Явление Ктулху

Часть 2 Ветер иных миров

Когда лица расслабились, голоса зазвучали громче и гости Михаила утратили чёткость дикции, я выбрался из-за стола и отправился в туалет. После чего, вместо того чтобы вернуться на кухню, прошёл в просторную комнату, которую Михаил высокопарно называл «главной мастерской». В огромной полуподвальной квартире имелись ещё две «малых мастерских», спальня и кухня-столовая, где покончившие с закусками гости приступили к плову. Они-то уже были у Миши не раз и насмотрелись на его картины, я же, попав сюда впервые, был сразу проведён к праздничному столу и познакомиться с творчеством хозяина дома не успел. Что и неудивительно, поскольку мы оба ухаживали за Катей и быть мне здесь, по логике вещей, не полагалось.

Не полагалось в качестве соперника. Зато в качестве фотографа, который мог за приемлемую цену создать каталог Мишиных работ, я был желанным гостем. Так что Мишин интерес ко мне был понятен. Мой к Мише — тоже. Успешно работающие художники в наши дни редкость, мне, во всяком случае, попадались одни неудачники, с которых, понятное дело, взятки гладки. Был свой интерес и у Кати — сравнить двух ухажёров и выбрать лучшего. Она имела право выбирать, поскольку была хорошенькой и в меру умненькой — чудесное сочетание для девушки двадцати двух лет.

—▫Можешь звать меня Лориэль,— разрешила она мне при знакомстве.

—▫А ты меня — Мерлином,— не без ехидства предложил я.

—▫Это рыба такая?▫— с простодушной улыбкой поинтересовалась Катя.

—▫Рыба — мерлан. И ещё — марлин. А Мерлин — маг, сподвижник короля Артура,— сообщил я.

Со временем всё стало на свои места. Я звал её Катей, Катериной, Китти и просто Кэт. Она меня — Серёжей, Сергеем, Сержем, Серым, Серым волком, а когда гневалась — Волчарой позорным. Хотя ничего особо позорного я отродясь не совершал. А уж если и было что во дни золотого детства, то Кэт об этом точно не знала.

Она преподавала рисунок в младших классах и временно, в связи с нехваткой учителей,— физкультуру. Помимо этого Катя была ещё классным руководителем, благодаря чему мы и познакомились. Приехав в её школу в качестве фотографа, я сразу положил глаз на симпатичную классную даму, щеголявшую в узких джинсах, алом шарфике и белой кофточке, не слишком скрывавших очень и очень убедительные формы. Особую пикантность её внешности придавала затейливая прическа, подчёркивавшая высокую шею и делавшая Катино лицо каким-то призывно-обнажённым. Катин имидж был её собственным, очень недурным изобретением, и я не удивился, когда на третьем или четвёртом свидании она сказала, что намеревается, доработав год, уйти из школы и устроиться парикмахером в модном салоне. А потом… О планах на будущее она ни в тот раз, ни в следующие не распространялась, но дала понять, что они есть и со временем непременно будут претворены в жизнь. И это понятно — работа учителя ни в одну лузу не катит — об него нынче разве что ленивый ноги не вытирает. А с её данными в школе только мазохист прозябать станет. Да и то не всякий…

Естественно, Катина внешность должна была привлечь Михаила, и, увидев среди висящих на стенах холстов и картонов её портрет, я вынужден был признать, что рисует он здорово. Портрет был сделан «а‑ля Кустодиев». Катя в топике заменила пышнотелую купчиху, фон был отредактирован соответствующим образом, и только кот остался прежним — умильным кустодиевским Васькой.

Две стены занимали полутораметровые картоны, составлявшие серию «Знаки зодиака». Написанные яркими акриловыми красками, они предназначались, по-видимому, для какого-то кабака, но не были приняты заказчиком. Или Михаил не успел сдать выполненную работу, и пьянка по этому поводу ещё предстоит. Сегодня он созвал гостей, чтобы обмыть сдачу заказа владельцу «Гамбурга» — «ресторационного зала при гостинице с одноимённым названием». «Гамбург», по словам Михаила, был поганым заказом, и праздновали мы вовсе не завершение цикла гениальных картин, а избавление хозяина дома от «проклятого гамбургского ига» — необходимости писать пейзажи славного немецкого города, в котором он никогда не был, по фотографиям.

Пару эскизов для «Гамбурга» я углядел среди картонов, поставленных у стен «большой мастерской», и они не произвели на меня особого впечатления. Зато тут же были весьма любопытные эскизы, иллюстрирующие легенды Древней Греции. Сам бы я об этом не догадался, но Катя упоминала, что Михаил хочет получить заказ на панно для ресторана то ли «Аргонавты», то ли «Золотое руно» — название в памяти отложилось как-то неотчётливо. На одном картоне был летящий под надутым прямоугольным парусом корабль, стремящийся проскользнуть между двумя утёсами — Симплегадами, надо думать,— сдвигающимися скалами. На другом — герой в античных доспехах, подкрадывавшийся к спящему возле дерева дракону, а на третьем… На нём была изображена прикованная к скале Андромеда, к которой подбирается вылезшее из моря крокодилообразное чудище.

По-моему, спасший Андромеду Персей не имел к аргонавтам никакого отношения, но не это было главным. И не то что Андромеда была соблазнительно голой — Рубенс тоже полагал, что если уж скармливать чудищу девку, то без одежды — зачем добро переводить? Главным для меня было то, что голая Андромеда была вылитой Катей. То есть голой я её не видел, но когда мы ездили в Солнечное, купальник на ней был такой крохотный, что дофантазировать оставалось совсем немного. И очень бы мне хотелось думать, что Михаил, так же как и я, дофантазировал то, чего не было явлено его взору. Однако сдаётся мне…

Некоторое время я во все глаза пялился на грациозную, высокогрудую Андромеду, голову которой украшала грива светло-золотых волос. Удлинённый овал лица, круглый подбородок с ямочкой, широко расставленные серо-голубые глаза и полные, жаждущие поцелуев губы. Она, чёрт возьми, Катька!

И вовсе она не боится выползающего из моря чудища. Она ждёт его. Как любовника. Горят ярко-красные ягоды сосков на тугих, похожих на перевёрнутые чаши грудях, блестят влажные приоткрытые губы, мерцают мелкие бриллианты любовного сока на мехе, густо покрывающем венерин холм…

Я отвернулся от злополучного картона и с силой потёр лицо ладонями. Ай-ай-ай!.. Сдаётся мне, чужой я на этом празднике жизни и лезу с суконным рылом в калашный ряд. Примеряла корова седло, потешала честной народ…

Я аккуратно вытащил зажатую между картонами пачку листов толстой светло-серой бумаги и с одного взгляда понял, что предчувствия меня не обманули. Это были наброски с Кэт, причём позировала она художнику совершенно голой. Обнажённой, как деликатно напишут когда-нибудь искусствоведы, исследующие творчество Михаила Клязина. Вот блин и ещё раз блин!

Мне отчаянно захотелось курить. Однако сигареты я оставил на столе в кухне, откуда доносился ровный гул голосов. Идти туда решительно не хотелось, и я присел на допотопный табурет. Тупо перебирая наброски, я думал о том, что же мне теперь делать. Я не питекантроп какой-нибудь и не питал иллюзий, что, встречаясь на протяжении года, они только и говорят о проблемах искусства и преподавания. Все мы люди, все человеки и ведём себя, как природой предписано. И всё же…

—▫Ого! Это ещё что за одинокая гармонь?▫— прервал мои размышления пронзительный, как сигнал к атаке, голос подвыпившей девицы, выросшей передо мной, будто из-под земли.— Ты чего из коллектива сбёг? Все сидят, как умные, водку пьют, речи говорят, а ты…

—▫У тебя сигареты есть?▫— спросил я, с досадой разглядывая коренастую, сильно накрашенную девку в короткой до безобразия юбке и полупрозрачной блузке, из которой выпирали арбузные полушария грудей.

—▫Нет. Ты чего тут сидишь, на голых баб пялишься? Онанируешь?

—▫А тебя в детском саду вежливости не учили? В школу-то, видно, из-за слабоумия не взяли,— буркнул я, складывая листки с профессионально сделанными набросками голой Катьки. Красивой, сексапильной Катьки, которая могла позировать в таких позах только человеку, которому очень и очень доверяла. Не будем употреблять затёртое и тусклое слово «любила». Доверяла, уважала, считала достойным себя, поскольку не было ей нужды подрабатывать натурщицей. На хлеб она зарабатывала, а на масло ей папа с мамой давали, в порядке гуманитарной помощи…

—▫Ты чё, Серый, наезжаешь? Это ж я так, любя!▫— Девица отпрянула, а потом, что-то сообразив, с жалостливыми нотками в голосе сказала: — Пошли, найду я тебе курево. В «малой мастерской» есть. Если к столу идти не желаешь.

Она пошла в соседнюю комнату, я машинально последовал за ней, пытаясь понять, действительно ли Михаил не придавал значения тому, что я увижу его эскиз Андромеды с Катькой в главной роли, или, наоборот, для того и позвал, чтобы показать — моя, мол, Катька, с потрохами, а ты ступай себе с Богом. Или ещё что-то хотел этим сказать, да мне, дураку, невдомёк?..

В общем, стало мне на редкость погано, и сердце противно так заныло вдруг, и жить расхотелось. Хотя, если вдуматься, кто мне Катька? Чего в ней особенного? Я себе сотню таких найду, а надо будет — тысячу…

—▫Вот тебе сигареты.— Девица протянула мне початую пачку «Winston», я щёлкнул зажигалкой.

Несколько мгновений мы смотрели друг на друга сквозь клубы дыма, и я, глядя на вульгарную до невозможности девицу, глаз которой было почти не видно из-под крашеной красно-рыжей чёлки, вспомнил, что её зовут Лиза. Представил Михаил в числе прочих гостей, вот только я запамятовал.

—▫Спасибо, Лиза,— сказал я, чтобы не молчать, как чурбан.

—▫Нет проблем.— Девица надвинулась на меня, как линкор на шлюпку потерпевших кораблекрушение.— Для хорошего человека не то что чужого курева, себя, любимую, не пожалею.

—▫Вот только не надо жертв!

Я отшатнулся от её малиново-помадных губ и гигантского торса, которым могла она при желании размазать меня по стене, как комара. И дело не в том, что была она не в моем вкусе — под стакан и корова сгодится, особенно после Мишиных этюдов к «Андромеде». Исходили от Лизы волны заданности, запрограммированности, которые уловил бы даже напрочь лишённый всякой чувствительности человек. Я же, к худу ли, к добру ли, чувствительностью обладал повышенной. Я ведь лабораторная крыса, «заряженная на восприятие», и эмоциональный настрой человека улавливаю если не за версту, то уж за десяток метров — наверняка.

Фишка в том, что полтора года назад лаборатории, где я подрабатывал, понадобился подопытный кролик. Точнее, несколько. Набрать их было не так-то просто, и здоровый парень, выполнявший работу «бери больше, кидай дальше», подходил для этой цели как нельзя лучше. Опыт удался, я действительно превратился в «эмпатиметр» и начал улавливать ощущения, которые испытывают окружающие. Жить от этого, понятное дело, легче не стало. Жить стало труднее.

Если приятель, например, одалживая полтыщи рублей, думает, что ты зажравшаяся сволочь, это не радует и не способствует праздничному восприятию жизни. Деньги-то я ему, так или иначе, дам — у всех накладки случаются, но, когда он так думает, хочется дать тысячу и никогда больше не видеть.

Мне говорили, что, если опыт получится, я буду видеть людей насквозь. Сомнительная, доложу вам, радость. И без того паскудства всякого хватает, которое невооружённым глазом разглядеть можно. Ну вижу я, трое в парадняке топчутся, так и без эмпатии ясно — либо денег им надо, либо кулаки чешутся. С другой стороны, при всей эмпатии своей не ощущаю я исходящего от Михаила зла. Догадываюсь, заявится сюда сейчас с Катей проведать, куда это я пропал, чтобы застать меня с Лизой в «интересном положении». Но зла при этом в нём нет. Просто нужен я ему в качестве соперника, как рыбе зонтик. Не вообще — вообще-то он мне работу поручить хочет,— а именно в качестве конкурента…

—▫Ну чё, так и будешь столбом стоять?▫— спросила Лиза и снова надвинулась на меня, призывно встряхивая огромными дойцами.

—▫Не обожгись,— попросил я, опуская сигарету так, что тлеющий кончик её почти уперся в вызывающе проступивший сквозь тонкую блузку сосок.

Лиза отпрянула, а я огляделся по сторонам — мрачноватыми картинами была заполнена эта «малая мастерская».

Намалёванные на картоне этюды стояли в два ряда на приколоченных к стенам деревянных направляющих, и, судя по исходящему от них запаху, сотворил их Михаил недавно. В разных ракурсах на них были изображены громадные города на дне океана, где среди исполинских зданий, башен и каменных глыб, отдалённо похожих на купола храмов и крепостные башни, плавали странные человекоподобные рыбы.

—▫Серый, ну ты чё, совсем меня за женщину не держишь?▫— жалобно спросила Лиза.

Теперь она придвинулась ко мне сзади, уперев мне в спину свои могучие титьки, словно пушечные стволы.

—▫Отскечь, а то прижгу невзначай,— предупредил я, с трепетом разглядывая сновавших среди человекорыб осьминоговидных существ.

Не слабо у Миши фантазия разыгралась! И, сдаётся мне, неспроста…

—▫Вот вы где, пропащие души!▫— воскликнул Михаил, появляясь вместе с Катей на пороге «малой мастерской».— А мы вас заждались, водка в горло без дорогих гостей не лезет!

—▫Это у него не лезет, а я её, проклятую, на дух не выношу,— заявила Катя, ловко вывёртываясь из-под руки высоченного, коротко стриженного, похожего на тяжелоатлета Михаила.— Пошли, настало время кофе и торта.

Молодец, мысленно похвалил я её, так его, сверхталантливого. По ушам его, по клешням, по зенкам развратным.

Отобью Катьку, пусть себе другую Музу ищет, хорошего понемножку.

И тут же пришла мне в голову мысль, что не так всё просто получится, и чего-то я недопонимаю. Знала ведь Кэт, что я Андромеду увижу. А увидев, догадаюсь, кто Михаилу позировал. Да ещё наброски эти словно нарочно на виду оставлены. То есть нарочно они, конечно же, и оставлены. Из чего вывод напрашивается очевидный: раз Катька моему приходу не воспротивилась, значит, хотела, чтобы я понял: место в её койке занято, а во мне она видит хорошего парня, и не более. Приятелями были, такими нам и впредь оставаться надобно. Грустная картинка проявляется. Век бы её не видел.

—▫Впечатляет подводное царство?▫— спросил Михаил, по-своему поняв моё молчание.

А как ещё он мог расценить то, что я пялюсь на стену с его эскизами и ни бэ‑э‑э, ни мэ‑э‑э, ни ку‑ка‑реку?

—▫Забавно. Тоже заказ какой-то?

—▫Понимаешь, какая штука смешная… Снятся мне в последнее время подводные сны. Ни с того ни с сего, прямо-таки спасу от них нет. Думал, нарисую их — полегчает. Говорят, если навязчивый сон расскажешь, он преследовать перестает. Как бы не так, держи карман шире!

