Язычество древних славян

Глава седьмая. Рождение богинь и богов

Обзор археологической мозаики за полторы тысячи лет жизни праславянского мира дал нам много отдельных сведений и намеков на культы и мифологические образы славянства. Датированный, а следовательно, соотносимый с определенной исторической конкретностью, но, к сожалению, очень фрагментарный археологический материал всегда оживал, когда удавалось осветить его более красочными и многогранными этнографическими наблюдениями. В этом хронологически последовательном обзоре нам недоставало письменных исторических источников, которые могли бы раскрыть все богатство мировоззрения, выраженного в мифологических образах и повествованиях. Но их, к сожалению, и не будет, таких подробных, желательных нам письменных свидетельств средневековых авторов, заставших славянское язычество во всем его расцвете.

В отличие от греческой мифологии, которая уже с VII в. до н.э. стала объектом (а, может быть, в какой-то степени и жертвой) литературной обработки и творческого обогащения жрецами, поэтами, писателями и специальными мифографами, славянская мифология, как «жизнь богов», осталась неописанной.

Русские средневековые писатели – летописцы и церковные проповедники – следовали традициям древнехристианских отцов церкви, которые бичевали и высмеивали античное язычество, но не описывали его, так как оно было вокруг, въяве, всем видимо и знакомо. Точно так же поступали и древнерусские авторы. Они обращались к той аудитории, которая была полна языческих помыслов, действий, постоянных колдовских заклинаний, которая избегала церковной службы и охотно участвовала в красочных и хмельных разгульных и всенародных языческих игрищах. Поэтому они тоже не столько описывали, сколько порицали.

Люди в XI в. живут, «не слушая божественных словес, но аще плясци или гудци или ин хто игрець позоветь на игрище или на какое зборище идольское, то вси тамо текут радуяся… и весь день то(т) предстоят позорьствующе тамо».

Когда же этих полухристиан приглашают на церковную службу, «а мы позева (юще) и чешемся и протягаемся, дремлем и речем: „Дождь…“ или „студено…“ Да все то спону творим! А на позорищех – ни крову сущю, ни затишью, но многажды дождю и ветром дышющю, или въялици, то все приемлем радуяся, позоры дея на пагубу душам.

А в церкви – покрову сущю и заветрию дивну, и не хотятъ прити на поученье, леняться» [1].

Естественно, что по отношению к этим участникам и зрителям «идольских сборищ» не было надобности в описании тех самых языческих обрядов, от которых их стремились отвлечь. Поэтому мы остались почти без подробных сведений о языческих бытовых обрядах и тем более о богослужении.

Несколько иначе обстояло дело у западных славян. Там с язычеством, являвшимся государственной религией в ряде княжеств, встречались миссионеры-иноземцы, которые должны были отчитаться перед римской курией в успехах своей проповеди и обращении язычников-славян в христианство. Католическим миссионерам и епископам вновь обращенных стран важно было показать, и показать красочно, в какой бездне заблуждений находились их подопечные ранее.

Поэтому в их сочинениях фиксируются многотысячные языческие празднества, описываются идолы и храмы славянских божеств, их внешний вид, иногда функции богов и ритуал.

Но мифологии как таковой и эти авторы не раскрывают.

В XV – XVII вв. славянские историки уже преодолели пренебрежение своих предшественников к мифологическим представлениям предков и стали собирать письменные и этнографические данные о языческих богах и деталях культа. К сожалению, в этих ренессансных сочинениях разных авторов, будь то поляк Ян Длугош или русский автор Густынской летописи, главной мыслью было сопоставление с таким международным стандартом, как греко-римская мифология. В славянском пантеоне важно было найти точное соответствие Юпитеру, Марсу, Артемиде или Церере. При этом недостаточная осведомленность как в античной, так и в славянской мифологии нередко приводила авторов к таким сближениям, которые никак не могут помочьнам в выяснении истинной сущности этих божеств.

По существу мы из общей суммы славянских и иноземных источников можем почерпнуть лишь перечень имен славянских богов и богинь.

Русские летописи называют богов, культ которых учредил князь Владимир в 980 г., – это Перун, Стрибог, Дажьбог, Хорс, Симаргл и богиня Макошь. Кроме того, упоминаются Велес, Сварог, Род и рожаницы. Этнография уже в XVII в. добавила несколько мифологических персонажей вроде Лады и Лели. Но всё это только одни имена.

Католические миссионеры в западнославянских землях называют Святовита, Сварожича, Яровита, Деву, Живу, Радогоста и др.[2]

Мы далеко не всегда знаем функции этих богов, степень распространенности их культов. Лингвисты крайне противоречиво толкуют этимологию и семантику их имен. Не всегда учитывается, что одно и то же божество могло иметь несколько имен. Обращаясь к наиболее разработанной греческой мифологии, мы видим, что один и тот же бог неба назывался то Ураном, то Кроносом, то Зевсом. По поводу римского Юпитера Блаженный Августин писал, что язычники представляли себе его весьма многообразно:

Учитывая обилие разных имен у одного и того же божества, накопившееся за многие столетия существования культа, мы должны осторожнее судить о количестве славянских богов. Но, пожалуй, самым трудным является определение времени возникновения представлений о том или ином божестве. Поэтому подробное рассмотрение всех материалов о средневековых славянских богах отложим до того, когда наше изложение подведет нас к средневековью. Будем только помнить, что церковные писатели XI – XII вв. застали уже «смерть богов», а рождение их теряется, очевидно, в глубинах весьма отдаленной первобытности.

Точное определение новшеств в религиозной сфере крайне затруднено недостаточностью надежных хронологических ориентировок и установленной выше размытостью конечных фаз всех религиозных представлений. Так, например, можно предполагать, что к изучаемому времени древняя матриархальная вера в двух рожаниц, в двух хозяек мира (возникшая в охотничьем обществе и перешедшая в земледельческое) уже утратила свою первенствующую позицию и уступила место единовластному патриархальному Роду, но материал о двух рожаницах (и притом в самой архаичной форме – в виде двух лосих) будет встречаться нам вплоть до конца XIX в. н. э.

Кроме того, любое новое явление, появившись в сознании людей, не сразу отражалось в тех долговечных, но часто второстепенных вещественных источниках, которые в той или иной мере доживают до нас и доступны изучению, как, например, орнамент на керамике или металле.

Зарождение славянской мифологии мы должны рассматривать на совершенно ином историческом фоне, чем привычные нам первые века Киевской Руси. Быть может, только один Перун был выдвинут на место славянского Зевса очень поздно, одновременно с развитием русской государственности. Эта мысль Е. В. Аничкова мне представляется верной и плодотворной [4]. Весь же остальной сонм богов должен быть тщательно рассмотрен не только с позиций предхристианского средневековья, а, как показал анализ данных о Свароге и Дажьбоге, и на фоне исторической жизни праславян II – I тысячелетий до н. э.

Следует поставить вопрос о степени одновременности или разновременности появления и персонификации тех или иных представлений. Ведь средневековые перечни богов и отдельные упоминания их в X-XII вв. дают нам ту этнографическую суммарную картину, которая после анализа может оказаться результатом естественного накопления в памяти людей представлений, возникавших в разные эпохи на протяжении тысячелетий.

Заранее следует оговориться, что на достижение полной ясности у нас надежды нет: слишком фрагментарен материал средневековых славянских источников и слишком много трудностей как в его осмыслении, так и в привлечении сопоставительного материала других народов.

Первая трудность. На примере тех народов, мифология которых известна нам во многих (даже слишком многих) подробностях, как, например, древних греков, мы явно ощущаем наличие двух социально обусловленных комплексов представлений: во-первых, это верхушечная жреческая система, нередко искусственно сплетенная из разных культов и сравнительно быстро эволюционирующая, а во вторых, – народная, глубинная религия, более архаичная, традиционная, в известной мере инертная и более аморфная. В только что упомянутом «пантеоне Владимира» (явно дружинно-княжеском подборе богов) отсутствуют такие устойчивые в народной среде божества, как Род, порицаемый церковниками вплоть до XVI в., или Белее, которому русские крестьяне оставляли последнюю жменю колосьев на поле («Волосу на бородку») вплоть до XX в.

Вторая трудность состоит в расположении на временной сетке матриархальных и патриархальных божеств. Частично это связано и с проблемой социальных различий: в перечне 980 г. есть только одно женское божество – Макошь, и оно поставлено на самом последнем месте, после священной собаки Симаргла. А в народных верованиях женское божество, ассоциируемое с «мать-сырой-землей», с плодоносящей силой земли, жило и в языческой и в христианской форме (богородица, «матушка-владычица») как главный персонаж аграрного культа вплоть до XX в.

Кроме того, правильное восприятие степени значимости и исконности матриархальных или патриархальных божеств серьезно затруднено самими авторами древних источников, жрецами, историками, поэтами и реформаторами. Естественно исторически сложившееся многообразие архаичных религиозных форм и образов во многих случаях ещё в древности было заменено стройной искусственной системой.

Древние систематизаторы действовали с позиций давным-давно утвердившегося патриархата. Поэтому главным искажением в их исторических картинах было забвение матриархальной стадии мышления, искусственная постановка в истоки теогонии мужского начала вместо женского. Индийские брахманы создали генеалогию богов, у основания которой стоит четырехликий Брахма, а Бесконечная Адити, Мать богов, оказалась лишь внучкой Брахмы (дочерью Дахши). Заратуштра (VII – VI вв. до н. э.) поставил во главе божественной системы бога-мужчину – Ахура-Мазду; греческий Олимп Гомера, Гесиода и позднейших авторов представлен нам как сонм богов под несомненным главенством Зевса, сына Кроноса, внука Урана. И наш русский автор XII в. называет первым божеством Рода, а женщин-рожаниц ставит в подчиненное Роду положение.

Однако во всех случаях сквозь позднейшую искусственную патриархальную схему проглядывают черты устойчивых древних представлений о космическом женском божестве, о Великой Матери Мира, будет ли это Гея, породившая Урана, или Мать Богов Адити, или Рея, Кибела, Астарта, или просто Ма, Ма-Дивия.

В первобытной патриархальной среде и в условиях дружинного строя и государственности, когда власть принадлежала мужчинам, первичное женское божество утрачивало свое первенствующее положение и в генеалогии, и в действующей системе религиозных представлений.

Создавалось новое, устойчивое распределение функций, которое схематически выглядит так: небом и миром управляет мужское божество, а уделом женского божества остается земля, земная природа, плодородие возделанной почвы.

В связи с социальной стратификацией архаичное женское божество благодаря своей аграрной сущности остается главным народным божеством, а бог неба, небесный громовержец – богом вождей, царем богов и нередко супругом богини земли.

Третья трудность состоит в эволюции функций того или иного божественного образа. Мы располагаем большим количеством примеров, когда божество с определенным именем или мельчает с веками, теряя свои функции, постепенно сходит на нет, или же, наоборот, сохраняя свое прежнее имя, «отбирает» функции других богов, становится многозначным, выдвигается на видное место в пантеоне. Одно имя нередко вытесняет другое полностью при сохранении прежних функций старого божества. Нередко наблюдается слияние двух или нескольких (постепенно) божеств в одно.

Четвертая трудность заключается в этнической стороне вопроса: древние переселения народов, скрещения племен, покорение одних народов другими неизбежно сопровождались слиянием сходных культов, заменой имен божеств или увеличением количества имен у одного божества, почитавшегося несколькими племенами.

Пятая трудность состоит в неравномерности исторического развития: соседние и даже родственные народы достигают той или иной стадии развития в разное время и проходят эту стадию разным темпом в разные по длительности сроки. Всё это, разумеется, ещё больше запутывает историю возникновения представлений о тех или иных божествах и в особенности затрудняет сравнительное рассмотрение религиозных представлений и использование сравнительного материала других народов.

Но, несмотря на эти трудности и предостережения, мы не имеем права отказаться от сопоставления скудного славянского материала с мифологическим богатством других индоевропейских народов, и прежде всего греков. Поступим по примеру Яна Длугоша и возьмем в качестве мерила хорошо известную нам мифологию античного мира. Греческая мифология ценна для нас, во-первых, своей детальной разработанностью, точным обозначением функций божеств, во-вторых, тем, что она прослеживается на протяжении почти двух тысячелетий и при известном усилии сквозь густую чащу позднейших литературно-гоэтических домыслов удается рассмотреть действительную эволюцию воззрений, как народных, так и жреческих. В-третьих, необходимо отметить, что при всем различии исторических путей славянства и греческого мира между ними не было непроходимой пропасти; дорийцы до переселения жили в сравнительной близости от праславян, а в классическую эпоху праславяне-борисфениты вели настолько регулярную торговлю с греками в самой Ольвии (в «Торжище борисфенитов»), что здесь открывались возможности и для религиозных контактов.

Античная религия и мифология давно уже перестали представляться нам в их литературном позднем оформлении как Олимп, населенный пирующими или суетящимися по своим делам богами со строго определенными функциями. Работы А. Ф. Лосева подвели итог ряду исследований, показывающих необычайную сложность античных мифологических образов, их глубокие первобытные корни и причудливую динамику их исторического бытия [5].

В первой из названных работ, написанной ещё до расшифровки крито-микенского письма, автор с достаточной прозорливостью углубляет хронологически олимпийских богов в яркий крито-микенский мир. Публикация расшифрованных кносских и пилосских надписей подтвердила правильность этой мысли. Вторая работа, ограниченная, к сожалению, только образами Зевса и Аполлона, дает интересный анализ многогранности религиозных представлений греков. Сложение мифологии Зевса автор относит к позднеминойскому периоду (1600 – 1100 гг. до н. э.). Зевсу, как повествуют мифы, предшествуют Уран и сын Урана – Кронос, отец Зевса. После Зевса, отчасти на смену ему, выступает Аполлон, а в VII в. до н. э. по всему греческому миру распространяется культ Диониса [6].

Однако эта маскулинизированная патриархальная мифологическая система, оформленная в позднейший период, не может нас удовлетворить. А. Ф. Лосев правильно отмечает важное значение матриархальных культов, но, поскольку они не относятся к его основной теме, он говорит о них лишь попутно, не останавливаясь на анализе всей матриархальной стадии.

Для данной книги мне представляется крайне важным установление промежуточных звеньев между культом охотничьих небесных лосих, двумя рожаницами – женщинами земледельческого энеолита и явно патриархальными культами Зевса или Сварога.

Трипольская мифологическая живопись документирует очень важный этап в развитии представлений о небесных властителях мира.

Здесь, как мы видели выше, одновременно существуют два разных пласта: на ритуальной гадательной посуде, на чарах чародеек, отражавших небо и звезды, изображали двух небесных оленей (точнее, важенок со знаком пола), несущихся в дождевом вихре. Изображения сильно стилизованные, упрощенные, как бы угасающие. Это – уходящий в прошлое пласт прежних охотничьих представлений; он ещё поддерживался тем, что охота на оленей и культ оленей занимали видное место в трипольском быту, ло его вытеснил более могучий новый пласт земледельческих представлений: на бытовых сосудах (для зерна, муки) во весь размах небесного пространства, от земли до «верхнего неба» с запасами дождевой воды, трипольские художники рисовали два огромных лика богинь мира, с глазами, изображенными как солнце. Это – трансформация древних охотничьих рожаниц, рождавших на небе «оленьцов малых», в земледельческих рожаниц, помогавших рождению урожая хлебов, вовлекавших в этот процесс небесные силы, запасы небесной влаги.

Можно допустить, что в этой магической росписи намечается уже переход к следующему, третьему пласту представлений – к образу единой Матери Мира. Дело в том, что лики рожаниц располагались на сосудах всегда таким образом, что видим был только один лик; обеих рожаниц одновременно нельзя было видеть. Возможно, что идея исконного женского начала была выражена тогда идеограммами, определенными символами; в окружении подобной идеограммы происходит то, что я назвал «рождением Варуны» (см. четвертую главу).

Таковы космогонические и мифологические представления первобытных земледельцев-индоевропейцев, занимавших срединное в географическом смысле положение между предками славян и предками греков в III тысячелетии до н. э. Всего лишь пять-шесть веков отделяли их от греческих государств Крита и Пелопоннеса, оставивших нам более надежные сведения о своих богах.

Крито-микенские надписи, не представляющие систематического перечня богов, но связанные с приношениями в храмы, дают нам очень многих персонажей позднейшего Олимпа, значительно удревняя тем самым олимпийский комплекс. Храмовые надписи содержат имена следующих богов:

Ма, Ма-Дивия Элевтия (может быть, иносказание Гера Деметры?)[7] Лето (Латона) Зевс Артемида Посейдон Эриния (в ед. числе) Дионис Гестия Гермес

Отмечено отсутствие в надписях (или сомнения в атрибуции) следующих божеств: Деметры, Реи, Афродиты, Ареса, Афины, Аполлона [8].

Этот список можно продлить за счет таких известных божеств, как Уран, Кронос, Гея, Геката, Аид. Однако, несмотря на сходство классического греческого пантеона с крито-микенским, мы явно ощущаем и различие их: крито-микенский пантеон значительно матриархальнее; количественно (по числу надписей, а не имен) преобладают женские божества, а соответственно и женщины-жрицы. В надписях нет следов патриархальной генеалогии Зевса и нет того материала, из которого эта искусственная родословная была построена (Уран и Кронос). Зевс ещё не занял своего первенствующего места среди греческих богов:

Четыре мужских божества очень четко распределяются по своим функциям: Зевс – небо, гроза, дождь; Посейдон – море; Гермес – пастушество (и, может быть, уже тогда – торговля?); Дионис – земледелие, виноградарство. Во главе же крито-микенского пантеона стояла Великая Мать, богиня Ма или Дивия. Гера, как полагает Лурье, была богиней земли [10]; Эриния, как Владычица Нижнего мира, – богиня, предшествующая мужскому божеству Аиду; Гестия – богиня священного очага [11] Артемида (Atimite) уже тогда могла быть богиней охоты. С Артемидой-охотницей могли быть связаны священные стада оленей и специальные загоны оленей при храме Артемиды, известные уже в крито-микенское время [12]. Странный выбор женского божества – Артемиды – в качестве покровительницы такого чисто мужского дела, как охота (сохранившего эту функцию на все время), получит объяснение в процессе дальнейшего рассмотрения.

Большой интерес представляет существование (и на видном месте) в составе крито-микенских женских божеств матери Артемиды, богини Лето (Rato), римской Латоны, третьестепенной богини в классическую пору. Здесь же ей принадлежала почетная роль: «Особенно часто, – пишет С. Я. Лурье, – упоминается в надписях Rato; это слово Вентрис и Чадвик отождествили с Antoi, Antoi – Латоной.

Обычно ей приносятся овцы … в числе от 20 до 281 штуки. Приношение делает либо отдельное лицо, либо селение»; иногда приносится в жертву жеребенок [13]. Такое внимание крито-микенских греков, приносивших Латоне целые стада овец, необъяснимо с точки зрения позднейшей мифологии, когда имя этой богини встречалось лишь в литературных произведениях и она почти не являлась объектом культа.

Более того, в мифологической литературе есть сведения о попытке запрещения культа Лето-Латоны: такую попытку предприняла фиванская царица Ниобея, запретив приносить жертвы Латоне (поклонялись ей только женщины).

Перед нами крайне интересный факт явного угасания культа в интервале между крито-микенской эпохой и классической. Попытаемся по сохранившимся признакам подробнее рассмотреть это исчезавшее звено античных религиозных представлений.

Лето-Латона, по позднейшим мифам, является матерью двух близнецов – Артемиды и Аполлона, но, впрочем, есть мифы и о раздельном рождении детей: Артемиды в Ортигии, а Аполлона в Крепе [14]. По некоторым мифам, Артемида родилась ранее Аполлона и научила Аполлона стрельбе из лука. В крито-микенских надписях Аполлона нет; ещё нет, так как культ Аполлона, боровшегося с Зевсом и в известной мере заменившего своего отца Зевса даже в космическом аспекте, – дело значительно более позднее [15]. Возможно, что и рождение двух детей у Латоны тоже более позднее добавление.

В крито-микенских текстах перед нами две богини – Лето и Артемида, мать и дочь.

Первое, на что следует обратить внимание при ознакомлении с мифами, – это прочная связь всего цикла лето-артемидо-аполлоновских мифов с севером, с гиперборейцами, жившими где-то на север от Греции. Локализация гиперборейцев, как и каждого мифического народа, очень запутанна и неопределенна, но самое имя их показывает, что их реальный прототип находился где-то в направлении на север или на северо-северо-восток от собственно греческих земель. Местожительство мифического народа отодвигалось (от Фессалии, Македонии и берегов Дуная до Ледовитого океана) все далее на север по мере расширения географического горизонта древних. Наиболее осторожно будет считать гиперборейцами земледельческие племена, жившие на север от Греции, невдалеке от Истра-Дуная (где произошла встреча Артемиды с Гераклом). Земледельческий характер занятий гиперборейцев явствует из того, что они ежегодно посылали дары в святилище на Делосе завернутыми в пшеничную солому [16].

Одним из дальних северных пунктов, связанных с Артемидой, является Таврида (Крым), куда богиня отправила свою жрицу Ифигению.

В жертву Артемиде там приносили чужеземцев.

Мать Артемиды, Лето, происходит из страны гиперборейцев, и именно оттуда она прибыла на юг в греческую зону и на острове Делосе разрешилась от бремени. Отцом Артемиды мифы считают Зевса, а в позднее время – даже гиперборейца Описа (Цицерон). Связь Делоса с отдаленными гиперборейцами подчеркнута многими рассказами о посылке даров гиперборейцами.

Второе, что следует отметить в мифологии Лето и Артемиды, – это обилие звериных образов. Сама Лето бежала на Делос, обернувшись волчицей. Артемида прочно связана с образом оленя или лани. То она сама превращается в оленя (миф об Оте и Эфиальте), то встречает Геракла со златорогою ланью, то оборачивается ланью предназначенная ей в жертву Ифигения, то богиня превращает Актеона в оленя и его загрызают собственные псы. Артемида разгневалась на Агамемнона, когда царь застрелил её лань.

Другим зверем, близким Артемиде, является медведица.

Священные танцы в честь Артемиды Бравронии жрицы исполняли в медвежьих шкурах. Артемиде был посвящен месяц артемизион – март, время, когда медведи выходили из зимней спячки. У греков известны медвежьи праздники, называвшиеся «komoedia», послужившие основой будущей комедии. Вероятнее всего, что они проводились в месяце Артемиды, в марте, так как совершенно аналогичные медвежьи праздники у восточных славян (и носившие точно такое же наименование – «комоедицы») были приурочены к весеннему пробуждению медведя и проводились 24 марта [17].

Миф о Каллисто косвенно связывает Артемиду с созданием созвездия Большой Медведицы.

Общий закон эволюции охотничьих культов – от мезолитического культа оленя или лося к позднейшему культу медведя – сказался и на мифологии Артемиды: мы видим здесь и оленей (ланей) и медведей. В классическое время Артемида выступает как богиня охоты и плодородия; ей, по всей вероятности, приносили человеческие жертвы, о чем свидетельствует жертвоприношение Ифигении и ксеноктония в Тавриде.

Вся сумма данных о Латоне и Артемиде позволяет высказать предположение, что в основе мифов о матери и дочери, связанных географически с севером, а тематически с охотой и со звериным миром (прежде всего с оленями и ланями), может лежать весьма древнее представление о двух небесных богинях-рожаницах доземледельческого периода, когда они выступали ещё в своем полузверином-полуженском обличье. Рогатые рожаницы-оленихи мезолита и неолита находились в таком соотношении друг с другом, как Лето и Артемида – мать и дочь, и точно так же ведали плодовитостью природы. Артемиду, кроме того, считали помощницей при родах, сливая воедино её образ с образом богини Илифии, покровительницы рожениц.

В мифах о Латоне и Артемиде настойчивые напоминания о гиперборейском севере связаны, по всей вероятности, с тем, что за северными рубежами греческого расселения, в зоне, прилегающей к Дунаю и Крыму, где роль охоты была более значительной, культ охотничьих рожаниц существовал, надо полагать, в более полной и целостной форме, чем на самом юге Балканского полуострова или на Крите.

Олений облик охотничьих богинь, рождавших «оленьцов малых», сохранялся в сакральном разделе керамики вплоть до трипольского времени. Поэтому обилие оленьих черт в культе Артемиды вполне естественно.

Крито-микенское предпочтение богини Лето (Лато) почти всем другим божествам свидетельствует о живучести этого древнего культа и о том, что на этой стадии первенство сохраняла ещё мать, а не дочь.

Помимо Лето (Лато) и Артемиды, греческая мифология знает ещё одну пару – мать и дочь – Деметру и Кору (Персефону). В самих именах этих богинь содержится указание на их взаимное родство: мать – Деметра и дочь – Кора (от греч. «Kore»). Обе они были покровительницами земледельческого плодородия и, следовательно, отражали следующую стадию религиозных представлений. Это именно та стадия, которая представлена трипольской росписью с двумя ликами космических богинь, не связанных ни с охотой, ни с небесными оленями. В трипольское время обе земледельческие рожаницы ещё равны одна другой, но так как материнство обусловливает старшинство, то в дальнейшем возникает определенная иерархичность: Деметра – более значительное божество всего наземного земледельческого богатства, а дочь её Персефона – божество подземное (жена Аида), влияющее на плодородие лишь в меру рождающей силы почвы. С Персефоной можно связывать крито-микенскую богиню – Подземную Владычицу [18].

Кора-Персефона явилась предшественницей умирающих и воскресающих или посезонно уходящих божеств. Мифы оформили идею зимнего перерыва в развитии семян и растений как сезонный уход Персефоны под землю к Аиду (зимой) и возвращение её, связанное с весенним расцветом.

Позднее такая роль сезонного бога, но уже не в женском, а в мужском облике будет дана Аполлону, а ещё позднее появится идея не ухода, а умирания бога (Дионис, Аттис), считавшегося сыном Персефоны (Загрей-Дионис).

Существование в греческой мифологии двух пар, составленных по принципу «мать и дочь», объясняется, на мой взгляд, различным географическим происхождением каждой пары. Деметра – Мать Ячменного Поля – связана с югом, с Критом, где, согласно мифу, происходила её встреча с критским богом земледелия Иасионом. Имя Персефоны не этимологизируется из греческого и, как полагают, принадлежит языку древнего, догреческого населения. Есть сведения, что ритуальные процессии в честь Деметры были учреждены ещё пелазгами. Другая пара – Лето и Артемида, прочно связана с далеким гиперборейским севером.

На территории Греции в довольно давнее время произошло слияние южных и северных мифологических образов; северная пара рожаниц сохранила больше архаичных, охотничьих черт, а южная отражала уже только более высокую, земледельческую стадию. В южной паре мать (Деметра) сохранила свое первенствующее положение; в северной же паре к гомеровскому времени произошла перемена ролей: главной фигурой стала не Лето, а её дочь – Дева Артемида, с её именем связано основное содержание древнего образа. Такой перемене мог способствовать сложившийся ранее культ Великой Матери как главной земледельческой богини; вокруг неё теперь и сосредоточилось все, что было связано с с идеей плодовитости и плодородия. Лето (Латона) же превратилась во второстепенный персонаж мифологии.

Другая перемена была не менее интересной: позднейшее мифотворчество добавило фигуру Аполлона, обрисованного мифами в качестве брата-близнеца Артемиды, рожденного Латоной на Делосе. В системе представлений Аполлон как бы заменил свою мать, и на месте архаичной матриархальной пары – Лето и Артемида – появилась новая, подправленная патриархальными воззрениями пара охотничьих божеств – Артемида и её брат Аполлон. Образ Аполлона (мне придется коснуться его в дальнейшем) был значительно шире, чем бог-охотник, но лук и стрелы у Аполлона сохраняются на всем протяжении античности.

Сохраняется и обрастает подробностями связь Делоса с гиперборейцами, чтущими святыню Аполлона. Полгода в году, все зимние неземледельческие месяцы, Аполлон находится в «аподемии», в отъезде – в земле гиперборейцев.

Большой интерес представляет рассказ Геродота о приношении даров из страны гиперборейцев в Делосское святилище.

Записанный Геродотом миф повествует, что гиперборейцы издавна посылали на Делос священные посольства с приношениями, и каждый раз во главе такого посольства стояли две женщины. Впервые прибыли Арга и Опис, принесшие дары Артемиде-Илифии (родовспомогательнице). Они умерли там, куда доставили приношения. Могила их находилась во времена Геродота «за святилищем Артемиды на восточной стороне вблизи зала для пиров». Затем когда-то посольство возглавляли две девушки – Гигероха и Лаодика; они тоже не возвратились домой, и гиперборейцы, «как передают», в последующем отправляли дары только на границу своего племени с просьбой к соседям переправить дары на Делос, передавая их от племени к племени. Геродот свидетельствует, что и в его время так поступают фракийские женщины, отправляющие приношения Артемиде-Царице. Могила Гиперохи и Лаодики тоже находится в святилище Артемиды «при входе с левой стороны» [19].

Требуют размышления следующие пункты геродотовского рассказа: во-первых, во всех случаях речь идет о святилище Артемиды, а не Аполлона; во-вторых, во главе древних священных посольств стоят две девушки; в-третьих, девушки умирают на Делосе, их хоронят у храма Артемиды. Создается впечатление, что когда-то в прошлом гиперборейцы посылали двух девушек как жертвы Артемиде и, может быть, забытой впоследствии её матери – Латоне; сама Артемида (как говорит миф об Ифигении) довольствовалась одной девушкой-жертвой. Места захоронения гиперборейских девушек почитались на Делосе женщинами: «В их честь делосские женщины собирают дары» (Геродот. История, IV-35).

В связи со всем вышесказанным легенду о гиперборейских жертвах можно предположительно разъяснить так: северные племена, где культ охотничьих рожаниц был ещё в силе, посылали своих девушек на Делос, связанный с почитанием Латоны и Артемиды. Возможно, что девушки предназначались в жертву, так как легенда подчеркивает невозвращение их на родину и захоронение у храма Артемиды. Позднее обычай посылки девушек был заменен одними дарами.

Высказанные соображения о культе Латоны и Артемиды как об отголоске архаичных охотничьих представлений о двух небесных рожаницах, – культе, искусственно поддерживавшемся воздействием каких-то северных племен, позволяют поставить его в реконструкции греческой мифологии на первое (в стадиальном смысле) место.

В середине II тысячелетия до н. э. культ двух рожаниц (очевидно, полуохотничьих-полускотоводческих, так как жертвовали мелкий рогатый скот) был очень заметен – вспомним стада почти в три сотни овец, приносимые богине Лато.

Но первенствующим он в это время уже не был. На первое, главное место в крито-микенском мире выдвинулась Великая Мать.

Почитание высшего женского божества не было хронологически замкнутой стадией. Начинаясь где-то в незапамятные времена, этот культ великой богини постепенно приобретает черты культа земли, земного плодородия и в этом виде живет на протяжении тысячелетий, сосуществуя и с культом Зевса, и с митраизмом, и с христианством как народный земледельческий комплекс воззрений и магических обрядов.

Возможно, что ещё в энеолите наряду с образом космической матери возник культ земледельческих богинь, так сказать, мелкомасштабных, расценивавшихся как божества данного куска земли, отдельного вспаханного участка, богини земли-пашни, земли-нивы.

Постепенно, с расширением разного рода связей и осознанием единства судеб всех земледельцев (общий для всех урожай или общий недород), образ богини земли приобретает более широкий, общенародный характер.

Богиню земли рассматривают уже как всеобщую мать всей природы, всего, чем пользуется человек: поля, растения, деревья, звери. Она становится богиней природы и воспринимается как мать всего живого.

В этом виде она и зафиксирована крито-микенскими надписями, отводящими ей первое место среди всех богов, – Ма. Иногда называют её МА-НАСА, что Лурье объясняет как Ма сЬаазоа – мать-владычица.

Кроме того, эту первую по рангу богиню называют просто богиней: zivja – Дивия.

Приношения Ма-Дивии символичны и драгоценны: ячмень (очевидно, для ритуального пива на празднествах), золотая чаша и женщина. Судя по позднейшим материалам, Ма мыслилась, несмотря на её материнскую сущность, девой [20], что предвосхищает христианскую богородицу деву Марию на несколько столетий.

Процесс осознания единства земледельческих судеб шел повсеместно; в каждой крупной области новые представления группировались вокруг того или иного локального женского божества.

Поэтому к классическому времени в греческой мифологии появляется большое количество богинь, в той или иной мере облеченных правами Великой Матери. Это и Гея (Земля), родившая Урана (Небо), и Рея – дочь Геи и Урана, мать Зевса, и Деметра – сестра Зевса по позднейшим упорядочениям мифологии, богиня земледелия и плодородия.

Черты Великой Матери есть и у Артемиды; иногда они проявляются у Афродиты и даже у Афины. К греческим богиням, воплощавшим в той или иной мере идею великого земного материнства, следует добавить малоазийскую Кибелу – Великую Мать, богиню плодородия, обитающую на вершинах гор. Кроме Кибелы, в греческую мифологию вплетались культы других богинь, почитаемых разными народами. Можно назвать Астарту (Иштарь) и египетскую Изиду.

Всё это многообразие имен свидетельствует не столько о различии представлений, сколько о повсеместности их, о втягивании локальных божеств в создание образа Великой Матери.

Где-то во второй половине или к концу II тысячелетия до н. э. выдвинулся на первое место представитель мужского начала – Зевс, оформленный потом мифографами как отец и царь богов Олимпа. Зевс Громовержец, повелитель неба и туч, тоже в известной мере связан с аграрной стороной жизни, но главной питательной средой этого мифологического образа была всё же греческая рабовладельческая знать.

В другой среде рождался первичный образ Аполлона, очень далекий, как показал А. Ф. Лосев, от того олитературенного светлого Мусагета, покровителя муз, который обычно ассоциируется у нас с этим именем. Возможно, что возник этот образ не в Греции, а в Малой Азии [21]. Мне представляется, что исходная точка многообразного облика Аполлона связана со скотоводческой, пастушеской средой. Начиная с Гомера об Аполлоне-пастухе говорит целый ряд источников. У Аполлона Гермес угоняет стадо коров; находясь у фессалийского царя Адмета, Аполлон пасет стадо коров. Стадо быков Аполлон пасет под Троей.

Иногда его даже именовали Аполлоном Номием («Пастушеским») [22].

С пастyшеской деятельностью Аполлона связаны многочисленные yпоминания о волках: бог выстyпает то как волкоyбийца – Ликоктонос, то как повелитель волков, то как обоpотень, обоpачивающийся волком.

Как охpанителю стад от звеpей емy нyжно оpyжие. Поэтомy атpибyтом Аполлона является не только лиpа (мyзыка в мифологии часто связана с пастyхами), но и лyк со стpелами. Всё это сближало бога вооpyженных пастyхов с аpхаичными охотничьими pожаницами Латоной и Аpтемидой и дало пpаво позднейшим мифогpафам подключить его к мифy о pождении волчицей-Латоной богини охоты Аpтемиды. Когда-то, в неопpеделимое для нас вpемя, Аполлон стал в мифологии бpатом-близнецом Аpтемиды. Быть может, в yстановлении вpемени появления пеpвичных пpедставлений об Аполлоне нам поможет yказание на несомненно аpхаичный (хотя и сохpаненный позднейшими автоpами) облик четвеpоpyкого Аполлона:

Четыpехpyкая статyя Аполлона сyществовала и в Антиохийском хpаме бога с давних вpемен гpеко-пеpсидских войн [24].

Четыpехpyкое божество yже известно нам по тpипольской pосписи III тысячелетия до н. э., где четвеpоpyкий великан изобpажен pядом с огpомным солнцем. Дpевнеиндийский великан Пypyша, с котоpым допyстимо сближать тpипольский pисyнок, был близок божествy дневного света Митpе. Аполлон тоже был божеством света и солнца и когда-то, задолго до классической поpы (когда возникали пpедставления о многоpyких гигантах), пpедставлялся четвеpоpyким. Если мы добавим к этомy, что в кyльте Митpы заметны следы пастyшеского быта (бог был воспитан пастyхами), то тpипольский «тетpахейp» бyдет почти в pавной меpе близок как индийскомy Пypyше, отождествлявшемyся иногда с самим Вишнy, так и аpхаичномy четвеpоpyкомy гpеко-малоазийскомy Аполлонy.

Если это допyщение может быть пpинято, то заpождение пpедставлений о мyжском божестве солнца и света пpидется опyстить в глyбь веков, до того самого ypовня, на котоpом появилось и дpyгое мyжское божество – Уpан-Ваpyна – бог неба и водной стихии, докyментиpованный той же тpипольской сакpальной живописью.

В кpито-микенское вpемя в зоне дpевнейшей письменности Аполлона нет – здесь его pоль, возможно, выполняет Геpмес, но это не означает, что y дpyгих индоевpопейских племен на этапе yсиления скотоводства не возникали пpедставления о подобном божестве. Для скотоводов (или для пастyхов в составе земледельческого общества) солнце игpало совеpшенно особyю pоль: днем, пpи солнце, пастyхи легко пасли свои стада, так как видели их и могли видеть вpаждебных звеpей, покyшающихся на скот. Hочью же или в сyмеpках повышалась опасность pазбpедания стада и нападения волков и дpyгих хищников.

Поэтомy для пастyхов был очень важен дневной свет. Даже не собственно солнце как таковое, а именно свет, котоpый в пpедставлении дpевних не полностью отождествлялся с солнцем. Поэтомy и в мифологии pазных наpодов сyществyет известная двойственность: наpядy с божеством солнца и света может сyществовать особый бог солнца как небесного тела. Так, y гpеков сyществовал Аполлон-Феб (Блистающий), и pядом с ним потом появился бог собственно солнца – Гелиос. В зоpоастpизме – соответственно Митpа и Хваp; в Индии – пpаpодитель людей – Вивасват и Сypья (собственно солнце).

Внимание к солнцy, к его ежедневномy движению по небосводy и исчезновению на ночь в стpанy подземного мpака, в миp меpтвых, очень yбедительно пpослеживается, как мы видели выше, на кеpамике многих скотоводческих племен: сосyды из погpебений содеpжат изобpажение солнца на дне, внизy; это – ночное солнце потyстоpоннего миpа [25].

Со скотоводческим этапом накопления пpедставлений об Аполлоне, о боге вооpyженных пастyхов, следyет, по всей веpоятности, связывать все то, что сопpяжено с гyбительными фyнкциями этого многогpанного божества. Стpелы его смеpтоносны, он yбивает многих мифологических пеpсонажей и наводит yжас даже на богов [26]. Он начинает с yмеpщвления зловpедного Пифона, а затем встyпает в боpьбy даже с самим Зевсом, yбивает циклопов. Пpавда, в большинстве слyчаев поpажаемые стpелами Аполлона заслyживали каpы. Родившись в пастyшеских кpyгах земледельческих племен и в сpеде пастyшеских племен, пpедставление о воинственном боге света и солнца впоследствии пpоpосло на повеpхность и было воспpинято более шиpокими массами.

В земледельческих госyдаpствах охотничье и пастyшеское pемесло было занятием сpавнительно меньшего числа людей, чем земледелие; охотничьи и пастyшеские кyльты оказывались маpгинальными. Быть может, поэтомy и объединились в мифах охотничьи pожаницы – Латона и Аpтемида с пастyшеским солнечным богом – Аполлоном, ставшим бpатом охотницы Аpтемиды?

Выдвинyвшись на одно из пеpвых мест в гpеческом пантеоне, Аполлон постепенно пpиобpел и pяд фyнкций земледельческих божеств – он стал божеством-подателем благ, богом ypожая. Весь календаpь стал подчинен Аполлонy. Год делился на две половины: летняя половина – «эпидемия Аполлона», когда бог пpебывал сpеди гpеческого наpода и действовал емy на пользy, и зимняя – «аподемия Аполлона», когда бог на лебедях, запpяженных в его золотyю колесницy, покидал гpеков, yезжал далеко на севеp к гипеpбоpейцам и там пpоводил зимние месяцы.

Сyществовали и два вида годовых пpазднеств в честь Аполлона: пианепсии (в октябpе – ноябpе) – пpоводы бога к гипеpбоpейцам и таpгелии (май – июнь) – тоpжественная встpеча возвpащающегося бога пеpвыми плодами. Месяцы «эпидемии» были посвящены Аполлонy. Hазвание пpазднеств таpгелии связывают с «гоpшком священного ваpева» или со свежеиспеченным хлебом из пеpвого помола. Богy посвящались начатки пеpвых плодов. Во вpемя таpгелий (6 таpгелиона) пpиносились человеческие жеpтвы: мyжчинy и женщинy, yвешав гиpляндами, гнали вокpyг гоpода, а потом сжигали [27].

В этих календаpных обpядах Аполлон пpедстает пеpед нами yже как земледельческое божество плодоpодия, заместившее в известной меpе дpевнее женское божество. А. Ф. Лосев пpав, yтвеpждая, что Аполлон не был божеством собственно солнца; к его подбоpy извлечений из источников можно добавить в качестве аpгyмента миф об yдалении к гипеpбоpейцам. Ведь солнце не исчезает зимой, а пpодолжает светить.

Удаление Аполлона на севеp отpажало yменьшение тепла, ослабление pождающих сил земли, но оно не являлось yходом солнца.

Пpидя на сменy аpистокpатическомy Зевсy, цаpю богов, Аполлон в известной меpе воспpинял его космические фyнкции:

Позднее всех в языческом пантеоне гpеко-pимского миpа выдвинyлся такой бог, как Дионис, подобно Озиpисy yмиpающий и воскpесающий бог. И «аподемия Аполлона», и смеpть pастеpзанного титанами Диониса пpямо связаны с земледельческой сезонностью.

Дионис, кyльт котоpого (известный ещё в кpито-микенскyю эпохy) шиpоко pаспpостpанился с VII в. до н. э., почитался под pазными видами: то как Загpей – Великий охотник, то как Дионис-Ликнит («кошница»), то как Иакх-Вакх. Иногда его ставили pядом с Великой Матеpью: «Гея-владычица, ты, о Загpей, из богов величайший!..».

В кyльте Диониса слились две pазличные стpyи: с одной стоpоны, это был наpодный кyльт, вакхический кyльт плодоpодия, а с дpyгой – философская система оpфиков, считавших Диониса миpовым yмом и миpовой дyшой. Дионис был последним богом отмиpавшей античности, заслонившим собой всех остальных олимпийцев:

Если отбpосить те космические чеpты, котоpые легко и быстpо наpосли на нового бога, бyдyчи взяты из аpсенала мифологии его пpедшественников, то действительно новым бyдет обожествление не пpиpоды как таковой, не плодоносящей силы земного чpева, а той жизненной силы, котоpая олицетвоpяется мyжским началом. Hе yдивительно, что неистовые вакханалии в честь Диониса-Вакха вызывали такое пpезpительное осyждение хpистиан, бывших свидетелями этих необyзданных пpазднеств.

Бегло пpосмотpев основные этапы гpеческой мифологии, мы видим, что истоpические коpни каждого мифологического обpаза лежат глyбоко и что пpоисходит не столько смена богов, сколько выдвижение pядом со стаpыми нового бога, но новым оказывается не само пpедставление о божестве (оно yходит глyбоко в века), а место этого божества, завоевание им пеpвенствyющего положения, пpичины чего в наyке недостаточно выяснены. Во всяком слyчае, мы полyчили тепеpь сpавнительный матеpиал, не во всех своих звеньях достовеpно датиpованный, но пpигодный всё же для сопоставления с нашими Сваpогами и Дажьбогами, хотя pезкое pазличие темпов и ypовня pазвития пpаславян и античной Гpеции не позволяет нам слишком пpямолинейно соотносить элементы мифологии.

После нескольких необходимых отклонений от последовательного pассмотpения пpаславянской pелигиозной жизни мы полyчили pяд опоpных точек, позволяющих в известной меpе pаскpыть пpедыстоpию славянских божеств, известных нам по сpедневековым yпоминаниям и по фольклоpным записям. Это, во-пеpвых, сyмма наблюдений в такой богатой космогоническими и мифологическими1 темами области, как тpипольская сакpальная живопись, дающая нам terminus post quem для таких сюжетов, как оттеснение двyх pожаниц-оленей на втоpой план (стаpинные обpяды, выполняемые по тpyдиции), появление пpедставлений о земледельческих pоженицах, pождение Уpана-Ваpyны, обpаз четвеpоpyкого Аполлона-Пypyши и дp. Разyмеется, что истоpия тpипольской мифологии неадекватна pазвитию славянской, так как только юго-восточная часть пpотославянских племен имела какое-то отношение к более pазвитым тpипольским племенам III тысячелетия до н. э., но тpипольские даты «pождения богов» имеют общее значение.

Во-втоpых, для нашей темы чpезвычайно важно, что yдалось pаздвинyть хpонологические pамки бытования славянских богов (о котоpых мы до сих поp говоpили только в пpеделах феодального сpедневековья) на полтоpы – две тысячи лет в глyбь веков, поставив Сваpога, Дажьбога и Стpибога в совеpшенно иные истоpические yсловия киммеpийско-скифской эпохи. Тpетьим оpиентиpом нам слyжит античная, гpеческая мифология, котоpая, pазyмеется, тоже неадекватна славянской мифологии, но всё же может быть использована с большим попpавочным коэффициентом. Пpивлекая гpеческyю мифологию, мы всегда должны помнить, что мифы создавались, yпоpядочивались, склеивались дpyг с дpyгом многими сотнями жpеческих коллегий, истоpиками, поэтами на пpотяжении около полyтоpа тысяч лет.

Hе yдивительно, что в pезyльтате важнейшие божества Олимпа оказались обладателями сходных фyнкций или чpезмеpно полифyнкциональными, что генеалогия богов и геpоев носила кpайне неyстойчивый хаpактеp [31]. Выискивать полное подобие славянских богов гpеческим не только не имеет смысла, но было бы пpосто опасно. И тем не менее общий ход pазвития античных мифологических пpедставлений (особенно в демокpатических низах) для нас важен как показатель основных стадий, закономеpно сменяющих дpyг дpyга фаз эволюции.

Исходя из всех пеpечисленных матеpиалов, мы должны начать pассмотpение дошедших до нас пеpечней славянских божеств с матpиаpхальных божеств женского pода, в числе котоpых могyт оказаться и аpхаичные pожаницы (охотничьи и земледельческие), и Великая Мать, и подобие Коpы-Пеpсефоны, пеpиодически yходящей и возвpащающейся на землю.

Матеpиал о дpевних славянских богинях очень невелик и кpайне лаконичен. Источники не всегда достовеpны. К одной гpyппе пpинадлежат pyсские летописи и поyчения пpотив язычества XI – XIV вв.; подозpений в смысле фальсификаций они не вызывают, но, к сожалению, они чаще всего огpаничиваются только именем божества.

Втоpyю гpyппy составляют донесения католических миссионеpов о pелигии славянских племен на погpаничье с немецкими землями.

Миссионеpы, видевшие своими глазами хpамы и идолов славян Полабья, тоже не pаскpывали полностью пpедставлений о божествах, но иногда всё же сообщали те или иные подpобности (пpавда, чаще о мyжских божествах, чем о богинях).

Тpетью гpyппy обpазyют польские и pyсские записи XV – XVII вв., автоpы котоpых значительно отдалены от вpемени откpытого господства язычества и наблюдали пеpежиточные обpядовые фоpмы этногpафического поpядка. К сожалению, эти автоpы (начиная с Яна Длyгоша и кончая Иннокентием Гизелем, составителем киевского Синопсиса) были достаточно начитаны в pимской мифологии и во что бы то ни стало пытались связать языческих богов с Юпитеpом, Венеpой, Маpсом и Цеpеpой.

Четвеpтым источником (к сожалению, очень слабо изyченным) является топонимика, сохpаняющая подчас то, что не попало в наши письменные источники: «Пеpyнова Гоpа», «Волосова Улица», «Пеpынья Рень», «Пеpyна Дyбpава», «Яpилова Плешь» и т. п. Тщательно и шиpоко собpанные названия ypочищ во всех славянских землях могyт дать в бyдyщем значительно более полнyю каpтинy pаспpостpанения тех или иных божеств, чем та, котоpая создается по кpайне фpагментаpным письменным источникам.

Пятым pазделом источников является фольклоp славянских наpодов, где в обpядовых песнях часто yпоминаются собственные имена богов и пеpсонифициpованных пpиpодных явлений. Пpовести гpань междy yстойчивыми дpевними божествами, сyществyющими в пpедставлениях вне обpяда, и соломенной кyклой, сжигаемой на наpодном пpазднестве и в силy этого носящей имя пpаздника, не всегда легко. В некотоpых слyчаях название пpаздника пеpсонифициpовалось вполне явно. Такова, напpимеp, зимняя пpедновогодняя коляда, котоpая не только под пеpом истоpиков XVII в. пpевpащалась в «Колядy, бога пpаздничного» (беса, в честь котоpого надевали «ляpвы и стpашила»), но и на тpиста лет pаньше изобpажалась псковичами на иконе «Рождества» в виде человеческой фигypы. В данном слyчае божество pодилось из пpаздника.

Подобными пpевpащениями и объясняется обилие споpов междy yчеными по поводy очень многих фольклоpно-мифологических пеpсонажей [32]. Вполне возможно, что пpоцесс пеpсонификации пpодолжал идти и после пpинятия хpистианства. Безымянные беpегини и yпыpи полyчали свои имена. Уже в XVI в., сyдя по Чyдовскомy спискy «Слова об идолах», появилось множество дyхов, названных по имени:

Кyтный бог (очевидно, домовой);

Ядpей, Обилyха (возможно, что эти дyхи отвечали за качество и количество ypожая);

Попyтник;

Лесной бог;

Споpыньи, Спех[33] (дyхи, споспешествyющие человеческим делам, их yспехy);

Тpое из этих дyхов-демонов названы богами, но, конечно, они должны состоять в низшем pазpяде мифологии. Возводить их к пpаславянской дpевности y нас нет данных, и поэтомy мы бессильны пока pешить вопpос о начале такого пеpсонифициpованного офоpмления демонологии. Возможно, что это началось довольно pано. Во всяком слyчае, в XII в. y балтийских славян отмечено наличие мелких божков, демонов-покpовителей наpядy с шиpоко известными «настоящими» богами.

Гельмольд, писавший в 1170-е годы, сообщал:

Католический пpесвитеp подметил очень важное для нас pазделение на племенных богов и мелких божков полей, лесов, отдельных селений.

Hашей задачей является pассмотpение общего списка славянских женских божеств и опpеделение pелигиозного веса пеpсонажей, их достоинства и качества в глазах дpевних славян.

Общий пеpечень подлежащих pассмотpению женских имен таков:

1. Дивия (Дива), Жива, Подага

2. Желя, Моpена, Кyпала

3. Макошь, Рожаницы, Лада, Леля. [35]

Я сознательно pазбил пеpечень на тpи гpyппы, так как каждая из них качественно отличается от дpyгих и тpебyет особого подхода.

Имя богини Дивии находится в пеpеводной «Беседе Гpигоpия Богослова об испытании гpада (гpадом)» в той её части, котоpая пpизнается вставкой pyсского книжника XI в. Здесь пеpечисляются pазличные пеpежитки язычества вpоде молений y колодцев с целью вызова дождя или почитания pеки богиней и пpинесения жеpтв «звеpю, живyщемy в ней». Далее следyет: «Овъ Дыю жъpеть, а дpyгый – Дивии…» [36]. Дыем («Дыем Кpитьским») в pyсских источниках именовался Зевс, а кого подpазyмевать под богиней Дивией – неизвестно, но, во всяком слyчае, это должна быть какая-то пеpвостепенная богиня, pавновеликая Зевсy-Дыю, по значению вpоде Геи или Реи. Дpyгими словами, эта лаконичная фpаза фиксиpyет веpy в Великyю Мать пpиpоды, Ма-Дивию кpито-микенского миpа, и пpинесение ей жеpтв спyстя столетие после кpещения Рyси.

В «Слове об идолах» богиня Дива yпомянyта после Макоши и пеpед Пеpyном, что также говоpит о важном месте, занимаемом этой богиней в языческих пpедставлениях славян [37].

Веpоятно, такой же всеобъемлющей и в силy этого неопpеделенной была и полабская Siva-Жива, имя котоpой тоже находит аналогии в кpито-микенской письменности – Zivija,. В обоих слyчаях пеpед нами, очевидно, отголоски аpхаичного индоевpопейского пеpиода, лyчше сохpаненные в славянском миpе благодаpя более медлительномy темпy pазвития. Hельзя исключать и того, что Дива, Дивия, Siva – не собственное имя, а наpицательное индоевpопейское обозначение богини вообще, пpименявшееся к той всеобъемлющей Ма, котоpая и была пеpвоначально богиней как таковой, Великой Матеpью [38].

Богиню Подагy обычно исключают из числа «больших божеств», считая её всего лишь олицетвоpением погоды, как это сделал пеpвым Длyгош. Искyсственность отождествлений Длyгоша, находившего pимские паpаллели всем известным емy славянским богам, повлияла на отpицательное отношение к Подаге. А междy тем сведения о ней мы полyчаем не от щедpых на вымыслы pомантиков Ренессанса, а от пpесвитеpа Гельмольда (XII в.), отлично знавшего места, о котоpых он писал. Подага чтилась в Вагpии, близ Любека, в гоpоде Плyне. В только что пpиведенной выписке из Гельмольда автоp показывает читателю pазные виды языческого кyльта и пpотивопоставляет лесных и полевых божков тоpжественномy кyльтy богов в хpамах; этот последний pазpяд иллюстpиpyется хpамом богини Подаги:

Богиня, котоpой поставлен в гоpоде хpам, очевидно, относилась её почитателями к pазpядy высших божеств, в чем едва ли следyет сомневаться.

Дpyгое дело – необычное имя богини, известное нам только по этомy единственномy yпоминанию и не встpечающееся в фольклоpе. Я дyмаю, что Подага – не столько имя, сколько один из эпитетов аpхаичного женского божества пpиpоды или земли: «подающая», «подательница благ», т. е. женская ипостась Дажьбога. Эта мысль о близости Подаги к Дажьбогy впеpвые была высказана А. Гильфеpдингом, но он вкладывал иное содеpжание в имя богини – «Пожигающая», с чем едва ли следyет соглашаться [39].

Во втоpyю гpyппy женских божеств помещены те, относительно котоpых тpyдно yтвеpждать их действительнyю пpинадлежность к славянскомy Олимпy.

Чешский хpонист сеpедины XIV в. Hеплах yпоминает славянскyю богиню Zela [40], котоpyю, очевидно, следyет сопоставлять с Желей «Слова о полкy Игоpеве». Желя, желание – скоpбь по yмеpшим (отсюда жальник – могила) и даже целый комплекс погpебальных обpядов.

Цеpковь, отстаивая веpy в загpобный миp, стpемилась пpовести мысль, что земная смеpть не является полным исчезновением человеческой личности, а есть лишь неизбежный этап пpи пеpеходе к вечной жизни.

Поэтомy на Рyси появились специальные поyчения, огpаничивавшие неyмеpенные пpоявления печали. К ним относится «Слово святого Дионисия о жалеющих». «Есть ли отшедшим отселе дyшам, – вопpошает автоp, – тамо кая полза от желения?»; «Дьявол желению yчит и иным бо твоpит pезатися по меpтвых, а иных в воде топитися нyдит и давитися yчит» [41].

Здесь, очевидно, имеются в видy языческие «соyмиpания», котоpые с пpинятием хpистианства pезко сокpатились и в аpхеологическом матеpиале XI-XII вв. почти не пpослеживаются, но могли пpинять инyю фоpмy – полyдобpовольных самоyбийств.

Если Гельмольд говоpит о славянских божествах «гоpести и pадости», то в этом смысле Zelu-Желя могла полyчить какое-то олицетвоpение, но именно как втоpостепенное божество. Для нас важно то, что имя её встpечено в pазных славянских землях, и поэтомy сyществование богини смеpтной печали можно возводить к значительной дpевности.

Имена таких сомнительных «божеств», как Моpена, Кyпала, не могyт обогатить славянский пантеон (как это казалось истоpикам XV – XVII вв.), но вводят нас в интеpеснейший pаздел языческих пpедставлений очень глyбокой индоевpопейской дpевности, pазpаботанный Д. Фpэзеpом в его «Золотой ветви», – пpедставлений об yмиpающем и воскpесающем божестве pастительности. Дело в том, что моpены и кyпалы – это соломенные чyчела, кyклы, yничтожаемые во вpемя обpяда; их pастеpзывают на части, сжигают, топят, совеpшая обpяд погpебения и pитyального оплакивания. Для нас очень важно отметить шиpочайшyю pаспpостpаненность этих обpядов в славянском миpе и далеко за его пpеделами y всех евpопейских наpодов, что говоpит об их аpхаизме [42].

Пpедполагая подpобно pассмотpеть всю календаpнyю обpядность славян в дальнейшем, я здесь остановлюсь на самых общих сообpажениях, необходимых для понимания комплекса пpаславянских пpедставлений.

Календаpно обpяд yничтожения кyкол падает на два пеpиода: во-пеpвых, на pаннюю веснy (сожжение Масленицы), а во-втоpых, на pазгаp лета, завеpшаясь тpоицыным днем, днем Ивана Кyпалы (24 июня) или петpовым днем (29 июня).

Пеpвая, pанневесенняя гpyппа обpядов ясна по своемy смыслy: пpавы те этногpафы, котоpые pасценивают веселое сожжение Масленицы и катание гоpящих колес с гоpы в pекy как символическое сожжение зимы, как встpечy весны в день весеннего pавноденствия, когда день начинает побеждать ночь, тепло побеждает холод. Хpистианский пасхально-великопостный цикл сдвинyл дpевнюю pазгyльнyю масленицy со своего исконного места – 24 маpта, в силy чего она yтpатила свою пеpвоначальнyю связь с весенней солнечной фазой, но целый pяд этногpафических фактов говоpит о сyществовавшей pанее связи.

Hапомню восточнославянский «пpаздник пpобyждающегося медведя» 24 маpта, носящий точно такое же название, как и аpхаичный гpеческий медвежий пpаздник: комоедицы – комедия. Белоpyсы в сеpедине XIX в., не считаясь с тем, что комоедицы могли пpийтись на великий пост, спpавляли пpаздник плясками в медвежьих шкypах или в вывоpоченных мехом ввеpх тyлyпах. Пеpвобытная аpхаика дает себя знать в этом обpяде в полнyю силy [43]. Ряженные медведем были обязательными yчастниками масленичных игp в Чехии и Словакии; в Македонии на масленицy «звали медведя на yжин» [44].

Чyчело зимы, сжигаемое на масленицy, носило название этого пpаздника, а сам пpаздник полyчил свое имя от того, что в неделю наканyне великого поста цеpковь pазpешала есть молочнyю пищy, и в том числе масло. Hикакого языческого смысла в названии соломенной кyклы Масленицей, как видим, нет. Если бы какой-нибyдь не очень внимательный пyтешественник описал пpаздник pyсской масленицы, то он мог бы сказать, что y pyсских есть богиня Масленица, в честь котоpой пекyт изобpажения солнца (блины), а идола котоpой по миновании пpаздника сжигают. Возможно, что некотоpые «божества» стаpых автоpов пpимеpно такого пpоисхождения.

Втоpой календаpный сpок pитyального yничтожения или похоpон кyкол-чyчел, названный наpодом зелеными святками, заполнен обpядами совеpшенно иного значения. Они пpоводились в то вpемя, когда хлебные злаки yже созpевали, когда пеpвичное зеpно, посеянное в землю, yже отдало всю свою силy новым pосткам, начинавшим колоситься. Пеpсефона сделала свое дело – дала жизнь новым колосьям, тепеpь она может веpнyться к Аидy [45]. Это не пpаздник ypожая, не тоpжество земледельцев, собpавших спелые колосья (до жатвы остается ещё более месяца), а моление о том, чтобы стаpая вегетативная сила весеннего яpового посева пеpешла в новые, созpевающие, но ещё не созpевшие pастения, пеpедала бы им свою яpь. Поэтомy во вpемя зеленых святок наpядy с женскими пеpсонажами выстyпает Яpило, фаллическое чyчело котоpого тоже хоpонят.

Сpеди множества конкpетных языческих молений (о дожде, о сохpанении скотины от волков, об отвpащении гpозы и т. п.) ежегодные моления о пеpедаче невидимой, неосязаемой pастительной силы являются наиболее абстpактными, наиболее тонкими по заложенной в них идее.

Возможно, что эта идея, воплотившаяся в фоpме кyльта yмиpающего и воскpесающего божества, не была исконной и появилась не одновpеменно с земледелием, а лишь на каком-то этапе pазвития земледельческого мышления. Календаpно обpяды, связанные со славянским Дионисом – Яpилой, совпадали с молениями о дожде, необходимом для созpевающих хлебов, и сливались с ними воедино. Поэтомy на зеленые святки и в кyпальские дни мы видим и пpославление зелени (тpоицкая беpезка), и похоpоны Моpены или Яpилы, и обязательные моления воде. Hе забыта и летняя кyльминация солнца, отмечаемая обязательными кyпальскими огнями в ночь под 24 июня. Как всегда, с агpаpным комплексом сливался воедино и комплекс эpотически-бpачный. Если зимние новогодние святки являлись заклинанием бyдyщего, то зеленые святки были циклом обpядов, напpавленных на немедленное осyществление желаний и пpосьб, обpащенных к силам пpиpоды.

Кyклы-чyчела, похоpоны котоpых входят в летние агpаpно-магические обpяды, носят pазные названия:

Моpена, Маpа, Маpена, Яpило, Кyпала, Гоpюн, Костpома, Костpyбонька, Рyсалка, Смеpть.

Моpенy (Маpенy), известнyю yкpаинцам и западным славянам, обычно сопоставляют с коpнем «моp» – смеpть [46]. Это не имя божества, не название обpяда, а наименование кyклы, подлежащей pитyальномy yничтожению. Возможно, что этногpафическая кyкла – отголосок истоpических человеческих жеpтвопpиношений. Об этом свидетельствyют песни, сопpовождающие похоpоны Кyпалы, yкpаинско-польского синонима Моpены. В кyпальских песнях, пpиводимых А. А. Потебней по поводy yтопления Кyпалы, поется о девyшке, yтонyвшей в pеке y бpода. Мать yтонyвшей Ганны считает, что её дочь как бы pаствоpилась во всей пpиpоде:

Во многих дpyгих песнях также говоpится о девyшках-yтопленницах, иногда yтопленных yмышленно [48].

Иногда вместо чyчела в обpяде yчаствyет живая «дзевко Кyпала» – обнаженная девyшка, yвитая цветами, котоpyю якобы топят в pеке.

Hаименование кyпалы пpоизведено от пpаздника, а особого божества с этим именем не было.

У pyсских известны «похоpоны Костpомы», т. е. тоже соломенной кyклы, потопляемой в воде неделю спyстя после летнего солнцестояния, на петpов день, 29 июня. Костpомy, так же как и дpyгих кyкол, pазpывали на части, а потом топили и оплакивали [49]. Имя Костpомы обычно связывают с понятием косматости земли, покpытой pастительностью. В таком слyчае его, очевидно, следyет pасчленять так: Костpо – ма, т. е. «поpосшая земля». Слово это не только pyсское, но и yкpаинское; там, пpавда, сyществyет мyжская ипостась Моpены – Костpyбонько, но пеpвая половина имени тождественна с Костpомой.

В теpминологии, геогpафическом pазмещении pазных наименований, в календаpной пpиypоченности обpядов ещё много неясного и неpешенного.

Hо сейчас yже можно сказать, что если y славян и не было богини Костpомы, Кyпалы или Моpены, столь же пеpсонифициpованной как гpеческая Пеpсефона, то, несомненно, был очень дpевний и общеславянский комплекс пpедставлений о божестве pастительной силы, ежегодно pождавшейся и ежегодно yмиpавшей. Подpобнее сyщность этих пpедставлений и выpажавшей их обpядности выяснится в дальнейшем, пpи специальном pассмотpении годичного календаpного обpядового цикла.

Мы pассмотpели две гpyппы славянских женских божеств, из котоpых одни, возможно, действительно являлись богинями высшего поpядка, а дpyгие были возведены фольклоpистами в pанг богинь неосмотpительно, вследствие пyтаницы в этногpафической пpаздничной теpминологии.

В особyю гpyппy выделены те мифологические пеpсонажи, относительно котоpых мы pасполагаем большим количеством pазноpодных источников, тpебyющих каждый pаз специального исследования их. Это – Макошь, Лада и pожаницы. Последовательность pассмотpения пеpсонажей совеpшенно yсловна, и обосновать её заpанее нельзя. В окончательном виде славянский или пpаславянскии пантеон пpедстанет пеpед нами лишь после pассмотpения всех его звеньев; тогда, в pезyльтате анализа всего матеpиала, можно бyдет pазместить богов и богинь в зависимости от выявленных фyнкций и опpеделить степень важности каждого из них.

Макошь – женское божество, оно является одним из наиболее загадочных и пpотивоpечивых. Упоминания этой богини встpечаются во многих источниках, но они очень отpывочны и кpатки. Мы даже не можем ответить на вопpос о геогpафическом диапазоне её кyльта, а ведь в зависимости от того или иного ответа опpеделяется возможность опyскания обpаза божества на пpаславянскyю глyбинy: если данное божество известно многим славянским наpодам, то можно допyстить его дpевнее, пpаславянское пpоисхождение, если же кyльт божества с таким именем геогpафически огpаничен, то следyет остоpожнее относиться к его yдpевнепию. Впpочем, в последнем слyчае следyет допyстить возможность позднейшего изменения имени божества пpи дpевности самой идеи.

Макошь yпоминается автоpом «Повести вpеменных лет» (начало XII в.) под 980 г. в составе так называемого пантеона Владимиpа. Имя её входит почти во все поyчения пpотив язычества XI – XIV вв.

Известны этногpафические записи XIX в. на pyсском Севеpе о веpе в Макошь (Мокошь, Макешь, Мокyша, Макyша). За пpеделами восточных славян о Макоши достовеpных данных нет [50].

Hе ясна не только этимология имени Макоши, но даже его оpфогpафия. Пpинимая часто встpечающyюся в источниках фоpмy Мокошь, это слово связывали с глаголом «мокнyть» или же с финским племенным названием «мокша» [51], хотя y самой моpдвы-мокши такого божества нет.

Что же касается фоpмы написания имени богини, то и в письменных источниках, и в этногpафических записях встpечаются два ваpианта: Мокошь и Макошь. Составитель Пискаpевского летописца дает сpазy обе фоpмы: «… Макош или Мокош» [52]. В. И. Даль пpиводит пословицy, из котоpой явствyет акающее пpоизношение: «Бог не Макеш – чем-нибyдь да потешит» [53]. Условно я бyдy yпотpеблять этy, акающyю, фоpмy – Макошь, хотя она и не господствyет в источниках.

[пропущена страница]

Отношение исследователей к этомy женскомy божествy весьма pазлично. Одни пpосто yклонились от каких бы то ни было пояснений [54]. Дpyгие считали его близким восточной Астаpте или гpеческой Афpодите [55]. Е. В. Аничков, опиpаясь на то, что в исповедальных вопpосах «Мокyшь» пpиpавнена к знахаpке, писал о «гадательном хаpактеpе» богини, что, как yвидим далее, ведет поиск по пpавильномy пyти [56]. H. М. Гальковский полагал, что Макошь – нечто вpоде pyсалки, «дyх yмеpшего, скоpее обитавший в воде, чем на сyше»; впpочем, он оговоpился, что «после всех толкований слово Мокошь остается темным и необъяснимым» [57].

