Япония в III-VII вв. Этнос, общество, культура и окружающий мир

Культурные связи

В III–VII вв. развитие культуры на Японских островах испытало сильное воздействие материковой цивилизации. Рассмотрим некоторые общие вопросы этой проблемы.

В отличие от далекого неолитического прошлого в III–VII вв. любая культурная диффузия на острова осуществлялась с материка. На материке выделялись три крупных культурных центра, непосредственное влияние которых достигало Японии: Корея, Китай, Индия.

До середины VII в. из этих трех центров для Японии наибольшее значение в культурном отношении сохраняла Корея. Полуостров наиболее близок к архипелагу (особенно к о-ву Кюсю), и взаимные непосредственные контакты уходили в незапамятную древность. Через полуостров на острова проникали переселенцы — носители зачатков культуры яёи и курганной культуры. В свою очередь, чего не было прежде, в раннем железном веке японцы проникали на полуостров, участвовали в междоусобицах, т. е. поддерживали непосредственные и взаимные контакты с рядом владений. Междоусобицы на полуострове, вторжения китайцев, походы японцев — все это создавало благоприятную обстановку для иммиграции на острова. Косвенные данные свидетельствуют о благожелательном отношении японских правителей к притоку иноземцев. Так, около 11-го года правления Одзина (280?) в результате падения царства У, нападений корейских племен на китайские префектуры в Корее множество китайских и корейских монахов и ученых, крестьян и ремесленников переселилось на архипелаг. Японцы активно регулировали иммиграцию, добиваясь содействия местных владетелей в отправке нужных контингентов в Японию. Когда на 19-м году правления Одзина (288?) силланцы воспрепятствовали переселению, Япония послала войска в Корею.

В 463 г. предпринята сознательная вербовка иноземцев в Пэкче. Прибывшие китайцы в отличие от старых переселенцев получили название «новых, нынешних ханьцев» (яп. имаки-но ая). Из них были образованы корпорации гончаров, седельников, художников, парчевников, переводчиков, портных. Археологи подтверждают зарождение в Японии специфической керамики суэки, сложившейся лри тесном участии пришельцев. Эта керамика использовалась при погребениях, и потребность в ней росла. Седельники, художники, парчевники много сделали для создания особого художественного стиля в правление Суйко. В 553 г. японский посол привез царю Пэкче послание и оружие. Он имел особое поручение: «Необходимо набрать людей, опытных в медицине, в гадании по «И цзину», в календарях. Приблизить их ко двору, [а других] отдалить. Если в течение года и месяца или немногим дольше отыщут вышеуказанные категории людей, то пусть пошлют их с посольством, когда оно будет возвращаться, таким образом их можно обоюдно разменять. Пусть также снабдят гадательными книгами, календарями и лекарствами всех видов» [Nihongi, XIX, 38]. В следующем году правитель Пэкче послал 10 человек: гадателей, составителей календаря, врачей, фармацевтов, музыкантов. Около 600 г. японцы провели новый широкий набор умельцев в Корее и в Китае.

Корея первая ознакомила японцев с новейшими достижениями: дальневосточной культуры. Причем роль ее была двойственна: она являлась и резервуаром, откуда японцы черпали эти новшества, и мостом, связывающим архипелаг с китайским культурным центром. Как уже говорилось, политическая ситуация в этой части континента сложилась таким образом, что до 420 г. столица наиболее влиятельного китайского государства находилась на Севере и путь в нее для тогдашних японцев был возможен либо по суше через Корейский полуостров, либо морем вдоль западного побережья полуострова и через Бохайский залив. При этом, естественно, японцы сперва контактировали с корейцами. Обычно на этом и кончились попытки прорваться к китайскому центру, так как, с одной стороны, на севере полуострова располагалось могущественное Когурё, контролирующее пути в Китай, а с другой — тяга к контактам оказывалась частично удовлетворенной уже на полпути, в Корее [Накада, 1956; Хаи гукса, 1960, с. 607–616].

После разделения Китая на Северный и Южный, причем на Севере господствовали кочевнические династии, а на Юге — китайские (Сун, Ци, Лян), ситуация изменилась. Путь в Южный Китай по сухопутью теперь преграждался не только когурёсцами, на и кочевниками и, кроме того, растягивался. Морской же путь захватывал лишь часть западного побережья Кореи, пересекал Желтое море и шел на юг вдоль побережья Китая вплоть до устья р. Янцзы. Полуостров перестал быть для японцев единственными воротами на материк. К тому же запросы японцев росли. Они понимали, что истоки многих новшеств, переданных им корейцами, находятся в Китае. Это способствовало известной переориентации культурных связей в пользу китайского центра [Шао Сюньчжэн, 1955].

«Нихонги» рассказывают о том, как странствующие студенты- школяры и богословы-паломники ездили в суйский Китай. Так, в 608 г. на посольском корабле отправилось восемь таких пассажиров. Семь из них принадлежали к натурализовавшимся китайцам или их потомкам, а один был переводчиком. Судьба двоих из них неизвестна, остальные вернулись через продолжительное время—16–33 года: пятеро на посольском корабле Силлы, а один — на танском. Кроме них еще известны имена по меньшей мере пятерых путешественников, вернувшихся в 623 г. на сил- ланском посольском корабле. Такие поездки наделяли путешественников огромным авторитетом: из 13 человек, побывавших в заморских странах, трое вошли в десятку реформаторов Тайка. Другие стали советниками, крупными консультантами по вопросам конфуцианства, медицины, политики [Кимия, 1155, с. 70].

С объединением Китая, династией Тан роль китайского культурного центра стала для Японии первостепенной. Расцвет китайской культуры, активизация внешних сношений при Тан, возросший интерес японцев ко всему иноземному, особенно созвучному с бурными десятилетиями реформ Тайка, — все способствовало упрочению интереса обитателей Японских островов к Китаю.

На протяжении VII в. из Японии к танскому двору был послан ряд посольств: в 630, 653, 654, 659, 665-, 667, 669 гг., причем посольство 665 г., похоже, лишь сопровождало возвращающееся танское посольство, а посольство 667 г. не добралось до цели. Дорога в оба конца занимала один-два года и для многих оказалась роковой: из 16 послов и их заместителей пятеро умерли в пути [Кнмия, 3955, с. 75–76]. Эти посольства имели важное значение для культурного и торгового обмена.

Странствующие студенты-школяры и богословы-паломники ездили в танский Китай еще в большем количестве, чем в суйский. С 653 по 700 г. по меньшей мере 38 человек, имена которых сохра-нились, отправились в танский Китай, хотя 10 из них не доехали до цели или умерли в пути. 10 человек (включая и двух собиравшихся в Китай) ездили с теми же целями в Силлу. Среди путешественников были, например, Досё — первый апостол секты Хоссо, учение которой он перенял в Китае, Тицу и Титацу — настоятели секты Куся, Бансэки — автор книги по китайской письменности и пр. В задачу школяров не входило специальное изучение технологии. Но в пути их сопровождали лекари, живописцы, ювелиры, кузнецы, ремесленники, которым надлежало повысить свою квалификацию за границей. Китайские ученые и техники сопровождали возвращавшихся японских послов и часто натурализовались в Японии. Имена 20 таких переселенцев сохранились в японской летописи. Таким же путем прибывали в Японию китайские монахи.

Подавляющее количество культурных сокровищ, вывезенных из Китая, приходится на книги. Большинство из них буддийские. Их привозили японские путешественники, возвращаясь на родину. Судя по «Нихонкоку гэндзайсё мокуроку» (около 891 г.), почти все они написаны по-китайски (1579 экземпляров).

Другой важный род заимствований — подарки. К сожалению, сохранились сведения лишь о составе подарков, посылаемых японцами в Китай. Кроме подарков, получаемых японскими послами от китайского двора, последние были обязаны покупать в Китае вещи, нужные японскому двору. Для этой цели им отпускались специальные суммы. Трудно точно подсчитать количество и стоимость ввозимых ценностей, упоминаемых в летописи. Судя по сокровищам, сохранившимся в императорской сокровищнице Сёсоин, — культурная ценность таких вещей велика.

Из трех культурных центров на материке (Корея, Китай, Индия) значение первого в середине VII в. несколько отступило перед важностью второго (при общем возрастании их роли для Японии), а третий только-только начал воздействовать на Японию. Если не иметь в виду буддизма, занесенного в Японию из Кореи в корейско-китайской интерпретации, воздействие индийского культурного центра на японскую культуру в эту пору ощущалось наиболее слабо [Иэнага, 1972, с. 49–63]. В правление Котоку (645–654) некий пророк, по имени Дхармамарга, или Дхармаратха (яп. Хо- до), прибыл в Японию из Раджапоиха в Индии. Впрочем, возможно, что первым индийским миссионером был монах Бодхисена, прибывший в Японию в 736 г. Следы влияния индийского культурного центра просматриваются в обряде трупосожжения, в таких, казалось бы, традиционных формах, как принесение в жертву духам умерших воды, цветов, рисовых лепешек, благовоний. Многие благовония проникали на острова из Индии, Индокитая, Китая, Малайи, Аравии [Nakamura, 1961].

Религия

Религиозные воззрения конца первобытного общества описаны в разделе о вожэнь в «Вэй чжи» довольно отрывочно. После смерти близкого человека его родичи свыше 10 дней соблюдали траур, не ели мясного, но совместно плясали, пели, пили вино; по окончании траура совершали омовение. Существовал обычай выделять одного несвободного на роль «носителя скверны» (дзисай), обязывая его не только не удалять собственной физической скверны (грязи), но и нарочито не воспринимать посторонней (мяса, женщины), и — в зависимости от судьбы коллектива — либо награждать его, либо убивать. Перед зачином серьезных дел гадали, сжигая кости или щитки черепах. Отправление религиозных обрядов носило коллективный характер, что не мешало существованию жрецов и жриц, передававших «волю духов». Такой жрицей как будто была Химико [Кюнер, 1961, с. 243–250].

В древнейших религиозных представлениях людей Ямато мы находим многие религиозные мотивы и аксессуары вадзин, в структуре своей универсальные для всех примитивных обществ. После смерти небожителя Амэ-но вакахико в течение восьми суток совершалась тризна с плясками и возлияниями [Kojiki, I, 34—4]. Божество Идзанаги, вернувшись из царства тьмы, совершило омовение [Kojiki, I, 11—2]. Богиня Аматэрасу в пещере гадала по лопатке оленя. Царица Дзингу передала своему мужу и приближенным «волю богов» [Kojiki, I, 92–34].

При всей своей архаичности верования племен Ямато образуют определенную систему [Иэнага, 1972, с. 36–41]. В основе этой системы заложено обожествление и почитание духов (ками), сочетающиеся с культом предков и мифологическими представлениями. В древности духи не персонифицировались, да и вообще не обладали особой формой. Они являлись магической, невидимой ипостасью всего имеющего отношение к повседневной жизни, и особенно всего так или иначе выделявшегося в ней. Отсутствие четких границ между реальным и нереальным (даже отсутствие самой идеи такого разграничения) вызвало сильную религиозную окраску многих сторон жизни людей Ямато. Хотя любое общество на этой стадии придает большое значение религиозному элементу, японское отличается особым сакральным характером, не столько систематизированным, сколько всепроникающим. Даже «фудоки», составленные в VIII–IX вв. с вполне светскими целями, переполнены сакральными мотивами.

Синтоизм захлестнул и сферу мифологии, фольклора. Он также воспринял и усвоил многие элементы весьма архаичных религиозных представлений. В мифе рождение Японских островов преподносится не только как результат брака между божествами Идза- наги и Идзанами, но и как проявление таинственной животворной силы каждого из них по отдельности, силы, таящейся в любой частице их существа [Kojiki, I, 6–8]. Божества предстают в получеловеческом, полузверином облике как в преданиях, так и в скульптурах-ханива [Иофан, 1974, с. 64]. Синто сохранил тесную связь с анимистическими природными культами — с поклонением солнцу, луне, природным явлениям, животным, деревьям, горам, рекам и (что особенно важно) злакам. В победе Сусаноо (бога ветра) над восьмиголовым драконом (божеством реки), пожиравшим «земных богинь», и в освобождении от гибели богини рисовых полей можно видеть и борьбу сил природы, закончившуюся победой земледельческого начала, и далекий отзвук человеческих жертвоприношений [Kojiki, I, 19]. Все действия, так или иначе связанные с миром духов, с общением «земных божеств» с «небесными», героев — с божествами, наконец, людей — с миром духов, исполнены магического смысла. Знаменитая сцена выманивания богини солнца Аматэрасу из грота — наиболее яркий пример магии [Kojiki, I, 5–2; 73–10]. Известны случаи запрета (табу) на определенные предметы, например на огонь или на гребень [Kojiki, I, 9–5], или на действие: тот же Идзанаги не должен смотреть на Идзанами, готовую вернуться из царства мертвых [Kojiki, I, 9–3; 45—6].

Политеизм раннего синто предполагал непосредственное общение людей с духами, а не страх перед сверхъестественными существами. Такое общение выявляется тематикой самих мифов. Вполне допустима связь человека с богиней. В песне, записанной в VIII в., поется: «Я спросил девушку, что звала меня на гору Цукуба: „Кто ты?" — „Я дочь бога"». [Древние фудоки, 1969, с. 35]. Вероятно, в этом эпизоде выражен древнейший мотив связи человеческого существа с божеством, становящейся залогом плодородия. В другом случае связь зооморфного божества с земной женщиной, хотя она и кончается гибелью женщины (возможно, вследствие несоблюдения обряда очищения), рассматривается как залог рождения героя [Древние фудоки, 1969, с. 138]. Земной герой, оскорбленный божеством, вполне может покарать этого бога [Древние фудоки, 1969, с. 64].

