Явление зверя

Глава 6

Иногда мне кажется, что Элечка Рабинович — просто святая! Хотя, конечно, святые не бывают столь сладострастны, как она… Но вместе с тем, я не встречала ни одного человека с такой искренней, бескорыстной, постоянной готовностью прийти на помощь. Причем не только близким друзьям, а вообще — всем, кому ее помощь нужна и кому она в силах помочь.

Как только Элечка узнала о том, что Лешка жив, вернулся домой и вдобавок притащил с собой девушку, мальчика и девочку, она — поахав и поохав сколько полагается и даже слезу пустив от счастья по поводу его возвращения и от сочувствия к его инвалидности — тут же развила бешеную деятельность. И сделала все, о чем мы — остальные — просто не подумали. А именно: перетрясла свой шкаф на предмет одежды, которая ей была уже не очень нужна, затем перерыла Гришенькины вещи и отобрала среди них то, из чего он вырос, и то, что не часто надевает, затем сгоняла к Зое, взяла у нее кое-что из Верочкиных старых вещичек и со всем этим явилась к Рославлевым. Не забыв, впрочем, захватить множество баночек и сверточков со своими кулинарными шедеврами: ведь Леша после всех лишений так нуждается во вкусной и питательной еде! Элечкиными стараниями Леша был накормлен, а Лешина подруга Гуля и оба его юных спутника — одеты и приведены в божеский вид. Но если мальчика достаточно было просто помыть, подстричь и одеть в чистое, то над девочкой мы втроем — Элечка, Анюта и я — держали консилиум.

Девочка была в очень плохом состоянии. Вся в опрелостях, в потнице… Но это — полбеды. Братик сообщил, что ей уже два года. А выглядела она едва на полтора. Что же касается ее психического развития… Похоже, она отставала где-то втрое. Впрочем, возможно, причиной тому было, что в последнее время ее закармливали снотворными, говорят, нищие так делают, чтобы ребенок не кричал. Но не исключено также, что у нее был врожденный порок умственного развития — как результат материнской наркомании.

— Пока выводы делать рано. Надо провести детоксикацию, — постановила Элька.

— Ты что, серьезно? Ты возьмешься? А если она умрет? — испугалась Анюта.

— А мы проведем мягкую детоксикацию. Хороший уход, хорошая еда, молоко, соки, витамины.

— А если у нее диатез? — взвыла Анюта.

— Вот и узнаем!

— Я не умею обращаться с маленькими детьми! — Анюта чуть не плакала. И ее можно понять: столько событий в такой короткий срок, столько жизненных перемен… Тогда как она вообще никогда не была готова к каким бы то ни было переменам, пусть даже перемены были к лучшему — все равно не готова…

— Может, отдать ее Зойке? — задумалась Элечка. — Один или два ребенка — какая разница?!

— Разница есть, — вступила в разговор я. — Зойка устает на работе. Ее Верочка — существо вполне разумное, сама многое умеет, не капризничает. А эта девочка… Еще неизвестно, чего от нее ждать. Всякие сюрпризы могут быть. Вплоть до ломки. Наверное, мне нужно ее забрать… Но у меня сейчас такой плотный график! Время остается только на сон. Бросить сейчас пациентку я не имею права. И брать ребенка с собой я не могу.

— Это почему же? По-моему, если он согласился помочь Леше с побегом, то согласится и девочку у себя потерпеть, — мрачно заявила Аня.

— Нет, нет, это не выход. Мы не можем рисковать первым в Софьиной жизни романом! — замахала руками Элечка.

— Но если он ее любит, то он… — начала было Анюта.

Но Элечка ее перебила:

— Ты ничего не понимаешь! Он как посмотрит на ребенка, послушает ее вопли, увидит, как Софья мечется по хозяйству: от больной мамы к вопящему дитяте и обратно… так всякая романтика из отношений пропадет. Нет, даже обсуждать не будем. Наверное, придется мне ее взять. Родителей я в дом отдыха отправляю, а Гришенька потерпит.

— Тебе?! — хором спросили мы с Анютой.

Нет, право же, Элечка — святая! Полдня она работает в салоне красоты, полдня бегает по домам клиентов, да еще Гришеньку между делом перекидывает из школы — домой, из дома — в музыкальную школу, да еще продукты-стирка-уборка-готовка, проверка уроков, воспитательные беседы с сыном на тему плохого поведения в школе и во дворе…

— Возьму отпуск за свой счет! — с наигранной бравадой в голосе заявила Элечка.

— А жить ты на что будешь? — вздохнула Анюта.

— А с работы не вылетишь? — в один голос с ней спросила я. — Ты же говорила, что лимит отпусков исчерпан…

— Но что-то с ней делать надо?!

— Да что делать… У меня пусть остается, — вздохнула Анюта. — Я возьму отпуск за свой счет… Нет, не за свой! Я просто отпуск возьму! Мне отпуск давно полагается! А я все не брала и не брала…

И тут же, словно испугавшись собственной решимости, она вновь запричитала:

— Но я совершенно не умею обращаться с маленькими детьми! И потом, на что мы будем жить?! Тем более ведь теперь нас не трое, а… семеро!

— Деньгами я тебе помогу. У меня кое-что есть, — пообещала я.

— Я не уверена, что смогу тебе отдать, — погрустнела Анюта.

— Не заморачивайся, — отмахнулась я. — Это не в долг, а в качестве вклада… В наше общее дело.

Господи, да я счастлива была, что могу найти своим заработкам достойное применение! К тому же, несмотря на угрызения совести, я совершенно не имела моральных сил на то, чтобы взять к себе этого ребенка. Я вообще не очень люблю маленьких детей. Своих — наверняка буду обожать, а вот чужих… Я их всегда жалею. Но — не люблю. Не получится из меня всеобщей праматери — как из детолюбивой Элечки, готовой немедленно усыновить любого сопливого беспризорника.

— А я буду приходить и помогать с уходом! — обрадовалась Элечка. — И Зойку тоже призову, она у нас, в конце концов, специалист по детским болезням. Нечего ей в стороне отсиживаться. А от Софьи нам всем следует сейчас отстать. Пусть личную жизнь устраивает. Это длительный и серьезный процесс. В кои-то веки…

— Это совсем не то, что вы думаете, — покраснев, соврала я.

— Ага, ага! Может, еще скажешь, что ты с ним не спала? — инквизиторским тоном спросила Элька.

От ответа меня спас робкий стук в дверь. На пороге стоял мальчик Гоша. Как удивительно иной раз преображает человека одежда! Он казался почти хорошеньким, и личико у него было умное… Ничего общего с тем маленьким дикарем, городским Маугли, которого Костя тащил к машине.

— Если вы хотите забрать ее отсюда… То я не дам, — решительно заявил он.

— Мы не хотим… — начала было я.

Но Элечка, заговорив одновременно со мной, спросила:

— А почему?

Мальчик потупился, уставился на носки почти новых Гришенькиных ботинок, которые ему были несколько великоваты.

— Мама умерла… У Вички теперь — только я… А вы… Вы хорошие… Но чужие! — прошептал он.

— Твоя сестренка останется у меня. Ты не тревожься, — ласково сказала Анюта. — Но тетя Соня и тетя Эля — действительно очень хорошие. Им вполне можно доверять. А главное — они ведь врачи!

— Врачи! — как-то благоговейно произнес Гоша. — Врачи! Тогда вы сможете ее вылечить, да? И Лешу сможете вылечить? Ему протезы нужны… А Вику кормить пора. Я пойду на кухню, сготовлю… Можно?

— Я с тобой. Покажу тебе, как нашей плитой пользоваться и где что стоит. — Аня устремилась к дверям, видимо, решив ни за что не подпускать Гошу к запасам продуктов.

— Самостоятельный ребенок, — прокомментировала Элечка, быстро и решительно одевая Вику в Верочкины одежки. — А ты, пока Анютки нет, давай рассказывай, как там у тебя с Шереметьевым дела обстоят…

И я рассказала, в надежде на полезные советы, которые даст мне по ходу дела моя многоопытная подруга.

Надежды оправдались.

Хотя от ее полезных советов я краснела, как когда-то — в третьем классе, — когда стянула у Ники учебник по биологии и прочла там много нового и интересного про размножение млекопитающих.

Да, Элечка — человек уникальный. Она моментально нашла юриста — из числа ее многочисленных поклонников — и выяснила, что нужно для того, чтобы устроить судьбу Лешки и его подопечных. Потом позвонила мне и отчиталась о проделанной работе.

Оказалось, что сложнее всего будет с Лешкой. С Гулей — проще. Достаточно пойти в милицию и заявить, что она — беженка и потеряла паспорт. Если среди москвичей найдется кто-то, кто готов ее у себя прописать и взять на себя заботы, — проблем с восстановлением Гули в мире живых быть не должно. Другое дело — если ее ищут «хозяева», а милиция — коррумпирована… Что касается детей, то их легко усыновить. Правда, придется скрыть, что они — брат и сестра. Девочку надо объявить подкидышем. А мальчик должен сказать, что осиротел давно и с тех пор — беспризорный. Правда, нужна семейная пара, а лучше — две, чтобы усыновить и удочерить наших сироток. Одинокому человеку гораздо труднее заполучить себе ребенка! Проще родить своего, чем хлопотать об усыновлении.

Печаль в том, что на всю нашу дружную компанию супружеская пара была только одна: Зоя с Андреем. Конечно, если мы их попросим, они могут кого-нибудь из ребят официально усыновить. Но им и без того нелегко живется. Мы как-то старались оберегать Зою и, помогая ей по мере возможности, почти никогда не загружали ее нашими заботами, все решали втроем, между собой: Элька, Аня и я. Хоть Элька и мать-одиночка, хоть Анюта и сирота круглая, хоть я и потеряла самого дорогого человека, — но все равно нам всегда казалось, что Зое приходится тяжелее. Потому что работает она в госструктуре, а муж у нее — неудачник. И теперь нам очень не хотелось втягивать ее в эту историю. Достаточно с нее будет пожертвованных детских вещичек.

— Может, ты выйдешь за Шереметьева и вы их усыновите? — предложила Элька.

Она говорила об этом, как о некоем само собой разумеющемся действии, которое совершается быстро и просто! Я даже не нашлась, что ей ответить. Если сказать, что Костя не просил еще моей руки, — она же смеяться будет… Она всегда смеется над моей старомодностью.

Но, к счастью, Элька тут же позабыла о своем легкомысленном предложении и защебетала о чем-то другом — о комплексе витаминов, которые необходимы сейчас Гоше и Вике. Я слушала ее и думала: а ведь есть, наверное, на свете люди, которые удивились бы, посмотрев на нас. Которым и в голову бы не пришло взять на себя заботу о двоих сиротках, о чужих детях, случайно — на миг! — оказавшихся на пути… Наверное, проще было бы сдать их в приют. Но почему-то это не приходит в голову ни Анюте, ни Элечке, ни мне… По крайней мере, если бы все зависело только от меня, я бы, наверное, все-таки не смогла выбросить Гошу с Викой из своей жизни и позабыть о них. А ведь есть люди, которые могут! Для которых равнодушие и жестокость — норма жизни. Которые считают, что естественно быть жестокими, если жесток окружающий мир. Это — очень плохие люди. Но сами они считают себя просто нормальными. А таких, как мы, — блаженными… И что забавно: никто из нас даже не верит в Бога! Мы — все трое — агностики. Как и большая часть интеллигенции.

— Эй, Сонька, ты где?! — гаркнула мне прямо в ухо Элечка.

— Я здесь…

— Нет. Ты не здесь. Я тебя зову-зову, а ты все не отвечаешь… Заснула на телефоне?

— Нет. Я думала о том, какие мы все хорошие.

— Это мы-то хорошие? Насмешила…

— Хорошие. Особенно — ты. Заботимся о чужих детях.

— Ну, а что же еще мы теперь можем сделать? Выхода-то нет, кроме как о них заботиться.

— Выход есть… Можно было бы переложить заботу о них на государство.

— Надеюсь, ты не серьезно? Государство о себе-то позаботиться не может!

— Если бы мы не были хорошие, мы бы так и поступили.

— Ну, ладно, уговорила, хорошие… Так ты хоть послушай, что я говорю: мне удалось добыть якобы чудодейственную гомеопатическую мазь от потницы и прочих раздражений у младенцев, сегодня вечером поеду к Рославлевым, отвезу. Ты не заедешь?

— Нет, я же буду вечером сидеть с Надеждой Семеновной. Так что передавай привет.

— А денежки когда?

— Уже отдала Анюте. Ты смотри, при Лешке не проговорись, мы скрываем на всякий случай: вдруг обидится. Он раньше такой был… Гордый.

— По-моему, из него гордость за эти годы должны были выбить.

— Он стойкий. Как молодогвардеец. Из него не очень-то выбьешь… Так что ты не говори ничего.

— Кстати, кое-кто мог бы сказать, что мы так хорошо поступаем, потому что у нас есть деньги. Если бы денег не было — и не поступали бы…

— Если бы денег не было, мы бы действительно не смогли. Но большинство людей, имея деньги, только черствеют душой. В отличие от нас!

— Ой, что-то на спине зачесалось… Кажется, крылышки растут! — расхохоталась Элечка и тут же серьезно добавила: — Нужно Лешке инвалидную коляску купить. Хорошую.

— Дать денег? — уныло спросила я.

Свои закрома я уже выгребла, но, с другой стороны, я зарабатываю много — столько же, сколько и Элечка, — а трат у меня гораздо меньше, потому что нет детей, так что вполне естественным выглядело, что именно я должна сейчас оказать материальное вспомоществование… Но я отдала уже почти все, что оставалось от моих накоплений. Оставаться совсем без денег мне не хотелось. Слишком страшно это в наше время — остаться совсем без денег!

Словно почувствовав мое настроение, Элечка тут же добавила:

— Ну, да это — моя забота. И Зойкина. Она обещала по своим каналам добыть подержанную, но очень качественную, а я оплачу. И не спорь, ты и так много отдала на наше святое дело.

Чудодейственная мазь помогла, и страшные пятна на коже Вики вскоре исчезли. Но девочка оставалась все такой же заторможенной и ко всему безразличной. Она совсем не плакала. Даже если была мокрой или голодной. Когда ее кормили — покорно ела. Но как-то без аппетита, без удовольствия. А если Анюта сдвигала кормление на более поздний час, малышка никак не протестовала. Она совсем не реагировала на игрушки. Вика лежала в большом кресле, спешно переоборудованном под кроватку, и, если не спала, то просто тупо смотрела в потолок. Конечно, Анюте так было проще: Вика была — словно не настоящий ребенок, а макет ребенка. Но всем нам было тревожно: а что, если она так и не выправится? Одно дело — просто взять на себя заботу о чужом ребенке и вырастить его как своего. И другое дело — отдавать свои силы безнадежному инвалиду… Который к тому же не связан с тобою узами крови и любви.

Как-то очень быстро и легко наша жизнь вошла в нужное русло. Анька изо всех сил пыталась лечить Вику, Гуля полностью освободила бабушку от хлопот по хозяйству и плюс ко всему занималась с Гошкой, на полном серьезе готовя его к третьему классу, хотя я, признаться, сильно сомневался, что в этом году мальчишка сможет пойти в школу.

Сам я читал новые книжки по программированию, стеная и ужасаясь про себя, как же далеко вперед ушла любимая мною когда-то наука. В иные моменты мне казалось, что никогда уже не догнать улетевший вперед прогресс, но мне ничего не оставалось, как упорно ковылять за ним следом. Выхода у меня другого не было.

Если буду, как и раньше, программы писать, смогу хоть какие-то деньги зарабатывать. Анька сказала, что сейчас даже маленькие конторки все делопроизводство ведут на компьютере и платят хорошие деньги тем, кто подгоняет стандартные программы под их личные нужды.

Через пару дней после моего возвращения прилетела Элечка, совсем неузнаваемая, такая официальная, одетая в строгий темно-серый костюм, с волосами, собранными в скромный пучок, — увидел бы ее на улице, не узнал бы, — и кинулась меня обнимать, а потом воскликнула, что страшно торопится, потому что задержалась на работе и Гришенька ее заждался, поэтому чай пить она не будет, но обязательно придет и посидит с нами как-нибудь в другой раз, а сейчас забежала, чтобы отдать Гошке одежду своего сына и — от Зои — одежду для Вики.

Элечка поставила сумки, поцеловала Аньку, бабушку и упорхнула так быстро, что мы не успели опомниться.

А на следующий день, в воскресенье, как и было заведено все четыре года, бабушка, дед и Анька собрались на кладбище, на мою могилу…

— Теперь не на твою, — сказала бабушка. — Но ведь какой-то солдатик там похоронен и о его могилке надо заботиться.

Какой-то солдатик… Кто из троих, сгоревших в злосчастной БМПэшке? Игорь Воскобойников? Пашка Стрельцов? Или Генка Лазаренко? Теперь уже никто и никогда этого не узнает.

Любимая у чеченцев игрушка, под названием «шмель», предназначенная для уничтожения бронетехники, встречаясь с препятствием, мгновенно выпускает огненную струю толщиной с иголку, которая прожигает металл и создает внутри броневичка температуру градусов тысячи в три. В таком пекле боекомплект начинает взрываться, отрывая и откидывая метров на тридцать многотонные башни, разрывая в клочья экипаж, и тех, кому не посчастливилось сгореть в этой машине, опознать весьма проблематично, тем более что взрослый человек становится размером с грудного ребенка. То, что вместо четырех куколок из БМПэшки вытащили только три, не значило ровным счетом ничего, четвертую — просто не нашли. И какая разница, кто из них кто, небось не члены царской семьи.

Я старался не раздеваться при родственниках, мыться и переодеваться помогала мне Гуля, которая уже давно рассмотрела меня во всех подробностях. Конечно, я не смогу скрывать свои шрамы и ожоги всю жизнь, но пусть хотя бы пройдет какое-то время, все покроется пеплом и травой зарастет…

Так прошло несколько дней, и страх постепенно отпустил, я расслабился и успокоился. Понимал, что — нельзя, но ничего не мог с собой поделать.

Дом — это крепость. Маленькая крепость на втором этаже старого кирпичного дома, крепость, защищающая не камнем и не замками, а линялыми обоями и выцветшей фотографией родителей, пожелтевшей моделью «ТУ-154» с отвалившимся хвостом и огромным допотопным, компьютером на письменном столе, бабушкиными блинами, дедушкиными сигаретами «Беломор», Анькиными кремами и духами, тысячью родных мелочей, сопровождавших меня всю жизнь с самого рождения.

Этот дом — мое убежище. От всех врагов, от бед и несчастий, здесь я в безопасности всегда. Здесь в безопасности все, кого я люблю.

…А Гуля по вечерам стремглав удирала от меня в Анькину комнату, может быть, стеснялась оставаться со мной, а может быть, просто ей было противно. Дружить, помогать друг другу — это одно. Но в постель лечь с таким уродом…

В конце концов неопределенность наших с Гулей отношений начала мучить меня больше, чем какие-то опасности извне, я чувствовал, что все это не может продолжаться долго, что нам надо поговорить, но никак не получалось — все время народу полон дом, все время какие-то дела… дела… да и поди придумай, с чего начать!

Не о том я думал! Совсем не о том, о чем должен был! Расслабился, размяк… Я никогда себе не прощу того, что случилось потом, на десятый день моего пребывания дома.

Мне нет и не будет оправданий, я должен был все предвидеть, предусмотреть и просто не допустить, чтобы мы остались дома вчетвером и у бабушки кончилось лекарство.

Дед отправился на прогулку, Анька была на работе. А мы втроем столпились возле натужно кашляющей бабушки, хлопали глазами и не знали, что делать.

У бабушки астма была давно, сколько я себя помню, все мы к этому факту привыкли и никогда особенно не пугались, если вдруг бабушка начинала кашлять, потому что у нее всегда было лекарство — маленький чудодейственный ингалятор, с помощью которого дыхание восстанавливалось в считанные секунды.

У нас никогда не случалось такого, чтобы лекарство в ингаляторе заканчивалось! Никогда! Ни разу на моей памяти!

И вот — пожалуйста… За всеми этими волнениями и суетой и бабушка, и все мы напрочь забыли, что за ингалятором нужно следить.

На самом деле в сложившейся ситуации ничего, кроме как действительно принять Гошкино предложение, уже не оставалось… Я очень не хотел выпускать его на улицу. Какое-то шестое чувство яростно сопротивлялось этому, но пришлось его подавить. Бабушке становилось все хуже, и, даже если бы мы решились вызвать «скорую», не было никакой гарантии, что она успеет…

— Леш, ну давай я в аптеку сбегаю! Ну, в двух же шагах! Я быстро! Бегом! Никто меня не заметит! Да и не ищет меня никто! Никто не знает, что я с вами!

Аптека — в соседнем доме, ее из окна видно. Я осторожно отодвинул занавеску, огляделся по сторонам и не заметил никого подозрительного по всему периметру обзора… Нужно быть редкостно невезучим, чтобы напороться на знакомого в середине дня на достаточно тихой улочке, пробежав через нее туда и обратно.

Гошка действительно сбегал за лекарством за две минуты, прибежал запыхавшийся и довольный, с успехом выполнив возложенную на него миссию, а спустя полчаса, когда бабушке стало лучше и она задремала на диване, мы сидели с ним на кухне, ели суп, и у меня кусок не лез в горло.

— Гоша, вспомни, тебя точно никто не видел?

— Да точно, Леш…

— И ты никого не видел?

— А при чем тут?..

Сердце замерло и забилось сильнее. Никогда не стоит махать рукой на шестое чувство, которое голосит как сигнализация на автомобиле, даже если ты на сто процентов уверен, что тревога ложная!

— Кого ты видел?

— Леш… он меня не видел! Да и не узнал бы он меня в этой одежде и помытого!

— Кто?

— Коля Карандаш… Это просто старик, Леша. Побирушка. Мы и знакомы-то плохо… Да и вообще… Ну не видел он меня!

Гошка пытался меня убедить, а у самого в голосе совсем не было уверенности, и в глазах металась паника.

Так. Предчувствие меня не обмануло. Не зря ведь сразу же после Гошкиного ухода засела в сердце заноза и никакие доводы рассудка не помогли от нее избавиться, даже после того, как мальчишка благополучно вернулся и заявил, что все в порядке.

Вот вам, пожалуйста, — какой-то Коля Карандаш.

Может быть, он и правда не видел Гошку, может быть, не узнал, может быть, ему просто нет дела до того, кто такой Гошка и куда он бегал. Но заноза в сердце колет и колет…

— Леш… — Гошка хлюпнул носом, и глаза уже наливались слезами. — Ты правда думаешь, что…

— Ничего, Гошка, ничего, — проговорил я, глядя в тарелку с остывающим супом. — Не дрейфь, прорвемся.

Глава 7

Лешкин панический звонок раздался как раз в тот вечер, когда я вернулась от Шереметьевых чуть-чуть пьяная и очень счастливая: сегодня мы праздновали выздоровление Надежды Семеновны. Конечно, еще не окончательное выздоровление, но в моих услугах она больше не нуждалась. Правда, она говорила, что ей жаль отпускать меня, на что Костя ответил, что другие больные нуждаются в моей помощи, но я наверняка не откажусь время от времени приходить в гости. При этом он посмотрел на меня так выразительно, что Надежда Семеновна, кажется, сразу все поняла — и просто расцвела, из чего я сделала вывод, что нравлюсь возможной свекрови, и тоже очень этому обрадовалась. В общем, вечер был чудесный. Закончился он поздно, и Костя сам отвозил меня домой. В лифте мы, как всегда, ехали вместе с соседом. И когда Костя хотел поцеловать меня в его присутствии, я довольно резко увернулась: мне не хотелось, чтобы мой странный… незнакомец заметил, что между нами с Костей есть еще что-то, помимо чисто производственных отношений. Но он все равно это увидел. Я поняла по его взгляду, по его улыбке — печальной и чуть снисходительной. Кажется, он во мне разочаровался… Или я просто схожу с ума и придумала себе Бог весть что? Но раньше я этим не отличалась и ничего такого не придумывала…

Лешкин звонок раздался в самый неподходящий момент: Костя раздевал меня, покрывая поцелуями, а я хихикала, потому что целовал он очень щекотно. Увы, забаву пришлось прервать. Хмель и веселость разом с меня слетели. Лешка сообщил, что их, похоже, выследили хозяева — через мальчика Гошу, бегавшего в аптеку за лекарством для Анны Сергеевны. Лешка боялся, что их могут попытаться вернуть… Или просто убить — в назидание другим, чтобы сбежать не пытались. Мне показалось его предположение несколько бредовым: к чему это — преследовать, убивать, рисковать — не проще ли забыть о нем и купить нового раба? Но Лешка был уверен, что хозяева этого так не оставят. В конце концов, он знал законы их мира, а я могла только что-то предполагать… И прав наверняка был он, и мне следовало прислушаться к нему, а значит — им всем грозила опасность! А если не всем, то уж Лешке-то с Гулей — точно. По крайней мере, он надеялся, что близких не тронут. Только его.

— Что значит — «только тебя»? Ты так это говоришь, словно уже решился умирать! — возмутилась я.

— Возможно, придется, — грустно, но твердо сказал Лешка.

— Не смей даже думать о таких глупостях! Твои близкие не переживут, если еще раз тебя потеряют. Тебе надо куда-то скрыться… Вместе с Гулей. Может, вам перебраться ко мне?

— Я уже думал. Но ни к тебе, ни к твоему актеру мы не можем пойти. Я не знаю, кто мог видеть наш побег. Вас обоих могли вычислить.

— Не хочешь же ты сказать, что они явятся к самому Шереметьеву! Такой дом, такая охрана, — принялась уговаривать я, искоса поглядывая на Костю и наблюдая, как меняется выражение его лица: от разочарования из-за несостоявшегося акта любви до вселенского ужаса — без его ведома я кого-то зову пожить в его квартире!

Да, возможно, все обошлось бы куда счастливее, если бы они и в самом деле пожили у Кости.

Но Лешка не согласился. Не знаю уж почему. Возможно, не хотел утруждать совершенно постороннего ему человека, который к тому же однажды ему помог… Или действительно боялся?

Да и Костя, мягко говоря, не настаивал на том, чтобы Лешка с Гулей отсиживались именно у него.

А кончилось все тем, что Лешка с Гулей и детьми решили перебраться к Элечке. Она сама предложила, когда мы поставили ее в известность о произошедшем. И Лешка согласился.

Проблема была лишь в том, как им доехать до Элечки-ного дома — через всю Москву! — чтобы их не заметили многочисленные соглядатаи… Тем более что Лешка был почти уверен, что Гошу «вели» до подъезда и теперь наверняка кто-нибудь за подъездом тем следит. Признаться, меня несколько удивляло, как сильно он боится своих бывших хозяев, и я предположила даже, что он преувеличивает опасность… Но ему я этого, конечно, не сказала. Я просто запрягла двоих своих хороших приятелей по тиру — Васю и Женю, — и на следующее утро после Лешкиного звонка они подогнали грузовичок к дому Рославлевых, чтобы провести акцию «погрузки мебели». Как в пародии на шпионский боевик, внутри шкафов мы спрятали наших беглецов.

Я при погрузке не присутствовала, чтобы не привлекать внимание. Сидела у Элечки и ужасно переживала. По прибытию ребята отчитались: в подъезде Рославлевых и на лестнице они никого не заметили, так что, возможно, за домом велось только наружное наблюдение. И до Элечкиного дома никто их не преследовал. Конечно, в шпионских боевиках машины постоянно меняются, чтобы не привлекать внимание преследуемых… Но вряд ли бандиты из сферы нищенского бизнеса способны на такое вероломство! К тому же — пойди догадайся, что мебель выносили именно из квартиры Рославлевых.

Элечкины родители уехали в дом отдыха, и в ее квартирке, состоящей из трех крохотных комнатушек, удалось вполне комфортно расположить и Лешу с Гулей, и Гошу с Викой.

Гришенька тут же взял Гошу под свое покровительство и повел его в свою комнату: показывать новую компьютерную игру. Через некоторое время из комнаты донеслись возбужденные крики Элечкиного сына:

— Смотри, смотри, он сейчас ему голову оторвет вместе с позвоночником! Смотри, это мой любимый монстр, я за него всегда играю! Сейчас он ее за горло схватит — и кровь прямо в потолок! Вау! Смотри, смотри, его сейчас заживо сожгут! Это моя любимая казнь!

К обеду Гоша вышел бледный и молчаливый. Любимая Гришенькина игра явно произвела на него неизгладимое впечатление. По случаю гостей Элечка приготовила несколько своих коронных блюд. Обед прошел весело и приятно, а после обеда Элечке нужно было бежать в свой салон красоты — в тот день она работала во вторую смену, — а у меня было назначено свидание с Костей… Я весело попрощалась с Лешей и Гулей. Я еще не знала, что это — последний раз, когда мы видимся в такой приятной обстановке. Последний раз — перед целой чередой испытаний.

Гошка стоял рядом со мной бледный и напряженный, прижав крепко стиснутые руки к груди. Никогда еще не видел на человеческом лице такого отчаяния.

— Гош, ты чего? Ничего страшного не случилось, но меры предосторожности нужно принять. Просто на всякий случай.

Гошка коротко кивнул.

— Я… понимаю…

Из моей комнаты высунулась Гуля со статической щеткой для вытирания пыли в руках.

— Вы чего? Что случилось?

Я как раз раздумывал, что ей сказать, когда телефон вдруг пронзительно заверещал. Мы все трое вздрогнули.

Металлический женский голос произнес номер уличного телефонного автомата. Один раз… второй…

Как три жалких кролика смотрели бы на удава, так мы смотрели на мигающий красным дисплей, — замерев, затаив дыхание, покрываясь холодным потом.

Неужели — так быстро?! Быть не может!

Из комнаты появилась бабушка. Она знала, что отвечать на телефонные звонки в отсутствие деда и Аньки должна только она, и поэтому ее ничуть не удивило, что все мы столпились вокруг телефонного аппарата. Обратить внимания на наши лица бабушка еще не успела.

— Я слушаю вас… Нет, молодой человек, у нас таких нет. Вы не туда попали.

Бабушка положила трубку на рычажок и только потом с удивлением взглянула на нас.

— Что-то случилось?

— Кого спросили? — осведомился я, постаравшись, чтобы голос звучал спокойно.

— Какую-то Свету… А что?

Да, пожалуй, нам действительно стоит на время куда-нибудь переехать. В самом ли деле ошиблись номером или нас проверяли — неизвестно, но жить в любом случае мы будем теперь, пугаясь каждого шороха и стука.

Снова звонок, и снова мы подпрыгнули до потолка — теперь уже четверо.

На сей раз звонила Софья.

— Собирайтесь, и, пожалуйста, побыстрее. Разгрузите платяной шкаф в комнате Анны Сергеевны и ту тумбу для белья, что стоит у Анюты. Завтра рано утром к вашему подъезду подъедет грузовичок.

— Сонька, ты гений! — воскликнул я, уже понимая ее замысел.

— Они — если они действительно нашли вас — тоже не дураки. И если за домом следят, нам надо попытаться хоть как-то замаскироваться.

— А водитель с грузчиками будут в курсе, что людей понесут?

Софья засмеялась.

— Ну конечно, Леш. Не бойся, не уронят и врагам не сдадут, это уж точно.

Потом мы долго обсуждали, где нам лучше всего будет укрыться, и в конце концов остановились на Элечке.

— Гуля… Бабушка… Гошка… — произнес я, — слушай мою команду! Гуля и бабушка — выгребать хлам из шкафа… Да, да, бабушка, из твоего. Гошка — то же самое из Анькиной тумбы. Времени вам даю до вечера.

Я демонстративно посмотрел на часы, а потом с деланным удивлением на разинувших рты домочадцев.

— Время пошло.

Гошке задание понравилось. Нарушать порядок, разорять уютное гнездышко, громоздя у Аньки на кровати бесформенную кучу, которая все время разваливается, — это доставило ему немало удовольствия. А вот бабушка стенала: ох, ох, этот шкаф после войны из Германии привезли, ох, ох, подумаешь, облезлый, зато крепкий какой, ох, ох, ему бы еще сто лет стоять, ох, ох, а куда же я вещи буду класть? Хотела сказать ей Гуля, что вещи эти, должно быть, привезли из Германии еще в первую мировую и их давно уже пора отправить на помойку, но постеснялась.

А я сказал.

Работа была в самом разгаре, когда вдруг раздался тихий скрежет дверного замка.

Мы замерли.

Гошка уронил на пол пакет, куда складывал Анькины кремы, коими была уставлена тумбочка, бабушка и Гулька разом высунулись из-за шкафа и уставились на дверь с мистическим ужасом.

Железная, толстенная, с сейфовым замком — неужели поддастся?

А я панически соображал, что предпринять, когда дверь откроется и на пороге появятся злобные цыгане с кривыми ножами, но ничего не успел придумать, потому что дверь отворилась и перед нами предстал дед.

— Чего это вы? — спросил он, удивленный такой странной реакцией на свое появление, и добавил на всякий случай, выставляя вперед целлофановый пакет. — Я хлеба купил!

Дед отнесся к планирующейся безвременной гибели шкафа с большим энтузиазмом, он предложил даже выкинуть вместе с ним старый журнальный столик, который давно уже рассыхался на балконе, и продавленное до неприличия кресло. Столик бабушка выбросить позволила, а за кресло встала грудью — оказалось, что только в нем она может полноценно отдохнуть, не рискуя, что после не сможет встать.

Разбор шкафа затянулся до поздней ночи. Пришла с работы Анька, ужаснулась учиненному Гошкой разгрому и начала перекладывать все по-своему, бабушка, в свою очередь, тоже была чужда того, чтобы сваливать выволоченный из шкафа хлам кучей, и носилась с каждой шмоткой, силясь куда-нибудь пристроить.

Спать, таким образом, мы все, кроме Вики, легли далеко за полночь, встали поздно и только уселись позавтракать, как появились два добрых молодца — один широкий, приземистый и краснолицый, другой высокий, бородатый, с длинными волосами, затянутыми в хвост, одетый в кожаные штаны и такой же жилет — на голое тело.

— Ну что, хозяева, готовы? — широко улыбнулся высокий и добавил, видя раззявленный шкаф и тумбочку: — Тогда будем грузиться! Мужчина и женщина в шкаф… Мальчик в тумбочку! Младенец… Гм… Младенец орать не будет?

— Не будет, — заверил Гошка. — Я ее с собой в тумбочку возьму.

На том и порешили.

Путешествовать в шкафу оказалось страшно неудобно, странно и смешно одновременно. Я уселся на дно, Гуля пристроилась рядом, дверцы за нами закрыли, заперли на ключ! Грузчики подсунули под шкаф ремни и довольно легко подняли его над полом.

Любимый бабушкин немецкий шкаф изнутри оказался куда меньше, чем снаружи, в нем было очень тесно, пыльно и темно, как в гробу, но мне в нем сразу стало уютно и хорошо. Как только нас подняли, шкаф качнуло, и Гуля, не удержав равновесия, упала ко мне в объятия. Черт побери, на самом деле чуть ли не впервые за истекший период! Я обнял ее и вознамерился не отпускать ни при каких условиях, но, к немалой моей радости, Гуля освобождаться и не собиралась.

Низкорослый и краснолицый, на чью сторону пришелся двойной вес, жалобно крякнул.

— Вот ведь громадина, зараза…

Его напарник только весело хмыкнул — ему, похоже, было совсем не тяжело.

Шкаф шатало из стороны в сторону, я отбил себе локти и бока, оберегая от ударов хрупкую Гуленьку, но, наконец, нас все-таки погрузили в кузов растрепанного облезленького «ЗИЛа».