—▫О снах вы успеете поговорить, а кофе остынет,— напомнила Катя.

—▫Остынет, подогреем,— небрежно бросил Михаил, облачённый по случаю приёма гостей в белую рубашку с малахитовыми запонками.

Был он высок ростом, ладно скроен и крепко сшит, ему бы в менеджеры идти, а не в художники. И составляли они с Катей, на сторонний взгляд, замечательную пару, если бы не едва уловимый оттенок пренебрежения, звучащий в его голосе, когда он говорил о ней: «моя учителка».

—▫Стоило ли тогда его варить? Можно было и растворимый забодяжить,— нахмурилась задетая его тоном Катя.

А я подумал, что не одного Михаила мучат в последнее время повторяющиеся из ночи в ночь «подводные» сны. Но обсуждать с ним эту тему не хотел. И кофе с тортом тоже не хотел. Я хотел выбраться из Мишиной квартиры и долго-долго, а лучше никогда не видеть ни его, ни Катю.

—▫Действительно, почему бы нам о снах на кухне не побазарить?▫— поинтересовалась Лиза.— Хоть под кофе, хоть под водку. Если она ещё осталась.

—▫Осталась, Лизунчик, осталась,— успокоил ее Михаил.— Всего у нас вдоволь, на всех хватит. Каждому по потребностям — почти как при коммунизме.

Это была чистая правда. Папа у Михаила был, по словам Кати, очень богатенький, очень влиятельный Буратино. И единственного сынка обеспечивал всем необходимым. И ладно бы деньгами — не в них счастье. Но что важнее — он обеспечивал его заказами. Знал я ребят талантливых, да только на фиг никому не нужных. Сам был из таких. Не художник, правда, фотограф. Но кому нужен толковый фотограф без связей? Даже архиталантливый? В том-то и фишка. Потому я и заделался лабораторной крысой. Крысой, отчётливо вдруг ощутившей, что Михаил за мой счёт ещё нынче поразвлечется, а вот Катя… Ничего, кроме сумятицы, царившей сейчас в её голове, уловить я, как ни старался, не мог…

Эмпатиметр, он ведь не мысли, а чувство улавливает, настроение, состояние. У Кати сегодня состояние близкое к истерике, но причин для этого может быть тысяча. Вот только теперь это меня волновать не должно…

—▫Пошли спасать остывающий кофе,— сказал я и вслед за Лизой, спешившей накатить стакан и позабыть о проваленном задании, двинулся из «малой мастерской».

—▫Ну, что ты о моих работах скажешь?▫— спросил Михаил, придерживая меня за локоть посредине «главной мастерской».— Я тут над новой серией картонов тружусь — для дегустационного винного зала. Как тебе моя Андромеда нравится? Хороша?

—▫Хороша,— признал я и, покосившись на Катю, добавил: — Отличная машинка для закатывания губ.

Катя покраснела от корней волос до краёв выреза блузки и юркнула на кухню.

—▫А какое отношение Андромеда к аргонавтам имеет?▫— поинтересовался я, чтобы избавить Михаила от необходимости реагировать на «машинку». Не для него сказано, не ему и ответ держать.

—▫Никакого. Андромеда сама по себе, они сами по себе. Сюжеты разные, но в тему «Золотая Эллада» вписываются.

—▫Эллада — это классно,— признал я, потому что с детства люблю греческие мифы.— Однако мир Ктулху у тебя лучше получился. Убедительней. Таинственней и страшней, чем эта ползущая из воды каракатица.

—▫Какого Ктулху?▫— спросил Михаил, и я понял, что Лавкрафта он не читал. И шумиха, поднявшаяся ни с того ни с сего вокруг пророческих видений, снов и предсказаний по поводу грядущего пробуждения Ктулху, прошла мимо него. Чего и следовало ожидать, если он день-деньской над своими картонами работает. По-всякому его творения можно оценивать, но трудолюбия ему точно не занимать.

Тем более любопытно, как до человека, модной истерией не захваченного, из мастерской на свет Божий не вылезающего, могли эманации этой мифической твари достигнуть?..

—▫Что за Ктулху?▫— требовательно повторил Миша, когда мы входили в кухню-гостиную, созданную путём устранения изрядного куска стены, соединявшей комнату с закутком, который и кухней-то называть было неудобно.

—▫Кто тут про Ктулху заговорил?▫— громко вопросил успевший изрядно подзаправиться невзрачный тощий мужик с клочковатой бородой, поднимаясь из-за круглого старинного стола, застеленного вместо скатерти пестрой простыней.— И куда женщины уволокли водяру? Михась, скажи им, чтобы отдали, у меня от кофея изжога и похмелье!

—▫Садись, Вальдемар, вернут тебе водку,— распорядился Михаил.— Скажи только, ты-то откуда про Ктулху знаешь?

—▫Говорят, книжки о нём всякие написаны. Но я враньё не читаю, ты знаешь. Да и к чему мне, когда Повелитель вод сам ко мне является и картины своего царства показывает?▫— Вальдемар ткнул в мою сторону кривым пальцем.— А ты, если хочешь взглянуть, какое оно на самом деле, как застолье отгремит, айда ко мне. Я тут рядышком подвальничаю. И моя-то мазня покруче Михасиной будет. Ему заказы выполнять надо, деньгу заколачивать. А за изнанку мира заглянуть некогда. Некогда, да и незачем…

Я сказал, что с удовольствием взгляну на картины Вальдемара, хотя у меня создалось впечатление, что к концу посиделок он будет уже никаким и заснёт тут же, в одной из мастерских Михаила. Однако я недооценил стаж пожилого деятеля искусств. Когда гости начали расходиться, он был загружен не больше прежнего, несмотря на то что исправно угощался водочкой, в то время как мы чинно попивали кофе, заедая его тортом с лихим названием «Графские развалины».

Тем не менее именно он напомнил мне, что пора завершать гостевание, полночь близится, надобно и честь знать. Надобно, согласился я и отправился разыскивать скрывшегося в недрах крупногабаритной квартиры-мастерской Михаила, чтобы договориться с ним о деловой встрече. О фотографировании его картин мы за весь вечер так и не успели переговорить, хотя ради этого-то я сюда и пришел. Ну и из любопытства, конечно. Трёпа его я за время организованных Катей походов по театрам и картинным галереям вдоволь наслушался, а вот картин до сих пор не видел.

Для начала я заглянул в мастерскую, где были развешаны подводные картины. И поспешно ретировался — любвиобильная Лиза нашла-таки себе партнёра — бородатого Антона, причём парочка настолько увлеклась, что не заметила моего появления и на скрип двери не отреагировала. Могли бы хоть запереться, олухи царя небесного!

Голос Кати, исчезнувшей из кухни-гостиной вслед за Михаилом, донесся до меня из второй «малой мастерской», в которой я ещё не был. И побывать мне там нынче не суждено, понял я, услышав, как Катя требовательно спросила:

—▫Зачем ты это сделал?

Из-за закрытой двери донеслось невнятное бормотание Михаила, и снова Катин голос:

—▫Я не твоя собственность и никогда ей не буду! Как ты мог без моего разрешения выставлять напоказ то, что предназначалось…

Дальше я слушать не стал. Присутствовать при скандале в благородном семействе — боже упаси! О делах мы с Мишей перетрём по мобильнику, время терпит. А может, и не перетрём, уж если с Катей завязывать, так и с ним тоже. Проживу я без его копеек, а он без моих фотографий.

—▫Ну, Серёга, идешь или как? Сколько тебя ждать можно?▫— окликнул меня из прихожей Вальдемар, и мы вывались из прокуренного полуподвала на свежий воздух.

Нырнули в синие сумерки, как в сказочный подводный мир, прошли пару кварталов по Мытницкой улице и свернули во двор. Из него, мимо бачков с мусором и кучи строительного мусора, просочились в следующий двор, юркнули в подворотню, и в ней Вальдемар остановился перед металлической дверью без номера.

—▫Вот и моя берлога.— Он распахнул дверь, протиснулся мимо меня в крохотный коридорчик, щёлкнул выключателем, и под высоким потолком загорелась тусклая мертвенно-голубая лампа.

Мы спустились по скрипучей деревянной лестнице со стёртой половой краской на полтора метра под землю и оказались в прихожей, заставленной вёдрами, мётлами, скребками и прочим дворницким скарбом.

—▫Я в тутошних дворах ещё учась в академии дворничать начал. И выслужил, видишь, квартирку. При нынешней власти мне бы хрен что обломилось, но я успел усчастливить. Копают, правда, бизнесмены траханые, выселить хотят, чтобы лабаз тут устроить. Но хрен этим деятелям на рыло. Пацаны им местные так и сказали: Дуремара тронете, пожжём, на фиг, ваши лавки. И пожгут, они такие.

Не снимая ботинок, Вальдемар прошёл на кухню, сдёрнул с плеча чёрную, видавшую виды сумку, поставил на застеленный истёртой клеёнкой стол и вытащил из неё початую бутылку водки.

—▫Спёр у Михася,— пояснил он, споласкивая две чашки, выуженные из заставленной грязными тарелками раковины.— От него не убудет, а мне по подвалам шляться в лом. Там по ночам исключительно палёнкой торгуют. Травят мужиков почем зря.

Я попытался отказаться от протянутой Вальдемаром чашки, но не тут-то было.

—▫Пей, без этого ничего не покажу. Мои картины обязательно под градусом смотреть нужно. В них въехать надо, сечешь поляну? Врубиться. Это тебе не цветочки-листочки, пейзажи-массажи с голыми тётками на заедку. Это, блин, взгляд за тот самый холст, который Буратино носом своим длинным проткнул. Помнишь сказку? Ну то-то же. Не зря говорят — все мы родом из детства.

Усомнившись в том, надо ли мне было принимать приглашение Вальдемара, я проглотил водку.

—▫Передо мной, значица, ещё один гений?▫— пробормотал я, с тоской глядя, как Вальдемар вновь наполняет чашки. И вспомнил разглагольствования Михаила о трёх его великих тёзках, с коими станет он в один ряд, как д’Артаньян с тремя прославленными мушкетёрами.

Миша полагал, что в России тремя великими Михаилами были: Михаил Юрьевич Лермонтов, Михаил Александрович Врубель и Михаил Афанасьевич Булгаков. На вопрос, почему в список не попали Ломоносов, Шолохов и другие достойные Михаилы, он лишь сделал ручкой, отмахиваясь от меня, дурака непросвещённого, как от надоедливой мухи.

Для чего Катя устраивала эти культпоходы на троих — ума не приложу. Сравнивала нас, что ли? Отдавали эти мероприятия давно и старательно забытой школой, и тяготили они в равной степени как меня, так и Михаила. Но теперь, разумеется, всему этому конец. Зрелище Катьки-Андромеды подействовало на меня, как ушат холодной воды. Хватит с ума сходить и дурью маяться, самое время переключить внимание на какой-нибудь более достойный внимания объект. Тем паче есть у меня такой на примете…

—▫Ну, вмазали, и вперёд — на танки!▫— протрубил Вальдемар.

Выпил, закурил и выжидающе уставился на меня.

Я последовал его примеру, мысленно проклиная себя за наивность и покладистость. Ведь мог сообразить, что дело с заправским алкоголиком имею и ничем-то он меня не удивит, не порадует.

—▫Вперёд!▫— бодро сказал я, с досадой подумав, что теперь, чтобы добраться до дому, мне придётся ловить тачку — ритуал, сделавшийся почти неизбежным после того, как моего Красавчика разобрали на части.

Вальдемар толкнул узкую облупленную дверь, принятую мной за встроенный шкаф, и перед нами открылся проход в комнату.

—▫Пришлось самому лаз прорубить, чтобы по коридору не таскаться,— пояснил он, заметив моё удивление. Сделал приглашающий жест и щёлкнул чёрным допотопным выключателем. Просторную комнату с двумя крохотными узкими окошками под потолком залил призрачный голубовато-зеленоватый свет, я вздрогнул и почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки.

Вот так штуку удрал затейник Вальдемар!

Я словно попал в батискаф, опущенный в Маракотову бездну, населённую невозможными морскими гадами, лезущими из таинственного мрака, чтобы пожрать меня. Из переплетений водорослей и нагромождений скал, напоминавших постройки сумасшедшего зодчего, выбирались, почуяв добычу, лупоглазые осьминоги, зубастые змеерыбы с томными женскими глазами, крабы с человеческими, на редкость мерзкими рожами, акулы, неведомо, с какой целью оснащённые крохотными детскими ручками, крылатые мокрицы и прочая дрянь и мерзость, порождённая отравленным алкоголем мозгом художника. Жуткое, отвратительное зрелище… И всё же было в нём что-то завораживающее… Пугающе притягательное…

Мне померещилось, будто краб на ближайшем ко мне холсте шевельнул шипастой фиолетово-зелёной клешней, и я невольно попятился.

—▫Пробирает, а?▫— поинтересовался Вальдемар, щурясь от попавшего в глаз дыма и сминая сигаретный фильтр крупными жёлтыми зубами.

—▫Изрядно,— признал я.— Тебя после создания таких шедевров кошмары не мучат?

—▫Мучат. Потому я всё это и написал. То, что сны навеяли. Раз уж позволено мне было заглянуть в иную реальность, не мог я не поделиться увиденным.

Неожиданно он заговорил нормальным языком. Языком человека, окончившего факультет живописи Академии художеств. Специально или бессознательно отбросив дворовый сленг и перестав косить под мужичка-простачка, у которого вся радость в жизни — нажраться до отруба.

—▫Я назвал этот цикл работ «Зов глубин»,— продолжал Вальдемар, явно наслаждаясь моим изумлением.— Некоторые картины продал. Лет двадцать меня за полоумного держали: коллеги, покупатели, владельцы всяких арт-галерей и прочие посредники. А потом пробило. Продай и продай. Нарисуй им то, напиши это. Восчувствовали. А я побаиваться начал…

Вальдемар стиснул челюсти и прижал левую руку к щеке, начавший вдруг часто-часто подёргиваться.

—▫Тик, блин, замучил. Мало мне всех этих кошмаров, так теперь ещё и лицо перекашивать стало. И болит, словно током дёргает! И в ухо стреляет.

—▫А при чём тут Ктулху?▫— поинтересовался я, немного оправившись.

Миша не раз высказывал мысль, что все художники — в той или иной степени — сумасшедшие или, во всяком случае, люди не от мира сего. Гоген бросил должность, жену, детей и уехал на Таити. Ван Гог страдал припадками, во время одного из которых отрезал себе ухо и пытался подарить его то ли Гогену, то ли своей любовнице. И умер в приюте умалишённых, так же, кстати, как и Врубель. Роден намеревался установить посреди Парижа скульптуры голых Гюго и Бальзака, что явно свидетельствует о его неадекватном восприятии мира.