Ни по составу, ни по действиям божества синто не предназначены для устрашения людей. Замечено, что в стране, где землетрясения и извержения — грозные повседневные явления, мифология не включает в свой состав божеств землетрясения. Зато созидательные силы природы представлены сонмом божеств. Это жизнеутверждающее восприятие окружающего мира очень важно для уяснения своеобразия местных художественных представлений. С таким восприятием связана и антропоморфизация космогонических мифов и сил стихии. В этой антропоморфизацин отчетливо проступает тенденция к «заземлению» мифологических сюжетов. В знаменитом мифе об извлечении Аматэрасу из грота проступает вера в господство в мире сил, благоприятных человеку, и в конечном счете устойчивости самого бытия человека. В свою очередь, боги в основном заняты людскими делами [Yaku, 1969; Иофан, 1974, с. 108–110].

Такая убежденность верующих способствовала сохранению самых архаичных форм верований. Известное моление (норито) об урожае обращено не только к богу зерна, но и ко всем прочим божествам, отдельные части тела которых, как верили, могли способствовать разным этапам земледельческих работ. Другое норито, посвященное «великому очищению» (охараи), впервые упомянутому в источнике под 200 г. (?), сохранило в неприкосновенности перечень «небесных грехов» (разрушение межей, засыпка каналов, открытие плотин, пересев по посеянному, незаконное установление вех, снятие шкур, осквернение испражнениями) и «земных грехов» (резание плоти, проказа и поражение кожи, насилие над матерью или ребенком — своими или чужими, — совокупление с животными, скверна от пресмыкающихся, птиц, злых духов, наведение порчи). Эти «грехи» требовали обязательного «великого очищения», подтвержденного указом 676 г. [Sources…, 1973, с. 14–17].

Исполнение, религиозных обрядов (мацури, мацуригото) происходило в особых местах, часто во временных сооружениях и лишь позднее — в культовых постройках (дзинся). Довольно рано выделились главные сезонные (весенние и осенние) празднества — мацури, сопровождавшиеся молениями, плясками, жертвоприношениями. Коллективность исполнения таких обрядов ограничивалась пределами основной общественной ячейки эпохи (семьи, деревни, общины, клана, владения, государства). По мере общественной интеграции происходила и религиозная интеграция. Духи-покровители отдельных общин и т. п. не исчезали, но занимали низший ряд иерархии. В высшем ряду стали располагаться общеплеменные божества Ямато.

Мавзолей правителя Нинтоку (близ г. Осака)

Ранние верования племен Ямато не имели Ни письменного канона, ни иерархии божеств, ни храмов. Догматика и иерархия божеств, изложенные в «Кодзики» (кн. 1) и в «Нихонги» (кн. 1–2), относятся к VIII в., хотя, вероятно, передают общие черты ситуации, существовавшей несколько раньше. В них повествуется о создании первичными богами Японского архипелага, о рождении «новых» богов, в том числе Аматэрасу, о вручении ее «божественному отпрыску» Ниниги-но микото, а затем и земному отпрыску «императору» Дзимму власти над страной. Именно тогда была закреплена идея божественного происхождения людей Ямато, и в частности происхождения императорского клана от верховной богини солнца Аматэрасу, а прочих знатных кланов — от менее важных божеств, и оформлено положение о сакральном характере власти царей и императоров Ямато. Термин «синто» стал прилагаться к этой системе лишь с появлением буддизма.

Буддизм проник в Ямато, по одной версии, в 538 г. [Kidder, 1972, с. 15], а по другой — в 552 г., когда владетель Пэкче прислал проповедника с сутрами, бронзовым изваянием Шакья Муни, реликвиями, посланием, гласящим, что буддийское учение принято всеми странами от Индии до Кореи и что оно — лучшее из учений и может удовлетворить жителей архипелага. Вопрос о принятии веры решался правящим слоем, который в то время раскололся на две партии. Партия, принявшая буддизм, в итоге одержала победу.

Пёрвым из царского дома оказал поддержку буддизму принц Сётоку-тайси (574–622), который стал регентом в 593 г. Его знаменитые «Законоположения» (604 г.) уже содержали упоминание о «трех сокровищах»: Будде, учении, религиозной общине. Сётоку-тайси видел в буддизме средство установления мира и всячески пропагандировал учение «трех сокровищ». Согласно этому учению буддизм открывал перед каждым, как бы тот ни был грешен, путь к спасению и давал возможность исправить зло, сколь бы оно ни было пагубно. Но подлинное значение учения «трех сокровищ» отнюдь не сводилось к простому обращению к Будде, сутрам, духовенству; оно предполагало активную общественную жизнь, в которой каждый член общества должен осознать свою роль в жизни коллектива [Nakamura, 1969, vol. 1, с. 1—28]. Чтобы достичь этого, учили сутры, среди членов общества должны царить откровенность, правдивость и согласие, а тайны, интриги, беззаконие следует из него изгнать. Но для достижения правдивости и откровенности нужно правильное воспитание: детям от 4–6 лет надлежало дать понятие о верховном существе, подросткам в 7—15 лет — преподать основы физического воспитания и умственной деятельности, наконец, юношей с 16 лет — обучить истинной философии жизни. Одним из важных моментов воспитания считалось внедрение в сознание людей мысли, что земледелие — это основное занятие. Мужчины должны радоваться, работая на пашнях и заливных участках.

Буддизм разработал учение о потустороннем мире. По этому учению допускалось нахождение в «другом мире» сразу же после того, как верующий переступит границы «этого мира» в духовном смысле, хотя физически он остается жить в старом мире. Центральными фигурами буддийского ритуала стали монахи, свободные от семьи и человеческих привязанностей (за это буддизм особенно критиковали конфуцианцы).

Хинаяна — ранняя форма буддизма — не привилась в Японии из-за своей аскетичности, проповеди «непривязанности». Махаяна же обещала возможность достижения абсолютной истины в течение мирской жизни. Не случайно Сётоку-тайси занимался лишь теми сутрами, в которых верующие проповедовали священникам и аскетам (в противоположность обычной практике), или теми, в которых спасение для всех верующих и верных связывалось с их собственной деятельностью. Поэтому он подчеркивал важность деятельности даже для тех, кто погрузился в благочестивые размышления. Деятельность, по его мнению, способна этот мир страдания и нечистоты превратить в цветущий сад. «Я рассматриваю- жизнь и смерть как сад», — говорил он. В переводе на обычный язык это означало, что религиозные обязанности не налагаются на человека неким божеством, духом, но реализуются в ходе деятельности на протяжении всего его существования. Сётоку-тайси, отстаивая свои идеи, вольно обходился с буддийскими сутрами. Например, сутра Лотоса требует «постоянно сидеть в религиозной медитации», а Сётоку-тайси советовал: «Не приближайтесь к человеку, который всегда сидит в религиозной медитации» [Nakamura, 1969, с. 1—28;' Shiro, 1933, с. 1–7]. В таком духе Сётоку-тайси читал проповеди по трем сутрам махаяны, а после написал к ним комментарии.

В 593–621 гг. японцы непосредственно ознакомились с китайским вариантом буддизма, и в Китай поехали японские богословы- паломники. К середине VII в. буддизм в Японии пустил прочные корни. В 607 г. у Нара был построен первый сохранившийся буддийский храм — знаменитый Хорюдзи, а к 628 г. таких храмов было уже 46. В VIII в. оформились старейшие буддийские секты: Санрон, Дзёдзицу, Хоссо, Куся. Санрон и Дзёдзицу созданы в 625 г. монахом Экканом, прибывшим в Японию из Кореи. Санрон сочетала учение хинаяны и махаяны и придавала первостепенное значение проникновению духовенства во все сферы повседневной жизни верующих. Дзёдзицу подчеркивала приверженность к мистицизму хинаяны и принятие синтоизма. В 653 или 660 г. Досё образовал секту Хоссо, которая единственный путь к постижению — истины видела в буддийском созерцании. Секта Куся образована в 660 г. проповедником Тицу. Учение секты было сведено в схемы- варианты путей «просветления».

Сильной стороной буддизма являлось умелое проникновение во-все области духовной жизни страны. Это облегчалось тем, что многие новые аспекты духовной жизни уже в момент появления на островах носили буддийский налет, а старые, традиционные часто — раскрывались через буддизм.

Лист из комментариев к сутре Лотоса, приписываемых Сётоку-тайси

В частности, это относится к конфуцианству. В «Нихонги» имя Конфуция, его сочинения, понятие конфуцианства даже не упоминаются. Только в «Законоположениях» Сётоку-тайси (604 г.), уже в готовом виде, представлены некоторые конфуцианские максимы. Японская традиция связывает появление конфуцианства в Японии с именами Атики и Вани, о которых речь пойдет ниже. Но достоверное время их приезда в Японию не установлено, а связь с конфуцианским учением лишь постулируется. Конечно, с большой долей вероятия можно отождествлять любое появление сколько-нибудь образованных иноземцев с проникновением идей конфуцианства, исходя из всеобщности его распространения на материке. Но если не ставить вопрос таким образом, то пропаганду и приложение конфуцианства в Японии можно проследить лишь с VI в. [Радуль-Затуловский, 1947].

Несмотря на все свои успехи, буддизм даже к середине VII в. не занял в Японии господствующего положения. Примером может служить случай, когда буквально накануне реформы в 645 г. «король Пэкче по имени Мён почтительно передал Закон Будды в наше великое Ямато. В то время министры все были против передачи. Только Сога-но Инамэ-но сукунэ верил в этот Закон, и император повелел принять его с почтением» [Nihongi, XXV, 10]. Лишь правители страны придерживались буддизма неукоснительно. Так, про Ёмэя (586–587) говорится: «Император верил в Закон Будды и чтил Путь богов (синто)» [Nihongi, XXI, 1]. Лишь реформатор Котоку (645–654) «почитал религию Будды и презирал Путь богов (синто)» [Nihongi, XXV, 1]. Но при Тэнти, в 670 г., «на горе были устроены алтари для синтоистских молений и на них разложены жертвенные ткани; молитву прочел Накатоми-но Канэ- но мурадзи» [Nihongi, XXVII, 23]. К буддистам отнесены также Киммэй, Бидацу и Суйко.

Письменность, наука

Традиция связывает проникновение письменности с личностями Атики и знаменитого корейца Вани — «отца японской цивилизации». Согласно тексту «Нихонги» (X, 10–11), на 15-м году правления Одзина в Японию прибыл Атики (кор. А Чжи Ки) — сын правителя Пэкче. Впрочем, по предположению некоторых ученых, здесь и далее речь идет о событиях, совершившихся позже на целых два полных 60-годичных цикла, т. е. на 120 лет (не в 284, а в 404 г.). «Нихонги» повествуют о том, что, когда хозяин узнал, что его гость может читать китайских классиков, Атики стал учителем. Японский правитель поинтересовался, есть ли в Пэкче человек более ученый, чем Атики. И услышал в ответ новое имя — Вани (кор. Ван Ин). Атики стал в Японии родоначальником корпорации Атики-но фумибито (писцов-переводчиков Атики), а в Пэкче поехал посол с приглашением к Вани. В следующем году Вани прибыл в Ямато, стал учителем престолонаследника, «изучал с ним разные книги. И не было ни одной, которой бы он не знал» [Nihongi, X, 11]. Вани стал родоначальником корпорации Фуми-но обито (заведующих письменными делами). В 41-м году правления Нинтоку (353?) в Пэкче якобы был послан Ки-но Цуно-но- сукунэ с заданием описать провинции и уезды страны и их доходы. В 4-м году правления Ритю (403?) впервые, как утверждается, в провинции были посланы переписчики, а через два года — создано казнохранилище, а в нем налажен учет прихода и расхода [Вацудзи, 1957].

Эта традиционная версия малодостоверна. Первый симптом распространения письменности — тронное послание правителя Юряку императору Шун-ди в 478 г., упомянутое в «Сун шу». Един-ственная известная надпись, возможно IV в., — иноземная: это надпись на так называемом «мече с семью ветвями»- Надпись обычно датируется 369 г., но может датироваться 480-м или даже каким- нибудь другим. Ее содержание тоже возбуждает бурные споры: пожалован ли меч пэкчийским королем японскому как вассалу или преподнесен царю Ямато как сюзерену? (ср. [Джарылгасинова, 1979, с. 39–40]).

Ввод в обиход китайской письменности имел революционное значение. Письменность открывала путь к непосредственному овладению накопленных и систематизированных духовных богатств, а это значительно превышало любые возможности личного обмена опытом. Она давала возможность зафиксировать достижения и пе-редать их последующим поколениям. Но освоение письменности оказалось нелегким делом. В 572 г. японский правитель получил послание от когурёского, но «в то время все писаря в течение трех дней оказались не в состоянии прочесть его. Только один О Тин Ни — родоначальник фамилии Фуна-но фубито — смог прочесть его и объяснить содержание повелителю». Искусный переводчик получил место в окружении правителя, а писарям «востока и запада» (т. е. провинций Ямато и Кавати). было сделано внушение. Неудачу переводчиков летопись объясняет тем, что само послание было написано на вороньих перьях, а письмена были черными, как перья, поэтому их никто не мог прочесть. О Тин Ни опустил перья в воду из-под вареного риса и сделал с них отпечатки на шелке [Nihongi, XX, 2].

Судя по «Нихонги», китайская письменность расширяла свои позиции в Японии. Сётоку-тайси и Сога Умако в 604 г. выработали так называемые «Законоположения из 17 статей», в которых на базе буддизма и конфуцианства выдвигались максимы государственной, общественной, семейной и религиозной жизни. Сётоку-тайси, как считают, составил в 612 г. «Записки об императорах» («Тэйки»), а в 620 г. — древнюю историю страны («Кудзики»), Поскольку эти памятники либо не сохранились, либо не аутентичны, самым ранним свидетельством использования китайской письменности в Ямато служит надпись на основании башни храма Гангодзи (588 г.), в которой иероглифы использованы как силлабемы для транскрибирования имени Сётоку-тайси [Пинус, 1972, с. 37].

Формирование государственного аппарата потребовало расширения делопроизводства, а последнее, в свою очередь, способствовало повышению значения письменности и грамотных людей. В 647 г. писаря привлечены на государственную службу, что свидетельствует об определенном развитии письменного делопроизводства. В 662 г. открыты школы. В 682 г. создана комиссия по подготовке истории императоров и древности. Предполагают, что собранные материалы вошли в «Кодзики», составленные в 712 г. И это, в сущности, первая достоверная дата реально существующего большого памятника письменности, созданного на японской почве.

