Взгляд из чрева


Тебе снится коматозный ребенок. Миновав медсестер и репортеров, проникаешь в больницу. Тебя никто не видит. Дверь с табличкой L´Enfant Coma22 открывается, и за ней обнаруживается отдел проверки. Элейн и Аманда возятся у стола Ясу Уэйда и ругаются по-французски. Мамаша в белом халате распластана на твоем столе. На книжных полках висят капельницы, трубки подсоединены к ее рукам. Халат расстегнут на ее животе. Подходишь и обнаруживаешь, что живот этот — прозрачный. Внутри видишь коматозного младенца. Он открывает глаза и смотрит на тебя.

— Чего тебе надо? — говорит он.

— Ты вылезать не собираешься? — спрашиваешь ты.

— Нет, Хосе. Мне здесь нравится. Все, что нужно для жизни, тут есть.

— Но мама того гляди помрет.

— Если старушка окочурится, значит, и мне туда дорога.— Коматозный ребенок засовывает свой пунцовый большой пальчик в рот. Ты пытаешься убедить его, что он не прав, но он делает вид, что не слышит.

— Вылезай,— зовешь ты его.

Тут раздается стук в дверь, и ты слышишь голос Клары Тиллингаст:

— Откройте. Врач.

— Живым я им не дамся,— говорит младенец.

Звонит телефон. Трубка, словно форель, выскальзывает из руки. Ты-то думал, что тут все как в жизни, а оказывается — нет. Поднимаешь трубку с пола и тянешь ее к лицу. Один конец оказывается у уха, другой — у рта.

— Алло? — Ожидаешь ответа по-французски. Это Меган Эвери. Она хочет убедиться, что ты проснулся. О, да, ты как раз готовишь себе завтрак. Яичницу с колбасой.

— Надеюсь, ты не сердишься? — спрашивает она.— Я не хотела, чтобы ты снова попал в переплет с Кларой. Вот и решила проверить, проснулся ты или нет.

В переплет? Мысленно отмечаешь, что на работе надо бы посмотреть это выражение в словаре сленга Партриджа. На часах — девять пятнадцать. Ты проспал звонок будильника в восемь тридцать. Благодаришь Мег и коротко бросаешь ей: до встречи на работе.

— Ты на самом деле проснулся? — говорит она.

Тут ты ощущаешь, что действительно проснулся: башку ломит, в животе какая-то гадость — все признаки жизни налицо.


Когда окончательно приходишь в себя, становится ясно, почему тебе так мерзко — из-за Клары Тиллингаст. Ты готов примириться с мыслью, что останешься без работы, но с Кларой ты не примиришься никогда. Даже в кошмарном четырехчасовом сне. Тебе претит и вид гранок — вещественного доказательства твоей никчемности. Во сне ты звонил в Париж в надежде получить хоть какую-то информацию и тем самым спасти себя. Ты забаррикадировался в отделе проверки. Кто-то ломился в дверь. Ты ждал ответа. Телефонистка периодически напоминала о себе, говоря на непонятном языке. Кожа у тебя на ладонях содрана ногтями. Всю ночь ты пролежал, плотно прижав к себе руки, стиснутые в кулаки.

Ты думаешь, не сказаться ли больным. Днем она позвонила бы, чтобы сообщить о твоем увольнении, а ты мог бы бросить трубку до того, как она наговорит грубостей. Но журнал завтра отправляется в печать, и на коллег в твое отсутствие легла бы дополнительная нагрузка. Да и вообще прятаться — неблагородно. Ты думаешь о Сократе. Вот человек! Он бестрепетно принял свою чашу и испил ее до дна. Ну, а самое главное, тебя не оставляет надежда, что каким-то чудом все утрясется.