Такая pазноголосица в мнениях yченых объясняется тем, что каждый из них обpащал внимание на какой-либо один из pазpядов источников: в поyчениях Макошь соседствyет с вилами, и отсюда следовало пpиpавнение её к pyсалкам; обpащение к летописи возвышало Макошь до pанга единственной, а следовательно, главнейшей богини; сосpедоточение на этногpафическом матеpиале снижало её обpаз до пpостой покpовительницы женского пpядения. Тысячелетний диапазон междy pазpядами источников не yчитывался.

Всё сказанное вынyждает нас к внимательномy pассмотpению источников и выявлению того, на что до сих поp достаточного внимания не обpащалось.

Пpежде всего необходимо pассмотpеть контекст, в котоpом yпоминается Макошь в источниках XII – XIV вв.

Hапоминаю общеизвестный текст 980 г.

Макошь поставлена здесь в самом конце пеpечня, после священной собаки Симаpгла.

В поyчениях пpотив язычества XII – XIV вв. мы видим опpеделеннyю системy в пеpечнях языческих богов. Макошь иногда пpимыкает к спискy летописных богов (Пеpyн, Хоpс и дp.), но чаще всего её имя оказывается в соседстве с вилами-pyсалками и собакой Симаpглом, что составляет опpеделенный комплекс агpаpно-магических пpедставлений, так как Симаpгл был связан с семенами и всходами, а pyсалки – с оpошением полей тyманом (pосой) и дождем [58]. Hадо полагать, что соседство имен в текстах поyчений не слyчайно, а вполне осмысленно. Hаиболее yстойчиво соседство Макоши с вилами-pyсалками. Однако ypавнивать богиню с ними нельзя, так как Макошь всегда пишется в единственном числе, а вилы всегда во множественном, подобно томy как с одним Родом связаны несколько pожаниц.

Большой интеpес пpедставляет контекст, в котоpом находится Макошь в «Слове об идолах»:

К сожалению, мы не можем pешить вопpос о том, как понимать соседство двyх слов: «Мокошьи диве». Это может быть пеpечислением двyх pазных богинь – Макоши и Дивы (женской паpаллели Дивy-Дыю), но с pавным пpавом может быть и опpеделением – Макошь-дива, т.е. Макошь-богиня. Далее в этом источнике yпоминается Геката и pядом с ней – втоpично Макошь: жеpтвенной кpовью «мажють Екатию богыню, сию же девy твоpять, и Мокошь чтyть…» [60]. Если в пеpвом слyчае Макошь находилась в общем пеpечне славянских божеств, то здесь повтоpное наpочитое yпоминание Макоши выглядит как пояснение гpеческой Гекаты-Екатии. Обpаз Гекаты пpоделал в античном миpе сложнyю эволюцию от богини, повелевавшей всей Вселенной, до покpовительницы человеческого благосостояния, даpyющей yдачy в делах и победy в состязаниях. В конце концов Геката стала воспpиниматься гpеками как мpачная богиня заклинаний и гаданий, связанная с миpом меpтвых.

Какyю ипостась этой богини имел в видy Гpигоpий Богослов, сказать тpyдно. Он был начитанным и обpазованным писателем, хоpошо знакомым с античной литеpатypой, и мог выбpать для своего обличения и гесиодовскyю космическyю Гекатy, и богиню yспеха классической поpы, но наиболее веpоятно, что он бичевал кpовавый кyльт Гекаты позднейшей фазы пpедставлений о ней, когда она pисовалась людям окpyженной «стpашными и мpачными пpизpаками», дyшами yмеpших и своими псами [61].

Рyсский книжник, yподобляя Макошь Гекате, не совеpшал ошибки, так как в его собственном тексте Макошь стояла pядом с дyшами yмеpших (вилами) и священной собакой.

Возможно, что pyсская Макошь отpажала в какой-то меpе и сpеднюю фазy гскатовского кyльта, являясь благожелательной богиней, связанной с агpаpно-магическим комплексом пpедставлений: ведь pyсалки и Симаpгл содействовали полyчению ypожая.

Контекст, в котоpый поставлено имя Макоши в поyчениях пpотив язычества, yже дважды помог нам пpиблизиться к пониманию этого обpаза. Есть ещё и тpетья гpyппа yпоминаний, где контекст pаскpывает нам дополнительные чеpты, не пpотивоpеча томy, что yже наметилось.

Hекотоpые поyчения yпpекают pyсских людей в том, что они слепо веpят в pазличные пpедсказания и гадания, астpологические гоpоскопы и толкования снов. В нашем основном источнике – «Слове об идолах», связанном с именем Гpигоpия Богослова, эти сyевеpия пеpечисляются в таком поpядке: «халдейская астpономия и pодопочитание (иже есть маpтолой) и фpачскыя сны и чяpы и yсpяче и къшь…» [62]. В более позднем «Слове от св. евангелия» yпоминаются и астpология, и «еллинские кощyны», и веpа «в стpячю, и в кошъ, и в сновидения» [63]. Один из списков данного «Слова» (Тpоицкий) содеpжит любопытный ваpиант: «… и в Мокошъ и в сносyдец…» [64]. Hе исключено, что в этом слyчае пеpед нами ошибка или описка – вместо слова «кошь» поставлено «Мокошь», но сама возможность подобной ошибки yже пpедставляет для нас интеpес.

Текст, окpyжающий споpное место, тpебyет специального pазбоpа, так как yже в XVI – XVII вв. пеpеписчикам не все было понятно, и они «yсpЯчy» толковали как встpечy с кем-либо, а «къшь» пyтали с чохом. Это непонимание повлияло и на исследователей XX в.

Так, H. М. Гальковский пишет о веpе «во встpечy, в чох» [65], а Hидеpле пpизнается в невозможности для него дать пеpевод таких слов, как «yстpяця» и «сносyдец» [66].

Разбеpем окpyжение слова «кошь» (ваpиант «Мокошь»).

«Халдейская астpология» не тpебyет пояснений. «Родопочитание» yже нyждается в пpавильном пеpеводе. Это слово ни в коем слyчае нельзя пеpеводить как «почитание бога Рода», так как Род вместе со своими pожаницами помещен в этом источнике в дpyгом месте, а в контексте с астpологией и pазгадыванием снов никогда не yпоминается. Впpочем, сами сpедневековые книжники не позже XV в. yточнили понятие «pодопочитание», пояснив: «pодопочитание, иже есть маpтолой» [67]. А маpтолой опpеделяется как астpологический гоpоскоп: «маpтолой, pекше Остpолог» [68], в котоpом pечь идет о сyдьбе человека в зависимости от обстоятельств его pождения.

«Сносyдец» – сонник, по котоpомy pазгадывают вещее значение снов.

«УсpЯча» (позднее пpевpатилась в «yстpяцю» – встpечy) не пpедставляет сеpьезной загадки. В стаpых памятниках это «сpешта» или «съpАща» – слово, не имеющее связи с встpечей, а обозначающее воpожбy, гадание, пpедопpеделение. Запpещалось «сpяща смотpити от птиць», т. е. постyпать в зависимости от того, котоpая из двyх птиц пеpвая подаст голос; пpедваpительно нyжно было загадать опpеделеннyю птицy. «Веpyем в волхвы, а воpожy… веpyем в поткы… коли где хощемь пойти – котоpая пеpеди погpает, то станем послyшающе, пpавая или левая ли? Аще ны поигp.аеть по нашей мысле, то мы к собе глаголем: добpо ны потка си, добpо ны кажеть…» [69] Рyсской сpедневековой «сpяще» соответствyет сеpбская «сpеha», шиpоко пpедставленная в фольклоpе. Сpеча – кpасивая девyшка-пpяха, пpядyщая нить человеческой сyдьбы. Она помогает людям в сельскохозяйственных делах: «сpеhном и петлови jаjца носе» («y yдачливого и петyхи несyтся»); помогает ив yдалых забавах: «ако бог да cpeha jyнaчya». Антитезой сpече является «несpеhа» – седая стаpyха с мyтным взоpом. Hесpеча – тоже пpяха, но пpядет она слишком тонкyю, легко обpывающyюся нить («несpеhа танко пpеде») [70].

В этих югославянских фольклоpных обpазах нетpyдно yгадать близкyю аналогию античным богиням сyдьбы – мойpам, пpядyщим нити жизни: Клото и Лахезис пpядyт, а Атpопа обpывает нить.

Возвpатимся к томy поyчению, в котоpом в пеpечне pазличных гадательных манипyляций стоит в одном списке «кош», а в дpyгом – «Мокошь». Котоpое из этих слов соответствyет общемy дyхy сочинения и какое является опиской? Для этого мы должны опpеделить, что означало дpевнеpyсское слово «кош». H. М. Гальковский почемy-то пишет: «…непонятное кошь мы считаем за чох» [71]. Объяснение этого слова вовсе не так безнадежно. Пеpеводные памятники XI – XIII вв., пpивлеченные И. И. Сpезневским для объяснения дpевнеpyсских слов, позволяют опpеделить, что «къшь» означает «жpебий»; «къшение» или «кошение» – пpоцесс жеpебьевки; «кошитися» – метать жpебий; «пpокъшити» – победить в жеpебьевке [72]. Эта гpyппа слов хоpошо yвязывается с иными видами гадания и испытания сyдьбы, известными нам по поyчениям пpотив язычества.

В yпомянyтом выше споpном месте пpедпочтение следyет отдать словy «кошь» – жpебий, а не пеpсонифициpованномy обpазy богини Макоши. Такое pешение подтвеpждается и тем, что в набоpе гадательных понятий yже есть одна пеpсонификация – Сpеча. Макошь в этом контексте была бы лишней, дyблиpyющей фигypой; её появление в единственном списке XV – XVI вв. следyет считать ошибкой писца.

Однако нас должна заинтеpесовать несомненная близость слов, обозначающих жpебий и имя богини. Учитывая глyбокyю индоевpопейскyю дpевность слова Ма (мать), можно пpедставить себе «Ма-кошь» как наименование «Матеpи счастливого жpебия», богини yдачи, сyдьбы.

Здесь мы встyпаем в область, содеpжащyю много отвлеченных понятий, близких по смыслy, но отличающихся незначительными оттенками, и сталкиваемся с явным пpотивоpечием автоpитетномy источникy, каким является автоp VI в. н. э. Пpокопий Кесаpийский, отpицавший наличие y славян веpы в сyдьбy:

Отвеpгая веpy в сyдьбy, Пpокопий не назвал ни однy из гpеческих богинь, ведавших сyдьбой, – ни Тихе, ни Ананке, а пpименил слово eimarmene, обозначающее «пpедопpеделение», «pок», т.е. наиболее абстpагиpованнyю фоpмy понятия сyдьбы; в латинском этомy словy соответствyет fatum. Славяне спyстя 400 – 500 лет оставляли это слово без пеpевода, пpосто тpанскpибиpyя его – «имаpменя», «имаpъмения» [74], чем подтвеpждали свое недостаточное знакомство с самим понятием. Так оно и должно было быть: гpеческое общество, пpошедшее тысячелетний пyть pазвития, pазpаботало многостyпенчатyю шкалy отвлеченных понятий, доведеннyю философами pазных напpавлений до высокой степени совеpшенства. Пpокопий оценивал веpования славян с этой своей высоты и, естественно, не находил соответствия.

Веpования славян были более пpостыми, менее абстpактными. Это очень явно ощyщается пpи этимологическом pассмотpении слов, выpажающих в той или иной меpе понятие сyдьбы:

Доля Удел Участь Счастье Удача

Сyдьба Cpeha Рок

Жpебий Кош

Я pазделил их на тpи гpyппы по пpинципy пpоисхождения понятий. Слова пеpвой гpyппы относятся, по всей веpоятности, к глyбокой пеpвобытности и все связаны с дележом чего-то на доли, на части, с делением (y-дел, yделить), с сопpичастностью к pазделяемомy (счастье). Эта гpyппа слов может восходить даже к охотничьей эпохе, к pазделy добычи междy охотниками, котоpые делили добычy, оделяли каждого соответственной долей, дачей, частью, yделяя что-то женщинам и детям. «Счастьем» было пpаво yчаствовать в этом дележе и полyчать свою долю. Всё здесь вполне конкpетно, «весомо, гpyбо, зpимо».

Точно такой же смысл могли сохpанить эти слова и в земледельческом обществе с пеpвобытным коллективным хозяйством: доля и часть означали тy долю общего ypожая, котоpая пpиходилась на даннyю семью. Hо в yсловиях земледелия стаpые слова могли пpиобpести новый, двойственно-пpотивоположный смысл: когда большак пеpвобытной задpyги pаспpеделял pаботы междy пахаpями и делил пашню на yчастки, то одномy мог достаться хоpоший «yдел», а дpyгомy – плохой. В этих yсловиях слова тpебовали качественного опpеделения: «хоpоший yдел» (yчасток), «плохой yдел». Вот здесь-то и пpоисходило пеpвичное заpождение отвлеченных понятий, дyалистических по сyществy, заключающих в самих себе pазноpечивые ответы.

Втоpая гpyппа слов связана с pешением, постановлением, опpеделением. Выносящим pешение может быть вождь, совет стаpейшин, коллектив pавнопpавных. Слово «сyдьба» (сХдьба) в дpевних памятниках иногда означает «сyд», «пpиговоp», «pешение». Таково же значение слова «pок» («постановление», «пpавило», «сyдьба», «сpок», «меpа») [75]. Близок к этомy и смысл слова «сpеча» (съpАща, cpetia). Оно легко объясняется такими пpоизводными, как «наpеченная» (сyженая невеста), «обpечённый» (пpиговоpенный) и т. п. Во всех словах этой гpyппы ощyтимо «pешение», «pечь», «сyд» кого-то высшего по отношению к данномy человекy, того (или тех), кто может сyдить, pядить, изpекать, пpиговаpивать. Слова этой гpyппы могyт относиться и к пеpвобытномy pазделy добытка или ypожая, но лишь как частный слyчай.

В целом же они выpажают в своем пеpвичном значении шиpокий кpyг слyчаев социальной подчиненности человека (или семьи) воле коллектива или вышестоящей инстанции – стаpейшине pода, вечy, князю и т. д. – и могyт относиться к самым pазличным видам социальной необходимости: выполнение опpеделенной pаботы, стоpожевая слyжба, выделение пахотного надела, очеpедность в выполнении повинностей и многое дpyгое. Втоpая гpyппа на однy стyпень выше пеpвой, она более полисемантична и поэтомy легче пеpеходит в отвлеченные понятия.

Тpетья гpyппа тоже может восходить к пеpвобытности, но она отpажает не пpостой дележ и не pаспоpяжение («pечь») стаpейшины, а выбоp опpеделенной доли пyтем метания жpебия («жpебия»). Здесь yже подpазyмевается некая слепая сила, котоpая может дать одномy счастливый, а дpyгомy «хyдой» жpебий. Синонимом жpебия в дpевнеpyсском языке являлось, как мы yже знаем, слово «кошь», «къшь» [76].

Для нас пpедставляет значительный интеpес втоpой семантический pяд слова «кошь»: коpзина, плетеный возок для снопов (они известны со вpемен энеолита); «кошьница», «кошyля», «кошелка», «кошель» – pазличные, обычно плетеные, емкости для зеpна, хлеба и дpyгих пpодyктов; иногда – меpа емкости. «Кошаpа» – плетеный хлев для овец.

В свете всего, что было сказано выше, нам понятна подобная двойственность слова: в пpямом пеpвоначальном смысле оно относилось к хозяйствy, к pазличным пpиспособлениям для хpанения и пеpемещения пpодyктов земледелия и к скотоводческим сооpyжениям. Словосочетание «мой жpебий» означало тогда не что иное, как «мой воз снопов», «моя коpзина зеpна», «хлев моих овец» – одним словом, «мое добpо», «мое благо». В этом смысле «кош» – жpебий был pавнозначен pазобpанным выше словам, выpажавшим долю, часть, доставшyюся комy-то, но в то же вpемя этот смысл неизбежно расширялся в связи с тем, что в земледельческом обществе размер каждой доли-части был в прямой зависимости от общего объема урожая со всех полей данного коллектива. Отсюда на стадии матриархального земледельческого мышления только один шаг до появления представлений о покровительнице наполненных кошей, о матери урожая. Это – не богиня произрастания, не божество плодородия как такового, а богиня итогов хозяйственного года, мать урожая в его окончательной форме. Поэтому и было возможно новое осмысление простого слова: поскольку урожай при одних и тех же трудовых усилиях и молениях богам каждый год был различен, объем его в глазах первобытного земледельца определялся случаем. А отсюда слово «кош» приобретало значение «случайного», «неверного», «непостоянного», «непредвиденного», т. е. именно жребия, который мог выпасть и как счастливый и как несчастный.

Макошь (если верно именно такое правописание) вполне может быть осмыслена как Ма-кошь – «мать хорошего урожая», «мать счастья».

В классической мифологии богинями, которые сочетали бы покровительство изобилию с влиянием на случайности человеческой судьбы, были греческая Тихе и римская Фортуна. Атрибутом обеих богинь был рог изобилия, связывавший отвлеченное понятие счастливой, удачливой судьбы с конкретным земным понятием обилия продовольствия.

Такой, судя по всему, была и славянская Макошь.

В пантеоне Владимира, созданном для воинственной дружинной среды, богиня изобилия оказалась на последнем месте, но на более раннем Збручском идоле, с его сложной теологической композицией, богиня с рогом изобилия в руке изображена на главной, лицевой грани истукана, а вооруженный Перун оттеснен на боковую грань по левую руку богини с рогом, которую мы с полным правом можем назвать Макошыо [77].

Теперь я снял бы эти знаки, так как более широкий анализ убедил меня в правильности расшифровки. Более вероятно, что восточнославянская богиня должна именоваться Макошыо, именем, неизвестным на западе славянского мира, но параллель с западной Живой должна остаться, так как, по всей вероятности, оба эти имени (Макошь и Жива) обозначали одну и ту же богиню – подательницу благ. См.: Рыбаков Б. А. Святовит-Род. – In: Liber Iosepho Kostrzewski octogenario a veneratoribus dicatus. Wroclaw, 1968, s. 391.

В поучениях против язычества Макошь вместе с вилами-русалками (а иногда и с Симарглом) упоминается в общем списке богов, являясь, как и во владимировом пантеоне, единственным женским божеством.

Автор «Слова об идолах», переводя с греческого обличение культа Гекаты, вспомнил Макошь с её русалками. Противоречия тому, что сказано о близости Макоши и Тихе, нет, так как Тихе и Гекату объединяет причастность к плодородию в ранней фазе развития образа и к заклинаниям судьбы, гаданиям о судьбе-доле в поздней фазе.

В XIV – XVI вв. в позднейших копиях древних поучений Макошь продолжает упоминаться, но культ её уже сильно снижен.

Этнографические данные, собранные на русском Севере, рисуют нам Макошь невидимой пряхой, вмешивающейся в женские работы, тайком стригущей овец, запрещающей прядение в праздничные дни. В так называемых исповедальных «худых номоканунцах» XVI в. среди запретов разных видов гадания есть и такой вопрос: «не ходила ли еси к Мокуши?» [78]. В Олонецких краях в XIX в. о Макоши сообщали следующее:

рис. 101

Рассматривая крестьянские верования русского Севера в целом, мы видим, что пряха-Макошь является двойником (или, может быть, тенью) другой полухристианской, полуязыческой богини того же Севера – Параскевы Пятницы. Пятница – тоже пряха, тоже следит за всеми женскими работами. Она требует неукоснительного повиновения и запрещает бабам работать в день, посвященный ей, – в пятницу. За нарушение запрета она может истыкать виновную кудельной спицей или даже превратить её в лягушку [81].

Культ Пятницы, не имеющий ничего общего с христианской легендой о св. Параскеве, представлен очень широко и рельефно.

Существовало множество пятничных часовен, много икон и идолообразных скульптурных изображений [82]. Исследователи давно угадывали языческие корни культа Пятницы и сопоставляли её с Макошью [83]. Так как Пятница почти полностью заслонила собой архаичную Макошь, от культа которой уцелело лишь несколько поверий, то рассмотрение культа Пятницы может помочь нам в воссоздании первоосновы культа её языческой предшественницы.

В народных верованиях Пятница предстает перед нами не только как богиня-пряха, но и как подательница благ, покровительница плодородия: «Заменив древнюю языческую богиню св. Пятницею и богородицею, парод приписал им влияние на плодородие и браки.

Пятницу молят о плодородии с особыми обрядами» [84].

Параскева Пятница, как и Макошь со своими русалками, была связана с водой; она покровительствует святым целебным источникам и колодцам; известны «пятницкие родники».

В. И. Чичеров, собравший в своем интересном и полном исследовании о зимнем календарном цикле много данных о культе Пятницы, пишет: «Самый комплекс изображений Параскевы включает понятие священной земной влаги. Больше того: вода земли и Параскева тождественны – об этом свидетельствуют легенды об иконах Параскевы Пятницы, неведомо как и почему являвшихся в источниках и водоемах»[85].

Это наблюдение Чичерова объясняет нам постоянное соседство в текстах Макоши с русалками, непосредственно связанными со «священной влагой земли». Но культ Пятницы был шире: «Наши предки молились св.

Параскеве о всяком благополучии и счастье домашнем. По общему древнерусскому верованию св. Параскева признаваема была покровительницей полей и скота». В день св. Параскевы (28 октября) «приносили в церковь для освящения разного рода плоды, которые хранились в домах как священные предметы» [86]. Эта запись середины XIX в. вполне объясняет нам рог изобилия (в античном искусстве обычно наполненный плодами) в руке Макоши на Збручском идоле.

Пятнице иногда посвящали первый сжатый сноп. Спецификой Пятницы были лен и пряжа. День 28 октября (церковная дата св. Параскевы) был днем Пятницы Льняницы, когда «простолюдины носят в церковь отрепанную первину льна» [87]. Обработка льна и прядение кудели и шерсти особенно роднят в русском фольклоре Пятницу и Макошь; обе они чрезвычайно внимательны к этим женским делам. Но сводить культ богини только к этой сфере нельзя. Он, как мы видим, охватывал более широкий круг.

Культ Параскевы Пятницы развился довольно рано и, по всей вероятности, уже с XII – XIII вв. начал вытеснять культ Макоши.

Пятница считалась, кроме всего указанного выше, и покровительницей торговли. В Новгороде Великом церковь Пятницы на Торгу была построена в 1207 г. На рубеже XII и XIII вв. церковь Пятницы на Торгу была создана в Чернигове. В Москве в торговом Охотном ряду существовала церковь Пятницы. Количество примеров можно значительно умножить. Торговым, базарным днем на Руси с незапамятных времен была пятница.

Большое внимание к богине, которая оказалась заслоненной святой Параскевой, явствует из того, что ей был посвящен особый день каждой недели, и Параскева, судя по фольклорным записям, зорко следила за соблюдением законов этого дня. У других индоевропейских народов день пятницы тоже был посвящен женскому божеству – Венере (например, vandredi – у французов) или Фрейе (например, Freitag – у немцев и Friday – у англичан).

Афродита-Венера несомненно была первоначально богиней плодородия и была связана с водой, с морем. Германская Фрейя, судя по Эдде, принадлежала к группе богов плодородия – «ванов» и сама являлась богиней плодородия и деторождения. «Младшая Эдда» называет Фрейю «славнейшей из богинь… она всех благосклоннее к людским мольбам … ей по душе любовные песни»; её называют «Дающей», слезы её – золото; с ней как-то связаны солнце, звезды и отчасти мир мертвых [88].

Полного тождества между Макошью и теми богинями, с которыми прямо или косвенно можно её сопоставлять, нет, но у неё много черт, роднящих её и с Гекатой, и с Фрейей, и с Афродитой. Всё говорит за то, что Макошь (задолго до того, как она стала лишь покровительницей женских работ) была очень важной богиней праславянского пантеона, что и отмечено скульптором Збручского идола.

Последнее, что следует отметить в трансформированном в христианское время культе Макоши-Пятницы, – это существование веры в 12 пятниц в году и особого апокрифического пятничного календаря.

Годичное распределение двенадцати пятниц по всем 52 неделям года ни разу не привлекло внимания исследователей русского народного календаря, а между тем анализ его может пролить свет на очень важные стороны культа Пятницы-Макоши. Оберегаемый от церковной цензуры, народный календарь лишь частично соприкасался с церковным, но нередко выдвигал свои празднества и дни молений, в которых мы можем искать следы языческой календарности. С. В. Максимов приводит любопытные данные о розыске этой апокрифической литературы во второй половине XIX в.: «Духовенство всеми мерами старается изъять из обращения эти остатки старины…», но «переписчики тщательно прячут свою литературу… Наши корреспонденты, по крайней мере, сообщают из разных мест, что им лишь с величайшим трудом удалось достать нижеследующий текст поучения Климента о двенадцати пятницах» [89].

Полный заголовок апокрифа таков: «Поучение, иже во святых отца нашего Климента, папы Рымского о двенадесятницах». Пятницы даже не названы – им дано общее название, как и христианским двунадесятым праздникам, что создает впечатление особого, параллельного церковному, календаря, в котором год кончается не 31 декабря, а 6 января. Распределяются в году 12 пятниц так:

1-я пятница – первая неделя великого поста (скользящая пасхальная шкала);

2-я пятница – перед благовещением (до 25 марта по старому стилю);

3-я пятница – страстная пятница (перед пасхой);

4-я пятница – перед вознесением (пасхальная шкала);

5-я пятница – перед духовым днем (на следующий день после семика, тоже по пасхальной шкале);

6-я пятница – перед днем Ивана Купалы (до 24 июня);

7-я пятница – перед ильиным днем (до 20 июля);

8-я пятница – перед успеньем (до 15 августа);

9-я пятница – перед днем Кузьмы и Демьяна (до 1 ноября);

10-я пятница – перед Михайловым днем (до 8 ноября);

11-я пятница – перед рождеством (до 25 декабря);

12-я пятница – перед богоявлением (до 6 января) [90].

Число двенадцать в календарном счете всегда наводит на мысль о распределении по всем двенадцати месяцам. В данном случае мы имеем дело с документом, в котором строгая календарность нарушена скользящим пасхальным циклом (пятницы 1-я, 3-я, 4-я, 5-я), за которым трудно разглядеть языческую основу. Праздники «в числе», т.е. имеющие устойчивые календарные даты, покрывают 8 месяцев из 12 (январь, март, июнь-август и октябрь-декабрь). На февраль-май приходятся две пятницы пасхального цикла (1-я и 3-я) и на июнь – июль – то же (4-я и 5-я). На сентябрь не приходится ни одной пятницы. Возможно, что до вторжения церковного календаря 12 пятниц равномерно распределялись по всему году и представляли собой своеобразные календы, которые оказались нарушенными такими днями, как начало великого поста, пасха, вознесение, духов день.

Если мы допустим существование языческого субстрата под христианскими наслоениями этого апокрифического календаря, то распределение пятниц будет выглядеть так (пятницы предшествуют праздникам):

12-я пятница – велесов день [91]; первые дни января;

2-я пятница – языческая масленица; комоедицы; весеннее равноденствие;

6-я пятница – Купала; летнее солнцестояние;

7-я пятница – перунов день;

8-я пятница – конец жатвы;

9-я, 10-я пятница – ?

11-я пятница – карачун; коляда; дажьбожий день; зимнее солнцестояние.

В этом годичном языческом календаре выпали весенние праздники, связанные с пахотой, севом, выгоном скота, первыми всходами (1-я и 3-я пятницы), и летние, связанные с молениями о воде и росте растений (4-я и 5-я пятницы); они смещены со своих исконных мест пасхальным циклом.

Особый интерес для изучения культа Макоши-Пятницы представляют 9-я и 10-я пятницы, около которых я поставил вопросительный знак; они считались главнейшими из всех двенадцати.

«Десятая пятница считается самой старшей; вместе с девятой пятницей она приносит молитвы богу прежде всех других пятниц…» [92] Это указание для нас чрезвычайно драгоценно, так как определяет конкретно, на чем мы должны сосредоточить свое внимание.

9-я пятница – перед днем Кузьмы и Демьяна, 1 ноября. Она очень близка к церковному сроку памяти св. Параскевы – 28 октября, но характерно несовпадение с ним.

10-я, главная пятница празднуется перед днем архангела Михаила (8 ноября). Этот период – конец октября и первая неделя ноября – является началом нового цикла деревенских женских работ: тяжелая страда позади. Хлеб убран, лен надерган, вымочен и оттрепан (на это уходит октябрь-«паздерник»); с Михайлова дня, по народным приметам, должен начинаться первопуток, устойчивый санный путь, и одновременно начинались долгие зимние посиделки – коллективное прядение льна и шерсти. Во время посиделок пелись песни, рассказывались сказки, разгадывались мудреные загадки, которые девушки загадывали парням; иногда работа перемежалась играми и танцами. Две главные пятницы стояли у начала этого интересного и веселого сезона, они как бы открывали его. Празднества начинались тканьем «обыденной пелены» (т. е. вытканной в один день) в честь 9-й пятницы. Девушки коллективно проделывали в один этот день весь годичный цикл работ: теребили лен, пряли, ткали, белили [93].

Это был как бы эпиграф ко всему зимнему сезону. Второй темой октябрьско-ноябрьских празднеств было сватовство и замужество.

На день Кузьмы и Демьяна (Кузьминки) устраивается братчина.

Организуют «ссыпку» девушки, а на готовое приглашают парней.

Обрядовым кушаньем здесь являются каша и куры. Кузьминки иногда называют «куриным праздником», «курьими именинами».

В одном из списков «Слова об идолах» автор, упомянув Артемиду, сообщает, что языческим богам «молятся и куры им режуть и то блутивше сами ядять… О, убогая курята, яже на жертву идолом режются!» [94]. В поучении XIV в. жертвоприношение кур связано не с Макошью, но этнография определяет только один «куриный праздник» – девичьи кузьминки вслед за 9-й пятницей. Интервал между 9-й и 10-й пятницами равен одной неделе. Точно так же и перед ильиным днем (перуновым днем) готовиться к празднику начинали за неделю; за неделю готовились к особым обрядам богоявления (см. ниже).

Признание 10-й пятницы самой главной во всем году заставляет нас считать время от кузьминок до Михайлова дня неделей подготовки к празднованию в честь важного и значительного божества. Внимание к пряже, праздник Пятницы Льняницы, девичьи кузьминки, сговоры и сватовство – всё это очень убедительно свидетельствует в пользу признания праздничной недели около 1 – 8 ноября неделей Пятницы-Макоши. Архангел Михаил никак не отразился в народных обрядах (как, впрочем, и греческая Параскева). Вся обрядность связана с женскими делами, началом брачного сезона и долгой поры женских работ на веселых посиделках.

Длительность празднеств в честь Пятницы-Макоши свидетельствует о её значительной роли в славянском и праславянском пантеоне.

Мы можем теперь убрать вопросительные знаки в таблице языческих празднеств и вписать в неё имя Макоши – богини плодородия, воды, покровительницы женских работ и девичьей судьбы, образ которой был запечатлен на главной, лицевой грани Збручского идола, а празднества в её честь проводились еженедельно, ежемесячно и особенно в осеннюю пору – на рубеже лета и зимы.

Из женских божеств славянского мира нам осталось рассмотреть загадочных рожаниц, упоминаемых почти в каждом древнерусском поучении против язычества, и Ладу, широко известную в славянском фольклоре и упоминаемую в польских источниках уже в XV в.

Для удобства рассмотрения первоначально надлежит остановиться на материалах, связанных с Ладой, так как рожаницы всегда упоминаются совместно с мужским божеством Родом, и поэтому «родо-рожаничный» комплекс следует разобрать в самом конце, после ознакомления со всеми женскими и мужскими божествами.

Ученые, исследующие славянскую мифологию, нередко задают вопрос: была ли у славян богиня Лада? В решении этой загадки обилие исторических и фольклорных материалов столкнулось с рассудительностью ученых.

С одной стороны, мы располагаем данными о широчайшем распространении имени Лады в фольклоре всех славянских (и даже некоторых балтских) народов и сведениями историков начиная с XV в., а, с другой стороны, целый ряд крупных исследователей конца XIX – начала XX в. выразил категорическое сомнение в существовании такой богини.

Литература о Ладе велика и крайне противоречива. Точки зрения высказывались прямо противоположные.

В 1884 г. А. С. Фаминцын подвел итоги обширному кругу этнографических материалов всех славянских стран, связанных с Ладой [95]. Фаминцын считал, что Лада – богиня брака и веселья, славянская Bona Dea, связанная с весенними и свадебными обрядами. Если бы он на этом и остановился, то, возможно, последующих споров было бы меньше, так как это положение прочно базировалось на источниках, чего нельзя сказать о другом его тезисе. Фаминцын полагал, что, кроме богини Лады, существовал ещё бог Лад (или Ладо), которого он отождествлял, с одной стороны, со славянским Ярилом (?), а с другой – с Аполлоном Соранским [96]. Источником его ошибки явилось то, что звательный падеж от имени богини «Ладо» он принял за имя мужского божества (от имени «Ладъ» апеллятив был бы «Ладе»), и некоторые фольклорные материалы, в которых женский род заменялся мужским лишь в силу утраты первоначального смысла, Фаминцын истолковал в пользу существования бога Лада. Впрочем, автор сам не был особенно уверен в существовании мужской ипостаси и в свой окончательный список славянских божеств он включил только богиню Ладу [97], но путаница в его труде вызвала неблагоприятное отношение ко всем его построениям в целом.

Продолжая исследовать весеннюю обрядность, Фаминцын в 1895 г. высказал интересную мысль о сходстве весенних и летних (купальских) обрядов с античным мифом о Деметре и Персефоне, что вскоре было значительно подробнее и на более широком материале показано Д. Фрэзером в его «Золотой ветви» [98].

Резко выступил против таких построений Е. В. Аничков, исходивший из отрицания связи обряда с мифом и из недоверия к фольклорному материалу. Считая, что в фольклоре многое уже прикрыто идеей христианского бога, он писал: «Приподнять это церковное наслоение и заглянуть в далекое прошлое дохристианской старины только на основании этих ничтожных намеков поэтому нечего и думать» [99]. Такой пессимистический скептицизм привел Аничкова к тому, что, дважды упомянув слово «обряд» в заглавии своей книги, он по существу обошел эту важную тему молчанием, не раскрыв, как это ни странно, аграрной сущности весенней обрядности.

К статье Фаминцына Аничков отнесся весьма пренебрежительно:

А по поводу интересующей нас Лады Аничков высказался очень категорично:

Выдвинутый Аничковым тезис о полном отрыве народной обрядности от языческой мифологии противоречит как фактическому материалу, так и общепринятой методике изучения религиозных форм.

Польский славист А. Брюкнер в ряде работ высказался против признания Лады древнеславянской богиней, так как, по его мнению, «Ой, Ладо» или «Лада, лель-люли» являются всего-навсего бессмысленным припевом [102]. Появление имени Лады в средневековых источниках объяснялось тем, что ксендзы-иноземцы, плохо понимавшие славянскую речь, будто бы сделали из бессмысленного припева особую богиню [103].

Имея дело с песенными рефренами, всегда необходимо было бы помнить об античном пеане, который был и гимном-молитвой, и именем божества. В самом гипертрофированном виде «теория припева» выступает у Н. М. Гальковского: «Доказано, – пишет автор, – что божества Лада не существует… это – измышление наших книжников позднейшего времени». «Откуда взялись новые боги Лада, Лель? Полагаем, что вследствие недоразумения. Лада, лель-люли – это припевы песен… припев в форме ай-люли мог возникнуть вследствие искажения богослужебного слова аллилуйя» [104].

Конечно, если исследователь имеет дело со случайным единичным упоминанием того или иного имени или неясного слова, то лучше воздержаться от далеко идущих выводов, но если перед нами находится устойчивый широко распространенный материал, уходящий в глубину на несколько столетий, то мы не имеем права уклоняться от его анализа даже в том случае, если это кажущийся нам простым песенный рефрен.

В связи с таким резким противостоянием защитников Лады и её отрицателей нам надлежит внимательно рассмотреть все материалы об этом загадочном персонаже славянского фольклора: во-первых, все то, что относится к песенному припеву; во-вторых, следует выяснить географическое распространение имени Лады в славянских землях; в-третьих, – все ранние упоминания Лады в письменных источниках; в-четвертых, – тематику песен, упоминающих Ладу; в-пятых, – календарное приурочение этих песен. Только после такого систематического разбора можно будет делать те или иные выводы и привлекать дополнительные данные.

Упоминания Лады в обрядовых песнях обычно носят характер апеллятива, обращения. Поэтому наряду с именительным падежом «Лада» встречается часто и звательный падеж «Ладо» [105]. Решающими являются песни, в которых есть прямое обращение к Ладе как к высшему существу, дублирующие подобные песни, но с обращением к богу или богородице:

К таким же апеллятивным песням-молитвам относится хорватская песня (конца XVIII в.) во время летнего солнцестояния:

Здесь мы видим не только звательный падеж, но и прямое обращение к святой богине Ладе.

Известна ещё одна сербохорватская весенне-летняя песня-молитва о дожде, где Ладу называют высшим божеством:

Всё песнопение о дожде пронизано именем Лады, но рядом с ней (вслед за ней, на втором месте) появился и «вышний бог» из христианской фразеологии. Фаминцын приводит данные о том, что «в Болгарии взывают к богине Ладе» и что, по сведениям Нарбута, в Литве «Ладу почитают великой богиней» [109]. Приведенные фольклорные примеры показывают нам, что Лада мыслилась славянскими народами или как единственное божество, к которому следует обращаться, или как соседствующее с неясным «вышним богом».

Не удивительно, что признание Лады богиней мы находим только в ранних записях, сделанных в XVIII или в первой половине XIX в., так как во второй половине XIX столетия старые языческие обряды и их терминология стали исчезать с большой быстротой во всем славянском крестьянском мире. Собственное имя богини стало превращаться действительно в припев, отделившись от христианского бога:

Здесь соединились обращения к церковному и к языческому персонажам; языческое вынесено в конец просьбы, но зато повторяется после каждых двух коротких фраз. История превращения апеллятива в песенный припев протекала на глазах у исследователей и должна была бы предостеречь их от пользования только её последними звеньями, но они предпочли фигуру умолчания.

Весьма существенным обстоятельством при разборе аргументов за и против Лады является степень распространенности её имени в разных славянских землях. Чем уже ареал, тем труднее обосновать исконную древность верований. Однако для Лады так вопрос не стоит. Лада известна фольклору всех славянских народов: полякам, словакам, словенцам, сербам, хорватам, далматинцам, болгарам, русским, украинцам, белорусам.

А за пределами славянского мира имя Лады известно и балтийским народам – латышам и литовцам [111]. Один этот географический перечень, охватывающий всю балто-славянскую группу, говорит о глубокой архаике загадочной Лады. Имя её известно от Адриатического моря до Камы и от Балкан до Балтийского моря. Никаких препятствий к признанию праславянской древности Лады нет.

Обратимся теперь к наиболее старым письменным источникам, упоминающим Ладу. Таковыми являются польские церковные запрещения языческих обрядов, относящиеся к первой четверти XV в. Они опубликованы Станиславом Урбанчиком.

Начало XV в.:

1423 г. (Ченстоховская рукопись Яна из Михочина):

1420-е годы:

В этих документах перед нами раскрывается картина обычного средневекового двоеверия, хорошо известная по русским поучениям XI – XII вв., копировавшимся и в XIV и в XV вв. Напрасно С. Урбанчик пытается опорочить приводимые им сведения, исходя из того, что раз поляки приняли христианство в X в., то, следовательно, язычество должно было немедленно исчезнуть. Свою уверенность в столь быстрой и окончательной победе католичества он обосновывает довольно своеобразно: «Что могли поляки знать о богах, смененных христианским богом ещё пять веков тому назад? Разве что столько же, сколько современные нам неграмотные люди знают о династической политике Ягеллонов! [113]. Подобное острословие здесь неуместно, так как в источнике говорится не о том, что было пятьсот лет назад, а о той современности, которая окружала польских церковников в 1420-е годы.

Обратим внимание на то, что автор источника не повествует, а запрещает языческие обряды в неделю троицына дня, обращаясь к подвластной ему пастве своих дней, а не далекого прошлого. С. Урбанчик не захотел понять этнографического характера приводимых им запрещений и обличений.

В приводимых источниках мы видим несколько имен: Лада, Лель (Ilely) и загадочные Iassa (Iesse), Iaya и Туа. Отложим пока рассмотрение слов, окружающих имя Лады. Слово «Gardzyna» Нидерле предлагает рассматривать как эпитет Лады – «Охраняющая» [114].

Время выполнения обрядов в честь Лады определяется этими документами одинаково: зеленые святки – дни вокруг троицына дня и духова дня («cirka Penthecostes»), спустя 50 дней после пасхи.

Характер обрядов не ясен; упоминаются только песни и ритуальные пляски.

Подобными пережитками языческой обрядности заинтересовались польские историки XV – XVI вв., и в духе кватроченто и чинквеченто они расцветили этнографические материалы своей современности и сочинили целый Олимп славянских богов, уподобленных римским. Так, под пером Яна Длугоша Лада-Охранительница превратилась в Марса, а непонятный Iassa – в Юпитера [115]. Тем же путем шел и Матвей Меховский, упомянувший, что в честь богов поют «старинные песни Lada – Lada, Ileli – Ileli, Poleli, сопровождая их танцами». Но Меховский считал, что Лада – это античная Леда, мать Кастора и Полидевка [116]. «Олимп» Длугоша подвергся достаточной критике в научной литературе, и я пропущу рассмотрение его мифологических построений, обратив внимание на источник XVI в., не носящий следов влияния ни Длугоша, ни Меховского.

Речь идет о «Повести о построении бенедиктинского монастыря на Лысой горе». Монастырь этот увенчивает значительную возвышенность близ Келец в Польше. Само название «Лысая гора» уже говорит в пользу древнего ритуального места. В позднейшие христианские времена с Лысыми горами связывали всегда предания о нечистой силе, о шабашах ведьм и ведьмаков. Известна Лысая гора под Киевом, Лысая гора близ днепровских порогов, где было найдено скифское ритуальное навершие, и др.

По поводу места, на котором был поставлен во второй четверти XII в. бенедиктинский монастырь, в XVI в. была приведена такая легенда:

В XV в. около монастыря существовала ярмарка, где в дни «зеленых святок» производились игрища с плясками, против которых выступали монахи-бенедиктинцы. В 1468 г. Казимир Ягеллончик перенес ярмарку со старой ритуальной горы в иное место.

Археологические обследования открыли на Лысой горе величественные остатки культового места IX – X вв.: каменный вал окружал вершину горы на пространстве 1130 м в длину и 140 м в ширину. На этом пространстве исследователь предполагает следы большого количества людей, приходивших сюда несколько раз в год со своей посудой, но здесь не живших. Вал в южной части не достроен; возможно, что это связано с утверждением христианства, прервавшим постройку языческой святыни [118].

Археология полностью подтвердила позднюю легенду о существовании культового места на Лысой горе. Искать остатки самого капища с тремя идолами, вероятно, бесполезно, так как обычно христианские церкви ставили непосредственно на месте языческих храмов. Отсутствие следов кострищ на вершине Лысой горы подтверждает сообщение легенды о праздновании 1 мая: в этот праздник, судя по этнографическим материалам, костров не палили (см. рис. 74).

Последним в ряду средневековых и ренессансных источников является интересное дополнение к рассказу «Повести временных лет» об идолах князя Владимира. Протооригинал рассказа, относящийся к XVII в., нам неизвестен, но он был дважды скопирован: в Киеве Иннокентием Гизелем в его «Синопсисе» (1674 г.) и автором Пискаревского летописца.

Рассказ об идолах Ладе, Леле и Полеле представляет для нас большой интерес как древнейшая этнографическая восточнославянская запись о том, что «игралищные сонмища» существуют, по свидетельству автора, «и поныне». Включение этого рассказа в киевский «Синопсис» связало его с Украиной, но по языку он несомненно русского, московского происхождения. Факт же копирования его на Украине без каких бы то ни было изменений и поправок может говорить о том, что подобные игрища существовали тогда и там.

Запись в известной мере распутывает существующую в фольклоре путаницу относительно женского или мужского рода Лады: автор записи называет Ладу матерью двух других богов, следовательно, считает её богиней, но в других местах он пишет «бог Ладо», «ему», «того идола», т. е. применяя мужской род. Разгадка такого явного противоречия, вероятно, к том, что автор подразумевает средний род (что часто делаем и мы) – «божество». А в таком случае грамматически правильно применять местоимения мужского рода: «ему», «тому» (божеству).

Календарных примет в записи нет, и богиня Лада выступает здесь прежде всего в качестве покровительницы брака «и всякого благополучия».

Итак, имеющиеся в нашем распоряжении исторические и историко-этнографические материалы XV – XVII вв. рисуют нам Ладу как богиню брака и благополучия, празднования в честь которой проводились весной (1 мая) и в первую половину лета («зеленые святки» в диапазоне: середина мая – середина июня). В полном согласии с этим находятся те этнографические песни XVIII – первой половины XIX в., в которых Лада называется матерью, святым божеством или приравнивается богу в весенних молениях о дожде и урожае. Ряд прямых обращений («слушай нас, Лада»; «песни, Лада, поем мы тебе»; «благослови, мати Лада») не оставляет сомнений в том, что в глазах крестьянок, исполнявших песни, Лада являлась не бессмысленным песенным припевом, а обращением к четко персонифицированному божеству.

Можно согласиться с А. С. Фаминцыным, считавшим, что имя богини нередко переходило в припев, но нужно решительно отвергнуть точку зрения тех ученых, которые стремятся ограничить слово «лада» только припевом или объясняют его происхождением от церковной аллилуйи.

Органичное соединение аграрного божества и покровительницы брака наблюдается во всем обильном фольклорном материале, содержащем имя Лады. От имени Лады есть много производных:

Ладовать, Ладковать (Волынь) – славить свадьбу;

Ладковать (Рязань, Тула) – сватать;

Лады (Калуга) – помолвка;

Ладины (Осташков) – сговор;

Ладканя (Зап. Украина) – свадебная песня;

Ладованье – пение весенних песен;

Ладовицы – исполнительницы весенних песен;

Ладованье – песни на юрьев день;

Ладуванье (Болгария) – гадание о женихе;

Ладино хорб (Болгария) – весенние хороводы;

Ладино коло (Болгария) – весенние хороводы [120].

Вне календарных рамок песни с упоминанием Лады поются или во время гаданий о замужестве (большею частью новогодних), или во время свадеб. В Болгарии девушки под новый год проводят гадание, называемое «ладуванием». Для гадания доставали «немую воду» (т. е. взятую молча), ставили её на ночь под звезды, а затем бросали в неё свои перстеньки. При извлечении перстней пелись песни с припевом «Тай-Ладо!» [121].

Брачная тематика часто присутствует и в песнях календарного цикла, переплетаясь с аграрной. Таковы, например, песни сербских «кральиц» и «лазариц», исполняемые весной в Лазареву субботу, на юрьев день (23 апреля) и около троицына дня [122]. Рефренами этих песен являются Ладо и Лельо. Песни аграрно-магического содержания, обращенные к Ладе или ставящие её имя в припев, как это выявлено ещё исследователями XIX в., поются только во время весенне-летнего обрядового цикла. Так как христианский календарь с его подвижной пасхой и зависящими от неё праздниками сильно расшатал и нарушил древнюю языческую календарность, то нам теперь трудно восстановить первоначальную прикрепленность определенных обрядов и песен к тем или иным фазам солнечного и хозяйственного календаря.

Песни в честь Лады исполняются в следующие сроки (или около них):

–

«В числе» По пасхе

–

9 марта («сорок мучеников») Масленица

25 марта (благовещение) Середина великого поста

23 апреля (юрьев день) Лазарева суббота

1-2 мая Фомина неделя («красная горка»)

24 июня (Иван Купала) Семик

29 июня (петров день) Троицын день Духов день

–

Иногда отмечается, что особо выделяется период с 25 мая по 25 июня, т. е. зеленые святки [123]. В целом обряды и песни, связанные с Ладой, охватывают март, апрель, май и июнь. Они не исполняются зимой (за исключением гаданий о женихе) и не исполняются в момент окончательного созревания колосьев и жатвы (июль – август). Нет их и во время урожайных празднеств. Первые песни в году с обращением к Ладе поются во время «закликания весны». Разрешение закликать весну испрашивали, как мы видели, у Лады, или у богородицы, или у бога.

Образ весны, сменяющей бесплодную зиму, всегда окружен аграрными аксессуарами: зеленью, сохой, бороной.

Заклинание весны и пение веснянок производилось на высоких местах: люди выходили на вершины холмов, влезали на деревья, по угловым торцам влезали на крыши изб и оттуда приветствовали весну.

Все остальные обряды с исполнением песен в честь Лады неразрывно связаны с весенне-летним аграрно-магическим циклом молений о дожде, праздников зелени, первых всходов, первых колосьев и т. п. Замыкается этот цикл периодом колошения яровых хлебов в июне месяце. Последним сроком являются купальские празднества летнего солнцестояния; после этого молитвенные обращения к Ладе прекращаются.

Интересным примером игры-обряда, во время исполнения которой пелись песни с обязательным упоминанием Лады, может служить общеизвестная игра «А мы просо сеяли», подробно проанализированная Н. Н. Тихоницкой [125]. Здесь аграрно-магическая сущность прочно переплетается с брачной символикой, составляя единство, отражавшее как весенние полевые работы, так и весеннее свадебное время (пасхальный мясоед). Важно отметить, что игра и сопровождающие её песни распространены у всех восточных славян от Украины до Архангельской обл. и от Белоруссии до Сибири. Песни необычайно архаичны; в них встречаются такие слова времен «Русской Правды», как «куны», «белая куница», «гривна», «веверица», «орать» (пахать) и др.[126]

Сохранились и более поздние исторические наслоения; в воронежском варианте одна партия играющих спрашивает другую: «Кто же с нами под Казанью воевать?» (с. 162). Речь идет о Казанских походах 1468 – 1552 гг.

За долгую историческую жизнь классический припев «Ой-дид-Ладо» видоизменялся по мере забвения первоначального смысла.

Получались также варианты:

Ой-дид-Ладо… (исконная форма)

Ой дид со Ладою…

Ай де младо…

Ай же младо…

Ой диди Ладо…

Диди Лада…

Та в ладу ладом… и др.

Н. Н. Тихоницкая, изучив всю совокупность песен, пришла к выводу, что они отражают, во-первых, магический обряд, связанный с пахотою и севом, а во-вторых, сватовство и выдачу девушек замуж.

Календарно игра «А мы просо сеяли» приурочена к «красной горке» (фомина неделя после пасхи) или к троицыну дню. Вели игру раньше только девушки. Две шеренги играющих попеременно то шли навстречу одна другой, то отступали назад. Местом игры был холм («красная горка»).

Сельскохозяйственный аспект песен тоже полон архаики, как и их лексика. Здесь ярко представлено подсечное земледелие с его росчистью леса или кустарника:

Иногда в песнях представлен не только весенний этап, но и весь цикл земледельческих работ:

Заслугой Тихоницкой является то, что она выяснила первоначальную сущность песни, которая в своем позднейшем виде выглядела как противоборство двух играющих партий: одни пели о посеве проса, а другие о том, что «мы просо вытопчем». Но оказалось, что вытаптывание было не враждебным актом по отношению к свежим посевам, а завершением всего цикла – обмолотом.

Обмолот проса производился в старину путем топтания его ногами; нередко для этой цели применялись кони: «…снопы раскладывали на гумне, потом ездили по ним вокруг на лошадях или на волах» [128].

Противопоставление двух играющих партий появилось тогда, когда аграрно-магическая сущность обряда была оттеснена второй идеей весеннего игрища – идеей сватовства и выдачи девушек замуж. Две шеренги играющих символизировали два разных рода, два села, соединенных экзогамными связями. Невольно вспоминается знаменитый рассказ летописца о брачных обычаях славян, когда устраивали «игрища межю селы… и ту умыкаху женысобе…». Коней, вытоптавших просо (поздний вариант, подразумевающий посев), «перенимают», а владельцы коней хотят их выкупить. Выкуп – «девица». Сторона, сеявшая просо, выбирает из участниц другой стороны девушку и поет: «В нашем полку прибыло, прибыло…». Исследовательница отмечает связь игры со свадебными обрядами [130].

Лада или Диди-Лада (Великая Лада?) объединяет, как это мы видели и на многих других примерах, весеннюю аграрную обрядность с обрядностью брачной [131].

Имя Лады в большинстве случаев сопровождается дополнительными словами, за которыми, по мнению средневековых авторов, стоят особые божества, в силу чего они требуют специального рассмотрения.

Известны сочетания: Дид-Лада (вариант Диво-Лада), Мати-Лада, Лель, Лель-Полель; средневековые источники добавляют загадочное имя, которое в латинской транскрипции выглядит как Iassa или Iesse, где удвоение s должно соответствовать славянскому шипящему.

Следовательно, фонетически это должно выглядеть примерно как «Яша» («Яжа») или «Еше» («Еже»). Попытка Длугоша объяснить это слово как имя Юпитера-Зевса настолько отпугнула всех последующих исследователей, что они обходили его молчанием. А между тем в нашем распоряжении есть некоторые данные, позволяющие приблизиться к раскрытию смысла. Дело в том, что в Польше, Белоруссии и на Украине существовали легенды о змеях, которые, прожив дважды по семь лет, превращались в особых кровожадных существ, называемых по-польски «смоками», а по-украински – «яжами». К. Мошинский сам записал такую легенду о «яже» (jaze), пожирающем людей. Особенно много подобных легенд в окрестностях Кракова и в самом Кракове [132].

Теперь мы можем снова вспомнить ту детскую игру (упомянутую во вводной главе), где Яша, или Ящер, роль которого исполняет мальчик, сидит в центре хороводного круга и выбирает себе девочку-жертву. В какой связи змей или ящер упомянут рядом с Ладой, сказать трудно. Быть может, это было только локальным явлением в отрогах Карпат: ченстоховские поучения XV в. против Лады, Леля и Яжи писались всего в трёх днях пути от Кракова с его знаменитым смоком.

Дид-Ладо объяснено ещё в прошлом веке при помощи литовского языка как Великая Лада, Великое божество (Dedis Dewie) [133].

Необходимо учесть, что русские песни с припевом «Ой, Дид-Ладо!» распространены в том широком поясе, где в праславянское время расселялись многочисленные балтские племена, позднее ассимилированные славянами. Это очень хорошо объясняет восприятие славянами архаичного балтского ритуального возгласа: «Dedis Lado!», т. е. «Великая Лада!». Идол Вода, поставленный, по легенде, на Лысой горе рядом с идолами Лады и Лели, не поддается истолкованию. Предполагают описку и вместо «Бода» читают «Баба». Это осмысленнее, но не яснее [134].

В этнографии широко известны «Житные бабы». Завиш Каландра высказал интересную мысль, что славянская «Баба» (житная, пшеничная, ячменная) может быть полностью сопоставлена с Де-метрой («Ячменной матерью»), а её дочерью, соотносимой с Корой, он считает «Ячменную невесту» – последний сноп на поле. См.: Kalandra Zdvis. Ceske pohanstvi. Praha, 1947, s. 469. Всё это было бы хорошо приложимо к трем лысогорским идолам, если бы мы были уверены в том, что имя «Boda» непременно означает «Баба».

Самым устойчивым и широко распространенным у всех славян является Лель или Леля как сопутствующее Ладе слово (божество?). Это слово в большей степени подверглось «закону припевности» и нередко встречается с повторами: «Лель-люли», «Лель-полель» и др. С подобными повторами мы очень часто встречаемся в фольклорном материале: «стар-старичок», «млада-младешенька», «горе-горькое» и т.п. Но основу всё же составляет то, что было записано поляками ещё в XV в., – Ilely (сербское «льельо», хорватское «Ijeljo», русское «лель», «Ляля», «лёля» и т. п.).

Здесь опять, как и в случае с Ладой, приходится решать вопрос о мужском или женском естестве этого персонажа. А. Н. Островский и Н. А. Римский-Корсаков своей «Снегурочкой» убедили публику в том, что Лель – юноша, однако это так же далеко от истины, как и превращение кочевников-берендеев в архаических славян. Целый ряд записей говорит о Леле (Леле) в женском роде. Большой интерес представляет белорусская аграрно-заклинательная песня, обращенная к Ляле:

Особенно показателен обряд-игра, посвященный только этому персонажу и подробно описанный Фаминцыньш [136]. Обряд наблюдался у украинцев и белорусов юго-западного края России. Проводился он в канун юрьева дня, 22 апреля; эти дни назывались «красной горкой», что отличалось от обычного наименования «красной горкой» фоминой, послепасхальной недели.

Точный день предстоящего игрища заранее не был известен; о нём узнали только накануне. Под вечер на большой площади собралось несколько десятков старух, женщин и девушек (включая подростков) в особых, хранимых для этого случая, белых одеждах. Они все образовали огромный, очень торжественный хоровод и, подняв руки к небу и медленно притоптывая, двигались по кругу. При этом пелись свадебные песни. Мужчин вокруг хоровода не было даже в качестве зрителей.

Календарю это празднество не совпадало с весенним циклом (июль) и, очевидно, соответствовало по смыслу проводам Лели.

Девичий праздник назывался «Ляльник». Девушки выбирали из своей среды самую красивую, и она исполняла роль Ляли. Для Ляли изготавливалась особая дерновая скамья, которая, очевидно, должна была символизировать землю с начавшей прорастать растительностью. На середину скамьи садилась увенчанная венком Ляля, а по сторонам от неё на скамью укладывались приношения: по одну сторону – хлеб, а по другую – кувшин с молоком, сыр, масло, яйца и сметана. У ног Ляли лежали сплетенные венки. Девушки водили хоровод вокруг торжественно восседавшей Ляли, прославляя её как кормилицу и подательницу урожая.

По окончании хороводной пляски и пения Ляля наделяла девушек венками. Этот весенний праздник с угощением Ляли продуктами земледелия и скотоводства, связанными с растительной вегетативной силой (хлеб и молочное), проводился накануне другого очень важного празднества славян – первого выгона скота в поле, обставленного множеством заклинательных обрядов, знаменитого юрьева дня 23 апреля.

Если перед древней масленицей, когда в природе устанавливалось весеннее равноденствие и солнце побеждало зиму, люди «закликали весну», приглашали её, то в юрьевские дни, когда уже появлялась первая трава, когда распускались деревья, можно было уже праздновать приход весны, её ощутимое присутствие. Этот весенний праздник «primavera», первой зелени действительно очень напоминает по своей сущности античные элевсинские мистерии, связанные с весенним возвращением Персефоны.

Персефона-Кора – дочь Деметры; второе имя подчеркивает дочерний, юный характер весенней богини. Напомню, что анонимный русский автор XVII в., сочинение которого использовал Гизель, прямо называет Ладу матерью Леля и Полеля. В этом указании на материнство Лады автор, очевидно, опирался только на современный ему этнографический материал, так как у него нет никаких параллелей с античной мифологией и он не упоминает ни Цереру, ни Прозерпину, что делали польские авторы. Мужской род детей Лады также условен.

Материнство Лады явствует и из тех песен, где при закликании весны к ней, Ладе, обращаются за разрешением: «Благослови, мати Ладо, весну закликати!». У русского этнографа XVII в. были все основания считать Ладу матерью.

Отбросим Полеля как песенное повторение, примем женский род для Лады и Лели (к чему нас обязывает фольклорный материал), и мы получим архаичную пару: мать и дочь – богини оживающей и рождающей природы. Эта пара много древнее, так сказать, исконнее, чем античные мифы или фольклорные реминисценции, и она ведет нас к паре охотничьих рожаниц, тоже являющихся матерью и дочерью. Но здесь мы имеем дело с рожаницами уже аграрными, связанными не с приплодом зверей, а с вегетативной силой весеннего расцвета растительности вообще и хлебных злаков в частности.

Дочерняя сущность Лели-Ляли явствует из целого ряда близких к этому мифологическому имени слов: «ляля», «лялька» – ребенок, дитя, кукла, игрушка; «лелеять» – бережно носить ребенка; «люлька» – детская колыбель; «лелека» – аист, с которым связано поверье о том, что он приносит детей, и многое другое. «Леля», «Ляля» могло быть почти нарицательным обозначением «дочери», подобно тому как Персефона, дочь Деметры, именовалась просто «Корой», т. е. тоже «дочерью».

С праздником Лели и Лады в юрьевские дни (22 и 23 апреля), с пасхальными днями и с более ранними, масленичными обрядами связано во многих местах разведение костров. Сербы разжигали огромные общесельские костры, высота которых достигала 7 м. Пепел из костра считался священным: им посыпали семена, священник в церкви мазал этим пеплом крест на лбу прихожан, ему приписывались целебные свойства. Иногда вокруг основного костра разводилось 12 малых, что означало общегодовую значимость обряда [137]. Ритуальные костры носили интересные названия: «лила», «олеле», «олала», «олалиjа».

Сербские «лилы» явно связаны с магией плодородия и со скотоводством – во время горения костра разбрасывали горящую бересту («лилу») и пели:

Большие костры палили из соломы («гомиле сламе»), а также жгли огни в особой решетке, высоко поднятой четырьмя мужчинами на четырех длинных шестах [138]. Такие же масленичные костры из целых копен соломы разжигали на высоких местах вне села и болгары, устраивая вокруг огня хороводы. В Болгарии эти костры называли также «олелии», «ойлалия». Не было ли перенесено ещё в древности название праздника в честь весенней Лели (по польским записям XV в. «ileli», «ilely») на сопровождавший празднество костер, символизировавший разгоравшееся тепло природы?

Итак, из многообразного общеславянского фольклорного материала вычленяются две мифологические фигуры: Лада – великая богиня весенне-летнего плодородия и покровительница свадеб, брачной жизни – и её дочь (?) – Леля, Леля, Ляля, олицетворяющая весну, весеннюю зелень, расцвет обновленной природы.

А. С. Фаминцын, писавший о богине весны и сопоставивший русско-украинский фольклор с мифом о Деметре и Персефоне, во второй своей работе несколько сместил объекты внимания: он ни слова не говорит о Ладе и Леле, просто не упоминает их, а сближает с погибающей Персефоной купальскую Морену, Мару, Кострому и т. п.

Обряд уничтожения (растерзания, сожжения и утопления) соломенных кукол, действительно, очень близок к мистериям, изображающим похищение Персефоны, но в славянских материалах мы совершенно не ощущаем единства весеннего божества с фигурой, трагически завершающей свой годичный путь в похоронных обрядах Купалы или петрова дня. Нигде не хоронят ни Ладу, ни Лелю, хотя проводы последней можно видеть в приведенном выше описании гочевской «игры в Лелю». Быть может, это связано с тем, что широко распространенное слово «морена» («marzana») означало не славянскую Персефону, а живую девушку, которую в древности приносили в жертву в момент кульминации созревания урожая?

Освобожденные от пренебрежительно-ученого критицизма, многочисленные сведения о Ладе позволяют нам считать её общеславянским божеством с функциями богини растительного плодородия (в чем она как-то соприкасается с Макошью, как Деметра соприкасалась с Геей, Артемидой и др.) и богини брака.

Исходя из такого взгляда на Ладу, мы должны снова обратить внимание на Збручского идола: там изображены две богини. Одну из них я отождествил с Макошью, верховным женским божеством, попавшим даже в великокняжеский пантеон, а вторая оставалась неразгаданной.

Напомню, что атрибутом второго божества является небольшое кольцо, перстень, четко обозначенный в рельефе. Богиня держит кольцо в правой руке и как бы показывает его зрителю. Думаю, что у нас есть все основания признать эту вторую богиню збручской композиции Ладой [139]. Тогда вся композиция будет расшифровываться так: в центре, на главной лицевой стороне четырехгранного идола, изображена Макошь с рогом изобилия в руке; по правую руку от неё, на соседней грани, скульптор изобразил Ладу, богиню брака, семейной жизни, символом чего является перстень в её руке. Вспомним «ладувание» (или «Дай-Лада») – обряд, во время которого в святую воду девушки бросали перстни и цветы. По левую руку главной богини на другой грани находился бог-воин с конем и мечом. Таким образом, по сторонам Макоши находились божества обеих половин рода человеческого – справа Лада, покровительница девушек и женщин, и слева вооруженный Перун, бог мужей воинов [140].

Признание второго женского божества Ладой удревняет наши достоверные сведения об этой общеславянской богине доязыческих, дохристианских времен, так как Збручский идол датируется IX – X вв. н. э. Но, разумеется, широчайшее распространение имени Лады в славянском и литовско-латышском фольклоре заставляет нас опустить время возникновения мифологического образа и имени этой богини не только на праславянскую глубину, но и на глубину славяно-балтской близости.

Рано записанная античная мифология, представляющая по существу контаминацию множества древних локальных племенных мифов, постоянно служит неким общим мерилом, при помощи которого легче определяются и классифицируются мифы других народов. Уже Геродот использовал это мерило, приравнивая скифского Папая к Зевсу, а Гойтосира к Аполлону. Наивное уравнивание славянских божеств с римскими у Яна Длугоша и у автора Густынской летописи было, вероятно, не столько желанием утвердить их действительное тождество, сколько стремлением перевести славянские мифологические образы на международный язык античной мифологии.

Во многих случаях установленного сходства античные имена прикрывали собой результат конвергентного развития первобытного мышления у разных народов, выполняя лишь эту «переводческую», истолковательную функцию. Но особый интерес представляют те мифы, которые по географическому признаку, по месту действия богов и героев связывают греческую мифологическую систему с той или иной местной, не греческой средой и иноплеменной мифологией, где сходные черты могут быть объяснены не только конвергенцией, но и общностью происхождения.

Возможно, что одним из таких случаев является культ богини Лато, так пышно представленный в крито-микенское время и вытесненный впоследствии, во-первых, культом её дочери Артемиды, а во-вторых, культом южной пары богинь – Деметры и Персефоны.

Многократно подчеркнутая мифами связь богини Лато (позднее Лето) с северными народами обязывает нас рассмотреть сопоставительно культ греческой Лато и славяно-балтийской Лады.

Для права на такой поиск мы располагаем пока лишь двумя признаками близости: «мать Лада», богиня плодородия, выступает в паре со своей дочерью Лелей точно так же, как Лато с дочерью Артемидой, богиней плодородия; имя богини-матери у греков (Лато, Лето) и римлян (Латона) созвучно балто-славянской форме Лада, Ладо.

Этих данных было бы недостаточно для утверждения о единстве происхождения мифологических образов Лато и Лады, если бы в нашем распоряжении не было сведений об ареале культа Лады у северных племен, с одной стороны, и устойчивых упоминаний о связи Лето с северными племенами в греческих мифах – с другой.

Необходимо детально разобрать географию этих загадочных северных народов и выяснить их взаимоотношение с областью балто-славянских поклонников «матери Лады».

Напомню ещё раз, в чем выражается связь Лато с Севером:

1. Лато происходит из земли гиперборейцев.

2. Мужем Лато некоторые мифы считают гиперборейца Описа.

3. Лато бежала от гнева Геры на о. Делос из земли гиперборейцев.

4. Сын Лато, Аполлон, ежегодно отправляется на зиму в страну гиперборейцев («аподемия»).

5. В стране гиперборейцев Аполлон хранит свои стрелы.

6. Гиперборейцы ежегодно посылают дары в делосские храмы детей Лато – Аполлона и Артемиды.

Связь с Севером, как видим, достаточно прочная и даже наследственная. Теперь все дело сводится к уточнению понятия «гиперборейцы». Обилие различных мнений как у древних, так и у современных ученых привело к отказу от решения этой давней загадки.

В книге, названной «Знания древних о северных странах», нет разбора мнений о гиперборейцах, нет ни одного посвященного им параграфа – автор просто объявил их мифическим, никогда не существовавшим народом [141].