Сам Михаил, на мой взгляд, при всём своём выпендрёже, был абсолютно нормален. Насколько вообще может быть нормален человек, к тому же с детства избалованный и, безусловно, талантливый. А вот душевное здоровье Вальдемара вызывало у меня серьёзные опасения. От него прямо-таки веяло бедой, отчаянием и мукой. Бог весть какие бури бушевали в его душе и чем они были вызваны, но картины, развешанные по стенам «подводной» комнаты, полностью соответствовали эмоциональным эманациям, испускаемым мозгом Вальдемара. Эманациям, которые я, сам того не желая, улавливал, да так отчётливо, что по спине бегали табуны мурашек.

—▫При чём Ктулху?▫— повторил Вальдемар и вновь прижал ладонь к левой щеке, силясь прекратить возобновившийся тик.— Лицо у меня, конечно, не из-за него дергается.

Он помолчал, а затем, неожиданно решившись, выпалил:

—▫Фх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’лаи вгах’нагл фхтагн! Это значит: «В своём доме в Р’лаи мёртвый Ктулху ждёт и видит сны». И не только сам видит то, что происходит в бесконечно удалённых от нас мирах, но и навевает эти сны другим.

—▫Так ты что, беседуешь с Ктулху?

Похоже, наш клиент. Самое место ему в нашей лаборатории, где помимо опытов с участием шимпанзе, собак, кроликов и крыс проводят обследования людей с психическими отклонениями.

—▫Зачем мне беседовать с ним? Он навевает своим почитателям сны и сулит бессмертие, но не говорит с ними. Их сотни, тысячи, быть может, миллионы и даже миллиарды, если считать существ, живущих в иных мирах. Разве может он говорить со всеми? Да и что новое или интересное он услышит от нас? Всех нас интересует, в общем-то, одно и то же, и ответы на свои вопросы мы получаем прежде, чем успеваем их задать.

—▫Какие же тайны открыл тебе Ктулху?▫— спросил я не без сарказма. Уж больно всё это попахивало мистификацией. Чего не сделает жаждущий славы художник, уловив веяние моды? А Ктулху, как ни странно, стал моден…

—▫Тебе вряд ли понравится то, что я скажу, но раз просил — получай. Наш город пережил девятьсот дней блокады по воле Ктулху. Он подпитывался страданиями ленинградцев, используя Питер как гигантский аккумулятор психической энергии. Именно поэтому он не позволил фашистам захватить его.

—▫Чушь собачья!▫— искренне возмутился я.— Что за нелепое поветрие усматривать в каждом событии Божественный Промысел, происки инопланетян или путешественников во времени? А кстати, Ктулху, по-твоему, только эманациями страдания, боли и ненависти подпитывается? Радость или веселье ему не по вкусу?

—▫Да нет, я так понимаю, что, какую именно психическую энергию излучают люди — положительную или отрицательную,— ему без разницы. Просто обрадовать человека неизмеримо труднее, чем огорчить. И люди, в массе своей, озабочены тем, как друг другу напакостить, обойти и обнести ближнего и дальнего, а вовсе не обрадовать и осчастливить.

Я не мог скрыть недоверчивую ухмылку, при виде которой Вальдемар нахмурился и с угрозой в голосе сказал:

—▫Ты только за психа меня не держи. Я нормальнее многих, но, в отличие от них, не слеп. Пойдем-ка, глянем на другие мои картины. Следующий цикл работ я назвал «Зло грядёт». Вот только почувствовать, что оно грядёт, может далеко не каждый.

Вальдемар был прав. Я тоже чувствовал, что зло грядёт. Точнее, знал, ведь я как-никак стал эмпатиметром. И не особенно удивился тому, что приближение его ощущает, а может, и видит Вальдемар. Художники, алкоголики и наркоманы в состоянии экзальтации видят порой то, чего не в силах разглядеть нормальные люди. Мне доводилось читать статьи о некоем фильтре, существующем в голове каждого здравомыслящего человека, который автоматически отсеивает всё не укладывающееся в привычные представления.

Что же касается названия нового цикла работ Вальдемара, то и оно показалось мне знакомым. Да-да, так назывался один из романов Рея Брэдбери, хотя Вальдемар об этом, возможно, и не знал. А может, и знал. Очень может статься, что и Лавкрафта он читал, и выдаёт себя за провидца и визионера для создания имиджа, способствующего привлечению покупателей…

Вальдемар распахнул дверь в следующую комнату и сделал приглашающий жест, пропуская меня вперёд.

Похоже, обитатель этой берлоги баловался не только водкой, но и наркотой. Здоровый человек не способен создавать такие жуткие картины. Я словно с головой погрузился в мир метаморфоз, где чудовищные змеи и гигантские ящерицы превращались в людей, люди трансформировались в ужасающего вида насекомых, под треснувшим хитиновым панцирем которых зарождалось нечто уже вовсе невообразимое. Нечто невозможное в мире живой жизни и возникавшее, подобно злокачественной опухоли, лишь в деформированном воображении параноика.

На громоздящихся друг на друге полотнах без рам орды умопомрачительных тварей извивались, переливаясь металлическим блеском чешуи, сверкали горящими глазами и игластыми панцирями, жрали друг друга, спаривались, умирали и рожали еще худших уродов. Люди, превращающиеся в змей и мутирующие в осьминогов, крабов и мокриц; грифоны, химеры, мантикоры, кентавры, сфинксы, козлоногие и вовсе уже ни с чем не сообразные уродливые создания заполняли яростные, неистовые холсты, порожденные воспалённым, изувеченным какими-то адскими снадобьями сознанием. И несмотря на всю свою кошмарность, картины Вальдемара завораживали, заставляли смотреть на них не отрываясь, улавливая всё новые и новые поразительные детали, словно они были не написаны раз и навсегда, а являлись окнами в иные миры, живущие по каким-то противоестественным, парадоксальным законам…

Смрадные болота, пустыни с алым песком, из которого вырастали чёрные башни; земли, поросшие белесыми тошнотворно пахнущими грибами, порождавшими бабочек со змеиными телами; скопления кривостенных строений, среди которых дрались, совокуплялись, убивали или пожирали друг друга живьем сгорбленные фигуры на полусогнутых лапах-ногах — злобные пародии на людей,— крысолаки с длинными лицемордами, когтистыми лапами и полными острых зубов пастями…

Но ужаснее всего было даже не ощущение достоверности окон-картин, а чувство, что из глубины их за мной наблюдают сотни едва различимых глаз: алых, ядовито-зелёных, пронзительно-жёлтых, кроваво-оранжевых… Обитатели картин заметили мой приход, учуяли запах, уловили излучения мозга и застыли, замерли, затаились, готовые рвануться из своих реальностей, чтобы схватить, пожрать или, ещё того хуже, затащить в свой мир сумасшедшей, шизофренически перетекающей из формы в форму материи, круговерть которой не знала начала и конца…

С некоторых пор меня и без того стало преследовать ощущение устремлённого в спину недоброго, изучающего и выжидающего чего-то взгляда. Ни дать ни взять Всевидящее Око Владыки Мордора бдительно следило за тем, как я чищу зубы, хожу по малой и большой нужде. Смех смехом, однако мурашки порой начинали бегать по спине, и подмывало то ли перекреститься, то ли прочитать «Отче наш». Причем любопытно, что стоило мне отъехать от Питера на полсотни километров, и чувство это исчезало. Довелось мне давеча побывать по фотографическим делам в Тихвине — так будто чистым воздухом надышался, сбросил с плеч непосильную ношу, скинул годков десять, хотя мне всего-то тридцатник и жаловаться на груз лет вроде бы не к лицу…

—▫Откуда же явится к нам зло, которое ты столь старательно живописал?▫— спросил я Вальдемара, стряхивая овладевшее мною оцепенение.— Из неведомых бездн космоса или из океанских глубин?

—▫Оно просочится сквозь прорехи в ткани мироздания, притянутое злом, царящим в наших душах,— сказал он многозначительно и непонятно, в лучших традициях прорицателей.

—▫Большому царству суждена гибель,— процитировал я, естественно не точно, ответ Дельфийского, если не ошибаюсь, оракула, данный Александру Македонскому на вопрос, чем закончится его война с персами.

—▫Знал бы прикуп — жил бы в Сочи,— лаконично ответствовал Вальдемар, выразительно пожимая плечами.— Я художник, а не предсказатель. Мое дело — прокукарекать вовремя, а уж рассветёт или нет — от меня не зависит. И не мне судить, почему запаздывает рассвет.

—▫Свет…— эхом повторил я, чувствуя, что меня угнетает и обессиливает мертвенный свет люминесцентных ламп, которым Вальдемар явно отдавал предпочтение. Как могут наши художники работать в мастерских, если в них никогда не заглядывает солнце, не попадает дневной свет?..

—▫Ладно, пора глотнуть живой воды и перейти к более приятным темам.— Вальдемар с хрустом потянулся и заговорщицки подмигнул мне.— Ктулху ведь не только порождает ужас и сеет гибель. Верующим и служащим ему он дарует вечную жизнь. У любой медали есть обратная сторона. Загляни в эту комнату, и ты поймёшь, что я имею в виду. А я принесу водку, чтобы отметить твоё посвящение. Эту серию работ я назвал «Сияющие глубины».

Он распахнул ещё одну дверь, а сам направился на кухню.

Глубины, запечатленные Вальдемаром на холстах, которыми была заставлена третья комната, впечатляли и были и впрямь сияющими. В прозрачных водах, пронизанных зелёным и голубым светом, над дивными городами, среди садов и парков из разнообразных водорослей парили странные существа, размытые силуэты которых напоминали одновременно рыб, птиц и людей. Одни из них были похожи на мант или скатов, другие — на легендарных русалок. Сравнения эти, однако, были грубыми и приблизительными, поскольку картины запечатлевали некие призрачные миры, в которых формы живых существ не являлись постоянными и преображались в соответствии с их желаниями. Более того, менялись даже очертания выраставших из утесов башен, возносящихся к поверхности вод, пропитанных тёплым солнечным светом. Рассеивались, расплывались ажурные, словно сотканные из серебристых пузырьков конструкции неведомого назначения, среди которых скользили разноцветные вуалехвосты и стайки пестрых крылатых, как бабочки, рыб. И вновь складывались в нечто ещё более причудливое и непонятное, похожее на исполинскую диадему, образованную мириадами ослепительно сиявших снежинок…

Но самым странным было то, что волшебно мерцавшие картины, помимо ощущения движения, порождали ещё и музыку, источали покой и умиротворение. Благодаря приобретённой в лаборатории способности мне удавалось порой улавливать исходящую от картин ауру. По просьбе Кости Митрофанова я даже зачастил в Русский музей и Эрмитаж, чтобы составить таблицу полотен, аура которых варьировалась в широком диапазоне: от агрессивно отрицательной до бодрящей и нормализующей эмоциональное состояние зрителя. Свойство картин оказывать на человека определённое воздействие было замечено ещё в древности, а не так давно его стали использовать в ряде медицинских центров. Подвести под подобную практику убедительное теоретическое обоснование пока что, насколько мне известно, не удалось, но ведь и природа геопатогенных зон была понята, да и то не до конца, лишь в прошлом веке…

—▫Сергей! Серёга! Где ты запропастился? Оглох, что ли?

Вопли Вальдемара вывели меня из транса, и я поспешил на кухню.

—▫Что, водка без собеседника в глотку не лезет?

—▫Разуй глаза! У нас гостья!

Из-за спины Вальдемара выглянула Катя, и мысли о странных полотнах, которыми была набита его мастерская, вылетели у меня из головы.

—▫О, блин! Видала такую рожу?! Картина Репова — «Не ждали»! За это дело — по стакану, и в школу не пойдём!▫— заливался Вальдемар, а мы с Катей шли навстречу друг другу и никак не могли пересечь крохотную грязную кухню и взяться за руки.

Но колокола в моих ушах звенели отчётливо. Звонили, гудели, грохотали. Гремели тяжким тревожным набатом.

Как сердце в груди после забега на длинную дистанцию…

Сняв с меня датчики, Владимир Семёнович удалился в аппаратную, велев подождать, и я присел к свободному компьютеру. Вышел в Сеть и набрал имя «Ктулху». Картины Вальдемара произвели на меня изрядное впечатление, а сны, увиденные в его мастерской, где он оставил нас с Катей ночевать в связи с поздним временем, странным образом дополняли то, что было изображено на окружавших нас холстах.

Казалось бы, после бурной любовной баталии, начавшейся на продавленном старом диване, скрипевшем так, что за квартал было слышно, все мои мысли должны были быть поглощены Катей. Наконец-то я держал её в объятиях, целовал сухие, опалённые внутренним жаром губы, плечи, груди. Наконец-то вломился, ворвался в неё, и она, жалобно всхлипнув, выгнулась мне навстречу, обвила ногами… Завершив первую часть любовного танца на диване, мы, ввиду торчащих из него пружин, перебрались на пол, и, цепко ухватив стоящую на четвереньках девицу за бёдра, я снова и снова пронзал и буравил отданное мне на растерзание меховое лоно. Долбил и долбил его, даже когда, изломанная конвульсиями, она безвольно распласталась на спине, широко раскинув руки и ноги. А потом её сильное, исходящее сладким потом тело стало студнем растекаться подо мной, и мы оба, превратившись в человекорыб, изображённых на Вальдемаровых холстах, устремились в сине-зелёное царство Ктулху…

Считается, что любой изображаемый объект служит художнику всего лишь ломовой лошадью, которая вывозит на рынок его идеи и мысли. Если это действительно так, что, интересно, хотел вывезти на рынок Вальдемар, рисуя свои странные композиции?..

—▫Ты измучил меня,— сказала Катя, когда мы проснулись, выплыв из морских глубин, где не было времени, а глаза, освоившись с мраком, упивались сиянием и переливами неведомых на земле красок.

Она поцеловала меня влажными распухшими губами, и я снова погрузился в её мех. Покрытые густыми водорослями створки раковины раскрылись, обнажая розовую мякоть моллюска…

—▫Хватит!▫— взмолилась она.— Ты меня всю изорвал. Истерзал, измочалил…

Локти её разъехались, влажные бёдра выскользнули из моих рук, и она ничком легла на дощатый, истоптанный нашими же ногами пол, покрытый облупившейся красно-коричневой краской.

Выбравшись из мастерской беспробудно спавшего Вальдемара, мы договорились созвониться в течение дня и разбежались по своим делам.

Я чувствовал себя так, словно, вчистую выложившись во время забега, узнал на финише, что мои противники сошли с дистанции. Типа попить пивка. Потому что перед внутренним взором моим стояла не таявшая в моих руках Катя, а её двойник — Андромеда, распятая на скале тонкими золотыми цепями. Андромеда, кусавшая себе губы и истекавшая любовными соками в ожидании чудовища…

Чудовищем был, разумеется, Михаил. А я — новоявленным Персеем, который появился слишком поздно. Наигравшееся Андромедой чудище без боя уступило её герою. Он по инерции заключил красавицу в объятия. Однако вид отдающейся чудищу девы изрядно ошеломил его, и теперь он не знает, что ему делать со своей возлюбленной…

Матя Керосин сказал как-то, в момент упадка сил, что достойные мечты если и воплощаются в жизнь, то либо слишком поздно, либо в таком виде, что лучше бы вообще не воплощались. Значительно чаще сбываются дурацкие мечты, исполнение которых приносит больше проблем, чем радости. Тогда я отнёсся к Матиным словам без внимания, зато потом не единожды вспоминал их.

