Ясно. Новые стихи и письма счастья

Блаженство – вот: окно июньским днем,

И листья в нем, и тени листьев в нем,

И на стене горячий, хоть обжечься,

Лежит прямоугольник световой

С бесшумно суетящейся листвой,

И это знак и первый слой блаженства.

Быть должен интерьер для двух персон,

И две персоны в нем, и полусон:

Все можно, и минуты как бы каплют,

А рядом листья в желтой полосе,

Где каждый вроде мечется – а все

Ликуют или хвалят, как-то так вот.

Быть должен двор, и мяч, и шум игры,

И кроткий, долгий час, когда дворы

Еще шумны, и скверы многолюдны:

Нам слышно все на третьем этаже,

Но апогеи пройдены уже.

Я думаю, четыре пополудни.

А в это сложно входит третий слой,

Не свой, сосредоточенный и злой,

Без имени, без мужества и женства —

Закат, распад, сгущение теней,

И смерть, и все, что может быть за ней,

Но это не последний слой блаженства.

А вслед за ним, невинна и грязна,

Полуразмыта, вне добра и зла,

Тиха, как нарисованное пламя,

Себя дает последней угадать

В тончайшем рвановесье благодать,

Но это уж совсем на заднем плане.

Депрессия – это отсутствие связи.

За окнами поезда снега – как грязи,

И грязи – как снега зимой.

В соседнем купе отходняк у буржуев.

Из радиоточки сипит Расторгуев,

Что скоро вернется домой.

Куда он вернется? Сюда, вероятно.

По белому фону разбросаны пятна,

Проехали станцию Чернь,

Деревни, деревья, дровяник, дворняга,

Дорога, двуроги, дерюга, деляга —

И всё непонятно зачем.

О как мне легко в состоянии этом

Рифмуется! Быть современным поэтом

И, значит, смотреть свысока,

Как поезд ползет по долинам лоскутным,

Не чувствуя связи меж пунктом и пунктом,

Змеясь, как струна без колка.

Когда-то все было исполнено смысла —

Теперь же она безнадежно повисла,

И, словно с веревки белье,

Все эти дворняги, деляги, дерюги,

Угорцы на севере, горцы на юге —

Бессильно скатились с нее.

Когда-то и я, уязвимый рассказчик,

Имел над собою незримый образчик

И слышал небесное «Чу!»,

Чуть слышно звучащее чуждо и чудно,

И я ему вторил, и было мне трудно,

А нынче – пиши не хочу.

И я не хочу и в свое оправданье

Ловлю с облегченьем черты увяданья,

Приметы последних примет:

То справа ударит, то слева проколет.

Я смерти боялся, но это проходит,

А мне-то казалось, что нет.

Пора уходить, отвергая подачки,

Вставая с колен, становясь на карачки,

В потешные строясь полки,

От этой угрюмой, тупой раздолбайки,

Умеющей только затягивать гайки, —

К тому, кто подтянет колки.

В кафе у моря накрыли стол —

там любят бухать у моря.

Был пляж по случаю шторма гол,

но полон шалман у мола.

Кипела южная болтовня, застольная, не без яда.

Она смотрела не на меня. Я думал, что так и надо.

В углу витийствовал тамада, попойки осипший лидер,

И мне она говорила «да», и я это ясно видел.

«Да-да», – она говорила мне не холодно и не пылко,

И это было в ее спине, в наклоне ее затылка,

Мы пары слов не сказали с ней в закусочной у причала,

Но это было куда ясней, чем если б она кричала.

Оса скользила по колбасе, супруг восседал как идол…

Боялся я, что увидят все, однако никто не видел.

Болтался буй, прибывал прибой,

был мол белопенно залит,

Был каждый занят самим собой, а нами никто не занят.

«Да-да», – она говорила мне

зеленым миндальным блеском,

Хотя и знала уже вполне, каким это будет резким,

Какую гору сулит невзгод, в каком изойдет реванше —

И как закончится через год и, кажется, даже раньше.

Все было там произнесено —

торжественно, как на тризне, —

И это было слаще всего, что мне говорили в жизни,

Поскольку после, поверх стыда, раскаянья и проклятья,

Она опять говорила «да», опять на меня не глядя.

Она глядела туда, где свет закатный густел опасно,

Где все вокруг говорило «нет», и я это видел ясно.

Всегда, со школьных до взрослых лет,

распивочно и навынос,

Мне все вокруг говорило «нет»,

стараясь, чтоб я не вырос,

Сошел с ума от избытка чувств,

состарился на приколе —

Поскольку если осуществлюсь, я сделать могу такое,

Что этот пригород, и шалман, и прочая яйцекладка

По местным выбеленным холмам

раскатятся без остатка.

Мне все вокруг говорило «нет» по ясной для всех

причине,

И все просили вернуть билет, хоть сами его вручили.

Она ж, как прежде, была тверда, упряма, необорима,

Ее лицо повторяло «да», а море «нет» говорило,

Швыряясь брызгами на дома, твердя свои причитанья, —

И я блаженно сходил с ума от этого сочетанья.

Вдали маяк мигал на мысу – двулико, неодинако,

И луч пульсировал на весу и гас, наглотавшись мрака,

И снова падал в морской прогал,

у тьмы отбирая выдел.

Боюсь, когда бы он не моргал, его бы никто не видел.

Он гас – тогда ты была моя; включался – и ты другая.

Мигают Сириус, Бог, маяк —

лишь смерть глядит не мигая.

«Сюда, измотанные суда, напуганные герои!» —

И он говорил им то «нет», то «да».

Но важно было второе.

Люблю,

люблю,

люблю эту пору,

когда и весна впереди еще вся,

и бурную воду, и первую флору,

как будто потягивающуюся.

Зеленая дымка,

летучая прядка,

эгейские лужи, истома полей…

Одна

беда,

что все это кратко,

но дальше не хуже, а только милей.

Сирень,

свирель,

сосна каравелья,

засилье веселья, трезвон комарья,

и прелесть бесцелья,

и сладость безделья,

и хмель без похмелья, и ты без белья!

А позднее лето,

а колкие травы,

а нервного неба лазурная резь,

настой исключительно сладкой отравы,

блаженный, пока он не кончится весь.

А там,

а там —

чудесная осень,

хоть мы и не просим, не спросим о том,

своим безволосьем,

своим бесколосьем

она создает утешительный фон:

в сравнении с этим свистящим простором,

растянутым мором, сводящим с ума,

любой перед собственным мысленным взором

глядит командором.

А там и зима.

А что?

Люблю,

люблю эту зиму,

глухую низину, ледовую дзынь,

заката стаккато,

рассвета резину,

и запах бензина, и путь в магазин,

сугробов картузы, сосулек диезы,

коньки-ледорезы, завьюженный тракт,

и сладость работы,

и роскошь аскезы —

тут нет катахрезы, всё именно так.

