Ярость

Глава 7

2 октября 2005 года

Джон Шелли очень хотел телевизор. Последние два месяца он ходил на эту дерьмовую работу, ни разу не опоздал, каждый день уходил последним и скрупулезно выполнял любые задания, которые давал ему босс. Для него это было даже не вопросом желания — он просто заслужил телевизор! Не нужно никаких наворотов, требования самые простые: цветное изображение, дистанционное управление и антенна, которая бы принимала игры университетской футбольной лиги.

Он хотел смотреть, как играют его команды, хотел сжимать в руке пульт дистанционного управления, и, если вдруг Джорджия играет плохо, — что очень даже вероятно! — иметь возможность переключить канал, чтобы полюбоваться тем, как надирают Флориду. Он хотел видеть эти убогие шоу, заполняющие перерыв, слушать тупых комментаторов, хотел посмотреть игру университета Тулейна против Южного Миссисипи, политехников из Техаса — против Луизианского университета, команды этих придурков из Армии — против ВМФ. Близился День благодарения, и он мечтал, как станет свидетелем разгула «матчей футбольной чаши», после чего переключится на игры фаворитов — «Патриотов», «Рейдеров», «Орлов», — постепенно подходя к волшебному моменту в феврале, когда сядет в своей долбаной комнатке, в этом долбаном клоповнике, и будет с громадным удовольствием первый раз в жизни в полном одиночестве смотреть матчи за Суперкубок.[2]

В течение последних двух месяцев, шесть дней в неделю проезжая по Атланте мимо Центра «Все на прокат», он с тоской вглядывался в окно автобуса. Реклама на витринах гласила: «Ваша работа — гарантия вашего кредита», но дальше, под звездочкой — такой крохотной, что ее можно было принять за раздавленного жука, — следовала приписка, которая все это перечеркивала. Слава богу, он так нервничал в первый раз, что не ринулся сразу же в магазин и не выставил себя полным идиотом. Когда Джон остановился перед парадным входом, сердце у него в груди бешено тряслось, как пес, мучительно пытающийся выкакать персиковую косточку, но тут он заметил этот текст на плакате, набранный мелким шрифтом. Там четко было написано: «Два месяца». Вы должны проработать на одном месте не менее двух месяцев, прежде чем вам окажут честь, предоставив возможность в течение пятидесяти двух недель платить по двадцать долларов за телевизор, который в нормальном магазине стоит в розницу триста баксов.

Но Джон и не был нормальным человеком. Несмотря на короткую стрижку, тщательное бритье и отглаженные твидовые брюки, окружающие неизменно чувствовали в нем это отличие от других. Даже на его работе, на мойке автомобилей, где большинство приходящего народу показывалось только для того, чтобы протереть автомобиль или пропылесосить крошки с заднего сиденья своего джипа, и то от него держались подальше.

И вот теперь, спустя два месяца, Джон сидел на краю стула, изо всех сил пытаясь не раскачивать нервно дергающейся ногой, и ждал свой телевизор. Прыщавый подросток, встретивший его в дверях, явно не торопился. Он взял заявление Джона и ушел в заднее помещение уже минут двадцать назад. Заявление. Это еще одна вещь, о которой они не упомянули на своем плакате. Домашний адрес, дата рождения, номер социального страхования, место работы — там не указывался разве что размер нижнего белья.

В воскресенье после обеда в прокатном центре Атланты было шумно. Все телевизоры были включены, со стен, сплошь уставленных светящимися экранами, мелькали разные сюжеты, слышалось смешанное жужжание передач о природе, новостных каналов и программ типа «сделай сам». Этот шум раздражал его. Через громадные — от пола до потолка — окна в комнату лилось слишком много света. Телевизионные экраны горели слишком ярко.

Джон поерзал на стуле, чувствуя, как по спине скатилась капля пота. Часов на руке он не носил, но зато большие часы висели на стене. Это было упущением того, кто занимался планировкой магазина, поскольку устройство это служило исключительно для того, чтобы напоминать людям, как они застряли здесь в ожидании того, что какой-то вчерашний школьник выйдет сообщить удачливому клиенту, что тот удостоен величайшей чести заплатить пять сотен баксов за DVD-плеер «Симзитцу».

— Просто телевизор, — шептал Джон про себя. — Просто один небольшой телевизор. — Нога его снова задергалась вверх-вниз, и теперь он уже не сдерживался. На него смотрели люди. Родители покрепче прижимали к себе своих отпрысков.

— Сэр? — Перед Джоном стоял Рэнделл, его собственный, персональный продавец. На лице, как приклеенная, застыла улыбка. — Простите, что заставил вас ждать. — Рэнделл вытянул вперед руку, как будто Джону могла понадобиться помощь, чтобы встать.

— Все нормально, — поднимаясь, ответил Джон, стараясь говорить разборчиво.

Он растерянно огляделся по сторонам, не совсем понимая, что происходит. Парнишка был слишком любезен с ним. Может быть, что-то произошло? И кто-нибудь уже вызвал полицию?

— Мы можем продемонстрировать эту аппаратуру вот здесь, — предложил Рэнделл, уводя его в заднюю часть магазина, где были выставлены большие экраны.

Джон остановился перед телевизором, который выглядел громадным, как экран в кинотеатре. В высоту он был почти с Джона, а в ширину — в два человеческих роста.

Рэнделл взял пульт дистанционного управления размером с хорошую книжку.

— Панасоник предлагает современную технологию получения глубокого черного цвета, которая позволит вам…

— Минутку. — Джон заглянул за телевизор. Он был толщиной всего в несколько дюймов. Он посмотрел на ценник и расхохотался. — Приятель, я ведь объяснил, что мне нужно.

Рэнделл сверкнул улыбкой и сделал шаг вперед, отчего Джону тут же захотелось отступить назад. Однако он все же сохранил за собой территорию, а юноша, понизив голос, сказал:

— Мы понимаем, что у наших клиентов могут быть и другие источники доходов, которые они не могут указывать в своих анкетах для кредита.

— Вы это о чем? — спросил Джон, чувствуя, что происходит что-то противозаконное, только пока не понимая, что именно.

— Ваша справка о кредитоспособности… — Рэнделл уже и сам казался сбитым с толку. — Пришли данные по вашим кредитным картам.

— Каким еще кредитным картам? — спросил Джон.

У него не было даже захудалого текущего счета в банке.

— Насчет этого можете не беспокоиться. — Рэнделл понимающе похлопал Джона по плечу, словно они были закадычными друзьями.

— Какие кредитные карты? — снова повторил Джон, и ему до зуда в мышцах захотелось сбросить руку этого мальчишки со своего плеча. Но признаваться, что чего-то не понимает, он не хотел. Оказавшись в неведении, становишься очень уязвимым.

Рэнделл наконец и сам убрал руку.

— Послушайте, — начал он. — Подумаешь — большое дело, верно? Вы только делайте платежи, а до остального нам дела нет. Мы вообще никому ничего не скажем, если только вы не перестанете платить.

Джон скрестил руки на груди — он знал, что так кажется окружающим более массивным и угрожающим, но все равно пошел на это.

— Это вы послушайте, — сказал он. — Мне нужно получить у вас всего лишь какой-то несчастный телевизор, двадцать два дюйма по диагонали с дистанционным управлением. И ничего больше.

— Круто! — сказал Рэнделл, поднимая руки. — Разумеется. Никаких проблем. Я просто подумал, что с вашим кредитным баллом…[3]

Джону снова пришлось задавать вопрос.

— Каким таким баллом?

— Вашим кредитным баллом, — сказал парнишка, постепенно меняя тон с недоверчивого на озадаченный. — Ваш кредитный балл — самый лучший из всего, что мне приходилось встречать. У нас тут есть народ, у которого он не переваливает даже за три сотни.

— А у меня какой?

При этом вопросе Рэнделл испуганно вздрогнул.

— Нам не разрешается разглашать такое.

Но голос Джона звучал твердо, в нем чувствовалось даже раздражение.

— А у меня какой?

Прыщи Рэнделла побелели, а лицо стало багрово-красным.

— Семьсот десять, — прошептал он, быстро взглянув через плечо, не подсматривает ли за ним босс. — Вы можете пойти в настоящий магазин, мистер Шелли. Можете пойти в «Серкит-Сити» или в «Бест бай»…

— Дайте взглянуть.

— На вашу справку?

Джон несколько сократил расстояние между ними.

— Вы сказали, что там указаны кредитные карты. Я хочу знать, что это за карты.

Рэнделл снова опасливо покосился через плечо, хотя в данный момент ему следовало бы больше думать об опасности, что находится прямо перед ним.

— Перестань оглядываться, малыш. Смотри на меня. И отвечай на заданный вопрос.

Рэнделл, судорожно дернув кадыком, нервно сглотнул.

— Может быть, я неправильно внес ваш номер социального страхования. Действующий адрес был другим…

— Но имя?

— Имя то же.

— И предыдущий адрес в Гарден-Сити?

— Да, сэр.

Джон решил обобщить все услышанное для этого парня.

— Так ты считаешь, что есть еще один Джонатан Уинстон Шелли с моей датой рождения и предыдущим адресом, который живет в Атланте и номер социального страхования у которого очень похож на мой?

— Не-е-ет. То есть я хотел сказать, да. — Верхняя губа Рэнделла покрылась капельками пота, голос задрожал. — Простите меня, мистер. Если я покажу это вам, я могу потерять работу. Вы можете сами получить копию, совершенно бесплатно. Я могу дать вам номер…

— Забудь об этом, — прервал его Джон, чувствуя себя монстром, обидевшим ребенка.

Страх в глазах продавца царапал душу, как осколки стекла. Джон прошел обратно через весь магазин, мимо телевизора, который так хотел иметь, и вышел, прежде чем успел сказать что-то, о чем потом будет жалеть.

Вместо того чтобы направиться домой, Джон перешел на другую сторону улицы и сел на лавочку рядом с автобусной остановкой. Он снял со стенда одну из бесплатных газет местной общины и просмотрел ее. На улице было четыре полосы для машин, но движение все равно было очень оживленным. Пользуясь газетой, как щитом, он следил за магазином, где Рэнделл вместе с коллегами-продавцами беседовал с людьми, которым следовало бы хорошенько подумать, прежде чем доверять этой братии свои жизни.

Справки о кредитоспособности, кредитные карты, баллы… Блин, он обо всем этом практически ничего не знал.

К остановке подъехал автобус, и водитель вопросительно взглянул на Джона.

— Едете?

— На следующем, — ответил Джон. И добавил: — Спасибо, брат.

Ему нравились водители автобусов МАРТА.[4] Они, похоже, никогда не торопятся делать поспешные выводы. Если ты заплатил за проезд и при этом не создаешь проблем, они по умолчанию считают тебя хорошим человеком.

Автобус тронулся, сзади у него с шипением вырвалась струя теплого воздуха. Джон перевернул страницу, а потом вернулся на первую полосу, сообразив, что так ничего там и не прочел. Он просидел на автобусной остановке два часа, потом еще час, отлучившись только раз, чтобы отлить позади какого-то заброшенного задания.

Продавец Рэнделл вышел в восемь часов. Он сел в ржавую «тойоту», сунул ключ в замок зажигания, и в вечерней тишине загремела самая несносная музыка, какую только Джону доводилось слышать. На улице стемнело еще час назад, но Рэнделл все равно не заметил бы Джона, даже если бы было светло, как днем. Парню на вид было лет семнадцать или восемнадцать. У него была своя машина, работа, за которую неплохо платили, и все его проблемы в этом мире сводились к наличию какого-то чудака с хорошей кредитной историей, который пытался наехать на него сегодня после обеда.

Из магазина вышел менеджер. По крайней мере, Джон решил, что это менеджер: мужик постарше, длинная прядь волос зачесана через лысину, желтоватая кожа и большая круглая задница, какая и должна быть у человека, который целыми днями только и делает, что сидит за своим столом и говорит всем «нет».

Дотянувшись до нижнего края проволочной решетки, мужчина опустил ее сверху на окна, закряхтев так громко, что это было слышно через улицу. Потом закряхтел еще раз, когда нагнулся, чтобы запереть замок на скобе, а после снова — когда разогнулся. С трудом выпрямив спину, он подошел к темно-серому «Форду Таурус» и уселся на водительское сиденье.

Джон подождал, пока тот пристегнет ремень безопасности, выставит зеркало заднего вида, потом включит заднюю передачу. Наконец, замигав белыми огнями, «таурус» сдал назад и выехал со стоянки, вяло тарахтя двигателем, словно это был электромобиль для гольфа.

Прошло десять минут. Пятнадцать. Полчаса. Джон поднялся, и на этот раз сам натужно застонал. Колени затекли, а задница болела от долгого сидения на холодной бетонной скамейке.

Прежде чем перейти улицу и подойти к магазину, он огляделся по сторонам. Цепи, закрывавшие переднюю дверь, и решетки на окнах были прочными, но Джон не собирался ничего взламывать и грабить. Вместо этого он направился к контейнеру для мусора с обратной стороны здания.

Камера наблюдения системы безопасности была направлена на задний вход, а подход к мусорному контейнеру был открыт и свободен. Джон отодвинул стальную дверцу, нарушив вечернюю тишину резким металлическим скрипом. Из железного контейнера пахнуло жуткой вонью, но ему приходилось сталкиваться с запахами и похлеще этого. Он принялся вытаскивать наружу небольшие черные пакеты, наподобие тех, которыми были выложены корзины для бумаг внутри помещения. Он действовал аккуратно, не рвал пакет, а осторожно развязывал каждый, потом завязывал тем же узлом и переходил к следующему. После получасового изучения мусорных отходов ситуация стала просто смешной. В пакетах для бумаг было достаточно информации — номеров социального страхования клиентов, их адресов, трудовых биографий, — чтобы организовать крупную аферу. Впрочем, искал Джон не это. Он не был аферистом, как не был и вором. Ему действительно нужна была информация, но только его собственная, и нашел он ее, разумеется, в последнем пакете.

Он наклонил бумагу со справкой о своей кредитоспособности в сторону фонарей службы безопасности, чтобы легче было читать.

Тот же номер социального страхования. Та же дата рождения. Тот же адрес предыдущего места жительства.

Джонатан Уинстон Шелли, тридцати пяти лет, был обладателем двух карточек «Мастер-Кард», трех «Виза» и еще карточки «Шелл Гэз». В качестве адреса был назван почтовый ящик с индексом 30316, указывавшим на то, что живет он где-то на северо-востоке Атланты — в районе законодательного собрания штата Джорджия, в нескольких милях от нынешней комнаты Джона в ночлежке на Эшби-стрит.

Кредитная история у него была великолепная, состояние текущего счета в местном банке — прекрасное. Очевидно, что он был абсолютно надежным покупателем, причем уже в течение последних шести лет. За исключением одной задержки с выплатой по карточке «Шелл», все его кредиторы были удовлетворены своевременностью платежей, что, если вдуматься, было довольно забавно, поскольку за предыдущие двадцать лет Джон Уинстон Шелли покупал не так уж много. Охранники в тюрьме стараются следить в оба, если ты проходишь по статье от «двадцати двух лет до пожизненного» за изнасилование и убийство пятнадцатилетней девочки.

Глава 8

Джон знал Мэри Элис Финни всю свою жизнь. Она была хорошей девочкой, красивой участницей группы поддержки, твердой отличницей, человеком, которого в школе знали и любили практически все, поскольку она со всех сторон была такая чертовски замечательная! Ясное дело, были девчонки, которые ее ненавидели, так они всегда ненавидят тех, со стороны кого чувствуют угрозу. Они распускают грязные сплетни. Лицом к лицу они ведут себя вполне мило, но стоит повернуться к ним спиной, и они уже готовы воткнуть в спину нож по самую рукоятку, да еще и провернуть его там. Даже в реальной жизни взгляните только на преуспевающую женщину, добившуюся успеха, и тут же обнаружите вокруг нее кучу других женщин, которые будут говорить, что она — последняя стерва, дававшая всем направо и налево, чтобы пробиться на вершину. Так уж устроен этот мир, и в микрокосме средней школы Декатура все было точно так же.

Позже Джон обнаружил, что школа эта во многом напоминала тюрьму. Шелли жили в двух улицах от дома Финни в одном из самых приятных районов Декатура, соседствовавшего с колледжем Агнесс Скотт. Их матери постоянно пересекались в круговороте верхушки среднего класса общества. Они встречались, как обычно встречаются жены врачей или адвокатов, на каких-нибудь благотворительных собраниях или приемах по сбору средств в пользу местной средней школы, больницы, колледжа, что, впрочем, неважно, поскольку все эти организации служили лишь поводом, чтобы оставить тщательно продуманное мероприятие и пригласить посторонних людей в свой прекрасно обставленный дом.

Ричард Шелли был онкологом и заведовал отделением противоопухолевой терапии в городской больнице Декатура. Его жена Эмили была агентом по продаже недвижимости, но оставила эту работу после рождения их первого ребенка — Джойс. Через три года появился Джон, и Шелли решили, что создание их семейного мирка завершено.

Эмили относилась к матерям, которые полностью отдают себя родительским обязанностям. Она была активисткой школьного родительского комитета, продавала печенье от скаутской организации для девочек и в конце каждого учебного года с головой погружалась в шитье костюмов для выпускного вечера школы Друзей квакеров. Когда дети подросли и перестали нуждаться в ее помощи, — или даже не хотели, чтобы она им помогала, — у нее оказалось масса свободного времени. К моменту, когда Джон был в младшей средней школе,[5] а Джойс оставалось два года до поступления в колледж, она снова вернулась к работе агентом по недвижимости на неполный рабочий день, просто чтобы чем-то заняться.

Жизнь текла замечательно, если бы не Джон.

Врать он начал рано и, казалось бы, без всякой причины. Джон оказывался дома, хотя говорил, что должен быть на тренировке по футболу. Он был на тренировке по футболу, хотя говорил, что должен быть дома. Успеваемость в школе начала падать. Он отрастил длинные волосы. Потом появился этот запах. Было похоже, что он вообще не моется, а его вещи, когда Эмили поднимала их с пола его промозглой спальни, чтобы забросить в стиральную машину, казались на ощупь странными, как будто их обрызгали какой-то химией или тефлоном.

Ричард подолгу задерживался на работе, которая требовала больших эмоциональных и физических сил. У него не было ни времени, ни желания беспокоиться о сыне. Когда Ричарду было столько же лет, сколько Джону, он был замкнутым мальчиком. Подростком у него были свои секреты. Он попадал в беду, но сам из нее выпутывался. Пришла пора оторвать его от сиськи матери. Нужно дать мальчишке больше свободы.

Эмили в основном переживала по поводу курения марихуаны и поэтому не забила тревогу, когда нашла остатки какого-то порошка в переднем кармане джинсов сына.

— Аспирин, — сказал он ей тогда.

— А зачем тебе в кармане аспирин?

— У меня часто болит голова.

Еще ребенком Джон таскал в карманах довольно странные вещи: камни, скрепки для бумаг, как-то сунул туда лягушку. Она забеспокоилась о его здоровье.

— Может быть, нужно обратиться к доктору?

— Мама…

Он ушел, а она осталась стоять перед стиральной машиной с его джинсами в руках.

Шелли, как и большинство хорошо обеспеченных супружеских пар, считали, что деньги и привилегии автоматически защитят их детей от наркотиков. Почему-то родителям не приходило в голову, что эти два фактора, наоборот, только помогут им получать лучшие наркотики. Но даже при этом Эмили хотела верить, что ее сын был хорошим мальчиком, и верила в это. Она не замечала его остекленевшего взгляда по утрам, глазных капель, которыми он постоянно пользовался, сладковатого и тошнотворного запаха, которым тянуло от навеса на заднем дворе. Со своей стороны, доктор Ричард за чтением утренней газеты не обращал внимания, что зрачки у сына уже размером с полудолларовую монету, а кровь носом идет чаще, чем у его пациентов в раковом отделении.

А потом жизнь разбилась вдребезги.

Выборочная проверка в школе обнаружила в шкафчике Джона пакетик травки, спрятанный в кеды.

— Это не моя обувь, — сказал Джон, и мать подтвердила, что никогда раньше не видела, чтобы ее сын ходил в этом.

Потом им позвонил охранник из местного торгового комплекса и сказал, что их сына поймали, когда он украл магнитофонную кассету.

— Я просто забыл заплатить за нее, — пожал плечами Джон, и мать подтвердила, что у сына действительно было в кармане двадцать долларов. Зачем, скажите на милость, ему что-то воровать, если он может спокойно это купить?

Последней каплей стал телефонный звонок однажды в пятницу поздно вечером. Ричарда Шелли разбудил интерн из больницы, который сообщил, что его ребенок находится в реанимации с диагнозом «передозировка кокаина».

Состоялся разговор о том, что пора снять с глаз шоры. Заключение медиков — это то, чем отец мог размахивать перед носом матери в качестве реального доказательства никчемности ее сына.

Ночью Джон сидел в своей комнате и слушал, как за стеной родители ссорятся и горячо спорят, пока отец не выкрикнул: «Все, это окончательно!» После этого мать бросилась в супружескую спальню и громко хлопнула за собой дверью. Когда оттуда послышались сдавленные рыдания, он включил свою стереосистему, и из динамиков принялись вопить «Деф Леппард». Так продолжалось до тех пор, пока Джойс (которая в это время, разумеется, занималась) не начала тарабанить в стенку и орать: «Выруби это, бездельник!»

Джон тоже постучал в стену, назвал ее сучкой и поднял столько шума, что отец зашел в комнату, больно дернул его за руку и спросил, что с ним, черт побери, происходит.

— Против чего ты протестуешь? — спросил Ричард. — У тебя же есть все, что только можно захотеть!

— Почему? — задала похожий вопрос мать, вытирая залитые слезами щеки. — Где я что-то упустила?

Джон только пожимал плечами. Когда они пытались наезжать на него, он всегда только пожимал плечами. Он делал это так часто, что отец даже сказал, что, возможно, это у него какое-то неврологическое расстройство. Может быть, ему нужно прописать препараты лития? Может быть, его следует поместить в психиатрическую лечебницу?

— Как это началось? — допытывалась мать. Должен найтись какой-то способ поправить это, вылечить, но для этого она должна знать, как все началось. — Кто подсадил тебя? Скажи мне, кто это с тобой сделал!

Джон в очередной раз пожал плечами, вызвав саркастическое замечание отца:

— Ты сейчас заторможен? Страдаешь аутизмом? В этом твоя проблема?

Все началось с травки. После всего того, что Нэнси Рейган сказала в своем знаменитом обращении к детям «Просто скажи нет», это был повод. Первая проба Джона состоялась сразу после похорон.

Брат Эмили, Барри, погиб в автокатастрофе на скоростной автостраде. Внезапно. Фатально. Это изменило весь ход жизни. Он был крупным мужчиной, ел, что попало, курил сигары, как сам Фидель Кастро. Он сидел на таблетках от высокого давления, каждый день кололся от диабета и вообще всеми силами медленно, но верно двигался в могилу. То, что он был убит водителем грузовика, заснувшим за рулем, больше напоминало какую-то глупую шутку.

Похороны проходили жарким летним утром. В церкви Джон вместе со своим кузеном Вуди шел за гробом. Он никогда не видел, чтобы этот парень плакал, и Джону было тревожно оттого, что крепкий двоюродный брат, на четыре года старше его и намного более крутой, чем Джон когда-либо надеялся стать, сломался буквально на глазах. А Барри даже не был его родным отцом. Мать Вуди развелась — тогда это было шокирующим обстоятельством — и была замужем за Барри всего два года. Джон даже не был вполне уверен, является ли этот парень по-прежнему его кузеном.

— Иди сюда, — сказал Вуди.

Они находились в доме, который без дяди Барри казался таким пустым. Дядя его был человеком очень общительным, он всегда умел пошутить или рассказать что-нибудь смешное, чтобы снять напряжение в компании. Отец Джона недолюбливал его, и Джон подозревал, что происходило это главным делом из-за снобизма. Барри продавал тягачи с прицепами. Он очень прилично зарабатывал, но Ричард приравнивал его работу к торговле подержанными автомобилями.

— Пойдем, — сказал Вуди, поднимаясь по лестнице к спальням.

Джо зачем-то огляделся по сторонам, нет ли поблизости родителей, потому что по голосу Вуди догадывался, что сейчас должно произойти что-то плохое.

И все же последовал за ним в его комнату, закрыл дверь, а потом по просьбе брата и запер ее.

— Черт… — тяжело вздохнул Вуди, падая в мягкое кресло.

Из-за книг на полке он достал пластиковую коробочку из-под фотопленки, а потом вытащил из-под матраса какую-то свернутую в трубку бумагу. Джон молча наблюдал, как он ловко скручивает косяк.

Заметив, как брат смотрит на него, Вуди сказал:

— Мне нужно немного покурить, дружище. Как ты?

Джон никогда раньше не курил сигарет и не принимал ничего крепче, чем лекарство от кашля, — которое мама прятала от него у себя в ванной комнате, словно оно было радиоактивным, — но когда Вуди предложил ему травку, он ответил:

— Это круто.

Он смотрел, как кузен втягивает дым и задерживает его в легких, ожидая реакции. Когда Джон брал свернутую сигарету, у него на верхней губе выступил пот. Он в большей степени переживал, чтобы не выглядеть глупо в глазах кузена, чем боялся того, что делает что-то незаконное.

Джону понравилось облегчение, которое наступило после выкуренного косяка, и то, как это отодвинуло на задний план все проблемы. Его больше не заботило, что отец считает сына полным придурком, а мать постоянно им недовольна. После хорошей затяжки марихуаны Джона больше не доставало превосходство сестры Джойс, которая пошла по стопам отца, и под кайфом ему даже больше нравилось находиться в кругу семьи.

Когда родители наконец поняли, что происходит, они во всем обвинили вечную причину всех бед — плохую компанию. Чего они никак не могли уразуметь, так этого того, что Джон Шелли сам был плохой компанией. За несколько недель он превратился из неловкого недоумка в довольного любителя травки, и ему нравилось внимание, которое принесла эта новая трансформация. Благодаря Вуди он стал парнем, у которого есть свой запас наркотиков. Он знал, где собираются крутые вечеринки, где всегда рады несовершеннолетним школьникам, если они приводят с собой хорошеньких девчонок. К пятнадцати годам он уже продавал своим новым друзьям пакетики с травой. На очередном сборище их братства Вуди дал ему первую дозу кокаина, И после этого дороги назад уже не было.

К семнадцати годам он уже был осужден за убийство.

Насколько Джон мог припомнить, Мэри Элис Финни была его единственной подругой, не принадлежавшей к этой компании. Их матери договорились по очереди возить детей в школу, сменяясь через неделю. А дети сидели на заднем сиденье, хихикали по поводу всякой ерунды и играли в разные глупые игры, которыми обычно занимаются, чтобы скоротать время. В начальной школе они были примерно на одном уровне. Это были умные детки, у которых были все возможности. При переходе в младшую среднюю школу все изменилось. Дядя Барри умер. А Джон стал лидером плохой компании.

— Ты очень изменился, — сказала Мэри Элис, когда он однажды встретил ее на углу перед раздевалкой для девочек. Она крепко прижимала к груди учебники, прикрывая футболку с фотографией группы «Полис», словно чувствуя, что нуждается в защите от него. — И не могу сказать, что мне нравится человек, которым ты решил стать.

Решил стать… Как будто у него был какой-то выбор. Он не выбирал себе такого толстокожего папашу и такую рассеянную мать, которые практически заново изобрели для себя розовые очки. Он не выбирал Джойс, свою идеальную сестричку, эту стерву, которая так высоко установила собственную планку, что все, на что Джон мог надеяться, — это когда-нибудь в будущем встать на цыпочки, чтобы кое-как дотянуться до этой планки, не говоря уже о том, чтобы преодолеть ее.

Неужели он мог такое выбрать? Да у него не было ни единого шанса.

— Да пошла ты знаешь куда! — сказал он тогда Мэри Элис.

— Размечтался, — фыркнула она и, отбросив назад волосы, развернулась на каблуках, оставив его стоять посреди коридора, как полного идиота.

В тот вечер он внимательно рассмотрел себя в зеркале: длинные засаленные волосы, темные круги под глазами, угри на щеках и на лбу. Его тело еще не могло освоиться с громадными руками и ногами. Даже одеваясь в церковь, он выглядел худющим мальчишкой, которого поставили на картонный ящик. В школе он был изгоем, у него не осталось друзей, и в период активного полового созревания, наступившего к пятнадцати годам, весь его сексуальный опыт сводился к использованию принадлежащего сестре лосьона для рук «Йергенс» и богатому юношескому воображению. Глядя на себя в зеркало, Джон проникся всем этим, а потом помчался под навес на заднем дворе и так нанюхался кокаина, что ему стало плохо.

