ЧАСТЬ ВТОРАЯ СЛЕДСТВЕННАЯ РУТИНА

Совершенно секретно


Генеральному Прокурору Союза ССР

товарищу Рекункову А М


Как Вам известно, нами по личному указанию Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Ю. А. Андропова проводится операция под кодовым названием «Экспорт», цель которой — выявление коррупции в системе внешней торговли.

Установлены связи отдельных ответственных сотрудников «Внешторга СССР» с руководителями крупных фирм западных стран Бывший первый замминистра Ю Брежнев, начальник главка В. Павлов, председатель «Технопромэкспорта» Ю. Смеляков и другие систематически получали крупные взятки в советской и иностранной валюте, а также в виде ценностей и антиквариата, а взамен выдавали иностранцам государственные секреты, в основном экономического характера, и предоставляли исключительно льготные условия для подписания контрактов, выгодных для этих фирм, но убыточных для нашей страны. По неполным подсчётам материальный ущерб, нанесённый ими Советскому Союзу, исчисляется в полтора миллиарда американских долларов.

Вчера на территории парка «Сокольники» был обнаружен труп начальника главка «Внешторга СССР» В. Н. Ракитина. По имеющимся у нас сведениям Ракитин был убит на бытовой почве неизвестными преступниками, скорее всего советскими гражданами.

По одной из версий, однако, в портфеле, похищенном у Ракитина, находились секретные документы, что даёт основание для передачи данного дела органам государственной безопасности

Учитывая изложенное, просим изъять из Мосгорпрокуратуры и передать для дальнейшего расследования в Отдел особых расследований КГБ СССР дело по факту убийства В. Н. Ракитина.


Начальник 3 Главного Управления «Т» (научно-технических стратегических исследований) КГБ СССР

генерал-полковник госбезопасности


А. Серебровский


Начальник Отдела особых расследований при 3 Главном Управлении «Т»

генерал-майор госбезопасности


В. Кассарин


Совершенно секретно


Генерал-полковнику госбезопасности

Тов. Серебровскому А. Н.

Генерал-майору госбезопасности тов. Кассарину В. В.


Конституцией и законодательством Прокуратуре СССР предоставлены полномочия по осуществлению высшего надзора за точным и единообразным исполнением законов на всей территории страны, а также расследование всех особо опасных преступлений силами следственного аппарата Прокуратуры СССР с тем, чтобы органы госбезопасности смогли сконцентрировать свои усилия на внешнем фронте.

Исходя из этих требований Политбюро ЦК КПСС и лично Генерального секретаря ЦК КПСС Ю. В. Андропова, данное дело должно быть расследовано моим аппаратом, поскольку, как Вы сами указываете, В. П. Ракитин скорее всего был убит на бытовой почве гражданами СССР, а не иностранцами или западной разведкой. Факт похищения у него портфеля именно с секретными документами ещё не доказан. Однако и это обстоятельство не является основанием для изъятия дела из Прокуратуры СССР. Главное Управление «Т» КГБ СССР может поддерживать контакт со следователем Меркуловым К. Д., которому я поручил расследование вышеуказанного дела. Только в случае выявления причастности к убийству западных спецслужб это дело будет передано Вам.


Генеральный Прокурор Союза ССР

Действительный государственный советник юстиции А. Рекунков

1

18 ноября 1982 года


У нас а квартире испортилась уборная. Засорилась то есть. Извините за выражение, дерьмо переливается через край унитаза, когда наверху, на четвёртом этаже спускают воду. В квартире напряжёнка. Бабки уверены, что унитаз должен чинить я как единственный мужчина в активе. Другой представитель сильного пола ужасающе храпит в угловой комнате после очередного запоя. Я стараюсь, как могу, — звоню уже час в домоуправление, но все сантехники на сегодня вымерли.

В перерывах между звонками пытаюсь читать «Известия». Глубокие соболезнования. Это по случаю смерти Брежнева… Беседа Андропова с Кастро… Растёт производство товаров… Интервью с Ярузельским… Успешные операции повстанческих сил в южных районах Гватемалы… Мрачная статистика или прямая связь — это уже по нашей линии: «Повышение безработицы в США на один процент вызывает дополнительно 318 убийств, утверждают американские социологи». Наши газеты треплются только про разные там штаты и австралии. На совещании говорили, что цифра умышленных убийств за прошлый год подскочила к шестнадцати тысячам, а самоубийств — к тридцати пяти! Но про это, ёжкин конь, ни одной строчки. Как будто у нас преступлений-то и вовсе нет!

Я положил газету на кухонный стол, мы её выписываем всей квартирой в складчину. Следовательно, порядок такой: прочитал — передай другому.

Неожиданно в квартиру вваливается что-то вроде комиссии, шествие замыкает дядя Гриша — туалетный работник, как он сам себя величает. Во главе комиссии — красноносая баба из ЖЭКа. Она сразу же приказывает всем стоять по стойке «смирно» и начинает форменный допрос. Тема — что и когда мы бросали в унитаз. При этом она выразительно взглядывает на меня чаще, чем на других, хотя к засорению я не имею ни малейшего отношения — меня сутки не было дома.

Бабки-соседки встали в кружочек, сложив полные ручки под грудями, и выдают различные версии. Я в конце концов разозлился и заорал на красноносую, что, мол, искать виновных можно потом, а то говно сейчас протечёт на второй этаж.

— Выбирайте выражения, молодой человек, а ещё следователь! — завизжала баба. Я ей пояснил, что называю вещи своими именами. Оказалось, это называется фекальными водами. Век живи, век учись…

В это время со второго этажа все-таки привалили жильцы: фекальные воды начали капать на их газовые плиты.

Под общий шум мне удалось ретироваться в свою комнатёнку. Что говорить, мои жилищные условия оставляют желать лучшего. Но я люблю Старый Арбат и мирюсь с переизбытком неудобств и соседей. Старушки-соседки томятся в ожидании переселения в рай, а я — в новый дом. Но обе наши очереди что-то безнадёжно затянулись.

Конечно, мне неплохо жилось на Ленинском проспекте. Но два года назад моя мамочка вышла замуж за деловаря Сатина, директора какого-то торгового треста, и они тут же выпроводили меня из дома, организовав каким-то хитрым путём вот эту келью, тёмную и неказистую, напоминающую то ли товарный вагон, то ли камеру в Пресненской пересыльной тюрьме.

Делать было совершенно нечего. То есть можно было заняться чем угодно — пойти в кино, позвонить какой-нибудь знакомой девчонке… Не хотелось. Я сел на диван и уставился на розовую стену. На душе было одиноко. Последнее время чувство одиночества все чаще посещает меня. Это в двадцать пять! Дело не в квартире. Не думаю, что я был бы счастлив, ну, скажем, в роскошном особняке в «Заветах Ильича», где живут члены Политбюро. Даже на улицах Москвы я ощущаю своё одиночество. Пожалуй, один человек — одна женщина — мог бы сделать меня счастливее. Но это уже из области фантастики…

Очень хотелось есть. Но есть тоже было нечего. В кухне все ещё шла унитазная баталия. Пойти что ли в какое-нибудь арбатское кафешко, съесть омлет с сыром и выпить кофе по-турецки? Я надел синий блейзер и даже повязал галстук. С брюками у меня было хуже, но ничего — джинсы тоже сойдут. Зазвонил телефон. Не думаю, что это мне — кто будет звонить служивому человеку в будний день?

— Алекс, вам телефонируют! — застучала костяшками в дверь Полина Васильевна, воспитанница давно ушедшего в небытие пансиона благородных девиц.

Звонил Меркулов. Ему, видите ли, показалось, что мне хочется приехать в прокуратуру, причём немедленно. Вот тебе и кофе по-турецки, товарищ Турецкий.

Под пронизывающим юго-восточным ветром и моросящим дождём, смешанным со снегом, я шёл к новой станции метро «Арбатская» и, наперекор стихии, ощущал себя бодрым и сильным. Чувство одиночества отступало на задний план, дух поиска захватывал передовые позиции.

* * *

В вестибюле прокуратуры я стряхнул с себя капельки дождя, вдохнул аппетитный запах жареных пирожков, исходящий из столовой, расположенной в полуподвале. Устоять было невозможно — я быстро спустился в столовую, купил два пирожка: один — с капустой — проглотил тут же, не отходя от кассы, другой — с мясом — дожевал, пока поднимался по лестнице на третий этаж. Тронул ручку дверей кабинета Меркулова.

— Полковник, не стройте из себя целку! — донёсся из-за двери чей-то разъярённый голос.

Ну что ж, вполне интригующее начало. Я нерешительно шагнул в кабинет. По кабинету, словно цапля по берегу озера, выхаживал полковник госбезопасности. На диване, развалившись, сидел плотный генерал с эмблемой внутренних войск в петлицах шинели. Это его голос звучал негодованием в верхнем регистре. Меркулов неопределённо махнул мне рукой — мол, располагайся, где сможешь. Сказав «здрасте», я уселся на подоконнике. Генерал глянул на меня, как на мебель, и продолжал орать:

— Как это вам ничего не известно о решении вашего начальства перекрыть доступ на ярмарку, вашу мать? Мои дзержинцы действовали правильно, согласно инструкции!

Значит, этот краснолицый генерал и есть командир знаменитой эмвэдэшной дивизии имени Дзержинского.

— Не знаю, товарищ генерал, по какой инструкции действовали ваши болваны, но операцию по поимке Ракитина они провалили, — полковник помолчал и добавил, — вашу мать.

Генерал покраснел ещё больше и, вскочив с дивана, как петух, налетел на полковника, выкрикивая при этом исключительно непечатные слова. Полковник, хотя и занял оборонительную позицию, матерился в ответ с не меньшим усердием. Я корчился на своём подоконнике от еле сдерживаемого смеха. Ну и дела, товарищи из органов явно вышли из берегов. Где же хвалёная чекистская выдержка?

Меркулов уныло переводил взгляд с одного на другого, левой рукой подперев голову, а правой играя металлической крышечкой от письменного прибора. Наконец ему, видимо, это здорово надоело — он с силой хлопнул крышечкой о мраморную подставку:

— Успокойтесь, товарищи командиры! Картина мне ясна. Вы, товарищ Павлов, — обратился он к кагэбисту, — вели своего американца, ничего не зная о Ракитине. А вы, товарищ Флягин, выполняли инструкцию, полученную от определённой службы КГБ, и на час задержали доступ зрителей в павильоны, не так ли? Теперь американец, возможно профессиональный шпион, спокойно уплывает завтра к своим капиталистическим акулам; портфель, которого он дожидался, исчез; Ракитин убит, его дама сердца тоже; убийцы спокойно разгуливают по Москве, если ещё не укатили на заслуженный отдых в Гагры или… Ниццу. Так что операцию по обезвреживанию врага, товарищ полковник, выражаясь языком чекистов, вы просрали.

Ух, как полковник взвился при этих словах! А Меркулов, как будто бы потеряв интерес ко всей этой истории, стал копаться в ящике стола, выуживая оттуда различные бумажки. В комнате воцарилась напряжённая тишина. Наконец он нашёл бланки протокола допроса свидетелей и раздал их чекистам, коротко бросив при этом:

— Запишите свои показания.

Генерал и полковник, словно школьники, склонились над столом. Писали они долго, я как дурак все сидел на подоконнике, а Меркулов чистил стол.

Откровенно говоря, я не совсем понимал, что происходит. Что за американский шпион? При чем здесь «наши» убийства? Ведь дело Меркулов передал в прокуратуру Сокольнического района по территориальности? И тут я заметил, что в кабинете моего начальника произошла некоторая пертурбация: столик с графином переехал в дальний угол, а ненавистный мне фикус занял центральное положение у окна. Я даже присвистнул вслух от своей догадки, чем чрезвычайно испугал товарищей из органов. Дело в том, что у Меркулова начинается реформаторский зуд, как только он получает в своё производство новое серьёзное дело. Очередная перестановка в кабинете явно свидетельствовала, что Меркулову (и, естественно, мне) предстояло расследовать дело о двойном убийстве — Ракитина и его подруги.

Самодопрашиваемые, наконец, закончили свою писанину, шлёпнули листки на стол перед Меркуловым и, отдав нам честь, чеканя шаг, вышли из кабинета. В ту же секунду заверещал селектор, и голос секретарши городского прокурора произнёс:

— Следователь Меркулов, вы просили засекретить дело Ракитина? Вас ожидают прокурор Москвы товарищ Мальков и начальник отдела по надзору за органами безопасности товарищ Фунтов!

Меркулов провёл по микрофону селектора несколько раз карандашом, что на его языке означало — сейчас буду. Он пробежал глазами показания, одно сунул в папку, а второе кинул на мой стол и быстро вышел из кабинета. Потом так же быстро вошёл обратно, вытащил из пишущей машинки лист, бросил одну из его копий на мой стол, сделал носом и пальцами движение — «пока, мол, я у Малькова буду заниматься глупостями, займись делом» и на этот раз ушёл надолго.

Я быстро прочитал машинописный текст:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(о соединении уголовных дел)


Следователь по особо важным делам Мосгорпрокуратуры Меркулов, рассмотрев материалы уголовных дел, возбуждённых по факту убийства гражданина Ракитина и неустановленной следствием женщины, руководствуясь ст. 26 УПК РСФСР, —


ПОСТАНОВИЛ:


1. Принимаю во внимание указание Генерального прокурора СССР, поручившего лично мне расследование убийств, — принять оба дела к своему производству, засекретить их, присвоив гриф «сов. секретно» и вести следствие по спецправилам расследования секретных дел.

2. Ввиду того, что оба преступления связаны между собою, — соединить их в одном производстве.

3. Поскольку расследование вышеуказанных преступлений представляет значительную сложность, создать следственную бригаду в составе К. Д. Меркулов (бригадир), В. С. Грязнов (сотрудник МУРа) и А. Б. Турецкий (стажёр следователя).


Следователь по особо важным делам

Советник юстиции К. Меркулов

Вот тебе и территориальность! Значит, Меркулова вызвал к себе Генеральный прокурор Рекунков, с утра пораньше. Но обычно прокуроры и следователи не торопятся принимать к расследованию нераскрытые убийства. Это дело нашей милиции — Московского уголовного розыска — искать убийц, прокуратура же собирает доказательства, изобличает преступников и направляет дело в суд. Дело пахло керосином, если её сиятельство партия взяла это дело на контроль. Да, кстати, что там написал этот полковник из КГБ?

«Я являюсь начальником 3 отдела УКГБ по гор. Москве и Московской области. Наше подразделение занимается иностранцами, устанавливающими контакты с москвичами.

В гостинице „Белград“ в течение трёх недель проживал приехавший для сбора материала о жизни советского общества американский журналист Збигнев Подгурский (друзья зовут его Бигги). С момента его приземления мой отдел вёл и разрабатывал его маршрут. Сам того не зная, Подгурский делал то, что хотели мы: встречался с людьми, которым мы подкладывали информацию для его книги, обедал за столиком с микрофоном, спал с „нашей“ женщиной. Она и сообщила мне, что 17 ноября у Подгурского встреча на ярмарке в Сокольниках.

Мы не знали человека, вступившего в контакт с американцем, поэтому мы шли от Подгурского. Мы решили проследить за этой встречей, но не придавали ей большого значения — многие московские фарцовщики пытаются сбыть свой товар иностранцам, и лучшего места для этой цели, чем сокольническая ярмарка, не сыскать.

Мы бы все выяснили, если бы этот человек дошёл до Подгурского, но они не встретились. Лишь сегодня мы узнали, что этим человеком был ответственный сотрудник Внешторга Ракитин. Конечно, тут скрыта загадка — почему такой человек, как Ракитин, пошёл на встречу с Подгурским? Непредвиденное обстоятельство спутало наши карты: мы ждали этого человека внутри, то есть на ярмарке, и не знали, что КГБ Центра отдаст внезапное указание руководству дивизии Дзержинского — задержать на час доступ людей на ярмарку. Это обстоятельство привело к тому, что мы не только упустили Ракитина и его портфель, но и как бы допустили его убийство.

Завтра, 19 ноября, Подгурский покидает пределы СССР. Мы договорились об этом с МИДом. Пока же мы следим за каждым его шагом: помимо микрофонов и телекамер в его номере, мы установили инфракрасные фотоаппараты, которые фиксируют любое его действие даже в полной темноте.


Протокол записан собственноручно.

Павлов».

Что-то не нравилось мне в этом объяснении. Не нравилось — и все. Хотя и смахивало на боевик. В голове вертелось пять тысяч вопросов. Но я знал, что Меркулов терпеть не может детской игры в почемучки. Так было и на этот раз. Он вернулся в кабинет, безмолвно дал мне подписать допуск и стал напяливать на себя пальто.

— Едем в морг на опознание.

— А… — я было раскрыл рот, толком не зная, что спросить, и потому замолк на полуслове.

Меркулов засмеялся:

— Вот именно, Саша, «а». Оставим все вопросы открытыми. — Меркулов вытащил свой «Дымок», присел на край стола, закурил. — Похоже, товарищ Турецкий, мы вляпались с вами в хорошее дерьмецо.

— Повторите, Константин Дмитрич, слово не понял! — весело сказал я.

2

Первая Градская больница расположена в самом начале Ленинского проспекта, между Нескучным садом и Министерством высшего образования, морг занимает в ней полуподвальное помещение в шестом корпусе. Когда подходишь к корпусу, не замечаешь никаких особых примет, если не считать трёх фургонов-труповозок в глубине двора. Иногда можно увидеть катафалк — чёрный автобус, увозящий покойника в мир иной. Задние дверцы всех этих спецмашин сейчас открыты: при каждом удобном случае служащие стараются выветрить неистребимый трупный запах.

Несмотря на плохую погоду, во дворе нас ждали. У дверей с табличкой «Посторонним вход воспрещён» стояли двое — женщина лет за сорок и парень лет восемнадцати. Я понял — Ракитины. Они были удивительно похожи друг на друга — высокие, светлоглазые. Ракитина была, видно, в молодости красивой бабой, она и сейчас была ещё ничего, только засушенная какая-то, а обильная косметика не могла скрыть глубоких морщин. Чёрная шляпка с вуалеткой, хотя и подчёркивала элегантность всего костюма, усугубляла старомодность её облика. Ракитина сделала шаг нам навстречу:

— Здравствуй, Костя! Смотри, я сразу тебя узнала, а ведь столько лет прошло! Господи, вот ведь где пришлось свидеться!