Мне кажется, что дело обстоит не так уж безнадежно. Следует только учесть, что название «гиперборейцы» является не именем народа, а нарицательным обозначением: «самые северные». А так как граница познания Севера все время отодвигалась дальше и дальше от Греции, то и народы, подпавшие под это греческое искусственное обозначение, менялись.

В гомеровское время и вплоть до Геродота северным пределом ойкумены представлялся балтийский (южный) берег континента.

Скандинавия и Британия ещё не были известны. В полном согласии с этим Геродот писал о том, что гиперборейцы заворачивали свои дары далеким южным божествам в пшеничную солому, а это говорит о племенах, обитавших в зоне земледелия, в которую входило южное побережье Балтики и Северного моря.

Переворот в географических познаниях древних произвело плавание Питея из Массилии (современный Марсель) в северные моря, открывшего Британию и заглянувшего, по-видимому, в Балтийское море, где «за Галлией непосредственно к северу от Скифии» находился остров, богатый янтарем. Питей плавал в 330 – 320 гг. до н. э. [142] После этого, когда кругозор расширился, математик Эратосфен (III в. до н. э.), исходивший из шарообразности Земли, предсказал, что «самым северным» будут считать народ, обитающий у Северного полюса.

У последующих компиляторов произошло смешение ранних рассказов о реальных северных земледельческих племенах со сведениями о жизни за Полярным кругом, куда научная мысль отодвинула «самых северных». Помпоний Мела в первой половине I в. н. э. писал, что гиперборейцы «живут на крайнем севере по ту сторону Рипейских гор, под самой Полярной звездой… День продолжается у них шесть месяцев, и столько же месяцев тянется ночь». Далее компилятор описывает плодородные земли и счастливый быт гиперборейцев, соединяя явные несовместимости [143]. В подобных поздних сочинениях гиперборейцы выглядят не столько мифическим, сколько утопическим народом явно литературного происхождения.

Нас в связи с нашим архаичным религиозным сюжетом интересуют не тенденциозные вымыслы о счастливом северном несуществующем народе, а то отдаленное время, когда греки обозначали именем «самых северных» те племена, которые жили на краю известной им тогда земли.

Географическими ориентирами для нас служат Рипейские (Рифейские) горы и некий морской берег на Севере, параллельный горам; гиперборейцы живут между Рипейским хребтом и морским побережьем, севернее гор и южнее моря. В настоящее время наука достаточно хорошо разработала географические сведения Гомера (VIII – VII вв. до н. э.) и раннего географа Гекатея Милетского (рубеж VI и V вв. до н. э.). На реконструируемых картах интересующие нас ориентиры размещаются так: Рипейские горы идут длинной грядой с запада (примерно от области Альп) на восток, проходя севернее Динарских гор и Балканского хребта, а также севернее течения Дуная, заканчиваясь на востоке близ Черного моря [144].

Достаточно одного взгляда на физическую карту Европы, чтобы в Рипейских горах древнейшего периода (как их понимают современные исследователи) признать горную цепь, образуемую Альпами и далее на восток Карпатами (с их подразделениями – Татрами, Бескидами и др.).

Этот горный комплекс главенствует в Центральной Европе; значительная его часть лежит севернее Дуная, и весь он расположен севернее Динар и Балкан (древнего Хемуса).

В дальнейшем, по мере расширения географического кругозора и забвения древних названий, Рипейские горы «отодвигались» античными учеными все дальше и дальше на северо-восток, став даже обозначением Урала, но для предгеродотовского времени они несомненно обозначали альпийско-карпатский массив, рассматривавшийся греками суммарно. В этом случае местоположение «самых северных» племен определялось пространством между этим массивом и Северным и Балтийским морями. В I тысячелетии до н. э. это пространство было заселено восточной ветвью кельтов, германцами, славянами и балтами. Ко всем этим народам в совокупности или к каждому из них порознь могло быть применено наименование «самые северные» по отношению к миру Великой Греции архаического периода.

Будучи вынуждены считаться с некоторой расплывчатостью такого приурочения древних гиперборейцев, мы должны всё же предпринять попытку определения тех гиперборейцев, которые из своего северного далека посылали дары на Делос в Эгейском море в догеродотовское время.

Переложим на географическую карту рассказ Геродота о дарах:

1) «гипербореи посылают скифам жертвенные дары, завернутые в пшеничную солому»; 2) «от скифов дары принимают ближайшие соседи»; 3) «и каждый народ всегда передает их все дальше и дальше, вплоть до Адриатического моря на крайнем западе»; 4) «оттуда дары отправляют на юг»; 5) «сначала они попадают к додонским эллинам»; 6) «а дальше их везут к Малийскому заливу»; 7) «и переправляют на Евбею»; 8) «здесь их перевозят из одного города в другой вплоть до Кариста»; 9) «однако минуют Андрос, так как каристийцы перевозят святыню прямо на Тенос»; 10) «а теносцы – на Делос». (Геродот. История, IV – 33) В этом маршруте четко ощущается рубеж между хорошо известными Геродоту греческими областями (начиная с Адриатики) и туманными представлениями о северном отрезке пути (см. карту на с. 411).

Начнем с определения земли «додонских эллинов». Додона находилась в Эпире на границе с иллирийскими племенами. Здесь была священная дубрава Зевса; из додонского дуба была сделана корма легендарного «Арго». Аргонавты плыли по Адриатике с севера на юг, что указывает нам на обычность того пути, о котором сообщает Геродот («оттуда дары отправляются на юг»). Следующие этапы пути дароносиц определяются без труда: Малийский залив – это залив Аталанского пролива в восточной части Греции, Эвбея – известный остров восточнее Аталанского пролива. В древности здесь были города Диум, Оробия, Халкис, Эретрия, Стира и Карист. От Кариста, самого южного города Эвбеи, путь шел морем на юго-восток, минуя остров Андрос, на остров Тенос, близ которого и находился маленький островок Делос с храмами «летоидов» – Артемиды и Аполлона.

В своем движении от Адриатики (примерно в районе острова Керкиры) до Делоса гиперборейские дароносицы преодолевали сушей и морем путь около 700 км.

Значительно сложнее определение северного отрезка пути. При чтении Геродота мы невольно начинаем подозревать путаницу в его сведениях: путь через землю скифов никак не согласуется в нашем представлении с северным участком Адриатического моря. Однако такое подозрение было бы поспешным. Дело в том, что в ранних античных представлениях о северных землях не было ясной согласованности между сведениями, идущими прямо с севера, и сведениями, получаемыми из черноморского угла ойкумены. Поэтому Гекатей Милетский растянул пространство Скифии от Ирана до Кельтики [145]; рубеж Скифии и Кельтики проходил где-то в южной Прибалтике, что, между прочим, подтверждается и археологическими материалами о кельтах гальштатского времени. Возможность такого расширительного понимания Скифии была обусловлена не только неясностью представлений о соотношении земель на Севере, но, думаю, ещё и тем, что часть Скифии (и притом наиболее знакомая грекам по хлебной торговле) была заселена праславянскими племенами пахарей-земледельцев, земли которых действительно доходили до границ Кельтики в южной Прибалтике. Таким образом, «скифами», принимающими дары гиперборейцев для дальнейшей передачи, следует считать не настоящих скифов-кочевников Северного Причерноморья, а какую-то западную часть обширного праславянского массива, расположенную в сравнительной близости от Адриатики. Археологически это будет область лужицкой культуры.

Древние считали, что Истр-Дунай одним своим рукавом изливается в северный угол Адриатического моря. На создание такого представления повлияло наличие притоков Савы (приток Дуная), подходящих близко к морю в районе таких городов, как Аквилея, Теристия, Тарсатика, блиа полуострова, носившего примечательное «дунайское» имя – Истрия. Таким образом, пункт на Адриатическом море, откуда дары гиперборейцев шли на юг, к додонским эллинам, может быть определен вполне надежно: это место наиближайшего подхода «рукава Истра» к морю, место выхода аргонавтов в Адриатику.

Исходная же точка, земля самих геродотовских гиперборейцев, должна была находиться где-то северо-восточнее западного края праславянской территории. Северо-западное направление от Адриатики исключено, так как там находилась «Кельтика», а не «Скифия», что хорошо прослеживается по археологическим материалам [146]. Как видим, предполагаемая путаница устранена, и нас не должна удивлять передача даров через «скифов» и ряд других, более южных, племен к берегам Адриатики.

Доверие к Геродоту ещё более возрастет, если мы полученный набросок маршрута дароносиц нанесем на карту важнейших торговых путей древности.

К этому же самому углу Адриатики уже в VI в. до н. э. выходил с севера прославленный «янтарный путь». О торговле балтийским янтарем у нас есть археологические свидетельства для бронзового века, а для античного времени очень много упоминаний в источниках.

О «золоте Севера» – электроне-янтаре – писали многие авторы.

Путешественники вроде упомянутого выше Питея описывали «страну янтаря». Работами ряда историков, опиравшихся на данные Плиния, и археологов «янтарный путь» от Балтики до Адриатики установлен с достаточной полнотой [147]. Он шел от юго-восточного берега Балтики (между устьями Вислы и Немана) на юг через следующие города римского времени:

Calisia – Калиш

Poetovio – Птуй

Eburodunum – Брно

Emona – Любляна

Vindobona – Вена

Aquilea – близ Триеста

Scarbantia – Шопрон

Аквилея находилась уже на берегу Адриатического моря. У этого пути было восточное ответвление, проходившее через верховья Вислы.

Южнее Вены оба направления сливались. Как видим, начинаясь в исконных землях балтов, соприкасавшихся вплотную с лужицкой праславянской культурой, янтарный путь пересекал лужицкую область по самой её середине, проходил «Моравской Брамой» между отрогами Альп и Татрами и, обходя Альпы с востока, приводил к Адриатике. Протяжение янтарного пути свыше 1000 км.

Вполне естественно предположить, что прибалтийские гипербореи до-геродотовского времени, направляя свои дары в Эгейское море, использовали этот древний, хорошо наезженный и, как полагают, священный [148] янтарный путь. При этом предположении соблюдены все условия геродотовского повествования о гиперборейских дароносицах.

1. Гиперборейцы живут у моря (Геродот. История, IV – 13).

2. Начало янтарного пути находится в зоне земледелия, что оправдывает геродотовское упоминание пшеничной соломы (Геродот. История, IV – 33).

3. Гиперборейцы, направляя дары на юг, передают их прежде всего «скифам», являющимся, как следует из этого, их южными соседями. Это вполне согласуется с античным представлением о том, что «Скифия» соприкасалась с «Кельтикой» (по археологическим данным, в бассейне Одера и Эльбы).

4. Янтарный путь, как и путь гиперборейских дароносиц, выводит к северному побережью Адриатики, известному ещё по мифу об аргонавтах.

5. По Адриатическому морю дары гиперборейцев шли на юг; для того чтобы от конечного пункта янтарного пути достигнуть Додоны, нужно действительно плыть на юг.

Приведенные выше материалы не решают вопроса о гиперборейцах вообще, так как переменчивая судьба этого условного географического термина много раз изменялась под влиянием учета результатов новых плаваний и новых математических расчетов. Для греческой архаической эпохи, когда северных плаваний ещё не было и тогдашняя наука ещё не начала отодвигать гиперборейцев к Северному полюсу, «самыми северными» были гиперборейцы Гекатея и Геродота, жившие за Рипейскими горами у Балтийского моря.

Под гиперборейцами Гекатея можно понимать разные племена, заселявшие это пространство: у нас нет данных для сужения понятия.

Но гиперборейцы Геродота, помимо его воли («в существование гипербореев я вообще не верю». – IV – 36), определяются по записанным им рассказам очень однозначно: это – живущие у моря северные соседи западной части праславян, т. е. прибалтийские племена I тысячелетия до н. э., область которых начиналась почти сразу за Вислой на восток и тянулась широкой полосой в глубь Восточной Европы вплоть до бассейна Оки и Клязьмы. К прабалтам принадлежали и геродотовские андрофаги на Верхнем Днепре и будины на Десне и Оке. Геродоту, как и всем его современникам, было очень трудно соединить представления о северных племенах, полученные от жителей Причерноморья, со сведениями, получаемыми балканскими греками о том, что делается за Истром и за ещё более далекими Рипейскими горами. Не удивительно, что к этим отдаленным племенам греки применяли изобретенные ими самими (и понятные только греку) условные прозвища: «самые северные», «поедающие людей» и т. п.

Поэтому добросовестный Геродот и усомнился в существовании «самых северных». Тем не менее подробно переданный им рассказ о посылке даров на Делос четко определяет гиперборейцев VI – V вв. до н. э. как балтов.

«Мы же на предлежащее возвратимся», как писали русские летописцы, если им приходилось временно отвлекаться от своего основного повествования. Вспомним о богине Лато, ради которой и был предпринят весь этот экскурс о местоположении гиперборейцев.

Подведем итоги. Думаю, что теперь мы с большим правом можем сближать Лато и Ладу. Ареал этнографического почитания «матери Лады» весьма широк: он полностью включает в себя всю землю балтов-гиперборей-цев (как в латышско-литовской, так и в славянизированной великорусской части), всю территорию праславян и все области позднейшего славянского расселения. В бронзовом веке культ богини Лато дошел до греческого Крита, где встретился с местным культом Деметры и Персефоны [149]. Возможно, что и праиталики знали культ Лато (Латоны)-Лады.

В предгеродотовское время (VI – V вв. до н. э.) сохранились мифы о тесной связи богини Лето с «самыми северными» народами, поддерживаемые ежегодной посылкой даров (очевидно, состоявших в какой-то части из плодов нового урожая). Дары приносили две девушки из земли гипербореев, кончавшие свою жизнь в могилах у подножия храма Артемиды, дочери Лато.

Всё сказанное позволяет говорить о древнем, существовавшем у значительной части индоевропейских народов Центральной и Восточной Европы культе двух рожаниц, из которых старшая, рожаница-мать, именовалась Лато или Лада, а имя младшей варьировало: у праславян – это была Лель, Леля, Ляля; у греков – Артемида, сохранившая много черт архаичной охотничьей богини, хотя преобладали свойства покровительницы земледелия и плодородия.

Единство и глубокая древность культа Лато-Лады подтверждаются драгоценным свидетельством Геродота о сложной системе передачи даров от балто-славянских северных земель к священному островку в Эгейском море.

Мы рассмотрели всех основных богинь славянского пантеона, за исключением рожаниц, которые неразрывно связаны с Родом.

Рассматривать рожаниц без Рода невозможно, так как в источниках они почти всегда объединены. Рода же можно будет понять лишь после того, как мы познакомимся со всеми другими мужскими божествами славян и праславян.

Поэтому рожаницы будут рассмотрены мною в самом конце этого ретроспективного раздела, в котором делается попытка при помощи этнографии и средневековых источников выяснить истоки славянской мифологии в праславянской эпохе.

Вслед за женскими божествами перейдем к рассмотрению мужских божеств разной степени архаичности, но в большинстве своем восходящих к праславянской или даже к ещё более ранней эпохе.

Мужские божества славянского средневековья почти все воинственны; их изначальные функции заслонены, как это и должно было быть в раннефеодальном обществе, обилием оружия, доспехов, боевых коней и знамен, которыми снабдили их почитатели-дружинники.

Рассматривая перечни славянских богов, приводимые источниками XI – XII вв., мы можем подразделить их на несколько групп: в одну группу войдут Сварог и Сварожичи (Дажьбог, Сварожич и Святовит); в другую – божества плодородия – Род, Велес, Яровит (Gerovitus), Ярило. Вне групп окажется Перун.

Анализ данных о мужских божествах с целью выяснения древности того или иного образа крайне затруднен отрывочностью и несопоставимостью многих данных. Некоторые имена узколокальны; далеко не по всем богам есть этнографические данные, не всегда мы можем определить первичные функции из-за отягощения образа позднейшими воинскими задачами. Нидерле начинает обзор «широко известных богов» с Перуна, правильно полагая, что он не был богом только одних русских и не является результатом заимствования у варягов [150]. Культ Перуна засвидетельствован у южных славян [151]. У полабских славян он отразился в названии дня недели четверга – «перуновым днем» («perendan», «perundan») [152], что сближается с общеевропейской системой: «jeudi» (день Юпитера) [153], «Donnerstag», «Thursday» (день Тора), т. е. дни громовержцев. Собственное славянское название дня недели много значит для понимания глубинных слоев культа.

Общеизвестно, что славянский Перун тождествен по смыслу литовско-латышскому Перкунису-Перконсу; сопоставления идут ещё дальше: индийский Парджанья, кельтский (P)erkunia [154]. Новейшая работа В. В. Иванова и В. Н. Топорова подтверждает известное по прежним исследованиям славяно-балтийское распространение культа Перуна; авторы приводят и ряд южноиндоевропейских параллелей [155].

Очевидно, Перун как бог грозы, молнии и грома почитался под сходными именами у значительной части индоевропейских племен древности, но везде ли и всегда ли он расценивался как верховное божество, как первенствующий бог языческого пантеона, мы решить не можем.

Необходимо учесть мнение Е. В. Аничкова, что первенство Перуна в Киевской Руси – дело очень позднее, почти современное рождению Киевского государства [156].

Не подлежит сомнению, что в праславянское время культ грозового Перуна был известен, но вкладывалась ли тогда в этот культ идея бога – владыки мира, мы не знаем; вероятнее всего, что нет.

Большой интерес представляет вывод В. В. Иванова и В. Н. Топорова о времени возникновения культа Перуна-Громовержца:

В данном случае лингвистика сослужила хорошую службу, обратив внимание на датировку явлений. В историко-социологическом плане возникновение культа Перуна-Воителя мы должны отнести к протославянской эпохе и связать с культурой шаровых амфор, когда впервые обозначились черты военной демократии, военная напористость дружин, расселение, сопровождавшееся завоеванием и насильственным вторжением. Перун тогда был, очевидно, не столько богом оплодотворяющих туч, сколько Перуном-Грозой, грозным божеством первых племенных дружин, конных пастухов-воителей, вооруженных боевыми топорами, надолго ставшими символом бога грозы.

В христианское время Перун был прочно заслонен пророком Ильей, ездящим по небу в огненной колеснице. Судя по тому, что ильин день (20 июля) очень торжественно праздновался по всей России, и праздновался со всеми признаками древнего языческого культа, надо полагать, что именно этот грозовой день и был исконным днем громовержца Перуна.

Этнография дает нам много примеров кровавых жертвоприношений Илье-Перуну. Во многих северных губерниях России к ильину дню специально «всем миром» выкармливали быка, которого и закалывали в день праздника. Подготовка к ильину дню велась целую неделю, носившую название ильинской.

Совершенно особый интерес представляет летописное свидетельство о человеческих жертвоприношениях Владимира Святославича в 983 г. За неделю до перунова дня в Киеве начали готовиться к мрачному жертвоприношению: «Мечем жребий на отрока и девицю: на него же надеть – того зарежем богом…» [158]. Жребий пал на варяга-христианина Федора, который сопротивлялся выполнению обряда, но был убит; церковь празднует его память 12 июля [159].

Летописные сроки почти точно совпадают с этнографическими: и там и здесь подготовка к большому празднику в честь Перуна-Ильи начиналась за 7 – 8 дней.

На замечательном «глиняном календаре» черняховской культуры, найденном на Киевщине, день Перуна – 20 июля – отмечен огромным «громовым знаком», колесом с шестью спицами. Такие громовые знаки в XIX в. часто вырезали на причелинах изб, для того чтобы предохранить их от удара молнии [160] (см. рис. 82).

Замещение Перуна Ильей произошло ещё до крещения Руси, когда только часть киевского боярства приняла христианство: в договоре Руси с Византией 945 г. говорится о русах-язычниках, клявшихся Перуном, и о русах-христианах, приносивших присягу в соборной церкви св. Ильи.

Владимир, приняв христианство, оказал особую честь Перуну, возглавлявшему сонм русских языческих богов: идола Перуна с серебряной головой и золотым усом не изрубили и не сожгли, как других идолов, а совлекли с Киевской горы и с эскортом из 12 дружинников проводили по Днепру вплоть до самых порогов. Миновав пороги, Перун оказался на острове (очевидно, на Хортице); «отътоле прослу Перуня Рень, якоже и до сего дьне словеть» [161].

Следует сказать, что в поучениях против язычества Перун упоминается лишь в суммарных перечнях. Никаких сведений о широком распространении его культа у нас нет. Быть может, это следует относить за счет ранней и быстрой замены Перуна христианским Ильей.

Группа божеств, связанных с плодородием (Род, Велес, Ярило), по всей вероятности, неоднородна по своему происхождению. По месту в народной памяти самым поздним, очевидно, следует считать Ярилу-Яровита, так как фаллические обряды, связанные с ежегодными «похоронами Ярилы», дожили до XIX в. и хорошо зафиксированы этнографами, тогда как имя Рода почти забылось к XVI – XVII вв., а от культа Велеса не осталось сложных игровых обрядов и уцелел лишь обычай оставлять на поле последнюю жменю колосьев – «Волосу на бородку» [162].

Культ Ярилы, известный в средние века и у западных славян, представляется чрезвычайно близким к античным культам умирающего и воскресающего бога плодородия, весенней «ярой» плодоносящей силы вроде культа Диониса, а следовательно, стадиально наиболее поздним.

Наличие имени Ярилы и связанных с этим божеством обрядов у южных славян позволяет датировать время появления культа Ярилы-Яровита эпохой до великого расселения славян в VI в. н. э., но terminus post quem определить трудно. У балтийских славян (племя гаволян) это божество известно миссионерам под именем Геровита (Gerovite); его символом был блестящий золотой щит. Несмотря на то что средневековые авторы отождествляли Геровита с Марсом, исследователи правильно связывают его имя с корнем «яр», образующим значительный семантический пучок в славянских языках [163], и транскрибируют его имя как Яровит. Торжественный праздник в честь Яровита справлялся в XIII в. весной [164].

Ярило-Яровит связан с плодоносящей силой зерна-семени; поэтому весенние празднества приобретали заклинательное значение, а широко распространенные в России «похороны Ярилы» в дни летнего солнцестояния отражают важнейшую аграрную фазу: полное отмирание старого зерна-семени брошенного в землю весной, и вызревание новых зерен на колосьях. Похороны Ярилы никого из участников обряда не огорчали. Сущность была в том, что хлеба уже начинали колоситься, посеянное зерно успешно выполнило свою функцию и породило зерна нового урожая. «Ярость», «ярь» Ярилы была уже не нужна, и кукла, изображающая старика с огромным фаллом, погребалась весело, со смехом, с непристойными шутками и притворным плачем.

Такое отвлечение плодоносящей жизненной силы от каких бы то ни было реальностей и в то же время четкая антропоморфизация её наводят на мысль о сравнительно позднем времени возникновения подобных представлений, вероятно, к концу праславянской эпохи.

Сложнее обстоит дело с культом Велеса-Волоса. Летописное определение Волоса как «скотьего бога» дает нам важнейшую сторону культа: Велес был богом богатства, скотоводства, может быть, плодовитости. Выражение идеи богатства при посредстве полисемантичного слова «скот» (равнозначного латинскому «pecunia» – «скот», «богатство») ведет нас в совершенно определенную историческую эпоху, когда главным богатством племени были именно скот, стада крупного рогатого скота, «говяда», т. е. в бронзовый век.

Однако, помимо указания на скотоводство и богатство, имя Велеса имеет ещё один семантический оттенок – культ мертвых, предков, душ умерших. На это указал ещё А. Н. Веселовский, приведя ряд балтийских параллелей (welis – литовск. – покойник, welci – души умерших) [165]. Без ссылок на Веселовского и Гальковского эту мысль высказали Иванов и Топоров [166].

Собранный лингвистами материал обилен и интересен, но нередко исследователи в увлечении вводят в круг понятий, связанных с Велесом, материалы, совершенно не относящиеся к делу, как, например, днепровский порог ВоиАмт/прог/ (будто бы «змеиный вал»), Волынь, Вавель и др.

Книга В. В. Иванова и В. Н. Топорова, откуда взяты эти примеры, производит впечатление подробной картотеки, частично систематизированной, но не являющейся целостным исследованием.

Отдельные суждения (О Перуне-Громовержце, о Яриле, о балтских параллелях) представляют определенный интерес, хотя и не всегда новы, но главный замысел книги, выраженный в заголовке первой части («Реконструкция фрагментов мифа о Боге Грозы и его Противнике»), решен, на мой взгляд, недостаточно солидно.

В самом деле, как можно говорить о боге грозы, не упомянув ни Сварога – бога небесного огня, ни Рода, сидящего на воздухе («родиа» – молния)? Ознакомление с указателем убеждает в том, что во всей книге нет ни одного упоминания ни Сварога, ни Рода ни на одном славянском языке! [167] Главной ошибкой двух авторов следует считать не постановку вопроса о борьбе двух начал (Громовержец и Противник), вопроса важного и интересного, а неправомерное отождествление Противника с Велесом и одновременно со Змеем-Горынычем.

Противопоставление Велеса Перуну будто бы базируется на тексте летописи [168], но в летописи мы видим совершенно обратное:

907. «… и кляшася оружьем своим и Перуном богом своим и Волосом скотием богом…»

971. «Да имем клятву от бога, в него жо веруем и от Перуна и от Волоса скотин бога» [169].

Единственный допустимый вывод о различии между Перуном и Волосом по этим выпискам из договоров с греками тот, что в составе русских посольств 907 и 971 гг. были как дружинники, клявшиеся грозным Перуном, так и купцы, дававшие клятву своему богу богатства Волосу. Ни о каком противопоставлении двух богов нет и речи.

Не более удачна и вторая ссылка на летопись:

Нет, не объединял их Владимир: в 980 г. были поставлены, как известно, идолы Перуна, Хорса, Дажьбога, Стрибога, Симаргла и Макоши [171]. Волоса среди них нет; авторы ошиблись. Но самым уязвимым местом конструкции Иванова и Топорова является, конечно, отождествление Волоса со Змеем, ничем не доказанное и противоречащее материалам, собранным самими авторами.

Авторы не показали читателю, каким образом они преодолели такое препятствие, как признание Змея-Горыныча, пожирателя людей, добрым и благожелательным божеством достатка и богатства. Указываемое авторами «местообитание противника» (море, озеро, река, источник, пещера) [172] в равной мере не приложимо ни к скотьему богу Велесу, ни к Змею, обычно летающему и огненному. После тех интересных наблюдений, которые сделаны авторами в отношении Перуна, грозного бога вооруженных скотоводов III – II тысячелетий до н. э., крайне странно выглядит признание «скотьего бога» Велеса непримиримым противником Перуна.

Всё построение «мифа» о поединке Перуна с Велесо-Змеем мне представляется надуманным и совершенно неубедительным.

Однако собранная авторами «картотека» может принести пользу.

Составленная ими характеристика противника наводит на мысль о каком-то хтоническом божестве, связанном с водой и нижним подземно-подводным миром, которое было не столько противником, сколько антиподом Громовержца. Приходит на память ящер из космогонической композиции на шаманских сульде. Ящер был олицетворением и хозяином нижнего мира с его подземными и подводными пространствами. Ящер заглатывал солнце-лося на западе и изрыгал его на востоке (см. вводную главу).

В польских записях XV в. мы видели сочетание культов трёх божеств – Лады, Лели и загадочного Iesse или Iassa, в котором можно видеть ящера (в усеченной форме – jaze – змей) [173]. Сочетание этих трёх божеств не лишено логической связи, все они в силу приписываемых им функций связаны с возрастанием солнечного тепла, с сезоном сева и созревания: Лада и Леля олицетворяли весенне-летнее процветание природы, а Яже – ту хтоническую силу, без участия которой солнце не могло подняться над горизонтом. Всех троих идолов Лысой горы нужно было умилостивить независимо от их положительных или отрицательных качеств. При таком повороте темы ящер или змея могли оказаться антиподами небесных и солнечных божеств; возможно допустить и мифотворчество о борьбе небесно-солнечного начала с подземно-подводным, но только следует очень тщательно отобрать то, что действительно противоположно и враждебно небесному началу.

Материалы и наблюдения Иванова и Топорова, будучи взяты вне зависимости от их концепции, позволяют построить (разумеется, гипотетически) тысячелетнюю историю образа Волоса. В глубокую охотничью архаику уводит, загадочная на первый взгляд, связь Волоса с медведем.

Волос – волосатый, волохатый; отсюда – волхв – тоже волохатый (может быть, одетый в медвежью шкуру? – Б. Р.). С Волосом связано созвездие Плеяд – Волосынь; сияние Волосынь предвещает удачную охоту на медведя [174].

Обратим внимание на то, что сведения о связи Волоса с культом медведя идут с далекого севера славянского мира, из Ярославского Поволжья, расположенного на границе европейской тайги, где охота долгое время сохраняла свое значение.

Крайне важно учесть отмеченное Ивановым и Топоровым значение корня «Vel» в значении «мертвый»; «wael» (древнеанглийск.) – «оставшийся на поле боя, труп» [175]. Быть может, именно здесь мы найдем объяснение позднейшей связи Волоса с культом мертвых.

Первоначально, в далеком охотничьем прошлом, Велес мог означать «духа убитого зверя», «духа охотничьей добычи», т. е. бога того единственного богатства первобытных охотников, которое олицетворялось тушей побежденного зверя. Связь Велеса с медведем [176] позволяет датировать (стадиально) этот культ более поздней фазой развития охотничьего общества, когда ранний культ небесных рожаниц-лосих частично вытесняется представлениями о мужском божестве, хозяине леса, выступающем обычно в виде медведя. Тогда же, на той же стадии, происходит и замена наименования созвездий: созвездие Лося становится Большой Медведицей. К сожалению, эта стадия трудно поддается абсолютной датировке. По всей вероятности, это неолит или бронзовый век в его северном охотничьем облике.

Поскольку скотоводство развилось из охоты, из отлова и выращивания дикого молодняка, то при переходе к скотоводству хозяин леса и повелитель лесного зверья мог быть переосмыслен в покровителя одомашненного зверья, стал «скотьим богом» в прямом смысле слова. В этом случае неизбежно должно было произойти расслоение образа: с одной стороны, медведь, «лесной царь», которому приносятся просьбы о сохранности всей скотины, а с другой – Велес как покровитель скота. Кажущийся на первый взгляд странным переход от представлений о покровителе удачной охоты к скотьему богу на самом деле не так контрастен: в обоих случаях конечный результат воспринимался как убийство и поедание животных; охотник преследовал и убивал свободного зверя; скотовод резал связанную скотину, но оба они кормили себя и своих соплеменников мясом.

В эпоху вооруженного расселения северных индоевропейцев-скотоводов к архаичному Велесу прибавился Перун, но это не создавало конфликтной ситуации: Велес оберегал и умножал стада, принадлежащие племени, а Перун вдохновлял на захват чужих стад и новых пастбищ. Оба божества были порождением новой и в экономическом и в социальном отношении обстановки.

Переход к земледелию не требовал нового переосмысления образа «скотьего бога», так как скотоводство осталось существенным и незаменимым элементом комплексного земледельческо-скотоводческого праславянского хозяйства. Скот обеспечивал вспашку полей, шерсть, кожу и мех для одежды, молоко, сыр, масло для стола, рог и кость для поделок. Скот по-прежнему, как и при пастушеском хозяйстве, олицетворял богатство племени, и именно ту его часть, которая в отличие от зерна могла почти неограниченно накапливаться, обмениваться, отчуждаться. Не удивительно, что вплоть до средневековья слово «скот» означало не только домашних животных, но и имущество, деньги, богатство. Слово «скотолюбие» означало корыстолюбие; «скотник» – финансовый чиновник, стоящий между посадником и старостой; «скотница» – казна [177].

Воздействие постепенно возраставшего земледелия могло сказаться лишь в одном: архаичная связь Велеса с убитым, мертвым зверем, возникшая в охотничью пору, теперь осмысливалась шире – как мир мертвых вообще. Умершие предки предавались земле; в сознании древних пахарей предки содействовали плодородию и урожаю. Угощение «дзядов» на кладбище или за домашним столом носит аграрно-магический характер. Вполне допустимо, что именно по этой причине, в связи с культом предков, Велес и в земледельческом обществе сохранил связь с миром мертвых.

Обратим внимание на то, что крестьяне-земледельцы XIX в. жертвовали Волосу не первый сноп нового урожая, обычно украшенный лентами и хранимый в избе до будущего года, а последнюю горсть колосьев, оставшуюся на сжатой ниве. Хлеб был убран, поле омертвело, земледелец сложил свою «добычу» в крестцы и лишь тогда вспомнил о Волосе, оставляя ему колосья «на бородку», завязав их узлом. Наряду с этим обычаем у некоторых славянских народов существовало почтительное отношение к последнему снопу, увозимому с поля. Его называли «дедом», «стариком», «бабой»; его зерна считали плодовитыми и примешивали их к посевным [178].

Обозначение последней горсти колосьев «Волосу на бородку» известно только русским; у западных и южных славян его нет. У югославов сохранилось выражение «божья борода», но имя бога уже забыто.

Сочетание мертвого, сжатого поля с велесовой бородой и последним снопом в какой-то мере объясняет нам связь Велеса с миром предков, покоящихся в земле и помогающих её плодородию.

Однако дополнительные земледельческие функции божества не заслонили его основной сущности: вплоть до христианизации Руси Волос-Велес сохранил свое значение «скотьего бога» в прямом смысле слова. Только лишь в силу этого и могло произойти замещение Велеса по созвучию имен святым Власием, ставшим на русской почве покровителем скота вплоть до XIX в.

Итак, намечается следующая эволюция образа Волоса: первоначально, в охотничьем неолитическом обществе (когда культ медведя уже частично оттеснил лосих-рожаниц), Волос мог быть хозяином леса, божеством охотничьей добычи, выступавшим в медвежьем обличье. Возможно, что само имя его было лишь нарицательным иносказанием, вызванным табу на подлинное имя: Волос – волохатый, косматый, как позднейший медведь – мёд ведающий, как лось – сохатый, рогатый.

В представлениях первобытных охотников, очевидно, существовали две основных идеи: одна из них касалась природы вообще, изобилия объектов охоты и олицетворялась в небесных женских божествах, будто бы рождающих весь звериный приплод, а другая относилась, так сказать, к технике охотничьего дела, к получению убитого, мертвого зверя. Волос был воплощением этой второй идеи, и трудно сказать, на каком этапе развития охотничьей магии возник этот образ косматого покровителя удачной охоты – ведь и мамонт был косматым и волохатым, и палеолитический носорог был шерстистым…

Дошедшие до нас сведения о связи Волоса с культом медведя относятся к значительно более поздней поре жизни охотничьих племен, но они не исключают возможности поиска на больших глубинах.

Если верно сделанное Ивановым и Топоровым сближение слова «волхв» с тем же понятием «волохатости», «косматости», то в поисках истоков мы можем оказаться на той хронологической глубине, когда охотник маскировался в звериную шкуру, когда колдун-жрец, имитируя процесс охоты, выступал в звериной шкуре и был волохатым. Позднейшие охотники на медведей не маскировались в медвежьи шкуры, но как ритуальная одежда медвежья шкура дожила до XIX в. (медвежьи комоедицы 24 марта у белорусов).

С развитием скотоводства функции звериного бога осложнились охраной домашних животных. Волос стал божеством всяких благ, как охотничьих, так и скотоводческих, божеством всего племенного богатства. Такую же метаморфозу испытало и охотничье оружие: рогатина стала главным магическим предметом в обрядах, сопровождавших первый выгон скота на пастбище.

Земледелие, неразрывно связанное со скотоводством, оставило Велеса «скотьим богом» (во всей широте понятия «скот») и в какой-то мере воскресило архаичную связь этого божества с идеей смерти, которая теперь понималась сквозь призму аграрной магии: умершие, срезанные серпами колосья были добычей земледельца; почвенный слой земли, рождающий колосья, был вместе с тем и вместилищем праха предков. Велес, который во времена тотемизма и веры в реинкарнацию связывал первобытного охотника с миром зверей, теперь прикоснулся к культу предков и аграрному круговороту жизни и смерти, стал в какой-то мере эпихтоническим божеством, связанным с плодородием почвы, т. е. стал «скотьим богом» в комплексном понимании этих слов.

Намеченная здесь эволюция Велеса подтверждается географическими наблюдениями: культ Велеса прослеживается значительно четче на северных окраинах славянского мира, где роль охоты сохранялась дольше, чем на юге; связь Велеса с миром мертвых тоже проступает более определенно в северной части индоевропейского (в том числе и балто-славянского) мира.

Среди языческих идолов славянского средневековья наиболее часто встречается изображение бородатого мужчины с огромным турьим рогом, «рогом изобилия» в руке. Никаких атрибутов Перуна у этих идолов нет, а рог как символ благополучия и обилия является устойчивой деталью почти всех скульптур. Единственное божество, с которым можно связывать эти изображения, – это бородатый (как нам известно) «скотий бог» Велес, покровитель комплексного, земледельческо-скотоводческого хозяйства древних славян.

Несколько иную картину дает нам композиция из пяти божеств на Збручском идоле. Четыре божества находятся, как известно, в верхней небесной сфере. Это – два женских божества, Перун и неизвестное мужское божество на задней грани идола. Плоскость земли с хороводом людей поддерживает ещё одно мужское божество, изображенное коленопреклоненным. С этим полухтоническим божеством нижнего мира естественнее всего отождествить Велеса. Существенное отличие збручской композиции состоит в том, что символ изобилия – рог здесь принадлежит не мужскому божеству, а женскому, возглавляющему всю композицию.

Положительная роль нижнего мужского божества выражена тем, что на нем, на его плечах, зиждется весь средний мир, мир обыкновенных людей.

Непримиримого противоречия между отдельными бородатыми идолами с рогом в руках и одним из элементов сложной теологической композиции, пожалуй, нет: в первом случае славянин изготавливал изображение бога, обеспечивающего всю полноту земных жизненных благ.

Таким богом был Велес-Волос. Во втором случае умудренный знанием скульптор решил дать всю систему представлений о богах, и на первое место он поставил мужское начало (общая фаллическая форма скульптуры), а на второе – женское (богиня на лицевой грани).

Вооруженный Перун оттеснен на третий план. В одной плоскости с главной женской фигурой находится бог, держащий на себе землю с людьми. Эта лицевая центральная грань представляла собой продуманное единство богини-матери и полухтонического (эпихтонического) бога-мужчины, благорасположенного к человечеству, каким вполне мог быть Велес. Независимо от атрибуции средневековых идолов и от предположений об охотничьих истоках сам образ Волоса-Велеса безусловно восходит к праславянской и даже к протославянской эпохе.

После принятия христианства двойником древнего Волоса-Велеса стал святой Власий Севастийский, что, конечно, произошло по созвучию Болгарские сурвакары (мне посчастливилось видеть обряд в с. Дивле Радомирской в 1946 г.) в шкурах, живописных звериных масках, со скотьими колокольчиками у пояса и с ярко-красными жезлами в руках весьма ощутимо воскрешают облик древних жрецов Велеса (см. рис. 68).

В святочной славянской обрядности имя Велеса уже не упоминается, но под новый год и на масленицу в песнях упоминался Тур; по селам водили быка, в маскарадах участвовали рогатые маски, именуемые «туром» [185]. Не лишено вероятия, что у древнего Велеса могли быть две звериных ипостаси: более архаичная, охотничья – медведь (сохраненная на Севере) и несколько более поздняя, связанная с скотоводством, – тур, встречаемая в южных славянских областях от Украины до Далмации. Введение христианства должно было наложить строгий запрет на имя популярного славянского бога и могло содействовать появлению в святочных песнях такого новообразования, как тур, турицы.

У русских и у балтов (латышей) в качестве новогоднего персонажа известен Овсень [186]. Латыши празднуют Усинь главным образом на юрьев день, весною. Происхождение термина спорно; может быть, о-весень (как о-лешье, о-пушка) – преддверие весны [187].

Несмотря на календарную близость «велесовых дней» и овсеня, едва ли следует сближать их.

Случайно сохранившееся свидетельство о построении на месте идола Велеса церкви Богоявления позволило привлечь интереснейший этнографический материал, в свою очередь проливающий свет на культ Велеса. Теперь выяснился ещё один день чествования «скотьего бога» (помимо знаменитого юрьева дня) – 6 января; велесов день завершал собою обширный цикл празднеств зимнего солнцестояния.

Связь Велеса с зимними святками объясняет нам не только обрядовое печенье в виде домашних животных, но и ряженье, одевание звериных масок в святочные дни, пляски в вывороченных тулупах.

Старые авторы оставили нам красочные описания святочных маскарадов, когда люди «на тых же своих законопротивных соборищах и некоего Тура-сатану… воспоминают и иныи лица своя и всю красоту человеческую (по образу и по подобию божию сотворенную) некими харями или страшилами, на диявольский образ пристроенный, закрывают…».

В другом поучении в более общей форме говорится: «…мы саме ся от человек в звери ся прелагаем» [188].

Устойчивая традиция святочного переряживания в различных зверей и животных и святочного выпекания «караваев» и «коровок» становится значительно более понятной после того, как её удалось связать с бого-явленским освящением скота и с постройкой богоявленской церкви на месте идола Велеса.

Древний «скотий бог» занимал видное место в народной календарной обрядности.

Ряженье в звериные маски и в вывороченные тулупы производилось дважды в год – на зимние святки и на масленицу; оба срока связаны с солнечными фазами – зимним солнцестоянием и весенним равноденствием (масленица ежегодно сдвигается со своего исконного места церковным календарем). Дохристианская масленица по времени совпадала с архаичными комоедицами – праздником пробуждения медведя, когда, как уже говорилось, белорусы плясали ритуальный танец в шубах мехом наружу. Несомненная сопряженность Велеса с медведем, установленная рядом исследователей, позволяет связать с этим «скотьим богом» и масленичное ряженье в разнообразных зверей.

Получается так, что сам обычай ритуального переряживания и на святки и на масленицу оказывается прочно связанным с Велесом в его первичной ипостаси звериного бога, осложненной более поздними элементами «скотьего бога».

Если Велес-Волос был объектом и центром святочно-масленичной карнавальной обрядности с её широким песенным репертуаром, то нам становится понятным упоминание Велеса в «Слове о полку Игореве».

Выбирая ту или иную форму зачина своей поэмы, великий автор как бы примеривался к Бояну, пробуя то один стиль, то другой, пытаясь представить читателю, как бы мог начать поэму его предшественник Боян::

Княжеский поэт, воспевавший Мстислава Тмутараканского и Ярослава Мудрого, назван здесь внуком Велеса.

По записям этнографов середины XIX в. известно, что под новый год, когда как бы прощались со всем старым, в деревнях исполняли целые циклы былин-старин. А новый год, судя по болгарским сурвакарам, был именно праздником Велеса. Зимние святки являлись кульминацией праздничного песенно-танцевального творчества всех жанров, и поэтому не удивительно, что то божество, вокруг которого и ради которого все пелось, оказалось в представлении древних славян покровителем песен, сказаний, поэзии вообще. Исполнители такого рода ритуальной поэзии, как былины и сказания, вполне могли именоваться «велесовыми внуками».

Размытость культа Велеса в этнографических материалах XIX в. не позволяет полностью восстановить весь календарный цикл молений этому божеству. Предположительно он может быть представлен так.

1. Первая неделя января. Ряженье в звериные шкуры, маски тура, обряды заклинания скота.

2. Масленица. Комоедицы (24 марта). Медвежьи пляски, маски тура.

3. Юрьев день (23 апреля). Первый выгон скота. Языческое божество заслонено св. Георгием.

4. Турицы на троицын день (у западных славян). Связь с Велесом не ясна.

5. Жатва. Оставление в поле последних колосьев «Волосу на бородку». Хранение необмолоченных снопов для обрядового кормления скота в «велесовы дни» (2 или 6 января). Изготовление соломенной бороды, помещаемой под образами.

Как видно из изложенного, славянский языческий пантеон начал формироваться в глубочайшей древности. Сдвиги в хозяйственных формах жизни человечества приводили к новым взаимоотношениям с экологической средой, с природой в целом и видоизменяли мировоззрение людей, создавая в их сознании новую картину мира и новые образы таинственных сил, влиявших, по их мнению, на судьбу человека.

Естественно, что наиболее серьезные изменения происходили по мере выдвижения производящего хозяйства на первенствующее место.

Явно выраженный патриархат содействовал дальнейшей эволюции религиозных образов.

Одной из хронологических примет новых элементов в сонме древних первобытных божеств могло бы явиться наличие в славянском языческом именослове богов с иранскими именами, что справедливо связывается со скифским этапом жизни праславян-сколотов и со скифским (иранским) воздействием. К иранскому влиянию относят Дажьбога, Стрибога, Хорса и Симаргла. Два первых божества отнесены по признаку содержания в их именах слова «бог», являющегося заимствованием из иранского [189]. Хорса считают взятым от иранцев потому, что во многих иранских наречиях близкие по звучанию слова обозначают «солнце» [190]; Симаргл, непонятный уже книжникам XI – XIII вв., разъяснился только после работ К. В. Тревер, сопоставившей его с иранским Сэнмурвом [191].

При всей несомненности длительных славяно-скифских контактов не следует всё же отождествлять славянский пантеон со скифским. Ни одно из имен славянских божеств, считающихся иранскими, не приведено в перечне собственно скифских богов.

Сопоставим скифский пантеон Геродота с теми славянскими богами, в именах которых исследователи видят иранское воздействие.

Соотнесение славянских и скифских богов по их функциям может быть сделано, разумеется, лишь приблизительно. Если Дажьбог в какой-то мере может быть сопоставлен с солнечным Аполлоном-Гойтосиром, то Стрибог остается в значительной мере неразъясненным. Наиболее приемлемым представляется суждение М. Вей: Стрибог – «Бог-отец» («pater bhagos»), аналогичный Юпитеру [192]. А в таком случае слово «Стрибог» является не столько собственным именем, сколько эпитетом, определением верховного божества как отца Вселенной. Сварог («Небесный), Стрибог („Бог-отец“) и, как увидим далее, Род („Рождающий“) – все эти слова могли означать одно патриархальное мужское божество, пришедшее на смену архаичным представлениям о Небесных Владычицах [193].

Сопоставим скифский пантеон с той частью славянского, которая расценивается обычно как возникшая под скифским воздействием.

Приведение скифских божеств к общему знаменателю античной мифологии, облегчающее нам понимание их функциональной сущности, уже сделано Геродотом в процессе записи им скифских сведений. Порядок следования богов в перечне дан Геродотом [194].

Как видим, функциональных совпадений славянского со скифским очень немного, да и те дают нам совершенно различную форму имен:

Папай – Стрибог; Гойтосир – Дажьбог. Близость славянских форм к иранским наречиям ограничивается только включением слова «бог».

Вполне возможно, что это произошло в эпоху славяно-скифских контактов (симбиоза) в VI – IV вв. дон. э., но, по всей вероятности, нельзя исключать и более древних индо-иранских связей языковых предков славян.

Записанный Геродотом пантеон относится, разумеется, к скифам-кочевникам, как и все, что историк говорит о собственно скифах. Божества скифов-пахарей, сколотов носили другие имена, лишь частично окрашенные иранскими чертами. В скифо-кочевническом перечне богов отсутствует Хорс, божество солнца; возможно, что это вызвано вторичностью солнца: солнце – признак Белого Света («вещь бо есть солнце свету»). Белый Свет (Вселенная) так относится к солнцу, как Дажьбог (бог света и солнца) к Хорсу (богу только одного светила), как Аполлон к Гелиосу.

Несмотря на целый ряд иранских параллелей, славянское имя божества солнца – Хорс – может быть поставлено в ряд и со славянскими и с греческими словами, обозначающими «круг», «окружность», «округу». Таковы греческие: chora – «округа», choros – «круглый светильник», «хорос». В русском языке: «хоровод» – круговое движение, «хорошуль» – круглый ритуальный пирог-курник, «хоромы» – круговая застройка (древний смысл); в болгарском: «хоро» – круговой танец. Сибилянтным лингвистическим соответствием «хору» является слово «коло», обозначающее «круг», «колесо», «круговой танец», «кружок единомышленников», «мирскую сходку», «обод», «обруч» и т. п.

В этот семантический ряд, не нарушая закона замены согласных к, х, с, ш (сук, сухой, сушить, «на сусе древе»), вписывается и солнце (сълньце, слъньце).

В скифское время у приднепровских праславян-земледельцев существовали, по-видимому, обе формы обозначения солнца: производная от «хоро» (Хорс) и от «коло» (сколотский царь Колаксай, Солнце-Царь). Возможно, что у праславян, как и у современных им греков, имела место некоторая путаница: солнце как светило, как предмет, как субъект света нередко сливалось с более широким понятием светлого солнечного божества вроде Аполлона или Дажьбога, иногда олицетворяя его, иногда полностью подменяя.

В итоге мы можем наметить следующую схему проявлений солнечного культа древних славян.

1. Хорс («круглый») – божество солнца как светила. В «Слове о полку Игореве» назван «Великим Хорсом». По всей вероятности, очень древнее божество, представления о котором предшествовали идее светоносного небесного бога вроде Аполлона. Культ солнца-светила ярко проявился у земледельцев энеолита, а уже в бронзовом веке появилось представление о ночном солнце, совершающем свой подземный путь по «морю мрака». Имя Хорса сохранилось в ритуальной лексике XIX в. («хоровод», «хорошуль», «хоро»).

2. Колаксай – мифический царь сколотов-праславян. Интерпретируется как Солнце-Царь (от «коло» – круг, солнце).

3. Сколоты – приднепровские праславяне-пахари, названные по имени своего царя Колаксая. В основе самоназвания лежит тот же корень «коло» – солнце, который есть и в имени царя. Записанная Геродотом легенда (см. 10 главу этой книги) позволяет перевести слово «сколоты» как «потомки солнца».

4. Дажьбог. Божественный мифический царь, называемый иногда Солнцем. Бог – податель благ. В изменении имени отразилось расширение представлений о солнечном божестве.

5. «Дажьбожим внуком», т. е. «внуком Солнца», назван русский князь из Приднепровья, что позволяет сближать отголоски языческих мифов, сохранившиеся до XII в. н. э., с древними мифами о потомках солнца, существовавшими в этих же местах в V в. до н. э.

6. Последним дошедшим до нас отголоском древних мифологических представлений о «внуках Солнца» является раздел русских богатырских сказок «Три царства» или «Золотое царство» (подробнее см. 10 главу).

Из числа славянских божеств, упоминаемых русскими средневековыми источниками и сближаемых с кругом иранских божеств, нам осталось рассмотреть Симаргла (Симарьгл, Сьмарьгл).

В поучениях против язычества имя этого божества стоит обычно рядом с именем Макоши, «матери урожая». Для церковников XI – XII вв., да, по всей вероятности, и для всех русских людей того времени, имя этого божества было уже непонятно, писалось различно, а иногда даже делилось на две части (Сим и Рыл), что очень понравилось позднейшим исследователям, которые говорили о двух загадочных богах или же приходили к пессимистическому выводу об описках, ошибках в написании и о полной безнадежности расшифровки. Только знаток иранской мифологии и искусства К. В. Тревер нашла решение загадки, сопоставив русского Симаргла с иранским Сэнмурвом [195].

Идя по следам К. В. Тревер, коснувшейся русских сюжетов лишь вскользь, я написал специальное исследование о Симаргле по материалам русских поучений и обильных данных прикладного искусства XI – XIII вв. [196] Подробные сведения о культе Симаргла будут приведены в дальнейшем, там, где будет описано язычество Киевской Руси. Здесь же ограничусь основными выводами.

Симаргл (может быть, правильнее Семаргл от слова «семя»?) – божество низшего порядка; это – священный крылатый пес, охраняющий семена и посевы. Уже в трипольской росписи встречаются псы, прыгающие и кувыркающиеся (как бы летающие) вокруг молодых растений.

При изобилии в те времена мелкого рогатого зверья (косули, серны, дикие козы) охрана посевов от поедания и вытаптывания была важным делом.

Персидский Агурамазда поручал Сэнмурву заботу о небесном «дереве всех семян». Симаргл-Сэнмурв был как бы олицетворением «вооруженного добра»: при мирных аграрных функциях он был наделен когтями, зубами и вдобавок крыльями; он – защитник посевов. Позднее архаичного Симаргла стали называть Переплутом. Он был связан с корнями растений. Культ Симаргла-Переплута тесно связан с русалиями, празднествами в честь вил-русалок. Русалки, или вилы, изображавшиеся в виде сирен, красивых крылатых птице-дев, являлись божествами орошения полей, дождями или влажными утренними туманами. Роса – не только капли охлажденного тумана на земле и растениях, но и сам туман. Известна поговорка: «Пока солнце взойдет – роса очи выест».

Вот с этой утренней влагой, очень важной для созревающих посевов, и связаны представления о русалках. Русалии праздновались в начале и в конце зимних святок («в навечерие рождества и богоявления»), обрамляя годичные заклинания природы и судьбы молениями о воде, обязательном условии будущего урожая.

Главным праздником в честь русалок была русальная неделя, приходившаяся, как показывает славянский календарь IV в. н.э., на 19 – 24 июня и завершавшаяся праздником Купалы [197].

Среди русских женских украшений XI-XIII вв. ярко выделяются широкие серебряные браслеты-обручи, служившие для закрепления длинных рукавов женских рубах. Во время языческих ритуальных игрищ женщины перед танцем снимали браслеты и плясали «спустя рукава», как бы превращаясь в русалок, размахивающих крыльями-рукавами. Это был танец плодородия, описание которого сохранилось в сказке о царевне-лягушке. На упомянутых браслетах очень часто изображались гусляры, маски, чаши со священным напитком, танцующие с распущенными рукавами девушки.

Особый интерес представляет браслет из состава Тверского клада 1906 г., где, кроме «многовертимого плясания» в честь Переплута, изображена сцена жертвоприношения Симарглу-Переплуту [198].

Девушка в длинной узорчатой рубахе и с распущенными волосами подносит кубок изображению крылатого пса. Пес Симаргл как бы вырезан из дерева, растущего в земле (показаны его корни) и сильно изогнутого. Явно, что чеканщик изображал не животное, а скульптуру животного, идола Симаргла-Переплута (см. рис. 108).

Браслеты с изображением русалий находят в составе боярских и княжеских кладов XII – XIII вв. Наличие среди них подчеркнуто языческих сцен показывает, что боярыни и княгини эпохи «Слова о полку Игореве», очевидно, принимали участие в народных ритуальных танцах плодородия подобно тому, как Иван Грозный в молодости пахал весеннюю пашню в Коломне.

При всей близости русского Симаргла-Съмаргла к иранскому Сэнмурву следует сказать, что здесь перед нами не столько заимствование, сколько одинаковость образа. В пользу этого говорит и то, что ни один из многочисленных иранских вариантов имени Сэнмурва не совпадает с русской формой.

Возможно, что по поводу всех четырех божеств со следами иранского влияния на форму их имен нам придется ограничиться признанием близости, одинаковости, но воздержаться от мысли о непосредственном скифском воздействии в VI – IV вв. до н. э.

Эта одинаковость или сходность могла возникнуть и в очень отдаленную эпоху конца земледельческого энеолита, когда предки индоиранцев, славян, греков и фракийцев впервые создавали образы патриархальных божеств неба, солнца и посевов. Скифская же эпоха с её несомненными контактами праславян с иранцами могла закрепить именно эти, близкие к иранским, формы.

Глава восьмая. Род и рожаницы

Самым загадочным и наименее изученным из всех славянских божеств является Род – божество, известное только восточным славянам и не уцелевшее в этнографическом материале. Эпиграфом к этому разделу можно было бы поставить слова Н. М. Гальковского, написанные им в 1916 г., но остающиеся в силе и по сей день: «Вопрос о почитании Рода и рожаниц принадлежит к самым темным и запутанным» [1].

При обзоре литературы вопроса поражают две тенденции, в равной мере противоречащие источникам: одни из авторов стремятся представить Рода маленьким семейным божком, близким к домовому, а другие идут ещё дальше и просто умалчивают о Роде, даже не входя в разбор источников.

Первую статью о рожаницах написал в 1855 г. И. И. Срезневский [2], считавший их «девами жизни» вроде греческих мойр. Эту идею о богинях судьбы подробнее развил А. Н. Веселовский. Он полагал, что Род связан с культом предков, «незримых блюстителей домашнего очага и нарастающего поколения». Первоначально «Род – производитель, совокупность мужских членов племени, сообща владеющих рожаницами, матерями нового поколения». Постепенно Род превратился в «дедушку-домового, также пребывающего у очага» [3]. А. С. Фаминцьш во всей своей книге о славянских божествах даже не упомянул ни Рода, ни рожаниц [4].

Почти так же поступил и Е. В. Аничков, упоминавший Рода лишь в связи со своими текстологическими раздумьями, но уклонившийся от рассмотрения существа дела. Рожаницы, по Аничкову, – «феи, являющиеся при рождении младенцев»; далее он пишет о пышной трапезе в их честь, «не вдаваясь в сложный вопрос о значении и смысле культа Рода и рожаниц» [5]. Без каких бы то ни было возражений Аничков приводит мнение Владимирова о том, что «Род – не что иное, как современный домовой» [6].

Любор Нидерле, приведя очень подробный перечень цитат из источников XI – XV вв., соглашается с тем, что русские рожаницы сходны с греческими мойрами, римскими парками, славянскими суженицами и пр. Уделив основное внимание рожаницам, Нидерле упоминает Рода лишь вскользь, присоединяясь к определению его как домового или демона мужской судьбы [7].

Сторонники «теории домового» должны были бы задуматься хотя бы над тем, что если рожаницы, как правило, упоминаются во множественном (или двойственном) числе, то Род – неизменно в единственном. Какой же это домовой, если он на всех людей один?

Кроме того, в тех же самых источниках, где говорится о Роде, упоминается среди всякой демонской мелочи и сам домовой: «бес хороможитель» или «кутный бог». С другой стороны, этнографии совершенно неизвестно наименование домового Родом.

Единственным историком язычества, не уклонившимся от рассмотрения Рода и рожаниц, был Н. М. Гальковский; в своем исследовании он посвятил им специальную главу: «Род и рожаницы. Астрологические верования» [8]. Однако Гальковский, писавший всегда в рамках официального православия, не затронул сущности культа Рода, не коснулся опасного уподобления Рода библейскому Саваофу и искусственно свел все к тому, что рожаницы – это мойры, духи, помогающие при родах и определяющие долю, судьбу человека; рожаницы связаны с узкосемейным культом предков [9]. Примерно так же определяет он и Рода, уравнивая его с рожаницами: «почитание Рода и рожаниц было делом семейным, частным». Рода Гальковский приравнивает к деревенскому домовому, «подпечку», «лизуну». Параграф, посвященный Роду, он заключает словами В. О. Ключевского: «Средоточием культа предков является (со значением охранителя родичей) Род со своими рожаницами, т. е. дед с бабушками…» [10]

В советской литературе проявились обе упомянутые выше тенденции: В. В. Иванов и В. Н. Топоров оказались последователями Фаминцына и не упомянули, как уже говорилось, ни разу в своем объемистом труде Рода. В. Л. Комарович посвятил культу Рода специальную статью [11], но источники не пересматривал, а только бегло и выборочно упомянул наиболее известные, не использовав даже полностью сводок Нидерле и Гальковского. По представлениям Комаровича, Род – совокупность предков данной семьи. Возражая против того, что «культу Рода в древнерусском быту приписывался до сих пор сугубо частный, семейный только характер» [12], автор по существу остается на такой же позиции, распространяя лишь этот культ и на княжескую среду («полуязыческий культ княжеских родоначальников»). Единственный аргумент в пользу этого – уважительное отношение князей XII в. к своим дедам, основателям локальных династий. Летописные упоминания «дедней и отней молитвы», помогающей тому или иному князю в тяжелую минуту, Комарович почему-то истолковывает как «красноречивый след языческого культа Рода» [13].

На самом же деле все здесь находится в строгих рамках православия: отец и дед князя являются предстателями перед богом за своего потомка, и помогает этому потомку не языческий Род, а христианская молитва, услышанная христианским богом. Можно говорить о трансформации древнего культа предков, но к культу Рода, персонифицированного единого божества, это не имеет никакого отношения.

Нельзя же думать, что все многочисленные (и враждующие между собой) княжеские линии XII – XIII вв. условились почитать одного предка и почему-то, вопреки истории, назвали его не Игорем Старым (как считал Иаков Мних в XI в.) и не Рюриком, как стали считать сочинители позднейшей генеалогической легенды, а Родом.

В согласии со своими предшественниками Комарович полагает, что почитание Рода дошло «в современном фольклоре до безыменного „доможила“, „домового“ [14]. Самой существенной ошибкой Комаровича, повлекшей за собой целый ряд неверных положений, является истолкование «второй трапезы» в честь рожаниц как поминок: «Речь идет, – пишет Комарович, – о внецерковных, вторых поминках по умершим предкам сверх канонического поминания в храме…» [15]-[16].

Во-первых, православная церковь никогда не преследовала ни поминок, устраиваемых родственниками покойника в его доме, ни поминовения умерших на кладбище; оба эти обычая дожили до XX в.

Во-вторых, ни один источник не дает права на истолкование трапезы в честь рожаниц как поминок по умершему. В-третьих, ни разу в связи с рожаницами не упомянуты ни кладбище, ни «родительские дни», ни радуница (дни поминовения всех умерших), а когда говорится о языческих обрядах на по гостах (например, в «Стоглаво»), то нет никакой речи ни о Роде, ни о рожаницах. Четвертое возражение: во время рожаничной трапезы участники пира исполняли тропарь рождества богородицы, никогда не певшийся над мертвыми и выражавший совершенно противоположную идею – радость по поводу жизни нового существа, а не смерти.

В построениях Комаровича так много натяжек и явного отхода от источников, что согласиться с ним невозможно.

Из всего сказанного выше вытекает непреложный вывод: необходим полный и подробный анализ источников. До сих пор никто из исследователей, за исключением Н. М. Гальковского, не занимался сплошным рассмотрением всех источников, говорящих о Роде ирожаницах.

Обычно довольствовались отдельными цитатами, выборочно взятыми из опубликованных текстов, и поэтому получали неполные и однобокие выводы. Гальковский же, хотя и превосходно знал источники (ему мы обязаны наиболее полной публикацией поучений против язычества), но настолько находился под воздействием гипотезы А. Н. Веселовского, что даже не стал искать новых путей для решения спорных вопросов.

Даже известный современный историк славянства Г. Ловмянский в большой книге, посвященной язычеству славян VI – XII вв., не затронул интереснейшую проблему бога Рода и лишь попутно в двух строках упомянул его имя [17].

Главной причиной ошибок Веселовского, Гальковского и Комаровича явилось непонимание двойственного характера имеющихся в источниках выражений, содержащих корень «род». Об этом мельком я уже говорил в разделе, посвященном Макоши. В некоторых случаях «родьство», «рождение», «родопочитание» или «родословие» являлись переводом таких греческих слов, как genesis, genealogia, eimarmene, означавших судьбу, предсказания судьбы, астрологические гороскопы («рождественное волшение») – одним словом, то, «что на роду написано» [18]. Этот ряд переводных понятий действительно связан с судьбой человека и обстоятельствами (астрономическими) его рождения.

Но не это сравнительно невинное суеверие было причиной и объектом яростных церковных обличений.

На протяжении нескольких столетий русские церковные писатели настойчиво и упорно боролись с культом Рода и рожаниц, с ритуальными пирами в честь этих «идолов», и ни разу, ни в одном источнике почитание Рода не было спутано с астрологическим «родопочитанием».

Не следует путать и нам; ведь мы имеем дело здесь не с синонимами, а со своеобразным омонимом. Астрологический аспект выступает преимущественно в поздних сочинениях. В конце XV в. Иосиф Волоцкий, полемизируя с еретиками жидовствующими, писал: «…и баснословна некаа и звездозакония учаху и по звездам смотрити и строити рожение и житие человеческое, а писание божественное презирати, яко ничто-же суще» [19].

В XVI в., когда народный, крестьянский культ рожаниц уже выветривался и сущность его была недостаточно ясна русским книжникам, автор «Домостроя» обличал современных ему астрологов:

Вот эти-то сочинения, использовавшие архаичный термин (придав ему совершенно иной смысл), и повлияли главным образом на тот поворот темы о Роде и рожаницах, который мы наблюдаем в исследованиях указанных выше авторов. В их оправдание можно сказать только то, что одновременное упоминание Рода как божества, предшествовавшего Перуну, и «родопочитания» в смысле «халдейской астронумеи» встречено однажды в источнике XII в., автор которого, впрочем (в отличие от своих читателей XIX в.), не смешивал эти два ряда понятий.

Предпринимая общий обзор источников, сообщающих сведения о культе Рода и рожаниц, следует отметить одну особенность, резко бросающуюся в глаза: этих сведений нет в ранних источниках, говорящих о дружинно-княжеском язычестве X в. Ни в договорах с Византией, ни в летописном рассказе о пантеоне Владимира 980 г. нет упоминаний о Роде и рожаницах. В «Слове о вёдре и казнях божьих», помещенном в летописи под 1068 г. и грозящем христианам, отступившим от бога и «уклонившимся от пути господня», жесточайшими карами (град, засуха, саранча), несмотря на сходство ситуации с поучениями против культа Рода, имени этого бога пет. Создается впечатление, что в парадных государственных документах, какими были договоры с греческими цесарями и великокняжеская летопись, земледельческим богам плодородия не было места; они, очевидно, представлялись слишком демократическими, деревенскими и, подобно античному Дионису, не сразу привлекли к себе внимание.

Первый по времени материал о Роде и рожаницах – это разобранное в первой главе «Слово святого Григория, изобретено в толцех о том, како первое погани суще языци кланялися идолом и требы им клали; то и ныне творят», которое мы условились для краткости называть «Словом об идолах» [21]. «Слово», как я полагаю, написано в самом начале XII в. на корабле, плывшем по Эгейскому морю в Константинополь через Афон. Русский автор (игумен Даниил Паломник?) пользовался греческим текстом 39-го слова Григория Богослова «На святые светы явлений господних», которое он сокращенно перевел и пополнил своими наблюдениями и размышлениями о русском язычестве.

Русское «Слово об идолах» производит впечатление черновых набросков, не приведенных в систему, изобилующих повторами, но тем не менее представляющих исключительную ценность для истории русского язычества. Перечислив нескольких олимпийских богов (Зевса, Афродиту, Артемиду) и вспомнив библейского Ваала, автор переходит к своим, русским богам, упомянув (сверх того, что было занесено в летопись) Рода, рожаниц, вил-русалок и Переплута. Все дополнения связаны с аграрными культами [22]. Далее автор встретился в имевшемся у него в руках тексте Григория Богослова с выражением Chaldaion astronomia nai genetlialogia, которое он и перевел как «халдейская астрономия и родопочитание» [23]. Последующую фразу в греческом тексте Григория («наука, сличающая нашу участь с движением небесных светил, которые не могут знать о себе самих, что они или чем будут») наш автор изложил предельно кратко, но с полным пониманием дела: «родопочитание, иже есть мартолой». Мартолоями называли в древней Руси ложные, отреченные книги, трактующие о гадании по звездам: «Мартолой – рекше Остролог (Астролог)» [24].

Автор предостерег своих читателей от смешения «родопочитания» (калька с греческого) с культом русского бога Рода, о котором он говорит в другом месте и которого упоминает в другом окружении.

Ошибка Веселовского и Комаровича в том и состояла, что они не вняли этому предостережению.