С этого дня Джон возненавидел Мэри Элис. Все плохое в его жизни стало ее личной виной. Он распускал о ней сплетни. Отпускал всякие шуточки в ее адрес, причем так, чтобы она слышала и знала, насколько он ее презирает. Когда она выводила девочек из группы поддержки на паркет спортивного зала, он засыпал ее обидными выкриками. Иногда по ночам он лежал без сна и думал о ней, ненавидел ее, а потом рука его сама собой сползала с живота и залазила в трусы. Он вспоминал, как видел ее в школе сегодня, представлял, как она улыбается другим, когда идет по коридору, рисовал в воображении ее плотно облегающий свитер — и кончал.

— Джон? — У его матери было какое-то шестое чувство, и она почти всегда стучала в дверь, когда он мастурбировал. — Нам нужно поговорить.

Эмили хотела поговорить о его плохих оценках, о его последнем задержании в полиции, о том, что она нашла в карманах его джинсов. Она хотела поговорить с незнакомцем, похитившим ее сына, хотела попросить его, чтобы он отдал ее Джонни обратно. Она знала, что ее ребенок находится где-то тут, и не сдавалась. Даже на суде Джон чувствовал ее молчаливую поддержку, когда сидел за столом и слушал адвокатов, говоривших, что он подонок, когда стоял перед присяжными, которые не удосужились хотя бы заглянуть ему в глаза.

Единственным человеком в зале суда, который верил в Джона Шелли, была его мать. Она не отпускала этого славного мальчика, этого бравого скаута, строителя моделей самолетов, своего драгоценного ребенка. Ей хотелось защитить его, обнять, прижаться лицом к его затылку и вдохнуть странный запах — смесь аромата теста для печенья и мокрой глины, — которым он пропитывался, играя с друзьями у них на заднем дворе. Матери хотелось, чтобы он рассказал ей, как прошел его день, как закончилась игра в бейсбол, каких новых друзей он приобрел. Она хотела получить своего сына. Она страдала, переживала за него.

Но тот мальчик уже безвозвратно исчез.

Глава 9

2 октября 2005 года

Джон спал плохо, но к такому он уже привык. В тюрьме ночные кошмары всегда мучили его больше всего. В основном это были отчаянные вопли. Плач. И другие вещи, о которых ему не хотелось бы говорить. Джону было пятнадцать, когда его арестовали, а в шестнадцать его уже посадили в тюрьму. К тридцати пяти годам он провел в камере больше времени, чем в родительском доме.

Как бы шумно ни было в тюрьме, но к этому все равно привыкаешь. На воле же было, что называется, тяжко. Автомобильные сигналы, сирены пожарных машин, радио ревет со всех сторон. Солнце светит ярче, все запахи более насыщенные. Простые цветы могли вызвать слезы у него на глазах, а нормальную еду практически невозможно было есть. Слишком много оттенков и вкусовых ощущений, слишком широкий выбор, чтобы он мог чувствовать себя комфортно, придя в ресторан и заказав что-нибудь.

Когда Джона посадили, никто не бегал по улицам трусцой в обтягивающих шортах из спандекса и с наушниками. Тогда сотовые телефоны носили в больших футлярах, похожих на женские сумки, которые вешают на плечо, и позволить их себе могли только по-настоящему обеспеченные люди. Рэп как направление массовой культуры не существовал вообще, а слушать «Мотли Кру» и «Поизон» считалось круто. CD-плееры рассматривались как что-то из научно-фантастического сериала «Звездный путь», но даже в принципе знать, что такое этот самый «Звездный путь», уже предполагало, что ты какой-то придурок.

Он не знал, как обращаться с этим новым миром. Ничего здесь не имело для него смысла. Здесь не осталось знакомых ему вещей. В свой первый день после освобождения он забился во встроенный шкаф для одежды, закрыл дверь и прорыдал там, как ребенок.

— Шелли! — крикнул Арт. — Ты вообще собираешься работать или как?

Джон, растянув губы в улыбке, помахал начальнику рукой.

— Простите, босс.

Он подошел к зеленому «Шевроле Субурбан» и принялся вытирать воду с боковой панели. Это был еще один момент, который шокировал его. Машины стали просто громадными. В тюрьме у них был телевизор, который показывал два канала, и какой из них будет включен, решали заключенные со стажем. Антенна, выломанная задолго до того, как здесь появился Джон, постоянно норовила выколоть кому-нибудь глаз, да и качество приема было ужасным. Даже когда «снег» на экране иногда рассеивался и можно было разобрать картинку, не было ориентиров, по которым можно было бы оценить размер автомобилей. И оставалось только догадываться, настоящая это машина или сделанная специально для конкретного шоу. Может быть, этот сериал показывали вообще про альтернативный мир, где женщины носят юбки, едва прикрывающие то, что у них между ног, а мужики вообще ничего не носят под туго облегающими спортивными кожаными штанами и при этом изъясняются фразами типа «Мой отец никогда не понимал меня».

Заключенные в таких случаях всегда громко смеялись и выкрикивали «киска» или «педик», так что следующих слов актера было не разобрать.

Джон мало смотрел телевизор.

— Эгей-эгей, — сказал Рей-Рей, наклоняясь, чтобы нанести силикон на шины «субурбана».

Джон поднял голову и увидел, как на мойку заезжает полицейская патрульная машина. Рей-Рей всегда повторял слова по два раза — откуда у него и появилось такое прозвище — и всегда предупреждал Джона, когда появлялись копы. Джон платил ему тем же. Двое мужчин не то что не рассказывали друг другу о своей жизни, они даже толком не разговаривали, но оба с первого взгляда поняли, кто из них есть кто, безошибочно опознав друг в друге бывшего заключенного.

Джон принялся не торопясь вытирать стекло на дверце водителя так, чтобы в отражении можно было видеть копа. Сначала он услышал полицейскую рацию, эти электростатические разряды, когда диспетчер называл персональный номер патруля. Офицер огляделся по сторонам, на пару секунд задержав взгляд на Джоне и Рее-Рее, а потом поправил пояс и пошел внутрь, чтобы заплатить за мойку. Не то чтобы они собирались брать с него за это деньги, но в таких случаях всегда было правильно хотя бы сделать вид.

Хозяйка «субурбана» находилась рядом, разговаривала по телефону, и, продолжая вытирать стекло, Джон закрыл глаза, вслушиваясь в ее голос и смакуя мельчайшие его оттенки как бесценное музыкальное произведение. Где-то внутри он уже забыл, на что похож голос женщины и каково это — выслушивать жалобы, которые могут быть только у женщин. Неудачный поход к парикмахеру. Нелюбезный продавец в магазине. Сломанный ноготь. Мужчины хотят говорить о вещах: машинах, пистолетах, женских половых органах. Они не обсуждают свои чувства, если только это не ярость, но даже это не продолжается слишком долго, потому что обычно они начинают что-то предпринимать по этому поводу.

Каждые две недели мать приезжала на машине из Декатура в Гарден-Сити, чтобы повидать его, и хотя он был очень рад ее видеть, ему хотелось услышать вовсе не такой женский голос, как у нее. Эмили всегда была позитивно настроена и счастлива видеть своего сына, даже если по глазам было заметно, что долгая езда за рулем утомила ее или что она расстроена его новой татуировкой либо тем, что он завязывает волосы в конский хвост. Приезжала тетя Лидия, но это потому, что она была его адвокатом. Два раза в год с матерью приезжала Джойс: один раз на Рождество, второй — на его день рождения. Она ненавидела находиться там. Он буквально чуял это. Джойс рвалась покинуть это место даже больше, чем сам Джон, а когда она говорила с ним, это скорее напоминало то, как между собой разговаривают члены негритянских банд и арийцы[6]«Ты долбаный грязный негритянский пес. А ты лупоглазый белый ублюдок. Я прирежу тебя, как только представится возможность».

За все время заключения отец дважды приезжал навестить его, но Джон не любил думать об этом.

— Простите?

Рядом с ним стояла женщина с сотовым телефоном в руке. Он почувствовал запах ее духов. Ее верхняя губка чем-то напоминала галстук-бабочку, а сами губы покрыты блеском и поэтому казались влажными.

— Эй, — сказала она, сдерживая улыбку.

— Извините, — выдавил из себя Джон, шокированный тем, что она подошла так близко, а он этого даже не заметил. В тюрьме он от этого уже умер бы на месте.

— Я сказала вам «спасибо», — сообщила она и протянула ему доллар.

Он взял его, чувствуя себя грязной дешевкой.

Джон демонстративно положил купюру в общую коробку для чаевых, зная, что сейчас за ним наблюдают все присутствующие. Он и сам действовал так же, когда клиент совал чаевые кому-то другому. Здесь никто никому не доверял и имел на это все основания. Не нужно было большого ума, чтобы сообразить, почему группа мужчин среднего возраста работает за минимальную зарплату плюс чаевые на автомойке «Горилла».

Из конторы вышел Арт и, на ходу крикнув: «Первая смена — обед!», направился к полицейскому, стоявшему возле торгового автомата. Вот черт, Джон и его не заметил. Коп вышел наружу и наблюдал за ним, а он не видел, что происходит.

Опустив голову, Джон прошел в заднее помещение, отметил на компостере выход на перерыв и схватил с полки свой ленч.

В холодильнике у него стояла газировка, но туда он сможет пройти не раньше, чем уйдет этот коп и Арт вернется за свой рабочий стол считать деньги.

На бетонном заборе в тени большой магнолии, выросшей на полоске травы на заднем дворе позади мойки, сидел Чико, один из рабочих. Джон и сам любил сидеть здесь, наслаждаясь уединением и тенью, но сегодня Чико его обошел. В тюрьме такое произойти не могло. Занять место другого заключенного было все равно, что трахнуть его сестру в задницу. За решеткой все, что делалось, обязательно имело свою цену.

— Как дела? — кивнув Чико, бросил Джон, проходя под навес, служивший складом запчастей.

Парни, занимавшиеся запчастями, ушли на обед. Они зарабатывали достаточно и могли позволить себе такую роскошь.

Он уселся под навесом на землю, снял бейсболку и вытер пот со лба. Ноябрь, по идее, должен был означать приход зимы, но сейчас это означало только, что вам очень повезло, если в пиджаке, который вы надели утром, вы не обливаетесь потом днем.

Господи, в его отсутствие даже погода поменялась!

Он огляделся по сторонам, прежде чем вытащить из заднего кармана лист бумаги. Справка о кредитоспособности. Одна его половина очень хотела вчера вечером сунуть эту бумажку обратно в мусорный бак и просто забыть о ней. Выходит, какой-то урод разыгрывает из себя его, Джона. И что все это должно означать для Джона Шелли? Очевидно, что этот загадочный тип не прокручивает какую-то аферу. Иначе с чего бы ему аккуратно платить по кредитным карточкам каждый месяц в течение шести лет? В тюрьме Джон наслушался о самых разных видах мошенничества и, хотя там у него не было доступа к компьютеру, знал, что лучшим местом для всякой химии с личными данными человека является Интернет. Но тут… Это было ни на что не похоже. Понятно, если забираешь деньги и убегаешь, а не торчишь на месте, чтобы вовремя оплатить ежемесячные счета. Это напоминало старую шутку с заказом пятидесяти пицц на чужой адрес, только здесь кто-то сам заплатил за все это со своей кредитной карты.

Он сложил справку и снова сунул ее в карман. Он должен оставить все как есть. Ничего хорошего из этого не получится. Джону следует делать именно то, что сказал его полицейский надзиратель по условно-досрочному освобождению: сконцентрироваться на перестройке собственной жизни. Получить постоянную работу. Показать окружающим, что ты изменился.

Однако случившееся продолжало беспокоить его, словно заноза, которую никак не удавалось вытащить. Он всю ночь думал над этим, пытаясь найти мотив. Должна же быть какая-то причина. Зачем кому-то понадобилось делать это? Может, кто-то с темным прошлым использует данные из жизни Джона в качестве прикрытия? Может, какой-то бывший убийца или преступник из рабочих ударился в бега, и Джон Шелли показался ему хорошим прикрытием?

При этой мысли он рассмеялся и откусил от бутерброда с арахисовым шоколадным маслом и бананом. Нужно быть достаточно отчаянным парнем, чтобы выбрать себе для прикрытия данные человека, осужденного за убийство на сексуальной почве.

Арахисовая паста застряла в горле, и Джон пару раз кашлянул, а потом встал и направился к свернутому на земле шлангу. Он открутил кран и попил воды, глядя, как Рей-Рей разговаривает с какой-то женщиной возле пылесоса для чистки ковриков. Джон всегда узнавал, когда кто-то из парней затевает обычный в таких случаях треп, пытаясь проверить на женщине свои мужские чары. Судя по тому, как она была одета, Рей-Рей вполне мог бы сэкономить время, если бы сразу предложил ей немного денег. Большинство парней из «Гориллы» пользовались услугами местных дарований. Если пройти дальше по Чешир-Бридж-роуд, попадаешь как раз к ресторану «Колониальный» — заведению, где кормят в основном мясом с картошкой и позади которого в изобилии фланируют уличные девки. Джон не раз слышал споры по утрам в понедельник, что лучше: брать их пораньше, пока они еще свежие, но и берут больше, или же позже, когда они подустали, но зато платить придется меньше.

Такая вот уличная экономика.

— Отвали, козел! — воскликнула проститутка, ударив обеими руками Рея-Рея в грудь.

Тот прорычал что-то в ответ и толкнул ее так, что она шлепнулась на пятую точку.

Первым инстинктивным желанием Джона было оставаться на своем месте. Не следует влезать в чужое дерьмо. Так можно и жизнью поплатиться. Это была, конечно, женщина, но работает она на улице. И знает, как постоять за себя. По крайней мере так казалось со стороны, пока Рей-Рей не размахнулся и не ударил ее кулаком в лицо.

— Черт! — пробормотал Чико, словно сидел возле ринга во время чемпионата по рестлингу. — Даже не дал ей подняться на ноги.

Джон опустил глаза на свои туфли, которые уже насквозь промокли. Вода из шланга продолжала течь. Из-за этого инцидента у него могли быть проблемы. Он подошел к крану и закрутил его со второй попытки, потому что сначала повернул не в ту сторону. Он снова аккуратно свернул шланг, как было. Когда он обернулся, нога Рея-Рея уже была в воздухе и летела по направлению к лицу проститутки.

— Эй! — сказал Джон, а затем, когда нога Рея-Рея попала в цель, снова повторил: — Эй!

Должно быть, он побежал к ним. Должно быть, по пути он что-то говорил, причем громко, чем привлек еще большее внимание к этой ситуации. К тому моменту, когда мозг снова начал контролировать его действия, кулак Джона уже болел так, будто его укусил шершень, а Рей-Рей лежал, распростертый на земле.

— Это еще что за хрень! — заорал Арт. Ростом он был в лучшем случае метр пятьдесят, но, подскочив к Джону, остановился в нескольких сантиметрах от его груди и грозно рявкнул: — Ах ты грязная обезьяна!

Оба посмотрели вниз. Один из зубов Рея-Рея валялся на асфальте в лужице крови. Сам парень не подавал признаков жизни, но никто не наклонился, чтобы проверить его пульс.

В дверном проеме стоял коп. Джон медленно начал поднимать взгляд от его черных туфель, дальше по острой стрелке отглаженных брюк; пропустив ремень с кобурой, где на рукоятке пистолета лежала большая рука копа, и с усилием заставил себя посмотреть ему в лицо. Тот пристально смотрел Джону прямо в глаза, а потом прикрутил громкость рации так, что вызов диспетчера звучал уже как шепот.

— Что здесь происходит?

Джону пришлось собрать всю свою волю, чтобы ощутить себя здесь и сейчас.

— Я ударил его.

— Ни хрена себе ответ, урод! — рявкнул Арт. — Ты уволен к чертовой матери. — Он тронул Рея-Рея носком ботинка. — Боже милостивый, Шелли! Чем же ты его стукнул? Молотком, что ли?

Джон сгорбился и уставился в землю. О господи! Он не может опять угодить в тюрьму. После всего, что с ним было. После всего, через что он прошел.

— Простите меня, — сказал Джон. — Этого никогда больше не повторится.

— Вот тут ты абсолютно прав, — фыркнул Арт. — Боже! — Он взглянул на копа. — Вот такая благодарность за то, что я даю этим ребятам второй шанс.

— Я извиняюсь, — снова повторил Джон.

— Эй! — завопила проститутка. — Кто-нибудь подаст мне руку?

Все мужчины ошарашенно повернулись на крик, как будто полностью забыли о ее существовании. Лицо у шлюхи было потрепанное, и миллионы морщинок на коже говорили о нелегкой жизни. Из носа и губы, куда угодила нога Рея-Рея, текла кровь. Она сидела, приподнявшись на локтях; вокруг худой шеи было обмотано перепачканное боа из когда-то белых перьев. На ней была мини-юбка из чего-то, похожего на пластмассу, и черная майка на бретельках, которые едва прикрывали тощее тело.

Никто не захотел прикасаться к ней.

— Эй, рыцарь в сияющих доспехах, — сказал она, махнув рукой в сторону Джона. — Давай, жеребчик. Помоги мне, блин, подняться.

Джон заколебался, но все же наклонился и поднял ее на ноги. От женщины пахло табаком и бурбоном, и ей явно непросто было стоять на высоких каблуках. Чтобы сохранить равновесие, она схватилась за его плечо. Джона чуть не передернуло от брезгливости, когда он представил, где бывала эта рука, но он сдержался. При дневном свете ее кожа казалась болезненно-желтоватой, и он подумал, что печень ее от отчаяния с удовольствием вырвалась бы через пупок наружу, если бы ей только представилась такая возможность. Ей могло быть лет тридцать, но с таким же успехом и восемьдесят.

— Объяснишь мне наконец, что тут происходит? — вмешался коп.

— Он не хотел мне платить, — сказала проститутка, кивнув в сторону лежащего на земле Рея-Рея.

Ее голос напоминал стук камня, перекатывающегося в стакане блевотины. Слова, которые она выговаривала недостаточно четко, видимо, никому и не нужно было разбирать.

— Так ты, выходит, дала ему в долг? — спросил коп, не считая нужным скрывать свое недоверие. Его можно было понять. Сам Джон не дал бы Рею-Рею в долг даже кусок засохшего дерьма.

— Мы были вон там, — сказала она, имея в виду кабинку биотуалета позади здания. — Этот паршивый придурок пытался заговорить мне зубы. Сказал, что завтра должен получить зарплату.

Полицейский недоверчиво поднял бровь.

— Ты, похоже, разводишь меня.

— Он прошел за мной вот сюда, все пытался договориться, — продолжала она, покачнувшись и снова схватившись за руку Джона. — Как будто сегодня день двойных скидок на рынке сексуальных услуг. Тупой козел! — Она подняла ногу в лакированной туфле и ткнула каблуком в руку Рея-Рея.

— Эй-эй, минутку! — проворчал Рей-Рей, переворачиваясь на спину.

Джон догадался, что он просто прикидывался отключенным, чтобы выставить его виноватым во всем этом.

Коп пнул Рея-Рея носком ботинка.

— Так ты, тупица, хотел оттянуться на халяву?

Рей-Рей прикрыл глаза ладонью, защищаясь от слепящих солнечных лучей, чтобы можно было смотреть на полицейского.

— Нет-нет, что вы. Все было не так. Совсем не так.

— А ну встать, идиот хренов! — скомандовал коп. — Теперь ты! — указал он на шлюху. — Где ты живешь?

Она была занята тем, что отряхивала от цемента свои локти.

— Там, возле винного магазина.

В рации послышался шум электрических разрядов, потом голос диспетчера произнес:

— Экипаж пятьдесят один, пятьдесят один?

Коп нажал кнопку микрофона и сказал в трубку:

— Сейчас проверю. — После чего ткнул пальцем в Джона, продолжая слушать диспетчера. — Ты, сказочный принц! Проследи, чтобы она добралась до дома в целости и сохранности. Ты, — показал он на Рея-Рея. — Если еще раз замечу тебя замешанным в какой-нибудь непотребной хрени, вздрючу прямо на месте, так что твоему надзирающему офицеру даже не придется вызывать машину, чтобы отправить тебя обратно за решетку. — Рей-Рей тут же подскочил с земли, а коп снова переключил рацию и сказал: — Роджер, буду там через десять минут. — На прощание он спросил у Арта: — Что, разобрались?

Арт нахмурился, и на любу у него появилась складка в виде буквы «V».

— Да, в общем-то, — наконец согласился он. — Шелли, сегодня берешь отгул. Вернешься завтра, когда голова у тебя будет работать нормально.

— Спасибо, — с чувством сказал Джон, испытывая такое облегчение, что готов был расплакаться. — Спасибо, сэр. Я вас не подведу.

Уважительное отношение немного окрылило его.

— Хочешь, чтобы я выбросил отсюда этого заикающегося урода? — спросил Арт у Джона, ткнув большим пальцем в сторону Рея-Рея.

Джон задумался, но долго стоять вот так, глядя через плечо на этого балбеса, было нельзя.

— Мы уже все уладили, — наконец сказал он. — Правда, Рей?

— Да-да, — ответил Рей-Рей. — Мы крутые. Мы крутые.

— А ты заткнись! — оборвал его Арт. — Чтоб я тебя здесь до утра в среду не видел, уразумел?

Рей-Рей кивнул. Тоже дважды.

Арт оценивающе оглядел проститутку и сказал Джону:

— Уведи ее отсюда, пока она нам всех клиентов не распугала.

Джон знал, что выбора у него нет. Шлюха снова вцепилась костлявыми пальцами ему в руку выше локтя. Он медленно шел рядом с ней. Что-то подсказывало ему: если он отойдет в сторону, все закончится тем, что она шлепнется физиономией об асфальт.

Они шли по Пьемонт-авеню, а мимо них с шумом проносились машины. Каждый день Джон видел несметное количество дорогих внедорожников и спорткаров, проезжавших по этой улице в обе стороны. На одном ее конце находился крутой район Бакхед, на другом — Энсли-парк, а если на этой дороге и появлялся убогий автомобиль, то принадлежал он садовнику, горничной, уборщику бассейнов или еще какой-нибудь бесталанной душе, выполнявшей грязную работу, которую не должны делать люди состоятельные.

— Козел несчастный! — пробормотала проститутка, пока они стояли у перехода на светофоре. Она пыталась сохранить равновесие на своих нелепых высоких каблуках, отчего ее пальцы все глубже впивались в его руку. — Постой минутку, — наконец сдалась она и, не отпуская его, сняла сначала одну туфлю, а потом и вторую. — Проклятые каблуки!

— Да, — согласился Джон, решив, что тут нужно ответить хоть что-нибудь.

— Красный, — сказал она, подтолкнув его на проезжую часть, когда машины остановились на светофоре. — Господи, как же у меня болят ноги! — Оказавшись на другой стороне улицы, она посмотрела на него снизу вверх. — Знаешь, он выбил мне зуб. Когда ударил ногой.

— Вот как? — только и сказал Джон, решив, что она тупая или ненормальная, если думает, что у него есть лишние деньги, чтобы отвести ее к стоматологу. — О’кей. Да. Прости.

— Да нет же, придурок безмолвный. Я хочу сказать, что руками-то исполню, а в рот взять не смогу.

Сам того не желая, Джон так сжал зубы, что заболела челюсть.

— Нет, — ответил он. — Все нормально.

— Послушай. — Она остановилась, отпустила его руку и тут же начала раскачиваться, словно плот в открытом море во время цунами. — Можешь идти обратно, Ромео. Я дойду сама.

— Нет, — повторил он, беря ее под руку. С его-то удачей она вполне может рухнуть где-нибудь на улице, а коп потом навесит на него непредумышленное убийство. — Пойдем.

— У-упс, — выдохнула она, когда ступила на выщербленный кусок тротуара и едва не подвернула ногу.

— Аккуратно, — сказал Джон, подумав о том, какая же она худая, что он чувствует каждую косточку ее руки.

Совершенно неожиданно она добавила:

— В задницу я не трахаюсь.

Джон засомневался, что все-таки хуже: мысли про ее рот или про ее задницу. Взглянув мельком на язвы, покрывавшие ее руки и ноги, он почувствовал в горле вкус съеденного на ленч бутерброда с арахисовым маслом и бананом, который теперь просился наружу.

— О’кей, — сказал он, не понимая, с чего ей так припекло рассчитываться, и страстно желая, чтобы она прекратила эти свои штучки.

— Это, блин, даже смешно! — сказала она, искоса взглянув на него. — Не думала я, что нужно будет тебе все объяснять, если, конечно, ты планировал именно это.

— Я просто хочу убедиться, что ты благополучно добралась, — заверил он ее. — А обо всем остальном не переживай.

— Бесплатно ничего не бывает, — заявила она, а потом рассмеялась. — Ну, разве что в этом случае. Конечно, это прогулка. Впрочем, если считать это твоей платой, то тут тоже все было не полностью бесплатным.

— Мне все равно идти в эту же сторону, — солгал он. — Я там живу.

— В Морнингсайд? — переспросила она, имея в виду один из самых зажиточных районов за Чешир-Бридж-роуд.

— Ну да, — ответил он. — Трехэтажный особняк с гаражом.

Она снова покачнулась, и он подхватил ее, не дав упасть лицом на тротуар.

— Пойдем.

— Тебе совсем не нужно быть со мной грубым.

Он взглянул на ее руку и только сейчас заметил, как крепко сжал пальцы.

— Прости, я не хотел, — сказал он совершенно искренне. Господи, все это время он думал о женщинах, но при этом даже не знает, как прикоснуться к ним так, чтобы не доставить боль! — Я просто провожу тебя домой, о’кей?

— Мы почти пришли, — сообщила она и, к счастью, погрузилась в молчание, полностью сконцентрировавшись на ухабистой тропинке в месте, где заканчивался тротуар и начиналось бездорожье.

Джон пропустил ее вперед, а сам шел в двух шагах позади на случай, если она все-таки упадет. На него как-то разом накатила чудовищность всего того, что только что произошло. Что он вообще себе думал? Не было ни малейшей надобности влезать в дела Рея-Рея, а теперь он теряет зарплату за целый день, чтобы отвести эту проститутку к месту ее работы, где она за час, вероятно, зарабатывает больше, чем он за три. Боже! А он ведь мог потерять работу. Его вообще могли бросить обратно в тюрьму.

Арт получал хорошую дотацию за трудоустройство условно освобожденного плюс налоговые льготы от федералов. Но даже при всех этих так называемых средствах поощрения работодателей найти работу для Джона сразу после выхода на волю было практически невозможно. Согласно своему статусу, он не мог работать с детьми и жить ближе, чем в ста метрах от школы или детского сада. По закону работодатели не имели права на дискриминацию отсидевших преступников, но всегда находили способ этот закон обойти. Прежде чем найти место на автомойке, Джон был на девятнадцати собеседованиях. Начиналось все везде одинаково: «Как поживаете? Мы с удовольствием взяли бы вас… Просто заполните эту форму, и мы с вами свяжемся». А потом, когда он обращался туда через неделю, потому что от них не было ни слуху ни духу, тоже было одно и то же: «Мы уже закрыли эту вакансию… Мы нашли более квалифицированного кандидата… Простите, но у нас идет сокращение кадров».

— Более квалифицированного кандидата, чтобы паковать коробки? — все-таки спросил он одного из них, менеджера по отгрузке на кондитерской фабрике.

— Послушай, приятель, — ответил тот. — У меня дочка подросткового возраста, ясно? Сам должен понимать, почему ты не получил эту работу.

Откровенно, по крайней мере.

В каждой анкете звучал один и тот же стандартный вопрос: «Были ли вы осуждены за какие-либо преступления, кроме преступлений, связанных с нарушениями правил дорожного движения?»

Джон вынужден был писать «да». Все равно его биографию будут проверять и обязательно все выяснят.

«Пожалуйста, изложите на отведенных ниже строчках суть вашего правонарушения».

И приходилось излагать. Они могли связаться с его надзирающим офицером. Могли обратиться в полицию, чтобы просмотреть его досье. Могли просто полезть в Интернет и на сайте БРД найти его в разделе «Осужденные за сексуальные преступления в регионе Атланта». В комментарии под именем Шелли, Джонатан Уинстон, они прочли бы, что он изнасиловал и убил фактически ребенка. Государство не делает различий между несовершеннолетними и взрослыми преступниками, поэтому в документах он проходил не как человек, совершивший правонарушение, будучи сам совсем юным, а как взрослый педофил.

— Эй! — позвала проститутка. — Ты еще здесь, красавчик?

Джон кивнул. Задумавшись, он просто шел за ней, как щенок. Они стояли перед винным магазином. Некоторые из девушек были уже на рабочем месте в надежде подцепить кого-то из отправившихся на обеденный перерыв.

— Эй, Робин! — крикнула она. — Иди-ка сюда.

Женщина, видимо Робин, направилась к ним. Ходить на высоких каблуках у нее явно получалось лучше, чем у новой знакомой Джона.

В трех метрах от них Робин остановилась.

