Ярлыки

ПРОЛОГ ТРЕТИЙ

Колин. Прованс, Франция, 1968 год

Такие ранние травмы были нанесены моим двум героиням. Смогут ли они их перенести? Думаю, что чья бы то ни была история — это рассказ о том, смог ли он или она справиться с полученными в детстве травмами.

Я представляю вам Майю и Маккензи без всяких извинений или претенциозных заявлений о том, что «сходство между этими персонажами и живыми людьми является просто случайным». В моем повествовании — это не случайность. Мои персонажи на самом деле живые люди. Я пишу эти слова, а Майя и Маккензи действительно находятся под крышей моего дома, и этот момент — кульминационный в их сагах. Они сами завершат мое сказание о мире моды.

Сегодня в шесть часов утра собаки начали лаять, кошки мяукать, а голуби ворковать. И это удивительно, потому что в нашем сонном уголке Прованса животных приучили молчать до восьми часов. Мое прованское сокровище, Франсуа, обычно приезжает в половине восьмого, и я, как правило, просыпаюсь от умиротворяющих звуков и запаха горячего кофе. Но сегодня в шесть часов к разноголосице домашней живности примешивался звук работающего мотора. У Франсуа машины не было.

Я выглянул из-за занавеси на окнах спальни и увидел местное такси. Рядом с ним стояла чрезвычайно элегантная женщина и держала в руках франки. Итак, меня выследила первая Королева Моды. Я надел халат, сбежал вниз и распахнул входную дверь.

— Майя! Добро пожаловать!

— Колин, дорогой!

Она бросилась в мои объятия и начала рыдать, чем вызвала глубочайший интерес месье Роберта. Берет сполз ему на ухо, его такси медленно тронулось по короткой аллейке, а он одним глазом посматривал на нас. Я помахал ему рукой и обнял Майю. Я мысленно рисовал себе эту сцену, но теперь, наяву, мне не хватало слов. Тяжелые утраты всегда приводят меня в смущение, а это прекрасное существо скорбело о матери, которую всегда ненавидело. Я не знал, как следует ее утешать. «Вы еще встретитесь в потустороннем мире» могло бы звучать больше угрозой, нежели утешением.

Ситуация была вдвойне запутанной, потому что ее мать была не только моим лучшим другом, но и женщиной, которую я любил.

— Мне очень жаль, — неловко произнес я.

Майя глубоко вздохнула, откинулась назад и посмотрела на меня.

— Я рада, что ты позвонил. Я приехала, как только закончилось расследование… Мне так нужно было тебя увидеть. Чтобы просто поговорить… уехать от всех этих людей, репортеров, хищников. Они ее сломали, а теперь хотят выразить свое сочувствие. Я вдруг поняла, что из всех жителей Нью-Йорка ты был единственным, единственным… — Она вдруг замолчала и заплакала.

— Единственным, кто любил ее? — закончил я за нее, и она молча кивнула. Потом опять глубоко вздохнула и заставила меня успокоиться. Взглянув на часы, она сказала:

— Я не имею представления о том, сколько времени здесь сейчас. Я тебя разбудила, Колин?

— Боже мой, нет! Я ношу пижаму весь день…

Мы внимательно посмотрели друг на друга, она — чтобы решить, не шучу ли я, я — чтобы понять, истинной ли была скорбь или ее разыгрывали ради меня.

Даже со следами слез на лице она была прекрасна. И особенно в этом одеянии из жесткого черного льна, а черное она носила редко. Конечно, Майя бы прекрасно выглядела и в каком-нибудь тряпье. Она приложила к своим щекам носовой платок, и копна светлых, слегла волнистых волос упала ей на лицо. У нее были темно-голубые глаза, персиковый цвет лица, белые зубы и длинные ноги. Большая красота всегда вызывает во мне какую-то непонятную ревность. Возможно, одно из проклятий, на которое обрекла меня моя собственная непривлекательность, заключается в том, что я всегда завидовал красоте и всегда жаждал красоты, я искал ее в моем доме, моем саду, в моих друзьях и домашних животных. Но я думаю, что красота ярче всего проявляется в образе женщины.