Вслед за нами через несколько минут принесли тумбочку с Гошкой и Викой, поставили рядом, стенка к стенке, но всю дорогу из тумбочки не доносилось ни звука, и мы решили, что дети просто заснули в темноте, духоте и пряном запахе лаванды.

Я не знал, о чем думала Гуля за все время в дороге, которая заняла, как выяснилось потом, чуть больше получаса, но очень надеялся, что о том же, о чем и я, — об этом говорили ее руки и губы, и горячий шепот, и слезы на щеках.

У меня кружилась голова, в горле пересохло, невыносимо сладкий огонь пульсировал по венам, сводя с ума. Никогда со мной такого не было, даже в пору юности прекрасной, когда было желание кидаться на все, что движется. Никогда! Даже с девчонкой-однокурсницей Юлькой, в которую, как мне искренне казалось когда-то, я был влюблен.

А ведь я думал, что никуда теперь не гожусь! Ха! Жив еще Лешка-собака, рано ему помирать!..

Безумие кончилось, когда машина затормозила, заглох мотор, и грохнула, падая, задняя часть кузова. Гуля тихо охнула и принялась поправлять одежду, а я так и сидел обалдевший, как будто стукнутый пыльным мешком по голове.

Такими нас из шкафа и извлекли — щурящимися от яркого света, улыбающимися, смущенными и растрепанными, такими нас и подняли на восьмой этаж длинного кирпичного дома.

Грузчики хитро улыбались, тот, что с хвостом, даже подмигнул мне украдкой, мол, мы все поняли и одобряем, а я не мог согнать с лица дурацкую улыбку, которая никак не шла к невеселым обстоятельствам нашего переселения, и глаз не мог отвести от мучительно краснеющей Гули, которая старалась не смотреть ни на меня, ни на грузчиков.

Явился Гошка, тоже растрепанный и помятый — и злой. Сестренку он нес на вытянутых руках.

— Вика описалась в тумбочке, — сказал он мрачно. — Говорил же ей, потерпи!

Грузчики позвонили в дверь Элечкиной квартиры. Спустя несколько секунд после того, как тренькнул звонок, в глубине прошлепали чьи-то ноги и дверь без всяких предосторожностей широко отворилась.

На пороге стоял растрепанный рыжий и кареглазый мальчишка лет восьми, щеку которого украшал жирный росчерк фломастера. Оный фломастер мальчик на данный момент и сжимал в руке.

— Ма! — закричал он. — Приехали!

Батюшки, дошло до меня, это же Гришка, Элькин сын! Ничего себе, вымахал! И улыбочка у него… Кривая и с прищуром, как у пирата какого-то!

Элечка, собственной персоной, выпорхнула из кухни, одетая в коротенькую, как набедренная повязка, черную юбочку, алую блузку с большим декольте и в широкий передник, волосы роскошными черными волнами ниспадали по ее плечам.

— О! Как вы вовремя! У меня как раз через минутку будет готов пирог! Надеюсь, вы голодны?

Гуля взирала на Элечку с откровенным изумлением, она-то видела ее один-единственный раз в строгом костюме и с пучком, а я наконец-то увидел свою старую знакомую, которая за четыре года совсем не изменилась и с которой мне всегда было легче и проще, чем с самыми близкими людьми.

Грузчики подхватили меня под руки и транспортировали прямо на кухню, где за чашкой чая нас уже ждала Софья. После этого они, распрощавшись, повезли шкаф и описанную Анькину тумбочку к себе в гараж, намереваясь спустя несколько дней окончательно выяснить у бабушки, действительно ли выбрасывать древнюю мебель или все-таки вернуть… Что-то подсказывало мне, что мы еще увидим наш распрекрасный шкаф на старом месте в углу бабушкиной комнаты, и, признаться, испытывая к нему с некоторых пор трепетные чувства, я был этому рад.

С того момента наконец исчезло, и, надеюсь, теперь уже навсегда, это странное отчуждение, которое возникло между мной и Гулей после побега. Моя девочка стала такой же, как раньше, она больше не отводила глаз и смотрела — как когда-то… Мы просидели на кухне остаток дня — после того, как Соня уехала домой, Элька на работу, а дети засели у компьютера в Гришиной комнате. Наверное, впервые с тех давних пор, как Гуля ухаживала за мной в смрадном логове бомжей, мы так долго были вместе, были одни, и никто нам не мешал. Мы просто говорили. Ни о чем. Обо всем. Вспоминали — уже совсем без страха, несмотря на то, что как раз сейчас снова находились в опасности, строили какие-то планы — опять-таки уже без страха, что они могут не сбыться.

Все было слишком хорошо… Слишком… Слишком не страшно, слишком просто, слишком легко, слишком весело, как может быть только в доме у Элечки Рабинович.

Элечка пришла вечером и с хитрой улыбкой предложила нам отбыть в отведенную для нас комнату, которая принадлежала уехавшим в дом отдыха родителям. К ней должен был прийти ГОСТЬ.

Вусмерть заигравшихся детей с помощью страшных угроз удалось вытащить из-за компьютера и усадить ужинать, после чего они рухнули в постели и уснули почти мгновенно, как только положили головы на подушки. Засыпая, они все еще обсуждали монстров, которых успели убить, и тех, которых убить не успели, какое-то оружие с вычурным названием, какие-то уровни… Гошка был бледным, каким-то даже прозрачным от усталости и непривычного для него напряжения, но весь светился небывалым, невероятным счастьем, которое взрослому, должно быть, никогда не понять.

Еще бы, почти целый день он с приятелем играл на компьютере в настоящие крутые кровавые игры, он убил злобного монстра, которого убить не так уж просто… Вот оно счастье, настоящее, великое, безмерное счастье, причина гордости и восторга — убить КОМПЬЮТЕРНОГО монстра!

Эля уложила мальчика в комнате сына, постелив ему на раскладушке, и я еще несколько минут сидел рядом с ним, слушал сбивчивый поспешный рассказ:

— Там, знаешь, Леш, у него броня такая, что ее даже из «викинга» не пробьешь… «Викинг» — это гранатомет такой, очень мощный… Вот… А сам он стреляет такими огненными шарами, что один сразу полжизни отбирает… Но он тупой на самом деле, неповоротливый такой… От него только уворачиваться надо уметь…

У Гошки глаза закрывались, но он никак не мог отпустить мою руку, желая рассказать все в подробностях, чтобы я осознал до конца, какой подвиг он совершил, убив монстра.

— Его даже Гришка не мог с первого раза убить… А я смог… Правда, тоже не с первого… но честно, Леш, у меня лучше, чем, у Гришки, получилось… красивее…

Сам Гришка уже спал, поэтому возразить не мог — и слава Богу, а то опять разразилась бы дискуссия, наподобие той, что случилась за ужином — кто более крутой, умный и хитрый, кто больше монстров смог убить.

— Мы ведь поживем здесь немножко, правда, Леш?..

— Да, скорее всего, поживем, — улыбнулся я.

— Здорово… Ты знаешь, Лешка, я тебя очень люблю… Правда… Я всех вас очень люблю.

Именно этим вечером, именно после этих слов я впервые подумал, что, может быть, все на самом деле было не зря? Имело смысл бороться, цепляться за жизнь, когда в ней, казалось, не было никакого смысла. Все только ради того, чтобы спасти одного маленького мальчишку, который иначе непременно бы пропал… Мальчишку, который убил монстра и радуется, как будто убил злейшего врага, уже не помня о совсем других врагах, более хитрых и опасных, чем компьютерный монстр, кидающийся огненными шарами. Это много, очень много! Ради этого стоит пройти и более суровые испытания, чем прошел я.

Я улыбался, глядя на спящего Гошку, и думал о том, что ошибался, когда считал, что в психологии ребенка уже ничего не изменить, что она испорчена тяжелой и страшной жизнью навсегда. Как же хорошо, что я ошибался!

Элечка, возбужденная, сияющая и невероятно красивая, показала Гуле, где взять чистое постельное белье, включила нам телевизор, приволокла кучу видеокассет и убежала готовиться к встрече с дорогим гостем.

А мы уселись смотреть телевизор.

Гуля долго копалась в кассетах, потом наконец выбрала что-то и вставила в гнездо магнитофона.

— Давай посмотрим что-нибудь доброе! — сказала она с чувством. — Что-нибудь очень хорошее, приятное и со счастливым концом!

Я был совсем не против.

Где-то посередине умиротворяющего просмотра к нам зашла Элечка — предварительно деликатно постучав, — принесла чай и два огромных куска торта. От гостя.

Может быть, из-за того, что я не очень люблю фильмы про животных, а выбранный Гулей фильм был о приключениях поросенка, я никак не мог въехать в смысл происходящего на экране. Хотя, скорее всего, меня просто занимало совсем другое, а именно: то, что произойдет, когда фильм кончится и будет уже достаточно поздно и надо будет ложиться спать.

На сей раз Гуле не удастся сбежать от меня в другую комнату — нет у нее такой возможности! Мы ляжем спать вместе! Ну и мог ли я думать о приключениях поросенка?

Фильм длился бесконечно долго — по крайней мере, мне так показалось, я весь измучился, пока, наконец, не случился долгожданный хэппи-энд и не пошли титры.

— Ну что, будем ложиться? — воскликнул я, пока Гуля не предложила посмотреть еще какой-нибудь фильм.

— Да, пожалуй, — согласилась она и густо покраснела.

Ага. Похоже, она тоже последние два часа думала не о поросенке, или, по крайней мере, не только о нем.

Гуля выключила телевизор и тут же погасила свет. В комнате стало почти так же темно, как давеча в шкафу…

Стало темно и тихо. Очень тихо. Только из соседней комнаты за тоненькой стенкой доносился какой-то шум.

Признаться, мне, идиоту, в первое мгновение показалось, что там, за стенкой, кого-то душат. Потом дошло. Так стонут не от страха или боли, да и кровать скрипит как-то уж очень равномерно.

Гуля замерла посреди комнаты в наполовину снятом свитере. Я видел ее силуэт на фоне окна. Очень привлекательный, надо заметить, был силуэт.

— Вот это да! — ахнула она. — Леш… Неудобно как-то… Как будто подслушиваем… Может, телевизор опять включить? Посмотреть продолжение про поросенка?

— Только не это! — взвыл я. — Никаких поросят! Гулька, кончай валять дурака! Снимай свой дурацкий свитер и иди сюда! Попадем в ритм и не будем подслушивать!

— Ой, Леш…

Она все-таки сняла свитер, кинула куда-то на стул, скрипнула пружина, и я увидел ее лицо, ее широко открытые, светлые даже в темноте глаза безумно близко.

Она смотрела удивленно и растерянно.

— Но ведь мы еще не женаты…

— О Господи!..

Я притянул ее к себе еще ближе и начал целовать. Честно говоря, у меня не было сил для дискуссий о нравственности, ни для каких дискуссий не было сил… Мне вообще не хотелось говорить… И некогда было… Но Гуля, собственно говоря, и не настаивала… Слава Богу…

Было слишком темно — не люблю, когда так темно, что почти ничего не видно. А еще не люблю быть снизу — неудобно, но, видимо, придется привыкать…

Впрочем, ничего, сверху тоже можно, если постараться. Если очень хочется…

Июньская ночь слишком коротка — не успеет стемнеть, как уже рассветает, и было немного жаль уходящего волшебства, сказки, невероятной, невозможной, безумной сладости, которой невозможно насытиться и за тысячу ночей, когда серый свет начал просачиваться в щели плотных штор. Но тогда мы думали, что ночей будет действительно тысяча и некуда спешить и все еще будет. Все…

Утром к нам в комнату вломился Гошка, кинулся на кровать и принялся меня тормошить.

— Лешка! Там Вика! Она никак не просыпается!

Мы с Гулей уснули всего два или три часа назад, а потому просыпаться было невыносимо тяжело, тем более что было еще очень рано. Но последние Гошкины слова заставили меня буквально подскочить на кровати.

Гошка ревел в три ручья, судорожно всхлипывал и не переставал трясти меня, хотя я уже проснулся.

— Ты чего орешь? Что случилось?!

— Она умерла!!! — заорал Гошка. — Вика!!!

Гуля, которая тоже проснулась от диких воплей, спрыгнула с кровати, быстро накинула халат и кинулась в детскую. Она появилась через минуту с Викой на руках, сзади плелся заспанный лохматый Гришка.

— Она дышит, Гош. Ты чего всполошился? — проговорила Гуля удивленно.

— Она всегда раньше просыпается! — плакал Гошка. — А тут никак! У нее лицо неживое! С ней что-то не так, я точно знаю!

— Я сейчас маму позову, — пробормотал Гриша. — Погодите…

Он выскочил из комнаты и так же бесцеремонно, как давеча к нам Гошка, вломился в комнату матери.

Гуля положила девочку на кровать, мы склонились над ней, посмотрели на бледненькое, вытянувшееся личико, потом друг на друга.

— Ты знаешь, — сказал я, — что-то с ней и правда не так.

Гуля попыталась разбудить девочку, тормошила ее, звала по имени, но та никак не желала просыпаться. Она напоминала куклу, очень похожую на живого ребенка, но — только похожую.

Гошка стоял рядом и ревел от страха.

Вошла Элечка.

— Надо «скорую» вызывать, — пробормотала Гуля, вопрошающе на нее поглядев. — Только вот что мы им скажем? Кто мы? И откуда?

— Обойдемся без «скорой», — решительно заявила Элечка. — Я позвоню Зое. Все-таки она педиатр!

— Только побыстрее, тетечка Элечка! Пожалуйста! — кинулся к ней Гошка.

Зоя приехала очень быстро. Наверное, быстрее, чем смогла бы приехать «скорая». После беглого осмотра она безапелляционно заявила, что девочка в плохом состоянии и ей необходимо срочно пройти обследование.

— Симптомы очень нехорошие, — сказала она нам так тихо, чтобы не услышал Гошка. — А учитывая, в каких условиях она содержалась… Ребята, нужно везти ее в больницу!

Мы стали было объяснять, что у девочки нет никаких документов, но Зоя только махнула рукой.

— Все я знаю! У меня в Морозовской главврач знакомая, смогу пристроить. Давайте быстренько оденем ребенка и сразу поедем. Вызывайте такси.

Гошка, счастливый тем, что сестренка пришла в себя, таскал ее на руках, не отпуская от себя ни на минуту, и все время заглядывал ей в лицо, чтобы убедиться, что оно не стало таким же бледным и неживым, как несколько минут назад. Когда ему сказали, что Вику надо отвезти в больницу и поедет она туда без него, Гошка неожиданно бурно воспротивился этому, пламенно уверяя взрослых, что с Викой теперь будет все в порядке и ничего больше не случится.

Мы пытались ему объяснить что-то, убедить по-хорошему, но, в конце концов, пришлось мальчишку чуть ли не насильно удерживать, чтобы Зоя с Викой могли уйти.

— Я никогда не оставлял ее надолго одну, — хмуро сказал Гошка, провожая взглядом отъезжающую машину. — Знаю я этих врачей… Они за ней смотреть не будут… Надо было мне с ней вместе ехать…

Еще долго он ходил мрачным, хмурился, кусал губы и не желал ни с кем разговаривать, но, в конце концов, когда из комнаты раздался Гришкин победный клич и жалобное рычание очередного поверженного монстра, Гошка не выдержал и побежал сначала просто посмотреть, а потом и присоединился к игре.

Мы с Гулей вздохнули облегченно и отправились на кухню. Гуля — готовить обед, а я развлекать ее разговорами. Элечка работала сегодня с утра и потому убежала из Дома сразу же после того, как уехали Зоя и Вика. Когда исчез таинственный ГОСТЬ, никто и не заметил…

Глава 8

О несчастье у Рославлевых я узнала на следующий вечер.

Впрочем, беда не приходит одна, беды всегда много, и сначала я узнала не о той трагедии, которая разыгралась в милой квартирке стариков, а о болезни маленькой Вики. Прежде всего был утренний звонок от Элечки. Вика потеряла сознание, и они не могли привести ее в себя минут двадцать… Элька страшно перепугалась. Готова была уже плюнуть на всю конспирацию и вызывать «скорую», но девочка пришла в сознание и принялась хныкать. И подруга моя решила ограничиться тем, что вызвала Зою. Все-таки Зоя — педиатр. А у Элечки — сын. И неизвестно, чем эта малышка могла заразиться — и чем заразить Гришеньку! Осмотрев Вику, Зоя сказала, что ничем инфекционным девочка не больна и что все это напоминает последствия длительного отравления организма медикаментами. И увезла Вику с собой, заявив, что найдет способ поместить ее на обследование в Морозовскую больницу безо всяких документов: у нее там работала подруга. У Гоши случилась истерика, он был уверен, что сестру сдадут в приют. Пришлось Лешке силой его удерживать, чтобы он не бежал за Зоей, уносившей его сестренку.

По мрачному тону Элечки я поняла, что прогноз относительно Вики не очень-то благоприятный и что сказать об этом вслух ей мешает присутствие Гоши.

Выслушав Элечку, день я провела в печали… А вечером печаль сменилась кошмаром.

Хорошо еще, я была дома. Стирала. Если бы я поехала к Косте — Анюта не смогла бы меня разыскать и неизвестно, что бы с ней, бедненькой, было. Но, придя с работы и обнаружив дома весь этот кошмар, она прежде всего позвонила не в «скорую помощь» и не в милицию: она позвонила мне. Так уж было заведено у нас с детства: она всегда и во всем могла положиться на меня, а я по первому зову бежала на помощь к девочке, чьи родители погибли в Афганистане…

— Соня, они убили дедушку. Они его мучили и убили. Он умер, Соня. И он весь изранен. Бабушка еще жива. Но она умирает. Я вижу. Она умирает, — совершенно неживым голосом бормотала в трубку Анюта.

Я просто онемела. Я не знала, верить ли тому, что я слышу. Кто такие «они» — у меня вопросов не возникало. Это и так ясно. Но как «они» могли совершить такое… Тем более — если Лешки и Гули все равно там не было…

— Что мне делать, Соня? Что делать? Если я позвоню в «скорую», они вызовут сюда милицию! Меня допросят! И мне придется сказать все про Лешу! А Леша говорил, что вся милиция куплена! И тогда они найдут его!

Господи, каких трудов мне стоило убедить Анюту в том, что совершенно не обязательно рассказывать милиции про Лешку… Она такая законопослушная! И такая… Нет, я не скажу — глупая. Это неправда. Она не глупая.

Просто она — слишком женщина. Она не создана для таких испытаний. Ей бы детей рожать, дом вести и на мир смотреть из-за могучего мужниного плеча. И никаких решений не принимать самостоятельно…

Я уговаривала Анюту солгать милиционерам, будто она не знает, кто мог сотворить такое с ее родными стариками. А сама смотрела на секундную стрелку часов: каждая секунда могла стоить жизни Анне Сергеевне! Но Анюту необходимо было подготовить к встрече со слугами закона.

— Если тебя спросят, кого ты подозреваешь, скажи, что — никого, что врагов у вас не было, что, может быть, — воры…

— У нас нечего брать!

— Дедовы ордена. К тому же преступники могли и не знать, что у вас нечего брать. Все, теперь я повешу трубку и поеду к тебе. А ты вызовешь «скорую» и милицию. Я уже еду. Держись.

Я схватила сумку, накинула плащ и выбежала из квартиры, даже не переодевшись, как была: в старых джинсах и старой рубахе.

И приехала одновременно со «скорой».

Милиция была уже на месте. Рыдающая Анюта давала показания. Вернее, пыталась давать показания, что у нее не очень-то получалось, — она все время икала и захлебывалась слезами. Но для нашей конспирации так было даже лучше…

Я еле прорвалась в квартиру. Если бы не Анюта — меня бы вообще не пустили. Но она простерла ко мне руки и поспешила спрятать заплаканное личико у меня на груди. Так мы стояли, обнявшись, а мимо нас врачи «скорой» пронесли на носилках Анну Сергеевну.

— Куда ее? — успела спросить я.

— В Склиф, — буркнул санитар.

— А что с ней? — крикнула я вслед.

— Не знаем еще. Но похоже на инфаркт.

В моем присутствии Анюта немного успокоилась. И сумела пролепетать на вопросы вежливого молодого милиционера все то, что я велела ей сказать: мол, не знает, кто мог так жестоко расправиться со стариками, врагов у них не было, ценностей тоже, кроме орденов деда… Пропало ли что, она сказать не смогла. И пойти в комнату, где лежал ее дед, тоже не смогла. От одной этой мысли ей становилось дурно. И милиционеры сжалились над ней, не стали принуждать.

Стас Лещенко явился, когда милиционеры уже готовились выносить из квартиры тело Матвея Николаевича.

Он ворвался в комнату с искаженным яростью лицом, буквально выхватил Анюту из моих объятий — и прижал к себе. Он что-то шептал беззвучно, одними губами… И Анюта снова разрыдалась, но теперь — с облегчением, словно ребенок, которого сначала наказали, а потом — простили.

Я смотрела на них с удивлением: я и не знала, что бывший Лешкин командир все еще ходит к Анюте! Мы с Элечкой искренне сожалели, что у Анюты со Стасом не сложилось… Но были уверены обе: Стас отчаялся добиться ее расположения и исчез. А они, получается, все это время общались? И Анюта скрывала это от меня? И Стасу она тоже позвонила, когда случилось несчастье? Не только мне, всегда являвшейся для нее незаменимой помощницей во всех жизненных проблемах, но и ему? Я почувствовала какую-то глупую ревность, смешанную с радостью за Анюту…

И в этот момент мимо нас пронесли на носилках тело Матвея Николаевича.

Хорошо, что Анюта не видела: она стояла, уткнувшись лицом в широкую грудь Стаса!

Впрочем, она же нашла мертвого деда и бесчувственную бабушку, когда вернулась с работы…

Значит, она видела, видела все…

Бедная моя девочка!

Меня всегда считали сильной и хладнокровной, но мне сделалось нехорошо при виде пятен крови, пропитавшей байковое одеяло, которым было накрыто тело… При виде руки Матвея Николаевича, свисавшей с носилок… Ему вырвали ногти и раздробили пальцы.

Милиционеры предложили Анюте взять все необходимое из комнаты деда, заявив, что комнату будут вынуждены опечатать. Но Анюта не нашла в себе сил войти туда. Пришлось пойти мне — она попросила забрать из шкафа ее летнее пальто: погода становилась все более слякотной.

Комната напоминала бойню. Все было залито кровью! Я старалась не смотреть по сторонам, целенаправленно направившись к шкафу, который любезно распахнул передо мной милицейский эксперт в резиновых перчатках. Но все равно — краем глаза я заметила начерченный мелом на полу силуэт человеческого тела… И кровь, много крови!

Я схватила пальто и выбежала из этой проклятой комнаты.

Мы вместе со Стасом отвезли Анюту в больницу. У нее были знакомые в «Склифе», и ей разрешили остаться рядом с бабушкой на ночь. Утром Стас собирался за ней заехать. Он строго-настрого запретил ей выходить на улицу без сопровождения. Анюта послушно кивала. Я была уверена, что она скорее умрет, чем нарушит его распоряжения. Наконец-то кто-то решал за нее… Бедненькая, она так в этом нуждалась!

Оставив Анюту в больнице, мы со Стасом зашли в кафе. Чашечка кофе — пусть даже совсем дрянного, но зато горячего и сладкого — нам обоим была сейчас совершенно необходима. Чашечка кофе и немного коньяка.

Мы долго молчали. А потом Стас сказал:

— Я ведь полтора месяца ей не звонил… Она не хотела со мной говорить. И я понимал: надо ее в покое оставить. Не простит она мне, что Лешка погиб, а я жив остался. А сегодня — словно в сердце что-то ударило. Не мог больше. Хоть голос ее услышать хотелось. Позвонил, а она плачет… Она мне даже сказать толком ничего не могла. От милиции узнал, что случилось, когда в квартиру прорывался. Гады, гады… Господи, хоть что-то святое в людях осталось или нет? Я слышал, что грабят ветеранов ради орденов. Что маршала мертвого из могилы вытащили и мундир сорвали. Но так пытать старика?!! Они же его и паяльником… И чем только не… Мне парень рассказал, когда узнал, что я тоже из милицейских, из бывших. Старик ордена эти — кровью, на фронте!!! А они… Денег теперь получат.

— Стас, — прошептала я. — Стас… Раз ты не звонил Анюте полтора месяца… То ты, должно быть, и не знаешь…

— Что — не знаю?

— Она не говорила тебе…

— Она… Она замуж вышла, да? — испуганно спросил Стас.

— Нет. Не вышла. Просто Лешка… Он жив. Он нашелся. И Матвея Николаевича, наверное, не из-за орденов, а… Из-за Лешки!

И вот тут — в самый неподходящий момент — у меня из глаз хлынули слезы, и я заревела, я задыхалась от рыданий и очень долго не могла говорить, хотя побледневший Стас тряс меня за плечи и бормотал:

— Говори! Говори же! Ради Бога, Соня!

Мне пришлось выпить еще две рюмки мерзкого и страшно дорогого коньяка, прежде чем я смогла более менее связно пересказать Стасу события последних недель.

Из кафе мы поехали к Элечке. Нам еще предстояло рассказать Леше о том, что случилось с его родными. Я очень надеялась, что эту тяжкую миссию Стас возьмет на себя. И больше всего на свете мне хотелось выйти из машины и отправиться к себе домой, чтобы вообще не присутствовать при этом разговоре.

Звонок в дверь раздался уже ближе к вечеру, когда мальчишки были накормлены и занимались на полу с каким-то хитроумным конструктором: мне удалось уговорить их на пару часиков допустить меня к компьютеру, и я чуть ли не с головой залез в новые хитроумные программы, наконец-то видя практическое воплощение прочитанных накануне книжек. К счастью, компьютер в доме Рабиновичей был предназначен не только для игр, на нем еще работал Гришин дедушка, ведущий программист солидной фирмы, поэтому машина оказалась весьма навороченной и оснащенной самым современным программным обеспечением.

Так вот, прозвенел звонок, мальчишки тут же вскочили и помчались к двери, я крикнул им вслед, чтобы они обязательно спросили, кто там, и снова уткнулся в монитор. Честно говоря, я решил, что пришла с работы Элечка, ей давно уже пора было вернуться, однако в коридоре было подозрительно тихо: ни радостных воплей, ни смеха, ни грохота дверец стенных шкафчиков… Элечка не могла появиться столь бесшумно.

Я оторвался от монитора, повернулся к двери и прислушался. Я услышал чьи-то голоса, отрывистые фразы… вдруг узнал голос Софьи, зазвучавший на неожиданно высокой ноте, и вдруг — задрожавший и оборвавшийся.

Софья… Она не собиралась приходить сегодня… Она должна быть на работе… Она… плачет?!

Я развернулся на стуле, страшно жалея, что лишен коляски, но уже через несколько секунд дверь в комнату отворилась, и они вошли. Софья и…

Я не поверил своим глазам. Рядом с Софьей стоял призрак моего командира, убитого в том приснопамятном бою, Стаса Лещенко. Стас был в точности таким, каким я видел его в последний раз, — усталый, напряженный и даже одетый все в тот же пятнистый камуфляж. Ну что ж, если ко мне являются ангелы, почему бы не являться и призракам?

Только вот не было синего света и серебряных искр вокруг, командир мой прочно стоял на земле и даже отбрасывал тень…

Я закрыл глаза, открыл снова и — ничего не изменилось.

Черт побери! А почему я решил, что Стас убит?! Потому что чеченцы сказали — никто не выжил?!

— Леха… — хрипло проговорил Стас, тоже зажмурившись на миг, как будто, как и я, не мог поверить. — Ну ты гляди! И правда живой!..

Он подошел, и мы обнялись.

— Нас двое, командир? — спросил я его тихо. — Больше — никого?

— Пока двое… старшина, — ответил Стас так же тихо, и я почувствовал, как дрогнули его руки. — Но кто может знать… как оно на самом деле… Теперь я уже ничему не удивлюсь.

— Софья… мальчишки… — проговорил он, поворачиваясь к двери. — Оставьте-ка нас вдвоем.

У него был странный голос — глухой, тяжелый, как будто мертвый, а в глазах вместо радости от встречи — холод и пустота.

Софья поспешно схватила мальчишек за руки и уволокла из комнаты, а у меня вдруг заболело сердце, как будто его сжали раскаленными тисками… и в голове застучало: что-то случилось… случилось… случилось… Стас никогда еще не был таким, даже когда вез раненых в аэропорт и те умирали у него на руках, не дотянув до врачей всего-то ничего, даже когда справки писал в Москву о погибших и пропавших без вести, в эти страшные минуты он ругался, он проклинал чеченцев и генералов, он пил водку, но такого лица, таких глаз я не видел у него никогда!

Стас молчал, смотрел на меня и молчал, а я боялся спросить…

— Леша… — сказал он наконец. — Они убили твоего деда.

Мне показалось, что я ослышался. При чем здесь мой дед?! Кто его убил?! Мой дед вернулся с войны живым, от Москвы до Берлина прошел пешком, был дважды ранен, один раз тяжело, но — выкарабкался. Выжил. Кто мог его убить?!

Я нервно усмехнулся и покачал головой, я подумал, что война не прошла для Стаса даром, что он повредился рассудком. Он сумасшедший, поэтому у него такие глаза!

— Анна пришла домой и нашла их. Твоих деда… и бабушку. С бабушкой все будет хорошо. Она в больнице, и врачи говорят…

Что он говорил дальше, я не слышал, видел, как Стас открывал рот, но ничего не слышал. Не мог слышать — и не слышал.

Где-то внутри меня рождался жуткий, нечеловеческий крик. Рождался, рос, рвался наружу. Крик заполнил мою голову до краев, и в какой-то момент мне показалось даже, что сейчас она развалится на части, как разваливается перед взрывом тяжелая авиационная бомба.

Они! Они отомстили… за Геру… Вместо меня убили… деда… Убили! Деда?!

Я смогу… я сильный… я на руках поползу… не впервой… я знаю, где их гнездо… голыми руками… и пусть попробуют меня остановить…

Господи, дед!

Еще вчера он пытался помогать грузчикам перетаскивать шкаф!

Нет, это неправда, этого просто не может быть… Я сплю… Пусть я проснусь! Пусть я проснусь в бомжатнике, в подвале, где угодно, пусть я нигде не проснусь!

…Стас держал меня за плечи, прижимал к полу, а я орал: «Пусти!» — и еще что-то… И на скуле у командира уже наливался кровоподтек, и губа была разбита, и он рычал мне в ответ: «Я сам пойду!»

Куда?! Не смей! Это мое дело! Только мое! Ты не сможешь, тебя убьют, из-за меня, КАК ДЕДА!

А я смогу, я все смогу…

Дед… Мой дед… Что они с ним сделали?!!

— Ничего, Лешка! Они не успели ничего! Он сам умер, сердце не выдержало! Врачи сказали — мгновенно умер, он даже боли не почувствовал! Эти суки даже прикоснуться к нему не успели!

— Врешь!!!

— Когда я тебе врал?!

…Очень спокойное, очень флегматичное, украшенное роскошной окладистой бородой лицо надвигается близко-близко, темно-карие усталые глаза смотрят в мои глаза, подернутые кровавой пеленой, пульсирующие болью.

«Фамилия… Адрес… Говори, и ты будешь жить…»

Его звали Фарух, он говорил по-русски почти без акцента, и выговор у него был какой-то московский.

«Говори, и ты будешь жить…»

Я не хочу жить, мне больно и очень страшно… Очень страшно, а взгляд все равно тянется к натужно гудящей паяльной лампе, к остренькому лепестку раскаленного добела пламени… Мы с тобой одной крови, ты и я, мы с тобой почти одно целое — жертва и палач — ты улыбаешься, когда подносишь к моему животу остренький белый лепесток. Ты сам знаешь, как это бывает, когда больно, ты умеешь уважать боль…

Больно… Это было давно… Почему же СЕЙЧАС так больно?

Мы спустились в подвал и вышли на улицу из подъезда в другом конце дома, втиснулись в Стасову «Ниву» и поехали к нему домой.

Я, Гуля и Гошка.

Вечные изгнанники.

У Стаса меня ждал сюрприз — новенькая красивая и удобная коляска, видимо, буржуйского производства. Легонькая, маневренная, прямо-таки мечта инвалида! Я взгромоздился на нее и наконец-то почувствовал себя человеком, а не бревном, которое надо переволакивать с места на место.

А потом мы со Стасом сидели на кухне и пили водку, стакан за стаканом, почти не закусывая, как когда-то в «Северном», после того, как погрузили в самолет ребят из нашего взвода: в один отсек раненых, в другой — мертвых. Тогда впервые за несколько месяцев мы были среди своих, не ждали внезапного нападения и не боялись быть пьяными. ОЧЕНЬ пьяными.

— …мне повезло, они меня просто не заметили, — рассказывал Стас. — И провалялся я в канаве под кустом, пока наши не подошли и не нашли меня. Единственного живого! Из всех!!! Веришь, Лешка, я повеситься хотел! Лежал в госпитале, в белых стенах, смотрел, как падает снег за окошком, и думал, как бы так, чтобы незаметно… Нехорошо мне было жить! Странно! И страшно…

— И я очнулся среди белых стен. В носу трубки, в вене капельница и тоже — снег за окошком, белый и пушистый. И не болит почти ничего… ноги немножко… которых нет… да и то как-то слабенько, далеко. И я думал — какое счастье, я жив, я у своих, все кончилось.

Я хотел засмеяться, но смех застрял в горле.

— А потом я увидел чеченов с «калашами» и мне тоже захотелось удавиться, только я встать не мог, да и следили за мной круглосуточно. У них госпитали в горах покруче наших, и врачи, какие нам и не снились…

— И они вот так выхаживали тебя, чтобы продать в рабство?!

— Они хотели выйти на моих родных и потребовать выкуп… Это очень выгодно и действует всегда безотказно. А в рабство — это уже потом, когда поверили, что я детдомовский. Ты знаешь, какой у них рынок рабов? Как у нас продуктовый. Стоят в рядок солдаты, калеки, всякий непонятный люд, а покупатели ходят и смотрят, выбирают. Здоровых сами чеченцы покупают, для работ по хозяйству, а инвалидов в основном цыгане, попрошайничать.

Я никогда никому не рассказывал таких подробностей, думал, что так и умрут они вместе со мной, думал, что тяжело вспоминать и страшно, а рассказывать и вовсе невозможно, ан нет — оказалось легко, особенно когда вторая бутылка водки в расход пошла и стакан в глазах уже не только начал двоиться, но, кажется, даже самостоятельно передвигаться по столу.

Или это Стас колотит по столу кулаком?.. Зачем? Стол-то чем виноват?

— Порешу гадов! — орал Стас. — Всех до единого! И мне за это ничего не будет! Не боись, Леха!

Я тогда не обратил внимания на его слова, слишком пьян был, а с утра вообще все позабыл — очень плохо было мне с утра.

— Я ведь после того, как вернулся, три года в милиции проработал, а потом плюнул — ушел. Но я на Петровке всех знаю, и меня все знают! Мне можно все!.. Не оставлю в живых никого, Лешка, из поганого гадюшника! Некому больше будет мешать тебе жить! Вырежу! Огнем выжгу! Всех на хрен!

Кажется, я пытался его отговаривать… или просил, чтобы он взял с собой и меня? Или я пытался его убедить, что все это должен сделать сам, что мое это дело! Только мое!

Неужели я все-таки сказал ему адрес?.. Ничего не помню!

Я проснулся поздно и еще долго после этого лежал с закрытыми глазами, слушал, как тихо переговариваются на кухне Гуля и Гошка. Похоже, Стаса уже не было дома. Силен мужик. Я и пошевелиться-то не могу, а он, видимо, с утра уже на работе.