Ты оделся и спускаешься на улицу, еще нет десяти. Едва выходишь на платформу, как показывается поезд. Размышляешь, не пропустить ли его. Ты не совсем готов. Тебе нужно еще утвердиться в своем решении, продумать стратегию. Двери с пневматическим шипением закрываются. Но кто-то в хвостовом вагоне придерживает створку для человека, бегущего к поезду. Двери открываются опять. Ты входишь в вагон. Он полон хасидов23 из Бруклина. Настоящие гномы — все в черном, все с портфелями, которые наверняка битком набиты бриллиантами. Садишься рядом с одним из этих гномов. Он читает талмуд, двигая пальцем по странице. Странный шрифт похож на те каракули, которыми исписаны стены вагона подземки, но хасид не поднимает на них взгляда и даже не пытается взглянуть украдкой на заголовки твоей «Пост». У этого человека есть Бог и История, есть Община. Он обладает совершенной системой взглядов, при которой боль и утрата выражаются в цифрах некоей небесной бухгалтерии, где в конце концов все сходится, а смерть вовсе не смерть. Носить черное сукно летом — видимо, лишь небольшая плата за веру. Он — один из богоизбранных, а ты чувствуешь себя как некая единица в случайном наборе цифр. И все же что у них за идиотская стрижка.

На Четырнадцатой улице вошли трое растафариев24, и вскоре вагон завонял потом и марихуаной. Иногда тебе кажется, что ты один не принадлежишь ни к какой общине. Сидящая против тебя пожилая дама с пакетом «Мэйсиз»25 оглядывается вокруг, словно вопрошает, куда же катится мир, в котором остались дракулообразные евреи да обалдевшие от наркотиков черномазые, но когда ты улыбаешься ей, она быстро отводит взгляд. Ты можешь основать свою собственную общину — Братство молодых неудачников.

«Пост» укрепляет в тебе ощущение надвигающейся катастрофы. На третьей странице — статья под названием «Огненный кошмар» — о пожаре, охватившем дом в Куинсе, а на четвертой — матерьяльчик «Торнадо-убийца» — об урагане, который опустошил Небраску. По разумению газеты, всякое несчастье в глубинке — наказание божье. В городе— другое дело. Там поджог, изнасилование, убийство — всегда дело рук человеческих. Все плохое, что происходит за границей, всегда можно свалить на жестокость иностранцев. Прекрасное, простенькое видение мира. Коматозный ребенок обнаруживается на пятой странице. Никаких сдвигов: КОМАТОЗНЫЙ РЕБЕНОК ЖИВ. Врачи обсуждают возможность предупредительного кесарева сечения.

Когда оказываешься на Таймс-сквер, на часах — десять-десять, когда входишь в редакцию — десять-шестнадцать. Лифтер — паренек, похожий на карманного воришку. Здороваешься с ним и проходишь вглубь кабинки. Спустя минуту он оборачивается:

— Скажите, на какой этаж ехать, я же не телепат.

Называешь двадцать девятый. Тебя, привыкшего к Лючио и его добрым улыбкам, этот парнишка-чужак раздражает своей грубостью. Он задвигает решетку, потом возится с дверью. На полпути вверх он достает ингалятор «Викс» и вдыхает. Это вызывает приятное пощипывание в твоем носу.

— Двадцать девятый,— говорит он, когда вы останавливаетесь.— Женское белье и прочее.

Вооруженная стража тебя не ждет. Ты спрашиваешь у секретарши Салли, пришла ли Клара.

— Еще нет,— говорит она.

Раздумываешь, хорошо это или плохо. Быть может, отсутствие Клары лишь затянет твою агонию. Коллеги столпились вокруг экземпляра «Нью-Йорк таймс», газеты информативной и здесь, в проверке, любимой. Когда Клара принимала тебя на работу, то говорила, что желательно всем сотрудникам отдела внимательно читать это издание, за исключением очерков, но ты не заглядывал туда неделями.

— Что, война? — спрашиваешь ты.

Риттенхауз рассказывает, что одна из штатных авторов журнала, которую в отделе любят, ибо она тщательно готовит материалы и не грубит нижестоящим, только что получила большую премию за серию статей об исследованиях в области рака. Рак. Риттенхауз особенно горд тем, что участвовал в их проверке.

— Ну, что скажете? — спрашивает он.

Он держит газету так, чтобы ты мог видеть статью. Ты готов уже кивнуть и изобразить восторг, но вдруг замечаешь на соседней странице рекламное объявление. Берешь у Риттенхауза газету. Три женщины демонстрируют платья для коктейлей. Одна из них — Аманда. У тебя кружится голова. Ты приседаешь на стол и смотришь на фотографию. Точно, это Аманда. Ты даже не знал, что она в Нью-Йорке. По последним сведениям — она была в Париже и собиралась там остаться. Она могла бы позвонить тебе — просто ради приличия,— раз уж она здесь. Но, с другой стороны, о чем ей с тобой говорить?

