Ястреб ломает крылья

Глава XV

В Раздольное Двораковский приехал спозаранку, когда по селу брело на выпаса понурое стадо, подгоняемое резкими щелчками пастушьего кнута. Во дворе Упадышевых полураздетая жена Кеши ополаскивала подойник.

– Людмила, где твой суженый? – спросил участковый.

– Храпит, как трактор, – Упадышева сочно матюгнулась и по привычке добавила: – Прости меня, Господи, туды-его-мать.

– Разбуди по-быстрому.

– Присядь на лавочку. Щас вытурю из хаты дурака.

Минут через десять на ветхом крыльце появился заспанный Кеша в измятых галифе, в майке-безрукавке и в тапочках на босу ногу. Примащиваясь рядом с Двораковским на лавочку, недовольно заговорил:

– Тебе, Санек, чо, в жизни покоя нету? Какого хрена ни свет ни заря нагрянул? Больному человеку отдохнуть не даешь.

– Районный прокурор меня прислал, – сказал участковый.

– А прокурору чего не спится?

– Хочет привлечь тебя к ответственности за ложные показания.

Кеша пальцами протер заспанные глаза:

– Кому я чо показывал?

– С оперуполномоченным уголовного розыска Голубевым в шашлычной разговаривал?

– Не помню.

– Не увиливай, Иннокентий. Прокурору дословно известно, какую чепуху ты наплел Голубеву, и он по-серьезному намерен взяться за тебя.

Упадышев заскорузлой ладонью вытер вспотевшую лысину и ухмыльнулся:

– Не стращай, Саня. Не в сталинскую эпоху живем, когда без суда и следствия к стенке ставили. Теперь воля вольная.

– Конечно, к стенке теперь не ставят, но за ложные показания до трех лет лишения свободы дают.

– В кутузке сидеть?

– В исправительно-трудовой колонии, где уголовников содержат.

– Ты чо накаркиваешь?… На хрена мне вляпываться в уголовную компанию? Я не вор и не убивец.

– Если не хочешь «вляпаться», расскажи мне правду, как приехал в «Жигулях» из райцентра в Раздольное.

– Ну, ты прилипчивый, как банный лист… Чо про пустяк рассказывать? Ехали, ехали и приехали.

– Рассказывай подробно.

Упадышев молча достал из кармана галифе кисет. Свернув толстую самокрутку, пошарил по карманам. Вздохнув, обернулся к распахнутому окну избы и крикнул:

– Людка! Кинь мне спички!

Через несколько секунд из окна вылетел спичечный коробок и, ударившись об лысину, упал Кеше под ноги. Нагибаясь за ним, Кеша недовольно пробурчал:

– Вульгарная баба. Пустяка не может сделать культурно.

– Не тяни, Иннокентий, время, – строго сказал участковый. – Мне надо быстро составить протокол с твоими искренними показаниями и срочно передать его прокурору.

– Не надо бумагу марать… – Упадышев раскурил трескучую самокрутку. – Без протокола не поверишь?

– Не поверю. Зачем Голубева обманул?

– Ты, чо, Саня, не знаешь меня? Как выпью, так плету всякую хренотень: елки-палки, просил я у Наталки… колечко поносить.

Двораковокий достал из планшетки протокол дознания и предложил:

– Давай без «колечек» запишем показания.

– Ну, пиши, коли не лень, – окутываясь табачным дымом, согласился Кеша. – Прежде всего отрази такой факт, что водитель «Жигулей» меня не грабил и не пинал. Мои отношения с ним складывались по-другому. Автобус до Раздольного предстояло ждать долго. Тут «жигуль» подвернулся. Я проголосовал. Он остановился. Узнав, что мне надо в Раздольное, сказал: «Садись, попутно подброшу». В дороге, чтобы не скучать, разговорились. Я назвался Иннокентием, водитель – Альбертом. Я на геморрой пожаловался, он – на друзей. Мол, надули его кореша с машиной, и теперь он настроился в дачный поселок под Кузнецком, чтобы разобраться с ними. Я намекнул, дескать, по телеку видел, как при разборках убивают. Альберт ответил: «У меня есть чем защититься». И показал макаровский пистолет. Точно такой, из какого ты у Грини Замотаева в курятнике бешеную лисицу ухайдакал. В моем кармане от выданных Людкой денег десятка оставалась. Когда к Раздольному подъехали, я хотел культурно расплатиться, а водитель усмехнулся и послал меня куда подальше таким заковыристым матом, аж подумалось, что моя Людка так красиво выражаться не умеет. Извинился я перед ним, вылез из «Жигулей» и прямиком – в шашлычную. С устатку до изжоги портвейна захотелось. Лизка Удалая впала в амбицию. Мол, под запись не дам, перетопчешься. Пришлось пустить слезу об ужасном ограблении. На Лизку это подействовало, как гипноз. Хотя со скрипом, но подала семисотграммовую бутылку. Когда милицейский Голубев залетел в шашлычную пообедать, я уже был на хорошем взводе и увлекся так, что сам поверил в небылицу.

Двораковский без эмоциональных отклонений разборчиво записал суть показаний и попросил Упадышева прежде, чем подписывать протокол, прочитать его содержание. Кеша долго читал, царапал затылок, дымил самосадом и внезапно заявил:

– Без собственного примечания подписывать не буду.

– Какое еще «примечание»? – удивился участковый.

– Очень важное, – сказал Кеша и, взяв у Двораковского ручку, стал выводить в конце протокола кривыми буквами:

«Здеся все написано верно. А кода беседовал с Голубем был в дугу пьяный и какую хренотень наплел хоть убей не помню. К сему Кентий Упадышев».

Из знаков препинания в «примечании» было всего две точки. Двораковский, сдерживая смех, сказал:

– Вместо «Кентий» надо писать «Иннокентий».

– Так короче, – затягиваясь самокруткой, ответил Кеша. – При существовании колхоза был у нас экономист Пашка Петров. Он всегда подписывался коротко: «Пав. Петров».