— Зачем ты меня сюда вызвал? — спросила она. Мы поднимались по скрипучей старой лестнице в мою лучшую комнату для гостей.

— Я подумал, что смог бы помочь тебе в твоем горе…

— Это не настоящее горе, — призналась она, — я плачу, но это слезы разочарования, гнева! Почему она меня не любила? Почему я ей не помогла, когда она просила о помощи? А теперь такое чувство — и ему нет ни конца, ни края — что я никогда не посмотрю ей в лицо, что я никогда не узнаю…

— О, ты можешь узнать гораздо больше, чем предполагаешь, — загадочно сказал я.

— Да… — Она остановилась на верху лестницы и осмотрела крошечный коридор. — Как хорошо ты здесь все устроил, Колин! — Она протянула мне руки, и я сжал их. — Ты так хорошо ее знал. Ты мне все расскажешь?

— Все, — пообещал я и распахнул дверь в ее комнату. Ни одна женщина, видевшая эту прекрасно задрапированную кровать, не могла устоять перед ее призывом.

Она села на постель и легко скинула свои туфли.

— За последние недели со мной так много всего случилось. Ты и не поверишь этому, Колин. Теперь я женщина.

— Да… — Я посмотрел на нее, прищурившись. — В тебе появилось что-то… новое. Ты влюбилась, да?

Она кивнула, закрыла глаза и подняла ноги на белое покрывало. В следующий момент она уже крепко спала, голова ее покоилась на подушке.

Я тихо закрыл дверь. Нам надо о многом поговорить; в моем повествовании немало белых пятен, и я хотел бы их заполнить. Черт побери, я должен воспользоваться ее присутствием здесь.

Я на цыпочках спустился в кухню, открыл пакет французского печенья — едва ли им можно заменить хлеб — и занялся приготовлением кофе до прибытия Франсуа. Я подносил чашку ко рту, когда услышал шум еще одного мотора. У меня никогда не бывает двух посетителей в один день, даже в один месяц, поэтому я не придал этому значения. Плод моего воображения, сказал я себе. А потом мирную тишину Прованса нарушил явственный возглас «Черт побери!» Я безошибочно определил, что это было сказано так, как говорят только в Бронксе. Я бросился к окну в гостиной, выглянул и увидел еще одну Королеву Моды.

— В это невозможно поверить! — громко сказал я. Спрашивая себя, что она могла бы здесь делать, я сам себе отвечал, что, очевидно, она гонится за первой моей гостьей. Два краеугольных камня американской моды вот-вот столкнутся под моей крышей! Я открыл входную дверь.

По моей аллее шествовала элегантная полная женщина в черном, выглядела она потрясающе. Это была Красная Королева Моды, в отличие от Белой. Ее волосы были искусно подстрижены и торчали пучками, как будто однажды тоскливым вечером она собственными руками вырвала половину своей шевелюры. Без сомнения, она заплатила за этот шедевр крупную сумму какому-то скучающему художнику по прическам. Цвет волос напоминал оттенки фиалки и фуксии. Она тоже была вся в черном, отличие заключалось в том, что она была рождена, чтобы носить черное. Ее свободные, чересчур большие одежды были похожи на мужскую пижаму из мятого тяжелого шелка. Вязаное черное пальто подчеркивало рубенсовские формы.

Я встретился с ней глазами. Большие сверкающие глаза, темные, с густыми ресницами, умные, немного больные. Красные губы надуты. Она была одета подчеркнуто дорого и выглядела шикарно. Это не было врожденным свойством, над этим долго работали. Я понимаю в этом толк. Ее окружал запах духов «Л\'эр дю тан». Казалось, духи просто вылили на тело и шею, и неважно, сколько пролилось на пол. На одном плече висела огромная итальянская кожаная сумка, большая, как чемодан. С шеи свисало несколько длинных шелковых шарфов различных оттенков пурпурного, сливового и фиолетового. На запястьях и талии звенели браслеты, кольца, ожерелья и пояса из серебра, золота и слоновой кости. Все это просто завораживало. Мне хотелось рисовать ее, делать с нее наброски, фотографировать.