Почему она преследует тебя? Лучше бы она просто работала в офисе, как все. Прямо перед отъездом она говорила про какой-то контракт на щитовую рекламу, и ты мечтал увидеть ее лицо на огромном плакате, как раз напротив ваших окон.

— По-моему, мы все должны гордиться ею,— говорит Риттенхауз.

— Что?

— Что-нибудь не так? — спрашивает Мег.

Ты мотаешь головой и складываешь газету. Тэд сказал: лейкемия. Мег сообщает, что Клара еще не пришла. Ты благодаришь ее за утренний звонок. Уэйд спрашивает, закончил ли ты французскую статью, и ты отвечаешь:

— Более или менее.

В первый вторник месяца каждый сотрудник проверки получает маленький материал из раздела, открывающего журнал. Работа распределена заранее: у тебя — отчет о ежегодной конференции Общества полярных исследователей, проходившей на сей раз в гостинице «Шерри Нидерлэнд» и завершившейся приемом. Полярные исследователи, как ты и ожидал,— народ эксцентричный. Они носят часы для подводного плавания и какие-то малоизвестные военные награды. Среди закусок на приеме подавали ворвань и копченое мясо императорских пингвинов на трисквитах26. Ты подчеркиваешь «императорские пингвины» — и помечаешь, что надо проверить орфографию, а также и то, съедобны ли они. Еще нужно посмотреть, как пишется слово «трисквит». Как говорит Клара, излишняя осторожность — не помеха. Если ты что-нибудь спутаешь, фирма, которая производит эти самые трисквиты, тебе никогда не простит. Если не существует пингвина-императора, а есть только пингвиниха-императрица, на стол отдела корреспонденции к середине будущей недели ляжет три сотни писем. Окажется, что фанатичные читатели знают о пингвинах все; орнитология, по-видимому, особенно привлекает их внимание, и малейшая ошибка или даже сомнительный факт приносит шквал корреспонденции. В прошлом месяце безобидная зарисовка о кормлении птиц вызвала настоящую бурю. Читатели возражали: упомянутый вид зяблика не мог оказаться у кормушки в Стонингтоне, штат Коннектикут, хотя автор и утверждал, что видел там пару этих птиц. Письма идут до сих пор. Друид призвал Мег, которая вела материал, и попросил проконсультироваться с Обществом Одюбона27. Ответа пока нет. Однажды ты написал пародию на этот орнитологический жанр под названием «Птицы Манхэттена», которая позабавила твоих коллег, но когда ты послал ее в Прозу, она исчезла там без следа.

Для выполнения полученного задания начинаешь с тома на букву «Е» энциклопедии «Британника»28. Никаких признаков императорских пингвинов, но зато увлекательная статья об эмбриологии с иллюстрациями: человеческое яйцо, саламандра, в которую оно превращается через десяток дней, и десятинедельный гомункулус. Наконец ты ставишь книгу на полку и тянешься за томом на «П», одним из твоих любимых. Паралич. Параноидальные реакции. Паразитология (увлекательно и полезно), подглавки о ризоподах, ресничных, жгутовиковых и споровых. Пардубицы — город в Восточной Богемии (Чехословакия), важный узел железной дороги Брно — Прага. Париж с цветной иллюстрацией; Паскаль, Павлов, пекари — американский вид свиньи (с ил.), Педро — имя пяти королей Португалии. Наконец, Пингвины. Не летают, при ходьбе неуклюжи. Совсем как ты. Пингвин императорский достигает высоты четырех футов. О том, можно ли их есть, ничего не сказано. На картинке они выглядят как забавные полярные исследователи, одетые для приема в «Шерри Нидерлэнд».