А там, а там —

и старость по ходу,

счастливую коду сулящий покой,

когда уже любишь любую погоду —

ведь может назавтра не быть никакой;

небесные краски, нездешние дали,

любви цинандали, мечты эскимо,

где всё, что мы ждали, чего недодали,

о чем не гадали, нам дастся само.

А нет —

так нет,

и даже не надо.

Не хочет парада усталый боец.

Какая услада, какая отрада,

какая награда уснуть наконец,

допить свою долю из праздничной чаши,

раскрасить покраше последние дни —

и больше не помнить всей этой параши,

всей этой какаши,

всей этой хуйни.

Сначала он чувствует радость, почти азарт,

Заметив ее уменье читать подтекст:

Догадаться, что он хотел сказать,

Приготовить, что он хотел поесть.

Потом предсказанье мыслей, шагов, манер

Приобретает характер дурного сна.

Он начинает: «Не уехать ли, например…»

– В Штаты! – заканчивает она.

«Да ладно, – думает он. – Я сам простоват.

На морде написано, в воздухе разлито…» —

Но начинает несколько остывать:

Она о нем знает уже и то,

Чего он не рассказал бы даже себе.

Это уж слишком. Есть тайны, как ни люби.

Сначала он в ужасе думает: ФСБ.

Но потом догадывается: USB.

Сначала он сам посмеивается. Потом

Начинает всерьез закусывать удила:

Писали же, что возможно таким путем —

Биохимия, все дела.

Нельзя сливаться. Душа у него своя.

Вот ведьма, думает он. Вот черт.

И поскольку она ему уже подсказывает слова,

Он отворачивается.

И закрывает порт.

Сначала, правда, они еще спят вдвоем.

Но каждая стычка выглядит рубежом.

Вдобавок, пытаясь задуматься о своем,

Он ощущает себя, как нищий, во всем чужом.

Разгорается осень. Является первый снег.

Приворота нет, сокурсники всё плетут.

В конце концов, USB – это прошлый век.

Bluetooth, догадывается он. Bluetooth.

Раз имущества нету – нечего и делить.

При выборе «ложись или откажись»

Он объявляет ей alt – ctrl – delete,

Едет в Штаты и начинает новую жизнь.

Теперь во Фриско он плачет по вечерам,

От собственных писем прыгает до небес,

На работе – скандалы, в комнате – тарарам,

На исходе месяца – ПМС.

Дневная хмарь размывает ночную тьму.

Он думает, прижимая стакан к челу,

Что не он подключился к ней, не она к нему,

А оба они страшно сказать к чему.

Вся вселенная дышит такой тоской,

Потому что планеты, звезды, материки,

Гад морской, вал морской и песок морской —

Несчастные неблагодарные дураки.

Звездный, слезный, синий вечерний мир,

Мокрый, тихий, пустой причал.

Все живое для связи погружено в эфир,

Не все замечают, что этот эфир – печаль.

Океан, вздыхающий между строк,

Нашептывает: «Бай-бай».

Продвинутый пользователь стесняется слова «Бог».

– Wi-Fi, – думает он.

– Wi-Fi.

Отними у слепого старца собаку-поводыря,

У последнего переулка – свет последнего фонаря,

Отними у последних последнее, попросту говоря,

Ни мольбы не слушая, ни обета,

У окруженного капитана – его маневр,

У прожженного графомана – его шедевр,

И тогда, может быть, мы не будем больше терпеть

Все это.

Если хочешь нового мира, отважной большой семьи,

Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы,

Отмени снисхождение, вычти семь из семи,

Отними (была такая конфета)

У отшельников – их актинии, у монахов – их ектеньи,

Отними у них то, за что так цепляются все они,

Чтобы только и дальше терпеть

Все это.

Как-то много стало всего – не видать основ.

Все вцепились в своих домашних, волов, ослов,

Подставляют гузно и терпят дружно,

Как писала одна из этого круга

ценительниц навьих чар:

«Отними и ребенка, и друга,

и таинственный песенный дар», —

Что исполнилось даже полней, чем нужно.

С этой просьбой нет проволочек: скупой уют

Отбирают куда охотнее, чем дают,

Но в конце туннеля, в конце ли света —

В городе разоренном вербуют девок для комполка,

Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка,

Мать принимает с поклоном прах замученного сынка,

И все продолжают терпеть

Все это.

Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу,

Отмудохан дедами по самое не могу,

Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,

Мог сказать старшине палаты: подите вы, мол, —

Но когда к нему, полутрупу, направились два деда

И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, —

Чего б вы думали, встал и вымыл.

Неужели, когда уже отняты суть и честь,

И осталась лишь дребезжащая, словно жесть,

Сухая, как корка, стертая, как монета,

Вот эта жизнь, безропотна и длинна, —

Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,

Чтобы все они перестали терпеть

Все это?

Приговоренные к смерти, толстые он и она,

Совокупляются, черти, после бутылки вина.

Чтобы потешить расстрельную братию,

Всю корпорацию их носфератию

В этот разок!

Чтобы не скучно смотреть надзирателю

Было в глазок.

Приговоренные к смерти, не изменяясь в лице,

В давке стоят на концерте, в пробке стоят на кольце,

Зная, что участь любого творения —

Смертная казнь через всех растворение

В общей гнильце,

Через паденье коня, аэробуса,

Через укус крокодилуса, клопуса,

Мухи цеце,

Через крушение слуха и голоса,

Через лишение духа и волоса,

Фаллоса, логоса, эроса, локуса,

Да и танатоса в самом конце.

Приговоренные к смерти спорят о завтрашнем дне.

Тоже, эксперт на эксперте! Он вас застанет на дне!

Приговоренные к смерти преследуют

Вас и меня.

Приговоренные к смерти обедают,

Приговоренные к смерти не ведают

Часа и дня.

О, как друг друга они отоваривают —

в кровь, в кость, вкривь, вкось,

К смерти друг друга они приговаривают

и приговаривают: «Небось!»

Как я порою люблю человечество —

Страшно сказать.

Не за казачество, не за купечество,

Не за понятия «Бог» и «Отечество»,

Но за какое-то, блядь, молодечество,

Еб твою мать.

Перед каждой весной с пестротой ее витражовой,

Перед каждой зимой с рукавицей ее ежовой

И в начале осеннего дня с тревожной его изжогой,

Да чего там – в начале каждого дня

Я себя чувствую словно в конце болезни тяжелой,

В которой ни шанса не было у меня.

Мне хочется отдышаться.

В ушах невнятная болтовня.

Ни шанса, я говорю, ни шанса.

Максимум полтора.

В воздухе за окном тревога и сладость.

Покачиваясь, вышагиваю по двору.

Я чувствую жадность.

За ней я чувствую слабость.

Я чувствую силу, которую завтра я наберу.

Воздух волен.