Понимание автором «Слова об идолах» Рода как значительного славянского божества явствует из его замечательной периодизации славянского язычества, разобранной мною во вводной главе. Древнейший слой представлений – упыри и берегини, повсеместные духи зла и добра, характерные для охотничьего общества. Следующая стадия – «се же словене начали трапезу ставити Роду и рожаницам преже Перуна, бога их» [25]. Род определен здесь как предшественник Перуна, следовательно, как главное божество славян до утверждения дружинного культа Перуна-громовержца. Соотношение примерно такое же, как между культом Урана или Кроноса и вытеснившим их со временем культом Зевса. Пять раз, чаще, чем кого-либо из богов, упоминает наш автор Рода и рожаниц в своем сочинении [26].

Крайне интересны попытки автора «Слова об идолах» объяснить происхождение культа Рода и связать его с мировыми религиями. Это место в «Слове» по своей литературной неупорядоченности особенно убеждает в черновом, незавершенном характере записей, сопутствовавших переводу произведения Григория Богослова, но ход размышлений автора-переводчика достаточно ясен.

Род сопоставлен с Озирисом – «проклятым богом» египтян; сказано, что культ Озириса заимствован халдеями: «…от тех [египтян] извыкоша древле халдеи и начаша требы творити своима богама – Роду и рожаници» [27]. Трудно сказать, какое вавилонское божество было заменено здесь Родом и рожаницей. Быть может, это библейский Ваал (Баал-Хадд), почитавшийся и в Халдее-Вавилоне.

В одном из списков «Слова об идолах» (Паисиевском), вообще-то менее полном, есть дополнение, где Род и рожаница уподоблены эллинским «Артемиду и Артемиде». В античной мифологии бога Артемида мы не знаем; единственное мужское божество, близкое Артемиде, – это её брат Аполлон.

Напомню, что русский книжник, оставивший нам свои размышления о Роде, знал греческий язык и побывал в каких-то южных краях. Он мог знать об античной мифологии кое-что и сверх тех лаконичных упоминаний, которые содержались в греческом обличении Григория Богослова, но эти сведения, полученные в XII в., могли быть и не очень точны.

Приведу полный текст «Слова об идолах», трактующий распространение культа Рода и рожаниц. Начав с халдеев, автор продолжает: «Оттуда же начата елини ставити трапезу Роду и рожаницам, таже егюптяне, таже римляне. Даже и до славен дойде; се же словене начали трапезу ставити Роду и рожаницам переже Перуна, бога их…» [28].

Для нас очень важно следующее: автор «Слова об идолах» считал культ Рода одной из мировых религий, которая некогда охватывала Египет (Озирис), Вавилон, Грецию («Артемид» – Аполлон?), Рим и славянский мир.

Едва ли автор был прав, так решительно объединяя различные исчезнувшие культы Старого Света, но примечательно то, что в поисках аналогий Роду он обращался не к мелким домашним демонам вроде лар и пенатов, а к божествам наивысшего калибра. Как жаль, что наши сторонники «теории домового» не захотели обратиться к этому, давно опубликованному, тексту!

Следующим в хронологическом порядке источником является очень важное для нас «Слово Исайи пророка, истолковано святым Иоанном Златоустом о поставляющих вторую трапезу Роду и рожаницам». Если в других обличениях язычества перечислялись различные славянские божества во всей их множественности – от громовержца до вампира, то это поучение посвящено исключительно культу Рода и рожаниц.

Для нас очень важна датировка «Слова Исайи пророка». Н. М. Гальковский считает, что в XV в. оно уже существовало, и приводит мнение Е. Е. Голубинского о датировке его послемонгольским временем [29]. Помочь в более точном определении даты может знаменитое «Вопрошание Кюриково». Вопросы новгородского математика были обращены к епископу Нифонту (1130 – 1156 гг.). Среди множества вопросов только в одном содержались имена языческих божеств; это были имена Рода и рожаниц: «Аже се Роду и рожанице крають хлебы и сиры и мёд?». Епископ ответил цитатой из «Слова Исайи пророка»: «Бороняше велми. Негде, рече, молвить: горе пьющим рожанице!» [30]. Характер вопроса и ответа таков, что заставляет предполагать очень широкое бытование обряда невинного жертвоприношения хлебом, творогом и медом, языческая сущность которого Кирику даже не очень была ясна, так как иначе не нужно было бы задавать вопрос владыке.

Итак, «Слово Исайи пророка» было создано не позже середины XII в., т. е. очень близко по времени к «Слову об идолах».

Наше «Слово Исайи пророка» представляет собой несколько сокращенный пересказ 65-й главы Книги пророка Исайи, входящей в Библию. Весь смысл создания нового произведения заключался только в одном – обрушить всю тяжесть библейских проклятий на Рода и его двух рожаниц.

Приведу параллельные тексты: Библию – по каноническому русскому изданию, а «Слово Исайи пророка» – в своем переводе.

Библия. Книга пророка Исайи

–

«Слово Исайи пророка»

8. Так говорит господь: когда в виноградной кисти находится сок, тогда говорят «не повреди её, ибо в ней благословение». То же сделаю я ради рабов моих, чтобы не всех погубить.

–

Так говорит господь: если в виноградной грозди найду хотя бы ягоду, то оставлю в сохранности эту гроздь. Гроздь – это верный человек, а хорошая ягода – это добрые дела, предписываемые божественным писанием. Если же на грозди нет ягод, то её следует отсечь и бросить в огонь. Таким отсечением является смерть, а бросание в огонь – предание адскому пламени.

9. Я произведу от Иакова семя и от Иуды – наследника гор моих и наследует это избранные мои и рабы мои будут жить там.

–

Слушающих меня и не погублю, но ращу хорошее семя от Иакова и Иуды. Это – хорошая поросль, верные божественному закону люди. Они будут владеть моей святой горой – церковью и церковным учением.

Святая гора – Сион; на ней я показал свою благость, и эта гора, Сион, – мать всем храмам; в ней – учение божественного писания.

Господь сказал: наследниками мо– ей святой горы будут избранные люди, т.е. такие, которые служат Роду и (двум) рожаницам, бесполезным идолам.

Верными слугами бога являются люди, приносящие чистую жертву живому богу с кротким сердцем, просвещенные настоящим церковным учением.

10. И будет Сарон пастбищем для овец и долина Ахора – местом отдыха для волов народа моего, который взыскал меня.

–

Они будут как овцы на лугу огражденном. Луг – это рай, а ограда – места райские, а овцы – истинно верующие люди, покоряющиеся богу, а не (двум) рожаницам.

И охорские заросли, в которых отдыхают волы, – это пастбища небесной церкви, а кроткие волы – это епископы и попы, сами живущие по-христиански и усердно поучащие других.

11. А вас, которые оставили господа, забыли святую гору мою, приготовляете трапезу для Гада и растворяете полную чашу для Мануфи.

–

Вас же, покинувших меня, забывших мою святую гору, готовящих пир в честь Рода и (двух) рожаниц, наполняющих ковши свои на потребу бесам, –

12. Вас обрекаю я мечу, и все вы преклонитесь на заклание, потому что я звал – и вы не говорил – и вы не слушали, но делали злое в очах моих и избирали то, что было неугодно мне.

–

вас предам менчу и все вы падете пронзенными!

Это есть смерть, а оружие – отвечали, вечная музыка.

Я вас звал, и вы не отзывались; я говорил вам, и вы не слушали.

На глазах у меня вы творите зло и тех, кто враждебен мне, вы избираете себе.

13. Посему так говорит господь вот рабы мои будут есть, а вы будете голодать; рабы мои будут пить, а вы будете томиться жаждой.

–

Поэтому, говорит господь, когда бог: верные мне люди начнут пировать – вас будет мучить голод. Но сыты вы будете лишь тем, что приготовили (обеим) рожаницам.

Вот покорные мне начнут пить, и у вас появится жажда – утоляйте её ис своих ковшей, предназаначенных бесам.

14. Рабы мои будут веселиться, а вы а вы будете в стыде; рабы мои будут петь от сердечной радости, а вы будете кричать от сердечной скорби и рыдать от сокрушения духа.

–

Верные мне возвеселятся, покроетесь срамом.

Возрадуются (верные) в веселии сердца, вы же, покорившиеся бесам, молящиеся идолам и устраивающие пиршества в честь Рода и рожаниц, – вы закричите в сердечной муке, будете рыдать в судорогах сердец своих!

Всё это свершится с вами не в этой жизни, а в будущей. Вы отрекаетесь от радостей будушего века, так как вечный покой потустороннего бытия будет доступен только избранным мною рабам моим.

15. И оставите имя ваше избранным моим для проклятия. И убьёт тебя господь бог, а рабов своих назовет иным именем.

–

Вас же господь убьёт. А покорные мне возвеселятся, воспевая истинного бога.

Вы же бесовскими песнопениями славите идолов Рода и рожаниц и губите пророчества книг.

Велико несчастье – не понимать прочитанного; велико зло – не послушаться более мудрых, чем вы сами, или же, поняв все, не исполнить воли божией, объявленной вам в написанном законе. Братья!

Услышав все, что сказано вам, откажитесь от бессмысленных действий, от служения Сатане, от устройства этих идольских пиров Роду и рожаницам!

Выполните, братья, волю бога, как учат нас книги пророков, апостолов и отцов церкви, чтобы получить вечную жизнь при спасител Иисусе, господе нашем, ему же слава вовеки!

Аминь.

На основе злобных и человеконенавистнических библейских пророчеств русский автор создал великолепное по форме новое произведение, использовав гневные тона Исайи и направив все свое сочинение, освященное авторитетом пророка и Иоанна Златоуста, против единственного раздела древнерусского язычества – против Рода и двух рожаниц. Уже одно это должно показать нам важность и значительность культа Рода, противопоставленного, как это явствует из всего сочинения, ни много, ни мало – самому христианскому господу-богу.

В поучении бичуются те, которые отклонились от веры в истинного библейско-христианского бога и «избрали себе враждебных ему» – Рода и рожаниц. Здесь противопоставление является и сопоставлением: Род сопоставлен с Саваофом и с Иисусом Христом. Все кары, все «судороги сердец» и горение в адском пламени, предназначенные отступникам от библейского бога, здесь обещаны поклонникам Рода и рожаниц. И только им. Масштаб культа Рода достаточно определен этим.

Не меньший интерес для нас представляет сопоставление русского сочинения с Библией, так как оно выявляет имя библейского двойника Рода, того божества, с которым приходилось соперничать библейскому богу: это – Гад, или Ваал (Баал-Хадд), ханаанской (сиро-палестинской) мифологии, бог плодородия и жизни части древних евреев и финикийцев. Ваал посылает дождь и росу, орошая нивы и виноградники. Ваала представляли умирающим и воскресающим богом, подобно Озирису или Дионису.

Женской парой Ваала была богиня Анат (она же Рахмаи).

Исследователи установили, что в ханаанской мифологии, как и во многих других, действуют два поколения богов. Старший бог Эл (вроде Урана или Крона) выступает, подобно Роду, совместно с двумя женщинами. Миф пронизан фаллической символикой. Две женщины, сотворенные над огнем на морском берегу, становятся женами Эла и рождают ему двух дочерей – Утреннюю Зарю и Вечернюю Зарю.

Последующее потомство Эла – божества плодородия. Ваал – сын Эла-Быка.

В мифах о плодородии Ваал и Анат, боги младшего поколения, преобладают над старшим богом Элом, но нередко мифические поля называются по именам двух богинь – Ашеры (жёны Эла) и Девы-Анат:

Поле есть поле богов

Поле Ашеры и Девы [31].

Здесь перед нами снова полная параллель Роду и его двум рожаницам: Ваал, бог плодородия, и две богини, связанные с полем и урожаем, причем богини, как и в охотничьих мифах, – мать и дочь-дева [32]. Иногда выступает другая пара женщин – Анат и Астарта.

Возможно, что эти совпадения должны быть рассмотрены с позиций ностратической гипотезы.

Имя Ваала означает «владыка», «хозяин». Интересны эпитеты Ваала: «Могучий Воин», «Владыка Земли», «Ездящий на облаках» и др.[33] В мифах Ваал погибает в схватке с морским богом Яммом, но затем воскресает вновь, и снова начинаются тучные годы плодородия.

Русский писатель эпохи Мономаха не мог знать всех мифов о ханаанском Ваале-Гаде, ставших известными лишь после расшифровки угаритских глиняных табличек, но в его распоряжении была Библия, в которой это божество и все элементы культа были освещены разносторонне.

Ваал почитался и в Иудее и в Вавилоне, где знаменитая Вавилонская башня была его храмом.

Поэтому выбор определенного текста (Исайя, гл. 65) и замена Гада Родом сделаны автором совершенно сознательно. А если это так, то нашего Рода мы должны расценивать как очень значительное божество плодородия, «повелевающее землей» и «ездящее на облаке».

Ознакомление с другими русскими источниками подтвердит это.

Третьим важным источником после «Слова об идолах» и «Слова Исайи пророка» является интереснейший комментарий к Евангелию в рукописи XV – начала XVI в., обнаруженной Н. В. Калачовым в Архиве иностранных дел [34]. Несмотря на давнюю публикацию, этот источник упорно игнорировался исследователями. Единственным историком, по достоинству оценившим его значение, был К. Н. Бестужев-Рюмин: «Что касается Рода, – писал он, – то нечего искать в нем предка, а надо остановиться на свидетельстве одной рукописи XVI в., приводимой Н. В. Калачовым: „то ти не Род седя на воздусе мечет на землю груды и в том раждаются дети“. Таким образом, – продолжает историк, – Род не есть олицетворение рода (gens), а сам создатель…» [35]. К сожалению, это важное и верное для понимания славянского язычества наблюдение было начисто забыто всеми последующими исследователями, так или иначе касавшимися проблемы РоДа. Более того, Е. В. Аничков даже не включил сам источник в свой реестр сведений о славянских богах и божках[36].

Почти не касались и вопроса о датировке толкований к Евангелию. Мне кажется, что некоторые данные для хронологического приурочения есть: в источнике имеется ссылка на еретиков, которые «глаголют от книг срачинских и от проклятых болгар… яко не разумеша творца своего». Сочетание сарацинских книг и болгарских ересей мы уже видели в «Слове об идолах» начала XII в.; после крестовых походов сарацинские темы были уже не в моде. Болгарские еретики (в данном случае богомилы) действительно отрицали творение мира богом. Уже в «Заповедях митрополита Георгия» (1062 – 1079 гг.) против богомилов говорится: «Иже всея твари видимыя ж и невидимый не мнит богом сотворены – да будет проклят!» [37].

Известен ранний русский список «Беседы Козмы Пресвитера», относящийся ко второй половине XII в. [38] Примерно к этому времени, к XII – XIII вв., следует относить интересующий нас источник.

Поздний список объясняется тем, что полемика с богомилами продолжалась и в XV в.

Комментарий к Евангелию написан по поводу главы 14-й Евангелия от Иоанна, где Иисус Христос изображен настойчиво отождествляющим себя с богом-отцом (Иоанн, 14.10 – 11). Поясняются слова Иисуса: «…дела, которые творю я, и он сотворит и больше сих сотворит» («отец мой делатель есть, даже и доселе»).

Приведу текст, опубликованный Гальковским под условным названием «О вдуновении духа в человека» [39]:

В свете всего того, что мы узнали о Роде из «Слова об идолах», где культ его объявлен мировой религией, и из «Слова Исайи пророка», в котором Род приравнен к могущественному Ваалу, «шествующему по небесам», этот источник нас уже не может удивить: вторично Род оказывается соперником библейско-христианского бога-творца, бога-вседержителя. Но здесь содержатся и важные уточнения: во-первых, неизвестный комментатор утверждает, что, по мнению язычников, Род «сидит на воздухе», т. е. находится где-то на небе, в божественной сфере. Это ещё раз уравнивает Рода с Ваалом, «ездящим на облаке».

Во-вторых, язычники именно Роду приписывают возникновение новой жизни на земле. Для того чтобы родились дети, языческий бог должен сбрасывать с неба какие-то «груды», содействующие рождению.

Из разных значений этого слова исследователи почему-то выбирали одно: груды – кучи, глыбы [40]. Непонятно, как это увязывалось с рождением детей.

Следует обратить внимание на другое значение: «грудие» – капли, «грудие росное» – капли росы, «градные груды» – дробинки града [41]. Наиболее вероятно, что слово «грудие» без дополнительного определения (росное, градное) означало просто дождевые капли. Это больше подходит к контексту – ведь роса образуется из тумана; капли росы не падают с неба, а древний комментатор утверждает, что Род именно с неба («седя на воздусе») мечет свои плодотворные капли.

Если принять это толкование, согласующее все части интересующего нас текста, то в нашем распоряжении будет огромное количество этнографических примеров веры в универсальную оплодотворяющую силу дождя как в отношении земли, так и в отношении женщин.

Комментарий «О вдуновении духа» важен для нас тем, что снова ставит на равные позиции Рода и христианского бога-отца, бога творца мира. Сначала оспаривается тезис каких-то языческих богословов (но, разумеется, не богомилов, не знавших культа Рода), утверждавших, что возникновение новой жизни на земле производится Родом, орошающим землю небесными каплями, вследствие чего рождаются дети. Здесь Род выглядит Зевсом, сошедшим к Данае золотым дождем, от которого Даная забеременела. В конце комментария автор говорит ещё более расширительно, определяя Рода не только продолжателем жизни, но и творцом мира: «Всем бо есть творец бог, а не Род» [42].

Чрезвычайно интересным отголоском этих теологических споров о том, кто именно управляет миром, является граффито XII в. в новгородском Софийском соборе, опубликованное В. Н. Щепкиным:

…ЛЕ БЕСЪ NБО….N.

РАЗВЕДРЪ …Д ЗДО …ПОТРЯСОШЯ ОБЛАЦИ

РЕYЕБЪ ТО СТЪВОРИ [43].

Надпись плохо сохранилась, но даже из уцелевших фрагментов ясно, что речь идет об отношении беса к небу, к вёдру и к грозовому потрясению облаков. Ясно и то, что рассуждения о возможностях беса завершены вполне канонической концовкой: автор надписи, ссылаясь на чей-то авторитет (кто-то «рече»), утверждает первенство бога: «Бог то сотвори». В этом споре нет Рода; на его месте находится бес, и тем самым выясняется вторая спорящая сторона – это не язычники, а богомилы, «диавола творца нарицающе человеком и всей твари божий» и утверждающие, «яко несть бог сотворил небесе, ни земля, ни всех сих видимыих» [44].

Новгородец, написавший на стене своего кафедрального собора опровержение всемогущества дьявола, возможно, имел в виду именно Козьму, обличителя богомилов, когда скрепил свое изложение безымянным (для нас, по причине плохой сохранности) «рече».

Комментарий «О вдуновении духа» хорошо вписывается в русскую общественную мысль XII в., занимавшуюся опасным и значительным вопросом о творце мира. Богомилы противопоставляли христианскому богу дьявола, а язычники – Рода.

Получив из трёх источников представление о Роде как о божестве, которое противопоставлялось Саваофу и сопоставлялось с Озирисом и Ваалом, мы должны рассмотреть разветвленный комплекс древнерусских слов, содержащих корень «род».

Это прежде всего группа слов, связанных с понятием родства и рождения:

Род Родичи Природа

Народ Родина Рождать

Родня Родить Урожай

О. Н. Трубачев в своем исследовании о терминах родства пишет, что «А. Брюкнер был довольно близок к истине, когда говорил, что родъ, родити означало сначала „успех“, „процветание“, „урожай“, „прибыль“, „забота“ [45].

Трубачев считает старославянское «РОДЪ» «чисто славянским новшеством», новым использованием индоевропейских морфем и отмечает часто встречающуюся метатезу: род – ард – арт. Это дает дополнительные значения: «происхождение», «род» (нем. Art); «высокий», «большой» (ирл. ard, галльское ardu) [46]. Обращаясь к иранским языкам, мы видим, что в скифском Ard является культовым термином, обозначением божества. В. И. Абаев считает, что arta –ard – одно из важнейших религиозных понятий иранского мира – «божество», «олицетворение света»; осетинское «ard» – клятва, первоначально «божество, которым клянутся» [47].

Таким образом, слово «род» и метатеза «ард» в значении «божества», «рода», «высокого» оказываются распространенными значительно более широко, чем только в славянском мире, и в какой-то мере объясняют нам стремление автора «Слова об идолах» показать географический диапазон культа Рода. Возможно, что и имя Артемиды связано с этим корнем.

Помимо указанных выше значений слов с корнем «род», есть ещё два ряда понятий, в обозначении которых участвует этот же корень: во-первых, это обозначение воды, водного источника – «родища», родника (криницы), а также и цветов, растущих близ воды, – лилий – «родий» («кринов»). Второй раздел более обширен и требует специальных разъяснений:

Родиа – молния;

Родiе, родiя – плод граната;

Род, родьство – геенна огненная;

Родрый, ръдрый – красный;

Ръдритися – красный, краснеть.

Рдеть – красный, краснеть.

Рдяный – красный, краснеть.

Объединение в одном омониме «родиа» и молнии и плода граната представляет большой интерес, так как позволяет уяснить себе, о каком именно виде молнии идет речь, – красному круглому гранату подобна только шаровая молния, видимая вблизи [48].

Связь Рода с молнией и громом объясняет нам афоризм Даниила Заточника: «Дети бегают рода, а господь пьяного человека».

Весь приведенный здесь ряд слов объединен смысловым стержнем: огненное, красное пламенеющее, молниеподобное. «Родьство огньное» пытались объяснить ошибкой переводчиков, принявших по созвучию греческое geenna (геенна) за genea – род. Однако это маловероятно; как объяснить, что все переводчики в разных городах и в разные века обязательно ошибались, и притом всегда одинаково? Обилие славянских слов с корнем «род» в значении красного и огненного (сравни латинское ardeo – гореть, ardor – жар, зной) позволяет считать слово «родьство» славянским обозначением пекла, а не ошибкой.

Было бы очень хорошо, если бы внимание лингвистов направилось на анализ того семантического пучка, который образуют различные индоевропейские слова с корнем род – ард – арт. Впредь до такого анализа трудно представить себе весь диапазон связей и всю многогранность этого интересного вопроса. Однако уже сейчас ясно, что с богом Родом может быть связано не только рождение живого (род, народ, родить), но и природа и вода (родище, родник), и дождь (грудие, падающие с воздуха), и даже молния – родия, и огонь пекла.

Род оказывается всеобъемлющим божеством Вселенной со всеми её мирами: верхним, небесным, откуда идет дождь и летят молнии, средним миром природы и рождения и нижним с его «огненным родством». Тогда становится понятным противопоставление Рода христианскому богу Вселенной Саваофу. Этот взгляд на Рода закрепляется данными, получаемыми из ранних переводов, где книга Бытия, в которой повествуется о сотворении мира, именуется «Родьство», а бог – творец – «рододелатель» [49].

В связи с полученными данными о Роде мы можем теперь обратить внимание на интереснейшее место в сборнике Кирилло-Белозерского монастыря, описанном арх. Варлаамом. Сборник переписан в 1476 г., по составлялся, надо полагать, в конце XIV в., так как содержит много заметок о митрополите Киприане. Содержание сборника очень разнообразно; здесь перемешаны богословские и исторические заметки, загадки, выписки из описаний путешествий, бытовые вопросы в духе «Вопрошания Кирикова» и многое другое.

Заметка о «Родных видениях», о которой пойдет речь (л. 271 об.), не обратила на себя внимания никого из исследователей. Даже сам И. И. Срезневский, знавший этот сборник, не включил словарный материал в свой знаменитый трёхтомник. Заметка становится понятной только в свете того, что сказано выше о «родском» комплексе. Приведу её целиком:

Восемь «родных видений» представляют собой, так сказать, конспект истории Вселенной с точки зрения христианского богослова XIV в. (Григорий Синаит умер в 1310 г.).

1. Бог невидимый.

2. Сотворение планет и всего звездного мира, движимого «умными силами» (четвертый день творения).

3. Сотворение всего живого, «сущего» (пятый и шестой дни творения).

4. Схождение Христа-Слова, зримое («смотрительное») людям. Жизнь Иисуса.

5. Воскресение из мертвых.

6. Второе пришествие Христа (на Страшный суд).

7. Осуждение грешников на адские муки.

8. Царствие небесное для святых и праведных.

Первые три «родных видения» основаны на «Родстве», на библейской книге Бытия, четвертое – на Евангелии, а четыре последних отражают Апокалипсис .

Мы рассмотрели те источники, которые помогли нам раскрыть сущность представлений о боге Роде. Кроме разобранных выше, есть ещё целый ряд упоминаний в источниках, в которых порицается культ Рода и рожаниц, но не добавляется ничего нового к их характеристике. Два источника интересны для нас именно тем, что там нет Рода.

Один из них – «Слово Иоанна Златоустого …како первое погании веровали в идолы и требы им клали…». Здесь христианскому богу-творцу противопоставляется не Род, а три языческих божества, в своей совокупности составляющие мировое целое:

Стрибог – божество неба, воздуха, ветра.

Дажьбог – божество солнца и живительной силы.

Переплут – божество почвы, корней растений, вегетативной силы [51].

Три функционально ограниченных божества в этом сравнительно позднем (XIV в.?) источнике в своей совокупности заменили Рода, сделали излишним его упоминание.

Второй источник – это знаменитое «Слово о твари и о днии рекомом неделе», относящееся к XII – XIII вв. Речь там идет о почитании дня семидневки – воскресенья, «недели», как дня, посвященного солнцу и дневному свету. Культ этот овеществлялся: «невернии, написавше свет болваном и кланяються ему»; одновременно эти язычники «творца хулять» [52]. В этом поучении рожаницы упоминаются, а Рода уже нет – его заменил Свет, противопоставленный христианскому богу-творцу. Праздником этого Света является каждый первый день семидневной недели – воскресенье, «День Солнца» у многих народов. Однако язычники поклоняются не солнцу («вещь бо есть слнце свету»), а «белому свету», Вселенной, «твари, написаней во образ человечь». Это, очевидно, тот самый свет, существовавший, по древним представлениям, независимо от солнца (например, в пасмурный день), о котором говорится в Библии при описании первого дня творения. Этой двойственностью света, как мы помним, воспользовался Достоевский, излагая спор юного Смердякова с лакеем Григорием. («Свет создал господь бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?») [53]

Вот этот-то свет, не имеющий видимого источника, «неосяжаемый и неисповедимый», как эманация божества, творящего мир, и был предметом поклонения средневековых язычников, а следовательно, и объектом обличений церковников. Церковники противопоставили божеству неисповедимого света Иисуса Христа, используя евангельскую фразу:

«Опять говорил Иисус к народу и сказал им: „Я – свет миру; кто последует за мною, тот не будет ходить во тьме“ (Евангелие от Иоанна, гл. VIII, 12). Кроме поучений, изготавливались даже „полемические“ предметы прикладного искусства: в конце XII в. во Владимиро-Суздальской Руси был изготовлен медный, украшенный эмалью медальон с изображением Спаса-Эммануила и надписью IC.XC. АЗЪ ЕСМЕ СВЕТ [54]. Надпись на нем является прямым ответом тем же самым неверным почитателям «твари» и «света», которые поклонялись свету, «написавше его». Финифтяный образок подкрепляет датировку «Слова о твари» рубежом XII – XIII вв. Выше, в главе о славянских земледельческих культах, я высказывал предположение о том, что с культом верховного небесного божества связан определенный символ – «колесо Юпитера» с шестью спицами. Здесь уместно повторно упомянуть об этом распространеннейшем символе. Круг с шестилепестковой розеткой внутри, «громовый знак», был полисеман-тичен: он выражал и идею солнца («вещь бо есть солнце свету»), и идею «белого света», всей Вселенной. Солнце в народном искусстве могло обозначаться разными способами (круг, крест, крест в круге, круг с вось-милепестковой или шестилепестковой розеткой), но понятие «белого света», идентичное понятию Рода, выражалось только шестилепестковвП розеткой, только колесом с шестью спицами.

В славянской деревянной резьбе верховенство Рода подчеркнуто помещением его символа на высоких местах: на щипце кровли, над стенами, а внутри домов – на потолочной матице-сволоке [55]. Иногда на деревянных «полотенцах», спускающихся от верха кровли, помещалась, как на прялках, сложная композиция из нескольких солнц, как бы бегущих по небосводу, а центральное место занимало «колесо Юпитера», символизирующее белый свет (см. рис. 109, 110).

Точнее всего соотношение Света (Вселенная) и солнца (субъект света) выражено на онежской прялке [56]. В нижней части лопаски прялки показано солнце в его четырех суточных позициях: восходящее, полдневное (изогнутые многочисленные лучи подчеркивают бег светила по небу), заходящее и ночное, подземное солнце.

Выше этого солнечного круговорота поднимается мировое древо, соединяющее все ярусы мира (см. главу 2), а над ним, на самом верху прялки помещен во всю ширину лопаски тщательно вырезанный огромный шести-лепестковый «громовый знак», господствующий над всей композицией, как Род господствовал над Вселенной [57] (см. рис. 111).

Вероятно, поэтому древним зеркалам придавалась правильная круглая форма, воспроизводящая круг небесного свода. М. И. Ростовцев подробно проанализировал сакральную роль зеркала у скифов (Ростовцев М. И. Символы царской власти). Зеркало являлось атрибутом главной богини как у скифов-кочевников, так и у скифов-пахарей (см. выше пластину из Сахновки на Роси). На сарматских зеркалах III – II в. до н. э. помещали знак с шестилепестковой розеткой (СА, 1979, № 4, с. 191 – 194, рис. 1 и 3). Точно такой же знак мы встречаем и на резной деревянной оправе русских зеркал XVIII – XIX вв. (Соболев Н. Н. Русская народная резьба по дереву. М. – Л., 1934, с. 40, рис. 12). Общеизвестна роль зеркала в русских новогодних гаданиях о судьбе.

Отмеченный выше переход «колеса Юпитера» в монограмму Иисуса Христа надежно подтверждает древнее, исконное значение шестилучевого знака как символа света во всей многогранности этого понятия. Новый, христианский персонаж в соперничестве с древним Святовитом-Родом вынужден был сказать: «Аз есмь свет!».

В ряде предшествующих случаев нам помогала в уточнении того или иного образа позднейшая церковная или этнографическая календарность. Относительно Рода мы располагаем единственным, но драгоценным свидетельством: Рода вспоминали на второй день праздника рождества, 26 декабря; день этот назывался собором или «пологом» богородицы, и бабы приносили в церковь хлебы и пироги [58].

В одной рукописи Четьи Минеи есть интересная приписка, помещенная после всех статей сентябрьского года под 31 августа:

Здесь языческий обряд приурочен не к следующему за христианским праздником дню (как это наблюдалось обычно), а к ближайшему понедельнику после рождества. Это делалось, вероятно, с тем, чтобы отделить, разобщить церковное и языческое. Память о рожаницах, богинях рождающих, вполне естественна, так как праздник посвящен рождению, и одной из рожаниц может быть признана Мария-богородица.

А кто же тогда Род? Очевидно, Иисус Христос.

В приведенной краткой характеристике греховного обряда в честь Рода и рожаниц есть одно слово, от правильного понимания которого зависит установление направленности всего обряда. Это слово – «желя», обычно означающее «плач», «скорбь», «погребальный плач».

В этом случае получается резкое противоречие с радостным церковным праздником рождения божества (восходящим к празднованию зимнего солнцеворота). Однако у слова «желя», «желение» есть и другой смысл – «пеня», «повинность», соответствующий латинскому «mulcta», «multa» [60]. Тогда все становится на свои места. Мы знаем, что для языческих празднеств устраивалась «братчина», «складчина», «ссыпка», когда каждая хозяйка должна была принести свою долю продуктов для общего котла. Примером женских «ссыпок» могут служить «кузьминки» в честь Макоши Пятницы. Другим женским праздником был «полог богородицы», во время которого «варили муку», т. е. делали какое-то кушанье типа клецок или лапши. Чрезвычайно важно примечание, что на этом празднике не забывали и древнего Рода – в его честь произносились какие-то заклинания или молитвы: «Роду примолвливающе».

Единственное календарное упоминание Рода связывает его с зимним солнцеворотом («солнце – на лето, зима – на мороз»), с христианским праздником рождения Христа. Ещё раз источники наталкивают нас на сближение Рода с важнейшим персонажем христианской религии и одновременно с культом солнца, так как Христос очень часто приравнивается богословами к солнцу.

Подведем некоторые предварительные итоги тому разнородному и, к сожалению, фрагментарному материалу о Роде, который был приведен выше.

Род – творец Вселенной.

Род вдувает жизнь в людей.

Род – бог неба и дождя.

Род связан с земной водой (родники, родища).

Род связан с огнем.

Род связан с подземным пеклом (родьство огненное).

Род связан с красным цветом (рдяный, родрый).

Род связан с шаровой молнией (родиа).

Рода сопоставляют: с Озирисом, с Саваофом, с Ваалом, с Иисусом Христом (косвенно), с «Артемидой».

Если привести рядом подборку определений и эпитетов античного Зевса, сделанную А. Ф. Лосевым, то мы увидим много сходного: Зевс – орошающий землю, «дождевой»; Зевс – «имя, означающее вместе и огонь и жизнь»; Зевс есть пламенеющее вещество; Зевс один является виновником жизни для людей, он – творец нашей жизни.

«Означает же [слово Зевс] четыре: 1. Самого бога или небо. 2. Посейдона. 3. Подземного бога. 4. Солнце» [61].

Нетрудно заметить, что последнее перечисление четырех богов, сливающихся в одном Зевсе, очень близко (за исключением бога морей Посейдона, лишнего в славянском сухопутном пантеоне) к тем трем русским богам, которые упоминаются как бы взамен одного Рода:

Небо – Стрибог

Солнце – Дажьбог

Подземный бог – Переплут

Посейдон –

Очень важным представляется взаимоотношение всеобъемлющего Рода со Светом, божеством, которому ставят идолов, посвящают первый день семидневки, отстаивая право культа «недели», дня солнца. Если бы мы могли поступать по простому математическому правилу («когда две величины порознь равны третьей, то они равны между собой»), то легко установили бы тождество Рода и Света: каждый из них в том или ином источнике сопоставляется с христианским богом-творцом. Свет столь же всеобъемлющ, как и Род. Это сохранилось в русской лексике вплоть до XX в.: «обойти весь белый свет» – обойти всю землю; «попал в белый свет, как в копеечку» (о плохом стрелке) – здесь белый свет понимается как необъятное небо [62].

Близость Рода и Света заставляет нас обратить внимание на важнейшего бога средневековых западных славян – Святовита, почитавшегося в Арконе и у других балтийских славян в качестве могущественнейшего из богов. Идол его был четырехглавым и находился в большом храме. Святовиту были посвящены белый конь и оружие.

Святовит был покровителем плодородия, урожая; годичный праздник устраивался после уборки хлебов, а главным обрядовым действием было изготовление огромного, в человеческий рост, пирога. Определяя важное значение Святовита, Гельмольд называет его «богом богов» (Deus deorum). В другом месте, рассказывая о второстепенной славянской демонологии, Гельмольд снова говорит о том, что у славян есть главный бог, Deus deoruin, не называя его по имени.

«Между многообразными божествами, которым присвоены леса, поля, печали и радости, они признают единого бога в небесах, повелевающего прочими богами, и верят, что он, всемогущий, заботится только о небесном…» [63]

Для восточных славян таким «единым богом в небесах» был Род; ему же, вероятно, поклонялись под именем Света. Для западных славян божеством «белого света» был Святовит, имя которого состоит из двух частей: первая (СВЯТ) обозначала и «святость» и «свет», а вторая (ВИТ), недостаточно разъясненная лингвистами, сближается иногда с понятиями «радости», «тучности» [64].

С четырехликим Арконским Святовитом Гельмольда и Саксона Грамматика давно уже сопоставлен знаменитый Збручский идол, найденный в 1848 г. на месте стыка четырех славянских племен: волынян, белых хорватов, тиверцев и бужан (см. рис. 112, 113).

Мне уже приходилось ранее писать о тождестве Рода и Святовита [65]; и в этой книге я уже не раз обращался к изображениям на идоле по поводу того или иного божества.

Рассмотрим весь комплекс, датируемый IX – X вв. н. э. в целом. Збручскому идолу посвящена фундаментальная работа Г. Ленчика, но автор не раскрывает содержания изображений. Подлинность Збручского Святовита в настоящее время не вызывает сомнений [66].

Однако внутренний смысл Збручского идола, его отдельных изображений и всей их совокупности в целом будет, вероятно, ещё долгое время предметом изучения и дискуссий.

Следует согласиться с Г. Ленчиком, что отождествление идола со Святовитом носит отчасти условный характер – описание Саксона Грамматика очень далеко от облика Збручского идола [67]. Святовит в Арконе – это только четырехликий бог войны, а не Deus deorum, как называл его Гельмольд.

При рассмотрении четырехгранного Збручского идола поражает удивительное сочетание полной законченности, самостоятельности каждого отдельного изображения с подчиненностью каждого из них общему замыслу, единой композиции памятника в целом.

Ключом к расшифровке может послужить древнее представление о делении Вселенной на три зоны: небо, землю и подземный мир. Вслед за А. С. Фаминцыным [68]

Примечание: в толковании ряда изображений я расхожусь с Фаминцыным (В. Р.) я думаю, что именно это и отражено в трёхъярусной скульптуре Збручского идола:

Верхняя зона (небесные боги)

1. Богиня плодородия (Макошь) с рогом изобилия в руке. На лицевой грани идола.

2. Богиня с кольцом (Лада). По правую руку богини с рогом.

3. Бог войны (Перун) с мечом и конем. По левую руку богини с рогом.

4. Безымянный бог без атрибутов. На тыльной грани идола.

Средняя зона (земля, люди) – Хоровод из двух мужчин и двух женщин, держащихся за руки. Пол соответствует полу божества в верхнем ярусе. У плеча женщины на лицевой

Нижняя зона (подземный мир) – Бог, стоящий на коленях и поддерживающий своими руками плоскость земли с людьми на ней (Белее?). Скульптор изобразил этого бога не только на лицевой грани, но и на двух боковых, дав туловище в профиль, а голову в фас, благодаря чему получились как бы три бога или («триглав»).

Конечно, эта сложная схема никак не может быть сопоставлена с описанием Святовита Арконского Саксоном Грамматиком. Здесь богу-воину посвящена только одна боковая грань.

Збручский идол выглядит много архаичнее и, если можно так сказать, «теологичнее» Святовита, хотя их разделяет не более трёх столетий.

Четырехгранность Збручского идола, несомненно, связана с очень древними, ещё неолитическими, представлениями о необходимости обезопасить себя «со всех четырех сторон». Четырехгранные и четырехликие славянские идолы известны в этих же местах уже в IV в. н. э. Если три яруса идола объединяют все три части Вселенной, то четырехгранность его также связана с его мировым смыслом – сила божества должна распространяться во все четыре стороны Вселенной.

Таков же, вероятно, смысл и четырехликого индийского Варуны и четырехликого Брамы.

Что же явилось объединяющей идеей трёх зон и четырех граней многофигурного Збручского идола? Думаю, что вся композиция подчинена образу фаллоса (идол был выкрашен в свое время в красный цвет) как выразителю идеи жизни, размножения, плодовитости.

Фаллические идолы встречаются у восточных славян в других местах, а фаллические обряды, описанные в русских источниках XI – XII вв. (погружение изображения фаллоса в ведро), подтверждены находками в Польше [69].

Бог Природы, бог-жизнедавец – Род мог быть изображен посредством такого архаичного символа. Его многозначимость была выражена посредством пяти других божеств, которые в своей совокупности как бы образовывали его, как Посейдон, Аид и Гелиос составляли одного Зевса.

Всю збручскую композицию можно расшифровать так: средний мир (мир земли) заселен людьми (мужчинами, женщинами и детьми).

Возможно, что они изображены здесь в ритуальном хороводном танце.

Поддерживает землю усатый бог, стоящий на коленях. Возможно, что это – Велес – всенародный бог скота и богатства, связанный с землей и урожаем. Верхний ярус – небесный. Там на каждой грани изваяно особое божество: на главной лицевой грани – Макошь с рогом изобилия; по правую руку – второе женское божество – Лада, богиня произрастания и покровительница свадеб, с кольцом в руке. Вполне возможно, что именно так персонифицировались древние представления о двух рожаницах. По левую руку богини Макоши – бог-воин, соответствующий русскому Перуну или западнославянскому Святовиту. Он вооружен мечом-палашом IX в., и ему дан конь. Мужское божество на задней грани лишено каких бы то ни было атрибутов, и его имя можно назвать только гадательно.

Сопоставим пантеон Владимира с предложенной мною расшифровкой збручских изображений.

Если считать, что перечень киевских богов обязательно должен включать в себя богов збручской композиции (что не подтверждается наименее спорной Ладой), то нам следует выбирать одного из трёх:

Хорса, или Дажьбога, или Стрибога. Симаргл, как божество явно собачьего облика, отпадает. У Хорса и Дажьбога допустимо предполагать солнечные символы; их нет на божестве тыльной стороны.

Единственный бог, не имеющий никаких символов, – Стрибог, бог, связанный с ветрами. Быть может, он и изображен на обратной стороне четырехгранного истукана?

Для завершения обзора богов и богинь, представления о которых могли возникнуть ещё в праславянское время, нам необходимо рассмотреть спутниц Рода – рожаниц.

Для понимания рожаниц чрезвычайно важно определить их количество. В большинстве сочинений, дошедших до нас в поздних списках (когда уже не было двойственного числа), рожаницы упоминаются во множественном числе и в виде исключения – рожаница – в единственном. Это касается тех поучений, в которых рожаницы стоят не в центре внимания авторов, а упоминаются наряду со многими богами и божками. Но в том поучении, которое специально посвящено обличению Рода и рожаниц, где нет никаких иных богов, – в «Слове Исайи пророка» мы встречаем в одном из списков довольно последовательно проведенное двойственное число (список Московской Синодальной типографии). Этот список относится к XV в. и является самым ранним из всех, известных науке. Здесь мы видим:

КОУМИРОМIA СОУЕТНЫМIA

РОЖАНИЦАМIA, РОЖАНИЦАМА [70]

Двойственное число к моменту создания Типографского списка совершенно исчезло из грамматического обихода, и наличие его в древнейшем списке может говорить только о копировании оригинала, содержавшего эту архаичную форму. Поскольку епископ Нифонт в середине XII в. в своих ответах Кирику уже цитировал «Слово Исайи пророка», то написание самого «Слова» мы должны отнести к более раннему времени – к концу XI в. или началу XII в., т. е. к тому времени, когда обязательное применение двойственного числа было твердым грамматическим правилом. Следовательно, были две рожаницы.

Установление этого факта очень важно для нас, так как позволяет надежнее, с большей уверенностью сопоставлять пару славянских богинь с далекими первобытными мифами.

Двух «рожаниц»-лосих (мать и дочь) мы знаем по сибирским охотничьим мифам, две богини (сосуды с четырьмя женскими грудями) наполняют все трипольское земледельческое искусство, двух богинь, мать и дочь, мы видим в греческой мифологии: Деметра и Персефона – южная пара, Лето и Артемида – северная пара, к которой близка славянская пара «рожаниц» – Лада и Леля, в свою очередь сближающаяся с литовской Великой Ладой (Дидис Лада).

Только выявление этой длинной хронологической цепочки, уводящей в мезолит Оленьего острова, поможет нам в разъяснении поразительного совпадения двух парных скульптурных групп, из которых одна относится к энеолиту, а другая – к западнославянскому средневековью. Энеолитическая глиняная статуэтка из Раста представляет собой две как бы сросшиеся женские фигуры, у которых только одна пара грудей и одна пара рук при двух головах [71]. Ниже грудей идет архаичный меандрово-ковровый узор, символизирующий, как было выяснено выше, плодородие, благоденствие. Двуединство обеих богинь выражено здесь своеобразно, но предельно четко.

Славянская двуглавая пара (Фишеринзель в Новом Бранденбурге) изготовлена из дерева. Богини точно так же срослись туловищами и головами; у них так же, как и у энеолитических фигур, одна пара грудей и одна пара рук [72]. Сходство двух парных композиций, несмотря на разделяющие их тысячелетия, поразительное. Зная, что древнейший список поучения против рожаниц сохранил нам двойственное число, мы легко отождествим наши парные скульптуры с представлениями о рожаницах, и именно о двух рожаницах (см. рис. 114).

Глиняные рожаницы Балкан открывают собою долгий ряд земледельческих изображений двух богинь, а деревянное подобие их из земли балтийских славян завершает этот ряд уже в христианское время.

На культе рожаниц хорошо проявляется закон сохранения наиболее архаичных представлений: едва ли подлежит сомнению большая древность культа двух женщин – Хозяек Мира, двух Прародительниц (выступающих иногда в оленьем или лосином облике) по сравнению с культом всеобъемлющего, беспредметного, почти абстрактного Рода, порожденного условиями более позднего земледельческого быта.

В ранних памятниках XI – XII вв. н. э. есть и Род и рожаницы, а в более поздних, относящихся к XII – XIV вв., имя Рода иногда исчезает, но рожаницы остаются. Более того, к XIV в. рожаницы выдвинулись на самое видное место в языческом подборе богов: «Се первый идол рожанице … А се второе – вилам и Мокоше…» [73].

Культ рожаниц отличался от остальных языческих обрядов прежде всего своей явностью, открытостью, торжественными пирами в честь богинь, частично замаскированными празднествами богородицы. Эти пиршества в известной мере противопоставляются «кладению треб» другим богам, которое производилось христианами тайно. Принесение в жертву животных и птиц могло производиться в своих дворах без особой огласки. Трапезы же Роду и рожаницам устраивались с соблазняющей всенародностью. Принявшие христианство русские люди XI – XII вв. все ещё, по свидетельству автора «Слова об идолах», «… и ныня по украинам их молятся проклятому богу их Перуну, Хорсу и Мокоши и вилам, но то творятъ акы отай. Сего же не могут ся лишити, наченше в поганстве, даже и доселе – проклятого того оглавления вторыя трапезы Роду и рожаницам на прелесть верным христьяном…» [74].

Во всех поучениях против язычества все славянские божества, известные нам по летописи, упоминаются обычно общим перечнем, но Род и рожаницы выделяются особо; к трапезам в честь этих божеств авторы поучений возвращаются повторно, что выдвигает эти языческие пиры на видное место. И едва ли можно согласиться с Е. В. Аничковым, что наших проповедников интересовали только «домашние, а не публичные культы и обряды…» [75]. Достаточно напомнить приведенное выше «Слово Исайи пророка», написанное специально только против Рода и рожаниц, чтобы почувствовать значительность трапез, на которых «наполнялись черпания бесом» и происходила «прелесть верным».

Вплоть до XVIII в. переписывались статьи с перечислением запрещенных языческих обрядов и обычаев, среди которых есть и такой: «Бабы каши варят на собрание рожаницам» [76].

Здесь прямо говорится о публичном, общественном культе рожаниц, осуществлявшемся на «собраниях». С ещё большей определенностью общественный характер рожаничных трапез выявляется в «Слове о твари», написанном в XII – XIII вв. Автор его широко использовал 1-е послание апостола Павла коринфянам, в котором на протяжении нескольких глав бичуется поедание «идоложертвенного» и участие в пирах, устраиваемых в языческих капищах. Организацию пиров в честь рожаниц наш автор поставил в своеобразное и странное на первый взгляд окружение: «… дьяволя работа – греси, паче бо согрешенья: идолослуженье, прикуп корчемной, наклады резавные [ростовщичество], пьянство. Еже есть всего горее – ставленье трапезы рожаницам и прочая вся служенья дьяволя – требы кладомыя вилам и покланянье твари» [77].

Разбросанные в разных местах «Послания коринфянам» упреки здесь собраны таким образом, что рядом оказались: идолослужение, корчма, пьянство и «ставленье трапезы рожаницам». Ход мысли русского автора таков, что приводит к допущению: не в корчмах ли «наполнялись черпала бесам»?

Недаром епископ Нифонт отвечал Кирику: «Горе пьющим рожанице!». Общественный характер этих ритуальных пиров в XIV в. не подлежит сомнению: «… ставяще трапезу крупичными глебы и сыры и черпала наполняюще вина добровоньнаго … и подавающе друг другу – ядять и пиють» [78].

Речь идет о ритуальной круговой чаше. Этот общечеловеческий древний обычай описан для западных славян Гельмольдом: «Есть у славян удивительное заблуждение: на пирах и попойках своих они обносят чашу и над нею произносят слова (не скажу благословения, а скорее проклятия) во имя богов…» [79].

Рожаничные трапезы особенно тревожили церковников как самое заметное и неистребимое проявление язычества. Автор «Слова некоего Христолюбца», упомянув Рода и рожаниц в общем перечне языческих богов и осудив «всю службу идольскую», снова возвращается к современным ему «беззакониям», но уже на примере только рожаничной трапезы, лицемерно присоединенной язычниками к «законному обеду» православного праздника [80].

Для нас исключительную важность представляет календарное приурочение праздника рожаниц. На примере Белеса и Макоши мы уже видели, как помогает нам знание дня празднования определить те или иные функции божества.

К счастью, один из самых ранних источников очень точно определяет срок празднования, а последующие источники многократно подтверждают его.

Автор «Слова об идолах» (или переписчик XIV в., но в данном случае для нас это безразлично) порицает духовенство за то, что оно прикрыло языческое пиршество христианскими песнопениями: «Череву работни {чревоугодливые} попове уставиша трепарь прикладати рождества богородици к рожаничьне трапезе, отклады деюче» [81].

Приведенное выше свидетельство о круговых чашах тоже содержит указание на праздник рождества богородицы. См.: Гальковский Н. М. Борьба христианства…, т. I, с. 166.

Рожаничный пир всегда называется «второй трапезой»; она устраивается «лише трапезы кутинныя и законьного обеда», т. е. после церковного празднования, сверх разрешенного церковью пированья в честь рождества богородицы, очевидно, на следующий день. Никак нельзя согласиться с Н. М. Гальковским, что в данном случае говорится об «остатках кутьи, которые как вторая трапеза оставлялись на ночь на столе в том предположении, что ночью Род и рожаницы {предки} будут есть эту пищу» [82]. Если бы речь шла о подобных объедках, то невозможно было бы понять гнев проповедников, которые на протяжении пятисот лет бичевали «вторую трапезу», писали все новые и новые сочинения против неё и приравнивали её к жертвоприношению Ваалу.

Нельзя было бы понять и заинтересованность «череву работных попов» во второй трапезе, будто бы оставляемой на столе на ночь, – ведь не остатки же кутьи выгребали ночью попы из посуды в каждом доме! Такое определение рожаничной трапезы у Гальковского проистекает из его взгляда на Рода и рожаниц как на домовых, живущих где-то под печкой в каждом доме. Мы уже видели всю несостоятельность этого взгляда, мешавшего пониманию важнейшего звена славянских земледельческих представлений.

Календарное место праздника рожаниц в годовом цикле объясняет нам его значение, его неистребимость и торжественность рожаничных «собраний» с круговыми чашами. Рождество богородицы празднуется церковью 8 сентября. Для всех восточнославянских областей – это праздник урожая. Не «первых плодов», не первых колосьев, из которых может быть испечен первый хлеб (это отмечалось в первых числах августа при начале жатвы), а праздник завершения главнейшего цикла земледельческих работ: хлеб сжат, снопы свезены и обмолочены, урожай подсчитан, зерно – в закромах. Именно этот урожайный, аграрный характер праздника и определил состав яств, упоминаемых несколькими источниками: хлеб, каши (очевидно, из разных круп), творог и мёд или «добровонное вино». Вплоть до наших дней православная церковь на праздник рождества богородицы производит «благословение хлебов» [83].

Языческая сущность праздника урожая вошла в конце концов в церковную практику, несмотря на долгие протесты средневековых ригористов. И точно так же, как делали попы XII – XIV вв., прилагая к рожаничной трапезе тропарь рождества богородицы, так и теперь полагается «на благословении хлебов – тропарь праздника трижды» [84].

Ритуальные пиры в честь Рода и рожаниц (а впоследствии только одних рожаниц) следует представлять себе так: после уборки урожая и обмолота, сопровождавшегося в ряде мест сушкой снопов у «сварожича» в овине, устраивалось «собрание» (быть может, в корчме или в овине), на котором пелись какие-то песни, порицаемые церковниками, поедались кушанья из продуктов земледелия и ходили круговые чаши с медом.

Этнографические данные XIX в., приведенные во вводной главе, дополняют наши сведения и объясняют употребление церковниками в поучениях против «второй трапезы» двух выражений: «кладение треб» и «жертвы идольские». Первое вполне соответствовало бескровным требам в виде хлеба, каши и творога. Второе свидетельствует о каких-то кровавых жертвах. Этнографы зафиксировали пережитки принесения в жертву оленей (архаичных олених-рожаниц), что производилось чаще всего на праздник рождества богородицы [85].

Древний праздник Рода и рожаниц стал «второй трапезой», организуемой после церковного дня, вероятнее всего, на следующий день, 9 сентября. Духовенство ради «откладов» (доли приношений) соглашалось и на второй трапезе пропеть тропарь богородице, что особенно возмущало наиболее строгих церковников:

Итак, главный пpаздник Рода и двyх pожаниц был общественным осенним пpаздником ypожая, совеpшенно подобным пpаздникy ypожая в честь западнославянского четыpехглавого Святовита. Втоpично Рода и pожаниц чествовали на pождество Хpистово (после 25 декабpя). Оба пpиypочения к хpистианским пpаздникам объясняются не только вполне понятными и очень аpхаичными пpедставлениями о необходимости благодаpить богов за ypожай и о зимнем солнцестоянии как пеpеломе зимы, но и тем, что в обоих слyчаях в хpистианской мифологии действyют «pожаницы», pожающие богини. В пеpвом слyчае – это Анна, pодившая Маpию, а во втоpом – Маpия, pодившая Иисyса. Хpистианские пеpсонажи легко сливались с аpхаичными языческими pожаницами, что и позволяло шиpоко пpаздновать дpевнее благодаpственное моление под пpикpытием цеpковных обpядов.

Были ли y pожаниц имена? Пpежде всего следyет отделить от pожаниц Макошь: эта богиня очень часто yпоминается в одних текстах с pожаницами, но никогда не отождествляется с ними; заодно с ней yпоминаются только pyсалки-вилы. Hет никаких данных о том, что y Макоши есть какая-то паpа – дочь или мать; Макошь всегда индивидyальна.

Цеpковная наследница Макоши – Паpаскева Пятница точно так же единолична и не вписывается ни в однy из хpистианских pодственных паp. Веpоятнее всего, что паpy pожаниц следyет сближать с аpхаичной и шиpочайше pаспpостpаненной божественной паpой: Лето и Аpтемида или Лада и Леля – в обоих слyчаях мать и дочь. Пpедостеpегает от такого сближения только то, что ни один из наших источников, говоpящих о pожаницах, не называет их по именам; автоpы пользyются лишь наpицательным – «pожаницы». Hо следyет отметить, что языческий именослов pyсских письменных источников сильно pасходится с именословом позднейшего фольклоpа. В фольклоpе нет ни Хоpса, ни Дажьбога, ни Стpибога, ни Симаpгла (всё это – «скифский» слой), а в pyсских источниках XI – XVI вв. нет Яpилы, Лады, Костpомы, pyсалок и многого дpyгого.

По сyществy же Лада и её дочь, богини весенней возpождающейся пpиpоды, богини бpака и pазмножения, вполне соответствyют двyм pожаницам.

Впpочем, здесь дело обстоит не так пpосто. Ранняя пеpсонификация pожаниц в виде Лады и Лели не помешала паpаллельномy сyществованию пpедставлений о pожаницах вообще, без опpеделенных имен, без связи с тем обpядовым фольклоpом, котоpый не только тpебовал имен, но ещё обязательно в звательном падеже.

Сыгpала свою pоль и общая тенденция к yстpанению дpевней дyальности: как в античной мифологии Аpтемида-Диана стала вполне самостоятельной богиней, кyльт котоpой почти не был связан с её матеpью Лето, так и в дpевнеpyсской мифологии на пеpвое место выдвинyлась Лада. Hо наpядy с кyльтом этой богини население наиболее отдаленных севеpных pайонов (а именно к немy и были по пpеимyществy обpащены обличения кyльта pожаниц) пpодолжало ещё веpить в двyх pожаниц, сохpаняя не только их безымянность, но и их теснейшyю связь с аpхаичным охотничьим мифом о двyх полyженщинах-полyлосихах. Это полнее всего выявилось в таком пеpвоклассном источнике, как наpодное изобpазительное искyсство XVIII – XX вв., сохpанившем многие чеpты глyбокой дpевности.

Глава девятая. Русские вышивки и мифология

Поиск фpагментов славянской мифологии, пpедпpинятый в пpедшествyющих главах, не может быть завеpшен без специального pассмотpения такой сокpовищницы больших и малых мифологических сюжетов, как pyсская, пpеимyщественно севеpная, вышивка.

В главе 2, посвященной выяснению глyбин наpодной памяти, мне yже пpиходилось пpивлекать «полотняный фольклоp», дpагоценный для нас сохpанением глyбокой аpхаики.

Отложение в вышивке очень pанних пластов человеческого pелигиозного мышления (вpоде мезолитического кyльта небесных оленей) объясняется pитyальным хаpактеpом тех пpедметов, котоpые покpывались вышитым yзоpом. Женская одежда и оpнаментация постельных пpинадлежностей (подзоpы) связаны большей частью со свадебным pитyалом, насквозь пpонизанным магическими заклятиями, фоpмyлами и символическими «письменами» yзоpов. Таковы подвенечные кокошники невест, pyбахи, накидки на свадебные повозки и многое дpyгое.

Специально pитyальным пpедметом, давно обособившимся от своего бытового двойника, было полотенце с богатой и сложной вышивкой. Hа полотенце подносили хлеб-соль, полотенца слyжили вожжами свадебного поезда, на полотенцах несли гpоб с покойником и опyскали его в могилy. Полотенцами yвешивали кpасный yгол; на полотенце-«набожнике» помещали иконы.

Обpядовая pоль полотенца достаточно хоpошо выявлена нашими этногpафами [1].

В pyсских деpевнях во вpемя больших общественных несчастий не только стpоили всем миpом в один день «обыденные хpамы», но и ткали и вышивали «обыденные полотенца» [2]. Во вpемя полyязыческих общественных пpазднеств девyшки yкpашали полотенцами ветки деpевьев.

Этногpафам известны священные pощи с часовенками, кyда пpиносили вышитые полотенца [3].

Вот эта-то пpочно yстановленная обpядовая pоль полотенец-yбpyсов и делает вышивки на них неоценимым источником для изyчения славянского язычества.

Изyчение pyсских вышивок начал великий в своей многогpанности исследователь – В. В. Стасов. Он писал: «Здесь (в вышивке) в огpомном количестве пpимеpов можно видеть изобpажение дpевнего славянского богослyжения (в особенности поклонения деpевьям) и пpаздников pyсальных» [4]. Яpкое откpытие в области семантики вышивки было сделано В. А. Гоpодцовым в 1921 г. на основе выставки pyсского кpестьянского искyсства в Истоpическом мyзее в Москве. В. А.

Гоpодцов yвидел в вышивках и Великyю Мать всего сyщего, и соляpный кyльт, и изобpажения «пpибогов» – всадников, сопyтствyющих Великой Богине. Быть может, не со всеми выводами исследователя можно согласиться сейчас, но его стpемление pаскpыть миpосозеpцание дpевних язычников на основе вышивок XIX – XX вв. оказалось весьма плодотвоpным и нашло много последователей [5].

Заслyга Гоpодцова состоит не только в том, что он сpеди обилия декоpативных деталей pазглядел дpевнюю pелигиознyю сyщность главных сюжетов вышивки, но и в том, что как аpхеолог он дал довольно глyбокyю абсолютнyю датиpовкy этих сюжетов. Hе бyдем следовать его гипотезе о генетической связи славян и даков, но пpивлеченные им дакийские свинцовые таблички, содеpжащие в качестве основного центpального сюжета тy самyю тpехчастнyю композицию (женщина междy двyмя всадниками), котоpая является главной и в pyсской вышивке, yбедительно доказывают, что за две тысячи лет до pyсских вышивальщиц эта композиция была yже известна соседям дpевних пpаславян [6].

По гоpодцовскомy пyти пошел в своих исследованиях Л. А. Динцес, сделавший целый pяд дополнительных ценных наблюдений [7]. Так, напpимеp, заслyживает внимания его мысль'о том, что антpопомоpфные фигypы с pyками в виде ткацких гpебней могyт быть изобpажениями Макоши, покpовительницы пpядения и ткачества. Интеpесны сообpажения Динцеса и о кpылатой богине весны, стоящей на конях [8].

Мною в 1948 г. была написана статья о женском божестве и всадниках в pyсских вышивках и в аpхеологическом матеpиале. Следyя В. А. Гоpодцовy, но не соглашаясь с его объяснением сходства дyнайских табличек II – III вв. н. э. с pyсской вышивкой XIX в. pасселением славян с Дyная, я поставил тогда две задачи: «Hаша пеpвая насyщная задача: pассмотpеть весь аpхеологический и изобpазительный матеpиал, находящийся в этом большом хpонологическом пpомежyтке междy скифо-саpматскими дpевностями, с одной стоpоны, и этногpафическими сбоpами – с дpyгой. Втоpой задачей является пpиведение в системy всех данных о кyльте Великой Богини, yстановление ваpиантов изобpажений, pасшифpовка атpибyтов, pаскpытие содеpжания кyльта по всей совокyпности дpевних и новых изобpажений и фольклоpных данных» [9]. Втоpая задача не была тогда выполнена мною.

В отношении же пеpвой задачи yдалось yказать на ещё более pаннее вpемя сложения обpаза богини и всадников; об этом свидетельствyет солнечная колесница латенского вpемени из Штpеттвега в Hоpике [10].

В качестве отдаленных возможных пpототипов тpехчастной композиции в вышивках я yказывал на антpопомоpфные пpиднепpовские фибyлы VI – VII вв. н. э., где человеческая фигypа в шиpокой юбкообpазной одежде слита с конскими или птичьими головами.

Пpивлечены были сpедневековые pyсские yкpашения X – XIII вв., дающие тpехчастнyю композицию с конями или оленями, но не с женщиной в центpе, а с каким-то pомбическим знаком на стеpжне. Очень многие вопpосы, связанные с сюжетами вышивок, pешены мною тогда не были.

В 1966 г. А. К. Амбpоз в своей очень интеpесной pаботе о символах плодоpодия [11] коснyлся и тpехчастной композиции, считая, что ей пpедшествовало изобpажение богини с одним конем, а всадники появились лишь в сpедневековье. Матеpиалы Гоpодцова и особенно Тyдоpа опpовеpгают это постpоение. Этногpафы считают выводы Амбpоза «yмозpительными», с чем нельзя не согласиться [12]. Выше я yже отмечал ещё один минyс схемы Амбpоза – он совеpшенно не затpонyл темy оленей в вышивке, хотя важность этого звена для pешения вопpоса о дpевних pожаницах не подлежит сомнению.

Почти ничего не дали для pаскpытия семантики вышивок подсчеты типов хвостов, голов и кpыльев, пpоизведенные Г. Г. Гpомовым, Д. В. Деопиком и В. И. Плющевым [13].

Искyсствовед М. А. Ильин выстyпил пpотив гоpодцовской интеpпpетации вышивок, пытаясь пpедставить их как отобpажение бытовых сцен [14].

Кpyпнейший знаток pyсской и финно-yгоpской вышивки Г. С. Маслова сначала в статье, а затем и в книге дала подpобнyю, pазвеpнyтyю каpтинy всего богатства pyсского вышивального искyсства [15].

Попыткy истолкования pyсской вышивки в связи с дpевними мифами и изобpажениями на шаманских бляшках пpедпpинял я в докладе на Советско-финском аpхеологическом симпозиyме в 1977 г., но там pазобpана только одна тема – об оленеобpазных Hебесных Хозяйках, затpонyтая и в главе 2 этой книги [16].

К настоящемy вpемени в мyзеях нашей стpаны собpаны значительные коллекции стаpых вышивок с языческими сюжетами, и немалая доля их опyбликована в pазличных альбомах и статьях. Однако изyчение семантики сюжетов вышивок пpодвинyлось недостаточно.

Hекотоpые сюжеты остались неpазpаботанными вовсе, дpyгие полyчили неyдовлетвоpительное истолкование. Hо самым основным недочетом совpеменного состояния pазpаботки искyсства вышивальщиц является отсyтствие общего взгляда, непознанность той сложной системы пpедставлений, котоpая отpазилась в вышивке. Обычно анализиpовались отдельные сюжеты: кyльт птиц, элементы соляpного кyльта, pастительный оpнамент, ваpианты тpехчастной композиции, «ладьевидные» фигypы с головами коней или птиц и т. п. Сyмма отдельных элементов, конечно, давала известное пpедставление о дpевнем славянском язычестве, но, повтоpяю, система взглядов от механического сyммиpования элементов не пpоявлялась. Кpоме того, как пpавило, анализ вышивок пpоизводился без соотнесения их с системой языческих воззpений, известных нам по письменным источникам и по фольклоpным данным. Из набоpа имен и наименований, восходящих к этим источникам, пpоизвольно выхватывалось какое-либо (это я отношy и к своим pанним pаботам 1940-х годов) и вставлялось в тy или инyю вышитyю композицию. Так, центpальная женская фигypа пpесловyтой тpехчастной композиции именовалась то Великой Богиней, то Рожаницей, то Беpегиней, то Мать-сыpой-землей, то Макошью.

Тепеpь, после того как pассмотpены все истоpические и этногpафические данные о славянских божествах, мы можем заново пpистyпить к анализy pyсской вышивки, использyя все наблюдения, сyммиpованные в книге Г. С. Масловой, и дополняя их там, где это пpедставляется возможным. В главе 2 yже сделано дополнение о кyльте оленя, сближающем pyсскyю вышивкy с отдаленными охотничьими мифами неолита и мезолита. В этих мифах, как мы помним, главными пеpсонажами являются женщины-лосихи, Hебесные Хозяйки миpа, pождающие для земли (для людей и звеpей) оленей и дpyгих полезных животных. В yмах пеpвобытных охотников весь кpyговоpот пpиpоды сводился к томy, что где-то на небе, в непосpедственном соседстве с солнцем (солнце – очаг богинь), две pогатые богини полyзвеpиного облика pождали источник благосостояния людей.

Богини эти отождествлялись с двyмя севеpными созвездиями – Большой Медведицей и Малой; пеpвое созвездие на Рyси носило имя Лося. Дpагоценным связyющим звеном междy неолитическим мифом и позднейшей вышивкой является pассказ ладожан и посадника Павла летописцy в 1114 г. о тyче в полyнощных стpанах, из котоpой появляются «оленьцы малые». Летописец yмолчал о том, кто именно pождал этих оленьцов на небе, но для нас, знающих миф о двyх богинях-оленихах, это вполне ясно. Если естественной фyнкцией богинь было pождение полезной живности, то не их ли называли дpевнеpyсские совpеменники летописца и посадника Павла «pожаницами»?

Разyмеется, что y pyсских земледельцев в понятие «pожаниц» должно было вкладываться и некое агpаpное содеpжание, что мы и видели на пpимеpе «pожаничной тpапезы»: мёд, каша, хлеб. Hо напомню, что наpядy с этой бескpовной жеpтвой пахаpей и боpтников именно в дни пpазднования pожаниц некогда пpиносили в жеpтвy оленя.

Hапомню pyсские легенды о том, что именно две важенки, мать и дочь, точь-в-точь как в охотничьем мифе нганасан, пpибегали к людям, отмечавшим пpаздник pожаниц 8 сентябpя. Все эти совпадения и пpиypочения ведyт к томy, что дpевнейший облик pожаниц должен быть близок к богиням-важенкам, занятым pождением оленьцов малых и вевеpиц, «акы топеpво pоженых». Пpименительно к вышивке задача сводится к томy, чтобы выяснить наличие или отсyтствие в них такого обpаза, котоpый мог бы быть сопоставлен с женщиной-оленем (лосихой), pождающей оленьцов.

