Язык мой - друг мой

Мой друг Ван Клиберн

Имя Вана Клиберна известно всему миру. (Вообще-то, если правильно передать по-русски его английские имя и фамилию, он — Вэн Клайберн, но в данном случае я буду его называть так, как этого музыканта впервые представили в Москве.)

Ван Клиберн оставил след не только в музыкальной жизни нашей страны. Можно сказать, что этот далекий от политики человек в какой-то мере даже повлиял на развитие международных отношений Советского Союза.

Мое знакомство с Клиберном произошло в рамках служебной деятельности, а потом взаимоотношения между нами переросли в личные, дружеские. Нашей дружбе с Ваном, пусть подчас с длительными перерывами, уже почти пятьдесят лет.

Ван Клиберн приехал в Москву в 1958 году в качестве участника Первого Международного конкурса имени П. И. Чайковского. Он стал победителем этого конкурса. Музыкальное соревнование такого масштаба впервые проводилось в СССР, и ему, разумеется, придавали огромное значение, в том числе и политическое. Поэтому после завершения конкурса наше правительство устроило грандиозный прием в Георгиевском зале Кремля. Среди приглашенных были государственные деятели, работники искусства, послы и, как обычно, представители общественности. Нашу команду переводчиков тоже пригласили. Правил бал сам Никита Сергеевич Хрущев. Гостям представили победителей конкурса, в том числе стройного, высокого, светловолосого парня — настоящего техасца. Он мне сразу понравился. В нем чувствовался интеллект и скромность, все то, что отличает воспитанных в благородном духе людей. Хрущев как-то по-отечески к нему отнесся: сердечно поздравлял, крепко жал руку, даже сумел заключить музыканта в объятия, хотя своей макушкой едва доставал ему до подбородка. Хрущев не был меломаном, но он понимал, что победил великий музыкант.

Московский конкурс принес Вану мировую славу и определил всю его дальнейшую жизнь. В ту пору имя Клиберна ассоциировалось со словом «успех». Он начал, может быть, слишком бурную концертную деятельность, которая, к сожалению, привела его спустя годы к значительному душевному и творческому опустошению. В 80-е пианист, уйдя в благотворительные дела, почти прекратил концертную деятельность. Но тогда, после конкурса, он почти каждый год приезжал на гастроли в Москву и выступал с огромным успехом. При этом он всегда говорил, что без Москвы жить не может. Мне понятны его чувства к Москве. Наша столица буквально родила его как музыканта с мировым именем. В Москве он почувствовал впервые, что такое любящая аудитория. Москва стала для него стимулом к новым творческим достижениям, источником вдохновения — всем.

Я старался не пропускать ни одного московского концерта Вана Клиберна. Пианиста всегда сопровождала мать. Она была его первой учительницей музыки, а потом вела все концертные и финансовые дела Вана. Мне кажется, что она даже немного ревновала его к Москве. Они останавливались в гостинице «Националь», причем постоянно в одном и том же номере.

К Вану продолжал благоволить Хрущев. Однажды Никита Сергеевич пригласил его к себе на дачу. Клиберна обожала вся семья Хрущева. На эту встречу в качестве переводчика пригласили и меня. Стоял жаркий день, все пошли купаться в Москве-реке, а я стоял на берегу. Выручила меня младшая дочь Хрущева — Елена. Она обозвала меня чопорным мидовцем и подначила: «Слабо в воду сигануть?» Я вежливо отказался, объяснив, что нахожусь на работе. Но тут вмешался сам Хрущев. Тогда я разделся и присоединился к ним.

В один из приездов семьи Клиберн в Москву я пригласил американцев к себе домой. Моя мама приготовила свое фирменное блюдо — окрошку, конечно же, на домашнем квасе, да такую, что в ней ложка, как говорится, стояла. Ван и его мать, никогда не пробовавшие это блюдо, пришли в полный восторг и даже попросили добавки.

