ее волною захлестнет.

А встретишься потом — наверно, не узнаешь.

В войну состариться не мудрено за год.

«Вы верите в судьбу?» (Спросил и ужаснулся:

банально…) «Да.» Ему дал мягкий альт ответ.

Чтоб ей в глаза взглянуть, солдат слегка нагнулся:

«Представьте, что вот я, Олег Ребров, вернулся

с войны… Как вас зовут? «Жемчужина… Аннет.»

Взрыв. Дрогнула стена… Рукой уперся в камень,

чтоб оградить собой от натиска толпы

находку хрупкую, как тонкой свечки пламень.

Он знал: да сохранит зарубкой в сердце память…

А где-то наверху бетонные столбы

под натиском врага крошились без защиты.

Отбой. Их вынесла толпа. Как ярок свет!

Где мост?.. Удар в хребет — весь скорчился, разбитый.

«Как видите, назад уже возврата нет.

Куда?..»

«На лекцию. Учусь в пединституте.»

«Родные?» «Нет их. Там… Кто знал, что нас война

разлучит…» И солдат слов не нашел, как будто

разгром не чья-нибудь — его, его вина!

Рискуя встретить взгляд понятного неверья,

сказал: «Вот хлынет фронт назад, верней, вперед…

Уже не долго, вы их встретите, наверно…»

Остановила взгляд на нем: «Вот вам — я верю…»

Мгновенно понял… Но как знала, что поймет?

Сама дивилась: как могла с едва знакомым

быть безбоязненно доверчива она?

Взвила, смешала все понятья и законы,

как дерзкий смерч пески в пустыне раскаленной —

Война.

Но нет, но нет! Один — неписаный — корнями

ушедший в старину, лишь дрогнув, устоял:

остались девушки с смешными именами

Эпох, Надлен, Идей — порой чисты, как Тани.

Олег одну из них тотчас же опознал.

Ее вновь потерять? Нет, никогда! Есть почта…

«Вам можно написать? Нет?.. Да?! На институт?»

Уже забыт налет. На солнце щурясь, почки

пух слипшихся ресниц вот-вот и разомкнут.

Перрон. Но где?.. Свисток. Волнуясь, озираясь,

вбежал в вагон. К окну! Сказала, что придет…

А вдруг?.. «Пришла! Бежит… Увидела! Аннетт!

Анюта, Аннушка!» Но, скорость набирая,

умчался поезд. Был Олег Ребров — и нет…

Их было двое. В целом мире

песок… песок… Кругом — вода.

Загадка облаков в эфире.

Беззвучное во всем «когда?»

В своей стране они солдаты

двух армий, ратных двух миров.

Два флага. Лишь один когда-то

взовьется над землей отцов.

В смертельной схватке две идеи:

Какая чище? Чья сильней?

Но чья безумная затея

их ядом отравить детей?

Один: «Нас больше. Правда, с нами

Врагов мы вправе убивать.»

Другой: «Вы — чернь. Рабов умами

нельзя судьбу страны решать.»

Враги. Но на краю могилы

нежданно своевольный рок

послал судьей им третью силу,

взяв сердце каждого в залог.

Пред этой силой молчаливой

не устояла их вражда:

Звенит над морем смех счастливый

и ответ на страшное «когда?»

Но эхо уловило тонко

боль ожиданья в голосах:

и плач сменяет говор звонкий,

а ласку — ненависть в глазах.

Корабль! Корабль! Несет спасенье

вдали оживший горизонт!

Корабль?.. Кому освобожденье,

кому несет возмездье он?

Один: «Свои!!.» Другому — волны:

«Живым — не выпускать врага!»

Ложится на курок невольно,

привыкшая «карать» рука.

Залп… Алым украшеньем

вскипело кружево волны,

и горестного изумленья

глаза любимого полны…

Не эхо с чайками над морем

перекликаются стократ —

то плачет в безутешном горе

убийца, девушка-солдат.

Хотя чудес на этом свете

неисчерпаемый запас,

в двадцатом веке трудно, дети

увлечь простою сказкой вас.

Но расскажу сегодня я вам

о том, как Ласточка свила

гнездо на облаке кудрявом.

Где эту сказку я взяла?

В ленивый полдень рассказали

ее мне сами облака,

и в тишине ее слыхали

березы, берег и река.

Не может быть? — Но уверяю,

что это вовсе был не сон,

и облака, конечно, знают

подобных сказок миллион!

Вам кажется необычайным

поступок Ласточки? Ну, что ж,

она искала жизни тайну

не там, где день на день похож.