— Что, черт возьми, с тобой стряслось? — Она подозрительно взглянула на Джона. — Ты что, ублюдок, был груб с ней?

— Нет, — сказал он, а потом, увидев, как она полезла в сумочку за чем-то, что, похоже, могло доставить ему большие неприятности, добавил: — Прошу вас. Я не причинил ей никакого вреда.

— Эй, погоди, крошка, он не сделал ничего плохого! — успокоила ее проститутка. — Он спас меня от того засранца на автомойке.

— От которого? — спросила Робин, продолжая пылать взрывоопасной злостью. То, как она смотрела на Джона, говорило, что она еще не определилась в отношении его, и рука ее по-прежнему находилась в сумочке, сжимая то ли баллончик с перцовым аэрозолем, то ли молоток.

— От которого? От которого? — сказала шлюха, очень точно сымитировав Рея-Рея. — От того худого ниггера, который вечно повторяет все по два раза. — Она посмотрела на Джона. — Она моложе и понравится тебе, верно, дорогой?

Джон почувствовал, как все тело напряглось.

— Нет, я не совсем это имела в виду, — сказала она, погладив его по спине, словно успокаивала ребенка. — Послушай, Робин, сделай мне одолжение. Он и вправду спас мою задницу. Сделай ему «пятьдесят на пятьдесят».

Робин уже открыла рот, чтобы ответить ей, но Джон перебил ее. Он быстро поднял вверх руки и сказал:

— Нет, все в порядке.

— Я всегда рассчитываюсь по своим долгам, — настаивала проститутка, — будь то любезность от незнакомого человека или какая другая хрень. — Глаза ее скользнули на машину, заезжавшую на стоянку перед магазином. — Блин! Это мой постоянный клиент, — бросила она, ладонью вытирая кровь под носом.

Заскакивая в автомобиль, она помахала Джону рукой и что-то крикнула — что именно, он не разобрал.

Джон смотрел на отъезжающую машину, чувствуя, что Робин не спускает с него глаз. Это был тот же стальной взгляд, что и у копа: чего, черт побери, можно ожидать от этого типа и куда нужно врезать, чтобы поставить его на колени?

— Я ей не подмена в смысле трахаться, — сказала она.

— Не беспокойся об этом, — ответил он, снова предупредительно поднимая руки. — Правда.

— Что, — спросила она, — ставишь себя слишком высоко, чтобы платить за это?

— Я этого не сказал, — возразил он, чувствуя, что краснеет.

Еще пять или шесть проституток открыто прислушивались к их разговору, и по их изумленным лицам он понимал, что его член в их глазах с каждым мгновением становится все меньше и меньше.

— К тому же, — добавил он, — мы вообще не говорили о том, чтобы платить за это. — И пока Робин не успела вставить что-то свое, продолжил: — Я просто оказал ей любезность.

— Мне ты никаких любезностей не оказывал.

— Тогда от тебя ничего и не требуется, — сказал он, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Эй! — взвизгнула она. — Куда это ты пошел?

Он обернулся на крик. Она явно играла на толпу. Он почувствовал, что член его сжался еще больше.

Стараясь совладать со своим голосом, он спросил:

— Что еще?

— Я сказала, не уходи от меня, придурок чертов!

Джон покачал головой, думая, что день этот выдался хуже некуда.

— Так ты все-таки хочешь сделать это? — спросил он и полез в карман.

Он уже три недели откладывал по двадцать баксов, чтобы гарантированно иметь деньги на выплату за телевизор. В кармане у него было пятьдесят долларов, а еще семьдесят было спрятано под подошвой в туфле. Джон сомневался, что девушка зарабатывает хотя бы половину этого за обеденный перерыв. Черт, а он эту сумму не зарабатывал и за день!

Ее подбородок вызывающе поднялся. Их всех, похоже, учат этому жесту в школе проституток.

— Сколько у тебя есть? — спросила она.

— На это хватит, — сказал он.

Какого черта он творит? Языку стало тесно во рту, а слюны вдруг оказалось столько, что он не знал, куда ее девать. Впрочем, деньги свои он уже засветил. Двери на галерку захлопнулись.

Робин еще некоторое время смотрела на него, потом кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Может, хочешь обед и что-нибудь выпить?

Джон закусил губу, пытаясь прикинуть, во что это может ему обойтись.

— Я только что поел, — сказал он. — Если хочешь выпить чего-нибудь…

— Боже, — простонала она, закатывая глаза, — ты что, коп?

— Нет, — ответил он, все еще не понимая, куда она клонит.

— Пятьдесят на пятьдесят, — сказала она. — Обед и выпивка.

Джон взглянул на остальных. Они снова смеялись над ним.

— Цыц! — рявкнула Робин, и какое-то время Джон думал, что она обращалась к нему. — Пойдем, — сказала она, хватая его за руку.

Второй раз за день Джона вела по улице шлюха. Впрочем, эта, вторая, была намного лучше первой. Она выглядела более чистой. Кожа у нее, видимо, была мягкая. Даже волосы у нее смотрелись намного лучше — густые и здоровые, а не редкие и засаленные от постоянных наркотиков и дешевых париков. Она не пропахла насквозь табачным дымом. Джон сидел в одной камере с завзятым курильщиком, который прикуривал новую сигарету от предыдущей. Тот парень даже проспать не мог больше часа, чтобы не проснуться для перекура, и бывали дни, когда воняло от него похлеще, чем от пепельницы с намокшими окурками.

Робин потянула его в посадку за рестораном «Колониальный», бросив через плечо:

— У тебя хватит денег заплатить за комнату?

Джон не ответил, потому что до сих пор не верил в то, что происходит. Держа под руку, Робин вела его через посадку, как будто у них было любовное свидание. Ему захотелось снова услышать ее голос. Тон ее был успокаивающим, хотя она явно торопилась побыстрее со всем этим покончить.

Не выпуская его руку, она остановилась.

— Эй, я спросила, хватит у тебя денег на комнату? — Она показала в сторону кустов. — Я не делаю этого на улице, как какое-нибудь животное, которому припекло.

Джону пришлось прокашляться, чтобы быть в состоянии говорить. Сердце в груди стучало так сильно, что он чувствовал, как с каждым ударом вздрагивает рубашка на груди.

— Да.

Она не двинулась с места.

— Ты вспотел.

— Прости, — сказал он и, высвободив руку, вытер ее о джинсы. Джон чувствовал себя неловко, и на его губах появилась глупая улыбка. — Прости, — повторил он.

Она строго взглянула на него, пытаясь понять, что у него на уме, и опять сунула руку в сумочку.

— Ты в порядке?

Джон огляделся по сторонам и подумал, что с ее стороны было большой ошибкой уводить незнакомых мужчин в посадку, что бы там у нее в сумочке ни лежало.

— Здесь небезопасно, — сказал он. — Ты же не знаешь, кто я на самом деле.

— Ты никогда раньше этого не делал. — Это был не вопрос, Робин просто констатировала очевидные для нее вещи.

Он вспомнил Рэнделла, паренька из магазина, вспомнил, как у того судорожно перекатывался кадык, когда Джон на него наехал. И почувствовал, как у самого заклинило в горле, так что трудно было говорить.

— Эй! — сказала она, погладив его по руке. — Пойдем, ты уже большой мальчик. Все будет в порядке.

Джон заметил, что голос ее изменился. Он не мог понять, почему это произошло, но она вдруг заговорила с ним, как с живым человеком, а не с чем-то, что хотелось бы побыстрее соскрести с подошвы своей туфли.

— Я не хотел этого делать, — признался он, чувствуя, что тембр его голоса тоже изменился. Он стал мягким. По-настоящему мягким, как будто он доверился ей и хотел поделиться чем-то сокровенным. Как-то сами собой его губы открылись, и с них сорвалось: — О господи, какая ты красивая! — Чувствуя, что выглядит, как какой-то патетический придурок, он попытался исправить положение и добавил: — Я понимаю, что это звучит глупо, но так оно и есть. — Он следил за ее лицом, пытаясь сообразить, что еще сказать в подтверждение того, что он не какой-нибудь козел, которого нужно поливать перечным аэрозолем.

Ее рот казался очень мягким — эти губы можно целовать вечно.

Нет, про ее рот он говорить не мог. Это слишком сексуальная тема.

Тогда нос?

Нет, это совсем глупо. Никто никогда не говорит девушке, что у нее красивый нос. Носом дышат, иногда он течет, еще им можно сморкаться. Он просто присутствует на лице и все.

— С тобой все нормально? — спросила она.

— Твои глаза… — выпалил он, чувствуя себя идиотом еще в большей степени, чем раньше. Он произнес эти слова так громко, что она вздрогнула. — Я хотел сказать… — продолжил он уже тише. — Прости. Я просто подумал, что твои глаза… — Господи, на ней был такой слой макияжа, что просто в голове не укладывается! — Я думаю, что у тебя замечательные глаза.

Робин внимательно смотрела на него, возможно, прикидывая, как быстро сможет выхватить из сумочки баллончик, чтобы брызнуть ему в лицо, а может, обдумывая, как вытащить у него деньги, когда он свалится.

— Знаешь, — в конце концов сказала она, — тебе не обязательно ухаживать за мной. Просто заплати.

Он сунул руку в карман.

— Не сейчас, малыш, — сказала она, неожиданно занервничав.

Он делал что-то не так. Это делалось как-то иначе, но Джон не знал, как именно.

— Прости… — извинился он.

— Заплатишь мне в комнате, — сказала она, махнув рукой, чтобы он следовал за ней. — Это вон там.

Он стоял на месте как вкопанный, ноги его отказывались идти дальше. Боже, он снова чувствовал себя прыщавым мальчишкой, пытающимся на бейсболе добраться до второй базы!

В голосе ее послышалось раздражение.

— Пойдем, большой мальчик. Время — деньги.

— Давай останемся здесь, — сказал он, а когда она начала протестовать, добавил: — Нет, я в другом смысле. Давай просто постоим здесь и поговорим.

— Ты хочешь поговорить? Это к психиатру.

— Я тебе заплачу.

— Это тебя как-то заводит? — спросила она. — Я начинаю говорить, а ты дрочишь? Исключено.

Она направилась обратно к дороге, а он неловко попытался быстро достать из кармана деньги. Несколько купюр выпало из его руки, и он присел, чтобы подобрать их с земли. Когда он поднял голову, она продолжала идти.

— Пятьдесят долларов! — крикнул он, и Робин замерла на месте.

Она медленно обернулась, и он так и не понял, то ли его предложение так раздосадовало ее, то ли она просто злилась.

— Вот, — сказал он, поднимаясь, подошел и сунул деньги ей в руку. Там было много купюр по одному доллару и несколько пятерок — все, что ему причиталось из общей коробки для чаевых на автомойке.

— Только брюки я снимать не буду, о’кей? Не нужно ничего этого.

Она попыталась отдать ему деньги обратно.

— Не надо меня дурачить, понял?

— Я и не собираюсь, — ответил и услышал нотку отчаяния в своем голосе. Он мог снова напугать ее, и тогда ее уже не воротишь назад никакими деньгами. — Просто поговори со мной, — сказал он, сжимая ее пальцы, державшие купюры. — Просто расскажи мне что-нибудь.

Она закатила глаза, но продолжала держать деньги.

— Рассказать тебе что?

— Что угодно, — сказал он. — Расскажи мне… — Господи, как назло, в голову ничего не приходило! — Расскажи мне… — Он внимательно смотрел на ее лицо в надежде, что оно подскажет ему что-то, что позволит задержать ее здесь подольше. Он смотрел на ее красивые губы, на то, как они скривились от недовольства и еще чего-то — возможно, чего-то сродни любопытству. — Твой первый поцелуй, — решил он. — Расскажи мне о своем первом поцелуе.

— Ты точно издеваешься надо мной!

— Нет, — сказал. — Вовсе нет. — Он отступил на пару шагов и вытянул руки в стороны, чтобы она могла видеть, что он не собирается мастурбировать. — Просто расскажи мне о своем первом поцелуе.

— Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о поцелуе с сестрой? С моим отцом?

— Нет, — сказал он, качая головой. — Только прошу тебя, не лги мне.

Она скрестила руки на груди и оглядела его с ног до головы.

— Ты серьезно дал мне пятьдесят баксов, чтобы я рассказала тебе о своем первом поцелуе?

Он кивнул.

Робин огляделась по сторонам и снова взглянула на него. Потом пересчитала деньги, беззвучно шевеля губами и перекладывая мятые купюры из одной руки в другую.

— Ну ладно, — наконец сказала она, пряча пачку наличных под рубашку. — Это был Стиви Кампано.

Имя рассмешило его.

— Да, — подтвердила она и впервые за все это время улыбнулась. У нее были идеальные ровные зубы. — Настоящий Ромео этот наш Стиви.

— И ты пошла с ним?

— Да нет, конечно, — обиженно сказала она. — Он был на два года младше меня, один из приятелей моего брата. Мы просто как-то играли вместе.

— Играли во что? — Брови ее нахмурились, и он быстро добавил: — Нет, я не то имел в виду. Я просто хотел узнать, что вы делали.

— Купались в бассейне, — поколебавшись, ответила она, очевидно, по-прежнему пытаясь сообразить, к чему он клонит. — Я только потому и пошла с братом, что у Стиви был свой плавательный бассейн.

Джон почувствовал, что невольно улыбается.

Она решила продолжить рассказ.

— Светила полная луна и все такое, а мы купались в бассейне, баловались и валяли дурака. Он посмотрел на меня, я посмотрела на него, а потом он наклонился и поцеловал меня.

— По-настоящему или по-детски?

— Это был детский поцелуй, — сказала она, и улыбка волшебным образом преобразила ее лицо. Она действительно была очень красива — о таких брюнетках с оливковой кожей поэты слагают стихи.

Ее улыбка вдруг стала озорной.

— А потом был настоящий поцелуй.

— Вот так Стиви! — сказал Джон, представляя себе эту картину: луна и семейный бассейн на заднем дворе, в котором плавают всякие надувные штучки и игрушки. — Сколько же тебе было лет?

— Тринадцать, — призналась она.

— Выходит, Стиви было…

— Десять. Ну да, я знаю. — Виноватым жестом она подняла руки. — Совращение малолетних. Признаю, виновна.

Джона поразила ее какая-то детская бравада.

— Боже, думаю, когда мне было десять, я и понятия не имел, что такое целоваться с языком.

— Да уж. Мне было тринадцать, но я этого тоже не знала, — сказала она, а потом рассмеялась: может, из-за нахлынувших воспоминаний, а может, от абсурдности всей этой ситуации.

Джон тоже засмеялся и почувствовал такое сладкое облегчение, что впервые за двадцать пять лет мог бы сказать как на духу, что ему сейчас хорошо.

— Господи, — сказала Робин, — я сто лет не вспоминала об этом мальчишке!

— А чем он сейчас занимается, как ты думаешь?

— Доктор, наверное. — Она снова засмеялась — коротко, резко и с удовольствием. — Гинеколог.

Джон все еще улыбался.

— Спасибо тебе, — сказал он.

— Ладно. — Она поджала губы. — Эй, а зовут тебя как?

— Джон.

Она расхохоталась, словно это была какая-то шутка.

— Нет, честно. Джон Шелли. — Он протянул ей руку, но она сделала шаг назад. — Прости, — сказал он, виновато опустив руку. Что он сделал не так? Чем нарушил этот контакт?

— Все нормально. Просто мне уже надо идти. — Она опасливо глянула через плечо. — Скоро контролер хватится меня, и тогда…

— Все в порядке, — сказал он. Он опять сунул руки в карманы, потому что не знал, что с ними делать. — Прости, если я что-то…

— Нет проблем, — перебила она его.

— Могу проводить тебя обратно.

— Я дорогу знаю, — ответила она и едва ли не бегом направилась к дороге.

Джону только и оставалось, что смотреть ей вслед и думать, что он сказал такого, отчего она убежала. Пятьдесят баксов. Он мог много чего купить на эти деньги. Еду. Одежду. Мог заплатить за комнату. Повеселиться. Но то, как сверкали ее глаза, когда она по-настоящему улыбалась… Такое за деньги не купишь. Да, она взяла его деньги, но этот смех… Это был миг настоящего контакта между ними. Она говорила с ним, она на самом деле разговаривала с ним, потому что ей этого хотелось, а не из-за пятидесяти баксов.

Джон стоял в посадке, словно пустил здесь корни, и, закрыв глаза, вызывал в памяти ее голос, ее смех. У нее где-то есть брат. Она выросла по соседству с бассейном. Ее родители потратили определенные деньги на ортодонта; может быть, водили дочь на уроки танцев, чтобы ее тело стало таким изящным; а возможно, она была в этом смысле похожа на Джойс и относилась к типу девушек, которые так быстро усваивают пищу, что для поддержания фигуры им всего-то и нужно немного пройтись после еды.

Со стороны дороги раздался сигнал автомобиля, и Джон открыл глаза.

Почему он не пошел с ней в гостиничный номер? Пятьдесят баксов. Это был его заработок в удачный рабочий день. Целый день, в течение которого он вытирает машины и убирает чужое дерьмо, ожидая, что его работу придет проверять Арт, который обязательно ткнет пальцем в несуществующее пятнышко на лобовом стекле, чтобы клиент почувствовал, что недаром заплатил свои деньги.

Пятьдесят баксов — за что? За то, чтобы послушать о чьем-то там поцелуе?

Возвращаясь к дороге по другой тропинке, чтобы не выйти случайно снова к винному магазину, Джон сломал какую-то веточку. Он мог бы сейчас обнимать Робин, мог заниматься с ней любовью. Он остановился, опершись рукой о дерево, — легким не хватало воздуха, словно из груди выбило дыхание.

Нет, подумал он. В том номере он делал бы то же, что делает сейчас, — обманывал себя. А правда заключалась в том, что на самом деле Джон никогда не занимался любовью с женщиной. Никогда не испытывал интимной близости, о которой пишут в книжках, никогда возлюбленная не брала его за руку, не гладила его по голове, не прижималась к нему всем телом. Последняя женщина, которую он целовал, — она же и единственная, с которой ему пришлось целоваться в жизни, — на самом деле была даже не женщиной, а девочкой. Джон помнил эту дату, как будто она была выжжена в его мозгу: 15 июня 1985 года.

Он поцеловал Мэри Элис Финни, а на следующее утро она была уже мертва.

Глава 10

10 июня 1985 года

Когда Джон был маленьким, он любил играть в грязи, строить всякие штуки, а потом постепенно и последовательно ломать их. Когда мать встречала его бредущим по улице в перепачканных штанах, с какой-то соломой в волосах, то частенько со смехом брала садовый шланг, заставляла сына раздеться на заднем дворе и окатывала его водой, прежде чем впустить в дом.

Устав после дневных занятий, Джон по ночам крепко спал. Он относился к типу детей, которые все доводят до конца. Для своего возраста он был худым, с впалой грудью, но компенсировал эти недостатки ярко выраженной силой воли. Если на улице затевалась какая-нибудь игра, он всегда принимал в ней горячее участие и, несмотря на свои физические данные, был в первых рядах. Стикбол,[7] бейсбол, игра в вышибалы — он обожал движение. Американский футбол вряд ли можно было считать его видом спорта при его скромном сложении, но он, тем не менее, всегда квалифицировался в команду соответствующей лиги, как только достигал нужного возраста. К старшим классам школы он стал выше ростом, но тело его все-таки больше напоминало резиновую ленту, чем фигуру накачанного атлета. Тем не менее тренер футбольной команды был покорен его напористостью, и в первую же неделю после начала учебного года в младшей средней школе Джон уже носился по футбольному полю, отчаянно потея и старясь изо всех сил, а как каждая его мышца ликовала от возможности играть в одной команде с испытанными бойцами.

В средней школе выяснилось, что с плохими оценками в футбол играть не разрешат. Когда Джона отчислили из команды, он расстроился больше, чем думал, и в порыве ярости со всей силы швырнул шлемом в стенку, пробив в гипсокартоне большую дыру. После школы он начал шататься по району, потому что знал: мать обязательно спросит, почему он не на тренировке. Он выбросил записку, которую тренер прислал на домашний адрес, и заплатил за разбитую стену из доходов от подпольной торговли наркотиками. Он понимал, что родители все узнают, как только ему выдадут табель успеваемости, и старался насладиться свободой, пока на него, словно кара Господня, не обрушился гнев Ричарда.

Даже после того, как жизнь начала разваливаться на куски, Джон все равно любил ходить пешком. Когда его в первый раз отстранили от школы за дозу травки, найденную в шкафчике, большую часть дня он провел, бродя по окрестностям. После кражи магнитофонной кассеты отец посадил его под домашний арест на шесть месяцев, и, если бы не доброе сердце матери («Возвращайся через час и ничего не говори отцу»), Джон, вероятно, совсем зачах бы в своей комнате. Иногда ему казалось, что именно этого отец и хотел. Пусть плохой сын загибается сам по себе: с глаз долой — из сердца вон. У доктора Ричарда, в конце концов, была его Джойс. Оставался, по крайней мере, один хороший ребенок.

Джон любил бродить по улице, смотреть, как раскачиваются под ветром деревья, как парят, опускаясь на землю, желтые листья. На прогулку он никогда не отправлялся под кайфом. Не хотел портить себе удовольствие. К тому же привлекательность кокаина быстро улетучивалась. Попадание в реанимацию, ощущение, что голова горит в огне, хлещущая носом кровь, рвота активированным углем, которым его пичкали, — все это открыло Джону глаза. Именно тогда он и решил перейти исключительно на травку. Ничто не стоило того, чтобы отдавать за это жизнь. Вуди, конечно, поднимет его на смех, но Джон не собирался убивать себя только потому, что не сможет противостоять двоюродному брату.

В ночь, когда случилась та передозировка, Ричард приехал в больницу в наспех надетой рубашке, застегнутой не на те пуговицы. Медсестра оставила Джона наедине с отцом, решив, что между ними существует сильная родственная связь или что-то в этом роде.

— Какого хрена с тобой происходит? — потребовал объяснений Ричард. Он был вне себя от злости. Его напряженный голос звучал так, словно проходил через какой-то фильтр, и уши Джона, в которых и так стоял гул из-за ужасного самочувствия, едва воспринимали то, что говорил отец.

Ричард обожал цитаты. Некоторые из них были распечатаны и развешены на стенах его кабинета, и порой, приводя туда сына, чтобы поговорить о каком-нибудь очередном его проступке, он просто показывал на одно из этих высказываний. «Глупость — качество благоприобретенное, ей учатся» было одним из его любимых изречений, но той ночью в больнице Джон понял, что времена, когда отец указывал на выцветшие листы бумаги в надежде вразумить его и наставить на путь истинный, уже миновали.

— Ты мне больше не сын! — заявил Ричард. — Если бы не мать, я бы вышвырнул твою бесполезную задницу на улицу с такой скоростью, что голова могла бы за ней и не поспеть. — В качестве иллюстрации он отвесил сыну пощечину. Удар был несильным, но это был первый раз с шести-семилетнего возраста, когда отец поднял на него руку, да и шлепал он его всегда только по попе.

— Папа… — попытался что-то сказать Джон.

— Никогда больше не называй меня так! — оборвал его Ричард. — Я работаю здесь. У меня здесь коллеги, у меня здесь друзья. Ты не представляешь, что чувствуешь, когда тебе звонят среди ночи и говорят, что твой никчемный сын попал в реанимацию.

Он наклонился, и его багровое лицо оказалось в нескольких сантиметрах от лица Джона. От него пахло мятой, и Джон вдруг сообразил, что отец успел почистить зубы, перед тем как ехать в больницу.

— Знаешь, кто может так поступать? — спросил Ричард. — Никчемные, законченные наркоманы, вот кто!

Какое-то время он расхаживал по палате, сжимая и разжимая кулаки. Потом обернулся и кивнул, словно принял окончательное решение и хода назад уже нет.

Джон попытался снова.

— Папа…

— Ты мне не сын! — отрезал Ричард, и дверь за ним захлопнулась.

— Он еще отойдет, — сказала мать, но Джон знал, что это не так.

Он никогда не видел такого выражения в глазах отца. Разочарование — да. Но ненависть… это было что-то новое.

Джон думал об этом взгляде, когда бродил в окрестностях дома через день после стычки с отцом в палате реанимации.

— Только на один час, — сказала мать, но на этот раз не прибавила «Только отцу не говори», потому что они оба знали, что отцу уже все равно.

Видимо, решив, что сцены в больнице недостаточно, Ричард тем утром пришел в комнату сына и открытым текстом заявил, что он будет кормить и одевать его до восемнадцатилетия, а потом хочет, чтобы Джон убирался из его дома и из его жизни. Он потер руки, а затем вытянул их перед собой ладонями вверх.

— Все, в отношении тебя я умываю руки.

Пахнуло прохладным ветром, и Джон поплотнее запахнул куртку. Несмотря на то что прошлой ночью он чуть не умер, ему хотелось дозу кокаина, чего-то такого, чтобы притупить ощущения. Впрочем, на самом деле он не собирался этого делать. И не из-за отца или матери — он сам был напуган. Джон не хотел умирать и знал, что кокаин убьет его рано или поздно, причем, скорее всего, именно рано. Он и нюхал его всего-то несколько раз. Так что завязать, наверное, будет несложно. Однако сколько бы он ни курил травку, тяга к средствам посильнее горела внутри острой болью, как будто он наглотался бритвенных лезвий. Будь проклят Вуди и эти его глупые сборища!

— Эй!

Джон вздрогнул и, оторвавшись от своих мыслей, поднял голову. На одной из качелей на детской площадке сидела Мэри Элис Финни.

Его ненависть к ней вспыхнула, как спичка.

— А ты что здесь делаешь?

— Я и не знала, что эта площадка принадлежит тебе, — сказала она.

— Ты ведь сейчас должна быть в школе, верно?

— Я прогуливаю.

— Ну да, конечно! — хрипло хохотнул он и почувствовал во рту вкус крови. — Зараза! — выругался он, зажимая рукой нос. Кровь хлестала, как из открытого крана.

Мэри Элис уже стояла рядом с ним. В руке у нее была салфетка — почему у девчонок всегда есть с собой такие вещи? — и она прижимала ее к его носу.

— Сядь, — сказала она, подводя его к «джунглям».[8]

Он шлепнулся на нижнюю перекладину и тощей задницей почувствовал через джинсы ее холод.

— Наклонись вперед.

Он закрыл глаза, но чувствовал на себе прикосновение ее рук: одна придерживала его затылок, вторая держала салфетку у его носа. По идее, когда кровь идет носом, нужно было бы наклониться назад, но, пока она держала его голову, ему было все равно.

Она тяжело вздохнула.

— Джон, зачем ты делаешь все это с собой?

Он открыл глаза и увидел, как кровь капает на песок у него под ногами.

— Ты что, вправду уроки прогуляла?

— Я должна была пойти на прием к доктору, но мама забыла за мной заехать.

Джон попробовал повернуть голову, но она не позволила. Матери никогда не пропускают прием у врача. Такого просто быть не может.

— Все правильно, — сказала она, как будто прочитав его мысли. — Мои родители разводятся.

Джон выпрямился слишком быстро, и перед глазами вспыхнули звезды.

Она выглядела смущенной и растерянно сжимала в руках окровавленную салфетку.

— Мой отец встречается с той женщиной у себя в офисе.

Он видел натянутую улыбку на ее губах. Родители идеальной Мэри Элис расстаются!

— Ее зовут Минди, — сказала она. — Отец хочет, чтобы я с ней познакомилась. Он думает, что мы станем подругами.

Джон, казалось, слышал, как Пол Финни произносит эти слова. Он был адвокатом и, как и большинство адвокатов, обладал непомерным самомнением, полагая, что все, что срывается с его губ, является истиной в последней инстанции.

Джон ткнул носком ботинка в песок.

— Мне очень жаль.

Мэри Элис плакала, и он видел, что она следит за своими падающими на песок слезами, как он несколько мгновений назад следил за каплями своей крови.

Он ведь ненавидит ее, верно? Только сейчас ему почему-то хотелось обнять ее за плечи и сказать, что все будет хорошо.

Он задумался, что бы такого сказать, чтобы ей стало легче.

— Хочешь пойти на вечеринку? — неожиданно выпалил он.

— На вечеринку? — переспросила она, сморщив нос. — Что, с твоими друзьями-наркоманами?

— Нет, — ответил он, хотя она, конечно, была права. — Мой кузен Вуди устраивает вечеринку в воскресенье. Его мать уезжает в город.

— А отец его где?

— Я не знаю, — признался Джон. Он никогда раньше об этом не задумывался, но мать Вуди уезжала так часто, что Вуди практически все время жил один. — Ты можешь прийти, когда захочешь.

— Мы собрались в торговый центр с Сьюзан и Фэй.

— Придешь после этого.

— Я там почти никого не знаю, — сказала она. — К тому же, думаю, после того, что случилось, тебя не выпустят из дома.