Обратимся теперь к рассмотрению положения в отдельных отраслях науки Японии в III–VII вв.

Известно, что математические представления являются древнейшим видом абстрагированных точных знаний. Без них невозможны любые другие науки, содержащие сколько-нибудь значительную долю отношений точности: астрономия и металлургия, хронология и инженерное дело и пр. Математические знания, несомненно, существовали в глубокой древности: без них невозможно было производить подсчеты охотничьей добычи и урожая, изготовить правильно отшлифованный топор, тем более построить храм, соорудить погребальную камеру в кургане, рассчитать смену дня и ночи, сезонов и т. п. По мере усложнения производственной деятельности населения развивалась и математика, которая стала использоваться при обмере полей, вычислении объема сыпучих тел, строительных расчетах, для календарного счета [Smith, Mikami, 1914].

В глубокой древности в Японии сложилась десятичная система счета и появились названия цифр от одного до десяти, сейчас имеющие ограниченное употребление (хито, фута, ми, ё, и, му, нана, я, коко, то), далее счет мыслился как 10 X 10 и т. д., причем для чисел 100 (момо), 1000 (ти), 10 000 (ёродзу) имелись особые термины. Для более крупных величин основой служило понятие 10 000. Древнейшие меры длины и веса были весьма примитивны. До нас дошли такие названия, как «цука» — ширина ладони, «ата»— расстояние от большого до среднего пальца в их раздвинутом положении. Существовало не менее трех мер площадей и одной весовой меры, употреблялись также весы-балансир. Судя по спискам царских сокровищ в Сёсоине, к началу V в. освоены четыре арифметических действия. Число «три» считалось священным, как и «восьмерка». Последняя означала «множество». Это видно из выражения «восемь миллионов богов неба и земли». Существовало выражение «ман-ман», т. е. 10 000 Х 10 000, или сто миллионов [Tuge, 1961, с. 11–13].

В «Манъёсю» встречаются выражения 9X9 для 81 и 3X5 для 15, давно употреблявшиеся в Японии.

Где-то на рубеже VI–VII вв. эта доморощенная, островная математика испытала китайское влияние. Очень скоро, ознакомившись с китайской иероглификой, японцы переняли китайские цифры и укрепили на новой основе десятичную систему счета. В быту для расчетов пользовались особыми бирками. Были известны циркуль и угломер. Но главным, конечно, были не эти частные новшества, а проникновение сложившейся математической литературы, несшей в себе совершенно оригинальную систему математического мышления [Kobori, 1973].

Для определения направления «юг — север» при строительстве В качестве ориентира использовалась Полярная звезда или тень от солнечного шеста (гномона). При разбивке строительного комплекса городского типа на участки и районы действовало так называемое правило «дзёбо». Территория под застройку разбивалась на квадраты, которые назывались «дзё», когда их рассматривали в северо-южном направлении, и «бо», когда их считали с запада[на восток. Квадраты были стандартные — по 36 бу (= 1 га) — и делились на 36 более мелких квадратов — «цубо» [Kidder, 1972, с. 42—[43]. Китайская система мер и весов проникла на острова в 629–641 гг., но, когда провозгласили надельную систему (в 646 г.), для измерения полей специально применили китайский эталон — фут государства Чжоу.

При раскладке налогов широко применялись четыре арифметических действия, пропорции, дроби. Разумеется, не только землемерная работа и фискальное дело нуждались в математиках: с 647 г. их усердно стали привлекать на государственную службу в любом качестве и на любом профессиональном уровне. В 662–671 гг. открыта школа для подготовки математиков с первоначальным контингентом учащихся 20 человек.

С появлением земледелия связано углубление астрономических знаний. Посев и жатва, прополка и поливка немыслимы без конкретных представлений о месяце, сезоне, годе. Ранее земледелие, целиком зависело как от общей климатической среды, так и от отдельных ее проявлений. Поэтому население Японии не только сообразовало выбор злаков для посева с климатом островов, что, конечно, происходило чисто эмпирически, но и разработало примитивную метеорологию. Оно наблюдало за различными явлениями природы: ветром, дождем, снегом, туманом, наводнением — и стремилось предугадать их появление и силу воздействия [Ёсида, 1955, с. 49–50].

Многие наблюдения могли быть применены с пользой только в том случае, если они были связаны с системой исчисления времени. И хотя китайские летописи утверждают, что японцы во II в. не различали четырех сезонов, зная лишь время посева и жатвы, но — какой-то астрономический календарь, безусловно, существовал в стране еще до VI в. По некоторым данным, в древней Японии был «календарь трех небес» (сантэнрэки). В основу исчисления были положены день, месяц, год. Последний включал в себя четыре земледельческих сезона: весну, лето, осень, зиму. По преданию, год начинался с месяца вступления мифического императора Дзимму на престол, т. е. с весны 660 г. до н. э., что совпадало с временем посева, и делился на месяцы и дни. Очевидно, он относился к категории лунных календарей, дающих, как известно, наибольшие расхождения между календарным и истинным временем. Если мы вспомним, что в правление Дзингу и Одзина (III в. по традиционной хронологии) разрыв между корейскими и японскими летописями составил, как полагают, 120 лет, а при Анко и Юряку (454–479) какого-либо разрыва между китайскими и японскими летописями уже не существовало, то из этого можно сделать два вывода. Во-первых, до конца III в. в Японии календарь имел ограниченное распространение, если уже в VIII в. оказалось возможным «свободно утратить» два 60-годичных цикла и…«восполнить» их, а во-вторых, где-то в середине V в. введен более точный календарь.

Однако японские письменные источники отодвигают последнее событие почти на век позже. Причем материковые представления о времени, похоже, достигли японцев через Корею. Согласно источникам, в 552 г. корейцы познакомили японцев с буддийскими календарями. В 602 г. корейский монах ввез в страну лунно-солнечный календарь, составленный в Китае в 443 г., книгу по астрономии и магии. Это событие оценили по достоинству: были выделены три японца (история сохранила их имена), которые при помощи монаха успешно освоили эти книги. Видимо, это дало основание считать, что уже через год, в 604 г., в Японии впервые вошел в действие иноземный календарь, составленный в государстве Сун, а местное летосчисление стало выходить из употребления. В действительности дело с календарем не обстояло так просто, но китайская система летосчисления в Японии уже стала известна. Можно отметить интересную подробность. Упомянутый календарь составлен в Китае в 443 г., а буквально через несколько лет исчез хронологический разрыв между китайскими и японскими летописными сведениями. Можно допустить, что этот календарь в действительности проник на Японские острова еще до начале VII в. Есть и материальное свидетельство более раннего знакомства японцев с календарем. Существует зеркало, как утверждают, отлитое в начале VI в.; дата на его оборотной стороне обозначена циклическими знаками, принятыми дальневосточными календарями [Iba, 1934/1937].

Результаты не заставили себя ждать: именно к VII в. относят летописи первые фиксируемые наблюдения. В 628 г. впервые наблюдалось солнечное затмение, в 634 г. — комета (она была замечена на юге, сделала круг и в следующем году появилась уже на востоке), в 637 г. — болид («огненный шар»), в 640 г. — затмение «звезды» (Венеры?) Луной, в 643 г. — лунное затмение.

Существенные новшества замечаются в летосчислении. C645i. стал применяться счет по годам правления. По китайским астрономическим книгам японцы сами установили систему часов: сутки были разделены на 12 часов и отсчет часов велся с полуночи. Часы получили название знаков дальневосточного зодиака (крыса, тигр, дракон, лошадь, обезьяна, собака, бык, заяц, змея, овца, петух, кабан). Мы узнаем из литературы о появлении в стране в 665 г. календаря ринтокурэки (кит. линьдэли), в 673 г. — гихорэки (кит. ифэнли), в 690 г. — гэнкарэки (кит. юаньцзяли) и, наконец, в 697 г. — исправленного варианта гихорэки. Как видим, введение календаря оказалось делом непростым как из-за новизны чужеземных календарей, так и из-за их несовершенства.

После введения лунно-солнечного календаря, в 602 г., построена в стране астрономическая вышка, и при ней создан штат астрономов-наблюдателей. Астрономическая служба продолжала расширяться; в 662 г. строят наблюдательные вышки, в 671 г. учреждена государственная служба времени, в 675 г. в столице Асука построена первая настоящая обсерватория. Солнечные и лунные затмения уже стали для астрономов обыденным явлением; летопись фиксирует их лишь от случая к случаю. Но другие небесные явления наблюдались и тщательно фиксировались: в 654 г. — большие метеоры, в 681 г. — затмение Марса Луной. В 692 г. «ночью Марс и Юпитер то сближались, то отдалялись четыре раза в пределах шага, то сияя, то исчезая» [Nihongi, XXX, 28].

Однако в астрономической службе и в наблюдениях на первом месте оказались астрологические интересы — гадание по правилам натурфилософии инь-ян (яп. ин-ё) и лишь на втором — наблюдения за небесными явлениями и служба времени. Впрочем, и раньше японцы не только различали стороны горизонта, но и, очевидно, усвоили геомантическое их значение на материке. Японские курганы V–VI вв. построены фасадом на юг, так как китайская геомантия учила, что император должен смотреть на юг. Храмы VII–VIII вв. в Японии тоже построены по оси на юг— север [Tuge, 1961, с. 10–11].

Естествознание в древности не получило того значения, какое приобрели математические науки, так как его теоретическая сторона значительно более опосредованно влияла на прикладные сферы этой большой группы наук. Зато последние стали привлекать внимание очень рано, но исключительно в эмпирическом плане. Единственным исключением являются медицина и фармакопея [Тасэ, 1942].

В области воззрений на причины появления недугов и их врачевания существовали две точки зрения. Происхождение внутренних болезней оставалось малопонятным и обычно приписывалось действию «злого духа». Поэтому лечение таких болезней часто сводилось к изгнанию этого «злого духа» путем магических обрядов, молений, жертвоприношений. Непосредственные причины травм, нанесенных оружием врага, зубами и когтями хищника, действием неживой природы, были очевидны, хотя сложный механизм самих повреждений, конечно, оставался непонятым. Само повреждение было доступно непосредственному наблюдению, это делало лечение более эффективным.

Лечение в собственном смысле слова было как наружное, так и внутреннее. К первому относились прикладывание пыльцы цветущего бамбука — от ран и обмазывание кашицей из воды и пережженных моллюсков — от ожогов. В качестве внутренних лекарств использовались травы, коренья деревьев и кора, внутренности животных, части насекомых. Особым успехом пользовались растительные лекарства, среди которых современные врачи определили женьшень, аконит, кору магнолии, лакрицу, перец, кротоновое дерево. Купание и ванны, по-видимому, тоже применялись при лечении, и в частности горячие природные источники. Пожалуй, первое указание на использование горячих источников для лечения относится к правлению Суйдзэя (к 581 г. до н. э. по традиционной хронологии). Интересно, что именно этот способ лечения наиболее любим по сю пору японцами. Происхождение прыжиганий и иглоукалываний иногда возводят к рубежу нашей ары. Но еще под 645 г. рассказывается легенда о волшебном происхождении иглоукалывания, «излечивающего все болезни» [Fujikawa, 1926]. И тем не менее десяток датированных сведений о медицинских и лекарственных достижениях легендарной поры японской истории до V в. носят явно случайный характер: кроме только что упоминавшихся горячих источников к 1-му году правления Кайка (157 г. до н. э.?) относят появление первых зачатков знаний патологии и физиологии, к 12-му году правления того же Кайка (146 г. до и. э.?) — широкое применение растительных лекарств, к 69 году правления Судзина (29 г. до н. э.?) — проникновение элементов корейской медицины, к 50-му году правления Дзингу (250 г.?) — сбор лекарственного сырья по стране. Сами по себе эти сведения не могут считаться заведомо невозможными, но их временная отнесенность неприемлема, а полная нераскрыность их содержания сужает само значение этих фактов.

Первые познания в ботанике возникли в ходе определения лекарственных, съедобных, красящих свойств растений. Эти сведения человек получил, как только стал употреблять в пищу ягоды, орехи, коренья и т. п., т. е. на заре своего существования. В 16-м году правления Одзина (285 г.?) из Пэкче, как утверждают «Нихонги», прибыл Вани с китайскими книгами. Среди них были книги по фармакопее и фармакологии. В «Кодзики» названия некоторых растений транскрибированы по-японски китайскими иероглифами. Это первая попытка сравнительного изучения растений [Shirai, 1926].

Формирование медицины как науки тесно связано с корейской медицинской школой, которая в течение V–VII вв. имела в Японии несомненный приоритет перед китайским направлением. В источниках сообщается о прибытии врачей из китайского государства Цзинь и из Кореи, о широком употреблении лекарств, о сборе целебных трав. В 1-й год правления Ингё (412 г.?) из Кореи приезжают два врача: один — представитель китайской, другой — корейской медицины. Врачи приехали с лечебниками и травниками, поэтому этот год в истории японского лекарствоведения считается датой зарождения на островах науки хондзо (кит. бэньцао). «Хондзо» в переводе означает «деревья и травы» и является названием китайских сочинений, посвященных главным образом изучению царства растительности. Поэтому наука хондзо часто понимается как ботаника. Но в целом ее значение шире — она охватывает более широкий круг естественных наук: ботанику, зоологию, минералогию и др., но с позиций лекарствоведения. Практический уклон раннего естествознания при ограниченности его возможностей привел к тому, что изучению растительности отводилось первое место. Литература такого рода носила в Европе наименование «врачебного вещесловия» (Materia — medica) [Bretschneider, 1882]. Врачи вызывались и специально. Когда Ингё заболел, он послал за врачом в корейское государство Силла. В 3-й год правления Ингё (414 г.?) корейский врач Ким Бу прибыл в Японию и удачно лечил больного. В 458 г. когурёский врач Ток Нэ поселился в Нанива. Его ученики и потомки еще долго практиковали в этих местах. Около 454 г. японцы относили к эпидемическим заболеваниям («мор») тиф, малярию, дизентерию, проказу.