Земля… Но Ласточке здесь душно:

наскучило ей жить с толпой

согнувшихся, всегда послушных,

довольных миром и собой.

Решила Ласточка-бунтарка

уйти в мир вольных облаков

и там, под необъятной аркой

найти желанный новый кров.

Так, в силу превратив желанье,

ввысь понеслась она стрелой,

чтоб — о вершина всех мечтаний! —

стать белых облаков душой.

Ликуют, беспредельно рады

все обитатели небес.

Построен в тучах гостьи ради

дворец невиданных чудес.

Там что ни день, то украшает

дворец по-новому заря;

Луна аллеи устилает

Ковром из нитей серебра.

Шлет Ласточке все поднебесье

алмазы с Млечного пути;

поют там ветры… Лучших песен

на всей земле нельзя найти!

Что ж наша Ласточка? Довольна ль?

Открыт небесный ей простор;

но почему к Земле невольно

она свой обращает взор?

Быть может, ждет, что непроглядной

тьме искра гения блеснет,

и что из массы безотрадной

один отважится на взлет.

Один — бесстрашный, сильный, смелый —

непримиримый враг богов;

один — презревший страх тяжелых

давно ржавеющих оков.

Ждет Ласточка. И откровеньем

вдруг истина открылась ей:

он жив… Он жаждет избавленья,

как легендарный Прометей.

Не счесть на теле ран глубоких

от хищных коршуна когтей.

Он пережил — боятся боги! —

сто тысяч медленных смертей.

Пред Ласточкою в новом свете

далекий мир предстал людской;

и посвятить его планете

она решила подвиг свой.

Пылает наша героиня

к герою жалости полна;

и, жаждой подвига гонима,

взывает к небесам она:

«Гоните, ветры боевые,

вы туч флотилии с собой.

Блесните, молнии стальные,

под грома возмущенный бой!

С высот низриньтесь, вод громады,

несись к Олимпу, гневный нал!

Вскипи, ломая все преграды,

в песок стирая глыбы скал!»

Раскрылось небо… Бездна скрыла

Олимп дряхлеющих богов.

И спал с героя груз постылых

(хоть и невидимых) оков.

Омыли вековые раны

ручьи целительных дождей.

И вновь зажег дерзанья пламень

освобожденный Прометей.

…………………………………………….

Вернулась Ласточка на Землю,

свершив отважный подвиг свой.

Ее призыву тайно внемлет

поныне на Земле герой.

«Именем Его Императорского Величества, Государя Императора

Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!» —

крикнул новый с безумною, дерзко

запрокинутой головой.

(громкий голос, звенящий и резкий,

подхватил коридор пустой).

Он был страшен: в глазах воспаленных

неподвижный горячий блеск;

а в рассудке больном, возбужденном —

странных мыслей дремучий лес.

Клок волос на лбу. Спутана грива.

Шаг решителен, быстр, тяжел.

Наготу стен больничных пытливо

взглядом зорким больной обвел.

В ванной: печь?.. котел?.. — Камера пыток!

Потолок в паутине труб…

«Кипятком! А-а! Бог мой, защиты!..»

Дикий вопль с искаженных губ.

«О, Георгий святой! Тебе тело

предаю, но не дух, о, нет!»

В сон провал. Лунный, мертвенно-белый

заливает палату свет.

Утром: «Доктор, вы так не смотрите.

Не понять вам души моей

(я же — в вашей читаю). Поймите,

мысль великую, общую… С ней

я везде и нигде. Я спокоен:

мне решительно все равно.

Но они все… За что? Каждый — воин.

Нужно ль это?..» Вдруг за окном

в цветнике видит он ярко-алый,

обжигающий маков цвет.

Встрепенулся рассудок усталый:

это — может, и есть ответ?

Иногда ночь дарила сознанье;

но лишь только рождался день —

все разумные воспоминанья

покрывала безумья тень.

Слышит: делится всем пережитым

с заключенными вяз в саду;

всех умерших, всех в войнах убитых

он в больничном видит аду.

Все они понимают друг друга:

для большого дела пришла

пора… Из порочного круга

выйдет он — и не станет зла.

Вот оно — среди клумбы алеет!

Он смертельный чувствует ток

и дыхания яд… Он сумеет

с ним сразиться один — с ним Бог!

О, тогда распадутся решетки

и раздвинутся камни стен;

сбросит жалкую мир оболочку —

в новой явится красоте.