С тех пор как я по приглашению школьного приятеля побывал в Амстердаме, меня одолевала навязчивая идея купить велосипед и передвигаться по Питеру исключительно на нём. В Амстердаме меня потрясло не столько обилие велосипедистов, сколько велосипедов, пристёгнутых к оградам мостов через каналы или к металлическим дужкам на специальных велосипедных стоянках. Причём некоторые, напрочь заржавевшие велики стоят там, по-моему, со времён Второй мировой войны, и никому не приходит в голову красть их или разбирать на запчасти.

Велосипед, в каком-то ослеплении утверждал я,— это решение всех проблем. Дёшево, полезно для здоровья, быстро — для велосипедиста не существует проблемы пробок. Матя был одним из тех, кто, не стесняясь называть вещи своими именами, определил моё желание завести велик как «мечту идиота».

Естественно, она сбылась. Этой весной я купил Красавчика — блистающее хромом, никелем, золотом и лазурью складное суперчудо. Затем меня осенила следующая гениальная идея. Я отправился к знакомому автомеханику, и тот поставил длинную цепочку на наручники, найденные мной в шкафу покинувшей нашу фирму Лики Стебелихиной. По-моему, велосипед, пристёгнутый наручниками к бульварной решётке или ограде,— это прикольно.

С Красавчика порой скручивали разные части, но случалось это не часто, поскольку я, предпочитая не оставлять его на улице, поднимал в лифте на нужный этаж. Беда в том, что не во всех домах есть лифты и не всегда они работают. И неделю назад, выйдя от Веньки Карачубы, у которого лифт как раз не работал, я обнаружил, что к батарее парного отопления прицеплена лишь велосипедная рама, а всё остальное кто-то скрутил. Кто-то из обитателей подъезда, закрытого на кодовый замок.

Я по инерции отстегнул наручники, кинул в одно из боковых отделений кофра, где они всегда лежали, и только тут понял — возиться с рамой и апгрейживать её до нормального велосипеда будет дороже, чем купить новый. Оставил раму на месте и двинулся к автобусной остановке. Таким образом, я пожал плоды исполнившейся мечты идиота и стал безлошадным, а точнее, бесколёсным фотографом.

И вот сбылась ещё одна мечта — обаять Катю. Я был бы счастлив, если бы это произошло до того, как на глаза мне попалась картина с распятой Андромедой. А теперь… Теперь у меня возникло чувство, что произошло это слишком поздно и мне ещё придется пожалеть о случившемся. Хотя, возможно, запоздалое исполнение мечты свидетельствовало о том, что она относилась к числу достойных? И можно надеяться, что со временем образ алчущей чудища Андромеды изгладится из моей памяти и его займет образ тёплой, трепещущей Кэт?..

Мысли о проведённой с Катей ночи занимали меня недолго — до тех пор, пока, добираясь до остановки маршрутки, я не увидел красочную рекламу, извещавшую горожан, что в аквапарке «Нептун» открылся новый аттракцион — «Мир Ктулху».

—▫Что ж они с этим Ктулху, совсем с ума посходили?▫— обратился ко мне мужчина в жёлтой нейлоновой куртке, с жёваным лицом, тыча пальцем в изображение фиолетовой спрутообразной твари.— В прошлую субботу демонстрацию какую-то проводили, с дурацкими лозунгами: «Ктулху — фхтагн!», «Ждём Ктулху!», «Ктулху forever!».

—▫Где проводили?▫— спросил я, подумав, что психов в городе становится с каждым днём больше и больше.

—▫По Садовой шли. Хорошо, хоть на Невский уродов не пустили,— просветил меня мужчина.

Подъехавшая маршрутка прервала начавшийся было разговор, заставивший меня в очередной раз вспомнить бредни Лики Стебелихиной и Саши Веснина, от которых я впервые услышал о Лавкрафте и Великих Старцах, населявших его шизофренические повести и рассказы.

Наших Ромео и Джульетту что-то сильно напугало во время поездки на объект. Напугало настолько, что они развили не свойственную им бурную деятельность. Бегали по редакциям газет, на Чапыгина, записывались на приём к депутатам Городской думы и даже писали какие-то бумаги в милицию, прокуратуру и ФСБ. О маге, призывавшем на Питер все кары небесные, грядущем наводнении, золотых монстрах и страшной мести некоего господина Мамерукина. Или Мамелюкина. Естественно, им посоветовали обратиться к врачу, причём столь настоятельно, что они сбежали из города.

Об исчезновении Лики и Саши поговорили и перестали, решив, что рано или поздно Медвежий Капкан женит нашего креативного текстовика на себе. Хотя бы для того, чтобы сменить фамилию на более благозвучную — Анжелика Веснина звучит не в пример лучше, чем Анжелика Стебелихина. Однако именно после их бегства из города у нашей фирмы начались проблемы, а на страницах бумажных и электронных изданий замелькали имена Ктулху, Хастура, Азатота, Йог-Сотота, Ньярлатотепа, Шуб-Ниггурата и прочей нечисти, порождённой больным воображением Лавкрафта.

Появление у нас проблем объяснялось просто — Лика была отличным фотографом, Саня писал тексты, которые нравились заказчикам, и уход их явился ощутимой потерей для такой небольшой фирмы, как «Северная Венеция». Труднее было объяснить возрождение культа Великих Старцев, который, по правде говоря, и культом-то никогда не был.

Родившийся в 1890 году и умерший в 1937‑м, Говард Филипп Лавкрафт, которого переводчики представляли и как Хауэрда Филиппса, и как Ховарда Филипса Лафкафта, при жизни не снискал любви читателей, а стало быть, и издателей. Некоторые его рассказы печатались в журналах, некоторые — в фэнзинах, но большая часть произведений осталась неопубликованной. После смерти популярность его начала расти, сборники повестей и рассказов выходили один за другим, появилось множество последователей и подражателей. По мотивам его произведений стали снимать фильмы, и сам он был удостоен титула «отца современной „чёрной“ литературы». Его творчество оказало влияние едва ли не на всех авторов, работавших в жанре литературы ужасов, и «уши» его торчат едва ли не из каждого их рассказа, повести и романа. Случается изредка, что потомки начинают проявлять интерес к недооценённым при жизни авторам, но внимание к творчеству Лавкрафта выходило, на мой взгляд, за разумные пределы.

Взять, к примеру, количество сайтов, в которых присутствует имя одного только Ктулху. Длинный список их высветился на мониторе после моего запроса: «Ктулху», «Ктулху forever», «Дети Ктулху», «Питер-Ктулху», «Ктулху фхтагн!», «Поборники Ктулху», «Гвардия Ктулху», «Зов Ктулху», «Ктулху-сан», «Ктулху time», «Ктулху team», «Вестник Ктулху», «Братство Ктулху». Дальше следовал длиннющий список всякого рода фирм, сообществ и организаций, так или иначе связанных с Ктулху: школа дайвинга «Ктулху ждёт», секта «Благая весть Ктулху» и т.▫д., и т.▫п. Причём все они, насколько я понимаю, возникли в течение последнего года…

Чья-то рука легла на мое плечо. Я вздрогнул и, обернувшись, увидел Юльку Игнатова — эмэнэса, с которым мы время от времени пропускаем по бутылочке пива.

—▫Ага, тебя тоже проняло!▫— Он ткнул пальцем в экран.— Ктулху фхтагн!

—▫И у тебя, Брут, крыша поехала?▫— проворчал я, выходя из инета. Терпеть не могу, когда мне заглядывают через плечо.

—▫Если мир сошёл с ума, а ты остался нормален, то тебя-то первого и упрячут в психушку!▫— торжественно возгласил Юлька.

Его неистребимая жизнерадостность порой наводила на меня тоску, но сейчас была как нельзя кстати. Полезно иногда пообщаться с толстокожим весельчаком, патологически не способным ощутить, что тучи сгущаются и в воздухе пахнет грозой. Грозой, цунами, наводнением и прочими бедами, о которых вещали прошлой осенью Саня с Ликой. Они предсказали, что катастрофа произойдёт через год. По моим подсчётам время «Ч» миновало, и можно было уже позволить себе иронизировать и смеяться над горе-пророками, если бы не гнетущее чувство близкой беды, о котором я, к слову сказать, уже не раз предупреждал Владимира Семёновича. Я чуял, что зло грядёт, и дорого бы дал, чтобы ещё раз поговорить о нём с Саней и Ликой.

В книжечке афоризмов Оскара Уайльда, подаренной мне Саней перед отъездом из Питера, есть такой вот пассаж: «Ни одна из ошибок не обходится нам так дёшево, как пророчество». Не знаю, не знаю. Троянцы, вероятно, не согласились бы с этим утверждением. Те, что сумели выбраться из гибнущей Трои…

—▫Все, от мала до велика, пытаются разгадать феномен Лавкрафта, но преуспеть в этом суждено лишь Сергею Петрову!▫— не унимался Юлька.

—▫А ты не пытаешься? С какой стати читатели вдруг возлюбили его ужастики? Только не ссылайся на Булгакова — не тот случай.

—▫Я и не собирался.— Юлька присел на соседний стул, с ловкостью фокусника извлёк из воздуха сигарету. Покрутил в пальцах, но, памятуя, что в лаборатории курить нельзя, сунул её за ухо.— Лавкрафт писал во время Великой депрессии и в своих произведениях отразил мировосприятие современников, усугубленное собственным параноидальным видением окружающей действительности. Тебе известно, что отец, а затем и мать Лавкрафта сошли с ума? И если бы он не умер так рано…

—▫Разве сумасшествие или признаки душевной болезни, которые приписывали Гофману, Гойе, Достоевскому и Даниилу Андрееву, что-нибудь объясняют?

—▫До известной степени они объясняют причину оригинального и потому привлекательного видения мира. Ведь художник или писатель только тогда и интересен, когда ему удается увидеть и показать то, что не видят другие.

—▫Не факт,— пробормотал я, вспомнив читанную в каком-то литературном журнале статью о самоценности текста как такового.

—▫Про психов, впрочем, разговор особый. А что касается Лавкрафта, то ужастики его во время кризиса никого не привлекали — в годину бедствий люди предпочитают комедии, юмористические или, по крайней мере, жизнеутверждающие произведения. Зато они стали востребованы в дни благополучия, когда надобно поднять в крови уровень адреналинчика.

—▫Понятно. Но я говорю о другом феномене. Не почему читают Лавкрафта, а почему в последний год в нашем городе возник и процветает культ Ктулху?

—▫Владимир Семёнович сравнивает его с поветрием, охватившим страну после показа фильмов о Фантомасе. Тогда, по его словам, на заборах, стенах домов, на тротуарах и проезжей части все кому не лень писали слово «Фантомас» или рисовали букву «F».

—▫А после «Зорро» писали «Z». Но я не о том. Культ Ктулху возник как будто на пустом месте. У нас в прокате и фильмов-то, кажется, про него не было. А по телику хотя и гоняют испанский «Дагон» Стюарта Гордона, этого явно недостаточно.

Я уже понял, что зря затеял этот разговор, но отступать было некуда. Феномен популярности Ктулху, естественно, был замечен не только мной и достаточно широко обсуждался. Наиболее распространённым было мнение, что подобного следовало ожидать. После того как коммунистические идеалы были объявлены чудовищным заблуждением, масса народу вернулась к православию, кто-то стал кришнаитом, суннитом, шиитом; кто-то подался к сатанистам, а кто-то уверовал в Ктулху, чтобы заполнить образовавшийся вакуум. Идеологический, духовный или душевный. Какие только шизоидные идеи не овладевают людьми, которых не удовлетворяет обычная жизнь с её непритязательными радостями. Отыскивая достойную цель, они увлекаются миражами, и приобщение к культу Ктулху, служение ему — один из них. Свято место пусто не бывает.

На первый взгляд вроде убедительно, но почему Ктулху? При чём тут Ктулху, о котором большинство нынешних почитателей год назад ещё слыхом не слыхивали? И никто, насколько мне известно, не прикладывал особых усилий, чтобы услышали. Однако ж вот…

—▫Трудно смириться с мыслью, что смерть является абсолютным концом каждого из нас. Что нет после неё ни ада, ни рая,— сказал Юлька, доставая сигарету из-за уха и вертя перед носом.— Трудно смириться с тем, что душа любого из нас, отягощённая страхами, сомнениями, разочарованиями, несбывшимися надеждами и мучительными воспоминаниями, не нужна ни Богу, ни дьяволу. Но как только это стало ясно и умер миф о бессмертии, пришло время атеистов. Кто-то воспринял смерть как зло, которое помешает доделать задуманное или получить желанные удовольствия, а кто-то — как величайший дар — освобождение от долгов и забот. Те же, кого не устраивают ни прежние верования, ни атеизм, стали поклоняться Ктулху. Лавкрафтовский Повелитель вод тоже ведь предлагает своим адептам бессмертие. Став рыбообразными существами, они вечно будут плавать в глубинах Мирового океана, утратив прежние мечты и стремления, но обретя доселе неведомые чувства, новые, более совершенные органы зрения, осязания, обоняния…

—▫Стать безмозглыми тварями — незавидная участь!

—▫Так ведь и люди мозговитостью не блещут. В этом легко убедиться, проанализировав историю человечества, какого-либо народа или жизненный путь любого человека.

—▫А ты, оказывается, мыслитель!▫— ядовито заметил я, на что Юлька мотнул головой, и роскошные чёрные до плеч волосы его разлетелись, как у творящей заклинание колдуньи.

За внешностью своей Юлька тщательно следил и походил скорее на поэта или художника, чем на скромного эмэнэса без ярко выраженных талантов. В отличие от Михаила, который напоминал то ли братана при исполнении, то ли приодевшегося по случаю праздника грузчика. По сравнению с ними я был серой заурядной мышкой и, глядя на своё отражение в створке раскрытого окна,— долговязый худосочный шатен, с невзрачным лицом и причёской «парикмахер в отпуске»,— мог только дивиться Катиному выбору.

—▫На том стоим. Пошли покурим, и попутно я тебе парочку цитат зачту, чтобы ты Ктулху слишком близко к сердцу не держал.

Мы вышли из лаборатории на пожарную лестницу, закурили, и Юлий принялся листать захваченный с собой томик Лавкрафта — покетбук с засаленной обложкой.

—▫Ну вот, слушай,— сказал Юлька, найдя нужную страницу.— «Моряки включили моторы и какое-то время метались по палубе, регулируя давление и следя за первыми струйками пара. Наконец яхта пришла в движение. Она тронулась в путь, взбивая пену летейских вод.

Великий Ктулху взгромоздился на каменный монолит, разинул пасть, плюнул вслед яхте и разразился громкими проклятиями, совсем как Полифем, упустивший корабль Одиссея. Однако, не в пример легендарному циклопу, он тут же с размаху прыгнул в воду и поплыл вдогонку „Алерту“. От взмаха его крыльев к небу взметнулись высокие волны, заряженные космической энергией. Брайден оглянулся, и эта роковая ошибка свела его с ума».

