Ярослав Галан

Убийство на Гвардейской

В шестнадцать часов 8 октября 1949 года на людной Академической аллее Львова, поблизости от кинотеатра «Щорс», состоялась встреча двух молодых людей, оставшаяся не замеченной многими прохожими.

Следует сказать, что до этого оба человека, которым предстояло встретиться именно в этом, заранее обусловленном пункте, друг друга не знали. Их фамилии, местожительство, профессия были тщательно законспирированы кличками.

Из кармана серого пиджака одного, по кличке «Славко», как опознавательный знак, торчал сухой желтый цветок.

У другого — «Ромко» — был свежий номер журнала «Новое время».

Не отрывая глаз от засушенного желтого цветка, Ромко, помахивая журналом, осторожно спросил:

— Который час?

— Без пятнадцати четыре!

— Пойдем в кино?

— Нет денег, — отрезал Славко и, как было условлено, предложил следовать за ним.

Оба они не спеша пришли в один из лучших парков Европы, в Стрыйский парк. И в это предвечернее время, как всегда, по аллеям парка шли львовяне, старые и молодые; матери с детьми подолгу задерживались у озера, по которому, изогнув гордые шеи, лениво плавали лебеди. Тихо и очень мирно было в парке именно в эту пору золотой львовской осени, когда начинает желтеть и краснеть листва деревьев, рассаженных так, что особенно осенью они образуют неповторимую, ни на что не похожую гамму цветов. И никто, решительно никто из посетителей Стрыйского парка не мог предположить в этот тихий, спокойный предвечерний час, что на одной из укромных его аллей начинает осуществляться задуманное значительно раньше злодеяние.

— Надо будет кокнуть одного «Совета»! — озираясь но сторонам, шепотом сказал Славко, — так велел «проводник». Но убивать его будешь ты, Ромко, а я буду заговаривать ему зубы…

— Да, я это знаю, — глухо признался Ромко. — «Буй-Тур» сказал то же самое.

Он передал своему чернявому напарнику с длинной, как у гусака, шеей пистолет, или, как его называли в этих краях, «сплюв», и черную ребристую гранату-лимонку.

Другой пистолет и еще одну гранату Ромко оставил себе.

Оба они поднялись из парка по крутой тропинке на взгорье, пересекли линию Детской железной дороги и, свернув на Стрыйское шоссе, стали спускаться по Гвардейской.

По тому, как уверенно шел чуть впереди Славко, можно было судить, что он уже не раз проходил здесь. Спросить его об этом Ромко не решался. Условия конспирации запрещали быть любопытным. И, зайдя во двор высокого каменного дома, дверь его Славко открыл тоже уверенно, как человек, многократно бывавший здесь, и, не глядя на номера квартир, стал быстро подниматься на четвертый этаж, так что его спутник едва поспевал за ним.

У двери, над которой виднелась цифра 10, Славко задержался и прислушался. Чуть слышно за дверью прозвенел звонок. Славко прижался ухом к двери. За ней послышался женский голос. Дверь открыла домработница.

— Писатель дома?

— Нет, но скоро будет. Заходьте!..

Посетители вошли и, не разговаривая друг с другом, присели на стулья.

Вскоре раздался звонок, и в прихожей появилась жена писателя, Мария Александровна.

— А, это вы! — сказала она, узнавая в молодом человеке по кличке Славко знакомого. — Чего ж вы здесь сидите? Заходите в квартиру!

Ромко зашел вторым и, заглянув в соседний кабинет, вздрогнул. Там перед уже тронутым красками холстом сидел, углубившись в свою работу, невысокий человек. Довольно быстро сообразив, что это художник и рисует он портрет хозяина квартиры, Ромко несколько успокоился. Как это выяснилось значительно позже, он тогда подумал: «Значит, убивать будем большого человека, раз его портреты рисуют…»

В это время раскрылась наружная дверь и в комнату вошел Галан. На поводке у него была черно-белая овчарка карпатской породы.