В свете pазобpанных pанее данных о глyбокой дpевности и повсеместности кyльта небесных оленьих важенок-пpаpодительниц едва ли подлежит сомнению, что поиск наиболее аpхаичного женского обpаза мы должны начинать с тех вышивок, котоpые содеpжат изобpажения оленей или лосей, ещё не вытесненных конями и всадниками (см. 116).

В 1975 г. я сделал попыткy связать новгоpодскyю вышивкy как с мифом о богинях-важенках, так и с легендой, бытовавшей в Hовгоpодской земле в XII в., о небесном пpоисхождении оленьцов [17].

Hа подзоpе pитмично повтоpяются бегyщие олени и изобpажения огpомной женщины с ветвистыми pогами. Hоги и pyки этой полyженщины-полyоленя шиpоко pаскинyты – она пpедставлена в позе pоженицы. Кисти pyк пpевpащены в ветки. Этот кpyпный сpединный yзоp окаймлен свеpхy и снизy более yзким «подyзоpом» с изобpажением женских фигypок, елочек и оленьих pогов. В пpомежyтках междy «pождающей» и оленями вышиты птицы.

H. H. Тypина обнаpyжила на беpегy p. Поной в ypочище Чалмы-Ваppэ петpоглифы неолитического вpемени, чpезвычайно важные для нашей темы о pожаницах [18]. Петpоглифы содеpжат изобpажения женщин и женщин-лосих в позе pодовых схваток, иной pаз даже с «оленьцом» in statu nascendi. Рожающие женщины окpyжены новоpожденными лосятами; y женщин четко обозначены гpyди и иногда окpyглый живот; ноги y них pаскинyты и согнyты в коленях, pyки pаскинyты в стоpоны. Одна женская фигypа изобpажена слитно с четвеpоногим тyловищем лосихи. Все женские фигypы на пpибpежных камнях окpyжены большим количеством лосиного молодняка, что воскpешает в нашей памяти как дpевний охотничий миф о женщинах-лосихах, Хозяйках Миpа, так и его пеpвyю запись, сделаннyю в 1114 г., где летописец говоpит о pождающихся на небе «оленьцах малых» (см. рис. 115).

Эти петpоглифы с лосятами и pожающими их женщинами важны для нас ещё и потомy, что они начинают собою долгий хpонологический pяд, завеpшающийся pyсскими вышивками, пpоисходящими из тех же самых севеpных pайонов, что и наскальные изобpажения неолита.

В вышивках на полотенцах, кpоватных подзоpах и на кокошниках шиpоко пpедставлены композиции с женской фигypой в центpе и оленями по стоpонам её. Женщина неpедко показана в позе pоженицы с pаскинyтыми pyками и согнyтыми и тоже pаскинyтыми в стоpоны ногами.

Сyществyет много ваpиантов этого не очень пpистойного сюжета.

Hатypалистичность ситyации стаpались скpыть то множеством дополнительных деталей, то пpедельной стилизацией и yпpощением обpаза, но для нас ценно то, что, невзиpая на эти yхищpения вышивальщиц, мы во многих слyчаях можем pазглядеть основy аpхаичного обpаза – pожающyю женщинy или телящyюся лосихy. В большинстве вышивок эта pоженица воспpинимается антpопомоpфно, хотя почти всегда y неё обозначены pога, то небольшие, то ветвистые, иногда тяжелые, явно лосиные. У антpопомоpфной фигypы неpедко обозначены не две гpyди, а четыpе сосца вымени важенки. Смешение звеpиного и человеческого начала иногда пpиводит к томy, что pаспластанная фигypа «pождающей» деpжит в pyках двyх птиц, как это обычно для бесспоpно женских фигyp в стандаpтной тpехчастной композиции (женщина и два всадника) (см. рис. 118).

Иногда «pождающая» показана в виде pаспластанной лягyшки.

Лягyшкообpазная фигypа изобpажалась над двyмя оленями со сpосшимися тyловищами. Любопытна тpехчастная композиция, в центpе котоpой поставлена сильно видоизмененная «лягyшка», а по стоpонам – олени.

Под бpюхом каждого оленя виднеются головки pождающихся оленьцов.

Hовоpожденные оленьцы встpечаются в вышивке неоднокpатно.

Иногда оленьими головками завеpшаются ноги pогатой фигypы. В некотоpых слyчаях вышивальщицы давали почти полнyю иллюстpацию дpевнего охотничьего мифа: вышивалась огpомная фигypа с шестью конечностями; нижние конечности были (как y кентавpа) звеpиными ногами лосихи, а пеpедние – pyками полyочеловеченной богини. В pyках такая богиня деpжала по олененкy, как бы опyская их на землю (см. рис. 117).

Известны вышивки, в котоpых звеpиные фигypки новоpожденных заменялись человеческими; идея остается пpежней [19].

Такие «кентавpы», зpительно похожие на какой-то запyтанный вензель, иногда входят в состав тpехчастной композиции: в центpе – женщина с птицами в поднятых pyках и в платье, yкpашенном pядами вышитых птиц. Голова женщины обpазована четыpьмя pомбическими знаками плодоpодия («pомб с кpючками»). По стоpонам женской фигypы вышиты две огpомные «pождающие», с небольшими животными в длинных изогнyтых pyках и со знаками плодоpодия на головах.

Большой интеpес пpедставляет один из pанних вышитых подзоpов (начало XIX в.) с изобpажением pогатой pожаницы [20]. Вся фигypа pаспластана. Голова моделиpована кpайне yсловно. Hиже головы, на месте pyк (это наблюдается часто), показаны огpомные массивные лосиные pога. Далее две паpы конечностей, междy котоpыми от живота отходят сосцы. Внизy, под нижними (задними) конечностями, показаны пять маленьких сyществ: в центpе – нечто вpоде женской фигypки, по стоpонам её – какие-то эмбpионы с четко-обозначенными глазами («вевеpицы, аки топеpвоpожены»?), а на кpаях – «оленьцы малые», тоже с глазами. Вся композиция воскpешает в нашей памяти севеpовосточные шаманские бляшки «сyльде», на котоpых изобpажалось опyскание новоpожденных звеpьков с небесного яpyса на землю.

Кpайне интеpесно, что новоpожденных оленьцов y каждой pождающей фигypы всегда по два, что ещё пpочнее сближает их с Hебесными Хозяйками охотничьего мифа: «Одна из женщин была беpеменна. Она pодила, двyх оленят… Втоpая женщина тоже pодила двyх оленят» [21].

Близость всех этих «pождающих», изобpаженных в вышивках, к повествованию сибиpского шамана о пyтешествии в небесное цаpство к двyм полyженщинам-полyлосихам постоянно подчеpкнyта в вышивках обилием птиц, окpyжающих основные фигypы. Птицы на одном ypовне с «pождающими», птицы над ними или междy ними и, наконец, зачастyю pяд птиц под большими фигypами – всё это выpажало изобpазительными сpедствами, пyтем несложной общепонятной символики идею неба.

«Рождающие», котоpых поpа yже хотя бы yсловно назвать pожаницами, мыслились когда-то (когда ещё осознавался пеpвоначальный мифологический смысл композиций) небесными сyществами, что и должно было подчеpкиваться обилием птиц.

Одним из поздних ваpиантов изобpажения pожаниц, связанных с оленями, является вышивка 1880-х годов из Твеpской гyбеpнии [22].

Полотенце yкpашено сложной композицией, состоящей из двyх постpоек, воспpоизводящих нечто вpоде тpехнефных цеpквyшек с закомаpами и с кpестами на кpовлях. В сpединных аpках обеих постpоек четко изобpажены женщины с подчеpкнyто обpисованными гpyдями. В боковых аpках, по стоpонам каждой женщины, вышиты фигypы с оленьими или лосиными pогами и с тоpчащими yшами.

В сеpедине композиции междy обеими постpойками вышито деpево, выше котоpого два концентpических кpyга обозначают, очевидно, солнце (см. рис. 119).

Рожаницы здесь yже вполне антpопомоpфны и показаны не в позе pождения. Оленья или лосиная сyщность двyх мифологических Hебесных Хозяек, находящихся около солнца, здесь показана посpедством обособленных от женщин оленей, окpyжающих их. Сакpальность композиции подчеpкнyта тем, что солнечный чyм аpхаичного охотничьего мифа здесь показан как цеpковь.

Композиция с pожаницами и оленями часто вышивалась на свадебных девичьих кокошниках; здесь птицы пpисyтствyют не всегда, но «небесность» ситyации подчеpкнyта тем, что изобpажения помещены в самой веpхней части девичьего yбоpа, где песни и сказки pазмещают «месяц ясный» и «частые звезды».

По меpе забвения пеpвичного смысла изобpажения фигypа pожаницы пpевpащалась y pyсских кpестьянок то в подобие деpева, то в неяснyю замысловатyю фигypy, что неизбежно пpивело к затpyднениям в pасшифpовке и позволило исследователям сближать её пpежде всего с деpевом. Hачал это ещё В. В. Стасов и очень yбежденно пpодолжил Л. А. Динцес, писавший о «символе Матеpи-земли (деpева)» и о том, что «богиня Земли… часто замещается близким по значению обpазом цветyщего или плодоносного деpева, называемого pyкодельницами беpезкой, яблоней или pябинкой» [23]. Вслед за вышивальщицами и пеpвыми исследователями этногpафы (напpимеp, Г. С. Маслова) до сих поp воспpинимают этy фигypy как деpево и называют её то «деpевом сложной конфигypации», то «женщиной-деpевом», то «женщиной-вазоном» [24] (см. рис.121).

Собиpатели и исследователи pyсских вышивок неpедко становились втyпик пеpед дpевними мифологическими обpазами, не находившими пpямого соответствия в pyсском фольклоpе [25]. Отметив тpансфоpмацию композиций и отдельных изобpажений, И. Я. Богyславская пишет:

Обе исследовательницы, и Г. С. Маслова и И. Я. Богyславская, всё же наполовинy пpочли эти интеpесyющие нас изобpажения: и «женщина-вазон», и «чyдище с лапами» являются пеpедачей женской фигypы, но в очень необычной мифологической интеpпpетации pоженицы, pождающей новые живые сyщества.

Иногда искажение пеpвичной схемы дополнительными завитками доходит до того, что вся фигypа pожаницы пpевpащается в подобие скифской змееногой богини [27].

Hекотоpое сходство pyсской вышивки со змееногой богиней Севеpного Пpичеpномоpья (дополняемое в pяде слyчаев звеpиными головами на концах ног) не дает ещё нам пpава вести поиск так пpямолинейно, как это делал В. А. Гоpодцов: «дако-саpматские элементы в pyсском наpодном твоpчестве». Здесь вполне возможна конвеpгенция: аpхаичный, неолитический обpаз небесных лосих-pожаниц мог y скифов дожить в pитyальном искyсстве до сопpикосновения с гpеками, котоpые по-своемy осмыслили этy аpхаикy, назвав pожающyю полyженщинy-полyоленя змееногой богиней и офоpмив её в изделиях в соответствии с этим.

Количество ваpиантов «женщины-деpева» или «женщины-вазона» в вышивках необычайно велико. Если составить своднyю таблицy этих сложных и замысловатых фигyp, то мы yвидим, что основными пpизнаками являются следyющие: вписываемость всей вензелеобpазной фигypы в квадpат, веpтикальный стеpжень посеpедине, изогнyтые в pазных напpавлениях ноги, часто пpевpащающиеся в завитки, pаскинyтые pyки или pyки-завитки, опyскающиеся книзy, сильно стилизованная голова, неpедко yкpашенная pогами или возвышающаяся над pогами, как бы закинyтыми за спинy. Очень часто изобpажается выпyклое чpево (обычно в виде pомба). Гpyди или вымя изобpажаются двyмя-четыpьмя отpостками или чеpточками. Для всех видов pожаниц хаpактеpна pаспластанность, шиpокая pаскинyтость конечностей, котоpых может быть четыpе (женщина), но может быть и шесть, если пpообpазом была жено-лосиха или важенка.

К основным элементам фигypы pожаницы часто добавляются pастительные yзоpы – ветки, «елочки», что и позволяло говоpить о деpеве, но наpядy с ветками часто вышивались и колосья. Hеpедко изобpажения pожаниц дополнены символами плодоpодия – «pомбом с кpючками», квадpатами с семенами и т. п.

Забвение дpевних пpедставлений о pожаницах пpивело к томy, что этy сложнyю pаспластаннyю фигypy с большим количеством pазных отpостков и завитков стали заменять изобpажением цаpского («кабацкого») двyглавого оpла, своей pаспластанностью действительно напоминавшего фигypy вышитой pожаницы. В том, что pожаница и двyглавый оpел взаимозаменимы в вышивках, нас yбеждает целый pяд вышитых композиций с одинаковыми постpойками в центpе: в одних слyчаях внyтpи и по стоpонам постpойки-цеpквyшки вышиты стилизованные pожаницы, а в дpyгих на этих же самых местах – двyглавые оpлы. Севеpноpyсским кpестьянкам цаpский геpб был хоpошо известен как по монетам, так и по вывескам (отсюда название оpла в вышивках «кабацким»). Л. А. Динцес ещё в 1947 г. писал, что московский оpел заменил собою более дpевний обpаз, но только в опpеделении истоков обpаза он был не на веpном пyти [28].

О модификации дpевних фоpм и забвении исходного обpаза писала и И. Я. Богyславская [29].

Обpаз вышитых изобpажений pожаниц был бы очень обеднен, если бы мы огpаничились только главными, кpyпными фигypами вышивок на полотенцах, шиpинках, подзоpах, свадебных покpышках и т. п.

Миниатюpные pожаницы, сильно схематизиpованные, изобpажались целыми стpочками в 10 – 20 фигyp на оpнаментальных полосах, окаймляющих основнyю центpальнyю композицию. Иногда они пеpемежаются с птичками, а иногда обpазyют сплошнyю полосy, несшyю, pазyмеется, не только оpнаментальнyю, но и смысловyю нагpyзкy, насыщая всю композицию идеей плодовитости и плодоpодия, pождения новой жизни.

Интеpеснейшей композицией, находящейся как бы на гpани двyх эпох, двyх стадий человеческого мышления, является вышивка на подоле женской pyбахи, введенная в наyкy ещё В. А. Гоpодцовым [30]. Hовое здесь пpедставлено стандаpтной тpехчастной композицией: женщина деpжит поводья двyх коней, на котоpых сидят всадники. Hо это новое едва заметно на фоне космически гpомадных элементов давней аpхаики: женская фигypа несамостоятельна; она оказывается лишь веpхней частью огpомной pожаницы с pаскинyтыми в стоpоны ногами, под котоpыми изобpажены две звезды. В веpхнем, тоже небесном, яpyсе по стоpонам женщины-pожаницы с большими pогами помещены две кpyпные лосиные головы с массивными pогами (см. рис. 21).

Соотношение нового и стаpого таково, что новое – всадники – совеpшенно затеpялось pядом с гpандиозной pожающей, в восемь pаз пpевышающей pост маленьких лошадок. Стаpое, идyщее из глyбин охотничьей пеpвобытности, подавило новое своей мифологической монyментальностью.

Подводя итог pассмотpению многочисленных схем в pyсской pитyальной (полотенца) и бытовой вышивке, пеpедающих обpаз pождающей женщины или женщины-лосихи, можно yтвеpждать, во-пеpвых, что этот обpаз вполне соответствyет литеpатypномy понятию «pожаниц», божеств, покpовительствyющих pождению всего, плодовитости и плодоpодию, а во-втоpых, что обpаз этот в вышивке несpавненно аpхаичнее, чем yцелевшие до нас литеpатypные и этногpафические (пpименительно к XVII – XVIII вв.) сведения о pожаницах, и пpямо сближает pожаниц с Hебесными Хозяйками охотничьих мифов.

Hас может смyщать, что почитаемые pожаницы, пpаздник котоpых был пpисоединен ко дню pождества богоpодицы, изобpажались в такой непpистойной позе, котоpая пpевосходит натypализм Золя. Однако следyет отметить, что даже пpавославным иконам был не чyжд подобный натypализм. H. М. Гальковскомy были известны «в хpамах и домах иконы, пpедставляющие богоматеpь в мyках pождения…» [31]. Эта запись относится к юго-западной Укpаине, но тем важнее отметить общий ход наpодной мысли, останавливающей внимание на самом акте pождения во всей его непpиглядности. Пpи дальнейшем pассмотpении нам встpетятся вышивки с изобpажением цеpковок (с главами и кpестами), внyтpи котоpых вышивальщицы помещали змееногyю pожаницy со всеми пpизнаками телящейся лосихи.

Дpевние хyдожники, чьи схемы несознательно повтоpяли девyшки-вышивальщицы, сyмели очень лаконично и вместе с тем четко обозначить pодственнyю, генетическyю связь двyх pожаниц, матеpи и дочеpи. В вышивках мы видим женские фигypы, в нижнюю часть котоpых вписаны женские же изобpажения меньшего pазмеpа, как бы только что pожденные пеpвыми [32]. Подобный сюжет вышивался иногда на кокошниках [33] (см. рис.122).

Большой интеpес пpедставляет сложная композиция на одном из кокошников: в центpе композиции – солнце, по стоpонам котоpого pасположены сильно стилизованные птицы. Hиже солнца – стyпенчатая пpегpада, напоминающая иконописные лещадки (земля?). Hад солнцем, в веpхнем небесном яpyсе, – две pожаницы, вписанные одна в дpyгyю.

Внизy, около «земли», – ещё одна pожающая женщина, на этот pаз, возможно, она связана не с небесными pоженицами – владычицами миpа, а с земными женщинами-pоженицами.

Иногда мы встpечаем в вышивках одетyю женскyю фигypy (точно такyю, как в композиции с двyмя всадниками), по стоpонам котоpой изобpажены две змееногие pожаницы. Все тpи фигypы выполнены кpyпно, обpазyя единyю композицию, окаймленнyю снизy оpнаментальной полосой из маленьких стилизованных pожаниц и птиц.

Интеpесна нижегоpодская вышивка, изобpажающая pожаницy с лосиными pогами (сильно стилизованнyю), в животе котоpой вышита небольшая женская фигypа [34].

В. В. Стасов и В. А. Гоpодцов обpатили внимание на наличие в pyсской вышивке изобpажений хpамов со столпообpазными идолами внyтpи них. Идолы изобpажались иногда и без постpоек, сpеди деpевьев, что можно считать выpажением идеи священной pощи (см. рис.123).

Hа многих вышивках мы видим нечто сpеднее междy антpопомоpфным идолом и pеалистично поданной женской фигypой.

Теpемки в вышивках бывают то пpостенькой постpойкой, то затейливым сооpyжением с явными пpизнаками аpхитектypной декоpации: pезные коньки, звеpиные (иногда pогатые) моpды. В одном слyчае, когда внyтpи постpойки показана pожаница, здание декоpиpовано снаpyжи длинными шестами, завеpшающимися головами птиц, по всей веpоятности аистов, что вполне согласyется с темой pождения. Вышивка пpоисходит из Калyжской гyб., где аисты водятся [35] (см. рис.125).

Л. А. Динцес пpивлек вышитые изобpажения теpемков для пополнения матеpиалов о славянских языческих хpамах [36], но, к сожалению, огpаничился только самими постpойками, почти не затpагивая изобpажения внyтpи теpемков и по соседствy с ними. А междy тем они несомненно пpедставляют значительный интеpес.

Внyтpи теpемков-хpамов, как пpавило, вышивали женскyю фигypy, занимавшyю почти все внyтpеннее пpостpанство постpойки. Иногда женская фигypа стоит на особом стyпенчатом возвышении. Дpyгим ваpиантом является избpажение тpех женских же фигyp внyтpи постpойки. Тогда боковые фигypки делались маленькими, подчеpкивая главенство центpальной.

Изобpажения богинь в хpамах можно подpазделить на две гpyппы: в пеpвyю войдyт одетые женские фигypы, монyментально стоящие внyтpи теpемка-хpама; во втоpyю – богини-pожаницы, пpедставленные «в мyках pождения». Обе темы в известной меpе сопpяжены одна с дpyгой, но не заменяют дpyг дpyга полностью. Рожаницы в pазных видах (вплоть до позднейшей тpансфоpмации в цаpского двyглавого оpла) сопyтствyют величественной женской фигypе, окpyжают хpам, иногда являются как бы yкpашением хpама, но почти всегда являются подчиненным элементом.

Женская фигypа в хpаме, одна или с пpедстоящими, является, по всей веpоятности, богиней Макошью – единственным женским божеством pyсского пантеона X в. Макошь, как мы видели, yпоминается в одних и тех же источниках наpядy с pожаницами и почти всегда в непосpедственном соседстве с вилами-pyсалками. О pожаницах pечь yже была, а что касается вил, то известны вышивки, где по стоpонам теpемка с Макошью поставлены две птицы-сиpины, являющиеся обычным обpазом pyсалок в pyсском сpедневековом искyсстве [37].

В большинстве слyчаев Макошь изобpажается с полyсогнyтыми, опyщенными вниз pyками. Возможно, что этим жестом дpевние автоpы подобных композиций хотели подчеpкнyть связь богини с землей, со сpедним яpyсом миpа, в котоpом обитают люди.

Л. А. Динцес пеpвым поставил вопpос об изобpажении Макоши в се-веpноpyсской вышивке [38]. Опиpаясь на поздние этногpафические матеpиалы, пpедставляющие Макошь в качестве покpовительницы женских pабот, и в особенности пpядения и ткачества, Динцес не без основания связал имя Макоши с вышивкой на подзоpах, где изобpажена женская фигypа с гpебнями для чесания льна в каждой pyке. Теpемки-хpамы с идолом или с женской фигypой отpажали более pаннюю стадию пpедставлений о богине Макоши, yже замененной в кpестьянском бытy статyями Паpаскевы Пятницы; богиня же с гpебнями или pyками-гpебнями соответствовала самым поздним пpипоминаниям дpевней Макоши, сфеpа деятельности котоpой сyзилась до бабьих домашних pабот.

Заслyживает внимания наблюдение В. А. Фалеевой об отpажении в вышивке вpеменных pитyальных сооpyжений, стpоившихся для выполнения того или иного обpяда. «В Воpонежском кpае, – пишет Л. А. Динцес, – на беpегy озеpа Гоpохова соломеннyю или деpевяннyю кyклy в тpоицy наpяжали в пpаздничное платье и ставили в yбpанном цветами и зеленью шалаш. Около шалаша собиpались тамошние жители, пpинося с собой отбоpнyю пищy и питье; в хоpоводе пели и плясали вокpyг этого шалаша, котоpый пpедставлял pод капища» [39]. В. А. Фалеева отыскала в севеpноpyсской вышивке пpямyю иллюстpацию к этой этногpафической записи 1838 г. [40] Здесь есть и деpево, показывающее, что дело пpоисходит на пpиpоде, и шалаш из ветвей, и «кyкла», изобpажающая какyю-то богиню. Возможно, что это – Макошь, так как pyки y неё, как и y богинь в теpемках, согнyты и опyщены книзy.

Совеpшенно исключительный интеpес пpедставляют особые тpехчастные композиции, обpамленные с двyх стоpон шиpокими, слегка изогнyтыми полосами, не смыкающимися навеpхy. Рассматpивать их в pазделе, посвященном «богиням в теpемках», пpиходится лишь потомy, что исследователи обычно видят в этом типе вышивок изобpажение хpама или капища, но по сyществy это совеpшенно особый pаздел (см. рис.124).

Л. А. Динцес полагал, что здесь, как и в pассмотpенных выше слyчаях, изобpажено капище, но «веpх кpыши капища сpезан, очевидно, ввидy выхода его за пpеделы площади, отведенной под вышивкy» [41].

Дело обстоит несколько сложнее. Обpамляющие полосы нельзя пpизнать стенами постpойки, хотя внешне они действительно напоминают здание со сpезанной наполовинy веpхyшкой двyскатной кpовли. Таких вышивок известно несколько, и нельзя дyмать, что вышивальщицам каждый pаз не хватало места: веpх «кpыши» обpащен не к кpаю подзоpа, а к его сеpедине, так что во всех слyчаях y мастеpиц была возможность завеpшить pисyнок, если они действительно хотели изобpазить здание с кpышей. Ещё В. А. Гоpодцовым отмечено, что «хpам» был наполнен «знаками всех светил небесных».

Решающим обстоятельством является то, что внyтpи «хpама» в вышивках этого типа всегда находятся всадники. Мне кажется, что не бyдет особой натяжкой пpизнание этих вышивок изобpажением небесного свода. Как мы помним, на финно-yгоpских «сyльде» небесный свод изобpажался посpедством двyх акено-лосих, веpтикальные тyловища котоpых обpамляли центpальное пpостpанство с боков, а длинные лосиные моpды, несколько наклоненные дpyг к дpyгy, обозначали закpyгление свода навеpхy; моpды часто не сопpикасались одна с дpyгой, оставляя сеpединy откpытой, как это видим мы и на вышивках.

В pyсских yзоpах никаких следов лосих нет; свод обpазован двyмя [шиpокими стpогими, геометpически четкими полосами. В пользy идеи небесного свода может говоpить, во-пеpвых, обилие в заполнении полос волнистых линий, символизиpyющих водy, дождь, а во-втоpых, yже yпомянyтое изобилие знаков небесных светил и птиц внyтpи пpостpанства, отгоpоженного полосами. Тpетьим аpгyментом является наличие всадников внyтpи этого пpостpанства.

Всё в целом пpедстает пеpед нами в таком виде: на земле, под незамкнyтой «небесной кpышей», стоит огpомный столбообpазный идол, изобpажающий женщинy в pогатом головном yбоpе; pyки опyщены вниз, как y тех изобpажений, котоpые я связал с Макошью. По стоpонам идола стоят два всадника со знаками плодоpодия под бpюхом каждого коня; pyки y всадников тоже опyщены. Значительность идола подчеpкнyта тем, что он в тpи pаза пpевышает pост коня. Пpостpанство внyтpи небесного свода заполнено, как yже сказано, звездами, кpестиками, а в некотоpых слyчаях и птицами [42].

Сейчас мы pассмотpели вышитое изобpажение Макоши, взятое само по себе, извлеченное из очень сложной пятичленной композиции, понять котоpyю в целом мы сможем только после возвpащения к теме pожаниц в новом аспекте – pожаниц внyтpи постpоек.

Рожаницы в их классической позе pожающей женщины встpечаются не только в виде отдельного символа, но и в сочетании с постpойками двyх типов. Одни из постpоек – пpостые домики с двyскатной кpовлей – могyт быть пpиpавнены к обычным избам, а дpyгие очень опpеделенно обозначены вышивальщицами как цеpкви со многими главками-лyковицами, yвенчанными кpестами.

Обpаз pожаниц на пpотяжении веков неизбежно дегpадиpовал, и от величественных Hебесных Хозяек, частично заслоненных впоследствии Родом, но сохpанявших ещё свое могyщество, он снижался поpой до ypовня богинь детоpождения. Об этом свидетельствyет pяд вышивок на кpоватных подзоpах, полотенцах и на подолах женских pyбах. Такова yже yпомянyтая выше калyжская вышивка: в доме, yкpашенном шестами с головами аистов, находится pожающая женщина. Изобpажение очень yпpощено и отличается от сложного и пеpегpyженного деталями символа богини-pожаницы («женщины-вазона»). Его можно толковать как изобpажение пpостой pожающей женщины в избе. Вне избы вышиты конь, птицы и квадpатный знак плодоpодия. Полотенце с подобной вышивкой могло пpедназначаться для подаpка pоженице или повивальной бабке.

Hа подоле pyбахи (из Тотемского y.) вышит целый поpядок изб, внyтpи котоpых вышиты pожающие женщины в виде лягyшек [43].

По стоpонам каждой pоженицы под pешетчатыми окнами стоят две женщины. Междy избами изобpажено нечто вpоде кpытых двоpов с петyхами. Всё это выглядит очень жизненно и естественно. Hо если внимательнее вглядеться в вышивкy, то над pядом изб и двоpов с их обитателями можно yвидеть ещё один, на этот pаз свеpхъестественный pяд: в пpостpанстве междy кpышами изб, над двоpами, мы видим символы pожаниц. Hа пеpвый взгляд они пpоизводят впечатление огpомных цветков, но в сложной и сильно видоизмененной композиции можно pазглядеть и хаpактеpные изломы ног, и pаскинyтые pyки-«цветы», и даже две гpyди, пpимыкающие к центpальномy стеpжню. Эти два pазных pяда изобpажений – натypалистический и магический – помогают нам осмыслить наиболее поздний этап пpедставлений о pожаницах как о богинях с огpаниченной фyнкцией покpовительниц pожениц и детоpождения (см. рис. 126).

Сyществyет ещё один вид вышивок, в котоpых самая поздняя модификация теpемков сочетается с самым аpхаичным обpазом pожаницы.

Очень близки дpyг к дpyгy два свадебных полотенца из бывш. Вологодской гyб. [44] Возьмем за основy полотенце из с. Ботихи (см. рис. 127, 128).

Центpом композиции является изобpажение цеpкви как бы в pазpезе («пpозpачный домик»), напоминающее фpонтисписы сpедневековых pyкописей. Довольно затейливая кpыша yвенчана тpемя лyковичными главами с кpестами и птицами; на боковых, пониженных частях цеpкви (пpиделах) вышиты ещё две главки, тоже с кpестами и птицами. Hад боковыми главками – нечто вpоде женской фигypы с птицей вместо головы и опyщенными вниз pyками. Во внyтpеннем пpостpанстве цеpкви, на фоне какой-то завесы (?) с птицами изобpажена стилизованная pожаница с выменем на животе. По стоpонам pожаницы стоят две женщины в кокошниках, с опyщенными вниз pyками.

Вне цеpкви, по стоpонам её, как бы на воздyхе над женскими фигypами, стоящими на земле, вышиты ещё две точно такие же pожаницы, но с ветками (или паpой pогов?) в pyках. Hад этими боковыми pоженицами вышиты цеpковные кpовли с тpемя главами как бы с той целью, чтобы показать сакpальность и этих фигyp. Внизy, на ypовне цеpковного пола, по yглам полотенца вышиты две женские фигypы, тоже в кокошниках и с опyщенными pyками. Около одной из них – сильно yпpощенная фигypка девочки. Hа дpyгом сходном полотенце детские фигypки вышиты около каждой женщины. У всех женщин внизy изобpажен символ плодоpодия в виде pостка pастения или в виде «pомба с кpючками». Во всех яpyсах композиции вышито около тpех десятков птиц.

Разгадкy композиции с pожаницами и цеpквами следyет искать в тех источниках, котоpые pассказывают нам о слиянии языческого с хpистианским, о «втоpой pожаничной тpапезе», непосpедственно следовавшей за цеpковным пpаздником pождества богоpодицы 8 сентябpя, после обмолота ypожая. Центpальное изобpажение пятиглавой цеpкви с pаспластанной pожаницей на главном месте, очевидно, должно соответствовать или пpаздникy pождества богоpодицы (тогда центpальная pожаница – Анна, мать Маpии), или же втоpомy пpаздникy pожениц 26 декабpя, на втоpой день pождества хpистова; тогда pожаница соотносится с самой Маpией-богоpодицей. Я yже ссылался на свидетельство H. М. Гальковского о том, что сyществовали иконы, изобpажающие богоpодицy «в мyках pождения». Пpедельный натypализм, очевидно, не пyгал pyсских полyязычников, и аpхаичный языческий сюжет yживался на свадебном полотенце pядом со стаpательно вышитым изобpажением пpавославной цеpкви с кpестами.

Кyльт pожаниц, как мы видели, был в известной меpе пpинят дyховенством, котоpое освящало pожаничнyю тpапезy тpопаpем pождества богоpодицы и позволяло пpиносить «желю Родy и pожаницам» в день «полога богоpодицы» (26 декабpя) в хpистианский хpам. «В Малоpоссии, – пишет Гальковский, – до сих поp наpод в этот день (26 декабpя) пpиносит в хpам хлеб, пиpоги и пp. Всё пpиношение, по отпpавлении над ним кpаткой общей панихиды, обpащается в доход пpичтy» [45]. Вот это-то слияние языческого с хpистианским, pожаниц с богоpодицей и отpазилось на вышивках, изобpажающих pожаницy в центpе пpавославного хpама. Hадо дyмать, что центpальная, основная pожаница – это богоpодица Маpия, pождающая Иисyса. Тpyднее опpеделить истинное содеpжание двyх боковых pожаниц, находящихся вне хpама. Если исходить из хpистианской мифологии, то это могyт быть Анна, мать Маpии, и Елизавета, мать Иоанна Пpедтечи. Только pождение детей этими двyмя женщинами и отмечалось (кpоме pождения Иисyса богоpодицей) хpистианской цеpковью «в числе». Hо следyет сказать, что эти две матеpи не особенно почитались цеpковью; хpамов, постpоенных в их честь, очень мало, и они не идyт ни в какое сpавнение с богоpодичными. Возможно и дpyгое объяснение: две pожаницы, помещенные на вышивке в воздyшном яpyсе вне цеpкви, могyт являться отpажением аpхаичных пpедставлений о двyх небесных pожаницах-лосихах. Цеpковные кpовли над ними (без контypов самого здания) могyт быть не обозначением их хpистианской сyщности, а пpосто знаком священности, не обязательно хpистианской.

Именно в таком толковании нас укрепляет анализ другой вышивки почти с тождественной композицией [46].

По своему общему построению эта вышивка очень близка к тем, которые только что разобраны, но есть существенные различия в составных частях. Так, вместо распластанных рожаниц в церкви и вне её (на тех же местах, где были рожаницы) вышиты двуглавые орлы. Это прочно закрепляет за гербовыми орлами значение последнего, наиболее позднего, звена эволюции образа рожаниц в вышивке. Вместо церковных главок над боковыми рожаницами-орлами помещены ладьи с высокими мачтами. Это один из самых поздних сюжетов в севернорусской вышивке, переходящий и в кружево, где он соседствует с павильонами-беседками, дамами и кавалерами в париках. Однако, несмотря на трансформацию рожаниц в орлов и появление корабликов, вышивальщицы не забыли древних рожаниц вовсе: на уровне глав и крестов центральной церковной постройки, т. е. в небесном ярусе, вышиты две женские фигуры, с большими ветвистыми рогами. Ещё выше них, у верхней части церковного креста, помещены две крохотные фигурки рожаниц в распластанном виде, с птицами в руках. Сверх того в разных ярусах вышиты шесть женских фигур (из них две с птицами); внутри церкви – пять таких фигур. Тема рожаниц, вызывавшая резкие нападки духовенства (что могло усугубляться непристойностью сюжета и манеры изображения), здесь почти завуалирована: крупные фигуры рожаниц в центре церкви и по сторонам её заменены вполне благопристойными казенными орлами, пара рогатых женщин-рожаниц затеряна между корабельными снастями и декором церковных крестов, а неприличные рожаницы вышиты на самом краю всего узора настолько незаметно малыми, что их трудно разглядеть. Язычество укрылось, но не забылось.

То, что едва намечается при анализе письменных источников, – взаимоотношения между Макошью и рожаницами – четко и ясно вырисовывается при рассмотрении вышивок. Если предложенная мною расшифровка отдельных элементов вышивок может быть принята, то мы вправе приступить к рассмотрению большой композиции, состоящей из пяти частей, в сумме своей дающих интересную систему верований. Примером может служить вышивка на подзоре из Олонецкой губ., давно опубликованная, но ни разу не бывшая предметом специального рассмотрения [47].

Широкое пространство подзора давало возможность развернуть композицию с полной свободой, без тех ограничений, которые ставила перед вышивальщицами узкая полоса холщового полотенца.

Центром композиции является уже известный нам огромный идол Макоши со стоящими рядом с ним маленькими всадниками. И всадники и идол даны как бы на фоне звездного неба с обозначенным по сторонам небесным сводом. По сторонам Макоши вышиты постройки церковного типа, подобные только что рассмотренным, с небольшими главками и крестиками. В центре храма, во весь квадрат внутреннего пространства, вышит двуглавый орел с рогатой человеческой головой между орлиными, в чем проявилась память о языческом прототипе «орла» – рожанице. Головы орлов воспринимаются как руки рожаницы.

Особый интерес представляет декоративное обрамление «храма рожаницы»; перпендикулярно вертикальным стенам постройки, как бы вырастающими из стен, изображены (снизу вверх): оленья голова с рогами, выше – сложная фигура, напоминающая рожаницу, а на самом верху – распластанная рожаница с раскинутыми ногами, двумя грудями и неясно показанными руками. На углах постройки (там, где в других случаях ставились фигуры женщин) стоят неясные фигуры с двумя парами рогов-елочек. На самом верху, над постройкой, вышиты две сильно стилизованные рожаницы-«лягушки».

Третьим по счету от Макоши элементом композиции является огромное, во всю высоту подзора, изображение рожаницы, испытавшее на себе некоторое воздействие образа двуглавого орла. Всё здесь стилизовано и гипертрофировано, но видны наверху небольшая голова, квадратный живот, руки, в которых находятся оленьцы, и замысловато выполненные ноги, широко раскинутые в стороны. Около головы и рук, как и во всей верхней части подзора, помещены звезды-солнца, обозначающие принадлежность к небесному ярусу.

На земле, ниже гигантской небесной рожаницы, стоят две небольшие женские фигурки, в три раза меньшие, чем рожаница; одна из них с птицей в руке.

Мы рассмотрели порознь отдельные элементы большой композиции подзора:

1. Идол Макоши со всадниками.

2. Капище рожаницы.

3. Изображение небесной рожаницы.

Первенство среди них несомненно принадлежит идолу Макоши. Он велик, монументален; его значение подчеркнуто наличием всадников и небесного свода. Он – центр такой композиции, которая очень важна для нас. По сторонам – полуцерковные постройки (может быть, вроде придорожных часовенок Параскевы Пятницы), декорированные изображениями рожаниц, а на краях этой широкой картины – образ небесной рожаницы.

Олонецкий подзор очень определенно ставит культ Макоши на главное место; это выражено всем построением композиции, четкостью и единичностью идола Богини Хорошей Судьбы.

Рожаниц много; они и в двух храмах, и на стенах храмов, и на двух краях композиции. Макошь одна [48]. Это соответствует и всем упоминаниям одной Макоши и рожаниц в письменных источниках, и включению Макоши в киевский пантеон 980 г., и наличию Макоши с рогом изобилия на главной грани Збручского Святовита-Рода.

Здесь пара больших рожаниц вне построек, пара рожаниц-«орлов» внутри двух храмов и по паре каждого вида мелких рожаниц на стенах храмов.

Соподчинение рожаниц Макоши документируется не только этим олонецким подзором, но и целым рядом других вышивок, теремки которых, вне общего вида всей композиции, мы уже рассмотрели выше.

Во всех случаях рядом с теремком-капищем находятся изображения распластанных рожаниц то в виде «лягушки»-дерева, то двуглавого орла с птичкой между шеями орлов, то над крышей капища в виде сильно видоизмененной длиннорукой рожаницы [49].

Если исходить из того, что вышивки в какой-то мере отражали как религиозные представления языческой поры, так и их реальное воплощение, то следует сказать, что культ Макоши знал идолов в храмах (без признаков христианской часовни или церкви), а также огромных идолов, стоявших под открытым небом.

Рожаницы соподчинены Макоши, они изображались вне её храмов, обрамляя храм с боков и сверху. Двойственное количество рожаниц соблюдалось почти во всех вышивках. Даже там, где рожаниц было много, они всегда изображались парами; одна пара от другой отличалась своим рисунком. Схематичные рисунки (почти идеограммы) рожаниц нередко изображались в верхнем, небесном ярусе вышивок вместе с птицами, что подчеркивало их небесную сущность. Наличие подобных архаизмов отчасти объясняется тем, что вышивки нередко сохранялись в крестьянском быту значительное время, переходя по наследству к внучкам и правнучкам. Олонецкий подзор с идолом Макошн исследователи датируют концом XVIII в. [50]

Стремительное исчезновение древних языческих представлений началось с середины XIX в. Этнографы второй половины столетия фиксировали остатки старины, сохранявшейся уже не во всей своей полноте. Вышивки же XVIII – начала XIX в. смыкаются с самыми поздними письменными свидетельствами о рожаницах («худые номоканунцы»), являясь синхронными им. Поэтому к сюжетам вышивок мы можем отнестись с доверием. Намечаются (умозрительно, к сожалению) два этапа в их эволюции. На более раннем этапе ещё существуют капища и идолы Макоши, что соответствует вопросу «номоканунцев»: «не ходила ли еси к Мокоши?», и хорошо представлены рожаницы. На следующем, более позднем этапе, приблизительно соответствующем пореформенной России, храмы и идолы Макоши исчезают (как почти исчезает имя Макоши в фольклоре), но рожаницы остаются. Однако в отображении в вышивке представлений о рожаницах происходят изменения: нередко распластанная непристойная рожаница заменяется орлом, сохраняя свое традиционное место в композиции; появляются теремки-церквушки с главами и крестами, внутри которых изображается одна рожаница (или орел), что свидетельствует о слиянии культа рожаниц с культом богородицы, слиянии, начавшемся ещё в XIV в. Изображения рожаниц в уменьшенном и упрощенном виде стали элементом заклинательного орнамента, рожаницы утратили свой натуралистический характер и, может быть, даже самими вышивальщицами расценивались как неясный, но благожелательный символ.

Мужские фигуры всевернорусской вышивке обычно являются второстепенными, не занимающими центрального положения. Тем интереснее для нас редкостное изображение всадника во всю высоту орнаментируемой части полотенца из бывш. Пудожского у. Олонецкой губ. [51] Полотенце попало в коллекцию В. Н. Харузиной уже в 1887 г., а по манере изображения «небесного свода» оно близко к тем подзорам XVIII – начала XIX в., на которых вышивался идол Макоши. Ранняя дата вышивки существенна для нас, так как увеличивает вероятность сохранности древних языческих сюжетов.

Вышивка состоит из двух ярусов. В нижнем, узком, даны небольшие женские фигурки с рогами-елочками за спиной и птицы. Это – «подузор». Основу вышивки составляет верхний ярус, очень близкий по своему построению к подзорам с идолом Макоши. Как там идол достигал в высоту предела всей вышивки, так и здесь огромный всадник занимает все пространство небесного свода, достигая головой края вышивки. Всадник необычен: голова его дана в виде косо поставленного квадрата, заполненного крестами и солнцеобразной фигурой с восемью лучами. Руки его воздеты к небу. Совершенно необычным является окружение всадника. На земле, под брюхом коня и впереди и позади всадника, как бы на воздухе, изображены три женщины с воздетыми руками; по бокам каждой женской фигуры вплотную к её талии вышиты по два круга-солнца с крестами внутри. Из-за брюха коня, сверху вниз, по сторонам средней из женских фигур, стоящей на земле, спускаются два «малых оленьца», которых Г. С. Маслова ошибочно посчитала шпорами [52] (см. рис. 129).

Попытаемся истолковать замечательное уникальное изображение.

Прежде всего следует сказать, что перед нами не обычный всадник, а всадник божественный, небесный, как бы возвышающийся над небесным сводом. Второе, что следует отметить, – это солнечность всадника.

Бога окружают женщины с солнечными дисками. Два диска, как бы проходящие сквозь женщину, должны подчеркивать движение солнца. Эти солнечные женщины могут символизировать утро, полдень и вечер (утреннюю зарю, полдень и вечернюю зарю), но может быть предложено и иное толкование, основанное, во-первых, на идее движения, а во-вторых, на том, что полдень никогда не ассоциировался в русском фольклоре с женским персонажем. Возможно, что полдень, апогей солнца, олицетворен здесь самим солнечным богом – Дажьбогом, две женские фигуры впереди и позади коня тогда будут соответствовать Утренней Заре и Вечерней Заре, восходу и заходу солнца, а нижняя фигура у конских копыт, быть может, выражает идею «подземного солнца», ночного, подземного хода светила, идущего, по представлениям древних, где-то в северных полуночных пространствах.

Тогда и падающие сверху оленьцы окажутся вполне осознанно помещенными здесь: ведь выпадение их из тучи происходило, по мнению ладожан XII в., именно в «полуночных странах». В пользу этой гипотезы говорит и различие головных уборов женских фигур: обе «воздушные» женщины, вышитые над конем, украшены большим квадратом над головой, точно таким же, как голова самого Дажьбога; женщина же, стоящая внизу, лишена такого дополнительного квадрата. Получается так, что косо поставленный квадрат как символ солнечности объединяет три верхние фигуры и противопоставляет им нижнюю, с её полунощными оленьцами, фигуру, лишенную этого символа.

Все высказанные предположения, взаимно подкрепляющие друг друга, позволяют говорить о том, что на этом особом, очень узком убрусце (ширина его 25 см), может быть предназначенном для увешивания древес в праздничные дни, вышит во весь размах небесного свода языческий бог солнца, сын Сварога – Дажьбог. Его воздетые к небу руки, быть может, и говорят о его вторичности: младший обращается к старшему, к божеству неба и всего белого света.

Вторичность солнца подчеркнута и «Словом о твари»: «Вещь бо есть солнце свету». Дажьбог исчезает из русских источников в средние века и неизвестен русскому фольклору XIX в. Но в сербских сказках он известен достаточно хорошо. Это – соперник христианского бога, «сильный, как господь бог на небесах», и вместе с тем «царь на земле». Как и античному Аполлону, сербскому Дабогу служат волки; иногда Дабог выступает в качестве божества золота и серебра, и божества плодородия [53].

Вышивка своей манерой изображения уравняла Дажьбога с Макошью. Так же были уравнены они и авторами летописей и поучений, одинаково упоминавшими и бога солнца, и богиню плодородия и счастливой судьбы.

Одним из центральных сюжетов русской вышивки, всегда привлекавшим внимание исследователей, является так называемая трёхчастная композиция: в центре – крупная женская фигура, украшенная символами плодородия и солярными знаками, а по бокам её – два всадника, как бы подъезжающие к ней. В руках женщины или по сторонам её часто изображались две птицы. Руки женской фигуры могут быть опущены вниз или воздеты к небу; всадники тоже опускают руки или поднимают их вверх, но положение рук всадников не всегда совпадает с жестами центральной фигуры: всадники могут быть изображены с воздетыми руками при опущенных руках женщины. Я умышленно подчеркиваю различие в положении рук, так как в дальнейшем рассмотрение этой детали позволит нам высказать некоторые предположения.

Вся композиция, занимающая почти полностью ширину полотенца, бывает окружена многообразными знаками плодородия, ростками, птичками и т. п. Нередко ниже трёхчастной композиции помещали несколько рядов однообразного орнамента: ряд птиц, ряд стилизованных конских голов, ряд рожаниц, ряды с растительным узором. Трехчастная композиция может состоять не только из упомянутых выше элементов.

Основные типы могут быть сведены к следующим:

1. Женщина и два всадника. А. С поднятыми к небу руками. Б. С опущенными руками.

2. Женщина и две птицы по сторонам.

3. Сросшиеся туловищами кони или птицы, образующие фантастическую двухголовую фигуру («ладью»), на которой сидит или стоит человек.

В большинстве случаев центром вышитой композиции является женщина, или обращающаяся к небу, или поднимающая вверх птиц, как бы выпуская их на волю, или же окруженная четкими знаками солнца. Всё это воскрешает в нашей памяти поучение XII – XIII вв., направленное против язычников, придававших особое значение почитанию «света» и дня солнца – «недели» – воскресенья. В поучении порицались попытки изобразить «свет» скульптурно, в виде какого-то идола, или же плоскостно: «кланяются написавше жену в человеческ образ» [54]. Автор не противопоставлял языческие изображения христианским иконам, что косвенно может говорить в пользу такой исконной формы, как вышивки, – «писать» означало не только выписывать буквы или писать картину, но и создавать вышитое изображение («писать шелком»).

Идея «света» (в средневековом понимании – Вселенной) выражена в вышивках как жестами обращения к небу, к «белому свету», так и многочисленными солярными знаками, окружающими в некоторых типах вышивок центральную женскую фигуру.

Думаю, что и двухголовые кони, и птицы, остроумно названные исследователями «ладьями», являются не столько позднейшим орнаментальным приемом слияния воедино двух коней или двух птиц, сколько выражением идеи движения, и именно движения солнца.

Этнографические примеры резных ковшей с четким солнечным знаком и фигурой коня или водоплавающей птицы общеизвестны и давно истолкованы как стремление показать дневной и ночной путь солнца: днем солнечную колесницу влекут по небу кони, а ночью свой подземный путь по потустороннему морю светило совершает с помощью уток, гусей или лебедей. Хорошо известны русские амулеты XI – XII вв., гениально выражающие эти представления в лаконичных костяных фигурках уток с конской головой и гривой [55]. Двухголовый ящер на шаманских «сульде», заглатывающий и изрыгающий солнце, является выражением той же самой непрерывной динамики солнца.

На вышитых «ладьях» часто изображались не мужчины, а женщины в широких юбках или даже в виде «лягушки»-рожаницы (см. рис. 130).

Всё это увязывается в единый солнечный комплекс, где идея «света» выражена преимущественно при посредстве женского «человеческого образа». В русском фольклоре очень часто солнце фигурирует в женском образе: солнце в сказках надевает сарафан и кокошник; «красным солнышком» называют невесту (а жениха – месяцем)[56]. Это расходится с определением Дажьбога как бога солнца, сына, а не дочери Сварога, но следует учитывать большую широту мифологического образа Дажьбога, его связь с благоденствием вообще и предельную конкретность взгляда на солнце только лишь как на светило, отмеченную источником XII в. Женскую фигуру в центре композиции обычно считают богиней земли, Великой Матерью и т. д.

Ритуальный характер самих полотенец, а следовательно, и изображений на них не подлежит сомнению. Попытку иронизировать над взглядами В. А. Городцова, писавшего об образе богини, следует признать крайне неудачной и легковесной [57].

Весь имеющийся в нашем распоряжении материал опровергает эту нигилистическую точку зрения, что частично доказано предшествующим изложением и в известной мере будет подкреплено в дальнейшем. Далеко не все звенья построений В. А. Городцова могут быть приняты в настоящее время, но с этим исследователем, объединившим этнографию с археологией, следует согласиться в основном, что русская вышивка сохранила много архаичного, языческого. Однако, для того чтобы полнее сопоставить вышивку с обрядовым фольклором и глубже заглянуть в сущность бегло упомянутой мною трёхчастной композиции, нам необходимо предпринять попытку календарного распределения сюжетов севернорусской вышивки.

Календарное приурочение сюжетов севернорусской вышивки может быть произведено лишь условно. Во-первых, трудно приурочить вышивки на подзорах и свадебных полотенцах; они могут относиться как к зимним святкам и мясоеду, когда преимущественно заключались браки, так и к весеннему свадебному циклу [58]. Во-вторых, мы далеко не всегда располагаем точными данными о функциональной предназначенности полотенец и не можем ни классифицировать их по этому признаку, ни определять различие сюжетов в зависимости от функций. Третьим и самым главным затруднением является полное забвение первичной семантики сюжетов самими вышивальщицами. Многое перепуталось, целостные устойчивые композиции распались на части, появились сочетания элементов, первоначально принадлежавших разным сюжетам, возросло количество комбинаций. Только длительное хранение ритуальных вышивок в семейных сундуках, сила традиции и красочная декоративность старинных композиций позволили сохраниться древним сюжетам настолько, что они могут всё же служить источником пополнения сведений о язычестве.

Календарную приуроченность сюжетов вышивок на полотенцах удобнее всего рассмотреть по трем группам: осень, новогодние святки, весенне-летний комплекс. Следует оговориться, что существующие этнографические записи не дают достаточных материалов для подобного распределения сюжетов в современном или недавнем быту, и предпринятая мною попытка календарного приурочения является лишь реконструкцией некоей более ранней стадии.

Легче всего сопоставить определенные типы вышивок с осенним обрядовым комплексом, стержнем которого являлся праздник рожаниц, приуроченный к церковному дню рождества богородицы 8 сентября.

К торжественной рожаничной трапезе, так яростно бичуемой средневековым духовенством, следует, по всей вероятности, отнести вышитые фартуки с птицами и целым набором стилизованных рожаниц разных видов. На одном вологодском фартуке вышиты 25 рожаниц восьми различных видов, чередуемых с птицами и конями [59].

Сюда мы должны отнести ряд вышивок с оленями и рожаницами. К хозяйственному плодородию осени добавлялось и «плодородие» человеческое: из двух основных сроков заключения браков – зимнего и весеннего – зимние браки должны были давать результаты примерно в сентябре – октябре. Обращение к рожаницам было двояким. С одной стороны, это благодарность за урожай, а с другой – просьба о помощи при родах. Выше уже приводились материалы о жертвоприношении оленей, пополненные в работе Г. Г. Шаповаловой [60].

Олений праздник, кульминацией которого было жертвоприношение священного оленя, известен широко у всех народов Севера, во всех тех местах, где собирались коллекции вышивок [61]. Календарно оленьи жертвоприношения приурочивались к трем христианским церковным праздникам: к петрову дню 29 июня, к ильину дню 20 июля и к рождеству богородицы 8 сентября. Как видим, с женским церковным праздником оленьи жертвоприношения совпадали только в одном случае – в день рождения Марии-богородицы. Большинство записей о приходе из леса двух оленей в прошлые времена связано именно с этим праздником 8 сентября. Аграрный характер праздника рождества богородицы был, как уже выяснено выше, обусловлен завершением всех работ по уборке урожая (жатва, своз снопов, сушка, обмолот), но к земледельческому празднеству присоединялось и охотничье: лов птиц сетями и начало осенней охоты на оленей, с чем, очевидно, и связаны легенды о принесении их в жертву.

Вышивки отразили не только представления, связанные с небесными оленями и рожаницами, но и отмеченное исследователями отмирание оленьих праздников, когда вместо оленей стали приносить в жертву быков. Вышивка, отмеченная ещё В. А. Городцовым, изображает двух оленей и жертвенник, на котором лежит голова быка (!).

Вышивки русского Севера сохранили ещё одну полную параллель фольклорным рассказам о смене жертвенного ритуала – во многих записях наряду с оленями или лосями фигурируют птицы: лебеди, гуси, утки, глухари. Известны предания, согласно которым «выпускалась на волю пара лебедей, а вместо них закалывалась пара домашних животных» [62]. В ряде случаев появление жертвенных птиц, как и оленей, приурочено к празднику рождества богородицы 8 сентября. Это, по всей вероятности, объясняется тем, что именно в сентябре, перед дальним перелетом птиц, наши предки ловили подросший молодняк тенетами и перевесами. Отпуск на волю двух пойманных лебедей (семейной пары) был своего рода магической жертвой охотников божествам неба, совпадавшей по времени с осенним праздником урожая, древним праздником рожаниц.

Пара птиц является почти обязательным дополнением к центральной женской фигуре трёхчастной композиции, и, кроме того, существует много вышивок, изображающих только женщину с большими птицами в руках или по сторонам её. Вот этот последний тип вышивок (женщина без всадников, но с птицами) наиболее достоверно связывается с осенним обрядом выпуска на волю двух птиц.

Вышивальщицы почти всегда изображали одно крыло птицы приподнятым, что говорило о готовности взлететь, иллюстрируя обряд отпуска птиц (см. рис. 131).

Ещё одним разделом вышивок, который естественнее всего отнести к осенним празднествам, является раздел «идол в капище», сопоставленный мною с Макошью. Кончилось лето, девушки уже не увешивают березки убрусцами, начинаются посиделки в избах, и на полотенцах, предназначенных для празднеств в честь богини-пряхи (вроде кузьминок) или для украшения стен во время посиделок, вышивается «богиня в теремке» – Макошь.

Труднее всего приурочить те или иные сюжеты вышивок к насыщенной обрядами и играми поре зимних святок.

Во-первых, на святки снова всплывает тема рожаниц, помогающих при родах, так как девушки, вступившие в брак весною, должны были родить своих первенцев примерно около рождества. Народный, языческий календарь переплетается с христианским, что и отразилось в своеобразных вышивках, где внутри христианского храма (с главами и крестами) происходит процесс рождения, где церковное рождество христово превращено в показ рожаницы-роженицы. Как мы помним, вторым праздником рожаниц (кроме рождества богородицы 8 сентября) было рождество христово, точнее, следующий день, 26 декабря.

Возможно, что к дням зимнего солнцестояния, с которых начинались святки, можно приурочить вышивки с двуголовой птицей-«ладьёй». символизирующей наиболее долгое пребывание солнца в подземном мире, в «море мрака». Условно к зимним святкам можно отнести вышивку с Дажьбогом, обоснование чего будет дано после ознакомления с типичными трёхчастными композициями.

Г. П. Дурасов ввел в науку интереснейший сюжет севернорусской вышивки – «месяцесловы», или «месяцы». Это – круги, затейливо вышитые на полотенцах и передниках по кумачу. «Полотенца с кругами висели прежде вместо календарей. Их берегли, передавали из поколения в поколение» [63]. Потребность в календаре ощущалась, разумеется, целый год, но новогодняя обрядность обычно требовала расчисления на все 12 месяцев наступающего года. Поэтому условно круги-«месяцы» можно приурочить к новогодним гаданиям. «Месяц» зрительно представляет собой нечто вроде свернувшейся в кольцо гусеницы, расчлененной на несколько десятков поперечных секций. Внутри «гусеницы» розетка из 12 лепестков, соответствующих месяцам; счет идет посолонь («по часовой стрелке»), начиная января. На внешней стороне «месяца» размещено неравномерно несколько четко выполненных значков: круги с крестом внутри, сердечки, крупные спирали, маленькие петельки; всего 34 значка на всю окружность. На внутренней стороне обозначены четыре петельки, о которых автор статьи пишет, что «значения петелек 7, 11, 27, 33 не совсем ясны» [64].

Г. П. Дурасов расшифровывает эти деревенские самодельные календари как слияние христианской основы с важнейшими земледельческими приметами: «Борис-Глеб – сею хлеб» (2 мая), «Марья-зажги-снега, заиграй овражки» (1 апреля) и т. п. Думаю, что разгадать все знаки этого полузабытого ныне календаря при наличных материалах, уже утративших необходимую четкость, едва ли удастся.

Мне хотелось бы обратить внимание на те знаки, которые выделяются из общей массы своей особой графикой и малочисленностью, – на четыре «сердечка» и на четыре внутренних петельки (смутившие исследователя), расположенные рядом с сердечками, как бы для более четкого выделения сердечек (см. рис. 32).

рис 132

Знаки № 5 и 7 – около 24 марта – комоедицы и масленица (дохристианская).

Знаки № 5 и 7 – 10 и 11 – середина и конец апреля – юрьев день и ляльник.

Знаки № 5 и 7 – 33 и 34 – конец октября – праздник Макоши Пятницы.

Этими особыми и заметными знаками с внешней и внутренней сторон «месяцеслова» обозначены важнейшие даты славянского языческого календаря. Недостает лишь Купалы и зимних святок.

Впрочем, между началом и концом года помещен большой круг, который и обозначает, возможно, это особое время двенадцатидневного праздника, как бы вынесенного за скобки обычных дней года.

Кроме этих дополнений к схеме Дурасова, мне хотелось бы обратить внимание ещё на одну деталь интереснейшей вышивки: в верхней части композиции, отвечающей осени и весне, с внешней стороны неясными размашистыми стежками вышиты две большие птицы (№ 3 и 35 на прориси Дурасова). Знак около одной из них приурочен автором (не очень точно) к 1 марта, а вторая птица идет под № 35, но этот номер не получил никакого разъяснения в общем перечне знаков, и сами птицы не опознаны автором [65].

Мне кажется, что весеннюю птицу следует приурочить к 9 марта, к дню прилета жаворонков, когда на Руси повсеместно пекли из теста изображения птиц. Осеннюю птицу следует связать с ноябрьскими кузьминками, женскими праздниками-складчинами, на которых обязательной ритуальной едой были куры.

Таким образом, две птицы на вышитом календаре отмечали начало и конец зимы. Мы можем дополнить языческие извлечения из календаря ещё двумя элементами:

№ 3 – начало марта – встреча весны; прилет жаворонков.

№ 35 – около 1 ноября – кузьминки; конец всех женских работ по льну, начало посиделок.

Следует сказать, что христианский элемент не выделен на этом календаре: церковные двунадесятые праздники «в числе» (благовещенье, успенье, рождество богородицы, рождество христово) отмечены разными знаками: то кружком с крестом, то сердечком, то петелькой. Систему знаков образуют только языческие дни, отмеченные и снаружи и изнутри едиными, отличными от других знаками (см. рис. [132]).

Трехчастная композиция (богиня и две всадницы) знает два основных варианта. Если мы суммируем значительное количество вышивок, содержащих трёхчастную композицию, то легко заметим членение вышивок на две большие категории: на одних вышивках персонажи поднимают руки вверх, к небу, а на других подчеркнуто опускают руки к земле, вниз. Вторая группа характеризуется также обилием солярных знаков. Есть много промежуточных положений, которые легче всего объяснить забвением первоначального смысла и утратой прежней ритуальной строгости [66].

Внутри первой группы (с поднятыми руками) четко выделяется ряд вышивок, где за спинами всадниц в длинных рубахах показаны сохи с рукоятями (или сошниками) или бороны-суковатки в виде дерева с коротко обрубленными сучьями (см. рис. 133 и 102, 103).

рис 133

рис 102

рис 103

Соха или её части никогда не изображались в тех композициях, где у центральной фигуры опущены руки, что прочно связывает данную подгруппу со всеми вышивками, где руки персонажей подняты к небу.

Образ женщины (олицетворение весны), везущей на коне соху и сеющей семена правой рукой, широко известен в весеннем цикле песенного фольклора. Вот с образцов подобной весенней вышивки (см. рис. 133, 134) мы и начнем обзор всей первой группы.

рис 134

В качестве примера можно взять полотенца, опубликованные О. С. Бубновой (без указания места), и ширинку, изданную Г. С. Масловой [67].

На конце каждого изделия отмерен квадрат, равный ширине холста; этот квадрат сверху донизу зашит орнаментальными полосками, среди которых оставлено просторное место почти во всю ширину полотна для крупнофигурной композиции с женщиной и двумя конными. Над композицией умещается пять-шесть орнаментальных строчек, а под нею – до девяти. Каждая строка состоит из непрерывного повторения одного и того же орнаментального мотива, обычно не встречающегося в других строках. Несмотря на сильную стилизацию этих мотивов, они представляют для нас очень большой интерес, и к ним мне придется обратиться вновь в дальнейшем.

Рассмотрим трёхчастную композицию. Она относится к варианту с сохами. Массивная женская фигура в центре изображена в широкой юбке, вышитой по вороту и рукавам рубахе и в кокошнике. На многих вышивках показаны как бы сквозь юбку бедра женщины в виде двух выступов, направленных в стороны. Лицо обычно не обозначалось. Четко обозначенные руки с раскрытыми ладонями подняты вверх: предплечья – горизонтально, на уровне плеч, а локтевые суставы и ладони – вертикально вверх. Опущенные несколько вниз локти встречаются в вышивках, но являются как бы нарушением канона. Иногда поднятые вверх ладони показаны непомерно большими, гипертрофированными.

Вышивальщицы фиксировали внимание на руках, воздетых к небу. Женщина держит в руках поводья коней. Под её руками чаще всего располагают двух птиц или же набор знаков плодородия («квадрат с крючками») [68].

Замена птицы несколькими знаками плодовитости может натолкнуть на мысль о том, что ромб или квадрат с четырьмя отростками может в какой-то мере рассматриваться как идеограмма яйца, устойчивого символа начинающейся жизни. Тогда отростки могут расцениваться как раскрывающаяся скорлупа, из которой должен появиться птенец. Такие же знаки плодородия встречаются и под туловищами коней.

Фигуры, сидящие на конях, часто условно называют всадниками, но уверенности в том, что это – всадники-мужчины, у нас не может быть, так как во всех тех случаях, когда эти фигуры показаны стоящими на спинах коней во весь свой рост, они несомненно являются женскими. Сидящие же на конях фигуры одеты в такие длинные одежды, что решить вопрос об их поле трудно. Это могут быть как женщины, так и мужчины в длинных рубахах, но без каких-либо признаков штанов, без обозначения четкой мужской посадки на коне. В связи с этим особый интерес представляет трёхчастная композиция на оплечье женской рубахи, опубликованная Г. С. Масловой [69] (см. рис. 134).

Центральная женская фигура показана с огромными, поднятыми вверх ручищами; по сторонам её – две всадницы в юбках, стоящие на спинах животных. Но животные – не кони, а олени с коротенькими торчащими хвостиками, круто изогнутыми оленьими шеями и молодыми рогами. Под. брюхом каждого оленя показан ромбический знак плодородия. Возможно, что это наиболее архаичный извод трёхчастной композиции, прямо соприкасающийся с древней темой двух рожаниц-олених.

Трехчастная композиция в вышивке, с её конями (изредка оленями) и тремя женскими персонажами ясно и четко выражает идею приветствия, встречи кого-то, радости. Воздетые к небу руки не оставляют сомнений в том, что источник радости, объект приветствия хотя и не видим зрителями, но связан с небом. Это или солнце, или Белый Свет, или олицетворяющее их божество. Невидимость, «неосязаемость и неизреченность» божества подчеркнуты тем, что изображены только жесты обращения к нему, а не само божество или какой-либо его символ. Невольно вспоминается тот раздел восточнославянского фольклора, который посвящен теме весны, встречи весны, весеннего тепла, света и оживления всей природы.

В главе, посвященной Ладе и Леле, я уже приводил некоторые песни о весне, едущей на золотом коне, и о встрече весны, сопровождавшейся пением специальных веснянок, когда люди выходили на высокие места, взбирались на крыши домов и приветствовали весну.

Цикл обрядов, связанных с Ладой, начинается с марта и проявляется особенно ярко во время масленицы и юрьева дня, с которым связан и специальный праздник дочери Лады – Лели (22 апреля – «ляльник»).

Юрьев день – день первого выгона скота на луга – был важным и заметным праздником в быту крестьян. Он завершал целый ряд аграрно-магических манипуляций, связанных с заклинанием плодородия природы. Встреча весны, первая вспашка под ярь, сев яровых, первый выгон скота – вот тот комплекс весенних обрядов, связанный с именами Лады и Лели, который может быть сопоставлен с интересующей нас трёхчастной композицией.

Две всадницы, очевидно, олицетворение этих двух весенних богинь славянского язычества, славянской Латоны и Артемиды. В пользу этого могут говорить головы всадниц, которые то изображаются в кокошниках, а то превращаются в «ромб с крючками», символизирующий плодородие. Сближение двух всадниц с двумя рожаницами на оленях подкрепляет эту мысль. В ряде случаев на крупах коней за спиной всадниц, как бы в тороках, можно увидеть какую-то конструкцию, напоминающую соху или рало [70]. У всадниц поднята вверх только одна рука, и эта деталь позволяет ещё раз напомнить весеннюю заклинательную песню:

Если две боковые фигуры трёхчастной композиции – всадницы – могут быть предположительно определены как Лада и Леля (или изображающие их в обряде женщины), то центральную женскую фигуру естественнее всего связать с Макошью или с богиней земли. Её устремление к небу явно говорит о существовании представлений о некоем высшем божестве, может быть, Роде-Святовите, ставшем уже над двумя рожаницами, трансформацией которых следует считать двух богинь-всадниц – Ладу и Лелю, ещё сохранивших кое-какие реминисценции своего охотничьего, оленьего прошлого, но в большинстве вышивок проявляющих новую, аграрную сущность (см. рис. 135).