Твои коллеги заняты проверкой своих материалов. Уэйду досталась статейка об изобретателе, только что получившем сотый патент на вращающееся приспособление для стрижки волос в носу. Уэйд звонит новатору и выясняет, что тот еще и автор революционного изобретения — автоматической системы для прочистки толчков, однако крупные компании украли у него идею и сделали на ней миллионы. Он долго толкует Уэйду о несправедливости, а затем говорит, что не в состоянии обсуждать проблему, так как в связи с ней ведется судебная тяжба. Все это могло бы позабавить, однако в твоем смехе какая-то натянутость. Тебе трудно слушать разговоры других, а слова статьи, над которой ты якобы работаешь, плохо доходят до тебя. Ты перечитываешь по нескольку раз один и тот же абзац, пытаясь уразуметь разницу между вымыслом и фактом. Может быть, позвонить президенту Общества полярных исследователей и спросить у него, правда ли, что на некоторых гостях были шапки из моржовой шкуры? Имеет ли это значение? И почему название трисквит кажется таким странным? Ты продолжаешь наблюдать за дверью, ожидая, что сейчас появится Клара. В голове сумбурно мелькают французские фразы.

Сперва надо позвонить автору материала и получить у него телефон человека, который подтвердил бы существование общества у полярников, а также и то, что оно действительно устроило прием в упомянутой гостинице, в упомянутый день; что это факт, а не выдумка. В статье называются фамилии. Ты должен убедиться, что они принадлежат реальным лицам, и (если это так) проверить их правописание.

Риттенхауз объявляет: ему только что позвонила Клара, она заболела и не придет — вот отсрочка, которой ты ждал. Удав, опутавший твое сердце, ослабляет хватку. Кто знает? Болезнь может оказаться серьезной.

— Вообще-то,— продолжает Риттенхауз,— она сказала, что наверняка не явится сегодня утром. Она не знает, как будет себя чувствовать потом и заглянет ли в редакцию после обеда.— Он делает паузу, теребит очки, словно раздумывая, нужно ли еще что-нибудь добавить, и завершает: — Если у вас к ней какие-нибудь вопросы, звоните домой.

Ты спрашиваешь Риттенхауза, нет ли особых указаний.

— Ничего конкретного,— отвечает он.

Вот он — твой шанс. Еще день работы — и ты справишься с французским материалом. Ты договорился бы с ребятами из производственного отдела, и они разрешили бы тебе задержать сдачу текста на несколько часов. Ты за полчаса разделался бы с заметкой о пингвинах, а затем все силы — на французскую статью. Alors! Vite, vite! Allons-y!29


Через час с полярными исследователями покончено. Уже за полдень, и твоя жизненная энергия явно идет на убыль. Теперь, чтобы прийти в норму, требуется подзаправиться. А затем с новыми силами приняться за французов. Может, взять une baguette30 с ветчиной и сыром бри, это приведет тебя в норму. Ты спрашиваешь, не хочет ли кто-нибудь перекусить. Меган дает деньги на крендель.

По дороге — как раз перед автоматом для охлаждения воды — наталкиваешься на Алекса Харди, уставившегося на аквамариновое стекло. Вот он поднимает глаза, вздрагивает, но, поняв, что это всего лишь ты, здоровается. Затем опять поворачивается к автомату и говорит:

— Я вот думаю: нельзя ли там держать рыб.

Алекс — почетный редактор отдела прозы, реликт первых лет существования журнала, человек, который называет его почтенных основателей юношескими прозвищами. Он начинал курьером, заслужил репутацию автора сатирических заметок о светской жизни Манхэттена, которые вдруг, по каким-то до сих пор неизвестным причинам, перестали печатать, и стал редактором. Он открыл и выпестовал нескольких писателей, на книгах которых ты рос, но уже много лет не делает никаких открытий, и его главная роль, видимо, состоит в том, чтобы служить символом Преемственности и Традиции. За все время твоей работы в журнале из его кабинета вышел лишь один материал. То ли он стал попивать, переживая творческий закат, то ли, наоборот, увлечение спиртным как раз и угробило его карьеру. Ты полагаешь, что причина и следствие в подобных случаях взаимосвязаны. По утрам он вдумчив и остроумен, хотя несколько несобран. После обеда он иногда забредает в отдел проверки, где предается щемящим душу воспоминаниям. Тебя он, кажется, любит, насколько он вообще способен кого-нибудь любить. К нескольким рассказам, которые ты предлагал в журнал, он прикреплял листочки с подробными замечаниями, критика была резкой, но в то же время вселяла надежды. К твоим произведениям он относился серьезно, хотя появление их у него на столе, пожалуй,— показатель того, что в отделе прозы их не принимают всерьез. Ты обожаешь этого человека. Другие считают, что его песенка спета, но ты строишь воздушные замки: вот ты начал писать и публиковаться под его руководством; забота, о тебе вновь делает его целеустремленным. Вы начинаете работать вместе, одной командой, новый вариант Фицджеральда и Перкинса31. И вот уже он пестует новое поколение талантов — твоих учеников, а ты в своем творчестве переходишь из Начального периода в более Поздний.