В VI в. резко усиливается проникновение в страну медицинской литературы, корейских врачей и лекарств. В 544 г. устанавливается должность сборщика целебных трав. В 552 г. из Пэкче приехал врач и два аптекаря с лекарствами. В следующем году из Пэкче снова прибыл фармацевт. Врач из царства У в 562 г. через Когурё добрался до Японии, привезя с собой 164 тома книг по медицине, хирургии, лекарственным травам, иглоукалыванию, прижиганиям. Последние оказали японцам большую помощь при освоении китайской фармакопеи. В 593 г. при храме Ситэнъодзи в Нанива устраивается лечебница. Буддийские монахи, начавшие проникать в страну в это время, также обладали медицинскими познаниями, которые передавали японцам. К этому времени влияние корейской медицины в Японии достигло вершины. Корейцы же ознакомили страну с успехами в медицине Китая и Индии.

Непосредственное знакомство с китайской фармакопеей относится к 593 г., а с медициной — к 608 г., когда японские ученые были посланы в Китай для усвоения медицинских знаний (в 623 г. они вернулись с книгами и лекарствами). Около 611 г. вошел в обычай полуритуальный сбор лекарственных трав, который производила обычно императрица (а в 668 г. император), непременно в праздник — в 1-й день 1-й луны. Китайского же происхождения и присылка из провинций волшебной травы «долгой жизни» (644, 679 гг.). Несмотря на усиливающуюся тягу к китайской медицине, в 642 г. японский врач поехал совершенствоваться в иглоукалывании в Силлу.

Ко второй половине VII в. относится несколько небезынтересных медицинских записей в «Нихонги». В 655 г. в стране прошла эпидемия оспы (хроника упоминает рябины от оспы), во время болезни Тэнти (661–671) вокруг его ложа собралось 126 врачей (!), в 675 г. во вновь открытом училище создан аптечный отдел. В 676 г. преподаватели учения инь-ян и иноземных лекарств в училище и в школах читали лекции по фармацевтике. В 686 г. личный врач императора, выходец из Пэкче по имени Ок Ин, получил титул «короля врачей».

Японские историки медицины признают существование на рубеже VII в. трех направлений: китайского, буддийского (корейского) и японского. Первое признавало две основные причины заболевания: внешнюю и внутреннюю. К внешней относились действия ветра, холода, жары, сырости, к внутренней — переутомление, радость и гнев, горе, дисгармония между инь и ян. Второе объясняло все болезни дисгармонией между четырьмя основами Вселенной: землей, водой, огнем и ветром. Третье не имело разработанной системы взглядов.

Технология

Примитивное горное дело и металлургия восходят к началу заселения Японских островов. Уже тогда жители в поисках кремня и других горных пород, пригодных для обработки, должны были производить поиски в горах, умели находить и разрабатывать нужные залежи камня, подвергали некоторые породы (яшма, гранит и пр.) весьма сложной первичной обработке. В первые века нашей эры население Японских островов должно было знать открытые разработки меди и простейшие методы ее добычи и обработки (холодная ковка и др., включая и переплавку импортных вещей). Наступление курганной эпохи в III–IV вв. знаменовало вступление в ранний железный век и, следовательно, повсеместное знакомство с железом. Но литературные данные очень скупы на этот счет, как и вообще о положении с добычей металлов в Японии до VI в. Медь, железо, золото, серебро (а чаще вещи из них) постоянно упоминаются даже в ранних книгах «Нихонги». Медь и железо названы в различных мифах, относимых к «эре богов», в частности в мифе о богине солнца. В так называемом «датированном» тексте медь (белая) впервые упомянута применительно к 3-му году правления Тюая (193 г.?). Вплоть до VI в. включительно железо как материал называется непременно среди привозных редкостей: в 46-м году правления Дзингу (246 г.?) Пэкче прислало 40 брусков, в 52-м году ее правления (252 г.?) — просто железо, в 12-м году правления Нинтоку (324 г.?) Когурё прислало железные щиты и мишени, в 516 г. Пэкче преподнесло железные топоры. Только в 642 г. японский вельможа, в свою очередь, подарил пэкчийскому железные бруски — целых 20. В одном из курганов в преф. Нара оказалось 872 таких бруска разного размера [Nishio, 1913].

Довольно поздно фиксирует летопись явное существование разработок руды и плавки металла, причем с нарушением исторической последовательности технических открытий: только под 670 г. упомянута дробилка руды и плавка железа, а первое упоминание о добыче меди отнесено еще дальше — к 698 г., когда пров. Инаба послала ко двору медь. Также до весьма позднего времени нет сведений в литературе о добыче золота и серебра, хотя постоянно фигурируют вещи из этих металлов. По тем же данным, серебро на Цусиме стали добывать с 657 г., а золото — с 699 г. [Naumann, 1967, с. 59–60]. В качестве места, богатого этими ценными металлами, также неоднократно, начиная с 3-го года правления Тюая, т. е. со 193 г. по легендарной хронологии, называется Силла (например, в 485 г.). Драгоценными металлами богат и остров, лежащий на пути в Корею, — Цусима.

Археологические данные вносят значительную поправку в эту картину. Сравнительный анализ китайской и японской бронзы показал, что состав японской бронзы обладает стойкой спецификой, отличающей ее от китайской, но соответствующей естественному составу японских руд. Это означает, что в период яёи японцы уже умели добывать руду, плавить медь и отливать изделия из нее: Добыча железа известна в Японии почти так же давно, но «японская ковка» не заслуживает этого названия. Это скорее отливка. Но и отливка и ковка в Японии занесены вместе с культурой яёи. Первоначально из Китая проникли болванки, потом развилось литье, а затем — через Корею — занесена ковка [Исикава, 1959, с. 158, 171–172].

Горное дело становится одним из важных участков японского хозяйства. В 668 г. в пров. Этиго открыли нефть и асфальт и представили образцы ко двору. В 674 г. на о-ве Цусима обнаружились залежи серебра. В 691 г. были открыты рудники меди и серебра, которые работали на монетный двор. В конце VII в. наблюдается дальнейший подъем в горном деле: медные рудники были открыты в Инаба и Суо, квасцы — в Оми, сурьма — в Иё, киноварь, красный мышьяк (реальгар) и особый, содержащий сурьму сорт медной руды (штейн, по-японски сиромэ), мышьяк, цинк, висмут, олово — в Исэ, киноварь — в Хитати, Бидзэн, Иё, Хюга, Бунго, ляпис-лазурь и медный купорос — в Аки и Нагато, олово — в Танива и серебро — в Ки и т. д. Точных сведений о характере и масштабах использования каменного угля и нефти в древней Японии нет, но сам факт частых упоминаний в летописях об открытии залежей угля и нефти доказывает, что японцам было известно их применение [Иофан, 1963].

Металлургия, несомненно, одна из древнейших отраслей производства Японии. В ней рано были сосредоточены практические навыки населения. Процесс добычи меди рисуется в следующем виде: дробленую руду перебирали и обжигали, используя древесное топливо и меха, плавку — зернистую медь — разливали по сосудам. Эту плавку снова обжигали и после выжигания серы и железа получали чистую медь. К концу VIII в. японцы научились получать разные медные сплавы.

В Японии были известны «Записки о ремесле» («Каогун цзи») — 6-я часть китайского трактата «Чжоу ли». Они содержат знаменитые «шесть рецептов по металлу», которые долгие столетия составляли основу дальневосточной химии и металлургии, хотя на практике от них часто отступали. Согласно этим рецептам выделялось шесть сортов бронзы в зависимости от пропорций составных частей сплава. В шести сортах пропорция менялась по лесенке — от одного сорта к другому. Причем указывалось, какие вещи из какого сорта бронзы лучше делать (табл. 11).

Мы знаем, что небольшая примесь олова (8–9 %) придает сплаву некоторую твердость и красный цвет. Такой сплав хорош для штамповки и чеканки. Повышение содержания олова до 12–13 % дает так называемый пушечный металл красивого желтого цвета, прочный и крепкий. С увеличением количества олова до 15–20 % сплав приобретает бледно-желтый оттенок, значительную звонкость, твердость, но не хрупкость. Хрупкость уже ощутима при повышении содержания олова до 25 % и выше. При 30 % олова получается очень крепкий, но хрупкий белый «зеркальный» металл. Если олова больше 30 %, то металл уже очень хрупок и непрочен и для практического назначения не годен. Из этих шести рецептов-пропорций соотношения между медью и оловом 3: 1 и 4: 1 очень удачны и были найдены в результате долгих поисков. Чем выше количество олова в сплаве (в пределах до 25 %), тем лучше сорт изделия. Присутствие свинца также обязательно. Он играет роль связующего элемента между двумя основными составами. Без свинца изделие чересчур хрупко для шлифовки. При плавке избегали слишком большого охлаждения сплава во избежание выщелачивания свинца. Кроме того, сплаву полагалось быть достаточно мягким, чтобы можно было получить сложные изображения, в частности, на оборотной стороне зеркала. Не случайно бронзовое зеркало, изготовленное в Японии в V в., содержало 67 % меди, 22,5 % олова, 9 % свинца, 1,5 % никеля (соотношение между медью и оловом 3:1).

Таблица 11

Классические китайские рецепты бронзы*

* [Chikashige, 1936].

Важнейшим достижением в металлургии V–VI вв. следует считать так называемое песчаное железо, выплавлявшееся из магнитного железняка, который добывался в песчаных дюнах. В почве выкапывали яму, служившую открытым горном. Туда загружался железистый песок с древесным углем. Плавка осуществлялась с участием нагнетательных мехов. Такая технология (нотатара) применялась по всей стране, она требовала много древесного угля и вела к большой потере металла. Поэтому уже в конце железного века в Японии освоили кричный способ получения железа — путем переработки чугуна в железо, в результате выжигания углерода посредством избыточного кислорода. В V–VII вв. японцы различали три вида железа: сварочное, сталь и ковкое. Сварочное железо содержало менее 0,1 % углерода, плавилось при высокой температуре и не годилось для горячей ковки. Но оно обладало способностью к размягчению и было пригодно к холодной ковке. Сталь содержала 0,8–0,9 % углерода и обладала высокой прочностью. Ковкое железо, содержащее не менее 4 % углерода (чугун), плавится при низкой температуре и после отжига легко куется. Кроме того, этот род железа может быть легко обращен в оба другие путем выжигания лишнего углерода.

Серебряная руда обжигалась в течение нескольких дней на высоких продуваемых пунктах. В качестве топлива употребляли сосну: зола впитывала свинец и олово, а серебро вымывалось.

В литейном деле немалую роль сыграли иноземцы: так, в 586 г. из Пэкче в Японию приехала группа литейщиков.

Литературные сведения о металлообработке скудны. Первое упоминание об изготовлении железного вооружения встречается в «Нихонги» под 1-м годом правления Судзина (97 г. до н. э.?). «Хитати фудоки» подтверждают этот факт [Древние фудоки, 1969, с. 47]. Холодная ковка сделала большие успехи на рубеже VI–VII вв. благодаря работам натурализовавшегося кузнеца Оси- нуми. В V–VII вв. стал, известен способ сочетания пластин (ава- сэкитан). Из железа делали такие орудия труда, как кирки, мотыги, сошники, грабли, серпы, топоры, пилы, молоты, клещи. Но в основном железо шло на выделку оружия и вооружения. Первое место среди оружия, бесспорно, принадлежит мечам, изготовленным способом холодной ковки, и уже потом — наконечникам стрел и копий. Из вооружения наиболее известны были доспехи и шлем. Из небольших пластинок делалась кольчуга, из средних — панцирь. Шлемы, разнообразные по форме, собирались из мелких пластинок. Многие части конской сбруи — стремена, удила, седла — тоже делались из железа [Gowland, 1915].

В Японии долгое время держалась холодная ковка меди, пере-плавка старых изделий и сравнительно поздно освоили настоящее бронзовое литье. Но лишь к 605 г. относится сообщение о медном литье — отливке статуэток Будды (с примесью золота). На практике бронзовое литье было известно на много веков раньше. Археологические памятники сохранили нам глиняные и каменные литейные формы: плоские, ординарные, двойные (для фигурного литья), Отливались такие предметы, как наконечники копий, мечи и более сложные по форме колокола и зеркала. Последняя пара покрывалась литыми украшениями, подвергалась гравировке, а рабочая часть зеркала — особой полировке. К 540 г. относится упоминание о сосуде со вставками эмали, а к 453 г. — интересное, хотя и иносказательное, сопоставление боевых возможностей соперников в борьбе за престол, вооруженных один медными наконечниками стрел, другой — железными, сопоставление, решаемое в пользу обладателя железного вооружения [Nihongi, XIII, 18].

К отделу металлообработки относятся и немногочисленные механические поделки и приспособления [Ёсида, 1955, с. 57–59]. В 660 г. в Японию завезли водяные часы. Они были основаны на следующем принципе. Несколько сосудов с водой ставились один выше другого. В нижней части стенки каждого сосуда проделыва- лось отверстие, через которое вода постепенно просачивалась в нижестоящий сосуд и так до самого нижнего. В нижнем сосуде имелась градуированная шкала, показывающая уровень воды, т. е. время. В 671 г. часы были помещены в особое здание, и время отбивали колоколом и барабаном. В 658 г. буддийский монах сконструировал «тележку, указывающую юг», а в 666 г. преподнес ее двору. В 667 г. устраивается водяная мельница. В быстро бегущий поток погружали колесо, которое, вращаясь, приводило в движение ось с закрепленными на ней парноработающими билами. В 670 г. из Китая привозят водяное колесо. Им пользовались для того, чтобы при помощи мускульной силы ног доставать воду из открытых источников («ступальное колесо»), В 671 г. сконструирован указатель уровня воды.

Химические знания применялись в разных сферах производства: в стекольном, кожевенном, красильном, бумажном, пищевом и пр. Очень рано научились делать стекловидную пасту, а в конце. IV в. эта отрасль производства уже получила значительное развитие. Если верить «Нихонги», около 375 г. стекло варили из окиси: свинца и полевого шпата с древесным углем. Красящими материалами служили окись железа (бурый цвет), марганец (темно-пурпурный, желто-бурый цвета), окись меди (зеленый цвет). Около 531 г. стали варить беловатое и темно-синее стекло, а в 666 г. — зеленое [Chikashige, 1936].