— Где она? — прозвучал ее низкий, грудной скрипучий голос.

Я протянул руку.

— Привет, Маккензи. А ты зачем приехала сюда? Она изогнула свои губы в кривой улыбке.

— Некоторые говорят «добро пожаловать!» — сказала она. Мы холодно пожали друг другу руки.

— Полагаю, что ты приехала, чтобы увидеть Майю. Ты не можешь не согласиться, что это выглядит немного странно, ведь в последний раз, когда я видел вас вместе, вы катались по полу и пытались выдрать друг у друга волосы.

Она пожала плечами.

— Поэтому-то я и приехала сюда. Чтобы помириться! — Она обратила свое внимание на мой сад. — Великолепно! — констатировала она. А затем продолжила, немного робко: — Мне всегда нравились твои рисунки, Колин. Знаешь, когда я только начинала, они как бы вдохновляли меня.

Я улыбнулся. Было забавно наблюдать ее робость после демонстрации агрессии. Я провел ее в гостиную.

— Не хочешь ли присесть? Майя спит, и ей очень нужен этот сон. Может, и тебе надо поспать?

Она пожала плечами.

— Я не знаю, что мне нужно! Я все еще даже не уверена в том, что нахожусь именно здесь!

— У Майи был сильный шок, — сказал я. — А отдых — лучшее лекарство. После… после…

— После того, как ее мать покончила с собой, — пришла она на помощь.

Я поднял брови.

— Э-э-э… да…

— Хотя ее мать была Шикарной сукой?

— Ты говоришь отвратительные вещи, — сказал я ей. Эта фраза показалась мне типично английской. — Твои слова — чистая ложь.

Маккензи некоторое время смотрела на меня и вдруг опустилась на диван. На ней были ботинки из лайки. Я еще никогда не видел такой мягкой кожи. Она годилась для перчаток, слегка помята и свободно свисала у лодыжек. Я заметил лиловые чулки.

— Я не знала ее достаточно хорошо, — сказала она. — Я знаю только то, что говорила о ней Майя.

— Ну, а я знаю… знал ее очень хорошо, — сказал я. — Она была добрейшим человеком. Она был гением, а на гениальность надо делать скидку…

— Может быть, надо делать скидку на материнство? — категорическим тоном заявила она. Последовало долгое молчание.

— Хочешь выпить? — предложил я. Открыв шкаф, я достал бутылку. — Со льдом?

— Все равно.

Я подал ей стакан, и она стала жадно и шумно, как ребенок, пить воду, я сделал вид, что не слышу. Потом она громко отрыгнула. Должно быть, было заметно, что я ошеломлен, потому что она захихикала и сказала:

— Это еще ничего! Подожди немного и услышишь, как я пукну.

Я нахмурился, как будто о таких вещах и не слыхивали в моем благопристойном доме. Она зачаровала меня. Контраст между поведением и таким нарочито изысканным внешним видом заставил меня поразмышлять над тем, что же за всем этим последует.

Она шумно вздохнула.

— Чуть не умерла от жажды! — сказала она и поставила пустой стакан. — В самолете крутили такой мерзкий фильм, а потом это такси! Он показал мне все достопримечательности вашего проклятого захолустья.

— Месье Роберт никогда бы этого не сделал, и особенно с моими гостями, — возразил я.

— Спорнем? — с раздражением сказала она. — В любом случае я здесь. — Она с шумом вытянулась на диване. — Мне надо встретиться с Майей. Как можно быстрее. Мне так плохо от того, что случилось. Мы должны поговорить. Ненавижу быть с кем-нибудь в плохих отношениях. А с Майей у нас за плечами много общего.

— Она мне говорила. Маккензи скорчила гримасу.

— Говорила о том, какое я дерьмо?