— Здравствуйте, Виктория Ипполитовна, Вика! — Меркулов поцеловал протянутую для приветствия руку.

Это что за новости? Откуда он её знает? А мне ведь ничего не сказал!

— Неужели, Костя, это правда, Витя убит? Как только ты позвонил, мы с Лешей сюда бросились. Машина нас ждёт на Ленинском проспекте. — Ракитина говорила несколько манерно. — Пойдёмте скорей, я должна на него посмотреть! — и она кивнула в сторону морга.

Сын взял её под руку, с нежностью заглянул в лицо. Меркулов смерил их долгим взглядом, сказал сочувственно:

— А вы выдержите, Виктория Ипполитовна?

Вместо Ракитиной ответил её сын:

— Мама выдержит! Мама все выдержит!

И мы пошли по гулкому больничному коридору, который вывел нас в анатомический зал. Несмотря на конец дня, за сепарационными столами работали патологоанатомы. Один из них — двухметровый лысоватый блондин, больше похожий на метателя молота, чем на врача, отделился от стола и, как был — в окровавленном фартуке и резиновых перчатках, — подошёл к нам.

— Завморгом доцент Живодёров! — представился он. — Чем могу?

Я стал лихорадочно вспоминать, где это я совсем недавно слышал эту фамилию, на удивление «гармонирующую» с профессией патологоанатома? А-а, этот «сиплый» вчера в милицейской курилке рассказывал, что эксперт Живодёров осматривал скелеты в «замке Берия»…

Живодёров между тем, сощурив близорукие глаза, сказал:

— Костя! Сколько лет, сколько зим! Извини, брат, не признал сразу — богатым будешь!

Он, по-моему, собирался потрепаться с Меркуловым о минувших днях, но тот, кивнув на Ракитиных, перебил и спросил официально:

— Олег Всеволодович, покажи-ка нам мужчину из Сокольников, он числится за Счастливой.

Живодёров нисколько не обиделся и повёл нас за собой. Наша похоронная процессия перешла в соседний зал. Там на цинковых столах лежали трупы, прикрытые ветхими, списанными простынями с чёрным клеймом «1-я Гр.». Столов было двадцать или больше. Я покосился на Ракитину — она держалась молодцом. Дойдя до середины второго ряда, Живодёров безошибочно сориентировался и, взявшись за угол простыни, плавным движением отвернул её. Без кровинки в лице Ракитины неотрывно смотрели на покойника. Не шелохнувшись, Виктория Ипполитовна прошептала посиневшими губами:

— Это он…

Глаза её были сухими.

Живодёров пропустил вперёд молодого Ракитина, тот сделал несколько шагов и стал медленно опускаться на пол.

— Саша! — почти закричал Меркулов, стараясь удержать длинное беспомощное тело парня. — Отведи их в ординаторскую, пусть придут в себя.

3

Ракитины жили в знаменитой высотке на Площади Восстания. Этот и ещё шесть небоскрёбов были построены по личному указанию товарища Сталина на семи холмах Москвы и по замыслу диктатора должны были увековечить его эпоху.

Семья Ракитиных занимала огромную пятикомнатную квартиру, оформленную по последнему слову жилищной техники. «Ничего себе живут! — подумал я. — Такую хату только в кино показывать!»

— Вы не обидитесь, если я вас приму на кухне? Мы и в лучшем времени любили здесь посидеть, посудачить.

— Для москвичей кухонный разговор — первое дело, — успокоил её Меркулов.

— Только у нас правило — в квартире не курить, вы уж меня извините, — Виктория Ипполитовна даже чуть-чуть закокетничала, Лёша же посмотрел на неё с укоризной.

Ну, я вам скажу, это была кухня! Я таких гарнитуров даже на выставках заграничной мебели не видел! Овальный стол из чёрного дерева, покрытый красным стеклом, окружали шесть того же дерева стульев с красными бархатными сидениями. Огромный холодильный шкаф красного цвета, чёрные кафельные стены. Хитро инкрустированные бесчисленные шкафчики для разной утвари. Меркулов осторожно отодвинул стул, я храбро последовал его примеру.

Пока Виктория Ипполитовна ставила на стол атрибуты чаепития, они с Меркуловым вспоминали милые подробности из их стародавней дачной жизни. Меркуловская семья жила в посёлке старых большевиков в Кратово по соседству с Воеводиными, родителями Вики. Дед её был последним из могикан ленинской гвардии. Он умер лет пять назад, и его именем названа одна из старо-арбатских улиц…

— Значит, Костя, ты в прокуратуре служишь? А мы все, признаться, думали, что ты в деда. Станешь, как и он, академиком, по аэродинамике или физике. А ещё говорят — гены! Вот у вас в семье одни технари, только ты гуманитарный окончил. И в высоком чине? — Ракитина указала на две крупные звезды в бархатной петличке Меркулова.

— Советник юстиции. Что-то вроде подполковника, — Меркулов сказал это немного пренебрежительно.

— Что ж, это порядочно для твоих-то лет.

Ракитина отпила чаю. Воцарилось неловкое молчание.

— Да, в самом деле, Костя, — встрепенулась Виктория Ипполитовна, — о чем это мы? «Бурьяном заросли дороги юных лет…»

Ну и железная баба! Моя маман на её месте давно бы в обмороке валялась, а эта стихи декламирует!

— Константин Дмитриевич, могу я вам задать один вопрос? — наконец-то мы услышали Лёшин голос.

— Ты можешь, Алексей, задать нам столько вопросов, сколько хочешь. Но боюсь, дорогой, что ответов у нас нет. Пока нет.

— Значит, вы не знаете, кто убил отца?

— Нет, не знаю. Не знаю — кто, не знаю — почему.

Молодой Ракитин тоже был немножко старомоден — вежливый, воспитанный, не по годам серьёзный. Но мне он нравился. Во всяком случае гораздо больше, чем его мамаша. Лёша прокашлялся и спросил снова:

— Если я вам смогу быть полезен — (мне показалось, что он сейчас скажет «милостивый государь»), — если я вам могу быть, чем-нибудь полезен, Константин Дмитриевич…

— Мы будем иметь это в виду, Алексей. Держи связь вот с Сашей, Александром Борисовичем Турецким, то есть запиши номер телефона.

Лёша сказал:

— О-кей, — и достал из кармана записную книжку и «паркер». При этом он от волнения, что ли, опрокинул чашку с чаем на скатерть.

Ракитина зашипела:

— Безрукий! Помощник какой выискался! Иди в свою комнату и сидим там, если вести себя не умеешь.

Лёша встал из-за стола и, на ходу дописывая номер телефона, сказал:

— Извините. Я пойду. Всего хорошего. — Заглянув матери в лицо, добавил: — Успокойся, мама.

Виктория Ипполитовна была прежней — сдержанной и надменной.

— Вика, может быть, вы расскажете нам немного о Викторе Николаевиче, о его работе, знакомствах, интересах. Знаете ведь, как бывает, незначительная с виду деталь может подсказать, что и где искать…

Ракитина сидела в кресле, сухая, строгая. Высокий гофрированный воротник белой блузки придавал ей сходство с английской королевой.

— Ну что ж, Костя, — она немного задержалась с ответом, — тогда я начну с самого начала, а вам судить, вам со стороны виднее.

Виктория Ипполитовна поставила локти на стол, подложила кисти рук под подбородок:

— Представьте себе, молодой человек, семью старых большевиков. — (Ага, понял я, она выбрала себе зрителя, так же, как театральный актёр предназначает игру одному человеку, когда хочет, чтоб его понял весь зал. Функцию последнего, впрочем, выполнял Меркулов.) — Мой дедушка, герой труда, член партии с дореволюционным стажем. Бабка работала в секретариате Крупской. Отец всю жизнь служил в военной разведке, был заместителем начальника ГРУ, сейчас он в отставке. По настоянию мамы я стала преподавателем английского языка. Я — доцент МИМО. Двадцать два года назад я познакомилась с Виктором Ракитиным. Он был моим студентом, и, надо сказать, очень способным. Потом стал моим мужем, тоже поначалу довольно послушным. Виктор из простой семьи, откуда-то из-под Майкопа. Поэтому на семейном совете решили — этот молодой человек — воск, из которого мы вылепим, что пожелаем. Одним словом, мы решили сделать ему карьеру… Сообща… Не просто карьеру, а большую карьеру… Вы понимаете, о чем я говорю?

Я не очень понял, но чтоб не уронить свой авторитет, кивнул — кому-кому, а мне-то уж все давно понятно!

— Для этого у Ракитина были все данные — из рабочей семьи, раз, в биографии ни пятнышка, два, и, конечно, наши связи, три. У Виктора две специальности, он металлург и внешнеторговец. Сам академик Бардин говорил папе, что у Виктора толковая голова. Он легко защитился, имел труды по бокситам, золоту, алмазам! И во Внешторге, куда его устроил папа, он быстро пошёл вверх. Поначалу Виктор многого добился. Его сделали начальником объединения. Потом начальником Главка, ввели в состав коллегии Министерства. А потом… потом что-то сломалось… — Тон Ракитиной немного смягчился, не было первоначальной навязчивой театральности в голосе и манере говорить. Прижав кончики пальцев к вискам и смотря в одну точку, она без подъёмов и спусков, словно для записи на плёнку, продолжила своё повествование.

Итак, Ракитина метили в заместители министра. Потом этот вопрос сняли с повестки дня, так как решили направить его в Вашингтон — советским торгпредом. Виктория Ипполитовна до ужаса была рада — кому ж из советских людей не хочется побывать в Америке, да ещё с её английским. Однако это назначение не состоялось, неизвестно почему. От огорчения она слегла даже в больницу — у неё начались эти приступы, которые теперь повторяются чаще и чаще. Виктор отмалчивался или давал невразумительные ответы на её вопросы. Тогда Виктория обратилась к папе, а тот к своему приятелю — начальнику управления кадров Внешторга, бывшему комитетскому генералу. И то, что удалось узнать семье Воеводиных о Ракитине, привело их в ужас.

Формально к Ракитину прицепились за какое-то «алмазное» дело. Но на самом деле вопрос был значительно глубже. Он не соглашался с какими-то планами или директивами, исходящими непосредственно из ЦК и Политбюро, выступал на разных совещаниях, вплоть до ЦК и Совмина, и как «упрямый осел» отстаивал свою точку зрения о необходимости коренной перестройки внешнеторговых организаций за границей, призывал к сохранности, а не к разбазариванию народного достояния и прочее. У него даже нашлись последователи в академии наук и стратегических институтах, планирующих по заданию ЦК и КГБ всю внешнеторговую работу.

Все это было действительно интересно послушать, но с моей точки зрения не имело ни малейшего отношения к убийству, да ещё таким допотопным способом. Ну, подался, положим, Ракитин в инакомыслящие, так у нас для этой цели психушки ещё имеются. Но чтоб человека к осине проволокой за это прикручивать — никогда не поверю.

— Наверху решили, — Виктория Ипполитовна указала длинным накрашенным ногтем в потолок, — что это — ревизионизм, и Вите приписали политическую близорукость и даже приклеили ярлык — знаете, как у нас это бывает — «Антипартийного националиста»! После такого разноса Витина карьера, конечно, полетела под откос, а могло быть ещё хуже, если бы не папины связи.

Виктория Ипполитовна вдруг резко встала из-за стола и с неожиданной тоской в голосе сказала:

— Что-то мы не по-русски, мужики, сидим. Давайте за упокой Витиной души выпьем!

Она достала откуда-то с верхней полки буфета фарфоровую запечатанную бутылку рябиновой настойки на коньяке, редкость в наши дни необыкновенную.

— Мы эту «Рябину» с Витей купили в день нашей регистрации. Решили, разопьём в день серебряной свадьбы.

Ракитина разлила коньяк по хрустальным рюмкам и, сказав: «Пусть земля ему будет пухом!» — первая залпом выпила. Потом тут же налила себе вторую и так же быстро отправила её в рот. Она расстегнула высокий ворот своей шуршащей блузки и села обратно в кресло. Посидела, помолчала. Потом поднялась опять.

— Извините меня, пойду переоденусь, очень уж тяжко в этой сбруе.

Мы сидели молча. Потом мой начальник взял бутылку в руку, вопросительно взглянул на меня и, не дожидаясь согласия, налил нам ещё по рюмке.

— За успех безнадёжного дела! — я пытался казаться весёлым и находчивым.

— Можно и так, — ответил Меркулов задумчиво и звякнул своей рюмкой о мою.

Когда Ракитина вернулась в кухню, я её сразу даже не узнал: в чем-то длинном, с шалью на плечах; светлые волосы растрепались прядями по лбу. Она подошла к столу, налила себе ещё рюмку. Перед нами была русская баба, пьяная от вина и горя. Уже не обращаясь ни к кому, а просто жалуясь на судьбу, срывающимся от слез голосом она закончила монолог:

— Я ему всю жизнь посвятила, все думала — наступит наш звёздный час, а он так нас всех подвёл! Ведь я говорила: «Витя, забудь о государстве, все это красивые слова! Детский лепет! Оглянись — о каком народе ты говоришь? Где он? Разве эти люди в вонючих телогрейках, которые в провонявших электричках едут в Москву за продуктами, и есть твой народ? Так ты этому „народу“ не нужен! Ты о себе подумай! О себе не хочешь — о сыне подумай!» А он… А он все свое талдычил — «исходя из интересов России…» Вот и дождался благодарности! Доперестраивался, пока не придушили!

Ракитина нетвердой походкой подошла к буфету, достала пачку «Марлборо», закурила, жадно и глубоко затягиваясь. Бросила сигареты на стол, сказала отрывисто — «Курите!» Мы облегченно вздохнули. Я закурил, конечно, американские, а Меркулов полез за своим «Дымком».

Я мысленно прокручивал рассказ Виктории Ипполитовны и не находил в нем никаких ключей. Кроме того, по-видимому, Ракитиной не было известно про Подгурского. А, может, было? Но Меркулов, безусловно, понимал ситуацию не хуже меня, однако вопросов не задавал.

— Да что это я вам здесь плету? При чем тут все это? — Виктория вдруг заревела в голос. Слезы смыли остатки косметики с ее лица, оставив синие пятна вокруг глаз. — Из-за бабы его убили, из-за бабы!

Я даже поперхнулся дымом от неожиданности. А Меркулов весь напрягся, взял Ракитину за руку и настойчиво так спросил:

— Из-за какой бабы, Вика?

— Это у него надо было спросить! Из-за какой? Да мне эти его шлюхи вот здесь сидят! А им разве Виктор был нужен? Его деньги и подарки из-за границы! Сучку свою с кем-то не поделил — вот и все! Мне за свою жизнь цветка не купил, а этой балерине корзины роз посылал!

— Какой балерине, Вика? Успокойтесь, Виктория Ипполитовна. Какой балерине? — Меркулов все держал руку Ракитиной и тихо, но упорно настаивал на ответе.

Но я видел, что это дохлый номер. Виктория впала в невменяемое состояние, она твердила одно и то же:

— Корзины роз, а мне ни цветка, ни букетика, а ей — корзины…

Из своей комнаты выглянул встревоженный Леша. Меркулов поманил его указательным пальцем:

— Попробуй успокоить мать, Алексей. Ей-Богу, ей сейчас несладко.

— Не беспокойтесь, Константин Дмитриевич. Мама у меня все выдержит, — опять сказал Леша, как и тогда, в морге. — Давайте, я вас провожу.

Мы оделись и, тихо прикрыв за собой дверь с позолоченной табличкой «В. Н. Ракитин», вышли из квартиры. Из-за двери все ещё слышался ослабевающий голос Виктории Ипполитовны:

— Слышишь, Лешка, ни цветочка…

4

В сгустившихся сумерках моросил противный дождь. Мы вышли из ракитинского небоскреба, обогнули витрину гастронома. За толстым стеклом сверкали глазурью гигантские окорока, таращили глазки тетерева, осетр с акулу величиной величаво взирал с огромного блюда. Очень противно было смотреть на всю эту несъедобную бутафорию, когда в магазинах не достать селедочного хвоста.

Мы спустились по ступенькам к тротуару и пошли к троллейбусной остановке на Садовое кольцо.

Внезапно Меркулов остановился и вытащил из кармана шинели какой-то бумажный комок, расправил его, сделав несколько шагов к фонарю. Это был листок, вырванный из школьной тетради. Крупным, детским почерком было написано: «Ее зовут Валерия Куприянова». Меркулов остолбенело смотрел на меня. Я сказал:

— Леша.

Меркулов поискал глазами телефон и, обнаружив его на углу Садового кольца возле будочки чистильщика обуви, быстро направился туда:

— Соедините меня с Романовой… Шура? Привет, снова Меркулов. Еду к тебе. Со стажером. Пока выясни все о Валерии Куприяновой. Она балерина. Как найдешь, вези к себе на Петровку.


Начальник второго отдела МУРа Шура Романова встретила нас как дорогих гостей — с ходу заставила выпить «по капельке» — тонкому двухсотпятидесятиграммовому стакану водки и закусить ириской. Меркулов принял стакан шутя, только кадык заходил на шее. Я принимал свою «капельку» в три приема, со стоном и позывами возврата, перепугав этим Шуру насмерть. Она бросилась к сейфу за НЗ — неприкосновенным запасом нежинских огурчиков в нераспечатанной банке, предназначенных для закуса одному лишь начальнику МУРа.

Подполковник милиции Александра Ивановна Романова — вылитая императрица Екатерина Вторая, только в милицейской форме: невысокая, ширококостная, с волевым подбородком и удивительно молодыми васильковыми глазами. Она единственная женщина в Москве — начальник отдела уголовного розыска. Ей и поручено разыскать убийц по нашему делу.

— Не пойму я этого Ракитина — зачем ему спонадобилось встречаться с американцем у всех на виду — на ярмарке? — говорит Шура певуче, с заметным южным акцентом, к месту и не к месту пересыпая речь беззлобным матюжком. — Во-первых, он, как сотрудник Внешторга, был допущен к разной официальщине, к приемам там, банкетам. Он запросто мог встретиться с этим Подгурским и в ресторане, мало ли где… Чего его на ярмарку потянуло?