Весьма древнего происхождения искусство обработки кожи, хотя дата изобретения станка для выделки мехов и кож—584 г. до н. э., конечно, недостоверна. Впрочем, «Нихонги» снова под 1-м годом правления Итоку (510 г. до н. э.?) среди прочих ремесел называют кожевенное. Лишь для периода с V в. появляются достоверные фактические данные: в 463 г. из Пэкче приезжают седельники, в 488 г. из Когурё завозят новые приемы горячей обработки кожи, в 493 г. успешно применяется методика окраски кожи. Но в 554 г. на кожевенное ремесло обрушился ряд запретительных мер, предпринятых под влиянием буддизма. Буддизм и в дальнейшем сдерживал все формы деятельности, «вредящие жизни».

Рано появляются различные красители, в том числе и специальные— для окраски дерева и кожи. В 610 г. буддийский монах из Когурё привез новую технику окраски, а к 647 г. уже было известно 7 цветов и 12 оттенков. В 692 г. научились приготовлять свинцовые белила. Завозится прочный лак, который использовался и в строительстве как скрепляющий раствор, но сам по себе лак применялся в Японии еще в неолите.

Изготовление бумаги и туши, кистей упоминается в «Нихонги» под 16-м годом правления Одзина (285 г.?). Бумагу получали из коконов шелкопряда и из дерева. Коконы варились, раскладывались на циновку, промывались в речной воде, перетирались в однородную массу, которая после отцеживания воды сушилась. Верхний слой или шелковую вату удаляли, а на циновке оставался тонкий волокнистый слой, который после отглаживания превращался в лист бумаги. Вскоре удалось заменить дорогое сырье дешевым — стеблями бамбука, древесной корой, коноплей, тряпьем. По тому же источнику, Сётоку-тайси в 610 г. получил отличную бумагу, добавляя в состав массы крахмал.

Винокурение было известно на островах с глубокой древности. «Нихонги» подтверждают его существование на 2-м году правления Тюай (192 г.?), а под 1-м годом правления Одзина (270 г.?) отмечают появление новых приемов, завезенных из Пэкче, но обе даты условны, как и дата обжига соли—301 г.

Инженерно-строительное дело оказалось следующей важной областью приложения научных и практических достижений японцев. В специфичных природных условиях в нем наметились два больших направления: ирригационно-гидротехническое и корабле-строительное [Есида, 1955, с. 55–56; Tuge, 1961, с. 13–15].

Первое зародилось не позднее периода яёи — времени распространения поливного рисосеяния. Возможно, отзвуком этого времени служит ссылка на сооружение каких-то водохранилищ в 60-м году правления Судзина (38 г. до н. э.?), оросительного канала в Кавдти на 62-мгоду правления Судзина (36 г. до н. э.?). Мы находим упоминание о приказе на 35-м году правления Суйнина {6 г.?) всем провинциям копать водохранилища и каналы — числом свыше 800, о сооружении водохранилища в Сакатэ, которое было обсажено бамбуком, в 50-м году правления Кэйко (127 г.?). Важность орошения облекла его сверхъестественным ореолом. В «Нихонги» рассказывается, что в 200 г. царица Дзингу возделывала священное рисовое поле. Чтобы пустить воду из Накагава, она прорыла канал до холма Тодораки, но на пути встретилась скала, которую мастера оказались не в силах пробить. Тогда царица пожертвовала богам меч и зеркало и попросила их разрешить закончить оросительный канал. Тотчас же молния ударила в скалу и пробила ее [Nihongi, IX, 5]. Очень интересное сообщение связывает летопись с 7-м годом правления Одзина (276 г.?). Якобы в этом году заставили китайцев (ханьцев), иммигрировавших на острова, копать водоем. Последний получил название «ханьского».

Безусловно, очень рано стали вести гидротехнические работы в природной гавани Нанива. В 1-м году правления Нинтоку (313 г.?) там рыли какой-то канал и сооружали плотину. В дельте р. Ёдогава в IV в. образовалось поселение Нанива-будущий город Осака. По реке китайские и корейские корабли подымались во внутренние районы Японии. В 8-м году правления Нинтоку (320 г.?) корейские гидрографы прорыли отводной канал в дельте Ёдогава, преследуя несколько целей: улучшить судоходство в мелководной дельте, наладить орошение и защитить пашни от наводнений. В 14-м году правления Нинтоку (326 г.?) в Конку в Кавати прорыт большой канал, по которому хлынули воды р. Исикава и оросили четыре засушливые равнины: Верхней и Нижней Судзу- ка, Верхней и Нижней Тоёра. В результате было орошено 40 тыс. цин, т. е. около 240 тыс. га [Nihongi, XI, 14]. Сообщения о вырытых водохранилищах и каналах встречаются в «Нихонги» до самого конца повествования. Так, источник отмечает, что в 607 г. копают каналы и пруды и т. д. Интересно, что археологи «открыли многие из сооружений, упомянутых в летописи.

Первое письменное упоминание о постройке судов, причем по приказу из некоего центра, отнесено летописью к 17-му году прав-ления Судзина (81 г. до н. э.?). В. 5-м году правления Одзина (274 г.?) в Идзу якобы построен корабль в сто футов длиной. В 31-м году правления Одзина (300?) провинции получили приказ построить 500 крупных судов. Все эти малодостоверные сведения — отзвуки какой-то реальной деятельности. По легенде, бог Сусаноо превратил части своего тела в криптомерию и камфарное дерево — материал корабельщика [Nihongi, I, 58]. Но сообщение о прибытии из Пэкче в 577 г. корабельщиков более достоверно и интересно, как и известие о постройке судов в 618 г. в Ангё.

В условиях островной и гористой страны особое значение на протяжении всей истории приобретало строительство дорог, городов, замков. Первые робкие шаги в этом направлении были сделаны еще в раннюю пору. Японская летопись «Нихонги» отмечает постройку прямой дороги, которая шла от южных ворот «столицы» до деревни Тадзихи, в 14-м году правления Нинтоку (326 г.?). В 613 г. расширяется и реконструируется дорога между Нанива и тогдашней «столицей» в районе Асука.

Японцы уже в энеолите стали отказываться от землянок, мощенных камнем. Но при этом перешли не к обычным на континенте постройкам из обожженного кирпича или из сырца, а к наземным деревянным конструкциям. Деревянные постройки с высоко поднятым полом, на столбах и с двускатной крышей, иногда с верандой служили храмами, дворцами, амбарами. Для сооружений этого времени характерна значительная приподнятость пола над землей — защита от сырости, диких животных и грызунов. Эта приподнятость известна и на юге Тихого океана — на Филиппинах и в Индонезии, где она защищает от нападения змей, и на севере — на Сахалине и на Камчатке, где таким же способом оборонялись от полевых мышей. На сваях-столбах (кроме хижин и землянок бедняков) строились и жилые дома богачей — они были с верандой и с четырехскатной крышей, что подтверждают глиняные Изображения зданий — ханива, которые находят в курганах. Глиняная модель усадьбы курганного периода обнаружена в преф. Гумма. Главный дом по бокам снабжен двумя пристройками той же величины; все они крыты «плетенками» из расщепленного бамбука или дерева (адзиро). В усадьбе есть четыре амбара и хлев. Полагают, что это усадьба большой семьи, причем владелец ее жил в центре.

Растущая мощь Ямато со второй половины IV и по V в. включительно иллюстрируется гигантскими курганами. По подсчетам Сайто Тадаси, только крупных квадратно-круглых курганов на-считывается 1087 [см. Yazaki, 1968]. Помимо сферических курганов для Японии характерны курганы с насыпью сзади круглой, а спереди квадратной, в плане имеющие вид замочной скважины. Внутри кургана делали вертикальную каменную камеру с полками для инвентаря. Вход наверху закрывали плитой. Позднее появились горизонтальные камеры с входом сбоку. К нему ведет длинный коридор из камня. В одном кургане бывало несколько камер. Стены камер в курганах иногда расписывались. Система погребальных камер была очень сложна. Часто поверхность кургана покрывали каменными плитами. Некоторые курганы были подлинными сокровищницами. Летопись сообщает, что в 612 г. в погребение царя было положено 15 тыс. предметов.

Сооружение огромных курганов с их камерами требовало солидных знаний в математике, инженерно-строительном деле. Ог-ромный курган, приписываемый Нинтоку (начало IV в.), для своей насыпи потребовал 1 405 866 куб. м земли. Его длина —475 м, т. е. он длиннее египетских пирамид, высота — 30 м сзади и 27 м спереди. Тысяча человек сооружала его около четырех лет, работая ежедневно. Вокруг насыпи вырыты рвы, и у ее основания сплошным забором поставлено 14 тыс. цилиндрических ханива [Воробьев, Соколова, 1976, с. 13].

Хотя в «Нихонги» часто упоминаются храмы (синтоистские и буддийские), дворцы, «столицы», их облик нигде не описан. Если не считать единичных культовых сооружений, об архитектурном облике которых будет сказано ниже, то приходится ограничиться скупыми отрывочными замечаниями. Синтоистские храмы существовали с глубокой древности — по «Нихонги», с 40-го года правления Кэйко (110 г.?) — в виде довольно простых сооружений. Они служили одновременно жилищем вождей и правителей. Буддийские сооружения стали воздвигаться с середины VI в. Точно известно, что в 586 г. строители из Пэкче возводят храм, а не то к 585, не то к 593 г. относится первая в Японии пагода, до наших дней не сохранившаяся. В 594 г., как уверяют «Нихонги», все оми и мурадзи наперебой воздвигали буддийские храмы. Девятиярусная пагода на р. Кудара в Сэтцу была построена в 641 г.; название реки (кор. Пэкче), возможно, указывает на вероятных строителей— выходцев из Пэкче, а в 644 г. — при строительстве храма Кофукудзи — впервые применена кирпичная вымостка [Воробьев, Соколова, 1976, с. 25].

Нинтоку в 1-й год своего правления (313?) перенес резиденцию в Нанива — во дворец Такацу. Последний не был оштукатурен, стропила фронтона, брусья конька, колонны и столбы не орнаментированы, тростниковая крыша чуть налажена — все из-за полевых работ. По этой картине из «Нихонги» мы можем представить, какими были обычные царские дворцы, правда, неясно, в какую эпоху. В 468 г. в Ямато воздвигнут дворец Асукура, который считается первым зданием павильонного (китайского) типа. В 601 г. Сётоку-тайси связал свое имя с дворцом Икаруга.

Традиция утверждает, что Одзин построил в Нанива первый в Ямато «город» — свою резиденцию-дворец, окруженную валами и рвами. Но если говорить об обычных городах, то их зародышем стал постоянный рынок (табл. 12).

Однако самообеспечивающий нетоварный характер древней японской деревни не способствовал быстрому росту рынков.

Таблица 12

Рынки в IV–VI вв. (по «Нихонги»)*

* [Yazaki, 1968, с. 14–16).

На ранней стадии объединения в Японии не было городов с большим населением и сложной организацией. Даже ставка царя не обладала такой организацией и не притягивала к себе значительного населения. Тем более это относится к ставкам глав кланов.

Как и в любом земледельческом обществе, городская жизнь не сильно отличалась от сельской. Ставка Юряку — Асукура-но мия (в Хацусэ, в преф. Нара) — строилась натурализовавшимися иммигрантами и для своего времени казалась величественной. Традиционные черты сохранены, например, в виде декоративных украшений на конце конькового бревна. Столбы ставились прямо на землю. Резидёнция имела склады, караульню, забор. Часто встречающееся в «Нихонги» выражение «перенесли столицу», в сущности, означает перемещение ставки. Упоминавшиеся «столицы» были сооружениями временного типа, недаром их легко меняли. При Сётоку-тайси с наплывом континентальной культуры в районе Асука (юг преф- Нара) складывается стабильный центр царской власти. При Суйко там было построено пять буддийских храмов. При Когёку (642–645) построен дворец Итабуки с 12 воротами и первой в Японии крышей, крытой деревянной дранкой. На его постройку сгоняли работников от Тоцуоми (преф. Аити) на востоке до Аки (преф. Хиросима) на западе.

Крепостное строительство (земляные городища) не требовало развитых инженерных знаний. При всем этом упоминание о крепостях, по-видимому, сложившегося типа в литературе появляется с VI в. Развивается строительная техника. По преданию, с 18-го года правления Одзина (287 г.?) стала производиться окраска зданий, в 607 г. получен особый состав, напоминающий бетон (куски гранита смешивались с каменным углем и скрепляющим материалом).

Переселенцы внесли заметный вклад в развитие японского шелководства и ткачества. В 472 г. переселенцев специально расселили по уездам, пригодным для разведения тутовых деревьев.

Слово «аябито» стало синонимом ткача. В «Нихонги» упомянуты ткачи из Хань и У. В это время местные ткачи работали, по-видимому, только с растительным волокном — со льном, бумажным деревом. Даже вадзин на о-ве Кюсю носили простейшие одежды из полотнища с дыркой для головы. Переселенцы из китайских колоний в Корее принесли с собой в Японию китайскую технику разведения шелковичных червей. Новый толчок шелкоткацкому ремеслу дали ткани и ткачи из царства У. Многие бытовые предметы занесены в Японию из Южного Китая. На ханива можно различить одежду южного покроя: «тунику» с узкими рукавами, штаны и рубаху. Из обстановки привились сиденья двух типов: в виде кушетки (такие бытовали в царстве У) и в форме скамьи, как в Северном Китае. Бронзовые и позолоченные орнаментированные рукоятки широких мечей сохраняют южнокитайские элементы [Harada, 1957, с. 7].