Когда Ван Клиберн вновь приехал в Москву, Хрущев, чтобы подчеркнуть свое к нему расположение, предложил Вану остановиться не в «Национале», а в одном из правительственных особняков на Ленинских горах. Клиберну сказали, что там есть все условия для отдыха и репетиций. Он согласился и был вместе со своей матерью торжественно доставлен в особняк. Однако через несколько дней мне стало известно, что наши гости затосковали в «золотой клетке» на Ленинских горах. Особенно загрустила мать Вана. Оказывается, она превосходно чувствовала себя в гостинице: знала всех горничных и другую обслугу. Не владея русским языком, умудрялась общаться с ними. Словом, там она чувствовала себя как дома. Ван тоже любил гостиницу «Националь». Туда к нему приходили поклонницы, приносили цветы, сувениры. Номер прямо-таки напоминал магазин подарков. Ван никогда не уставал от гостей. Поклонницы не только приходили к нему в гостиницу, но и следовали за ним на гастроли в другие города страны. Когда наши власти попытались оградить Вана от назойливых почитательниц, он сам попросил пропускать их к себе в номер.

В правительственном особняке, естественно, ничего этого не было.

Мне позвонили из 9-го управления КГБ: зная о наших дружеских отношениях с Ваном, обратились ко мне с просьбой отговорить его от переезда в гостиницу. Мол, желание Клиберна вернуться туда может быть расценено как выпад против Хрущева. Я собрался и через час был у Вана. Угадал как раз к ужину. В гостях у него застал Арама Хачатуряна. Я был давно знаком с Арамом Ильичом и знал его как веселого рассказчика и вообще как искрометного человека.

На столе была разнообразная закуска, а также фрукты, ягоды… Хачатурян взял крупную ягоду клубники, обернул ее тонким ломтиком копченой осетрины и с удовольствием съел. Потом, поймав на себе наши удивленные взгляды, рассмеялся и пояснил:

— Во-первых, это очень вкусно, во-вторых, чем-то напоминает процесс сочинения музыки, что-то в этом есть контрапунктивное.

Наши брови от удивления поползли еще выше, а Хачатурян добавил:

— Вы же знаете, что контрапункт — это полифония.

Мы посмеялись, но, насколько помню, примеру великого маэстро никто не последовал.

Я постарался тогда использовать все свое красноречие, чтобы внушить Вану мысль о необходимости остаться в особняке и не переезжать в «Националь». Пустил в ход имя Хрущева. Мол, он справляется о его здоровье. Такой чести не всякий иностранный государственный деятель удостаивается. Ван слушал меня внимательно и ответил, что он очень ценит внимание Хрущева и благодарен советскому руководителю за все, но просит понять и его: мамочка сильно тоскует в особняке. В «Национале» ей все так мило, так уютно. Я понял, что моя миссия не удалась. Доложив об этом коменданту особняка, я распрощался и уехал. Вскоре Ван и мамочка перебрались обратно в гостиницу.

Несколько интересных встреч у меня было с Ваном и по ту сторону океана. Однажды осенью наша делегация прилетела в Нью-Йорк для участия в очередной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. И я узнал из газет, что в ближайшие дни состоится сольный концерт Вана Клиберна в Линкольн-центре. Ван жил в Техасе, а в Нью-Йорке постоянно снимал номер в гостинице «Селисбери», расположенной напротив знаменитого концертного зала Карнеги-холл. Он обрадовался моему звонку и тут же пригласил на свой концерт. К счастью, я был в тот вечер свободен. Судьба опять улыбнулась мне — я получил непередаваемое удовольствие от его игры. После концерта зашел к нему в грим-уборную. Ван сказал, что будет рад меня видеть среди своих друзей за праздничным ужином. И мы сразу поехали в знаменитый отель «Плаза», где нас ждал роскошный стол в Дубовом зале.