— Он не хуже нас с тобой, Шура, понимал, — пожал плечами Меркулов, — что во всех этих злачных местах ведется слежка и прослушивание разговоров. Не мне тебе рассказывать, что по Москве вмонтировано до ста тысяч подслушивающих устройств — и в квартирах, и в официальных помещениях, даже в сортирах. А там, в Сокольниках, на природе за всеми не уследишь, ни ног, ни ушей не хватит. Толпа — лучшее место для шпиона! Но — шпион ли Ракитин? В КГБ мне ответили, что данными о его шпионской деятельности они не располагают.

— Слышь, Костя! А ты у чекистов шукал, чего конкретно эта шалава говорит? Ну та, которую они американцу подложили…

Ну, Шура! Не моргнув глазом, такое загнуть может!..

Меркулов поднял на Романову смеющиеся глаза:

— «Шукал», товарищ подполковник! «Шалава» сказала «хозяину», что о сути ничего не знала, знала только — будет встреча. «Колонуть» на это своего «фраера» она не смогла. Так они отвечают…

— … «Они отвечают», — передразнила Меркулова Шура, — а ты кто? Следователь или… Ты что, сам ее допросить не мог?

Меркулов засмеялся:

— А сама-то ты, Шура, рассекретишь хоть одного своего агента? То-то… Мне в ее допросе отказали.

— Ему отказали! Мне черта откажут! Я эту блядину так заловлю на какой-нибудь компре, вытащу из-под какого-нибудь чернозадого — она у меня, сука, сама расхомутается! — чувствовалось, что Шура здорово надралась.

Время шло. Глаза у меня прямо слипались от выпитого. Никаких сведений о балерине Валерии Куприяновой не поступало. Меркулов с Романовой между тем продолжали в том же духе, подводили итоги первых шагов в расследовании, ругали КГБ.

— Э-эх, не сидеть бы нам сейчас с вами здесь в полночь, если бы эти дети и внуки Дзержинского не были бы такими засранцами, — резюмировала Шура.

— Нет, правда, Константин, — и она кинула себе в рот ириску, — мои ребятишки делают подобную работенку намного профессиональней, чем хваленые чекисты! И причем за полцены! — Без паузы она добавила: — Чего ты там стоишь, входи, Артур.

Я повернул голову — в дверях стоял высоченный, косая сажень в плечах, красавец-брюнет лет тридцати двух в костюме с иголочки.

— Мой зам — Артур Андреевич Красниковский, — представила вошедшего Романова. — А где ж твоя балерина?

— Дело в том, что она пропала, — начал Красниковский, — не явилась на утреннюю репетицию «Золотого века». На вечерний спектакль «Айболита» тоже не пришла, пришлось экстренную замену произвести — пригласили девочку из балетной школы Большого театра, роль Варвары уж больно дефицитная, никто кроме Куприяновой не исполняет… — и Артур вытащил из нагрудного кармана красочный театральный буклет — недельную программу МОЗТК — Московской Объединенной Зрелищно-Театральной Конторы.

Я вскочил со стула. У меня даже хмель прошел, когда я увидел на обложке нашу «спортсменку», убитую в гостинице «Центральная» прошедшей ночью. На снимке известного театрального фотографа Шапиро Куприянова была ещё вполне живой — со смешными буклями, в цветном переднике и со шваброй в руках…

— Что и требовалось доказать, — устало произнес Меркулов. — Завтра проведешь опознание, — сказал он, обращаясь ко мне, — будем считать это твоим вторым днем отгула.

5

19 ноября 1982 года


«Следователи прокуратуры! Как правило, вам приходится заниматься сложными делами. Но знайте, путь к ИСТИНЕ часто лежит не только через тугой узел тщательно Замаскированных преступлений…» Мы, молодые следователя, сидим в темном зале Мосгорпрокуратуры и смотрим учебные фильмы Центрнаучфильма. У меня немножко побаливает голова и муторно в желудке от вчерашних Шуриных «капелек». Назидательный дикторский голос продолжает: «Путь к ИСТИНЕ лежит сквозь чащу хитросплетений так называемых мелочей, непростительных промахов и трагических ошибок…» Все это, конечно, ежу понятно. Рядом со мной сидит Танечка Зернова, хорошенькая дочка управделами Совмина, и строит мне глазки. Я делаю вид, что не замечаю ее усилий, тем более, что сзади меня занял место мой князь Меркулов, которому поручено руководить просмотром этой бузы.

Две первые новеллы, по которым снят фильм, документальные. Третья новелла — игровой фильм, и, хотя играют какие-то второразрядные актеры, сделан он здорово. Смешно. На экране возникает сберкасса на Плющихе. Низенький плотный милиционер, стоя на посту, задумчиво и усердно ковыряет в широком носу. Доковырять ему не дают — камера выхватывает две фигуры в масках; выстрел — милиционер падает. Затем — внутренний зал сберкассы. Крупным планом сварочный аппарат, которым труженики в масках вскрывают сейфы. Пачки денег исчезают в холщовых мешках. Закончив «дело», довольные преступники выходят на улицу, вскакивают в поджидающее их такси и вихрем уносятся в сторону Бородинского моста… Появляется другая группа людей — следователи в сопровождении многочисленных экспертов, понятых, собак, милиционеров и начальников этих милиционеров. Все дружно заметают следы, оставленные преступниками: топчутся у дверей, разбрасывают всюду свои окурки и совершают другие криминалистические промахи. Особенно старается один следователь, явно подыгрывающий под Чарли Чаплина. Вот он осматривает сейф и держится при этом за его ручку именно в том месте, где четко проступает чернильный отпечаток чьего-то пальца, находит на полу перчатку и двумя пальцами брезгливо отправляет ее в мусорную корзину…

Какая-то неясная тревога закрадывается мне под куртку. А может, это просто неполадки с желудком? Но я уже почти знаю, что это…

Следователь на экране продолжал «трудиться», отдавая уборщице авоську с арбузом, найденную на окне, а я уже пробирался к выходу. Хорошенькое у меня, видно, было выражение лица, если Танечка вскрикнула на весь зал:

— Что с тобой, Турецкий? Тебе плохо?

Матерь Божия! Плохо, да ещё как! Да этот «Чарли Чаплин» просто гениальный Шерлок Холмс, по сравнению с вами, кретин лейб-гвардии дебильного полка Александр Турецкий! Покрывшись испариной, я пулей пронесся по коридору, съехал вниз по перилам, выскочил на улицу и стал, растопырив руки, как бабочек, ловить такси. Окрутив меня ледяной водой, возле остановился черный красавец ЗИЛ, и лоснящаяся физиономия спросила:

— Тебе куда, малый? Если в больницу, то не повезу!

«Левак» доставил меня за трояк в гостиницу «Центральная». По дороге он пытался оправдать повышенный тариф — мол, начальники теперь их подзажали, не дают сшибить монету, как раньше… Я его не слушал.

На ходу доставая алое удостоверение, я побежал искать дежурного администратора гостиницы. Этого желтоволосого франта примерно моих лет я нашел в буфете на втором этаже за чашечкой кофе. Осипшим от волнения голосом я объяснил, что мне необходимо произвести повторный осмотр 547-го номера, где позавчера был найден труп женщины. Только что, мол, выяснилось, но это строго между нами, она была знаменитой балериной! Ша! Давайте ключи, понятых и шагом марш за мной!

Желтоволосый понял все с полуслова — не первый день в контакте с органами. Взял связку ключей, крикнул на бегу «Митрофанова, вперед!» и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался вверх по лестнице. Я и миниатюрная, как статуэточка, Митрофанова понеслись за ним по этажам, словно стая гончих, забыв почему-то о наличии лифта.

Увидев нас, дежурная по пятому этажу изменилась в лице и попыталась создать непроходимую оборону. Франт-администратор отстранил ее, повернул ключом в замке, и мы буквально вломились в номер.

Первое, что мы увидели, и что заставило нас застыть на месте от изумления, было чья-то голая задница. Я даже забыл на мгновенье, зачем пришел. «Задница» вскочила с пола и обернулась хорошеньким испуганным существом лет пятнадцати. Другое испуганное существо — с черными усами, в габардиновом пиджаке, при орденах и медалях и, пардон, спущенных брюках, — замерло в неестественной позе в кресле у окна, обнажая миру могучие достоинства мужской красоты.

Кто-то по-поросячьи завизжал (я не сразу осознал, что это был администратор), дежурная заревела в голос, а невозмутимая Митрофанова стала звонить в милицию.

Но мне было уже не до этой катавасии — я увидел это — черную лакированную записную книжечку, мирно покоящуюся на черном лакированном подлокотнике второго кресла в углу комнаты, там, где я ее оставил в ночь, выезжая для осмотра места убийства «спортсменки». Тогда я обнаружил эту злополучную книжечку между сиденьем и спинкой дивана. Как она туда попала — одному Богу было известно, но факт тот, что преступники ее не нашли. Потом я положил эту штуку рядом с собой, на ручку кресла, намереваясь внести ее в протокол, и… начисто о ней забыл… Стараясь держать книжку за ребро, чтобы не оставить своих отпечатков, я осторожно перелистал листочки цвета слоновой кости. В книжке была одна-единственная запись, на букву «Л» — «Леся — 15 р». Ну это была детская шарада, решение которой не только не составляло труда (балерина или одолжила какой-то Лесе, вероятно, Олесе, или взяла у той взаймы 15 рублей), но и ничего не давало для следствия. Зато на первой странице было выведено: Куприянова В. С., Сретенский пр, д. 13, кв. 15, тел. 211.44.85.

У меня с собой не было протокольного бланка; я подошел к столику дежурной и вырвал лист из какого-то журнала. Занятый своими «раскопками», я и не заметил, что комната наполнилась милицейскими чинами разных рангов. Мои понятые были отвлечены более интересным для них событием в 547-м номере, и мне пришлось ждать, пока они разделаются с милицейским протоколом, который гласил:

«Жургаев Эргаш, завотделом агитации и пропаганды Ферганского обкома партии Узбекистана, прибывший в служебную командировку в Москву на совещание в ЦК КПСС по вопросам идеологии, вел себя аморально и совершил мелкое хулиганство, а именно: дав 50 руб. в виде взятки дежурной по этажу Силкиной А. М., привел в предоставленный ему на час номер случайно встреченную у Центрального Телеграфа несовершеннолетнюю Майю Розову, 15 лет, ученицу 8 класса 185-й школы столицы, и, пообещав подарить ей бирюзовое колечко (стоимостью 15 руб.), совершил с нею половой акт в извращенной форме, но был изобличен и схвачен на месте правонарушения бдительной администрацией гостиницы „Центральная“…»

Насчет «бдительности» и «мелкого хулиганства» они явно загнули: за развращение малолетних полагается шесть лет тюрьмы. Но мне этот ферганский пропагандист был до фени.


Я вышел из здания и медленно побрел по улице Горького к Пушкинской площади. Я не пропускал ни одной телефонной будки — старался дозвониться до Меркулова, но тот как в воду канул. На опознание Куприяновой я не поехал — не знал, кому я должен был показывать труп. Обычно в морг возят отца, мать, мужа потерпевшей, а я даже не знал, живы ли ее родители и где теперь искать ее прежнего мужа. Я постоял перед телефоном-автоматом в вестибюле метро и нерешительно набрал Ритин номер.

— Да, — голос у нее равнодушный и спокойный. Я молчал. Рита резко сказала:

— Идиотство. — И так же резко повесила трубку.

Конечно, идиотство. Да и весь день был идиотский. Из-за этой записной книжки был потерян целый день, а может быть, и два. Если бы не забыл книжку, то мы знали бы имя балерины уже в первый день, и кто знает, как бы все повернулось. Мне не терпелось покаяться в своих грехах перед Меркуловым. Естественно, я не ожидал от своего начальника приза за столь «блистательное» участие в осмотре места происшествия. Но в конечном результате, думалось мне, книжка не имеет никакой доказательственной ценности: подумаешь, одна-единственная, ничего не значащая запись!

Я позвонил на Петровку. Так, на всякий сличай.

— Эй, прокуратура-молодое дарование! — тенор Грязнова сорвался до дисканта. — Где вы там развлекаетесь? Два часа не могу ни до кого дозвониться! Мы тут, можно сказать, ваше дело раскрутили, а вы там загораете!..

«Дарование средних лет» ещё долго поливало прокурорских, а потом вдруг неожиданно предложило:

— Слушай, Сашок, жрать так охота — у меня есть подкожная двадцаточка, подваливай в «Нарву», я тебе все по порядку доложу. Как надзирающему прокурору…

6

Один день капитан Грязнов отсыпался, сегодня он уже шастал по нашим делам: с утра отправился на Смоленскую во Внешторг.

В управлении кадров Министерства внешней торговли СССР инспектора МУРа приняли демократично, без этих штучек: «зайдите завтра, у нас коллегия» или «посидите с пару часиков, мы принимаем делегацию Бангладеш!». Отложив все дела, начальник кадров, кагэбэшный генерал в отставке Рябенький пригласил нежданного гостя в кабинет и заперся с ним на целые полчаса.

Они хлобыстнули по рюмашке «Арарата» в экспортном исполнении, и Грязнов узнал следующее: Ракитин был хорошим работником, но он в чем-то здорово подвел свое начальство, и уже стоял вопрос о его увольнении. Но уволить его было трудно, так как он многие годы работал не только для ГРУ — военной разведки, но и для Управления «Т», которое в КГБ сейчас занимается разработкой стратегических проблем…

Рябенький хитрил, чего-то не договаривал, ссылаясь на секретность, но в конце концов выдал Грязнову выписку из заседания коллегии Министерства, из которой явствовало, что начальнику главка Ракитину В. Н. недавно был объявлен строгий выговор с последним предупреждением.

— Я хотел пробиться к Патоличеву, — оправдывался Грязнов, — но разве к министру проберешься? Помощники даже разговаривать не пожелали: с утра у него японские журналисты, в обед президент фирмы «Армко Стил», а к вечеру вызов в международный отдел ЦК.

И Грязнов виновато пожал плечами. Что ни говори, а интеллигентную работу нельзя поручать милиции. Вот оперативную — дело другое. Как бы в подтверждение этого умозаключения Грязнов рассказал мне, как он провел вторую половину дня.

…На два часа у капитана Грязнова была назначена встреча с майором Красниковским. К этому времени Артур знал почти все о владельце значка номер 10569 «Мастер спорта СССР», найденного Меркуловым в Сокольниках. Для этого Славе пришлось побывать на скатертном в Спорткомитете и в МГУ на Ленинских горах. Брать Игоря Волина, тренера ДСО «Наука», надлежало тихо, без спешки. А это означало, что «рыбку» следовало поводить, чтоб не спугнуть и не дать подготовить ложную версию.


…День Игоря Волина — руководителя секции самбо спортклуба Московского университета, был всегда рационально организован. Утром его «волга» несется на Центральный рынок за свежими продуктами. Часикам к двенадцати он ненадолго заглядывает в МГУ, где его помощники тренируют самбистов из студенческого спортклуба. Там он задерживается от силы на час-полтора. Днем его можно видеть на улице Ферсмана, в магазине «Березка», а вечером в клубе нумизматов на Шаболовке. Одним словом, жизнь быстротекущая, заведенная как часовой механизм, ему уже не повиновалась…

На улице Ферсмана стояло довольно много машин, но «волги» черного цвета с вмятиной на правом крыле там ещё не было. Красниковский и Грязнов приняли решение ждать. Они были уверены в агенте, который сообщил, что черная «волга» с вмятиной на правом крыле должна обязательно появиться. А пока сотрудники МУРа угрюмо наблюдали, как грузный гаишный капитан распоряжается на перекрестке. Пятница — бурный торговый день. Представители привилегированного слоя: дипломаты, высшие сановники министерств, технари, бывающие за границей, а также граждане, получившие наследство от зарубежных родственников, то и дело подъезжают в «валютку», торгующую, как известно, не на советские рубли, а только на валюту, в своих «волгах», «москвичах» и «жигулях», купленных на ту же валюту в магазине у Лужнецкого моста.

В три тридцать подъехала черная «волга»: вмятина на правом крыле. Из «волги» вышли двое. Один щупловатый, рыжий, одетый в кожаный пиджак и джинсы.

В этом месте рассказа Грязнов вдруг заливисто раскатился смехом:

— Не, Сашок, ей-Богу, я сам рыжий, видел рыжих, но такого увидел в первый раз, у него даже глаза рыжие! — довольный капитан отрезал себе шашлычка по-карски и продолжал.

Другой, высокий, плотный блондин явно спортивного склада. Несмотря на плюс пять, он уже в дубленке, в пыжиковой шапке. Они направились к дверям «Березки», и Артур Красниковский, руководивший операцией, негромко сказал: «А вот этот, в дубленке, нам и нужен!»

Посовещались. Грязнов подошел к гаишному капитану — нужна была его помощь.

Щуплый и высокий отсутствовали минут двадцать. Наконец вышли. Шли к машине не торопясь, без покупок. У высокого было спокойное лицо. Такой на вид уверенный в себе человек, что сразу и не решишься подойти. Им дали возможность сесть. Хлопнула дверца, и тут же возник капитан ГАИ. Высокий блондин нехотя вышел из «волги». Он был по-прежнему невозмутим. Капитан стал тупо изучать права — с водительскими правами у блондина все было в порядке. В этот момент подошел Грязнов. Так было условлено. Высокий блондин повернул бычью шею и уперся взглядом в муровское удостоверение — квадратно-красную книжку с оттиском герба страны. Оглянулся. Позади стоял плечистый Красниковский, в прошлом полутяж — бронзовый призер страны по боксу.

— Не волнуйся, коллега! — сказал боксер.

— А я и не волнуюсь! — ответил самбист.

— По приметам ваша машина похожа на ту, что значится в розыске, — объяснил Грязнов. — Придется осмотреть, а для этого съездить на Петровку.

— Осмотреть можно и здесь, — отпарировал невозмутимый блондин.

— Нам там удобнее, — не согласился майор Красниковский. Волин (это был он, Красниковский сверил по фотографии) молчал, задумавшись. Посмотрел искоса на всех троих, кивнул:

— Это, надеюсь, не надолго?

