Ясным летним утром

Глава вторая

Чтобы понять происходившее в «Пустоши», необходимо вернуться на три месяца назад, в тот день, когда Солли Лукас, адвокат из Лос-Анджелеса, сунул в рот дуло автоматического пистолета и снес свою лысую макушку.

Солли Лукас защищал в суде гангстеров и как адвокат снискал сомнительную репутацию, зато все знали, что он большой умник и просто нутром чует фондовый рынок. Когда он покончил с жизнью, ему было шестьдесят пять. Последние тридцать лет он был адвокатом и консультантом по инвестициям у одного из самых прославленных преступников со времен Аль Капоне – человека, известного под именем Большой Джим Крамер.

Крамер, которому теперь было почти шестьдесят, начинал свою карьеру в криминальном мире в качестве телохранителя Роджера Тохи[1]. Он медленно, через кровопролития, дорос до босса мафии, был избран членом «Корпорации убийств»[2] и в итоге сделался той железной рукой, что правит профсоюзами хлебопеков и молочников: человек, сколотивший в конце концов состояние в шесть миллионов долларов, которому при этом хватало ума платить налоги с части своих доходов.

Хотя в Федеральном бюро расследований знали, что Крамер – крупный преступник, криминальный вице-король и именно он стоит за некоторыми из громких ограблений банков, ему ни разу не смогли предъявить обвинение. Федералам так и не удалось превзойти хитроумие Крамера, дополненное блистательным адвокатским умением Лукаса напускать туману.

Отметив свой пятьдесят пятый день рождения, Крамер решил завязать с рэкетом. Боссу мафии всегда нелегко бросать бизнес. Обычно в тот момент, когда он собирается выйти из игры, появляется какой-нибудь молодчик с пистолетом, и тут боссу мафии конец, однако Крамер был не дурак. Он знал об этом. У него в кубышке было припрятано шесть миллионов. Он расстался с двумя из них, чтобы купить себе безопасность и спокойствие в будущем. Эти два миллиона так хорошо смазали петли на двери выхода, что он стал одним из очень немногих крупных мафиози, которому удалось покончить с криминальной деятельностью и уйти на покой в комфорте, безопасности и безвестности.

С четырьмя миллионами долларов и Лукасом в качестве консультанта по инвестициям Крамер не боялся будущего. Он купил себе шикарную виллу в Парадиз-Сити неподалеку от Лос-Анджелеса и обосновался там, чтобы наслаждаться светской жизнью на заслуженном отдыхе. Еще будучи боссом мафии, Крамер женился на певице из ночного клуба, Хелен Дорз, стройной большеглазой блондинке, выглядевшей моложе своих лет, которая приняла его таким, какой он есть, – не из-за денег или власти, а потому что имела несчастье влюбиться в него.

Но стоило Крамеру отойти от своей криминальной деятельности и подельников, как он превратился в чрезвычайно добродушного человека, который великолепно играет в гольф, умело – в бридж, умеет пить, не пьянея, и которого общество Парадиз-Сити, не имевшее ни малейшего понятия о его прежней жизни, приняло как состоятельного, удалившегося от дел бизнесмена, и он снискал в этом обществе большую популярность. Общество Парадиз-Сити приняло и Хелен, теперь немного располневшую и слегка выцветшую, но все еще обладавшую зажигательным вокалом: она могла сесть за фортепьяно и сымпровизировать несколько песенок немного risqué[3], но никогда не опускавшихся до вульгарности и оживлявших вечера в кантри-клубе, если те становились скучноваты.

Иногда Крамер, оставаясь один, когда Хелен отправлялась в Лос-Анджелес за покупками или гольф отменялся из-за дождя, тосковал по тем временам, когда он был гангстерским боссом. Но хотя ему было очень жаль утраченной власти, он ничего не предпринимал в этой связи. Он был чист, а это большая редкость для человека с таким криминальным прошлым, как у него. ФБР так ни разу его и не прижало. Денежки, пускаемые Солли в оборот, приносили отличный ежегодный доход. А сам Крамер был, как он непрестанно напоминал себе, вышедшим из дела счастливчиком.