Тошноту, головную боль, ломоту во всем теле чувствовать было необыкновенно приятно. Но только мало этого, ничтожно мало! Пусть мне будет хуже, пусть мне будет как можно хуже, чтобы мозги отключились. Ну почему же не берет ничего?! Так, как надо бы, — совсем не берет! И я не могу думать только о своем бренном теле, думаю совсем о другом…

Вот и все… Вот и кончилось…

Глупый, наивный мальчишка, учили тебя, учили, а ты так и не понял, что ничего хорошего у тебя уже не будет. Никогда. Сколько ни рыпайся.

Судьба у тебя такая.

Ты жалкий, ничтожный инвалид, а они — они сильные, и их много, они как паутиной оплели этот город, всю страну, они все видят, все знают, в их руках власть. Пора бы уже понять и смириться с тем, что ты не можешь НИЧЕГО. И уйти, наконец, туда, куда не дошел; пока не уничтожили всех, кто хочет мне помочь.

— Леш… — Гуля на цыпочках подошла к кровати, склонилась надо мной. — Может, чаю?

Так! Все! Успокойся, разожми зубы, открой глаза и улыбнись — черт бы тебя побрал, пусть она думает, что ты в порядке!

— Давай… Только без сахара! И крепкого!

— Хорошо!

Гуля, радостная, побежала на кухню.

Вот и хорошо… Если Стас ушел на работу, значит, вернется только завтра утром. Надо будет поговорить с ним, что-то придумать, потому что оставаться нельзя и у него. Они найдут. Точно знаю, что найдут.

Я сидел на кровати, пил чай, жевал бутерброд и думал о том, в какое же дерьмо я влез и сколько затащил в него народу. Дед. Бабушка. Анька. Софья. Элька с Гришей. Зоя. Стас. Гошка. Гуля.

Достаточно? Вполне!

И самое ужасное в том, что я даже примерно не представляю, как их выпутать из всего этого. Сдаться врагу? А поможет ли?

Оказалось, что Стас все обдумал, решил за меня и — вместо меня — осуществил.

Как и ожидалось, он пришел домой утром следующего дня, довольный и гордый. Уединился со мной в комнате и заявил, что больше никто и никогда не будет меня беспокоить, что все преграды сметены, враги уничтожены, справедливость восстановлена и мой дед — отомщен.

— У них ни охраны толком, ни сигнализации, — шепотом рассказывал он. — Я вошел, как к себе домой. Они спали. Один пацан только высунулся. Да и то — может, не по мою душу, а так… Пописать вышел. Остальных совсем тепленькими я взял. В кроватках. Лешка… Они ни золото, ни наркоту даже и не прячут! Пакеты с героином разложены на кухонном столе, как фасовали перед сном, так и бросили! Они же ничего и никого не боялись! Хозяевами себя считали.

Стас скрипнул зубами.

— Не знаю, Лешка, прав я был, не прав… Но эта баба толстая с золотыми зубищами… Эти волчата… Мне их не жаль было, и угрызений никаких я не испытывал и не испытываю… Квартира грязнющая, вонючая, сами все грязные, дрыхнут вповалку и — техника крутейшая, золото… впрочем, это я уже говорил…

— Стас, тебя найдут…

— Кто? — Стас усмехнулся. — Никто меня никогда не найдет, я тебя уверяю! Меня никто не видел, и свидетелей не осталось. Отвечать буду только перед Богом… А это, надеюсь, еще не скоро… И знаешь, не страшно мне будет перед ним отвечать!

— Вместе будем отвечать, — сказал я мрачно.

— Ну что ты, Леха, как в школе… Он-то, наверное, сам знает, кто в чем виноват, и без нас разберется, кому нимб, а кого жопой на сковородку…

— Я где-то слышал, что грех можно взять на себя… за другого… если его и не совершал. Тем более что я должен был туда идти, а не ты…

— А знаешь ли ты, Леха!.. — Стас посмотрел на меня серьезно и проникновенно. Его глаза светились, и в них действительно не было ни раскаяния, ни сожаления, ни страха. — Мне после этой ночи легче стало! Ехал я утром домой и думал — может быть, и не зря, черт побери, я тогда один живой остался, не погиб с мальчишками, за которых я должен был головой отвечать, которых должен был домой вернуть живыми, как матерям их обещал! Которых я вернул — в железных ящиках! Мертвыми! Всех! Я, командир, выжил, а они!..

— Стас…

Он не слышал меня.

— Вот за это я готов — чем угодно на сковородку! Виноват. Каюсь, казните! А за тварей тех в человеческом обличье, которые родились на свет только для того, чтобы гадить!.. Извиняйте, я себя виноватым не считаю!

— Стас, послушай меня… Ты можешь послать меня к черту и будешь, наверное, прав, но, согласись, я знаю о них больше, чем ты…

— Ну-ну.

— Еще в Чечне, когда в подвале сидел, я понял, какие мы все идиоты — и мы, и генералы наши. Мы всех по себе меряем, кто хороший, а кто плохой, — со своей точки зрения, со своей морали, а они — ПРОСТО ДРУГИЕ, командир. Что чеченцы, что цыгане — они для нас как инопланетяне, у них законы другие и другие понятия о добре и зле.

— Ну и что, прикажешь их теперь любить и позволять над нами издеваться?!

— Мы с ними ничего сделать не сможем. Надо либо оставить их в покое, либо уничтожить весь народ, резать всех до последнего младенца.

— Ну это еще Сталин понял… и Гитлер… — буркнул Стас.

— Ну и чего они добились?

— Ну ладно, Леша, о чеченцах уже говорено и переговорено, оставлять их в покое или забрасывать бомбами… На языке уже навязло, честное слово… Ну а цыгане? Это не мы к ним пришли — они к нам. Они фасуют на кухне героин — для нас, не для себя! Они из русских солдат рабов делают!

— Стас, ты вот в милицию для чего шел?

— А иди ты на фиг! Давай теперь валить все на государство и чиновников продажных! И плакать от собственного бессилия!.. Не знаю, как ты, а я уже наплакался — вот!

Стас чиркнул ребром ладони по горлу и добавил:

— Если некому нас защищать — будем защищаться сами. На то мы и мужики, и, черт возьми, солдаты…

— Спасибо, Стас…

Мы обернулись — в дверях стояла Гуля.

Неужели слышала все?!

Гуля смотрела на меня, как мне показалось, осуждающе, а глаза у нее сияли, как и у Стаса, — священным гневом. Прямо-таки, джихад какой-то, черт возьми…

— Не мы на них первыми напали! — железным голосом сказала Гуля.

Дорогие мои, так я ведь их и не защищаю, и не оправдываю! С чего вы взяли?!

Я только не верю в то, что все кончилось и теперь мы будем жить долго и счастливо. Ну не верю!

Кривой милостиво позволил мне устроить себе каникулы, разрешил выздоравливать, поправляться, наслаждаться жизнью, но я едва не помер от скуки еще в больнице, поэтому валяться дома, пялиться в телевизор и выслушивать Инночкины словоизлияния про разных хороших писателей не было никакого желания.

Я явился к нему домой дня через три после возвращения, когда ощутил в себе силы выйти из дома, сесть в машину и крутить баранку. На самом деле — едва доехал, два раза у обочины останавливался, потому как в глазах темнело так, что дороги видно не было.

И не поперся бы я к боссу в таком прискорбном состоянии, но ничего другого не оставалось, еще одну поездку через весь город я бы точно не пережил, поэтому, стиснув зубы, я выбрался из машины и поволокся к подъезду.

В лифт я вошел с какой-то бабой, вроде бы она даже нажала на кнопку нужного мне этажа. Интересно… к актеру, что ли? Судя по суперкрутому прикиду — не иначе как горничные наниматься.

— Что с вами? Вы плохо себя чувствуете?

Это она кому? Мне, что ли?

— Вам помочь?

Еще не хватало.

— Спасибо, как-нибудь сам.

Мы вместе вышли из лифта, телка пропустила меня вперед и проследила, как я дошел до двери.

Только я хотел позвонить — хоп, и дверь отворилась сама.

Кривой стоял на пороге и смотрел мимо меня, на нее — на бабу.

Ну надо же, как интересно!..

Может, ты уберешь свою тушу от дверного прохода, откроешь мне путь к диванчику.

— Юраш? Ты что здесь делаешь?

— Падаю тебе на руки.

Нет, на самом деле я, конечно, этого делать не собирался, но если он не отойдет прямо сейчас…

А баба взялась за ручку двери актеровой квартиры, но остановилась, обернулась.

— Ну что же вы стоите, помогите ему. Вы же видите, ему плохо.

Какая проницательность!

Кривой наконец соизволил обратить на меня внимание.

— Я же велел тебе дома сидеть…

— Ну и что, мне уйти?

Кривой хмыкнул, и убрался-таки с прохода.

— Мальчишка…

Я пополз к дивану, а этот тип так и застрял в дверном проеме. Что это — у него виды на эту телку? Совсем сбрендил, бедняга.

Наверное, упав на диван, я отключился на пару минут, потому что, когда я открыл глаза, Кривой уже сидел в кресле напротив меня, вальяжно развалившись, вытянув ноги и загадочно улыбаясь.

— Ну что, как она тебе?..

— Кто? — не понял я, с трудом приподнимаясь и принимая вертикальное положение.

— Потрясающая женщина! Уникальная! Я думал, сейчас таких уже нет… Тем более в Москве!

— Готовит, что ли, хорошо?.. Или пол моет чисто? — пробурчал я.

— Дурак ты, и мыслишь плоско. — Кривой даже не рассердился, надо же, благостный какой! — Ну, раз уж приехал, начинай вникать в дела. Тут у нас много интересного произошло, пока ты в больнице валялся.

— Я уж и гляжу…

— И на самом деле очень хорошо, что ты явился. Пора действовать, и ты будешь мне нужен.

— Яволь.

— Яволь? — Кривой усмехнулся. — Ты на себя посмотри. Ты даже не бледный, ты синий… На вот, выпей.

Он подошел к секретеру, достал из какой-то белой коробочки без этикетки две таблетки, налил в стакан апельсиновый сок.

— А что это?

— Цианистый калий.

Я кинул таблетки в рот, запил соком и сразу как будто полегчало. Не от таблеток, конечно, сок уж больно был хорош.

— А теперь слушай сюда, Юраш. Тяжелые у нас с тобой нынче времена. Тяжелые и опасные. Обложили нас со всех сторон, и, честно сказать, шансы у нас не очень-то велики.

Ну ничего себе! Вот так вот — с бухты-барахты. То он с домработницами кокетничает, то — нате вам! Шансы не велики…

— Черт, Кривой, я думал, ты успел здесь со всем разобраться за это время…

— Кое с чем успел. В частности успел пообщаться со многими интересными людьми, в том числе и с приятелем твоим.

— С каким это?

— С Чобой.

При упоминании этого имени у меня похолодело в животе. Аккурат в том самом месте.

— Да уж, приятель… Практически — лучший друг!

— Он очень много интересного рассказал о тебе, но не это заботило меня в первую очередь, как ты, должно быть, понимаешь. Меня решили убрать, Юраша, сочли, что пора. Пока еще ждут, что я сломаюсь, пойду к ним, задрав лапки, и приму все условия, но очень скоро они ждать устанут.

— А что предпринимают?

— Пока ничего. Пока только наблюдают. Откровенно, нагло, не скрываясь. Следят за каждым моим шагом… ну и за твоим тоже, дружок. Пытаются выяснить, насколько я опасен.

— Все-таки боятся…

— Естественно. Или ты думаешь, что меня не стоит бояться?

— Я думаю, что давно пора что-то предпринимать.

— Я все время что-то предпринимаю. И только благодаря этому мы с тобой еще живы.

— Хочешь, я попробую с таганскими связаться? Луч поможет, я ручаюсь. У него еще завязки с люберецкими есть… Тоже можно привлечь… Деньги-то есть.

— Деньги-то есть. И связаться можно с кем угодно. Но все это мелко и бессмысленно, Юраш. Будет война, долгая, кровопролитная и бессмысленная. Полягут шестерки, может быть, удастся завалить кое-кого из авторитетов, и то вряд ли. Как только война начнется, все они попрячутся. Ты думаешь, для чего они меня пасут? Ждут, к кому я за помощью побегу. Они войны хотят, знаю, что хотят… А раз им она выгодна, значит, мне — нет.

— Ну а что делать-то?.. Раз нас пасут, так и на киллера не выйти.

— Не выйти. В том-то все и дело. А хороший киллер нам был бы сейчас куда нужнее, чем вся братва вместе взятая. Убить надо всего-то несколько человек, и сразу все встанет на свои места.

— Может… нам под землю пока спуститься? И оттуда… через наших…

Кривой весело ухмыльнулся.

— В пещеру Баал-Зеббула? А еще лучше сразу прыгнуть в яму… самому… не дожидаясь, пока сбросят. Скажи, Юраш, ты можешь поручиться, кто из наших сейчас действительно НАШ? Кто не продался черным за наркоту и халявные бабки? Я и раньше замечал, что кое-кто из так называемых «наших» в обход меня наркотой приторговывал, а сейчас они и вовсе ушки навострили, только и ждут, куда ветер подует.

У меня пересохло горло и безумно захотелось апельсинового сока.

Все-то он, оказывается, знает. Может быть, на меня и намекает? За наркоту и халявные бабки… А кто ж откажется от халявных бабок? Довольно приличных бабок, между прочим. Прямо скажем — очень даже приличных.

А в том, что под землей глупо прятаться, наверное, он прав. Под землей можно скрыться от братвы или от ментов, но от серьезных людей… Гм, гм, наверное, и бункера не спасут. Да и нельзя в бункерах прятаться долго — можно отсидеться день, два, но день или два нас не спасут. Проблемы подобного рода надо решать — бежать от них бесполезно. Бежать от них — все равно что самому на себя руки наложить. Нет тебя — и все, что тебе принадлежит, без лишних усилий перейдет к тому, кто сумел от тебя избавиться. Самому сильному. А отобрать потом будет куда труднее, чем сейчас не отдать…

Что же делать? В конце концов, наверное, придется соглашаться на войну, пусть даже нам она и не выгодна. Выхода у нас другого не будет.

Почему у Кривого на губах блуждает улыбка? Сдается мне, что он уже что-то придумал, но почему-то мне не говорит… Не доверяет. Конечно, не доверяет, ведь знает обо мне ВСЕ. Думает теперь, как бы меня подставить, закрыться мною в очередной раз.

— Чоба сказал, что стрелял в тебя пять раз, — тихо сказал Кривой. — Один раз издалека — и попал, четыре раза в упор — и все мимо. Ты понимаешь, как такое могло получиться?

Я судорожно сглотнул. К чему это он?

— Я думал, мне привиделось.

— Привиделось что?

— Что он стрелял в меня в упор…

— А что еще?

Кривой смотрел на меня внимательно, и мне показалось на мгновение, что его глаза отсвечивают странным желтым светом.

— Что еще? Что могло мне привидеться с пулей в животе?

Мне пришлось очень постараться, чтобы оторвать взгляд от глаз Кривого.

— А что, это важно?

— Любопытно.

Кривой налил себе в стакан сок и откинулся в кресле.

— Чоба стрелял в тебя с расстояния в метр. А то и меньше. Ну разве не удивительно, — что он промахнулся? Слепой паралитик и тот, наверное, не промахнулся бы…

Значит, и правда все так и было… Сам Чоба рассказал об этом, и, должно быть, больше всех был удивлен он сам. Он стрелял в меня в упор, а пули проходили мимо… Интересно, как это выглядело с его стороны?

Я вспомнил, как чудовищная сила сбила меня с ног и каким-то образом отшвырнула… Отшвырнула в куст сирени и… за грань этого мира. Я вспомнил укрывшую меня тонкую темную пленку — звуки за ней казались далекими и нереальными, даже звуки выстрелов.

Я думал — это был бред.

Я думал…

Я просто боялся поверить в то, что сила, которую я чувствую за спиной, действительно существует, что я не придумал ее, что я действительно могу на нее положиться…

А ведь могу.

И правда могу!

Уже давно, когда Кривой впервые привел меня в пещеру Баал-Зеббула и я услышал глухой тяжелый гул, идущий, казалось, из самой глубины земли, когда я почувствовал, как поднялось и коснулось меня что-то… холодное… Такое жуткое, что мурашки пробежали по коже и волосы зашевелились на голове, такое могущественное невероятно… Великое! Что-то…

Мне нужно идти туда…

Как можно скорее…

Прямо сейчас…

Я вскочил с дивана, едва не опрокинув журнальный столик, на котором стоял графин с соком.

— Ты что? — удивился Кривой, отвлекшись от мыслей, в которые был погружен.

— Я должен идти.

— Куда это?

— Дела у меня… Кривой, а ты чувствовал что-нибудь… хоть что-нибудь, когда подходил к яме?

— Какой яме?.. А, в пещере, что ли? — Кривой пожал плечами. — А что я должен был чувствовать? Вонь?.. Да, вонь, пожалуй, чувствовал.

— И все?

— А что еще? Стонов невинно убиенных жертв я не слышал… К чему ты спрашиваешь?

— Ни к чему, — выдохнул я.

Конечно, он ничего не слышал. И ничего не чувствовал. Где уж ему! Да и никто, наверное, никогда не чувствовал и не слышал… Ничего! Разве что Великий Жрец… Саб-нэк… Кривой говорил, что Сабнэк был совершенно чокнутым… Может быть, так оно и было, а может быть, и нет. Просто Кривой слишком туп, чтобы понять… как там оно на самом деле…

Я сам туп и глуп, я так долго сомневался! Не хотел выглядеть психом даже перед самим собой! Идиот!..

А ведь это ОН всегда был со мной… Незримой тенью стоял за спиной… Охранял от пуль… ОН выбрал меня…

ОН ВЫБРАЛ МЕНЯ!!!

Почему?..

Я почувствовал, как сильнее забилось сердце, больно стучась о ребра, как в голове что-то лопнуло и растеклось. Горячо. Сладко.

— Будь осторожен, — сказал мне вслед Кривой. — И смотри не делай глупостей. Будешь звонить, по телефону ни о чем серьезном не говори. Только здесь. Здесь никто не подслушает.

Я обернулся к нему уже у двери и снова натолкнулся на странный пронзительный желтый взгляд. Только на миг — желтый. На один короткий миг. А потом снова обычный. Мутный. Коричневый.

Не знаю, когда я начал меняться… иногда мне кажется, что уже тогда. В тот самый момент, когда выходил из квартиры Кривого, когда спускался на лифте, садился в машину.

Может быть, я начал меняться еще раньше — когда впервые попал в пещеру, или еще раньше, когда полоснул по горлу своего отца, или еще раньше… когда… Не знаю…

Я не хотел меняться, я боялся, я называл это — ТЬМОЙ. Приступы ярости, затмевающие голову, туманящие глаза, когда хочется причинить боль… Ломать… Крушить… Я помню их с детства, я пытался справиться с ними и почти преуспел… Может быть, СИЛА уже тогда стояла у меня за спиной, а я не хотел ее видеть?

Я топил педаль газа в пол, летел по левой полосе шоссе с зажженными фарами, я объезжал, подрезал, я спешил, я чувствовал, что надо быстрее…

Быстрее…

Быстрее…

Быстрее…

Что? Что я должен сделать?!

Я поставил машину на платную стоянку, направился в заросший бурьяном старый московский двор, вошел в подъезд дома, уже много лет печально смотрящего на мир пустыми глазницами окон, дома, который должны были снести еще лет десять назад и про который благополучно забыли.

Я вошел, и в лицо мне ударила крепкая, застоявшаяся, густая вонь. Кучи кала, высохшие и подсыхающие лужи мочи, гнилая мебель, рваная одежда, гнутые банки, битые бутылки.

Стараясь не касаться изломанных перил и облезлых стен, я спустился по лестнице в подвал и откинул деревянный щит, закрывающий широкую дыру. Вниз.

Подземный ход, куда я спустился, был очень старым, наверное, еще более старым, чем дом. На влажных темных кирпичах сохранились клейма царских заводов, буквы, давно исчезнувшие из алфавита. В таких подземельях особенный воздух, он пахнет древностью, печалью и тишиной. Он пахнет временем.

Старинные кирпичи плотно пригнаны друг к другу, скреплены хорошим раствором, поэтому здесь почти никогда не капает за шиворот, и стоки здесь хорошие, вода не скапливается в лужи и не тухнет. Идти одно удовольствие, только фонарь нужен хороший, потому что темень в старых подземельях непроглядная и густая, как кисель.

Фонарь освещает путь, но перед глазами у меня Тьма. Тьма в голове. Тьма где-то еще глубже, чем в голове. Тьма сладкая, возбуждающая, наполняющая восторгом, предвкушением…

Сердце бьется все сильнее, дыхание сбивается, перед глазами круги.

Скорее…

Скорее…

Переходы… Тоннели… Трубы коллекторов… Каждый раз удивляюсь, как это я умудряюсь не заблудиться в бесчисленных поворотах и ответвлениях. Это ведь настоящий лабиринт! Но вот кончилась очередная кирпичная кладка, каменный пол пошел резко вниз, по потолку потянулись толстые кабели.

И вот я почти на месте…

День был в разгаре, большинство бомжей подвизались на заработках, и в подземельях бывшей Империи Сабнэка было пусто и тихо. Только больные или совсем уж убогие ползали, или спали, или варили на электрических плитках вонючую бурду — на меня никто внимания не обращал. Подозреваю, что, даже если бы здешние обитатели увидели омоновцев в черных масках, они и тогда не потрудились бы изобразить эмоции. Здешние обитатели глубокие философы, им в этом мире очень на многое наплевать.

Когда я вошел за сальную занавеску в логово Ласточки, то увидел только пустые матрасы и Наташку, скорчившуюся в уголке. Впрочем, другого я и не ожидал.

Унылую картину освещала пыльная желтая лампочка.

— Юрочка! — взвизгнула Наташка и кинулась мне на шею. Вот туша! Едва меня не свалила…

— Ты чего? — спросил я.

Голос мой был глухим, хриплым и отрывистым, каким-то чужим.

— Забери меня отсюда! — завыла Наташка. — Я тут с ума сойду!

Я оторвал от себя застывшую, как каменное изваяние, и тихонько поскуливающую девчонку, взял ее за руку и потащил за собой.

— Я хочу домой! Пожалуйста, пойдем домой! — плакала Наташка, семеня следом за мной. — Я вся грязная, я уже как бомж! Я в ванну хочу, я есть хочу и спать! Почему ты так долго не приходил?! Где ты был?!

— Заткнись, — буркнул я, продолжая тащить ее за собой.

— Юрочка, мне больно… Отпусти руку! Отпусти!

Она вдруг начала упираться, как будто почувствовала что-то.

— Юрочка! — запричитала она жалобно. — Куда ты меня тащишь? Юрочка!!!

Похоже, ее начинала охватывать паника, но мне некогда было возиться с ней, успокаивать, объяснять что-то, врать. В груди жжет, и голова раскалывается… Нет, не от боли, в ней как будто что-то растет, давит на череп, на глаза…

Скорее…

Скорее…

— Что с тобой, Юрка?!

А что же со мной? Неужели со мной что-то не так? Неужели я уже начал меняться физически?

— Не ори… Я просто хочу показать тебе кое-что…

Да, голос у меня точно изменился.

— Я не хочу… Я не пойду… Пусти!

— Не ори!

Я развернулся и отвесил ей звонкую пощечину.

Она замолчала и остаток дороги волоклась за мной на ватных ногах. Падала, скребла грязными коленками по камням, поднималась и все — молча.

Когда мы вошли, в пещеру, она сама схватила меня за руку, задышала тяжело и хрипло.

— Что это? Где мы?

— В пещере… Ты помнишь, я рассказывал тебе?

— Ой, мамочки! — прошептала Наташка. — Ой, Юра… Зачем…

— Пойдем…

Я поволок ее вперед, туда, где во тьме жила ТЬМА. ТЬМА. Моя ТЬМА.

Ты звала…

Я пришел…

Я уже здесь…

Луч фонаря скользнул по камням и провалился в бездну.

— Это здесь, Наташка. Именно здесь! — прошептал я благоговейно.

— Что — это? — прошептала в ответ Наташка.

— Святилище. Алтарь… Я даже завидую тебе… Потому что сейчас ты узнаешь. Очень скоро ты узнаешь ВСЕ.

Наташка дернулась изо всех сил, едва не свалила меня с ног, но руку ее я держал крепко.

— А ты сильная, Наташка! — засмеялся я. — Тебя и не удержишь.

— Зачем ты, Юрочка, зачем? — залепетала она. — Что с тобой случилось? Я ведь люблю тебя, Юрочка. Не делай этого, пожалуйста!

— Не делай чего, милая? Ну-ка, раздевайся скорее, ложись здесь рядышком с ямой… Будешь любить меня здесь. Неужели испугалась? Сама же говорила, что просто в постели тебе скучно… Что хочешь — на крыше, в парке, на балконе… А тут какое место классное. Яма, а в яме трупы.

Наташка неуверенно улыбнулась, начала расстегивать блузку.

Ух, какая же она грязная. Она вся грязная, липкая, вонючая. Она не мылась почти месяц, как натуральный бомж, она почти целый месяц не поднималась на поверхность.

— Ну, не знаю… Юр, тут холодно и сыро.

— Подстелишь свои лохмотья.

— Я бы помылась сначала…

— Ничего, и так сойдешь. Не понимаешь, что в этом самый кайф? Давай шевелись!

Впрочем, теперь уже можно не торопиться, можно растянуть удовольствие, насладиться по-настоящему.

Уже началось, и боль в голове и огонь в легких уже доставляют удовольствие. А как сладко щекочет в солнечном сплетении… Ох, сейчас…

Наташка медленно раздевалась. Ее щеки порозовели, глаза заблестели. Она перестала бояться, она нашла рациональное объяснение моему странному поведению.

Девочка сняла блузку, разложила ее на камнях, потом стянула рваные колготки, юбочку, трусики.

— Ты тоже что-нибудь положи, — сказала капризно, — а то я снизу не буду…

Я снял рубашку, снял джинсы, положил сверху на ее одежду.

Собственная нагота всегда возбуждала Наташку больше всего, ей нравилось быть голой, нравилось, когда на нее смотрят, она любила свою упругую попку, свою полную грудь, свою белую кожу. Она гордилась своим телом.

Наташка осторожно опустилась на подстилку, посмотрела на меня вызывающе снизу вверх, тряхнула распущенными волосами, изогнулась и широко расставила согнутые в коленях ноги.

Вокруг нее кружились мухи. Жирные черные насекомые садились на нее, путались в волосах. Наташка поначалу брезгливо сгоняла их, но потом не стала, она приняла игру. Мухи так мухи. Яма с трупами так яма с трупами. Так действительно интересно и здорово, и куда круче, чем на крыше. Будет что вспомнить.

Я опустился на нее, дрожащую то ли от возбуждения, то ли от холода, дышащую хрипло и отрывисто, я прижал ее к камням, крепко сжал запястья, посмотрел в ее глаза. Фонарь лежал рядом на камнях, бросая на Наташкино лицо длинные глубокие тени. Я почти ничего не мог разглядеть. Как жаль.

Мы занимались любовью, а из бездонной глубины каменного колодца поднимались гул, жадное, голодное рычание, холодный ветер.

Наташка прижалась ко мне плотнее, ей было холодно. И все-таки — страшно.

Она замерла на мгновение, отвлеклась от ласк и поцелуев.

— Что это?

— Это Дьявол, — прошептал я ей на ушко.

Вихрь клубящейся серебряными искрами тьмы вы рвался из ямы, закружился над нами и — упал. Обрушился, как лавина, смял, раздавил, разорвал на части.

Я услышал хрип Наташки, свой крик и вдруг увидел собственные руки, сжимавшие нежную белую шейку.

Сильнее…

Сильнее…

Еще сильнее…

Как же хорошо!

Я застонал в экстазе, тело мое пронзила судорога, и необычайная волна наслаждения прокатилась по позвоночнику — снизу вверх.

А руки еще сильнее сжались на Наташкином горле, сжались помимо моей воли и — может быть — даже вопреки ей. Мои руки мне не принадлежали, они были сами по себе…

Наташкины острые обломанные ногти царапали мне плечи, она вырывалась и брыкалась невероятно долго и очень сильно, но в конце концов она выдохлась. Скрюченные пальцы в последний раз скользнули по моей коже, упали, потом — конвульсивное движение, и Наташка как-то разом обмякла. Превратилась из мягкой, теплой девчонки в тяжелый и неповоротливый мешок.

Я заставил себя разжать пальцы — руки болели невыносимо и дрожали, как у паралитика. Сжав зубы, я взял фонарь и тут же едва не выронил его. Я посветил на распростертое на камнях тело, бесформенное, смятое, мертвое. На искаженное ужасом, посиневшее лицо, вытаращенные глаза, вывалившийся язык… Мерзость какая, а ведь всего лишь минуту назад девочка была такой хорошенькой… Она очень нравилась мне, я ее даже любил. И мне жаль с ней расставаться, печально сознавать, что я не прикоснусь к ней больше никогда, что ее уже нет… Она уже не моя…

Она — Твоя.

Я опустился на колени, подкатил Наташкино тело к яме и толкнул вниз. У-ух — и нету. Как будто и не было. Какое-то время я сидел около ямы, прислушивался, ждал тупого, гулкого удара, когда тело, наконец, достигнет дна ямы, но не услышал ничего.

Прав был Кривой, у этой ямы нет дна. Моя Наташка упала на руки повелителю Преисподней, где-то глубоко-глубоко и безумно далеко от этого мира…

Не знаю, сколько я сидел и ждал — ждал неведомо чего… Потом очарование ушло, серебряные искры превратились в жирных мух, и я почувствовал, что ужасно замерз и так устал, что нет сил шевельнуть даже пальцем.

Я заставил себя подняться, кое-как оделся, собрал Наташкину одежонку, кинул вслед за телом и пошел к выходу из пещеры.

Меня шатало из стороны в сторону, тошнило, у меня все болело, и голова гудела, как пустой чугунный котел.

Я шел, шел, шел, потом упал и уснул.

Помню тусклый свет, удивленное бородатое лицо и — больше не помню ничего.

Глава 9

На следующий день после свершения праведной мести Стас ушел на дежурство и не вернулся. Вскоре выяснилось, что он попал под машину… Может быть, и бывают подобные случайности, но мне почему-то не верилось, да и никому не верилось, по крайней мере, подобные предположения не высказывались.

Спустя сутки после исчезновения Стаса, когда мы уже начали подозревать самое худшее, позвонил его сослуживец из охранной фирмы и сообщил, что Стас жив, но лежит в реанимации.

После этого известия я, как никогда ранее, был готов к тому, чтобы идти сдаваться и уже на полном серьезе обдумывал эту идею. Соберу у Стаса на кухне все имеющиеся в наличии ножи и поеду к нашему осиротевшему бомжатнику, у которого уже, ручаюсь, появились новые хозяева.

Может быть, успею кого-нибудь убить, пока опомнятся…

Однако осуществить задуманное мне не удалось.

Почти не удалось.

Той ночью мы долго не ложились спать. Сидели на кухне, бесконечно пили чай и в основном молчали. Мы ждали. Нет, не того, что за нами придут — ждали звонка.

От друзей или от врагов. С угрозами или с плохими вестями. Мы смотрели на телефонный аппарат и молились про себя, чтобы он не зазвонил.

В начале второго ночи уснул прямо за столом Гошка, и мы отнесли его на кровать. В начале третьего решили ложиться сами, и уже пошли раздеваться, когда вдруг услышали шорох.

— Леша! — шепотом воскликнула Гуля и с ужасом воззрилась на входную дверь.

Я приложил палец к губам, сам чувствуя, как зашевелились на голове волосы — причем совсем не метафорически, в самом деле зашевелились.

А потом вдруг неожиданно нахлынула лихая яростная радость.

Ну наконец-то! Наконец-то вы добрались до меня! Не до моих родных, не до моих друзей — до меня!

Избавили меня от необходимости придумывать, как самому до вас добраться!

Я велел Гуле уйти в комнату и закрыть за собой дверь, а сам покатился на кухню. За ножами.

Ох, как же я любил в тот момент эти ножики! Особенно тесак для рубки мяса — он был самым острым и внушал доверие больше остальных. Он и будет первым.

Сжав в ладони крепкую деревянную ручку тесака, я спрятался за кухонной дверью и замер.

Далекий свет фонаря проникал в окошко и матово отражался в широком плоском лезвии моего импровизированного оружия. Я попытался оценить, как выглядит моя фигура со стороны, и невольно улыбнулся.

Маньяк в инвалидной коляске! Готовое название для дешевого ужастика.

Ну и сколько вы будете возиться с замком, ребята? Непрофессионально работаете, замочек-то простенький совсем.

Наконец дверь тихонечко скрипнула, и я услышал — нет, не шаги, не дыхание. Просто почувствовал чужое, враждебное присутствие.

Спрятавшись у самого дверного проема, я был готов к тому, чтобы выскочить быстро и неожиданно, для этого нужно было только развернуть коляску, для этого нужно было почувствовать, с точностью до сантиметра, где в данный момент будут находиться те, кто пришел, чтобы меня убить.

Их было двое. Они вошли, прикрыли за собой дверь и замерли на пороге. Слушают тишину, пытаются понять, действительно ли в доме спят.

А ведь мы и правда могли бы спать. И тогда вряд ли услышали бы тихий скрежет замка.

Тот, кто вошел первым, сделал шаг в сторону комнаты.

Замер.

Сделал еще один шаг.

Я услышал, как с тихим щелчком вылетело из крепления лезвие ножа.

Ой, ребята, неужели вы так уверены в себе, что даже не взяли с собой настоящего оружия? Вы собираетесь зарезать нас во сне? Ну конечно, к чему перестраховываться! В этом доме ребенок, женщина и инвалид. Плевое дело!

Ну, буржуйская суперколяска, не подведи!

Я резко крутанул колесо, в один момент развернулся как раз против дверного проема и в ту же самую секунду кинул тесак в горло тому, кто был ко мне ближе.

Я стоял против света и находился в более уязвимом положении, чем мои противники, поэтому наблюдать за тем, как хрипит, схватившись за горло, и оседает на руки подельщику раненный мной бандит, не было времени. Несколько мгновений — и подельщик придет в себя, прикроется повисшим на нем телом и кинет нож, а может быть, — и выстрелит. Откуда я знаю, что у него нет пистолета?

Второй бросок оказался менее удачным, легкий нож отклонился от траектории, перевернулся боком и ударил бандита в зубы.

Тот взвыл, уронил окровавленное тело и схватился за разбитый рот.

Я кинул третий нож.

Получилось лучше — на сей раз нож вошел воющему бандиту в предплечье. Тот заорал еще громче и буквально вывалился за дверь.

Щелчок. И дверь захлопнулась.

По подъезду прокатились топот, громкая ругань, и снова воцарилась тишина.

Нормально. И что я теперь буду делать с телом?

Из комнаты вышла Гуля. Тихонько подошла, наклонилась над распростертым на полу бандитом.

— Черт! Живой, — сказала она с сожалением. — Добить, что ли?

— Погоди… Свет включи.

Вспыхнула лампочка под потолком и осветила достаточно прискорбную картину.

Цыган пребывал без сознания, но, скорее всего, действительно был еще жив. Тесак хорошее оружие, но для метания все-таки не очень приспособленное. Он разрубил какие-то связки, перерезал мелкие артерии, но сонную артерию, похоже, даже не задел.

Крови, однако же, было море. Она разливалась по паркету, просачивалась в щели и уже подбиралась к входной двери.

— Гуля, тащи тряпки! — скомандовал я.

Гуля сбегала в ванную и притащила ворох какого-то белья. По-моему, это были не тряпки, но разбираться сейчас было некогда.

Одной из Стасовых рубашек мы перевязали цыгану горло, другие кинули на пол.