— Нет-нет, не надолго! — успокоили его разом все трое: гаишный капитан и двое муровцев. Трое вооруженных людей чуть побаивались этого крепкого самбиста: черт его знает, что он может выкинуть — все же мастер спорта! — вдруг окажет сопротивление, а кругом столько прохожих!

На Петровке, возле подъезда МУРа, Волин сам открыл у «волги» капот. Его попросили открыть и багажник. Он помедлил, но открыл. В глаза ударило ярко-зеленым и красным: несколько тугих упаковок с платками, по пятьдесят в каждой. «Это что?» — «Подарки родственникам». — «Не много ли родственников?.. А „дипломат“ ваш?» — «Мой». — «Не забудьте». Поднялись с понятыми на четвертый этаж — оформлять протокол. Романова предложила показать содержимое «дипломата». Волин медлил. Наконец решился — щелкнув замками, открыл крышку. Там лежали пачки денег, чеки для магазина «Березка» и… импортный пистолет с глушителем.

— Одним словом, учись работать, следователь! — сказал самодовольно Грязнов, заканчивая свой рассказ об успехах Второго отдела МУРа. Он закурил свою «Беломорину», выпустил длинную синюю струйку дыма, стряхнул пепел в чашечку из-под кофе и хмыкнул:

— Ну как, старик, неплохую операцию мы с Ариком провернули, неправда?

На веранде заиграл небольшой оркестр. Я кивнул головой, подтверждая — да, операцию вы, ребята, сварганили неплохо. Одна мысль, однако, мешала радоваться успехам Второго отдела: «Неужели Волин, мой университетский тренер по самбо — убийца?»

Я туже затянул свой галстук и спросил Грязнова:

— А где он теперь, тренер Волин?

Грязнов посмотрел на меня, как будто его заморозили, потом сказал медленно:

— Ты что? Его знаешь?

Я пожал плечами:

— Немного, в спортклубе встречались. Так где он?

— Волин там, где ему и надлежит быть. Во Внутренней тюрьме у нас на Петровке…

— А щуплый? — спросил я с интересом.

— Щуплый оказался случайным попутчиком. Его Волин лишь «подбросил» до «Березки». Щуплого мы отпустил и…

И Грязнов небрежным жестом кинул свою «подкожную» двадцатовку на блюдечко, где уже лежал счет.

7

20 ноября 1982 года


— …Мне тогда было лет тринадцать. Мать поставила варить гречневую кашу и предупредила — через полчаса снимешь и поставишь под подушку. А сама ушла на работу. Это было во время зимних каникул. Через несколько минут прибежал за мной одноклассник — идем «Карнавальную ночь» смотреть! Я, конечно, в ту же секунду забыл о существовании каши. — Меркулов затянулся своим, «Дымком» и продолжал. — Сидим мы в кинозале и смотрим «Новости дня». Нам не очень интересно — мы болтаем и шумим, зал-то полупустой. Вдруг я слышу, как диктор торжественно так произнес: «…а также Маршал Советского Союза Гречко!» Представляешь, как я испугался — сгорела, наверно, моя гречка! И правда, сгорела, — засмеялся Меркулов, — хорошо, что пожара не было. А ты говоришь — Чарли Чаплин, записная книжка. Это все, брат, мелочи.

Мы хохочем, но я вижу, как Меркулов поглядывает на часы — ждет результатов комплексной экспертизы по злополучной куприяновской книжечке, которую я всучил вчера Славе Грязнову для передачи в научно-технический отдел.

У нас «черная суббота», сегодня выходной, но мы ишачим. Составляем план расследования дела. Я склонился над своим довольно обшарпанным столом, Меркулов — над своим, сверкающим лаком.

Я впервые занимаюсь такой работой — студенческие семинары и прокурорская практика в счет не идут, все это была игра или халтура. Я метнул взгляд на Меркулова — он делает вид, что не замечает, как я сдрейфил, знай себе заполняет сводный месячный график-календарь. Время от времени он набирает какой-то телефонный номер — явно жене в больницу, но нарывается на частые гудки. В перерыве между этим занятием и составлением графика шеф открывает средний ящик письменного стола и пытается завести какие-то старые часы-луковицу, чем ужасно раздражает меня. По-моему, часы эти годятся только на помойку — стекло треснуло, а корпус, когда Меркулов его встряхивает, скрежещет, как ржавое железо.

Раскрыв широкую линованную тетрадь, изготовленную в типографии Прокуратуры СССР и озаглавленную «План расследования дела», в разделе «Возможные версии» пишу:

Версия первая: Ракитин и Куприянова убиты на почве ревности:

а) возможно наемными убийцами, подосланными женой Ракитина,

б) каким-либо мужчиной, ревновавшим Куприянову к Ракитину.

Версия вторая: Ракитин и Куприянова убиты с целью сокрытия другого или других особо опасных преступлений — людьми, опасавшимися, что потерпевшие раскроют их преступления.

Версия третья: Ракитин и Куприянова убиты с целью завладения ценностями — советской и американской валютой, неизвестными предметами, а также, возможно, записями, имеющими секретный характер…

А как у нас с доказательствами по каждой версии? И тут я в полном тупике. Дело в том, что доказательства у нас, надо прямо сказать, не подтверждают ни одной из моих версий и даже находятся с ними в полном противоречии. Я беру отдельный листок бумаги и начинаю чертить что-то вроде генеалогического древа: в крупных квадратиках я обозначаю номера версий, от них веду линии к другим квадратикам — поменьше — субъектам преступления, то есть лицам, их совершившим, и прямоугольничкам — имеющимся у нас доказательствам. Получается страшная картина: квадратики повисают в воздухе, а прямоугольнички образуют между собой замкнутый круг.

Меркулов мельком взглядывает на мое творчество:

— Занимаетесь программированием в свободное от работы время, товарищ Турецкий?

Меркулов потянул мою «блок-схему» к себе и довольно долго ее изучал. Я даже взмок от напряжения.

— Все правильно. Все правильно, Саша, — совершенно неожиданно для меня сказал он. — А логики нет и быть не может, потому что сами эти убийства — неправильные.

У Меркулова иногда бывают вот такие выражения, совсем вроде не по науке. Но я знаю, что он имеет в виду. На основании имеющегося у нас материала, этих двоих убивать вообще не следовало — «не было резону». Меркулов положил локти на стол и соединил ладони, как в молитве. У моего начальника этот жест означал крайнюю серьезность происходящего.

— Давай-ка, Александр Борисыч, не делая глубоких умозаключений, попробуем рассказать друг другу, что произошло.

…Виктор Николаевич Ракитин, начальник Главка Внешторга, работавший также на Главное разведывательное управление Генштаба Минобороны и стратегическое управление Комитета государственной безопасности, приходит в парк Сокольники, где в это время открывается ярмарка электронного оборудования, для встречи с американским журналистом Збигневом Подгурским. Он имеет при себе портфель (с секретными бумагами? ценностями? американской валютой?). Цель встречи неясна. Профессиональным шпионом Ракитин как будто бы не был — слишком уж большой оплошностью с его стороны было оставить у портье гостиницы записку для Валерии с именем американца. За Ракитиным следуют двое (следят? страхуют? преследуют?). Ему не удается встретиться с Подгурским, и через некоторое время его находят убитым жестоким способом. Портфель исчез. Вечером в гостинице «Центральная» убита балерина Куприянова, с которой, по всей вероятности, Ракитин находился в любовной связи. Убийцы ищут дубликаты чего-то, возможно, того, что было в портфеле. Арестован некто Волин, владелец значка «Мастер спорта», найденного на месте преступления. В багажнике его машины обнаружен пистолет с глушителем. В МУРе уверены, что Волин — один из убийц.

Меркулову же явно не нравится такое простое решение, остается ждать результатов различных экспертиз, вскрытий, допросов.

— Вот что, Саша. Не густо у нас с тобой получилось. Ерунда получилась, честно говоря. — Костя придавил в пепельнице окурок пальцем и тут же закурил другую сигарету. — Нам нужны контакты. Волина пока отдадим МУРу на откуп со всей остальной шантрапой. Нам нужны контакты, особенно Валерии…

Я понял, что Меркулов старается постигнуть логику преступников — те от Ракитина шли к Куприяновой. Значит, от балерины они пойдут (или уже пошли) по ее связям. Я где-то прочитал, что у преступника сто дорог, и он волен выбрать любую. А у следователя — только одна, та, которой прошел преступник. И мы с Меркуловым должны были нащупать эту одну-единственную тропу…

В дверь деликатно постучали, и в кабинет вошел капитан Вячеслав Грязнов. Он сиял, как олимпийский рубль: отутюженная серая шинель гладко облегала его долговязую фигуру, а узкие капитанские погоны отливали серебром.

— Товарищ стажер, разрешите обратиться к товарищу следователю! — шутковал Грязнов. — По указанию начальника МУРа прибыл в ваше наиполнейшее распоряжение!

Меркулов как типично штатский человек неуклюже приставил открытую ладонь к «пустой голове» и ухмыльнулся. Военного приветствия у него явно не получилось, он понял это сам и махнул рукой. Жест этот означал — чего уж там, Слава, проходи без церемоний, чувствуй себя у нас в прокуратуре, как дома, то есть, как в МУРе…

Грязнов намек понял буквально, снял шинель и бесцеремонно развалился в кресле напротив своего нового шефа.

— Ваши часики, Константин Дмитрич?

У меня возникло глухое раздражение — мы тут, понимаешь, вкалываем как черти, а этот долговязый капитан пришел шуткн шутить. Но Меркулов виновато улыбнулся и начал объяснять:

— Мне их дед подарил, а я забыл их вытащить из кармана брюк, вот они и искупались в стиральной машине. Это на сотом году жизни…

Зазвонил телефон. Меркулов снял трубку, жестом попросил нас не шуметь.

Грязнов принялся разгружать свой «дипломат». Достал круг копченой колбасы, банку красной икры, две банки икры кабачковой, с полкило балыка, кулек с апельсинами и коробку шоколадных конфет «Ассорти».

— Это я для Кости, — шепотом сказал он мне, — вернее, для его благоверной. Нас на Петровке по пятницам отоваривают, вот я и продублировал — что себе, то и твоему начальнику!..

Меркулов закончил разговор и теперь восхищенно смотрел на принесенные Славой богатства.

— Ну, дружок, спасибо тебе большое. У нас с Лидочкой сегодня будет праздник. У меня новости — мою Лелю выписывают через несколько дней из больницы, так что нам полегче будет. А то повар-то из меня никудышный.

— Да что говорить, Константин Дмитрич, без жены худо. Правда, какая попадется. — Грязнов поджал и без того тонкие губы и прищурился. Я знал, что от него ушла жена год назад. После десяти лет совместной жизни. Да ведь не каждая выдержит милицейского мужа — ни выходных, ни праздников — одна работа…

— Сколько я тебе должен, Слава?

— Шестнадцать рубликов и ноль копеек, — Грязнов снова обрел свой неунывающий тон и добавил: — Могу подождать до получки.

— Да, сделай милость, подожди уж. У меня, правда, есть рублей шестьдесят…

— Заметано, товарищ следователь, — говорит Грязнов и вытаскивает со дна «дипломата» тоненькую пачку бумаг. — А это я вам работенку подвалил, может, что-нибудь выудите полезное…

Меркулов уже тащил из пачки акт экспертизы по записной книжке. Я сорвался с места и стал читать из-за его спины: из Акта судебно-графической экспертизы следовало, что почерк, которым исполнена в книжечке запись «Леся — 15 р.», принадлежит гр-ке Куприяновой В. С. и что запись произведена в течение последних двух суток.

Я не совсем понимал, почему Меркулов так уж радуется, что эту запись сделала Валерия. Разве это не было ясно и раньше?

Затем мы посмотрели заключение дактилоскопической экспертизы — на лакированной обложке книжки были обнаружены многочисленные отпечатки пальцев самой балерины и ничьи другие. Причем эти отпечатки были несмазанными, отчетливыми, что говорило о том, что книжка не побывала в чужих руках, даже если этот «чужой» был в перчатках.

— Между прочим, у этой балерины не было ни подруги, ни родственницы по имени Леся. Я «прочесал» весь театр и соседей.

— Как это «не было»? — возмутился Меркулов. — Значит плохо «чесал». Ладно, это я сам… «Не было»! Скажи, Слава, не нашел, а то «не было». — Меркулов не на шутку разворчался, но Грязнов весело так сказал:

— Не расстраивайтесь, Константин Дмитрич, зато я вам подарок из Африки принес, — и Грязнов протянул ещё одну официальную бумажку:

АКТ

технико-криминалистического исследования г. Москва, 19 ноября 1982 г.


Мною, экспертом-криминалистом Бочан Г. Г. на основании постановления следователя Мосгорпрокуратуры тов. Меркулова произведено технико-криминалистическое исследование обрывка денежного знака американской валюты — стодолларовой купюры — на предмет подлинности и способа изготовления.

Для сравнения была представлена подлинная стодолларовая купюра из Государственной казны СССР по специальному требованию Прокурора г. Москвы т. Малькова.

В связи с малыми размерами обрывка вопрос о подлинности печати остался не выясненным.

Спектральным анализом бумаги было установлено, что химический состав денежного знака, взятого для образца, существенно отличается от химического состава обрывка…

(Следовали многочисленные химические формулы и результаты реакций.)

Заключение: денежный знак, обрывок которого представлен для исследования, выполнен с металлического клише, близкого к подлинному. Бумага, на которой был исполнен денежный знак, отличается от образца:

а) по химическому составу,

б) толщине,

в) удельному весу,

г) краевому сечению,

д) степени зольности.

Вывод: представленный обрывок представляет собой часть фальшивой купюры. Характеристика бумаги обрывка по физическому и химическому составу близка к денежному знаку СССР — пятидесятирублевой купюре, изготовляемой на фабрике Госзнак.


Эксперт-криминалист Г. Бочан

И тут с моим начальником что-то произошло. Он медленно встал из-за стола и вышел на середину кабинета, плавно неся свое нескладное длинное тело по образу и подобию солиста цыганского ансамбля. Он хлопнул в ладоши и, запев —

Я возвращался на рассвете,

Был молод я и водку пил…

пустился в пляс, смешно ударяя себя ладонями по каблукам. Мы с Грязновым окаменели от этой самодеятельности. А следователь по важнейшим делам заливался:

И на цыганском факультете

Образованье получил!

Меркулов прохлопал себя от колен до груди руками, поклонился, сказав: «спасибо за внимание» и сел за свой стол как ни в чем не бывало. Тут наступила наша очередь с Грязновым веселиться. Мы ржали, как кони, наверно, минут десять. Меркулов уже углубился в составление какого-то документа, но мы видели, что он сдерживает улыбку.

Зазвонил телефон. Меркулов снял трубку, с минуту слушал молча. Грязнов шепнул:

— Это он от счастья, что его Леля поправляется…

Меркулов положил трубку на рычаг. Дописал бумагу и протянул мне листок:

— Сходи к дежурному прокурору, пусть Омельченко приложит гербовую печать и поставит свою закорючку!

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас! — Меркулов взглянул на часы. — Звонила Романова. Сегодня выходной, все начальство сачкует. Поэтому попросила нас организовать ей ордер на обыск и разрешить продлить задержание Волина на трое суток. Она считает, что Волин и есть тот самый высокий блондин, который убил Ракитина.

— И балерину, — торжествующе уточнил Грязнов.

— И балерину, — повторил Меркулов без энтузиазма.

— А вы как считаете, Константин Дмитрич, — напористо спросил Грязнов, — он это, ну, в смысле… убийца или нет?

Вместо ответа Меркулов сказал:

— Вот что, бригада! В три у меня назначено свидание сразу с тремя дамами. Двух уступаю! Выбирайте любую — Петровка или Ленинский проспект. Хотя нет! — Меркулов вдруг ткнул меня длинным пальцем в грудь. — Ты, Саша, едешь на Ленинский, а Слава — к Романовой!

Сбегав в основное здание к дежурному прокурору, я буквально через три минуты вернулся с оформленным постановлением в руках. Грязнов меня дожидался, а Меркулова и след простыл. Грязнов объяснил — умчался к жене, на Пироговку.

Снова зазвонил телефон. Грязнов рванул трубку:

— Да-да, так точно, товарищ подполковник! Ордер у меня. Еду, Александра Ивановна, только заброшу в морг следователя Турецкого…

8

Нет, все-таки она необыкновенно привлекательная женщина! Ей бы в Голливуде сниматься или в крайнем случае демонстрировать моды на Кузнецком мосту. А она трупы режет! Есть от чего с ума сойти.

Я наблюдал за Ритиными четкими, выверенными движениями. По ходу вскрытия она давала краткий комментарий, словно профессор Туманов в анатомичке Второго Мединститута, где мы, студенты-юристы, проходили судебную медицину.

— …Дефект на коже, который образовал снаряд, проникая в полость тела и мышцы, мы обозначаем как входное отверстие. Вот он — полюбуйся: кругоподобной формы с разможженными, неровными краями, как раз под сердцем…

Рита встряхнула мертвое тело. Приподняла голову балерины. Сильным движением скальпеля провела вдоль всего тела от шеи до лобка. Обнажились внутренности, кишки. Кровь брызнула на Ритин накрахмаленный халат. Пилкой она стала пилить грудную клетку и через несколько минут извлекла пулю, сразившую Куприянову. Мне стало не по себе, тошнота подступила к горлу.

— Саша! Ты принес другую пулю? — как ни в чем не бывало спросила Рита. — Перед твоим приходом звонил Меркулов, сказал, что задержали какого-то человека с пистолетом. Я хочу сверить калибр…

Скосив глаза, чтобы не смотреть на обезображенное тело, я положил в Ритину ладонь, затянутую в окровавленную перчатку, пулю, выданную мне Грязновым.

— Нет… не то.

— Как — не то?

— Потому что калибр не тот, — уверенно сказала Рита, — этот 7,62, а убита она из пистолета девятого калибра…

Рита кинула сначала одну влажную пулю в целлофановый пакет, потом вторую в другой и оба пакета передала мне. Я внутренне содрогнулся — пакеты были липкими. И еле сдерживался, чтоб не побежать сразу же в туалет, отмывать ладони.