Архитектура и монументальное искусство

Художественная характеристика некоторых важнейших построек Японии той эпохи перекидывает мостик к истории искусств — к архитектуре (см. [Денике, 1935, с. 57–59; Ито и др., 1965, с. 24–25; Иофан, 1974, с. 113–149]). Рождение японской архитектуры как искусства связано с городом и периодом Асука (середина VI — середина VII в.). В стране, подверженной землетрясениям, основным строительным материалом, естественно, было дерево. Синтоистские храмы состоят из группы зданий — восьми, девяти и более. К ним ведет дорога с рядом своеобразных ворот (тории) и двумя рядами каменных фонарей. Храм богини солнца в Исэ, сокровищница (Сёсоин) в Нара — наиболее древние здания Японии. Существовал обычай реконструировать синтоистские памятники каждые 20 лет, сохраняя их в прежнем виде.

Главное здание синтоистского храма Исэ, построенного, по преданию, в I в., а в действительности в III–IV вв., и восстановленное по старым чертежам в 1744 г., стоит в ограде в центре двора, засыпанного белым гравием. Оно поднято на 2 м над землей на столбах, вытесанных из японского кипариса (хи-но ки). Продольная балка соломенной двускатной крыши с большим выносом объединяет ряд брусков, выступающих с обеих сторон. Здание окружено открытой верандой. Уже выявились национальные особенности архитектурного стиля: отказ от украшений, скрывающих конструкцию, четкие прямые линии, использование естественного- цвета дерева. Характерными особенностями древних японских строений являются столбы под зданием, которые напоминают о свайных постройках, открытая веранда с лестницей, галерея и прямая двускатная крыша, концы которой еще не были выгнутыми, как у китайских зданий. В храме нет ничего мистического, хотя он мыслится как жилище бога. Былой рационализм свайных построек, поперечных брусков кровли, крыши здесь превращен

в художественное начало: колонны образуют ритмический ряд, балки связываются со столбами, элементы крыши приобрели геометрическую четкость и ясность. Художественным приемом стало- и выявление естественной красоты дерева. Такой подход сохранял связь материала с миром природы и даже углублял эти связи, открывая в дереве качества скрытые, но опять же причастные к обожествляемой природе. С этих позиций конструкция рассматривалась как основная выразительница художественной идеи — естественности художественного, образа [Бродский, 1969, с. 17–18].

До введения буддизма в Японии дворцовые сооружения и синтоистские храмы не различались по стилю. Но после проникновения корейско-китайской архитектуры строятся буддийские храмы нового стиля, для которых свойственны простота и прямолинейность планировки, ритмичность, ясность. Японские буддийские храмы той поры строились фасадом на юг, окружались квадратной оградой с воротами с каждой стороны. В стене находился коридор-галерея, который прерывался только в двух местах: у центральных ворот и у зала для проповедей. В центре двора находился главный храм (хондо) и ступа, несколько впереди — два навеса с барабаном и с колоколом. С севера, запада и востока центральную группу религиозных сооружений окружали три дома для духовенства, трапезная, бассейн для омовений, сокровищница. Такова типичная планировка храмового ансамбля.

В эпоху Асука в технике храмовой архитектуры начинает ощущаться китайско-корейское влияние: постройки возводятся на каменном цоколе, с мощными столбами на каменных же базах (увенчанными наверху кронштейнами), с черепичными, слегка изогнутыми крышами, с деревянными деталями, окрашенными в белый, зеленый, красный цвета. Археологи и архитекторы восстановили примерный облик раннего буддийского «Храма четырех небесных царей» (Ситэнъодзи) в Осака, законченного к 588 г. мастерами из Пэкче. Планировка его проста и выразительна: во дворе, окаймленном стеной, за высокими двухэтажными воротами возвышалась пятиярусная пагода, за ней почти в центре двора находился главный храм, или храм Будды, далее, примыкая к стене, одноэтажный храм для проповедей. За оградой располагались два пруда, за ними — жилище монахов, далее — трапезная.

Шедевром японской архитектуры VII в. является ансамбль Хорюдзи — древнейшее деревянное сооружение в стране, сохранявшееся до недавнего прошлого почти в первоначальном виде. От этого буддийского ансамбля, построенного в 607 г., в прежнем виде до недавнего пожара сохранились только «Золотой храм» (кондо), пятиярусная пагода и средние ворота (тюмон). Другие здания были перестроены в 708 и 714 гг. после пожара. Вначале ансамбль включал в себя семь построек. «Золотой храм» — наиболее древняя деревянная постройка в мире. По преданию, ансамбль Хорюдзи построен корейскими зодчими по китайским образцам. Китайских храмов ранее XV в. не сохранилось, и этот храм дает представление о китайской храмовой архитектуре того времени.

Средние ворота храма Хорюдзи (конец VII в.)

По общему виду Хорюдзи с выгнутыми на китайский лад крышами очень сходен с китайскими храмовыми ансамблями. Хотя ансамбль в целом придерживается твердой культовой ориентации по странам света, «Золотой храм» и пагода расположены не по североюжной оси, как полагалось бы, а бок о бок. Это смягчает стремление к симметричности композиции, что в целом придает ансамблю Хорюдзи свой, японский характер. Все постройки возведены из дерева, обработка которого носит скорее характер столярных, чем плотничьих работ [Mtinsterberg, 1905].

Основные здания храма находятся в квадратном дворе, образованном оградой. Двухэтажные ворота, зал для проповедей и строения за оградой не нарушают общей планировки. Но два элемента ансамбля — пагода и главный зал — расположены не в центре линий, проведенных из углов двора, а в стороне от них и стоят по отношению к воротам не друг за другом, а бок о бок. Кондо — двухэтажное здание. Деревянные колонны поддерживают его на каменном цоколе. Карниз поддерживается сложной системой декоративно оформленных кронштейнов, что является одной из отличительных черт японской архитектуры. Большие выносы кровли, крутизна ската крыш и волнообразный изгиб создают ритм, как бы повторенный в природе наклоном ветвей. Тесная связь архитектурных форм с природой дополняет художественную выразительность и строгую величественность ансамбля. Древнейшая и одна из хорошо сохранившихся пагод — пятиярусная пагода ансамбля Хорюдзи — представляет собой массивное сооружение. На крыше первого яруса надстроена постройка в виде открытой галереи с навесом. В причудливой резьбе, покрывающей деревянные детали храма и пагоды, обнаруживается сходство с растительным орнаментом Ирана и Центральной Азци.

Со второй половины VII в. чаще появляются названия сооружений, иногда в той или иной мере сохранившихся: в 668 г. построен храм Софукудзи в Оцу, в 669 г. — храм Кандзэондзи в Цукуси, в 678 г. — 13-ярусная пагода в Тономинэ, в 680 г. — храм Якусидзи, в 681 г. — храм Томадзи и др. В 655 г. как будто дворец, впервые получил черепичную крышу. Появляются в летописи названия отстроенных крепостей: в 662 г. — Такая в Ямато, в 679 г. — Радэн в Нанива и пр.

Местные истоки художественной скульптуры в Японии недостаточно ясны. Конечно, известны — и в немалом количестве — неолитические фигурки женщин (догу), более сложные глиняные статуэтки и целые сценки курганной поры (ханива), но это, пожалуй, и всё. Синтоистский культ не нуждался в материализованных изображениях божеств. Даже если такие изображения существовали, они вряд ли выходили за пределы схематических воспроизведений облика духов на столбах. Во всех этих случаях эстетическое начало выделено слабо.

Считается, что с иноземной, буддийской скульптурой японцы познакомились в 552 г., когда король Пэкче прислал статую Шакья Муни, отлитую из бронзы с примесью (или покрытием) золота.

Триада Шакья Муни из храма Хорюдзи (позолоченная бронза, 623 г.)

В 584 г. оттуда же прибыло каменное изваяние Майтреи, и так бывало не раз на протяжении VI–VII вв. В 587 г. уже в самой Японии из дерева вырезана статуя Будды с двумя бодисатвами. В 605 г. Суйко повелела отлить целую партию таких статуй. Конечно, о художественных достоинствах этих произведений можно только гадать. Некоторые из них были выполнены заморскими мастерами, переселившимися в Японию. В Японии сохранилось лишь несколько десятков буддийских скульптур из дерева к из бронзы VI–VII вв., в большинстве своем в Хорюдзи. Среди буддийских статуй наиболее многочисленны изображения богини милосердия Каннон (по-санскритски Авалокитешвара), Будды-мессии Ми року (Майтрея), Будды-спасителя Якуси (Бхайсхаджьягуру), исторического Будды-мудреца Сяка Муни (Шакья-Муни), четырех небесных царей-охранителей. Фигуры конца V— первой половины VII в. отличаются своей застывшей позой, скованностью движений. Они сохраняют особенности художественного стиля династии — Северная Вэй. В изображении тех или иных божеств используются традиционные художественные приемы. Статуи Сяка Муни, или Якуси, не производят никакого религиозного впечатления, хотя все атрибуты буддизма налицо. Для скульптуры этой поры характерны скованность и угловатость фигур, фронтальная и плоскостная об-работка, неразработанность пропорций при общей их симметричности, ощущение мрачности и таинственности [Katsuki, 1965].

Крупнейшим японским скульптором этого времени, имя которого дошло до нас, был Тори Бусса — внук переселенца, приехавшего в Японию в 522 г. Он принадлежал к корпорации седельников, выделывавших и художественную металлическую упряжь для коней. В 606 г. он руководил отливкой пятиметровой бронзовой статуи Будды для храма Гангодзи. Монументальная скульптура бодисатвы его работы сохранилась в главном храме в Хорюдзи. По-видимому, им же выполнена в 623 г. триада с изображением Сяка Муни и двух бодисатв для храма Хорюдзи. Это прекрасный образец ранней японской бронзовой ковки, на которой отразилось влияние пещерной скульптуры Северной Вэй, сказавшееся в плоскостной фронтальной трактовке изображения. При отливке применялась деревянная форма [Munsterberg, 1904].

Деревянные фигуры вырезались из одного куска дерева, раскрашивались или золотились. Почти двухметровая статуя пэкчийской Каннон в храме Хорюдзи относится к числу ранних произведений этой эпохи и образует вторую линию развития скульптуры (наряду с бронзовой). При всей своей схематичности она обладает правильными пропорциями. Из камфарного дерева вырезана фигура божества в состоянии медитации в храме Тюгудзи. Великолепно передано состояние погруженности в размышления.

Таковы два основных направления в скульптуре, сложившиеся в период Асука. Несмотря на ограниченность выбора персонажей, изображения буддийских божеств являлись единственной возможностью ввести образ человека в изобразительное искусство. Это удалось осуществить, но при этом пришлось пожертвовать многими возможностями реалистического осмысления этого образа, хотя бы и в наивной форме. Но при всем этом сама буддийская каноничность еще не стала господствующей в духовной жизни страны, поэтому в VI и особенно в VII в. японская скульптура при внешней неуклюжести сохранила иногда больше человеческих черт, чем в более поздние эпохи. Именно в это время корейская пластика, неся в себе центральноазиатские элементы (обнаженную модель, например), оказала заметное влияние на японскую (Brentjes, 1974, с. 619).

В конце VII в. бронзовые статуэтки приобрели грациозную юношескую жизнерадостность. Тело совершенно пропорционально. Намечается тенденция к новой трактовке фигуры. Бронзовый Яку- си из храма Син Якусидзи изображен в виде пропорционально сложенного человека с округлыми формами, как бы подчеркивающими духовную целостность изображаемого. Изображение стала более свободным, человечным, выполненным с большим профессионализмом. Расширился круг материалов, пригодных для статуй: к бронзе и дереву прибавился сухой лак, глина.

Глиняную модель обтягивали полотном, пропитанным лаком, а после просушки глину извлекали (сухой лак без основы). В других случаях вместо глины исйользовали деревянную модель, которую и покрывали лаком. Для глиняной статуи лепили деревянную основу, обертывали соломой, обмазывали глиной, формовали, покрывали чистой глиной со слюдой. Дополнительный обжиг превращал такую статуэтку в терракоту.

До VI в. живопись в Японии в собственном смысле слова нам неизвестна. В камере кургана Мэдзурасидзука в преф. Фукуока найден рисунок, на нем изображены лодка с высокими носом и кормой, двумя мачтами под парусами, человек с веслом, птица на носу и концентрические круги, воспроизводящие, по-видимому, солнце. Некоторые ученые трактуют сюжет рисунка как «корабль бога солнца», или «солнечный корабль», встречающийся на древнем Востоке, в Европе, Юго-Восточной Азии, Океании. К рубежу VII–VIII вв. относятся стенные росписи в камере кургана Така- мацудзука у Асука [Глухарева, 1975]. На потолке изображены солнце (золотым), луна (серебряной), созвездия, на стенах — духи-охранители стран света, группы знатных мужчин и женщин. Росписи выдержаны в одной красочной гамме и нанесены красками шести цветов, по-видимому, корейскими художниками.

Хроники содержат упоминание о корпорации живописцев (463 г.), о приезде из Пэкче художника с красками (469 г.) или живописцев (552 г.), но их работы неизвестны. В 603 г. член правящего дома велел расписать знамя для храма, в 604 г. назначены два живописца рисовать буддийские изображения [Suzuki, 1968]. В 612 г. некий беглец из Пэкче спас свою жизнь, сообщив японцам о своем умении рисовать горы и холмы. Ему поручено было изобразить гору Сумэру — центр вселенной, по верованию буддистов, и мост У при Южном дворе [Nihongi, XXII, 26].