Несмотря на твердое решение держаться подальше от любого рэкета, Крамер посвящал часть свободного времени разработке планов блистательных ограблений, похищений или налетов на банки. Эти планы, продуманные до последней детали, помогали коротать время и были для него сродни шахматным задачам. Он мог выбрать банк «Чейз нэшнл» в Лос-Анджелесе и разработать план, следуя которому пять человек смогли бы войти в банк и выйти из него с миллионом долларов. Как-то дождливым вечером, пока Хелен трудилась над своей petit point[4], он набросал проект похищения дочери одного техасского миллиардера с выкупом в несколько миллионов долларов. Эти криминальные задачи не только развлекали его, но и держали в тонусе мозг. Он не собирался воплощать свои планы. И он ни разу не признался Хелен, о чем размышляет долгими часами, погружаясь в молчание и глядя на мерцающий в камине огонь. Если бы она узнала, какие мысли время от времени посещают его, то пришла бы в ужас.

В то утро, когда Солли Лукас застрелился, Крамер провел одну из лучших своих партий в гольф. Они с партнером отправились в клубный бар и заказали по двойному джину и по рюмке лаймового ликера.

Когда Крамер с жадностью опустошил бокал, его окликнул бармен:

– Мистер Крамер, вам звонят из Лос-Анджелеса.

Крамер поднялся, зашел в телефонную кабину и закрыл дверь. Он взял трубку, жизнерадостно напевая себе под нос. Пение быстро оборвалось. Эйб Джейкобс, старший делопроизводитель Солли Лукаса, сообщил ему новость осипшим, срывающимся голосом.

– Застрелился? – повторил Крамер и вдруг ощутил нехватку воздуха.

Он знал Солли тридцать лет. Он знал его как блистательного, хотя и не отличающегося щепетильностью адвоката с безошибочным чутьем на деньги, но еще он знал его как легко теряющего голову сластолюбца и отчаянного, азартного игрока. Лукас не стал бы лишать себя жизни, если бы не достиг дна финансовой пропасти. Крамер ощутил, как на лбу проступает холодный пот. Ему вдруг стало до тошноты страшно за свои четыре миллиона.

Потребовалось две недели сосредоточенных изысканий, чтобы понять, почему Солли покончил с жизнью. Судя по всему, у него было четыре важных клиента… и один из них – Крамер. Каждый доверил ему значительную сумму денег.

Лукас же использовал их деньги на свои цели. Ему не повезло, или же он просто стал слишком стар для спекулятивных игр. Он вкладывал все больше и больше денег своих клиентов, чтобы отсрочить катастрофу. Спекуляции с землей, недвижимостью и акциями в конце концов забросили его на дно пропасти. Когда наступил крах, глубина пропасти составляла девять миллионов долларов, в числе которых были и четыре миллиона Крамера. Лукас хорошо знал Крамера. Такого Крамер никогда бы ему не простил. Он избавил Крамера от необходимости его убивать – он убил себя сам.

Крамеру понадобилось некоторое время, чтобы осознать этот факт: Лукас, бывший его доверенным лицом и другом на протяжении последних тридцати лет, предал его, обрекая на бедность. За исключением пяти тысяч на счету, акции Крамера, его облигации и даже наличность в банковской ячейке испарились со смертью Лукаса.

Крамер сидел в большом роскошном офисе Лукаса, глядя в лицо Эйбу Джейкобсу, высокому тонкому человеку с головой, похожей на яйцо, и близко посаженными бегающими глазками.

Джейкобс произнес негромко:

– Вот такие дела, мистер Крамер. Сожалею. Я понятия не имел, что он творит. Меня он не посвящал. Вы не единственный. Он за два года потерял примерно девять миллионов. Мне кажется, он просто сошел с ума.

Крамер медленно поднялся на ноги. Первый раз за всю жизнь он ощутил себя стариком.

– Не впутывай меня, Эйб, – сказал он. – Я не потерял ни цента… слышишь? Если пресса доберется до меня, я доберусь до тебя!

Он вышел на залитую солнцем улицу и сел в машину.