Выходит, уже вся школа знала о том, что он попал в больницу. А Джон считал, что у него есть еще пара дней, прежде чем произойдет утечка информации.

— Выпустят, — сказал он и подумал об отце, о том, как он смотрел на него сегодня утром. Точно так же, брезгливо поджав губы, он смотрел на мертвого дядю Барри, лежавшего в гробу. Обжора. Бабник. Торговец подержанными автомобилями.

— А где живет твой кузен? — спросила Мэри Элис.

Джон назвал ей адрес: это было в трех улицах отсюда.

— Приходи, — сказал он. — Скажи, что придешь.

Она снова сморщила носик, но на этот раз уже дразня его.

— О’кей, — ответила она и, оставляя себе пути для отступления, добавила: — Я подумаю.

Глава 11

11 октября 2005 года

Джон лежал на кровати и дремал, когда в дверь его комнаты в ночлежке постучали. Он перекатился на бок и, прищурившись, взглянул на часы. Шесть тридцать. Вставать на работу ему было только через час.

— Тук-тук, — произнес женский голос, и он со стоном снова откинулся на подушку. — Проснись и пой, мой маленький певчий! — пропела Марта Лэм.

Первым, что он узнал о своем надзирающем офицере по условно-досрочному освобождению, было то, что она обожает внезапные проверки.

— Минутку! — откликнулся он, усаживаясь на кровати и сонно потирая глаза.

— Никаких минуток, ковбой, — настойчиво сказала мисс Лэм вежливым, но твердым голосом. — Немедленно открывай дверь, слышишь меня?

Он сделал, как было велено, потому что знал: если она вобьет себе что-то в голову, то может усадить его обратно за решетку еще сегодня.

Марта Лэм стояла в дверном проеме, опираясь рукой о косяк, и на губах ее цвела радостная улыбка, как будто она была просто счастлива видеть его. Одета она была как обычно: черная отглаженная рубашка, жилет из ткани с золотой нитью и черные кожаные брюки в обтяжку. Та ее часть, которая находилась между вульгарными туфлями и внушительным «глоком» в кобуре на поясе, вполне могла бы принадлежать девушке из какого-нибудь глянцевого журнала.

Она мельком взглянула на его трусы-боксеры и махнула рукой в сторону ванной комнаты.

— Пойди отдай честь своему маленькому генералу. А я тут пока одна посижу.

Джон прикрылся руками, чувствуя себя пятнадцатилетним мальчишкой.

— Мне просто в туалет нужно, — пояснил он.

Она снова радостно улыбнулась ему; благодаря тягучему южному произношению слова ее прозвучали даже как-то вежливо:

— Возьми стаканчик в коридоре возле бачка с водой и наполни его для меня, договорились?

Он как можно быстрее прошел в общий туалет, спешно пописал, набрав достаточное количество мочи в стаканчик для выборочной пробы на наркотики, и вернулся в комнату. Мисс Лэм сейчас должна будет сделать анализ, и хотя Джон знал, что она там ничего не найдет, он все равно чувствовал себя виноватым и боялся, что она может снова запереть его обратно. Парни в тюрьме рассказывали много чего о надзирающих офицерах, о том, что они подкидывают наркотики, если им кто-то не нравится, что к насильникам они особенно придираются и ищут любой повод упечь их снова за решетку.

Когда он вернулся, она держала в руках фотографию его матери в рамке.

— Это было снято в прошлом году, — сказал он, чувствуя комок в горле.

Эмили стояла в тюремной приемной для посетителей, и Джон обнимал ее одной рукой на фоне белой стены из шлакобетона. Это было на его день рождения. Снимок сделала Джойс, потому что мама настояла.

— Славно, — сказала мисс Лэм.

Джон всегда называл ее мисс Лэм, и никогда — Марта, потому что она пугала его, а он хотел показать ей, что способен на уважительное отношение.

Она сняла заднюю стенку рамки. Что она там искала? Он не знал этого, но чувствовал, что обливается потом, пока она не поставила фотографию обратно на картонный ящик, служивший ему прикроватной тумбочкой.

Потом она начала просматривать книжки в мягкой обложке, которые он набрал в библиотеке; она пролистывала страницы, комментировала названия.

— «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»? — удивленно спросила она, остановившись на последней.

Он пожал плечами.

— Я раньше ее не читал. — Его арестовали на следующий день после того, как мисс Ребак, преподавательница английской литературы, объявила классу, что письменную работу они будут писать по «Тэсс».

— Хм… — промычала мисс Лэм и просмотрела книгу еще раз, уже более внимательно.

Наконец она поставила ее на место и, уперев руки в бока, оглядела комнату. Комода у Джона не было, поэтому его вещи были сложены и аккуратными стопками лежали на красном холодильном ящике, где он держал еду. Он мог сказать, что она уже рылась в его одежде, поскольку рубашка сверху была сложена иначе; также можно было предположить, что она проверила его бананы, хлеб и банку с арахисовым маслом в холодильнике. В комнате было одно окно, и он клейкой лентой прилепил на него картон, чтобы заслониться от раннего утреннего солнца. Мисс Лэм отклеила края, чтобы убедиться, что там нет чего-то недозволенного. Комнату освещала голая лампочка, и он заметил, что она выключила напольный светильник возле его кровати. Абажур висел косо. Она его тоже проверяла.

— Подними, пожалуйста, матрас, — сказала она, а потом доверительно, словно они были старинными приятелями, добавила: — Я только что сделала маникюр.

Джон ступил два шага и оказался возле матраса. Он поднял его и прислонил к стене, чтобы она могла посмотреть на грязный блок матрасных пружин снизу. Они одновременно обратили внимание на нижнюю сторону матраса. Кровавые пятна и какой-то грязный серый круг посредине заставили ее поморщиться от отвращения.

— Это тоже, — сказала она, показывая на блок пружин, лежавший на голом полу.

Он поднял его, и они дружно отскочили назад, словно перепуганные школьники, потому что оттуда выскочил большой таракан и побежал по сырому коричневому половику.

— Брр… — сказала она. — А лучше комнату найти нельзя?

Он покачал головой и бросил пружины на пол. Ему повезло, что он нашел хотя бы эту. Как и в тюрьме, в ночлежках свои требования, и очень многие из них не пускают к себе осужденных за сексуальное насилие, особенно если жертвами стали подростки. Джона поселили здесь с шестью другими заключенными, и все они были взяты на учет штатом. Один из них пошел за восьмилетней девочкой, другой любил насиловать пожилых женщин.

— Ладно. — Мисс Лэм улыбнулась, снова очень радостно. — Думаю, с орудиями педофилов в данный момент разобрались. — Она показала на картонный ящик возле кровати. — Открой вот это, пожалуйста.

— Да там ничего…

Джон осекся, понимая, что возражать бессмысленно. Он снял с ящика стопку книг, положил их на кровать, а сверху поставил фотографию мамы, не желая, чтобы она касалась грязного постельного белья.

Он открыл ящик, показав мисс Лэм, что он пустой.

Она следовала дальше по своему списку.

— Виагру, случайно, где-нибудь не прячешь? — Джон отрицательно покачал головой. — Запрещенные наркотики? Порнография? Какое-то оружие?

— Нет, мэм, — заверил он ее.

— По-прежнему работаешь в «Горилле»?

— Да, мэм.

— Если что-то изменится, первым делом докладываешь мне, понятно?

— Да, мэм.

— Что ж. — Она снова уперлась руками в бока. — Тогда все в порядке. На сегодня ты чист.

— Спасибо, — сказал он.

Она погрозила ему пальцем с накрашенным ногтем.

— Я слежу за тобой, Джон. Не забывай об этом.

— Нет, мисс Лэм, не забуду.

Она чуть дольше задержала на нем взгляд, а потом сокрушенно покачала головой, словно никак не могла понять его.

— Не влазь ни в какие неприятности, и у нас с тобой не будет проблем, о’кей?

— О’кей, — согласился он и невпопад добавил: — Спасибо.

— Я буду заглядывать к тебе, — сказала она, направляясь к двери. — Держись подальше от неприятностей.

— Да, мэм, — пообещал он.

Проводив ее, он задержал руку на закрывшейся деревянной двери и устало прислонился к ней лбом, переводя дыхание.

— Тук-тук, — услыхал он из коридора сверху. Мисс Лэм отвечала также и за насильника старух. Джон не знал, как того зовут, потому что всякий раз, когда они встречались в этой ночлежке, он собирал всю волю в кулак, чтобы сдержаться и не врезать ему по полной.

Он вернулся в свою комнату, стараясь не слушать бодрые пассажи мисс Лэм в комнате наверху. Он ненавидел людей, которые копаются в чужих вещах. Самое главное, чему он научился в тюрьме, — нельзя прикасаться к чужой собственности, если не хочешь умереть за это.

Он взял футболку, одну из шести, и снова сложил ее по-своему. У него была пара хлопчатобумажных брюк, двое джинсов, три пары носков и восемь пар трусов, потому что мама почему-то все время приносила ему в тюрьму нижнее белье.

Ногой Джон поправил одну из кроссовок. Мисс Лэм и их тоже обыскала. Языки были вывернуты наружу, стельки смяты. Тридцать баксов за пару спортивных туфель, подумал Джон. Он не мог поверить, насколько подорожала одежда и обувь, пока он сидел.

Внезапно он услышал, как мисс Лэм наверху произнесла: «Уху-ху!» Джон застыл, понимая, что она что-то там нашла. Он слышал, как насильник что-то бормотал в ответ, а затем мисс Лэм громким и четким голосом сказала:

— Расскажешь это судье.

Никакой стычки там не произошло. В конце концов, у нее был «глок», и, кроме того, не похоже, что в этом ветхом строении, которое он называл своим домом, было куда бежать. Джон не удержался и выглянул в коридор, когда услышал, что они спускаются вниз по лестнице. Мисс Лэм положила одну руку бывшему насильнику за плечо, а второй держалась за наручники, застегнутые на запястьях у него за спиной. Мужчина был в нижнем белье — без рубашки, без носков, босиком. В камере предварительного заключения ему будет весело, и мисс Лэм это прекрасно знала.

Она заметила, как он выглядывает из дверей.

— Он облажался, Джон, — сказала она, как будто это и так не было очевидно. — Пусть это послужит тебе уроком.

Джон ничего не ответил. Он закрыл дверь и дождался, пока на улице хлопнула дверца машины, заурчал заведенный двигатель и они отъехали от дома.

Все же он решил убедиться в этом и отодвинул край приклеенного к окну картона как раз вовремя, чтобы успеть заметить, как красный джип мисс Лэм остановился на светофоре в конце улицы.

Джон опустился на колени и приподнял край грязного коричневого половика, стараясь не думать о тараканах или мышином дерьме, которые вполне могли там оказаться. Он нашел справку о кредитоспособности там, где положил ее. Ничего запрещенного, но что бы сказала мисс Лэм, если бы увидела это? «Уху-ху!» — и он пропал.

Джон натянул джинсы и сунул ноги в кроссовки. По лестнице он шагал через две ступеньки. В коридоре стоял телефон, которым можно было пользоваться для местных звонков. Он схватил трубку и набрал номер, который помнил наизусть.

— Компания «Кинер, Роуз и Шелли», — представилась секретарша на другом конце линии. — С кем вас соединить?

Джон старался говорить тихо.

— Джойс Шелли, пожалуйста.

— Как я должна вас представить?

Он уже хотел назвать ей чужое имя, но потом передумал.

— Джон Шелли.

Последовала пауза, короткая заминка, от которой он застыл на месте.

— Момент.

Момент этот затянулся на несколько минут, и Джон уже представил себе, как нахмурилась сестра, когда секретарь сообщила ей, кто звонит. Жизнь Джойс была вполне обустроена, и, похоже, дела у нее шли хорошо. Он восстала против диктата отца по-своему: она не стала врачом, бросив медицинский факультет университета Эмори на втором курсе, и подалась в юристы. Сейчас она целыми днями оформляла сделки по недвижимости, получая фиксированную плату за то, что ее клиенты оставляли свою подпись в бумагах над пунктирной линией. Ему было трудно представить ее за столь скучным занятием, хотя Джойс, со своей стороны, вероятно, тоже подняла бы брата на смех за то, что он целый день вытирает с машин мыльную воду.

— Что случилось? — прошептала она, не удосужившись даже поздороваться.

— Мне нужно тебя кое о чем спросить.

— У меня сейчас сделка в разгаре.

— Это не займет много времени, — сказал он и тут же продолжил, чтобы она не успела прервать его: — Что такое кредитный балл?

Она перешла с шепота на нормальный голос.

— Ты что, совсем идиот?

— Да, Джойс, да. Ты же в курсе.

Она тяжело вздохнула, и вздох этот прозвучал более сдавленно, чем обычно. Он подумал, что она, наверное, простыла или опять начала курить.

— Все компании, работающие с кредитными картами, все банки и вообще любой, кто дает тебе возможность покупать что-то в кредит, сообщает в кредитное агентство, насколько успешно ты платишь по своим счетам, вовремя ты это делаешь или задерживаешь платежи, делаешь только минимальный взнос или полностью рассчитываешься каждый месяц, и все в таком роде. Эти агентства составляют твою историю платежей и выставляют тебе балл, который говорит другим компаниям, насколько рискованно давать тебе в долг.

— Семьсот десять — это хороший балл?

— Джон, — сказала она, — у меня правда нет на это времени. Что за аферу ты затеял?

— Никаких афер, — ответил он. — Я аферами не занимаюсь, Джойс. Не за это меня в тюрьму посадили.

Она молчала, и он понял, что перегнул палку.

— Я не забыла, за что именно тебя посадили в тюрьму, — сказала она, и по напряженной интонации было слышно, что она с трудом держит себя в руках.

— А что, если кто-то воспользовался моими личными данными, чтобы оформить кредитные карты и все такое?

— Тогда это испортит тебе кредитный балл.

— Нет, — уточнил он, — что, если они полностью расплачивались по этим картам и по всему остальному каждый месяц?

Она на мгновение задумалась.

— Но зачем им это делать?

— Я не знаю, Джойс. Поэтому и обратился к тебе.

— Так ты что, серьезно? — спросила она. — В чем дело, Джон? Просто спроси меня о том, что ты хочешь узнать. У меня много работы.

— Я и спрашиваю, — сказал он. — Дело в том, что кто-то…

Он умолк. Не впутывает ли он Джойс в то, что сейчас происходит? Не может ли ей повредить каким-то образом, если она об этом узнает? Он не знал, как работают законы. Черт, на прошлой неделе он вообще ничего не знал о существовании таких вещей, как кредитный балл.

И еще он не знал, не прослушивает ли мисс Лэм этот телефон.

Наконец он сказал:

— Это одна афера, которой занимаются парни в тюрьме.

— Господи! — Она снова перешла на шепот. — Лучше тебе не влазить в такие вещи.

— Хорошо, — сказал он. — Буду держаться от греха подальше.

— Так действительно будет лучше, Джон. Они быстро засунут тебя опять за решетку — опомниться не успеешь.

— Ты говоришь совсем как папа.

— Это ты так интересуешься, как у него дела?

Джон вдруг понял, что затаил дыхание.

— Нет.

— Хорошо, потому что он все равно не захотел бы, чтобы я тебе рассказывала.

— Я знаю.

— Господи, Джон! — Она снова вздохнула. Он раздражал ее. Зачем он ей позвонил? Зачем ему нужно было беспокоить ее всем этим?

Джон почувствовал, как подступают слезы, и надавил пальцами на уголки глаз, чтобы попробовать это остановить. Он вспомнил, как они были маленькими, как сестра, играя с ним, наряжала его в вещи Ричарда, как будто была его матерью. Они устраивали чаепития и пекли маленькие кексы в ее игрушечной печке.

— Помнишь, как мы расплавили мамин подарок? — спросил он.

Джону тогда было шесть, Джойс — девять. Они откладывали карманные деньги и купили маме на день рождения браслет. Джойс предложила запечь его в печенье, чтобы сделать ей сюрприз, — она вычитала об этом в какой-то книжке. Они только не учли, что браслет этот был из очень дешевых украшений, и, когда они включили стоваттную лампочку, чтобы испечь печенье, браслет просто расплавился на подставке. А от дыма сработала пожарная сигнализация.

— Помнишь?

Джойс вздохнула и ничего не ответила.

— Ты в порядке? — спросил он.

Ему хотелось расспросить ее о жизни. Встречается ли она с кем-нибудь? Она никогда не была замужем, хотя была такой чертовски красивой и умной. В ее жизни должен быть кто-то, кто будет заботиться о ней.

— Я заболеваю, простыла, — сказала она.

— По голосу похоже на то.

— Мне нужно идти.

Он услышал мягкий щелчок, когда она повесила трубку.

Следующие три дня выдались с грозами, — то набегают тучи с дождем, а через минуту уже светит солнце, — и у Джона, в принципе, не было работы на мойке, пока погода не устоялась. Он уже жалел, что так глупо протрынькал те пятьдесят долларов со шлюхой. Но потом ловил себя на мысли, что на самом деле жалеет о том, что у него не было еще пятидесяти, чтобы отдать ей. Какой бы вопрос он задал ей на этот раз? Возможно, каково это — быть влюбленным в кого-нибудь? Что чувствуешь, когда обнимаешь человека, который тоже хочет обнимать тебя? Ему хотелось снова поговорить с ней. Хотелось узнать о ее жизни.

К сожалению, он не мог себе этого позволить.

Когда Джон рос, ему не нужно было беспокоиться о том, что он будет есть, какую одежду носить. Обо всем заботились его родители. Постель всегда была застелена свежим бельем, туалет был сверхъестественно чистым, и когда бы он ни открыл холодильник, тот постоянно был забит вкусными вещами, которые он любил. Даже в тюрьме он был обеспечен буквально всем. Там был жесткий распорядок дня и правила просмотра фильмов, но пока ты делаешь то, что говорят, тебе не нужно ни о чем переживать.

Примерно за месяц работы на мойке Джон заработал чистыми, после удержания налогов, около тысячи долларов. За свою комнатку три на три метра с тараканами он платил четыреста пятьдесят долларов — дорого, конечно, но, с другой стороны, никто другой его вообще бы не пустил к себе, так что домовладелец имел право взвинчивать цену. Снять квартиру было бы дешевле, но Джон не смог бы потянуть взнос приличного залогового депозита, не говоря уже о всяких платах за подключение и большой первый платеж, которые требовали коммунальные предприятия. Проезд также обходился недешево. Управление городского транспорта Атланты — МАРТА — предлагало месячный абонемент на неограниченное число поездок в автобусах и сабвее, но это стоило почти пятьдесят два доллара каждый месяц. Иногда Джон не мог позволить себе заплатить за это заранее, и тогда приходилось тратить по доллару семьдесят пять центов за проезд в один конец, чтобы добраться до работы и вернуться домой.

На еду, которая у него обычно состояла из сухих завтраков из овсяных хлопьев, бананов и бутербродов с арахисовым маслом, к которым иногда добавлялось что-нибудь из фруктов, уходило сто двадцать долларов в месяц. Джону приходилось покупать молоко в маленьких упаковках, чтобы его можно было выпить сразу, и таким образом не связываться со скоропортящимися продуктами. Холодильный ящик для хранения продуктов он использовал в основном для защиты пищи от тараканов: Джон не мог покупать пакет льда каждый день, особенно летом, когда жара превращала лед в воду еще до того, как он успевал доехать домой в автобусе.

За привилегию условно-досрочного освобождения он ежемесячно платил штату двести тридцать долларов. Изнасилование и убийство — штука не из дешевых, и если ему не удастся сделать этот платеж, то он прямиком направится обратно в тюрьму.

При таком раскладе у него каждую неделю оставалось на все необходимое менее семидесяти пяти долларов. Причем это если неделя была удачной, потому что порой он получал значительно меньше. Джон заставлял себя экономить, иногда на еде, и бывало, что от голода у него так кружилась голова, что, дойдя вечером домой, он тут же без сил валился на постель. Однажды он в отчаянии забрел в один из миллиона так называемых магазинов «заплатишь в получку», которых было полно в бедных районах города, но так и не смог заставить себя платить четыреста восемьдесят процентов за кредит на неделю. А даже если бы и смог, там все равно требовалось наличие текущего счета, чтобы они могли перевести деньги непосредственно в банк. Но ни один банк мира не открыл бы у себя текущий счет Джону Шелли.

Медицинская страховка была фантастической мечтой, и Джон жил в постоянном ужасе от мысли, что может заболеть.

После злополучного звонка сестре он шел под дождем, ожесточенно пиная встречавшиеся на пути лужи и жалея, что не может дать пинка самому себе за то, что позвонил Джойс. Он и так уже доставил ей массу неприятностей, чтобы навешивать на нее еще что-то сомнительное. На самом деле ему просто хотелось поговорить с ней, узнать, как у нее дела. Джон звонил ей где-то раз в месяц, и она всякий раз радовалась его звонку примерно так же, как сегодня утром.

Перед ним, взвизгнув тормозами, остановился автобус МАРТА, и Джон сначала взглянул на его номер, прежде чем сесть. Этот месяц выдался удачным, так что он махнул абонементом перед считывающим устройством и кивнул водителю.

— Холодает, — заметил тот.

— Это точно, — согласился Джон, наслаждаясь этой незамысловатой беседой, пока вдруг не сообразил, что теперь придется покупать зимнюю куртку или пальто. Господи, сколько же это может стоить?

Автобус дернулся, набирая скорость, и Джон, пробираясь на заднюю площадку, схватился за спинку сиденья, чтобы удержаться на ногах. Народу было много, и он нашел свободное место только возле пожилой женщины, которая читала лежащую на коленях Библию. Когда он садился, она не подняла голову, но он видел, что она краем глаза взглянула в его сторону.

Существует куча жульнических способов заработать. Всегда можно придумать аферу, какой-то финт. В тюрьме было полно таких, кто думал, что изобрел идеальную схему. Джон знал, что некоторые парни из «Гориллы» воруют из машин квитанции об оплате товара и обменивают их на наличные. Для этого лучше всего подходят большие магазины, относящиеся к какой-нибудь торговой сети. Все, что нужно, — это зайти туда, найти товар с номером, указанным на квитанции, потом отдать квитанцию девушке за стойкой и получить наличные. Легкие деньги, говорили они все. Причем Рей-Рей говорил это по два раза.

На остановке Линдберг Джон пересел в другой автобус, который ехал мимо закрытой автомойки. Понимая всю бесполезность этой затеи, он все же выбрал длинный маршрут через Чешир-Бридж-роуд, зная, что он проходит мимо винного магазина, где он встретил Робин. Всю эту неделю он вспоминал о ней и думал, чем она занимается.

Представляя себе ее жизнь, он почему-то считал ее зеркальным отражением своей. Возможно, она была немного испорченным ребенком, как Джойс — папина дочка. Он думал о ее младшем брате, дружившим со Стиви, который поцеловал ее. Интересно, какой он? Звонит ли она ему иногда, когда наступают особенно тяжелые времена? Раздражают ли его эти звонки так же, как Джойс злят звонки брата? Джон не мог себе представить, каково это — иметь сестру шлюху. Он был готов убить любого мужика, который только посмотрел бы на нее.

Автобус проехал мимо винного магазина, и Джон увидел трех девушек, стоявших на рабочем месте под навесом. Одна из них была та крикливая, которая сцепилась с Реем-Реем. Но Робин там не было.

Джон откинулся на спинку сиденья, глядя, как мимо проплывают дорогие рестораны. Автобус остановился на углу рядом с кинотеатром, и он встал, чтобы пропустить чернокожую пожилую женщину, которая выходила здесь. Он прочитал бегущую строку, но по названию ни одного фильма не узнал. Со своей первой получки он пошел в кино и был шокирован, когда, дойдя до кассы, увидел цены на билеты. Десять баксов! Он не мог поверить, что кино может столько стоить. Даже дневной сеанс стоил очень дорого.

На перекрестке автобус повернул направо, и картина за окном поменялась, став более похожей на жилой квартал. Джон видел, что дома становятся все больше, а дворы — все ухоженнее. Морнингсайд, Вирджиния-Хайленд, Понис-Хайленд. Через Литтл-Файв-Поинтс, мимо новых магазинов «Барнс энд Нобл», «Таргет», «Бест Бай». Декорации снова несколько ухудшились, только когда они уже прилично проехали по Морланд-авеню. По обе стороны неопрятной улицы выстроились винные магазины, угловые гастрономы и лавки автомобильных запчастей. Вывески зазывали дешево обналичить чек или застраховаться, а одна гордо провозглашала: «Единственное место в городе, торгующее одеждой на вес».

На остановке стояла группа мужчин с накинутыми на голые плечи грязными футболками — они натянули их на себя только в самый последний момент перед посадкой. В автобус начали садиться строительные рабочие, и в воздухе почувствовался новый запах. Мексиканцы, азиаты, черные. Очень скоро Джон остался единственным белым среди пассажиров.

Он вышел из автобуса в месте, где улицу можно было назвать даже красивой. Эта часть Морланда граничила с парком Браунвуд и Грант-парк. Здесь поселялись семьи, которые приватизировали городскую землю. Они заботились о своих домах, следили за порядком во внутренних дворах и требовали лучшего отношения к себе, более хороших ресторанов, большей безопасности на улицах, чем предыдущие обитатели этого района. Джон уже давно понял, что средний класс живет так хорошо потому, что все время ждет улучшений. Они знают себе цену и на меньшее не согласны. В противном случае они садятся в свои сияющие автомобили и отправляются туда, где их будут ценить. Бедные же люди, наоборот, довольствуются тем, что им дают, и благодарны уже за это.

В какой-то момент дождь прекратился, и из-за темных туч показалось солнце. Джон не захотел возвращаться через Морланд и поэтому пошел через парк Браунвуд, срезая путь через посадку. Он изучал этот район по карте из городского атласа, который обнаружил в библиотеке, и с удовольствием отметил, что дороги здесь расположены примерно так, как он и ожидал. Вокруг шло строительство, и над домами в стиле ранчо пятидесятых годов уже поднимались трехэтажные особняки. Интересно, сколько это может стоить? Какая должна быть работа, чтобы ты был в состоянии купить собственный дом, обеспечить детей и, возможно, позволить себе подержанный, но хороший автомобиль? Он даже примерно не мог прикинуть того количества денег, которое на это потребуется.

Свернув в Ист-Атланта-Вилледж по Таублиб-стрит, он с удивлением обнаружил несколько симпатичных ресторанчиков и небольшое кафе на месте, где ожидал увидеть заброшенные дома и захудалые автомастерские. Здесь же находилась пара бутиков, кондитерская и магазин товаров для домашних животных. Сквозь его витрину он увидел жирного рыжего кота, принимавшего солнечные ванны на большом мешке с собачьим кормом. Хорошо было бы завести кота, хоть какое-то животное составило бы ему компанию. Таракан, которого обнаружила мисс Лэм, не в счет. Но эту роскошь он сможет себе позволить только в будущем. Пока что Джон с трудом мог прокормиться сам.

Он свернул направо по Метрополитен-авеню и, пройдя несколько кварталов, оказался перед почтовым отделением Восточной Атланты. Джон оглядел приземистое здание казенного вида. На табличке перед входом был указан тот же почтовый индекс, что и на его справке о кредитоспособности: 30316.

Здесь было многолюдно, стоянки перед почтой и сбоку были забиты, так что машины стояли даже на улице, несмотря на запрещающие дорожные знаки. Подъезд к голубому дому в викторианском стиле, расположенному рядом с почтой, был перекрыт большим грузовиком с трейлером.

Небо снова потемнело, и с него посыпался мелкий моросящий дождь. Джон прошел немного вниз по Метрополитен-авеню, потом развернулся и пошел назад. Он смотрел на людей, входивших и выходивших с почты, и думал, какого черта он сюда пришел.

Потоптавшись на улице с полчаса, Джон понял, что ему на самом деле ничего не мешает зайти внутрь. Его местное почтовое отделение выглядело мрачно, и там, непонятно почему, все время пахло копченым салом. Он покупал бланки для оплаты квартиры и сбора в пользу штата там только потому, что это было в десяти минутах ходьбы от того места, где он жил. Поблизости жила масса иммигрантов, и порой люди притаскивали на почту кур и других домашних животных, чтобы отправить их бог весть куда. Частенько, стоя в очереди, он слышал крик петуха.

В центральном отделении Восточной Атланты было светло и чисто, и вообще здесь чувствовалась какая-то здоровая энергетика. Прямо напротив входной двери располагались ряды почтовых ящиков, наверху — те, что поменьше, внизу — побольше. Слева от него находился офис, где две женщины старались как можно быстрее помочь клиентам. Через весь холл к автомату у входной двери, продающему почтовые марки, тянулась длинная вереница людей. Джон вытащил из кармана пустой конверт и встал в очередь, стараясь не привлекать к себе внимания. Очередь продвигалась медленно, шаг за шагом, и он не смотрел в сторону почтовых ящиков, пока не поравнялся со стеклянной дверью, ведущей в офис.