Вот шагнул он к цветку… Но свинцово

на плечо вдруг легла рука:

«Рвать нельзя! Сумасшедших вас много…»

Распласталась в душе тоска.

О, несчастные! Слепы, не знают…

Защищают, боясь посметь.

Он же — видел: и, пусть погибая,

должен, должен зло одолеть!

Все в нем: опиум, желчь, кровь и слезы —

он невинен только на вид.

От него в мире молнии, грозы…

Нет, его он не пощадит!

……………………………………………………..

С выраженьем счастливо-усталым,

с верой светлой, что людям помог —

он застыл, сжав в руке смятый алый,

убивающий жизнь цветок.

Раз шел с охоты на дракона

Тьмы Аполлон.

Смеясь, шутливо Купидону

заметил он:

«Ну, что за стрелы! Что в них толку,

скажи, дитя?

Видал для штопанья иголки

покрепче я!»

Смолчал наш Купидон (для виду),

но затаил

на Аполлона он обиду —

и отомстил.

Поднялся тайно на Парнас он

с запасом стрел:

за Дафной, нимфою прекрасной,

следил пострел.

При виде Дафны пробуждались

цветы вокруг;

ее красою любовались

и лес, и луг.

То солнце зажигало пламя

вдруг в волосах;

их ветер поднимал, как знамя…

В ее глазах

слились в игре неповторимой

янтарь луны

и изумруд неуловимый

морской волны.

Вот Дафну Купидон свинцовой

стрелой настиг,

лишив красавицу покоя

в тот самый миг.

Она в необъяснимом страхе,

как лист, дрожит,

через ручьи, через овраги,

как лань, бежит…

А Купидон? Кует он мести

коварный план,

и в этом (здесь сказать уместно) —

он не профан.

Стрелою ранен золотою

бог Аполлон:

увидев Дафну, красотою

ее сражен.

Он полон клятвенных признаний

и нежных слов.

И, встретив раз, горит желаньем

увидеть вновь.

Любим ли он? Увы, сомненье

его грызет:

мольбам, увы, она не внемлет,

он не поймет,

чем вызван страх ее. Терзаясь,

спешит за ней —

она же, с ветром состязаясь,

быстрей, быстрей!

О, если б Дафна обернулась

к нему хоть раз,

и Аполлону бы взглянула

на миг в глаза —

читатель, не было б погони…

Ты был бы рад.

И не пришлось бы Купидону

торжествовать.

Бедняжка Дафна! Ей испуга

не превозмочь.

Как от врага, она от друга

несется прочь.

За нею Аполлон. Надеждой

он окрылен.

В мечтах уже плеч Дафны нежно

коснулся он.

Меж ними тает расстоянье,

вот обожгло

ее щеку его дыханье

и, быть могло,

уж руку протянул за Дафной,

ликуя, бог,

еще бы миг — стан нимфы властно

обнять бы мог

бог гордый Солнца… Здесь погоне

пришел конец.

«Спаси, спаси от Аполлона

меня, отец!»

Так Дафна к богу рек взмолилась.

Призвал Пеней

всех рек, ему подвластных, силу

на помощь ей.

Причину ль тайного испуга

он угадал

иль Аполлону дать в супруги

дочь не желал —

его веленьем образ девы

исчез навек,

чтобы расти лавровым древом

у ложа рек…

(Знать, боги не были всевластны:

могло на миг

порой и их коснуться счастье

и стать для них

таким же мнимо-достижимым

как для людей —

сгореть, сгореть невозвратимо

в огне страстей.)

У древа-Дафны бог могучий

застыл в слезах.

Его лицо темнее тучи.

В его глазах

слились отчаянье и нежность,

припав к стволу,

он повторяет безнадежно:

«люблю, люблю…»

Амур и Эрос, братья-близнецы

замешаны в горячей ссоре.

О том, кто всех сильнее (вот глупцы!)

ведут они бесплодно споры.

Звенит Амур: «Когда б своей стрелой

сердца не поражал я так умело,

скажи, где б жертвы брат ты, братец мой?»

Насмешка эта Эроса задела

(а был он, надо вам сказать,

горячего и вспыльчивого нрава,

и за себя не медлил постоять):

«Гордиться так имеешь ли ты право?

Мальчишка ты! Придуманный людьми,

силен ты только в их воображенье.

Я ж властвую с тех пор, как создан мир.

Я — жизнь сама. Я — жизни продолженье!»

Амур смеется: «Ты — сильней меня?!

Паришь ты, Эрос, лишь в животном мире.