Статус неопределен.

Чем я был болен?

Должно быть, небытием.

Прошлое помнится как из книжки.

Последние дни – вообще провал.

Встречные без особой любви говорят мне: «Ишь ты».

Лучше бы я, вероятно, не выживал.

Не то что я лишний.

Не то чтобы злобой личной

Томился тот, а тайной виной – иной:

Так было логичней.

Так было бы элегичней.

Теперь вообще непонятно, как быть со мной.

И я сам это знаю, гуляя туда-обратно,

По мокрому снегу тропу себе проложив.

Когда бы я умер, было бы все понятно.

Все карты путает то, что я еще жив.

Я чувствую это, как будто вошел без стука

Туда, где не то что целуются – эка штука! —

Но просто идет чужой разговор чужих;

И легкая скука,

Едва приметная скука

Вползает в меня и мухой во мне жужжит.

Весенний вечер.

Свеченье, виолончель.

Я буду вечен.

Осталось понять, зачем.

Закат над квадратом моим дворовым.

Розовость переливается в рыжину.

Мне сладко, стыдно.

Я жаден, разочарован.

Мне несколько скучно.

Со всем этим я живу.

За срок, который был мною прожит,

Ни дня не давал дышать без помех

Тот местный дух, который сам ничего не может

И вечно поносит всех.

Его дежурное «Не положено»,

Нехватка насущного, страх излишнего

Гнались за мною, как взгляд Рогожина

Всюду преследовал князя Мышкина.

Если я сплю не один, то это разврат.

Если один, то и для разврата я слишком плох.

Я грабитель, если богат,

А если беден, то лох.

Меня не надо, и каждый, кто не ослеп,

Видит, как я предаю Лубянку и крепость Брестскую.

Если я ем – я ем ворованный русский хлеб.

Если не ем, то я этим хлебом брезгую.

Сам он работой ни разу не оскоромился,

Даром что я наблюдал его много лет.

Это ниже его достоинства,

Которого, кстати сказать, и нет.

Иногда, когда он проваливался по шею

И у него случался аврал,

Он разрешал мне делать, что я умею,

И подать за это брал.

Периодически он мне сулил тюрьму и суму.

Тогда в ответ я давил на жалость.

«Слушай, давай я сдохну?» – я говорил ему,

Но это даже не обсуждалось.

Без меня его жизнь давно бы стала растительной —

Дуб на юру, ковыль на ветру.

Если возможен и вправду грех непростительный —

Это если я сам умру.

Смерть неприлична. Забудем про это слово.

Она не дембель, а самострел.

И правда, где он найдет другого,

Который бы это терпел

И сам же об этом пел?

Потом они скажут: извините.

Все так, как предсказывали вы.

Когда все это было в зените,

Нам ужасно лгали, увы.

И мы, пребывая в Вальгалле,

Глаза опуская от стыда,

Ответим: ну конечно, вам лгали.

Вам лгали, а нам – никогда.

Потом они скажут: простите.

За что? Вы знаете, за что.

Сами знаете: родители, дети,

Театры, цирки шапито.

Семейство зависит от мужчины,

От мэтра зависит травести…

Короче, у нас были причины

Именно так себя вести.

И мы – не без искренней кручины —

В ответ горячо прокричим:

Разумеется, были причины.

Лишь у нас не бывает причин.

Тогда, уже несколько уверенней,

Проявится ссучившийся друг:

– Вообще это было в духе времени.

У времени был такой дух.

И мы, оглядевшись воровато,

В ответ залепечем горячо:

– Эпоха, эпоха виновата!

С вас спросу нету, вы чо.

Тогда, добираясь до крещендо,

Они перейдут на полный глас:

С чего это нам просить прощенья?

С чего это, собственно, у вас?

С рожденья рахит, пальто из ваты,

Чесотка, болезни головы —

Короче, вы сами виноваты,

Что мы получились таковы.

И главное, нас столько чморили —

И нас, и непутевую мать, —

Что, когда мы всё это натворили,

Нас можно простить и понять.

Больные, униженные вечно,

Забывшие письменную речь…

– Конечно, – мы скажем, – конечно!

Конечно, – мы скажем, – конеч…

Бог с тобой, наша мирная обитель,

Притяжение пейзажей и масс.

Вы только отскребитесь, отскребитесь,

Хоть от мертвых отскребитесь от нас.

Добрый читатель, что тебе надо,

чтобы не сдохнуть здесь:

Порцию меда, порцию яда, выверенную смесь?

Злой обладатель первых проплешин,

первых руин во рту,

Чем ты вернее будешь утешен в скудном своем быту?

Можем придумать сказочный остров,

солнца резервуар,

Землю с названьем через апостроф, вроде Кот д’Ивуар:

Так я и вижу где-нибудь в джунглях шкуру того кота —

Там, где мелькает в бликах ажурных теплая смуглота.

Страсти-мордасти, Пристли и Кристи,

ром, буйабес, кускус,

Грозди угрозы, кисти корысти, яд, пистолет, укус,

Труп генеральши, страсть сенегальши,

выдумка, фальшь, игра —

Все что угодно, лишь бы подальше от твоего угла!

Или вернее – язвы коснуться, в тайную боль попасть,

В стоны сиротства, гордость паскудства,

бренность, растленность, власть,

Где-нибудь рядом, прямо за шторой,

за угол, корпус Б, —

Высветить бездну, рядом с которой ты еще так себе?

Что же мне выдумать? Как ввязаться

в битву за падший дух?

Муза, сейчас мы убьем двух зайцев,

двух крокодилов, двух

Хищных котов – д’ивуар и просто;

полный стакан – с пустым,

Бездну юродства с духом господства

запросто совместим.

Значит, представим южное небо, юное, как в раю,

Бухта – мечта капитана Немо, город на букву «ю» —

Чтоб в алфавите искали долго, тщась обнаружить нас.

Я – это все-таки слишком гордо. Ю – это в самый раз.

Лето, какого не помнят старцы. Золото. Синева.

Птицы, поющие сразу стансы – музыку и слова.

Лука, бамбука, запаха, звука нежные острия.

Фрукты в корзине, а в середине этой картины – я.

В душном шалмане с запахом дряни, в шуме его густом,

Вечно таская ад свой в кармане —

кстати сказать, пустом, —

С вечной виною – той ли, иною, – и, наконец, еврей;

Так что, как видишь, рядом со мною

ты еще царь зверей.

Видишь, что правда или неправда

вас не спасают врозь?

Пара кадавров, абракадабра. Надо, чтоб все слилось.

Бездна бессильна, солнце напрасно

греет пустыню вод.

Мало вам счастья – вам для контраста нужно меня.

Ну вот.