Ящик номер восемьсот пятьдесят находился в первом ряду примерно на уровне глаз. На ящике рядом был наклеен оранжевый стикер с настолько выцветшей надписью, что прочесть ее было невозможно.

— Следующий, — сказала одна из служащих почты за стойкой, когда очередная клиентка вышла из офиса, задев Джона. Он быстро отступил с дороги, бормоча извинения и вытирая стекающие с промокших волос капли дождя. Когда он снова поднял голову, то заметил, что к почтовым ящикам кто-то направляется.

Джон затаил дыхание и судорожно сжал в руке свой конверт, когда худощавая чернокожая женщина, разговаривавшая по сотовому телефону, вставила ключ в замок ящика номер восемьсот пятьдесят. Она смеялась в трубку, рассказывая что-то малопочтительное о ком-то из членов семьи, но вдруг выдернула ключ и громко сказала:

— Блин, подруга, я с тобой совсем заболталась и сунула ключ не в тот замок.

Прижав телефон плечом и продолжая разговаривать, она вставила ключ в ящик, который находился ниже номера восемьсот пятьдесят.

— Сэр? — сказала женщина, стоявшая в очереди позади него.

Очередь сдвинулась, а он остался стоять на месте. Джек виновато улыбнулся.

— Простите. Забыл бумажник, — сказал он и вышел из очереди.

Глупая трата времени! Не может же он целый день сидеть возле этого ящика, а вероятность того, что тот, кто воспользовался его именем, появится здесь в одно время с Джоном, была ничтожно мала. Скорее можно выиграть по лотерейному билету.

Он распахнул дверь и выбросил чистый конверт в корзину для мусора. Небеса вновь разверзлись, обрушив на землю очередной холодный шквал воды. Джон зябко передернул плечами. Сто долларов. Хорошее зимнее пальто будет стоить по меньшей мере сто долларов. Откуда ему взять такие деньги? Сколько времени нужно будет копить на это долбаное пальто?

Съежившись, он стоял на автобусной остановке, проклиная себя и этот дождь. Нужно будет подумать о том, чтобы начать искать новое место работы. Что-нибудь в помещении, с фиксированным рабочим днем и чтобы от погоды не зависело. Что-то такое, где не обращали бы внимания на то, что на тебя в полиции заведено досье, в котором записано, что с тобой нужно обращаться, как с бешеной собакой, чтобы защитить окружающий мир от пропитавшего тебя насквозь порока.

Выбор такой работы для Джона ограничивался только чем-то связанным с опасностью. Половина парней в тюрьме сидели за то, что обчистили круглосуточный магазин или семейную закусочную. Большинство тех, кто сидел в камерах смертников, начинали с ограбления местного универсама «Квики Март» и заканчивали свою криминальную карьеру, всадив пулю в голову какому-нибудь низкооплачиваемому работяге за шестьдесят баксов в ящике кассового аппарата. Перед тем как мисс Лэм определила его на работу в «Гориллу», он от отчаяния уже готов был попробовать обнести ночной магазин. Теперь он понимал, что не может продолжать работать на автомойке, — зимой, по крайней мере. Ему было необходимо найти способ получить деньги, причем срочно.

Автобус опаздывал, а когда подъехал, водитель был раздражен. Настроение Джона, пока он, хлюпая практически разваливающимися от дождя тридцатидолларовыми кроссовками, поднимался по ступенькам и проходил на заднюю площадку, вполне соответствовало настроению других пассажиров. Он тяжело бухнулся на свободное сиденье сзади; состояние было такое, что он бы, в принципе, не возражал, если бы ударившая с неба молния врезала через окно ему в голову. В результате повреждения мозгов он превратился бы в неподвижный «овощ», пускающий слюни на койке в какой-нибудь заштатной больнице. Он даже начал задумываться, почему так много бывших заключенных снова возвращаются в тюрьму. Ему было тридцать пять. Он никогда не водил автомобиль, никогда по-настоящему не встречался с женщиной, никогда по-настоящему не жил. Так какого хрена, думал Джон, угрюмо глядя через окно на чудака, который пытался под дождем одновременно закрыть свой зонтик и сесть в машину.

Когда автобус тронулся, Джон встал, продолжая смотреть в окно и не отрывая глаз от этого мужчины. Сколько же лет прошло? Мозг не позволил ему сделать точный расчет, но он был убежден, что узнал этого человека и не ошибся. Джон открыл рот от удивления, когда странный мужчина наконец сдался и, швырнув упрямый зонтик на парковку, громко захлопнул дверцу своего автомобиля.

Ну конечно. Это был он. Это определенно был он!

С неба падал миллион капель дождя, и точно так же существовал миллион других шансов, чтобы Джон поехал в это почтовое отделение в правильный день и в правильное время.

Вероятность — один шанс из миллиона, но все же он ему выпал.

Он нашел этого второго Джона Шелли.

Глава 12

Джон не помнил, как его арестовывали, не потому, что пребывал тогда в шоке, просто в тот момент он находился в полубессознательном состоянии. Утром к нему зашел Вуди и накачал его валиумом. Джон принял дозу, которой хватило бы, чтобы вырубить лошадь.

Видимо, копы пришли в его дом с постановлением на арест. Отец провел их к нему в комнату, и там они нашли его, распростертого на кровати. Когда полицейские волокли Джона из дома, наручники больно врезались в кожу на запястьях. На лужайке он снова отключился.

Очнувшись в больнице, он почувствовал во рту уже привычный вкус активированного угля. Только на этот раз, когда он попробовал поднять руку, чтобы вытереть лицо, что-то громко звякнуло о металлическую раму койки. Он опустил взгляд на свое запястье и увидел, что прикован к кровати наручниками.

У дверей сидел коп и читал газету. Он хмуро взглянул на Джона.

— Проснулся?

— Да, — сказал Джон и снова заснул.

Когда он пришел в себя в следующий раз, в палате находилась мама. Господи, выглядела она просто ужасно! Джон задумался, сколько же он проспал, поскольку по Эмили казалось, что прошло уже лет двадцать с того момента, когда он взобрался по лестнице к себе в комнату, тихонько включил на стереосистеме группу «Харт» и принял целую горсть маленьких белых таблеток, которые принес ему кузен.

— Малыш, — сказала она, вытирая ему лоб, — ты в порядке?

Его язык завалился назад, перекрывая горло, а грудь болела так, словно ему трамбовали ребра кувалдой. Как ему вообще удавалось дышать все это время?

— Ты поправишься, — сказала она. — Это какая-то ошибка.

Но никакой ошибки не было — по крайней мере, с точки зрения полиции. Где-то через час пришел окружной прокурор, рядом с которым стоял Пол Финни и сверлил Джона взглядом так, будто был готов броситься на него и придушить здесь же, на больничной койке. Коп, видимо, тоже заметил это, потому что на всякий случай встал вплотную к мистеру Финни, чтобы ситуация не вышла из-под контроля.

Прокурор представился:

— Меня зовут Лиль Андерс. Это шеф полиции Гарольд Уоллер.

Коп рядом с мистером Финни держал в руках лист бумаги.

Он заглянул в него и прокашлялся, словно приготовился читать речь.

Джон посмотрел на маму.

— Все в порядке, малыш, — сказала она.

— Джонатан Уинстон Шелли, — начал Уоллер, — я арестовываю вас за изнасилование и убийство Мэри Элис Финни.

Уши Джона воспринимали происходящее так, будто он находился под водой. Губы Уоллера двигались, он что-то говорил, но Джон не мог его понять.

Наконец Лиль Андерс наклонился и щелкнул пальцами у Джона перед глазами.

— Ты понимаешь, что происходит, сынок?

— Нет, — сказал Джон. — Я ничего не…

— Не говори ничего, — вмешалась мать, прижав пальцы к его губам. Эмили Шелли, попечитель школьного родительского комитета, воспитатель младшей дружины бойскаутов, мастерица выпекать шоколадное печенье и придумывать костюмы для Хэллоуина, выпрямилась и обратилась к трем мужчинам в комнате: — У вас все?

Они угрожающе уставились на его маленькую маму, особенно Пол Финни. Он и так был мужчина крупный, а злость делала его еще больше.

— Он должен дать показания, — сказал Андерс.

— Нет, — сказала она, эта миниатюрная женщина, которая была его мамой. — Фактически ничего он не должен.

— Это было бы в его интересах.

— Мой сын прошел через очень суровое испытание, — ответила Эмили. — Он нуждается в отдыхе.

Андерс попробовал заговорить непосредственно с Джоном, и даже когда Эмили преградила ему дорогу, он не оставил своих попыток.

— Сынок, ты должен превозмочь себя и рассказать нам, что произошло. Я уверен, что есть какие-то причины, по которым…

— Ему нечего вам сказать! — твердым голос заявила Эмили.

Джон только однажды слышал, чтобы она говорила так, — это было, когда десятилетняя Джойс попробовала пройти по перилам балкона верхнего этажа их дома.

Эмили по очереди посмотрела каждому из мужчин в глаза.

— Прошу вас уйти.

Пол Финни рванулся к Джону, но коп перехватил его.

— Сукин сын! — процедил Пол Финни сквозь зубы. — Ты поджаришься за это на электрическом стуле!

Мистер Финни когда-то был хорошим — по меркам штата — рестлером, и Андерсу с Уоллером пришлось немало потрудиться, чтобы удержать его. В конце концов им пришлось силой увести его из палаты. Через закрытые двери было слышно, как он кричит:

— Ты еще заплатишь за это, долбаный ублюдок!

Когда мама снова повернулась к Джону, ее нижняя губа предательски дрожала. Как это ни странно, но он подумал, что ее расстроили грязные ругательства мистера Финни.

— А где папа? — спросил он. Ричард в их семье всегда брал руководство на себя и улаживал любые неприятности. — Мама? — спросил Джон. — Где он?

Она болезненно сглотнула и, наклонившись, взяла его за руку.

— Послушай меня, — торопливо сказала она. — Они могут в любую минуту вернуться и увезти тебя в тюрьму. У нас совсем немного времени.

— Мама…

— Молчи, — сказала она, сжимая ему руку. — И слушай.

Он кивнул.

— Полиции ничего не говори. Даже не называй своего имени. Не рассказывай им, где был сегодня ночью, не говори, что ел на обед.

— Мама…

— Тише, Джонатан, — сказала она, прижимая палец к его губам. — В тюрьме тоже не говори ни с кем. Там никто не может быть твоим другом. Там каждый думает о себе, и тебе тоже следует делать это. Ничего не говори по телефону, потому что все разговоры записываются. Там везде стукачи.

Стукачи? Где мама услышала это слово? Откуда она может все это знать? Она ведь даже «Коджак»[9] не смотрела, потому что считала, что там слишком много жестокости.

— Я хочу, Джон, чтобы ты мне кое-что пообещал, — настойчиво продолжала она. — Обещай мне, что никому не скажешь ни слова, пока не появится тетя Лидия.

Тетя Лидия. Жена Барри. Она была адвокатом.

— Джон? — окликнула она его. — Обещаешь мне? Ни слова! Не говори даже о погоде. Ты понял меня? Это самое главное из того, что я тебе когда-либо говорила сделать, и ты должен послушаться меня. Ни с кем не говори. Ты слышишь меня?

Он тоже начал плакать, потому что она плакала.

— Да, мама.

Дверь открылась, и в палату вернулся Уоллер. Он взглянул на эту сцену — мать и сын, — и Джон увидел, что в нем что-то смягчилось. Когда он обратился к Эмили, голос его звучал почти по-доброму:

— Миссис Шелли, вам нужно отсюда выйти.

Ее рука сжала руку Джона. Она смотрела на него сверху вниз, и в глазах ее стояли слезы. Он почему-то ожидал, что сейчас мама скажет, что любит его, но вместо этого она одними губами беззвучно произнесла:

— Ни с кем.

Не говорить ни с кем.

Андерс подождал, пока Эмили выйдет, после чего полез в карман и вытащил ключи от наручников. Мягкость его испарилась так же внезапно, как и проявилась.

— Слушай меня, маленький ублюдок! — сказал он. — Сейчас ты встанешь, оденешься и заведешь руки за спину. Если я хотя бы на миллисекунду заподозрю неладное, я обрушусь на тебя, как тонна кирпичей. Ты меня понял, грязный убийца, вонючий кусок дерьма?

— Да, — сказал Джон, замирая от страха. — Да, сэр.

Глава 13

15 октября 2005 года

Государственная тюрьма штата «Коустел» была распложена возле реки Саванна в городе под названием Гарден-Сити, штат Джорджия.[10] Названия эти, столь привлекательно звучавшие на бумаге, вызывали в воображении причудливый приморский городок с открытки. Тот, кто выбирал место для исправительного учреждения штата, должно быть, решил хорошенько подшутить.

«Коустел» была тюрьмой строгой изоляции, которая открылась всего за несколько лет перед тем, как туда попал Джон; через десять лет его срока она была переоборудована под прием заключенных, совершивших насильственные преступления. В наши дни тюрьма состоит из семи зданий, где имеется двенадцать двухместных камер и двадцать четыре четырехместные. Здесь также есть сорок четыре камеры изоляции, тридцать дисциплинарных камер и пятнадцать камер со специальной защитой заключенных. В здании «L» размещается двести человек, в «N» — еще двести, а «О» и «Q» представляют собой открытые спальные корпуса с койками, как в любой обычной военной казарме. В общей сложности тюрьма эта стала домом для почти тысячи шестисот человек.

Джон не думал, что когда-нибудь по своей воле вернется в «Коустел», тем не менее он отпросился с работы и в шесть часов утра сел в автобус дальнего следования «Грейхаунд». На билет ушел весь остаток телевизорных денег, но это его не очень заботило. Он попытался заснуть, прислонившись головой к окну, но все, что ему удалось, это погрузиться в воспоминания о своей первой поездке сюда, в наручниках и кандалах. Он не мог снова вернуться в тюрьму. Он не мог умереть здесь.

Он взял с собой книгу «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» и в течение всей почти пятичасовой поездки заставлял себя читать ее. Джону постоянно приходилось возвращаться по тексту, потому что мыслями он был далеко.

Как мама каждые две недели ездила сюда, независимо от погоды, в дождь и под солнцем? Неудивительно, что ко времени, когда Эмили добиралась на место, она была совсем вымучена. Неудивительно, что она выглядела такой раздавленной в тот первый раз, когда ей разрешили свидание с ним. Впрочем, она делала это двадцать лет и за все это время пропустила только три визита.

Когда «Грейхаунд» подкатил к тюрьме штата, Тэсс как раз сообщила Энджелу о своем благородном происхождении. Джон заложил страницу автобусным билетом и положил книгу в пластиковый пакет из-под продуктов, который привез с собой.

На досмотре посетителей Джон чуть не сгорел от стыда, когда его обыскивали и допрашивали. Но не потому, что был выше этого, а потому что наконец узнал, через что приходилось пройти его матери всякий раз, когда она приезжала на свидание. Пока они досматривали его пакет для продуктов, вскрывали блок сигарет и пролистывали книгу буквально по странице, он производил вычисления в уме. Она совершила эту поездку более пятисот раз. Как Эмили могла выдержать все это? Как он мог подвергнуть свою мать такому унижению? Неудивительно, что Джойс злилась на него. Джон в этот момент ненавидел себя так, как еще никогда в жизни.

В ожидании, пока назовут его имя, он присел на пластиковый стул. Нога опять начала дергаться, хотя все остальные в комнате выглядели абсолютно спокойными. В основном это были женщины с детьми. Они приехали проведать своих отцов. Мальчик рядом с Джоном держал в руках рисунок самолета, сделанный цветными карандашами. Какая-то девочка плакала, потому что ей не разрешили принести сюда плюшевого медведя. Рентген обнаружил внутри игрушки что-то необычное, а мать не разрешила вспарывать ее.

— Шелли, — сказала женщина в униформе.

Никто из охранников не узнал его, но, учитывая количество заключенных и посетителей, которые проходили здесь каждую неделю, ничего удивительного в этом не было.

— Шелли, — снова повторила она.

Джон встал, прижимая пластиковый пакет к груди.

— Столик три, — кивнув ему, сказала она.

Он положил пакет на резиновую ленту транспортера рентгеновского аппарата, где ее просветили в третий раз, а сам прошел через металлодетектор в комнату для посетителей. Он остановился у края транспортера, глядя на это помещение и стараясь представить его себе глазами матери. В комнате примерно семь на десять метров были расставлены металлические столики, напоминавшие мебель для пикника, которые были прикручены к полу. По одну сторону сидели мужчины, а по другую — их жены, подружки или проститутки, которым эти мужчины заплатили, чтобы те пришли их проведать. Между столиками с визгом и смехом гоняли дети, а через каждые три метра спиной к стене стоял охранник. Повсюду были развешены видеокамеры наблюдения, с молчаливым неодобрением медленно двигавшие объективами из стороны в сторону.

За одним из столиков, за столиком номер три, сидел Бен Карвер. Он был одет в обычную белую рубашку, белые штаны и белые носки. У него была пара подходящих по цвету домашних тапочек, которые ему принесла мать, но Бен редко надевал их вне камеры, потому что боялся испачкать.

У всех в тюрьме была некая своя маска, новый образ, помогавший выжить в этих условиях. Убийцы становились еще более отвратительными, арийцы — более жестокими, гомики — гомиками в еще большей степени, а у полоумных вообще срывало крышу. Бен относился как раз к последней категории, и исполнял он эту роль, как мэтр драматической сцены. Джон не думал, что это было так уж тяжело для него. К тому моменту, когда парни из БРД схватили его, он уже убил шестерых в окрестностях Атланты. Его фишкой было отрезать у своих жертв правый сосок в качестве сувенира. Во время ареста в центральном отделении почты Атланты, где он восемнадцать лет проработал сортировщиком, один из копов переусердствовал и сбил Бена с ног. При этом изо рта у Бена вылетел кусочек мышечной ткани, позднее идентифицированный как правый сосок последней жертвы, — Бен сосал его в качестве спасательного средства, своего рода палочки-выручалочки.

Эта зловещая подробность в сочетании с подходящей фамилией — Карвер[11] — вызвала громкий резонанс в прессе. В отличие от Джона, он попал в выпуски телевизионных новостей и даже получил свое персональное прозвище — Резатель из Атланты. Бену эта кличка никогда особо не нравилась, но потом он вдруг обиделся на Уэйна Уильямса — человека, осужденного по делу об убийствах детей в Атланте, — за то, что тот вытеснил его с первых страниц газет уже через несколько недель после ареста Бена.

— О, мой милый мальчик, — сказал Бен, с тонкой улыбкой глядя на Джона. Губы его были влажными, и посредине, там, где он всегда держал сигарету, на них было видно темное пятно. Точно такая же выеденная никотином отметина, напоминавшая «яблочко» на мишени, была в центре и на его зубах. Одной из первых вещей, которые Бен сразу же заявил Джону, было то, что ему необходимо все время что-то держать во рту для фиксации. «И лучше уж пусть это будут сигареты, чем твой правый сосок, мой милый мальчик». После этого Джон никогда не жаловался на то, что его сокамерник курит.

— Итак, — сказал Бен.

Джон продолжал стоять перед столом, не будучи уверенным, что тот хочет, чтобы он сел.

— Хорошо выглядишь, — сообщил он Бену.

— Разумеется. — Он жеманным жестом пригладил волосы, которых на голове у него практически не было, и подмигнул кому-то за спиной у Джона.

Хотя Бен сидел в камере со специальной защитой от остальных заключенных, в их крыле не было комнат, специально оборудованных для встреч с посетителями, поэтому в тех редких случаях, когда к нему кто-то наведывался, он сидел здесь вместе с обычными обитателями тюрьмы. Любой заключенный из блока для людей с психическими расстройствами третьего уровня во время таких визитов был очень уязвим. Ему оставалось только надеяться, что его друзья по несчастью слишком заняты своими шлюхами или слишком уважают своих жен и подруг, чтобы при них вытащить нож и вспороть ему живот.

— Мне нужно было с тобой повидаться, — сказал Джон.

Бен цыкнул языком, и Джон постарался не думать, что было бы у него во рту сейчас, если бы полицейские в свое время не поймали его.

— Разве я не говорил тебе, чтобы ты больше никогда в жизни не возвращался в эту чертову дыру?

— Я рад тебя видеть, — сказал Джон, и это была чистая правда. С тех пор как вышел отсюда, он не встретил еще ни одного приветливого лица.

— Ладно, — сказал Бен, облизывая губы. — Что ты мне принес?

Джон вытащил из пакета блок «Кэмела» без фильтра.

— О, этого просто не может быть! — Бен прижал блок к груди. — Пожалуйста, присаживайся, мой сладкий! Ты ведь знаешь, я не люблю, когда стоят над душой, даже если при этом открывается такой прекрасный вид на твои яйца.

Джон сел, несколько сбитый с толку речью Бена. Он уже успел забыть, как тот разговаривал с ним, как умудрялся заставить его чувствовать на себе грязь, даже если просто интересовался, который час. Джону пришлось напомнить себе, что это было частью образа жизни Бена, его способом прожить очередной день, чтобы не перерезать себе горло.

— Опра[12] сегодня выступает со своим любимым занятием, — доверительно сообщил Бен.

Шоу Опры было единственной программой, смотреть которую соглашался весь блок без исключений.

— Я уверен, что это будет хорошая передача, — сказал Джон.

Он замолчал, потому что в этот момент к их столику подошел охранник и ненадолго задержался там, прежде чем идти дальше.

— Слушай, — сказал Бен, — ты прекрасно знаешь, что я не могу надолго оставаться без никотина. Так что ты хочешь за это?

Джон наклонился поближе, оставив руки на столе, чтобы охраннику было видно, что он не делает ничего запрещенного.

— У меня проблема.

— Я так и думал.

Охранник двинулся вперед. Джон с трудом подавил желание обернуться через плечо. За ситуацией позади него следил Бен, в то время как Джон не спускал глаз с тех, кто был за спиной у Бена.

— Драгоценный мой, — сказал Бен, — давай не забывать, что здесь даже у стен есть уши.

Скорее, у этих столов. Джон не знал, правда это или нет, но все в тюрьме верили, что в комнате для посетителей полно «жучков» — некоторые вмонтированы под столами, другие вставлены в люминесцентные светильники над головой. Камеры видеонаблюдения были видны достаточно хорошо: они сканировали комнату из стороны в сторону, время от времени задерживаясь на отдельных подозрительных посетителях, чтобы увеличить изображение. Здесь не доверяли даже священникам.

Тихим голосом Джон рассказал Бену о телевизоре, о справке о кредитоспособности, о почте. Он рассказал ему также о человеке с зонтиком, умышленно не назвав его имени, потому что, кто его знает, насколько достоверны слухи.

Когда он закончил, Бен сказал:

— Понятно.

Джон откинулся назад.

— Что мне делать?

Бен плотно сжал пухлые губы и задумчиво приложил палец к черному ожогу на верхней.

— Это, любовь моя, вопрос непростой.

— Он напаривает меня на чем-то, — сказал Джон, а потом неуверенно добавил: — Верно?

— Да, конечно, — согласился Бен. — Другого объяснения быть не может. В принципе.

— Он использует меня для прикрытия.

— Он подставляет тебя, любовь моя.

Джон покачал головой и снова наклонился вперед.

— Но это лишено всякого смысла. Все началось еще шесть лет назад. А шесть лет назад я находился здесь. У меня железобетонное алиби.

— Верно, верно, — согласился Бен и снова приложил палец к верхней губе. — А он знал, что ты вышел?

Джон пожал плечами.

— Он мог это выяснить.

— Но он знал об этом? — спросил Бен. — Должен тебе сказать, дорогой мой, что даже для меня оказалось сюрпризом, что ты так убедительно говорил на совете по досрочному освобождению. Прямо-таки чудеса красноречия.

Джон кивнул. Он удивил этим даже самого себя.

— Давай рассуждать, опираясь на допущения типа «что, если», — предложил Бен. — Что, если твой друг решил, что ты заживо сгнил здесь, в нашем маленьком домике для засранцев?

— Допустим.

— Что, если он вдруг, к своему удивлению, обнаруживает, что наш малыш вышел на свободу?

— И что дальше?

— Что, если он почувствовал угрозу в твоем возвращении? — Бен подался вперед. — У него же, очевидно, что-то там крутится.

— Да, — согласился Джон.

— И ему не захочется, чтобы что-то помешало его небольшому левому дельцу, правильно?

— Правильно.

— Ну и что же он сделает?

Оба замолчали, пытаясь продумать этот следующий шаг.

— Я не знаю, — расстроенно признался Джон. — Мне необходимо его найти.

— Ты уже перепробовал все пути, лежавшие на поверхности?

— Да.

Он проверил телефонную книгу, но этого парня там не было. Он даже попытался воспользоваться компьютером в библиотеке, чувствуя себя полным идиотом, пока пробовал следовать письменным инструкциям по поводу поиска в Интернете. Ничего.

— Я должен выяснить, что он собирается делать, — сказал он.

Бен крутил в руках блок сигарет, ковыряя пальцем его край.

Джон понимал, что ему не терпелось поскорее закончить с этим.

— Я, конечно, мог бы воспользоваться своими связями из прошлой жизни, чтобы достать тебе действующий адрес этого парня.

— У тебя есть еще свои люди?

Джон был удивлен, что Бен признался в этом там, где их могли слышать. Во время судебного процесса над Беном были некие «источники, близкие к расследованию», утверждавшие, что он использовал внутренние каналы пересылки корреспонденции почтового ведомства, чтобы отправлять кое-что из своих сувениров кому-то из приятелей-фетишистов.

Бен расплылся в широкой улыбке.

— «Сквозь дождь, снег и слякоть»…[13] Но ты должен предоставить необходимую мне информацию.

Имя. Ему нужно имя. Джон огляделся по сторонам, открыл рот, но…

— Тс-с… — предупредительно прошипел Бен.

К ним подошел другой охранник и остановился прямо напротив их столика. Оба снова замолчали, и Джон уставился на свои руки, размышляя, насколько разумно было приехать сюда. Но с кем еще он мог бы поговорить? Впутывать в это дело Джойс он не хотел. Единственные люди, с которыми он был знаком, — осужденные преступники и шлюхи.

Охранник пошел дальше, и Джон нахмурился. Этот человек был Джону во многих отношениях как отец. Как это могло произойти? Как мог тот, в ком столько зла и ни малейших поползновений к раскаянию, как он мог оказаться его другом?

Просто Бен считал, что они с Джоном — два сапога пара, другого объяснения быть не могло.

— Вот что я тебе скажу… — начал Бен. — У меня есть машина.

— Что?

— Она стоит в доме моей матери. Я позвоню ей сегодня и скажу, что мой приятель на время ее позаимствует.

В таких вещах Бен был умнее его. Джон собирался двигаться шаг за шагом, не продумывая все до конца. Ну и что, если у него будет адрес этого парня? Не станет же он, в самом деле, следовать за ним на автобусе МАРТА.

— А она еще на ходу? — спросил Джон.

— Мама каждое воскресенье ездит на ней в церковь, но сейчас ее возит туда друг, мистер Пропсон, — сказал Бен. — Бьюла Карвер. Должен сказать, что в телефонной книге она одна такая. Она отдаст тебе ключи, но не говори ей, откуда ты меня знаешь.

— Ты сидишь в тюрьме уже почти тридцать лет. Неужели ты думаешь, что она сама не догадается?

— Я три года держал в холодильнике мужские соски и говорил ей, что это гомеопатическое средство от облысения. Что ты на это скажешь?

Джон вынужден был согласиться.

— О’кей. — Глаза Бена стрельнули куда-то через плечо Джона, и он заговорил скороговоркой, на время прекратив притворяться. — Ты должен проследить за ним, — сказал он. — Следуй за этим человеком и выясни, что он делает и куда ходит. У всего, что происходит, есть свои причины. У всего. — К ним направился следующий охранник, и Бен встал. — А теперь ступай, любовь моя, и еще раз спасибо за твой очаровательный подарок. — Он похлопал рукой по блоку сигарет.

Джон тоже поднялся.

— Бен…

— Иди, — настойчиво повторил тот и обнял его за плечи.

Охранники дружно двинулись в их сторону — физические контакты с посетителями были строго запрещены, — но Бен продолжал крепко держать его, уткнувшись губами куда-то под ухо Джону. Он хихикал, словно гиена, когда они отрывали его, но при этом не выпустил блок сигарет из рук.

— До свидания, мой сладкий мальчик! — крикнул Бен, когда его уже волокли к выходу.

Джон помахал рукой в ответ, с трудом подавив желание срочно вытереть с себя слюну Бена.

Примерно лет через пять заключения Джон как-то спросил у Бена, почему он, как более старший, никогда не приставал к нему и не пытался с ним ничего сделать в камере. К этому моменту Джон уже стал намного крупнее. Как и предсказывала мать, он в конце концов «пошел в кость», руки и ноги его стали большими и сильными. Благодаря занятиям в спортзале, его тело обросло мышцами, а волос на нем хватило бы, чтобы согреть белого медведя за Полярным кругом.