—▫Не очень-то впечатляет,— с улыбкой признал я, любуясь морем ребристых крыш, за которыми вздымались в небо ажурные конструкции портовых кранов.— На Великого такой Ктулху не тянет. Откуда это?

—▫Лавкрафт, «Зов Ктулху», перевод Е.▫Любимова. Глава называется «Безумие исходит из морских глубин».

—▫Может, перевод подкачал?

—▫Да уж, перевод, прямо скажем…— Юлька перевернул пару страниц и прочел: — «„Эмма“… столкнулась с яхтой „Алерт“, которой управляли какие-то странные и зловещие метисы из Канакаса. Они потребовали, чтобы „Эмма“ немедленно вернулась назад. Капитан Коллинз отказался, и метисы без предупреждения открыли огонь по шхуне. Они яростно обстреливали её из тяжёлых орудий». Тяжёлые орудия на яхте — неприглядная картина. И тем не менее из этого рассказа становится ясно, что не так страшен и велик Ктулху, как его малюют.

—▫Так-то оно так, но ведь дыма без огня не бывает,— не согласился я и рассказал Юлию о картинах, виденных мною в мастерских Михаила и Вальдемара.

—▫Это ничего не доказывает,— легкомысленно сказал, выслушав меня, Юлька.— Господа художники спекулируют на модной теме — только-то и всего. Хитрожопят, чтобы набить себе цену.

Я стал убеждать его, что Вальдемар начал писать свои подводные картины задолго до возникновения моды на Ктулху, но мои слова не произвели на Юльку впечатления.

—▫Ну и что с того? Почему бы художнику, вдохновлённому творчеством Лавкрафта, не создать цикл картин, посвящённых Ктулху, Хастуру и прочей нечисти?..

Разговор этот был бесполезен, как и все разговоры подобного рода, которые я затевал с самыми разными людьми. Собственно говоря, я и сам не знал, для чего завожу их, зачем пытаюсь передать свои тревогу и беспокойство, вызванные возникновением культа Ктулху. Между тем тревога была обоснованной, поскольку ещё весной в Мраморном дворце выставлялись коллажи некоего Потёмкина, объединенные общим названием «Стылые воды». И эти весьма мрачные картины, выполненные в смешанной технике, явно имели отношение к фантазиям Лавкрафта. А месяц назад в Манеже была устроена выставка «По следам Ктулху», в которой приняли участие две с половиной дюжины петербургских художников и скульпторов.

Из представленных там картин особенно мне запомнились холсты Петра Митрохина, побывавшего в местах, фигурирующих в рассказах и повестях Лавкрафта. Например, на Понапе — атолле в группе Каролинских островов в Микронезии,— посреди лагуны которого сохранились развалины Нан-Мадола — мёртвого города, возведённого из огромных базальтовых блоков на девяноста двух искусственных островках. В пояснениях, которыми художник снабдил свои картины, сообщалось, что происхождение строителей этого города, так же как и назначение некоторых сооружений, до сих пор остается загадкой для учёных. А после вскрытия гробницы Сауделеров — древних правителей Нан-Мадола — выяснилось, что они по своему антропологическому типу отличались от микронезийского населения архипелага.

Разумеется, часть попавших на выставку работ не имела прямого отношения ни к Лавкрафту, ни к культу Ктулху. На некоторых были изображены подводные пейзажи, которыми могли любоваться художники, увлекавшиеся дайвингом. Города осьминогов, заросли гигантских анемон, колонии морских ежей, всевозможные морские звёзды, крабы и рыба; фукусные леса, состоящие из многометровых водорослей, поражали воображение. Но больше всего посетителей привлекали картины со странными подводными сооружениями, башнями и скальными городами, на одной из которых, к примеру, была изображена аллея мраморных сфинксов, ведущая к храму, образованному полусотней разновеликих арок…

Кое-что, вероятно, было нарисовано художниками с натуры, но многое, безусловно, являлось плодом их воображения. Причём едва ли кто-то из них создавал свои картины специально для выставки. А если учесть, что картины с подводной тематикой никогда особым спросом не пользовались, оставалось предположить, что все участники этой живописно-скульптурно-графической шатии-братии являются, как и я, своеобразными эмпатиметрами. К слову сказать, после завершения первой серии экспериментов я стал воспринимать окружающий мир иначе — глубже, ярче, эмоциональнее, в чём легко убедиться, взглянув на мои последние фотографии.

Так вот, являясь эмпатиметрами, художники ощущали некое воздействие. Некое давление извне, заставлявшее предположить, что Ктулху не просто беспочвенная фантазия, а в том или ином виде действительно существует и призван был в наш мир, если верить Сане с Ликой, из каких-то иных измерений и реальностей.

Увы, больше я ничего не мог сказать и уж тем более неспособен был доказать справедливость моих предположений. Мои новые способности, которые я не рискнул бы назвать даром, очень ограниченны. Это всего лишь росток некоего качества, которое может развиться во что-то нужное, а может остаться в зачаточном состоянии, оказаться этаким не оправдавшим надежд пустоцветом. Во всяком случае, мне пока непонятно, как эту способность можно использовать, применить в жизни, извлечь из неё какую-то пользу.

Я догадывался о цели экспериментов, проводимых над группой добровольцев Владимиром Семёновичем и его коллегами. В результате своих исследований они рассчитывали пробудить в нас какое-то новое, дремлющее до поры до времени чувство. Возможно, то самое, о котором Гумилев писал:

Так, век за веком — скоро ли, Господь?▫— Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства.

Кое-что у них уже начало получаться, и до сих пор я радовался этому. Однако теперь у меня возникли сомнения в разумности затеянного ими дела. Что толку от моих предчувствий? От тех предвидений, которые исторгают из себя художники, поэты и писатели? Это глас вопиющего в пустыне.

Я чую приближение Ктулху.

Катастрофа, предсказанная Саней и Ликой, грядёт. Она произойдёт в ближайшее время. Со дня на день. Но что я могу сделать, чтобы предотвратить её?

Я чувствую себя, как допотопная тварь, описанная Гумилёвым в том же стихотворении:

Как некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Ещё не появившиеся крылья.

Они, несомненно, режутся. Это доставляет беспокойство и неудобство. И заставляет вспомнить Веньку Карачубу, отказавшегося подрабатывать в лаборатории Владимира Семёновича, сказав, что, если эксперимент удастся, он окажется в незавидном положении Ньютона, очутившегося среди неандертальцев. Тогда мне казалось, Венька просто капризничает, но теперь я готов признать, что в словах его было зерно истины…

—▫Погода портится,— сказал Юлька, глядя на лиловые тучи, медленно наползавшие на город со стороны залива.

Докурив вторую сигарету, я кинул окурок в заменявшую пепельницу лабораторную колбу и предложил:

—▫Пойдём-ка в зверятник, покажу тебе кое-что интересное.

—▫В зверятнике — интересное?▫— усомнился Юлька, но всё же последовал за мной.

Вход в зверятник, где содержались шимпанзе, крысы, собаки, кролики и мыши, располагался на этой же лестничной площадке и был не заперт.

Раскладывавшая на компьютере пасьянс Эмма оторвала взгляд от монитора и поинтересовалась, зачем мы пришли.

Я сказал, что хочу показать кое-что Юльке, он скорчил ужасную рожу — избавиться от специфических ароматов здесь не удавалось, несмотря на автономную систему вытяжки,— и Эмма, хихикнув, разрешила нам навестить своих питомцев.

—▫Я тоже хочу посмотреть фокус-покус,— сказала она с томной улыбкой, от которой на полных щеках её нарисовались очаровательные ямки.

Круглолицая, круглоглазая, плотно сбитая Эмма состояла, кажется, из одних соблазнительных полушарий, и если бы не Катька…

Она не только кормила обитателей зверятника, но и убирала за ними, лечила их, в случае необходимости закупала корм и всё то, в чем они нуждались. По-моему, впрочем, больше всего они нуждались в ласке, а этого добра у Эммы было хоть отбавляй, и она щедро делилась им со своими питомцами. Они в ней тоже души не чаяли, и, как только мы приблизились к отсеку, в котором находились расположенные в три этажа клетки с кроликами, они тотчас принялись тыкаться розовыми носами в металлическую сетку.

—▫Ну, ушастые братцы, как дела?▫— спросила Эмма и сама же ответила за своих подопечных: — Неважнецки. Нервничает последние дни ушастая братва. То ли давление, то ли влажность, то ли всё сразу…

—▫Внимание,— сказал я. И, подождав, пока Эмма с Юлькой прочувствуют важность момента, загробным голосом произнес: — Ктулху! Ктулху фхтагн! Ктулху идёт сюда!

Ушастая братва беззвучно рванула в глубину клеток.

—▫Вот чёрт!▫— с чувством сказал Юлька.— Впечатляет!

—▫Как ты это делаешь?▫— ревниво спросила Эмма.— Ты сюда что, без моего ведома заглядывал?

Мне не хотелось её огорчать и нарываться на неприятности.

—▫Ничего особенного я не делаю и по ночам в твой зверятник не лазаю. Сказал магическое слово, только и всего. Можешь на крысах сама попробовать.

—▫Врёшь!▫— выпалила Эмма и юркнула в мышино-крысиный отсек.

Обитатели его отнеслись к её появлению более сдержанно, чем ушастая братва, но, в общем, тоже подались навстречу кормилице.

—▫Как дела, голохвостая команда?▫— вопросил Юлий с Эммиными интонациями в голосе, а она выпалила:

—▫Ктулху фхтагн! Ктулху идёт к вам в гости!

Это надо было видеть! Голохвостая команда исчезла из поля зрения ещё быстрее, чем кролики!

—▫Серж, это мистика! Почему так? Как это у меня получилось?

Эммины глаза округлились ещё больше, и я испугался, как бы они вообще не выпали из глазниц.

—▫Чуют Ктулху. Боятся. Пускаются в бегство при одном упоминании о нём,— сказал Юлька, и непонятно было, в шутку он говорит или всерьёз.

—▫Шутишь?▫— спросила его Эмма и повернулась ко мне, ожидая объяснений.

—▫Случайно заметил,— сказал я.— Болтали с приятелем, а как Ктулху упомянули, пёс его в соседнюю комнату ломанул. От греха подальше.

—▫Но почему?

—▫Чуют, что Ктулху грядёт. Я потом и на кошках проверял.

Разумеется, сказанное мной было похоже на бред. Но как писал высокочтимый Саней Весниным Оскар Уайльд: «Мысль, которую нельзя назвать опасной, вообще не заслуживает названия мысли». Опасной, бредовой, оригинальной — понятия, в чём-то сходные. И потом, Юлька сделал из увиденного тот же вывод, что и я, стало быть, не так уж он и парадоксален.

—▫Пошли к шимпанзе,— решительно сказал Юлька.— Мой черёд мохнатый народ пугать.

—▫Серж, объясни, в чём дело!▫— взмолилась Эмма.— Ведь это фокус, правда? Ведь дело тут вовсе не в Ктулху?

—▫Сходите к обезьянам без меня. А потом к собакам. Проверьте,— предложил я.

Они устремились в дальний отсек, а я пожалел, что всё это затеял. Убедившись в магическом действии имени Ктулху, которое я заметил недели полторы назад, они рванут к Владимиру Семеновичу. И будет много болтологии, которая завершится чесанием затылков и глубокомысленным бормотанием: «Н-да-а-а-а… Тут есть над чем подумать и поломать голову…»

Однако, сдаётся мне, времени на раздумья уже не осталось.

Ктулху фхтагн.

И Ктулху грядёт.

—▫Таким образом, прежде всего нас интересует Английский парк,— завершил вступительную часть своей речи Валерий Валентинович Ветчинко и ещё раз ткнул пухлым пальцем в разложенный на столе план парков Петергофа.

Склонный к полноте, лысоватый господин, являвшийся представителем фирмы-заказчика, отрекомендовался как Ве́тчинко, хотя, на мой взгляд, был натуральным Ветчи́нко. Круглые розовые щёки, пальцы-сосиски, сладкая, жирная, кремовая какая-то улыбка. Впечатление кремовости не портили даже серый с голубой искрой костюм и такого же цвета, только более тёмный плащ.

—▫Желаете, чтобы мы сделали сначала фотографии Английского парка, а потом уже всех остальных?▫— уточнил Матя Керосин, медведем нависая над принесённым господином Ветчинко планом и вглядываясь в нарисованные синими чернилами стрелки, указывавшие, какие именно виды парка надобно будет запечатлеть.

—▫К сожалению, время не терпит, и я попрошу вас сделать фотографии отмеченных видов во всех шести парках, примыкающих к основному. Трудно прогнозировать, как будут проходить согласования, и надобно предусмотреть все варианты развития событий. Чиновники из Комитета по охране памятников — существа непредсказуемые. Они запросто могут, например, запретить строительство в Английском парке и пустить нас в Бельведерский, мотивируя такое решение самыми смехотворными доводами.— Валерий Валентинович сложил выцветшие бровки домиком и придал лицу скорбное выражение.

Ни дать ни взять — кот посхимился, подумал я и покосился на Катю. Но она, кажется, уже устала нас слушать. Отставила тарелку и, потягивая мартини, смотрела на серо-стальной залив и несущиеся над ним устрашающе тёмные, низкие тучи. Похоже, она уже раскаялась в том, что настояла на этой поездке: погода поганая, публика нудная, фонтаны не работают…

Когда Матя позвонил вчера вечером и попросил отвезти его на встречу с Ветчинко, я попробовал увильнуть, ссылаясь на срочное, неотложное, крайне важное дело. Естественно, не став объяснять, что намерен провести всю субботу в постели с Катей. У нас с Матей разные представления о том, какие дела следует считать важными, а какие — не очень.

Отбоярившись от Мати, я сообщил о своих планах Кэт, надеясь на полное понимание и безусловное одобрение, но не тут-то было. Вместо того чтобы возрадоваться и чмокнуть меня в щёчку, она насупилась и учинила первый за время нашего знакомства скандал.

—▫Почему бы тебе не спросить, как я отношусь к твоей далеко не гениальной идее? Почему ты решаешь за меня, что мы будем делать в субботу?▫— спросила она, гадко прищуриваясь и буравя меня ставшими вдруг маленькими и злобными глазками.— Тебе не приходило в голову, что у меня могут быть более интересные замыслы, чем провести с тобой в постели весь день? Все вы, мужики, одинаковы! У всех одно на уме. Всем вам только одно нужно. Что Мишке, что тебе, что соплякам, у которых я физру веду. Видел бы ты, как эти щенки на меня пялятся и слюни пускают!..

—▫Так это же здорово!▫— прервал я её и постарался убедить, что восхищённые взоры преющих от вожделения шалопаев следует воспринимать как комплимент, однако Катя не собиралась меня слушать.

—▫Вам всем нужно только моё тело! А до моих желаний, до души никому дела нет! Они вам до фени! Плевать на них с Александрийского столпа! Ему — рисовать, тебе — фотографировать, и обоим трахать. А если я хочу, чтобы меня вывезли за город подышать свежим воздухом — так нет! Времени нет, денег нет, а главное — желания!..