Родись я даже между Меккой и Мединой,

в античном Риме – или Греции, скорей, —

в преславной Фракии, тогда еще единой,

или в общине каннибалов-дикарей,

о, будь я даже персианин,

будь я даже марсианин,

пустыни пасынок иль тундры властелин, —

я был бы всюду христианин,

несомненный христианин,

или, церковно говоря, христиани́н.

Я был бы выродок, последний из последних,

травимый братьями, а главное – жрецом.

Верховный жрец или иной какой посредник

мне представлялся бы садистом и лжецом.

Я сомневался бы в догматах,

сомневался бы в стигматах,

не трепетал бы под верховною рукой —

я был бы худшим из буддистов,

анимистов, вудуистов,

а каннибал я был бы просто никакой.

Изменчив в частностях, но в главном постоянен,

беглец из перечней, реестров и систем,

я был бы именно и только христиáнин,

Поскольку больше я не мог бы быть никем.

Не став ни бедным, ни богатым,

ни казначеем, ни солдатом,

не умея быть ни выше, ни равней,

я был бы выжат в эту нишу,

о которой вечно слышу,

что предательство гнездится только в ней.

И я бы выучился жить, как надо в нише,

под ником «выродок» и прозвищем «дебил».

Я научился бы сперва держаться тише,

но постепенно бы на это подзабил.

И хоть поверьте, хоть проверьте —

я б перестал бояться смерти,

поскольку досыта наелся остальным,

я б научился усмехаться,

я перестал бы задыхаться —

я был бы лучший, чем сейчас, христианин.

Но так как я воспитан здесь, а не в исламе

и приучился не держаться середин,

то в этом климате и даже в этом сраме

я не последний и покуда не один.

И мой Господь смешлив и странен,

и мой народ не оболванен,

хотя над ним и потрудился коновал.

И я не лучший христианин,

и даже худший христианин —

но это лучше, чем хороший каннибал.

Зима приходит вздохом струнных:

«Всему конец».

Она приводит белорунных

Своих овец,

Своих коней, что ждут ударов,

Как наивысшей похвалы,

Своих волков, своих удавов,

И все они белы, белы.

Есть в осени позднеконечной,

В ее кострах,

Какой-то гибельный, предвечный,

Сосущий страх:

Когда душа от неуюта,

От воя бездны за стеной

Дрожит, как утлая каюта

Иль теремок берестяной.

Все мнется, сыплется, и мнится,

Что нам пора,

Что опадут не только листья,

Но и кора,

Дома подломятся в коленях

И лягут грудой кирпичей —

Земля в осколках и поленьях

Предстанет грубой и ничьей.

Но есть и та еще услада

На рубеже,

Что ждать зимы теперь не надо:

Она уже.

Как сладко мне и ей – обоим —

Вливаться в эту колею:

Есть изныванье перед боем

И облегчение в бою.

Свершилось. Все, что обещало

Прийти – пришло.

В конце скрывается начало.

Теперь смешно

Дрожать, как мокрая рубаха,

Глядеть с надеждою во тьму

И нищим подавать из страха —

Не стать бы нищим самому.

Зиме смятенье не пристало.

Ее стезя

Структуры требует, кристалла.

Скулить нельзя,

Но подберемся. Без истерик,

Тверды, как мерзлая земля,

Надвинем шапку, выйдем в скверик:

Какая прелесть! Всё с нуля.

Как все бело, как незнакомо!

И снегири!

Ты говоришь, что это кома?

Не говори.

Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен

Застывший, колкий мир зимы,

Как торжествующий крестьянин.

Пусть торжествует. Он – не мы.

Мы никогда не торжествуем,

Но нам мила

Зима. Коснемся поцелуем

Ее чела,

Припрячем нож за голенищем,

Тетрадь забросим под кровать,

Накупим дров и будем нищим

Из милосердья подавать.

Вот девочка-зима из нашего района,

Сводившая с ума меня во время оно.

Соседка по двору с пушистой головой

И в шубке меховой.

Она выходит в сквер, где я ее встречаю,

Выгуливает там собаку чау-чау;

Я медленно брожу от сквера к гаражу,

Но к ней не подхожу.

Я вижу за окном свою Гиперборею,

В стекло уткнувшись лбом, коленом – в батарею,

Гляжу, как на окне кристальные цветы

Растут из темноты.

Мне слышно, как хрустят кристаллы ледяные,

Колючие дворцы и замки нитяные

На лиственных коврах, где прежде завывал

Осенний карнавал.

Мне слышится в ночи шуршанье шуб и шапок

По запертым шкафам, где нафталинный запах;

За створкой наверху подглядывает в щель

Искусственная ель;

Алмазный луч звезды, танцующий на льдине,

Сшивает гладь пруда от края к середине;

Явление зимы мне видно из окна,

И это все она.

Вот комната ее за тюлевою шторой,

На третьем этаже, прохладная, в которой

Средь вышивок, картин, ковров и покрывал

Я сроду не бывал;

Зато внутри гостят ангина и малина,

Качалка, чистота, руина пианино —

И книги, что строчат светлейшие умы

Для чтения зимы.

Когда настанет час – из синих самый синий —

Слияния цветов и размыванья линий,

Щекотный снегопад кисейным полотном

Повиснет за окном —

Ей в сумерках видны ряды теней крылатых,

То пестрый арлекин, то всадник в острых латах,

Которому другой, спасающий принцесс,

Бежит наперерез.

Тот дом давно снесен, и дряхлый мир, в котором

Мы жили вместе с ней, распался под напором

Подспудных грубых сил, бродивших в глубине

И внятных ей и мне, —

Но девочка-зима, как прежде, ходит в школу

И смотрит на меня сквозь тюлевую штору.

Ту зиму вместе с ней я пробыл на плаву —

И эту проживу.

Танго

Когда ненастье, склока его и пря

начнут сменяться кружевом декабря,

иная сука скажет: «Какая скука!» —

но это счастье, в сущности говоря.

Не стало гнили. Всюду звучит: «В ружье!»

Сугробы скрыли лужи, «рено», «пежо».

Снега повисли, словно Господни мысли,

От снежной пыли стало почти свежо.

Когда династья скукожится к ноябрю

и самовластье под крики «Кирдык царю!»

начнет валиться хлебалом в сухие листья,

то это счастье, я тебе говорю!

Я помню это. Гибельный, но азарт

полчасти света съел на моих глазах.

Прошла минута, я понял, что это смута, —

но было круто, надо тебе сказать.

Наутро – здрасьте! – всё превратят в содом,

И сладострастье, владеющее скотом,

затопит пойму, но, Господи, я-то помню:

сначала счастье, а прочее всё потом!

Когда запястье забудет, что значит пульс,

закрою пасть я и накрепко отосплюсь;

смущать, о чадо, этим меня не надо —

всё это счастье, даже и счастье плюс!

Потом, дорогая всадница, как всегда,

Настанет полная задница и беда,

А все же черни пугать нас другим бы чем бы:

Им это черная пятница, нам – среда.