Бен тогда пожал плечами.

— Не нужно гадить там, где ешь.

— Нет, — настаивал Джон, не давая ему уйти от ответа с помощью столь саркастического заявления. — Скажи мне. Я хочу знать.

Бен разгадывал кроссворд и поначалу был раздосадован, но, увидев, что Джон говорит серьезно, отложил его в сторону.

— В этом нет никакого спортивного интереса, — наконец сказал Бен. — Я люблю соблазн-шоу, мой мальчик. Я — актер на сцене, а ты… — Он улыбнулся своей влажной улыбкой. — А ты — деревенщина.

Впрочем, тогда эта «деревенщина» не ударила в грязь лицом. Через мгновение Джон притянул Бена к себе, нос к носу, и получил возможность высказать все, что о нем думает.

Глава 14

После того как жюри присяжных вынесло приговор, Джона увезли назад в камеру окружной тюрьмы. Наручники оставили, зато забрали ремень и шнурки на ботинках, чтобы он не натворил каких-нибудь глупостей. Но переживали они напрасно. Он был слишком потрясен, чтобы вообще шевелиться, не говоря уже о том, чтобы лишить себя жизни в этой крохотной камере полтора метра на два пятьдесят.

Двадцать два года жизни. Двадцать два года. Ему будет уже тридцать, когда у него появится право на условно-досрочное освобождение. Он будет уже стариком.

— Все хорошо, — сказала ему мама со слезами на глазах. После его ареста она почти не плакала, но сейчас дала волю слезам. — Все хорошо, мой мальчик.

Она имела в виду, что это хорошо, потому что ему удалось избежать смертной казни. Тогда на первых полосах все газеты страны писали о четырнадцатилетнем мальчишке, забившем своего сверстника бейсбольной битой до смерти. В Техасе недавно казнили двадцатилетнего парня за преступление, которое он совершил в семнадцать лет. Несовершеннолетние правонарушители больше никого не удивляли. И Джон мог бы уже находиться по пути в камеру смертников, вместо того чтобы думать о перспективах жизни за решеткой.

— Мы можем подать апелляцию, — сказала мама. — Это будет недолго. Мы подадим апелляцию.

На лице тети Лидии, стоявшей позади нее, было написано сомнение. Позже Джон узнал, что все присяжные, кроме одного, — отца троих детей, один из которых был возраста Джона, — проголосовали за смертный приговор. Остальным же хватило один раз взглянуть на Джона, потом на фотографии обезображенного тела Мэри Элис крупным планом, чтобы осудить его на смерть.

В камере предварительного содержания Джон продолжал раз за разом прокручивать в уме все, что было сказано о нем во время судебного процесса. Психолог штата показался ему довольно славным, когда они беседовали несколько месяцев назад, но на суде он во всеуслышание заявил, что Джон, видимо, параноидальный психопат, хладнокровный убийца без намеков на угрызения совести. Еще там были ученики школы Джона, которые на стадии вынесения приговора пришли, чтобы рассказать, какой хорошей девочкой была Мэри Элис и каким ужасным всегда был Джон Шелли. Директор школы Биндер, тренер Мак-Коллох… Все говорили о нем, как о Чарльзе Мэнсоне.[14]

Кто этот человек, о котором они говорят? Джон не узнавал его. Половина этих людей за последние три года не перекинулись с ним и парой слов, а теперь они ведут себя так, будто знают о нем буквально все. Некий раскол произошел, когда они переходили из начальной школы в среднюю и компания популярных детей не приняла его. Если бы не спорт, он так и остался бы чокнутым отщепенцем. Когда его выгнали из футбольной команды, никто из них при встрече даже не смел взглянуть ему в глаза. А теперь, если послушать этих его так называемых «друзей», Джон вообще был каким-то… монстром.

Джон сидел, уставившись на расползавшиеся по бетонному полу трещины, напоминавшие линии судьбы на ладони, и пытался по ним угадать свое будущее. Когда он поднял голову, по другую сторону решетки стоял Пол Финни.

Отец Мэри Элис улыбался.

— Приятного времяпрепровождения, маленький кусок дерьма, — сказал он Джону. — И так же будет для тебя и дальше.

Джон не ответил. Что он мог на это сказать?

Мистер Финни придвинулся ближе и вцепился руками в прутья решетки.

— Думай о том, что ты сделал с ней, — прошептал он. — Вспоминай о ней каждый раз, когда будешь наклоняться в душе.

Джон тогда его не понял. Ему было шестнадцать лет. И даже если бы мистер Финни объяснил ему все в мельчайших деталях, Джон, вероятнее всего, только покачал бы головой и сказал, что этого просто не может быть.

Но на самом деле все было именно так, как говорил Финни.

Они продержали его в окружной тюрьме до вечера, причем охранники заходили в камеру каждые полчаса, чтобы убедиться, что Джон не пытается сделать из простыни петлю и повеситься. Тюрьма штата находилась на берегу Атлантического океана, в нескольких сотнях миль отсюда, в городке, о котором Джон никогда не слыхал. Политика этого учреждения в отношении посетителей была очень строгой. Он должен будет провести здесь полный календарный месяц, прежде чем матери разрешат увидеться с ним. Они говорили, что это период акклиматизации, время, которое дается заключенному, чтобы он привык к новому окружению и почувствовал, что привилегию принять гостя еще нужно заслужить. До сих пор самым продолжительным отрезком времени, когда Джон не видел своих близких, была неделя церковных праздников, которую он провел в Гатлинбурге, штат Теннесси.

Они разбудили его на рассвете, пока машин на улицах было еще мало, и Джон, с трудом передвигая ноги в кандалах, влез в тюремный транспортный автобус, держа закованные в наручники руки перед собой. Запястья у него были такие тонкие, что им пришлось одолжить в женской тюрьме маленькие наручники. Он всегда был худым, как вешалка, а от стресса стал выглядеть еще хуже. За время судебного процесса он потерял почти десять килограммов, и сквозь мешковатый оранжевый комбинезон, в который он был одет, отчетливо просматривались ребра.

В автобусе были и другие мужчины, и, когда он садился туда, они принялись свистеть и улюлюкать. Он улыбнулся, потому что подумал, что это какой-то ритуал при посадке.

— Будь сильным, — сказала ему мама, используя свою жесткую лексику, как из сериала «Коджак». — Не позволяй им садиться тебе на голову и никому не доверяй.

Один из охранников врезал дубинкой по решетке, отделявшей кабину водителя от заключенных, указал Джону на место сразу позади водителя и сказал:

— Садись.

Кондиционера в автобусе не было, езда была тряская. Всю дорогу Джон гремел своими цепями похлеще Джейкоба Марли.[15] Мысленно он играл в игры, в которые они с Джойс играли в машине по пути к морю, когда всей семьей ездили отдыхать во Флориду. Сколько встретится машин с номерами из их города? Сколько коров пасется на одной стороне дороги? Сколько на другой?

Когда они подъезжали к пригороду Саванны, мочевой пузырь у него так раздулся, что глаза слезились от боли. Инстинктивно он понимал, что остановок на отдых во время этой поездки не будет, и, пока автобус проезжал первые ворота тюрьмы, затем вторые, а потом и третьи, он уже сидел как на иголках.

Встав, он почувствовал острую боль в мочевом пузыре и был даже благодарен кандалам, которые могли быть оправданием того, почему он сжимает ноги. Охранник направился к первому зданию. Джон шел впереди, а все остальные заключенные, которые были выше него, следовали за ним. Один из них все время наступал Джону на пятки, и он пошел быстрее, а мочевой пузырь внутри уже криком кричал.

Их всех завели в открытую ванную комнату с рядом писсуаров. Очень медленно с каждого из мужчин сняли кандалы и наручники. Джон был смущен и ждал, чтобы кто-то другой сделал это первым. Когда он наконец решился, то почувствовал, что все смотрят только на него. Тюремная роба была сшита на взрослого человека, так что ширинка оказалась у него где-то на уровне колен. Из-за нервного стресса сначала он вообще не мог писать, но в конце концов ему все-таки удалось выпустить тонкую струйку мочи.

— Похож на маленькую венскую сосиску, — сказал мужчина позади него и уставился на пенис Джона. Когда Джон посмотрел на него, он улыбнулся, обнажив ряд кривых зубов. — У меня от одного его вида разгорается аппетит.

— Заткнись! — скомандовал один из охранников. На нашивке его униформы было написано «Эверетт», и он держал дубинку обеими руками, словно блокировал продвижение противника, как в американском футболе. — Всем снять одежду и выстроиться на черной линии.

Лицо Джона стало пунцовым. Из-за возраста во время суда его содержали в окружной тюрьме в изоляторе. Охранники там много раз обыскивали его, но так — никогда. За всю свою жизнь он никогда еще не стоял голым перед толпой незнакомых людей. Пока он расстегивал пуговицы на комбинезоне, руки его занемели; он старался не смотреть на других мужчин, хотя, конечно, все видел. Они были громадными — все как один. У них были тела взрослых мужчин, и волосы росли повсюду. Джон еще такой порослью не обзавелся. Он брил лицо где-то раз в неделю, да и то, скорее, принимая желаемое за действительное, чем по необходимости. Рядом с ними он выглядел как девочка, как перепуганная маленькая девочка.

Эверетт перешел к правилам внутреннего распорядка и начал перечислять, что им делать можно, а чего нельзя. Пока он говорил, второй охранник прошел за спиной у заключенных с фонариком, заставляя их наклоняться и раздвигать ягодицы для осмотра. Еще один служащий тюрьмы надел резиновые перчатки и пальцами залазил им в рот в поисках запрещенных вещей или оружия. Третий взял резиновый шланг и окатил их всех водой, а потом посыпал порошком от вшей.

Им всем выдали пару белых штанов и белую футболку. Джону досталась рубашка самого маленького размера, но в эти штаны мог бы поместиться целый слон. При ходьбе ему приходилось поддерживать их за пояс, тогда как во второй руке он держал подушку и постельное белье, наверху которого шатко балансировали выданные ему скудные туалетные принадлежности.

Он шел как в тумане, глядя прямо перед собой и стараясь сдержаться, чтобы его не вырвало.

— Шелли, — сказал Эверетт, и его дубинка уперлась в открытую дверь в камеру. — Тебе сюда.

Джон вошел в камеру. От унитаза из нержавейки, расположенного в углу, тянуло мочой и дерьмом. Вмонтированный в стену умывальник когда-то был белым, но с годами от ржавчины и известкового налета стал грязно-серым. Слева располагался стол, справа — две койки, одна над другой. Стоя посредине камеры и вытянув руки в стороны, можно было прикоснуться к противоположным стенкам. Лежавший на верхней койке парень, которому было на вид лет двадцать пять, повернулся, чтобы посмотреть на Джона, и улыбнулся.

— Ты снизу, — сказал он.

При этом он выразительно присвистнул, но Эверетт уже шел дальше, распределяя по камерам остальных заключенных.

— Зебра, — сказал парень, и Джон догадался, что его так зовут.

— Джон.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

Зебра улыбнулся. Зубы у него были черно-белые, в полосочку, как зебра.

— Нравится? — сказал он, указывая на свои зубы. — Можем и тебе такие сделать. Хочешь?

Джон покачал головой.

— Мама меня убьет.

Зебра расхохотался, и звук этот прозвучал в бетонном помещений шокирующе.

— Давай застилай свою постель, Джонни. Тебе нравится, когда тебя называют Джонни? — спросил он. — Так тебя называет мама?

— На самом деле нет, — ответил Джон. По крайней мере, с тех пор как он вырос.

— Ты будешь здесь в полном порядке, Джонни, — сказал Зебра и, протянув руку, с такой силой потрепал его по голове, что ему даже пришлось уклоняться.

Зебра хохотнул и доверительным тоном сказал:

— Я позабочусь о тебе, мальчик.

И он позаботился.

Каждую ночь после отбоя, как по часам, Зебра спускался на нижнюю койку и, уткнув Джона лицом в подушку, насиловал его с такой силой, что на следующий день, когда Джон садился на унитаз, у него шла кровь. Крики не останавливали Зебру, а только провоцировали долбить еще сильнее. К концу первой недели Джон едва мог стоять на ногах.

Зебра был сексуальным преступником, «хищником». Все в тюрьме знали это — от тюремных надзирателей и охранников до последних шестерок, приходивших убирать мусор. Первую неделю он придерживал Джона для себя, а потом начал отдавать другим заключенным, меняя его на сигареты и контрабанду. А через три недели Джон попал в тюремную больницу с раскромсанным задним проходом и глазами, которые опухли от постоянных слез и практически не открывались.

В этот момент состоялся первый из двух визитов Ричарда Шелли к сыну в тюрьму.

В больницу его проводил охранник по имени Эверетт, которого Джон не видел с первого дня заключения.

— Вот он, — сказал Эверетт Ричарду, отступая к стене, чтобы дать отцу немного пространства. — У вас есть десять минут.

Ричард стоял в ногах койки Джона. Он пристально смотрел на сына и долго ничего не говорил.

Джон тоже смотрел на него, чувствуя одновременно облегчение и стыд. Ему хотелось потянуться к отцу, сказать ему, что он любит его, что ему очень жаль, что он сделал все это, и что Ричард был прав, когда говорил, что Джон — ничтожество. Он не заслуживал того, что мог дать ему отец, но он очень хотел этого, он нуждался в этом так сильно, что сердце его горело огнем.

Ричард с видимым усилием заговорил:

— Тебе больно?

Джон мог только кивнуть в ответ.

— Это хорошо, — сказал отец, и в его голосе прозвучало удовлетворение свершившейся справедливостью. — Теперь ты знаешь, что чувствовала Мэри Элис.

Глава 15

25 октября 2005 года

Джону не хотелось думать о своей первой ночи в тюрьме, но память снова и снова прокручивала ее в голове, как навязчивый, кошмарный сон. Он лихорадочно вздрагивал, когда на работе кто-то всего лишь проходил мимо него. От любого резкого звука с улицы сердце подскакивало к горлу. Стоило ему наклониться за мочалкой в ведре, чтобы навести глянец на диски какого-нибудь седана или фургона, как старое воспоминание вновь захлестывало его.

После того как Зебра пустил его по кругу, Джон провел целый месяц в больничном крыле «Коустел», по новой учась справлять большую нужду. Когда он вышел оттуда, оказалось, что его определили в изолированное от других заключенных отделение, где содержались сидевшие за серьезные сексуальные преступления. Может быть, администрация посчитала, что Бен Карвер получит от Джона особое удовольствие и закончит дело, начатое Зеброй, но этот пожилой мужчина только взглянул на тощего шестнадцатилетнего подростка и тоном нескрываемого разочарования бросил:

— Брюнет! Я же просил блондина!

Джон не знал, кто принимал решение о переводе его в это отделение под охрану для защиты, но даже если бы и знал, все равно понятия не имел, как его благодарить. Иногда ему казалось, что это был Эверетт, охранник, но когда он ночью лежал на своей койке, воображение начинало рисовать ему фантастическую историю о том, что это отец спас его. Вот Ричард врывается в контору тюремных надзирателей. Ричард пишет суровое письмо сенатору штата. Ричард требует справедливого отношения к своему сыну.

Джон сунул свою учетную карточку в часы с компостером и в ожидании громкого щелчка, который должен засвидетельствовать, что рабочий день на автомойке для него на сегодня закончен, стоял, посмеиваясь над своими мальчишескими фантазиями. Уже несколько недель погода установилась хорошая, и народ, отправляющийся за покупками на праздники, дружно выехал помыть машины. Время, чтобы съездить к матери Бена и взять машину, появится у Джона только завтра во второй половине дня. Когда погибла Мэри Элис, он как раз занимался получением ученических водительских прав, но это было так давно, и теперь при мысли о перспективе сесть за руль он обильно потел, словно шлюха в церкви. Если его застукают, когда он будет вести машину, Марта Лэм бросит его обратно в тюрьму. Правда, если он не воспользуется автомобилем, то все равно вполне может оказаться там же.

По телефону голос старенькой матери Бена звучал открыто и дружелюбно — она была «очень рада поговорить с другом Бена». Когда он задал вопрос о страховке, она заверила его, что все уплачено. Потом миссис Карвер объяснила Джону, что ее друг, мистер Пропсон, в воскресенье повезет ее на собрание церковной общины в Ворм Спрингс, и попросила не забыть вернуть машину с полным баком горючего. Джон был согласен на все, но она все равно продержала его на линии еще пятнадцать минут, чтобы рассказать о своем ишиасе. Все бабушки и дедушки Джона умерли, пока он был в тюрьме, никто из них ни разу не удосужился навестить его. Он сосредоточенно слушал о ее невзгодах, реагируя в соответствующих местах соответствующими восклицаниями, пока на него уставился педофил из комнаты на другой стороне коридора и не потребовал освободить телефон.

Как и было обещано, Джон нашел темно-синий «Форд Фэрлейн» припаркованным под навесом для автомобиля. Ключ был заткнут за козырек вместе с документами на машину и страховой карточкой. Но в тот момент самым главным для Джона было завести этот агрегат с первой попытки. Он включил передачу и выехал на улицу, нажимая ногой то на газ, то на тормоз, чтобы потренироваться на улице с однорядным движением, на которой стоял дом Карверов. Хвала Господу, трансмиссия здесь была не ручная, а автоматическая, иначе Джону пришлось бы бросить машину, где взял. Большую часть второй половины дня Джон учился управлять этим «фэрлейном», и к моменту, когда выехал на шоссе с двухрядным движением, руки его, вцепившиеся в руль, от постоянного напряжения гудели.

Ты можешь это сделать, скрипя зубами, повторял он про себя, выезжая на хайвей 1-20 в сторону Атланты. Все, что ему сейчас нужно, — это обеспечить видимость того, что он знает, что делает. Не слишком быстро, не слишком медленно, взгляд уверенный, локоть на опущенном оконном стекле. Копы всегда только и высматривают кого-то, кто выглядит виноватым. Срабатывает их специальный маленький коповский радарчик, который чувствует сигнал исходящей от человека неуверенности.

Джон сказал себе, что должен еще немного попрактиковаться, когда садился в «фэрлейн» вчера в районе полуночи. Но долго он обманывать себя не мог, когда машина остановилась на другой стороне улицы напротив винного магазина на Чешир-Бридж-роуд. Он прождал там тридцать минут, но Робин, видимо, в этот день не работала. Когда он ехал домой, то подумал, что, будь у него хвост, тот сейчас уныло болтался бы между ног.

Поскольку бензин был еще одной роскошью, которую Джон не мог себе позволить, он ушел с мойки пешком и направился по Пьемонт до перекрестка с Чешир-Бридж. Сначала он делал вид, что просто гуляет, но потом решил, что самообман — такая же глупость, как и то, что он спланировал на сегодняшний вечер. Бен наконец-то дал о себе знать. Джон получил на этой неделе две открытки — это была единственная почта, которая пришла в ночлежку на его имя за все это время. На первой стоял штамп штата Алабама, а внутри содержалась последовательность цифр: 185430032. Вторая открытка была из Флориды, и в ней было написано: «Едем в Пиней-Гроув. Увидимся, когда вернемся обратно!»

Джон ненавидел всякие загадки, но у него хватило ума снова отправиться в библиотеку и усесться за атлас. Посидев пару часов, тупо уставившись в окно, он наконец понял. 30032 было почтовым кодом поместья Эвондейл. Адрес 1854 Пиней-Гроув-Серкл граничил с Мемориал-Драйв на окраине Декатура.

— Эй, малыш!

Перед винным магазином стояли уличные шлюхи, включал и пожилую даму, которую Джон спас на автомойке. Ему, вероятно, следовало бы узнать ее имя, но он знал, что если бы сделал это, то только расстроился бы. Если у нее появляется имя, это означает, что где-то у нее есть близкие. Что когда-то она была маленькой девочкой, ходила в школу, у нее были свои надежды и мечты. А теперь… теперь ничего этого нет.

— Хочешь свидание? — спросила одна из женщин.

Он покачал головой, не подходя ближе и сохраняя дистанцию.

— Я ищу Робин.

— Она в кино, — сказала проститутка, кивнув в сторону дороги. — Там показывают «Звездные войны». Она считает, что любой из этих парней в последний раз видел женскую киску, когда одна из них производила его на свет.

Девушки добродушно посмеялись этой шуточке.

— Спасибо, — сказал Джон, помахав им рукой, прежде чем они успели предложить ему кого-то другого взамен.

Кинотеатр находился на приличном расстоянии от винного магазина, но время у Джона было. Он позволил себе сконцентрироваться на том, что просто вдыхает воздух, даже несмотря на наполнявшие его выхлопные газы. В тюрьме такого сделать нельзя. Там приходится искать другой способ заработать рак легких.

Когда он добрался до кинотеатра, у него уже болели ноги. «Звездные войны». Он смотрел этот фильм раз шесть или семь, когда был маленьким. Каждый уик-энд мама привозила его с друзьями в кино и через несколько часов заезжала за ними. Это было еще до наркотиков, до того, как Джон стал крутым. Он любил эту ленту, ему нравился уход от реальности.

В тюрьме за все, что они делали, отвечал Бен, и даже когда Джон вырос, он не стал здесь ничего менять, потому что так было проще. Отрицательный момент состоял в том, что все культурные познания Джона были получены от человека старше его более чем на тридцать лет. Он не знал очень многих фильмов и телевизионных шоу, появившихся за последние два десятилетия. Никто из их крыла не ходил в общий холл в вечер просмотра телепрограмм, потому что все они были достаточно сообразительными, чтобы не смешиваться с обычными заключенными. Дорис Дэй, Фрэнк Синатра, Дин Мартин — их песни всегда звучали из маленького транзисторного радиоприемника, который Эмили подарила Джону на его первое Рождество в заключении. В детстве для него была очень важна музыка — саундтрек к его неблагополучной жизни. Сейчас он не смог бы назвать ни одной современной популярной песни, даже если бы кто-то приставил ему пистолет к виску.

Джон уже успел убедить себя, что Робин не может быть в кинотеатре, поэтому был очень удивлен, когда буквально столкнулся с ней, едва завернув за угол.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она, и ему показалось, что сначала она обрадовалась, а затем занервничала.

— Девушки сказали мне, что ты здесь, — пояснил он. Потом заметил группу молодых парней, шнырявших вокруг здания. — Ты занята?

— Нет. — Она махнула рукой. — Эти тупые козлы сначала хотят посмотреть фильм. Думаю, я подойду сюда попозже.

— Сколько длится сеанс?

— Боже, да я не знаю! — Робин направилась в сторону винного магазина, и он последовал за ней. Она обернулась и требовательным тоном спросила: — Что ты делаешь?

— Думал проводить тебя.

— Послушай, — сказала она. — Я не «Красотка» из одноименного фильма. А ты, — добавила она, — уж определенно не Ричард Гир.

Джон понятия не имел, о чем она говорит. Единственный фильм с Ричардом Гиром, который они смотрели в тюрьме, был «Соммерсби», да и его показывали только потому, что там был ребенок.

Она уточнила:

— Мы не влюбимся друг в друга, не поженимся и не нарожаем детей, ясно?

Джон об этом не думал, но, возможно, именно так и выглядел его план.

— Я только хотел сообщить, — сказал он, — что больше тебя никогда не увижу.

— Ну ты и тупица! Ты и так видел меня всего один раз.

— Знаю, — сказал он.

Она пошла дальше, и он опять двинулся за ней.

— Остановись, пожалуйста, — попросил он. — Выслушай меня.

Она скрестила руки на груди.

— Хорошо. Валяй.

— Просто я… — Теперь, когда Робин наконец слушала его, Джон не знал, что сказать. — Я думал о тебе, — пробормотал он. — Не по части секса. — Видимо, выражение его лица говорило совершенно о другом, поскольку она закатила глаза. — О’кей, может, и о сексе, — признался он.

— Если ты здесь не для того, чтобы заплатить мне за свои счастливые юношеские сопли, я должна возвращаться.

— Дело не в том, — сказал он. — Прошу тебя.

Робин двинулась дальше, но Джон встал перед ней и, пятясь, пошел впереди, понимая, что она не остановится.

— Я тут кое в чем замешан, — не унимался он.

— Что ты говоришь! Я в шоке.

— Я сидел в тюрьме.

— Предполагается, что тут я должна сильно удивиться?

— Ну пожалуйста! — сказал Джон. Он остановился, и она тоже. — Я не хотел, чтобы меня вмешивали в это дело, но так получилось. Мне необходимо что-то предпринять. Я не хочу обратно в тюрьму.

— Кто-то шантажирует тебя?

Он задумался.

— Возможно, — наконец ответил он. — Я не знаю.

— Обратись к копам.

Он понимал, что она шутит.

— Я просто хотел еще раз встретиться с тобой и сказать, что не смогу тебя больше увидеть. После этого, я имею в виду. — Он замолчал, пытаясь объяснить доходчиво. — Я уже сказал, что не хочу впутывать тебя в это дело. Этот парень — он плохой человек. На самом деле очень плохой, и я не хочу, чтобы ты как-то пострадала.

— Ты пугаешь меня, — сказала она, но ее скучающий тон совершенно не соответствовал смыслу слов. — Кто пытается нанести мне вред?

— Никто, — сказал Джон. — Он даже не знает о твоем существовании. — Он беспомощно потер лицо руками, издав нечто похожее на глухой стон. — Для тебя этого ничего не значит, — продолжал он. — Мне жаль, что морочу тебе голову этим. Я просто хотел увидеть тебя в последний раз.

— Почему?

— Это из-за того, что ты тогда рассказала мне о своем первом поцелуе. Я просто… — Он попробовал улыбнуться. — В школе я был настоящим неудачником. Девчонки не хотели иметь со мной ничего общего.

— У меня для тебя экстренное сообщение, малыш. В этом смысле ничего не изменилось. — Слова были обидно резкие, но по тону Джон понял, что она дразнит его.

— Я попал в тюрьму очень рано, — сказал он. — И просидел там двадцать лет.

— И я должна пожалеть тебя за это?

Он покачал головой. Он перестал ожидать от людей жалости к себе уже очень давно.

— Я хочу поблагодарить тебя за рассказ о Стиви и вообще. Я много об этом думал, это по-настоящему хорошая история.

Она закусила нижнюю губу, стараясь заглянуть ему в глаза.

— Ну хорошо. Это ты сказал.

— А еще я… — Голос его сорвался. На работе он репетировал это сотню раз, но сейчас ничего не получалось.

— Ты — что? — помогла она ему. — Ты хочешь трахнуть меня?

— Да. — Врать тут он не мог. — Да, очень хочу.

— Что ж, блин, ты мог бы сэкономить кучу времени, если бы сказал об этом с самого начала. — Она снова пошла по улице, на ходу объясняя: — За комнату — десять, «пятьдесят на пятьдесят» — в смысле, сначала в рот, потом по-нормальному — это тридцатка. В задницу не трахаемся, не драться, иначе я оторву тебе твой поганый член.

Она прошла еще несколько метров и только потом поняла, что он уже не идет за ней.

— А теперь, блин, что с тобой случилось?

— Спасибо, — сказал он. И добавил: — До свидания.

Глава 16

— Посмотри на меня, — сказала мать, склонившись над столом в комнате для свиданий.

Она видела его впервые с момента, когда он попал в «Коустел», и никто из них ни слова не проронил про Зебру, больницу и тот факт, что Джону нужно было сидеть на специальной надувной подушке, просто чтобы иметь возможность поговорить с ней.

— Ты не можешь зачахнуть здесь, — сказала она ему. — Ты должен что-то делать со своей жизнью.

Он сидел перед ней и плакал. Крупные слезы катились по его щекам, а грудь лихорадочно вздрагивала, когда он пытался подавить рыдания.

— Ты уже не мальчик, Джон. Ты сильный мужчина. Ты переживешь все это. И в конце концов выйдешь отсюда.

Эмили по-прежнему надеялась на апелляцию. Она верила в справедливость системы и считала, что отцы-основатели демократии не могли предусмотреть такого наказания для шестнадцатилетнего подростка.

— Я оставляю тебе вот это, — сказала она, показывая на учебники, которые привезла с собой. Математика и естественные науки были любимыми предметами Джона в то время, когда он еще получал удовольствие от занятий в школе. — Ты все еще можешь получить аттестат о среднем образовании, — добавила она.

Джон уставился на нее пустым, непонимающим взглядом. Он носил подгузник, который впитывал гной, выходивший из заднего прохода, а мать беспокоится о том, чтобы ее сын закончил курс школьного обучения.

— Тебе это понадобится, чтобы поступить в колледж, когда ты выйдешь отсюда, — сказала она.

Образование… Эмили всегда настаивала на том, что образование является единственной вещью, которая по-настоящему обогащает жизнь человека. Сколько он помнил, мама постоянно что-то читала и у нее всегда была какая-нибудь статья, вырезанная из газеты или журнала, которая заинтересовала ее и которую она хотела запомнить получше.