Кэт несла какую-то околесицу, и не надо было обладать качествами эмпатиметра, чтобы понять: пребывает она на взводе и искренне ненавидит в этот миг и меня, и Михаила, и всё мужское население Земли в целом. С чего она завелась — не знаю, хотя у меня создалось впечатление, что не только на неё, но и на всех питерцев нашло какое-то помрачение рассудка. Народ лается в транспорте, в магазине, на службе, причём по таким пустячным поводам, что, отлаявшись, люди испытывают неловкость, прячут глаза и разбегаются, как застигнутые светом тараканы.

Собачиться с Катей мне не хотелось. К тому же я не мог сколько-нибудь аргументированно объяснить ей моё нежелание везти Матю в Петергоф. Чувство, что в субботу случится какое-то несчастье, было столь же иррациональным, как и ощущение того, что над городом нависла беда. Я ощутил её леденящее дыхание точно так же, как мечущиеся в зверятнике крысы, кролики, собаки и шимпанзе, но стоило мне заикнуться об этом, и Катя окрестила бы меня параноиком и шизофреником.

Между тем Мате действительно была нужна моя помощь. После того как из «Северной Венеции» ушли Саня с Ликой, количество заказов у нас уменьшилось, а тут ещё на фирму наехали рэкетиры. И, в довершение всех бед, у Мати забрали права за езду в нетрезвом состоянии. Он, естественно, утверждает, что был трезв, как язвенник, и к нему придрались, чему я склонен верить. Как бы то ни было, за руль ему садиться нельзя, а заказчик пожелал встретиться с ним в «Этажерке», построенной недавно у подножия земляного вала, так называемой горы Парнас, отделявшей разбитый ещё при Петре Первом севернее Марли фруктовый сад Венеры от Финского залива.

В общем, не выдержав Катиного напора и угрызений совести, я сдался. Позвонил Мате и сказал, что отвезу его в Петергоф, рассчитывая, что, пока он будет утрясать дела с заказчиком, мы с Катей погуляем по парку, полюбуемся фонтанами и, может статься, я сфоткаю её в подходящем антураже. Мечтать, как говорится, не вредно. Вредно видеть, как мечты рушатся.

Увидев Катю — в красных туфлях на высоких каблуках, узких кожаных брюках, стильной кожаной куртке, из-под которой выглядывал алый свитер, с прической, напоминавшей отлитую из золота Вавилонскую башню, и серьгах-висюльках с похожими на капельки крови камешками,— Матя остолбенел. А придя в себя, заявил, что нам непременно надобно принять участие в беседе с заказчиком. Мне, как фотографу, полезно будет получить задание из первых рук, а Катя украсит наше общество и послужит визитной карточкой фирмы. Увидев её, заказчик почувствует, что «Северная Венеция» — серьёзная, преуспевающая компания, услуги которой должны быть соответствующим образом оплачены.

Когда надо, Матя умеет быть неотразимым. И прежде чем я успел сказать, что у нас совершенно другие планы, Катя, растаяв от комплиментов, согласилась заглянуть в «Этажерку». Матя просиял и победительно подмигнул мне, всем своим видом говоря: «Вот такие мы, пскобские! Умеем найти подход к женщинам!» Блин и ещё раз блин-дональт!

Садясь за баранку Матиной «пятнашки», я чувствовал, что ещё пожалею о своей сговорчивости, и так оно, разумеется, и вышло.

Начать с того, что Петергофское шоссе было запружено машинами. Питерцы словно с ума посходили — всем вдруг занадобилось ехать на залив — в Стрельну, Петергоф, Ораниенбаум. Машины шли сплошным потоком — такого я даже на Невском в час пик не видел! В результате вместо часа мы добирались до Петергофа почти два часа, и о том, чтобы до посещения «Этажерки» пройтись по парку, не могло быть и речи. Кстати, если верить «Дорожному радио», питерцы ломанули не только на южное побережье залива, но и на северное — в район Лисьего Носа, Комарова, Солнечного и Зеленогорска. И это в конце октября, когда ни купаться, ни загорать нельзя, тучи обложили небо, а ветер, сорвав с деревьев последние листья, принялся ломать ветки и сдирать одежду с людей! Форменное сумасшествие, чёрт-те что и с боку бантик!

Помимо пробок на дороге, скверной погоды и перспективы беседовать в выходной день с заказчиком, не нравилось мне и то, что, выбравшись из города, я не ощутил привычного облегчения. Похоже, давящее на психику облако, зависшее с некоторых пор над Питером, увеличилось и накрыло его окрестности. Причём то, что большинство горожан не замечали этого, ничуть не облегчало их участь. По тому же «Дорожному радио» передавали, что число ДТП за истекшую неделю превысило среднестатистический показатель в три раза, а по телику давеча сетовали, что в городе и области резко возросло количество самоубийств и противоправных действий. Не зря, ох не зря не хотел я вылезать из тёплой постели, а теперь вот и Катя почувствовала, что напросилась сюда на свою голову…

Справедливости ради должен признать, что заказчиком Валерий Валентинович Ветчинко оказался серьёзным. По его словам выходило, что компания, представителем которой он являлся, заканчивает оформление документов по приватизации изрядной территории, примыкавшей к Верхнему саду и Нижнему парку Петергофа. А это, ни много ни мало, шесть парковых зон: Английский парк, расположенный юго-западнее дворца, Колонистский, Озерковый и Бельведерский парки, вытянувшиеся цепочкой в южном направлении, парк Александрия на востоке и Пролетарский, бывший Александрийский, на юго-востоке. Территория этих ландшафтных парков как минимум в десять раз превышает площадь Нижнего парка и Верхнего сада, которыми, как мне до сих пор думалось, и исчерпывается понятие парков Петергофа, обсиженных туристами из самых разных уголков мира.

Заброшенные и запущенные со времён революции, шесть приватизируемых компанией «Piterland» парков представляют собой, судя по принесённой Ветчинко карте, лакомый кусочек. В каждом из них есть по меньшей мере по одному озеру или пруду, которые снабжают водой петергофскую фонтанную систему. В некоторых сохранились павильоны и старинные постройки, но главным достоянием этих территорий являются, разумеется, зелёные массивы парков, служивших местом отдыха русских царей, их родичей и приближённых.

По словам Ветчинко выходило, что к приватизации этих земель его компания готовилась давно, но осуществить её стало возможно лишь после принятия Госдумой закона о порядке передачи в частную собственность зданий и сооружений, представляющих историческую и архитектурную ценность. Закон этот, помнится, весьма бурно обсуждался в СМИ. Сторонники принятия его указывали на то, что у государства недостаточно денег на реконструкцию и реставрацию исторического наследия: дворцов, особняков, соборов и общественных зданий, которые без надлежащего ухода превращаются в руины. Противники, как водится, твердили, что руины ни один частник приватизировать не будет, а вот Петропавловскую крепость, например, при содействии лояльно настроенных чиновников по сходной цене прикупит, чтобы открыть в ней «диснейленд» или превратить в «культурно-развлекательный центр» с кабаками, казино и борделями.

Как бы то ни было, Дума закон приняла, документы о приватизации шести петергофских парков были подписаны, и дело было за немногим — представить проект их использования городским властям Санкт-Петербурга…

—▫Мы приведём эти парки в порядок, построим здесь отели и базы отдыха. Мы превратим эти территории в райские уголки, туристы будут стекаться сюда со всего мира,— вдохновенно вещал Валерий Валентинович, опрокинув в себя рюмку коньяку и заев её ломтиком ананаса.— Проекты зданий разрабатываются, но для утверждения их на градостроительном совете и согласования в мэрии необходимо сделать убедительный коллаж. Показать, как запроектированные нами сооружения и павильоны будут вписываться в существующий пейзаж. Поэтому нам надо, чтобы вы сделали фотографии и развёртки указанных стрелками мест. Мы вмонтируем в них проектные предложения и получим разрешение ГИОПа приступить к строительству. Фотодокументы всегда производят хорошее впечатление и убеждают больше, чем самые красивые рисунки…

Задача в целом была ясна, и меня лично смущало только то, что лучшая пора для пейзажных съемок уже миновала. Снимки парков надо было делать в канун золотой осени, а сейчас, голые и омертвелые, они представляли печальное зрелище. О чём я и сказал господину Ветчинко.

—▫Нам надо, чтобы вы сфотографировали указанные места парков не только сейчас, но и зимой. А потом летом и, само собой разумеется, золотой осенью,— ошарашил нас с Матей Валерий Валентинович.— Это, если так можно выразиться, долгоиграющая программа. Нам ведь, как вы понимаете, не отдадут сразу все шесть парков. Во всяком случае, не позволят начать строительство всех объектов одновременно. Придётся отрезать хвост у кота по кусочкам. Оно и болезненней, и дороже, но таковы реалии жизни. Возможно, некоторые проектные предложения потребуют доработок, так что это не разовый заказ. И если вы готовы обсудить детали…

Не дожидаясь Матиного сигнала, я допил апельсиновый сок, поднялся из-за стола, подхватил кофр с фотобарахлом и сказал господину Ветчинко, что мы с Катей выйдем на свежий воздух и немножко пройдёмся по парку. Валерий Валентинович с понимающим видом кивнул. Матя, пообещав связаться с нами по мобильнику, водрузил на колени кейс с бланками договоров-заказов и прочими необходимыми бумагами, а мы с Катей направились к выходу из зала, предоставив начальству решать финансовые вопросы тет-а-тет.

«Этажерка», построенная между земляным валом и заливом, представляла собой трёхэтажный стеклянный куб, окружённый по периметру балконом, выйдя на который, мы тотчас застегнули куртки и подняли воротники. Ветер, дувший с Балтики, был пронзительным, как зубная боль, на волнах вскипали белые барашки, а неистовый полёт низких туч создавал впечатление, что здание плывёт им навстречу по бурному морю. В солнечную погоду отсюда можно разглядеть силуэт Кронштадта, но сегодня серое небо и серые воды залива сливались, так что не видна была даже линия горизонта.

Свет, пробивавшийся сквозь разрывы туч, тоже был каким-то пепельным, мертвенным. Он будто скрадывал краски, обесцвечивал пристань и пришвартовавшуюся к ней «Ракету», стоящие на берегу деревья и почтенную публику, прогуливавшуюся у кромки воды. На редкость унылый и безрадостный день, не лишённый, впрочем, своеобразной прелести, так что, пройдясь по парку, я, наверное, смогу сделать пару-тройку любопытных кадров…

—▫Значит, «Этажерку» тоже компания вашего Ветчинкина построила?▫— спросила Катя, одной рукой ухватившись за мой локоть, а другой — за металлический поручень балконного ограждения.

—▫Ветчинко,— поправил я её, поскольку если бы она оговорилась так в присутствии Валерия Валентиновича, это подпортило бы безоблачные пока отношения с заказчиком.— Да, их рук дело. Причём строительство этой стекляшки не обошлось без скандала. Были мнения, что она испортит ландшафт, хотя, по-моему, портить тут особенно нечего. Со стороны дворца она не видна, а со стороны залива…

—▫По мне так, с какой стороны ни глянь,— гадость первостатейная. И Ветчинкин этот — гадость. И то, что его компания шесть парков прихватизировать собралась,— тоже гадость,— решительно прервала меня Катя.

—▫Напрасно горячишься. Я до сегодняшнего дня об остальных шести парках слыхом не слыхивал, и кто в них будет гулять, мне как-то без разницы,— попытался я урезонить её.

—▫Мы-то с тобой уж точно не будем. Обнесут заборами и…— Катя внезапно смолкла, и я почувствовал, что вокруг что-то изменилось.

Жгучий, порывистый ветер стих, и, словно по мановению волшебной палочки, улеглись волны. Залив лежал перед нами плоский и неживой, как старое потускневшее зеркало. Окоченевший, угрюмый, и серое низкое небо, измаранное тёмными тучами, окаменело над ним, массивное, торжественное и давящее, как низкий соборный свод.

Представший теперь нашим глазам ландшафт напоминал фотографию или монохромную акварель. Ничто в нём не двигалось, не шевелилось, мир умер, обескровел, будто высохший между оконными стеклами мушиный трупик. Это были мгновения затишья перед бурей, приближение которой я давно уже ощущал и которая должна была разразиться с минуты на минуту. И мнилось мне, что грядущая буря — не просто стихийное бедствие, а порождение безвидного, шевелящегося под площадями, улицами, реками и каналами Петербурга древнего хаоса, который веками пребывал в полудрёме и вот наконец-то дождался подходящего момента, чтобы воспрянуть ото сна и пожрать город вместе со всеми, кто имел несчастье жить в нём…

—▫Объективно говоря, компании типа «Piterland» обкрадывают нас, а такие дураки, как твой Матя, помогают им,— завершила-таки свою мысль Катя.

—▫«Действительно беспристрастное мнение мы высказываем лишь о том, что не представляет для нас никакого интереса, и поэтому оно, в свою очередь, не представляет решительно никакой ценности»,— изрёк я один из перлов Оскара Уайльда, всеми фибрами ощущая, что время болтовни кончилось и нам надо бежать со всех ног, спасать свою шкуру, ибо дракон уже проснулся и занёс над нами когтистую лапу.

Какой дракон? Какую лапу? Куда бежать?..

Мне казалось, что воздух вокруг уплотняется, тревога, страх и напряжённое ожидание грядущего зла стали почти нестерпимыми, и тут над заливом пронёсся вздох, и воды его устремились прочь от берега.

—▫Цунами!▫— заорал кто-то из стоящих на балконе, но я даже не обернулся.

Вода убегала от берега, словно где-то в центре Финского залива открыли затычку, и она хлынула в исполинскую подземную полость, и всё же я чувствовал, знал: это не цунами. Дно залива стремительно обнажалось. Потоки убегавшей воды шевелили космы водорослей, серебристые струйки скатывались с круглых камней, тут и там вылезали на свет уродливые обломки бетонных блоков…

—▫Смотри, «Ракету» уносит!▫— вскрикнула Катя, указывая на рванувшийся от причала празднично-белый кораблик.

—▫Цунами! Спасайтесь! Бегите!..— недружно завопили несколько человек, но на балконе никто не двинулся с места.

Стоящие на берегу тоже замерли, не в силах отвести взор от убегающей воды.

А потом… Я так и не понял, что же произошло потом. Поверхность отхлынувших от берега вод замерла, и они словно оледенели. Или остекленели. Они сгустились, подобно тому, как бульон превращается в холодец, сделались неподвижными и начали посверкивать противоестественным, жирным каким-то, ртутным блеском. И только тут до меня дошло, что сегодня я не видел над заливом ни одной чайки. Какую опасность ощутили чуткие птицы, пронеслось у меня в голове, что за мерзкий студень вспух на месте воды?..

И вновь над заливом пронёсся то ли вздох великана, то ли хлопок — будто лопнул исполинский воздушный шар.

Студенистая масса снова стала водой, которая понеслась на берег. Но не было никакой угрожавшей людям волны, напротив, мне померещилось, что небо просветлело и прибывавшие воды приобрели сине-зелёный оттенок, свойственный южным морям. И меня неудержимо потянуло к вернувшимся водам, мне захотелось погрузить в них руки, омыть лицо и — чем чёрт не шутит!▫— если они окажутся достаточно тёплыми, даже искупаться…

—▫Пошли в воду!▫— позвала меня Катя, на лице которой расцвела отсутствующая, бессмысленная улыбка.