Среди вышивок с фигурами, воздевшими руки к небу, особняком стоит харузинское полотенце со всадником, означенным мною условно как Дажьбог.

Календарно приурочить этот уникальный образ очень трудно; можно только высказать несколько предположений. Поднятые вверх руки всех четырех персонажей должны говорить в пользу «идеи встречи»; обилие же солнечных дисков около трёх женских фигур сближает эту вышивку с другой группой, приурочиваемой к летнему солнцестоянию именно по обилию солнечных знаков. Однако резкое отличие всей композиции от типичных трёхчастных построений с женской фигурой в центре заставляет нас воздержаться от весенне-летнего приурочения этого интересного сюжета.

Единственным календарным ориентиром здесь является двуголовая птичка около головы всадника. Выше уже говорилось о том, что подобные птицы, как бы плывущие в разные стороны, могут быть связаны с представлениями о подземном море, по которому ночное солнце плывет на птицах с запада на восток. В данном случае птичка может свидетельствовать о зимней солнечной фазе. Если это так, то речь может идти о новогодней встрече разгорающегося солнца, когда пелись колядки-«овсени». Овсень (о-весень) – предвестие весны, как о-лешье, о-пушка – начало леса, пущи. Овсень – новогодняя, зимняя песня, но она заглядывает и в предстоящее сельскохозяйственное лето:

Ой, авсень, ой, коляда!

– Дома ли хозяин?

– Ево дома нету, Он уехал в поле пашаницу сеять.

Сейся, пашаница, колос колосистой,

Колос колосистой, зерно зернисто [72].

Всё это хорошо увязывается с солнечным Дажьбогом и не противоречит такой атрибуции уникальной вышивки.

Со всем весенним земледельческо-скотоводческим комплексом крестьянских хозяйственных действий и заклинательных обрядов неразрывно связаны птицы и яйца.

Приведенный выше весенний обряд «А мы просо сеяли», сопровождавшийся припевом с именем Лады, имел интересное продолжение: после «проса» играющие по пути на холм исполняли другую обязательную песню – «утку»:

Возможно, что с кругом идей, связанных с птицами как существами, олицетворяющими весну (весенний прилет, начало носки яиц, создание птичьих семейств), соотносится обязательное для вышивок помещение птиц в непосредственной близости к центральной женской фигуре трёхчастной композиции и широкое пользование мотивом птиц в окружающей композицию орнаментике.

Наряду с птицами в весенней обрядности повсеместно во всем славянском мире широко применялись различные магические действия с яйцами. На протяжении всей весны происходила раскраска яиц – «писанок», «крашенок» – и различные игры с ними. Церковный пасхальный календарь в значительной мере заслонил архаичную сущность обрядов, связанных с яйцами, но содержание росписи писанок уводит нас в глубокую архаику. Здесь есть и небесные олени, и картина мира, и множество древних символов жизни и плодородия. В наших музейных этнографических коллекциях хранятся тысячи писанок, являющихся, пожалуй, самым массовым наследием языческих представлений.

Яйца, как крашеные, так и белые, играли важную роль в весенней обрядности: выезд на первую пахоту производился «з солью, з хлебом, чз белым яйцом»; яйцо разбивали о голову коня или пашущего вола; яйцо и печенье-крест были обязательной принадлежностью обрядов при посеве. Нередко яйца закапывали в землю, катали по полю, засеянному житом. Яйца клали под ноги скоту при выгоне на юрьев день, клали в воротах хлева, чтобы скот переступил через них; с яйцами обходили скот и дарили их пастуху [74].

Взаимозаменимость птиц и группы определенных знаков плодородия на одном и том же центральном месте трёхчастной вышитой композиции – менаду конями и главной фигурой – в сочетании с многочисленными обрядами, производимыми с помощью яиц в деревенской действительности, позволяет настаивать на отождествлении в этом случае знаков плодородия в виде ромба или квадрата с округленными углами с ритуальными яйцами. Знаки-яйца мы видим на вышивках то вместо птиц, то под ногами коней на земле; нередко рядом с этой идеограммой яйца встречаются кресты, напоминая о неизменной принадлежности аграрных заклинаний – особом крестообразном печенье, выпекаемом заранее в средокрестную неделю великого поста [75].

Обращает на себя внимание, во-первых, сочетание в вышивках знака яйца с крестом, что совпадает с этнографическими записями; во-вторых, размещение лицевых знаков в вышивках находится тоже в согласии с этнографически зафиксированными обычаями: или у ног коней, или же у конского лба. Обычай разбивать яйцо о лоб выведенного на первую пашню коня известен у русских, а у южных славян яйцо разбивают перед первой вспашкой о лоб правого вола [76].

В русских вышивках самые причудливые сочетания лицевых знаков с крестами помещались именно на лбах, точнее, над лбами коней. Чем объясняется такая связь конской головы с яйцом, сказать трудно, но наличие этой связи подтверждено дважды: обычаем и ритуальной вышивкой (см. рис. 136).

Высказанные выше допущения и предположения, будучи взяты порознь, едва ли выглядят убедительно, но, поскольку они взаимно подкрепляют друг друга, они, на мой взгляд, образуют некую систему и обладают известной прочностью.

В итоге мы можем сказать, что все детали трёхчастной композиции с воздетыми к небу руками полностью совпали с весенней земледельческо-скотоводческой обрядностью, известной нам по этнографическим данным. Календарное время – март – апрель.

Однако мы не можем покинуть вышивки, подарившие нам Ладу, Лелю и, может быть, Макошь, без анализа тех многочисленных орнаментальных строк, которые обрамляют главные фигуры со всех сторон и содержат в высшей степени интересные сюжеты.

Обращает на себя внимание сложность орнаментальных мотивов и их повторяемость на вышитых изделиях из разных мест. Возьмем те два примера с трёхчастной композицией, главные фигуры которых мы уже разбирали выше. Один из них – полотенце, опубликованное О. С. Бубновой; другой – ширинка из Каргополья, изданная Г. С. Масловой [77].

Основная крупнофигурная сцена с женщиной и конями окружена в обоих случаях со всех четырех сторон узорчатым бордюром. В бубнов-ском полотенце бордюр состоит из растительного узора двух видов и мелких фигурок, напоминающих схему рожаницы. Каргопольская ширинка содержит бордюр, состоящий в нижней части из птиц, а с трёх других сторон – из стилизованных бараньих рогов.

Рассмотрим строки полотенца; над центральными фигурами вышиты четыре строки во всю ширину полотна (на ширинке – пять). Узоры образованы из элементов, вышитых (кроме птиц) попеременно то вверх, то вниз головой; их объединяет плавная волнистая линия. Замысел был, очевидно, в том, чтобы создать впечатление непрерывности.

Основы узоров таковы.

1. Птицы.

2. Бараньи рога.

3. Бычьи или коровьи головы[78].

4. Схема фигуры рожаницы.

5. Вьющееся растение (горох?) на ширинке.

Обращает на себя внимание, что строка с «бычьими» головами не единична, так как, кроме верхнего яруса, есть подобная строка и в нижнем. В верхней орнаментальной строке головы повернуты вправо, по ходу солнца, а в нижней – влево, по ходу ночного, подземного солнца. Это можно объяснить случайностью, но на вышивках другого типа, отражающих пору летнего солнцестояния (см. ниже) и перегруженных солнечными знаками, исчезают все орнаментальные строки, креме строки с бычьими головами. Возможно, что бычьи или лосиные головы в большей мере связаны с солнцем и ходом солнца, чем это кажется на первый взгляд.

Все эти орнаментальные строки следует, вероятно, воспринимать как заклинание благополучия скоту, мелкому и крупному (кони уже есть на главной вышивке), птице и посевам. Строка стилизованных рожаниц в переводе с языка идеограмм на словесный должна означать нечто вроде такой фразы: «Пусть здравствует и плодится все живое, пусть растут растения!».

На каргопольской ширинке тоже есть и бараньи рога, и бычьи морды, и рожаницы, а сверх того ещё и вьющееся растение. Это, очевидно, «запись» о том же самом. Нижний ярус заклинательных строк более полон на полотенце (8 строк), чем на ширинке (6 строк).

Разберем строки полотенца (см. рис. 134).

1. Идеограмма рожаницы.

2. Огородное растение (?).

3. Схематически показанные безрогие головы.

4. Четкая фигура рожаницы-лосихи с рогами на голове.

5. Непонятный элемент в форме древнерусской буквы «ч».

6. Рожаница-«лягушка», «головастица».

7. Бычьи морды, обращенные влево.

8. Проросшее и цветущее растение.

Бычьи морды и ростки есть и на каргопольской ширинке. Тема рожаниц представлена там не двумя, а тремя строками, и, кроме того, на ширинке строка с птицами перенесена из верхнего яруса в самый низ нижнего яруса. Но во всех основных элементах обе вышивки сходны.

Орнаментальные строки, на глубокую семантику которых исследователи не обращали внимания, оказались важным историческим источником, раскрывающим магическую, заклинательную сущность вышивок. Они, во-первых, дают нам довольно полный перечень просимого: крупный и мелкий рогатый скот, посевы, птицы, а, во-вторых, многократно обращаются к архаичным рожаницам, идеограммы которых, как дрожжи в тесто, вмешаны в сердцевину этих просьб, выраженных строками, обрамляющими центральную мифологическую сцену.

Древний обычай увешивать убрусами ветви древес придавал, с точки зрения славянина, особую силу вышитым на убрусах изображениям: крупным планом давался мифологический сюжет с такими богинями, как Лада, Макошь, Леля, изображалось их молитвенное обращение к верховному богу неба Роду-Святовиту, а мелкими, старательно вышитыми и тщательно продуманными строками перечислялись те человеческие просьбы, которые составляли сущность магических манипуляций.

Всё это хорошо укладывается в весенний цикл молений о будущей плодовитости всех звеньев славянского хозяйства.

Обратимся теперь к другой группе трёхчастных композиций, выделенной по принципу опущенных рук. Мифологические персонажи здесь на воздевают рук к небу, не упрашивают верховное существо, а указывают на землю, как бы оберегая то, что уже появилось на ней. Правильность такого толкования подтверждается отсутствием перечней просьб, заклинательно-орнаментальных строк в вышивках этого типа. Высказанные весною просьбы уже выполнены, в них уже нет надобности, и строки-перечни исчезли из вышивок (см рис. 137).

Вышивки с опущенными руками центральной фигуры по целому ряду признаков относятся к иным, календарно более поздним, чем разобранные ранее сюжеты. Об этом говорит отсутствие идеограмм яиц – вместо них на тех же местах оказываются маленькие птички; наряду с лошадьми изображаются жеребята. Иногда над конями вышивали изображение рожаницы с двумя антропоморфными фигурками, что также говорило о завершении процесса воспроизведения природы. Кроме того, в орнаментике очень видное место занимает колос. Колосья растут у ног коней, свешиваются сверху к главным фигурам, произрастают из бедер или головы центральной женской фигуры. Очень часто между ступнями средней женской фигуры показан тот или иной вариант знака плодородия. На древних петроглифах между ногами рожающих женщин помещали плод, новорожденного оленьца. Здесь этот символ дан в его аграрной форме, иногда в виде ростка.

В полном согласии с перечисленными признаками зрелости летней природы находится ещё один характерный признак этой серии вышивок – подчеркнутое изобилие солнечных знаков, соответствующее разгару лета, апогею солнечного хода в момент летнего солнцестояния. На многих вышивках головы всех трёх фигур представляют собой как бы солнечные диски, пламенеющие лучами во всех направлениях.

Характернейший солнечный знак – круг с крестом внутри – очень часто изображается в руках всех трёх персонажей трёхчастной композиции, причем и в правой и в левой руке у каждого. Иногда крупными солнечными знаками бывают украшены кони и срединная женская фигура.

Идея солнечного диска, как бы передаваемого из рук в руки, сочетается с древней земледельческой идеограммой засеянного поля, идущей ещё из заклинателышй символики трипольской культуры. Это, как мы помним, косо поставленный квадрат, разделенный на четыре части с точкой в центре каждого малого квадрата. Точка внутри квадрата образована таким знаком плодородия, какой в весенних вышивках соответствовал яйцу. Здесь он мог обозначать символ плодородия вообще, без конкретизации его в образе яйца (в свою очередь символа жизни).

Такие квадраты плодородия заменяли головы центральной женской фигуры и головы всадников, размещались вокруг центральной фигуры и на её чреслах. На вышивках этой группы встречаются кони-«ладьи», т. е. двухголовые кони с одним туловищем, которые, как уже говорилось, должны были символизировать летнюю кульминацию солнечного пути в противовес птицам-«ладьям», отмечавшим зимнюю фазу.

Всё сходится воедино: обилие солнечных знаков, выдвижение на самое видное место идеограммы созревающего поля, обилие конского и птичьего молодняка, появление символа летнего солнцестояния, жест богини (или богинь), указующий на плодоносящую землю и как бы на самый плод у её ног, – всё это прочно связывает вышивки данного типа с циклом летних языческих празднеств.

Требует специального разбора вопрос о половой принадлежности сидящих на конях фигур. По отношению к верховым предшествующего, весеннего цикла я высказал предположение о том, что это – женщины, в пользу чего свидетельствуют широкие юбки и кокошники. Здесь, в летнем цикле вышивок, туловища сидящих на конях фигур узки, кокошников у них нет, а их самих, очевидно, следует рассматривать как всадников, а не как всадниц [79]. Изредка у всадников руки подняты вверх, но все остальные признаки летней группы вышивок (опущенные руки средней женской фигуры, обилие солнечных знаков, птички, солнечное сияние вокруг голов) остаются неизменными. Определяющим оказывается положение рук центральной плодоносящей богини: при наличии перечисленных признаков её руки всегда опущены вниз, к земле, к нивам, где созревает урожай. Весь комплекс признаков определялся не боковыми фигурами, а центральной. Всадники же могут быть изображены двояко – как с опущенными, так и с поднятыми руками (в поднятых руках они нередко держат колосья). Вероятно, какое-то смысловое различие в этом было, но мне не удается его объяснить.

Сопоставление сюжетов вышивок с обрядами летнего цикла показывает их значительную близость. Речь идет преимущественно о праздниках и обрядовых действиях в июне месяце. В. К. Соколова в своей книге о весенне-летних обрядах дала сводку обрядов летнего цикла [80], но, к сожалению , не поставила перед собой задачи более четкого разграничения церковного и языческого календарей, что необходимо было бы сделать для более точного приурочения обрядов к той или иной фазе сельскохозяйственного года.

Неточность возникает при определении такого важного праздника, как ярилин день. В. К. Соколова права,сомневаясь в документированности отождествления ярилина дня с юрьевым днем (23 апреля), предложенного В. В. Ивановым и В. Н. Топоровым [81], но невозможно согласиться и с самой В. К. Соколовой, отождествляющей день Ярилы с днем Купалы [82].

Ярилин день в народном календаре почти начисто вытеснен церковными праздниками, среди которых он ближе всего к троице и предшествующему троицкому воскресенью четвергу седьмой недели – семику. Став; частью христианского календаря, семик испытывал колебания (в зависимости от сроков пасхи) в диапазоне целого месяца – от середины мая до середины июня по старому стилю.

Однако у нас есть точные данные, позволяющие определить Ярилин день «в числе». В Нижегородской губ. в XIX в. день Ярилы праздновали независимо от пасхального подвижного календаря всегда в одно и то же число – 4 июня. Одна из окраин Нижнего Новгорода носила название «Ярило», и там в семик устраивалось гулянье на горе [83]. Это же самое число – 4 июня – дает интереснейший славянский календарь IV в. до н. э. из Среднего Поднепровья: на 4 июня там приходится изображение деревца [84].

Древность многолюдного языческого праздника 4 июня у западных славян засвидетельствована Гербордом, автором «Жития святого Оттона» описавшим праздник в земле поморян, происходивший 4 июня 1121 г.

Приурочение древнего ярилина дня к семику и троице вполне естественно, так как 4 июня занимает почти срединную позицию в колебаниях сроков троицы в зависимости от сроков пасхи.

С семиком и ярилиным днем связаны две группы различных обрядов: одна группа относится к ярой силе бога плодовитости Ярилы и в наших вышивках совершенно не отражена, если не считать знаков плодородия под животами коней. Другая группа – девичья, объединенная праздником молодой березки, но, разумеется, тоже восходящая к аграрной магии. В это время поются песни с упоминанием Лады, Лели и песни, «в которых главный припев есть тот же языческий – ио, ио!» [86].

Отмеченное выше наблюдение о знаке плодородия у ног женской фигуры, ниже её юбки, находит параллель в семицкой песне:

Важный цикл обрядов связан с «проводами русалок», «яичным заговеньем», «русальным заговеньем». По пасхальному календарю это приходится на время от двадцатых чисел мая до середины июня и связано с петровым постом, который завершался всегда точно 28 июня, а начинался в разное время, в зависимости от троицына дня и пятидесятницы. В любом случае русальная неделя шла после семика. В древности разрыв мог быть больше, так как «Стоглав» говорит о русалиях на иванов день, 24 июня. Глиняный календарь IV в. тоже определяет особую неделю непосредственно перед Иваном Купалой – 19–24 июня (включая в неё и день Купалы) [88].

Проводы русалок, дарительниц влаги полям, производились в тот важный момент вегетации, когда завершилось формирование колосьев и на известный срок дожди были уже не нужны, с русалками можно было временно распроститься. Проводы русалок как обряд связаны с конями, с маскарадом, где один из парней рядится конем; на конях скачут во время праздника Купалы; иногда двое мужчин ведут лошадь в поле.

Упоминаются в этнографических записях старики-русалыцики, водившие маскарадного коня [89].

Всё это, как и последние по календарному сроку упоминания Лады и Лели, вполне согласуется с нашей второй группой трёхчастных композиций, где есть и кони, и мужские фигуры около центральной женской, и знаки плодородия (см. рис. 138).

Точно так же этнографический материал подтверждает и разъясняет обилие солнечных знаков в вышивках этой группы. Ещё Симеон Полоцкий в XVII в. писал о вере народа в то, что солнце в дни Купалы скачет и играет [90]. Этнографами записано много поверий о том, что в день Ивана Купал» и на петров день «солнце при восходе играет, переливается всеми цветами радуги, скачет, погружается в воду и снова появляется» [91]. В купальских песнях выражены эти же представления: «На Ивана рано соунцо играло…»; «Солнце сходить грае…».

Наблюдения за «играющим» солнцем продолжались вплоть до петрова дня, который следует, очевидно, рассматривать как день прощания с солнцем, постепенно убывающим после летнего солнцестояния. Существовал обычай «караулить солнце». «С вечера, захватив еду, молодежь, а в первой половине XIX в. и пожилые крестьяне шли на горку, где всю ночь гуляли, жгли костры и ждали солнечного восхода… чтобы видеть игру солнца» [92].

Вот это-то купальско-петровское внимание к солнцу, к фазе его наибольшего разгорания и отразилось в вышивках второй группы в виде как бы переливающихся в руках богини и всадников солнечных дисков, конских поводьев с 12 солнцами, огромных знаков солнца на корпусах коней и на головах трёх главных персонажей, превращенных в солнечные круги с лучами.

Вслед за вышивками этой группы, приуроченными к «макушке лета», непосредственно следуют уже рассмотренные нами идолы Макоши и осенние рожаничные вышивки, предназначенные для обрядов осенне-зимней поры. Такой важный день в народном календаре, как ильин день, день публичных, общесельских жертвоприношений и братчин, вышивками не отражен.

Рассмотрев все основные типы севернорусских вышивок, мы может теперь подвести некоторые итоги. Что же дают сюжеты старых вышивок для уточнения вопросов древнеславянской мифологии?

Первое, что следует отметить, – это полную соотносимость большинства сюжетов с обрядами, зафиксированными этнографами.

Второе: вышивки, как девичье и женское рукоделие, почти не отразили образы мужских божеств славянского пантеона. В вышивках нет достоверных изображений Белеса и связанных с ним зимних и масленичных обрядов; нет Ярилы ни в пору его полной силы (рост зерна), ни в пору умирания (похороны Ярилы после колошения хлебов).

Нет здесь и того грозного бога-громовика, от которого находился в зависимости почти созревший урожай в конце июля, – Перуна или Рода, замененного Ильей-пророком.

Только на вышивках с трёхчастной композицией первого типа воздетые к небу руки главных персонажей свидетельствуют об обращении к какому-то верховному, заоблачному божеству. Поскольку рожаницы во всех видах широко представлены в вышивках, следует допустить, что здесь подразумевается Род, не поддающийся конкретизации, но в источниках всегда стоящий как бы во главе рожаниц: Род и рожаницы.

Третье, что хотелось бы отметить, – это довольно четко различимую календарность вышивок. Новые убрусы готовились, очевидно, не к каждому обрядовому действу, а к трем-четырем комплексам языческих обрядов и праздников. Убедительнее всего выделяется группа вышивок, предназначенных для встречи весны и весенних заклинательных обрядов, Макошь в центре и Лада и Леля верхом на конях по сторонам её. Возможно, что календарный срок вышивок этого типа должен быть расширен за счет включения в него не только весенних месяцев, но и зимних святок («Овсень»). На рассматриваемых вышивках в орнаментальных строках выражены пожелания благополучия и благоденствия: применительно ко всем видам славянского хозяйства: кони, рогатый скот, птица, посевы, люди. Именно такие универсальные пожелания с перечислением всего основного характерны для кульминации зимних святок – для новогодних заклинаний. Блага заклинались на весь предстоящий год. Только в новогодних песнях за весь осенне-зимний цикл упоминались Лада и Леля.

С новым годом связаны обряды и песни, обращенные к Овсеню, которые следует, как мне думается, связывать с поворотом солнца на весну, с заклинанием приближающейся весны. Если все обстоит так, то вышивки с обращением к Роду (?) и жестами приветствия следует считать реквизитом как новогодних заклинательных обрядов, так и весенних обрядов встречи весны, первого выгона коней в поле, обрядов, завершающихся к 23 апреля или ко 2 мая.

Вторая группа вышивок характеризуется тем, что богиня (Макошь?) подчеркнуто опускает руки к земле. Обилие знаков плодородия (в том числе и под богиней), молодняка (жеребят и птиц), большое количество солнечных дисков в руках персонажей и превращение их голов в солнца – всё это говорит о летней солнечной фазе и может быть приурочено к празднику Купалы и окружающим его дням.

Следующая группа вышивок связана как с началом посиделок в избах (Макошь внутри постройки), так и с главным праздником урожая и покровительствующих ему рожаниц 8 – 9 сентября, когда Роду и рожаницам ставилась законопреступная, с точки зрения духовенства, «вторая трапеза». Как и в древних письменных источниках, в вышивках слились воедино изображения православных церквей с крестами и натуралистиче ски распластанных рожаниц-рожениц внутри храмов.

Четвертый, и самый главный, вывод из анализа вышивок относится к проблеме рожаниц. Здесь информация, получаемая от вышивок, во много раз богаче тех фрагментарных записей XVII – XVIII вв., которые говорят только о давнем угасании этого архаичного культа. Вышивки же раскрывают нам культ рожаниц во всей его широте, во всех опосредствованиях с далекими мифами охотничьей поры. В разных регионах, на разных видах полотняных изделий мы видим рожаниц-лосих, рогатых рожаниц, рожающих «оленьцев и вевериц», просто антропоморфных рожаниц-рожениц в сильно стилизованной форме.

Только невнимание исследователей к истории образа небесных богинь-лосих позволило рожаницам остаться под псевдонимом «женщины-дерева» или «женщины-вазона».

Очень важно отметить, что севернорусским вышивальщицам был известен не только сложный по своему выполнению образ рожаницы с рогатой головой, выменем (или грудью), раскинутыми в стороны руками и ногами, с новорожденными зверями или детьми, но и крайне упрощенный, сведенный к нехитрой идеограмме. Идеограммы рожаниц наполняют собой многие вышивки; они образуют целые орнаментальные строки, придавая целенаправленность другим изображениям.

Недостаточно было вышить на полотенце коней, бараньи рога, птиц и ростки посевов. Нужно было этой пассивной, перечислительной таблице придать динамику, выразить её, так сказать, в повелительном наклонении: «Да будет так!». Именно многократные и повсеместные идеограммы рожаниц выражали эту заклинательную повелительность:

«Пусть все рождается!».

Вот эта-то универсальная роль рожаниц и не была ясна нам при пересмотре всех письменных данных о рожаницах. Этнографические данные XIX – XX вв. не выручали нас, так как записи о рожаницах отсутствовали. «Полотняный фольклор» сохранил в механической передаче то, что уже выветрилось из памяти людей. В этом состоит величайшая ценность вышивок.

Глава десятая. Мифы, предания, сказки

Божества славянского пантеона с разной степенью подробности многократно упоминались в предшествующем изложении. Много раз мы с чувством глубокой неудовлетворенности дочитывали до конца скупые строки источников, сожалея о неполноте сведений.

Средневековым церковникам в значительной мере удалась их задача – изгнать со страниц книжности все богомерзкие «басни» и «кощуны», как назывались тогда мифы; басня стала синонимом недостоверности, а «кощуна» – символом надругательства над святыней, кощунством [1]. И тем не менее мы можем предпринять последнюю попытку отыскать фрагменты славянской мифологии путем сопоставления различных источников, что уже не раз помогало нам.

Общеизвестно, что древние торжественные языческие обряды по мере выветривания веры в их магическую силу превращались в веселую забаву деревенской молодежи и постепенно снижались до полуосмысленной детской игры. В этом, почти неузнаваемом, виде многие из них дожили до XX в. Точно так же и древние мифы, некогда выражавшие мировоззрение первобытных людей, со временем (если не было поэтов, обессмертивших их) превращались в волшебные сказки или лаконичные прозаические предания. Термин «волшебная сказка» новый, чисто кабинетный, но в нем заключен глубокий языческий смысл – ведь «волшебник» – это жрец, волхв, занимающийся «волшвением» – гаданием и заклинанием добра и зла.

Жрецы-кудесники, волхвы, дожившие до позднего средневековья (в Новгороде в 1218 г. сожгли четырех волхвов), были, по всей вероятности, хранителями древних «кощун», сказителями далеких мифов.

Постепенно мифологический элемент впитался в сказки, создавая новый жанр волшебной сказки, наслоившийся на ещё более архаичный жанр сказок о животных.

Для поиска древних мифологических сюжетов в обширном сказочном фонде, осложненных бродячими сюжетами и конвергентно возникающими сходными образами и ситуациями, необходима надежная путеводная нить, приводящая к более или менее точно датированной исходной точке.

У нас есть два основания для такого поиска: во-первых, летописные строки о Свароге и Дажьбоге 1114 г., а во-вторых, записи Геродота середины V в. до н. э.

В первом случае датирующим признаком являются: ковка металла и небесные клещи. Сложность заключается в том, что в истории той территории, которая была заселена праславянами, ковка металла появлялась дважды. Впервые появилась в III тысячелетии до н. э. ковка чистой меди, но люди, знавшие тогда обработку металла, носители трипольской культуры, не были славянами; самое большее это то, что они могли быть в числе языковых предков позднейшего славянства и частично являться субстратом юго-восточной части славянства. Вторично ковка металла (на атот раз уже железа) появляется на рубеже II и I тысячелетий до н. э.

Это событие уже прочно связано с праславянами, и, как мы увидим далее, в фольклоре отразились и другие черты исторической ситуации именно этой эпохи: борьба с киммерийцами, постройка первых в истории славянства укреплений.

Вторая точка отсчета, связанная с записями Геродота, содержит две трудности: во-первых, необычность отнесения геродотовских сведений к славянам, а во-вторых, такая же двойственность хронологических признаков, как и в случае со Сварогом. Геродот пишет о начале пашенного, плужного земледелия (с использованием быков) и дает мифологическую датировку, которую не так легко перевести в абсолютную хронологию, так как вспашка ралом тоже начиналась дважды и в те же самые сроки, что и ковка металла, – в трипольской культуре и после значительного интервала снова в белогрудовско-чернолесское время у праславян.

Отложив окончательный выбор исходной даты рождения мифов о первом кузнеце и о первом пахаре до ознакомления со всем материалом, мы уже можем сказать, что у этих мифов даже по минимальному счету вполне почтенная давность – три тысячи лет в глубь веков от современного этнографического материала.

Рассмотрим более подробно, чем это было сделано во вводной главе, летописные мифологические заметки, помещенные под 1114 г., и связанный с ними фольклорный материал о божественном кузнеце.

Основной текст летописи, повествующий якобы о начале египетской истории, восходит через болгарский хронограф к византийской хронике Иоанна Малалы. В нем много путаницы и средневековой легендарности, но для нас совершенно особый интерес представляют комментарии русского летописца (автора окончательной редакции «Повести временных лет» 1118 г.), рассчитанные на читателя, знакомого со славянской мифологией. Речь там идет о мифических царях Египта; третьим по счету был Феоста-Гефест, а следующим – сын его Солнце. Славянские отождествления таковы:

«Феоста» – «иже и Сварога нарекоша египтяне»

«… прозъваша и – бог Сварог». «Солнце» – «сын его [Сварога] именем Сълньце, его же наричють Дажьбог…»

«Сълньце цезарь, сын Сварогов, еже есть Дажьбог…».

С каждым из этих божественных царей, мифических культурных героев, связаны различные новшества в человеческой жизни, создающие определенные эры.

1. Досварогова эра. Первобытность.

Каменный век. Люди «палицами и камением бивахуся».

Первобытный гетеризм, отсутствие семьи. «Жены блудяху, к немуже хотяху, и бяху акы скот блудяще».

2. Эра Сварога.

Ознакомление с металлом: «во время цесарьства его [Сварога] съпадеша клеще с небесе и нача ковати оружие».

Установление моногамной семьи. Сварог «устави единому мужю едину жену имети и жене за един мужь посагати».

3. Эра Дажьбога, сына Сварога. Дажьбог – царь и Солнце.

Возникновение государства: «начата человеци дань давати цесарем».

Появляются люди «богатые и в сану сущие».

Царская власть поддерживает закон Сварога: «яже прелюбы деюще – казнити повелеваше».

Установление солнечного календаря.

Раньше не умели считать время: «ови по луне чьтяху, а друзии дьньми лета чьтяху». Но, начав платить царям дань, «дъвою бо на десять месяцю число по томь уведоша», т. е. научились вести счет двенадцатимесячными солнечными годичными циклами, по которым, очевидно, и взималась царская дань [2].

Русский летописец обратился к византийской книжности после того, как ему подарили в Ладоге коллекцию старинных бус X в., «яже выполоскываеть вода» на берегу Волхова, и рассказали легенду о выпадении в Арктике («за Самоядью») из большой тучи «вевериц младых, акы топерво рожена» и «оленьцов малых». Историк привел несколько книжных примеров чудесного падения разных предметов с неба (пшеница, серебряные крошки, клещи) и, к нашему счастью, дал интереснейшее сопоставление византийских представлений о начале истории (не связанных с библейской трактовкой) со славянскими мифами о Свароге и Дажьбоге. Следует прежде всего сказать, что историк времен Мономаха не просто подставил славянские имена в чужой текст. Сближая Сварога с Гефестом, он имел в виду славянское божество, функционально близкое Гефесту, своего, славянского бога-кузнеца.

Проверка показывает, что божество с двумя внешне ничем не связанными функциями (первого кузнеца и покровителя брака) доживает в народных представлениях вплоть до начала XX в. К этому времени имя Сварога уже забылось, его вытеснил христианский персонаж «Кузьмодемьян» (образован из имен двух братьев Кузьмы и Демьяна по созвучию со словом «кузнь»), который, как и Гефест-Сварог, является божественным кузнецом, а также и покровителем брака.

Попытаемся из мифологической периодизации летописной вставки о Свароге и Дажьбоге извлечь какие-либо признаки абсолютной хронологии, которые помогли бы нам определить время возникновения этих культов.

В установлении моногамии Сварогом легко усматривается не матриархальная, а патриархальная направленность: суровые меры обращены прежде всего против женщины; Дажьбог, «не хотя отьца своего закона рассыпати», устанавливает слежку за знатной женщиной и примера ради подвергает её пыткам и позору «пусти ю водити по земли в укоризне…» [3].

Патриархальный переворот на землях, где сформировались праславянские племена, происходил в эпоху шаровых амфор и шнуровой керамики, т. е. ещё до обособления самих праславян. Предшествующая эпоха для областей охотничьего хозяйства, по всей вероятности (надежных данных нет), знала небесных «рожаниц» охотничьего типа (см. выше), а на трипольском земледельческом юго-востоке существовали космические удвоенные лики, воспроизводящие в дублированном виде двух богинь мироздания, подобных Адити, матери богов, иди Гекате, «космической богине, управляющей решительно всем в мире» [4], или Гее, рождающей Урана-Небо. Мужские персонажи, угадываемые в трипольской росписи, носят явно второстепенный, подчиненный характер. Таковы Варуна-Уран, показанный in statu nascendi, и четверорукий титан Пуруша (или четверорукий Аполлон?), прародитель людей.

Идеология трипольских художниц ещё полностью матриархальна.

Как уже говорилось, юго-восток области славянского этногенеза налегал на часть области существовавшей ранее трипольской культуры; остаточные субстратные воздействия вполне допустимы, и они прослеживаются в восточнославянских этнографических материалах.

Зародившийся в бронзовом веке пастушеский патриархат, по всей вероятности, не особенно интенсивно развивался в первые века обособленной жизни праславян, когда расселение шнуровиков уже завершилось, а хозяйство велось не на скотоводческой, а на смешанной основе. Новым толчком для усиления патриархальных форм могло оказаться только дальнейшее развитие социальных отношений: выделение дружин, возрастание власти вождей. А это становится заметным лишь к самому концу бронзового века и особенно ярко обозначается в пору открытия железа. Таким образом, праславянский патриархат был, по всей вероятности, значительно более поздним явлением, чем патриархат Средиземноморья и Малой Азии.

К этой же дате, к началу ковки железа, приводит и миф о кузнечных клещах, упавших с неба во время царствования Сварога.

Первое знакомство праславян с железом относится, быть может, к концу белогрудовской культуры, а широкое применение кованого железного и стального оружия – к чернолесской культуре, к IX – VIII вв. до н. э.

К этой же чернолесской культуре следует, как мы помним, отнести и серьезные сдвиги в социальной области: выделение дружин всадников, организацию постройки больших крепостей на юге в связи с киммерийской опасностью.

Таким образом, для праславянской области миф о Свароге-Феосте может быть приурочен к началу I тысячелетия до н. э., к рубежу бронзового и железного веков.

Может показаться противоречивым, что в летописном тексте речь идет о рубеже каменного века и века металла. Для Египта, с которым византийский автор связывал миф о Гефесте-Феосте, действительно, и патриархат, и широкое применение металлического оружия, заменившего «палицы и камение», следует относить к значительно более древним временам – к энеолиту или к началу бронзового века. Русский же комментатор, уравняв Феоста со Сварогом, передвинул рубеж двух эпох, выкинул весь бронзовый веки представил дело так, что каменный век был сразу сменен тем веком, когда оружие ковали, т. е. железным веком, – бронзу не куют, а льют. Он был прав, так как те праславянские культуры, которые хронологически относятся к общеевропейскому бронзовому веку, на самом деле ещё широко применяли камень для своих основных изделий (серпы, ножи, стрелы), а бронза, привозимая со стороны, применялась преимущественно (кроме долот) для украшений.

Сварог – несомненно небесное божество и более всеобъемлющее, чем греческий Гефест, так как Солнце определяется как сын Сварога.

Давно уже сопоставляли славянское «Сварог» с санскритским «swarga» – небо, что вполне согласуется с тем, что дают нам обрывки мифа в летописи.

При хронологическом определении «эры Дажьбога» мы прежде всего должны учесть два обстоятельства: во-первых, ту последовательность, которую дает нам источник, – Дажьбог – сын Сварога, а во-вторых, иранскую (скифскую) форму имени младшего божества. В. Георгиев придает большое значение изменению имени божества в религиозной жизни праславян. Он намечает три этапа.

1. «Деус» («Дый», «Див») – общеиндоевропейская форма (Deus – римский, Зевс – греческий, Дьяус – индийский и т. п.).

2. «Бог» (boh) – иранская форма, проникшая к славянам в эпоху наиболее сильного скифского влияния на славян, т. е. примерно в VI – IV вв. до н. э.

3. «Господь» – христианская форма, проникшая к славянам около IV в. н. э. под влиянием южных соседей христиан-готов [5].

В славянском пантеоне Владимира мы знаем двух богов, при именах которых есть дополнительное определение «бог»; это – Дажьбог и Стрибог. Кроме того, там названы ещё два божества иранского происхождения: Хоре – Солнце и Симаргл – священный крылатый пес, божество семян и всходов [6]. Воздействие иранской, скифской среды на праславян I тысячелетия до н. э. не подлежит сомнению.

Рассмотрение единственного мифологического фрагмента XII в. на общем фоне наших сведений о религиозных представлениях праславян лужицко-скифского времени установило полную созвучность и синхронность сведений о Свароге и Дажьбоге, с одной стороны, и археологических данных – с другой. Мы получили надежную точку отсчета. Хронологическое приурочение мифа о Свароге и Солнце-царе Дажьбоге позволяет нам попытаться воссоздать мифологическую картину мира праславян, отдаленных от средневековых обличителей язычества на две-три тысячи лет.

Легенды о божественном кузнеце, ковавшем первый плуг в 40 пудов, победившем страшного «черноморского» Змея и пропахавшем на этом Змее целую оборонительную линию, защищавшую Среднее Поднепровье с юга, широко известны в украинском фольклоре того же Поднепровья.

Близость этих легенд к летописному рассказу о Свароге, научившем людей ковать оружие, заставляет нас подробнее рассмотреть тот раздел истории праславян, который связан с постройкой первых крупных оборонительных сооружений, т. е. эпоху чернолесской культуры, «эру Сварога», когда началось освоение ковки железа, и прежде всего оружия, так как праславянам с юга, со стороны Черного моря, грозили киммерийцы.

Одновременно с развитием земледелия в лесостепной праславянской зоне в соседней, более южной, степной зоне, заселенной, по всей вероятности, 'еще в бронзовом веке (срубная культура) протоиранскими скотоводческими племенами, тоже происходила прогрессивная перестройка хозяйства: полуоседлое скотоводство заменилось новой системой кочевого скотоводства с несколько иным составом стада и значительно более широким охватом новых пастбищных пространств.

К началу железного века во многих областях Европы происходит переход на высшую ступень первобытности, когда усиливаются дружины и возрастает роль племенных вождей. Широким полукольцом охватывали праславянские земли с юга кельты, даки и киммерийцы. У всех этих народов родо-племенной строй достиг своей высшей стадии, что выражалось в увеличении дружин, в возрастании их роли в племенной жизни и в росте могущества военных вождей. Праславяне испытывали натиск соседей в особенности там, где они не были прикрыты барьером среднеевропейских гор, т. е. на западе, со стороны Эльбы, и на юго-востоке, со стороны степей Причерноморья.

Взаимоотношения с соседями были, как всегда бывает в истории, как мирными, так и враждебными. Мирные периоды способствовали сближению культур, восприятию праславянами ряда технических новшеств, стилевых особенностей и т. п. Всё это хорошо проявилось во влиянии гальштатской культуры на западную, лужицкую половину славянства и киммерийско-скифской – на восточную половину.

Враждебные столкновения могли иметь три формы: набеги славян на соседей, завоевание славян соседними дружинами и создание укрепленных рубежей, сохранявших известное равновесие.

О нападениях славян на соседей мы ничего не знаем, и они маловероятны для того времени, когда военный потенциал соседей был выше славянского. Подчинение части пограничных праславянских племен кельтам или киммерийцам в те или иные периоды допустимо: это могли быть отношения временного данничества, не мешавшие, а, наоборот, содействовавшие диффузии соседних культур в глубь праславянских земель.

Покорения праславян кельтам или киммерийцам, очевидно, не было, о чем убедительно говорят археологические материалы. Область богатых кельтских гробниц с колесницами простирается на востоке только до самого края праславянских земель в верховьях Эльбы, не заходя на собственно праславянскую территорию [7].

В Восточной Европе происходило следующее: с появлением железа на базе возросших хозяйственных возможностей (пашенного земледелия в праславянской лесостепи и достигшего кочевого уровня скотоводства в степи) стали усиленно выделяться племенные дружины. Они уже существенно отличались от первых конных воинов культуры боевых топоров. Это были всадники, оснащенные луками, стальными мечами, копьями, управлявшие боевыми конями с помощью специальных удил, оснащенных боковыми псалиями. Такие всадники известны нам в начале I тысячелетия до н. э. и на юго-востоке праславянских земель (чернолесская культура), и в южных киммерийских степях [8].

Соседи праславян – киммерийцы представляют собой важное и интересное историческое явление. А. И. Тереможкин связывает ранних киммерийцев со срубной культурой бронзового века и подробно прослеживает последний предскифский период их жизни. Эти скотоводческие племена, по всей вероятности иранского корня, размещались в бронзовом веке в Нижнем Поволжье, а затем заняли все южнорусские степи, пока в VII в. до н. э. не были вытеснены родственными им (тоже иранцами по языку) скифами.

Одновременно с освоением железа у киммерийцев произошел прогрессивный переход от полуоседлого к кочевому скотоводству, которое позволяло осваивать необозримые пространства всех степных пастбищ. Киммерийцы доходили до Северного Кавказа, до Керченского пролива («Боспора Киммерийского»), а на западе достигали Дуная и Балканского полуострова, где найдены богатые курганы киммерийских царей.

Кочеванье со стадами в степных просторах усилило у киммерийцев процесс выделения конных дружин и облегчило консолидацию племенных войск в бесчисленные кавалерийские полчища под властью временных или наследственных царей.

Приднепровские праславяне оказались впервые в своей истории под ударами первых кочевников-степняков. «В опустошенных пожарами поселениях ранней чернолесской культуры (белогрудовский этап), – пишет Тереножкин, – в Среднем Поднепровье … можно видеть свидетельство ранней военной агрессии степных киммерийцев» [9]. Однако праславяне-«борисфениты», жившие в приднепровской лесостепи, нашли в себе достаточно сил для того, чтобы, во-первых, создать по образцу киммерийского свое вооруженное всадничество, а во-вторых, выстроить примерно в IX – VIII вв. до н. э. на границе с киммерийской степью целую систему крепостей, в которых могло укрыться от набега все население окрестного племени. Эти крепости-городища находились преимущественно в бассейне р. Тясмина (летописный Тисмень), на правом берегу Днепра на южной окраине лесостепи.

Земледельцы-праславяне сумели уберечься от неожиданных наездов кочевников и оградить пограничными крепостями свои основные лесостепные земли.

В более позднее скифское время, несмотря на восприятие среднеднепровскими праславянами многих элементов скифской всаднической культуры (оружие, сбруя, звериный стиль), линия пограничных крепостей продолжала существовать и пополнялась новыми огромными городищами. Сама оборонительная линия протянулась далее на запад. Это свидетельствует о длительном существовании противоречий между земледельцами и кочевниками, а также и о политической самостоятельности земледельческого севера по отношению к кочевому югу. Потребность в укреплениях и право осуществить их постройку в одинаковой мере говорят о суверенном положении лесостепного праславянского севера в скифское время.

Кочевой образ жизни, приведший к распространению киммерийских племен по всему простору причерноморских степей, настолько увеличил военную мощь киммерийского всадничества и настолько содействовал объединению многих племен, что уже в конце VIII в. до н. э. киммерийские войска отправились в далекий поход и оказались в Закавказье у границ Урарту. В VII в. до н. э. киммерийцы воюют с Ассаргаддоном и Ашурбанипалом – царями Ассирии, оказываются в Малой Азии и нередко действуют в этих походах совместно со скифами.

Возможно, что с первыми далекими походами киммерийцев в сторону, противоположную праславянскому Поднепровью, связано крупное событие в жизни самих праславян – колонизация части Левобережья.

Ещё в тшинецкое время Днепр не был препятствием к консолидации племен на обоих его берегах. Так называемая сосницкая культура, являющаяся, по всей вероятности, лишь локальным вариантом тшинецкой, расположена главным образом на левом, восточном берегу Днепра. Она располагалась в бассейне Десны и Сейма. По всей вероятности, здесь происходило соприкосновение праславянских племен с пралитовскими.

Более южные лесостепные районы Левобережья не дают нам материалов о связях с тшинецкими праславянами.

В VIII в. до н. э. чернолесские праславянские племена Правобережья двинулись на восток, перешли Днепр (оставив слева полосу солончаков) и оказались на черноземных лесистых берегах Ворсклы (летописного Вороскола), которые они надолго заселили. В скифское время, в VI – IV вв. до н. э., связь вороскольских пахарей со своей правобережной метрополией была вполне ощутима, и одна из исследовательниц Левобережья называла ворсклинскую группу скифских памятников «островом правобережного населения на левом берегу Днепра» [10].

Праславяне вклинились здесь, на Левобережье, в иноэтническую туземную среду, по всей вероятности пралитовскую (геродотовские будины). Вопрос об этнической принадлежности самих переселенцев с правого берега на левый решается, как мы уже видели, очень убедительно на основании гидронимических изысканий О. Н. Трубачева.

Архаичные славянские гидронимы в Среднем Поднепровье, выявленные этим лингвистом, сами по себе не содержат даты, но поразительное совпадение их ареала с ареалом чернолесской культуры VIII – VII вв. до н. э. после расселения чернолесцев на Левобережье позволяет отнести их именно к этой эпохе и вместе с тем подтверждает славянский характер чернолесской культуры [11].

Утверждение праславян в конце VIII – начале VII в. до н. э. по Ворскле на самой границе со степью не только по времени совпадает с действиями киммерийцев за тысячи километров от наших степей (722 – 611 гг. до н. э.), но и по существу, очевидно, связано с ослаблением киммерийского потенциала в этих степях.

Когда в VII в. до н. э. скифы окончательно вытеснили киммерийцев из причерноморских степей и заняли их пастбища, на ворсклинский «остров» надвинулось одно из скифских объединений – гелоны. У правобережных праславян к этому времени, как уже говорилось, сложилась мощная система обороны. Левобережные колонисты должны были создавать свою систему. Она оказалась необычной: поселения оставались, как правило, неукрепленными (кроме группы городищ близ устья Боромли), но в центре праславянского «острова» на Ворскле было построено гигантское, крупнейшее в тогдашней Европе, Бельское городище. Историю его возникновения можно представить себе так: в VII в. до н. э. праславяне-сколоты (см. выше главу о праславянах), занявшие лесистые и плодородные берега Ворсклы, реагировали на вытеснение киммерийцев новыми кочевниками – скифами, построив в середине своей земли крепость, превышавшую по своим размерам греческий Херсонес и даже Ольвию (Западное Бельское городище) [12].

Родственные скифам гелоны, расселяясь по Левобережью и частично оттесняя туземцев-будинов на север, окружили праславянский «остров» по Ворскле с севера и востока. В 4 км на восток от их крепости гелоны построили в VII – VI вв. до н. э. свою крепость (Восточное Бельское городище). Пришельцы с Правобережья и отделившиеся от скифов гелоны жили, судя по всему, мирно.

В VI в. до н. э., когда степные скифы, закончив свои переднеазиатские походы, начали утверждать свою власть в Причерноморье и в степях, т. е. у племен, живших на самой окраине земледельческой лесостепи, на пограничной со степью реке Пантикапе, возникла необходимость в принятии новых оборонительных мер. Тогда совместными усилиями жителей Западного и Восточного городищ и, вероятно, с участием всего населения Повор-сколья было создано небывало громадное укрепление, охватившее площадь около 40 кв. км.

Периметр его стен равен почти 30 км. Для того чтобы конкретнее представить себе размеры этого городища, скажу, что по площади оно равно Москве конца XIX в. (в рамках Окружной железной дороги). Этот огромный деревянный город был известен Геродоту под именем Гелона; очевидно, гегемония на Левобережье принадлежала не будинам-балтам, оттесненным гелонами за Сейм, и не праславянам-пахарям, переселившимся сюда с киевско-тясминского Правобережья Днепра, а недавним кочевникам гелонам, близким к скифам, говорившим на скифском языке и являвшимся носителями типично скифской культуры.

Возможно, что имя Гелона сохранилось в Глинске, средневековом городе, примыкавшем к южному краю Бельского городища. Если Западное городище Бельского комплекса принадлежало правобережным праславянам, то Восточное естественнее всего связывать с гелонами.

Весь комплекс справедливо рассматривают как укрепление, построенное для союза племен, разместившихся по Ворскле. На случай опасности здесь действительно могли укрыться десятки тысяч людей со своими пожитками и стадами.

Итак, праславяне конца бронзовой эпохи и начала эпохи железа предстают перед нами совершенно в ином виде, чем в период первичной консолидации протославянских, индоевропейских в большинстве своем, племен.

Праславяне на первом этапе, отраженном археологически тшинецко-комаровской (и отчасти сосницкой) культурой, жили, так сказать, классическим первобытно-общинным строем с присущей ему медлительной эволюцией. Хозяйство было равномерно комплексным, без заметного преобладания той или иной отрасли. Племенная администрация обозначена, но не контрастно.

Мирное тшинецкое время – немая для нас пока эпоха праславянской жизни.

Иное дело – праславяне на чернолесско-скифском этапе. Темп жизни заметно ускоряется, плужное земледелие прочно занимает главенствующее положение, возникают кузницы, и кузнецы, кующие железное оружие, воины-всадники возвышаются над племенной массой.

Праславяне на Тясмине и на Ворскле – на пограничье с киммерийско-скифской степью – строят разнообразные мощные укрепления, требовавшие всенародного участия. Здесь первобытность подходит к своему высшему пределу, и мы вправе ожидать рождения новых представлений и вправе искать их следы в позднейшем фольклоре.

Филологи справедливо считают эпоху металла и патриархата, когда происходит этническая и политическая консолидация, когда общество стоит на пороге военной демократии, временем зарождения новой формы – героического эпоса. В древнейших эпических поэмах усматривают воспевание «первопредка» и «культурного героя-демиурга», какими являются Прометей, кузнец Гефест, кузнец Ильмаринен, кузнец Амиран и др. [13]

Соглашаясь с Е. М. Мелетинским в общей оценке истоков героического эпоса и их датировке, следует сказать, что противопоставление «культурного героя» богатырям, очищающим землю от чудищ, и разъединение их во времени едва ли применимо к славянской исторической действительности; схема Мелетинского более пригодна для пояса древнейших цивилизаций, но не подлежит сомнению то, что крупнейшие изменения в хозяйственной и общественной жизни людей породили новые формы общественного творчества.

В праславянской области рождение плуга, кузницы и воинов-богатырей происходит в единое время; культурный герой-кузнец и воин, защищающий свой народ, хронологически слиты воедино. Поэтому мы вправе ожидать, что в восточнославянской среде могли уцелеть какие-то фрагменты того первичного, зародышевого героического эпоса, который можно стадиально связывать с эпохой познания ковки металла и первых битв со степными врагами.

И такие следы действительно есть, и встречены они именно там, где происходил процесс первичного овладения железом, где землю пахали плугом и где строили порубежные укрепления от степных киммерийцев и скифов. Это – легенды и сказки о божественном кузнеце или о двух кузнецах, ковавших плуг и победивших зловредного Змея, требовавшего человеческих жертв; кузнецы запрягли Змея и пропахали гигантские борозды, называемые до сих пор «змиевыми валами».

Несмотря на то что эти легенды были частично введены в науку уже более ста лет тому назад [14], многие литературоведы и фольклористы по совершенно непонятным причинам проходили мимо этих интереснейших материалов. Даже в тех случаях, когда одним из предметов исследования являлась тема змееборства, прямо связанная со змееборческими украинскими легендами, исследователи не упоминали о них [15]. А между тем божественным кузнецам-змееборцам посвящены две значительные работы, основанные на широком сборе этнографических фольклорных материалов, – статьи В. В. Гиппиуса и В. П. Петрова, вышедшие ещё в 1929 и 1930 гг. [16]

Выводы обоих авторов из одного и того же материала не совпадают. Гиппиус, пожалуй, был ближе к истине, когда считал, что легенды о божественных кузнецах Кузьме и Демьяне возникли из обожествления реальных кузнецов, игравших важную роль в народной жизни; отсюда и связь со свадебными обрядами, и некоторое раздвоение качеств кузнеца: кузнец может сковать счастье, но может и околдовать, принести зло. Свой доклад, читанный в 1918 г., Гиппиус назвал очень интересно – «Русский Гефест», но в печатной статье он от сопоставления кузьмодемьянских легенд с темой Гефеста, к сожалению, отказался и не стал продолжать рассмотрение этого интересного вопроса [17]. Петров считал легенды о Кузьме и Демьяне фрагментами «особого цикла фольклорных тем, связанных с Киевом, Переяславлем и вообще с княжеской Киевской Русью» [18].

Если легенды, содержащие много весьма архаичных черт, дожили до начала XX в. (анкеты Этнографической комиссии Украинской Академии наук), то вполне логично считать, что они бытовали в какой-то среде и во времена Киевской Руси. С этой позиции можно вполне разделить горький упрек автора: «Удивительно, – пишет Петров, – сколько труда положили русские и украинские ученые на изучение севернорусских былин, но никто из них не поставил задачи изучения украинских пересказов киевского цикла» [19].

Упрек в невнимании к легендам «киевского цикла» остается справедливым и по отношению ко всем позднейшим исследователям русского эпоса, не заглядывавшим в этот интереснейший раздел восточнославянского фольклора. Однако согласиться с тем, что кузьмодемьянские легенды о кузнецах-змееборцах возникают одновременно с былинами в эпоху Киевской Руси, никак не возможно: легенды несравненно архаичнее былин, они явно уводят нас к «культурным героям» первобытности.

В 1948 г. в процессе работы над историей русского ремесла я стремился использовать благодарный материал Гиппиуса и Петрова для характеристики отражения в идеологии переворота, произведенного открытием железа. Этнографические данные украинских исследователей были сопоставлены мною с известной летописной глоссой, отождествлявшей античного Гефеста со славянским Сварогом. Это дало возможность возвести миф о божественном кузнеце к отдаленной эпохе начала железного века, т. е., говоря исторически, к киммерийско-скифскому времени [20].

В своей работе о русском эпосе я коснулся вновь этой темы, отнеся древнейшие сказания к I тысячелетию до н. э. (см: Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963, с. 12-14); Б. Н. Граков использовал эти данные (без ссылки на предшественников) в курсе лекций, изданном посмертно: См.: Граков Б. Н. Ранний железный век. М., 1977, с. 14 – 16.

Божественное происхождение кузнечного дела отражено в тех фрагментах славянского мифа, которые русский летописец эпохи Владимира Мономаха добавил к своему переводу византийской хроники Иоанна Малалы [21].

В Киевской Руси, судя по комментариям автора летописной статьи 1114 г., древнее языческое имя покровителя огня и кузнечного дела Сварога не было ещё вытеснено именами христианских святых.

Сфера деятельности Сварога-Гефеста, несомненно, значительно шире, чем только ковка оружия, кузнечное дело. Он – отец Солнца и родоначальник огня (в «Слове об идолах»: «… огневи Сварожицю молятся…»); огонь связывает кузнецов со Сварогом, но сам Сварог не кузнец; при нем: только упали небесные клещи, необходимые кузнецам.

Сварог скорее божественный культурный герой, открывший людям железо и учредивший семейные порядки.

В украинских легендах о кузнецах-змееборцах божественные кузнецы действуют не в языческом обличье, а под именами христианских святых Кузьмы и Демьяна, которые по их церковным житиям являлись братьями, занимавшимися врачеванием и не имевшими никакого касательства к кузнечному делу. Превращение их на славянской почве в кузнецов произошло по принципу простого ассонанса: «кузня» – «Кузьма». Двое братьев оказались удобными и в другом отношении – кузнецов в кузнице всегда двое: один держит клещами изделие и кладет на него «кладиво» (малый молот), а другой, подручный кузнец, бьёт молотом по кладиву и осуществляет самую ковку. Иногда вместо пары Кузьма – Демьян появляется в легендах другая популярная пара – Борис и Глеб. Иногда же двое святых превращаются в одного «бога» Кузьмодемьяна. Связь Кузьмы и Демьяна с кузнечным делом прослеживается повсеместно и в русских и в белорусских областях. В кузнечных слободах средневековых городов ставили патрональные церкви Кузьмы и Демьяна, вокруг которых группировались цеховые братства кузнецов [22].

Фольклорные кузнецы-змееборцы известны нам, во-первых, по самостоятельным кузьмодемьянским легендам (точнее, по прозаическим пересказам древних легенд, утратившим все жанровые признаки), а во-вторых, как один из эпизодов распространенных богатырских сказок о борьбе со Змеем, где этот сюжет является дополнительным. Мотив волшебных кузнецов известен и в заговорах.

Обратимся прежде всего к кузьмодемьянским легендам, добросовестно собранным в 1920-е годы украинскими исследователями.

В каждом элементе легенды мы ощущаем архаику, мифологический гиперболизм и устойчивую четкость исходного замысла.

Рассмотрим основные звенья легенды, частично дополняя их данными сказок и заговоров.

1. Кузнецы. Волшебные кузнецы Кузьма и Демьян (изредка Борис и Глеб) действуют в сказочной кузнице. Кузня может раскинуться на 12 верст, у неё 12 дверей, а иногда упоминается 12 молотов или молотобойцев. В просторную кузницу въезжает всадник, а иногда в ней спасаются люди. Кузня иногда оказывается золотой; золотыми бывают и молоты. Кузнечные клещи, которыми хватают Змея, весят 12 пудов.

Часто повторяющееся число 12 связывает кузьмодемьянские легенды с годичным циклом из 12 месяцев и придает волшебным кузнецам космический оттенок.

Кузнецы куют рало, соху, плуг. Известны варианты, где божественные кузнецы «кували перший плуг для людей» (Гиппиус, с. 13).

«Кузьма-Дем'ян, кажуть старi люди, що вiн був первий чоловiк у бога як свiт очинявся. Цей Кузьма-Дем'ян первий був коваль и первий плуг зробив у cвiтi».

«Гадають, що Кузьма i Дем'ян були пaxapi адамовськi, „…nepшi на землi були орачi … «Вони i видумали перше рало“.

«Тодi ще нiде не було плугiв – вони першi його видумали» (Петров, с. [23]1).

Иногда добавляется, что этот первый плуг был сказочного веса и что ковали его кузнецы целых 40 лет (Петров, с. 202).

В кузьмодемьянской украинской легенде о кузнецах-змееборцах вторая ипостась Сварога – покровитель брака – не выступает, но в свадебных песнях; в заклинаниях, свадебных заговорах и оберегах у всех восточных славян она проявляется постоянно:

1. Господи, благослови! Кузьмодемьян, скуй нам свадьбу!

2. Святой Кузьма-батюшка, боже мой, боже мой!

Пречистая матушка, заиграй нам свадебку!

3. Ты святой боже, Кузьмадемьян, Приходи на свадьбу к нам Со твоими апостолами (sic!).

4. О святэй Кузьмадемьян, Приходи на свадьбу к нам Со своим святым кузлом И скуй ты нам свадебку.

В момент приезда жениха в дом невесты, где их ставят на одну половицу и связывают вместе полотенцем, с печного столба (т. е. с самого священного места в избе) кричат:

Ты, Кузьма-Демьян!

Скуй свадебку

Крепко-накрепко, долго-надолго!

(Гиппиус, с. 10-11)

Из этого свадебного Кyзьмодемьяна явно выглядывает дpевний Сваpог, наyчивший людей ковать оpyжие и стpого следивший за пpочностью и чистотой yстановленной им моногамной семьи.

2. Змей. Змей в легендах подpобно не описывается. Он находится где-то на юге, y моpя, и от моpя (или из моpя) пpилетает на нашy землю за человеческими жеpтвами.

Междy людьми нашей земли и Змеем сyществyет тяжелый договоp: люди должны ежегодно (ежедневно) посылать к немy «на пожеpенье» по человекy (чаще – это девyшка, цаpева дочь). Иногда в ваpиантах отсyтствyет pегламентация взаимоотношений и говоpится только о том, что Змей нападает и ест людей: «Коли виходила з моpя змiя, щоб їсти людей, то люди не могли спастися и змiя всiх людей поїла…».

Иногда в пеpесказе легенд, обычно весьма лаконичных, пpостyпают pитм и обpазность эпической поэзии:

Ця змiя безпощадно пожиpала людей,

Hе минаючи нiкого: нi стаpого, нi малого

Там, де вона з'являлась.

Люди гинyли, як тpава пiд ногами скотy

I як пpосо на сонцi.

(Петpов, с. 200)

Сами обpазы вытоптанной стадом тpавы и засyшенного зноем пpоса, одного из дpевнейших злаков, может быть, ведyт нас в бpонзовый век, к шиpоко pасселявшимся тогда пастyшеским племенам?

3. Победа над Змеем. Кyзьма и Демьян (или Кyзьмодемьян) yкpывают в своей кyзнице очеpеднyю обpечённyю жеpтвy и запиpают толстые железные двеpи кyзницы. Когда Змей оказывается y самой кyзни, кyзнецы пpедлагают емy пpолизать языком дыpy в железной двеpи, обещая выдать yкpываемого (или одного из кyзнецов): «пpолижи в двеpях дipкy, тод! я посадю To6i на язика Кyзмy» (Петpов, с. 202).

Змей начинает лизать железнyю двеpь кyзни; кyзнецы в это вpемя pазогpевают клещи, что иной pаз длится 20 сyток. Когда Змей в конце концов пpосовывает головy или язык в пpолизаннyю им дыpy, кyзнецы хватают Змея за язык pаскалёнными клещами и побеждают его.

4. Пpопахивание «змиевых валов». Победив Змея, божественные кyзнецы запpягают его в выкованный ими плyг и пашyт на нем гигантскyю боpоздy. Доpвавшись, наконец, до большой воды (Днепp, моpе), Змей пил, пил и лопнyл. Из его чpева вылетели всяческие гады и насекомые. Кyзьма и Демьян пpопахали на Змее длинный вал со pвом на южной стоpоне. «Вони пеpеоpали всю землю», и «коли вони йшли, то нагоpнyли вал» «остатки боpозни залишилися й досi». «Колись наша стаpа ходила до Київа i бачила тy боpознy». Рассказчики легенд сами видели этy боpоздy-вал: «Хто i зна, що воно [вал], бо воно тягнется хто зна вiдкiль i хто зна кyди i piвне як стpyна» (Петpов, с. 199).

Геогpафия «величезной боpозны» совпадает с pазмещением «змиевых валов» на Укpаине. Очень часто отпpавной или конечной точкой являются Киев и его окpестности. Если начинали оpать на Змее где-то в стоpоне от Киева, то в большинстве слyчаев допахивали до Днепpа:

«А вaли тi, що Кyзьма и Демян змiею обоpyвали Київ, i досi е; на них i тепеp кажyть – „Змiїнi вали“, тiлько вони вже не такi високi, як бyли, бо коли змiя лопнyла, то земля звоpyшилась й тi глyбочезнi pови позасовyвалися» (Петpов, с. 204).

«Вiд Житомиpа до Київа Кyзьма за плyгом ходив…»; «…начали оpать ним [змеем] аж до Днiпpа пpотягли боpознy ним» (Петpов, с. 199). «Дооpавши до Днiпpа, вона [змея] влiзла в водy й почала пити…»; Кyзьма и Демьян «об'їхали нею [запpяжённой змеей] веpтаючи боpознy плyгом, yсю кpаїнy кpyгом» (Петpов, с. 200).

«Коло Київа такy канавy пpооpали, що и досi е великий-пpевеликий piв».

«Пpооpали piвнy боpознy аж вiд Чеpнiгiвськой гyб. та пpямо до Днiпpа. Як дооpали до Днiпpа, змiй дyже втомився и хотiв пити…» (Петpов, с. 202).

Иногда pассказ pасцвечивался кpасочными подpобностями:

«…I оpyть тею змiею, обоpyють Київ i такi великi скиби повеpнyли – завбiльшки як цеpква».

«Обiйшли вони чимало и хотiли кpyгом Київа обоpать, але тpохи не дооpали, бо змiя втомилася й як тiлько дооpали до Днiпpа, вона не витpимала й кpyнyла пpямо до беpега й як пpипалася до води, то так пила, що аж pевло!

Демян бyв дyже голосний i став на каменi й гyкав, щоб с човнами тiкали – бо втягне змiя…» (Петpов, с. 203).

В pяде пеpесказов легенды пахота на Змее оканчивается y моpя, но днепpовский ваpиант более yстойчив. Есть ваpианты, в котоpых мотивиpyется необходимость пpопахивания боpозды-вала; когда чyдесный кyзнец схватил Змея клещами, то Змей пpедложил: «Довольно, – говоpил он, – бyдем миpиться: пyсть бyдет вашего света половина, а половина – нашего… пеpеделимся». Кyзьма и Демьян пpедлагают тогда: «…лyчше пеpеоpать свет, чтобы ты не пеpелезал на нашy стоpонy бpать людей – беpи только своих» 23.

В многочисленных записях кyзьмодемьянской змеебоpческой легенды пеpед нами встает дpевний миф, ещё не пеpешедший полностью в аpхаичный богатыpский эпос, но yже близкий к немy. Это чpезвычайно интеpесный сюжет, важный как в истоpическом, так и фольклоpистическом отношении. Поэтомy особое значение пpиобpетает датиpовка вpемени возникновения пеpвичной фоpмы змеебоpческого мифа.

Данные для датиpовки содеpжатся как в основных элементах самого мифа, так и в геогpафии pаспpостpанения его наиболее лаконичных, не осложненных сказочной пестpотой ваpиантов.

Основных элементов в змеебоpческом мифе тpи:

1. Кузнецы-змееборцы (или кузнец-змееборец).

2. Змей.

3. Валы, созданные после нападения Змея.

Исходной формой змееборца следует, очевидно, считать не пару кузнецов, а одного кузнеца-демиурга, так как, несмотря на парность христианских святых Кузьмы и Демьяна, рассказчики легенд постоянно сбивались на единственное число, создавая причудливую форму – коваль Кузьмодемьян.

Кузнец-змееборец – это первый кузнец, выковавший первый плуг (иногда научивший земледелию). Он несомненно близок к Сварогу или даже тождествен с ним, так как подчеркнутая летописцем функция Сварога – охранителя брака целиком перенесена в восточнославянском фольклоре на Кузьмодемьяна. Кузьмодемьян – позднейший христианский псевдоним древнего языческого Сварога.

Первые кузнецы появились у праславян в чернолесское время, в IX – VIII вв. до н. э. Около этого времени появились и первые плуги. Если, вспоминая Сварога, говорить о возникновении моногамной семьи, то для праславян (судя по небольшим жилищам Пустынки) процесс её вычленения начался ещё до появления кузнецов, в бронзовом веке.

Всё сходится на том, что сложение мифа о демиурге Свароге должно быть отнесено к тому исключительно важному времени, когда произошло открытие железа, т. е. ко времени чернолесской археологической культуры в Среднем Поднепровье.

На основании археологических данных можно даже говорить о приурочении мифа к ранней стадии чернолесской культуры, так как ни в одном из вариантов кузьмодемьянской легенды герои-змееборцы не превращаются в воинов, всадников. Они появляются в легенде как первопахари или кователи первого плуга и завершают свои героические дела как чудесные пахари, выворачивающие глыбы величиной с церковь и пропахивающие вал, тянущийся «хто зна куда», «аж до Днiпра». И побеждают они Змея не мечом, не «вострым копьем», а своим кузнечным инструментом – клещами, правда (судя по легенде о Свароге) упавшими с небес. А в археологическом материале VIII в. до н. э. уже часты находки мечей, псалий (признак воина-всадника) и встречаются воинские погребения всадников с богатым уздечным набором и оружием (копье, стрелы). Эти первые конные воины ещё не отразились в первичных кузьмодемьянских легендах краткого вида, и появляются они лишь в богатырских сказках, оттесняя там архаичных кузнецов на второй план.