— Ты слышишь меня, Джонатан?

Он не мог даже кивнуть.

— Ты получишь аттестат, а потом поступишь в колледж, о’кей?

Она взяла его за руки. На запястьях, в местах, где мужчины держали его, до сих пор были синяки. Один из охранников сделал было шаг вперед, но мешать им все же не стал.

— Ты не должен сдаваться, — сказала она Джону, сжимая его руки, как будто хотела таким образом передать ему свою силу и забрать его боль.

Она всегда говорила, что ей лучше страдать самой, чем смотреть, как мучаются ее дети, и Джон впервые увидел, что это на самом деле так. Если бы Эмили могла, она хоть сейчас поменялась бы с ним местами. И он позволил бы ей это сделать.

— Ты понимаешь меня, Джон? Ты не должен сдаваться.

Он ни с кем не разговаривал четыре с половиной недели.

В горле до сих пор, словно густая несмываемая патока, стоял вкус собственного дерьма и чужой спермы. Он боялся открывать рот, боялся, что мама может уловить этот смрад и догадаться, что он делал.

— Скажи мне, Джон, — потребовала она. — Скажи, что сделаешь это ради меня.

Его растрескавшиеся и кровоточащие губы были плотно сжаты. Не разжимая зубов и неотрывно глядя на свои руки, он произнес:

— Да.

Через две недели она спросила, занимался ли он. Он солгал ей, сказал, что занимался. К тому времени его перевели в камеру к Бену, и по ночам он не спал, боясь, что этот пожилой мужчина просто выжидает, играет в какую-то игру, а сам только и ждет подходящего момента, чтобы сделать свой ход.

— Мой сладкий, — наконец сказал ему Бен. — Если ты считаешь, что ты в моем вкусе, то очень себе льстишь.

Позднее оказалось, что Джон был именно в его вкусе: молодой, темноволосый, худощавый, стройный. Тем не менее Бен никогда не переступал эту черту, и за все время Джон только дважды видел его по-настоящему в ярости. В последний раз это было, когда самолеты врезались в здание Пентагона и башни-близнецы Мирового торгового центра. Еще несколько дней после этих событий Бен был слишком зол, чтобы разговаривать. А в первый раз такое случилось, когда много лет назад он застукал Джона с наркотиками.

— Ты никогда не будешь этого делать, — тоном, не терпящим возражений, сказал он и так сжал запястье Джона, что у того едва не затрещали кости. — Ты меня слышишь?

Джон посмотрел ему в глаза и подумал, что последнего мужчину, который видел Бена Карвера таким разозленным, нашли голым, плавающим лицом вниз в неглубоком заросшем пруду рядом с заброшенной церковью.

— Я натравлю их на тебя, сынок. Как стаю голодных шакалов. Ты меня понял?

В крыле с обеспеченной охраной было десять камер по два человека в каждой. Шестеро из них были педофилами. Двое любили маленьких девочек, четверо преследовали мальчиков. По ночам Джон слышал, как они мастурбируют и шепчут его имя, когда стонут во время оргазма.

— Да, сэр, — сказал Джон. — Обещаю.

Остальные заключенные в их крыле были такими же, как Бен. На воле они охотились на взрослых, так что среди них Джон чувствовал себя более-менее в безопасности. Но секс есть секс, и в тюрьме радуешься любой свежей заднице, перебирать не приходится. Намного позднее он узнал от Бена, что все они, каждый в свое время, предлагали ему разные сделки в обмен на нового мальчика. Согласно тюремному этикету, Бен как сокамерник имел на него преимущественное право. По мере того как время шло, а Бен не пользовался этой своей привилегией, кое-кто начал нервничать; но все они как один — от насильников младенцев до убийц детей — боялись Бена. Они считали его свихнувшимся ублюдком.

Первые годы заключения Джон вычеркивал каждый день в своем календаре большим крестиком и подсчитывал, сколько ему осталось до освобождения. Тетя Лидия, работавшая над его делом, искала любую лазейку в законодательстве, чтобы вытащить его оттуда. Они посылали апелляцию за апелляцией, но все они отклонялись. Наконец однажды тетя Лидия приехала в тюрьму вместе с Эмили и сообщила, что Верховный суд штата Джорджия отказался пересматривать его дело. Лидия была его воинствующим сторонником, единственным человеком, кроме мамы, кто настаивал, чтобы он не прекращал бороться в суде и не соглашался с приговором штата.

Но сейчас выражение ее лица говорило само за себя, без всяких слов. Это была конечная инстанция. Больше вариантов не осталось.

Приговор штата был пятнадцать лет без права на условно-досрочное освобождение. Лидия тогда сказала, чтобы он не соглашался с ним, что она будет настаивать на его невиновности до последнего. Теперь ему светило от двадцати двух до пожизненного.

Тетя Лидия качала головой и всхлипывала. Джон в итоге сам начал успокаивать ее, пытаясь как-то утешить и уговорить не винить себя в том, что она не смогла его спасти.

— Все о’кей, — говорил он. — Вы сделали все, что могли. Спасибо вам за это.

Джон вернулся в камеру и принялся за чтение последнего номера журнала «Популярная механика». Он не плакал. Что в этом толку? Неужели демонстрация своих эмоций какому-то насильнику и убийце детей из соседней камеры могла унять его боль? Нет. К этому времени Джон уже закалился и огрубел. Бен научил его, как жить в тюрьме, чтобы тебя не зарезали или не забили до смерти. В итоге он стал замкнут, никогда не смотрел никому в глаза и очень редко разговаривал с кем-либо, кроме Бена.

А еще в тюрьме Джон выяснил, что умен. Он пришел к такому выводу не из тщеславия. Это больше походило на панегирик или своего рода эпитафию по человеку, которым он мог бы стать. Он разбирался в сложных формулах и математических уравнениях. Он любил учиться. Иногда ему казалось, что он чувствует, как его мозг буквально растет в голове, а когда он решал трудную задачку или строил особо сложный график, ощущения были такие, будто он выиграл марафон.

Порой на него вдруг накатывала депрессия. Отец был прав. Его учителя тоже были правы. И пастор был прав. Ему нужно было как-то применить себя. Ему нужно было — и он мог это сделать — заставить свой мозг работать, чтобы чего-то добиться в жизни. А теперь? Что у него есть теперь? Кому какое дело, что в этой тюрьме он самый умный из всех заключенных, осужденных за убийство?

Иногда по ночам Джон лежал без сна и думал об отце, о том, какое отвращение испытывал Ричард в тот единственный раз, когда посетил сына в тюрьме. За решеткой Джон узнал о жизни и многие другие вещи. Каким бы плохим ни был Ричард, он все-таки никогда не бил Джона так, как били некоторых его товарищей по несчастью. Возможно, отец не был внимателен к нему, но он не был жестоким. Он все-таки никогда не мучил его, никогда не бил так, что от побоев слипались легкие. Никогда не приставлял к голове сына пистолет, предлагая выбирать: либо дашь отсосать какому-то старому гомику, чтобы папочка мог получить за это дозу порошка, либо получишь пулю в лоб.

Прошли годы, и Джон в конце концов понял, что приспособился. Он смог принять тюрьму. Дни здесь были длинными, растянутыми, но он научился терпению, выработал у себя способность переносить заключение. Возможность условно-досрочного освобождения возникла для него на десятый год отсидки, а затем вновь появлялась каждые два года. За неделю до шестого для него заседания совета по досрочному освобождению и за полтора года до окончания его двадцатидвухлетнего срока Ричард посетил сына в тюрьме во второй и в последний раз.

Джон рассчитывал увидеть Эмили в комнате для свиданий, он сидел и ждал, когда же она появится в рамке металлодетектора, но вместо этого там возник Ричард.

— Папа?

При звуке этого слова губы Ричарда брезгливо скривились.

Джон едва мог узнать его. Волосы Ричарда, по-прежнему густые и пышные, были абсолютно белыми, резко контрастируя с довольно загорелым лицом. Он был, как всегда, подтянут. Ричард считал лишний вес признаком лени и начал вести здоровый образ жизни задолго до того, как это стало навязчивой идеей всей нации.

— Ты наконец добился своего, — сказал Ричард, не присаживаясь к столу, а оставаясь стоять, нависая над Джоном. Все его существо источало отвращение и презрение. — У твоей матери рак груди последней стадии. В конечном итоге ты убил и ее тоже.

Через неделю Джон сидел перед советом по условно-досрочному освобождению, по очереди смотрел в глаза этим людям и рассказывал, как он в конце концов пришел к пониманию того, что ему некого винить в своем заключении, кроме самого себя. Он ненавидел Мэри Элис Финни. Он завидовал ее популярности, ее друзьям, ее положению. Он был наркозависимым, но это его не оправдывает. Кокаин только ослабил его сдерживающее начало, его способность судить о том, что такое хорошо, а что — плохо. В тот вечер после вечеринки он пошел за ней. Он ворвался в ее спальню и жестоко изнасиловал ее. Когда он начал немного отходить от действия кокаина, то понял, что натворил, и хладнокровно убил ее, изуродовав тело так, чтобы было похоже, будто ее убил какой-то сумасшедший незнакомец.

Его тюремное досье было идеально чистым. Джон был образцовым заключенным, и в деле было только два нарушения режима, причем оба произошли более десяти лет назад. Он посещал все занятия и лекции, которые им предлагали в тюрьме: психология потерпевшего, насилие в семье, коррекция мышления, как выйти из депрессии, посттравматическое стрессовое расстройство, жизненные проблемы, искусство общения, управление собственным гневом, как научиться сосредоточиваться, как контролировать тревогу и беспокойство. Он сдал экзамен на школьный аттестат, закончил курс на бакалавра и дошел до середины следующей ступени образования, когда поправка к уголовному законодательству 1994 года отменила федеральные субсидии на обучение для заключенных. Джон добровольно работал в тюремной больнице, где обучал других заключенных методам оказания первой помощи и основам гигиены. Он посещал занятия по огородничеству и приготовлению пищи. В письме, написанном Джоном и приложенном к его делу, указывалось, что его мать смертельно больна и он просто хочет вернуться домой, чтобы побыть с ней, как она все эти годы делала это по отношению к нему.

Официальный ответ, предоставивший ему условно-досрочное освобождение, пришел 22 июля 2005 года.

Эмили умерла за два дня до этого.

Глава 17

6 января 2006 года

Кузен Вуди. Крутой, популярный. У него в гараже стоял спортивный тренажер, и большую часть своего времени он проводил за тем, что тренировался и курил травку. Грудь его была накачана, на животе — рельефные квадратики брюшного пресса, разделенные узкой полоской волос, уходившей под плавки. Девчонки вешались на него, как лиана на дерево. Ездил он на новеньком, с иголочки серебристом «мустанге» с кузовом «хэтчбек». Он привлекал подростков из местной школы продавать кое-что из своих запасов дури, так что деньги постоянно жгли ему карман. Его овдовевшая мать быстро продвигалась по карьерной лестнице в своей юридической фирме, все время работая по ночам и оставляя сына одного. Такой себе мистер Пойдем Ко Мне Наверх, мистер Хочешь Косячок, мистер Просто Вдыхай Это Через Нос. Крутейший кузен Вуди.

Джон следил за Вуди уже два месяца, оставляя «фэрлейн» на муниципальной автобусной станции Инман-Парк, потому что бензин был слишком дорогим, чтобы пользоваться машиной еще для чего-то, кроме бизнеса. Джон именно так и воспринимал это — бизнес. Он был генеральным директором предприятия под названием «Спасти Джона от тюрьмы». А также его чертовым финансовым директором, вице-президентом и секретарем — все в одном лице.

С самого начала Вуди очень упростил Джону задачу следить за ним. Он всегда был рабом своих привычек, и в его взрослой жизни ничего не поменялось. Джон мог легко проверять свои часы по этому парню. Каждый день он уходил на работу, оттуда возвращался прямо домой, целовал жену, если та была дома, укладывал в постель ребенка, а затем на весь остаток вечера усаживался перед телевизором. Первую неделю он проделывал это каждый день, и Джон уже начал подумывать, что напрасно теряет время, но тут наступило воскресенье. Ребенка дома не было — жена Вуди не привезла его из церкви, и Джон предположил, что его оставили с кем-то из родственников. В районе шести жена ушла, одевшись, как на работу, и оставила мужа в доме одного.

Вуди подождал минут тридцать после ее ухода, а затем уселся в свою машину и уехал. Так повторялось несколько недель подряд, потом месяц, затем другой. Каждое воскресенье вечером Вуди, как часы, оказывался в своей машине.

Со временем Джон научился хорошо сохранять дистанцию, чтобы Вуди точно не мог заметить тянущегося за его машиной «фэрлейна». Впрочем, Вуди никуда особенно не смотрел, кроме как на ряды женщин, стоявших вдоль дорог деловой части Атланты. Он останавливался, подсаживал к себе одну из них, а затем отъезжал с ней на какую-нибудь аллею или в парк на пустынной улице. Джон видел, как голова женщины несколько минут ритмично двигалась вверх и вниз, потом окончательно поднималась, после чего женщина выходила из машины, а Вуди уезжал, чтобы уже через час оказаться дома перед своим телевизором.

Но однажды вечером он поменял всю эту схему. Вместо того чтобы повернуть налево по своей улице, он свернул направо и направился на восток по шоссе 78. Джон был вынужден пристроиться за ним дальше, чем обычно, потому что на дороге было много машин. Он резко дернул руль в самый последний момент, чтобы не проскочить съезд, на который свернул Вуди, после чего еще минут двадцать ехал за ним по извилистой дороге, в конце проехав мимо вывески, на которой было написано: «Добро пожаловать в Снеллвиль, где каждый найдет своего Кого-то!»

Джон припарковал машину на улице из жилых домов и дальше пошел пешком, потому что именно так сделал Вуди. Было довольно холодно, стояла первая неделя декабря, но Джон обливался потом, потому что понимал, что находится посреди района, где в каждом доме полно спящих детей. Он был так поглощен этими страхами, что потерял из виду свою цель. Он растерянно заглядывал в безлюдные улицы, заскакивал в тупики и в конце концов так запутался, что уже не мог найти даже свой «фэрлейн».

Теперь Джон переживал уже за собственную безопасность. Он прятался в тени, напрягался при каждом звуке, боясь, что его могут остановить копы, которые сверятся с его досье и начнут спрашивать, что могло завести педофила в этот поселок посреди леса.

Внезапно в отдалении он заметил мужчину, который шел рядом с маленькой девочкой. Они сели в машину Вуди и уехали. Свой «фэрлейн» Джон нашел только через пять минут и всю дорогу обратно в Атланту проклинал себя. Следующие две недели он постоянно просматривал газеты в поисках заметок о каких-либо происшествиях в Снеллвиле — похищение ребенка, убийство. Он так ничего и не обнаружил, но понимал, что это только вопрос времени.

Разгадка была проста: Вуди использовал личные данные Джона с определенной целью. Он пытался запутать следы. Джон достаточно времени провел среди преступников, чтобы сообразить это, столкнувшись с этим приемом в действии. И всего лишь вопрос времени, когда то, что делал Вуди, снова тяжким бременем ляжет на плечи Джона.

Поняв это, Джон поклялся, что убьет себя сам или найдет кого-то, кто поможет ему в этом, но в тюрьму больше не сядет. Он и так двадцать лет своей жизни прозябал среди педофилов и прочих монстров. Он больше никогда не вернется к этому. Он не может допустить, чтобы Джойс вновь прошла через боль унижения. За решеткой он чувствовал свою уверенность и силу, воля его закалилась как сталь, но на свободе он оказался мягким и беззащитным и знал, что не выдержит потери той маленькой, но своей жизни, которую сам создал. Скорее он пустит себе пулю в висок.

К этому времени Джон встретился с сестрой. Как раз перед Рождеством Джойс позвонила ему в ночлежку, и он был настолько удивлен, услышав ее голос, что подумал, будто кто-то решил посмеяться над ним. Только кто мог с ним так шутить? Он здесь никого не знал, и друзей на воле у него не было.

Они встретились в модном кафе неподалеку от Монро-драйв. Джон надел новую рубашку и свои единственные приличные штаны — хлопчатобумажные брюки, которые прислала Джойс, чтобы ему было что надеть, кода он выйдет из «Коустел». По установленному обычаю заключенному возвращали одежду, в которой он прибыл в тюрьму, но сейчас Джон был на много размеров больше, чем тот худой подросток, который прибыл в Саванну на тюремном автобусе много лет назад.

Накануне вечером он ушел с работы пораньше, чтобы сходить в магазин подарков, расположенный на их улице. Джон целый час выбирал для Джойс рождественскую открытку, колеблясь между дешевыми и красивыми. Из-за неустойчивой погоды работа на мойке «Горилла» появлялась от случая к случаю, и Арт распускал ребят по домам. Во время ударной работы Джон экономил, сколько мог, но в конце концов ему все же пришлось покупать зимнее пальто. Хотя он обещал себе, что больше никогда не будет носить подержанную одежду, у него не было другого выхода, кроме как направиться в комиссионный магазин «Гудвилл». Единственное пальто, которое хоть как-то ему подошло, было разорвано у воротника и пропиталось каким-то вонючим запахом, который не удалось удалить даже после стирки. Впрочем, оно было теплым, а это самое главное.

Джойс опоздала в кафе на пять минут, и Джон уже начал обливаться потом и переживать, что придется платить три доллара за чашку кофе только для того, чтобы иметь возможность посидеть за столиком, когда она наконец ворвалась в зал. Было видно, что она торопилась: ее очки были сдвинуты на лоб, а длинные каштановые волосы рассыпались по плечам.

— Прости, я опоздала, — сказала она, отодвигая стул и усаживаясь напротив.

Она так и не придвинулась к столу, сохраняя дистанцию между Джоном и собой.

— Хочешь кофе?

Он посмотрел в сторону стойки, собираясь заказать ей чашечку, но она остановила его, резко замотав головой.

— Через десять минут я встречаюсь с друзьями. — Она даже не сняла пальто. — Не знаю, зачем я тебе позвонила.

— А я рад, что ты это сделала.

Она взглянула в окно. Через дорогу находился кинотеатр, и она смотрела на людей, стоявших в очереди.

Джон вынул из кармана рождественскую открытку, радуясь в душе, что все-таки решил на ней не экономить. Три шестьдесят восемь, зато снаружи открытка была усыпана блестками, а когда открываешь ее, изнутри поднимается красивая снежинка. В детстве Джойс любила книжки-раскладушки. Он помнил, как она радостно смеялась, когда открывала одну из них, про ферму, на каждой странице которой были домашние животные.

Он протянул ей открытку.

— Это для тебя.

Она не взяла, так что он положил открытку на стол и придвинул к ней. Большую часть вчерашнего вечера он занимался тем, что отрабатывал надпись в своем блокноте: ему не хотелось вручить подарок с коряво написанными словами или, того хуже, с каким-нибудь глупым текстом, который только испортит открытку, и тогда придется покупать новую. В конце концов он просто написал «С любовью, Джон», понимая, что больше сказать ему нечего.

— Чем занимаешься? — спросил он.

Она снова перевела взгляд на него, как будто только сейчас вспомнила, где находится.

— Работаю.

— Ну да. — Он кивнул. — Я тоже. — Он даже попытался пошутить. — Не так, как ты, конечно, но кто-то же должен мыть машины.

По-видимому, это не показалось ей смешным.

Он уставился на свою чашку, перекатывая ее в руках. Джойс сама позвонила ему и пригласила в это место, где из всего меню он не мог позволить себе даже бутерброда, и все же он почему-то чувствовал себя виноватым, плохим парнем.

Возможно, он и был плохим парнем.

— Помнишь Вуди? — спросил он ее.

— Кого?

— Кузена Вуди, сына Лидии.

Она пожала плечами, но ответила утвердительно:

— Да.

— Ты знаешь, чем он занимается?

— В последний раз, когда я о нем слышала, он вступил в армию или что-то в этом роде. — Глаза ее сверкнули. — Ты же не собираешься снова связываться с ним?

— Нет.

Она наклонилась к нему.

— Ты не должен этого делать, Джон! От него и раньше были одни неприятности, и я уверена, что и сейчас ничего не изменилось.

— Я не буду, — сказал он.

— Иначе это опять закончится тюрьмой.

А ей какое дело? Разве для нее не лучше, если он снова окажется в «Коустел», вместо того чтобы болтаться здесь, под самым ее носом? Джойс была единственным человеком в мире, кто еще помнил, каким он был когда-то. Она — словно драгоценная шкатулка, где хранились воспоминания о его детстве, вот только сестра выбросила ключ от нее в ту же минуту, как полицейские выволокли его через парадную дверь на улицу.

Джойс откинулась на спинку стула и озабоченно взглянула на часы.

— Мне правда нужно идти.

— Да, — сказал он. — Друзья ждут.

Впервые с момента ее прихода они встретились глазами. И Джойс увидела: брат знает, что она лжет.

Она облизала губы.

— Я ездила навестить маму в прошлые выходные.

Джон часто заморгал, смахивая внезапно подступившие слезы. Он мысленно представил себе эту картину: кладбище и Джойс у могилы мамы. Автобусы туда не ходят, а такси стоит долларов шестьдесят. Джон даже не знал, как выглядит мамино надгробье и что Джойс решила не нем написать.

— Поэтому я тебе и позвонила, — сказала она. — Думаю, она хотела бы, чтобы я встретилась с тобой. — Она пожала плечами. — Рождество.

Он больно закусил губу, зная, что если откроет рот, то разрыдается.

— Она всегда верила в тебя, — сказала Джойс. — И всегда считала, что ты невиновен.

Он с трудом, до боли в груди, сдерживал свои чувства.

— Ты сам все поломал! — заявила Джойс. — Ты поломал наши жизни, но она, тем не менее, никогда тебя не бросала.

На них смотрели люди, но Джону было все равно. Он много лет просил у матери прощение — в письмах и лично. Жаль, что для Джойс это ничего не значило.

— Я не могу винить тебя за то, что ты меня ненавидишь, — сказал он, вытирая слезы. — Имеешь полное право.

— Если бы я могла тебя ненавидеть… — прошептала она. — Если бы все было так просто…

— Я бы, например, ненавидел тебя, если бы ты сделала…

— Сделала — что? — Джойс снова подалась вперед, голос ее едва не срывался от отчаяния. — Сделала — что, Джон? Я читала то, что ты сказал на совете по досрочному освобождению. Я знаю, что ты им сказал. Расскажи и мне. — Она хлопнула ладонью по столу. — Расскажи и мне, что там произошло.

Он вытащил салфетку из стаканчика на столике и высморкался.

Она не унималась:

— Каждый раз, когда ты раньше стоял перед этим советом, каждый раз, когда ты говорил с ними, ты утверждал, что невиновен, что не будешь на себя наговаривать только для того, чтобы выйти оттуда.

Он вытащил еще одну салфетку, просто чтобы чем-то занять руки.

— Что же изменилось, Джон? Дело в маме? Ты не хотел разочаровывать ее? Все дело было только в этом, Джон? Теперь, когда мамы больше нет, ты можешь наконец сказать правду?

— Когда я говорил это, она была еще жива.

У нее были очень красивые руки, изящные, с длинными пальцами. Совсем как у Эмили.

— Джон, прошу тебя!

— Я люблю тебя, Джойс. — Он полез в боковой карман и вытащил свернутый лист бумаги. — Что-то должно случиться, — сказал он. — Что-то очень плохое, и я думаю, что не смогу этому помешать.

Она отдернула руку и отодвинулась от него.

— О чем ты говоришь, Джон? Во что еще ты успел вляпаться?

— Возьми это, — сказал он, кладя справку о кредитоспособности поверх рождественской открытки. — Возьми это и знай: что бы ни случилось, я люблю тебя.

Джон не взял сюда «фэрлейн», но не хотел, чтобы Джойс видела, как он дожидается автобуса на остановке перед торговым центром, поэтому быстрым шагом прошел по улице до остановки Вирджиния-Хайленд, чтобы сесть там в автобус МАРТА. Он не хотел домой, он видеть не мог свою убогую лачугу с тараканами и соседей-насильников, поэтому доехал до остановки Инман-Парк и взял свой «фэрлейн».

Обычно он следил за Вуди только вечером по воскресеньям. За первые две недели рекогносцировки Джон выяснил, что он в основном торчит дома, разве что жена отправит его вынести мусор. Хотя Вуди, возможно, умнее, чем кажется. Может быть, у него где-то есть еще одна машина. Это было не таким уж невероятным, учитывая абонентский ящик на почте и кредитные карты. Возможно, Джон Шелли за последние шесть лет приобрел себе и автомобиль.

В канун Рождества дома по соседству с домом Вуди были украшены гирляндами разноцветных огней, а вдоль улицы развешены светильники, сделанные из пластиковых бутылей из-под молока. Неделю назад Джон видел, как пожилая леди, выгуливавшая собаку, зажигала в каждом из них огонь.

Это был хороший район.

Джон пристроил свою машину между джипом и «универсалом», припаркованными на стоянке у церкви, мельком взглянув на табличку с расписанием ее работы, чтобы узнать, когда заканчивается служба. Жена Вуди каждое воскресенье водила ребенка в церковь, а затем большую часть времени проводила с какой-то женщиной, вероятно, своей матерью.

От церкви Джон направился по улице, которая шла параллельно дому Вуди, небрежно насвистывая и делая вид, что просто прогуливается. Он прикинул в уме расстояние и, срезав путь через заброшенный участок, разглядел, как полагал, внутренний двор дома Вуди. Там было не так много деревьев, за которыми можно было укрыться, и Джон чувствовал себя как на ладони. В любой момент кто-то мог выйти через заднюю дверь и увидеть его.

Он уже собирался развернуться и уйти, когда это произошло. Дверь дома открылась, и на пороге появилась совсем молодая девушка. Джон замер, потому что оказался у нее на виду, но она не смотрела в его сторону. Она повернулась к дому по соседству и приветственно подняла руку.

Джон рухнул на землю. Двор зарос бурьяном, но любой, присмотревшись, мог бы разглядеть лежащего там Джона. К счастью, глаза ее следили за чем-то гораздо более интересным. Джон увидел, как через двор, перепрыгнув через забор из проволочной сетки, поваленный деревом, прошел Вуди. Даже не взглянув по сторонам, он направился к девушке и, подхватив ее на руки, принялся целовать.

Джон видел, как она обхватила его ногами, как сомкнулись их губы, когда Вуди уносил ее в дом, громко хлопнув за собой дверью.

Глава 18

15 июня 1985 года

Джон весь вечер ждал, что Мэри Элис появится на вечеринке, и накурился так, что от травки пекло в легких. Вуди постоянно следил за ним, периодически показывая поднятый вверх большой палец, словно подбадривая. Джон уже и не рад был, что рассказал кузену о том, что пригласил на вечеринку девушку. То, что Мэри Элис не пришла, было плохо само по себе, но чувствовать себя полным идиотом в глазах Вуди было в миллион раз хуже.

Джон уже почти потерял надежду, когда около полуночи она зашла через парадный вход. Первое, что бросилось ему в глаза, было то, насколько не к месту она была здесь в своих джинсах «Джордаш» и белой блузке с высоким воротником. Она выглядела великолепно, тогда как на всех остальных преобладали различные тона темного: грязные джинсы, футболки хеви-метал в пятнах, засаленные волосы.

Она уже готова была развернуться и уйти, когда он схватил ее за руку.

— Эй! — Голос ее звучал одновременно удивленно, настороженно и головокружительно — три в одном.

— Классно выглядишь, — похвалил он, перекрикивая ревущих из стереосистемы «Поизон».

— Я должна идти, — сказала она, но не сдвинулась с места.

— Пойдем чего-нибудь выпьем.

Он видел, что она задумалась, что именно он имеет в виду под этим «выпьем», и прикидывает, можно ли ему доверять.

— У Вуди в кухне есть безалкогольные напитки, — сказал он, сообразив, что ни разу в жизни не произносил этих слов — «безалкогольные напитки». — Пойдем.

Она все еще медлила, но, когда Джон отступил в сторону, пропуская ее в кухню и перекрывая путь к выходу, решилась.

Когда они проходили мимо лестницы, Джон увидел Вуди. Кузен стоял, прислонившись к перилам, — зрачки расширены, по лицу блуждает ленивая улыбка. На нем, словно приклеившись, висела одна из девочек единственной чернокожей семьи в их районе; она обнимала его руками за шею, а ее нога змеей обвилась вокруг его бедра. Все время, пока Джон смотрел на них, они целовались взасос, долго и вдохновенно. Она выглядела очень эффектно — матовая темная кожа, волосы заплетены в экзотические косички. Кому, как ни Вуди, было кадрить самую красивую девушку на вечеринке!

Он снова показал Джону поднятый вверх большой палец, только на этот раз уже не улыбался.