Над человеком же — власть мне дана.

Лишь я, Амур, воспет поэта лирой!»

Рассержен Эрос: «Разум у людей

отнять, их одурманить — ты способен;

но удержать во власти их своей

ты без меня, без Эроса, попробуй!»

Был Гименей, старик, но полный сил,

свидетелем случайным этой ссоры.

С досадой молвил он: «Уймите пыл!

Властители!.. Мне с вами только горе:

коварны вы, и узников не раз

отнять у Гименея вы готовы;

им счастья обещаете мираж…

И что ж? Они ко мне приходят снова.

Хоть стонут иногда, что тяжко уз

моих нести им бремя; но поверьте,

что потерять людей — я не боюсь:

вас позабыв, мои они до смерти.

И все же врозь нам жить — никак нельзя.

Вы оба мне нужны; но не как слуги —

как преданные старые друзья.

Не лучше ль руку вам подать друг другу?»

Так мудрый Гименей закончил спор.

Решили близнецы, что будет лучше

совместно покорять людей; с тех пор

Амур и Эрос в жизни неразлучны.

Прочла на старинных часах я когда-то:

«Ранит каждый, смертельно-последний.»

………………………………………………….

На поле он бранном судьбы был солдатом

отвагой богатым, наградами бедным.

Два фронта по-разному бешеных войн.

Два плена — два зверя. Свирепее — свой.

Разили: охрана, мороз, своры псов;

разили удары голодных часов.

Они шли ползком, но безжалостно били…

Он был безоружен, ударам распахнут…

…………………………………………………………

А раны? Присохли, но не залечились.

Дождался других он часов. И без страха,

с надеждою принялся слову служить.

О ранах забыл — так хотелось пожить!

Среди еще пахнувших краскою книг

час бил, но не больно — крылатый, как миг.

Без старых, ему опостылевших пут

на сердце легко: что ни час — Божий дар.

Вдруг стали… Проснитесь, о стрелки минут!

Где он? Где желанного часа удар?

Пушкин. Лермонтов. Лорка.

Сколько в самом расцвете

(вспомнить страшно и горько)

сгублено было поэтов.

Взяли в слуги мы атом,

Смерти пыл укротили.

Им — безоружным солдатам —

песни одной не простили.

Потьма. Хмурый край света

Маска. Ланцет хирурга

Снова в нашем столетье

лишились друга.

Музы — поэта.

Покрытый толщею свинцовой океана

и древними, в песок истертыми веками,

он ждал… Но горячо в нем сердце колотилось —

к желанному прыжку накапливал он силы.

Он помнил. Верил. Знал: уже вершиной горной

жил в юных он веках; и с ветром на просторе

под небом воевал; что в этот мир подводный

был сброшен не навек — что будет он свободным.

Он ждал. И день пришел: взорвался в сердце пламень,

вулкан стряхнул с себя всю тяжесть океана

и, с грохотом огонь и камень извергая —

вновь стал вершиной и… застыл, небес касаясь.

Он восторжествовал. И восхищенно люди

взирают ввысь к нему — раскованному чуду.

Там, помню, цвело мое первое белое лето.

Все помню… Я город моим нарекла навсегда,

Я знала его по стихам всех мне близких поэтов,

давно был он мил мне, в бессмертных твореньях воспетый

с ним встреча была, как большой незаслуженный дар.

Люблю его набережные, мосты и каналы,

живые потоки на Невском, люблю Летний сад;

и купол Исаакия вечером в отсветах алых,

и сумерек встречи с зарей, загулявшихся, шалых,

и снег в декабре на воздушных узорах оград.

Обнять люблю глазом; а сердцем — восторженно слушать

в аллеях забытых легенд разговор,

боясь волшебство словом, вздохом случайно нарушить:

люблю вызывать их плененные мрамором души

и в мыслях решать с ними страстный извечный их спор.

Все памятью слышу: аккорды в дворцовых колоннах,

и мягко звенящую трель в барельефных витках;

и шелест фонтанов, и колоколов перезвоны,

и белою ночью вздох парков в тиши полусонной…

…………………………………………………………..

Каким будут слышать Петрополь потомки в веках?

Тебя я не хоронила,

твой лоб осенив крестом,

и бросив камнем в могилу

надежды последний ком.

Рассталась, детей спасая

на дымной, зажженной войной

земле: хоть сроков не зная,

но в сердце не допуская

сомнений: вернусь домой!

Минули десятилетья.

Чужой укрощен язык

(хоть ум мой к нему привык —

на родном продолжаю петь я).