— Гуля, тебе придется вытащить его за дверь и затащить в лифт, лучше всего выволочь из подъезда, а еще лучше — оттащить к кустам.

— Увидеть могут…

— А что ты предлагаешь? Давай надеяться, что даже любопытные старушки и сумасшедшие собачники в три часа утра спят.

— И что их не разбудили безумные вопли того, который удрал… — добавила Гуля.

— Угу… Пойду разбужу Гошку. Поможет тебе.

Гошка, мирно спавший и ничего не слышавший, был страшно удивлен при виде окровавленного цыгана, лежащего без сознания на полу в коридоре.

— Вот это да! — воскликнул он. — Здорово вы его! Ну и ножик! Это из кухонного набора, что ли?

— Будешь помогать тащить это тело, — сказала ему Гуля, открывая дверь и выглядывая на лестницу. — Вроде бы нет никого.

Она на цыпочках вышла из квартиры и вызвала лифт. Потом они с Гошкой вдвоем взяли тело под мышки и поволокли к кабинке. К счастью, поверженный бандит не был толстяком.

Я ждал их у порога, прислушиваясь к далеким шорохам и шумам, и думал, что бандиты вернутся, застанут нас всех врасплох. Но все обошлось благополучно.

Гуля и Гоша вскоре вернулись, отчитавшись, что доволокли цыгана до ближайших кустов и там бросили.

Навстречу им никто не попался.

Потом мы сидели на кухне в темноте, наблюдая, как медленно светлеет на востоке небо, и нервно хихикали, вспоминая истекшую ночь.

Посредине рассказа о том, как она никак не могла запихнуть в лифт ноги бандита, Гуля вдруг закрыла лицо руками и разревелась.

Успокаивать ее пришлось коньяком. Да и тот помог не сразу.

— Ох уж эти девчонки, — покачал головой Гошка и сам хлебнул коньяк из горлышка.

Потом и я последовал его примеру.

А еще чуть позже мы пошли спать и спали крепко, без сновидений. Разбудила нас Софья уже после полудня, позвонив по телефону, чтобы предупредить, что будет у нас через полчаса с продуктами.

Очередной Анютин истерический звонок я восприняла почти спокойно. Привыкла, наверное. Анюта, рыдая, кричала в трубку, что вчера Стас попал под машину и что она уверена: это не случайность, а умышленный наезд. Это сделали «они». Те, кто охотятся за Лешкой. Убийцы ее деда.

Мне с трудом удалось заставить Анюту связно ответить на несколько моих вопросов.

Но я все-таки сумела выяснить, что Стас хотя и находился в тяжелом состоянии, но имеет все шансы выжить: у него было сотрясение мозга, перелом четырех ребер, разрыв селезенки и внутреннее кровотечение.

Анну Сергеевну из реанимации перевели в кардиологию: врачи считали, что прямой угрозы ее жизни уже нет, но связно рассказать милиционерам о произошедшем она все еще не могла, так как из шока полностью не вышла.

О несчастье со Стасом Анюта узнала от его сослуживца: Стас рассказал ему, что теперь живет не один. Когда из Склифа позвонили Стасу на работу, сослуживец тут же связался с Лешкой и Гулей, и Гуля перезвонила Зое, у которой Анютка временно поселилась, — поселиться у Стаса она не могла, ведь ей в больницу к бабушке нужно было бегать, а через нее могли отследить Лешку…

Мне удалось немного успокоить подругу — в очередной раз. По-моему, разговоры со мной действуют на нее как транквилизатор. Как бы не впала в наркотическую зависимость… И придется мне тогда с утра до ночи говорить, говорить, говорить, а точнее — ворковать ласково и утешительно. Но все-таки буду надеяться на лучшее: на то, что весь этот кошмар скоро закончится.

Я пообещала, что навещу Лешку с Гулей и Гошей, отвезу им продукты. Сами они не выходили, и Анюта всерьез опасалась, что бедным узникам придется голодать. Анюта целыми днями не отходила от бабушки, а уж теперь, когда еще и Стас оказался в реанимации, она и вовсе, должно быть, в больнице поселится!

Анюта просила передать Гоше, что среди всех этих сплошных несчастий одна радостная новость все-таки была: по поводу Вики. С того момента, как ее оторвали от брата, Вика разом утратила всю свою заторможенность, беспрерывно ревела, брыкалась, бросалась игрушками и вообще вела себя как нормальный, но очень невоспитанный ребенок. В больнице у нее нашли анемию, но ничего более. Отставание в развитии имело не органические, а чисто психологические причины: в той обстановке, в которой проходила до сих пор ее жизнь, особых стимулов для развития не наблюдалось. Детский психиатр, смотревший Вику, так же предположил, что за время общения с матерью-наркоманкой девочка усвоила: чем меньше она привлекает к себе внимания, тем меньше шлепков и окриков ей достанется, — и просто старалась «вести себя хорошо», то есть лежала и молчала. В больнице, оказавшись среди детей, близких ей по возрасту, да еще — без привычного надзора старшего брата, Вика начала примерять на себя другие модели поведения. Пока было не ясно, на чем она остановит свой выбор, но лежать и молчать после своего возвращения домой она, скорее всего, не будет.

Порадовавшись за Вику и посочувствовав Анюте, я оделась, взяла деньги, несколько хозяйственных сумок и отправилась за продуктами для наших затворников. Я уже не чувствовала совершенно никакого страха. Словно кто-то свыше наложил на мои нервы могучую анестезию. Или я просто устала бояться… Результаты не замедлили сказаться: я утратила бдительность, и наши враги меня отследили.

Не знаю, в какой момент это произошло. Вполне возможно, что у них действует разветвленная шпионская сеть и каждый вонючий бомж, каждый ободранный попрошайка из тех, кто попадался мне по дороге в тот день, на самом деле являлся агентом самой могущественной разведки мира! Возможно, они давно установили наблюдение за моей квартирой. И отслеживали каждый мой шаг. Но скорее всего, они «сели мне на хвост» после того, как я навестила квартиру Стаса.

Я накупила полуфабрикатов — всего, что можно приготовить легко и быстро, — не забыв конфеты для Гоши. Впрочем, он не обрадовался конфетам. Он был мрачен — как и Леша, как и Гуля. Немного просветлело его личико после известия о Вике — но тут же помрачнело вновь.

— Возможно, нас всех все равно убьют. Очень даже возможно, — прошептал мальчик, уплетая шоколад с отчаянием смертника.

Я не посмела сказать ему, что есть шоколад вместо обеда и в таких количествах — вредно. В самом деле: что может быть вредно для обреченного? А как переубедить его, доказать, что он вовсе не обречен, что все обойдется, все будет хорошо, — я не знала. Потому что сама вовсе не была уверена, что все будет хорошо.

Леша и Гуля пребывали в самом мрачном отчаянии из-за случившегося со Стасом. Лешка даже не поблагодарил меня за продукты. Буркнул угрюмо:

— Не приходи сюда больше. Это опасно. Не хватало только и тебя за собой утащить…

И больше ни о чем не говорил. Ничего не спрашивал.

Вот я и решила не обременять их своим присутствием слишком долго. И ушла. Все равно сидеть и молча горевать я не могла. Я этим «молчагореванием» пресытилась еще тогда, когда оплакивала Дедушку. Я до сих пор оплакиваю его, я оплакивать буду вечно, потому что в сердце моем он всегда будет на первом месте… Но сейчас горе мое для меня — не главное чувство, мысль об утрате — не главная мысль. Сейчас есть кое-что поважнее. И потому я сейчас нормально живу — вопреки всем страхам! А тогда ведь молчаливое горевание по Дедушке меня чуть в могилу не свело… Потому что сидеть и горевать — не для меня. Я должна действовать. Любое действие — пусть даже взять пистолет и выстрелить себе в голову, — лишь бы не сидеть, не молчать, переваривая в душе свое страдание!

Пока я находилась в квартире Стаса, спустился вечер. Не золотисто-розово-синий, каким должен быть летний вечер в Москве, а дождливый, свинцово-серый, какой-то осенний. И пахло осенью. Я распахнула зонт над головой и принялась лавировать между лужами. Выходов из двора было два. Один — под квадратной глубокой аркой — выход на улицу, где звенели трамваи. Другой — в узкий проход между домами — в соседний двор, открытый, со сквером и детским городком. Ближайший путь к метро был через соседний двор. Я направилась туда.

Я не сразу обратила внимание на подростка в линялой джинсе, преградившего мне путь. Ну, стоит под дождем без зонта… Ну и что? Может, просто так стоит.

То, что он стоит здесь не просто так, я поняла, когда он выхватил из кармана складной нож, с громким щелчком открыл лезвие и сказал:

— Привет, красавица! А мы за тобой.

Слово «мы» понравилось мне даже меньше, чем его нож.

Я обернулась.

И увидела еще троих — разновозрастных, но все-таки молодых, неряшливо одетых, идущих ко мне через мокрый двор.

— Мы сейчас вместе съездим кое-куда… Там с тобой поговорить хотят, — продолжал подросток, приближаясь ко мне и поигрывая ножом.

Его щеки были усеяны прыщами: вперемешку — спелые, и только назревающие, и уже выдавленные… Мерзкое зрелище. Ненавижу прыщи. Больше всего на свете.

Я бросила свой раскрытый мокрый зонт ему под ноги и рванулась бежать.

Сначала меня ужалили холодом дождевые капли…

А потом только — топот ног моих преследователей, плеск воды под их ногами…

Я бежала к арке. Все-таки там — улица. Там много людей. Не то чтобы я надеялась, что за меня заступятся… Нет, конечно. Но я надеялась, что на улице они не посмеют меня схватить.

Они гнались за мной молча. Наверное, не хотели привлекать лишнего внимания криками.

Но и я тоже убегала молча. Потому что на крики пришлось бы расходовать дыхание и силы. И все равно — впустую. Ну, выглянет в окошко какая-нибудь любопытная бабка… И потом будет с наслаждением рассказывать в милиции, как эти четверо меня заловили. Все равно их не найдут, если… Если…

Я поскользнулась на брошенной кем-то банановой кожуре и с размаху ударилась плечом о стену. В мозгу сверкнула мысль: почему американцы считают смешным, когда кто-то падает, поскользнувшись на банановой кожуре? Неужели они действительно такие тупые? Это совсем не смешно. Особенно — когда теряешь из-за этой кожуры спасительные секунды.

Первым меня настиг тот прыщавый подросток. Лучше всех бегал, гаденыш: остальные ведь были ближе ко мне, когда начиналась погоня! Он ухватил меня за плащ. Я, развернувшись, ударила его кулаком по носу: так, как Дедушка меня научил — на случай, если будут обижать. Он взвыл и вслепую полоснул меня ножом. И попал по руке. Хотя в тот момент я этого не почувствовала. Я вырвалась и побежала.

Мне предстояло пробежать несколько шагов. Дальше — улица, люди, машины, трамваи… Спасение.

Уже у самого выхода из арки меня настиг другой преследователь. Схватил за косу. Я попыталась и его ударить тем же приемом — но он перехватил мою руку, заломил ее за спину и вцепился другой рукой в шею, пригибая к мокрому асфальту. И поволок меня обратно в глубь арки.

Я пнула его ногой по голени. Каблуком. Не знаю, удалось ли мне причинить ему боль, но он поскользнулся в луже, и я вырвалась. Пробежала несколько шагов, выскочила на улицу… И снова была настигнута — уже двумя! Ничуть не смущаясь любопытными взглядами прохожих, они меня скрутили, заломив руки за спину. Подоспевший прыщавый ударил меня кулаком в солнечное сплетение. Меня никогда так не били — мне показалось, что на какое-то мгновение я просто потеряла способность дышать и видеть…

А в следующий миг меня словно окатили холодной водой из ведра. Раздался глухой удар, крик… Руки преследователей тут же разжались, и я рухнула на мокрый асфальт. Но тут же вскочила. Несмотря на оглушенное состояние, моему не старому еще организму очень не хотелось умирать, и он выбросил в кровь столько адреналина, что я нашла в себе силы вскочить!

Рядом — въехав на тротуар, почти под арку, — стоял сверкающий серебристый автомобиль. В марках машин я не разбираюсь, но — дорогой и новый! С темными тонированными стеклами. Один из моих преследователей лежал в луже, скрючившись, в позе эмбриона. Трое других отступили под арку, но, кажется, готовы были снова броситься на меня!

Дверца машины открылась, и я увидела знакомое лицо. В первый момент я даже не сообразила, кто этот человек, отуманенная страхом и болью память только и подсказала: мы знакомы.

— Скорее, в машину!

Я ополоумела настолько, что попыталась пролезть на переднее сиденье прямо через его колени, через руль… Но опомнилась вовремя и обежала кругом машины.

Мои преследователи не пытались меня задержать, но и не убегали. Они просто стояли и смотрели. Странно так смотрели… С безграничным изумлением. Словно впали в ступор. А тот, который валялся в луже, так и не поднялся до сих пор! Жаль, что в лужу упал не прыщавый… Он ведь поранил меня.

К тому моменту, когда я плюхнулась на мягкое сиденье автомобиля, я узнала своего спасителя. Это был сосед Кости. Тот самый, который все время ездил со мной в лифте.

Машина мягко тронулась с места.

Только сейчас я заметила, что рукава плаща и свитера промокли от крови. Тут же рука запульсировала болью. Я аккуратно отвернула ткань… Глубокий порез шел от локтя к запястью. Господи, придется швы накладывать! И всю оставшуюся жизнь твердить всем, что я не пыталась покончить с собой, что это был несчастный случай!

— Что эти подонки от вас хотели? — спросил мой спаситель.

— Не… Не знаю, — проблеяла я.

— Вы — очень красивая женщина. Вам следует быть осторожной. Не ходить поздно вечером, по безлюдным местам. С красивыми женщинами частенько случаются неприятности… Потому что все к ним лапы тянут. Этаким бессознательным детским движением: сорвать понравившийся цветок, схватить за крыло бабочку.

— Но сейчас еще не поздно… Я была в гостях у друзей…

— Вас должны были проводить. Или — заехать за вами.

— Некому.

— Неужели?! — он саркастически улыбнулся.

— Да, — мрачно ответила я.

Рука болела все сильнее. Я прижимала ее к груди и чувствовала, как горячая кровь пропитывает свитер и джинсы, уже и без того мокрые от холодной воды.

— Ну, что же. — Он одной рукой полез себе в карман и, достав визитную карточку, протянул ее мне. — Здесь все мои телефоны. И помните: я всегда к вашим услугам.

На карточке большими золотыми буквами, стилизованными под готику, было написано: «КООН». Я не поняла, что это такое. Наверное, название организации. Ниже, уже обычным шрифтом: «Донцов Алексей Иванович». А еще ниже, совсем мелкими и скромными: «Президент». И телефоны. Пять телефонов.

Круто!

— Зачем вам это, Алексей Иванович? — угрюмо спросила я.

— Вы мне очень нравитесь, Софья, — мягко сказал он, не отрывая взгляд от дороги.

Я насторожилась.

— Откуда вы знаете мое имя?

— Я слышал, как вас называл Шереметьев.

Ну да, конечно… Я подавила облегченный вздох. Довели меня, однако! Всех на свете подозревать стала!

— Мне повезло, что вы здесь оказались.

— Полагаю, вам очень повезло, Софья, — ответил он, сделав ударение на слове «очень».

— Да. Спасибо вам.

— Вам нужна медицинская помощь.

— Да. Отвезите меня, пожалуйста…

Тут я заколебалась. Куда мне обратиться с этим порезом? В конце концов решилась: в родную больницу. Туда, где я работала. Примут, помогут, не выдадут.

Алексей Иванович не только отвез меня. Он еще и остался ждать меня на больничной аллее!

К счастью, швы накладывать не пришлось. Обошлись обычной обработкой, повязкой и уколом новокаина. Паршивое обезболивание. Недаром еще в советские времена больные прозвали его «крикаином». Но лучше, чем ничего. И не отупляет так, как хорошие заграничные средства.

Пошатываясь, я вышла из дверей больницы. Уже совсем стемнело. Автомобиль Алексея Ивановича сиял в свете фонарей округлыми серебристыми боками, словно космический корабль. Алексей Иванович обнял меня за плечи и повел к машине. Сил сопротивляться такой фамильярности у меня не было. Да и фамильярность ли это? Представляю, как я выглядела! Мокрая, грязная, окровавленная. И бледная как смерть.

— Куда теперь?

— Домой, — вздохнула я.

— Я не знаю адреса.

Я назвала адрес. И задремала под мягкое покачивание машины.

Мы попрощались у моего подъезда. Я клятвенно пообещала принять сегодня снотворное и проспать, как минимум, двенадцать часов.

Дождь все еще лил. Мой зонт и пустые сумки из-под продуктов остались лежать в Стасовом дворе. Хорошо хоть, что окна квартиры выходят на другую сторону и Лешка не увидит… А то ведь подумает Бог знает что! То есть догадается о том, что чуть было не случилось.

Я даже не подумала, что в квартире меня могут поджидать. Настолько устала, что мне отказала моя обычная подозрительность. Да что там — в тот вечер я даже не зашла в комнату Дедушки! Впервые за столько лет я нарушила священный ритуал… Но, полагаю, Дедушка меня простил бы. Я была совершенно не в себе. Я не смогла даже принять душ и развесить одежду для просушивания. Я просто сорвала с себя все мокрые, грязные тряпки и кучей свалила их в коридоре. И нырнула в постель голая — в одном бинте.

Снотворное не понадобилось. В ту ночь я спала очень крепко. Правда, снились мне змеи. Они обвивались вокруг моей шеи, скользили по груди, почему-то очень холодные, мокрые, слизистые, — хотя я точно знаю, что рептилии на ощупь вполне сухие, шершавые и даже теплые! На утро я поняла, что у этого сна есть вполне материалистическое объяснение: это мои мокрые косы беспокоили меня во время сна.

А еще я поняла, что заболела. У меня страшно болела голова и рука, тошнило, хотелось пить, было жарко… И вместе с тем все кости ломило от озноба. С трудом выбравшись из постели, я нашла градусник и померила температуру. Так и есть: тридцать девять и четыре! Угораздило, однако… Хорошо, если простудилась. Потому что второй вариант — заражение крови — меня совсем уж не устраивал!!!

Проглотив на голодный желудок две таблетки бисептола (совершенно непростительный для врача поступок!), я запила их водой из-под крана и рухнула обратно в постель.

Следовало бы кого-то позвать на помощь. Но я никак не могла придумать — кого. Родителей? Сестер? Подруг?

На меня вчера напали… А что, если сегодня они уже знают, где я живу?

Вчера я навещала Лешу с Гулей, и на меня напали… Но ведь сегодня могут напасть на того, кто придет навестить меня?

Конечно, это было совершенно бредовое предположение. Но вполне вероятно, что я в тот момент бредила из-за высокой температуры. А посему совершенно не могла рассуждать логически и придумать достойный выход из положения.

Я лежала в постели и чувствовала, как постепенно уплываю в жар, проваливаюсь в беспамятство…

Телефон надрывно звенел над ухом. Кажется, уже очень давно. Но я никак не могла проснуться. Наконец, со стоном выпростав из-под одеяла руку, я зацепила трубку и поднесла к уху.

— Алло? — Мой голос звучал так хрипло, что я сама себя не узнала.

— Соня, это ты? — услышала я удивленный голос Кости.

— Я.

— С тобой все в порядке?

— Не очень. Я болею.

— Чем?

— Не знаю. Температура. Голова болит.

— Врача вызывала?

— Нет еще.

— Вызови обязательно! Вдруг это грипп?

— Только не в это время года.

— Все равно. Обещай, что вызовешь.

— Обещаю.

— Тебе что-нибудь нужно?

Я попыталась напрячь мыслительный аппарат, но колесики в голове окончательно заржавели и не желали крутиться.

— Не знаю. Кажется, нет.

— Если будет очень нужно, ты уж меня позови.

Он сделал ударение на слове «очень». Где и когда я это уже слышала? И как нужно мне его присутствие? «Очень» или «не очень»?

— Соня!

— Я здесь.

— Я уже должен ехать… Но после спектакля я тебе обязательно позвоню. Узнать, как у тебя дела.

— Хорошо. Удачи тебе.

— Спасибо. Выздоравливай.

— И тебе спасибо.

Из трубки понеслись частые гудки.

Я положила ее на рычаги и заставила себя подняться с кровати. Голова кружилась. Пришлось держаться за стенку во время путешествия по коридору. Я приняла еще две таблетки бисептола, запила водой из-под крана и с большим трудом добралась обратно до кровати.

Я должна была сказать ему, чтобы он приехал… Мне совсем плохо. Возможно, я умираю! Надо позвонить на мобильник… Или домой.

У меня так звенело в ушах, что я не сразу расслышала звонок телефона.

Что, уже вечер? Спектакль окончен, и Костя мне звонит?

— Алло…

— Софья?

— Да. Это я.

— Это Алексей… Софья, что с вашим голосом?

О, Господи! Откуда он узнал мой телефон? Впрочем, в наше время, зная адрес, телефон узнать — проще простого.

— Я заболела, — просипела я.

— Простудились? Или это ваша рана?

— Я не знаю точно.

— Температура?

— Была высокая.

— А сейчас?

— Градусник далеко.

— Вы лечитесь?

— Лечусь.

— Я сейчас приеду к вам.

— Не стоит.

— У вас есть на что-нибудь аллергия? Молоко, клубника?

— Нет. Но приезжать не надо. Правда. Я справлюсь.

— Не сомневаюсь, — рассмеялся он и повесил трубку.

Я хотела перезвонить, чтобы сказать, что не надо ехать, не надо… Но его визитка осталась в кармане плаща. А плащ валялся в коридоре. Там же, где и вся остальная одежда, которая была на мне в тот вечер.

Я собралась с силами, чтобы встать и найти визитку. И уснула.

Проснулась я от настойчивого звонка в дверь. Вставать совсем не было сил. Но человек за дверью был так настойчив, что я поняла: не открою — он выломает дверь.

Накинув халат на голое тело, цепляясь за стены, я поползла в прихожую.

Я даже не спросила: «Кто там?» — будь это преступники, тут-то они бы меня и прищучили.

Но это был Алексей Иванович. С двумя пакетами, набитыми фруктами.

— Господи, Софья! Я уже испугался. Как вы?

— Я… Хорошо. Не нужно было вам утруждаться. Я уже выздоравливаю.

Мой голос доносился до меня откуда-то издалека.

А потом на меня обрушился потолок.

Я пришла в себя уже в постели. На мне была ночная рубашка. Откуда? И на ногах — шерстяные носки! И повязка на руке — свежая. И ничего не болело. Хотя я чувствовала себя ужасно слабой. И температура тоже еще чувствовалась. Но ничего не болело — это уже достижение! Я ощутила радость и полноту жизни. Как всегда во время выздоровления от тяжелой болезни.

Наверное, это Алексей Иванович оказал мне помощь во время своего визита. Меня ничуть не смутила мысль о том, что он видел меня голой, что он одевал меня. Нагота больного человека не несет в себе ничего эротического, а значит — во время болезни голой быть не стыдно. Нужно немедленно поблагодарить его!

Я потянулась к телефону — и уронила его с тумбочки. Пока я пыталась поднять его, не вставая с постели, дверь открылась и вошел Алексей Иванович. Он нес мисочку с ложкой и чашку.

— Я услышал, что вы проснулись. Хотя сам уже планировал вас будить. Нужно же что-нибудь поесть!

— Вы… Вы не уехали?

— Не мог же я вас бросить на полу в коридоре! Мои дела подождут. А вы были в не слишком-то хорошей форме.

— Вы могли вызвать «скорую».

— И вы бы оказались в другом коридоре. В больничном. Вот, ешьте. Банановое пюре со сливками. Очень питательно и полезно для ослабленного организма. И стакан виноградного сока. Тоже полезно.

Пюре было вкусное и нежное. А сок — просто восхитительный! Должно быть, я давно изнывала от жажды. Давно…

— Сколько прошло времени?

— Не очень много. Девять часов.

— О, Боже! Мне звонили?

— Да. Но я не подходил к телефону, чтобы не скомпрометировать вас.

— Спасибо. И… Еще раз спасибо. Вы спасли мне жизнь. Целых два раза.

— Пожалуйста. Я всегда к вашим услугам. Сейчас принесу лекарство.

Он принес мне стакан с водой, в котором еще шипела какая-то растворимая таблетка, и стакан сока. Я покорно выпила и то и другое. И вдруг ощутила, как стремительно наваливается на меня сон.

— Что это было?

— Поспите, Софья. Сон для вас сейчас — лучшее лекарство.

Его голос раздавался далеко, далеко…

Я засыпала.

Сквозь сон я почувствовала, как кто-то коснулся губами моих губ.

Костя?

Но ведь его здесь нет…

Когда я проснулась снова, я была уже совсем здоровой. Слабой, но здоровой.

Согласно уже сложившейся традиции, меня разбудил телефонный звонок. Это был Костя. Он жаждал узнать о состоянии моего здоровья и каялся, что так и не смог позвонить накануне. Я сказала, что выздоровела. Он порадовался за меня. И предложил совместно отметить это событие. Я согласилась. Почему бы и нет? Он хороший человек. Ну, не смог позвонить… Бывает.

Про Алексея Ивановича я старалась не думать.

Он не просто хороший человек, он очень хороший человек — с ударением на слове «очень», — но с Костей у меня совсем уже сложились отношения, Костю я знаю, от Кости я уже не жду ничего… Ничего неожиданного! Рядом с Костей я не испытываю волнения. И для меня так лучше!

А Алексей Иванович… Он — весь неожиданность. И он волнует меня слишком сильно… Конечно, я поблагодарю его за все, что он для меня сделал. Может даже, мы с Костей пригласим его в гости. Я испеку свой знаменитый яблочный пирог. А после мы будем дружить домами.

Затем позвонила Анюта. Сказала, что Стаса перевели из реанимации и, хотя говорить он пока не может, выглядит он нормально, даже бодрым. Я порадовалась за них обоих.

Потом позвонила Элечка. И сообщила, что ненадолго уезжает в командировку, а Гришеньку забросит к родителям в дом отдыха. За нее я тоже порадовалась. Что она хоть какое-то время будет далеко от Москвы и всего, что здесь творится.

Потом я позвонила Леше и Гуле. Лешка был мрачен, но у них все вроде бы было спокойно.

В любом случае прямо сейчас бежать к ним я не могла. Это же — через всю Москву… А я чувствовала себя все еще очень слабой.

Я прошла на кухню. Холодильник был забит фруктами и молочными продуктами. Чудесно. Но мне страшно хотелось мяса! Просто неодолимо хотелось. И я решила сходить в магазин. В конце концов, могу я себя хоть после болезни побаловать?

Денек выдался чудесный, теплый — наверное, единственный теплый день за все дождливое лето 2000 года. Я прогулялась, купила себе кусочек вырезки, зашла на рынок, взяла шампиньонов и приправ. Вернулась домой. Приготовила все это и с наслаждением съела. А когда, помыв посуду, я направилась в комнату, чтобы полежать, — я обнаружила, что в моей квартире кто-то побывал.

Меня обыскивали!

Нет, разгрома не было. Но все вещи были как-то не на местах. Я подумала: может, это Алексей Иванович во время своего пребывания в моей квартире? Но зачем ему трогать вазу, которая уже много-много лет стоит на одном и том же месте, на буфете? И… Зачем ему рыться в ящиках комода? В поисках ночной рубашки? А в Дедушкиной комнате? Там — зачем?

Слава Богу, пистолет был на месте! И фотографии, и ордена! И деньги. И драгоценности бабушки Тамилы. Все было на месте, но я никак не могла успокоиться.

Кто-то побывал в моей квартире. Кто-то чужой.

Я прошла в ванную, огляделась… И получила доказательство того, что в моих вещах рылся не Алексей Иванович и что было это не вчера! Сегодня. Сегодня, после того, как я ушла.

Сегодня утром я замочила свитер и джинсы в двух тазах, в надежде, что кровавые пятна удастся отстирать. Я точно помню, как лежали джинсы в тазу. Пока я чистила зубы, у меня перед глазами все время была яркая нашлепка с названием фирмы. Теперь нашлепки не было видно. Кто-то вынимал мокрые джинсы и положил их иначе! Но кто? А главное — зачем?

От страха и отчаяния меня затошнило и едва не вырвало.

Я судорожно сжимала Дедушкин пистолет.

Я чувствовала, что не могу больше оставаться в своей квартире. Ни минуты. Ни секунды!!!

Но все-таки на то, чтобы собрать все необходимое, мне пришлось потратить несколько минут.

Не знаю, сколько я спал, но, когда проснулся, ничего не изменилось — тот же тусклый свет, заклеенные скабрезными картинками каменные стены, вонючий сырой матрас и то же бородатое лицо.

— Водки хочешь? — спросило лицо. — Давай денег, сбегаю.

Машинально я ощупал карманы. Нашел бумажник, паспорт, права. Все на месте. Из благодарности за это сунул в руку мужику стольник.

— Выпей сам…

Мужик живо вскочил на ноги, радостно почесался.

— Первый тост — за твое здоровье.

И исчез.

А я, с трудом ориентируясь на местности, отправился искать выход наверх. Надо было мужика попросить, чтобы проводил, ну да ладно, чтоб я да из подземелий не выбрался, такого не было никогда, а тем более теперь…

А что теперь?..

А теперь я иду в темноте без фонаря и все вижу, я чувствую, где надо свернуть, где подняться, перед моими глазами разворачивается схема всех бомжовских ходов, мне даже кажется, что стоит только захотеть, и я смогу пронзить взглядом землю насквозь. Увидеть недра, огонь земного ядра, ступни людей, живущих по ту сторону мира.

Сила теперь не позади меня, она внутри. Она гнездится где-то в солнечном сплетении, она поднимается волной эйфории по нервным окончаниям, стекает с кончиков пальцев.

Я смеюсь, не разжимая зубов, я вижу себя со стороны и сам себя пугаюсь. Сам собой восхищаюсь. Я — уже не я. Не совсем я. Не тот я.

Свершилось…

Инночка ждала меня дома. Заплаканная, с покрасневшим носом, она кинулась мне на шею, потом шлепнула раскрытой ладошкой по щеке.

— Как ты мог?! Сволочь! Где ты был?! Я думала, тебя уже нет!

Ничего себе, я думал, она слов-то таких не знает. Сволочь… ну надо же!

Я поднял ее голову за подбородок, посмотрел в глаза.

— Никогда не смей орать на меня. И размахивать руками.

Глаза Инночки широко раскрылись, зрачок стал таким большим, что закрыл всю радужную оболочку. Инночкины глаза в миг стали пустыми и похожими на черные дыры.

— Я поняла, — выдохнула она. — Юрочка… Юрочка, любимый мой, не сердись, ты только, пожалуйста, позволь мне быть с тобой. Если я потеряю тебя, я просто умру…

Я погладил ее по щеке, легонько чмокнул в губы.

— Иди приготовь чего-нибудь. Страшно жрать хочется.

Лицо девушки осветилось, глаза полыхнули восторгом.

— Я сейчас! Я быстро!

Она побежала на кухню, а я пошел в ванную.

Включил воду, начал расстегивать рубашку и тут случайно взглянул в зеркало. Увидел свое отражение и замер.

Я не могу рассказать, что во мне изменилось, — то же лицо, те же глаза, но… Мне кажется, или глаза мои в самом деле светятся?.. Или они просто стали ярче? Или из них смотрю… не я…

Не я. Вот в чем все дело. Это просто не я. Я смотрю на свое лицо, в свои глаза, а вижу… отражение другого человека. Незнакомого. Человека, которого я никогда раньше не видел, но в которого вдруг начинаю влюбляться, безумно и страстно… Мне кажется, что это и не человек вовсе… Воплощение огня, ужаса, смерти, безумной стихии…

Я закрыл лицо ладонями, отвернулся от зеркала, опустился на край ванной, потому что внезапно подогнулись ноги, потому что мне стало страшно, жутко до тошноты, потому что тоска сжала сердце ледяными тисками.

Где же я?.. Где же в таком случае я?!

Я мыслю, я чувствую, и боюсь тоже я. Я чувствую себя — собой… Я, я, я — я здесь! Значит, и смотрит из зеркала на меня — тоже я.

Просто я… стал другим.

Почему же мне страшно снова посмотреть на свое отражение? Я ведь нравлюсь себе таким, я люблю себя таким — безмерно!

Я разделся и встал под душ. Горячие острые струйки воды ударили меня в лицо, заставили расслабить напряженные мышцы, заставили разжать крепко стиснутые зубы.

…Прости, прости мой страх и мое малодушие. Я жалкий и ничтожный червь, я не достоин ТВОЕЙ милости, но я привыкну, я постараюсь, я не заставлю ТЕБЯ сожалеть!..

Инночка смотрела на меня с нескрываемым обожанием, она и раньше любила меня, она и раньше была нежна, но теперь ее чувства обрели неведомую прежде порывистость и эмоциональность.

Как будто в тихой домашней девочке проснулось что-то… что-то такое, что жило в ней всегда, но пряталось где-то в самой глубине ее сущности, так глубоко, что не было ни малейшего шанса увидеть и ощутить ЭТО когда-нибудь.

Я бы сказал, что ЭТО — некий первобытный животный инстинкт, унаследованный от далеких предков, сильных, отважных, одетых в шкуры диких зверей, с леденящими кровь воплями несущихся на врагов из соседнего племени, сжимая в руке каменный топор, дубинку, меч. Со временем они образумились, оделись в красивые ткани, обулись в удобные туфли, научились читать умные книжки, стали воспитанными, цивилизованными, холодными и спокойными, осторожными и благоразумными. Придумали приличия, которых придерживались благоговейно и свято. Все они здесь, в этом колотящемся от невозможного волнения сердечке, в кончиках дрожащих пальцев, в побледневших губах, в горящих глазах, в мятущихся мыслях — и все они вмиг разлетелись, унеслись, как бесплотные тени, отпустив наконец девочку из своих крепких ханжеских цивилизованных объятий, отдав ее самой себе. Отдав ее первобытным, простым и откровенным инстинктам.

Она очень нравилась мне такой, куда больше, чем прежней, она стала меньше рассуждать на заумные темы и вся отдалась действию. Вся отдалась мне. Целиком. Всеми мыслями и желаниями, каждой клеточкой тела… И только теперь я начал, по-настоящему понимать, как мало она принадлежала мне раньше. На самом деле она совсем мне не принадлежала…

Теперь я смотрю на нее и вижу всю насквозь, чувствую и понимаю, как самого себя.

И не только с ней так. Стоит мне посмотреть человеку в глаза — и он весь передо мной, как на ладони. Стоит мне пожелать — и он будет мой. Весь мой, я знаю это.

Но когда я смотрю на Кривого, я теряюсь… Иногда мне кажется, что я могу проникнуть и в него, но стоит мне только ухватиться за что-то, поймать какую-то мысль, готовую отвести меня в глубь его естества, как я сбиваюсь, отвлекаюсь, и мне становится неуютно. Но самое странное, мне почему-то кажется, что Кривой отлично понимает все, что я пытаюсь проделать с ним, и внутренне смеется надо мной.

А я — я больше не чувствую к нему враждебности, как когда-то. Я не хочу убить его, не хочу уничтожить, более того, меня к нему тянет… С ним рядом я чувствую себя сильнее и спокойнее.

Я даже начинаю думать, что, может быть, ошибался в нем, что, может быть, он — как я?! А что, если он тоже прошел через посвящение в пещере и тоже изменился? А что, если он не стоит у меня на пути, как я считал когда-то, и не будет мешать мне и даже поможет? Что у нас с ним просто разные пути? Параллельные прямые, которые не пересекаются, но ведут в одну сторону.

Откуда пришло ко мне это понимание — не могу сказать. Может быть, именно это я смог прочитать в голове Кривого, когда пытался понять его, может быть, только это он и позволил мне о себе узнать.