— Она никогда этого не говорила!

— В ней слишком много стиля, но это она так считает. И я никогда не давала ей повода так не считать. Но я ее люблю, клянусь Богом! И всегда любила! Я просто причиняла ей много беспокойства с самой нашей первой встречи. С того дня, когда повстречались два юных создания из Нью-Йорка. Она была несчастной маленькой богатой девочкой, а я — чокнутой хиппи. Да и у меня из-за нее была куча неприятностей. Странно… — Она порылась в своей гигантских размеров сумке, вытащила пластинку жевательной резинки и запихнула ее себе в рот.

— Ты имеешь в виду Дэвида? — спросил я. Ее глаза вспыхнули.

— Только не говори мне, что и он здесь.

Я уклончиво пожал плечами.

— Ты знаешь, где он? — спросила она. — Что именно ты знаешь?

Вот этого момента я и ждал. Я сел и стал мелкими глотками пить кофе.

— Я знаю все, — сказал я.

Казалось, Маккензи глубоко задумалась. Наконец она подняла свою величественную голову с гривой спутанных, торчащих клочьями волос и посмотрела прямо на меня, в глазах ее сверкали слезы.

— Ты знаешь все. — Сказала она.

Ничего бы не могло взволновать меня сильнее. Наконец-то сама Королева Моды признала, что я, Колин Бомон, был доверенным лицом всего мира моды. Я похлопал ее по руке.

— Хочешь мне все рассказать?

Некоторое время она пристально смотрела на меня, а потом вдруг отпрянула, словно шипящая змея.

— Я вовсе не обязана! — закричала она. — Ты странный маленький человечек, согласись? — Она свирепо на меня смотрела. — Ты думаешь, что если ты карлик, то можешь заставлять всех рассказывать свои секреты… Ты думаешь, это дает тебе право… — Она вдруг замолчала, зажала ладонью рот, как нашаливший ребенок; она ужаснулась своей вспышке. — Прошу прощения, — выдохнула она. — Я вовсе не хотела обзывать тебя карликом.

— Все в порядке. — Как бы прощая ее, я махнул рукой. — Я и в самом деле всего на дюйм выше, чем настоящий карлик.

Она пристально посмотрела на меня.

— Правда? — Она покачала головой. — Но это же замечательно! — сказала она, поднимая свой пустой стакан, как будто собиралась произнести в мою честь тост и тяжело откинулась на диван. — Да, я расскажу тебе все, — скучающим тоном сказала она. — Я слишком многого хотела, Колин. Казалось, мне все время чего-то не хватало! Я слишком люблю мужчин. Мне необходимо обожание! Любовь! Успех! В чрезмерных количествах! Вот в чем моя жизнь. А теперь… — Глаза ее наполнились слезами, и она попыталась что-то нащупать в своей огромной сумке. — Теперь, я думаю, что потеряла единственного мужчину, которого действительно любила, и все из-за моей тупости! О… Колин!

Я протянул к ней руки в тот самый момент, когда из глаз ее потекли слезы.

Во второй раз за сегодняшнее утро Королева Моды плакала, положив голову мне на плечо. И неважно, что это были за слезы — плечо мое подвергалось большой опасности подхватить ревматизм.

Я действительно все знал. По той простой причине, что являлся человеком, которому доверяли. И мне не только доверяли — открывали мне свои души, выдавали свои самые сокровенные тайны. Потому что я не просто интересовался жизнью других людей. Думаю, что я всего лишь умел слушать, а этого всегда не хватало. Люди приходили ко мне, и я выслушивал их проблемы, впитывал их. Многое, возможно, зависит от моей внешности, которую я опишу немного позднее. Пока же вы можете просто поверить, что я очень похож на Кэри Гранта.[1]

Понимаете, когда год назад я ушел из мира моды, мне надо было что-то делать. Во мне было слишком много жизненных сил, чтобы я мог ограничиться своим садом. Переполнявшие меня тайны просились на свободу. Я начал писать книгу, состоявшую из сплетен о том мире, который я оставил. И что толку было бы от такого рассказа, если бы его героями не были знаменитые люди из мира моды, которых я так хорошо знал?