Посидел несколько минут, пустым взглядом таращась в ветровое стекло, не видя ничего, кроме унылого, безденежного будущего. Нужно ли сообщать Хелен? Он решил, что не скажет ей, во всяком случае пока. Но что же делать дальше? Как ему теперь жить? Он подумал о новом «кадиллаке», который уже заказал. А еще о боа из норки, которое обещал Хелен на день рождения. Он забронировал каюту на шикарном лайнере, чтобы совершить круиз по Азии, – еще не оплатил, но Хелен была вся в предвкушении и только об этом и говорила. У него было заключено несколько договоренностей, требовавших крупных вложений. Жалкие пять тысяч в банке растворятся за неделю, если он попытается выполнить эти договоренности.

Он закурил сигару, завел машину и медленно поехал обратно в Парадиз-Сити. Все время пути его мозг лихорадочно работал. Что-то необходимо предпринять, и предпринять срочно. Крамер не просто так считался опасным преступником. Ну ладно, сказал он себе, яростно жуя сигару. В финансовом смысле он ноль. Что ж, он не настолько стар, чтобы не начать сначала, вот только как? В том-то и вопрос… как? Сколотить четыре миллиона долларов, когда тебе шестьдесят… невыполнимая задача… если только…

Его серые глаза сузились. Загорелое лицо с квадратной челюстью, тонкогубым ртом и длинным толстым носом превратилось в жесткую, лишенную выражения маску, пока его мозг пытался нащупать выход из финансовой дыры. Он вернулся на виллу и увидел, что Хелен куда-то собирается. Она с тревогой посмотрела на мужа.

– Ты узнал, почему он так сделал? – спросила она, когда Крамер тяжело ступил в холл.

– Он разорился, – коротко ответил Крамер. – Слишком умный был… как и все они. Знаешь, детка, ты поезжай. Мне нужно кое-что обдумать.

– Ты хочешь сказать, он остался без денег?

Хелен пристально смотрела на мужа, и в ее серо-зеленых глазах отражался страх. Она всегда считала Солли Лукаса кем-то вроде финансового чародея. Она не могла поверить, что именно Солли, а не кто-то другой потерял деньги.

Крамер безрадостно улыбнулся:

– Именно так. Остался без цента в кармане.

– Но почему он не обратился к нам? Мы ведь могли бы ему помочь, – сказала Хелен, заламывая руки. – Бедный Солли! Почему он не пришел к нам?

– Так ты едешь? – спросил Крамер, и его лицо налилось кровью. – У меня еще дела.

– Я думала съездить в центр… насчет норкового боа. Портниха хотела, чтобы я выбрала мех.

Крамер короткий миг колебался. Не время покупать норковые боа, сказал он себе, но ведь он обещал Хелен. Они успеют отменить заказ, если дела пойдут действительно скверно.

Он похлопал ее по руке:

– Поезжай. Пока.

И он направился в свой кабинет, большую комнату с книгами, письменным столом, тремя креслами и видом на розарий.

Он прикрыл дверь и сел за стол. Закурил сигару.

Услышал, как Хелен отъехала в своем двухместном «ягуаре». У него два часа, возможно, чуть больше, чтобы обдумать сложившееся положение, пока Хелен не вернулась. Двое чернокожих слуг, которые ведут хозяйство, не станут его беспокоить. Он сидел без движения, устремив пустой взгляд серых глаз на дымок от сигары. Тихо двигались стрелки часов на письменном столе. В комнате не было слышно ни звука, если не считать их негромкого тиканья и тяжелого дыхания Крамера. Он так и сидел, погруженный в мрачные раздумья злой гений, твердо решивший вернуть свое состояние, если только сумеет придумать способ.

Он думал почти целый час, а потом вдруг вскочил с места. Подошел к окну, невидящим взглядом посмотрел на аккуратный газон и богатые клумбы с розами. Затем он пересек комнату, отпер ящик письменного стола и достал оттуда дешевую папку из манильской бумаги. Он открыл папку и задумчиво просмотрел стопку аккуратно подшитых газетных вырезок. Он перебирал вырезки, и его грубое лицо задумчиво хмурилось. Наконец он закрыл папку и положил ее обратно в ящик стола.

Крамер тихо подошел к двери кабинета, отворил ее и прислушался. Из конца коридора доносились едва слышные голоса Сэма и Марты, его работников, болтавших в кухне. Он закрыл дверь, вернулся к столу, пошарил в верхнем ящике справа и нашел маленькую потертую записную книжку. Уселся и полистал ее.