Теперь-то я знаю точно, что все мои козни и замыслы против него он знал еще лучше, чем я сам. Он знал о моем предательстве и не то что простил его — он просто не принял его всерьез. Он смеялся надо мной, уверенный, что ничего у меня не получится, что очень скоро я изменюсь, все пойму и стану для него тем, кем стал. Его тенью. Его телохранителем.

Самым преданным и верным ему существом.

Еще несколько дней назад, скажи мне кто-нибудь об этом, я бы рассмеялся ему в лицо…

Я бы его просто пристрелил.

Глава 10

Все вахтеры Дома на Набережной уже знали меня в лицо и только приветливо кивали, привычно занося в книгу посетителей мою фамилию, — даже не переспрашивая. Я расписывалась на бегу — и неслась к лифту… В тот день — яркий, солнечный, веселый — у меня было настроение настолько мрачное, что я вновь ощутила неприятное давление этих розовых, покрытых венецианской штукатуркой стен, этих лепных потолков, мозаичных мраморных полов — всей этой гнусной, неправедной роскоши. А ведь казалось бы — уже привыкла, перестала замечать.

Дедушкин пистолет оттягивал карман. Я весело улыбнулась охранникам. Они ответили мне вполне искренними улыбками.

К счастью, Надежды Семеновны не было дома. А Костя уже успел принять душ и взбодриться несколькими чашками кофе. Хотя вид у него был утомленный.

— Где мама?

— Поехала к подруге на дачу.

— Скоро вернется?

— Не знаю. Но точно не сегодня. На несколько дней, сказала, но, если похолодает… Ты сразу скажи: что случилось? Не томи…

Я швырнула сумку с вещами на пол в прихожей, прошла на кухню и плюхнулась на табурет.

Костя встал в дверях, глядя на меня с заботой и тревогой.

Господи, как же это приятно… Когда кто-то так на тебя смотрит! Приятно иногда чувствовать себя слабой, уязвимой… И вести себя — как слабая…

И я сделала то, что запрещала себе уже много месяцев.

Я разревелась.

На Костю это произвело впечатление грома среди ясного неба! Он привык меня видеть неизменно спокойной, эдакой «железной леди». Ох, как же нежно он меня утешал! Какие слова бормотал на ушко! Как целовал! Да, в современных мужиках сила редко встречается, но и подлинная нежность — тоже такой дефицит… Причем не только у мужиков, но вообще в современной жизни. Сейчас у всех души вытравленные, зачерствелые. Даже у маленьких детей. Костик — хоть и слабый, но хотя бы нежность в его душе подлинная. И уже за это можно его обожать по гроб жизни.

Сидя у него на коленях, жалобно всхлипывая, я сказала:

— Они побывали у меня дома. Они… Они трогали мои вещи! И Дедушкины — тоже! Хорошо, хоть пистолет у меня был с собой…

— Они что-нибудь взяли?

— Нет.

— Испортили?

— Нет. Но они заходили в мой дом! Ты понимаешь? Мой дом — больше не мое убежище… Там побывали чужие люди!. — Я снова разревелась. — Они могут прийти туда снова! Даже ночью! Когда я сплю!

— Оставайся у меня.

— Спасибо… Если честно, я уже принесла вещи.

— Молодец.

Костя был бесподобен сегодня! Такой спокойный и мужественный! Как будто он — вовсе не он, а… Мой Дедушка. Да, очень странно — но сейчас он напомнил мне Дедушку.

— А что они искали?

— Не знаю. Может, просто хотели показать свое всесилие и мою уязвимость? У меня хорошие замки. Но они их все аккуратно открыли. А потом так же аккуратно закрыли.

— Радуйся, что не сломали дверь.

— Радоваться?!

— Это из Чехова. «Если тебя ведут в участок — радуйся, что не на казнь. Если тебе изменила жена — радуйся, что она изменила тебе, а не родине».

— Что ж… В этом тоже есть свет истинного Дао.

— Свет чего?

— Истинного Дао. Это из Олди.

— Не читал.

— Приятно слышать, что ты хоть что-то не читал!

— Но я обязательно прочту. А теперь решай, куда мы сейчас пойдем: в кафе-мороженое или кататься на речном трамвайчике?

— А иной альтернативы нет? Например, остаться дома и обсудить, что же мне теперь делать и как спасать Лешу с Анютой, и Гулю, и детей…

— Нет. Мы не останемся дома и не будем ничего обсуждать. Нам все равно не найти никакого решения. По крайней мере, вдвоем. А вот когда к нам присоединится третий…

— Кто еще?

— Помнишь моего соседа? Который в лифте с нами как-то ехал?

Ох! Сердце пропустило один удар, а потом забилось в ускоренном темпе. Помню ли я Алексея Ивановича? Смешной вопрос… Я почувствовала, как загорелись щеки и уши. Наверное, следовало сразу рассказать Косте о том, как Алексей Иванович спас меня от бандитов, а потом навещал во время болезни. Но я боялась огорчить Костю, поставить его в неловкое положение: мне было плохо — а рядом со мной был не он, мой возлюбленный, а совсем другой мужчина.

К счастью, Костя, похоже, не заметил моей реакции на свои слова.

— Ты ему очень нравишься! — бодро продолжал он. — Как и все здесь, человек он влиятельный в своей сфере…

— В какой сфере?

— Точно не знаю. Подозреваю, что имеет отношение к спецслужбам. Он тут подошел ко мне, спросил, как у тебя дела…

— И ты ему все разболтал?!

— Я, конечно, идиот, но не до такой же степени!

— Ты вообще не идиот… Извини…

— Так вот: я сказал ему, что у тебя все в порядке. А он мне сказал, что у него другие сведения. И рассказал мне всю вашу историю! Только без тех подробностей, которые он знать не мог… Голые факты. Но их-то он знал хорошо!

У Кости был такой торжествующий вид… А мне сделалось нехорошо.

— Откуда? Откуда он узнал?! — слабым голосом спросила я, судорожно просчитывая в мозгу, какими неприятностями для нас всех чревато появление на сцене нового персонажа.

Человека, обладающего надо мной какой-то странной властью!

Точно, нашла наконец подходящее слово… Всего-то несколько раз поговорили, и — словно околдовал меня. То, что я к нему чувствовала, было — больше, чем благодарность. И… Что-то совсем иное. К благодарности — которую я, естественно, тоже чувствовала — не имевшее никакого отношения. При этом я понимала, что подобные чувства совершенно неуместны и не нужны ни мне, ни ему, ни Косте. И ничего хорошего я от этого всего не ждала! Только неприятностей. Так уж меня жизнь научила.

— Я же говорю: мне кажется, он имеет отношение к спецслужбам! Он сказал, что должен поговорить с тобой. И лучше, если вашу встречу устрою я, на своей территории. По телефону с тобой об этом говорить запретил. Только при личной встрече.

— Значит, они прослушивают мой телефон…

— Возможно. Но, знаешь, мне показалось, что он — мужик серьезный и действительно знает, как тебе помочь. И хочет помочь.

— Почему?

— Во-первых, ты ему нравишься. Я вижу, меня не обманешь… А во-вторых — возможно, они занимаются сейчас этим делом?

— Как ты думаешь, мне радоваться или ужасаться?

— Радоваться, конечно.

— Я почему-то с подозрением отношусь к нашим современным спецслужбам.

— Зря. Наверняка там остались честные люди. Не могут же все быть продажными!

— Мне кажется, могут…

— Ты — пессимистка. Кафе-мороженое или речной трамвайчик?

— Кафе-мороженое. В детстве Дедушка водил меня в «Космос» и «Север» на улице Горького. В «Космосе» мороженое было очень сливочное, такое вкусное-вкусное. Мне нравились «Солнышко» — с абрикосовым джемом, «Планета» — с орехами, «Космос» — с шоколадом и орехами, и еще было такое, с медом, не помню, как называлось… А в «Севере» подавали фруктовое мороженое разных сортов, со взбитыми сливками! И не так уж дорого стоило. — Я вздохнула. — А после перестройки оба кафе закрыли и устроили там что-то вроде борделей…

— Ночные клубы.

— Вот я и говорю! Что-то вроде борделей.

— Ты никогда не была в ночных клубах?

— Нет. И не пойду.

— А я вот посещаю ночные клубы. Но в «Космосе» и «Севере» не был никогда. Потому что я — лимитчик! Я отведу тебя в итальянское кафе-мороженое. Очень вульгарное и очень дорогое заведение, куда ходят только богатые негодяи, заработавшие деньги неправедным трудом.

— Может, тогда лучше на речном трамвайчике? — жалобно спросила я.

— Нет. Решение принято, и поздно его менять. И потом, мне кажется, тебе полезно будет взбодриться…

Ох, если бы Костя знал, что слова его окажутся пророческими! Насчет того, чтобы взбодриться… Правда, он сам никогда в жизни не предположил бы такого!

Он долго и старательно причесывался. Долго выбирал подобающий случаю туалет. Нарядился — как на раздачу пальмовых ветвей в Каннах!

Я сделала макияж и переоделась в самое приличное платье из тех, что взяла с собой. Красное платье. Красное и бархатное. Все мои нарядные платья были красными и бархатными. Как то Никино платье, из-за которого я в детстве получила душ из кипящего компота! Разумеется, пришлось сменить кроссовки на туфли. Ноги тут же заболели. Ненавижу изящные дамские туфли. Костя подбивал меня распустить волосы — но на это я уже не могла согласиться. Потом ведь их не расчешешь.

Хорошо, что я положила-таки в сумочку пистолет! Костя был против, но без оружия я чувствовала себя такой беззащитной…

Мы вышли из квартиры.

И увидели, как навстречу нам, по коридору, в сторону своей квартиры, идет сосед Алексей Иванович. А с ним — тот красивый мальчик, который частенько его сопровождал. Не знаю уж, секретарь, денщик или — чем черт не шутит? — любовник… Алексей Иванович приветливо нам улыбнулся. Я еще успела порадоваться, что наконец-то он видит меня в красивом наряде и с макияжем. В красном платье и с красной помадой на губах.

И в этот момент в глубине коридора, там, где он сворачивает к лифту, появились какие-то люди.

И начали стрелять.

Я не знаю, видели ли они нас с Костей.

Возможно, Алексей Иванович со спутником закрывали им обзор.

А может, хотели убить его во что бы то ни стало.

Даже ценою нескольких случайных жертв.

Выстрелом Алексея Ивановича швырнуло на пол, ничком.

Мальчик выхватил пистолет и, прижавшись к стене, что, по-моему, было бессмысленным в насквозь простреливаемом коридоре, принялся палить… Как в американском боевике: так же активно — и безрезультатно.

Костя толкнул меня к двери и попытался закрыть собой.

Я выхватила из сумочки пистолет и, сняв предохранитель, сделала несколько выстрелов…

Алексей Иванович к этому моменту тоже приподнялся, извернулся и принялся стрелять…

Собственно, на все про все ушло несколько мгновений. Просто запомнилось все очень хорошо — в мельчайших подробностях.

Нападавшие попадали.

И больше не стреляли.

Костя с ужасом смотрел на пистолет в моей руке.

Алексей Иванович медленно поднялся, цепляясь за стену.

На его светлом льняном пиджаке расплывалось кровавое пятно.

Его мальчик подбежал к поверженным врагам. Алексей Иванович оглянулся на меня… Криво улыбнулся… И присоединился к своему юному другу.

Юноша несколько раз пнул ногой одного из лежащих.

— Т-ты… С-су-у-ука… — простонал киллер-неудачник.

Юноша еще раз ударил его.

— Падла ты, Кривой, падла! Все равно тебя достанут… Сдохнешь…

— Но ты этого не дождешься, — тихо ответил Алексей Иванович и выстрелил раненому в голову.

Костя застонал — так, словно пуля попала в него…

Раненый затих.

Остальные двое, похоже, были мертвы. На удары не реагировали. Но юноша проверил у них пульс и реакцию зрачков. Видно, знал свое дело. И не в первый раз оказался в подобной ситуации.

Двери лифта открылись, и на площадку выскочил охранник — в бронежилете и с автоматом.

Другой синхронно появился со стороны лестницы.

— Алексей Иванович! Все в порядке? — тяжело дыша, спросил тот, кто пришел с лестницы.

— Уберите этот мусор. И чтобы никаких ментов и журналюг… Запись ведется? — Алексей Иванович кивнул в сторону видеокамеры.

— Нет… Вхолостую работают… Просто смотрим по телеку, что где. Увидели… Но поздно. Откуда они взялись? Мимо нас не проходили!

— Я потом разберусь. Если насчет записи соврал — с вами разберусь тоже. Пока — здесь убрать… И чтобы без шума.

— Будет сделано.

— Вот, возьми. — Алексей Иванович вынул бумажник и вытащил оттуда несколько купюр.

— Да не надо… Вы ж уже за все…

— Бери, бери. Это премия. За бдительность.

Охранник нерешительно взял деньги.

— Вы ранены, — заметил второй охранник, до сих пор молчавший. — Может, доктора?

— Нет. Софья Михайловна — врач. Она оказалась случайным свидетелем… Вы не пострадали, Софья Михайловна?

— Нет, — пискнула я.

Слава Богу, я успела опустить руку с пистолетом и теперь прятала его в складках платья.

Заметили охранники? Или — нет?

Но смотрели они на меня скорее с сочувствием, чем с подозрением.

Откуда он знает мое отчество? Ему Костя сказал?

— Вы ведь сможете оказать мне первую помощь? Потом я вызову своего врача, но сейчас не хотелось бы привлекать к делу посторонних.

— Наш доктор молчать будет, как могила! — вмешался охранник.

Алексей Иванович сверкнул на него злым взглядом.

Охранник буквально поперхнулся…

— Я помогу вам. Я умею обрабатывать огнестрельные раны, — сказала я.

На самом деле я не очень хорошо это умела… Но я видела, что он почему-то хочет, чтобы помощь ему оказала именно я. Наверное, ему важно как можно скорее со мной поговорить.

— Тогда лучше проделать это у вас в квартире, — сказал Алексей Иванович, выразительно глядя на Костю. — Вряд ли у меня найдется все необходимое…

Костя молча отпер дверь.

Молодой человек поддержал Алексея Ивановича и довел до квартиры.

Охранники остались в коридоре с мертвецами…

Как ни странно, извлечь пулю из мягких тканей плеча оказалось не таким уж сложным делом. Правда — из обезболивающего был только анальгин в ампулах. Это даже хуже, чем новокаин. Но Алексей Иванович оказался мужественным человеком. Он молча терпел. Только раз зубами скрипнул. У него на торсе я увидела несколько старых шрамов — от огнестрельных и колото-резаных ран. Некоторые — со следами швов. Хорошо, хоть эту рану зашивать не пришлось. Мне было элементарно нечем — ни нитей, ни инструмента, — но рана, к счастью, была чистая, и кровь остановилась быстро.

На моем нарядном красном платье темнели пятна его крови… Странное это ощущение: перевязывать рану человеку, к которому по какой-то причине — неравнодушна. Когда его кровь — на твоих руках… Мне вспомнилась сцена из «Унесенных ветром» — там, где Мелани прижимает полотенце к плечу раненого Эшли. А еще вспомнилось — вовсе уж неуместно, — как познакомились бабушка Тамила и мой Дедушка.

— Все равно понадобится консультация врача, разбирающегося в ранениях такого рода, — сказала я, туго перебинтовав плечо.

— Это — потом. А сейчас… У меня к вам есть разговор, Софья Михайловна. Вам передали?

— Да. Откуда вы знаете про Лешу?

Он вздохнул и улыбнулся. Улыбка у него была… Волчья.

— А почему — Кривой? Почему киллер назвал вас Кривым? — вдруг спросил Костя.

— Это моя кликуха. В преступном мире меня знают как Кривого. Софья Михайловна, мне очень неприятно вам сообщать это, но придется… Я — не совсем честный предприниматель. Даже совсем не честный. Я контролирую, так сказать, сферу нищенства в Москве. Это приносит большие деньги. Очень большие. Но как всегда, вокруг источника больших денег сталкиваются интересы нескольких группировок. Я сейчас вам объясню…

— Я не хочу ничего этого знать! — перебила его я.

— Хотите. И должны. Это имеет прямое отношение к тому, что происходит с семьей вашего друга. Сразу предупреждаю — в его несчастьях я не виноват. Не надо хвататься за пистолет. Я убедился, что вы хорошо стреляете… Поверьте, я на вашей стороне, у нас с вами общие враги, я нахожусь в конфликте с теми, кто преследует вашего друга! Это они пытались сегодня убить меня. И попытаются снова. Очень скоро. И скорее всего, преуспеют в этом…

И он рассказал мне.

О, Господи! Что за историю он мне рассказал!

Я сидел на подоконнике и курил. Знаю: Софья ненавидит запах никотина, и я уже поклялся бросить, я уже почти бросил… Но сейчас — особая ситуация. Мне необходимо взбодриться и успокоить расшалившиеся нервы. Думаю, Софья меня поймет и простит. Если вообще заметит, что я курю.

Она не смотрела на меня. Она смотрела на моего соседа Алексея Ивановича Донцова, в преступном мире известного по кличке Кривой. Интересно, почему Кривой? У него же два глаза…

Господин Кривой полулежал на диване, опираясь спиной на гору подушек. Софья наложила тугую повязку на его плечо и шею. Он был все еще бледен, но, похоже, уже не собирался умирать. Его спутник, юноша со странным именем Юраш, сидел на полу возле дивана — весь напряженный, словно сторожевой пес, готовый защищать любимого хозяина от всего враждебного мира.

— Так вы согласны убрать моих конкурентов? — Кривой смотрел на Софью почти что с недоумением.

— Нет. Не ваших конкурентов. Людей, которые виновны в страданиях моих близких друзей. Преступников, которые по-прежнему угрожают их жизни и благополучию.

О, Господи! Голос Софьи звучал так мелодично и безмятежно… Я подавился дымом и закашлялся. Юраш сверкнул глазами в мою сторону, но Кривой и Софья продолжали смотреть друг на друга.

— А может быть, все-таки последуете моему предложению?

— Бежать? Скрываться всю оставшуюся жизнь?

— Со временем о вашем друге позабудут. Просто вам всем следует перебраться в маленький город, лучше — в разные города, затихнуть, затаиться, не качать права… Пусть он откажется от мысли восстановить себя в списках живых. Сейчас многие живут без документов. Возможно, он накопит денег и купит какой-нибудь паспорт. Или заявит, что он — беженец. Выход найти не трудно. В стране такой бардак, что… Это не вызовет удивления. Главное — уйти сейчас из зоны их внимания. Показать им, что вы испугались. Что ваша цель — не разоблачить их, а просто выжить. Что вы не представляете для них опасности.

— Нет. Это будет неправильно. Думаю, и Леша не согласится. Они искалечили его жизнь. Убили его деда.

— Они могут убить и всех остальных.

— И поэтому я хочу попытаться прежде убить их.

— Вообще, в этом есть что-то забавное. Они не ждут ничего подобного, вот в чем прелесть! — улыбнулся Кривой. — Они уверены, что надежно изолировали меня. Для них — я был ранен и оказался в квартире соседа, знаменитого актера, ни о чем таком не подозревающего… Думаю, пока они не связывают вас — с ним и со мной. Вы для них проходите, так сказать, по другому делу. Ваш Леша — слишком мелкая рыбешка… Когда охотятся на такую акулу, как я, о мелкоте и не вспоминают. И о вас — вряд ли вспомнят.

— Сейчас они, наверное, еще не знают, что покушение не удалось, — заметил Юраш.

— Но скоро узнают. Вряд ли они ожидают от меня ответного удара. Я все равно не смогу ни с кем связаться. Наверняка все прослушивается… И телефон, и сигналы мобильного. Но я и не буду ни с кем связываться! Я просто позвоню им и предложу встретиться на заводе, между складами, чтобы обсудить наш конфликт. Они будут уверены, что я не смог никого позвать на помощь…

— Значит, будет сюрприз, — спокойно заметила Софья. — Знаете, они ведь обыскивали мою квартиру. Негодяи, нарушили неприкосновенность частного жилья!

Я не понял, шутила она или говорила серьезно.

Во всяком случае, Юраш заржал и Кривой улыбнулся тоже.

— И все-таки я не уверен в правильности такого решения. Софья Михайловна, вы прекрасно стреляете, вы — отважны, но вы — женщина…

— И что?

— Подставлять вас… С моей стороны это как-то…

— Полагаю, выхода у нас все равно нет. Рано или поздно…

— Как вы планируете их убивать? Из вашего ТТ?

— Конечно, нет. Вы предоставите мне оружие.

— И что вы выбираете?

— Автомат Калашникова. Десантный. С откидным прикладом. Лучше — с оптическим прицелом. В обычный комплект оптический прицел не входит, но я неоднократно видела… В общем, так мне будет удобнее. Сколько их?

— Точно не знаю. От десяти до пятнадцати. А почему не винтовку? Вам же привычнее?

— С близкого расстояния удобнее из автомата — его не нужно перезаряжать. Стрелять буду не очередями, а единичными. «Калашников» лучше других моделей, у него крупный патрон и большая убойная сила. Даже при ранении противник все равно выбывает из строя.

Господин Кривой кивнул с довольной миной на лице.

Я почувствовал, что у меня встали дыбом волосы не только на голове, но и на всем теле…

— А как я смогу убедиться, что вы не убьете и меня? Вам это так просто. Просто сделать на один выстрел больше. Нет — на два выстрела. — Он кивнул на Юраша.

— Вам придется поверить мне. А мне придется поверить вам, что вы действительно предпримете все усилия и положите конец тому беспределу, который творится в… Скажем так: в вашей сфере бизнеса. Я считаю, что для нас выгоднее, чтобы вы остались в живых и устранили конкурентов. Тогда Алешу Рославлева больше не будут тревожить.

— Если у вас все получится, я даже помогу ему и его девчонке безболезненно вернуться в мир живых. Ведь по документам он — мертвец… А следственный процесс, без которого в обычной ситуации его возвращение невозможно, мне не нужен.

— Полагаю, детей мы тоже отдать не сможем.

— Понимаю. Это очень благородно с вашей стороны. Значит, «калаш» с оптическим прицелом?

— Да. Я займу крышу склада. Когда машины подъедут, я начну стрелять. Наверняка они будут отстреливаться. Вы тоже отстреливайтесь. Чтобы выглядело так, будто вы не ожидали нападения и так же ничего не понимаете… Не думаю, что им удастся меня убить. Я стреляю быстро и метко. Я надеюсь успеть перебить их прежде, чем они разберутся в происходящем.

— Софья Михайловна, вряд ли у вас большой опыт по части устранения конкурентов…

— Никакого опыта. Так что можно без предисловий.

— Хорошо. Дам вам несколько советов. Во-первых, постарайтесь заблаговременно приехать на место. Запаситесь едой и водой. Профессиональные киллеры-снайперы даже надевают памперс для лежачего больного…

— Я слышала об этом.

— Изучите обстановку. Пути отхода. Выберите лучшую позицию. И все это — заранее, в спокойном состоянии духа, чтобы не торопиться, не нервничать… Потом засядьте там и поскучайте часика эдак три. Чтобы дрожь в руках ушла. Чтобы уже не в трепетном ожидании, не с волнением встречать клиентов, а с мыслью, что вам это все надоело, отстреляться бы скорее — и домой.

Софья кивнула.

— И еще: возможно, они пошлют людей, чтобы заранее обыскать окрестности. Хотя, не думаю, что так оно и будет, обычно у нас на «авось» надеются… Но может такое случиться. Тогда придется — или прятаться, или мочить этих людей.

Софья снова кивнула…

Как все это выглядит просто на словах!

— Сейчас, Константин, вы поможете мне перебраться в мою квартиру, — сказал Кривой, повернувшись ко мне. — И я позвоню им… Во время встречи со мной будут только шофер, второй телохранитель и Юраш. Кстати, Софья Михайловна, шофера и второго телохранителя вы можете убить.

Софья ничего на это не ответила. Только как-то неопределенно мотнула головой. И спросила деловым тоном:

— А как же вы достанете мне оружие?

— Юраш завтра принесет. После того, как я договорюсь о «стрелке», он поедет ко мне в офис, привезет для меня… скажем, дипломат. А для вас — громадную и очень красивую коробку конфет. В виде ларца. В благодарность, так сказать, за своевременно оказанную медицинскую помощь.

— А вы уверены, что он успеет? И что его не попытаются захватить ваши конкуренты?

— Уверен. В нашем деле есть свои законы… Если я назначу «стрелку», до нее ни меня, ни кого-либо из моих людей не станут убивать. И не станут чинить нам вообще никаких препятствий. Юраш сообщит вам о точном времени и месте события.

— А что такое «КООН»? — вдруг спросила Софья.

Я не понял ее вопроса, а Кривой рассмеялся:

— Красивая надпись на визитке. Фирма, существующая только юридически. А значит — не существующая вообще. Согласитесь, Софья Михайловна, не мог же я написать на визитке «Князь грязи»! Ну что, Константин? Сумеете меня поднять?

Пришлось суметь… Впрочем, он был не тяжелый, к тому же мне помогал Юраш. Вдвоем мы доволокли господина Кривого до его апартаментов. Должен признать: держался он мужественно. Даже ни разу не застонал. Хотя никакого обезболивающего, кроме анальгина, Софья ему предложить не смогла.

Кровь с мраморных полов уже стерли, а на ковровых дорожках — замыли. От трупов не осталось и следа. И никаких признаков милиции или репортеров! Словно и не случилось ничего! Влажные пятна на ковре подсохнут — и все. Конечно, остались царапины на стенах… Но, наверное, их тоже быстренько заделают.

Интересно, в нашем элитном доме подобные инциденты — не редкость? Иначе — почему так спокойно отреагировал охранник? И почему Кривой так же спокойно предложил ему деньги за «уборку»? И куда они дели трупы? Да, и еще — неужели никто из соседей не слышал выстрелов? И сколько раз за те четыре месяца, что я здесь прожил, в других коридорах и на других этажах звучали выстрелы, после которых бравые охранники убирали трупы, словно мусор, а мы с мамой жили себе спокойно и ни о чем не догадывались?.. Господи! Какая страшная жизнь!

Оказавшись в своей квартире и в своей постели, господин Кривой предпринял собственные меры по обезболиванию. Он достал из тумбочки инкрустированную коробочку с беленьким порошочком и трубочку. Порошочек был высыпан двумя полосками на бумажку и втянут в ноздри болящего… После чего господин Кривой откинулся на подушки с выражением нескрываемого наслаждения на лице.

— Хотите? — щедро предложил он мне.

— Нет!!!

Я отказался, пожалуй, слишком резко. Отшатнулся даже, как черт от ладана. Но в свое время, когда я жил в Лондоне, я едва не подсел на эту дрянь… Хорошо, хоть физического привыкания не вызывает! И я успел вовремя остановиться…

— Не хотите — как хотите. Спасибо вам, Константин, за всяческую помощь. Юраш, подай телефон.

Я поспешил уйти. Не хочу быть более посвященным в их грязные дела, нежели пришлось посвятиться на данный момент.

Софья возилась на кухне, бряцала посудой.

Надо бы зайти к ней, морально поддержать… Но я был не в силах. Очень хотелось побыть одному. И — если уж честно — нюхнуть кокаинчику…

Был момент тяжелого искушения: может, вернуться и попросить кокаина у соседа?

Но я устоял.

Закурив, я устроился на подоконнике. Все-таки из нашего дома открывается очень красивый вид на реку и лесной массив. Дом на Набережной… Дом, где все время кого-нибудь убивают…

Должен ли я попытаться отговорить Софью от участия в убийстве? Наверное, нет. Во-первых, это бессмысленно. А во-вторых — только так она и сможет вернуться к спокойной жизни: если уничтожит своих преследователей. Вернее, преследуют они не ее, а ее друзей. Но она — не из тех, кто друзей в беде бросает. В отличие от некоторых…

Черт, ведь кто-то из этих «королей нищих» виноват в гибели Веньки! А я даже не знаю кто. Может, снова попытаться расспросить Лещинского? Но он наверняка не помягчал за эти годы. Пошлет меня — как тогда. Венька спасал племянницу и получил пулю в спину. Чья рука послала эту пулю?

Может, господин Кривой в курсе той давней истории? Но — вряд ли… Вон у них сколько кланов и группировок… А мой Венечка для них, наверное, «мелочь», как и безногий солдатик Леша Рославлев.

Должен ли я сопровождать Софью к месту ее будущего преступления? Очень не хочется. Но — должен. Мужик я или кто?! И так вон полтеатра в данном факте сомневаются… Впрочем, они все равно ничего не узнают и перед ними я не смогу самоутвердиться таким способом. Разве что мы погибнем и наши трупы покажут в «Новостях», сопроводив комментарием, что знаменитый актер Константин Шереметьев… Или нас не найдут — даже если мы с Софьей погибнем?

Сигареты кончились. За новой пачкой нужно было всего лишь спуститься на первый этаж. Но у меня не было сил. К тому же из кухни понеслись такие приятные ароматы…

Софья — раскрасневшаяся от жара плиты, рукава засучены, косы отброшены на спину, голова повязана пестрым платочком — сосредоточенно поливала соусом какого-то зверя в духовке. Какая же она все-таки прелесть! И лечить умеет, и готовить умеет, и убивает классно… С такой женой не пропадешь!

— Кто у тебя там?

— Утка. Я обнаружила в морозилке. Надеюсь, Надежда Семеновна не обидится за своевольное обращение с ее продуктами?

— Она будет счастлива. Особенно — если мы и ей кусочек оставим. Мама — творческая натура. Она все время приобретает кулинарные книги, накупает продукты для приготовления сложных блюд… И уже на этом этапе теряет к ним интерес. То есть — готовлю в результате я, и вовсе не так вкусно, как хотелось бы. Правда, иногда она интерес не теряет и что-нибудь эдакое соображает… Но у нее это получается совсем уж неудобоваримо. А это что за соус? — Я мазнул пальцем по ложке и совершенно неприлично его облизал.

— Секрет фирмы. Будет утка. Два салата. Пирог с яблоками.

— А в честь чего пируем?

— Тризна, — коротко ответила Софья.

Я поперхнулся.

— Такой обычай был у древних славян, — пояснила любимая.

— Я знаю, что такое «тризна», — осторожно заметил я. — Но… По кому?

— Или — по ним. Или — по нам. Как уж получится.

Мы съели салаты и половину утки. Яблочный пирог поливали сливочным йогуртом — за отсутствием взбитых сливок. Выпили чаю. И по рюмочке «Бэйлиса».

— Как сказано в одном старом фильме: «После еды приходит время любви», — промурлыкал я, целуя Софью в шейку.

Я не особенно надеялся, ввиду того, что пережили мы сегодня и что предстояло нам завтра, но… Вдруг?

— Это из «Девушки моей мечты», да? — просияла Софья. — Мой Дедушка обожал эту картину! А Марика Рекк — правда, она божественная красавица?!

— Ты — лучше. Ты похожа на Вивьен Ли.

— Марика Рекк гораздо красивее, чем Вивьен Ли! Она… Рыжая и пышная! Причем рыжая от природы! А какая у нее кожа! Как розовый лепесток!

— Все равно ты — лучше.

— А ты знаешь, что она снималась в этом фильме, будучи беременной и мучаясь токсикозом?!

— Нет… И по лестнице на каблуках она скачет, будучи беременной?

— Представь себе! И ее все время тошнило. Особенно — когда она вертелась волчком на одной ножке. Или совершала сальто через голову.

— Какое мужество… Так как насчет любви?

— Да.

И мы пошли в спальню. И я оказался на высоте — кажется, моя мужская мощь потрясла и сокрушила бедняжку Софью: она при своей неопытности такого вообще не ожидала, и тем более — от меня. Во всяком случае, у меня такого уже лет десять точно не бывало… Засыпая, я подумал: наверное, организм предчувствует свою скорую гибель и потому концентрирует все силы на лучшем выполнении поставленной задачи.

После всего, когда мы лежали, прижавшись, в темноте, наслаждаясь ощущением приближающегося сна, я спросил:

— Ты выйдешь за меня замуж?

— Да, — спокойно ответила она.

Ну вот! Кто меня за язык тянул?! Но дело сделано. И теперь нужно было продолжать романтическую беседу в том же духе.

— Ты любишь меня?

Она долго молчала. Потом тихо сказала:

— Я не знаю…

— Как — не знаешь? Так не бывает! Или любишь, или — нет! — вскипел я.

— Наверное, люблю. Мне не с чем сравнивать. Я еще никогда не любила. Кажется, люблю… Хочешь, мы не пойдем в загс, пока я не буду уверена?

Я рассмеялся и поцеловал ее.

— Нет. Все равно пойдем. Если выживем.

— Если мы поженимся, нам проще будет удочерить Вику. А если Стас женится на Анюте, тогда не будет проблем с усыновлением Гоши.

— И наступит полная идиллия.

— Ты не против того, чтобы удочерить Вику?

— Я — за.

В тот момент, пресыщенный телесной радостью, перед лицом неотвратимой опасности, я готов был согласиться на что угодно: просто чтобы сделать Софье приятное.

Глава 11

В ту ночь я не могла спать. Лежала неподвижно, старательно сопела, притворялась спящей… Потому что мне очень хотелось, чтобы Костя заснул. А я наконец могла бы побыть одна, наедине со своими мыслями.

Я лежала и думала о том, что теперь моя жизнь не просто обрела смысл — она обрела высший смысл! Наконец-то я не просто мечтаю о справедливости, не просто желаю ее всей душой — я могу сама ее осуществить! Завоевать с оружием в руках. Как мой Дедушка — когда-то.

Высшая справедливость — в том, чтобы Добро побеждало Зло. Конечно, об абсолютной победе Добра пока речь не идет, я и представить себе не могу, каким будет этот дивный новый мир — мир, в котором Добро окончательно восторжествует над Злом! Да и вряд ли такое вообще возможно до дня Страшного Суда. Но даже маленькое, локальное торжество Добра над Злом — это тоже вклад в ту недосягаемую абсолютную победу. Даже попытка борьбы со Злом — это тоже вклад…

А значит — мне все-таки удастся это сделать. Внести свой вклад в борьбу за торжество Добра. Как когда-то удалось Дедушке. И не важно, останусь ли я жива. Не важно, удастся ли мне перестрелять моих врагов и спасти друзей. Главное — я совершу попытку… Деятельную попытку. Причем уже завтра.

Говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад.

Но также говорят, что Господь зрит в наших душах.

Значит, если уже завтра мне придется предстать на Божьем Суде, я могу быть спокойна: мои намерения абсолютно честны и чисты! Я действительно хотела сразиться за справедливость. И сделала это. Пусть даже не победила…

А поскольку в Бога я не верю — ведь Дедушка был атеистом и меня воспитал в том же духе — значит, мне бояться вовсе нечего. Я просто поступлю так, как считаю нужным. И если погибну… То за правое дело!

Я хорошо спал в ту ночь.

Кошмары не мучили.

Зато пробуждение было ужасным!!!

В дверь позвонили. Я подумал — это мама… Наверное, ключи забыла. Прошлепал в прихожую, расслабленный и сонный, едва накинув на голое тело халат… Открыл дверь — и весь сон как рукой сняло.

За дверью стоял Юраш. Очень мрачный. И очень красивый. Как ангел смерти. В руках он держал огромный картонный ларец с надписью «Коркунов» и корзинку с желтыми хризантемами. Мне тут же вспомнилось, что хризантемы считаются цветами смерти, и подумалось одновременно, что такую корзиночку вполне можно принести на кладбище…

— Алексей Иванович просил передать Софье Михайловне. В благодарность, — прошипел сквозь зубы мальчик.

Он совсем не умел сдерживать свои эмоции!