— Добрый вечер! — увидев гостя по кличке Славко, сказал Галан. — Что-нибудь снова случилось?

— Случилось, — поспешно ответил Славко. — Придирается ко мне снова директор института Третьяков за то, что я пожаловался вам на него…

— Как так — придирается? — удивился Галан.

— Ну, подкопы ведет всякие. И я боюсь, как бы он не отчислил меня… Нельзя ли на него управу найти?

— Конечно, можно, — засмеялся писатель. Он спустил с поводка овчарку.

Собака, разъезжаясь на лапах по скользкому, хорошо натертому паркету, подбежала к сидевшему в кресле Ромко и стала обнюхивать его карман, в котором лежал пистолет.

Ромко отшатнулся.

— Она не кусается? — испуганно спросил он жену Галана.

— Нет, он добрый пес. Джим… Только не любит тех, у кого есть оружие.

— Все равно, прошу, пани, уберите собаку! — взмолился напарник чернявого.

Хозяйка увела Джима в кухню. Славко решил продолжить беседу:

— А вы, пане письменник, напишите про нашего директора в журнал «Перец».

— Зачем? Это слишком мелкое дело для журнала.

— Лучше бы написать. Директор будет лучше относиться к студентам, — канючил Славко, подмигнув своему напарнику.

Тот понял: сегодня диверсия не состоится.

— Извините, хлопцы. Меня ждет художник. Мария, напои ребят чаем, а я пойду.

Мария Александровна принесла чай и печенье, присела к столу. Еще недавно она сама была студенткой одного из художественных институтов Москвы и понимала, что значит для студента, живущего на стипендию, лишний завтрак.

Перед тем как попрощаться, Ромко зашел в кабинет писателя, оглядел его.

А на улице, когда они шли вниз по Гвардейской к трамвайному парку, поглядывая с опаской на серое здание областного Управления Министерства государственной безопасности, Славко тихо и со злостью сказал:

— Что сдрейфил? Ты никогда не убивал?

— Приходилось… Но как же здесь убьешь без шума? Видел, сколько людей было? Придется в другой раз…

На углу улицы они расстались.

Так избежал на этот раз уготованной ему смерти Ярослав Галан.

Сейчас можно назвать подлинными именами, убирая кавычки и раскрывая псевдонимы, назначенных националистическим подпольем убийц Ярослава Галана, хотя продолжительное время по условиям конспирации сами они не знали подробностей друг о друге.

Кличка «Славко» была присвоена сыну греко-католического священника, бывшему воспитаннику Львовской духовной семинарии Илларию Денисовичу Лукашевичу, который еще с 1944 года был связан с националистами.

Уже в 1946 году под влиянием Гринчишина семнадцатилетний попович, на вид такой кроткий и смиренный, дает согласие вступить в организацию украинских националистов. Гринчишин организует ему встречу с «проводником» ОУН по кличке «Буй-Тур» и опытным бандитом-террористом по кличке «Лебидь». Попович Илларий становится активным участником националистического подполья. Несколько раз он распространяет антисоветские листовки в селе Збоища, в котором тогда проживал: листовки призывали население сорвать выборы в Верховный Совет Украины.

Осенью 1947 года Илларий тем не менее поступает учиться во Львовский сельскохозяйственный институт, чтобы получать образование на средства народа и той самой Советской власти, которая была ему ненавистна. И здесь сказалась двуличная, иезуитская натура молодого волонтера ОУН.

Щепанский («Буй-Тур») передает Илларию через его старшего брата Мирона задание — собрать нужные бандитскому подполью сведения о профессорско-преподавательском составе и студентах сельскохозяйственного института. Делается это неспроста. Зарубежные центры националистов требуют от своей агентуры, оставленной гитлеровцами в западных областях Украины, вести борьбу за каждую юную душу, отрывать молодежь от всего того нового, что принесла Советская власть, запугивать молодых людей и их воспитателей любыми способами и прежде всего слухами о неминуемой третьей мировой войне, в которой украинским националистам «помогут англичане и американцы».