— Прекрасная идея для нашего руководства,— говорит он.— Сиамские боевые рыбки в водоохладителе — неплохо, а?

Пытаешься ответить чем-нибудь остроумным, вроде «и рыбья чешуя уколола тебя»,— но ничего хорошего в голову не приходит.

— И куда ты сейчас направляешься?

— Обедать,— опрометчиво говоришь ты.

В прошлый раз, когда ты сказал Алексу, что идешь пообедать, обратно в редакцию ты добирался чуть ли не на карачках.

Он смотрит на часы:

— Неплохая мысль. Не возражаешь, если мы пообедаем вместе?

Пока ты придумываешь отговорку, уже поздно. Сказать, что тебя ждет приятель,— получится невежливо. Тебе не обязательно пить с Алексом наперегонки. И вообще пить не следует, хотя от одного стаканчика ты не помрешь. Глоток шипучки хорошо снимает головную боль. Ты только скажешь Алексу, что у тебя идет в печать большой материал, и он поймет. Ты сможешь воспользоваться его дружеским участием. Поговорить с ним по душам. Поведать о некоторых своих бедах. Впрочем, у Алекса и собственных проблем хватает.


— Ты никогда не думал получить диплом менеджера? — спрашивает он.

Он привел тебя в закусочную рядом с Седьмой авеню. Здесь накурено. Место это давно облюбовано репортерами из «Таймс» и прочими алкашами. Пепел его сигареты летит в тарелку. Мясо давно остыло, он к нему и не притронулся. Он уже предупредил тебя, что найти где-либо хороший бифштекс невозможно. Говядина совсем не та, что раньше. Бычкам силком впихивают корма и впрыскивают гормоны. Он пьет уже третий стакан водки с мартини. Ты пытаешься растянуть свой второй.

— Я не говорю, что надо обязательно заниматься бизнесом. Но пиши о нем. Вот это злободневная тема. Ребята, которые разбираются в бизнесе, создадут новую литературу. Уолли Стивенс32 сказал, что деньги— это своего рода поэзия, но сам за деньгами не гнался.

Затем он говорит, что существовал золотой век Папы33, Фицджеральда и Фолкнера, потом серебряный век, в котором и ему отведено скромное местечко. Он думает, что сейчас мы находимся в бронзовом веке и что проза зашла в тупик. Она еще кое-как существует, но развить настоящие темпы уже не может. Новые книги будут повествовать о технологии, о мировой экономике, о том, как компьютеры помогают людям создавать состояния и пускать по миру конкурентов.

— Ты парень толковый,— говорит он.— Не поддавайся всему этому трепу о чердаках, где творится искусство.

Он заказывает еще два мартини, хотя ты не допил второй стакан.

— Завидую тебе,— говорит он.— Сколько тебе — двадцать один?

— Двадцать четыре.

— Двадцать четыре. Целая жизнь впереди. Ты что, не женат?

Сначала ты пытаешься протестовать, но потом соглашаешься:

— Да, я холост.

— Прорвемся,— говорит он, хотя только что сообщил, что в мире, который ты собираешься унаследовать, не будет ни хорошей говядины, ни хорошей литературы.— Моя печень свое уже отслужила,— добавляет он.— Ни к черту не годится, у меня эмфизема.

Официант приносит выпивку и интересуется у Алекса его бифштексом, может, что-нибудь не так, не хочет ли он чего-нибудь другого. Алекс говорит, что бифштекс превосходен, и просит унести его.

— Знаешь, почему сейчас так много гомосексуалистов? — спрашивает он, когда официант уходит.

Ты мотаешь головой.

— Все из-за этих гормонов проклятых, которые впрыскивают в мясо. Целое поколение на них выросло.— Он кивает и смотрит тебе прямо в глаза. Ты напускаешь на себя глубокомысленный, серьезный вид.— Так кого ты сейчас читаешь? — спрашивает он.— Скажи, кто из молодых сейчас в фаворе, кто идет в гору?