В конце концов он нашел нужный ему телефонный номер. Сказал телефонистке, что хочет говорить с Сан-Франциско. Продиктовал номер из книжки. Телефонистка сказала, что перезвонит.

Крамер положил трубку на рычаг, загасил сигарный окурок и откинулся на спинку стула. Его лицо теперь превратилось в каменную, лишенную выражения маску, взгляд сделался жестким. После долгой задержки телефонистка наконец перезвонила.

– Вызываемый абонент на проводе, – сказала она. – Номер изменился. – В ее голосе слышалось раздражение из-за того, что ей пришлось так потрудиться.

Крамер вслушивался в щелчки на линии. Услышал, как мужской голос произнес:

– Алло? Кто говорит?

И он сказал:

– Я хочу поговорить с Мо Зегетти.

Мужчина ответил:

– Я Зегетти. Кто спрашивает?

– Не узнал тебя по голосу, Мо, – сказал Крамер. – Кажется, много лет прошло… семь вроде бы?

– Кто это? – Мужской голос прозвучал резче.

– А как сам думаешь? – спросил Крамер, оскалившись по-волчьи. – Давненько не виделись, Мо. Как поживаешь?

– Джим! Святые угодники! Это ты, Джим!

– А кто же еще? – сказал Крамер.

Мо Зегетти с трудом верил, что слышит голос Джима Крамера. Для него это было такое же потрясение, как если бы ему позвонил президент Соединенных Штатов.

Пятнадцать лет Мо был правой рукой Крамера. Мо отвечал по меньшей мере за двадцать крупных ограблений банков, спланированных Крамером. И все пятнадцать лет и полиция, и криминальный мир считали Мо одним из лучших мастеров своего дела. Казалось, нет такого, на что он не способен. В числе прочего он умел открывать самые сложные сейфовые замки, срезать карманы, подделывать стодолларовые купюры, отключать самую надежную сигнализацию, увозить подельников с места преступления и пробивать с пятнадцати ярдов поставленную ребром игральную карту из тридцать восьмого калибра. Однако, несмотря на все технические навыки, Мо не хватало организаторских способностей. Если ему давали план работы, он добивался успеха, но, предоставленный самому себе, составляя свой собственный modus operandi[5], он безнадежно проигрывал.

Этот печальный факт он осознал после того, как Крамер вышел в отставку. Мо попытался выполнить самостоятельно одну совсем простую работу, опираясь на собственный план. Его немедленно повязали, и он провел шесть душераздирающих лет в исправительном заведении Сан-Квентин, и поскольку полиция была уверена, что он причастен к огромному множеству блистательных банковских ограблений, надзирателям шепнули словечко, и Мо пришлось там несладко.

Он вышел из тюрьмы сломленным человеком. Теперь, в сорок восемь, он начал толстеть, и у него было воспаление почки, полученное в результате одного жестокого избиения в тюрьме. От него осталась лишь тень того человека, который считался самым талантливым исполнителем в криминальном мире.

Хотя за свою гангстерскую карьеру он заработал впечатляющую сумму, он всегда был простофилей и рисковым игроком. Из тюрьмы он вышел без гроша, но у него, по крайней мере, было куда пойти… к маме.

Семидесятидвухлетняя Долл Зегетти содержала в Сан-Франциско два борделя класса люкс. Это была крупная, красивая женщина, обожавшая сына, который обожал ее. В тот день, когда Мо вошел в ее красиво обставленную квартиру, освободившись из тюрьмы Сан-Квентин, Долл была потрясена произошедшей в нем переменой. Она догадалась, что его нервы расшатаны и, чтобы он снова встал на ноги, ему требуется самый бережный уход.

Она поселила сына в трехкомнатных апартаментах и велела отдыхать. Что Мо с радостью и делал. Он проводил долгие часы, просиживая в кресле у окна, наблюдая за суетой в гавани и предаваясь безделью. От одной только мысли о том, чтобы снова вернуться в мир гангстеров, кровь стыла у него в жилах.