Эта-то улыбка и вернула мне разум, живо напомнив о тревоге последних дней, предчувствии катастрофы, беспокойстве и страхе животных в зверятнике. О заявлениях пророков, предсказателей, экстрасенсов и прочей не заслуживавшей особого доверия братии, предрекавшей приближение некоего катаклизма. А также о более серьёзных статьях врачей и социологов, отмечавших ненормально возбуждённое состояние обитателей Скворцова-Степанова, Пряжки, Кащенко и других дурдомов. И когда с берега до меня донеслись восторженные вопли: «Ктул-ху! Ктул-ху! Ктул-ху!» — я, осенённый блестящей идеей, присел перед кофром и вытащил из бокового кармана наручники, которые, по счастью, так и не удосужился выбросить после потери Красавчика. Защелкнул стальной браслет на Катином запястье, захлестнул цепь вокруг металлического поручня и замкнул на своем запястье второй браслет.

—▫Ты что, дурак?!▫— завопила Кэт, и голос её слился с сотнями, а может, и тысячами голосов людей, устремившихся к сверкавшим и манящим водам Финского залива.

На меня накатила волна необъяснимой радости, веселья и счастья. Мир наш не был светел и чист, справедлив и благожелателен. Но ведь помимо суши существовало ещё море, аккумулировавшее в себе всё лучшее, что есть на свете. И путь к нему был открыт. Оно призывало меня в своё лоно, неудержимо манило войти в волны, погрузиться в глубину, где царят тишина и покой, где в сонном безмолвии плавно парят над сказочными подводными городами прекрасные человекоподобные существа…

Я рванулся с балкона, стремясь присоединиться к счастливчикам, вошедшим уже по колено, а кто и по грудь в зеркальные воды залива, но боль от врезавшегося в запястье браслета удержала меня.

—▫Дай ключ, идиот!▫— рявкнула Катя, тоже ринувшаяся вслед за людьми, устремившимися с балкона на берег, и остановленная неумолимым браслетом наручника.

Я сунул руку в карман, вытащил ключ и неожиданно услышал тревожный звон колокольчика, отчаянно заливавшегося где-то на периферии сознания. И неожиданно вспомнил Людоеда из «Волшебника Изумрудного города», прибившего перед своим замком табличку: «За поворотом исполняются все ваши желания». Или что-то вроде этого. Море звало и манило, испуская эманации запредельного счастья, и всё же в них чудилось что-то фальшивое, некий недобрый умысел…

«Дурак тот, кто принимает усмешку за улыбку»,— сказал как-то Матя Керосин, одним из первых выскочивший из дверей «Этажерки» и уже входивший в воду. Море ласково улыбалось, звало и манило, но улыбка его была похожа на кривую усмешку…

До крови закусив губу, я размахнулся и швырнул ключ от наручников в дальний конец балкона.

—▫Кретин! Мудак! Полудурок!..— вопила Катя, дёргаясь, словно цепной кобель, завидевший недруга.

Она была права, мне не следовало это делать. Войти в воды залива — значило приобщиться к сокровенной тайне, получить толику счастья, о которой все мы мечтаем с детства, обрести спокойствие и познать смысл и цель нашего существования. Такая удача выпадает раз в жизни, да и то не всем, потому-то толпы людей и рванули со всего парка на мелководье.

Теперь мне стало понятно, почему загодя услышавшие зов люди катили кто на чём в Ораниенбаум и Приморский парк, в Солнечное и Комарово! А те, кто не смог по каким-то причинам выбраться из города, ринулись на набережные Мойки, Фонтанки, Невы, Обводного канала и канала Грибоедова…

—▫Грядёт Ктулху! Дар! Дар! Счастья всем! Всем без исключения! Пусть никто не уйдёт обиженным! Ктулху фхтагн!▫— вопили и ревели мужчины и женщины, дети и старики, входя по щиколотку, потом по колено в воды залива.

Я дёргался и рвался на проклятой цепи, стремясь присоединиться к ним и встретиться с тем, кто принесёт нам счастье и свободу, поможет решить все наши проблемы, ибо знает людские чаяния, мечты и стремления. Ктулху знает и Ктулху поможет. Нам надо лишь войти в эти дивные крещенские воды, и он уведёт нас из этого гнусного мира в мир иной. Из этого загаженного, отравленного, засорённого нами моря мы поплывём в иной океан, необъятный, занимающий всю территорию планеты, над поверхностью которого лишь кое-где возвышаются голые утесы, силуэты которых напоминают сторожевые башни…

—▫Сделай же что-нибудь!▫— молила меня Катя, устав орать и ругаться.— Время уходит! Двери закроются, и мы навсегда останемся здесь!..

«Двери наших мозгов посрывало с петель»,— вспомнились мне слова Высоцкого, и снова где-то на периферии сознания тревожно звякнул колокольчик. Звякнул и затих, словно кто-то стиснул его звонкий язык в грязном кулаке. Сжал, не давая звенеть, заткнул рот кляпом…

Меня, как иголку магнитом, всё ещё тянуло к заливу, но я вдруг осознал, что волей моей завладела некая внешняя сила. И это настолько мне не понравилось, что я перестал дёргаться и, вспомнив про слушавшего сирен Одиссея, крикнул Кате:

—▫Заткни уши! Не поддавайся!

—▫Отпусти, отстегни меня!▫— взмолилась Кэт, с такой силой дёргая прикованной к поручню рукой, что я испугался, как бы она не сломала ограждение балкона.

А море продолжало звать и манить. Я заткнул уши пальцами и обнаружил, что снова изо всех сил пытаюсь высвободить руку из стального браслета. Это было сильнее меня. Меня словно разрывало надвое, я чувствовал себя как паровой котел, в котором давление достигло предела. Я не хотел поддаваться неведомым чарам и всё же продолжал дергаться и извиваться, тщетно силясь выдернуть кисть из наручника, не обращая внимания на содранную кожу и выступившую на запястье кровь…

Мне казалось, что эта бесплодная борьба длится уже несколько часов и конца ей не будет, когда со стороны мелководья донеслись изумлённые и испуганные крики. Я замер, вглядываясь в толпу, бредущую прочь от берега, и глазам своим не поверил. Тут и там среди людей замелькали блестящие чёрные тела с серповидными плавниками. Акулы! Откуда они здесь взялись? Как это могло случиться?..

—▫Они превращаются!▫— в ужасе взвизгнула Катя в тот самый миг, когда и до меня наконец дошло, что это люди, вошедшие в воду, становятся акулами.

Я видел, как мужчины и женщины судорожно стаскивали с себя одежду и, часто не успев от неё избавиться, изменялись, словно пластилин или глина в руках невидимого скульптора. Кожа их на глазах темнела, руки и ноги сливались с телом, головы втягивались в плечи… Некоторые особи изменялись так быстро, что одежда трескалась и разлезалась по швам по мере того, как человеческое тело уподоблялось чёрной маслянисто сверкавшей торпеде с тупой мордой и огромной, набитой зубами пастью.

Доносившиеся с залива крики усилились. Звучавшее в них прежде удивление сменилось ужасом и отчаянием — новоявленные акулы, разевая чудовищные пасти, кинулись на не подвергшихся метаморфозе людей. Разбрасывая в стороны алые брызги крови, они терзали свои жертвы, откусывая руки и ноги, вырывая огромные куски мяса. Одна из акул впилась в бедро отчаянно визжащей блондинки, а когда та поскользнулась, вторая тварь откусила ей голову.

Чёрная бестия, выпрыгнув из воды, сбила с ног мужчину, нёсшего на шее малыша, и оба тотчас же были растерзаны кровожадными тварями. Воды залива в течение нескольких минут покраснели от крови, причем самым страшным мне показалось то, что дело происходило на мелководье и бойня была отчетливо видна. А скопление людей и акул было столь велико, что каждая из ужасных хищниц мгновенно настигала жертву, калечила или убивала её…

—▫Боже мой!.. Боже мой, что же это делается!..— в беспамятстве бормотала Катя, будучи не в силах смотреть на кровавую трапезу и не в состоянии оторвать от неё глаз.— Боже правый, Боже милосердный, помилуй нас… Боже правый, Боже всемогущий, помилуй нас…

Вцепившись в поручень ограждения балкона, я тоже во все глаза смотрел на страшную бойню, испытывая ужас, отвращение и странное, патологическое любопытство. Превращения продолжались, причём теперь я отчётливо видел, что некоторые люди, быть может даже большинство, превращались не в акул, а в крупных серебристых рыбин. Столь же беспомощные, как и люди, они тщетно стремились прорваться на глубину — хищницы со зловещими серповидными плавниками набрасывались на них и рвали, рвали, рвали на части… Если же поблизости ни людей, ни рыб не случалось, они кидались друг на друга, одержимые жаждой убивать всё живое. И кусали, и жрали, жрали, жрали соперниц в кровавых волнах, поднятых ударами мощных хвостов…

—▫Смотри, они всё идут и идут…— прошептала Катя, опускаясь на бетонный пол балкона и стискивая лицо руками.

Люди, спешащие на зов Ктулху с окраин парка, действительно безбоязненно выходили на каменистый пляж, вступали в воду и брели в глубину, которая начиналась метрах в пятистах от берега. Некоторые из них успевали превратиться в акул или беспомощных рыбин, но большинство становились жертвами зубастых тварей в своем прежнем, ещё не измененном облике. Они словно не видели залитого кровью залива, зловещих серповидных плавников и жутких чёрных существ, несущихся к ним, вздымая хвостами алый дождь брызг. Они шли, шли и шли, и я не сразу понял, что, вцепившись во влажный поручень, во всю глотку ору им:

—▫Стойте! Стойте, смотрите: там смерть! Акулы! Стойте! Там смерть, смерть, смерть!..

Но никто не слышал моих воплей, заглушаемых недружным рёвом:

—▫Дар! Дар! Счастья всем! Пусть никто не уйдёт обиженным! Ктулху фхтагн!

Не слыша меня, они шли, как сомнамбулы, и, только ощутив впивавшиеся в их тела страшные зубы, начинали истошно вопить и вырываться из пастей акул, утаскивавших несчастных в густую от крови воду…

И воздух, которого мне уже не хватало для крика, казалось, тоже стал густым от крови, желчи, мочи и испражнений…

Я кричал и рвался из капкана наручника, чтобы остановить, удержать, спасти хотя бы этих, припозднившихся бедолаг, но стальной браслет держал крепко. А потом, когда я охрип от бесполезных призывов, милосердная тьма внезапно сомкнулась надо мной, и я стал падать в бездонное чёрное небо, на дне которого водили мерцающие хороводы бесконечно далёкие звёзды…

—▫Чёрт бы тебя побрал,— сказала Катя, сидя на корточках перед раскрытым кофром.— Неужели нельзя было запастись какой-нибудь проволочкой или шпилькой? Придётся нам тут всю ночь куковать. А ключик-то — вон он, рядышком!

Прежде всего я посмотрел в сторону залива. Кровавая вакханалия завершилась. Я видел только серые воды, на поверхности которых пестрели кое-где обрывки одежд, и серое небо над ними, с которого начал моросить мелкий противный дождь. Ни акул, ни людей.

—▫Это всё мне, часом, не привиделось?▫— чуть слышно спросил я сорванным голосом, прекрасно зная, что услышу в ответ.

—▫Хотела бы я, чтобы всё это оказалось сном.— Катя провела ладонями по мокрому, осунувшемуся лицу. Прислушалась к чему-то и вопросительно взглянула на меня: — Слышишь?

—▫Ничего не слышу.

Некоторое время я пытался уловить привлекший Катино внимание звук и в конце концов услышал низкое гудение. Оно быстро нарастало, превращаясь в грозный, тяжёлый рёв, и вскоре мы увидели цепочку самолётов, появившуюся из-за крыши «Этажерки». Они летели вглубь залива со стороны суши, и я удивился — с чего бы им здесь взяться? Но тут с неба посыпались чёрные, похожие на горох точки, взвились мощные фонтаны воды, «Этажерка» вздрогнула от первых взрывов, вслед за которыми на залив и парк обрушился непрекращающийся грохот, заставивший меня втянуть голову в плечи и что есть силы прижать ладони к ушам. Легче от этого не стало, но, к счастью, грохот начал отдаляться — эскадрилья бомбардировщиков продолжала сеять свой смертоносный груз всё дальше и дальше от берега…

—▫Надеюсь, они перебьют всех этих тварей…— прошептала Катя, провожая глазами исчезавшие в серой хмари бомбардировщики.

—▫После драки кольтами не машут,— просипел я, морщась от просыпающейся в левой руке боли.

Хватаясь правой рукой за поручень, я с трудом поднялся на ноги. Зад замёрз и промок, ноги подкашивались, левое запястье болело всё сильнее, и я машинально вытащил из кармана куртки блистер с анальгином. Выломал таблетку и кинул в рот, мысленно похвалив себя за предусмотрительность. Кто-то носит с собой валидол и нитроглицерин, но мне пока и анальгина хватает.

Я протянул блистер Кате.

—▫Я без воды не могу,— жалобно сказала она, поднимаясь вслед за мной на ноги.

—▫А ты вприглядку. Глотай таблетку и смотри на залив.

—▫Вот уж на что мне совсем смотреть не хочется, так это на залив. Век бы его не видела…

Мне тоже не хотелось видеть залив, но больше смотреть было не на что.

Самолёты скрылись, поднятые взрывами волны улеглись. Кое-где на поверхности стылой серой воды плавали мелкая дохлая рыбёшка, какие-то щепки, обрывки не потонувшей почему-то одежды. Их было на удивление мало, особенно если учесть, сколько людей вошли нынче в воды залива и не вышли из них.

Всё было кончено. Оставалось ждать, когда здесь появится кто-нибудь из уцелевших после бойни и достанет нам ключ от наручников, лежащий в пяти-шести метрах от нас. До тех пор делать нам было решительно нечего, и я, чувствуя слабость в ногах, вновь опустился на балконный пол. Прижался спиной к металлическим стержням ограждения и полез за сигаретами. Предложил сигарету Кате, и мы дружно задымили. Со стороны на нас было, наверно, любо-дорого посмотреть — у меня левая рука поднята, у Кати — правая…

Впрочем, нам обоим было отнюдь не до смеха, и мы вовсе не чувствовали себя счастливчиками, уцелевшими во время страшной катастрофы. Во всяком случае я. Перед внутренним взором моим вставали картины страшной бойни, заживо пожираемых людей, залитого кровью залива, и мне стоило большого труда отогнать их и думать о чём-то другом.

Итак, мы пережили день, который впоследствии какой-нибудь журналюга наверняка назовёт Днём гнева — столь же высокопарно и неверно, как День независимости, над которым не потешается только вусмерть пьяный россиянин, да и то лишь в силу полной своей недееспособности. Мы стали свидетелями явления Ктулху, частицы которого просочились сквозь пропускные сооружения дамбы вместе с водой и рыбой и слились затем в единый организм. Не удивлюсь, узнав, что автоматические датчики, установленные на дамбе, зафиксировали изменение химического состава воды. Распавшийся на подобные планктону частицы монстр превратился в тот самый студень на поверхности воды, появление которого и вызвало весь этот ужас. Ктулху принял форму, которая была необходима ему для осуществления задуманного. Но зачем, хотел бы я знать, он тут объявился?..