Молодого поповича хвалят. Он получает задание собрать самые подробные сведения о писателе Ярославе Галане. Илларий обращается к давней приятельнице их семьи, литератору Ольге Дучиминской, расспрашивает ее о том, как живет Галан, каковы его привычки, получает у Дучиминской номер его телефона. Именно от Дучиминской Илларий узнает, что Ярослав Галан по натуре человек добрый, отзывчивый, всегда помогает людям и к нему как к депутату городского Совета попасть не трудно. Тогда и рождается у поповича та фальшивая легенда, по которой он потом проникает в дом писателя.

Илларий вместе с братом идет на Гвардейскую. Прогуливаясь перед высоким домом, где живет писатель, они изучают балкон его квартиры, обвитый диким виноградом, осматривают подходы к этому дому.

Илларий чертит подробный план дома. (Ранее он его сфотографировал.) Все это Мирон Лукашевич передает «Буй-Туру» (Щепанскому) и «Оресту» (Гринчиншну) — двум националистическим вожакам.

В первой половине августа 1949 года Илларий посещает квартиру Ярослава Галана, но его не застает. Он уехал в Закарпатье. Дома только жена писателя и домашняя работница — Евстафия Довгун. Побеседовав с ними, Лукашевич ушел.

В конце августа Илларий снова появляется на Гвардейской. Галан уже вернулся из поездки. Дома Лукашевич застает жену писателя, ее сестру и мать, приехавших погостить из Москвы.

Лукашевич знакомится с Ярославом Галаном и говорит ему:

— Я слышал: вы — добрый человек, пан писатель, и помогаете всем, кто попал в беду. Наш лесохозяйственный факультет, где я учусь, закрывают и на его базе собираются создать лесомелиоративный факультет. Мы, студенты, и я в том числе, очень огорчены. Мы никогда не собирались стать мелиораторами. Все наши хлопцы рвутся перейти в Лесотехнический институт. Нас примут туда, но директор Сельскохозяйственного института Третьяков никого отпускать не хочет. Уперся — и все! Помогите…

Ни сам Галан, ни его близкие не подозревали, что просьба эта — легенда, придуманная в бандитском подполье. Легенда, по которой Лукашевич должен был проникнуть в дом писателя.

Галан обещает студенту сделать все, что сможет.

На следующий день они встречаются у здания Львовского областного комитета партии на Советской улице. Галан идет в обком просить за Лукашевича. Выходит он из здания довольный.

— Все в порядке, друже! Вас кто-то понапрасну напугал. Будете и впредь учиться на лесохозяйственном факультете.

Лукашевич изобразил на лице «неподдельную» радость. Они распрощались.

Вскоре в жизни Ярослава Галана происходит событие, обстоятельства которого остались невыясненными до сих пор.

Однажды под вечер писатель вышел прогуливать собаку на взгорья Стрыйского парка. Часть его, спускающаяся к улице Дзержинского, была отведена под будущий парк культуры и отдыха Богдана Хмельницкого. Здесь шли земляные работы. Когда Галан приблизился к одной из траншей, оттуда послышались выстрелы, и несколько пуль просвистело над его головой. Марии Александровне Ярослав решил ничего не рассказывать: зачем ее волновать? Хватит с нее и постоянных анонимных звонков с угрозами…

Только после смерти Галана узнала Мария Александровна об этом случае в Стрыйском парке. Националисты не сложили оружия. Еще до того, как Лукашевич впервые посетил Галана на его квартире, его брат Александр по поручению подполья вел тщательную разведку жизни протопресвитера Гавриила Костельника. Как мы уже говорили, после воссоединения всех украинских земель в едином советском украинском государстве Костельник возглавил инициативную группу по созыву собора греко-католической церкви. Собор собирается во Львове в марте 1946 года, и на нем принимаются исторические решения о ликвидации Брестской унии, разрыве с Ватиканом и возвращении в веру отцов, то есть соединении с православной церковью.