И такое положение сохранялось полтора года. Мо часто вспоминал о Крамере, перед которым преклонялся и умом которого восхищался: требовалась невероятная изворотливость, чтобы суметь отойти от дел с четырьмя миллионами в кармане и ускользнуть от занесенного меча правосудия. Мо ни разу не приходило в голову что-нибудь попросить у Крамера. Он даже не думал, что бывший босс мог бы чем-то ему помочь.

А потом дела у Долл пошли плохо. Капитан О’Харди из отдела по борьбе с проституцией вышел в отставку, и появился новый начальник. Этот капитан Кэпшоу, тощий квакер с жестким взглядом, ненавидел проституцию и взяток не брал. Спустя три недели после вступления в должность он прикрыл оба борделя Долл и арестовал почти всех ее девушек. Долл неожиданно осталась без источника дохода, да еще и вся в долгах. Полученный удар словно парализовал ее. Она заболела и теперь лежала в больнице, сдавая какие-то непонятные анализы, которые ужасно пугали Мо.

Еженедельные денежные вливания от Долл прекратились, и для Мо настали тяжелые времена. Он съехал из трехкомнатной квартиры и снял комнату в гнусном доме рядом с доками Фриско. Прежде чем искать работу, он снес в ломбард свою одежду и разнообразные скопившиеся пожитки. И только когда перед ним замаячила перспектива голодной смерти, он с неохотой отправился на поиски работы.

В итоге он устроился официантом в маленький итальянский ресторан.

Единственное умное дело Мо сделал, когда сообщил на телефонную станцию Фриско о смене номера. Благодаря его предусмотрительности Крамер его и нашел. Прошло несколько минут, пока Мо в полной мере осознал, что на другом конце провода действительно Крамер. Ему пришлось обуздать свое волнение, произнося:

– Большой Джим! Вот уж не думал снова услышать твой голос!

Знакомый раскатистый смех Крамера докатился до него по проводам.

– Как поживаешь, Мо? Как твои дела… все в порядке?

Мо оглядел узкий ресторан с тесно поставленными засаленными столами, с закопченными окнами и с остатками многочисленных обедов, дожидающимися, пока он их уберет. Заметил собственное отражение в засиженном мухами зеркале за барной стойкой: толстый коротышка с густой щеткой седеющих волос, с тяжелыми бровями и темными испуганными глазами на белом, покрытом испариной лице.

– Я в полном порядке, – солгал он. Не стоит Большому Джиму знать, во что он вляпался. Он знает Большого Джима – неудачники тому не нужны. Он глянул на Франсиоли, своего босса, который подсчитывал выручку, а потом, понизив голос, добавил: – У меня теперь свое дело… идет отлично.

– Прекрасно, – сказал Крамер. – Слушай, Мо, я хочу с тобой увидеться. Тут кое-что нарисовалось… возможно, тебя заинтересует. Деньги большие… когда я говорю «большие», значит большие. Твоя доля составит четверть миллиона баксов. Тебе интересно?

Мо весь взмок.

– Тут телефон что-то барахлит, – сказал он. – Что ты сказал?

– Я сказал, наклевывается кое-что, – медленно повторил Крамер. – Твоя доля составит четверть миллиона баксов.

Мо закрыл глаза. Он вдруг снова оказался в маленькой камере, где лежал скорчившись у дальней стены, а на него с ухмылками надвигались двое охранников. С намотанными на массивные кулачищи кожаными ремнями. Он ощутил горечь во рту, и воспоминание о жутких побоях заставило его содрогнуться от страха.

– Алло? – В голосе Крамера теперь слышалось нетерпение. – Ты меня слышишь, Мо?

– Конечно… звучит неплохо. Но что за дело, Джим?

– Это не телефонный разговор, – резко ответил Крамер. – Я хочу, чтобы ты приехал ко мне. И мы поговорим. Ты знаешь, где я живу… Парадиз-Сити. Когда сможешь быть?

Мо в смятении оглядел свою поношенную одежду. Второй его сохранившийся костюм почти в таком же состоянии. Он знал, как живет Большой Джим. Чтобы добраться до Парадиз-Сити, нужно долларов двадцать, а у него их нет. Выходных в ресторане не бывает, он работает даже по воскресеньям, однако в душе его шевельнулось что-то давно позабытое. Большой Джим и четверть миллиона! Большой Джим никогда его не подводил!