Наиболее ранняя буддийская живопись Японии представлена, в частности, росписью алтаря Тамамуси (первая половина VII в.). Но уже с первого взгляда ясно, что требовался сравнительно длительный срок вызревания буддийской живописи на японской почве для того, чтобы появилась эта роспись. Поэтому ее следует считать не исходным, а всего лишь наиболее ранним из сохранившихся образцов этого жанра. В росписи Тамамуси уже налицо довольно сложная композиция, в которой легко и свободно нашла место сложная иконография, развитая техника выполнения. Роспись состоит из отдельных композиций, размещенных на стенках алтаря. Воспроизведены различные эпизоды из жизни Будды, отраженные в канонических книгах, изображения буддийских божеств, сцены религиозных церемоний. Наиболее интересны по замыслу две сценки из жизни Будды: в первой показано искушение Будды Индрой и его «самоубийство» после того, как он узнал, что «за пределами рождения и смерти лишь просветленный»; во второй изображается самопожертвование Будды, своей плотью накормившего голодную тигрицу. Последняя сцена дана в трех последовательных (по вертикали) картинах: Будда раздевается, бросается с утеса, лежит перед тигрицей. Разорванные эпизоды объединены в целостную композицию, причем объединяющими началами выступают ритмическое расположение изображаемого и цвет. Изображения плоскостные и заметно стилизованные. Цвет фона повсюду черный. По этому фону художник пишет красными, желтыми масляными красками — так называемая техника мицуда-со, известная в Китае с VII в., — или цветным лаком (мнения об этом расходятся). Художник пользуется яркостью цветового пятна. Скалы и растительность исполнены в орнаментальном стиле, а человеческие фигуры удлинены. Все это придает сценам определенную условность и декоративность. В манере исполнения росписи алтаря Тамамуси, прежде всего в изображении человеческих фигур, много общего со стилем периода «шести династий» Китая (III–VI вв.), прекрасно представленного фресками в Дуньхуане. С другой стороны, росписи этого алтаря по стилю, несомненно, близки к деревянной скульптуре той эпохи, которая, в свою очередь, связана с корейскими и китайскими образцами [Бродский, 1969, с. 5–8].

В 655 г, для буддийского храма велено нарисовать много, изображений Будды и бодисатв. В 677 г. Отокаси, именуемый в летописи «художником Ямато», получил беспримерную награду — жалованный ранг и 20 дворов в кормление.

Роспись алтаря Татибана (670–680) стилистически выдержана уже в ином ключе. Основное внимание художник уделяет четкому контуру, а не цвету. Поэтому фигуры божеств проработаны более тщательно. Былая условность манеры сменяется тенденцией к выражению реальности. На стенописи храма Хорюдзи изображены различные буддийские божества, богиня милосердия Каннон, четыре сцены буддийского рая. Большинство рисунков плоскостные, лишь в некоторых есть намек на глубину. Резкий и уверенный рисунок — зрелый художественный прием. Твердый контур заслужил наименование «железной проволоки». Элементы реалистической трактовки проявляются в изображении тел, скрытых одеждой. Выразительные, изогнутые линии человеческого тела, изображенного почти объемно, подчеркивают земную природу образов, мало похожих на божества, несмотря на их величественность и торжественность. Художники пользовались зеленой, синей, желтой, красной, алой красками. В живописи ощутимо влияние стенописи пещерного храма Аджанта в Индии.

Особенностью раннего периода истории живописи в Японии является создание произведений на базе взаимодействия более развитых континентальных школ [Иофан, 1974, с. 196–203].

Прикладное искусство

Лакированные изделия находят уже на некоторых неолитических стоянках Японии (Корэкава). В «Нихонги» есть сведения» применении лака на 5-м году правления Суйнина (25 г. до н. э.?), в 1-м году правления Одзина (270?) [Японское…, 1973, с. 142–143; Николаева, 1972]. Китайские историки («Суй шу», цзюань 81) как о диковинке с изумлением сообщают о лакированных ко-жаных панцирях Японии. Не всегда изделия из лака были произведениями искусства. Лакировка применялась ремесленниками — мастерами по изготовлению бытовых предметов: сундуков, панцирей, домашней утвари, экипажей, которые покрывались черным, лаком. Короны Будды тоже пропитывались лаком для прочности. Основание упоминавшегося алтаря Тамамуси (VI в.) покрыто черным лаком. Красным, желтым, зеленым лаком покрыты фигуры. О распространении искусства лакировки свидетельствует сообщение о существовании в 587 г. специальной царской мастерской по — лаку. Лаковое покрытие изделий сочетается с инкрустацией деревом, перламутром, металлом и пр. Обеспечивая долговечность изделиям, лак все более входит в моду. К 646 г. учрежден в придворном ведомстве специальный отдел работ по лаку. Тогда впервые стал широко применяться красный лак — излюбленный цвет царской знати, чиновничества и буддийских священников. В конце VII в. создана группа из 20 мастеров по лаку. Уход за лаковыми деревьями контролировался специальным указом.

Литературные сведения о керамическом производстве не так уж ограниченны. О гончарах говорится применительно к 3-му году правления Суйнина (27 г. до н. э.?). К 32-му году его правления (3 г.?) относят возникновение знаменитых ханива. В 35-м году правления Кэйко (105 г.?) при постройке печей для обжига керамики как будто использовали огнеупорный кирпич. В 1-м году правления Одзина (270 г.?) среди процветающих ремесел названо и керамическое.

Подлинными предметами керамического искусства являлись- ханива [Ито и др., 1965, с. 46; Николаева, 1972]. Цилиндрические ханива закапывались вокруг кургана, они играли роль хранителя от злых духов. Ханива в виде человеческих фигур заменяли живых людей и ставились парами для охраны входа в курган. Ханива в виде дома на вершине кургана изображали храм. О назначении ханива говорится в летописи «Нихонги» дважды. В первом случае (3 г.?) они лишь упомянуты. Во втором случае говорится, что по вступлении Одзина на пост (270 г.?) прекращено погребение живых вслед за умершим. Один из приближенных предложил вместо людей и лошадей хоронить их глиняные изображения-ханива. Этот обычай был занесен из Китая и Кореи. Тот же источник утверждает, что ханива впервые были исполнены гончаром по имени Нами-но сукунэ. В вопросе о ханива еще много неясного. Они типологически не связаны ни с японскими неолитическими фигурками (догу), ни с ханьскими погребальными статуэтками, но духовное родство их с ними вряд ли можно отрицать. Ханива делали ручным способом специальные мастера, и некоторые экземпляры удивляют своим искусным исполнением. В Государственном музее в Токио хранятся керамические фигурки ручной лепки, частично покрытые красной краской. Фигурка обезьяны при всей условности очень выразительна. Фигура поющей женщины отличается экспрессией и жизненностью. Керамические модели дома свидетельствуют о своеобразии древней японской архитектуры и не имеют аналогий в архитектуре соседних стран [Иофан, 1972, с. 50–81].

Новая страница открывается в 463 и 469 гг. с приездом из Пэкче гончаров (напомним, что с этого времени хронология становится более достоверной). В 473 г. главе специальных гончаров (Ха- ниси-но мурадзи) велено доставить «чистые сосуды» для царского стола, и с этой целью созданы корпорации гончаров. В 585–586 гг. приезжают из Пэкче мастера по обжигу черепицы и на месте выпускают продукцию. В 646 г. организована придворная керамическая контора. В V–VII вв. значительно усовершенствовалось керамическое производство. Письменные источники утверждают, что впервые в Японии гончарный круг применил монах Дзёдзи на рубеже VII–VIII вв., однако очевидно, что изделия на круге изготовлялись уже в первых веках нашей эры. Именно наличие гончарного круга и гончарной печи способствовало тому, что стенки сосудов стали более тонкими и крепкими. Это и позволило создать такие крупные изделия, как погребальная урна, и такие сложные по форме произведения, как ханива. Японские хроники сообщают о приезде корейских гончаров из государства Силла. Видимо, они принесли в Японию технику сооружения китайских гончарных печей, в которых температура обжига была высокой. Случайно попавшая на поверхность сосудов зола при этой температуре запекалась и превращалась в подобие глазури. По-видимому, продолжала существовать керамика раннего железного века— суэ и хадзи. Парадная керамика суэ, развивавшаяся в V в. лод влиянием корейских образцов, теряет свое особое церемониальное назначение, становится более повседневной. Сосуды становятся проще по форме, хотя и отличаются прекрасной выделкой. Существуют и очень сложные по композиции изделия. Известны шаровидные сосуды с узкими горлышками, без поддона, верхняя половина которых покрыта зольной глазурью серого цвета. Появляется черепица со штампованными рельефными изображениями [Munsterberg, 1907].

Предметы прикладного искусства становились разнообразнее и по материалу, и по исполнению. Это видно на примере рукояток я набалдашников железных мечей (кольцеобразных, октаэдрических, луковицеобразных, цилиндрических и т. п.). Железное вооружение покрывалось чеканкой, гравировкой, иногда золотилось или отделывалось золотыми проволочками. Известны железные и бронзовые бляшки, пряжки, колокольчики, бубенчики и другие части лошадиной упряжи. Особенно разнообразны стали личные украшения: ушные кольца, браслеты, кольца, пряжки, крючки, пояса. Часть из них делалась из драгоценных металлов. Большого развития достигают бронзовые зеркала [Николаева, 1972].

Работа по металлу в VI–VII вв. достигает большого мастерства. Замечательным памятником этой эпохи являются стяги (кан- тёбан) из позолоченной бронзы, с подвесками и ажурными украшениями в виде виноградной лозы из храма Хорюдзи. Стяги вешались на потолки, и крупнейшие из них достигали в длину 7 м. Верхняя часть делалась в форме балдахина, с нее свешивались драпировки и подвески. На поверхности видны узоры жимолости, религиозные изображения и фигуры животных. Все изображения резные на ажурном фоне, их поверхность отделана волосяной техникой, фигуры и завитки, гармонично сгруппированные и тщательно исполненные, создают большой художественный эффект. Позолоченные украшения исполнены особой техникой: медные пластинки срезаны с одной стороны и несколько вдоль ажурного края украшений [Ито, 1965, с. 45].

Во второй половине VII в. появляется много серебряных вещей, украшений из позолоченного серебра, вводится техника накладного серебра при оформлении зеркал, инкрустации перламутром по металлу. Тончайшая ювелирная работа требовалась при выделке ажурной короны Будды. Сверху на нее насажено несколько миниатюрных фигурок Будды или святых, цветы и плоды и множество длинных тонких лучей и т. п. Помимо основного металла, бронзы или серебра, для украшения корон употребляли жемчуг, горный хрусталь, самоцветы.

Так как страна внешних войн не вела, а соседи японцев на островах— айны — металла еще не знали, оружие подвергалось в этот период сравнительно небольшому совершенствованию, вызванному проникновением в страну китайского вооружения и централизацией вооруженных сил страны в руках правительства (684 г.). По указу 686 г. население и родовая знать почти полностью разоружились. Это, несомненно, сказалось на оружейном деле [Японское…, 1973, с. 208–209].

Помимо ажурных работ в VI–VII — вв. появилась техника холодной ковки и чеканки, когда горельефный узор выбивался на тонкой поверхности жаровни, курильницы, сосудов. Прекрасным примером такой работы служит высокий (до 50 см) кувшин с головой дракона на месте отверстия. Этот бронзовый позолоченный кувшин с тонкой шейкой и изогнутой ручкой украшен рельефным изображением крылатого коня, выполненного в иранском стиле. Масса буддийских статуй делалась техникой штамповки.

Появляется буддийская утварь: медные колокола, барабаны и фонари, в большинстве случаев ажурные, украшенные скульптурными и рельефными украшениями, иногда обработанными на точильном круге.

Как и у большинства народов, ткачество у японцев с глубокой древности считалось важнейшим занятием. В японской мифологии покровительство ткачества из растительного волокна поручено особому божеству — Амэ-но хиваси. «Нихонги» сообщают об изготовлении на 5-м году правления Дзингу (205 г.?) узорчатой ткани «ая», о расцвете ткачества при вступлении на пост Одзина (270 г.?), о приезде швей из Пэкче на 15-м году правления Одзина (284 г.?) и из царств У и Хань — на 20-м году правления того же Одзина (289 г.?), о специальных японских посольствах в царство У за ткачами в 37-м году правления Одзина (306 г.?) через Когурё и в 41-м году его правления (310 г.?) и об успехе этих затей (добыли семь ткачей). «Вэй чжи» сообщает, что в 238 и 243 гг. японская царица подарила" царю Вэй японские сорта парчи. Применительно к V в. подобные сведения становятся более надежными. В 463 г. в Кавати самостоятельно ткут парчу. Но приезжие мастера все еще отмечаются: в 469 г. ткачи парчи приезжают из Пэкче, в 470 г. — швеи из царств Сун и У.

Китайские источники сообщают, что члены японского царского дома и придворные носили золотые украшения на голове, одежды из парчи, расшитой пурпуром, из многоцветного фигурного шелка или газа. Одежды и головные уборы были разнообразны по качеству и сорту материи и цвету.

Изучая этикет и табели о рангах VII в., можно почерпнуть немало сведений о сортах и цвете тканей. В 603 г. каждому чину были присвоены шляпы с украшениями разных цветов: пурпурные, синие, красные, желтые, белые. В 646 г. в министерстве двора создается особый отдел тканей. Табель о рангах 647 г. упоминает, семь основных цветов, шесть дополнительных и целый ряд сортов тканей. Цветной тканый штоф ценился дороже всех, как привозной материал. За ним шли вышивки, пурпур, ценимый за цвет, и парча с различными рисунками. Из цветов на первом месте стоял темно-пурпурный, за ним светло-пурпурный, темно-красный, темно-фиолетовый, зеленый и черный. В табели 644 г. появились две новые расцветки: сине-зеленая и белая. В 681 г. были строго регламентированы личные украшения и сорта тканей: пурпур, парча, вышивки, шелковая камка, шерстяные ковры, шляпы, пояса. Все говорит о большом разнообразии сортов тканей. По указу 685 г. было учреждено уже 48 ранговых степеней и форм одежды, причем изменен порядок цветов; на первое место поставлен красный, за ним темно- и светло-фиолетовый, темно — и светло-зеленый, темно- и светло-виноградный. Императорским цветом был объявлен желтый.

Частая смена формы чиновничьей одежды стимулировала развитие японского производства тканей и техники окраски. Уже в 667 г. в летописях встречается упоминание об особом способе окраски (юхата). Куски материи туго связывались веревками, затем погружались в краску. Получался своеобразный узор глазков. Через толщу стиснутых кусков краска не просачивалась. Во всеобщем употреблении находились грубые шелка, полушелка и пеньковое полотно [Николаева, 1972].

Настоящее шелкоткацкое ремесло в то время имело ограниченное распространение. Лучшие сорта шелка: тафта, парча, узорйые шелка — привозились из Китая. Они высоко ценились и шли на парадную одежду. Но и в самой Японии ткали ценную парчу нескольких сортов (например, в 650, 662 гг.), и в храмах священники носили ткань кэса (например, в 645, 671, 687 гг.). Ткались парча с узором из цветных нитей, узорчатый шелк с тканым одноцветным рисунком, тонкий, прозрачный шелк.