Как быстро воскресает навык!

Как просто обретаем мы

Привычный статус черных правок

На белых дистихах зимы.

Вписались в узы узких улиц,

Небес некрашеную жесть…

Как будто мы к тому вернулись,

Что мы и есть.

С какою горькою отрадой

Мы извлекаем пуховик,

А то тулуп широкозадый:

Едва надел – уже привык.

Кому эксцесс, кому расплата,

Обидный крен на пару лет,

А нам – костяк, – писал когда-то

Один поэт.

Как быстро воскресает навык —

Молчи, скрывайся и урчи;

Привычки жучек, мосек, шавок,

Каштанок, взятых в циркачи,

Невнятных встреч, паролей, явок,

Подпольных стычек, тихих драк;

Как быстро воскресает навык

Болезни! Как

По-детски, с жаром незабытым —

Чего-то пишем, всё в уме, —

Сдаешься насморкам, бронхитам,

Конспирологии, чуме,

И что нас выразит другое,

Помимо вечного – «Муму»,

Тюрьма, сума, чума и горе

Ума/уму?

Не так ли воскресает навык

Свиданий с прежнею женой,

Вся память о словах и нравах,

Ажурный морок кружевной:

Душа уныло завывает,

Разрыв провидя наперед, —

Плоть ничего не забывает,

Она не врет.

Смешней всего бояться смерти,

Которой опыт нам знаком,

Как рифма «черти» и «конверте».

Его всосали с молоком.

И после всех земных удавок

Еще заметим ты и я,

Как быстро к нам вернется навык

Небытия.

Был бы я царь-император,

В прошлом – великий полководец,

Впоследствии – тиран-вседушитель,

Ужасна была бы моя старость.

Придворные в глаза мне смеются,

Провинции ропщут и бунтуют,

Не слушается собственное тело,

Умру – и все пойдет прахом.

Был бы я репортер газетный,

В прошлом – летописец полководца,

В будущем – противник тирана,

Ужасна была бы моя старость.

Ворох желтых бессмысленных обрывков,

А то, что грядет взамен тирану,

Бессильно, зато непобедимо,

Как всякое смертное гниенье.

А мне, ни царю, ни репортеру,

Будет, ты думаешь, прекрасно?

Никому не будет прекрасно,

А мне еще хуже, чем обоим.

Мучительно мне будет оставить

Прекрасные и бедные вещи,

Которых не чувствуют тираны,

Которых не видят репортеры:

Всякие пеночки-собачки,

Всякие лютики-цветочки,

Последние жалкие подачки,

Осенние скучные отсрочки.

Прошел по безжалостному миру,

Следа ни на чем не оставляя,

И не был вдобавок ни тираном,

Ни даже ветераном газетным.

Традиция, ах! А что такое?

Кто видал, как это бывает?

Ты думаешь, это все толпою

По славному следу ломанулись?

А это один на весь выпуск,

Как правило, самый бесталанный,

В то время как у прочих уже дети,

Дачи и собственные школы, —

Такой ничего не понимавший,

Которого для того и терпят,

Чтобы на безропотном примере

Показывать другим, как не надо, —

Ездит к учителю в каморку,

Слушает глупое брюзжанье,

Заброшенной старости капризы

С кристалликами поздних прозрений.

Традиция – не канат смоленый,

А тихая нитка-паутинка:

На одном конце – напрасная мудрость,

На другом – слепое милосердье.

«Прогресс», говоришь? А что такое?

Ты думаешь, он – движенье тысяч?

Вот и нет. Это тысяче навстречу

Выходит один и безоружный.

И сразу становится понятно,

Что тысяча ничего не стоит,

Поскольку из них, вооруженных,

Никто против тысячи не выйдет.

Любовь – это любит нелюбимый,

Вопль – это шепчет одинокий,

Слава – это все тебя топчут,

Победа – это некуда деваться.

Христу повезло, на самом деле.

Обычно пропорция другая:

Двенадцать предали – один остался.

Думаю, что так оно и было.

Квадрат среди глинистой пустыни

В коросте чешуек обожженных,

Направо – барак для осужденных,

Налево – барак для прокаженных.

Там лето раскаленнее печи,

На смену – оскал зимы бесснежной,

А все, что там осталось от речи, —

Проклятия друг другу и Богу.

Нет там ни зелени, ни тени,

Нет ни просвета, ни покоя,

Ничего, кроме глины и коросты,

Ничего, кроме зноя и гноя.

Но на переломе от мороза

К летней геенне негасимой

Есть скудный двухдневный промежуток,

Вешний, почти переносимый.

Но между днем, уже слепящим,

И ночью, еще немой от стыни,

Есть два часа, а то и меньше,

С рыжеватыми лучами косыми.

И в эти два часа этих суток

Даже верится, что выйдешь отсюда,

Разомкнув квадрат, как эти строфы

Размыкает строчка без рифмы.

И среди толпы озверевшей,

Казнями всеми пораженной,

Вечно есть один прокаженный,

К тому же невинно осужденный,

Который выходит к ограде,

И смотрит сквозь корявые щели,

И возносит Богу молитву

За блаженный мир его прекрасный.

И не знаю, раб ли он последний

Или лучшее дитя твое, Боже,

А страшней всего, что не знаю,

Не одно ли это и то же.

В России блистательного века,

Где вертит хвостом Елисавета,

Умирает великий велогонщик,

Не выдумавший велосипеда.

Покидает великий велогонщик

Недозрелую, кислую планету.

Положил бы под язык валидольчик,

Да еще и валидольчика нету.

В Англии шестнадцатого века

Спивается компьютерный гений,

Служащий лорду-графоману

Переписчиком его сочинений,

А рядом – великий оператор,

Этого же лорда стремянный, —

Он снимает сапоги с господина,

А больше ничего не снимает.

Ты говоришь – ты одинока,

А я говорю – не одинока,

Одинок явившийся до срока

Роботехник с исламского Востока.

Выпекает он безвкусное тесто

С детства до самого погоста,

Перепутал он время и место,

Как из каждой сотни – девяносто.

Мой сосед, угрюмо-недалекий, —

По призванию штурман межпланетный:

Лишь за этот жребий недолетный

Я терплю его ремонт многолетний.

Штробит он кирпичную стену

На завтрак, обед и на ужин,

Словно хочет куда-то пробиться,

Где он будет кому-нибудь нужен.

Иногда эти выродки святы,

Иногда – злонравны и настырны:

Так невесте, чей жених не родился,

Все равно – в бордель ли, в монастырь ли.

Иные забиваются в норы

И сидят там, подобно Перельману,

А иные поступают в Малюты,

И, клянусь, я их понимаю.

Я и сам из этой породы.

Подобен я крылатому змею.

Некому из ныне живущих

Оценивать то, что я умею.