Я принял у него из рук страшно тяжелый ларец. И корзинку. Закрыл дверь. Обернулся.

Передо мной стояла Софья. Я не слышал, как она подошла.

— Пошли в гостиную, — тихо сказала она.

В гостиной она опустила жалюзи, зажгла ночник и раскрыла ларец. Вынула из него верхнюю пластинку: в ячейках лежали конфеты. Под пластинкой, вместо следующего слоя конфет, лежали разрозненные детали автомата. Софья вытащила записку. Развернула, прочла и продемонстрировала мне: «Завтра в 15.00. Между складами № 4 и № 12». Принялась вынимать детали автомата и раскладывать на чистой салфетке. Потом собрала автомат. Быстро и умело. С довольным видом взвесила на ладони запасной рожок с патронами.

— Милый, у тебя есть липкая лента?

— Да.

— Неси.

Я принес. Она примотала рожки друг к другу.

— Так быстрее их менять. Не думаю, что мне понадобится… Но лучше — так.

Она присоединила оптический прицел. Посмотрела в него, что-то подкрутила… Затем принялась копаться в корзинке с хризантемами. Недоумевающе взглянула на меня:

— А тут ничего нет!

— Может, просто цветы прислал?

— Зачем?

— Ну… Цветы и конфеты. Спасибо, доктор, за лечение.

— Ты — гений. Он — тоже. У тебя есть большая спортивная сумка?

— Есть. А зачем?

— Замотаем автомат в толстый и мягкий свитер и положим в сумку. Вынесем в таком виде из дома. Положим в машину. И поедем на прогулку.

— На какую еще прогулку?!

— Мне надо привыкнуть к этому оружию. Пострелять из него.

— За город куда-нибудь?

— Нет, конечно. На любом открытом месте мы можем привлечь внимание… Поедем в тир. У меня там друзья. Там меня не побеспокоят.

— Ты уверена?

— Да.

Она выглядела такой радостной, такой возбужденной! Словно не убийство предстояло, а долгожданная вечеринка с раздачей подарков! Принимая душ, она напевала. Я прислушался… Ну вот, так и есть! Она поет: «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон! Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней…» Наверное, любимая песня ее Дедушки. Или он слишком молод для этой песни?

В мрачном настроении я тоже принял душ. Вымыл волосы. Долго укладывал их феном. Моя коронная прическа — с локоном, ниспадающим на лоб. Софья расчесывала и заплетала свои длинные косы. Прежде это зрелище меня восхищало. Сейчас — действовало на нервы. «И все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой!»

Да. Именно так. Это есть наш последний и решительный бой…

Мы завернули автомат в мой старый свитер, уложили в спортивную сумку и вышли из квартиры. Софья посетовала, что нет времени убрать на кухне после вчерашнего. Как она может думать о таких мелочах, когда у нее в сумке лежит автомат?! Шествуя сначала по вестибюлю, потом — по подземному гаражу, я все время ожидал, что из-за угла выскочит злой дядя-милиционер и потребует предъявить документы… И содержимое сумки. Как поступит Софья? Выхватит автомат и примется стрелять? Девушка моей мечты…

Мы поехали в центр. Долго плутали переулками. Софья командовала:

— Направо. Вверх. Прямо. Налево…

Здесь были тихие дворики и старые кирпичные дома. Во дворах на лавочках сидели старушки. В замусоренных песочницах копалась малышня. Все выглядело таким мирным.

Притормозили мы возле школьного здания старой постройки.

— Здесь.

— В школе?

— Здесь ПТУ. Но мы пойдем в тир. Я сюда давно хожу.

Она повела меня к какому-то блиндажу, еле возвышающемуся над землей. Я тоскливо оглядывался на свой красивый синий джип, брошенный на поживу пэтэушникам. Софья постучалась. Сначала — костяшками пальцев. Потом — ногой. Наконец окованная металлом дверь приоткрылась и оттуда высунулась опухшая небритая рожа.

— Какого хрена? — выдохнула рожа вместе с алкогольными парами.

И тут же расплылась в улыбке:

— Софьюшка! Деточка!

— Здравствуйте, Виктор Сергеевич, — вежливо сказала Софья.

Боже! Эта рожа — «Виктор Сергеевич»?

— А мы тут с Васьком на двоих раздавили… Не ждали, знаешь… К вечеру публика собираться начнет…

Опухший Виктор Сергеевич принялся суетиться, открывая двери перед Софьей.

— Здравствуй, Вася, — приветливо кивнула Софья сутулому лысоватому мужичонке, выглядывавшему из темноты. — А это — Константин Игоревич, мой друг. Знакомьтесь. Костя, это — Виктор Сергеевич и Василий… как твое отчество, Вася?

— Можно просто Вася, — промямлил «просто Вася».

— Можно просто Костя, без всяких «Игоревичей», — любезно откликнулся я.

Очень странно: я ожидал, что они замрут восторженно, когда узнают меня — Константина Шереметьева! Но они смотрели на меня так… Как будто в первый раз видели! Как будто я был не я, а просто какой-то парень, сопровождающий Софью в тир.

Мы начали спускаться в темноту по бесконечным сбитым ступенькам. Софья шла уверенно и спокойно. Видно, этот путь ей был настолько знаком, что она и с закрытыми глазами здесь не оступилась бы. А я судорожно цеплялся за холодный поручень. Мне подумалось: вот так Данте спускался вслед за Вергилием в ад.

Внизу оказался слабо освещенный длинный зал — а рядом закуток, где стояли две ободранные кушетки и столик, на котором, на разостланной газетке, красовались: початая бутылка, два стакана, банка с огурчиками, остатки воблы, вскрытая упаковка с колбасной нарезкой. На полу валялись пустые бутылки: пивные и водочные. Похоже, пировали здесь не первый день.

— Виктор Сергеевич, у меня к вам большая просьба: не могли бы вы запереть тир и никого не впускать? Даже из наших? — любезно попросила Софья.

И пояснила:

— Мне оружие обстрелять надо. Хотелось бы сделать это спокойно, в одиночестве.

Виктор Сергеевич воспринял ее просьбу как нечто само собой разумеющееся.

— О чем речь! Из наших никто и так не придет, а чужих не пустим. Что будем обстреливать?

Софья открыла сумку и бережно, словно ребенка, достала спеленатый автомат.

«Просто Вася» восхищенно присвистнул.

— Ну и ну! Хорош! — Мутные глазки Виктора Сергеевича вдруг сделались очень ясными и засверкали, как у хищника, почуявшего добычу. — Сколько ж за такой отвалила?

— Это не мой. Просто… Дали пострелять.

— Хороший, видно, человек дал. Доверяет. Ты это… Осторожнее. Когда стрелять будешь.

— Разумеется, Виктор Сергеевич. Я помню все наши правила наизусть, — мило улыбнулась Софья.

— Я не о том…

— Я поняла.

— Ну, тогда я пошел ставить тебе мишени.

Виктор Сергеевич резво захромал в противоположный конец зала, «просто Вася», натужно сопя, разбрасывал по полу маты. Я старался не упускать их обоих из виду, чтобы заметить, когда кто-нибудь из этих субчиков побежит звонить в милицию. Но Софья была на удивление безмятежна!

Потом я сидел в вонючем закутке. От выпивки отказался, но огурчик из вежливости съел. Огурчик оказался на редкость вкусным.

— Жена солила, — просипел Виктор Сергеевич. — А она по этому делу ходок.

Я рассеянно кивнул, прислушиваясь к сухим щелчкам выстрелов, доносившихся из зала.

— Ты с Сонькой-то… Как… По-серьезному или просто? — подал голос «просто Вася».

— А с ней не по-серьезному нельзя, — ответил за меня Виктор Сергеевич. — Ты смотри, голубь, береги ее, заботься о ней, она девка славная, можно сказать — большой души человек…

— Обидишь — найдутся защитники, — заметил Вася, хрупая огурцом.

Я снова кивнул.

Интересно, на поверхности звуки выстрелов слышны? Наверное, нет. Для того под землей тир и строили.

Ждал я Софью минут сорок. Виктор Сергеевич и Вася выпивали. Вели отвлеченную беседу. Я не понимал половины того, о чем они говорили. Наверное, какой-то свой, профессиональный сленг.

На меня они не обращали ни малейшего внимания. Неужели они не смотрят телевизор? Неужели действительно не знают, кто я такой? Прежде я такого и предположить не мог. А вот — поди ты!

Наконец вернулась Софья, окутанная кислым запахом пороха.

— Все. Обстреляла. Теперь не промажу. Хорошее оружие, — бодро отчиталась она.

Завернула автомат в свитер и уложила в сумку. Затем вытащила из кармана пачку пятисотрублевок.

— Вот, Виктор Сергеевич, возьмите.

— Куда так много? С ума сошла?! Я же тебе даже патронов не давал!

— Да так… На будущее. На развитие дела, — пробормотала Софья, отводя глаза. — Может, придут к вам детишки, у которых денег нет, а пострелять хочется… Так ведь бывает…

— Бывает, — тихо ответил Виктор Сергеевич.

Но деньги не брал.

— Сонь, давай, я с тобой пойду? — взмолился «просто Вася». — У меня свой «калаш» есть. Можно еще Женьку Еремеева позвать, втроем точно управимся.

— Нет, Вася. Я и сама справлюсь. И потом… Это не то, что ты думаешь…

— …а гораздо хуже, да? — довершил за нее Виктор Сергеевич.

— А деньги вы возьмите.

— Возьму, возьму… А когда?

— Завтра.

— Значит, послезавтра мне звонишь и докладываешься. Что жива. Если нет — начинаю искать. И доищусь. Этот с тобой пойдет? — Он кивнул в мою сторону.

— Мы пока не говорили…

— Разумеется, пойду! — мужественно вякнул я.

— Тогда с тебя и спросим, — проворчал Вася.

Они проводили нас до дверей.

Летний день после подвального сумрака казался просто нестерпимо ярким: золотисто-сине-зеленым. В такие дни особенно остро ощущаешь прелесть жизни. И так не хочется умирать…

К счастью, я обнаружил свой любимый джип неповрежденным. Никто не нацарапал неприличное слово на блестящем синем покрытии. Никто не проколол шину и не разбил стекло.

— Слава Богу! — выдохнул я, нежно оглаживая бампер. — Я боялся, что с ним что-нибудь случится.

— Только не здесь.

— А ты не боишься, что они тебя заложат? — спросил я шепотом. — Позвонят в милицию, и нас задержат за хранение оружия?

— Господи, Костя! Да у них у каждого дома — арсенал. Они же этим живут и торгуют… И потом, они — люди надежные. Своих не выдают. Виктор Сергеевич — вообще замечательный человек. Был «сыном полка» во время войны, ему всего-то лет девять было, а такой храбрый мальчик, донесения носил… Мне Дедушкин приятель рассказывал, который нас познакомил. Виктор Сергеевич при этом тире — всю жизнь. А тир еще до войны построили.

— Да ну? Слушай, ты ведь ненавидишь необразованных, вульгарных и всяких алкашей, а этот твой Виктор Сергеевич…

— Я ненавижу невежество. А Виктор Сергеевич — высокий профессионал в своем деле. Ему образование не нужно: он и так все знает. Это же разные вещи: леность мозга, от которой проистекает невежество, и отсутствие, допустим, диплома, но при наличии глубоких и полезных знаний какого-либо предмета. Его все уважают. Ну, а то, что он пьет… Так может ведь себе позволить! Как говорится, на свои пьет. И даже в пьяном виде излишней болтливостью не страдает. Конечно, Дедушка осуждал его за связь с криминалом… Но Виктор Сергеевич с этими современными мафиози дела не имеет. Он на самом деле очень принципиальный. Презирает продажную милицию и чиновников, разворовывающих национальное достояние.

— Действительно, достойно восхищения… Куда теперь? Домой?

— Нет. Перекусим где-нибудь и поедем на место.

— Уже?

— Нам осталось четыре с половиной часа. Надо спрятать джип, дойти туда пешком, все обследовать, приготовиться… Очень надеюсь, что они все-таки не станут обследовать территорию перед «стрелкой». Не представляю, как это — убегать, прятаться… Я не очень-то умею делать это. А если убить разведчиков — так ведь «стрелка» может и не состояться!

Софья достала из сумки оранжевый флакон со своей любимой туалетной водой «Трезор» и обильно обрызгала волосы и одежду. Наверное, чтобы отбить запах пороха.

— А у тебя есть памперс для лежачего больного? Или в аптеку заедем? — угрюмо спросил я.

— Не понадобится. Другая ситуация. Я же не президента США иду убивать и не на крыше Белого дома залягу, где лежать надо терпеливо, не есть, не пить и под себя ходить. Нет, у нас будет определенная свобода передвижений. А вот едой и водой запастись надо будет. Зря мы спальник не взяли…

— Ты что, ночевать там собираешься? — ужаснулся я.

— Да. Так я буду меньше беспокоиться. Пообвыкнусь, совью гнездышко… А главное — вдруг они с утра выставят охрану?

— И тогда тебе придется сражаться с целой толпой бандитов?

— Возможно.

— Тогда давай остановимся у магазина спорттоваров и купим два спальных мешка.

Что мы и сделали.

Мы неплохо перекусили в каком-то бистро и накупили с собой пирожков и минеральной воды. Софья уговорила меня купить еще шоколад и пепси-колу — для бодрости. Я впервые слышал о том, что пепси-колу можно использовать как возбуждающее средство.

— Да что ты, милый, в ней столько сахара и кофеина! Знаешь, как бодрит!

— И ее разрешают пить детям! Неудивительно, что у них после этого крыша съезжает, — возмутился я.

— Ничего. Энергия никогда не бывает лишней.

Все было так мило и весело… Словно мы собирались на пикник, а не на «последний и решительный бой».

Я снова вспомнил Венечку. Как, интересно, он готовился к своему последнему бою? Молился? Рисовал? Слушал музыку? Нюхал кокаин? Спал? Вспоминал страдания сестры и племянницы, чтобы возбудить в себе ненависть? Как он провел последние часы своей жизни? И почему он не позвал меня с собой?!

Я оставил джип в переулке, за две улицы до завода и склада. Так грустно было бросать его здесь… А вдруг найдутся вандалы, которые искалечат моего красавца? А вдруг угонят, несмотря на дорогую и сложную противоугонную систему? Я взял из бардачка темные очки и повязал на голову бандану — в надежде, что меня никто не узнает.

Не знаю, видел ли кто, как двое взрослых людей, обремененных двумя спальниками в фабричной упаковке, двумя целлофановыми пакетами с едой и одной очень тяжелой спортивной сумкой, пролезали сквозь дырку в заборе на территорию заброшенного завода. Надеюсь, что никто не видел. И никто меня не узнал. А то тут же начнут звонить во «Времечко»: как же — такая новость!

Мы долго бродили между заброшенными корпусами.

— Наверное, здесь водятся крысы. И бездомные собаки. И бомжи, — вздыхал я.

Вскоре мы нашли те самые склады. Софья бросила меня с вещами внизу, а сама полезла по хлипкой пожарной лестнице сначала на крышу склада № 4, потом — на крышу склада № 12. Наконец, она приняла решение: засаду будем устраивать на № 4. Там удобно проникнуть с крыши на чердак, а на чердаке много окон и обзор хороший. Пришлось мне лезть по этой лестнице и таскать сначала продукты, потом — спальники… Устал страшно. И еще мучила мысль о джипе, брошенном без надзора в чужом переулке.

Софья разостлала спальник, налила себе водички в пластиковый стаканчик и приняла грациозную позу.

— Жаль, почитать ничего не взяла. Ну, да так лучше. Сильнее соскучусь. А ты можешь идти…

— Да ты что?! — Меня охватил праведный гнев. — За кого ты меня принимаешь? Я что, такой трус, по-твоему, чтобы бросить тебя одну и сбежать?

— Ну что ты, милый. Просто я видела твой взгляд, когда ты прощался с машиной. Иди, отгони ее на платную стоянку. Возвращайся осторожно. Увидишь каких-нибудь подозрительных личностей — лучше пережди. А я тут буду сидеть. Привыкать. Пострелять, конечно, хорошо бы… Но на звук сбегутся все окрестные менты. А нам этого не нужно.

— Ты… Ты серьезно? Ты меня отпустишь? — обрадовался я. — Я быстро… Отгоню — и вернусь… А то я вправду за него так волнуюсь!

Я должен признаться: у меня был сильнейший соблазн — не вернуться.

Пойти домой и притвориться, что знать ничего не знаю и ведать не ведаю.

Но я поборол этот соблазн.

Я вернулся.

Инночка забросила книжки и институт. Выходит из дома только для того, чтобы купить продукты, никому не звонит, ни с кем не общается.

Она полностью ушла в меня.

Когда меня нет, она стоит у окна, кусает ногти, иногда плачет. Когда я прихожу, она оживает, она улыбается, и глаза ее светятся.

Откуда я знаю, что она делает, когда меня нет? А я могу видеть ее как только захочу. Видеть не со стороны, а сразу изнутри. Ее собственными глазами, отражающимися в оконном стекле. И я вижу, что в девочке что-то умерло, но что-то и родилось…

Именно Инночка и натолкнула меня на интересную мысль использовать мой новый дар… в общем, по назначению. Если уж эту книгочейку, флегматичную и довольно холодную особу, которая даже в постели вела себя как бревно, один мой взгляд превратил в одержимую, то, вполне возможно, и на кого-то еще он может оказать такое же действие, а то и покруче.

Так, может быть, именно сейчас и пришло время для воплощения моего замысла — создания нового культа Баал-Зеббула? И на хрена мне грязные, вонючие и тупые бомжи, алкоголики и деграданты? Все будет гораздо интереснее и веселее… Если, конечно, получится… Обязательно получится! Знаю, что получится. У меня нынче получится все!

Две девочки пили пиво на скамеечке в парке. Это были именно те девочки, которые мне нужны. Ярко одетые, густо накрашенные, провожающие прохожих откровенными и надменными взглядами. Маленькие хабалки.

Время — одиннадцатый час вечера. Явно дома у девочек нет никого, кто мог бы сильно озаботиться их времяпрепровождением, и их вечер собственно только начинается, и еще не ясно до конца, как именно он будет проведен, и скучно… очень скучно… все так же, как вчера, и как позавчера, и как неделю назад. Ску-у-учно!

Я останавливаюсь рядом, кидаю ничего не значащую фразу, и их лица меняются на глазах: из тупых и надменных превращаются в восхищенные и простецкие, почти детские мордашки.

Они видят демона, черного принца, головокружительно прекрасного, который являлся доселе только во сне и который не может существовать на самом деле.

Ну что, девчонки, ваши знакомые пацаны никак не тянут, правда?

И вы уже мои! Мо-ои! Хотя сами еще этого не понимаете, но я-то знаю! Я уже знаю о вас все, ваши души как открытые книги, в них нет ничего, ничегошеньки сложного или хитрого. Ваши души измучились от безделья, от вседозволенности, от немедленного исполнения любых желаний, и — как ни тривиально это звучит — я, малышки мои, дам вам то, что вы хотите, о чем вы мечтаете и во что не верите. Кайф, который никогда не наскучит. Приключение на всю жизнь.

Одну из девочек, длинноногую худышку с длинными темными волосами, серыми глазами и чувственным пухлым ротиком, зовут Рита, а другую, которая не так хорошо сложена, но тоже вполне ничего, — Оля. Они учатся — вернее, не учатся — в одном классе. Им по четырнадцать лет. А еще есть Юля, Жанна и Алена. Только они разъехались с предками по курортам. А еще есть Ромка и Антон, только они с пацанами уехали на рыбалку.

Пять девок и два парня… Для начала хватит. Вполне.

А для самого начала хватит и этих двух.

Мы посидели на лавочке, потом отправились в кабачок, выпили еще пива, а потом еще и еще… А потом купили водочки. А потом дома у Риты, родители которой на данный момент находились в загранкомандировке, мы разыграли первый акт моей пьесы. Настоящий сатанинский обряд! Оля и Рита были не против. Не знаю, много ли они поняли из того, что я рассказал им о Баал-Зеббуле и о своем служении… Они все хихикали. Глупо хихикали. Но — согласились. Это — главное. Им было так скучно, что — все равно, какой обряд, лишь бы развлечение… Им все равно, кто — я. Главное — мальчик! Очень красивый мальчик.

Девочки охотно сыграли двух невинных монашек, которых я — демон-искуситель — соблазнял. «Монашки» с удовольствием и очень быстро соблазнились, сорвали с себя сооруженные из простыней балахоны, под которыми, конечно же, ничего не оказалось, и с большим рвением отдались зловещему «демону», причем каждая старалась оттеснить подругу, чтобы той досталось поменьше внимания, а себе — побольше. Но в конце концов обе остались довольны. Вполне.

В завершающей сценке первого акта мои девочки, одурманенные большим количеством спиртного и моим личным обаянием, сорвали со стены какую-то старинную икону, бросили на пол, попинали ногами — правда, чисто символически, чтобы не сломать, — а потом по очереди на нее пописали. Уже не символически, а по-настоящему.

Почему-то это действо привело их в особенно бурный экстаз, и они бросились друг на дружку… нет, не драться — они занялись любовью. Рядом с поруганной иконой, в растекающейся по паркету лужице собственной мочи, испуская страстные стоны, и старались поймать мой взгляд. Мой взгляд подпитывал их и без того неуемную энергию.

Ох, как же они хотели мне нравиться!

Потом мы спали на широкой кровати Риткиных родителей, грязные, потные, смертельно уставшие и безумно довольные.

Потом, уже после полудня, позвонила Риткина бабушка, проверить все ли в порядке с любимой внучкой.

Потом мы втроем резвились в огромном джакузи.

Потом мы тщательно убирались в квартире, мыли пол, вешали на стену икону, чтобы бабушка, которая должна была прийти вечером, ни о чем не догадалась.

Потом мы договаривались, где и когда устроим нечто подобное снова.

Мы развлекались подобным образом еще несколько раз — втроем, а потом вчетвером, когда появилась подружка моих девочек, Алена. Внешне очень нежная, милая, хрупкая особа, но, когда дошло до дела, она легко переплюнула по темпераменту Риту и Олю, вместе взятых. Впрочем, девочки меня предупреждали заранее, что внешность Аленки обманчива и что она не подведет.

А перед тем как я готовился встретиться с Ромой и Антоном и, честно говоря, чувствовал себя не очень уверенно — девочки девочками, а удастся ли мне увести за собой и мальчиков? — нашим с Кривым конкурентам, наконец, надоело ждать, и они решили сделать первый шаг. Надо сказать, время они выбрали крайне неудачное и почти застали нас врасплох. Меня — застали врасплох, потому что Кривой, мне кажется, все предвидел заранее.

Он вызвал меня по телефону с утра, разбудив в несусветную рань, и велел явиться к нему домой, чтобы обсудить что-то, а потом, уже ближе к вечеру, съездить в офис за какими-то документами, которые нужно то ли забрать, то ли подписать… Какие документы?.. Зачем еще нужен я?.. Спросонья я ни фига не понял, но послушно приперся к Кривому домой, в положенный час. Надо сказать, в последнее время он и так не часто меня беспокоил, практически предоставив самому себе, надо же было и совесть иметь…

Мы долго говорили о чем-то, с моей точки зрения, несущественном, потом Кривой посмотрел на часы и сказал: «Пора!» Мы вышли в коридор, столкнулись нос к носу со сладкой парочкой — актером и его домработницей, а потом из-за угла выскочили бравые ребята и начали в нас стрелять.

Конечно, я не чувствовал себя настолько уверенным в собственной неуязвимости, конечно, я испугался бы, если бы успел… Но все произошло слишком быстро. И я не успел испугаться.

Нападавшие стреляли, и мы стреляли, нападавших было больше, но мы уложили всех. Кривой, я и… домработница, у которой оказался в сумочке пистолет!

Позже, когда эта лихая особа перевязывала раненого Кривого на диване в соседской квартире, бледный как бумага актер судорожно курил на подоконнике, а я медленно отходил от пережитого и начинал соображать… Черт возьми, мне начало казаться, что Кривой все спланировал заранее и даже под пулю подставился нарочно, чтобы ОНА взялась его перевязывать, чтобы наконец-то с НЕЙ познакомиться.

Я вспомнил его странные слова, которые слышал, когда валялся у него на диване, подыхая от слабости, — он говорил про нее, про эту женщину… Что же он говорил? Уникальная?.. Таких больше нет?..

Теперь я и сам вижу — что уникальная. Рембо в юбке… в красном старомодном платье, залитом кровью. Верю, что таких больше нет, но ему-то она зачем?

Влюбился?.. Кривой?!

Я ломал голову над этой тайной совсем недолго, ровно до тех пор, пока заштопанный умелыми руками Кривой не заговорил.

Ох, елки зеленые! Вот в чем дело! Мягко, незаметно и как будто совсем случайно босс подвел свою спасительницу к тому, чтобы она взяла на себя роль киллера в устранении наших конкурентов! Да так, что получилось, будто не он ее просил — она сама вызвалась, а он ее еще и отговаривал. Опасался, сомневался, боялся…

Это было гениально!

Я едва не задохнулся от восхищения.

И мне пришлось очень постараться, чтобы не обнаружить радости, чтобы не испортить ненароком дивный замысел Кривого.

Глава 12

Это была самая странная ночь в моей жизни. На чердаке заброшенного склада… Половицы скрипели, когда я передвигался. Внутренняя лестница — ржавая, винтовая — скрежетала, когда я спускался по ней на второй этаж — по нужде. Ночь в городе была полна шумов — тысячи машин, сотни сирен, миллионы телевизоров… Но здесь, на территории заброшенного завода, — стояла странная тишина. Похоже, ни крыс, ни собак, ни бомжей здесь не было. Только мы с Софьей. И каждый звук отдавался в этой тишине как выстрел.

Софья была молчалива. То и дело вскидывала автомат, примерялась с ним — то к одному окну, то к другому. Я понимал ее неуверенность и волнение и старался не досаждать разговорами. В конце концов, она была всего лишь врачом, хорошо умеющим стрелять! Не снайпером. Не наемным убийцей.

Потом она заснула.

Я пообещал, что буду чутко стеречь ее сон и разбужу, если хотя бы услышу что-то подозрительное.

Я сидел и смотрел в окно на задымленное московское небо, где и звезд-то не разглядеть. Я понимал, что эта ночь, возможно, последняя в моей жизни. Пытался настроиться на торжественный лад. Но — не получалось. Мысли в голове то метались, как испуганные мыши, то и вовсе замирали, обнаруживая некую космическую пустоту… Вспоминались какие-то глупости. Совершенно неуместные в такой серьезный момент.

О маме я старался не думать. А то просто с ума сошел бы. Интересно, солдаты накануне ответственного сражения тоже стараются не думать о матерях? В кино нам обычно показывают, как все они пишут письма любимым. Но теперь мне казалось: это — фальшь. Если сегодня думать о тех, кто ждет твоего возвращения, то завтра ты пойдешь не в атаку, а… Побежишь с поля боя куда глаза глядят.

С размышлений о войне я плавно перешел на размышления о двух своих новых ролях: театральной и кинематографической. Все-таки мой будущий киношный фашист интереснее, чем мой будущий театральный Тит Андроник. Обидно будет не дожить… И не сыграть такую классную роль! Ведь меня даже без проб взяли… Сделали фотографии в гриме — и утвердили. Я на них хорошо получился. Правда, придется стричься. Таких длинных волос, как у меня, немецкие офицеры не носили. Но это — мелочи… Главное — я впервые сыграю в кино не жертву, а палача. В театре у меня были роли злодеев, в кино — никогда. Правда, мне придется изобразить палача интеллигентного, чувствительного, сомневающегося, мятущегося… То есть вызывающего сочувствие. Но все-таки палача! К тому же интересно, как публика встретит фильм о войне после столь долгого перерыва, тем более такой фильм: не про окопную грязь и жестокость СМЕРШа, а о героизме советских людей. Степка боится, что критики его сожрут… Но мне кажется, публике должно понравиться. И история любви там очень трогательная.

Я и сам не заметил, как заснул.

Разбудила меня Софья. Выглядела она на редкость свежей и милой. Личико — словно только что холодной водой умыла! Косы явно тщательно расчесаны и переплетены. Блестят, как две сытых змеи. Солнышко светит яркое… Полуденное…

— Костя! Сейчас половина второго. Уже скоро…

Я вскочил.

— Что же ты меня раньше не разбудила?

— А зачем?

— Но ведь могут явиться посыльные этих бандитов, разведывать, нет ли тут кого в засаде… А я сплю!

— Хорошо выспаться тоже важно. Не тревожься. Я давно проснулась. И бдю.

— А если бы они пришли, когда мы спали?! Вот ужас-то… Надо было кого-то выставить на страже!

Софья улыбнулась. И я тут же вспомнил, что вообще-то пообещал охранять ее сон. И перестал скандалить. В конце концов, ничего не случилось, так чего же впустую воздух сотрясать?

— Поешь.

— Перед боем не едят. На случай, если пулю в живот получишь.

— Милый, в нашей ситуации, если пулю в живот получишь, то следующая будет — в голову… Контрольный выстрел. Так что можешь спокойно позавтракать.

— Спасибо! Утешила!

— Стараюсь…

Мы поели пирожков, запивая их минералкой. Съели по кусочку шоколада. Софья посетовала на невозможность почистить зубы. Я нашел в кармане пачку «Орбита». Солнышко пригревало. Откуда-то доносились веселые крики ребятни.

Очень хотелось жить…

— Давай удерем! Пока не поздно!

— Нельзя. Я обещала.

— Кому? Этому бандиту?

— Это нужно прежде всего мне самой. Спасти Лешу. Успокоить Анюту и Анну Сергеевну. Отомстить за Матвея Николаевича. Я должна! Ты понимаешь? Я должна!

— Ты думаешь, он говорит правду? Ты думаешь, их действительно перестанут преследовать, если ты убьешь всех главарей? Но ведь те, кто их преследует, — мелкая сошка…

— Если ослабить влияние цыган в Москве, если власть сконцентрируется в руках Алексея Ивановича — возможно… Если он станет во главе всего их нищенского бизнеса, он прикажет, чтобы Лешу оставили в покое. У меня тоже есть сомнения. Но я считаю, что надо сделать хоть что-то. И посмотреть, что будет.

Где-то вдалеке завыла сирена «скорой помощи». Залаяла собака. Дети вопили все громче и радостнее. Наверное, лупили кого-нибудь.

Мой привычный мир — он так близко… И так далеко! Почти недосягаем. Чтобы попасть туда, надо пройти сквозь огонь и кровь. И бросить кольцо в жерло Ородруина.

Оставшиеся часы мы сидели в молчании. Софья, как мне казалось, дремала, держа на коленях автомат. Какие тонкие у нее руки! Какие нежные! Даже странно видеть в этих руках — орудие убийства… Вдруг она распахнула глаза — широко-широко, как разбуженная средь бела дня сова.

— Едут…

У меня сердце рухнуло куда-то в желудок.

Я тоже услышал шорох шин по гравию.

В узкий проем между складами въезжали машины. Две — справа. Три — слева. Из них начали выходить люди. Я узнал Кривого. Казалось, он не держится на ногах. Из машины его буквально выгружали телохранитель и Юраш. В свободной руке у Юраша был черный дипломат.

Я завороженно наблюдал, как Кривого окружают. Его телохранитель выглядел испуганным. Юраш злобно сверкал глазами, похоже, он готов был драться за своего хозяина когтями и зубами, убивать, пока его самого не убьют.

И тут Софья начала стрелять.

Два первых выстрела прозвучали с таким маленьким промежутком, что люди внизу не успели отреагировать на первый, когда раздался второй… Двое упали. Оба — цыгане. Остальные рассыпались, прячась за машинами и вытаскивая оружие. Шарили глазами по сторонам, пытаясь определить источник выстрелов. Я видел, как телохранитель Кривого шарахнулся в сторону и присел у машины. Видел, как Кривой неловко сползает по стене. Мне показалось, она и его подстрелила… Юраш пытался прикрыть его своим худым, жилистым телом.

Следующими тремя выстрелами Софья пригвоздила к земле еще троих. Но остальные поняли уже, откуда стреляют. И принялись стрелять в ответ.

Пули влеплялись в кладку снаружи и влетали в окна… Свистели над моей головой… Ударяли в стены и осыпали меня розовой кирпичной пылью…

Я упал на пол и накрыл голову руками.

Я сжался в комочек, стараясь сделаться совсем-совсем маленьким и незаметным.

И я слышал, как время от времени сухо потрескивает автомат в руках Софьи.

Не знаю, сколько времени это продолжалось.

Вечность?..

На самом деле, наверное, всего несколько минут.

Потом все кончилось и наступила тишина.

А я все лежал, не в силах даже шевельнуться.

Лежал и ждал контрольного выстрела в голову.

Я был уверен, что Софья — мертва.

Что сейчас к нам на чердак поднимаются озлобленные киллеры…

— Все, Костя. Вставай. Все кончено, — услышал я тихий голос Софьи.

Я поднялся.

Солнечный свет резал глаза. В воздухе кружилась розовая пыль. Софья была бледна и печальна. Но — вполне жива… И я тоже — жив.

Я почувствовал, что весь облился потом. Из глаз текли слезы. Руки и ноги тряслись. К горлу подкатывала тошнота. Я украдкой посмотрел на свои брюки. К счастью, я хотя бы не обмочился со страху.

Да, не получится из меня героя… На экране и на сцене я умею изображать их весьма внушительно. А в жизни — говнюк!

— Спускайтесь! — прозвучал бодрый голос Кривого.

А затем послышались выстрелы.

Я еле подавил в себе желание снова кинуться ничком на пол… Но Софья спокойно стояла у окна и смотрела вниз. Значит, стреляли не враги. Тогда — кто?

Я заставил себя сделать несколько шагов к окну и опасливо выглянул.

И увидел, как Кривой добивает выстрелом в голову последнего из раненых, кто еще шевелился.

Как меня не вырвало — не понимаю до сих пор!

Но — не вырвало. Обошлось.

Мы спустились.

Кривой вполне уверенно стоял на ногах. Значит, его слабость была притворством. В воздухе чувствовался ужасный запах: крови, дерьма и мочи. Возле двери, из которой мы выходили, лежал мужик в роскошном костюме. Голову ему разнесло выстрелом, и ступени были забрызганы чем-то бело-розовым… Мозгами?!

Кроме Кривого, в живых оставался только Юраш.

Шофер и телохранитель были убиты.

Я не стал спрашивать, кто их положил — Софья или сам Кривой. Буду надеяться, что Кривой. А правду знать не хочу.

Софья сжимала автомат так, словно готовилась снова стрелять — если что… Не доверяла Кривому?

А Кривой смотрел на Софью таким странным взглядом… Что мне стало как-то не по себе. Тревожно. Мне почудились в его взгляде восхищение, и нежность, и даже… Любовь? Старательно скрываемая? Любовь, в которой не смеешь признаться? Все те чувства, которые мне и самому были знакомы, которые я и сам к ней испытывал…

Может быть, мне показалось? Будучи влюбленным, я считаю, что и прочие обязаны испытывать влечение к предмету моих чувств?

Но — нет. Он действительно ТАК на нее смотрел.

К счастью; она ответила ему тем абсолютно безразличным взглядом, которым раньше пугала меня.

— Я восхищен, — тихо сказал Кривой. — Я преклоняюсь перед вашим профессионализмом, Софья Михайловна.

— Вы не ожидали, что врач окажется хорошим убийцей? — слабо улыбнулась Софья.

— Вы — не просто «хороший» наемный убийца. Вы — гениальны, Софья Михайловна. Откровенно говоря, я не предполагал… Я не надеялся… Я даже был уверен, что ничего не получится, что я погибну… А вы положили их всех!

Кривой окинул трупы радостным взором.