В кухне было накурено, и Мэри Элис, закашлявшись, помахала ладонью перед лицом. В углу зажималась парочка, и Джон неожиданно для себя отвел глаза в сторону, потому что рука парня была у девушки под джинсами.

— Крутая вечеринка, — сказал какой-то парень, врезавшись в Джона плечом.

Его напиток расплескался Джону на руку, и он, извинившись, в знак примирения протянул ему наполовину полный пластиковый стаканчик. Джон в тот вечер выпил уже более чем достаточно, тем не менее сделал большой глоток, и жидкость обожгла ему горло.

Когда он оглянулся, Мэри Элис уже выходила через заднюю дверь.

— Эй! — крикнул Джон, устремившись за ней.

Она стояла под высоким дубом и смотрела на звезды. Волосы ее были растрепаны, и она, похоже, нервничала. Может быть, он может взять ее за руку? Может быть, он может ее поцеловать?

Она рассмеялась без всякой причины.

— Я не могла там дышать.

— Прости.

Она увидела стаканчик в его руке.

— Дай мне.

— Я не знаю, что это такое, — сказал он. — Лучше тебе не пробовать.

— Ты мне не отец! — отрезала она. Сделала большой глоток темной жидкости и посмотрела ему в глаза. — На вкус как кока-кола с чем-то еще.

Он молился Богу, чтобы это «что-то» было не то, что он думает. Вуди было девятнадцать, а все его дружки — еще на пару лет старше. Некоторые из них употребляли тяжелые наркотики, всякую отраву, о которой Джон даже знать не хотел. Кто его знает, что плавает в этом стакане?!

— Мне жаль, что так получилось, — сказал Джон. — Я не думал, что тут будет такая дикая обстановка.

Она сделала еще глоток из стаканчика и понимающе улыбнулась. Господи, он так долго ненавидел ее, что совсем забыл, какая она красивая!

Мэри Элис снова подняла стаканчик, но он остановил ее.

— Тебя может стошнить. — На самом деле он думал, что даже если бы ее вырвало, он бы все равно поцеловал ее.

— Ты сейчас под кайфом?

— Нет, — солгал он.

Он так нервничал, что готов был курить хоть козьи шарики, если бы был уверен, что это поможет успокоиться.

Она отпила еще, и он не остановил ее.

— А я хочу забалдеть.

Если бы она сказала, что хочет улететь на Луну, это шокировало бы его в меньшей степени.

— Брось, Мэри Элис! И поосторожнее с этой штукой. Тебя и вправду может стошнить.

— Но для тебя же это нормально, — сказала она, допивая, и перевернула стаканчик вверх дном, чтобы показать, что он пустой. — Я хочу еще.

— Давай лучше немного постоим здесь.

— Зачем? — спросила она. Потом покачнулась, и он протянул руку, чтобы поддержать ее. — Я думала, что ты меня ненавидишь.

Он чувствовал аромат ее духов и исходивший от прически запах лака для волос. Кожа ее под его рукой была горячая. Он мог бы обнять ее — просто обхватить руками и держать так всю ночь.

— Я не ненавижу тебя.

— Ты все время говоришь мне гадости.

— Я не буду, — сказал он с такой уверенностью, что даже сам поверил.

Она отстранилась от него.

— Мои родители думают, что я дома.

— Мои тоже.

— Тебя отстранили от занятий в школе?

— Нет.

— Должны отстранить, — сказала она. — Мой отец говорит, что ты полный бездельник.

— Да, — сказал он, жалея, что она допила это месиво. — Мой отец тоже.

— Сегодня вечером он съехал из нашего дома, — сказала она.

— Твой отец?

— Он просто собрал чемоданы и уехал, пока я была в торговом центре. Мама сказала, что он переехал жить к той женщине с его работы. — Она тихонько икнула. — Мама все время плачет.

Мэри Элис уже тоже плакала, и Джон растерялся, не зная, как ее успокоить. В конце концов он сказал:

— Мне очень жаль.

— Я звонила по номеру, который он оставил, — сказала она. — Трубку взяла какая-то девушка.

Что он мог на это сказать?

— Отец сказал, что будет навещать меня по выходным. Сказал, что Минди возьмет меня на шопинг.

— Мне очень жаль, — повторил он.

— Зачем ты водишься с этим придурком? — спросила она.

— С кем? — Джон обернулся и, проследив ее взгляд, увидел Вуди.

Его кузен, направляясь к ним, едва не рухнул с заднего крыльца. Он рассмеялся над собственной неловкостью, и Джон засмеялся тоже.

— Промочи горло, — сказал Вуди, протягивая Джону еще один стаканчик.

Джон отхлебнул немного, стараясь особо не разгоняться, потому что голова уже поплыла.

— Привет, детка, — сказал Вуди; оперся о Джона и уставился на Мэри Элис. — Где ты так задержалась? Я уже начал подумывать, что мой кузен выдумал тебя.

Джон хотел было представить их друг другу, но что-то его остановило. Ему не нравилось то, как Вуди смотрел на нее: в его глазах горела откровенная похоть. У этого парня в доме осталась Алисия, готовая делать все, что он скажет, а теперь он пристает еще и к Мэри Элис. Так нечестно.

— Мы уже уходим, — сказал Джон, уверенно беря Мэри Элис за руку, как будто она была его девушкой.

— Так скоро? — удивленно спросил Вуди и преградил им дорогу. — Вернись в дом со своим старым кузеном. У меня для тебя кое-что есть.

— Не думаю. — Джон швырнул пустой стаканчик во двор. — Я должен проводить ее домой. Ее мама будет искать.

— Всего одна небольшая доза, — настаивал Вуди. — Точнее сказать, еще одна. — Он подмигнул Мэри Элис. — Возможно, тебе не помешал бы глоточек, крошка. Это могло бы высушить твои прекрасные голубые глазки.

Мэри Элис выглядела странно. Она улыбалась, почти флиртовала с ним.

— Я не плакала.

— Ясное дело, куколка.

— Вуди… — начал было Джон.

Но Вуди прикрыл ему ладонью рот и сказал Мэри Элис:

— Он слишком любит поговорить.

Она рассмеялась, и Джон почувствовал, как внутри вспыхнула злость. Она смеется вместе с Вуди. Она смеется над ним!

— Как думаешь, малышка, может, выпьешь еще немного? Справишься?

Губы ее изогнулись в сексуальной полуулыбке.

— Справлюсь.

— Мэри Элис, — сказал Джон.

Вуди отодвинул его руку и обнял Мэри Элис за плечи. Взглянув на ее грудь, он нервно облизал губы и сказал Джону:

— Заткнись, кузен.

Мэри Элис засмеялась.

— Да, Джон, заткнись!

Вуди обнял ее покрепче, и она запрокинула голову….

Вуди смотрел прямо в глаза Джону, прижимаясь открытым ртом к губам Мэри Элис. Она начала отвечать на поцелуй, и у Джона появилось ощущение, будто кто-то вырвал сердце у него из груди. Он беспомощно замер, а рука Вуди тем временем скользнула под блузку Мэри Элис и уверенно накрыла ладонью ее грудь, как будто он щупал ее таким образом каждый день. Рот его открылся еще шире, и Мэри Элис, дернувшись, отшатнулась от него, придя в себя на секунду позднее, чем должна была бы.

— Прекрати! — вскрикнула она и, оступившись, едва не упала.

Джон подхватил ее и поставил на ноги.

— Ты омерзителен! — сказала она Вуди, со слезами на глазах запахивая блузку.

Вуди улыбался.

— Брось, детка. Не нужно быть такой сердитой.

— Как я могла тебе поверить? — плакала она. — Твой язык просто отвратителен.

Его улыбка стала зловещей.

— Ты поосторожнее с этим!

Мэри Элис со слезами прижалась к Джону.

— Пожалуйста, отведи меня домой!

Джон повел ее, не сводя глаз с Вуди: ему совсем не понравилось, как кузен смотрит на них.

— Останься! — скомандовал Вуди, протянув к ней руку.

— Оставь ее в покое! — крикнул Джон, сжимая кулаки.

Вуди был тяжелее его килограммов на пятьдесят, но Джон почему-то был твердо убежден, что должен и сможет надрать ему задницу, если хоть волос упадет с головы Мэри Элис.

— Вау! — Вуди поднял руки и отступил на шаг назад. — Я же не знал, что ты ее уже застолбил, малыш. Ну давай, отведи ее к мамочке.

— Отвяжись от нее! — предупредил Джон. — Я не шучу.

— Не вопрос, без обид, — сказал Вуди, продолжая искоса поглядывать на Мэри Элис, словно лев, у которого увели добычу прямо из-под носа. — Побеждает сильнейший.

— Чертовски правильно сказано.

— Вот, — сказал Вуди и полез в карман брюк, — подарок на дорожку. — Он протянул Джону пакетик белого порошка. — Без обид, кузен, договорились?

Глава 19

6 февраля 2006 года

Джон узнал об этой статье в газете случайно. Он пылесосил багажный отсек в заляпанном грязью «Субару Форестер» и вытянул оттуда стопку старых газет, чтобы выбросить их в мусорную корзину. Но вдруг пачка вырвалась у него из рук и рассыпалась, словно колода гадальных карт. Он нагнулся, чтобы все собрать, но тут на одной из страниц заметил два слова, на которые никогда раньше не обращал внимания: «Местный выпуск».

Владелец «субару» был из округа Клейтон, но Джон уже понял: если есть специальный вкладыш для одного города, точно такой же должен быть и для других.

Сказав Арту, что у него проблемы с желудком и поэтому он должен уйти сегодня раньше, Джон направился в деловую часть города в центральное отделение публичной библиотеки округа Фултон. Для доступа к компьютерному архиву газет требовалась кредитная карта, так что вместо этого он запросил микрофиши местных выпусков газет округа Гвиннетт за последние три месяца. Через два часа он нашел то, что искал. Заметка была датирована 4 декабря 2005 года.

Особых подробностей не сообщалось. Имя ребенка не указывалось, назывался только возраст — четырнадцать лет — и то, что она шла от своего дома, чтобы навестить тетю, живущую на этой же улице. Очевидно, семья с прессой не общалась, поэтому ничего не было написано о подозреваемых или рассматриваемых полицией версиях. Джон просмотрел газеты за следующие несколько недель и нашел только одну статью. В ней говорилось, что на следующий день девочку нашли прячущейся в канаве.

Когда Джон обнаружил эту заметку, сердце его подступило к горлу. Медленно, постепенно элементы пазла начинали складываться в картинку. В памяти всплыла игра Бена «Что, если…». Что, если Вуди использовал личные данные Джона, чтобы сбивать полицию со следа в течение последних шести лет? Что, если Вуди считал, что Джон никогда не выйдет из тюрьмы? Что, если Вуди узнал, что Джон вышел на свободу, и решил в этой связи что-то предпринять?

Сзади посигналили, и он, свернув в первую же боковую улочку, припарковался позади грузовика для укладки кабеля. Сердце стучало так гулко, что кружилась голова. К горлу подступала тошнота, грозя горячим потоком дать выход его панике и страху.

Он оперся лбом о рулевое колесо и вспомнил вчерашний вечер. Воскресенье. Воскресенье, когда разыгрывается Суперкубок. В этот вечер играли эти долбаные «Соколы», но Джон не хотел смотреть игру по телевизору, не хотел слушать репортаж по радио. Он хотел только знать, что делает Вуди, хотел следить за ним, как будто мог воспрепятствовать тому, чтобы происшедшее повторилось снова. И снова.

Жена уехала на работу, и Вуди, прежде чем уйти, выждал еще тридцать минут. Он выбрал свой привычный маршрут в Атланту, но на этот раз свернул в Грейди Хоумс. Джон следовал за ним так напряженно, что забывал держаться подальше и несколько раз уже думал, что Вуди точно заметит и раскроет его.

Белый мужчина на темно-синем «Форд Фэрлейн» в районе трущоб под вечер в воскресенье выглядел весьма подозрительно, но Джон не сдавался. Вуди остановился возле группы уличных проституток, и он проехал мимо, решив, что лучше будет наблюдать за кузеном в зеркало заднего вида. Но ничего никогда не выходит по плану, и, когда Вуди со шлюхой в машине заехал за жилой комплекс, Джон вышел из «форда» и дальше пошел пешком.

Сейчас Джона бросало в холодный пот, когда он вспоминал о том, что произошло дальше, что он видел. Эти крики до сих пор звенели у него в ушах — пронзительные вопли, в которых слышалась отчаянная борьба за жизнь.

Он вылез из машины и кивнул парню за рулем грузовика. Небрежно. Круто. Как своему.

Джон сунул руки в карманы и направился вдоль усаженной деревьями улицы, где жил Вуди, делая вид, что он нормальный парень, который просто вышел прогуляться, — даже несмотря на то, что с руками в карманах чувствовал себя неловко, поскольку в тюрьме карманы не разрешались.

Утром по понедельникам ребенка в школу отводила какая-то женщина — Джон догадывался, что это была его бабушка. После этого она делала кое-какие покупки и иногда пила кофе с подругами. Ее не было в доме по меньшей мере час: именно это и было нужно Джону.

Он прошел по тому же маршруту позади домов, небрежно насвистывая на ходу, словно ему не о чем было переживать в этом мире. Он двигался через задние дворы, внимательно следя за домами и надеясь, что в таких районах, как этот, где живет в основном рабочий класс, большинство людей днем либо на работе, либо слишком заняты, чтобы глазеть в окно.

Забор из проволочной сетки по-прежнему был сломан. Джон перепрыгнул через него и направился к задней двери, на ходу натягивая латексные перчатки, украденные у парней из отдела запчастей. Хотя собаки у Вуди не было, в нижней части задней двери было прорезано специальное отверстие. Джон был слишком большим, чтобы пролезть через него, но все же просунул в него руку, вслепую пытаясь дотянуться до замка. Пальцы нащупали ручку, и он повернул ее.

Джон снова поднялся на ноги, огляделся вокруг, чтобы убедиться, что его никто не видел, и открыл дверь. И внутренне сжался, ожидая, что сработает сигнализация. Он не был опытным взломщиком, просто подумал, что Вуди слишком самонадеянный тип, чтобы тратить деньги на систему безопасности.

Ради бога, он ведь все-таки коп!

Джон не задерживаясь прошел через кухню и направился прямо в гостиную. Он подошел к письменному столу в углу, игнорируя телевизор с большим экраном и расставленную по дому цифровую электронную аппаратуру, которые явно указывали, что Вуди хорошо зарабатывает и может позволить себе купить пару дорогой обуви или вкусную еду в любой момент. Черт, он мог позволить себе и кучу других вещей, разве не так? Жизнь под двумя личинами, для начала! На что он еще способен?

Вуди был слишком умен, чтобы оставлять что-то компрометирующее в очевидных местах. Его чековая книжка с совместным с женой счетом лежала на видном месте, в лотке для бумаг были аккуратно сложены счета и квитанции. Им многое уже принадлежало, но зарабатывали они суммы, которые казались Джону настоящим состоянием. Тысячи долларов приходили и уходили каждый месяц. Новенький автомобиль для жены, дорогая школа для ребенка… Джону было слишком трудно осознать все это.

В гараже был любой инструмент, какой только можно себе вообразить, хотя, по наблюдениям Джона, Вуди большую часть времени проводил на диване. Иногда к ним приходил какой-то подросток, чтобы подстригать лужайку, так что оставалось загадкой, зачем Вуди нужна громадная самоходная газонокосилка с непонятным держателем для стакана. Но больше всего разозлил Джона бильярдный стол посреди гаража. Мысль о том, что Вуди приходит сюда со своим ребенком, может быть, с соседями или товарищами по работе, пьет здесь пиво и играет в пул, почему-то раздражала Джона больше всего.

Он прошелся по ящикам верстака, следя за тем, чтобы все оставалось на своих местах. Под съемным лотком в ящике для инструментов он нашел пачку порножурналов, заголовки в которых обещали «практически легальный процесс» и «фейерверк оргазма». Он пролистал их страницу за страницей в поисках подсказок, стараясь не смотреть на молоденьких девочек — некоторые из них были просто детьми, — которые были разложены на обозрение всем желающим. Возможно, в тюрьме что-то выключилось у Джона внутри, потому что единственное, о чем он мог думать, глядя в их пустые глаза, была Джойс и то, какой незащищенной и уязвимой она была в таком возрасте. Он положил журналы обратно под лоток, пожалев, что смотрел их.

Спальня Вуди находилась рядом — громадная хозяйская спальня с двухместной кроватью, где этот отморозок, вероятно, каждую ночь занимался любовью с женой. Ванная комната тоже была огромная, больше, чем лачуга Джона в ночлежке. Даже детская была очень большая — кровать в форме гоночного автомобиля, игрушки, высыпанные из стоящего под окном ящика. В скором времени маленькую кроватку придется менять на большую. Ребенок подрастет, ему нужно будет больше уединения. Он пойдет в школу, познакомится там с девочкой, поведет ее гулять…

Обстановка в детской была какая-то гнетущая, так что Джон снова вышел в коридор и вернулся в спальню, чувствуя, что что-то там пропустил. Он старался думать, как его надзирающий офицер, мисс Лэм, когда ищет запрещенные предметы. Он проверил под матрасами, прощупал подушки на предмет каких-то уплотнений. Затем осмотрел обувь в шкафу и рубашки в ящике комода.

Рубашки. Все с ярлыками известных дизайнеров. Мягкий хлопок, некоторые из шелка. Нижнее белье Вуди было от «Келвин Кляйн», пижамы — от «Наутика».

— Господи… — прошептал Джон, чувствуя, как от ненависти к Вуди перехватывает дыхание. — Думай! — приказал он себе, как будто это могло как-то помочь. — Думай!

На комоде стояли две бутылки мужского одеколона. Но Джона заинтересовали не названия известных брэндов, а то, что лежало перед ними. Большой складной нож. Вуди носил с собой точно такой же, когда они были подростками. Он говорил, это потому, что ему как наркодилеру приходится иметь дело с подлыми ублюдками, и Джон верил ему, представлял напряженные стычки и рискованные сделки по наркотикам, когда кузен демонстрировал ему острое лезвие с зазубринами.

Вуди носил с собой нож. Как он мог об этом забыть?!

— Кто вы?

Джон резко обернулся и был потрясен увиденным: в дверях спальни стояла девушка из соседнего дома. На ней была белая ночная рубашка из шелка и халат. Это одеяние на ее по-детски нескладном теле выглядело словно мокрый мешок, сохнущий на вилах. Голос тоже был детским, пронзительно высоким, почти визгливым.

— Что вы здесь делаете? — требовательным тоном спросила она, но он видел, что она напугана.

— Я мог бы то же самое спросить у вас, — сказал он, накрывая нож ладонью и стараясь говорить авторитетным тоном, каким обычно взрослые разговаривают с детьми.

— Это не ваш дом.

— Но и не ваш, — заметил Джон. — Вы живете в соседнем.

— Откуда вы это знаете?

— Вуди рассказывал.

Она взглянула на его руки: латексные перчатки, нож…

— А кто такой Вуди?

Этот вопрос сбил Джона с толку, и она, заметив его замешательство, бросилась бежать по коридору.

— Эй! — крикнул он и погнался за ней через гостиную в кухню. — Стоять! — рявкнул он, но девушка уже выскочила через открытую заднюю дверь во двор.

Направляясь к забору, она бросила взгляд через плечо. Джон вспомнил, что у него все еще в руке нож Вуди, и остановился. Она споткнулась, но тело ее продолжало двигаться. Двигаться вперед.

Он наблюдал за ее падением, как в замедленном кино: вот ее нога цепляется за поваленный забор, голова бьется о землю… Джон ждал. Она не вставала. Он подождал еще немного. Она по-прежнему не шевелилась.

Он медленно вышел на задний двор, чувствуя под ногами мягкую траву. Он вспомнил свои ощущения, когда, выйдя из «Коустел», впервые за двадцать лет прошелся по траве. Его ноги привыкли к жесткому бетону или местной красной глине, утоптанной тысячами заключенных, ступавшими по ней каждый день, и поэтому твердой, как кирпич. А трава на кладбище казалась такой мягкой, как будто он, следуя за маминым гробом к ее могиле, ступал по облакам.

Прошло двадцать лет, и он забыл, какой на ощупь бывает трава. Двадцать лет одиночества, изоляции от мира. Двадцать лет страданий Эмили во время ежемесячных визитов к сыну. Двадцать лет, в течение которых Джойс жила, снедаемая изнутри мыслью о том, каким чудовищем является ее брат.

Двадцать лет, которые Вуди преспокойно оставался на свободе, за которые обзавелся хорошей работой, женился, заимел ребенка, — одним словом, жил полной жизнью.

Джон осторожно переступил через забор. Он вспомнил, что все еще держит в руке нож Вуди, и положил его на землю, присев рядом с девушкой. В тюремной больнице он научился проверять пульс. Так вот, пульса у нее не было. Но и без такого подтверждения, по тому, как был проломлен череп, он понимал, что она, видимо, умерла в тот момент, когда ударилась головой о большой камень по другую сторону забора. Кварц был вымазан ее кровью, которая пропитала и пряди белокурых волос.

Он сидел на корточках, а воспоминания унесли его к тому моменту, когда он видел Мэри Элис в последний раз. Ее глаза. Он никогда не забудет ее глаза и то, как они смотрели в никуда. Хотя ее тело и так рассказывало, что с ней случилось. Она перенесла ужасные, немыслимые вещи. Он и сейчас мог припомнить какие-то разрозненные сцены суда, выложенные на всеобщее обозрение фотографии изуродованного тела Мэри Элис Финни. Он помнил, как тетя Лидия расхаживала перед присяжными, а он думал, что эти метания адвоката только вредят, потому что этим она привлекает внимание к снимкам, разложенным сразу позади нее.

— Все в порядке, — сказал Джон тете Лидии, когда она приехала к нему в «Коустел» и объяснила, что сроки апелляций миновали и что, скорее всего, он так и умрет в тюрьме. — Я знаю, что вы сделали все, что могли.

Тетя сказала ему, чтобы он не говорил с полицейскими о наркотиках и тем более о Вуди, потому что, если привлечь к этому ее сына, неминуемо всплывет, что Джон злоупотреблял наркотиками, а кому это нужно? Если Вуди вызовут в суд, он скажет всю правду.

А мы ведь не хотим, чтобы Вуди рассказывал всю правду, верно?

В тот вечер Вуди сказал ему: «Без обид», а потом сунул этот пакетик. Может, именно тогда он и решил напасть на Мэри Элис?

Без обид. Никаких обид у Джона не осталось — одна только ярость, которая горела внутри, будто он хлебнул бензина, а потом бросил туда спичку.

Он посмотрел на девушку. Она была совсем ребенком, но одновременно еще и посланником.

Желудок Джона сжало спазмом, когда он сунул руку в перчатке ей в рот и зажал язык большим и указательным пальцем.

Вуди сам принес все это к дверям Джона. И Джон вернет это ему обратно. Самое главное, чему он научился в тюрьме: нельзя прикасаться к чужой собственности, если не хочешь умереть за это.

— Вуди, — произнес он.

Но это было имя мальчика, а Вуди больше уже не мальчик. Как и Джон, он стал мужчиной. И звать его нужно мужским именем.

Майкл Ормевуд.

Джон поднял нож с земли.

Глава 20

15 июня 1985 года

— Тебе нужно пройтись, — сказал Джон Мэри Элис. — Нельзя возвращаться домой в таком виде.

— Ты когда-нибудь целовался с девушкой?

Он густо покраснел, и она расхохоталась.

— Марк Рид, — сказала она. — Он считает себя моим парнем, потому что поцеловал меня после игры.

Джон молчал, про себя желая скорейшей кончины этому Марку Риду, куортербеку и лидеру футбольной команды, ездившему за рулем красного «корвета», гордому обладателю густой поросли по всему телу, которую он любил демонстрировать, разгуливая по раздевалке, словно работал в мужском стрип-шоу «Чиппендейле».

— Ты мне так и не ответил, — напомнила Мэри Элис, и Джон подумал о пакетике с порошком Вуди в кармане.

Она прочла его мысли.

— Дай мне попробовать.

— Ни за что.

— Но я хочу!

— Не хочешь.

— Брось! — Она полезла к Джону в карман и при этом коснулась его руки.

Джон с такой силой втянул в себя воздух, что даже удивился, как его легкие не взорвались.

Мэри Элис поднесла пакетик к свету уличного фонаря.

— Что в этом такого хорошего?

Джон не мог ответить на этот вопрос. Сейчас было несколько других напряженных моментов, требующих всего его внимания.

Она открыла пакетик.

Он пришел в себя.

— Не делай этого!

— Почему? Ты же делаешь.

— Я неудачник, — сказал он. — Ты сама мне об этом говорила.

Позади раздался какой-то шорох, и они обернулись.

— Кошка, — предположила Мэри Элис. — Пойдем.

Она взяла его за руку, и Джон позволил увести себя по улице по направлению к дому Финни. Когда она провела его через задний двор, Джон совсем притих. Он знал, что ее спальня находится на первом этаже, но не ожидал, что она откроет окно и залезет через него.

— Что ты делаешь?

— Тс…

Позади хрустнула ветка. Он снова оглянулся, но, сколько ни вглядывался, видел только темные тени.

Мэри Элис сказала:

— Давай.

Он взобрался на подоконник и замер там, прошептав:

— Твоя мама убьет меня, если найдет здесь.

— Мне все равно, — прошептала она в ответ и включила ночник в форме белой кошечки из японского мультика «Привет, киска».

— Ты спишь с включенным ночником?

Она игриво шлепнула его по плечу.

— Просто залазь.

Джон мягко спрыгнул. Ее кровать стояла прямо под окном, и теперь они сидели на ней. Надо же — кровать Мэри Элис! Он почувствовал, как эрекция мстительно нарастает.

Если Мэри Элис и заметила это, она ничего не сказала.

— Покажи мне, как это делается, — попросила она, протягивая ему пакетик с кокаином.

— Я не собираюсь этого делать.

— Я уверена, что хочу этого.

И он сделал это. Боже, он это сделал! Он готов был на все, лишь бы перешагнуть через собственный идиотский комплекс и поцеловать ее.

— Покажи мне, — повторила она.

Он развязал пакетик и пальцем поддел немного порошка.

— Это нужно нюхать, — сказал он. — Вот так.

Джон закашлялся и едва не подавился, когда порошок ударил в горло. Вкус был горький, металлический. Он пытался собрать слюну, чтобы проглотить его, но во рту было слишком сухо. Сердце вытворяло какие-то странные вещи: оно как будто оборвалось, а потом ему показалось, что в него воткнули нож.

Мэри Элис выглядела напуганной.

— Ты что…

Кокс ударил ему в голову. Две секунды — и все, он был в таком состоянии, что не мог открыть глаза. Он увидел звезды — настоящие звезды! — и упал вперед, прямо на Мэри Элис. Она положила руки Джону на лицо, чтобы остановить его, а он приподнял подбородок, и губы их встретились.

Следующее, что он мог вспомнить, — это пробуждение с такой головной болью, какой у него не было никогда в жизни. Он чувствовал стреляющую боль в груди, ему было холодно, хотя тело обливалось потом. Когда он поворачивался на бок, кожа, казалась, прилипала к простыням. Он еще подумал, что мать убьет его за то, что он намочил постель, и тут почувствовал рядом с собой чье-то тело.

Мэри Элис была абсолютно голая. Ее шея была свернута в сторону, рот открыт и заполнен кровью. Он увидел синяки на ее руках и по всему телу. Волосы на лобке были вырваны клочьями, а маленькая грудь испещрена следами от укусов.

Джон был слишком ошеломлен, чтобы издавать какие-то звуки. Он задыхался, мочевой пузырь рвался освободиться от своего содержимого, когда он отталкивал от себя ее тело. Позади него находилось открытое окно. Он потянулся вверх, но пальцы соскользнули по раме. Кровь! Его руки были в крови.

Он пролежал в ней всю ночь, и одежда пропиталась ею, словно губка.

Он услышал какой-то шум — хуф-хуф-хуф! — но этот шум исходил от него самого. Ее лицо… Он не мог оторвать глаз от ее лица. Столько крови! Мочевой пузырь расслабился, и горячая жидкость хлынула по ногам.

Нужно было выбираться отсюда. Он должен уйти.

Джон прижался к стене и, отталкиваясь ногами, поднялся на подоконник. Он вывалился через открытое окно и упал во внутренний двор на спину. Падение, казалось, выбило весь воздух из легких, и он закашлялся.

Он посмотрел на небо. Утро еще не наступило, солнце едва начало окрашивать силуэты деревьев в серый цвет на фоне черного неба. Ноги его дрожали, но ему удалось встать. Брюки прилипли к бедрам, а окровавленная рубашка в том месте на спине, которым он всю ночь прижимался к Мэри Элис, казалась ему второй кожей.

Джон побежал, и сердце билось где-то у него в горле.

Он должен убираться отсюда.

Он должен попасть домой.