Электрической пилкой Рита уже пилила череп, а потом острым скальпелем стала надрезать, словно грибы на предмет червивости, оголившиеся бело-серые полушария головного мозга. Рита, как шаман, все что-то приговаривала. Я прислушался — «чисто, чисто, чисто…».

Кто-то вошел в анатомический зал и остановился за моей спиной.

— Сюда нельзя. Вам кого, гражданин? — спросила Рита.

Я обернулся.

Опершись рукой о столик, за которым эксперты оформляют свои заключения, стоял неизвестный. Был он невысок, худощав, с широким бритым лицом, редкими волосами, в больших роговых очках. Одет хорошо, во все импортное. Откашлявшись, мужчина сказал:

— Я Куприянов, муж Вали… Вернее, бывший муж… Я только что прилетел из Варшавы… У нее родных почти никого нет, одна тетка, да и та очень больная. Она-то попросила меня подъехать, узнать насчет похорон…

— Извините, не знаю вашего имени-отчества… — обратился я к нему.

— Николай Петрович.

— Николай Петрович, вам говорит что-нибудь имя «Леся»? «Олеся»? Не было ли у Валерии Сергеевны подруги или родственницы с таким или похожим именем?

— Леся? — Николай Петрович отрицательно качал головой, но как-то неуверенно. — Нет, нет. Не припомню.

— Пожалуйста, Николай Петрович, если вспомните, позвоните по этому телефону. — Я протянул ему бумажку с меркуловским телефоном.

— Да-да, обязательно.

Рита попросила его посидеть в коридоре, и он, постояв немного, вышел, утирая уголки глаз ладонью. «Вот и состоялось опознание, — подумал я. — Впрочем, тут и протокол ни к чему, половина Москвы может подтвердить, что эта женщина — Куприянова».

Минут через двадцать Рита сказала санитару, чтоб зашивал, и, сняв перчатки и тщательно вымыв руки под краном, вышла в коридор. Я пошел за нею. Куприянов ходил по коридору — туда-сюда. Рита села на откидной стул, стуком ладошки подозвала его к себе. Куприянов послушно опустился на соседнее сиденье, положил локти на колени, закрыл лицо руками. Рита сделала знак, чтобы я оставил их вдвоем. Я пошел в ординаторскую. Оглянувшись, увидел, как Рита гладила Куприянова по согнутым плечам.

Минут через семь Рита вошла в ординаторскую, где я уже пил кофе с нянечкой, и сказала, что отпустила Куприянова и разрешила завтра захоронить убитую. Мне, конечно, следовало возразить, сказать: «Вы, доктор Счастливая, превышаете свои полномочия». Но я не стал капризничать: какая разница? Не мог же я в самом деле отменить эти похороны!

Мне очень не хотелось, чтобы Рита уходила домой.

— Хочешь кофе? — ничего другого я предложить не решился.

— Он здесь ужасно гадкий, — Рита подошла к обшарпанному шкафчику взять пальто.

— А у меня дома настоящее армянское жезвье — медное. Поехали, сварим отличный кофе!

От волнения мое предложение звучало слишком уж жизнерадостно. Я в ужасе ждал, что Рита сейчас повернется и скажет что-нибудь насмешливое или пропоет, как она уже однажды сделала: «Не нужен мне Саша Турецкий и Африка мне не нужна!» И Рита действительно повернулась и очень серьезно, в упор посмотрела мне в глаза, помолчала, обняв свое пальто, как ребенка, и потом негромко и почему-то немного грустно сказала:

— Если ты свободен, поедем к моим друзьям, а? — и потом скороговоркой веселее: — Они чуть-чуть сумасшедшие, но ужасно милые ребята. Только надо заехать куда-нибудь за бутылкой…

Нянечка, любопытно прислушивавшаяся к нашей беседе, удовлетворенно перевернула пустой стакан из-под кофе на блюдечко и одобрила:

— Вот уж хорошо-то, езжайте, погуляйте. Виданное ли дело — молодым цельный день в говнище возиться…

9

Человеческая жизнь — что тельняшка: идет полосами, то черная полоска, то белая. Но если кому повезет, то надолго. Как сейчас — обыск в квартире Волина проходил неестественно успешно.

В те часы, когда я наблюдал вскрытие, оперативная группа, получив от нас ордер на обыск, выехала к дому в Давыдково, где жил Волин. Нет, у него были не только гантели, гири и штанга. В его квартире обнаружили упаковки с дефицитными платками. Множество икон в мешках. Церковную утварь и старинные вещи музейной ценности. Серебряные монеты — общим весом более центнера! Ордена из драгоценных металлов — 75 штук. Не квартира, а музейный склад. Затем несколько портативных радиостанций импортного производства — с их помощью можно переговариваться на расстоянии в несколько километров. А за холодильником в углу валялись воровские приспособления — веревочные лестницы, ножовки, ножницы по металлу, мешки.

Раскрасневшийся майор Красниковский не мог сдержать радостного возбуждения. В течение последних двух месяцев в МУРе скопилась довольно пестрая информация о действиях какой-то шайки: из нескольких квартир похищены антикварные вещи… К клубу нумизматов один из коллекционеров постоянно подъезжает то на «жигулях», то на «ниве», то на «волге»… Задержан человек, перепродававший иконы иностранцам… И так далее. На оперативках отдела не раз ставилась задача выяснить: нет ли между этими, столь разными фактами логической связи? И вот — такая пруха!

10

Отстояв полчаса в очереди за водкой, мы катили по Люсиновской в сторону Даниловского рынка. Припорашивало легким снежком, и Рита включила «дворники».

— А по какому поводу гости?

— Ни по какому. Просто так. А кстати, сегодня День артиллериста. Я в некотором роде артиллеристка.

«Ну, связь небольшая», — подумал я, зная, что ее муж — генерал, командует в Афганистане артиллерийской дивизией.

Рита, похоже, угадала мои мысли:

— Я ведь год пропахала в Афганистане, мне Склифосовского курортом кажется после афганского кошмара. Каждый день сотни убитых и раненых. И своих, и чужих…

Вот тебе и на. Вот тебе и Голливуд! Я невольно покосился на изящные перчатки на баранке руля.

— Правда, за этот кошмар платят валютой. На машину я себе заработала. Но это все в прошлом…

«Если бы ещё и твой муж оказался в прошлом, я бы не возражал!» — подумал я.

Рита как будто опять угадала — сказала негромко, почти не слышно:

— Роль генеральши мне тоже не очень удалась, — и резко нажала на газ.

Машину занесло на крутом повороте — мы свернули на огромный заснеженный пустырь, посреди которого стоял вросший в землю домишко. Рита выключила мотор, я неловко вылез из машины, держа за горлышки две бутылки. Рита, скользя сапожками по мокрому снегу, подбежала к маленькому окошечку и постучала, как азбукой Морзе, — раз-два, раз-два-три. Потом взяла меня под руку обеими руками и мы, обойдя домишко, подошли к входной двери. Около нее стоял… огромный синий «форд». Это настолько не вязалось с пустырем и избушкой, что жизнь для меня начала терять свою реальность.

Дверь открыли, и откуда-то из-под земли выполз маленький бородач с ясными глазами:

— Ритунчик, лапушка, ну сто лет тебя не видел. Саша, проходите. Я — Георгий, владелец этого дворца.

«Когда же это Рита успела обо мне сообщить?» — подумал я, и сердце у меня екнуло от какого-то радостного предчувствия.

Хозяин между тем осторожно забрал у меня водку и, любовно глядя на бутылки, поочередно их с нежностью поцеловал.

Из комнаты донеслись звуки ликования по поводу прибытия спиртного, и кто-то на пианино исполнил «Так громче музыка, играй победу». Из-за сигаретного дыма и полумрака я сначала ничего не увидел. Георгий, он же просто Жора, пытался представить мне участников вечеринки. На подоконнике сидела красивая толстая деваха с грустным лицом.

— Меня зовут Алена, — сказала она с какой-то безнадежностью в голосе.

— Она привезла холодец, — продекламировал кто-то театральным баритоном.

И тут я увидел, что за пианино сидит не кто иной, как знаменитый актер «Современника» Валентин Никулин.

— Ну, Вальку ты, конечно, знаешь, — махнув в его сторону рукой, сказал Жора, — А это Сеня.

Толстый человек в круглых очках вскочил и отрапортовал по-военному:

— Семен Штейнбок, химик-разведчик!

Все очень удивились, словно услышали об этом в первый раз.

— Объясняю, — продолжал в том же духе Сеня. — Особым правительственным распоряжением включен в группу ПВО по обнаружению бактериологически зараженных территорий. В случае бактериологической атаки с воздуха меня одевают в спецхалат и посылают вперед. Я ползу, и если возвращаюсь живой — воинским частям идти можно. Если не возвращаюсь — территория заражена.

Все засмеялись. Даже Алена. Из дальнего угла комнаты двое бородатых парней прокричали хором:

— А мы из ФБР! — и продолжали что-то темпераментно обсуждать.

— Врут! Это мои однокашники по халтуре, — сказал Жора.

Тут я разглядел, что огромная комната была художественной мастерской. Вдоль стен стояли оконченные и неоконченные холсты работ, выполненных в темно-коричневых тонах, среди них очень много портретов Алены. В одежде и без. Полотна мне очень понравились. Несмотря на мрачные тона.

Химик-разведчик разливал водку по граненым стаканам, все усаживались вокруг кофейного столика, на котором в огромной деревянной миске лежали остатки холодца и салата.

— А следователи как пьют — стаканами или рюмочками? — спросил ехидно Сеня.

Так! Про следователей тоже известно. Я покосился на Риту. Она скорчила невинное лицо.

— Полстаканами, — ответил я.

Все почему-то мне немножко поаплодировали, в том числе и разведчик.

Рита тихонько сказала мне в ухо — «За нас!». Я не верил, что все это происходит наяву.

Никулин запихнул в рот огромный кусок холодца и вернулся к пианино. Уселся на круглый вертящийся стул.

— Я вам сейчас, народы, исполню одну вещицу — прелесть! — сказал он с полным ртом и, проглотив кусок холодца, запел:

Ой, тошно мне,

Ктой-то был на мне

Сарафан не так

И в руке пятак.

Больше всех доволен своим выступлением сам Валентин. Он ржет, показывая прокуренные лошадиные зубы, и безо всякого перехода начинает играть необыкновенно хорошо и печально, напоминая при этом старого больного клоуна. Мы танцевал и — я с Ритой, Жора с Аленой. Земля уходила у меня из-под ног. Я обнимал Риту, и она касалась губами моей щеки, и я видел смятение в ее серых глазах. Нереальность происходящего принимала катастрофические размеры…

Вдруг Валентин резко прекратил играть и заорал:

— А почему у нас так мало баб?

И в ту же секунду раздалась барабанная дробь по оконному стеклу.

Валентин, как ужаленный, вскочил с вертящегося стульчика и с криком «Инка!» бросился не к двери, а к столику.

— Не пускай ее сразу! — неожиданным дискантом провизжал он вслед Жоре, который пошел открывать дверь вновь прибывшей Инке. Никулин налил себе полный стакан водки, залпом опрокинул ее себе в глотку и метался вокруг стола в поисках закуски. Мы все умирали со смеху. Валентин явно не имел в виду свою супругу, говоря о недокомплекте баб. Наконец Жора сделал вид, что справился с замком, и в комнату влетела Инка. Никулин уже сидел за пианино и блаженно пел что-то окуджавское. Супруга кинула на него подозрительный взгляд, но ее пока что интересовало что-то другое. Без всякого «здрасте», руки в боки, Инка задала вопрос:

— А кто это тут у вас на «форде» прикатил?

Все молчали. И вдруг Алена тоненьким голоском изрекла:

— Ну, положим я.

— Откуда это ты его взяла? — продолжала допрос с пристрастием Инка.

— Ну, положим, у одного американца, — ответила Алена и почему-то горько заплакала.

Жора показал Инке кулак и пошел утешать безутешную Алену, гладя ей колени и размазывая слезы по ее щекам.

Боже ж ты мой! Я давился от смеха, представляя грустную толстую Алену с холодцом на «форде».

А Инка уселась рядом с супругом, сверля его острым взглядом своих прекрасных синих глаз, но не с целью выражения любви, а стараясь определить степень его накачки. Инка мне явно не импонировала, несмотря на синие глаза. Она возвращала меня с небес на землю. Но я не хотел возвращаться из рая и потому, решительно подойдя к Рите и обняв ее за плечи, сказал негромко:

— Поедем ко мне.

Рита отрицательно покачала головой и спокойно ответила:

— Нет, мы поедем ко мне.

11

Шура Романова в это время как рыба об лед билась в своем кабинете с Волиным. Мастер спорта по самбо молчал, словно был глухонемым.

Романова служила в МУРе двадцать пять лет и почти пятнадцать лет занимала должность начальника второго отдела, и пятнадцать лет она не ведала покоя. Другой бы на ее месте давно свихнулся и глотал оконные шпингалеты или жевал галифе у своих подчиненных. Но Шура обладала приличным здоровьем и редким жизнелюбием. Подполковника милиции Романову трудно было чем-либо удивить. Даже явка с повинной какого-нибудь марсианина была бы ею сейчас воспринята как нечто самой собой разумеющееся.

Шура невозмутимо созерцала этого крепкого красивого мужчину, хорошо зная: пройдет день-другой, он нахлебается дерьма в камере внутренней тюрьмы, где ее лучшие агенты с ним как следует поработают, и тогда этот красавец, как пить дать, раскроет свой рот. Не таких храбрецов она тут обломала за двадцать пят лет службы…

12

21 ноября 1982 года


Меня разбудил пронзительный звон. Я приоткрыл глаза и увидел, как Ритина рука потянулась к будильнику. В комнате вновь воцарилась тишина.

— Поспи еще, — сказала Рита, — на этой неделе тебе досталось.

Я было послушался, прижался к Ритиному хрупкому плечу. Потом решительно привлек ее к себе. Рита не сопротивлялась…


Я не мог понять, что меня вновь разбудило. Я лежал с закрытыми глазами и силился припомнить свой сон. В нос ударил резкий запах горячего кофе. Бог ты мой! Я вскочил с кровати и обнаружил себя голым. Рванул простыню и, завернувшись в нее, пронесся в санузел. Прохладный душ окончательно привел меня в чувство и вернул память обо всем происшедшем.

Рита вышла из кухни в чем-то неимоверно пушистом, пепельные волосы собраны на затылке в конский хвост. Она поставила подносик с кофе и гренками на журнальный столик, подошла ко мне, обняла меня обеими руками за шею, прижалась.

— Рита… — выдохнул я из себя.

Мы сели на диван. Жевал я аппетитные гренки с трудом — неожиданное чувство неясной тревоги вдруг ощутилось где-то под ложечкой.

— Ты что, Саша?

Я хотел было притвориться — мол, совсем даже и ничего, все в полном порядке, товарищ! Но глянул в Ритины глаза и сказал:

— «Ты жена чужая…»

Рита взяла, нет, не взяла — схватила сигаретную коробку, та оказалась пустой. У меня тоже не было ни сигареты — Ритина компашка выкурила их вчера сообща.

Молча мы пили кофе. Чашку за чашкой.

Телефонный звонок резко разорвал напряженную тишину. Рита вздрогнула, как от удара. Сняла трубку.

— Да, — еле слышно сказала она. Потом долго слушала, лицо ее все больше приобретало растерянное выражение. Она уронила трубку на колени и прошептала: — Это Меркулов. Ему нужен ты.

От неожиданности я опрокинул кофейник на диван, кофейный осадок разбрызгался по обивке отвратительными коричневыми ляпками. Мы оба нагнулись за упавшим кофейником и сильно стукнулись лбами. Я схватил трубку и заорал:

— В чем дело, Константин Дмитрич?!

Меркулов долго кашлял на другом конце провода. Это были хитрости старика Хоттабыча — он давал мне время успокоить взбудораженную душу.

— Я уже Риточке (Риточке!!!) объяснил, Саша, в чем дело. Нам срочно надо ехать за город. Мне нужны вы все — ты, Рита и машина. Извини, друг, но уж так получилось, что я тебя вычислил…

Прикладывая холодные пятаки к ушибленным лбам, мы сели в «ладу» и помчались по пустой Фрунзенской набережной к Крымскому мосту, завернули на Садовое кольцо. Я уже не сердился на Меркулова, хотя все ещё не понимал, как это он меня вычислил…

Рита, по-моему, даже была рада нашему приключению. Мы с ней болтали о пустяках, и я был счастлив, почти счастлив. Сделав мудреный разворот на Колхозной площади, мы въехали на проспект Мира. Рита резко затормозила у табачного киоска.

— «Столичных» нету, — глядя в пространство, ответил продавец.

— Сдачи не надо, — как можно таинственней сказал я, умудренный опытом.

Мужик тут же извлек из-под прилавка сигаретный блок.

Меркулов почему-то назначил нам свидание не у «Дома обуви» на проспекте Мира, на седьмом этаже которого была его квартира, а в сутолоке на ВДНХ. ещё издали мы увидели, как от выставочных касс отделилась его длинная фигура. Он был в коричневом драповом пальто. Ради воскресенья, что ли, он решил сменить свою прокурорскую шинель на штатскую одежду?

— Здравствуйте, ребята. Извините, что порчу вам воскресенье, но очень, очень нужно ехать, — говорил он, нескладно залезая на заднее сиденье. Я заметил, что карман его пальто подозрительно оттопыривается. Он перехватил мой взгляд и успокоил, — это я так, на всякий случай прихватил свой «вальтер».

Это было уже серьезно.

— Риточка, никуда не сворачивай! Поезжай только вперед, по Ярославскому шоссе. Едем до Большево, а там будем искать. Вот адрес — угол улицы Тургенева и 19-го просека, кооператив «Ласточка». Люциан Германович Ромадин.

У меня внутри аж все вскинулось от догадки. Я обернулся к Меркулову:

— Леся?