В монастыре Тюгудзи ансамбля Хорюдзи имеется ручная вышивка с изображением буддийского рая — единственная сохранившаяся от этого периода. Она была выткана в 622 г. в связи со смертью Сётоку-тайси, по преданию, женщинами-придворными. Первоначально это были две отдельные части, каждая длиной около 5 м. Основа шпалеры из двухцветной пурпурной и желтой парчи. На ней белыми, красными, синими, желтыми, зелеными, оранжевыми, пурпурными нитями вытканы фигуры божеств, людей, злых духов, дворца, феникса, цветы и иероглифические надписи. Художественные вышивки вообще были весьма популярны в Японии в VII в. Так, в 605 г. вышито изображение Будды; в 650 г. вышита сцена: Будда с двумя бодисатвами [Ито и др., 1965, с. 46].

Традиционно-бытовая культура

Если в предыдущих разделах главы рассказывалось о наименее этничных аспектах культуры Ямато (за исключением синтоизма), то теперь настала пора обратиться к наиболее этничному аспекту культуры. Этот аспект представлен традиционно-бытовой культурой, отличающейся как коллективностью, массовостью, так и традиционностью, повторяемостью, и в силу этих свойств создателем и носителем такой культуры является этнос в целом. Именно в ней сосредоточены самые сущностные достижения этноса и заключена характеристика, присущая конкретному этносу, выделяющая его из массы других этносов. В архаичном, первобытном обществе традиционно-бытовая культура охватывает многие стороны жизни: производство, язык, сознание. Соответственно расширяется и этнодифференцирующий слой культуры. По мере развития этноса последний слой сужается и, наконец, замыкается в пределах собственно традиционно-бытовой культуры [Бромлей, 1973, с. 70–75].

Поскольку наша работа разбирает период разрушения первобытнообщинного строя и становления классового, принцип выделения этнодифференцирующего слоя во всей культуре Ямато не остается совершенно неизменным, а сама характеристика этого слоя в разделе может быть лишь обобщенной.

Японские острова на сравнительно небольшом пространстве сосредоточивают значительное разнообразие ландшафтных и климатических зон. Для жизненного уклада населения Ямато это разнообразие обернулось сосуществованием разных форм и видов хозяйства (земледелия, рыболовства и морского промысла, охоты, птицеводства, огородничества и садоводства) как в стране в целом, так и в отдельных общинах. Разумеется, общины не всегда разрабатывали одновременно все перечисленные формы хозяйства, но и редко довольствовались какой-то одной. Весьма важно, что отсутствовала твердо укоренившаяся региональная специализация, исключавшая представление жителей одного региона о занятиях обитателей другого региона. Земледелие и промысел на море, очевидно, оказывались наиболее распространенными занятиями среди прочих, а земледелие к тому же и самым важным. Косвенно это подтверждается многочисленными мифами и преданиями, а также фразой из указа Судзина, изданного якобы на 62-м году его правления (36 г. до н. э.?; по некоторым расчетам, в III в.): «Земледелие — основа Поднебесной. От него зависит существование народа» [Nihongi, V, 19] — и частыми упоминаниями в этом источнике урожайных и неурожайных лет. Легендарная дата, к которой отнесена составителями «Нихонги» эта фраза (китайская по стилю), как нельзя лучше свидетельствует о понимании уже в VIII в. древности и важности земледелия для Ямато.

Однако земледелие для Ямато оказалось непростым делом. Суходольные посевы риса и проса могли производиться во многих мелких долинах, тем более в низинах и устьях рек, конечно, при использовании железных земледельческих орудий. Но такие посевы были все же ограничены по площади и слишком зависели от погоды. Для разведения заливного риса — культуры значительно более урожайной и подходящей для островов по климатическим условиям— требовалась довольно сложная система орошения. Ее сложность заключалась не столько в протяженности в целом или какого-то одного ее звена, сколько в обязательном сочетании нескольких звеньев на сравнительно небольшой территории: каналов с искусственной подачей воды, плотин со створками для спуска воды, водохранилищ, водоподъемных приспособлений и пр. Земледельческая община могла наладить функционирование оросительной системы лишь совместными усилиями всех семей, а обеспечить себя необходимым для жизни продуктом — только сочетанием поливного рисосеяния с суходольным и с другими формами хозяйства. Важность поливного рисосеяния понималась уже в то время совершенно отчетливо. Моления (норито) относят к «небесным грехам» действия, вредящие орошению или саМим полям. В основу надельной системы после реформ Тайка легли именно заливнще поля [Воробьев, 1958, с. 85]. Хлебопашество в Ямато часто сочеталось с разведением тутовых деревьев и шелководством.

Рыболовство и морской промысел оставались важными занятиями берегового населения; свидетельство этому — раковинные кучи в приморских поселениях Ямато.

Судя по изображениям на зеркалах и по глиняным моделям (ханива), в Ямато существовало не менее четырех оригинальных типов построек: 1) землянка с покатой крышей, 2) деревянная постройка с остроконечной крышей, 3) такая же, но с покатой крышей, 4) постройка на столбах с высоко поднятым полом и с верандой под навесом. Постройки типа 3 и 4 имели характерные «козырьки», торчащие над короткими сторонами строения, декоративные украшения на концах стропил (тиги) и на коньке крыши (кацуоги). Их особое назначение несомненно. Строения возводились целиком из дерева без камня и тем более без кирпича, хотя и с применением земли (в типе 1). Замечательно, что культовые сооружения не отличались от жилищ знати ни по внешнему виду, ни по названию (мия). Такая архитектурная нерасчлененность отражала слитность организаторских и сакральных функций в обществе. Эта слитность продемонстрирована и уникальной статуэткой-ханива, изображающей правителя-жреца в полуцарской, полушаманской короне и с мечом [Иофан, 1974, рис. 17].

Обитатели таких жилищ пользовались разнообразными орудиями труда и оружием, сделанным из железа. Из орудий труда следует назвать лемехи, кирки, мотыги, жатвенные ножи, гарпуны, остроги, рыболовные крючки. Многие разновидности этих орудий — чисто японские. Оружие представлено мечами и наконечниками стрел и копий, вооружение — панцирями и шлемами. К этой же группе изделий примыкают железные и прочие металлические части конской упряжи. Среди них обращает на себя внимание разнообразие и местный стиль удил [Воробьев, Соколова, 1976, с. 11].

Одежда населения эпохи Ямато довольно своеобразна (см. [Цусзцу…, 1961, с. 135, 137–139, 145]). Насколько это видно на фигурках-ханива, она различалась на верхнюю и нижнюю. Верхняя одежда напоминает платье-костюм. Верхнюю половину туловища облегал род длинного кафтана с левым запахом, с рукавами и поясом — почти одинаковый у представителей как мужского, так и женского пола. Нижнюю часть туловища мужчин закрывали длинные и широкие шаровары; женщины носили юбки. Нижняя одежда у мужчин и у женщин почти не различалась. Те и другие носили рубашки и штаны. Мужчины перехватывали штаны шнуром ниже колен; женская юбка имела разрез сбоку. Голову покры-вали колпаком или платком. Такую одежду носили относительно зажиточные и знатные люди. На единичных фигурках-ханива, изображающих рядовых земледельцев, одежда почти неразличима. Похоже, они носили рубаху с длинными рукавами, подпоясанную веревкой, и штаны, а в конце VII — начале VIII в. унаследовали тип одежды состоятельного населения, которое в свой черед стало шить одежду, ориентируясь на иноземные образцы. Одежда простого люда шилась из тканей, вытканных из дикого растительного волокна (пуэрарии, бумажного дерева и др.) и иногда окрашенных простейшими растительными красками. Более добротные ткани ткались из конопли и покрывались цветными (красными, белыми и пр.) треугольниками, дугами, полосами.

По ханива можно восстановить боевой наряд воина: панцирь до колен с наручами, поножи, шлем с приставками, закрывающими шею и горло.

Простолюдин (канава из преф. Тотнгн)

Люди Ямато умели обжигать керамику двух типов: церемониальную, или погребальную (суэки), и повседневную (хадзи). Оба типа формировались на гончарном круге или по крайней мере на поворотной площадке. Они насчитывают довольно много форм, весьма устойчивых, как правило гладких, неорнаментированных. Однако сосуды суэки обжигались в особых гончарных печах при высокой температуре, поэтому обладали твердым черепком серого цвета без оттенков. Посуда хадзи допускала обжиг в более простых печах (сельских или даже домашних), поэтому оказывалась менее прочной, а по цвету была серо-бурой [Воробьев, Соколова, 1976, с. 11–12].

Вплоть до конца VII в. люди Ямато твердо держались клановой организации, чему содействовал традиционный культ духа-покрожителя (и мифического предка) клана. Несмотря на победу патриархального начала в целом в обществе Ямато, в быту доживали век элементы женского права, былой свободы половых и брачных отношений. Кроме тех элементов, которые нашли отражение в мифах и преданиях, можно отметить сохранение влияния женского права в особых формах брака [Иэнага, 1972, с. 45–47]. Жених являлся в дом-родителей невесты, где непосредственно и договаривался с суженой (цумадои). Коль скоро сговор состоялся, брак считался заключенным, муж оставался в доме жены или даже жил отдельно и лишь периодически навещал супругу. При такой форме брака дети оставались в доме матери и счет родства велся по материнской линии. В такой роли, как кажется, выступал Оку- нинуси, явившийся в дом Сусаноо, где он предложил дочери Су- саноо, Сусэри-химэ, вступить с ним в брак. Однако перед этим ему пришлось преодолеть ряд преград-препятствий, умышленно созданных Сусаноо, что ему и удалось сделать при помощи невесты [Kojiki, I, 23—3]. Еще в начале VIII в. устраивались молодежные игрища (утагаки), на которых участники обоего пола завязывали знакомства [Древние фудоки, 1969, с. 50–52]. Свобода внебрачных и добрачных отношений, похоже, сочеталась с легкостью расторжения брачных уз. Во всяком случае, Идзанаги и Идзанами с обоюдного согласия прекратили брак без долгих церемоний, просто «вернув друг другу слово» [Kojiki, I, 10–12]

Значительным своеобразием выделялся погребальный обряд. Знать хоронила своих мертвецов в курганах, а зажиточная прослойка (воины, богатые земледельцы, мелкая клановая знать) — в небольших курганчиках (байдзука) или в горизонтальных траншеях в общей насыпи курганного типа [Воробьев, 1958, с. 87–88]. Курганы (а их зафиксировано в Японии свыше 10 тыс.) — это целый погребальный комплекс. Под большой сферической или уникальной квадратно-круглой насыпью, т. е. тоже круглой, но с более низкой квадратной площадкой спереди (дзэнпо коэн фун), находится одна или несколько камер горизонтального или вертикального типа, сложенных из каменных блоков и содержащих гроб с телом покойного и разнообразный погребальный инвентарь. Многие элементы этого «убежища мертвых» представляют собой неповторимое явление. Кроме самой формы насыпи в виде замочной скважины (если на нее смотреть сверху) археологам бросаются в глаза каменные плиты на поверхности кургана, каменные столбы и глиняные цилиндры (ханива) вокруг насыпи, миниатюрные изображения храмов, строений, воинов, животных, каменные гробы- саркофаги прямоугольной формы, керамические гробы, не говоря уже о многих предметах инвентаря, которые в богатейших погребениях исчисляются тысячами. Мелкие курганчики — захоронения воинов — неисчислимы. Погребения в траншеях в общей насыпи иногда довольно сложные. В одной насыпи может быть до сотни таких траншей и более.

Народное творчество при режиме Ямато создало немало оригинального как в материальной, так и в духовной сфере. В описанных курганах находят много бус и немало железных мечей. Бусы вырезались из различных пород камня, в том числе из такого твердого, как жадеит, нефрит, горный хрусталь, а также из искусственной стекловидной пасты, часто окрашенной. По форме бусы очень разнообразны: кроме простейших шариков и цилиндров сохранена и усложнена традиционная коммаобразная бусина, появился котаэдр. Новым явлением стала художественная обработка эфесов и рукояток железных мечей. Знаменитые ханива отличаются уже не только четкостью и законченностью формы (как бусы), разнообразием художественного осмысления одной детали (как рукоятка или эфес меча), но и разработкой композиционного целого — будь то модель дома, фигурка воина или изображение животного. В этих трех сферах приложения художественного вкуса людей Ямато можно подметить зародыши стремления к тщательной проработке мелких деталей при сохранении свободы композиции, динамичности, к преодолению засушенности, устранению чрезмерно строгой симметрии, ставших позднее отличительными признаками японского искусства. Даже приложение этого мастерства не было утрачено в веках: рукоятки мечей и ханива периода Ямато возродились в эфесах Камакура и нэцкэ Токугава.

Синтоистская мистерия (кагура) стала частью народных празднеств (мацури) и исполнялась двумя хорами в сопровождении оригинальных музыкальных инструментов — цитры с 13 струнами (кото) и др. Народные песни, предания, героические сказания частично попали в «Кодзики», «Нихонги», фудоки. В последнем источнике они сохранили более непосредственный, местный колорит. Старейшими образцами песенного творчества считаются Ад- зума-ута и Сакимори-ута, исполнявшиеся коллективно на празднествах.

Уже в эпоху Ямато совершилось сложение зачаточной формы стихотворения-песни из двух стихов по пяти слогов в каждом. Вслед за ней появилась строфа с тремя стихами (ката-ута) и двумя вариантами метрики: 5–7—7 и 5–7—5, а затем и «длинная песня» (нага-ута) со строфой 5–7 7—7. Древняя народная поэзия стремилась утвердить пяти-семисложный стих как основной элемент строфы. На вторую половину VII в. приходится рождение пятистиший с метрикой 5–7—5>—7–7 (танка) [Конрад, 1974 (II), с. 35–36].

Таковы весьма беглые зарисовки оригинальных сторон традиционно-бытовой культуры Ямато