Живу, как сверкающий осколок

Чьего-то грядущего единства,

Какому бы мой дар бесполезный

Когда-нибудь потом пригодился:

Способность притягивать немилость,

Искусство отыскивать подобных,

Талант озадачивать безмозглых,

Умение тешить безутешных.

Были мы малые боги,

Пришли на нас белые люди,

Поставили крест на нашем месте,

Отнесли нас в глубину леса.

К нам приходят в глубину леса

Захваченные темные люди,

Приносят нам свои приношенья,

Хотя у них самих не хватает.

Захваченные темные люди

Горько плачут с нами в обнимку —

Кто бы в дни нашего величья

Разрешил им такую фамильярность?

– Бедные малые боги,

Боги леса, огня и маниоки,

Ручья, очага и охоты,

Что же вы нас не защитили?

Боги леса, костра и маниоки

Плачут, плачут с ними в обнимку:

Кто бы во дни их величья

Разрешил им такое снисхожденье?

– Простите нас, темные люди,

А мы-то еще на вас сердились,

Карали вас за всякую мелочь

Неумелою отеческой карой!

А теперь запрягли вас в машины,

Погнали в подземные шахты;

Кровь земли выпускают наружу,

Кости дробят и вынимают.

А богов очага и охоты

Отнесли и бросили в чаще;

Вы приносите им приношенья,

А они ничего не могут.

Знаем мы, малые боги,

Боги леса, ручья и маниоки:

Вас погубят белые люди,

А потом перебьют друг друга,

Крест упадет, подломившись,

Шахты зарастут, обезлюдев,

На машинах вырастет плесень,

В жилищах поселятся гиены,

И останутся малые боги

На земле, где всегда они были:

Никто их не выбросил в чащу,

Никто не принесет приношений.

Тоскуя в паспортном столе,

Скучнейшем месте на земле,

Где дверь скрипит, компьютер виснет,

А на окошке фикус киснет,

Где паспортистка в виде жабы,

Или точней, с лицом-как-выменем,

Сидеть на пенсии должна бы

Последних тридцать лет как минимум,

А ведь наверняка же добрая

Старушка, внука любит страстно,

Но как дойдет до регистрации,

Так вообще стоит стеной,

Пятнадцать справок, двадцать выписок,

Непрошибаемая фраза

«Я вам еще раз повторяю»,

А я сейчас не удержусь

И вообще завою в голос —

Да чем же мы, скажи на милость,

Так перед вами провинились,

Уже не фактом ли рождения

На подконтрольной территории? —

А что она, тупая жрица,

Она сама всего боится,

Над ней стоит такое НЕ,

Что не представить даже мне, —

И в этой очереди паспортной

В короткий день, тупой и пакостный,

Мне так легко вообразить,

Что в канцелярии у Бога —

Не в недрах мрачного чертога,

Не на обветренной скале, —

Все так же кисло и убого,

Как в этом паспортном столе.

И он, как эти старушенции,

Давно бы должен быть на пенсии,

Но все хлопочет, все толчет,

Ведет старательный учет,

И потому его опека

Везде пугает человека.

И потому-то жизнь моя

Вся состоит из ожидания,

Бессмысленного выживания

И непрерывного вранья.

А если здесь выходит что-то,

То при побеге от учета,

При выпадении из перечня,

Который тут ведется бережно —

Не по любви, а потому,

Что этот бог и сам боится —

Начальства, вызова, событья,

Непостижимого ему.

Я так и вижу, как несет

Он эти списки, распечатки

К другому жителю высот

С верховной лестничной площадки;

Но в том и главная беда,

Что этой летописи ада

Ему не надо никогда

И ничего вапще не надо.

Ему несут, а он глядит

С таким ужасным выражением

В ужасную такую сторону,

Что наш пенсионер трясется,

Как лес в предчувствии зимы,

Весь – от макушки и до печени,

В его руках трясутся перечни,

А в перечнях трясемся мы.

Он говорит: ну положите.

Куда? Куда-нибудь туда.

А вы – «куда мы попадаем?»

Вот мы туда и попада.

Вид из окна налоговой инспекции

Внушает мне подобье ретроспекции:

Там блочный дом годов семидесятых,

С балконами, естественно, в рассадах,

Район бандитский, сплошь СПТУ,

ДК, для сохранения баланса,

Куда я не совался – потому,

Что в принципе светиться там боялся.

Там был собес, и, чтоб дополнить ад,

Там размещался райвоенкомат,

Бетонзавод, районная ментура

И всё для постановки на учет;

Я там бывал и вырвался оттуда,

Поэтому я знал, кто там живет.

А кто там жил? Там жил отец семейства,

Мать в бигудях и бабка из села,

Дед-ветеран и внук-бандит имелся,

И дача под Владимиром была.

Поближе к маю, в ясный выходной,

С энергией надсадно-показной

И тщательно скрываемой досадой

Они в «москвич» садились всей родней

И во Владимир ехали с рассадой.

Они тогда считались соль земли,

Хотя и были полные нули,

Теперь-то я могу сказать про это,

Поскольку спор в отсутствии предмета:

Теперь их нет. Смотря на их фасад,

Я там не вижу никаких рассад.

Тогда была известная среда —

Тоска и драки спального района

И, так сказать, инерция стыда,

Зароненного в нас во время оно,

Когда на них лежал последний свет

Сороковых, шестидесятых лет.

С людьми эпохи бурной, полосатой

Я их бы соотнес – и то едва, —

Как дерево с балконною рассадой;

Но и рассада все-таки жива!

И даже в суетливых девяностых

(Закончившихся прежде нулевых)

На них еще лежал какой-то отсвет —

Но тут не стало их как таковых.

Куда девалась эта нелюбезность,

Бесповодная хмурость, затрапезность,

Задавленность, глядящая из глаз?

Ведь не могли как класс они исчезнуть?

(В конце концов, мы были тот же класс.)

И вот теперь, припоминая вчуже

Их доблести, их нравы, их года, —

Я думаю: их съели те, кто хуже,

Но в гибнущих системах так всегда.

И кабинет налоговой инспекции

Мне видится рассадником инфекции,

Где очередь из раболепных хамов —

В известном смысле я и сам таков.

ДК исчез, необратимо канув.

В него вселили налоговиков.

И вот вопрос: жалеть ли мне о тех,

Раз те, как оказалось, лучше этих?

О бигудях, о вечно злобных детях,

Не знающих осмысленных утех?

Ведь интересно: где теперь рассада,

Гитара, цветомузыка, кастет,

«Москвич», гараж, лиловая помада,

До полночи звучащая ламбада,

Уют их обихоженного ада,

Похожего на школьный туалет?

Где все, что обещало новый свет

И оказалось никому не надо?

И думаю: неинтересно, нет.