В один из солнечных осенних дней 1948 года Костельник, закончив службу в Преображенской церкви, медленно шел с церковным старостой по направлению к своему дому. За ними в толпе прихожан вышел и террорист. Приблизившись, он почти в упор разрядил парабеллум в затылок Костельника. Когда был убит Гавриил Костельник, один из отдыхающих вместе с Галаном в Доме творчества в Коктебеле получил письмо из Львова. В письме было подробное описание убийства и похорон Костельника. Он прочел это Галану.

Лицо Галана стало напряженным. Он вздохнул и сказал:

— Да… Следующая очередь моя!..

Это был единственный случай, когда он выдал свои мысли, полные горестного предчувствия, основанного на знании того, о чем люди, недавно поселившиеся во Львове, тогда еще только догадывались.

16 октября 1949 года, как это показал на суде Илларий Лукашевич, «Буй-Тур», разгневанный тем, что 8 октября Ромко струсил, вызывает Иллария и знакомит его с бандитом по кличке «Стефко».

Щепанский торопит: близится десятая годовщина воссоединения Западной Украины с Украиной Советской, и подполье по заданию Мюнхена и Ватикана должно заявить к этой дате о своём существовании убийством какого-нибудь крупного общественного деятеля, известного своей преданностью Советской власти.

Во время встречи «Буй-Тур» говорит Лукашевичу прямо:

— Медлить больше нельзя! Двадцать четвертого октября, и ни днем позже, Галан должен быть убит.

В то утро, позавтракав, Галан после ухода жены в филиал Музея имени В. И. Ленина, где она работала художницей, зашел в соседнюю с кабинетом комнату и сел за небольшой столик. Галан любил работать здесь.

Вместе с бумагами на столе лежала его книжечка «Фронт в эфире», изданная еще в Москве в 1943 году, когда Галан был радиокомментатором радиостанции имени Тараса Шевченко. Писатель хотел внести в статью, предназначенную для «Известий», цитату из своего памфлета военных лет «Львиный город», посвященную родному Львову.

Галан писал статью «Величие освобожденного человека» по-русски:

«По-новому определились человеческие судьбы. В 1930 году в луцкой тюремной больнице лежал человек, дни которого, казалось, были сочтены. Ему пришлось пережить все ужасы полицейских пыток, самых изощренных, самых омерзительных… Палачей отнюдь не смущало то обстоятельство, что жертвой их издевательств был известный львовский литератор и публицист Кузьма Пелехатый. Избиваемый принадлежал к народу, объявленному вне закона, а популярность этого человека и мужество его только усиливали бешенство мучителей. Арестованный не поддавался угрозам, пытки не сломили его воли, поэтому арестованный должен был умереть. Но могучая натура победила: Кузьма Пелехатый остался тогда в живых. Страдания только закалили его, и он ни на один день не переставал быть собою, оставался честным, отважным борцом за освобождение своего народа…»

То, что писал Ярослав Галан о своем друге — депутате Верховного Совета СССР Кузьме Николаевиче Пелехатом, удивительно совпадало со всем тем, что было в судьбе самого Галана. И не знал он в тот последний, осенний день своей жизни, что фамилия Пелехатого значилась в тех самых «черных списках» подлежавших уничтожению людей, которые хранил в своем бункере Роман Щепанский. По указанию Мюнхена и клерикалов в этом списке уже давно значилась фамилия Галана. Уже был подобран террорист и для уничтожения Пелехатого — сын униатского попа Богдан Ощипко. Только простая случайность спасла Кузьму Пелехатого от бандитской пули.

Продумывая статью, Галан назвал в ней вслед за Пелехатым в перечне борцов за свободу Западной Украины доблестную львовскую комсомолку, радистку-партизанку отряда специального назначения, которым командовал сын брянского сталевара полковник Дмитрий Медведев, Марию Ких. Он рассказал о трудовом подвиге колхозницы села Скоморохи Ульяны Баштык, спасавшей в годы оккупации вдову и детей погибшего начальника 13-й пограничной заставы Алексея Лопатина.