— Они заслужили смерть, — равнодушно сказала Софья. — Больше не будут покупать и продавать людей, как скот… По крайней мере, эти — не будут…

— Разумеется, я с вами полностью согласен… — начал было Кривой, но Софья перебила его.

— И я — не наемный убийца. Меня никто не нанимал. Я сама решила устранить этих людей. Вы только помогли мне… Собрать улики и оформить это решение. Я осознаю, что совершила самосуд. Противоправное действие. Но пока государство не научится защищать своих граждан и карать подонков, эту миссию будут брать на себя отдельные личности… Честные граждане, решившие преступить закон во имя справедливости.

Она говорила таким мертвым голосом, что мне показалось — она произносит заученную речь. Возможно, она впервые произнесла вслух все то, что постоянно сама себе говорила?

— Цены б тебе не было в тридцать седьмом… Честная гражданка! — прошипел сквозь зубы Юраш.

У Софьи дрогнул уголок рта. Я подумал, что следовало бы вмазать змеенышу. Даже кулак сжал. Но руки у меня всё еще тряслись после увиденного. Господи, все эти убитые… Кровь… Предсмертные конвульсии того мужика, которого Кривой добил «контрольным выстрелом» в голову… И Софья с автоматом в тонких, нежных руках! Я сейчас явно был не в той форме, чтобы драться. Тем более — с тем, кто заведомо слабее.

К счастью, Кривой успел быстрее. Обернувшись к своему верному слуге, он улыбнулся:

— Ты заблуждаешься, Юраш. В тридцать седьмом только серые люди, беспринципные и подлые, могли не бояться за себя и сделать какую-то государственную карьеру. А Софья Михайловна — яркая личность. Тогда таких не любили. И не ценили. Вот ты, дружочек мой, ты бы смог сделать карьеру в тридцать седьмом… Правда, ты у нас не любишь работать. Для тех времен это — большой минус.

Издали послышались завывания милицейских сирен.

— Ой-ой-ой… Надо уходить, — проворчал Кривой.

Он заспешил к приоткрытым воротам какого-то ангара. Мы — за ним. Там он безошибочно нашел за ящиками дверь в подвал. Зажег фонарик — наверное, заранее заготовил себе пути к отступлению?

— Там остались наши спальники, — спохватилась Софья. — И сумка. И пакеты с остатками еды.

— Мелочь. Решат, что тут — место ночевки бомжей. Или любовное гнездышко каких-нибудь подростков.

— Но в сумке Костин свитер!

— Надеюсь, на нем нет именной бирки?

— Нет, — ответил я.

— Но даже если и есть — скажете, что сумку у вас украли. И вам поверят.

— Но мы только вчера купили спальники! Продавцы могут нас вспомнить!

— Скажете, что их у вас тоже украли. Спальники — не машина и не бриллиантовое колье. Вряд ли знаменитый актер, обеспеченный человек, живущий в таком доме, станет заявлять об их пропаже в милицию. Успокойтесь, даже если они точно установят, что вы тут были, вас никак не свяжут с убийством. Вы слишком знамениты, Константин. И вы — актер! Что у вас может быть общего с этим отребьем? А ваша невеста, женщина-врач… Какое отношение она может иметь к убийству? Ведь не отравили их и не ланцетом зарезали! Успокойтесь и идите за мной.

Нам пришлось спуститься в какой-то люк. Софья несколько раз цеплялась автоматом за металлические перекладины лестницы — и по подземелью проносился гулкий грохот. Мне все это ужасно не нравилось. Похоже, мы лезли прямо в канализацию. А что, если Кривой хочет убить нас обоих и похоронить прямо здесь? И будем считаться пропавшими без вести… Надежда оставалась только на Софьин автомат. Но как мы тогда отсюда выберемся?

Нам пришлось идти по щиколотку в теплой, вонючей воде. Потом мы поднимались… И снова шли, шли, шли… Пол гудел под ногами. Металлический? Каждый звук многократно усиливало эхо.

Наконец в конце тоннеля забрезжил свет.

— Вы больше не боитесь, что я убью вас, Софья Михайловна?

— Почему вы спрашиваете?

— Потому что вынужден просить вас оставить здесь автомат.

Софья, поколебавшись, сняла ремень автомата с плеча и протянула его Кривому. Кривой передал оружие Юрашу. Юраш развернулся и скрылся в темноте.

А мы вышли на свет.

Обернувшись, я выяснил, что вышли мы из огромной сливной трубы. Перед нами лежал замусоренный берег какой-то мелкой речки.

— Где мы? — удивленно спросила Софья.

— Далеко от места преступления, — прокомментировал Юраш, появившись вслед за нами из зловонной темноты. — Обратно придется ехать на метро. Или — ловить тачку. Но уж больно все мы вонючие…

Действительно — обувь и края брюк у всех четверых были вымазаны в чем-то коричневом и зловонном, подозрительно похожем на экскременты.

Юраш пошел полоскать ноги в речушке. Остальные последовали его примеру.

— Ну, здесь нам лучше расстаться. Тачку будем ловить порознь. Вы уходите влево, мы — вправо, — с нескрываемым облегчением заявил Юраш.

Я был бы рад последовать его предложению…

Но Кривой не трогался с места. Он стоял и смотрел на Софью. Тепло и ласково.

— У меня просто не хватает слов, чтобы выразить мою признательность… Но, возможно, этим своим подарком я смогу хоть в какой-то мере отблагодарить вас…

Поморщившись от боли, он склонился к дипломату, который Юраш поставил у его ног, и принялся быстро набирать код.

— Не трудитесь, — брезгливо скривила губы Софья. — Я все равно не возьму деньги. Дедушка меня бы проклял за это… К тому же они мне не нужны. На жизнь мне хватает.

Кривой открыл дипломат и достал оттуда большой конверт из коричневой бумаги.

— Софья Михайловна, я бы никогда в жизни не осмелился оскорбить вас, предложив вам деньги! Я же не дурачок и не быдло, я знаю толк в людях. Но этот подарок… Полагаю, вы все-таки не откажетесь от него.

Софья подозрительно посмотрела на конверт, потом — на Кривого. Затем натянула рукава на кисти рук и приняла-таки конверт — так, чтобы не оставить на нем отпечатков. Юраш презрительно фыркнул — должно быть, выражая свое отношение к таким предосторожностям. Софья открыла конверт, заглянула… И глаза ее изумленно расширились. Как у ребенка, столкнувшегося возле елки с живым Дедом Морозом! Отбросив все предосторожности, она выхватила из конверта какие-то плотные листки, принялась перебирать их…

Это были крупноформатные фотографии. Правда, я не мог видеть, кто изображен на них.

Кривой смотрел на нее с ласковой улыбкой, за которую точно схлопотал бы по морде… Если бы у меня не дрожали так сильно руки.

— Откуда? Господи, где вы это взяли? Даже я никогда их не видела!

— Милая Софья Михайловна, у мафии очень длинные руки, — чуть насмешливо ответил Кривой. — Я задействовал свои связи… И им удалось выкупить это из архива спецслужб одной очень маленькой, очень свободной и очень недружественной нам страны. К сожалению, личное дело похитить они не решились. Только эти фотографии. С негативами. Они были подшиты к личному делу как вещественные доказательства. Вот негативы… На случай, если вы захотите размножить.

Он достал из дипломата темно-синий конверт такого же размера.

Софья жадно схватила его.

— Спасибо! Спасибо вам! — восторженно лепетала она, прижимая оба конверта к груди.

Кривой так смотрел на нее, что мне показалось: еще мгновение — и он совершит что-нибудь непоправимое… Например, поцелует ее! Мою Софью…

И потому я поспешил обнять ее за плечи своей постыдно дрожащей рукой.

— Пойдем? Думаю, на сегодня мы закончили и всем нам пора отдохнуть.

— Я надеюсь, мы закончили навсегда… — помрачнела Софья.

— Надежда умирает последней, — рассмеялся Юраш. — Предпоследним умирает надеющийся.

— Увы, Софья Михайловна, боюсь, на этот раз мой дерзкий юный друг прав. Мы уничтожили нескольких негодяев. Но это — только капля в море. Мы предотвратили войну кланов и вернули власть над московским дном в те руки… Которые смогут управлять этим отребьем решительно и честно! — Кривой поднял руки ладонями вверх и продемонстрировал их нам, пощелкав пальцами. — Но кто знает, что ждет нас впереди? И когда еще честным гражданам придется взяться за оружие, чтобы отстаивать справедливость противозаконными методами?

Мне показалось, что он говорит почти что издевательски. А на меня смотрит почти что с ненавистью. Но может, это последствие тяжелого дня? Я переутомился, перенервничал — и теперь мне все время кажется бог весть что?

— Алексей Иванович, не надо меня высмеивать. Я говорила абсолютно серьезно, — сказала Софья, глядя ему в глаза своими чудесными чистыми глазами. — И я надеюсь, что мне не придется больше выполнять работу киллера… Я решилась на это только потому, что эти негодяи затронули лично меня. Потому что они виновны в страданиях людей, которых я люблю. Потому что они представляли опасность для моих близких. Но я надеюсь, что теперь все кончилось. Вы обещали помочь Леше и Гуле вернуться в мир живых. Я убеждена, что вы выполните свое обещание. Вы все-таки по-своему честный человек. Так же я надеюсь, что вы поможете нам в усыновлении Гоши и Вики.

— Разумеется, я сделаю все, что обещал! Вам не следует тревожиться. Уж если я смог выкрасть для вас вот эти сувениры… Значит, в простых бытовых проблемах я вам уж как-нибудь помогу!

— Спасибо вам, — тепло поблагодарила Софья, еще крепче прижимая к груди два конверта. — А теперь мы с Костей пойдем. Я действительно устала.

— Не смею вас задерживать… До свидания, Софья Михайловна. Как жаль… Как жаль, что отныне мы с вами будем видеться только случайно. И только как чужие друг другу люди. — Его голос задрожал.

О Господи, на этот раз мне точно не показалось! Этот проклятый бандит искренне переживал… Уж я-то, как актер, всегда чувствую фальшь!

— Мне тоже жаль, — вежливо, но равнодушно ответила Софья. — До свидания, Алексей Иванович.

Юраша она не удостоила даже прощального кивка. Наверное, в ее системе ценностей он был «недочеловеком». Юраш — проводил ее совсем не ласковым взглядом… Впрочем, его-то я не боялся. Без своего хозяина он — ничто. А Кривой вряд ли когда-нибудь осмелится причинить ей вред.

Кривой с Юрашем не спеша пошли направо. А мы с Софьей свернули влево и принялись карабкаться на усыпанный мусором склон.

Вернувшись домой, мы сразу же завалились спать, и проспали шестнадцать часов.

Впрочем, нет, я — завалился сразу же, а Софья прежде приняла душ и прибрала на кухне остатки позавчерашнего пиршества. Думаю, устала она не меньше меня, а даже больше. Ведь стрелять-то пришлось ей. Но такая уж ее натура… Все и всегда делать хорошо. Все и всегда доводить до конца. Я мучился угрызениями совести, но не нашел в себе сил даже предложить ей помощь!

Сквозь сон я слышал, как Софья разделась и скользнула под одеяло… Позже — как вернулась мама. К счастью, она привыкла видеть меня спящим в самое неурочное время и не пыталась разбудить. Только тихо постояла у изголовья. Посмотрела на нас. Она плакала — я слышал это по ее затрудненному дыханию. Но, полагаю, плакала она от умиления. От того, что у меня наконец-то все хорошо и что я нашел именно такую жену, о какой она для меня мечтала. В том, что Софья все-таки выйдет за меня замуж, я не сомневаюсь ни секунды. Ведь все женщины хотят замуж! А я — завидный жених.

Мама все-таки разбудила нас — в три часа следующего дня, когда мне пора было бежать на репетицию. Софья решила проводить меня в театр, а уже потом ехать к Зое за Вичкой.

Мне было приятно появиться в театре в сопровождении невесты, о которой я до сего дня никому ничего не говорил. Появление Софьи было подобно взрыву атомной бомбы! Большинство коллег не смогли скрыть своего недоумения. Ну конечно, ведь для них я — голубой! Правда, двое наших стариков, Татьяна Георгиевна и Павел Сергеевич, очень тепло меня поздравили. И как мне показалось, вполне искренне. Оля Кондратьева устремила на меня такой тупо-обиженный взгляд… Наверное, пыталась изобразить взгляд раненой лани. Но получился взгляд коровы, страдающей запором. А Ниночка Гзовская закатила визгливую истерику. Что было так же весьма приятно. Пусть стервочка утрется…

Когда началась репетиция, я, как всегда, «выпал» из реальности, а потому не заметил ухода Софьи. И не знал, естественно, о ее передвижениях по театру. А вечером по возвращении домой меня встретил детский писк и умиленное воркование мамы — моей мамы, потому что Софья, мне кажется, вообще не способна ворковать и умиляться. По-моему, она и с Викой-то так возится сугубо из чувства долга. Раз уж взяла на себя ответственность за ребенка — значит, нужно исполнять предельно хорошо все то, что для ребенка необходимо. Надеюсь, хоть со мной она спит не из чувства долга, а потому что я ей нравлюсь… В конце концов, она мне ничего не должна!

Мне дали подержать Вику — перед тем, как Софья унесла ее кормить-купать-укладывать, причем все строго порционно и в соответствии с режимом.

Не могу сказать, что я был в восторге. Наверное, приятно было бы взять на руки своего собственного ребенка. Это интересное переживание, духовно обогащающее. Хотя я отучил себя думать о детях с тех пор, как умерли мои близнецы. Ведь их мне так и не удалось подержать… Но какое удовольствие в том, чтобы тискать чужого?! Тем более — такого несимпатичного, как эта девочка… Наверное, у нас с Софьей будут красивые дети. Но остаток жизни мне придется мириться с присутствием в доме этого найденыша. Зато мама моя, похоже, счастлива даже этим. И девочка не кажется ей такой уж дурнушкой. И потом, не выкидывать же ее обратно на улицу?! К тому же для моего имиджа это будет очень хорошо… Красиво. Романтично. Константин Шереметьев, переживший страшную трагедию в личной жизни, решил удочерить сиротку! И поклонницы, возможно, простят мне мою женитьбу…

Следующий день тоже был суматошным. С утра — детский писк, днем — репетиция… Вечером, убегая домой и предвкушая очередную порцию Викиных воплей, я был несказанно удивлен, когда Сева Горовиц из декораторского цеха нагнал меня в коридоре и протянул два знакомых конверта: коричневый и синий. Черт возьми! А я и забыл про них! Так и не спросил Софью, что же за подарочек преподнес ей Кривой!

— Отдай Сонечке. Скажи — я внимательно посмотрел, никакого фотомонтажа нет и в помине. Подлинные фотографии сороковых годов. И очень, очень интересные… Может, хоть ты мне объяснишь, что за фашист на них изображен? Она сказала, что это пока — секрет. Дескать, когда ее исследование будет закончено, она мне первому даст почитать. Или это имеет отношение к твоей новой роли?

— К роли это отношения не имеет. Но если Софья сказала, что это секрет, значит, я не вправе разглашать, — проворчал я, принимая фотографии. — А давно ли она для тебя стала Сонечкой?

— Ревнуешь? — хихикнул Горовиц.

Я окинул пренебрежительным взглядом его хилую ссутуленную фигурку… Ревную, как же!

— Просто интересно. Я ведь вас даже не знакомил.

— Татьяна Георгиевна познакомила вчера. Соня очень интересовалась, кто делал те фотографии, что в фойе висят. Вот Татьяна Георгиевна и отвела ее ко мне. А потом, когда мы разговорились, Соня попросила меня изучить фотографии на предмет монтажа. И кстати, она пообещала предоставить мне эксклюзивное право присутствовать при крещении вашей приемной дочери и при вашем бракосочетании!

— Тебе повезло. Ну, ладно, бывай! — Я поспешил к машине.

Ужасно хотелось есть.

Но еще сильнее терзало любопытство: что же за фотографии в этих конвертах?

А Софья, значит, действительно собралась за меня замуж. Хоть в чем-то — как все женщины! Замуж хочется, дом, семью, ребенка. Ребенок есть уже, осталось пожениться и сделать еще одного! Не то чтобы самому мне очень хотелось ощутить прелесть отцовства… Но Софья не бросит меня, если нас будет связывать ребенок. А может, даже полюбит.

Я не такой самовлюбленный дурак, чтобы тешить себя иллюзиями относительно ее нынешнего ко мне отношения. Она меня не любит. Пока — не любит. Потому что, когда любишь, — всегда точно знаешь, что любишь. И никаких сомнений в этом чувстве быть не может. Оно заполняет тебя всего, оглушает и ослепляет, затмевает весь мир… А у женщин это бывает даже сильнее!

Я захлопнул дверцу машины и нетерпеливо выхватил из коричневого конверта фотографии.

Первая была мутноватой — словно сделана со значительного расстояния.

Большой бревенчатый дом… Во дворе, на земле, — трупы… Я насчитал восемь человек. Кажется, среди убитых были и мужчины, и женщины.

Двое вооруженных автоматами ППШ мужчин стоят лицом к дому — спиной к фотографу. Еще двое — лицом к фотографу. Один курит, глядя на трупы. Другой смотрит чуть в сторону. Туда, где пятый — высокий светловолосый парень — прибивает к стене дома доску с надписью на трех языках.

Сам я в школе учил французский, потом вынужден был изучить еще и английский… Но из трех надписей понял только одну — по-русски. Кажется, еще одна из надписей была сделана по-немецки. Впрочем, не уверен. А надпись по-русски гласила: «Так партизаны карают предателей и фашистских приспешников».

Господи…

Я отложил эту фотографию. И почувствовал какое-то смутное беспокойство… Какой-то внутренний холодок… Очень неприятное ощущение! Странно — ведь убийство, запечатленное на этой фотографии, было совершено пятьдесят с лишком лет назад. А я сам только позавчера стоял над свежими трупами!

На следующей фотографии была изображена та же сцена, только фигуры вооруженных мужчин переменили позы, а тот высокий светловолосый парень, который прибивал доску к стене дома, теперь был пойман в анфас и смотрел прямо в объектив. Его угрюмое лицо показалось мне странно знакомым. Но в тот момент я еще не понял…

На третьей фотографии была изображена группа немецких офицеров. Фотография была четкой. Их снимали не украдкой, не с далекого расстояния — они явно позировали. И среди них был тот, светловолосый. Только — в фашистской форме, как и остальные. Офицеры улыбались, положив руки друг другу на плечи. И он тоже скалился в объектив. Именно скалился. Вряд ли это можно было бы назвать улыбкой. От его взгляда у меня мороз по коже прошел. Не хотел бы я с ним встретиться… Да и не встречусь. Повезло. Разминулись во времени. А если бы и успел встретиться… Он уже не был бы таким молодым. И может быть, его взгляд стал мягче? Хотя бы в те мгновения, когда он смотрел на свою внучку… Ведь она была так похожа на него! Несмотря на свои грузинские брови и грузинские косы.

Вот на этой фотографии я его сразу узнал. Хотя раньше видел одну-единственную карточку — ту, где он уже ветеран, увешанный медалями, а за шею его обнимает одиннадцатилетняя Софья!

На следующей фотографии — последней, четвертой — он был в той же немецкой форме, но лицо его было дано крупным планом. И он уже не улыбался. Большие, красивые, очень светлые глаза — глаза Софьи! — смотрели из-под фуражки с черепом на высокой тулье. Как там назвал его Сева Горовиц? «Этот фашист»… Действительно — этот фашист. Он мог бы играть у Спилберга в «Списке Шиндлера» роль Амона Гета безо всякого грима. И подошел бы куда лучше, чем изысканный англичанин Райф Файнс. Кстати, у Файнса — значительная примесь еврейской крови. По нему не видно, но если знать… То очень даже забавно смотреть, как он играет фанатика-фашиста. Убедительно играет! Но «этот фашист» был бы куда убедительнее…

У него взгляд человека, не ведающего ни жалости, ни простых человеческих слабостей, ни страстей. Взгляд полубога. Конечно, я знаю прекрасно, что он отнюдь не фашист, а даже наоборот… О чем свидетельствуют две первые фотографии… И форма эта, как бы органично она ни смотрелась на Артуре Модестовиче, — всего лишь маскарад. Наверняка он выполнял какое-нибудь задание партии, подпольщиков, партизан или еще черт знает кого… Софья расскажет мне. Если, конечно, она в курсе. Иначе — почему она отдала эти фотографии Севе, чтобы проверить, не являются ли они монтажом?

Я вытащил вторую фотографию — ту, где он стоит над трупами «фашистских приспешников», повернувшись лицом к неведомому фотографу. Положил их рядом — вторую и четвертую. Охватившее меня беспокойство все нарастало.

Его глаза…

Господи, как же они с Софьей похожи! И как похож их взгляд!

Неужели и она — из породы полубогов, не ведающих страха и сомнения, без жалости, без слабостей, без страсти?

Нет, нет, не может быть!

Та женщина, которая трепетала и плакала в моих объятиях…

Та женщина, которая ждет сейчас меня дома, чтобы покормить ужином…

Женщина, пестующая чужого ребенка…

Женщина, для которой чувство долга превыше всего, которая всегда и все доводит до конца, всегда и все делает хорошо!

Женщина, которая позавчера убила одиннадцать человек, руководствуясь только чувством гражданского долга!

А после… Переживала ли она содеянное? Кажется, у нее даже руки не дрожали… И ночами она не плачет. Это уж точно.

Бежать, бежать от нее…

Только — поздно теперь. Никуда я не убегу. Я люблю ее. И я уже не смогу быть с другой.

Я приблизил к глазам фотографию, на которой Артур Модестович Ванагас был изображен крупным планом.

Да, ему не повезло.

Причем дважды.

Единственная женщина, которая могла бы по-настоящему хорошо его понять и по-настоящему сильно полюбить, оказалась недоступна для него.

Он разминулся с ней во времени… Впрочем, это — такая мелочь для них обоих! Если бы она не была его родной внучкой, разница в возрасте не имела бы значения и не явилась бы помехой для их любви.

Но ему не повезло вдвойне…

И ей — тоже.

Потому что они были родными друг другу.

Не просто родственными душами, а кровными родственниками.

Ей было бы легче, если бы она никогда его не знала… Если бы не знала, что такие — бывают. Тогда ей проще было бы примириться с кем-то другим в своей жизни. Например, со мной.

Я сложил фотографии и засунул их обратно в конверт. Небрежно бросил на сиденье рядом. И завел машину.

Я ехал домой и думал о своей новой роли. Теперь я знаю, каким должен быть мой фашист. Теперь я его сыграю… Я его так сыграю, что критики изойдут слюной от восторга! Они, кажется, начали забывать, что есть — я… Так я им напомню.

Эта роль… Она будет чем-то абсолютно новым в моем экранном имидже. Я был комическим героем, я был романтическим героем, я был мятущимся интеллигентом… Теперь они получат палача. Конечно, режиссер встанет на уши, он хочет другого фашиста, он хочет мятущегося интеллигента в форме вермахта. Но ему придется смириться с моим видением роли. О да, я ее уже вижу, эту роль! Я ее уже чувствую! Я ощущаю себя — в ней!

Я расхохотался и поднажал на газ. Как давно я не чувствовал в себе такого вдохновения! Не чувствовал себя таким счастливым. Почти всесильным. Я знал, как играть эту чертову роль! Я видел, каким должен быть мой герой! Теперь в меня влюбятся все бабы, одержимые садо-мазохистским комплексом! В полку моих поклонниц ожидается пополнение.

И Софья…

Она тоже в меня влюбится.

Потому что я выведу на экран ее деда.

Я знаю, что я — не тот, кого она хочет. Наверное, она меня даже не любит. Просто… Так получилось, что мы теперь — вместе. Но у меня есть преимущество перед другими мужчинами, с которыми сталкивала и еще столкнет ее жизнь. У меня есть преимущество перед Кривым со всей его властью и всеми его деньгами!

Я — не тот, кого она хочет.

Но я могу хотя бы его сыграть.

Удивительно, но я совершенно не переживала о содеянном. Я убила одиннадцать человек. А до того — тех троих в коридоре… Я ведь не знаю точно, чьи пули убили их: мои, Юраша или Алексея Ивановича? Так что возможно — на мне четырнадцать убийств. И — ни малейших угрызений совести. Правда, и свирепой радости, удовлетворения от мести нет. Вообще никаких эмоций. Только облегчение от того, что я это сделала, что это уже позади… И кажется, это имело свой положительный результат: во всяком случае, Рославлевых за эти несколько дней ни разу не побеспокоили — ни по телефону, никак. Если окажется, что я все-таки отомстила за смерть Матвея Николаевича, за страдания Анны Сергеевны и Стаса, а заодно избавила Лешу и его возлюбленную от их мучителей — может, я вообще смогу собой гордиться! Но плакать и трястись, как в кино показывают, я не буду уже, наверное. И блевать — тоже. Совершенные убийства никак меня не изменили. Совсем. Или я не чувствую этих перемен? Хотя — то, что я менялась, когда начались мои отношения с Костей, то, что на меня огромное влияние оказывает каждодневное общение с малышкой Викой — это я ощущаю! А от убийств — вроде ничего в душе не осталось… Никакой зарубки.

Жаль, что уже не могу спросить у Дедушки, что он чувствовал, когда убивал «предателей и фашистских приспешников». И чувствовал ли вообще что-нибудь?

Но зато все эти дни меня неотступно мучила одна мысль. Тогда, после убийства, в состоянии стресса, я не сообразила… Додумалась только потом…

Алексей Иванович чудесно отблагодарил меня, отыскав фотографии Дедушки, которых даже в семейном-то альбоме не было и быть не могло! Более того, я и не знала, что ему когда-то приходилось переодеваться в немецкую форму и так тесно контактировать с врагами… А теперь и спросить не у кого… Никого из близких друзей не осталось…

Впрочем, не это важно, а другое: на оформление и исполнение этого заказа — похищение фотографий из архива спецслужб Латвии — ушло какое-то время. Возможно, значительное. Значит, он сделал этот заказ прежде, чем я спасла его от убийц и предложила ему свою помощь в устранении конкурентов! Не ясновидящий же он, чтобы заранее это все предсказать? После всех этих событий подарок выглядел как благодарность. Но если бы ничего не случилось? Ведь могло не случиться… А он все равно заказал похитить фотографии!

На фотографии Дедушки я могла смотреть часами. Это было — как наваждение… Посреди домашних дел я то и дело урывала минутку, чтобы достать их и полюбоваться милыми чертами. Как он был красив тогда! Каким он выглядит мужественным! В наше время таких мужчин просто нет… Я, словно на свидание с любимым, спешила к этому коричневому конверту. Я никогда в жизни не получала подарка лучше, чем тот, что сделал мне Алексей Иванович.

И в конце концов, я не выдержала. Я должна была понять произошедшее… Почему он решил добыть эти фотографии задолго до того, как я заслужила его благодарность? Что его сподвигнуло?

Как-то днем, когда Костя ушел на репетицию, я испекла пирог и, оставив Вику на попечение Надежды Семеновны, прямо в своем домашнем наряде — джинсы, ковбойка, шлепанцы — с пирогом на тарелке отправилась в гости к соседу. Это ведь так естественно — проведать больного и принести ему гостинцев! Вряд ли это вызовет подозрение, даже если за его квартирой следят… Или в таких роскошных, элитных домах люди не дружат и не носят друг другу пироги? Я точно не знала. Но все-таки решила рискнуть.

Я довольно долго звонила. Подумала уже — его нет Дома. Но потом, из-за двери послышалось удивленное восклицание и щелчок отпираемого замка.

Похоже, я его разбудила. На нем была пижама, а сверху наброшен красивый банный халат.

— Софья, вы?!

И никакой тебе «Михайловны»! Как со старой подругой.

— Хотела узнать, как вы себя чувствуете, Алексей Иванович. После этого ужасного нападения…

— Ох, как это мило с вашей стороны! Вы проходите, проходите… Извините за мой внешний вид.

— Это вы извините меня за вторжение. Наверное, следовало позвонить… Но я не знаю вашего телефона!

Он потеснился, пропуская меня в прихожую. Проводил на кухню. Там я поставила пирог на стол.

— Вот. Больным положено носить гостинцы.

— Это просто пирог? Или с начинкой? — спросил Алексей Иванович, удивленно разглядывая мой кулинарный шедевр.

— С яблоками и корицей.

— Ох… Я немного другое имел в виду, ну, да ладно… Спасибо, Софья. Это так мило! И я совершенно не ожидал…

— Мы можем здесь говорить? — прошептала я.

— Да, абсолютно спокойно. Теперь моя крепость надежно защищена от подслушиваний и подглядываний. Да и некому за мной подглядывать… Враги пока не оправились от нанесенного удара. Полагаю, на некоторое время они отступят. Вы оценили то, что я уже похлопотал о вашем друге? Надеюсь, мои распоряжения исполнены и их больше не тревожили?

— Нет. Пока все в порядке. Я хотела спросить про фотографии. Вы ведь, наверное, очень давно заказали их найти, да? Когда мы все и помыслить не могли, что все так обернется? А почему тогда вы это сделали? Почему вас заинтересовал мой Дедушка?

Мне показалось, что Алексей Иванович как-то смутился. Но потом он сел напротив меня и, взяв мои руки в свои, посмотрел мне прямо в глаза.

— Софья, милая, я не знаю, поверите ли вы мне… Мы живем в дикое, страшное время, и сейчас принято во всем видеть какую-то тайную подоплеку, даже в простейших действиях и проявлениях чувств… В общем, мне просто хотелось сделать вам подарок. Роскошный подарок. Произвести на вас впечатление. Потому что я планировал поухаживать за вами. И… И склонить вас к интимным отношениям. Возможно, я бы даже женился на вас. Я думал об этом. Я ведь не знал, что у вас все так далеко зашло с Константином… Не знаю его отчества. Если бы вы были обыкновенной женщиной, я бы подарил вам машину. Шубу. Кольцо с бриллиантом. С огромным бриллиантом. Но, как я уже говорил, я не дурачок и не быдло. Я разбираюсь в людях. Я понимал, что вы отвергнете подобные дары и даже почувствуете себя оскорбленной. Чтобы произвести впечатление на вас, я должен был достать что-то, что вам действительно нужно… Что-то, от чего вы ни при каких обстоятельствах не откажетесь. Я… Господи, возможно, вот сейчас вы меня и возненавидите, вы же закрытый человек и не терпите вмешательства в свою личную жизнь… Но когда я осознал, что вы мне нравитесь, что вы мне очень нравитесь, когда я заинтересовался вами — я задействовал своих людей, чтобы они узнали о вас все. И они узнали. Они говорили с вашими родственниками. У меня есть хорошие психологи, которые умеют разговорить человека на нужную тему, да так, что тот все выложит, а потом об этом разговоре и не вспомнит. Мои люди даже обыскивали вашу квартиру, я и в этом готов признаться, хотя очень боюсь вашего презрения…

— Так это были ваши люди. А я думала — те, другие…

— Возможно, и те, другие, тоже у вас побывали. Я не знаю. Но мои — точно были. И я выяснил, что единственное, что по-настоящему вас интересует, — это ваш Дедушка и все, что связано с его жизнью, с памятью о нем. И тогда я придумал… В Латвии есть материалы на всех антифашистов, действовавших на их территории во время войны, ведь это — единственная страна, где антифашистов преследуют как преступников. И я подумал: возможно, там для меня добудут что-нибудь интересное… Я оказался прав. Но преподнести вам этот подарок пришлось при совсем других обстоятельствах, нежели я мог ранее предполагать…

Он запнулся и замолчал. Он сидел и просто смотрел на меня, сжимая мои руки в своих горячих, сухих ладонях.

Вообще-то мне не нравятся мужчины с темными глазами. У мужчины глаза должны быть светлые, очень светлые, как у моего Дедушки. Но черные глаза Алексея Ивановича мне всегда нравились. В их взгляде было достаточно жесткости и того холодного, фанатичного огня, который, по моему мнению, делает мужчину по-настоящему обаятельным. Мне нравится, когда от одного взгляда по коже бегут мурашки… Мне нравится ощущать силу. Бояться — и, вместе с тем, чувствовать себя в безопасности. Как это было, когда я находилась рядом с Дедушкой.

— Вы сделали мне самый лучший подарок, какой я когда-либо в жизни получала. Спасибо вам еще раз, — тихо сказала я.

— А вы подарили мне жизнь. Никто и предположить не мог вмешательства человека со стороны. Вы — вмешались. И изменили — все. Спасибо вам. — Он прижался губами к моей руке.

— Но вы тоже… Вы тоже спасли мне жизнь… Вы за мной ухаживали, когда я болела, — лепетала я, но он меня, кажется, не слушал, да и сама я, признаться, не слышала собственных слов, потому что всем существом своим сосредоточилась на том маленьком участке кожи на руке, к которому прижимались его губы.

Это был пылкий поцелуй, и я не знала, как среагировать, а потом он повернул мою руку ладонью вверх и принялся целовать в ладонь. Да, уж это-то явно не было проявлением галантности… Но я не остановила его. Не знаю почему. Наверное, проявилась какая-то низменная часть моей натуры. Он целовал мою руку, а я просто сидела и смотрела на его склоненную голову. Когда он чуть-чуть прикусил зубами тонкую кожу у меня на запястье, я вдруг почувствовала, как от затылка по позвоночнику заструилось пламя. Странное чувство. Завораживающее. Прежде мне не приходилось испытывать ничего подобного. Я закрыла глаза…

Он завернул рукав моей ковбойки и скользнул губами по рубцу, оставшемуся от моего «боевого ранения». А затем прижался губами к моим губам. И я вспомнила тот поцелуй, который ощутила на грани сна и яви, когда я болела и он ухаживал за мной.

Потом он целовал меня в шею. Он впивался в кожу так пылко, что мне было почти что больно — и, вместе с тем, очень, очень приятно. Я чувствовала себя воском в его руках — и наслаждалась этим ощущением. Никакой гадливости, никакого смущения, как это было с Костей… Ничего подобного. Я наслаждалась каждым мигом. Каждым его прикосновением.

— Пойдем… Пойдем, — прошептал он мне в затылок и увлек меня по коридору в спальню.

Я сама разделась. Причем очень быстро. И изменила Косте — с наслаждением! Измена завершилась таким экстазом, какого я и вообразить себе не могла, — не знала, что так бывает, думала, что это все придумали порнографические писатели… Я так вцеплялась ему в плечи, что, наверное, разбередила еще свежую рану. Наверняка ему было больно… Но потом я осмотрела повязку — крови не было, значит, рана не открылась.

— Останься со мной, — сказал мне Алексей.

И я нашла в себе силы ответить ему:

— Нет.

— Ты не любишь Шереметьева…

— Не люблю. Но мне с ним хорошо. И меня любит его мама. И мы взяли Вику.

— У меня нет мамы… Но я готов забрать к себе Вику. И еще дюжину таких девчонок тебе привести, если ты захочешь. Останься со мной! Я женюсь на тебе.

— Нет. Я не могу.

— Почему?! — Он приподнялся на локте и гневно сверкнул глазами. — Говоришь, тебе с ним хорошо? А со мной зато — отлично! Он же слабак… А тебе нужен сильный! Он дурак, актеришка, он живет творчеством, ролями, это — не жизнь, и вообще — он же не понимает, что ты за женщина и что тебе нужно… Он еще молод для такой женщины, как ты. А я — старый и мудрый. Я способен тебя оценить.

— Он не так молод, как ты думаешь. Просто выглядит так. И он… Ты прав, он действительно слабый. Но дело не в нем. Он — просто спасательный круг… От одиночества, — честно сказала я.

— Тогда — почему? Давай я буду твоим спасательным кругом!