Многозначительно в знак согласия Меркулов кивнул головой и в нескольких словах объяснил, как он вышел на этого Ромадина…

…Николай Петрович Куприянов вернулся домой из морга в состоянии отчаянного горя. И хотя свою Валю он потерял уже раньше, он не мог смириться с тем, что ее уже нет в живых. Он несколько часов сидел на стуле в прихожей своей квартиры, тупо уставившись в одну точку. Перед его глазами все ещё стояла страшная картина морга и его Валя, его единственная любовь, лежала мертвая, изуродованная скальпелем врача, этой молодой, красивой и такой милой женщины. Странно. Этот молодой парень, следователь, даже не задал ему ни одного вопроса. Хотя, наверно, «им» и так было известно, что полковник Генштаба Куприянов был за границей, в Варшаве, когда произошло это страшное убийство. Правда, этот следователь интересовался какой-то Валиной подругой со странным именем…

Лада?.. Нет, нет… Леся? Да, именно Леся. Он пытался сосредоточиться. Леся, Леся. Ну, конечно же — не Леся, а Леся — Лесик! Так Валечка называла своего первого учителя музыки — Люциана Германовича Ромадина, сейчас ушедшего на покой и разводящего цветы в Большеве. Куприянов заметался по квартире — что же делать? Ведь просто так «они» вопросов не задают. Вероятно, это очень важно — найти Лесика!

Он вытащил бумажку, которую ему дал молодой следователь — «Меркулов Константин Дмитриевич — 269-11-31». Но, конечно же, телефон молчал субботней ночью. Тогда он набрал 09. Набирал целый час — все было занято. Наконец справочная сработала. Телефонная девица сначала категорически отказалась искать номер телефона:

— Без адреса, гражданин, справок не выдаем!

Куприянов умолял девицу дать ему телефоны всех Меркуловых К. Д., проживающих в Москве. Наконец та смилостивилась…

— Самое интересное, что я оказался в единственном числе, — почему-то гордо закончил свой рассказ Меркулов, — только один Меркулов К. Д. на всю Москву! В общем, Куприянов поймал-таки меня сегодня в половине двенадцатого. С утра-то я с Лидочкой ездил в Останкино на занятия — она у меня фигуристка!


Ярославское шоссе превратилось в ухабистую, покрытую жидкой грязью загородную дорогу. Встречные машины обдавали нас потоками этой жижи, «дворники» с трудом справлялись с предназначенной им работой. Заднее стекло «лады» было сплошь заляпано липкой желтизной. Наконец Рита сказала:

— Большево.

Еле заметный указатель предписывал повернуть направо. Мы пересекли колею железной дороги и въехали в поселок.

— Наша задача — как можно меньше спрашивать, — сказал Меркулов.

В это время подкатил парнишка на мотоцикле, который, сняв шлем, оказался девицей с копной медных волос. Девица моментально сориентировала Риту, и через несколько минут мы, свернув в конце улицы направо, ползли по узкой, круто поднимающейся вверх дороге. Она огибала лес, а затем пошла почти параллельно шоссе, оставшемуся значительно ниже. После плавного поворота дорога отошла от шоссе, и довольно скоро мы очутились словно в затерянном краю. По одну сторону дороги с пологого спуска открывался вид на пустынное поле озимых хлебов; на горизонте тянулась серо-синяя полоса высокого леса. Дорога стала не шире кузова автомобиля. Я повернулся к Меркулову:

— Да, пешочком тут от станции не дотопаешь. Километров пятнадцать, наверное.

Рита посмотрела на спидометр:

— Тридцать километров шестьсот метров.

Мы проехали ещё с километр, когда увидели перед собой нечто вроде деревянных ворот в виде арки с надписью «Дачно-строительный кооператив „Ласточка“». Поселок словно вымер — дачи были, в основном, летние. Буксуя, мы ехали по широкой улице, заваленной строительными материалами.

— Где же теперь искать эту улицу Тургенева? — пробормотал Меркулов.

Рита остановила машину, открыла боковое стекло:

— Мы по ней едем!

Я увидел легкий дымок, поднимавшийся из трубы двухэтажной дачи в конце улицы:

— Это не то ли, что мы ищем?

Рита включила передачу, но машина, взревев мотором, с места не двигалась. Мы вылезли — задние колеса глубоко сидели в скользкой яме. Рита виновато развела руками. Было особенно обидно потому, что метрах в пяти впереди дорога была уже заасфальтирована. Но делать было нечего — утопая по щиколотку в грязи, мы добрались до асфальта и через несколько минут подошли к дому. На столбе висела дощечка с надписью «19-й просек». Дом отделялся от дороги живой изгородью из кустов — правление дачных кооперативов не разрешает ставить заборы. В одном месте изгородь расступалась, и мы ступили на декоративную дорожку из битого кирпича. Царство красоты и покоя окружило нас плотной стеной — вечнозеленый кустарник и такие же деревья образовывали замысловатый лабиринт. Посреди этого лабиринта высился старый, пришедший в упадок деревянный особняк. Мы стали обходить его кругом, стараясь найти дверь, чтобы войти. Вдруг Рита замерла на месте и тихонько так сказала:

— Ой.

Около крыльца, на дорожке прямо перед нами лежал, протянув вперед мощные лапы и высунув язык в шумном дыхании, огромный ньюфаундленд. Меркулов растерялся:

— Что же делать-то?

Я негромко позвал:

— Люциан Германович!

Собачища поднялась и, раскрыв огромную пасть, зевнула, издав при этом львиный рык. Где-то позади дома раздались чавкающие шаги, и стариковский голос спросил:

— Что там такое, Мистер?

Мистер пролаял один раз и снова улегся, снисходительно прикрыв глаза баскервильскими веками. Из-за дома вышел очень высокий, очень худой и очень старый человек в резиновых сапогах, ватнике и без шапки. Длинные седые волосы приподнимались, как пух, при каждом его шаге.

— Чем могу служить, товарищи? Заблудились?

— Нет, не думаю. Вы товарищ Ромадин?

— Это я. Батюшки, кому же это я понадобился? Да проходите же в дом… Правда, сегодня в поселке нет электричества, да и натоплено у меня только в одной комнате…

13

На троллейбусной остановке на углу проспекта Калинина и Суворовского бульвара спокойно стояли два гражданина. Они начали осмотр входящих в Дом журналиста ещё в двенадцать. Поэтому несколько притомились.

— Вон он, твой Грязнов, — сказал один из них, когда из арбатского подземного перехода показалась длинная фигура в черном кожаном пальто и черной кепке.

— Все, что ни делается, к лучшему, — ответил второй, — в баре можно будет махнуть стопку для согрева.

Он надвинул на глаза шляпу и вслед за Грязновым прошел в вестибюль Дома журналиста.

Бывалый оперативник Грязнов, поглощенный своими думами, и не заметил, как к нему привязался «хвост».

В знаменитом пивном подвале не менее знаменитого Дома журналиста, несмотря на ранний час, все лавки вокруг длинных столов были заняты. Грязнов встал в очередь за пивком и терпеливо прождал минут двенадцать, пока не очутился перед прилавком, за которым стояла красивая барменша с белой шапочкой на только что уложенных волосах.

— Боже-шь мой, Славик! — обрадовалась барменша, метнув на Грязнова рысий взгляд. — Что будем сегодня пить — водочку или коньячок?

— Привет, Тоня! — наклонившись над стойкой, сказал капитан. — Я не пьянствовать, я по делу!

Улыбаясь золотым ртом, Тоня продолжала разливать пенящееся пиво по пузатым кружкам.

— Кто? Кто тебе нужен-то? — заговорщески подмигнув, спросила зеленоглазая Тоня, агент Петровки с десятилетним стажем.

— Бородач с бриллиантовым браслетом… Часто меняет автомашины, то у него «жигуленок», то двадцать четвертая «волга», теперь «фольксваген»… Знаешь такого?

— Подойди к Владимирову, нашему администратору. Скажи, что от меня. Он поможет… Следующий! — скороговоркой сказала Тоня.

Грязнов поднялся на первый этаж, закурил последнюю сигарету, смял пустую пачку и сунул ее в пепельницу.

— Вам что? — спросил бармен, парнишка лет двадцати.

— Позовите Владимирова. Скажите — от Тони… — сказал Грязнов и, увидев, что его сосед по столу потягивает коньяк, добавил:

— И коньячку, так граммов сто, нет, сто пятьдесят!

Через несколько минут в сопровождении молоденького бармена появился администратор Владимиров. Он близоруко взглянул на Грязнова, снял очки и принялся протирать их бархоткой.

— Я из МУРа, — начал было Грязнов.

Но Владимиров перебил его:

— Знаю. Только что разговаривал с Тоней. Вам нужен Володя Казаков. Он будет здесь, но позже… Обычно он появляется к одиннадцати с разными своими нахлебниками, такими, как… Эрик Липа, сценарист с Мосфильма. Знаете его?

Грязнов отрицательно покачал головой.

— И слава Богу, — почему-то обрадовался Владимиров, — с такими проходимцами лучше не встречаться! Окрутят, обведут!

— С кем? С Казаковым? — пытался уточнить Грязнов.

— Да нет, с этим Эриком, Липой… — ответил администратор. Видно, этот сценарист глубоко сидел у него в печенках.

— О Липе поговорим попозже! — быстро сказал Грязнов. — Сейчас меня интересует только Казаков. Только! Где его можно найти?

Администратор сделал удивленное лицо:

— Где? Там, где обычно, — на лошадках!

Капитан Грязнов глубоко вздохнул и покосился на соседа по стойке. Мужчина в плаще уже разделался со своим коньяком и углубился в чтение «Советского спорта» — беседа Грязнова с администратором его явно не интересовала. Грязнов вытащил свой блокнот и карандаш, приготовился записать адрес, повторил вопрос:

— Товарищ Владимиров! Я вас русским языком спрашиваю — где можно сейчас отыскать этого Казакова?!

Владимиров поднял руки:

— Господи! Какие же вы в милиции непонятливые в самом деле! Вся Москва знает: по воскресеньям Володя Казаков бывает на бегах. На ипподроме, то есть…

14

Старый маэстро Люциан Германович Ромадин плакал навзрыд. В горле его что-то так сильно клокотало, что я испугался, как бы он не отдал концы. Рита пыталась влить в него какое-то снадобье, Меркулов удрученно смотрел в пол.

— Простите меня, Бога ради, — наконец заговорил Ромадин, — я ведь Валечку с шести лет знаю. У меня вся семья погибла в ленинградскую блокаду, и Валечка была мне как внучка. — Старик поднялся с деревянной скамьи. — Понимаю, что вы разыскивали меня не только, чтобы… Я сейчас, я скоро…

Он натянул ватник и вышел. Меркулов и я подошли к окну. Ромадин возился в сарае. Минут через пятнадцать он вернулся с полным чугунком картошки, банкой соленых огурцов и бутылкой голубоватой жидкости. Мы с Ритой бросились ему помогать. Я принес ведро угля и засыпал его в печку. Рита чистила картошку. Меркулов и Люциан Германович негромко беседовали за нашими спинами.

— …Последний раз Валечка приезжала меня навестить в прошлое воскресенье… Нет, не одна. С ней был ее поклонник. У нее всегда было много поклонников… Нет, нет, с Николаем Петровичем она разошлась потому, что уж больно он пил, хоть и полковник Советской Армии… Да уж, что ж теперь скрывать — все равно ее нету. Фамилию его я запамятовал, а звали его Виктор Николаевич… Да, она у меня иногда занимала деньги, я ведь прибыльное дело имею — как вышел на пенсию, так и занялся разведением цветов…

Я прислушался с интересом.

— Нет, Константин Дмитриевич, в последний раз она просто так приезжала. Подкатили они на черной «волге», часика два посидели и уехали… Да, забыл совсем — оранжерею мою они долго рассматривали…

— У вас оранжерея есть? — вскинулся Меркулов.

— А как же! Все мое богатство в этой оранжерее! И зимой, и летом там такие чудеса творятся! Если интересуетесь…

— Очень, очень интересуюсь. Александр Борисович, Рита!

Я хотел было заикнуться о понятых, но Меркулов, без пальто, уже быстро шел, почти бежал к оранжерее, обгоняя хозяина. Мистер, тихо урча, вышагивал рядом.

Оранжерею совсем не было видно за разлапистыми елями. Ромадин открыл дверь, и мы вошли в душное ветхое строение, затянутое хлорвиниловой пленкой. Рита всплеснула руками от восхищения. Да и было чему удивляться. При тусклом свете уходящего ноябрьского дня оранжерея напоминала подземный грот. По искусственным холмам струились ручейки, бабочки порхали — прямо как летом.

— Ну и красотища! — восторженно обратился я к Меркулову. Лицо моего начальника ничего не выражало. Он взял фонарик из рук хозяина и начал водить им по полу. В углу стояла груда ящиков. Меркулов, сделав двухметровый шаг по направлению к ним, резко спросил:

— Что здесь?

— О, это самая большая ценность, — почти испуганно заговорил Ромадин, — это разные виды роз — «Калифорния», «Малютка». Это, конечно, ещё не цветы, это рассада…

Но все уже было понятно, все. Световой зайчик забегал по ящикам — на углах отчетливо виднелись маскировочные знаки — 1 р, 2 р… Мы с Костей вытащили ящик, помеченный «15 р».

— Извините, Люциан Германович, эту рассаду мне придется вам испортить.

Старик беспомощно глянул почему-то на Риту, как бы ища у нее защиты. Но Меркулов уже вытаскивал из земли, вздымая рыхлый грунт с жалкими побегами будущего чуда природы, тугой сверток, завернутый в обыкновенную клеенку.

Я опять было сунулся со своими понятыми, но Меркулов оборвал меня:

— К чертовой матери всех понятых.

Люциан Германович перекрестился…

15

Знаете ли вы, что такое финиш при рысистом заезде? Финишем называются последние сто метров перед последней чертой. Это расстояние лошадь в упряжке должна промчаться с наибольшей скоростью, за последней чертой она может хоть издохнуть. Это ее личное дело! Финиш — это полнейшее, максимальное напряжение сил, и, чтобы выжать из рысака финиш, его истязают хлыстом до крови…

Грязнов появился на Московском ипподроме в половине четвертого. Было довольно тепло для конца ноября — около пяти градусов. Скачки были в полном разгаре. К финишу в четвертом заезде рвался «Топаз», любимец публики, ведомый знаменитым жокеем, мастером-наездником Хаджимуратовым.

Взмахнув перед носом контролерши удостоверением, капитан прошел на центральную трибуну и сел недалеко от входа. Ему во что бы то ни стало нужно было отыскать букмекера по кличке «Анджела Дэвис».

Московский ипподром гудел, как встревоженный улей. Близился финиш. Заезд выигрывал не любимец публики «Топаз», а «темная лошадка» жеребец «Гранит».

«Остается всего двести метров. В лидирующей группе „Топаз“, „Гранит“, „Звездочка“, — сообщал радиокомментатор, и голос его передавал все возбуждение от совершавшегося в заезде. — Последние сто метров. Впереди на полкорпуса „Гранит“, за ним „Топаз“, третьей идет „Звездочка“… Вот они уже у финиша. Остаются последние десять метров…»

— «Конюшня!», «Топаз на мыло!», «Мурат, кончай ночевать!», «Гранитик, миленький, поднажми!» — кричала возбужденная толпа. Люди вскакивали с мест, вставали на лавки, забирались на барьеры, бежали вниз по лестнице к месту финиша.

— Я говорил, что «Гранит» придет в шансах десять к одному! — простуженным голосом выкрикивал высокий здоровяк. На голове его росла прямо-таки самшитовая роща черных жестких волос. «Вот он „Анджела Девис“», — решил Грязнов. Кудрявый стоял на возвышении прямо при входе, держа в руке бумажку с расчетными операциями, а вокруг него роились игроки.

Собравшись на ипподром, Грязнов навел кое-какие справки в МУРе, и теперь у него в кармане лежал «компрматериал» на этого «Анджелу Дэвис», из которого проистекало, что он, гражданин Аваков, жулик и мошенник. Поэтому Грязнов надеялся на быстрый раскол: он пообещает Авакову похерить материал, взамен получит данные на «короля ипподрома». Капитан Грязнов располагал и другими интересными сведениями.

Вот уже более 50-ти лет Московский ипподром, оказывается, кормит две столичные организации. Одна из них — Большой театр, который ещё с монаршего повеления Александра III и до сих пор содержится на выручку от ипподрома. Вторая — московская мафия, которая не только живет сама, но и дает жить московской милиции и госбезопасности. Примечательно, что за пятьдесят с лишним лет на Московском ипподроме не зафиксировано ни одного случая обмана при расчетах со стороны букмекеров. И эта заслуга мафии — тех четырех семей, что фактически управляют ипподромом. Каждый служащий этой империи — каждый букмекер хорошо знает: обманешь клиента в расчетах, хозяева убьют, как убили олимпийского чемпиона по боксу Валерия Попенченко, который отважился вступить в бой с главарями мафии…

Судья в свой ложе склонился над черно-белой фотографией, силясь разобрать, который из двух носов принадлежит «Топазу» и который «Граниту».

Неожиданно работник ипподрома подсунул ему лист, вырванный из блокнота. В листе значился столбик цифр: «1–2,2-5,3–3», а также четыре закорючки-подписи. Судья сориентировался в ту же секунду и произнес: «Первым пришел „Гранит“, вторым — „Звездочка“, третьим — „Топаз“! Судья не мог возражать против мнения „Большой четверки“.

Володя Казаков, импозантный бородач в сером импортном пальто, прильнул к цейсовскому полевому биноклю, чтобы лучше увидеть, как его „служащие“ — букмекеры — принимают ставки от играющего населения. Уже сегодня сотня его ребят разорила не одного из этой многотысячной толпы. Особенно старался этот толстомордый Аваков по кличке „Анджела Дэвис“. Этот ловкач не успевал собирать деньги от игроков на закрепленном секторе центральной трибуны и делал это элегантно. На то он и был кандидатом физико-математических наук, чтоб иметь не голову, а компьютер. У себя, в институте Курчатова, он зарабатывал всего сто пятьдесят в месяц. Зато у него, у Казакова, этот армянин имел свои триста-пятьсот в каждый игровой день, а сам Казаков снимал зараз навар от тридцати до пятидесяти тысяч и от своих букмекеров принимал конверты только с сотенными бумажками.

Кто-то легонечко тронул его за плечо. Он нахмурился и резко обернулся. Красивая брюнетка в плотно облегавшем небесного цвета свитере и дымчатой дубленке, удивительно похожая на известную актрису Быстрицкую, склонилась над ним и, благодушно улыбаясь, сказала:

— Приветик, Володечка! Василий велел передать, чтобы вы были поосторожнее с его товаром!