Работалось хорошо, и вот он уже набрасывает заключительные строки статьи — его лебединой песни: «Исход битвы в западноукраинских областях решен, но битва продолжается. На этот раз — битва за урожай, за досрочное выполнение производственных планов, за дальнейший подъем культуры и науки. Трудности есть, иногда большие: много всякой швали путается еще под йогами. Однако жизнь, чудесная советская жизнь победоносно шагает вперед и рождает новые песни, новые легенды, в которых и львы, и боевая слава будут символизировать отныне только одно — величие освобожденного человека».

Оставалось открыть машинку, заложить в нее бумагу и перепечатать написанное, когда в прихожей раздался звонок.

Из кухни к двери подошла домработница и спросила:

— Кто там?

Услышав знакомый ей голос Лукашевича, Довгун открыла дверь.

Галан пригласил гостей в комнату.

Лукашевич начал разговор. Стахур-«Стефко» незаметно зашел за спину Галана.

— Снова неприятности у нас в институте, — поспешно бросил Илларий.

— Какие?

Лукашевич подмигнул Стахуру. Это было сигналом.

Тот мгновенно выхватил из-за пояса топор и стал наносить один за другим удары по голове писателя.

Галан рухнул на пол…

Связав домработницу и забив ей кляпом рот, бандиты скрылись.

Но прежде чем выяснились многие подробности убийства, прежде чем были пойманы главные виновники злодеяния и их пособники, понадобилась напряженная, филигранная, удивительно сложная работа чекистов, размотавших клубок кровавого преступления и показавших всем воочию на суде облик того изуверского мира, в единоборство с которым смело вступил Ярослав Галан.

Дело Иллария Лукашевича и его сообщников слушал Военный трибунал Прикарпатского военного округа 3 и 4 января 1951 года.

Обвиняемые полностью признали свою вину.

На суде были сорваны все маски и с тех, кто выпускал на тропу убийств своих волчат-сыновей, кто вселял в них надежды на новую истребительную антинародную войну, кто, грубо попирая заповедь «Не убий», по существу, являлся соучастником убийств и прикрывал их именем Христа.

Денис Лукашевич показал на суде: «Будучи сам, как священник греко-католической церкви, настроен националистически, я в таком же духе воспитал и своих сыновей.

Их националистические убеждения и враждебное отношение к Советской власти в известной степени являются результатом моего влияния на них. Я не мог смириться с тем, что мне придется жить и работать при Советской власти», — сказал Денис Лукашевич. Вместе с братьями Лукашевичами сидел и тот самый бандит по кличке «Ромко» — Тома Чмиль, которому не удалось убить писателя Ярослава Галана еще 8 октября 1948 года.

15 марта 1951 года по приговору Военного трибунала Прикарпатского военного округа Илларий, Александр и Мирон Лукашевичи, а также Тома Чмиль после отклонения их просьб о помиловании были расстреляны.

Где-то на нелегальном положении оставался еще Михаил Стахур по кличке «Стефко», но и его настигла карающая рука народа.

На следствии я на суде над Стахуром выяснились новые подробности убийства не только Галана, но и целого ряда ни в чем не повинных тружеников, убитых до этого Стахуром.

Свыше восьмисот трудящихся Львова и окрестностей старинного украинского города собрались в Доме культуры железнодорожников 16 октября 1951 года на открытый процесс Военного трибунала Прикарпатского военного округа над убийцей Галана — Михаилом Стахуром. И у каждого, кто смотрел на этого выродка, сидящего на скамье подсудимых, пигмея, оборвавшего светлую жизнь Ярослава Галана, возникал один и тот же вопрос: кто мог воспитать такую нечисть?

Те, кому уже были известны материалы предварительного следствия, знали, что за его плечами те же зловещие, фигуры священнослужителей.

Когда в переполненном зале Дома культуры железнодорожников государственный обвинитель от имени народа закончил свою речь словами:

— К смертной казни! Бешеных собак надо уничтожать!.. — и бурные аплодисменты встретили это требование советского правосудия.