Все вы так или иначе включены в мою книгу. Лишь немногие из вас не имеют свитера, или наволочки, или кусочка мыла, или нижнего белья, на которых где-нибудь пришит ярлычок с именем Голд или Анаис дю Паскье, или Дэвид Уинтерс. Ваши покупки сделали моих друзей миллионерами.

Неудача в любви еще горше, когда у тебя есть все остальное. Ее гораздо труднее принять. Мои Королевы посвятили свою жизнь моде, иногда они даже забывали, для чего существуют. Конечно, для того, чтобы прекрасно выглядеть. Быть желанной. Найти супруга. Майя Стэнтон и Маккензи Голд часто упускали это из вида. Потому что, видите ли, находиться на вершине дерева моды — это значит получать доходы от простыней и полотенец, грима и одеколона, нижнего белья и чемоданов. Совсем не об этом мечтали раньше великие звезды моды. Шанель была просто счастлива от своих «Номер пять». Кристиан Диор был доволен парой духов и необычным шелковым шарфом. Сейчас стараются добраться до неба. Быть художником-модельером означает быть деловым человеком, посредником, звездой!

Для меня мода была источником средств к существованию. Когда я оглядываюсь на годы своей работы, мне становится жаль, что сегодня моя профессия почти не существует. Я был последним художником по костюму. Я владел карандашом, углем и кистью и использовал свое воображение, добиваясь чрезмерности изображаемого, заставляя все звучать по-новому. Если Диор делал талии тонкими, то я рисовал талии в шесть дюймов. Если Одри Хепберн придавала особое значение глазам, то на моих рисунках глаза были больше тела. Я любил моду, жил для нее, мечтал о ней. Дважды в год, когда Париж заставлял весь мир говорить о моде, я приходил туда, где демонстрировались коллекции под таким покровом таинственности, что нельзя было даже фотографировать. Но можно было делать наброски. Тогда-то я и приходил… Моими набросками пестрели репортажи о Париже. У художника по костюму пятидесятых и шестидесятых была определенная власть.

Следует отметить, что действительно только один лишний дюйм мешает мне официально числиться карликом. На дюйм выше нормы, вот как это называется. Если бы мой рост составлял пять футов и девять дюймов, а не четыре фута и девять дюймов, вся моя жизнь была бы совершенно иной. Возможно, это просто заблуждение, потому что вдобавок к моему крошечному росту я еще не очень привлекателен. Мое лицо даже отдаленно не напоминает классическое, а глаза, которые иногда называют «добрыми», скрыты очками. В индустрии, где от внешности зависит все, я мог выжить только благодаря своему таланту. К счастью, он у меня был: пальцами, руками, даже носом я чувствовал моду. Обращая внимание редакторов журналов мод на самые лучшие костюмы, я стал уважаемым художником.

Всю жизнь я работал в индустрии моды, но когда уехал в этот дом в Провансе, то сказал себе, что больше ни слова не хочу слышать о моде. Я прекратил подписку на «Вог», «Базар», «Дивайн», а вместо этого подписался на книги о садоводстве. Но не так-то легко избавиться от привычки длиной в целую жизнь. Мода у меня в крови, и недавно я опять потребовал все эти журналы. Когда я ложусь спать в этом спокойном сельском местечке, мои мысли по-прежнему о моде. «Скажи! — кричит она. — Скажи все!»

Когда я начал свой роман, я узнал то, что знают тысячи авторов: в образы только тогда можно поверить, когда за ними стоят реальные люди, которых ты знал. Итак, я начинаю с самого начала, не придумывая ни слова, а просто вспоминая то, что наблюдал; вспоминая, что мне говорили, когда я спокойно выслушивал великих мира моды, доверявших мне; вспоминая события, свидетелем которых был, и которые привели к сегодняшнему дню.

Все это началось в Париже, весной 1962 года, на демонстрации моделей.