Закрылось все, где я когда-то

Не счастлив, нет, но жив бывал:

Закрылся книжный возле МХАТа

И на Остоженке «Привал»,

Закрылись «Общая», «Столица»,

«Литва» в Москве, «Кристалл» в Крыму,

Чтоб ни во что не превратиться

И не достаться никому,

Закрылись «Сити», «Пилорама»,

Аптека, улица, страна.

Открылся глаз. Открылась рана.

Открылась бездна, звезд полна.

К себе серьезно я не отношусь,

Я не ахти какая птица.

Две жизни, две ноги, пять чувств —

К чему мне там серьезно относиться?

Не жду чудес от участи земной:

Смеяться – скучно, плакать – поздно;

Но нечто есть – во мне, при мне, за мной, —

К чему я отношусь серьезно.

Ему порукой – ангельская рать

И все подземное богатство.

Поэтому сейчас ты будешь умирать,

А я – смотреть и улыбаться.

Что ни напишешь – выходит все тот же я,

Тема, голос, походка, слово.

В Курске устали от курского соловья.

Хочется им другого —

Харьковского, сумского.

Как бы себя растворить, как солевой кристалл,

В первой встречной, в речи, в реке, в пейзаже?

Первую половину жизни себя искал,

Всю вторую прятался от себя же.

Не для того, чтоб ярче проблистать

Иль пару сундуков оставить детям —

Жить надо так, чтоб до смерти устать,

И я как раз работаю над этим.

Все могло бы получиться – сам Господь хранил страну:

Заставлял одеться чисто, усадил к веретену,

И тянулось всяко-разно от соблазна до соблазна,

Но страна была волчица и влюбилась в сатану.

Все могло бы состояться, ибо чем не шутит черт —

Видишь, правила троятся, все боятся, кнут сечет…

Путь мощей-клещей-иголок эффективен, но недолог:

От палаццо до паяца меньше века протечет.

И земля все это схавала за два десятка лет,

Ибо свой завет у Савла, и у Павла свой завет:

Есть обратная дорога отступившимся от Бога,

Но предавшим даже дьявола – назад дороги нет.

Сербская пляска,

или Баллада о большой рвоте

Отважной Сербии сыны

Планируют теракт.

Они бедны, они больны,

Им нечего терять.

Сегодня будет главный шанс

Для их рисковых банд:

Приедет Франц, приедет Франц,

Приедет Фердинанд!

Сегодня пулею одной

Иль парою гранат

Свободу Сербии родной

Купить они хотят!

Наганы есть, и роздан яд,

И двадцать пять гранат.

Был чудный день. Стоял июнь.

Жара, покой и лень.

Символика куда ни плюнь —

Святого Витта день.

Со дня того, с минуты той —

Наяривай, тапер! —

Весь мир плясал, как Витт святой,

И пляшет до сих пор.

С морганатической женой

На маленький перрон

Выходит Франц – еще живой,

Уже приговорен.

По узким улицам кортеж

Плетется прямо в рай.

Семь раз отмерь, один отрежь,

Прицелься и швыряй!

Вот он направо повернул,

Заканчивая путь…

Один гранату не швырнул,

Другой не смог швырнуть!

Студент орет на кутеже,

Но в битве – дилетант!

Еще минута – и уже

Спасется Фердинанд!

Но Чабринович удалой —

Пенсне и борода! —

Воскликнул грозное «Долой»

И кинул. Не туда.

Он в Фердинанда не попал,

Попал совсем не в то,

И взрыв буквально разметал

Соседнее авто.

Тогда он храбро принял яд,

Пилюлю проглотив,

Как сговорился час назад

Отважный коллектив.

А рядом там текла река,

Холодная вода,

И чтоб уже наверняка —

Он бросился туда.

Меж тем река была мелка —

Никак не умереть! —

И поглотила смельчака

Едва-едва на треть.

И яд был тоже так себе

И действовал едва —

Как все в студенческой борьбе

За сербские права.

Он был припрятан под полой,

Но бил не наповал,

И Чабринович удалой

Отчаянно блевал.

Его рвало тупой борьбой,

Напрасною божбой,

Европой, шедшей на убой,

Кончающей с собой,

Он извергал напрасный пыл,

Подпольный комитет

И все, чем он напичкан был

За двадцать юных лет.

Потом он загнан был, как зверь,

И помещен в тюрьму,

И возвращаться мы теперь

Не думаем к нему.

Несостоявшихся убийц

Опять собрал кабак,

И все гадали, как тут быть,

И все не знали, как.

Один заметил: «Примем яд,

Иначе нас возьмут —

Ведь мы буквально час назад

Решили это тут!»

Другой заметил: «Ерунда!

Я знаю вариант —

Мы все пойдем туда, куда

Поехал Фердинанд».

Не набиралось большинство,

Скандаля и грубя.

Один кричал: добьем его!

Другой: убьем себя!

И самый маленький из всех,

Упорный либерал,

Гаврило Принцип, как на грех,

Там больше всех орал.

Герой, с отвагою в груди,

Хотел на пьедестал…

Ему сказали:

– Уходи.

Гаврило, ты достал.

Вот кофе, парень, вот еда —

Попей давай, поешь…

И он пошел туда, куда

Отправился кортеж.

Он там в отчаянье бродил,

Пугал собой народ

И жадно, словно крокодил,

Впивался в бутерброд.

Меж тем эрцгерцог и жена,

Супруги без колец,

Решили, что отражена

Опасность наконец.

– Поедем в госпиталь, ма шер! —

Воскликнул Фердинанд,

И с ними сел в машину мэр,

Спокойствия гарант.

На Аппель двинулся кортеж,

А надо бы домой:

Ведь через миг пробьется брешь

В истории самой!

Гаврила Принцип их узрел,

Свершился приговор —

И он прозрел, и он дозрел

И выстрелил в упор.

Эпоху тряски на сто лет

И больше, как ни жаль,

Открыл бельгийский пистолет

«Фабрик националь».

Кабак отчаянно гулял,

Но кончился запал:

Пронесся слух, что он стрелял

И, кажется, попал!

Теперь бежать – напрасный труд.

Решился весь отряд:

Поскольку всех сейчас возьмут,

Давайте выпьем яд!

Но яд, история гласит,

Какой-то был не тот,

Не получился цианид,

И вот их дружно рвет.

Когда с оружьем наголо

Вбежал отряд рубак,

О Боже, как их всех рвало!

Смутился весь кабак.

Лицо у кельнера бело

И дыбом волоса.

Двадцатым веком их рвало,

Он так и начался!

Двадцатый век, удар под дых

Железным кулаком, —

С кровавой рвоты пятерых

В Сараеве глухом!

Зловонный век концлагерей,

Тщеты и нищеты,

Краснознаменных блатарей,

Дошедших до черты,

Век палачей, и стукачей,

И газовых атак,

Бесплодных пафосных речей,

Сторожевых собак,

Террора, паек, вшей, и гнид,

И озверевших масс —

Всем этим их еще тошнит,

А рвет сегодня нас!