Называешь пару писателей, которых недавно прочитал с удовольствием, но его внимание уже рассеивается, и веки дрожат. Взбадриваешь его вопросом о Фолкнере, с которым он в сороковых годах в Голливуде работал в одном кабинете месяца два. Он рассказывает, как однажды они три дня пили наперегонки, насквозь пропитались бурбоном и упражнялись в острословии.

Алекс едва ли замечает, когда ты прощаешься с ним на тротуаре. Он уже направляется в сторону редакции, глаза его блестят от водки и воспоминаний. Ты сам немного на взводе, и чтобы освежиться, тебе совершенно необходима прогулка. Сейчас еще довольно рано. Времени хватит. Ты стоишь на углу возле светофора, уставившись на фотографию Мэри О’Брайен Макканн (той самой девушки, которая пропала без вести), и тут кто-то хлопает тебя по плечу:

— Эй, друг, хорька не купишь?

Парень примерно твоего возраста, морда в угрях, глаза плутоватые. Он держит на поводке зверька, который смахивает на таксу в меховом пальто.

— Это и есть хорек?

— В натуре.

— А на что он нужен?

— Знакомиться с телками. Отличный повод завязать беседу. К тому же, если у тебя дома заведутся крысы, он им устроит красивую жизнь. Его зовут Фред.

Фред выглядит элегантно, вполне благовоспитанный хорек, хотя первое впечатление тебя всегда обманывает — например, однажды ты купил «остин хили», под капотом которого оказался не мотор, а настоящая свалка металлолома, да потом еще эти часы «Картье» — совсем точно настоящие. А как ты выбрал жену? Тебе приходит в голову, что зверек может стать прекрасным символом отдела — подлинный живой хорек для искателей фактов. По правде говоря, зверь тебе не нужен, о себе-то позаботиться некогда, однако Фред, наверное, идеально подошел бы Кларе. Прощальный подарок, знак любви.

— Сколько?

— Сотня.

— Пятьдесят.

— Хорошо, восемьдесят пять. Меньше не могу.

Ты говоришь ему, что должен прицениться в других магазинах. Он вручает, визитную карточку с названием магазина, рекламируемого в журнале для взрослых.

— Спроси Джимми,— говорит он.— У меня есть еще удавы и обезьяны. Дешевле нигде не купишь. Я же чокнутый.

Идешь по городу, на восток по Сорок седьмой улице, мимо витрин магазина уцененных ювелирных изделий. Уличный торговец, который держит в руках кипу рекламных листков, бубнит перед дверью магазина: «Золото и серебро, покупаю и продаю, золото и серебро, покупаю и продаю». Насколько ты понимаешь, никаких вопросов он не задает. Добро пожаловать, карманники! Останавливаешься, чтобы полюбоваться изумрудной диадемой, прекрасным подарком для твоей следующей королевы на час. Что-то фантастическое. Естественно, когда у тебя будут деньги, ты и не заглянешь сюда. Ты вовсе не собираешься заманивать девушку своей мечты шкатулкой драгоценностей с надписью «Джем-О-Рама». Ты отправишься прямиком к «Тиффани» или «Картье». Рассядешься в кабинете директора магазина, а тебе будут приносить чудеса ювелирного искусства.

Хасиды, придерживая шляпы, снуют по улице туда-сюда. Они останавливаются потолковать друг с другом и стараются не глядеть на женщин в мини-юбках. Ты изучаешь товар в витрине «Книжного рынка Готем» и обращаешь внимание на объявление: УМНЫЕ РЫБАЧАТ ЗДЕСЬ.

На Пятой авеню переходишь на другую сторону и направляешься в сторону «Сакса»34. Останавливаешься перед витриной. За стеклом — манекен, копия Аманды. Когда для него делали форму, Аманда полтора часа пролежала в ванне лицом вниз в вязком латексе и дышала через трубочку. Несколько дней спустя она отправилась в свою последнюю поездку в Париж; с тех пор ты ее не видел. Ты стоишь перед витриной и пытаешься вспомнить, действительно ли она выглядела так.

Загрузка...