Понизив голос, чтобы Франсиоли не услышал его слова, он проговорил:

– Я смогу приехать в субботу. Прямо сейчас я очень занят.

– Что там у нас сегодня… вторник? Дело срочное, Мо. Мне надо, чтобы ты приехал пораньше. Давай в четверг. Не каждый день подворачиваются такие деньги. Как насчет четверга?

Мо утер со лба пот тыльной стороной кисти:

– Как скажешь, Джим. Ладно… я буду в четверг.

Он заметил, что Франсиоли теперь слушает и сверлит его злобным взглядом.

– Лучше самолетом, – сказал Крамер. – Я встречу тебя в аэропорту. Есть рейс, который прилетает в одиннадцать сорок три. Мы с тобой сразу поедем на ланч. Идет?

Это будет стоить ему работы, подумал Мо, но снова увидеться с Большим Джимом!

– Я приеду.

– Отлично… буду ждать тебя, Мо. – И связь прервалась.

Мо медленно положил трубку на рычаг.

Франсиоли, от которого разило потом и сладким вином, подошел к нему.

– Что все это значит? – с нажимом спросил он. – Ты куда-то собрался?

– Да так, ничего, – ответил Мо, вытирая руки о грязный фартук. – Один пьяница звонил. Мы с ним приятельствовали много лет назад. Такой дурак.

Франсиоли с подозрением посмотрел на него.

– А ты будто нет, – сказал он и принялся намывать стаканы.

Остаток дня тянулся для Мо очень медленно. Волшебные слова «четверть миллиона» горели в мозгу. Около четырех часов он вернулся в свою комнатенку.

У него было два часа свободного времени, а потом нужно возвращаться в ресторан. Он действовал как человек, которому приходится отчаянно спешить. Сорвал с себя засаленную одежду и вымылся. Прошелся электробритвой по отросшей темной щетине. Надел чистую рубашку и свой лучший костюм. Переодеваясь, он слышал, как хрипящий транзистор в квартире под ним во всю мочь исторгает какую-то нестройную музыку.

Не обращая внимания на этот шум, он спешно завершил свой туалет. Сбежал по четырем лестничным пролетам и выскочил на жаркую улицу. Быстро дошел до троллейбусной остановки. По дороге остановился, чтобы купить маленький букетик фиалок. Он каждый день покупал фиалки для Долл. Это были ее любимые цветы.

Троллейбус довез его до самых дверей больницы. Он поднялся по ступенькам и пошел по коридорам, пока наконец не оказался в длинной, наводящей тоску палате, полной пожилых женщин, больных и умирающих, которые наблюдали за его долгим движением по натертому полу до кровати, где лежала мать.

Каждый раз при виде ее он испытывал потрясение. Она как будто усыхала на глазах. Ее красивое, выразительное лицо приобретало цвет старой слоновой кости. Боль оставила глубокие морщины вокруг рта, и сегодня он впервые прочитал в ее глазах готовность сдаться. Он сел на жесткий стул рядом с кроватью и взял мать за руку.

Она сказала, что у нее все хорошо и ему не о чем беспокоиться. Через пару недель она поправится, встанет на ноги и вот тогда придумает, как справиться с капитаном Кэпшоу. В ее глазах еще светился слабый огонек сопротивления, однако Мо посетило ужасное предчувствие, что никогда она уже не встанет на пол своими большими, крепкими ногами.

Он рассказал ей о телефонном разговоре с Крамером.

– Не понимаю, что все это значит, – сказал он, – но ты ведь знаешь Большого Джима… он никогда меня не кидал.

Долл сделала долгий, медленный вдох. От услышанной новости позабылась мучительная боль в левом боку. Она всегда восхищалась Большим Джимом, который частенько захаживал в ее заведения, нещадно использовал ее девочек, а потом выпивал вместе с ней полбутылки скотча, прежде чем уйти. Вот настоящий мужчина! Сильный, способный и очень-очень умный! Мужчина, который сумел завязать с рэкетом и уйти с четырьмя миллионами, и теперь он зовет к себе ее сына!

– Встреться с ним, Мо, – сказала она. – Большой Джим никогда не ошибается! Четверть миллиона! Подумать только!