Рабочие заводов и фабрик, колхозники, писатели, артисты, ученые поддержали требование прокурора.

Террорист Михаил Стахур был повешен.

Со временем был пойман и посажен на скамью подсудимых главный организатор убийства Галана Роман Щепанский. Под тяжестью предъявленных ему улик и доказательств в своем последнем слове Роман Щепанский («Буй-Тур») вынужден был признаться: «Перед судом раскрылась вся картина совершенных мною злодеяний. В свое оправдание мне сказать нечего. Но я хочу сказать о том, что довело меня до жизни такой. Суду известно, что я происхожу из семьи священника. С детства я воспитывался под влиянием пропаганды мракобесия Ватикана. ОУН же — это организация, не содержащая в себе ничего творческого. Под влиянием этого фанатизма я совершил множество злодеяний против украинского народа, против Советской власти, против своей родины. Я понимал, что значит убийство талантливого украинского писателя Ярослава Галана. Но это убийство я организовал, выполняя приказ своих главарей».

«Покаяние» Щепанского было крокодиловыми слезами припертого к стене убийцы. Расстрел поставил последнюю точку в конце его гнусного пути.

Устами прокуроров, обвинявших националистических убийц, говорила высшая справедливость. Приговаривались к смерти не один какой-нибудь Стахур или Щепанский — весь старый мир насилия и обмана, мир шептицких и тупого в своей звериной ненависти к коммунизму украинского национализма, с которым всю жизнь яростно вел бой Ярослав Галан.

Глава о любви и ненависти

Львов… Город Ярослава Галана.

Он прекрасен, этот город.

Еще совсем недавно путник, въезжавший во Львов, встречал на его воротах замшелых каменных львов. Оцепеневшие в многовековой неподвижности, они как бы символизировали неизменность бытия охраняемой ими со всех сторон древней княжеской столицы. Сжигали ее неоднократно грозные пожары, опустошали вражеские нашествия, загоняли в оковы чужеземных законов колонизаторы, но, как сказочный феникс возникая из пепла, былая столица Червонной Руси выстояла я пришла в наши дни в волшебном облике молодого советского Львова.

Люди проходят по улицам имени Александра Гаврилюка, Степана Тудора, Ярослава Галана и с гордостью вспоминают гражданский подвиг этих благородных сынов украинского народа, оставивших неповторимый след на этой земле.

Гвардейская… Последняя квартира Галана…

Слепящее солнце пробивается сквозь белые шторы. Блики, искрящиеся, радужные, плывут по стенам, по корешкам книг, газетам, картинам, фотографиям… Львов еще только проснулся. Стаи голубей вьются над карнизом соседнего дома; оставляя дымный след в небе, ушел реактивный самолет на Москву; машина остановилась у булочной; в сторону университета прошли студенты с книжками. Гвардейская наполняется голосами детей, и сквозь распахнутое окно летят желтые листья.

Дверь в соседнюю комнату приоткрыта. Кажется, вот-вот войдет сам хозяин, сядет за письменный стол, и мелкой дробью разлетится по квартире стук пишущей машинки…

Но такого не случится. Ты можешь увидеть его только на портрете: пристальные глаза, крепко сжатые губы, твердое лицо, гневное, нахмуренное. На портрете уже не в его, Галана, квартире, а на стене мемориального музея. Читаем записи в книге:

«Дорогой Ярослав Галан! И я была верующей — штундисткой и блуждала среди них овцой, как в темной обители. Комсомольцы и друзья помогли мне и дали прочитать книги твои. А черные вороны и ныне каркают на меня при встрече. Пришла в твой дом, чтобы силы и выдержки почерпнуть побольше. Хочу жить без страха божьего, как весь честный народ, как ты, герой наш!

Мирослава из Старого Ярычева на Львовщине. 20/VII 1961 г.».