Образ Змея правильно расценивается исследователями фольклора как «гиперболизированное олицетворение реальной опасности» [24]. С. А. Плетнёва правильно рассматривает образ змея в русской сказке как олицетворение степняков-кочевников, конных воинов, сжигавших деревни и города» [25].

Вполне возможно, что, однажды сложившись, этот образ степной конной многоголовой орды служил для обозначения не только половцев (о которых писала Плетнёва), но и всех прибывавших «от моря» южных кочевников вообще. Первым натиском степняков на Среднее Поднепровье был натиск киммерийцев, первых кочевников (кочевье с X – IX вв. до н. э.) южных степей. Это они сжигали поселки праславян белогрудовского в раннечернолесского времени, оставив в археологических памятниках прослойки пожарищ X – IX вв. до н. э.

Легенда о кузнеце-змееборце отразила этот первый этап киммерийско-праславянских отношений: Змей уже победил людей, он уже ел их, требовал новых жертв. Не герои идут на Змея, а Змей сам приходит к людям и угрожает им, осаждает по 20 суток кузню, где укрываются беглецы.

Оптимистическая легенда сложилась, однако, не как плач по погибшим, а как апофеоз борьбы с кочевниками, которая могла стать победоносной лишь в силу двух причин: праславяне создали свои кузницы, научились ковать оружие (всё это лаконично охватывалось образом чудесного кузнеца), и, кроме того, после победы над Змеем праславяне построили небывалую до тех пор оборонительную линию.

Перейдем к рассмотрению третьего элемента кузьмодемьянских легенд, к знаменитым «змиевым валам». Прежде всего необходимо отметить полное совпадение области распространения кратких кузьмодемьянских легенд с областью «змиевых валов». Если мы нанесем на карту пункты, из которых В. В. Гиппиус и В. П. Петров получили свою информацию, то увидим овал, вытянутый в широтном направлении; Днепр пересекает его наискось. Крайними пунктами будут (по часовой стрелке): Киев – Прилуки – Новомиргород – Полтава – Глинск – Днепропетровск – Златополь – Миргород – Житомир – Киев.

Сюда входят и «змиевы валы» Правобережья, изученные В. Б. Антоновичем, и система валов Левобережья, бегло обозначенная В. Г. Ляскоронским.

К сожалению, дата насыпки первоначальных валов нам достоверно неизвестна. Есть данные, говорящие о строительных работах первой половины I тысячелетия н. э.; существует предположение о возникновении валов в скифское время. Валы, как и сказания о них, могли жить много веков, пока существовала угроза степных наездов.

При этих условиях совпадение двух ареалов нам ничего не дает: валы и сказания могут быть синхронны (воспевался факт создания укреплений); сказания могли осмыслить наличие созданных некогда кем-то оборонительных линий, и, наконец, сказания о каких-то древних укреплениях (может быть, и не в виде таких валов) прикрепились к более поздним валам в этих же местах. В таком случае факт создания новых укреплений должен был содействовать закреплению древних преданий.

Очевидно, следует считаться с возможностью того варианта, по которому «змиевы валы» возникают позднее сказаний о кузнеце (кузнецах)-змееборце. Но означает ли это, что в век славяно-киммерийской борьбы не создавалось вообще никаких укреплений, построенных для того, чтобы змей «не перелезал на нашу сторону брать людей»? Мы достоверно знаем, что не означает. В чернолесское время у земледельческих племен Среднего Поднепровья, признаваемых многими исследователями за праславян, возникают превосходно укрепленные городища. «Только учащающимися походами киммерийских отрядов на север можно объяснить появление на второй ступени чернолесской культуры, приблизительно в IX в. до н. э., целой системы городищ», – пишет исследователь киммерийской эпохи А. И. Тереножкин [26].

Линия пограничных крепостей IX – VIII вв. до н. э. шла на границе лесостепи и степи по Тясмину. Главной крепостью было, очевидно, само Чернолесское городище, самое южное из всех.

Поперечник его достигал 1,5 км, а длина всех валов (внешних и внутренних) – около 6 км. Несколько позже на Левобережье переселенцами с правого берега строится грандиозное Бельское городище, геродотовский Гелон, с периметром валов свыше 30 км. От этого городища отходит вал, называемый, как и валы самого городища, «змиевым» [27]. Вполне возможно, что при начале работ, когда нужно было обозначить на местности направление будущего вала, прибегали к пропахиванию длинной борозды, которая служила ориентиром при земляных работах по насыпке вала. Отсюда уже один шаг до фольклорного образа змея, вынужденного пропахивать борозду-вал. Если создавалась такая ситуация, что славяне применяли при постройке своих первых укреплений пленных киммерийцев или хотя бы отбитый у них рабочий скот, то фольклорный образ приобретает вполне ощутимый реальный каркас.

В зоне чернолесской культуры много типичных киммерийских вещей, которые могли быть получены как путем обмена, так и при победах над киммерийскими всадниками. Среди южных вещей в земле праславян встречаются такие, как, например, пояс, изготовленный северокавказскими соседями киммерийцев (кобанская культура). В этом случае трофейный вариант получения пояса праславянами кажется более убедительным, чем коммерческий.

Остается сказать, что ареал чернолесской культуры IX – VII вв. до н. э. совпадает с ареалом кузьмодемьянских змееборческих легенд, а также, как мы помним, и с ареалом архаичных славянских гидронимов. Всё это взаимно дополняет одно другое и упрочивает сделанные выводы.

В уцелевших до нашего времени драгоценных фрагментах змееборческого эпоса мы видим слияние мифов о «культурном герое» (первый плуг, первая пахота, ковка железа), каким являлся, очевидно, Сварог, с первичной формой богатырского эпоса, повествующего об одолении змея-кочевника.

Упомянутая выше концепция хронологического расчленения мифотворчества о культурных героях и эпического творчества о племенных богатырях, очевидно, не может быть признана универсальной.

В Восточной Европе, где на две с половиной тысячи лет установилось противостояние земледельцев и кочевников, где одновременно с началом этого противостояния произошел быстрый переход от смешанного хозяйства к земледельческому, от каменного века к железному, – здесь творение мифов о первокузнецах и первопахарях неизбежно сливалось во времени с первыми мифологизированными сказами о первых поражениях и о первых победах. Культурный герой сам совершал первый богатырский подвиг.

Происходило всё это на территории чернолесской культуры IX – VII вв. до н. э., т. е. в Среднем Поднепровье, на правом берегу от Волыни до Киева и от Днестра до Тясмина, а на левом – по Ворскле и Суле.

Демиургом-богатырем был Сварог, представлявшийся книжникам XII в. н. э. и богом, и земным царем, связанным с небом: при нем с неба падают кузнечные клещи, а его сын – «бого-царь» Солнце (Дажьбог).

В какой мере современник Мономаха отразил в своих кратких глоссах первичные представления праславян начала I тысячелетия до н. э., отстоявших от него на две тысячи лет, мы решить не можем. Судя по устойчивости всех основных элементов кузьмодемьянских змееборческих легенд на всей области их распространения, первичное мифо-эпическое произведение праславянских племен должно было выглядеть так.

Сварог начал первым ковать железо.

Сварог сделал первый плуг, научил земледелию.

Сварог победил (киммерийского) змея.

Сварог начал строить мощные укрепления.

Когда в дальнейшем на этой же территории, но для защиты от нового «змея» начали строить такие грандиозные укрепления, как «змиевы валы», требовавшие поистине эпических усилий, то к этой первичной основе (чернолесские городища) добавилась такая деталь, как прямые, «як струна», борозды, пропаханные поперек всего света, «аж до Днiпра». Они органически вошли в сказания о первых укреплениях.

К характеристике Сварога следует добавить ещё то, что мы почерпнули из свадебных песен и письменности Киевской Руси.

Сварог установил законы прочной семьи.

Сварог – отец Солнца – Дажьбога и отец или дед Сварожича – огня.

В средние века, но, очевидно, позднее эпохи Киевской Руси, примерно в XIV – XV вв., древний языческий Сварог был заменен (по созвучию с его основной кузнечной функцией) Кузьмодемьяном или двумя святыми: Кузьмой и Демьяном.

В деревенском христианском пантеоне Кузьмодемьяну отводилось весьма почетное место – нередко сразу после господа-бога и богородицы. Его иногда величают богом. Вне змееборческой легенды Кузьма и Демьян как покровители семьи и кузнечного дела известны очень широко во всех восточнославянских землях, что позволяет считать их прямыми наследниками языческого Сварога, героя праславянского мифа и эпоса.

Анализ кузьмодемьянских легенд, рассмотренных на конкретном историко-археологическом фоне, привел нас к выводу, что зарождение мифо-эпических сказов у праславян можно с достаточным основанием датировать временем чернолесской археологической культуры X – VIII вв. до н. э. Это дает нам вполне надежную точку отсчета при дальнейшей работе над фольклорным материалом. Тотемические или охотничьи элементы в сказках следует относить к предшествующим тысячелетиям первобытной жизни, а богатырские сказки с героем-всадником – к более позднему временя.

Героический элемент был внесен вторжениями киммерийцев, сжигавших праславянские поселки, и последующим переходом праславян к активной обороне, к постройке могучих укреплений на южных рубежах своей земли. Это были первые войны объединенных племен и первые крепости, воздвигнутые в исторической жизни праславян. Для этих войн, для обороны этих крепостей и ковали оружие чудесные кузнецы.

Устное народное творчество, передаваемое из поколения в поколение, донесло до нас воспоминания о наездах южных степняков в разные периоды истории восточного славянства. Одинаковость основной ситуации на протяжении двух тысяч лет (конные орды, сожженные деревни, угон полона) сглаживала и нивелировала признаки отдельных нашествий; все они сливались в единый образ внезапно налетающего Змея. По признаку первых «кузнецов железу» и первых оборонительных сооружений мы угадываем в ряде фольклорных легенд отголоски борьбы с киммерийцами в X – VIII вв. до н. э. По признаку наличия у врага воинственных женщин, «змеиных сестер» девичьего царства, мы предполагаем, что речь идет о более позднем нашествии «женоуправляемых» сарматов в III – II вв. до н. э. Но выделить в сказочно-легендарном материале промежуточное нашествие скифов, овладевших южными степями в VII – VI вв. до н. э., очень трудно.

Вторжение и вселение скифов в степи завершились своего рода симбиозом скифов и праславян, воспринявших многие черты скифской всаднической культуры. Граница между пахарями-праславянами и номадами-скифами сохранялась. Старые укрепления, защищавшие праславян со стороны степей, обновлялись и дополнялись в скифское время, что свидетельствует о сложности и неоднозначности славяно-скифских взаимоотношений. Очевидно, были времена и мира и войны.

Распространение скифской культуры на пахарей Правобережья (оправдывающее отчасти суммарное рассмотрение исследователями всего разноплеменного пространства «Скифии») свидетельствует о длительности мирных отношений, а наличие линии крепостей, перегораживающей Правобережье на северную (славянскую) и южную (скифскую) половины, говорит о происходивших тогда наездах царских скифов на праславянскую область в районе таких знаменитых городищ, как Мотронинское, Пастерское и другие крепости земледельцев в бассейне Тясмина.

Единственным, да и то не очень надежным, отражением скифо-славянских отношений в фольклоре может быть прозвище «сколотный» в одной из русских былин. Геродот, как мы знаем, выяснил, что часть земледельческого населения Скифии (приднепровские праславяне), ошибочно причисляемая к скифам, носила название «сколотов».

Былина повествует о том, что Илья Муромец побывал в степях, прижил там с местной женщиной-богатыршей сына и возвратился на Русь.

Выросшего без отца юношу мать называла Сокольником, а сверстники дразнили «сколотным» [28]. Сокольник едет на Русь мстить отцу за покинутую мать. Происходит бой Сокольника с отцом, не знающим, что степной богатырь – его сын. Сюжет «бой отца с сыном» хорошо известен иранскому эпосу («Рустем и Зораб»).

Всё изложенное как будто бы дает право на углубление исходной формы былинного сюжета доскифского времени. Во-первых, сюжет известен как потомкам славян, так и родственным скифам иранцам.

Во-вторых, поездка сколотского воина на юг, в землю скифов-кочевников, вполне исторична, так как сколоты-земледельцы торговали хлебом с приморской Ольвией, расположенной на земле царских скифов. В-третьих, мать Сокольника-«сколотника» выступает как хранительница подземного золота, в чем можно видеть фольклорное отражение богатых скифских курганов с их изобилием золотых сокровищ.

Область Герр, где скифские цари хоронили своих предков в огромных курганах, находилась близ днепровских порогов, всего в 5 – 6 днях конного пути от земли сколотов-праславян. Четвертым косвенным подкреплением мысли о связи сюжета былины с ситуацией VII – III вв. до н. э. может служить имя юного степного богатыря: образ хищной птицы был одним из излюбленных скифских военных символов; имя Сокольника могло означать его принадлежность к воинству, почитавшему сокола.

Однако все эти построения, верные сами по себе, ещё не подтверждают исторической достоверности термина «сколотный». Дело в том, что в местах записи большинства былин, в бывш. Архангельской губ., «сколотным», «сколотком» называли внебрачного ребенка [29], а былинный Сокольник именно таким и был. Впрочем, прежде чем окончательно отбросить связь «сколотного» с геродотовскими сколотами, необходимо учесть, что слово «сколоток» имеет узколокалыюе распространение только в той самой местности, где записывались былины (а их записано 75 текстов) [30]. Не произошло ли здесь рождение термина под влиянием собственного имени реального лица или литературного героя подобно тому, как образовались слова «донжуан», «силуэт» (от маркиза Силуэта), «обломовщина», «галифе», «френч», «буденовка» и другие подобные им? Не былина ли о внебрачном сыне повлияла на употребление прозвища героя в качестве нарицательного?

При недостаточности фольклорных материалов, могущих ретроспективно осветить славяно-скифские отношения VII – III вв. до н. э., следует обратиться к археологии и к прикладному искусству звериного стиля. К сожалению, современные исследователи, подобно эллинам геродотовского времени, в большинстве случаев рассматривают «скифский квадрат» Геродота как единое целое, забывая об отмеченной отцом истории его этнической пестроте. Выше мне уже приходилось писать о том, что весьма плодотворным было бы рассмотрение «скифского» материала с учетом размещения таких крупных массивов, как собственно скифы, скифоидные гелоны и сколоты. Кое-что в этом направлении уже сделано [31].

Прежде всего необходимо выделить из большой массы сюжетов звериного стиля те, которые можно твердо связать с географией, с определенной ландшафтной зоной, с известным нам фаунистическим ареалом. Здесь на первом месте следует назвать лося, на образ которого в зверином стиле уже обращалось внимание.

Лось не водится в степи; его область – леса, густые чащи с болотами, озерами, старицами рек. На юге лоси заходят в большие лесные острова в лесостепной зоне, но никогда не выходят в чистую ковыльную степь. Другими словами, лось – животное, не совместимое с областью кочевания скифов, но обычное для области расселения праславян (от границы со степью на север до Припятских болот) и их восточных соседей будинов (леса на север от Сейма). И именно в этой лесостепной зоне и встречены в «скифском» прикладном искусстве изображения лося: в Посемье – меньше, в днепровском Правобережье – значительно больше. Лосей в сколотском Правобережье изображали на нашивных бляшках, псалиях, навершиях стягов, украшениях конской сбруи. Особый интерес представляет замечательный набор роговых пластин, украшавших сбрую, найденный в кургане VII – VI вв. до н. э. близ Жаботина [32](см. рис. 139).

Две пластины с массивным ушком (нащечники?) украшены каждая изображениями лосихи с молодым лосенком. Этот архаичный сюжет сразу заставляет вспомнить охотничьи мифы о двух лосихах – матери и дочери, являющихся Небесными Хозяйками Мира.

Ещё большее значение для нашей темы представляют четыре длинные пластины, очевидно нашивавшиеся на паперсь (ремни на груди коня, удерживающие седло). Пластины публиковались то полностью [33], то частично [34]. По поводу изображений исследователи спорят.

М. И. Вязьмитина считает, что на пластинах, изготовленных местным мастером, «изображены натуралистические сцены из жизни лосей», которые в своей сумме «выражают идею плодородия и производительности природы» [35]. В. А. Ильинская полагает, что пластины делал не местный мастер, а скифский и, следовательно, в изображениях не следует искать никакой системы, так как «в раннескифском зверином стиле животные никогда не бывают объединены в осмысленную сцену» [36].

М. И. Вязьмитина не писала о подчинении всех изображенных животных единой композиционной схеме; она утверждала лишь наличие нескольких разрозненных сцен: лосиха, облизывающая новорожденного лосенка, лось, отгоняющий хищную птицу, и др. Возражавшая ей В. А. Ильинская, исходя из своей уверенности в скифском (т. е. кочевническом, а не местном земледельческом) происхождении пластин, категорически отвергла даже это половинчатое объяснение своей предшественницы и, может быть, поэтому опубликовала в своей книге о курганах на Тясмине не все четыре, а только три пластины.

Роговые орнаментированные пластины из кургана № 2 в Жаботине заслуживают более внимательного отношения. Что касается этнической принадлежности художника, гравировавшего изображения на пластинах, то здесь главным аргументом является превосходное знание художником быта и анатомии лосей разных возрастов; он хорошо изобразил новорожденного лосенка, молодого лося с прорастающими выступами рогов и могучего сохатого с тяжелыми рогами, лежащими на спине. Всё это было недоступно скифам-степнякам, ездившим в кибитках по безлесной степи, и, наоборот, было вполне естественно для жителей окрестности Жаботина, где с одной стороны находились большие городища-крепости, являвшиеся средоточием ремесла, а с другой, северной стороны подступал огромный лесной остров в сотню квадратных километров (правобережье Роси). Приступая к анализу пластин, нам прежде всего нужно определить их взаимное положение по отношению друг к другу.

В комплекте имеются две пластины с хищными птицами (грифами, орлами?); обе они обломаны, так как, по всей вероятности, находились в верхней части паперси, наиболее подверженной ударам извне. На одной пластине птицы летят вправо, а на другой – влево. Считая верным наблюдение М. И. Вязьмитиной относительно лося, отгоняющего птицу, мы должны в крайней правой позиции поместить пластину с птицами, летящими влево, на лосей; тогда будет понятна поза лося, отгоняющего грифа, – его морда направлена против птиц. Птицы, летящие вправо, должны находиться на крайней левой позиции, а рядом с ними должна быть помещена (правее их) пластина с лосями, повернувшими головы к этим птицам. Тогда композиционно все будет очень законченно и стройно. Середину композиции занимают две пластины с лосями, а на краях находятся две пластины с птицами, летящими к лосям; головы всех лосей повернуты к тем птицам, которые ближе к ним, летят на них, левые лоси смотрят на левых птиц, правые лоси – на правых птиц.

Смысл всей композиции определяется без труда: стая хищных степных птиц, похожих на грифов с гипертрофированными огромными клювами, нападает на стадо (семью) лосей в момент отела самок, когда у хищников есть ещё надежда унести предполагаемую добычу – новорожденных маленьких лосят. Стадо лосей расположено именно так, как оно должно располагаться в момент опасности: в середине стоит лосиха с молодым лосенком (эта пара повторяет изображения на двух нащечниках); около её зада – новорожденный (показан вниз головой, почти in statu nascendi), которого загораживает от птиц молодой лось-двухлеток (?) с небольшими рогами. На правой лосиной пластине изображен ещё один молодой лось (а не лосиха, как думала Вязьмитина), прикрывающий мордой другого новорожденного, висящего вниз головой. Как правило, лосиха телится двумя лосятами; оба они здесь и показаны. На правом краю стада выгравирован лось-вожак, единственный взрослый лось во всей группе. Он в прыжке отгоняет одного из грифов, заставляя его лететь обратно в стаю.

Перед нами противостояние небольшого семейного стада лосей налету крупных пернатых хищников. В составе стада представлены три поколения: лось-сохатый с лосихой-матерью; прильнувшая к матери молодая лосиха и два молодых лося, принимающих прямое участие в спасении только что родившихся крохотных лосенят. Справа и слева от обороняющейся семьи показаны длинные ряды летящих на добычу грифов [37].

Художник, гравировавший эту замечательную композицию, явно находился на стороне лосей. Он тонко показал разумную организованность стада; враждебных птиц он изобразил гротескно, почти заменив фигуру птицы одним чудовищным клювом. Он выбрал необычайно драматический момент – час рождения беззащитных телят.

Кроме того, он показал результат оборонительных действий лосиной семьи: вожак заставил отступить наиболее нахальную передовую птицу.

Анализируя символический смысл композиции, мы вправе думать, что в исторических условиях VII – VI вв. до п. э., когда скифы, победив степных киммерийцев, вторглись в приднепровские степи и стали непосредственными соседями праславян, подобный образ лосиной семьи, подвергшейся нападению степных хищников, вполне отвечал исторической ситуации и выражал идею защиты северной, «лосиной» земли от степняков.

Выбор для символического показа противостояния именно лосей и грифов точно отвечал географическому положению жаботинских курганов: они находились на пограничной линии крепостей, отделявших славянский земледельческий мир от южного, скифского. Кроме того, они оказались па самом южном краю той ландшафтной зоны, в которой водились лоси. Далее шла степь с её безлесными просторами и гнездовьями орлов и грифов. Символика была основана на реальной возможности: именно здесь, в районе Жаботина, Матронина, Пастырского, и могли степные птицы настигнуть забредшее сюда лосиное стадо.

Отождествлению в символической композиции скифов со степными птицами могла содействовать символика скифских паверпшй стягов.

Хищная птица с преувеличенно загнутым клювом широко представлена в ранних навершиях из кубанских скифских курганов VII – VI вв. до н. э. [38] Под этими птичьими знаменами совершались первые наезды скифов по возвращении их из далеких восточных странствий.

Позднее, когда скифы уже заняли все степи и создали «страну священных гробниц» близ днепровских порогов («область Герр»), ситуация была такова: от устья Пантикапы-Ворсклы [39] вверх по Днепру на 10 – 11 дней плавания жили праславянские племена пахарей, воспринявшие многое из скифской культуры и достигшие к этому времени довольно высокого уровня развития. От устьев Сулы и Ворсклы до излучины Днепра, близ современного Днепропетровска, была своего рода нейтральная степная полоса в 3 – 4 дня конного пути.

В районе же Днепропетровска, где Днепр поворачивает к порогам, была самая северная точка земли царских скифов. Здесь, как бы у ворот области царских гробниц, должна была находиться какая-то стража, охранявшая вход в эту область от разных северных племен, которые, спускаясь по Днепру, могли интересоваться богатыми царскими курганами Припорожья. Недаром в фольклоре отложилось столько воспоминаний о подземном золоте в степных и приморских местах.

И действительно, у самой излучины Днепра выше порогов, несколько в отрыве от основной территории священных гробниц, как бы прикрывая её с севера, известны курганы скифских военачальников с большим количеством наверший знамен (Красный Кут, Александропольский курган). Многие знамена (или бунчуки) были увенчаны головами хищных птиц с нарочито изогнутым клювом, фигурами крылатых грифонов, гиппокампов, терзающих ягнят. Всё это вполне соотносится с той стаей степных птиц, которая нападает на лосей в гравированных пластинах жаботинского кургана.

Самым замечательным скифским памятником этого пограничного района является знаменитое бронзовое «навершие» с Лысой горы близ Днепропетровска. Оно представляет собой нечто вроде двух перекрещенных луков, поставленных отрогами вверх; над перекрестием помещена фигура бородатого мужчины, а на отрогах лука сидят крючконосые птицы с расправленными для полета крыльями. По всем четырем отрогам бегут волки. Вся композиция является олицетворением степи. Бородатого мужчину считают скифским Зевсом-Папаем [40], но может быть предложено и другое толкование: волки и ястребы в греческой мифологии связаны с Аполлоном, стрелком из лука. Быть может, и здесь представлен не Папай, а Гойтосир-Аполлон?

Лысогорский священный предмет нельзя считать навершием обычного бунчука или стяга, так как у него непомерно широка втулка, но он явно был предназначен для того, чтобы увенчивать какой-то вертикальный столбик, подставку. Место находки – Лысая гора – наводит на мысль о святилище. Упрощенный вид этого лукообразного предмета дает нам одно из наверший Александропольского кургана: там, на отрогах «лука» и средней планке (стрела?) сидят три хищные птицы.

Итак, на северном рубеже земли кочевых царских скифов имелось какое-то священное место с символом степных просторов и курганы военачальников со штандартами, украшенными во многих случаях изображениями хищных птиц. А севернее, по ту сторону пустой полосы и линии пограничных крепостей, мы видим навершия в виде лося, лежащего на птичьей лапе [41], и большое количество изображений лося на разных предметах дружинного быта.

Жаботинские роговые пластины представляют особый историко-культурный интерес как символическое выражение первых скифских наездов на пограничные праславянские земли: хищные степные птицы – скифы VII – VI вв. до н. э., а успешно обороняющееся семейство лосей – символическое изображение славян. К сожалению, такое обобщение, достигающее мифологического уровня, не удержалось в фольклорной памяти, хотя образы лося или двух лосих» (иногда заменяемые оленями) хорошо сохранились, как мы видели выше, в восточнославянском искусстве (писанкиг вышивки) вплоть до конца XIX в. (см. рис. 140).

Проследив историю мифа о божественном кузнеце от эпохи веры в Сварога Небесного до украинских легенд о Кузьмодемьяне, обратимся ко второму сюжету, записанному не этнографами XIX – XX вв., а «отцом истории» Геродотом в V в. до н. э., побывавшим на южной окраине Скифии. Сомневаясь и проверяя, он всё же внес в свои записи рассказ о неврах-оборотнях, которые раз в году превращаются в волков. Это, очевидно, информация о ежегодных «волчьих праздниках», на которых участники могли. рядиться в волчьи шкуры. Это древнейшая запись о славянских «волкодлаках» или вурдалаках, так как геродотовские невры, без сомнения, славяне.

Ещё больший интерес представляют сведения Геродота о разных «скифских» генеалогических легендах, записанных им как у туземцев, так и у припонтийских эллинов (Геродот. История, IV-5-11).

Обращаясь к этим общеизвестным легендам, я должен заранее предупредить, что все мои предшественники расценивали их как скифские, собственно скифские (кочевнические), ирано-скифские. Мысль о каком бы то ни было отношении к славянской истории и мифологии или просто о выходе за пределы узкоскифского круга никогда не возникала, и появление подобной мысли не предполагалось. Вот это-то обстоятельство и заставило меня обратиться к детальному и придирчивому пересмотру многих точек зрения на Геродота, заново определить маршрут его путешествия, географическое размещение описываемых им племен и высказать свое отношение к фольклорным записям историка [42]-[43]. Признание всех рассказов и легенд о происхождении скифов только исключительно скифо-кочевнически-ми представляется мне априорным и бездоказательным. Собственно говоря, доказательства не приводились потому, что эта точка зрения не представлялась спорной; она преподносилась как аксиома. Самым опасным мне представляется отношение к разным легендам как к «вариантам» единого предания о происхождении всех скифов и их царей.

Приступая к анализу, прежде всего отделим легендарное от исторического. Геродот, сообщив о наличии двух разных преданий, отнесся к ним скептически и писал (Геродот. История, IV – 11), что «существует ещё и третье сказание, ему я сам [Геродот] больше всего доверяю. Оно гласило так: кочевые племена скифов обитали в Азии; когда массагеты вытеснили их оттуда военной силой, скифы перешли Араке и прибыли в Киммерийскую землю…».

С большими подробностями это предание передано автором I в. до н. э. Диодором Сицилийским, который, впрочем, соединил этот рассказ, в котором нет ничего мифологического, с одной из мифологических легенд.

Рассказы Геродота и Диодора взаимно дополняют друг друга и не противоречат один другому: скифы жили первоначально где-то за Волгой; оттуда их потеснили закаспийские массагеты, они перешли Волгу и заняли степи Северного Кавказа вплоть до Азовского моря и побережья Черного моря, которое рассматривалось (и справедливо) как залив океана. Отсюда, с Кубани, перейдя Дон, скифы двинулись ещё дальше на запад, в причерноморские степи, занятые киммерийцами.

Диодором вскользь упомянуты азиатские походы до египетских владений.

В этой схеме все ясно, просто и исторично. Пребывание ранних скифов на Северном Кавказе подтверждено археологическими материалами из скифских курганов на Кубани, а вытеснение киммерийцев в VII в. до н. э. документировано сменой культур в степях. Археологи-скифологи считают теперь, что скифы действительно пришлый, а не автохтонный народ в степях [44].

В этих исторических справках, которым верил Геродот, нет ничего фантастического. Здесь идет речь о том, откуда взялись скифы, и именно кочевые степные скифы в Северном Причерноморье. Здесь дана точная география, называются реально существовавшие племена; к мифологии всё это отношения не имеет.

Целиком мифологичны две другие легенды. Прежде чем изложить их и подвергнуть разбору, я ещё раз напомню, что Геродот очень настойчиво убеждал своих читателей в том, что собственно скифы – скотоводы, кочевники, живущие в кибитках в безлесной степи, без оседлых поселений, без пашен. Особенно подчеркивается то, что «не земледельцы ведь они, а кочевники» (Геродот. История, IV – 2) [45].

Рассмотрение мифологических легенд начнем с той, которая относится именно к этим настоящим кочевым скифам, наездникам и стрелкам из лука. Легенда не касается ни перемещения скифов из-за Волги под натиском массагетов, ни походов в Переднюю Азию. Легенда начинается с того, что Геракл в повозке, запряженной конями, гнал быков Гериона и достиг земли скифов. Здесь его кони исчезли, и он долго не мог их найти, пока, разыскивая их, не добрался до Гилей (Олешья в устье Днепра). Здесь жила владелица этой земли полудева-полузмея, которая, оказывается, и похитила коней. Она согласилась отдать их при условии, что Геракл вступит с ней в сожительство. Когда у неё родилось трое сыновей, дева-змея отдала коней герою и спросила его, как ей поступить с сыновьями, когда они вырастут. Геракл, покидая её, передал ей свой тугой лук и пояс с прикрепленной к нему чашей. Тот из сыновей, который сможет натянуть отцовский лук, должен остаться и получить в наследство землю своей матери; слабосильных сыновей, не сумевших натянуть лук, следует отправить на чужбину. Геракл получил коней и отбыл. Сыновей его звали Агафирс, Гелон и Скиф.

Когда они возмужали, мать предложила им испытание. Старшие братья не смогли натянуть лук, а смог это сделать только младший – Скиф, от которого «произошли все скифские цари». Агафирс и Гелон были изгнаны, из материнской земли (Геродот. История, IV-8-10).

Как видим, эта легенда, рассказанная Геродоту греками-колонистами, совершенно не касается далекого азиатского прошлого скифов, а начинается прямо с того момента, когда скифы оказались в земле киммерийцев. Эллинская легенда не затронула и такую эпическую тему, как борьба скифов с киммерийцами, сведения о которой (и со следами эпического предания) Геродот получил от других информаторов.

Разберем географию эллинской легенды. Гилея – устье Днепра-Борисфена с лесистыми берегами. Эту точку Геродот считал срединной для прибрежной Скифии; она находилась в десяти днях пути от Истра-Дуная.

«Исконную Скифию» Геродот определил как побережье Черного моря от Дуная до Каркинитского залива; Гилея входит в это пространство. Как далеко в глубь степей простирались владения девы-змеи, перешедшие к Скифу, не ясно.

Агафирс – эпоним племени агафирсов, живших в южных Карпатах и за горами по Мурешу. Археологически – это скифо-фракийская культура.

Гелон – эпоним геродотовских гелонов, живших в Левобережье Днепра и говоривших на скифском языке. На Ворскле, среди праславянского населения, им принадлежал город Гелон (Бельское городище), а основные их места были на Суле и Северском Донце.

Археологически – это культура скифского облика, но с целым рядом локальных особенностей. Здесь, например, как мы видели, неизвестен образ «скифского оленя», традиционный сюжет скифского искусства, ставший символом скифов-кочевников.

Каков был смысл сложения этой легенды, умалчивавшей о многих важнейших эпизодах ранней истории скифов, полной героических дел?

Мне кажется, что «эллины, живущие на Понте», были не только передатчиками легенды, но и дополнителями её, поставившими в родоначальники скифам своего эллинского героя Геракла. Основа же легенды о трёх братьях возникла несомненно в среде царских скифов, живших в низовьях Борисфена и владевших и Гилеей, и в значительной части «Исконной Скифией». Именно царским скифам нужно было показать свое родство с другими скифоидными племенами и подчеркнуть свое превосходство и над гелонами, и над «изнеженными агафирсами», которые уклонились от союза со скифами против Дария в 512 г.

Свой исторический рассказ о продвижении скифов Диодор Сицилийский дополнил пересказом эллинской легенды, но с изменениями и дополнениями: братья Скифа опущены, но упомянуты двое потомков Скифа – братья Пал и Нап, разделившие царство; народы новых царств стали называться палами и налами.

Связь эллинской легенды с царскими скифами подтверждена изображениями на серебряном сосуде из Частых курганов под Воронежем.

Д. С. Раевскому удалось остроумно разгадать содержание вычеканенных сцен как изображение трёх сыновей Геракла: Агафирс и Гелон сожалеют, что им не удалось овладеть отцовским наследием, а младший, Скиф, принимает лук с несколько смущенным видом [46]. Добавлю к этому, что сосуд найден хотя и в отдаленной от царских скифов местности, но с ними непосредственно связанной: «…по направлению к востоку живут другие скифы, прибывшие в эту местность по отделении от царственных скифов» (Геродот. История, IV-22).

Сосуд с изображением трёх братьев удостоверяет принадлежность своего владельца к той династии, которая восходит к Скифу-родоначальнику. Однако ни греческого Геракла, ни Ехидны (девы-змеи) здесь нет; художнику заказан только показ трёх братьев и торжество младшего. Всё здесь в пределах только скифского кочевого мира с его луками, нагайками, саадаками.

Перейдем к другой легенде, которую Геродот изложил раньше эллинской; услышал он её от скифов, по всей вероятности, от тех скифов-борисфенитов, которые жили в Ольвии, «Торжище Борисфенитов».

Знакомясь с этой легендой, мы сразу попадаем в совершенно иной мир: другая география, другие персонажи, полное отсутствие признаков кочевого быта, священные реликвии в виде земледельческих пахотных орудий, тысячелетняя автохтонность жителей берегов Борисфена, особое самоназвание этих «скифов», ежегодные празднества в честь небесного плуга… Единственная черта сходства – состязание трёх братьев, но характер состязания совершенно иной: одни соревнуются в овладении оружием, а другие – в овладении плугом и ярмом. Единственнь м напоминанием о скифах-иранцах являются имена царей, толкуемые из иранских языков. Впрочем, достоверно иранским оказывается только слово «царь» («ксаис»), добавляемое к каждому имени. Но в таком случае и русская сказка об Иване-царевиче тоже должна быть объявлена иноземной, так как слово «царь» обрусевшее, но не славянское.

В своей книге о Геродотовой Скифии я привел ряд аргументов в пользу того, что в этой легенде о почитателях плуга речь идет не о скифах-кочевниках, а о землепашцах-праславянах днепровского Правобережья, входивших в широкое понятие Скифии, в огромный «скифский тетрагон» Геродота размером 700 X 700 км, включавший свыше десятка различных народов [47].

Познакомимся с полным текстом Геродота ввиду исключительной важности сообщаемых им сведений.

Прежде чем приступить к рассмотрению тех сюжетов, которые связаны с мифологией, обрядами и фольклорными мотивами, следует обосновать свое право на использование этой части геродотовского текста при описании праславянского язычества. Это тем более необходимо, что данная легенда в научной литературе прочно вошла в число элементов скифской кочевнической культуры. Литература, посвященная генеалогическим легендам Геродота, огромна. Наличие книг Д. С. Раевского и А. М. Хазанова, имеющих большие историографические и библиографические разделы, позволяет мне не углубляться в неё и ограничиться только полемикой с новейшими авторами [48].

Остановлюсь на книге Д. С. Раевского как на исследовании, посвященном непосредственно рассмотрению скифской идеологии. В книге есть ряд интересных догадок и сопоставлений, но в своей основной идее она повторяет многое из того, что уже утвердилось в современной иранистике как сословно-кастовая расшифровка древних генеалогических преданий, осложненная в некоторых случаях представлениями о трёх космических плоскостях. Полное доверие к этим положениям без проверки того, насколько они подходят к скифскому (и нескифскому) обществу, и без строгого отбора источников ставит нередко автора в сложное положение.

Прежде всего необходимо возразить против слияния пяти различных источников в один предполагаемый мифолого-социологический рассказ, в единую легенду с пятью «версиями»: здесь и две разные легенды, записанные Геродотом, и сумбурные строки из поэмы Валерия Флакка, и запись Диодора, сделанная несколько веков спустя после Геродота, и незначительный эпиграфический источник [49].

Поздний автор, Диодор, на этом основании и домыслил двух потомков (не сыновей) легендарного Скифа. К геродотовой основе это не имеет никакого отношения и не должно бы включаться в число «версий» будто бы единой легенды

Второй сомнительной посылкой следует считать принципиальное исключение географического и культурно-хозяйственного элемента из анализа н замену их всех одним мифологическим [50].

Там, где у Геродота очень определенно идет речь о племенах, о народах, имеющих даже общее имя, Д. С. Раевский видит «обманчивую очевидность» [51].

Там, где Геродот прямо указывает на полное родство скифов, гелонов и агафирсов, наш автор упорно говорит о «трёх неродственных народах» [52].

Родственность, наличие явных скифских черт нам хорошо известны как по археологическим материалам, так и потому, что гелоны знали скифский язык, а имена агафирских царей сходны со скифскими (Геродот, История, IV – 78, 108).

В итоге Д. С. Раевский пpиходит к следyющим выводам: «Итак, этнологическим содеpжанием веpсий Г – I [Геpодот, Истоpия, IV-5-7] и ВФ [Валеpий Флакк] скифской легенды (гоpизонт III б) является обоснование тpехчленной сословно-кастовой стpyктypы общества, состоящего из военной аpистокpатии, к котоpой пpинадлежат и цаpи, жpецов и свободных общинников – скотоводов и земледельцев. Эта стpyктypа моделиpyет стpоение Вселенной, каким его мыслит скифская мифология» [53].

Таков pезyльтат слияния воедино легенды кочевых скифов с легендой землепашцев, ошибочно называемых тоже скифами. Укажy пока только на две нелогичности: во-пеpвых, там, где есть кочевники, там, по Геpодотy, нет земледельцев. Во-втоpых, y каждого наpода, по Геpодотy, был свой цаpь; если пpиpавнять наpоды к сословиям или кастам, то y воинов и цаpей (!) бyдет свой цаpь, y жpецов – свой цаpь и ещё один цаpь бyдет y пахаpей и скотоводов.

Здесь автоp встyпает в явное и ничем не аpгyментиpованное пpотивобоpство с Геpодотом, так как вслед за pядом исследователей (А. Кpистенсен, Э. Бенвенист, Ж. Дюмезиль) он каждомy из сыновей Таpгитая опpеделяет один пpедмет из комплекса золотых вещей, yпавших с неба: Колаксаю, цаpю воинов, – топоp, Липоксаю, цаpю жpецов, – чаша, а Аpпоксаю, цаpю скотоводов и пахаpей, – снаpяжение для плyжной yпpяжки. Hо ведь кyльминационным пyнктом всей геpодотовской легенды является описание сопеpничества бpатьев, в pезyльтате котоpого вовсе не было миpного pаспpеделения небесного золота, а все вещи полyчил один из бpатьев (Колаксай), и хpанилось оно потом не в pазных цаpствах, а в одном, «обшиpнейшем». И следyет сказать, что в единстве этого золотого небесного комплекса было достаточно смысла: плyг с яpмом (поставленные Геpодотом на пеpвое место) символизиpовали хозяйственнyю основy благосостояния цаpства, топоp – военнyю мощь цаpства, а чаша могла означать не столько возлияния богам (котоpые делались из pитона), сколько pадость, жизненные yтехи. И весь этот набоp символических пpедметов достался, по Геpодотy, одномy младшемy сынy Таpгитая, ставшемy цаpем племени-гегемона.

Распpеделение золота по сословиям или по кастам в качестве их «цеховых геpбов» – явное заблyждение, в коpне пpотивоpечащее источникам.

Концепция Д. С. Раевского, включая и космологический аспект, пpедстает пеpед нами в таком виде.

1. Липоксай (Гоpа-Цаpь) – племя авхатов – жpецы – чаша – земля.

2. Аpпоксай (Река-Цаpь) – катиаpы – земледельцы – плyг – вода; тpаспии – скотоводы – яpмо – «нижний миp».

3. Колаксай (Солнце-Цаpь) – паpалаты – воины и цаpи – топоp – небо.

Hе вдаваясь в сyщность и в сложнyю системy обоснования этой таблицы, отмечy сомнения, возникающие пpи взгляде на неё: почемy земля досталась племени жpецов? Почемy скотоводы наделены яpмом, котоpое, как пишет Д. С. Раевский, входит в один пашенный комплекс с плyгом? [55]

Hо больше всего вызывает недоyмение полное исчезновение геогpафических и этнических пpимет.

Увлечение сословно-кастовой гипотезой, осложненной соотнесением с тpемя зонами миpоздания, пpивело Д. С. Раевского к отpицанию геpодотовой геогpафии вообще. Обpащаясь к текстy «Истоpии», Д. С. Раевский неpедко ставит в кавычки такие слова, как «племена», «этнос», «этнический» [56]. Он пишет: «…шесть пеpечисленных Геpодотом скифских „племен“ сyть не только этнические единицы, но и сословно-кастовые гpyппы, обpазyющие две тpиады». В связи с этим взглядом возникают «жpецы-каллипиды», «жpецы-алазоны».

«Тpансфоpмация шести „этносов“ в тpехчленнyю сословно-кастовyю стpyктypy должна была пpоисходить в любом слyчае. Hе исключено, что именно поэтомy теpпят неyдачy попытки pазместить на аpхеологической каpте шесть названных Геpодотом „племен“ [57].

Hельзя согласиться с этими положениями по двyм пpичинам: во-пеpвых, Геpодотом yпомянyто внyтpи Большой Скифии не шесть, а десять наpодов или племен – ведь паpалаты, авхаты, катиаpы и тpаспии тоже названы им как население части Скифии, но только он не yказал, к какой части этой стpаны, к кочевой или земледельческой, они относятся, полагаясь на внимательность читателей, котоpые в пpедыдyщем паpагpафе yже видели, что pечь идет о почитателях плyга, живших на Днепpе. Во-втоpых, отсyтствие единого мнения аpхеологов о pазмещении геpодотовских племен на каpте является следствием того, что аpхеологи, полyчив достаточно подpобнyю каpтy аpхеологических кyльтyp, не обpатились к новомy анализy геpодотовского текста, а вовсе не того, что в этом тексте нет достаточных данных для точной локализации племен и наpодов (без кавычек)[58].

Возpазить Д. С. Раевскомy в своей книге я не мог, так как к моментy выхода его pаботы (во многом интеpесной) моя книга «Геpодотова Скифия» была yже в издательстве.

Геpодот, как всем известно, yказывает pеки, на котоpых живyт те или иные наpоды, опpеделяет пpотяженность их земель, pасстояние до дpyгих наpодов, yпоминает pазные ландшафтные зоны – одним словом, дает достаточно точных и косвенных yказаний для того, чтобы исследователь мог соотнести эти конкpетные сведения с конкpетностью аpхеологических кyльтyp.

Посколькy сословно-кастовая (и одновpеменно космологическая) гипотеза основывается на пpинципе отpицания этносов и их геогpафического pазмещения, постолькy изyчение исключительно важного текста Геpодота пpидется начать с pассмотpения геогpафической стоpоны его двyх генеалогических легенд.

Обе легенды Геpодота геогpафически пpивязаны к Боpисфенy-Днепpy. Действие скифско-эллинской легенды начинается в той Гилее, где Анахаpсис совеpшал моление в честь Матеpи Богов (Геpодот, Истоpия, IV – 76); она pасположена «y Ахиллесова pисталища и вся покpыта гyстым лесом». Это – местность y самого yстья Днепpа, где в сpедние века было pyсское Олешье. В геpодотовское вpемя эта земля находилась на юго-западной окpаине владений цаpских скифов; она входила в состав «Исконной Скифии», что и подтвеpждается генеалогической легендой. После выигpыша состязания Скиф остается здесь, на своем месте, а неyдачливые бpатья yходят: один – на запад, за Каpпаты, а дpyгой – на севеpо-восток в Левобеpежье Днепpа, но в известном отдалении от самой pеки.

Днепp затpонyт в этой легенде о Скифе-лyчнике лишь в самой конечной своей точке, y yстья. Владения цаpских скифов, даже если пpисоединить к ним область Геpp и Каменское гоpодище y Конских Вод, не поднимались выше поpогов.

В легенде о Таpгитае и его сыновьях сообщены два важных факта, котоpые позволяют с абсолютной точностью опpеделить тy геогpафическyю область, в котоpой находились потомки Таpгитая и подвластные им племена. Пеpвый факт: потомки Таpгитая чтyт плyг с яpмом, что, как yже неоднокpатно говоpилось, твеpдо опpеделяет их как повелителей земледельческих племен. Втоpой факт: Таpгитай – внyк Боpисфена (его мать – дочь Днепpа); следовательно, сpеди геpодотовских племен мы должны отыскать землепашцев, живyщих на Днепpе. Задача легкая, так как земледельческие племена pазмещены Геpодотом в веpховьях Гипаниса (Гоpный Тикич и Синюха) и ввеpх по Днепpy от Воpсклы-Пантикапы. Именно здесь находятся аpхеологические памятники, связываемые с земледельческими скифоидными племенами. Это киевская, восточноподольская и западноподольская аpхеологические гpyппы, объединенные А. И. Теpеножкиным под единым yсловным названием скифов-пахаpей [59].

Для того чтобы избежать теpминологической пyтаницы, лyчше отказаться от локальных геpодотовских наименований («скифы-пахаpи», «скифы-земледельцы») и воспользоваться той дpагоценной попpавкой, котоpyю сам Геpодот ввел в бытовое словоyпотpебление понтийских эллинов: земледельческие племена Скифии, жившие на Днепpе и на запад от Днепpа, имели общее собиpательное имя – «сколоты» (Геpодот. Истоpия, IV – 6).

«Киевская аpхеологическая гpyппа» тянется вдоль Днепpа шиpокой полосой, начинаясь пpимеpно от yстьев Тетеpева и Десны на севеpе и кончаясь на юге южнее yстья Сyлы. Поpазительно совпадение с данными Геpодота, котоpый пишет, что земля земледельцев-боpисфенитов пpостиpается «на тpи дня пyти к востокy до pеки Пантикапы, а к севеpy – на одиннадцать дней плавания ввеpх по Боpисфенy» (Геpодот. Истоpия, IV – 18). Пpинимая день плавания в 35 км, мы полyчаем pасстояние 385 км, котоpое совеpшенно точно соответствyет пpотяженности киевской гpyппы! Шиpина «киевской аpхеологической гpyппы» (35 х 3 = 105) тоже точно соответствyет данным Геpодота [60].

Ольвийские гpеки называли эти земледельческие племена «боpисфенитами», посколькy они действительно жили шиpокой полосой вдоль Днепpа-Боpисфена, и именно они в пеpвyю очеpедь должны быть yчтены нами пpи pасшифpовке легенды, геpоями котоpой являются внyк и пpавнyки Боpисфена. Однако вся совокyпность земледельческих племен пpавобеpежной лесостепи не огpаничивается только одними «пpиднепpовцами»: весьма сходные аpхеологические кyльтypы скифского вpемени обозначаются и далее на запад, по всей теppитоpии более pанней чеpнолесской кyльтypы, по всей области аpхаичных славянских гидpонимов до Сpеднего Днестpа включительно. Вот к этомy-то комплексy одноpодных земледельческих кyльтyp и пpименимы геpодотовские слова: «Всем им в совокyпности есть имя – сколоты по имени их цаpя. Скифами же их назвали эллины» (Геpодот. Истоpия, IV – 6).

Поэтомy ко всемy комплексy пpавобеpежных земледельческих племен пpавомеpно пpименение этнонима «сколоты». Боpисфениты же являются лишь восточной частью этого большого пpаславянского массива, pазмещенного по беpегам сpеднего Днепpа и в Пpавобеpежье.

Обозначив земледельческое население всей пpавобеpежной лесостепи сколотами, мы полностью пpиведем в соответствие наши аpхеологические знания со сведениями, сообщаемыми Геpодотом.

Аpхеологам известно земледелие в низовьях Днепpа и в сpавнительно yзкой пpибpежной полосе Чеpного моpя восточнее Днепpа. И Геpодот об этом земледелии говоpит и называет каллипидов и алазонов, знавших земледелие и огоpодничество. Мы знаем земледелие в лесостепи Левобеpежья на Сyде, Воpскле и Севеpском Донце. Геpодот пишет, что гелоны «занимаются земледелием, садоводством и едят хлеб» (Геpодот. Истоpия, IV – 109). Гелонам пpинадлежит кyльтypа скифского типа на Сyде и Донце. Все земледельцы восточноевpопейской лесостепи названы Геpодотом по именам. Hа долю боpисфенитов и их западных соседей, близких к ним по кyльтypе, остается только одно этническое имя – сколоты, котоpое должно охватывать и «скифов-пахаpей» и «скифов-земледельцев», тождественных боpисфенитам.

Только исходя из такого понимания Геpодота мы и можем пpистyпить к анализy легенды. И пpежде чем начать pассмотpение её мифологического содеpжания, мы должны выяснить возможность хpонологического и пpостpанственного, геогpафического pазмещения её элементов.

Мифологическое вpемя – категоpия чpезвычайно pасплывчатая и тpyдно пеpеводимая в абсолютные даты.

Сколоты (Геpодот далее называет их «скифами», но это pасчет на то, чтобы быть понятым эллинами) считают, что от цаpя Таpгитая до втоpжения Даpия в 512 г. пpошло «кpyглым счетом никак не более 1000 лет» (Геpодот. Истоpия, IV-7). Если отpешиться от yсловности «тысячелетнего цаpства», часто встpечающегося в мифо-эпических пpоизведениях, и понять инфоpматоpов Геpодота бyквально, то вpемя Таpгитая – XVI в. до н. э., т. е. то самое вpемя, когда закончилось пастyшеское pасселение индоевpопейских шнypовиков и обозначилось на большой теppитоpии славянское единство. Однако маловеpоятно, чтобы такой стихийный, не отмеченный никакими яpкими событиями пpоцесс пpивёл к фоpмиpованию мифа о пеpвом человеке – ведь пpедки славян yже сyществовали, но только ещё не обpазовывали осознанного единства. Если же исходить из содеpжания самой легенды, то здесь мы должны постyпить точно так же, как в слyчае со Сваpогом: там yпавшие с неба кyзнечные клещи позволили датиpовать миф pyбежом II и I тысячелетий до н. э., здесь такой хpонологической пpиметой должен быть плyг со впpяженными в него волами в яpме, yпавший пpи сыновьях Таpгитая. Плyжное земледелие, как и гоpячая ковка металла, дважды в истоpии Пpавобеpежья появлялось здесь.

Впеpвые гоpячая ковка металла (чистой меди) выявляется в памятниках позднего тpиполья, в конце III тысячелетия до н. э. Тогда же (по данным pасписной скyльптypы) появляется и паpная yпpяжка пахотных волов. Одновpеменно с этим кое-где на Днепpе появляются и тpyпосожжения [61].

С исчезновением тpипольской кyльтypы yстpаняются все эти новые явления, и более тысячи лет мы не наблюдаем в этом юго-восточном кpаю бyдyщего пpаславянского миpа подобного высокого ypовня pазвития.

Плyжная вспашка появляется y пpаславян только в белогpyдовской кyльтypе XI – IX вв. до н. э., почти одновpеменно с тpyпосожжениями и ковкой железа.

У нас как бyдто бы нот выбоpа: говоpя о пpаславянах, мы, pазyмеется, должны пpинимать втоpyю, более позднюю датy белогpyдовско-чеpнолесской кyльтypы, с котоpой и соотносили yже в пpедыдyщем изложении многие явления фольклоpа. Однако мне хочется поставить вопpос (котоpый останется пока без ответа) о pоли языковых пpедков славян в фоpмиpовании какой-то части их мифологических пpедставлений. Пpи этом мы должны вспомнить два обстоятельства: пеpвое – это пpедполагаемое Б. В. Гоpнyнгом вхождение тpипольских племен в число этих языковых пpедков славян, а втоpое – то, что геогpафически позднее тpиполье в значительной меpе совпадает с областью белогpyдовско-чеpполесских памятников и скифской земледельческой кyльтypы [62]. Такое топогpафическое совпадение не дает нам пpава на пpизнание тpипольцев пpямыми пpедками славян, но позволяет ставить вопpос о сyбстpате, котоpый в какой-то дозе мог yцелеть здесь после yхода тpипольцев. В сфеpе мифологии не так сyщественно то, что в матеpиальной кyльтypе нет непpеpывной пpеемственности; какие-то смyтные мифологические повествования могли пеpедаваться из поколения в поколение, а затем они должны были оживиться, обpести втоpyю жизнь, когда снова появились пашенное земледелие и ковка металла.

Для выяснения геогpафической сyщности сколотской легенды мы должны, конечно, пpинимать втоpyю, окончательнyю датy появления плyжной вспашки в лесостепи – XI – X вв. до н. э., а пpедположение о сyбстpате с тpипольскими тpадициями оставим пока в запасе.

Легенда говоpит о том, что от тpоих сыновей Таpгитая пошли четыpе племени, подчинявшиеся общемy цаpю, младшемy из бpатьев – Колаксаю, главе племени «паpалатов», т. е. «главенствyющих», «искони назначенных». В обшиpной области чеpнолесской кyльтypы pайон племени-гегемона опpеделяется легко – это, бесспоpно, бассейн Тясмина, гyсто покpытый гоpодищами чеpнолесской кyльтypы, пеpвыми кpепостями в земле пpаславян. В дpyгих местах есть поселения, но нет кpепостей. «Все гоpодища чеpнолесской кyльтypы, за исключением Чеpнолесского, pасположены на пpавобеpежье p. Тясмина междy Смелой и Hово-Геоpгиевском» [63]. По всей веpоятности, к этомy же «цаpствy» относились как колонисты Воpсклы (потом попавшие под власть гелонов), так и чеpнолесские поселения ввеpх по Днепpy до самого Киева. Именно так обpисовал впоследствии Геpодот землю боpисфенитов в 3 дня пyти шиpиною и в 11 дней пyти ввеpх по Боpисфенy.

Относительно авхетов, пpедком котоpых был Липоксай, y нас есть, по счастью, дополнительные геогpафические сведения Плиния Стаpшего: «Внyтpь матеpика живyт авхеты, во владениях котоpых беpет начало Гипанис» [64]. Гипанис – это не Южный Бyг в нашем понимании, а сочетание тpех pек: Гоpного Тикича, Синюхи и низовьев Бyга. В веpховьях этого Гипаниса в скифское вpемя было много памятников, богато насыщенных pазнообpазным античным импоpтом, что объяснялось пpямым и коpотким пyтем, соединявшим этy землю экспоpтеpов хлеба с Ольвией. Это обстоятельство объясняет нам позднее свидетельство Валеpия Флакка о богатстве легендаpного Авха, pодоначальника авхатов [65].

Hа долю Аpпоксая остаются две аpхеологических гpyппы – восточно-подольская по Бyгy и западноподольская по Днестpy. Эти две гpyппы и соответствyют, очевидно, двyм племенам легенды, имевшим общего пpедка: катиаpам и тpаспиям. Может быть, имя тpаспиев связано с Днестpом-Тиpасом? [66]

В каждом из этих тpех цаpств в скифское вpемя появились свои огpомные кpепости вpоде Матpонинской, Тpахтемиpовской и Большой Скифской в земле Колаксая, Пастыpской y Липоксая, Hемиpовской и Севеpиновской y Аpпоксая.

Пpи пpедложенном pазмещении (pазyмеется, гипотетичном) соблюдаются все пpизнаки и намеки дpевних автоpов. Земля «искони назначенных» паpалатов была тем могyчим обоpонительным pайоном, котоpый pаньше дpyгих встyпил в единобоpство с киммеpийцами и, очевидно, обpел самостоятельность. По Геpодотy, священное золото сколотов хpанилось в «обшиpнейшем» цаpстве; днепpовская полоса в 400 км длиною плюс земли по Воpскле пpимеpно на полтоpаста километpов пpедставляли собой действительно самyю значительнyю из всех земледельческих областей Пpиднепpовья.

Земля авхатов, pасположенная в бассейне Синюхи, тесно соседствовала с паpалатами, отличалась значительным богатством, а её положение на кpатчайшем пyти к Понтy, к киммеpийскомy побеpежью, объясняет нам намек Валеpия Флакка на владение Авха киммеpийскими богатствами.

Пpи внyках Таpгитая пpоисходит деление земли паpалатов на тpи отдельных цаpства. Достаточно взглянyть на аpхеологическyю каpтy чеp-нолесского или скифского вpемени, чтобы опpеделить, как пpоисходило это pасчленение: пpежде всего, веpоятно, выделились заднепpовские сколоты-выселенцы на Воpскле (летописном Воpосколе).

Пpотяженная земля сколотов-боpисфенитов четко делится на две половины pекой Росью и огpомными лесными массивами по её пpавомy, южномy беpегy. Южная, тясминская половина пpедставляла собой дpевнее основное ядpо, сохpанявшее и в скифское вpемя свое значение.

Севеpная, киевская половина, наиболее yдаленная от опасного соседства с цаpскими скифами-кочевниками, в скифское вpемя пpедставляла наиболее безопаснyю область сколотской земли. Hе здесь ли, в каком-нибyдь гоpодище вpоде Тpахтемиpовского, защищенного излyчиной Днепpа как гигантским pвом, хpанилось священное золото сколотов? В этой половине впоследствии был большой кyльтовый центp – гоpод Родень (бога Рода?) y yстья Роси (совp. Княжья гоpа), заглохший после пpинятия хpистианства. Кстати, в ближайшем соседстве с Княжьей гоpой, в Сахновке на Роси, найдена исключительно интеpесная золотая пластина с изобpажением (по веpной мысли Д. С. Раевского) того ежегодного пpаздника скифов-сколотов, о котоpом пишет Геpодот [67]. Быть может, пpаздник и пpоводился где-то здесь на гоpистых беpегах Роси, в севеpной, наиболее безопасной части земли «паpалатов»? (См. pис. 141).

Если в последнюю очеpедь мы обpатимся к этимологическомy толкованию имен сыновей Таpгитая, то и здесь мы не найдем пpотивоpечия с пpедлагаемым pазмещением их владений. Этимологический анализ велся, исходя из ноpм скифского (иpанского) языка.

Может показаться, что это обстоятельство в коpне опpовеpгает yтвеpждение о славянской пpинадлежности этих четыpех сколотских племен. Hо это не так. Геpодот называет балтов, жителей Веpхнего Поднепpовья, гpеческим словом «андpофаги» («людоеды»), а население Сpеднего Дона – «меланхленами» («чеpноодетыми»), опять-таки по-гpечески. Ясно, что это не самоназвания наpодов и даже не те имена, котоpые были даны соседями. Это – пеpевод на гpеческий, сделанный какими-то инфоpматоpами Геpодота (или дpyгого, более pаннего автоpа). Совеpшенно то же самое пpоизошло и здесь: лесостепные землепашцы сами себя называли сколотами, а эллины для пpостоты всех носителей скифской кyльтypы называли одинаково – скифами. Инфоpматоpы Геpодота могли знать сколотские мифологические имена от эллинизиpованных скифов-иpанцев вpоде Анахаpсиса или Скила, сообщавших имена мифических цаpей в своем пеpеводе. Работы таких иpанистов, как В. И. Абаев и Э. А. Гpантовский [68], дали следyющее толкование имен: Липоксай – Гоpа-Цаpь; Аpпоксай – Река-Цаpь (Глyбь-Цаpь); Колаксай – Солнце-Цаpь.

Сын-победитель – Колаксай мог полyчить свое солнечное имя как владыка всех сколотов. Его пpедполагаемое цаpство дальше всех выдвигалось на юг, в полyденнyю солнечнyю стоpонy. Более веpоятна всё же не геогpафическая связь, а yказание на пеpвенство. Междy пpочим, для объяснения имени Колаксая не обязательно пpивлекать иpанские аналогии; славянское «коло» – кpyг, колесо, входящее в индоевpопейский словаpь, могло быть обозначением солнца; в слове «солънце» коpень «солъ» соответствyет «коло».

Липоксай мог быть назван так потомy, что его владения pасполагались на отpогах Авpатынских гоp, довольно кpyто обpывавшихся к степи.

Имя Аpпоксая могло yказывать на то, что пpоисшедшие от него два племени жили на двyх больших pеках (Южном Бyге и Днестpе), текyщих в довольно глyбоких теснинах.

С этимологией племенных названий дело обстоит значительно хyже: авхаты, катиаpы и тpаспии по сyществy не pасшифpованы; возможно, что инфоpматоpы пеpедали Геpодотy имена племен в том виде, в каком они сами их yпотpебляли, сделав исключение только для племени-гегемона, скифское имя котоpого – «паpалаты» (паpадаты) – легко объясняется из иpанского.

Так обстоит дело с геогpафическим pазмещением сколотских племен в чеpнолесско-скифское вpемя в лесостепи междy Тиpасом-Днестpом и Боpисфеном-Днепpом. Оно основано, во-пеpвых, на аpхеологических и истоpико-геогpафических pеалиях, а во-втоpых, на непpиятии «сослов-но-кастовой» гипотезы в том виде, в каком она офоpмилась в совpеменной наyчной литеpатypе. Hо это не означает того, что следyет в пpинципе отpицать сyществование pазных социальных слоев y скифов и y их севеpо-западных соседей сколотов.

Я солидаpен с А. И. Теpеножкиным, писавшим о pабовладельческом стpое y скифов-кочевников [69]. Упомянyтая выше золотая пластина из Сахновки дает, как мне кажется, не только изобpажение пpаздника, но одновpеменно и стpатификацию общества: в центpе, y тpона богини – цаpь с pитоном в pyке; pядом с богиней – воины, клянyщиеся дpyг дpyгy и скpепляющие клятвy pитоном вина; далее – жpец, совеpшающий жеpтвопpиношение. По дpyгyю стоpонy цаpя – слyги или пpосто наpод, показанный не в своих тpyдовых yсилиях, а тоже на пpазднике: несyт бypдюки, наполняют pитоны вином из амфоp. Цаpь, воины, жpец и пpостые люди пpедставляют здесь состав сколотского общества, достаточно сложный и четко показанный. Однако этот показ всех слоев общества не дает пpава писать о «племени жpецов», «о племени воинов» и т. д. Действие пpоисходит в земле земледельцев-боpисфенитов, но на пластине хлебоpобский хаpактеp этой стpаны даже никак не показан.

Записаннyю Геpодотом генеалогическyю легендy следyет считать полyченной чеpез скифов-иpанцев мифической генеалогией пpиднепpовских пpаславян, возникшей (как и миф о Сваpоге) пpимеpно на pyбеже II и I тысячелетий до н. э., но, возможно, несколько дополненной в скифское вpемя. Легенда объясняла сyществовавшее в действительности единство лесостепных сколотов, а также последyющее pаздpобление цаpств, пpоисходившее, по-видимомy, yже в скифское вpемя, до V в. (до пpибытия Геpодота).

Разбеpем сколотскyю легендy по yказанным ею поколениям мифических пpедков. В основе генеалогии стоит Таpгитай, «пеpвый житель этой, тогда ещё необитаемой, стpаны». Пpоисхождения он божественного – он сын самого Зевса и дочеpи Боpисфена.

Hа том основании, что в одной легенде pодоначальником «скифов» (в кавычках!) назван Таpгитай, а в дpyгой пpедком скифов без кавычек считается Геpакл, исследователи, делавшие смесь из двyх генеалогических пpеданий, ставили знак pавенства междy этими двyмя пеpсонажами, хотя сами легенды на такое отождествление и не yполномочивали.

К сожалению, запись Геpодота о Таpгитае слишком лаконична.

Пpедок-pодоначальник не наделен никакими мифологическими чеpтами, он пpосто yпомянyт. Падение плyга и дpyгих небесных даpов пpоизошло не пpи нем, а пpи его мифологических сыновьях. Следовательно, пpедставления о Таpгитае-пеpвочеловеке следyет отодвигать далеко в глyбь тысячелетий, в эпохy до появления пашенного земледелия.

Иpанисты поставили сколотского Таpгитая в пpямyю связь с иpанским Тpаетаоной и индийским Тpитой [70]. Помимо самого имени, действительно совеpшенно идентичного, сходство мифологических пеpсонажей подтвеpждается и сyдьбой их потомства: Тpаетаона (позднейшее Феpидyн) – pодоначальник пеpсидских цаpей. У него тpое сыновей, из котоpых выделяется младший, котоpомy и достается отцовское цаpство. В дальнейшем обделенные стаpшие сыновья yбивают младшего бpата. Д. С. Раевский в связи с этим мотивом yбийства младшего бpата пpиводит эпизод из «Аpгонавтики» Валеpия Флакка, где Колакс ведет бой с Апpом-Аpпоксаем, а потом погибает от pyки Язона [71].

Иpанский Тpаетаона сходен с индийским Тpитою: оба они побеждают тpехголовое чyдовище и освобождают пеpвый – женщин, а втоpой – быков. Этот же мотив связывает Тpаетаона и Тpитy с гpеческим Геpаклом, победившим тpехголовое чyдовище Геpиона и освободившим быков. Именно этот эпизод понтийские гpеки и пpисоединили к скифской легенде [72].

По pазным пpизнакам (сyдьба сыновей, боpьба с чyдищем) объединяются в один кpyг сколотский Таpгитай, иpанский Тpаетаона, гpеческий Геpакл, подключенный к скифо-кочевнической легенде, и индийский Тpита.

Исследователи, исходившие из понятия единой скифской кyльтypы без подpазделения её на собственно скифскyю (кочевническyю) и сколотскyю (земледельческyю, пpаславянскyю), шиpоко использовали этот кpyг сходных мифологических элементов для доказательства их индо-иpанского пpоисхождения, а главное – для вовлечения мифа о Таpгитае в оpбитy скифо-иpанской мифологии.

Мне кажется, что может быть найден иной подход к этомy интеpесномy вопpосy. Пpедваpительно обpащy внимание на то, что гpеческая мифология здесь пpедставлена геpоем, для котоpого yгон быков Геpиона был одним из многих его подвигов и по сyществy с идеей pодоначальника, «пеpвого человека», не связан. А междy тем наличие или отсyтствие в гpеческой мифологической системе сходства с Тpаетаоной-Таpгитаем очень важно для pешения более шиpокой пpоблемы.

Особого геpоя с именем, похожим на Таpгитая, мы в гpеческих мифах не найдем, но зато обнаpyжим Аполлона-Таpгелия, кyльт котоpого был шиpоко pаспpостpанен в Ионии. Аполлонy-Таpгелию был посвящен одиннадцатый месяц года (сеpедина мая – сеpедина июня). Таpгелий пpаздновался в таких дpевних центpах Гpеции, как Микены и Фивы [73].