Поднялся из глубин, чтобы подзарядиться эмоциональной энергией собранных им на берегу залива людей? А заодно и пошутить? На свой лад, естественно. Продемонстрировав людям их внутреннюю сущность, превратив в тех, кем мы по сути своей и являемся: в жрущих и пожираемых. Устроив в мелких водах Маркизовой лужи большой жор, он всего лишь позволил нам заниматься тем, чем мы мечтали заниматься всю жизнь. И в той или иной форме занимались…

—▫Почему ты не фотографировал?▫— неожиданно спросила Катя.— Ты должен был заснять весь этот ужас!

—▫Я не военный фотокорреспондент! Я фотохудожник. И мне было не до фотографий,— огрызнулся я, сознавая, что отговорку эту никак нельзя считать убедительной.

Обалдел, ошалел, растерялся — будет точнее. Дал слабину.

Сдаётся мне, впрочем, фотографии этого мерзкого зрелища были всё же сделаны. Если большой жор шёл по всему берегу Финского залива — а я не сомневался, что именно так оно и было,— то кроме нас кто-нибудь наверняка уцелел. И среди уцелевших нашёлся человек с крепкими нервами, который зафиксировал эту бойню на фотик…

—▫Покричи, может, кто-нибудь услышит,— попросила Катя. Как будто не поняла ещё, что я в состоянии только сипеть и шипеть. Да и то не громко.

—▫Покричи сама, у тебя голос звонкий. К тому же на женские крики скорее спасатели прибегут.

Катя заорала что есть сил, и у меня вновь отчаянно заболела рука. И заныли зубы. Мне даже показалось, что обложившие небо хмурые тёмно-серые тучи, из которых сыпал мерзкий мелкий дождь, чуть-чуть разошлись, и в просветы начал просачиваться мертвенный люминесцентный свет. Такой же, каким были освещены картины в мастерской Вальдемара.

Когда-то боги жили на земле, среди людей. Однако соседство со склочными, кровожадными существами скоро им надоело, и они перебрались на вершины гор. Оттуда — с Олимпа, Гималаев, Анд и Кордильер — им пришлось бежать на небеса. А когда в небо взвились ракеты, им и там стало некомфортно, и они скрылись от несносных, вездесущих человеков в иных измерениях. Им нет места ни на Земле, ни под Землей, ни в небесах. Но кое-кто, по-видимому, задержался в подводном мире. Вот только человекообразную, антропоморфную внешность и душу свою Посейдон сменил на лик ужасного Ктулху. С уютного сине-зелёного шельфа водные боги ушли на глубину и изменились соответственным образом. Да и время изменилось, и в существование Ктулху Непостижимого и Ужасного поверить стало легче, нежели в старца Нептуна или Нерея, отца прекраснотелых нереид…

Почему многорук Шива?

Почему прекрасны и почти неотличимы от людей греческие боги?

Почему египетские боги обладали головами зверей, птиц и рептилий?

Неужели каждый народ действительно придумывает или заимствует у соседей таких богов, которые отвечают его внутренним потребностям, пресловутому менталитету и требованиям времени?.. Как же дошли мы до жизни такой? До сатанизма и веры в шутника Ктулху?

Хотелось бы верить, что, появись вместо Ктулху доброе божество, оно сумело бы разбудить в людях дремлющие до времени светлые чувства и стремления. Но верилось в это с трудом. Ведь вызывали они не кого-нибудь, а именно Ктулху, его имя скандировали, входя в стылые воды Финского залива. Ведь не возник, не разросся пышным цветом культ Всепрощающего Созидателя, хотя самое время ему посетить наш не слишком-то складный и совершенный мир. Впрочем, так, наверное, думали во все времена…

—▫Серж, проснись!

Я открыл глаза, и Катя перестала трясти меня за плечо. Виновато улыбнулась и пояснила:

—▫Ты так жалобно стонал… У тебя сигареты остались?

Было ужасно мокро и холодно.

—▫Может быть, Ктулху активизировался из-за строительства Северо-Европейского газопровода?▫— спросила Катя, зябко ежась.— Не понравилось ему, что по дну Балтийского моря трубы кладут, вот он и вылез на свет Божий?

—▫Скорее уж, решил подпитаться энергией Питера — самого большого источника ментальных эманаций на берегах Балтики,— просипел я.

Мне не хотелось рассказывать ей про Саню и Лику, против воли участвовавших в призывании Великих Старцев. Во-первых, тяжело было говорить, а во-вторых, вряд ли ритуал господина Мамелюкина и выписанного из Ирака мага-гальванопластика явился причиной происшедшего. Поводом — возможно. Но повод при желании всегда можно сыскать…

—▫Опять! Слышишь, они опять летят!▫— Катя вскинула голову, вглядываясь в быстро темнеющее небо.

Я прислушался к донёсшемуся откуда-то со стороны дворца могучему шмелиному гудению.

—▫Это вертолёты.

—▫Опять будут бомбить залив?

Рокот множества винтов начал распадаться на составляющие — похоже, мощные машины разошлись веером, чтобы осмотреть как можно большую часть побережья. Сквозь мелкую сетку дождя я видел, как один пятнистый геликоптер, пузатый, словно пребывавший на девятом месяце беременности, устремился вдоль залива в сторону Стрельны, а второй — в направлении Ораниенбаума. Затем рядом, скорее всего у подножия «Самсона», приземлился третий вертолёт — нам с Катей было отчётливо слышно, как со свистом рубят воздух его громадные лопасти.

—▫Десантный,— просипел я.— Когда кончит перемалывать воздух, можешь начинать звать на помощь.

И снова передо мной замелькали кровавые картины ужасающей бойни. Я стиснул зубы и, вперясь взглядом в стоящие на краю залива деревья, попытался заставить себя думать о чём-то другом.

Так что же такое Ктулху? Исполинская амёба, состоящая из множества мельчайших частиц, на которые она может распадаться в случае необходимости, образуя затем существа, строение и форма которых зависят от задачи, которую им предстоит решить? Что за сны видит эта тварь в своих подводных чертогах в Р’лаи? Действительно ли частицы его разума блуждают в разных измерениях, и он одновременно видит множество снов? Неужели его ментальная энергия столь велика, что он может вселяться в существ, обитающих в иных мирах, и проживать их жизни? Раньше я не верил во все эти бредни, но теперь…

—▫Если для того, чтобы никогда больше не увидеть Ктулху, достаточно жить вдали от моря, то ноги моей больше ни в одном прибрежном городе не будет,— сказала Катя, с трудом поднимаясь с залитого водой балкона.— Завтра же сбегу из Питера, только меня здесь и видели!

—▫Бежать некуда, потому что существуют ещё и другие Великие Старцы: Хастур, Шуб-Ниггурат, Йог-Сотот и прочие. Они могут явить себя где угодно, в любой момент, так же как это сделал Ктулху,— сказал я.— Подозреваю, они предпочитают появляться там, где чуют аромат зла, смрадный дух упадка и разложения. Они, как микробы, накидываются на ослабленный организм, как шакалы нападают на раненое животное…

—▫С чего ты это взял?

—▫Ты видела, как Ктулху проявил ночные стороны человеческих душ. Он не просто превратил людей в акул и неповоротливых рыб, а реализовал то, что в них было заложено. То, что было их сутью.

—▫По-моему, ты бредишь,— сказала Катя.

—▫Дай бог, если это действительно так.

Не удостоив меня ответа, Катя приложила левую руку ко рту и, повернувшись в сторону дворца, закричала:

—▫Эй, кто-нибудь! Спасите! Помогите!..

Ей было страшно, и я её понимал. Кому хочется жить в мире, где действуют непознанные космические силы и немыслимые монстры охотятся за людьми, которые сами на поверку оказываются мерзкими чудищами? Тварями, живущими без цели и смысла, потому что стремление жрать и размножаться едва ли можно считать целью жизни существ, наделённых разумом.

Но зачем всё-таки появлялся самоликвидировавшийся Ктулху, вернувшийся, надобно думать, в Маракотову бездну, чтобы продолжать спать и видеть сны об иных мирах? Зачем явился он нам и устроил кровавую субботу мирным обывателям? Хотел всего лишь подпитаться нашей энергией или ещё и показать что-то? Сумеем ли мы сделать выводы из встречи с ним? Или забудем, как дурной сон, как забыли многие события прошлого, которые стоило бы помнить?..

—▫Эй, кто тут зовёт на помощь?▫— Появившийся на балконе парень в каске и камуфляжном костюме сжимал в руках чёрный автомат и выглядел весьма воинственно.

При виде Кати он закинул автомат за спину и улыбнулся.

—▫Мы чудом уцелели, но сами же себя поймали в ловушку,— сказала Кэт, ставшая похожей на мокрую, измученную кошку и всё же сумевшая произвести на десантника благоприятное впечатление.— Дайте нам, пожалуйста, ключ от наручников. Вон он лежит. Если бы не они, эти твари непременно бы нас сожрали. Мы сами бросились бы им в пасть…

—▫Расскажите хоть толком, что здесь произошло?

Следуя Катиным указаниям, парень нашёл ключ и подал его мне. Кажется, он был рад, что может сделать хоть что-то полезное.

—▫Вы не поверите. А мы будем не в состоянии ничего объяснить,— просипел я, расстегивая стальные браслеты на наших окровавленных запястьях. Что касается моего, то оно распухло, покраснело и отчаянно болело. Особенно когда я пытался шевелить пальцами.

—▫Я чувствую, что заболеваю,— жалобно сказала Катя и громко чихнула.

—▫Ладно, сушитесь, лечитесь, обогревайтесь,— разрешил тронутый нашим никудышным видом солдат.— Странно, что больше я тут никого не видел. А вы? Куда делись люди? Обычно-то в парке полно народу…

—▫Они ушли,— просипел я, ничуть не покривив душой. Сунул наручники в кофр, закинул его на плечо и повлёк Катю к выходу с балкона.

Спустившись по металлической лестнице на землю, мы юркнули в ближайшую аллею, и я искренне порадовался сумеркам, скрывшим нас от взоров обшаривавших парк и окрестности дворца десантников. Очень уж не хотелось мне, чтобы нас, как свидетелей происшедшей трагедии, хватали и тащили к начальству, которое, разумеется, не поверит ни единому нашему слову. Главным моим желанием было как можно быстрее и дальше убраться от залива. Катя испытывала те же чувства, поэтому мы, прихрамывая и цепляясь друг за друга, достигли Матиной «пятнашки» за рекордно короткое время.

Я отыскал аптечку и перевязал Катино запястье. Своё я трогать ей не позволил, уж слишком сильно оно болело. Да и милиция могла придраться — нечего, мол, с порченой рукой за баранку садиться. Хотя сейчас, сдаётся мне, блюстителям порядка было не до нас.

Мы выхлебали бутылку минеральной — за всё это время на парковке не появилось ни одного человека, и я с ужасом представил, сколько людей потеряла нынче Северная столица.

Парковка была забита машинами, которые никогда уже не понадобятся их хозяевам, и мне пришлось помучиться, чтобы вывести «пятнашку» на проезжую часть. Бедный Матя! Бедный господин Ветчинко! Боже, как ужасно сознавать, что они превратились в этих мерзких чёрных тварей со скользкими, словно отполированными и смазанными маслом телами… Или были сожраны ими…

—▫Прикури мне сигарету,— попросил я, выбираясь на шоссе.

Дождь полил сильнее, темнота сгустилась, и фонари казались лимонными кляксами на грязно-фиолетовом фоне. Рулить одной рукой было не то чтобы трудно, но неловко. Сигарету приходилось перекатывать из одного угла рта в другой, чтобы избавиться от евшего глаза дыма,— левая рука отказывалась держать даже её и болела всё сильнее. В общем-то, это было неплохо, потому что отвлекало от мыслей о каннибальской трапезе, происходившей, вероятно, по всему побережью Финского залива…

—▫Прежде всего нам надо заехать в травмпункт,— сказала Катя, протерев мокрое лицо найденной в бардачке салфеткой.— Смотри, какая тушь — совсем не течёт! А в домах почти нет света. Одно-два окошка горят, обратил внимание?

—▫Нет,— просипел я, с трудом выравнивая «пятнашку». Её уже пару раз заносило на мокрой дороге. Дождь хлынул как из ведра, и «дворники» едва справлялись с потоками воды, заливавшей лобовое стекло.

—▫Не гони,— посоветовала Катя и всхлипнула.

—▫Не реви,— сказал я.— И без того сыро и муторно.

Мы ехали по неправдоподобно пустому шоссе. Нам не попалась навстречу ни одна машина. Сзади тоже никого не было. Левая рука болела всё сильнее, и вести Матину «пятнашку» было страшно неудобно. Вкус сигареты был невыносимо горек, под стать мыслям…

—▫Ты знаешь, они ведь не все превратились в акул. И этих, беспомощных, неповоротливых карасей-переростков,— внезапно сказала Катя.— Два или три человека, войдя в воду, стали ихтиандрами. Вроде тех, что Вальдемар рисовал. Заметил?

Я отрицательно мотнул головой, подумав, что у Кэт от пережитого слегка скособочило крышу.

—▫Ты в это время орал, чтобы люди не лезли в воду. Потому и не видел. Или внимания не обратил. Мужчины вообще многого не замечают…— Она помолчала и, видя, что я не собираюсь отвечать, добавила: — Я поняла, почему Ктулху пощадил Питер. Ему незачем разрушать город, который рано или поздно станет частью его подводного мира. Понимаешь? Мне ещё тогда, в мастерской Вальдемара, показалось, будто я узнаю подводный город на одной из картин. Сны Вальдемара — это не подсмотренные куски жизни какого-то иномирья. Он заглянул в будущее. В то время, когда нашу планету покроет вода и над поверхностью её останутся торчать лишь верхушки скал, похожих на сторожевые башни…

Теперь она замолчала надолго, и я решил, что нет, с крышей у неё всё в порядке. Просто она увидела эту бойню по-своему, иначе, чем я. Наверное, каждый уцелевший свидетель явления Ктулху увидел и понял его по-своему…

—▫Завтра пойду в Никольский собор, поставлю свечку Божьей Матери,— сказала Катя и начала вытирать салфеткой глаза.

—▫Блажен, кто верует,— пробормотал я.

Катя громко высморкалась и отвернулась от меня, чтобы я не видел текущих по её щекам слёз.

Вдали замерцали редкие огоньки, мы подъезжали к Стрельне. Стало быть, не все жители её нашли свою смерть в волнах Финского залива, подумал я, но ни облегчения, ни радости эта мысль мне почему-то не принесла. Ктулху показал нам, чего мы стоим. Вопрос в том, сумеем ли мы стать другими? Захотим ли?

А что, господа хорошие, до явления Ктулху никто из нас, глядя в зеркало, не догадывался, кто он есть на самом деле? Правда, Оскар Уайльд говорил, что «зеркала отражают одни лишь маски». Но он же утверждал, что «маска говорит нам больше, чем лицо»…