Так живу… в стране безанкетной.

Что же дом? Ужели забыт?

Стала близкой страна мне эта:

здесь мир для меня открыт.

И клена чуждого ветка

мне, вольной птице, милей

из звезд построенной клетки,

где марш поет соловей

над землей иссохшей моей.

Но в Сан-Франциско, в Мадриде,

где беспечно гостит весь свет —

восторг мой теснит обида:

почему же тебя здесь нет?

Разум мой — барин, изнеженный, холеный,

гордый и втайне довольный собой.

Сердце же — странник голодный, оборванный,

вечно вступающий в схватки с судьбой.

Страннику небо синеет дождливое,

вспышки улыбок ему шлет гроза;

дикий пустырь расстилается нивою,

ночь для него открывает глаза.

Он на заре просыпается с пением,

мир весь готов он с любовью обнять.

Барин следит за ним с недоумением:

Разуму сердце — вовек не понять.

Сентябрь. Но небо словно в мае

слепит голубизной глаза.

С ветвей стремительно спадает

печально-пестрая краса.

Вот клена лист. Лежит, сраженный,

у ног моих на мостовой.

Один. А мир такой огромный!..

Что будет делать лист с собой?

Вчера — он, ветви украшенье,

смеялся солнцу и дождю.

Но, сбитый бурею осенней,

лист чует близкую беду.

Куда его погонит ветер?

Как долго будет лист в пути?

И сможет ли вдали от ветви

былую свежесть обрести?..

Скрывая бровью мысли раздвоенье,

вновь у приемников склонился мир.

В эфире, спотыкаясь, сообщенья

несутся из военных штаб-квартир.

Взрыв… Раньше в джунглях, а теперь в пустыне —

в огне вода, трясина и песок.

Следы седых тысячелетий ныне

с булыжником стирают в порошок.

Перед Стеною Плача — ликованье:

навек един… границы больше нет!

И брату брат твердит как заклинанье:

Шолом, Шолом!.. Что слышит он в ответ?

«Я отомщу!» — несется из пустыни

(напрасно снится виноград пескам).

Она ему: «Сломи, сломи гордыню,

и пусть вражды не будет и в помине

в твоем ответном «Алейкум Салям!»

Вражду слепую унося с собой,

уходит брат один… И боя ждет другой

Шла я вдоль спеющий нивы и пела:

песни о детстве беспечном, голодном;

песни о веснах с их дерзкой надеждой —

горькие песни о позднем прозренье.

С памятью Муза моя подружилась

в песнях о невозместимых потерях…

Пусть не силен был мой голос, но люди

поняли: в песнях был гнев, но не злоба.

Шла я в раздумье. Потом осмотрелась —

радость волною меня захлестнула

и на чужом языке, как умела,

новый свой край я с любовью воспела.

Хор голосов подхватил, окрыленный

песней о крае, огромном, свободном,

с тонущим где-то вдали горизонтом,

песней о ставших мне близкими людях…

Где же друзей голоса? Тех, что прежде

слушали песни мои с одобреньем?..

Мимо идут. Скрылись вдруг за стеною.

Глухо доносится эхо молчанья.

В песню волью сердца жаркого пламень —

верю: холодный расплавится камень!

Мы, женщины, все слабые созданья,

и гениями быть нам не дано.

Хоть горько этой истины сознанье —

не слишком удручает нас оно.

Нет, мы не ропщем: сердце нам большое

дал Бог, чтоб силу мускул возместить.

Мы это сердце отдаем героям

способным в мире чудеса творить.

Мы только женщины. Но мир качаем

легко рукой мы, словно колыбель.

Царей венчаем, их порой свергаем…

Вы помните. Забыли? Неужель?..

Всех в мире слабых женщин мы потомки;

поэты нас воспели на века.

В нужде, в войне, в изгнании — мы стойки,

хоть доля ваша вовсе не легка.

Предметом шуток наша слабость стала —

пословиц, остроумных афоризмов — тьма.

Они нас унижают так же мало,

как… моськи лай вдоль улицы — слона.

Простите столь обидное сравненье:

(мы рифмы ради все порой грешим):

отважны вы, в том нет у нас сомненья,

о слабостях же ваших — умолчим.

Мы — не враги: — мы жизни украшенье.

Вас не любить не можем мы никак.

До гроба иль на миг, для развлеченья —

не правда ли, приветствует нас всяк?

В одном, я знаю, вы со мной согласны:

в значении пред Богом мы равны.