Узнав брюнетку, Казаков кивнул и задумался. Ему не хотелось откровенничать сейчас с посланницей „Василия“ в присутствии своих „шестерок“ — Липы и Редькина. Им он не очень-то доверял.

Приоткрыв уголок рта, обращенный к собеседнику, брюнетка тихо продолжала:

— Товар, деньги и все остальное перепрячьте как можно скорее. Но осторожно! Ваш знакомый Волин уже взят. Да и вами интересуется МУР. Видите — один из них говорит с вашим мальчиком. — И брюнетка кивнула в сторону центральной трибуны.

Казаков встал, взял бинокль и подошел к барьеру своей ложи. Рядом с „Анджелой Дэвис“ стоял рыжий парень в кожаном пальто, в руке он держал кепку. Лицо его показалось Казакову знакомым.

— Хрен собачий! — воскликнул пораженный Казаков. — Этого ещё мне не хватало! Даю кусок, что этот рыжий парень — цветной![1] — Он нахмурился и выпалил: — Значит, этот „Анджела Дэвис“ — ляпаш![2] Ссученный,[3] падла!

Брюнетка сказала задушевно:

— Не расстраивайтесь, Володя! Василий звонил в „Белый дом“, там согласились принять от вас все, что вы привезете. Под обычный процент. Вы же знаете — это самый надежный банк в нашей стране! Туда не только МУРу, но и КГБ не добраться. Поезжайте не медля. И ещё велено передать, чтобы вы на допросе — если вызовут — держались смело, не поддавались на разные провокации, вас выручат, так что, не дрейфьте! Ну, я пошла…

Она вышла из ложи, кивнув двум пижонам в глубине ложи, занятым событиями, происходящими на треке, миновала двух телохранителей Казакова с бычьими шеями, потом неожиданно вернулась и, улыбаясь жемчужным ртом, добила Казакова окончательно: — У вас, Володечка, есть в запасе примерно день-два. Дольше Волин не продержится…

Совершенно секретно


Начальнику Отдела особых расследований при 3 Главк. Управлении „Т“ КГБ СССР

генерал-майору госбезопасности тов. Кассарину В. В.


СПЕЦДОНЕСЕНИЕ


Согласно Вашему распоряжению N 147-сс от 18 ноября с. г. и в соответствии с п. 5 Инструкции 47 „Правила деятельности КГБ СССР“ Пятое отделение продолжает разработку по делу об убийстве Ракитина В. Н.

Сегодня мы проводили наружное наблюдение за членом следственной бригады капитаном Грязновым B. C. Объект вышел из метро „Арбатская“ без пяти минут два и направился в „Дом журналиста“, где проводил розыскную работу и собирал информацию, а затем поехал на Ленинградский проспект, 25, где расположен Московский ипподром. Наш персонал неотступно следует за объектом и фиксирует его действия…

Домашние телефоны следователя Меркулова К. Д. и стажера Турецкого А. Б. нам не удалось поставить на прослушивание, поскольку в воскресные дни московская телефонная сеть переключается на автоматику и персонал телефонисток находится в отгуле. Тем не менее из беседы с гр-кой Фокс А. Г., одной из соседок Турецкого, работающей на органы безопасности ещё с 1937 года, выяснено, что Турецкий не ночевал сегодня дома. Местонахождение его в настоящее время неизвестно. Следователь Меркулов отвозил падчерицу Лиду, 10 лет, в девять часов утра на секцию фигурного катания и вернулся в 11.30 домой по адресу — проспект Мира, 119, кв. 75. Через полчаса Меркулов снова ушел из дома, ходил из одного продовольственного магазина в другой. Не исключено, что, будучи профессиональным человеком, он почувствовал слежку. Он уходил проходными дворами, спустился в метро и, сделав несколько пересадок, ушел из-под нашего наблюдения и преследования. (Капитану Белошапко, допустившему промах, строго указано.)

В настоящее время Пятым отделением продолжается наблюдение за Грязновым и предпринимаются меры к обнаружению Меркулова и Турецкого. О достигнутых результатах Вам будет сообщено дополнительно.


Начальник 5 отделения майор госбезопасности П. Смолярчук


21 ноября 1982 года

16

Рита жмет на акселератор, я толкаю машину в зад; Ромадин, накидав под задние колеса хвороста, присоединяется ко мне. Из глушителя вырывается черный дым, грязь из-под колес пулеметной очередью рассыпается по лицу, куртке, джинсам.

Вот уже полчаса мы стараемся вытянуть засевшую „ладу“ и нам это не удается. Хозяин приносит лопату и подсовывает ее под колесо. Процедура повторяется с тем же успехом.

— А как вы сообщаетесь с миром, Люциан Германович? — спрашиваю я, еле переводя дух.

— Как? А… — старик вдруг стукнул себя по лбу и, приговаривая „Вот дурак-то старый, прости Господи“, засеменил к своему участку. Через пять минут мы услышали рев мотора, и на дорогу вылетел старый газик, за рулем которого восседал наш хозяин.

Наконец мы вытаскиваем автомобиль на твердый грунт. Рита вылезает из машины и, глянув на меня, не может сдержаться от смеха…

Меркулов заперся в одной из комнат, объявив монополию на находку. Мы с Ритой слоняемся по участку без дела. Ромадин, прибрав послеобеденный беспорядок на столе, возится в оранжерее, пытаясь спасти испорченные Меркуловым ростки. Рита предлагает:

— Хочешь поучиться водить машину?

С меня сходит семь потов, пока я усекаю смысл Ритиных команд:

— Сцепление, тормоз, передача, газ… Сцепление, тормоз, передача…

Ура, мотор не глохнет, я еду!

— Тормоз!!! — отчаянно кричит Рита. Машину немного заносит, и мы оказываемся в одном миллиметре от телеграфного столба. Целуемся. Долго. И неожиданно для себя самого я говорю:

— Выходи за меня замуж.

Рита отстраняется, смотрит в боковое окно, потом поворачивается ко мне:

— Я выйду… — она протягивает ладошку к кому-то невидимому и снова говорит: — Я выйду замуж за Сашу Турецкого.

17

…Казакова на ипподроме муровцы потеряли. Пока Грязнов рядился — обрабатывал „Анджелу Дэвис“, Казаков распрощался с нахлебниками, вместе с боксерами-телохранителями спокойно вышел из своей ложи, отдал своему штату необходимые распоряжения, сел в „фольксваген“ и отчалил в неизвестном направлении. Было это почти в семь вечера.

Грязнов позвонил в отдел, попросил дежурных ребят съездить к Казакову домой — дал адрес. Сам остался на ипподроме — мотать душу Липе и Редькину, сидевшим в ложе „короля“…

Буквально через двадцать минут оперативная группа подрулила к дому, где проживал Казаков — это был знаменитый на всю Москву небоскреб на Котельнической набережной, там на десятом этаже корпуса „Б“ в двух соединенных между собой трехкомнатных квартирах проживал этот закоренелый холостяк. Хозяина, естественно, уже не было дома. Сыщикам ничего не оставалось, как полюбоваться на огромную, обитую дерматином дверь с многочисленными замками и запорами, надежно предохранявшими от непрошенных гостей — в данном случае от сотрудников МУРа. Расспросили тетю Пашу, лифтершу, и выяснили, что „директор“, так в доме звали Казакова, только что приезжал со своими помощниками, забрал несколько чемоданов, тюков и свертков и уехал куда-то на „фольксвагене“…

* * *

…В это время Грязнов, разозленный проколом, как раз „брал за жабры“ вонючих прихлебателей Казакова. И если первый — Гера Редькин, битый парень, юрисконсульт театра на Таганке, сам в прошлом милицейский следователь, выгнанный из органов за пьянку, на удочку не попадался и честно отрабатывал свой хлеб — не кололся, то второго — киносценариста с „Мосфильма“ Эрика Липу (он же Эраст Липахер по паспорту) — стращать или уламывать не пришлось. Он попросил Грязнова, чтобы они остались наедине в комнате милиции при ипподроме, поминутно прокашливаясь, закатывая глазки к небу и божась какой-то племянницей, глухим шепотком признавался муровскому капитану в том, что вот уже лет десять, с того времени, как приехал в Москву из родной Полтавы и сотрудничает внештатно в „Пионерской правде“ и во всех киностудиях страны, состоит на связи с КГБ и как осведомитель вывел на чистую воду немало неблагонадежных лиц из числа коллег, друзей и даже родственников: настрочил на них ровно сто шестнадцать доносов в КГБ, МВД и Народный Контроль (можете проверить!) и сейчас с превеликой радостью и гражданским мужеством даст все нужные показания в отношении своего бывшего знакомого гражданина Казакова Владимира Георгиевича, в котором он так ошибался…

Именно от этого Липахера, которому, по мнению Грязнова, более подходила для псевдонима вторая часть его фамилии, капитан узнал много интересного про Казакова и, в частности, то, что в половине десятого „директор“ должен встретиться со своим телохранителем-мотоциклистом в районе Московской кольцевой дороги, у развилки Рязанского шоссе, и вместе с ним и другим телохранителем прибыть в десять-десять тридцать в Луховицы, поселок „Верховного Совета“…

18

За окном моросит противный дождь. Мы: Рита, я и Ромадин пьем чай на кухне. Мистер лежит под столом и время от времени поднимает свою морду, чтобы удостоверить преданность хозяину. Меркулов не показывается уже несколько часов. Я не выдерживаю и тихонько открываю дверь. Меркулов сидит в глубоком кресле перед камином. По стенам пляшут причудливые тени, рождаемые светом керосиновой лампы и каминного огня. Ноги его укутаны допотопным пледом, накрахмаленный ворот белой рубашки поднят, манжеты рукавов расстегнуты. Тонкое лицо кажется постаревшим в этой игре света и тени. Ни дать, ни взять — воистину князь.

— Надо ехать, — говорит князь, и, мне кажется, он собирается добавить — седлайте лошадей. Но вместо этого он говорит: — Следствие закончено — следствие продолжается…

Куда же девался тот Меркулов, вчерашний? Пляшущий при виде вшивой бумажки эксперта и радующийся мельчайшему успеху в деле раскрытия следственных шарад? Передо мной сидел усталый, потерявший интерес ко всему окружающему, умирающий от ран старый воин. Ну, конечно же, я сгорал от любопытства — что же это за проклятые бумажки, из-за которых уже убили двух человек, а мой Костя впал в несвойственное ему состояние прострации. Но я уже знал меркуловскую азбуку — спрашивать — это все равно, что не спрашивать, если мой начальник сам не говорит ни слова.

— Надо ехать, — опять сказал Меркулов, встал с трудом из своего кресла, и мы вышли в кухню. — У меня есть ощущение, ну, просто какое-то шестое чувство, что на всех на нас здесь присутствующих можно здорово положиться. Во имя вашей собственной безопасности, а также ваших близких, никому ни слова не только о нашей находке, но и нашем посещении этого дома вообще. Мне бы не хотелось вас пугать, но… — Он обвел нас взглядом, взял с лавки свой свитер. Мы с Ритой быстро оделись. В дверях Меркулов остановился и пробормотал: — Сам-то я, признаться, уже перепуган.

19

…Шура с группой рванула к развилке и вот загорала теперь на обочине. Она материлась — ни Казакова, ни Грязнова не было, а уже почти десять! Было от чего материться. Она думала провести воскресенье с мужем и сыновьями, а этот рыжий Грязнов спутал все планы, выволок ее из дому, а сам закатился как ясное солнышко. Поэтому Романова шипела, исходя на Грязнова злобой:

— Ну, сука! Не сыщет Казакова до десяти, разжалую в участковые!

Она не знала, что Грязнов делал в этот воскресный вечер все возможное и невозможное, выбивался из сил.

Защищая товарища, Красниковский сказал:

— Что-то, видать, не вытанцовывается у Славы!

Шура огрызнулась:

— Плохому танцору вечно яйца мешают! Он вряд ли появится в ближайшие сутки. Ждем ещё от силы минут пятнадцать и отваливаем!

По Московской кольцевой дороге пер автобусный поток, спешили легковушки. Растет, растет столичный автотранспорт. Ежедневно по Москве шастает не менее миллиона машин…

Неожиданно полил дождь — косой, частый и со снегом.

В воздухе ощущался типичный для этих мест запах аммиака, напоминающий резкую вонь собачьей мочи. Он исходил от химического завода, расположенного у Южного порта.

— Уже без двух десять, а этот „король ипподрома“ как в яму провалился! — Романова устало откинулась на спинку кресла милицейской „волги“.

Майор Красниковский, капитан Потехин и шофер молчали. Они знали, когда начальница не в духе, лучше не встревать — нарвешься на ругань.

Погоня! Как много романтики заложено в этом слове! Вот по гладкому, почти пустому шоссе мчатся одна за другой две машины. Стремительные виражи. Руки водителя, вцепившиеся в руль. Потом — резкая автоматная очередь, Кровь. Ни одна приключенческая лента не обходится без подобных сцен. И мы — зрители, в общем, без особого удивления смотрим, как удирают, догоняют, падают, стреляют киногерои. В жизни не так все эффектно — надо ждать, неизвестно чего. Надо нюхать эту мочу. Надо растрачивать свою жизнь понапрасну.

— Товарищ подполковник! Товарищ подполковник! Слышь-ка! Кажись он! — вскрикнул старшина-шофер.

Со стороны Москвы действительно показалась кавалькада: впереди мощный мотоцикл ИЖ, а затем красный „фольксваген“, машина для наших мест приметная. Они промчались так стремительно, что номеров никто не рассмотрел. За ИЖем и „фольксвагеном“ не менее стремительно несся голубой „жигуль“.

По радио проскрежетало:

— Первый! Первый! Я — второй! Я у него на хвосте! Следуйте за мной!

Это звучал искаженный динамиком голос Грязнова.

Романова сказала хрипловато:

— Быстренько пошли за ними!

Старшина-шофер переключил скорость, нажал на педаль, и облако газа показалось из выхлопной трубы.

Кофейная милицейская „волга“ с форсированным двигателем устремилась в погоню…


…Дорога между Алпатьевом и Фруктовой прямая, слегка под уклон. Слева, если смотреть по ходу движения, большое до горизонта поле. Справа тянется лесопосадка. Именно тут грязновский экипаж почти настиг „фольксваген“ Казакова. ещё одно-единственное усилие, и „король ипподрома“ схвачен! Мотоциклиста, который вроде бы ковырялся в моторе, увидели не сразу.

Гаибов, шофер грязновской машины, чуть сбросил скорость, и тут хлестанули выстрелы. Грязнов краем глаза успел заметить, что стреляет с колена проклятый мотоциклист! Он выругался. Посыпались осколки стекла, Гаибов упал головой на колени Грязнова.

— Слава! Гони! — крикнул старший лейтенант Нагорный и тоже сник.

Как ему удалось перехватить руль, дотянуться ногой до педали газа и при этом спрятать голову за приборным щитком, объяснить Грязнов не смог. Сам потом удивлялся, откуда взялось это умение в смертный час.

— Шура, Шура, — надрывался он, — нас обстреляли!

Рация молчала…

Машину круто занесло, и она, сильно осев на правый бок, замерла у обочины…


…Мотоциклиста Романова не видела — когда проезжали роковое место, его и след простыл. При такой мерзкой погоде было нелегко отличить грязновский „жигуль“ от любой другой машины.

— Рули, Кузьмич, вправо, то ж наш Слава! — заорала Шура. Подбежав к открытому окну „волги“, Грязнов сказал в сердцах:

— Сучий мотоциклист ранил Гаибова и Нагорного, а „фольксваген“ ушел! Вызывайте „скорую“ и ГАИ! Скорее!

Надежда на поимку Казакова испарялась. Тем более, что кроме „фольксвагена“ теперь предстояло ловить и вооруженного мотоциклиста, который прикрывал отход Казакова и его подручных.

Приехала санитарная машина и гаишники. Санитары забрали раненных оперативников и повезли их в районную Луховицкую больницу. С „жигулем“ дело обстояло хуже: оба правых колеса и радиатор были пробиты.

Грязнов забрался в „волгу“ Романовой, третьим на заднее сиденье, к Красниковскому и Потехину. В унылом настроении группа продолжала движение.

Проскочили Фруктовую. Прошли на скорости усадьбу совхоза „Грачево-Горки“. Тут случилась ещё одна беда. В салоне „волги“ почувствовался запах горелого масла.

— Ах, ты, елки-моталки! — взъярился шофер. — Маслопровод пробило!

Пришлось остановиться и ждать подмоги от местной милиции. Романова повернула голову к своим помощникам:

— Эй, шо приуныли? — посмотрев на Грязнова, она не выдержала и засмеялась: по длинному носу капитана стекала дождевая струйка, смешно отделяясь капельками от изогнутого кончика — кап, кап, кап.

— Веселая канарейка! — воскликнула Шура и взяла из рук Грязнова его франтоватую кепочку: в двух местах были две маленькие дырочки от сквозной пули. — Как же это тебя не зацепило?

Слава испугался задним числом и схватился за затылок. Шура перегнулась через спинку своего сиденья и повернула грязновскую голову.

— Чуток зацепило, — тихо сказала она и чмокнула Грязнова в мокрый рыжий вихор.

* * *

В этот вечер дежурным по Луховицкому районному отделу был капитан Галкин. Вместе с ним на смену заступил лейтенант Федосов. Пульт связи, телетайп и радиостанция были его хозяйством.

В 22.20 зазвонил один из телефонов. Привычным движением Федосов снял трубку. И по тому, как нервно заходила его рука с авторучкой по странице журнала происшествий, Галкин понял: в районе произошло нечто из ряда вон. Глянул через плечо: совершено нападение на оперативную группу из МУРа. Сказал коротко:

— Оповести Москву, вышли людей! — а сам начал крутить диск другого телефона. Требовалось немедленно поставить в известность начальника. В окно Галкин увидел, как распахнулась дверь райотдела, выбежали сотрудники, вскочили в машину, и она на крутом вираже скрылась за углом.