Афиши театров… Пьесы Галана ставили театры Украины, Владивостока и Кирова, Каменец-Уральска и Куйбышева, Южно-Сахалинска и Щербакова, Барнаула и Симферополя, Мурманска, Тулы, Ачинска, Рязани, Фрунзе, Белоруссии и Узбекистана, Коми АССР и Эстонии, Латвии и Казахстана, Киргизии и Татарской АССР, Карело-Финской ССР, Молдавии и Грузии, Болгарии и Румынии.

На письменном столе — пачка писем. Они пришли со всех концов Советского Союза. Многие из них — отклики на радиопостановки пьесы «Под золотым орлом». «Я был защитником героического Севастополя. Может быть, вместе с Макаровым не раз ходил в атаку на врага», «Только наша страна могла воспитать таких замечательных людей, как Андрей Макаров», — пишет из Волгоградской области лесоруб Д. С. Чурюмов. «Какой замечательный человек был Андрей Макаров! — пишет группа воинов. — Он дал присягу служить Родине и был верен ей до конца своей жизни. Но он в своем подвиге не одинок…»

Их много, очень много, таких голосов. Но, может быть, весомей других сказала об этом «Правда» в редакционной статье, посвященной дню рождения Галана: «Люди трудятся в колхозе, носящем имя Ярослава Галана, живут на улице Галана, ходят в Театр имени Галана, защищают диссертации и дипломные работы о творчестве Галана. О нем написаны книги, стихотворения, школьные сочинения, поставлены кинофильмы, Порог мемориального музея во Львове перешагнули уже многие тысячи людей со всех концов страны, из далеких чужих земель… Галана нет в живых — он погиб. Но живы его книги. Они, как солдаты, несут свою бдительную службу…»

Улица Ярослава Галана приводит к университету. Даже не заходя в аудитории этого крупнейшего научного центра Львова, а просто постояв у его входа и понаблюдав за молодежью, зримо ощущаешь еще одну очень важную примету нового времени, привнесенную в город Советской властью.

До исторической осени 1939 года коридоры и аудитории Львовского университета, «Политехники», как, впрочем, и других высших учебных заведений города, были местами кровопролитий, ожесточенной борьбы украинской молодежи за право учиться на родном языке. Иногда эта борьба выплескивалась и на Академическую улицу, названную сейчас проспектом Тараса Шевченко. Вооруженные бритвенными лезвиями, палками, стояли там, поджидая «проклятых гайдамаков», студенты-шовинисты. Их действия приобретали иной раз настолько угрожающий характер, что даже польский премьер — профессор Казимир Бартель выступил с трибуны Польского сейма против разнузданных молодчиков. Они отплатили Бартелю за это его выступление так: по Львову загуляла свинья, а на боку у нее была написана дегтем фамилия: «Бартель». Вдохновители шовинистической молодежи тридцатых годов — немецкие фашисты расправились с Казимиром Бартелем иначе.

Захватив советский Львов в конце июня 1941 года, они уже 1 июля выволокли Казимира Бартеля из Львовского политехнического института, а затем зверски убили его.

Сегодня в учебных заведениях Львова нет и признака той национальной вражды, которая еще так недавно держала в нервном напряжении и профессуру и студенчество. На одной скамье сидят украинцы, русские, поляки, молдаване, венгры и даже уроженцы далекой Африки!

Проходим Стрыйский парк и решаем: теперь — к нему, на старинное Лычаковское кладбище. Склоняем головы перед памятником великому «Каменяру» Ивану Франко. Подолгу стоим у соседних могил — Степана Тудора и Александра Гаврилюка, Кузьмы Пелехатого, Петра Козланюка.

Думается: как удивительно и символично распоряжается судьба подчас самыми сложными обстоятельствами! По жизни они шли рядом. А потом в какие только немыслимые дали не забрасывала их судьба! И вот снова встретились здесь, за чертой жизни. Только не в небытии, а в бессмертии.

И — в благодарной памяти преображенного Львова. Это и их трудом и мужеством город стал крупнейшим промышленным центром Украины. Индустриализация города начиналась еще в те дни, когда советские войска, освободив Львов в последних числах июля 1944 года, выходили к Висле. Тогда было несколько необычно слушать слова партийных руководителей о планах больших экономических преобразований города, зная, что враг еще рядом, а вокруг, в лесах, злобствуют банды.