– Да… если Большой Джим говорит, что дело стоящее, значит так оно и есть. – Мо неловко поерзал на стуле. – Но, мама, я не могу ехать в таком виде… он хочет, чтобы я прилетел самолетом. Я… я ему сказал, что у меня все отлично… что у меня свой ресторан. Ты ведь знаешь Джима. Я не мог сказать ему, в каком мы положении.

Долл поняла, о чем он, и кивнула.

– У меня есть деньги, Мо, – сказала она. – Когда ты прилетишь к нему, то прилетишь с шиком. – Она покопалась в прикроватной тумбочке и вынула черную сумочку из крокодиловой кожи, одну из немногих ценных вещиц, какую ей удалось сохранить. Достала из сумочки конверт и протянула ему. – Возьми, Мо. Подбери себе хороший костюм, приоденься. Тебе нужна пижама, рубашки и прочие мелочи. Достань хороший чемодан. Большой Джим обращает внимание на такие детали.

Мо заглянул в конверт. Глаза его широко раскрылись, когда он увидел там десять сотенных бумажек.

– Святые угодники, мама! Откуда это?

Долл усмехнулась:

– Приберегла. Это мой неприкосновенный запас, сынок. Теперь он твой. Трать с умом. Больше ничего не будет.

– Но они нужны тебе, мама! – Мо так и смотрел на деньги, словно загипнотизированный. – Я не могу их взять. Тебе понадобится каждый цент, если ты хочешь поправиться.

Долл прижала к боку ладонь. Мучительная боль вернулась, и от нее бросало в пот.

– Ты же едешь, чтобы заработать четверть миллиона, глупый, – сказала она. – Когда поговоришь с Джимом, у нас будет полно денег. Бери.

Мо взял деньги. Он вернулся в ресторан и сказал Франсиоли, что увольняется. Франсиоли пожал плечами. Официанты, сказал он, идут по дюжине за десять центов. Он не захотел пожать Мо руку на прощание, и это расстроило Мо – он теперь вообще легко расстраивался.

Всю среду он потратил на покупку необходимых вещей. Потом вернулся в свою паршивую комнатенку и принялся укладывать купленный чемодан из свиной кожи и облачаться в новый костюм. Он уже сделал стрижку и маникюр. Поглядев на себя в зеркало, Мо с трудом узнал этого благополучного человека, который посмотрел на него в ответ.

Взяв чемодан, он поспешил в больницу, не забыв купить по дороге фиалок. Дежурная сестра коротко сообщила ему, что сегодня его мать не принимает посетителей. У нее небольшие боли, и ее лучше не беспокоить. Мо смотрел на стройную блондинку, и его сердце раздирали отчаяние и страх.

– Но с ней ничего серьезного? – спросил он робко.

– О нет. Ей просто немного нехорошо. Она отдыхает. Вы лучше навестите ее завтра.

Кивнув, сестра отошла, на ходу поправляя пояс, ее мысли явно были заняты какими-то другими вещами.

Мо потоптался на месте, потом медленно двинулся к выходу. Только выйдя на улицу, он понял, что так и несет букетик фиалок. Он вернулся к продавщице цветов и протянул ей фиалки.

– Мама сегодня плохо себя чувствует, – сказал он. – Возьмите цветы себе. Завтра я куплю еще. Она была бы рада, если бы вы взяли цветы.

Вернувшись к себе, он сел на кровать и закрыл лицо руками. Он сидел так, пока не удлинились тени и в комнате не стало совсем темно. Он забыл, как нужно молиться, но он попытался. Все, что у него получилось, бормотать снова и снова:

– Святой Иисус, присмотри за мамой. Позаботься о ней, останься с ней. Она нужна мне.

На большее он был не способен.

Когда транзистор в квартире этажом ниже оглушительно заорал, он спустился к телефону-автомату на другой стороне улицы и позвонил в больницу.

Бесстрастный женский голос сообщил, что его матери все еще немного нехорошо. Он попросил поговорить с ее лечащим врачом, и ему сказали, что врач занят. Остаток вечера Мо провел в баре. Он выпил две бутылки кьянти и, когда наконец вернулся к себе, был слегка пьян.