Федосова дежурный усадил за телетайп, а сам пристроился к радиостанции — надо оповестить соседей. По телефону заказал разговор с Москвой, со своим главком. Торопил телефонисток: живее, милые, живее…

Когда в дежурную часть вбежал начальник — полковник Журавлев, и приказал поднять отдел по тревоге, о случившемся знали не только в двух милицейских главках — в областном и городском, но и в самом Министерстве внутренних дел страны, а посты Госавтоинспекции были приведены в готовность номер один и занимали позиции по всем направлениям, ведущим из Луховиц. Он сориентировал гаишников, что нужно искать одновременно красный „фольксваген“ и мотоцикл ИЖ. С приметами было жидковато.

Один из только что уехавших в больницу оперативников кричал по рации, установленной в машине:

— Место происшествия возле станции Фруктовая! Водитель Гаибов на операционном столе. Предстоит тяжелая операция. Он ранен в голову. Старший лейтенант Нагорный контужен. Бандитов преследует подполковник из МУРа Романова в машине нашего райотдела…


Но это было чистое вранье. Пардон, неточность. Романовская группа, поминутно останавливаясь и спрашивая местных жителей — не видал ли кто красную иностранную машину? — плелась в неизвестном направлении. Уверенность в скором и результативном завершении операции у всех начисто отсутствовала.

Миновали великолепный белый трехэтажный особняк на горе, окруженный глухим двойным забором и охранными будками. Одной стороной огромная усадьба упиралась в озеро.

— Заедем? — спросил старшина-шофер, притормозив у усыпанной гравием аллеи.

— Кузьмич! Ты что, спятил? Тут же Георгадзе проживает, секретарь Президиума Верховного совета! Он что, по-твоему, бандитов будет укрывать? Да за один намек генерал с нас три шкуры спустит! Давай сворачивай на шоссе!

С момента нападения до возобновления погони прошло больше пятидесяти минут, да на закрытие района тоже ушло время. В сумме оно дало окно, которое не удалось захлопнуть. Этого было достаточно, чтобы Казаков мог уже несколько раз закопать или откопать свой клад и умчаться восвояси. С большими деньгами и знакомствами нетрудно затеряться в Рязанской, Липецкой, а то и в Ростовской области.

20

— До завтра?

— До завтра.

Я целую Риту в щеку и долго смотрю вслед удаляющимся огням. Вот они и скрылись за поворотом на Сивцев Вражек. Я медленно поднимаюсь на третий этаж, стараясь не шуметь, прохожу по коридору. В моей двери записка, исполненная дореволюционным почерком одной из моих соседок:

„Алекс! Вам звонила Ваша матушка, четырежды вчера и трижды сегодня. Просила позвонить, когда вернетесь. П. В. Коробицына“.

Новости в Датском королевстве — я понадобился своей маме. Я смотрю на часы — сегодня звонить уже поздно.

21

Свою операцию по сокрытию ценностей Казаков провел до конца — все свез в наинадежнейшее место, оставив себе на расходы самую малость. И помощников своих спровадил: один на его „фольксвагене“ подался в Липецк, второй — мотоциклист — скрывался в лесу, в поселке у знакомого лесничего. Сам же Казаков решил двигаться к Черному морю, в Новороссийск, где у него был причал на уровне первого секретаря горкома. Быстро изменил внешность: поменялся верхней одеждой с одним из своих подручных, снял накладную бороду. Купив билет на поезд Москва-Новороссийск, он пристроился в укромном месте в вокзальном ресторане.

На вокзале нутром ощутил: Рязань, где он немало покутил на свои шальные деньги, стала для него чужой, того и гляди лягавые возьмут за горло. Вот и поезд. Он вскочил на подножку, как только сутулый проводник открыл дверь, чтобы выпустить на перрон женщину с ребенком. Уселся у окна в чужом купе в конце первого вагона, лицом вперед по ходу поезда — так было легче наблюдать за тем, что происходит на перроне, легче скрыться, если приблизится опасность. На пассажиров — двух черноволосых женщин и подростка, сидевших в разных концах купе, — внимания не обращал. Передние двери — вот что фиксировал его взгляд. Оттуда могло прийти возмездие. Но от возмездия он рассчитывал уйти, рассказать все „хозяину“, а тот найдет способ все замять, все утрясти, а может, и наказать тех, кто осмелился за ним погнаться. Со стороны посмотреть — устал человек, дремлет. Ночь несется за окном. Поезд, выйдя за круг вокзальных фонарей, отщелкивает километры…

22

22 ноября 1982 года


Старшины линейного отдела милиции на станции Рязань Сухоедов и Замотаев получили приказ методично прочесать станции и поезда. Начальство распорядилось „закрыть“ этот участок железнодорожной магистрали. Установку на розыск — „Ищите среднего роста брюнета с бородкой, одет в импортное пальто мышиного цвета“ — дала луховицкая милиция, которая и сама толком не знала, как выглядит разыскиваемый преступник. Об усталости не вспоминали. Оба были службисты. Боялись: в случае филонства товарищ запросто доложит о нерадивости напарника. Поэтому и маялись молча.

В новороссийском поезде все было, как в других скорых поездах. Открывали дверь в купе, на ходу взгляд направо, взгляд налево, наверх — по багажным полкам. „Гражданин, курить запрещается! Это вагон для некурящих!“ Двери, тамбур, грохот перехода, снова тамбур, который по счету…

В два с минутами Сухоедов, а за ним Замотаев открыли дверь, вошли в салон первого вагона. Сухоедов прошел вперед, к кабине машиниста, отметив про себя безрезультатность проверки и этого поезда. И тут Замотаев „срисовал“ джинсовый костюм — не наш, американский. Нет, искать приказано „бороду“, а этот чисто выбрит, в сообщении значится пальто мышиного цвета, а у этого не пальто, а куртка. Вот она, висит на вешалке — цвета хаки с зелеными пуговицами. На стук двери не обернулся. Дремлет. Нет, пожалуй, глядит в окно. Спокоен, на милицейскую форму не среагировал.

— Гражданин, простите, куда едем?

Вопрос просто так. На всякий случай.

Обернулся. Молчит. За спиной, на сиденье рюкзак, обыкновенный, туристский, каких миллионы. Что в нем?

И для напарника — громко, как сигнал, и для себя, чтобы оттянуть время, Замотаев спросил еще:

— Документики имеются?

Брюнет привстал. Сунул руку в карман, мотивированно — за документами. Сухоедов стоял уже рядом, в дверях. На взмах он среагировать не сумел. Удар пришелся под сердце. Следующий удар, направленный на него, Замотаев смог отвести — ухватился за лезвие и навалился на брюнета. Стал выкручивать руку с ножом. Бил ее по лавке, но никак не мог взять преступника на прием, отработанный в задержаниях. Да и ножа боялся. Увидев, что с напарником неладно, Замотаев наконец дотянулся до кобуры, выхватил свой „макаров“. Брюнет, воспользовавшись секундой передышки, прыгнул, как кошка, к двери, ещё секунда — и он будет на железнодорожном полотне. Замотаев выстрелил в воздух. В пустом проходе вагона эхо выстрела прозвучало по киношному громко. В проеме двери убегавший вдруг дернулся и замер. Замотаев стал целиться ему в ноги, но выстрелить не успел — тот, к великому удивлению старшины, хватаясь руками за воздух, стал медленно оседать на пол.

На звук выстрела выскочил помощник машиниста.

— Как старший по наряду приказываю, — испуганно крикнул ему Замотаев, — до Ряжска гони без остановок! По радио передай: задержал вооруженного преступника! Он и мой напарник ранены!

— Старшина! Не имею права без остановок! С работы полечу! — кричал в ответ помощник машиниста.

Старшина побелел:

— Выполняй… твою мать!

Через две минуты по внутрипоездной трансляционной сети пассажиры услышали: „Скорый поезд Москва — Новороссийск по техническим причинам следует до Ряжска без остановок“. Помощник машиниста повторил это, наверно, раза четыре.

В 3 часа 16 минут новороссийский поезд подошел к станции Ряжск. В первый вагон вошло несколько человек в милицейской форме, врач и четыре санитара с носилками. Расстроенный Замотаев ждал их в первом купе, стоя в проеме двери с пистолетом в руке. Приказано было брать бандита живым, и старшина все недоумевал, как это, стреляя в потолок, он умудрился попасть ему в голову? На полках по обе стороны купе лежали два истекающих кровью человека. В кармане зеленой куртки брюнета был найден паспорт на имя Казакова Владимира Георгиевича и удостоверение заместителя директора Гастронома № 1 на то же имя. За поясом под джинсовой курточкой — заряженный импортный пистолет с глушителем, а в рюкзаке — нераспечатанные пачки новеньких сторублевок. И ещё в рюкзаке оперативники обнаружили холщовый мешочек, в нем алмазы, крупные, по отзывам специалистов — южноафриканские…

23

Надо было во что бы то ни стало найти и арестовать подручных Казакова — того, что повел „фольксваген“, и мотоциклиста на ИЖе. Только они могли дать сейчас точные показания о том, куда Казаков отвез ценности своей банды. Поэтому романовская группа разделилась на две части. Сама Шура, оставив при себе Грязнова, обосновалась в Луховицком райотделе — занималась поисками мотоциклиста. Красниковского и Потехина отправили на „волге“ луховицкого, начальника в город Липецк. Там, по сведениям из Москвы, затерялись следы красного „фольксвагена“.

От Луховиц до лесничества было двадцать километров.

Поселок „Ольховский“, где жил лесничий Рябов, стоял в небольшой долине. Вокруг — поросшие сосновым лесом холмы. Четыре пруда. Наверняка рыбных. „И грибов в конце лета, наверно, полным-полно, — подумала Романова. — Побродить бы здесь с сыночками, полюбоваться этим лесом“. После нервно-бессонной ночи хотелось перевести дух, отдохнуть. В ее годы — уже сорок пять! — желание это было вполне естественным. Но это было лишь ощущение, не мысль… Мысли же работали в другом направлении. Из МУРа пришло сообщение: „Мотоциклист“ скорее всего некто Лукашевич Гелий Трофимович, 1949 года рождения, дважды судим за вооруженный разбой и хулиганство, полгода назад освобожден условно-досрочно, в Москве прописан временно, находится под административным надзором милиции… Способен на все…» Надо было взять этого вооруженного мотоциклиста без крови.

Местный участковый доложил: у лесничего Рябова видели гостя. Действительно приехал на ИЖе. В пять утра лесничий уехал с ним куда-то в глубь лесных угодий. Когда вернутся, неизвестно…

Сведения были полезными, но не давали ответа на основной вопрос: где теперь этот Лукашевич?

Шел восьмой час розыска. Все выходы из Ольховки прослеживались. Западня была готова, но «зверь» не появлялся, хотя бродил неподалеку.

Тревожно екнуло сердце, когда по рации донесся напряженный голос капитана Грязнова:

— Вижу Лукашевича. Едет на «газике» справа от лесничего. Разрешите действовать?

— Отставить! — сказала Романова глухим голосом. — Я сама!

На дорогу вышла одна Романова. Баба как баба, только одета лучше, чем местные из Луховиц. Просительным жестом случайного прохожего подняла руку — проголосовала. Машина остановилась. Романова мигом к правой дверце. Распахнула, схватила Лукашевича за рукав:

— Что в карманах? Руки за спину! Вылазь!

Грязнов и участковый выросли, как из-под земли. Навалились на «мотоциклиста» и, завернув ему руки за спину, извлекли из-за пояса тяжелый «ТТ» с двумя запасными обоймами.

Внешне Гелий Лукашевич был спокоен. Только желваки вздулись за скулами, да красные пятна пошли по лицу и шее.

— Вот и все, Лукашевич! — сказала ему подполковник Романова.

24

Геннадий Фролов, в прошлом известный боксер, а ныне телохранитель «короля» ипподрома, как затравленный зверь, метался по малознакомому городу, интуитивно чуял — за ним следят.

Два часа назад он оставил «фольксваген» в неприметном тупике возле Коммунистической улицы и вот теперь петляет по городу пешком, проверяет, есть «хвост» или нет…

Майор Красниковский держит дистанцию и неотступно следует за Фроловым. Он мог бы взять боксера давно и без шума, но знает, что тот должен явиться к своим дружкам — иначе в Липецк бы не поехал! Если уж взялись за дело, надо размотать всю сеть. Майор первый раз в Липецке, поэтому внимательно следит за передвижением — не сбиться бы с направления! Фролов ходит кругами, каждый раз возвращаясь к тому месту, где оставил машину. Он не знает, что на другом конце тупика уже давно стоит «волга» с притаившимся в ней капитаном Потехиным, а за углом — оперативная машина с ребятами из Липецкого угро.

Начинает светать, на улицах появляется все больше народу. Наконец Фролов входит в подъезд одноэтажного дома на Коммунистической, пристроенного к авторемонтной мастерской. Красниковский дал сигнал Потехину — мол, будь наготове! А сам, едва успев укрыться за грудой больших картонных коробок во дворе мастерской, увидел, что Фролов уже быстрыми шагами вышел из подъезда и пошел в противоположную от машины сторону. Что делать? Кругом полно народу — а если Фролов откроет стрельбу? Майор схватил картонку, взгромоздил себе на плечо и пошел наперерез Фролову. Тот покосился — ничего опасного, какой-то чудак с утра пораньше телевизор тащит. Красниковский поравнялся с Фроловым. Коробка отброшена. Пистолет к спине.

— Руки!

В пути Фролов говорит со злостью:

— Еще бы полчаса — меня бы в этом говенном Липецке не было! Оставил бы машину ребятам-автомеханикам, они бы этого фрица на запчасти разобрали…

25

«Закон сохранения веществ в природе, — думал Волин, — действует и в человеческом обществе. И наше — советское — здесь не исключение. Где повезет одному — другого ждет неудача. Так что в итоге удача и неудача друг друга уравновешивают».

В двадцать третьей камере ДПЗ ГУВД Мосгорисполкома — Дома предварительного заключения — все спали, кроме Волина. Только теперь, ворочаясь на неудобной клопиной постели на втором этаже нар и вглядываясь в зарешеченное черное окно камеры, он до конца осознал трагикомичность своего положения. В этом, правда, ему помогли своими квалифицированными советами соседи по камере, умнейшие мужики — адвокаты Фишкин и Губкин, арестованные по крупному делу о взятках в Верховном суде РСФСР. «Смешным» во всей этой истории было то, что его, Волина, третьеразрядного фарцовщика, спекулянта и воришку, задержали ещё в пятницу, и он припухает в этой вонючей дыре на хлебе и воде без права передачи уже третьи сутки, клеют ему мокрое дело, а эта сволочь, которая втравила его во все махинации, была выпущена кретинами-сотрудниками МУРа из его машины как «случайный попутчик». Но ведь именно ему — Юрочке Леонову — принадлежит этот «лимон», все эти вещички, все ценности, найденные в машине, а также при обыске у Волина и его родственников в квартирах! От одной мысли, что этот негодяй спит сейчас на пуховой перине с очередной пышнотелой блондиночкой, а его, Волина, тут жрут клопы, — тошнота подкатывала к горлу. Несправедливость жгла душу, гнала сон.

К вонище, к табачному дыму, к запаху мочи, кала, немытых тел Волин успел принюхаться и почти не замечал их. Но к чудовищному храпу соседа снизу привыкнуть никак не мог, как ни силился. Он бы дьяволу продал душу, только бы не слышать этого протяжного с пристоном храпа.

А хуже всего было то, что вчера он дал дежурному прокурору ложные показания. Он сказал этому советнику юстиции, когда тот обходил камеры и спрашивал «на что жалуетесь», что все деньги, пистолет и платки с люрексом ему подложила эта проклятая милиция в тот момент, когда он со своим знакомым ходил в «Березку», чтобы подобрать костюм к Новому году. Что он настаивает на специальном расследовании и наказании этих чинуш за нарушение соцзаконности… Нет чтоб рассказать всю правду… Объяснить по-человечески, что все это не его, что он лишь случайный человек в этом деле. Шестерка! Но главный промах допустил он со значком. Черт дернул его за язык сказать, что свой значок мастера спорта он всегда носил в лацкане пиджака и только на днях где-то обронил. На самом деле история была совсем иная…

В июле, нет, в августе он играл на бегах, делал крупные ставки. Все поставил тогда на «Топаза» и… проиграл. Хотелось отыграться, взял в долг у Казакова… И снова продул. Снова попросил, кажется, тысяч десять; «борода», хитрая бестия, сказал, что у него принцип — на слово никому не верить, даже родной маме: давай что-нибудь под залог! А что дашь, если пустой. Вот он и выложил Казакову тогда все, что имел, — партийный билет и этот самый значок. Ни партбилета, ни значка Володечка пока не вернул. Не раз просил, но тот отвечает: «Когда должок полностью отдашь, бездарный коммунист, тогда и барахло свое получишь!» Вот он какой злодей, этот Володя Казаков, король ипподрома. Из-за этого долга пришлось тогда и в церковь персть за проклятыми иконами — пять тысяч Володечка списал за это дело… Пять тысяч ещё висят проклятым грузом…

Другое дело «волга». Волин отлично знал, что она ворованная, что номера на двигателе и на шасси перебиты пуансонами. Знал, но купил! Жадность человеческая — цена уж очень была дармовая! Но это отдельный разговор. Не он же, в самом деле, угонял эту машину!

Вот и выходило — где одному везет, другого ждет неудача. И в этот момент Волина осенило: а что если сказать правду? Не всю, конечно, а хотя бы самую малость?! Черт с ними со всеми, и с Володей, и с Юрочкой! Против МУРа они не попрут! Не выполнят своих угроз — «про меня ни слова, а то из-под земли достану!»

Так на смену одной форме страха — страха перед мафией, пришел другой страх — страх перед тюрьмой, перед долгим лагерным сроком отсидки…

Волин спрыгнул с нар. Подошел к железной двери. Отчаянно забарабанил кулаками по ней. Разбуженные стуком, сокамерники заматерились, просыпаясь. За высветлившимся на секунду глазком в двери надзиратель сказал, зевая:

— Я тебе, падла, постучу. Щ-щас переведу у карцер! Тама стучись головой об стенку хоть цельную ж-и-и-и-сть… А то, вишь, какой грамотный нашелся, с-у-у-ка…

Но Волин, доведший себя ночными мыслями до полусумасшедшего состояния, орал на всю Петровку:

— Открывай! К следователю хочу! Веди к следователю, говорю! Показания давать буду! Меркулов его фамилия!

Загрузка...