Довольно! Музыка гремит!

Пора пуститься в пляс!

Спите, глазки закрывая,

Ночь душна, ночь темна.

Завтра будет мировая,

Мировая война.

Вот вам ваши безрассудства,

Медам и месье:

Завтра все еще проснутся,

Послезавтра – не все.

Спи, о житель Австро-Венгрии,

Не тревожься, старина.

Рано знать тебе, наверное,

Что развалится она.

Спи спокойно и здорово,

Ибо Родину твою

Разорвет, как рядового

В послезавтрашнем бою:

Разлетится сверхдержава

На края и города —

Руки слева, ноги справа,

И не склеишь никогда.

И Европа довоенная —

Сроки черные близки —

Вся, как ваша Австро-Венгрия,

Распадется на куски.

Все наследство, все богатство

Будет попрано скотом,

Так и будет распадаться

Сотню лет еще потом:

Тонкой сложностью подавится

И захочет простоты…

Так с тех пор и распадается.

Распадешься так и ты.

Все развалится на атомы,

Ибо трут уже искрит:

С офицерами, солдатами

И пирожными бисквит.

Спи, мой немчик, спи, мой бюргерчик,

Спи, покуда не в строю!

Ты заплатишь в близком будущем

Репарацию свою.

И за Ницше, и за Бисмарка,

И за бабу, и за плеть…

Сорок лет, как тлеет искорка, —

Шесть часов осталось тлеть.

Ох, расплатится Германия —

Так, что сдвинется с ума!

Ох, расплатится карман ее,

А потом она сама!

За воинственный, раззявленный,

Строевой и уставной

Дух гороховый, казарменный,

Философский и пивной.

Спи, как спит земля притихшая,

Спи, слезливый крокодил,

Спи, пока еще антихриста

Твой народ не породил, —

Ты увидишь кружку пенную,

Дом родной, железный строй,

Спи себе, покуда первую

Не затмил кошмар второй.

Все падет, как звезды августа

Из мерцающих пустынь.

Спи же, мой уютный Августин,

Мой кровавый Августин.

Спи, дитя прекрасной Франции

С первым пухом на губе!

Спи, пока в железном панцире

Враг не катится к тебе.

На исходе срока годности

Ваш Почетный легион,

Ваши воинские доблести

Истощил Наполеон,

И куда уж вам бросаться там

Во вселенский ералаш?

Вы годились в девятнадцатом,

А двадцатый век не ваш.

Вряд ли я тебе поведаю

Про последнюю беду

За последнею победою

В восемнадцатом году.

Спите, русские касатики,

В нескончаемой степи.

Спи, Россия! Что сказать тебе?

Не проснись, Россия, спи!

Что потом с тобою сбудется?

Не дано вернуться вспять.

Как война тебя добудится,

Так потом тебе не спать.

Белых негров Абиссиния!

Всех измучил вечный бой,

Но всего необъяснимее

То, что сделалось с тобой.

Где твои герои верные?

Всех покрыли ложь и зло.

Знаешь, даже Австро-Венгрии

Как-то больше повезло.

Ну, а где у нас несчастнейший?

Предъявите поскорей!

Спи, еврей! Не пробил час еще

Главной битвы. Спи, еврей!

Племя скудное, бесправное —

В этой гибельной цепи

Ты звено еще не главное.

Час не пробил, так что спи.

Не твое гремит побоище.

Пусть растет всемирный стыд —

Твой еврейский Бог с тобой еще,

Только он, похоже, спит.

Спи, Господь! Застыли лопасти,

Не работают винты,

Но сдержать свой мир у пропасти

Не сумеешь даже ты.

Силы дикие, подземные

Рвутся к небу, застят свет.

Задержать грехопадение

Ты не можешь.

Или нет?

Неужели все мне кажется

И земля еще тверда?

Нет.

Под собственною тяжестью

Мир срывается туда,

Где уже вода купельная

Никого не окропит,

Никакая колыбельная

Никого не усыпит.

Спите, старые империи,

Топки завтрашней дрова!

Завтра сгинут все критерии,

Все законы, все права.

Кто из вас поверит возгласу

Запоздалого стыда?

Горе призывному возрасту,

Остальным – вообще беда.

Проплывут часы последние,

Безмятежные, бесследные.

Проплывет последний час.

Спите.

Я не сплю за вас.

Ну вот оно все и кончилось, царившее в мире зло.

Ну вот оно все и скорчилось, накрылось и уползло.

Отныне не будет ближнего боя, и злобы, и суеты —

А только небо сплошь голубое, и бабочки, и цветы!

Нам больше не будут сниться фосгенные облака.

Француз обнимет австрийца, австриец – сибиряка,

Бельгиец обнимет немца, с Парижем споет Потсдам,

Голодный скажет: «Наемся!»,

богатый скажет: «Раздам!»,

Для пуль отныне – только тир, уже никто не дезертир,

ликуют солнце, воздух и вода,

Поскольку мир-мир-мир, отныне мир-мир-мир,

и больше сроду,

сроду никогда!

Закончились все прощания, разлука упразднена.

Виновна во всем Германия, и платит пускай она.

Но мы простим Германию, Боже, и наш порыв объясним,

Поскольку немцы ведь люди тоже,

пусть платят,

а мы простим!

Нет-нет, никакой обиды, а только светлая даль!

Остались лишь инвалиды, которых, конечно, жаль,

И пусть бы они не очень обрубками тут трясли,

Напоминая прочим, что боги не всех спасли!

Бегите все на братский пир, заполним хохотом эфир! Пусть минет двадцать лет и даже сто —

Навеки мир-мир-мир, всеобщий мир-мир-мир,

и больше сроду,

сроду ни за что!

Пусть Англия в вальсе кружится, Италия пиццу ест!

Ведь после такого ужаса на войнах поставлен крест.

Не может быть повторения безумных всемирных драк,

Хоть русские тем не менее бунтуют, но это – так…

Да здравствует Лига наций,

большой мировой конвент!

Как говорил Гораций, лови, так сказать, момент!

Пускай зарастут окопы, пускай затянутся рвы,

На старых костях Европы – волна молодой травы!

Пора домой, в уют квартир,

где спальня, ванна и сортир,

а если повезет, и телефон!

Навеки мир-мир-мир,

желанный мир-мир-мир,

и дальше только,

только,

только он!

А дальше только Сталинград,

а дальше только Ленинград,

Судеты,

Варшава,

Триест,

Катынь, Хатынь, Тулон, Берлин,

Одесса, Ржев, Орел и Клин,

Освенцим,

Майданек

и Брест!

Ни Бога, ни черта, ни жалость, ни милость,

ни веры,

ни сил,

ни добра,

А дальше такое, что вам и не снилось;

спасибо,

прощайте,

ура.