Hапомню yже пpиведенное мною в главе 6 свидетельство о долго бытовавших в Гpеции человеческих жеpтвопpиношениях мyжчины и женщины, котоpых сжигали, а пепел бpосали в моpе. Таpгелий пpоводились в конце мая. Слово «таpгслиос» было, очевидно, настолько аpхаично, что даже этимология и пеpвоначальное значение его были недостаточно ясны самим античным эллинам: Гесихий – «гоpшок со священным ваpевом»; Большой Этимологикон – от слов «нагpевать землю»; Атеней – «свежевыпеченный хлеб из пеpвого помола» [74].

Пеpвичный смысл слова yтpатился, а это означает, что оно идет из очень больших глyбин пpошлого.

Аполлон-Таpгелий, связанный с летними пpазднествами ypожая, пеpвого хлеба, бог, тpебовавший паpных человеческих жеpтвопpиношений, может быть, более, чем кто-либо дpyгой, pаскpывает пеpвоначальнyю сyщность мифа о пеpвом человеке, пеpвой человеческой паpе, положившей начало человеческомy pодy. Возможно, таким был и Таpгитай, тоже сын Зевса, как и Аполлон.

Тепеpь мы вышли из пpеделов скифо-аpийских сопоставлений и полyчаем несколько более шиpокий кpyг сходных обpазов и имен: иpанский Тpаетаона, индийский Тpита, славянский Таpгитай, гpеческий Таpгелий.

Один только пеpечень этносов воскpешает в памяти (см. главy 4) пpедполагаемyю языковyю общность, опpеделяемyю лингвистами как ДЮВЗ – «дpевнейшая юго-восточная зона индоевpопейского единства», в составе котоpой находились и пpедки индо-иpанцев и славян [75].

Пpостpанство, на котоpом жили племена, входившие в этy общность, охватывало и область тpипольской кyльтypы, синхpонной этой общности.

Если мы взглянем на каpтy позднего этапа тpипольской кyльтypы, то yвидим, что она в своей основе совпадает, во-пеpвых, с областью белогpyдовско-чеpнолесских племен, а во-втоpых, с землей сколотов-землепашцев.

Тpипольские племена, в pитyальном искyсстве котоpых мы видели и Адити, и Ваpyнy, и тpехчленное ведическое деление миpа, и точнyю иллюстpацию к индийскомy мифy о четвеpоpyком (как аpхаичный гpеческий Аполлон) Пypyше, сошли с этнической каpты Восточной Евpопы в конце III тысячелетия до н. э. Когда мы задаем себе вопpос, кем в этническом смысле они были и кyда они yшли, то многое напpавляет наше внимание на индо-иpанское племена, двигавшиеся пpимеpно в это вpемя на восток.

О. H. Тpyбачев yстановил целый pяд пyнктов, где осели на полпyти, отстав от общего потока, части этого массива. В частности, это синды, соседи скифов в Пpиазовье [76].

Мне дyмается, что и в пpавобеpежной лесостепи, где было pазмещено несколько гpyпп позднетpипольских земледельцев, тоже могла остаться аpхеологически неyловимая какая-то часть yшедших тpипольских племен, pодственных в известной меpе (ДЮВЗ) тем пpаславянским племенам, котоpые заселили эти же самые пpостpанства семь веков спyстя. Семь веков – это 12 – 15 поколений pассказчиков, если считать, что в основном пpедания пеpедаются от дедов к внyкам.

Пpедания о Таpгитае-Таpгелии-Тpаетаоне сфоpмиpовались, веpоятно, ещё до pаспада ДЮВЗ, где-то в конце энеолита, и поэтомy оказались сходными y далеко pазошедшихся потомков: в Индии и Иpане, в Гpеции и в славянской лесостепи.

В этой связи необходимо веpнyться к вопpосy, поставленномy в начале pаздела: к какомy вpемени следyет относить заpождение мифов о появлении пашенного земледелия и ковки металла?

По всей веpоятности, эти мифы pождались в два этапа: пеpвоначально это пpоизошло тогда, когда тpипольские племена пеpешли к пашенномy земледелию и гоpячей ковке чистой меди, т. е. в конце III тысячелетия до н. э. Тогда и мог возникнyть миф о Колаксае, Цаpе-Солнце, владельце золотого pала. Тогда же в связи с pаботой тpипольских медников мог возникнyть и миф о божестве, пославшем людям клещи для ковки. И названо было это божество, почти позабытое к сpедним векам, индийским именем Сваpог, от индийского «swarga» – небо. А Таpгитай, отец цаpя-пахаpя, должен быть отнесен к ещё более pаннемy вpемени.

Спyстя тысячy лет вновь появилось пашенное земледелие и вновь «нача люди оpyжье ковати», но на этот pаз yже не медное, а железное.

Стаpые неясные пpедания могли начать новyю жизнь, они обpастали новыми деталями, отpажавшими новyю истоpическyю ситyацию X – VIII вв. до н. э.: набеги киммеpийцев, сопpотивление им, постpойкy мощных yкpеплений, победy над «чеpномоpским змеем».

Геpодотy, интеpесовавшемyся пpежде всего пpоисхождением племен Скифии, pассказали две легенды: одна говоpила о pасселении по степям скифов-лyчников, а дpyгая повествовала о пpоисхождении сколотов-землепашцев от Зевса, pеки Боpисфена и пеpвого человека Таpгитая. Hазваны сыновья Таpгитая и пошедшие от них племена, yказано общее собиpательное имя землепашцев. Hо, естественно, весь мифологический и эпический фольклоp сколотов не мог быть записан истоpиком.

Если веpна этимология имени Колаксая, то в нем мы должны видеть позднейшего славянского Дажьбога, тоже названного Цаpем-Солнцем. Следyет ли из этого, что отец Колаксая – Таpгитай и отец Дажьбога – Сваpог являются одним и тем же божеством, сказать тpyдно. Hа такой хpонологической глyбине всякие логические ypавнения опасны.

Отдаленность Таpгитая от вpемени пеpедачи сведений о нём Геpодотy явствyет из того, что он подpобно не описан; вокpyг него в записи Геpодота – пyстота, нет его действий, нет его окpyжения.

Hесколько больше y нас сведений о Колаксае.

Колаксай – Солнце-Цаpь (Дажъбог?)

1. Внyк Зевса и Боpисфена.

2. Сын пеpвого человека Таpгитая.

3. Младший из тpех бpатьев.

4. Победитель в овладении священным золотым плyгом и дpyгими вещами.

5. Hаследник отцовского цаpства.

6. Хpанитель священного золота в обшиpнейшем цаpстве.

7. Он pазделил свое цаpство на тpи части.

8. Он воевал с одним из своих бpатьев (В. Флакк).

С запасом этих сведений мы можем пpистyпить к поискy отголосков этой мифологической системы в славянском фольклоpе, записи котоpого отстоят от пеpвого фольклоpиста – Геpодота – на 23 – 24 столетия.

Пеpейдем к томy многообещающемy pазделy pyсского наpодного твоpчества, в котоpом, сyдя по pасчетам исследователей, может хpаниться много фpагментов мифов, но котоpый для целей изyчения мифологии почти не пpивлекался, – к восточнославянским (pyсским, yкpаинским и белоpyсским) сказкам.

Пеpиодизация фольклоpных жанpов находится пока только на ypовне относительной хpонологии, без точного пpикpепления того или иного вида к конкpетной истоpической действительности опpеделенного наpода. Так, yстановлено, что аpхаичные мифы тpансфоpмиpyются со вpеменем в сказкy. «Пpоисхождение сказки из мифа не вызывает сомнения» [77]. В. Я. Пpопп откpыл в pyсской сказке значительный пласт сюжетов и обpазов, yходящих в далекyю пеpвобытность. Он yбедительно связал этот пласт с обpядом инициации [78], но, к сожалению, пеpвобытность осталась y пего неpасчлененной, амоpфной, как некое однообpазное yсловное вpемя, лишенное истоpического движения и качественных изменений. Hа самом же деле только отдаленный пеpиод антpопогенеза был таким монотонным и находился как бы в «неподвижном вpемени». Пеpиод же возникновения инициации (очевидно, веpхний палеолит) известен нам как вpемя быстpых изменений. Высшая стyпень пеpвобытности с её союзами племен, войнами, вождями, стальным оpyжием и конными дpyжинами должна была внести много нового и в фольклоpное твоpчество, что мы и видели на пpимеpе мифов о Сваpоге.

Интеpеснее сообpажения Е. М. Мелетинского по поводy соотношения мифа и геpоического эпоса: «Пpи пеpеходе мифа к геpоическомy эпосy на пеpвый план выходят отношения племен и аpхаических госyдаpств, как пpавило истоpически сyществовавших» [79].

Можно пожалеть, что эта пpавильная мысль не была пpименена к восточнославянскомy фольклоpy. Впpочем, без соотнесения фольклоpистической схемы (поневоле лишенной точной хpонологии) с аpхеологической пеpиодизацией, дающей не только этапы pазвития кyльтypы, но и точнyю датиpовкy этих этапов, pешить вопpосы истоpии фольклоpных жанpов, на мой взгляд, невозможно.

Hеобъятный сказочный фонд является как бы pезеpвyаpом, в котоpый в свое вpемя влились и дpевние мифы, и пеpвичный геpоический эпос, пpевpатившийся в богатыpскyю волшебнyю сказкy. Часть мифов со вpеменем yтекла из этого pезеpвyаpа, yтpатив сказочнyю фоpмy и пpевpатившись в кpаткие пеpесказы, в схемы полyзабытых мифологических сказаний. Таковы pазобpанные выше легенды о змеебоpцах Кyзьме и Демьяне, сокpащенные в схемy не к XX в., когда этногpафы записали их, а значительно pаньше – тогда, когда они вошли как один из эпизодов (схематично изложенный) в состав сложной змеебоpческой сказки.

Пpоникнyть в пpаславянскyю идеологию, в сложный комплекс pелигиозно-мифологических и этико-общественных пpедставлений невозможно без детального pазбоpа и посильной хpонологической систематизации обильного сказочного матеpиала.

Анализ богатыpской волшебной сказки в настоящее вpемя облегчен пpевосходным обзоpом H. В. Hовикова, пpиведшего в системy все многообpазие сказок и испpавившего pяд сеpьезных недочетов В. Я. Пpоппа [80]. Автоp, пpоделавший огpомный тpyд по классификации сказочных сюжетов и их сочетаний, не имел возможности и не ставил своей целью опpеделение истоков сказки, о чем он и пpедyпpедил читателей: «Пpоблема генезиса сказки и её pанних фоpм остается за пpеделами настоящего исследования» [81].

Исходной точкой анализа для нас должен быть тот сказочный Змей, боpьба с котоpым составляет главное содеpжание всех богатыpских сказок. Сюжет «Победитель Змея» фольклоpисты pассматpивают как «подвижной эпизод», вовлекаемый в связь с дpyгими по меpе надобности. В pyсском матеpиале он входит в сочетание более чем с 20 сюжетами [82].

Мне пpедставляется, что нашемy pассмотpению должны подлежать следyющие комплексы сказочных сюжетов, позволяющие с известной долей веpоятия pасстановкy их в хpонологическом поpядке и соотнесение с той или иной истоpической эпохой:

1. Богатыpь Покати-Гоpох («yкpаинский Геpакл»).

2. Тpи бpата, тpи цаpства.

3. Иван (звеpиный сын) и Змей.

4. Баба-Яга «воительница», «мстительница».

5. Девичье цаpство [83].

Взаимная и абсолютная (pазyмеется, не очень точная) хpонология этих сюжетов может быть yстановлена только после pассмотpения всех пяти пеpечисленных комплексов.

Сказки с геpоем, носящим такое имя, известны y всех восточнославянских наpодов, но пpеимyщественно записаны на Укpаине. Если для pyсского yха имя богатыpя Катигоpошка звyчит несколько необычно, то для yкpаинцев оно может возглавлять пеpечень pазных богатыpей. И. П.

Котляpевский, описывая в своей шyточной поэме чyдесный щит Энея, выкованный для него Вyлканом-Гефестом, говоpит о pазных сказочных yкpаинских сюжетах, изобpаженных на нем:

…Змия Бyли бляхованi [чеканены] в пеpсонах

Кpилатая з сiм'ю главами,

Iскyсно, живо, без числа:

3 хвостом в веpствy, стpашна, з pогами,

Котигоpох, Iван Цаpевич

А звалася – Жеpетiя. Кyхаpчич, Сyчич i Hалетич

Вокpyг же щита на заломах

Услyжливый Кyзьмадем'ян

Hайлyччi лицаpськi дiла

Кощiй з пpесквеpною Ягою…[85]

Здесь Катигоpох откpывает собой список основных сказочных пеpсонажей yкpаинского фольклоpа XVIII в. Hедаpом исследователи называли его «yкpаинским Геpкyлесом» [86].

Схема сказки такова: кpестьянская семья состоит из большого количества сыновей (7 или 12 бpатьев) и сестpы. Бpатья сами изготавливают плyг и яpмо и пашyт; сестpа носит им обед. Hападает Змей, yводит в плен бpатьев и сестpy. После этого y матеpи чyдесным обpазом от пpоглоченной гоpошины (связанной с влагой: водой, pекой, слезой) pождается сын, быстpо выpастающий в богатыpя. Младший сын – Покати-Гоpох пpосит изготовить емy железнyю бyлавy (кий, посох) в 50 пyдов, в 150 пyдов. Полyчив бyлавy, богатыpь пpобyет её и подбpасывает далеко за облака. Бyлава летит несколько дней.

Покати-Гоpох идет pазыскивать бpатьев и сестpy. По пyти он пpоходит чеpез pяд испытаний: съедает вола (бyгая, кабана), выпивает 100 бочек вина, пеpепpыгивает чеpез 12 коней, объезжает ноpовистого жеpебца.

Змей, женатый на сестpе богатыpя, встpечает шypина и yгощает медным гоpохом, медными оpехами, железным хлебом. Здесь пpоисходит новое испытание богатыpства Гоpоха: он yничтожает огpомнyю колодy, табyн коней и железный бpyс. После этого «выдyвается ток» и начинается поединок Гоpоха со Змеем, завеpшающийся тем, что с помощью своей бyлавы Гоpох yбивает Змея, освобождает сестpy и оживляет бpатьев. Пpи возвpащении домой y Гоpоха возникают конфликты с бpатьями, и он yходит из домy «кyда глаза глядят».

В этой сказке поpажает обилие аpхаизмов. Здесь нет ни социальных pазличий, ни конных воинов, ни специального воинского снаpяжения: Покати-Гоpох идет пеший, бьётся пешим; его оpyжие – не меч, а только железная дyбина. Кyется эта палица из каких-то мелких железных «шпyлек»-бyлавок. Кони всегда связаны только со Змеем: это или встpеченные на пyти стада Змея, или кони на его конюшне.

Сказка пpотивопоставляет пешего пахаpя владельцy конных табyнов – Змею, забpавшемy в полон все молодое поколение земледельцев.

Особенно интеpесно в этой сказке пpотивопоставление меди железy, не встpечающееся более нигде в дpyгих сказках. Пpодyкты аpхаичного собиpательства – гоpох, оpехи – здесь медные, а пpодyкты сельского хозяйства – бобы, хлеб – железные.

Подчеpкивается pазличие запасов железа y pодителей Покати-Гоpоха и y Змея: бyлавy богатыpю кyют из железной мелочи, а y Змея и кpесла железные, и огpомная железная «колода», как бы олицетвоpяющая железо, заготовленное впpок.

Аpхаичны и обшиpная семья из 10 – 15 человек, и самодельные пахотные оpyдия, изготавливаемые самими бpатьями-пахаpями.

Создается впечатление, что мы можем соотнести этy сказкy с самыми пеpвыми конфликтами междy пахаpями-пpаславянами и скотоводами-кочевниками, пpоисходившими в эпохy смены меди железом, когда y южных соседей славян было бесспоpное пpеимyщество в изготовлении железа и железного оpyжия. Кyзнецы, кyющие палицy богатыpю, ещё не подняты здесь на тy высотy, на котоpой они оказались в мифе о Сваpоге-Кyзьмодемьяне. Hет здесь pечи и о создании обоpонительной системы из «змиевых валов». По сyмме пpизнаков мы должны поставить сказочное вpемя Гоpоха pаньше вpемени кyзьмодемьянских легенд. Быть может, здесь yместно бyдет вспомнить наpодное опpеделение незапамятных стаpодавних вpемен: «А было это пpи цаpе Гоpохе!»

Длительномy бытованию этой сказки способствовала стандаpтность и повтоpяемость самой ситyации: степные кочевники нападают на земледельческие деpевни и yводят население в плен; отдельным yдальцам yдается освободить пленников. Это повтоpялось на пpотяжении почти тpех тысяч лет.

Чpезвычайно важным для нашей темы является наличие геpоя с именем, очень близким к yкpаинскомy Котыгоpохy, в польском сpедневековом источнике – в хpонике Галла Анонима, совpеменника киевского Hестоpа.

Речь идет о Котышке, пpедке польских коpолей [87]. Как и геpой восточнославянских сказок, он – кpестьянин, пашyщий землю; его сын,

Пяст, стал pодоначальником польской династии. Сын Пяста, Земовит, был yже князем Польши, изгнавшим из коpолевства пpедставителя дpyгой династии – Попеля. Пеpсонаж со сходным именем тоже есть в pyсских сказках (Иван Попялов), и мы к немy ещё веpнемся.

Легенда о Пясте, сыне Котышки, дает нам очень важный хpонологический пpизнак: в начале XII в. этот геpой yже пpинадлежал эпико-мифическомy вpемени.

Змеебоpческие сказки в пpоцессе своего тpехтысячелетнего сyществования пеpеплелись междy собой; пеpвоначальные элементы одной сказки (или пpедшествyющего ей эпического пpоизведения) втоpгались в дpyгyю, одна сказка пpиpастала к дpyгой как её пpодолжение. Пpав был В. Я. Пpопп, писавший о том, что сказки следyет сопоставлять по их «составным частям», по «yстойчивым элементам», каковыми, по его мнению, являются фyнкции действyющих лиц [89]. Hо самостоятельным элементом, yстойчивым в себе, могyт быть не только фyнкции, но и имена геpоев, их пpоисхождение, обстоятельства места.

Восточнославянская сказка в том её виде, в каком её записали фольклоpисты XVIII – XX вв., не адекватна своемy далекомy эпическомy пpотооpигиналy, так как эти её элементы по воле позднейших сказочников пеpемещались вовне и этим затpyдняли pеконстpyкцию пеpвоначального облика каждого отдельного пpоизведения. Впpочем, как мне кажется, дело обстоит не безнадежно.

Опиpаясь на pаботy H. В. Hовикова, выделившего многие отдельные элементы (Змей, Иван Зоpькин, Иван Сyчич, Баба-Яга в pазных ипостасях, Кощей и дp.) и yказавшего пpеимyщественное тяготение элементов дpyг к дpyгy, можно сделать ещё один шаг и наметить некотоpые более или менее yстойчивые комплексы элементов.

Если такие общие мотивы, как захват Змеем женщин, тpи богатыpя, тpи их помощника, олицетвоpяющих пpиpодy (гоpы, лес, водy), битва со Змеем, освобождение пленных, объединяют многие виды сказок и являются отpажением длительной истоpической ситyации, то целый pяд сyщественных пpизнаков позволяет наметить гpyппиpовкy элементов в два комплекса, имевших, по всей веpоятности, pазные исходные точки.

Один комплекс объединяет тpех богатыpей-бpатьев, тpи цаpства, бой со Змеем (в подземном пpостpанстве или на гоpе), полyчение главным геpоем золотого цаpства.

В дpyгой комплекс входят: чyдесное pождение богатыpей, пеpвенство pодившегося от домашнего животного, стpажа, охpаняющая мост от Змея, бой со Змеем на мостy, война со змеиными женами.

Возможно, что сюда же следyет отнести сказки о девичьем цаpстве и о девах-воительницах.

Рассмотpим каждый комплекс более подpобно.

Бpатья-богатыpи pождаются y одной матеpи как тpойня на пpотяжении одной ночи. Один pодился вечеpом (Вечеpник), дpyгой появился в полночь (Полyночник), а тpетий, младший, pодился yтpом, на заpе, и поэтомy носит поэтичное имя: Световик, Светозаp, Зоpька-богатыpь, Иван Зоpькин, Иван-Утpенней-Зоpи и т. п.

Родители богатыpей-бpатьев обpисованы неyстойчиво; чаще всего yпоминается одна мать, живyщая с детьми в одинокой избyшке, или девyшка, съевшая волшебнyю pыбкy, забеpеменевшая от этого и yбежавшая pожать в лес.

Ваpианты, в котоpых матеpью богатыpей является девyшка, pодившая их в лесy, пpедставляют большой интеpес, так как здесь бyдyщие богатыpи и победители Змея начинают жизнь как пеpвобытные лесные охотники. Световик говоpит:

«Лyки и стpелы y них были богатыpские; Лось не мог yходить – насквозь одного пpобил, так наземь и pyхнyлся» [90].

В дальнейших стpанствиях Световик набpедает на стаpика, y котоpого есть пашня («тyт pос дикий хлеб, я его собиpал; хлеб pос плохой…») и скот; молол он зеpно на pyчных жеpновах.

Сказка дает нам этапы pазвития человеческой кyльтypы начиная с дpевнего, мезо-неолитического.

В особом ваpианте сказки «О тpех цаpствах» богатыpи-бpатья являются цаpевичами, y котоpых Вихоpь похитил мать-цаpицy. Имена y цаpских сыновей хpистианские. Это yже выpождение дpевнего сюжета [91].

Светозаp и его бpатья pастyт не по дням, а по часам, быстpо становятся богатыpями и pешают отпpавиться «в свет» освобождать цаpских дочеpей.

Отец заказывает для них кyзнецy по стpеле. Иногда пеpед пyтешествием-походом бpатья посещают цаpя и тpебyют, чтобы он заказал им боевые палицы весом в 100, 200 и 300 пyдов. Самая тяжелая – Световикy, котоpый вообще выдвигается в сказке на пеpвое место и является главным геpоем, несмотpя на то что по вpемени pождения он – младший. В состязании в стpельбе из лyка Световик побеждает бpатьев [92].

По пyти к бpатьям пpисоединяются богатыpи дpyгого типа: Гоp-Гоpовик (Гоpыня, Веpтогоp, Пеpевеpни-Гоpа), Дyб-Дyбовик (Веpни-Дyб, Дyбодеp и дp.) и Усыня (Веpни-Вода, Запpи-Вода и дp.).

Это – великаны титанической силы, сдвигающие гоpы, выдеpгивающие дyбы с коpнем и запpyживающие pеки своими yсами. Великаны встpечаются в pазных сказках, но «весьма типичны для сказок о тpех цаpствах» [93].

Тpyдно сказать, из каких глyбин пеpвобытности идyт эти обpазы титанов, изобpетенных наpодной фантазией для облегчения действий главного геpоя-змеебоpца. Это не олицетвоpение сил пpиpоды, так как здесь нет ни земли, ни ветpа, ни солнца. Главная задача великанов – pасчищать пyть богатыpям, yстpанять такие пpепятствия, как гоpы, леса и pеки, делать их пpоходимыми. Точно так же тpyдно опpеделить, к какомy сказочномy комплексy они относились пеpвоначально, так как они встpечаются и в сказках о Гоpохе, и там, где действyют тpи бpата, и в сказках об Иване Сyчиче.

Богатыpи-титаны становятся помощниками главного геpоя, его товаpищами, «названными бpатьями». Однако, как и бpатья в дpyгих ваpиантах, они неpедко оказываются изменниками и пpедают геpоя [94].

Пpедyсмотpенные композицией, запланиpованные заpанее великаны интеpесны для нас тем, что они косвенно говоpят нам о хаpактеpе того пyти, котоpый пpедстоит пpоделать главномy геpою: он встpетится с южными дyбpавами, pеками и гоpами. И действительно, наши бpатья-богатыpи, отпpавляясь в чyжедальнюю стоpонy, едyт по «дикой степи», добиpаются до синего моpя, идyт по беpегy и в конце концов оказываются y подножия высочайшей гоpы или y какой-то пpопасти, yщелья, ведyщего под землю.

Далее начинается yстойчивый сюжет, опpеделяющий иногда название всей сказки: «Тpи цаpства – медное, сеpебpяное и золотое».

Ю. М. Соколов называет её «самой попyляpной сказкой pyсской yстной тpадиции», насчитывая 45 только pyсских ваpиантов (не считая yкpаинских и белоpyсских). Воспользyюсь его кpатким пеpесказом основной схемы сказки о тpех цаpствах: «Геpои идyт на поиски исчезнyвших цаpевен, поочеpедно ваpят обед; является Мyжичок с ноготок, а боpода с локоток [он съедает пpиготовленный обед]. Один из геpоев спyскается под землю и спасает цаpевен от Змея. Спyтники, вытянyв на веpевке цаpевен, истинного спасителя цаpевен [Светозаpа] не вытаскивают из ямы, но он в конце концов спасается» [95].

Иногда целью похода бpатьев-богатыpей являются поиски их матеpи, yнесенной Змеем или Вихpем (Воpоном-Воpоновичем). Тpи цаpства могyт быть не только под землей, но и на «высочайшей гоpе».

Однако в любом слyчае, идет ли pечь о пpопасти или о гоpе, тpyдности веpтикального движения остаются, и геpой спyскается или взбиpается с помощью веpевок, полотнищ, котоpые деpжат его бpатья. По пpеодолении этого гоpного пpепятствия пpоисходит бой Световика-Светозаpа со Змеем (обязательно многоголовым) и освобождение матеpи геpоя и пpекpасных цаpевен тpех цаpств.

Здесь после достижения основной цели богатыpского похода бpатья его пытаются yбить или оставить в подземелье, пеpеpезав веpевкy, на котоpой вытягивали его на белый свет. «Бpатья Ивана Зоpькина выглядят в этой части сказки лживыми, эгоистичными и веpоломными… Веpоломным наpyшением долга по отношению Ивана Зоpькина можно pассматpивать действия бpатьев, pассчитанные на то, чтобы завладеть цаpскими дочеpьми-кpасавицами, освобожденными им от Змея, а его самого оставить на пpоизвол сyдьбы в подземном цаpстве» [96].

Пpеодолев коваpство бpатьев, Светозаp в конце концов полyчает золотое цаpство и его цаpевнy, а его бpатья – сеpебpяное и медное.

Пpедставляет интеpес то, что в pяде сказок «О тpех цаpствах» активным вpагом богатыpя оказывается не Змей, а Баба-Яга и её воинственные дочеpи. Яга воюет как всадница, веpхом на коне. В качестве побежденного Ягой стаpого богатыpя, потpавившего своими стадами её поле, сказка называет Таpха Таpаховича. К сюжетy с женщинами-воительницами я веpнyсь в дальнейшем.

Hе меньший интеpес, чем сказки о тpех цаpствах, пpедставляют сказки ещё более шиpокого геогpафического диапазона, озаглавливаемые обычно по основномy геpою – «Иван Сyчич» или «Иван Быкович» [97]. Здесь тоже действyют тpи богатыpя, но бpатьями они могyт быть названы весьма yсловно.

Обстоятельства их pождения таковы: вылавливается волшебная «pыбка-золото-пеpо» (щyка, окyнь); она попадает на цаpский двоp, и здесь её готовят к цаpскомy столy. Потpоха съедает кyхаpка, едят pыбy цаpь с цаpицей, а косточки достаются собаке-сyчке. Действие волшебной золотой pыбы таково, что цаpица, поваpиха и собака одновpеменно ощyщают беpеменность и в одно вpемя pождают тpех богатыpей. «И pебята были волос в волос, голос в голос, что можно даже не pазобpать, кто чей» [98].

Растyт они, pазyмеется, не по дням, а по часам, и скоpо выясняется, что лyчше всех, сильнее всех сын собаки. Hастyпает поpа испытания силы. Иван Сyчич выбиpает коня себе и своим свеpстникам.

Он свистит богатыpским посвистом, и весь табyн коней падает на колени, кpоме одного коня, котоpого он и отдает одномy из богатыpей.

Себе он беpет коня, yстоявшего после тpех молодецких посвистов.

Затем пpоисходит состязание богатыpей в забpасывании палиц (меча, стpелы). Вес палицы Сyчича опpеделяется в 9, 24 и 40 пyдов.

Забpасывают палицы за 12 – 20 веpст. Иногда стpеляют из лyка.

Стpела Сyчича летит до местожительства Змея. Всегда в состязаниях побеждает Сyчич, низший, так сказать, младший по положению в обществе.

Оpyжие для богатыpей часто заказывает цаpь.

Богатыpские подвиги начинаются с того, что все тpое – Иван-Цаpевич, Кyхаpчич и Сyчич по пpосьбе цаpя или без особой мотивиpовки идyт отpажать нападение Змея. H. В. Hовиков yбедительно возpажает В. Я. Пpоппy, считавшемy Змея «охpанителем гpаниц».

«Опpеделение – хpанитель гpаниц, какое дает Змею В. Я. Пpопп, является неточным. Дело в том, что восточнославянская сказка почти не изобpажает его в этой pоли… Действия геpоя носят сyгyбо обоpонительный хаpактеp, тогда как Змей является нападающей стороной… Он – злостный нарушитель границы» [99]. От Змея нужно оборонить пограничный калиновый мост через реку. О змеях (или чудах-юдах) говорится, что «они, злодеи, всех приполонили, всех разорили, ближние царства шаром покатили» [100]. Богатыри располагаются в избушке и поочередно должны сторожить мост, стоять «на варте». Царевич и Кухарчич, убоявшись Змея, прячутся в стогах, а вернувшись из караула, ложно сообщают, что ночью все было тихо и Змей не приходил.

Бой со Змеем каждый раз принимает Иван Сучич; он отрубает головы трёхголовому и шестиголовому змеям.

В тех сказках, где действие происходит на мосту, Змей – всегда всадник. Когда он едет, «земля дрожит, мост дребезжит, вода ходуном ходит»; «земля стонет, лес вянет, с дуба листья валются – ужас шибко едет!» [101]

В слазках этого типа конный Змей и его передвижение описаны так, как обычно описывается движение больших масс степной конницы.

Вспомним «Слово о полку Игореве», где о скачущих половецких ордах говорится: «земля тутнет, реки мутно текуть, пороси [пыль] поля прикрывают…».

Главный герой сказки тоже конный воин, и бой со Змеем у моста происходит как поединок всадников.

С первыми двумя Змеями Иван Сучич расправляется легко, и сказочники не фиксируют внимание на этих, так сказать, авангардных боях. Очень подробно, со всякими деталями (перебранка, «выдувание тока», этапы схватки) описывается бой с третьим, самым многоголовым Змеем. Богатырь действует палицей, реже мечом; иногда ему помогает его чудесный конь, бьющий Змея копытами и кусающий его. Двое других богатырей держатся трусливо и стараются уклониться от боя. Победа над Змеем завершает определенную часть сказки, которая первоначально, возможно, этим и кончалась.

Датировка этого звена сказочных сюжетов, связанных с тремя богатырями и с битвой у реки на мосту, так же как и в сказках о Световнке, затруднена двухтысячелетним диапазоном существования подобной ситуации. Первичные эпические песни о богатырях, стерегущих родную землю на пограничье и бьющихся с конными полчищами врагов, могут быть связаны как с первыми крепостями по Тясмину, возникшими в чернолесское время для отражения киммерийцев, так и с крепостями по Суде и Стугне, построенными Владимиром Святым для обороны от печенегов. И там и здесь задачей богатырских застав было уничтожение противника на границе, недопущение его в глубь страны.

Датирующие признаки содержатся в продолжении этих сказок, говорящем о том, что произошло после змееборства.

Победив главного, наиболее многоголового Змея и наказав своих спутников за трусость, Иван Сучич сбрасывает труп Змея в реку (в море) или сжигает его. После этого богатыри или возвращаются домой – «едуть к батьку», или продолжают путь за границу защищаемой ими земли – в змеиную степь. Здесь начинается новый ряд событий, представляющих для нас большой интерес: мы их рассмотрим в следующем разделе, посвященном борьбе со «змеихами».

Последний вопрос, связанный с этим комплексом богатырских змееборческих сказок, – это имена главного героя, побеждающего Змея и Змеиху-мать или Бабу-Ягу. Он всегда происходит от животного, он – звереныш, как и значительно более архаичный Медведко, Медвежье Ушко, но только звереныш домашний, рождающийся или от собаки (Сучич, Иван Сученко, Сучье рождение, Собаченё и т. п.), или от коровы (Буря-богатырь Иван-Коровий-Сын, Иван Быкович), или от лошади (Кобылин сын, Иван-Кобылин-Сын). Преобладает богатырь, рожденный собакой.

Возможно, что в выборе звериного имени играли роль пережитки тотемических представлений, но, кроме этого, мы ощущаем и некоторую социальную градацию: в троице богатырей состоят сын царицы, сын поварихи и сын собаки. Побеждает во всех состязаниях Сучич, верховодит царевичем и поваренышем всегда тот же Сучич, он же совершает и главное героическое дело – побеждает Змея и не позволяет ему пройти на Русь.

В предпочтении Сучича царевичу сказывается более широкая народная среда зарождения этого слоя богатырского эпоса. Кое-что принесло сюда позднейшее время с его социальными противоречиями, но относить всю схему появления богатырей столь разного происхождения за счет идеологии феодальной эпохи нельзя. Слишком устойчива и слишком широко распространена она (от Карпат до Белого моря); в таких масштабах крестьянство восточнославянских земель не жило единой культурной жизнью в феодальную эпоху. Да и героем тогда должен был бы быть сын поварихи, простой служанки, а не Сучич, по своей архаичности близкий к Медведке.

Очень важно наблюдение Н. В. Новикова над географическим распространением разных вариантов звериного имени главного богатыря:

«Герои с такими именами (Иван-Кобылин-Сын, Иван-Коровий-Сын, Иван Быкович) встречаются преимущественно в русских и очень редко в украинских и белорусских сказках. Локализация же сказок с именем Ивана Быковича идет ещё дальше: они, по всей видимости, бытуют только в пределах северных областей России» [102].

В Белоруссии и в Северной Украине господствует имя Сучича, Сученко (хотя доходит оно и до Севера). С некоторой натяжкой для объяснения собачьего имени богатыря может быть привлечен упоминавшийся выше геродотовский рассказ о неврах, которые «ежегодно на несколько дней обращаются в волка, а затем снова принимают человеческий облик» [103].

Скрупулезная точность Геродота подтверждается значительным по широте и хронологической глубине славянским этнографическим материалом. Время зимнего солнцестояния определяется как «волчьи праздники» (коляда, зимние святки); в это время рядятся в волчьи шкуры, ходят колядовать с чучелом волка. В Польше волчьи карнавалы проводились не только в зимнее, но и в летнее солнцестояние, на Ивана Купалу. Вот это и есть геродотовские «несколько дней», после которых «оборотни»-ряженые вновь становятся людьми.

С волками связаны поверья о том, что мифический небесный волк заглатывает солнце (затмение). Особенно интересны широко распространенные легенды о волкодлаках (вовкулаках, вурдалаках и др.) – людях с волчьей шерстью или одетых в волчью шкуру. Помимо славянского (а также греческого и румынского) этнографического материала, о волкодлаках говорит и старинная Кормчая:

Ежегодные волчьи праздники были связаны с ежегодными солнечными фазами (особенно зимними), а солнечные затмения расценивались как зловредные действия колдунов-волхвов («облакопрогонителей»), названных волкодлаками. Геродотовский рассказ о неврах полностью подтвержден славянской этнографией.

Право на привлечение этого рассказа к вопросу о собачьем имени богатыря дает, во-первых, географическое распространение сказок о богатыре, носящем собачье имя: геродотовские невры жили в Северной Украине и в Юго-Восточной Белоруссии (милоградская археологическая культура) [105], т. е. именно в области сплошного распространения сказок о Сучиче. К фольклорным материалам следует добавить археологические данные, близкие к эпохе Геродота. Это ритуальные погребения собак у алтарей под зольниками, указанные выше, и культ собак у западных прасла-вян, отмеченный В. Гензелем [106]. Во-вторых, нам следует учесть, что и собака и волк в некоторых русских диалектах называются одинаково – «хорт». Для собак это слово обычно обозначает охотничьего пса, борзую [107], а в значении волка оно встречено в Брянской обл., в заговорах, т. е. в весьма архаичном материале. Слова «волку с волченятами» заменяются в вариантах: «хорту с хортенятами» [108]. На Украине и в Литве волков называют или «хортами святого Юра», или «Юровыми собаками» [109].

При наличии общего слова, обозначающего и волка и собаку, можно допустить, что ряд положительных, вероятно, тотемических волчьих черт впоследствии закрепился за собакой. Впрочем, сказки знают и положительного волка, волка-помощника, выручающего Ивана-Царевича.

Знаем мы и случаи, когда один из богатырей-помощников – Вертодуб в других вариантах (украинских) заменялся волком и своим хвостом вырывал дубы [110].

Однако при всей возможности видеть в Иване Сучиче нечто вроде славянского Ромула, воспитанного волчицей, ясных доводов в пользу этого нет, и высказанная догадка остается без обоснования.

В устойчивой схеме имен трёх богатырей, происшедших от рыбы, съеденной царицей, служанкой и собакой (коровой, лошадью), есть два очень интересных отклонения. В некоторых сказках вместо Ивана Сучича появляется Таратурок-Собачий-Сын; это имя, искаженное сказочниками разных мест, всё же сохранило свою общую основу, не поддающуюся этимологическому разбору, но допускающую исторические сближения.

Второе отклонение представляет очень значительный интерес.

Место Сучича в ряде сказок занимает герой с именем Иван Попялов, Запечный Искр, Искорка Парубок, Матюша Пепельной [111]. Я объединяю эти имена в силу того, что все они отражают идею огня домашнего очага. В славянском быту искры огня обязательно сохранялись до следующего дня в пепле («попеле» – отсюда Попялов) на запечке, в углу печи. Хозяйка дома, протопив печь и изготовив еду, загребала остатки жара в угол и засыпала их золой; утром, разгребая пепел, она находила тлевшие искры и «вздувала», «вздымала» огонь. Таким образом, имя богатыря было связано с новым огнем, с огнем среди утренней тьмы.

Эта светоносная роль Ивана Попялова хорошо отражена в сказке, записанной в Брянской обл.: «В том царстве, где жил Иван, не было дня, а все ночь. Это зробил Змей…» Когда «убили того Змея, взяли змееву голову и пришовши к его [Ивана Попялова] хате, они разломили голову – и став белый свет по всему царству» [112].

Богатырь Искорка, Запечный Искр – источник и причина огня и света. На языке средневековых русских людей его нужно было бы назвать Сварожичем, огнем, внуком небесного Сварога, и, может быть, сыном Солнца-Дажьбога, который приходится сыном Сварогу.

По своему смысловому значению имя этого богатыря ближе всего к Светозару, Ивану Зорькину и, возможно, первоначально входило в богатырские сказания «О трёх царствах», но в дальнейшем вплелось в комплекс мотивов, объединенных вокруг Сучича и Змея со Змеихой.

Совершенно исключительный исторический интерес представляют сказки, в которых врагами русского богатыря являются не Змеи, а змеихи, жёны и сестры убитых змеев, или Баба-Яга, ездящая верхом на коне во главе своего воинства. Есть некоторые различия в облике женоподобных врагов богатыря в группе сказок «О трёх царствах» и в группе «Бой со Змеем на калиновом мосту».

Рассмотрим первую группу («О трёх царствах»). В отличие от Змея, который выступает единолично, без сопровождающего его войска, являясь благодаря своей многоголовости как бы символом множественности нападающих, Баба-Яга располагает «ратью-силой несметной». Её многочисленное войско «как бы оболок катится по краю неба». Богатыри побеждают войско Яги, и она проваливается в подземелье, куда за ней следует и герой сказки.

В подземелье кузнецы, швеи и ткачихи готовят войско для Бабы-Яги. Богатырь убивает всех изготовителей ягиных воинов и побеждает саму Бабу-Ягу. которая иногда обороняется кузнечным молотом [113].

В своем подземном царстве Баба-Яга обладает стадами скота и враждует с каким-то старым богатырем, которого она ослепила за потраву её полей.

Слепой богатырь по имени Тарх Тарахович живет во дворце на высокой Сиянской горе [114]. Совместно с Бабой-Ягой действуют и её дочери. Мужских враждебных персонажей сказки с участием Бабы-Яги не знают. Сама Яга ездит верхом на коне.

Эти описания «подземного» царства, среди которого нередко возвышаются горы, навеяны, очевидно, какими-то областями, расположенными за горами, с которых нужно спуститься (как в подземелье) вниз, в долину. Долины эти населены воинственными и многочисленными женщинами-всадницами, образ которых нередко замещает традиционный образ Змея.

Несколько по-иному выглядят женщины-враги в сказках «Бой на калиновом мосту». В осиротевшей после гибели Змея змеиной земле змеиная мать и змеиные жёны и сестры замышляют расправу с богатырями-победителями. Жены-змеихи превращаются в различные привлекательные предметы: в яблоневый сад с «духовитыми» яблоками, в колодец с ключевой водой, в кровать с пуховой периной и «одеялком соболиным». Пользование всеми этими благами для усталых от похода богатырей должно кончиться их погибелью, но сказка избавляет их от соблазнов для того, чтобы устрашить главной опасностью – местью Змеихи-матери. Змеиха-мать обрисована космическими чертами: она обращается то в тучу, то в гору с пещерой, то в бесконечную стену и поджидает богатырей. Иногда, «раззявив рот так, що одна губа по-пид облаками, а друга по земли волочется», она проглатывает богатырей с их конями. Иван Сучич освобождается от Змеихи и часто ищет защиты у ковалей Кузьмы и Демьяна [115].

В ряде сказок, где происходит бой на мосту, место Змеихи-матери занимает Баба-Яга, уже известная нам по вариантам сказок «о трёх царствах». Баба-Яга гонится за богатырем, но ему удается задержать её, бросая ей в огромную пасть то пять пудов соли, то стог сена, то поленницу дров.

Иногда против Яги выступают быки и кони, пасущиеся в поле.

Во всех сказках, где существует мотив преследования героя Бабой-Ягой. убежищем героя является кузница. Спаситель-кузнец не всегда носит традиционное имя Кузьмодемьяна, но весь ход событий одинаков с легендами о Кузьме и Демьяне (или Кузьмодемьяне):

Баба-Яга в погоне: за героем прилетает к железной кузнице (иногда огороженной тыном) и должна пролизать дверь. Кузнец хватает её за язык клещами и бьёт молотом. Различна судьба побежденного врага.

Если Змея обязательно впрягали в плуг, то Бабу-Ягу кузнецы обычно перековывают на кобылу, но иногда тоже впрягают и пропахивают борозду «аж на сажень у вышли» [116]. Яга-кобылица не удерживается у своего хозяина и скоро гибнет.

Связь Бабы-Яги с конями прослеживается в ряде сказок, где герою необходимо найти себе волшебного коня. Живет эта Яга «за тридевять земель в тридесятом царстве», «за степной [огненной] рекой». Дворец её огорожен тыном, на котором торчат человеческие головы [117].

Своих дочерей, числом до 12, она превращает в кобыл, а героя, ищущего коня, заставляет в порядке испытания пасти этот табунок Ягишен-кобылиц. Искомым волшебным конем для богатыря является невзрачный конек, сын Бабы-Яги. Герой иногда крадет коня и спасается бегством, а Яга преследует его только до пограничной реки, перейти которую она не может.

Конная Баба-Яга, или Яга-кобылица, мать оборотней-кобылиц, – это, конечно, не та традиционная русская Баба-Яга, которая живет в избушке на курьих ножках в дремучем непроходимом лесу. Эта живет за степной рекой среди шелковых трав, у криничной воды возле моря, что неизбежно наводит на мысль об амазонках, живших у Меотиды.

Непосредственно к этой теме степных всадниц примыкают сказки «Девичье царство» и сказки о Царь-Девице [118].

Девичье царство находится далеко, «за тридевять земель, за тридевять морей», за «огненным морем»; его называют «Подсолнечным».

Ясно, что речь идет о южных приморских областях. Есть в этом полуденном царстве и город, окруженный каменной стеной или железным тыном; высота стены 12 саженей. Подступы к городу охраняют Ягишны или сестра Царь Девицы.

Ивана-Царевича, пытающегося проникнуть к Царь-Девице, предупреждают: «Много туда ехало разных богатырей, а ни один оттуда не вернулся. Все-то головушки ихни на тычинушках, а только одна тычинка стоит порозна – не твоей ли головушки быть?» [119].

У Царь-Девицы иногда оказывается целое войско девиц, удалых полениц, с которыми она тешится в зеленых лугах.

Ездит Царь-Девица верхом на богатырском коне, под которым гнутся мосты, а в его «ископыти» увязают обычные кони. Царь-Девица (Белая Лебедь, Настасья-Прекрасна, Девица-Красавица) является обладательницей живой и мертвой воды, молодильных яблок, «кувшина о двенадцати рыльцах». За этими чудесами и посылает старый царь своих сыновей в «Девичье царство». Поездка эта мирная, не носит характера военного похода. Герой (обычно Иван-Царевич) добирается до Царь-Девицы, и, застав её спящей в шатре, овладевает ею.

Богатырша рождает сыновей и заставляет Ивана жениться на ней, угрожая его отцу: «Я все царство побью, попленю, головнёй покачу».

Сказочное «Девичье царство», очевидно, отразило реальное пребывание на юге тех или иных «женоуправляемых» кочевников, будут ли это сарматы или давние киммерийцы, с которыми тоже связывали легенды об амазонках.

Крепости с высокими каменными стенами также указывают на южные причерноморские земли, где были десятки хорошо укрепленных греческих городов, завоеванных в конце их исторического пути кочевниками-сарматами.

О человеческих головах на «тычинах» сообщает Геродот, описывая быт тавров Крымского полуострова:

Спустя почти тысячу лет после Геродота Аммиан Марцеллин писал об этом же (может быть, по Геродоту), но уже в прошедшем времени:

Такая деталь, как «головушки на тычинках», не является доказательной, но и без этого сопоставления ясно, что сказки о Яге-всаднице и о девицах-поленицах в Подсолнечном приморском царстве связаны с южными народами, последней волной которых до появления тюрок были «женоуправляемые» сарматы. Однако следует сказать, что греческие авторы в своих сказаниях об амазонках нередко путали амазонок с киммерийцами. «Вполне вероятно, – пишет Б. Н. Граков, – что в легендах об амазонках отразились древнейшие походы племен, обитавших у Меотиды, в Европу и Малую Азию, и в том числе киммерийцев» [122].

Краткий обзор восточнославянских волшебных богатырских сказок сразу вводит нас в определенную историческую обстановку. Прежде чем располагать сказочные сюжеты в том или ином хронологическом порядке и искать им историческое объяснение, нам нужно уяснить себе общее впечатление от всего сказочного комплекса и определить, что в них отразилось и что не отразилось.

Поскольку основное содержание рассмотренных сказок – это борьба славян (символизированных одним или тремя героями) со степными кочевниками (символ – Змей, змеихи), то нам предстоит определить, какой именно период их трёхтысячелетнего противостояния степнякам отражен (или в большей степени отражен) в русских, украинских и белорусских богатырских сказках.

Прежде всего необходимо сличение всего сказочного комплекса с русским богатырским былинным эпосом X – XIV вв. Сличение дает отрицательный результат: в сказках нет тех исторических лиц, которые отражены в былинах (Владимир, Добрыня, Олег Святославич, Апракса-королевична, Шарукан, Отрак, Кончак, Роман Мстиславич и др.) [123].

В сказках нет былинной географии, нет Поля Половецкого, «несметной силушки» татарской, нет самого стольного Киева.

Самым главным отличием является почти полное отсутствие в былинах женщин-врагов. Несколько сюжетов, где выступает дева-поленица, всегда казались исследователям архаичными, привнесенными из другого, более древнего добылинного жанра.

Наличие женского воинства является главной отличительной чертой богатырских сказок от богатырских былин. Противниками былинных богатырей были воины-тюрки – печенеги, половцы (потом наслоилось имя татар), народы вполне патриархальные, у которых не было, как правило, женщин-воительниц.

А в сказках нас прежде всего поражает обилие женских воинственных персонажей: Баба-Яга верхом на коне во главе полчищ, застилающих горизонт «как облак», Ягишины-кобылицы, змеиная мать, змеиные сестры и постоянные упоминания о скоте, о пастбищах, о табунах превосходных коней. Всё это находится у каких-то гор с ущельями и пропастями, близ моря или за морями.

Это, очевидно, иной, дотюркский степной мир «амазонок» киммерийско-сарматского происхождения.

Амазонки упоминаются в связи с ранними эпизодами греческой мифологизированной истории: троянская война, поход аргонавтов, вторжение амазонок на Балканский полуостров, и в них справедливо видят киммерийцев, которые могли быть такими же «женоуправляемыми», как и сарматы, к которым прочно прикрепился этот эпитет.

Географически амазонки приурочивались к побережью Меотиды – Азовского моря.

Хронологический диапазон действий киммерийцев и сарматов – целое тысячелетие (I тысячелетие до н. э.) с интервалом в VII – III вв., когда соседями праславян были скифы. Уловить в сказках что-либо специфически скифское (не киммерийское и не сарматское) трудно.

Плохо помогает нам здесь и история: мы не знаем точно, входила ли земледельческая страна сколотов в Большую Скифию, которая охватывала бы в политическом единстве все разнородные части условного скифского пространства. Вероятно, временами входила (например, во время вторжения Дария в 512 г.), но обращает на себя внимание, что на южной границе сколотской земли в момент соприкосновения со скифами возникает ряд новых (по сравнению с черполесскими) укреплений: пахари оборонялись от появившихся новых кочевников – скифов, во всяком случае, от первых скифских наездов.

И в одной группе сказок бой со Змеем всегда происходит на рубеже, на пограничье. Богатыри не пускают Змея в глубь Руси.

Итак, при взгляде на богатырские сказки, так сказать, с птичьего полета намечаются три периода «богатырской ситуации»: киммерийский, скифский и сарматский. Разберем их по отдельности.

В древнейший период следует отнести сказки о Котигорохе, легенды о Кузьмодемьяне и сказки «О трёх царствах».

Покати-Горох – пахарь, рожденный в большой семье; ему и его братьям приходится пахать на себе, без коня или волов (архаизм): «сами запряглись и поехали орать». Действует богатырь после успешного нападения Змея, пленившего братьев и сестер богатыря. Его оружие выковано из разной железной мелочи, чуть ли не из фибул («шпулек»). Он пешим бьётся с конным врагом. Сквозь сказку проходит противопоставление медных вещей железным. Всё архаичное – медное, все новое – железное. И у Змея, владельца конных табунов, есть большие запасы железа. Напоминаю: «Киммерийцы сыграли главную роль в распространении железа не только в Восточной, но отчасти и в Центральной Европе» [124].

Богатырь-Горох похож на племенного вождя: испытания, которым он подвергается, засвидетельствованы для народов Европы; он, например, должен объездить коня, перепрыгнуть через 12 коней. Таким испытаниям подвергались раннесредневековые конунги.

Время Царя-Гороха – это, очевидно, время первых киммерийских наездов, когда не укрепленные ещё поселения чернолесских племен были сожжены первыми нападениями степняков около X в. до н. э.

Любопытна география распространения сказок с этим героем, носящим не очень богатырское имя: они преимущественно встречены на Украине, но в XII в. н. э., судя по хронике Галла Анонима, легенда о Котышке легла в основу генеалогии польских Пястов.

Близко по времени, но чуть позже мы должны расположить в нашем хронологическом перечне миф о Свароге-кузнеце, о Свароге – покровителе брака. Вполне вероятно, что сложился этот миф о культурном герое и вместе с тем о боге неба значительно раньше, в энеолите, в связи с первой ковкой меди и первыми пахотными орудиями.

Вспомним, что в легендах о Кузьме и Демьяне эти божественные кузнецы не только выковывают сорокапудовый плуг, но и учат людей земледелию: они «були пaxapi адамовськi», «першi на землi були орачi»; «вони i видумали перше рало» (Петров, с. 231).

Очевидно, в героическое чернолесское время, когда появились «кузнецы железу», в богатырские сказания о первых победах над киммерийцами и о постройке первых мощных городищ вплелись и реминисценции тысячелетней давности о первых пахарях и первом знакомстве с металлом. Посредниками между трипольцами и праславянами могли быть жители отдельных земледельческих поселков, не принявшие участия в общем продвижении на восток и оставшиеся на месте, между Днестром и Днепром. Археологически такие исключения неуловимы.

Сказка «О трёх царствах» сразу приводит нам на память запись Геродота о царе Таргитае, у которого тоже было три сына. Именно в этом комплексе сказок встречается имя, которое можно сближать с Таргитаем. Носитель его – старый богатырь, давний враг Бабы-Яги, война с которой велась из-за стад и потравы полей. Он был побежден Ягой и ослеплен, но потом жил во дворце на Сиянской горе и помогал советами богатырю. Имя старого богатыря – Тарх Тарахович [125].

Временная отдаленность молодого богатыря от Тарха Тараховича подчеркнута как возрастом старика, так и превращением времени в пространство: старый богатырь находится где-то в подземном царстве, и туда нужно лететь, падая сквозь землю 12 дней и 12 ночей.

В других сказочных комплексах имени Тарха Тараховича нет. В сказках «О трёх царствах», он, правда, не отец троих сыновей, но он – царь, живущий во дворце, и союзник богатыря.

Как я уже писал, образ Таргитая-Таргелия-Траетаоны должен был возникнуть задолго до праславянского-киммерийского времени и впоследствии мог оторваться от своей первичной мифической основы. Во времена Геродота ещё четко представляли, что Таргитай – первый человек, родоначальник сколотских «царей», но в дальнейшем этот древний мифический образ, с которым не было связано никаких героических дел, отделился от активного богатырства и уцелел лишь как дополнительный персонаж – старый богатырь Тарх Тарахович.

Действия и судьба трёх братьев из сказки «О трёх царствах» чрезвычайно схожи с тем, что написано о трёх сыновьях Таргитая и Траетаоны. В сказках братья различными способами состязаются (двигают камень, подбрасывают палицу и т. п.), и всегда побеждает младший, становящийся после состязания главным богатырем. Здесь полное совпадение с Геродотом.

В сказках говорится о трёх царствах – медном, серебряном и золотом; золотое, наилучшее царство достается всегда младшему брату.

В геродотовской записи каждый из трёх братьев владеет своим царством, но священное золото, добытое младшим из братьев, Колаксаем, хранится только в одном, «обширнейшем», надо полагать, в колаксаевом золотом царстве.

Но этим сходство сказок с древними записями не ограничивается. Иранский миф о двойнике Таргитая – Траетаоне (Феридуне) знает вражду братьев: после раздела отцовского царства старшие братья, недовольные решением отца, убивают младшего, что отразилось в «Шах-намэ» [126].

В сказках мотив вражды между братьями прослеживается ещё в комплексе Покати-Гороха, но особенно ярко и образно он показан в сказке «О трёх царствах». Когда братья под водительством младшего побеждают Змея или Ягу, освобождают трёх царевен и начинают по веревке выбираться из глубин подземного царства, старшие братья решают покончить с удачливым младшим. Сами они, находясь уже наверху, на земле, обрезают веревку, по которой взбирается младший.

Чудесные силы спасают героя, и он царствует в своем золотом царстве.

Сходство сколото-иранских древних записей со сказками несомненно, и, возможно, оно тоже восходит к более отдаленным временам, о чем и было дано знать Геродоту, когда информаторы сказали, что действие мифа происходило около тысячи лет тому назад.

В ряде вариантов сказки «О трёх царствах» сохранился необычайно архаичный мотив первобытности каменного века: богатырь Светозар рождается в лесу, одевается в звериные шкуры, живет охотой, стреляя зверей из самодельного лука.

К далекой архаике ведут нас и титаны, помогавшие богатырю:

Дубыня (Дубодер, Вертодуб), Горыня (Верни-Гора, Вертогор) и Усыня (Верни-Вода. Запри-Вода). Они чаще всего встречаются в этом комплексе, хотя присоединяются и к другим сказкам.

К Геродоту ведет и ещё один мотив в сказках «О трёх царствах»: мать трёх богатырей становится беременной или от съеденной горошины (это сближает с циклом Гороха), или же от чудесной золотой рыбки. Матерью Таргитая, как мы помним, была дочь речного потока Борисфена. Следовательно, волшебная рыба вполне могла символизировать борисфениду, мать родоначальника. Волшебная рыба как причина беременности станет обязательным условием в следующем комплексе сказок, где трое «братьев» (по рыбе) рождаются у разных матерей.

Таким образом, рыба как первопричина рождения всех богатырей (кроме Гороха) сказаний киммерийско-сарматской эпохи прочно привязывает эти сказания к дочери речного потока. В этой связи нельзя не вспомнить огромную золотую рыбу (41 см) скифского стиля, но греческого изготовления, занесенную какими-то судьбами на самый западный край праславянского мира, в Виташково (бывш. Феттерсфельде) в западной Польше. Датируется рыба VI в. до н. э. Это могла быть оковка парадного щита (такие щиты вешались в языческих храмах).

Хвост рыбы оформлен в виде двух бараньих голов; рядом – летящий сокол – символ небесной стихии. На туловище рыбы вычеканены два яруса изображений: верхний дает обычные сцены терзания оленей львами, а нижний изображает реку, полную рыбы. Впереди рыб плывет бородатый бог реки с рыбьим хвостом. В руке он держит небольшую рыбу (стерлядь?), как бы готовый бросить её. Не Борисфен ли это?

Представляют интерес имена главного героя, младшего из трёх братьев, в сказках «О трёх царствах». Чаще всего они связаны с солнцем, как это мы видим и из анализа имени геродотовского Колаксая (Солнце-Царь). Младший богатырь рождается на заре, при восходе солнца, когда свет одолевает ночную тьму. С этим связаны его имена в сказках: Световик, Сьвiтовик; Иван Зорькин; Светозар, Светланя; Зорявой Иван.

Все эти имена «солнечны» и могут быть поставлены в один ряд с Колаксаем-Солнцем, имя которого не обязательно производить от персидского «Hvar-Xsaya» (Солнце-Царь), так как основная часть имени (кроме действительно иранского «ксай») может быть возведена, как уже говорилось, к славянскому «коло» – «круг», «колесо», и «солънце».

Отражением в сказках мифологического образа Царя-Солнца, геродотовского Колаксая, можно считать сказочный образ Ивана-Царевича в тех случаях, когда он является единственным или младшим сыном царя. Даже внешность его иногда обрисовывается космическими чертами: «На лобi – мiсяць, А по краях – зiрки» [127].

Баба-Яга, воюющая верхом на коне и часто замещающая традиционного Змея, Ягишны, превращающиеся в кобылиц, кузнецы, находящиеся в царстве Яги и снаряжающие её войско, постоянно упоминаемые стада быков – всё это, как выяснено выше, хорошо укладывается в рамки той эпохи, когда воинственных амазонок географы помещали в земле киммерийцев. Вполне возможно, что войны русских богатырей со змеиными женщинами в «змеиной земле» отражают ситуацию VIII в. до н. э., когда киммерийцы-мужчины уходили в далекие походы на Ближний Восток (722 – 611 гг. до н. э.).

Историческая основа сказок «О трёх царствах» сложилась, очевидно, за несколько столетий до Геродота как богатырский эпос о борьбе с киммерийцами, но впитала в себя и какие-то более ранние мифические сюжеты о культурном герое Таргитае. Геродот выбрал из этих сказаний только то, что интересовало его, – сведения о происхождении скифов. Он не поверил этим сказаниям, где говорилось о браке Зевса с Борисфенидой («я этому, конечно, не верю, несмотря на их утверждения», – IV – 5), но, следуя своему принципу: «я обязан сообщать все, что мне передают, но верить всему не обязан», он внес рассказ в свои записи, записав то, что касалось генеалогии сколотских царей; недоверчивый историк опустил (или ему не сообщили) героический элемент о противостоянии киммерийцам.

Второй период, условно названный мною скифским, отражен в группе сказок, носящих у фольклористов название «Бой со Змеем на калиновом мосту».

Здесь мы сразу попадаем в иную историческую обстановку, действуют здесь другие герои. Изучение примет конкретной исторической жизни в этом комплексе сказок подтверждает вывод, сделанный Н. В. Новиковым на основании чисто фольклористического анализа, что эта группа сказок содержит больше признаков позднейшего времени, чем сказки «О трёх царствах» [128]. Если в сказках «О трёх царствах» Змей или заменяющая его Баба-Яга сами активно нападают на землю богатырей, наносят ей урон, то здесь Змея не пускают на Русь; богатыри встречаются с ним на порубежье, на пограничной реке.

Сказания о божественном кузнеце (кузнецах), которые возникли раньше и, по всей вероятности, в первый период существовали самостоятельно, завершаясь мифическим эпизодом постройки укреплений с помощью покоренного Змея, теперь инкорпорируются в сказочный текст, но, как правило, без описания пропахивания на Змее рва «аж до моря». Очевидно, укрепления уже построены, границы богатырской земли определены и защищены богатырской стражей у моста через реку, где и происходит обязательный бой со Змеем. Во всей сказке ощущается новый строй жизни: существует царь, живущий во дворце; герой за свою победу не получает не только золотого, но вообще никакого царства.

Да и герои здесь иные, более сложного состава. Они не равноправные родные братья, из которых младший выделяется силой и смелостью, нет, они принадлежат к разным общественным горизонтам: один из них – царевич (но не тот золотой солнечный царевич, который упомянут выше), второй – сын служанки, а третий – сын собаки, имеющий вполне человеческий богатырский облик и становящийся главным героем этого сказочного комплекса.

Сказочный замысел этого комплекса сложнее, чем предыдущего, – там какая-то женщина рождает тройню; в этом нет ничего чудесного.

Всё внимание там устремлено на выдвижение младшего, Светозара, на первое место. Здесь три существа женского пола одновременно беременеют от съеденной золотой рыбки. Роль главного героя, будущего победителя Змея, заранее отдана странному ребенку, рожденному собакой. Он, этот Сучич, становится равным тому солнечному Световику или Светозару, в котором мы усматривали сказочное отражение Царя-Солнца.

Во всей истории славянства мы можем указать только один-единственный период, когда солнечное начало как-то соединялось с почтительным отношением к собакам, – это скифское время, когда в земледельческой зоне разжигали огромные ритуальные костры (очевидно, в весеннюю и летнюю солнечные фазы), а на алтарь-жертвенник укладывали принесенную в жертву собаку или несколько собачьих голов.

Напомню, что фольклористами отмечено распространение имени Сучича, Сученко преимущественно на Украине и Белоруссии. В России этого героя звали Быковичем, Коровьим или Кобыльим Сыном.

Археологически известные зольники (остатки ритуальных костров) встречены на Украине, в зоне бытования сказок о Сучиче. В этой связи представляет особый интерес наличие двух групп имен главного героя-богатыря в этом комплексе сказок:

«Зоологические»

Иван Сучич, Сученко, Иван Быкович, Коровий Сын, Ивая-Кобылин-Сын.

«Огненно-пепельные»

Запечный Искр, Искорка-парубок, Иван Попялов (Матюша Пепельной).

Странное сочетание жертвенного животного (собаки, быка, коня) с кругом названий, идущих от печи, костра или пепелища, получает истолкование в свете археологических зольников, содержащих останки священных собак, быть может являвшихся прообразом позднейшего Симаргла, крылатого небесного пса.

Связь больших костров с культом солнца сомнению не подлежит, по в данном случае сказочный герой не был олицетворением солнца; он был, пожалуй, Сварожичем, огнем, уподобленным солнцу.

Любопытно, что в обоих рассматриваемых комплексах сказок народ стремился наделить своих героев будущим: Световик, он же Иван Зорькин, родился на заре, на рассвете, он открывает собой предстоящий день. Искорка-парубок – искра, таящаяся в толще пепла (отсюда Попялов, от древнерусского «попелъ»), из которой может возгореться будущее пламя. Связь с солнцем ощущается в том, что герой, победив Змея, возвращает людям солнечный свет, упрятанный Змеем.

Строя предположения о причинах возведения в герои представителя самого нижнего социального горизонта, можно думать, что в это время (примерно VI – IV вв. до н. э.) произошло уже расслоение мифо-эпического творчества: солнечный победоносный царевич стал героем особого цикла, мало связанного с исторической (героической) конкретностью, а в более широких кругах сколотских (а может быть, и неврских?) племен начал складываться новый богатырский цикл, героем которого стал своего рода славянский Ромул – сын священной собаки, жившей на царском дворе [129].

В отличие от первого комплекса сказок, где явно ощущалось наличие во враждебном лагере воинственных амазонок, женские персонажи комплекса «Бой на калиновом мосту» менее активны. Богатыри встречаются со змеиной матерью и змеихами – женами побежденного Змея внутри змеиной страны, куда они проникают после своей пограничной победы.

Хронологическое приурочение этого комплекса не так ясно, как предыдущего. Змеихи-жёны – это не амазонки, самостоятельные воительницы матриархата. Это – просто женское население, оставленное в тылу и не принимавшее участия в нападении.

И способ борьбы с богатырями, добравшимися до сердцевины змеиной земли, здесь иной, чем у киммерийских амазонок: змеихи превращаются в румяные яблочки, в ключевую воду, в перину пуховую с тем, чтобы привлечь победителей, соблазнить, а затем коварно убить.

Баба-Яга в этих сказках (может быть, перешедшая сюда из более раннего эпоса) иногда достигает космических масштабов, а иногда оказывается кобылицей.

Когда русский богатырь действует в змеиной земле, то нередко его преследует Баба-Яга, летящая в ступе. Этот странный сказочный образ, быть может, следует объяснять, исходя из значительного сходства русской деревянной ступы со скифским или сарматским котлом на поддоне.

Действуя в тылу разбитого змеиного войска, русские богатыри должны были иметь дело с кочевьями, кибитками, где в изобилии находились подобные котлы, существовавшие на протяжении целого тысячелетия. Змеихи-матери, змеихи-жёны и змеихи-сестры были окружены этими типичнейшими скифо-сарматскими предметами, и их передвижение по степи можно было в сказочной передаче изобразить как полет в ступе.

Третьим сказочным комплексом являются сказки о «Девичьем царстве», или «Подсолнечном царстве». По всей вероятности, они отражают соседство древних славян с «женоуправляемыми» сарматами.

Девичье царство находится на юге, в приморской, «подсолнечной» стороне. Девы-воительницы ездят верхом на конях, стерегут свое царство. Есть в этом царстве и каменные города. Вся обстановка указывает на причерноморскую географию.

Тацит в I в. н. э. пишет о том, что венеды «из-за смешанных браков… приобретают черты сарматов». И действительно, сказки о «Девичьем царстве» отразили не столько героические схватки с могучим врагом, сколько приятные встречи богатырей со степными красавицами.

Эти, наиболее поздние, части праславянского эпоса вошли в какой-то мере и в былинный средневековый эпос.

Обширный сказочный фонд, удачно приведенный в систему Н. В. Новиковым, позволяет наметить следующие этапы его развития.

1. Киммерийский этап. Борьба с наездами, постройка укреплений, овладение железом. Создание первого богатырского эпоса с привлечением более древних мифических сказаний XI – IX вв. до н.э.

2. Войны с киммерийцами в «змеиной земле» VIII в. до н. э.

3. Противостояние скифским наездам. Расширение творческой базы героического эпоса VII – V вв. до н. э.

4. Полуновеллистические сказания о взаимоотношениях с сарматами и сарматками III в. до н. э. – III в. н. э.

Сказка донесла до нас и очень архаичную мифологию, и первичные формы героического эпоса, начало которого отстоит от начала создания былин Киевской Руси на целых два тысячелетия.