Сейчас на заводах Львова выпускают сельскохозяйственные машины и оконное стекло, автобусы и велосипеды, телевизоры и телеграфную аппаратуру. Механизмы, созданные на недавно возникшем львовском заводе «Автопогрузчик», облегчают труд людей, и не только в Советском Союзе: их можно увидеть в портах Бирмы и Египта, Польши и Болгарии, Румынии и Ливана. Из тихого воеводского центра с мелкой, кустарной промышленностью Львов превратился в город тружеников, которые изготовляют сложнейшие машины, ремонтируют паровозы и вместе со студентами и научными работниками, вместе с разведчиками нефти и угля определяют основное социальное лицо города.

В годы гитлеровской оккупации поэт Александр Баумгардтен в поэме, распространяемой нелегально, назвал Львов городом, «открытым вечности и закрываемым наглухо в девять». Советские танки, с победоносным грохотом ворвавшиеся во Львов памятным летом 1944 года, отменили навсегда этот «полицейский час», по которому все годы оккупации улицы города становились безлюдными ровно в девять.

Рабочие и инженеры, пришедшие в Кварталы Львова вслед за воинами, своим воистину подвижническим трудом открыли городу маршрут в вечность, в бессмертие. Каждая новая шахта, закладываемая на Волыни и близ Сокаля, каждая новая нефтяная скважина близ Долины — это еще одна новая страница бессмертной славы города Ярослава Галана.

Он прекрасен, как никогда, — позолоченный красками щедрой осени древний красавец Львов, город, открытый вечности, как и голубая бескрайняя даль, что так хорошо проглядывается с его дымчатых холмов.

Читатель раскрывает все новые и новые книги Галана. Журналы счастливы новейшим публикациям его рассказов, памфлетов, записных книжек. На премьеры пьес Галана трудно достать билеты. Тысячи посетителей прошли через Музей Ярослава Александровича на Гвардейской во Львове. Сотни исследователей, аспирантов, студентов, рабочих, учащихся — всех, кому дорог Галан и кто ищет в творчестве его радости, вдохновения и открытий, — получают здесь быструю и обстоятельную консультацию.

Галан умер, как умирают в бою, сделав последний шаг грудью вперед. Он погиб солдатом переднего края советской литературы. Его гневные, жгучие строки, как грозное оружие, приняли те, за кого он отдал жизнь, — честные люди мира.

…Уже давно закончились судебные заседания по делу обвиняемых в убийстве Ярослава Галана, и дела этих процессов покоятся в архивах.

Но следствие по этому кровавому делу не закончено, потому что на свободе еще за рубежом вдохновители этого убийства. В Мюнхене и Виннипеге, в Нью-Йорке и Детройте, в Лондоне и Мадриде расползшиеся по всему свету бандеровские недобитки с судорожной ненавистью вспоминают Ярослава Галана, клевещут на него.

Потому что для них он и сегодня жив. И сегодня наносит им яростные удары. И так же, перекрывая их жалкий лай, гремит по-прежнему как набат его голос:

Москва — «это, наверное, единственный город в мире, К которому никто не относится равнодушно… Человечество раскололось на два лагеря: на тех, кто любит Москву, и кто ее ненавидит. Нейтральных нет: линия раздела проходит через каждый континент, она затрагивает каждое человеческое сердце.

Иначе быть не может. Любить Москву — это значит любить человечество, верить в него, верить в его завтрашний день, и ради этого дня работать, бороться, а если надо — и погибнуть в бою. Ненавидеть Москву — значит быть врагом человечества, врагом его наилучших стремлений, врагом грядущих поколений…

На страже свободы и независимости Украины крепко стоит могучая советская Москва — столица и символ нашего великого социалистического Отечества — СССР. В этом источник нашей любви к ней».

1949–1970

Львов — Москва