Я попыталась встать, но он рывком опрокинул меня на кровать. И я еще раз изменила Косте. И все время, пока наши с Алексеем тела были слиты воедино, мне казалось — он пьет мою душу, он вытягивает ее из моего тела, он опутывает ее невидимыми нитями — так, что я перестаю чувствовать и сознавать что-либо, кроме блаженного слияния наших тел! Кажется, все это закончилось кратковременным обмороком, очнувшись от которого, я все-таки встала и принялась одеваться.

— Софья, почему?! Ты можешь объяснить, почему ты не хочешь со мной остаться?

Я присела на край постели, держа в руках ковбойку.

Я могла бы объяснить… Но очень не хотелось его обижать. Он бы все равно не понял!

Я сама не понимала, почему это для меня так важно, но… Я не смогла бы с этим жить. Я не могла бы забыть об этом ни на секунду. Я была бы несчастна всю жизнь.

Если я сейчас уйду — я тоже буду несчастна всю жизнь. Но — по-другому несчастна. Легче жить в разлуке с мужчиной, которого я могла бы полюбить, чем с сознанием того, что…

— Твой дед стал бы тебя презирать, да? Из-за того, что ты сошлась с бандитом? — с ненавистью спросил Алексей.

Я очень удивилась. Неужели он читает мои мысли? Или просто — так хорошо понимает меня? Возможно, мы просто созданы друг для друга… Но даже если так — я все равно не смогу жить с ним, зная, что Дедушка никогда не одобрил бы моего выбора.

— Да. Я думала, что ты не поймешь… Хорошо, что ты понимаешь. Не обижайся. Но для Дедушки ты — нечестный человек. Непорядочный. Ты живешь неправедным трудом.

— И Дедушка с удовольствием поставил бы меня к стенке, — мрачно завершил Алексей. — За тунеядство.

— Нет. За преступление против государства.

— Ты не забыла, что он умер?

— Нет. Если бы он был жив… Возможно, у меня оставалась бы надежда. Я попыталась бы с ним поговорить, объяснить, как сильно изменился мир и вообще все… Но он умер. И я знаю, что он презирал бы меня, если бы я согласилась остаться с тобой. Он презирал Славку за то, что тот остался в Америке. Славкино решение причинило ему боль. Мое решение — быть с тобой — тоже причинило бы ему боль. А я никогда, ни за что не сделаю ему больно. Лучше умру.

— Господи… На самом деле я совсем не понимаю! — застонал Алексей. — Как ты можешь позволять призраку управлять своей жизнью?

— Дедушка для меня — живее всех живых. — Я с трудом выдавила улыбку и попыталась шуткой смягчить все сказанное. — Для меня его мнение важнее, чем мнение всех тех, кто окружает меня сейчас. Я не прошу тебя понять. Просто… Прими это.

— Интересно, ты будешь презирать себя за то, что изменила жениху? Раз уж тебе так важно жить честно…

— Я уже себя презираю. Но больше никогда я не позволю чувствам взять верх над рассудком. Больше в моей жизни такого не будет.

— Ты — чудовище. Твой дед сделал из тебя чудовище, — прошептал Алексей.

— Я могла бы полюбить тебя, — честно сказала я.

— Если бы я был не бандитом, а милиционером?

— Да.

— Когда-то я был милиционером… Если бы я им остался, я бы не смог достать для тебя фотографии твоего Дедушки. Мы бы даже не познакомились с тобой…

— Почему же? Возможно, тебя бы привезли ко мне в реанимацию, раненного в перестрелке с бандитами. Еще в те времена, когда я работала в больнице… Я бы спасла тебе жизнь, и мы полюбили бы друг друга.

— И поженились! Господи, какой идиотизм… — снова застонал Алексей.

— Да. Жаль, что всего этого не случилось.

— Ты придешь еще?

— Нет. Я хочу быть хорошей женой Косте. Я хочу, чтобы в моей жизни все было честно и чисто. Насколько это возможно.

— Значит, повинишься перед ним в измене, да? И будешь вымаливать прощение?

— Нет. Я не стану взваливать на него эту тяжесть. Ему будет неприятно. Я совершила грех — мне за него и страдать.

— Будешь мучиться угрызениями совести?

— Еще не знаю. Пока их нет. Но, когда я посмотрю ему в глаза, возможно…

— Ты сумасшедшая, Софья! Бог мой, ты совершенно сумасшедшая… И я люблю тебя! Я, старый дурак, влюбился, как мальчишка, в чокнутую девку, живущую по заветам дедушки-коммуниста… Никогда и вообразить себе не мог, что со мной такое случится.

— Я тоже не думала, что отдамся бандиту и буду радоваться этому!

— Я все-таки попробую что-нибудь предпринять, — пробормотал Алексей, потирая лоб. — Бред какой-то, не может быть, чтобы я… Чтобы ты… Возможно, я смогу победить призрак Дедушки! Это же просто глупо…

Я застегнула молнию на джинсах и ободряюще улыбнулась ему.

— Ничего не получится. Я не смогу быть с тобой.

— А если я вернусь к праведной жизни?

— Не вернешься. Для тебя слишком важно все это…

— Богатство? Ошибаешься, киска, это все — прах! — взвился Алексей. — Я мог бы все бросить и начать с нуля, в один миг отказаться от всего…

— Нет, не богатство, — перебила его я. — Власть. Ты ведь из тех, для кого ничего нет слаще власти! Сознание своего могущества… По сравнению с этим любовь к человеку — ничто, правда?

— Значит, ты тоже понимаешь меня, — грустно улыбнулся Алексей. — Между нами такое взаимопонимание, какого люди не достигают и за двадцать лет совместной жизни. И все-таки ты уходишь от меня. Ты уходишь…

— Не забудь съесть пирог. Он вкусный. И я не подложила туда ни взрывчатки, ни наркотиков, ни яда… Или что ты там заподозрил?

— Давай съедим его вместе! — Он вскочил с постели.

— Нет. Скоро придет Костя. Мне и так придется объяснять, что я тут так долго делала.

— Навещала больного… Еще навестишь?

— До свиданья, Алексей Иванович.

— Я не отпущу тебя, Софья!

— Я уже ушла…

Я справилась с замками на его двери и захлопнула ее за собой.

Я чувствовала себя очень счастливой.

Пусть никогда больше я не узнаю такой телесной радости, как сегодня… Но зато у меня это уже было! Ведь могла бы прожить, не зная, что может быть так прекрасно…

Пусть я буду всегда тосковать о нем и страдать из-за невозможности соединиться! Но зато мне есть за что уважать себя. Измена — это мелочь по сравнению с той жертвой, которую я приношу… Ведь я влюблена в этого волка лютого! Я влюблена — но я его бросила… Устояла перед искушением.

И Дедушка может мною гордиться. Я проживу жизнь, как порядочная женщина. Без грязи и неправедного золота. Замужем за честным человеком. Мне так повезло: Костя хорошо обеспечен, но деньги он добывает собственным трудом, принося пользу людям — ведь он их развлекает, это тоже большая польза! Конечно, актер — не самая мужественная профессия, но, по крайней мере, — честная. Если у него дела будут идти так же хорошо и дальше, то — когда он выплатит долг за квартиру — я смогу вернуться на работу в больницу и тоже приносить людям пользу! А пока — надо побольше работать, чтобы помочь ему выплатить этот долг.

Да, теперь у меня в жизни все будет хорошо. Достойно. Я заменю мать сиротке Вике. Возможно, будут свои дети…

Господи, хоть бы я забеременела — сегодня! Хоть такое утешение пошли мне! Костя ничего не поймет… Он не узнает… Я скажу, что глазки темные у малыша — в мою бабушку… Пусть так будет, Господи! Хоть я в тебя и не верю… Потому что мой Дедушка был атеистом…

Все еще всхлипывая, я отыскала в аптечке таблетки, которые рекомендовала мне Элечка «на случай чего»: «Пастинор». Принимать после нежелательного сексуального контакта во избежание последствий. Нежелательного… Я снова зарыдала. Проглотила таблетку. Потом еще одну — для верности. Запила ее водой из-под крана. Да, Элечка, кажется, предупреждала, что может стать дурно от этой дряни. Но — что поделаешь? Это — печальная необходимость. В браке не должно быть никакой лжи. В Косте я уверена — в том, что он ничего от меня не скрывает. Ему просто нечего скрывать. Он чистый человек, у него нет, у него не может быть никаких грязненьких тайн! Значит, и у меня не должно быть… И уж подавно — не должно быть ребенка от другого мужчины! Так что, если вдруг я уже беременна… Прощай, малыш! Глазки у моего ребенка теперь уже точно не будут темные. У двоих сероглазых — никак не может родиться кареглазый ребенок.

Я сидела, запершись в ванной, и плакала.

Теперь я действительно могла гордиться собой…

После того дня события закрутились с невероятной скоростью и очень быстро пришли к развязке. Самой для нас благоприятной.

Девушка-киллер превзошла саму себя. По мере общения с ней я все больше убеждался, что она совершенно безумна… Нет, не так, она как будто из другого мира. Совсем другого — одновременно прекрасного и жестокого, чистого и холодного, как остро отточенная сталь. Когда я заглядывал в ее душу, то видел только эту сталь, резался об нее до крови и отступал. Тьма и Свет смешались в ее душе в какой-то совершенно невероятный коктейль и различить, чего больше, и тем более угадать, что в итоге возьмет верх, не было никакой возможности. По крайней мере, для меня.

А Кривой сходил по ней с ума.

Он просто светился, когда видел ее, он говорил о ней, думал о ней, он изо всех сил старался быть с ней рядом. И то, что ей он тоже не безразличен, я видел и понимал, и это очень не нравилось мне. Прямо скажем, меня это пугало.

Я чувствовал опасность. Не какую-то смутную и неясную, а вполне конкретную опасность, которая исходила от этой женщины и которая касалась непосредственно меня. С некоторых пор я всецело доверял своему так называемому шестому чувству, а оно подсказывало мне, что рано или поздно мы с ней столкнемся, один на один, и я не знаю, кто победит.

Мы не должны быть рядом, мы должны быть как можно дальше друг от друга, и, если у Кривого есть относительно нее какие-то далеко идущие намерения, я должен это знать.

Прежде мы никогда не говорили по душам.

Мой босс никогда не лез мне в душу, никогда не расспрашивал о прошлом, никогда не интересовался, чем я живу на данный момент. Ему это было неинтересно.

И меня это вполне устраивало.

И вот, когда появилась необходимость подобного разговора, я никак не мог придумать, как и с чего начать.

Навалилось много дел — важных и срочных, и просто не было подходящего момента. А потом вдруг случился спокойный и тихий вечер, мы сидели в офисе, в кабинете Кривого, сотрудники уже разошлись, выключили компьютеры и погасили свет, только охранники где-то внизу смотрели телевизор, за толстыми двойными дверями директорского кабинета их было не слышно.

Мы выпили водочки за успешное окончание рискованной операции, поговорили о том, что следует предпринять, чтобы закрепить свое положение, и Кривой, как всегда, завел речь о своей киллерше… и опять на его лице появилось это мечтательное выражение.

— И что… она тебе нравится? Серьезно? — спросил я осторожно.

Кривой довольно улыбнулся в ответ.

— Нравится — это, мой милый мальчик, не то слово! Тут целый комплекс чувств и причин… Она мне, конечно, нравится. Но главное — она может быть очень и очень полезна для меня.

— В постели?

— И это — тоже. Ты разве не заметил, что она — красивая? Но постель — не основное. Ты видел, как она убивает?

— Она хорошо убивает. Метко и хладнокровно. Но она — не профессионал. Все равно лучше нанимать профессионального киллера. Который все умеет.

— Профессионализм придет с опытом. Главное — был бы талант. А талант есть. И какой! А киллер, дорогой мой, денег стоит. Но главное — киллеру не всегда можно доверять. Сначала он убьет кого-то для тебя, а потом тебя же продаст конкурентам. Потому-то многие предпочитают иметь дело с дешевыми киллерами, чтобы потом устранить их. А стрелок ее уровня должен стоить дорого! Очень дорого! И его хозяева — потому что почти у каждого киллера есть хозяева — не позволят так просто его устранить.

— А она, значит, не предаст?

— Не предаст. Она меня любит. И вообще — она не из тех, кто предает… Она абсолютно надежна. До поры до времени, конечно. Пока верит мне и верит в то, что это необходимо во имя высокой справедливости — убивать тех, кого я укажу. Когда она разуверится во мне… А когда-нибудь такое случится… Тогда она, конечно, станет опасна. Опаснее, чем обычный наемник. Она не станет продавать меня конкурентам. Она меня сама убьет. Но я думаю, что успею почувствовать изменение в ее отношении раньше, чем она решится…

— И тогда — ты устранишь ее? — почти с восхищением спросил я.

— Устраню. Хотя это будет очень и очень жаль… Она ведь прелестное создание! Такое чистое и искреннее. Тургеневская девушка. Я думал, таких теперь вовсе нет на свете. Ее дед оказал мне большую услугу, воспитав ее такой. Знаешь, именно из самых чистых и искренних людей получаются самые жестокие и бескомпромиссные фанатики. Достаточно убедить их в чем-то… Ты слышал про инквизицию?

— Я учился в школе.

— Ну да, конечно… Так вот: Торквемада был очень порядочным человеком. И те, кто создавал орден доминиканцев — псов Господних — и инквизицию как карательную машину церкви… Они тоже были очень чистыми и честными. Они искренне хотели воевать с сатанизмом, язычеством и ересью. Думаю, хоть ты и учился в школе, у тебя не столь однобокий взгляд на события и ты понимаешь, что адепты Сатаны, черное колдовство и все страшные, кровавые культы, которыми церковники пугали паству, — вовсе не их измышления, а самая что ни на есть печальная реальность. Такие люди, как Софья, создали инквизицию, разожгли первый костер и отправили в пыточный подвал первую женщину, заподозренную в колдовстве. Но их чистой верой и бескомпромиссностью воспользовались другие. Такие, как король Фердинанд, понимавший, что лучше охотиться за маврами и евреями — из них можно вытрясти больше денег, чем из колдунов. Именно он переориентировал инквизиторов на другую добычу. А потом пришли те, кто мог выполнять бесчестную работу без малейших зазрений совести. И теперь инквизицию проклинают во всем мире, а католическая церковь считает ее самой большой своей ошибкой. Забавно, правда?

— Ты хочешь сделать из Софьи инквизитора? — Меня несколько удивило такое сравнение.

На миг я даже представил себе эту женщину в кардинальской мантии и красной шапочке… Или инквизиторы одеваются иначе? У меня почему-то всегда ассоциировались инквизиция — и красный цвет. Цвет крови и огня.

— А мне не нужно ничего делать, — улыбнулся Кривой. — Она уже — такая. На самом деле она не хочет ни любить, ни растить детей и денег не хочет — ну, ничего ей не надо, что обычно бабы хотят. Софья хочет одного: бороться за справедливость. Ну, так я предоставлю ей такую возможность! И она будет меня просто обожать. Главное — дать женщине то, что она хочет.

— А этот… Шереметьев?

— Он — пустое место. Он мне не помеха, — надменно заявил Кривой.

— Ну… Все-таки муж, — пожал плечами я, хотя в душе был согласен: Шереметьев действительно пустое место.

— Я хотел жениться на ней, — вздохнул Кривой. — Тогда мне не нужно было бы придумывать бесконечные поводы для свершения справедливости. Она просто защищала бы меня… Потому что она из тех людей, кто защищает все свое до последнего вздоха. К тому же свою собственную жену легче устранить, чем чужую.

— А зачем… Если она… До последнего вздоха?

— Все равно рано или поздно она поняла бы, что я ее обманываю и никакой справедливостью тут не пахнет, — а пахнет только деньгами. Причем — большими. Деньги она презирает, считает воплощением мирового зла. Сама она, возможно, этого не осознает… Но я-то старый, я вижу ее насквозь. Когда-нибудь она все равно захотела бы меня убить. Если бы я был ее мужем, если бы у нас родились дети, — тогда это случилось бы позже.

— Ты говорил ей, что хочешь жениться?

— Она отказалась. Сказала, что ее покойный Дедушка не одобрил бы такого выбора. Ведь я — бандит! О том, что ее ненаглядный Шереметьев — гомик, она, видимо, не знает.

— А ты ей скажи.

— Не поможет. Он хоть и гомик, но честный человек. А я — все равно останусь бандитом в ее глазах. К тому же — невыгодно. Может, она его и бросит, но и со мной не сойдется. А так — хоть жить по соседству будем.

Этот случайный разговор порадовал меня и успокоил. В целом — успокоил. Мне не понравилось упоминание об инквизиции и инквизиторах… как-то резануло по сердцу… острой холодной сталью. Ну да ладно, наша девочка к псам Господним отношения имеет мало, она вообще атеистка, скорее ее можно назвать Псом Кривого. До поры до времени, как сам он признался, до того, как поймет, что происходит на самом деле. Но тогда Кривой ее просто уберет. Он сможет сделать это чисто, легко и красиво. Как всегда.

И я наконец могу вернуться к своим делам… К своим детишкам, которые уже, вероятно, соскучились и заждались… Смогу, наконец, сводить их в пещеру, что давно пора уже сделать… Тем более, они так этого хотят…

С мальчиками — Ромой и Антоном — получилось все едва ли не проще, чем с девочками. Мальчикам очень нравилось убивать.

Им нравилось быть сильными и жестокими, им нравилось, когда их боялись, им нравилась власть. Власть над слабым, беззащитным и зависимым, возможность миловать и карать.

И они ничуть не меньше девочек хотели, чтобы их вели — к темному, сладкому, запретному.

Детишкам так нравился весь этот антураж — перевернутые пентаграммы, черные свечи, осквернение икон, — и веселые оргии в водочных парах и дыму марихуаны.

Детишки уже отлупили одну из девочек, бывшую свою подружку, Юлю, когда та отказалась вступить в их «тайный орден». Они даже попросили у меня позволения ее убить, но не получили его.

У Юли отец какая-то шишка в ФСБ, он на уши поставит всю Петровку, случись что с его деточкой. Поэтому: будет Юля молчать — пусть живет, а даже если и проболтается кому — меня она не знает… Да ничего она не знает, кроме того, что у ее одноклассников появилась новая игра!

По подземельям они шли притихшие и торжественные. Я обещал им показать ворота в Ад и представить Властелину.

Детишки были одеты в черные балахоны с капюшонами, старательно сшитые рукодельницей Олей из совместно украденного в школе черного бархатного театрального занавеса. В руках они несли зажженные свечи, бережно охраняя огоньки от сквозняков. Их глазки светились восторгом и предвкушением, они действительно верили, что сегодня с ними произойдет что-то сверхъестественное или, по крайней мере, необычное.

Огромная пещера, расположенная под самым центром родного города, потрясла их воображение. Я освещал фонариком осклизлые стены, высокий каменный потолок, бесконечную темную пустоту.

— Какая огромная! — прошептала Алена. — Неужели про нее никто не знает?

— Дурочка, — хмыкнул Рома. — Это же тайное место. Сюда непосвященные просто дорогу найти не смогут.

— И что там, наверху, — метро?

— Угу. Арбатско-Покровская линия.

— Классно.

— Мне здесь нравится, — сказала Оля. — Я чувствую… Я, правда, чувствую… здесь что-то… что-то особенное…

— Конечно. Еще бы…

— Идите за мной, — велел я. — Только осторожно. Пол скользкий, свалитесь прямо в преисподнюю.

Я привел их на то самое место, где когда-то убил Наташку.

Девочки и мальчики, опасаясь подходить близко к краю, вытягивали шейки, пытаясь заглянуть в дышащую тьмой и вонью яму.

— Сколько мух, — поморщилась Рита, отгоняя от лица назойливых жирных насекомых. — Никогда не видела столько.

— Повелитель мух… — благоговейно произнес Рома. — Неужели… Он и правда там… Он слышит нас?

Рома посмотрел на меня широко раскрытыми, ошалелыми глазами.

— Он и раньше слышал вас. И слышал и видел и всегда был рядом с вами. Он готов назвать вас своими детьми.

— Это правда? — прошептала Алена.

— Уж я-то это точно знаю, малышка, — улыбнулся я.

— Нам нужно что-то еще сделать? — спросила Рита. — Ты говорил, что мы должны совершить обряд…

— Время еще не пришло. Я скажу, когда будет можно.

Рома понимающе кивнул.

— Полнолуние? Расположение планет?

Я тихо засмеялся.

— Жертва еще не готова.

Детишки замерли и дружно посмотрели на меня.

— Юлька? — оскалившись, вскрикнула Оля.

— Забудьте о Юльке. Жертву приведу я.

— А кто это будет? На нее можно посмотреть?

Оля смотрела на меня умоляющими глазами, и в них метались настоящие подлинные демоны. Демоны яростной, всепоглощающей жажды крови. Жажды причинить боль. Унизить. Растоптать. Убить. Все равно кого.

— Я люблю тебя, малышка, — сказал я ей, притянул к себе и поцеловал, глядя в глаза и сквозь них — в волнующую вязкую тьму, которой слишком много, которая распирает душу и хочет вылиться, должна вылиться как можно скорее.

— Имей терпение.

— Я сделаю все, что ты захочешь, — горячо шепчут губы. — Все-все!

Кто бы сомневался.

Я встретил ее около лифта, когда ехал к Кривому.

Худенькая девочка в джинсах и ветровке, с пепельными волосами до плеч и синими глазами заскочила в закрывающиеся двери, когда я уже нажал на кнопку нужного этажа.

На плече у нее была огромная матерчатая сумка, набитая чем-то мягким. Сумка застряла в дверях, девочка дернула ее и оторвала ручку.

— Ч-черт! — выругалась она шепотом, поймала сумку, когда двери открылись и посмотрела на меня исподлобья.

— Мне третий, — пробормотала она и покраснела, как только встретилась со мной глазами.

— И мне третий, — сказал я, едва сдерживая улыбку.

Она хотела что-то еще спросить, но постеснялась. А я не постеснялся.

— Ты к актеру?

— Ну да. — Снова взгляд исподлобья. — А вы как догадались?

— На этаже только две квартиры. Я иду в одну из них, значит, ты в другую.

Девочка улыбнулась и на мгновение перестала быть похожей на сердитого взъерошенного ежика.

— Я здесь в первый раз, — сказала она доверительно. — Я не к актеру, а к Софье.

— К Софье? — удивился я. — А кто она тебе?

— Она подруга тети Зои, — сообщила девочка и, видимо понимая, что имя тети Зои ни о чем мне не говорит, добавила: — Тетя Зоя — жена моего папы. Она вещи отдала для ребенка…

Лифт остановился, открыл двери, и мы вышли на площадку.

— Тебя как зовут? — спросил я, прежде чем мы разошлись в разные стороны.

На меня был устремлен удивленный и недоверчивый взгляд. Взгляд ежика, который видит блюдечко молока и не верит глазам своим.

— Кристина…

— А я Юра… Ты к Софье надолго?

— Нет! Только вещи отдам.

— И никуда не торопишься?

— Да нет…

— Хотел тебя попросить об одолжении… Собираюсь пойти пообедать в какую-нибудь кафешку. А одному скучно. Ты не составишь мне компанию?

Я почти увидел, как безумно заметались мысли у девочки в головке. И хочется — и колется. Понимает ведь, что к чему, не маленькая.

Кристина вздохнула, сдула упавшую на глаза челку и улыбнулась снова — ежик почти уже поверил в удачу.

— Ну хорошо, — пожала плечиком. — Ладно.

— Я подожду тебя в машине у подъезда.

Она кивнула и позвонила в дверь.

Софья открыла через несколько секунд, я широко улыбнулся ей и поздоровался, как мог, учтиво.

Придется быть полюбезнее с нашей машинкой для убийств, а то как бы она не вздумала помешать мне с Кристиной…

— Жертву надо любить. Если вы будете к ней равнодушны, если единственным вашим желанием будет просто убить ее из каких-то своих личных соображений, это будет не жертвоприношение, это будет банальное убийство.

— Как же мы можем любить ее, если никогда не видели? — с сомнением спросила Рита.

— Но вы ведь любите Того, кому приносите жертву? Если вы любите Его, вы должны быть готовы отдать Ему какую-то часть себя. Себя, — а не кого-то вы должны принести в жертву. Или скажем так — в жертве вы должны видеть себя. Загляните в себя и подумайте хорошенько — вы к этому готовы?

Они молчали, глядя на меня, бледные, напряженные, с горящими глазами.

Они не понимают, это слишком мудрено для их маленьких головок.

— А что, если я выбрал жертву среди вас?

За ними было так интересно наблюдать. Они боялись, никто из них не хотел умирать, но — случись такое в самом деле, пади мой выбор на кого-то из них, и они бы смирились. Не пытались бы сопротивляться, бежать, спасаться, они приготовились бы умереть.

Что-то умерло… Что-то родилось…

Когда они смотрели мне в глаза, когда они смотрели в бездонную яму, во тьме которой замечали присутствие чего-то по-настоящему Великого и Ужасного — что-то умирало в них и что-то рождалось.

— Когда вы будете убивать жертву, вы должны думать, что убиваете себя. Ее кровь должна быть вашей кровью, ее боль должна быть вашей… И тогда с вами случится то же, что и со мной… Я не смогу объяснить, что именно произойдет. Вы почувствуете сами… Каждый что-то свое.

— Когда? — хриплым шепотом спросил Антон.

— Ну когда же?! — простонала Оля.

— Сейчас…

Они переглянулись, заулыбались, их охватило радостное возбуждение.

— А… где же… она?

Она… Она… Она… Она говорит по телефону с мамой. Она растеряна и расстроена, разговор с мамой всегда действует на нее так — выбивает из колеи.

— Все хорошо, мамочка… У меня, правда, все очень хорошо, просто очень-очень! Конечно, я зайду, о-бя-за-тель-но! Просто сейчас столько дел навалилось… Завтра позвоню… Да не забуду, не забуду…

Потом она сидит и смотрит на телефон несчастными глазами.

Она думает — надо взять себя в руки, сбросить это наваждение и в самом деле заняться делами. Сессия скоро, а я в институте сто лет не была, маму сто лет не видела… Господи, почему я ни о чем не могу думать — только о нем?!

Это ненормально! Ну где же он… где же он так долго?.. Он так мало бывает со мной… Конечно, я такая домашняя, все время сижу и жду его, и я совсем не умею скрывать своих чувств! Но что я могу поделать, он такой красивый, он такой… Я люблю его. Я просто очень сильно люблю его, и без него, и вне его мне ничего не надо…

Ты примешь мою жертву? ТАКУЮ жертву? Ты должен ее оценить. Я думаю, ТАКОЙ жертвы тебе не приносил никто и никогда, за все твои тысячелетия.

И я надеюсь на награду, несоизмеримо большую, чем получали от тебя другие. Я надеюсь, что ты будешь ко мне справедлив.

…Инночка не понимала, зачем нам ехать куда-то, тем более в столь поздний час.

Ко всему прочему, шел дождь.

— У меня сессия скоро, я хотела посидеть позубрить хоть немного…

— У тебя куча свободного времени.

— Да… Но мне, правда, ужасно не хочется никуда идти.

— Ин, это очень важно.

— Для тебя?

— Для меня.

— Ну хорошо… Как мне одеться?

— Как хочешь.

— Хорошо… Тогда я надену джинсы и кроссовки.

— Как хочешь.

— Мы поедем на машине?

— Сначала на машине.

Инночка одевалась медленно и неохотно. Чувствовала что-то? Или просто не хотела выходить под дождь?

Она не очень хорошо выглядела в последнее время, казалась усталой, какой-то выжатой, обессиленной.

Я уже ждал ее в коридоре, одетый, когда она наконец вышла. Еще полчаса она зашнуровывала кроссовки, искала на вешалке ветровку.

— Мы надолго?

— Конечно, нет.

— Это хорошо…

— Что с тобой? Почему ты такая неживая?

— Да что-то плохо себя чувствую в последнее время, голова кружится и слабость…

— Ты не заболела?

— Нет… Наверное, надо гулять побольше.

Уже просунув руку в один рукав, она вдруг повернулась ко мне и обняла, зарывшись лицом в мой свитер.

— Ты знаешь… я… наверное…

Она не договорила, тряхнула головой, словно отгоняя дурацкие мысли, виновато улыбнулась и поспешно надела ветровку.

— Все! Пошли!

— Что ты хотела мне сказать?

— Ничего! Потом…

— Ну, пошли.

Я обнял ее за плечи, мы вышли из квартиры, спустились на лифте и под теплым моросящим дождиком заспешили к машине.

Инночка вышла из сонного оцепенения, только когда мы въехали в поросший бурьяном двор давно предназначенного на снос дома.

— Зачем мы здесь? — спросила она, удивленно оглядываясь по сторонам, и вдруг тихонько вскрикнула.

Одетые в черные балахоны, с надвинутыми на лица капюшонами, с двух сторон к машине медленно шли Ромка и Антон. В темноте, за пеленой дождя их фигуры выглядели зловеще и странно.

— Ой, Юрочка, посмотри, кто это?! Поехали отсюда скорее! Я их боюсь! Ну что же ты?!

Инночка затрясла меня за плечо.

— Пожалуйста, поехали скорее! Юрка!

Времени на то, чтобы включить зажигание и надавить на педаль, было предостаточно, зловещие фигуры не спешили, от них можно было легко удрать, но я сидел, как будто парализованный, опустив руки, склонив голову на грудь.

— Ну что же ты сидишь?! — взвизгнула девушка.

Черные фигуры подошли вплотную к машине, встали у дверей, как изваяния.

В тот самый момент я медленно поднял голову, посмотрел на Инночку и — улыбнулся.

Инночка замолчала с разинутым ртом, ее глаза наполнились ужасом, кровь отхлынула от щек.

Она смотрела мне в глаза.

Она все поняла…

Она ничего не понимала!

Я нажал на кнопку, разблокирующую двери, и, когда рухнула эта последняя зыбкая надежда, Инночка закричала. Закричала так громко, что у меня заложило уши.

Крик резанул по нервам, как лезвие бритвы. Чтобы оборвать его, я с размаху ударил Инночку по щеке. Девушка ударилась головой о боковое стекло и замолчала, а кто-то из мальчишек — я не различал их под балахонами — уже распахивал дверцу.

С хрупкой худенькой Инночкой оказалось совсем не просто сладить, она вырывалась сильно, настойчиво и самозабвенно. И молча. Ни разу не закричала. Даже когда ее тащили по подземельям. Признаться, мы едва справлялись с ней втроем, и к концу пути она здорово нас вымотала.

— Сука! Тварь! — ругались мальчишки, кидая жертву под ноги уже давно поджидавших нас девочек, тоже одетых в черные балахоны.

Упав, Инночка стукнулась затылком о камень, и из глаз ее брызнули слезы.

— Что ты делаешь?.. Зачем?!

Она обращалась ко мне, столпившиеся вокруг нее темные низкорослые личности ее не интересовали.

— Зачем?!

— Я очень люблю тебя, Инночка. Очень, — сказал я глухо.

Из глубины ямы поднимался гул, становившийся с каждым мгновением все более яростным. Не только я слышал этот гул — его слышали все, и все различали в нем могучее вибрирующее от напряжения дыхание, и…

Мне показалось, что я услышал голос…

Одна из девочек, кажется, это была Рита, зажала ладонями уши и тихонько заскулила.

Оля почему-то подняла горящее лицо вверх, как будто искала источник этого голоса у сводов пещеры.

— Он идет! — зашептала она. — Он к нам идет!!!

Оля выхватила из рукава нож и кинулась на Инночку, но та отпрянула, и широкое лезвие только царапнуло ее по бедру, распоров джинсы и лишь слегка разрезав кожу.

Нет… Не правда… Он не идет… Он давно уже здесь. Он вокруг нас, среди нас, Он под землей и под сводами, Он…

Черные мухи сбились в стаю и неожиданно напали на жертву. Инночка взвизгнула от омерзения, стала размахивать руками, пытаясь их отогнать, но мух было очень много, и они были так назойливы… И Оля все кидалась и кидалась на нее с ножом, но никак не могла ударить по-настоящему — просто не умела.

Громко вереща, Оля размахивала ножом, пока не получила кроссовкой в живот, после чего она упала и едва не съехала по скользким камням в яму.

И тут, как по команде, на Инночку набросились остальные. Ромка, Антон, Алена, Рита… Капюшоны попадали с их голов, в дрожащем пламени расставленных вокруг ямы многочисленных свечей их лица были одинаковыми — оскаленные, бледные, торжествующие, искаженные яростью, они были лицом одного существа, существа с глазами, пылающими желтым огнем, существа удивительно, невероятно знакомого, которого я видел, видел когда-то… Во сне? Во плоти?!

Инночка отчаянно кричала. Ни одно из ранений, нанесенных неумелыми руками, не было серьезным, но все они были болезненными, она защищалась изо всех сил, царапалась, кусалась, размахивала руками и ногами, доводя своих мучителей до бешенства.

А я стоял рядом. Я наблюдал. Наблюдал — как жирные мухи превращаются в серебряные искры, как в диком танце они кружат вокруг нас, выхватывая страх, боль, ярость, ненависть, безумие из раскрытых ртов и выпученных глаз.

Никто, кроме меня, этих искр не видел, все были слишком увлечены, и никто не чувствовал, что их — пьют и едят. Что их пожирают.

И вдруг серебряные искры сорвались, взметнулись под самые своды пещеры ослепительно-яркой стрелой и с чудовищной, сокрушительной силой ударили меня в грудь. Меня отшвырнуло на несколько метров, размазало по камням, может быть даже, на несколько секунд я потерял сознание, может быть даже, я, как когда-то, был выбит за грань этой реальности, но на какое-то мгновение я увидел странную картинку.

Я увидел выжженную пустошь, посреди которой стоял покосившийся черный дом — без дверей, но с провалами окон. На стене дома, сразу под окнами, были выбиты какие-то символы — буквы алфавита, которого никогда не знал мир, где я родился. Я не хотел даже пытаться понять их, но буквы сами притягивали взгляд, и никаким усилием воли его невозможно было от них оторвать.

Я смотрел на буквы, я чувствовал, что начинаю понимать их и вот-вот постигну смысл написанного… Никогда еще мне не было ТАК страшно… Никогда…

В тот самый момент, когда я понял, что сейчас умру, видение оборвалось.

Сквозь ватную тишину я услышал далекие крики жертвы и палачей…

Я увидел дрожащее пламя свечей…

Я судорожно вдохнул сырой зловонный воздух…

С усилием я поднялся на колени и заорал изо всех сил:

— Убейте ее!!!

Маленькие демоны в черных балахонах повернули ко мне желтоглазые лица, а потом синхронным движением толкнули Инночку вперед, к яме.

Истерзанная, окровавленная, но еще живая, девушка подкатилась к краю бездны, отчаянно взмахнула руками, и мне показалось, что смогла ухватиться за край…

Но нет…

Слишком скользко…

Она кричала… Очень долго мы слышали отражающееся от стен бездонного колодца эхо ее крика… Бесконечно долго… Все время, пока она падала… Все время, пока самые призрачные отзвуки ее крика еще могли достичь наших ушей…

Впервые придя ко мне домой, Кристина прежде всего прилипла к книжному шкафу и принялась изучать корешки толстых, тисненных золотом фолиантов.

— Ух ты! — воскликнула она. — Я эту книжку давно искала! Где ты ее нашел?

— В «Библио-Глобусе», — улыбнулся я.

— Дашь почитать?

— Я тебе ее подарю.

— Правда?

— Запросто.

Кристина закусила губу.

— Она дорогая…

— Мне для тебя ничего не жалко!

Маленький ежик улыбнулся и посмотрел на меня светящимися нежностью и благодарностью удивительными синими глазами.

— Спасибо!

Я не смог удержаться, поднял ее на руки и поцеловал, и она — на сей раз — не очень-то сопротивлялась.