Вы льстите нам: «Как женщины прекрасны!»

Поем (для виду) мы: «Как вы сильны!»

Вчера приснилось мне: все улицы пустынны.

Иду вперед. Вот повернул назад.

Беру часы — но слеп их циферблат.

Прислушался — идут. Но где же стрелки?

Но явственно я слышу ход в тиши.

Чу! Не замок ли осторожно щелкнул?..

Зияет дверь. Все тихо. Ни души.

Любого звука жажду, смеха, речи…

Неслышно говорят с тоской ворот

устало покосившиеся плечи:

тебе никто навстречу не придет.

Закрыты ставни… Как узнать причину?

Вот бьют часы! Но почему лишь раз?

Ужели возвещает половину

пути мой роковой последний час?..

Скорее к башне! Но и там нет стрелок…

Иду. Как долго шел я? Час? Иль век.

Подумал: уж не вымер ли поселок?..

Как вдруг — глазам не верю — человек!

Спиной ко мне, весь темном, неподвижен…

Заговорить? Боится он иль ждет?

Пойду! Пусть я преступника увижу,

но словом прорублю молчанья лед.

Когда же подошел и осторожно

коснулся я костлявого плеча —

упал навзничь… С пылью придорожной

смешалась кровь… Но человек — молчал.

Что с ним? Нет, я не мог прикосновеньем

убить его! Вдруг был он мертвецом?..

Не кровь — вода! Я вижу в изумленье

безжизненного пугала лицо.

Из-за угла внезапно на телеге

везут как бы в насмешку черный гроб.

Слепая лошадь в равнодушном беге

цепляет колесом телеги столб;

гроб падает, открылся… Цепенея

стою вблизи фонарного столба,

рука из гроба тянется ко мне, и…

я узнаю в покойнике — себя.

Умру не в тот я день, когда на поле брани

со смертью жизнь скрестит в последний раз мечи.

Умру не в тот я миг, когда мое дыханье.

теплом не всколыхнет и пламени свечи.

Угаснет жизнь во мне, коль красоты виденья

уж больше не прервут желаний чуткий сон…

Угаснет дух во мне, коль совести веленья

сумеет усмирить бессмысленный закон.

Коль безразличие к истокам мирозданья

посеянное в мозг, даст плесени цветы.

И коль не захлестнет мне душу состраданьем

вид неприкрытых язв на теле нищеты.

Угаснет жизнь во мне, когда я без презренья

обмана урожай сам стану пожинать;

когда без трепета любые преступленья

возвышенной смогу я целью оправдать.

И в час, когда смогу бессильем равнодушье

ко злу я объяснить — наступит мой конец.

А если сам согнусь под плетью я послушно,

угаснет дух во мне: я — лишь живой мертвец.

Где ты, друг мой, далекий воин,

в час оттенков персидской сирени,

одинок, беззащитен, болен —

наблюдаешь небес погрустненье?

Обагренный вдали горизонт

кровь людскую земле расточает.

Распростершись на весь небосклон,

пурпур язвы нужды покрывает.

На войну ль променял ты мир,

увлеченный битвой ужасной,

приглашенный на адский пир,

где и смерть может стать прекрасной?

Иль, быть может, чтобы забыть

хаос, боя и в небе зарево,

ты за фронтом, наряден и сыт,

дни свои коротаешь, празднуя?

Опьяненный вином, желаньем,

прожигаешь свои вечера,

забывая — лишь до утра! —

нанесенные жизнью раны…

Во Фландрии, в чужих полях,

Между могил склонился мак.

Кресты, кресты… — мест наших знак.

И жаворонки в небесах

Поют, хоть редко над землей

Их слышно сквозь орудий вой.

Нас больше нет. Была пора:

Рассвет мы знали, вечера…

Любили нас, любили мы —

И вот лежим, погребены

Во Фландрии.

Несите Вы наш спор к врагу!

Вам из слабеющих мы рук

Бросаем стяг; и если он

Не будет вами вознесен —

Мы не уснем,

Хоть рдеет в поле маков сонм

Во Фландрии.

Коль никогда не плакал ты навзрыд,

слез, вдруг прорвавшихся, ручьи глотая;

в бессилье не боролся с горем, зная,

что в нем судьбой ты заживо зарыт.

Коль никогда ты к небесам не слал

в восторге благодарственной молитвы;

коль, победив нежданно в трудной битве,

ты в мыслях звезды с неба не снимал.

………………………………………………

Коль чужд в душе ты этим буря был —

не говори, что ты когда-то жил!