Среди гостей Вана оказались знаменитая оперная певица Рената Тебальди и великий композитор Леонард Бернстайн. Разговор, как водится, вращался вокруг концерта. Восторг был всеобщий. Ван улыбался. К моему удивлению, мамочки рядом с ним не было. Случай поразительный — он без нее раньше шагу не делал. Я не стал спрашивать, где она. Забегая вперед, скажу, что Ван до конца ее дней всюду появлялся только с ней. Мать, как я уже говорил, вела все его дела, организовывала бесконечные турне, гастроли. Ван играл, играл и играл… Никакой личной жизни. А ведь он был видный мужчина, талантливый, богатый. Но мамочка полностью подчинила его своей воле. Она сопровождала его даже тогда, когда уже не поднималась с инвалидной коляски. Ван не сумел, а вернее, не пытался освободиться от ее чрезмерной опеки. Такие люди, как Ван Клиберн, всецело отдаются делу своей жизни. Музыка для него была единственным миром, который побуждал его к мыслям, наблюдениям, страстным чувствам. Остальное — лишь приложение к этому миру, не более того.

Итак, мамочка на том ужине отсутствовала, и Клиберн, сам того не замечая, был свободен. Это проявлялось в его раскрепощенной манере общения. Бернстайн спрашивал меня о том, насколько напряженна обстановка на Ближнем Востоке, где, как всегда, конфликтовали между собой арабы и израильтяне. Он хотел узнать мое мнение о возможной реакции Москвы на его запланированную поездку в Тель-Авив. Переживал, что в Москве, куда он был приглашен с концертом, на него за эту поездку могут обидеться. Я, разумеется, его успокоил, но сам подумал, что ведь запросто «обидятся».

Вдруг Ван обратился ко мне:

— Виктор, придумай быстренько что-нибудь остроумное. К нашему столу идет сам Леонард Лайонс.

Через весь зал к нам, действительно, шел человек — худенький, невысокого роста, с крупным носом. Меня, помню, удивило, что все знаменитости за нашим столом с особым почтением стали его приветствовать. Он, как я понял, был очень известной личностью, но я о нем ничего не знал. После обмена приветствиями Ван предложил ему сесть за наш стол. Я уловил направленный на меня острый, умный взгляд Лайонса. На предложение заказать что-либо из еды он попросил лишь чашечку кофе. Каждый из сидящих за столом старался завладеть его вниманием. Помню, Лайонс удачно пошутил, и все дружно рассмеялись. Неожиданно он протянул мне через стол блокнотный листок, на котором я прочитал: «Вы не хотели бы со мной за один вечер побывать на восьми бродвейских мюзиклах?» На этом же листке я ответил: «С большим удовольствием!» Прочитав это, Лайонс улыбнулся и через несколько минут вновь передал мне записку. В ней он указал свои телефоны и попросил звонить ему в свободное время. Вскоре он попрощался и ушел. О том, как Лайонс выполнил свое обещание, я расскажу ниже, а сейчас вернусь к рассказу о Клиберне.

В «Клубе-21»

Через некоторое время я вновь встретился с Ваном. Он пригласил меня на ланч. Причем сначала мы должны были перекусить в одном ресторане, а потом для более основательной трапезы перейти в другой. В Америке, в том числе и в Нью-Йорке, такая система называется «ланч вприпрыжку». На основное блюдо он пригласил меня в очень известный и популярный среди богачей «Клуб-21». Там нас, благодаря Вану, подчеркнуто тепло приняли. Несмотря на популярность, клуб сам по себе небольшой, но весьма уютный. Столики стоят близко друг к другу. Над некоторыми из них я увидел привинченные к стене таблички с фамилиями людей, которые данные столики приобрели в собственность. В отсутствие этих персон за «именные» столики усаживают гостей. Когда заканчивается время ланча, ресторан пустеет. Очередная партия посетителей появляется к вечеру, после шести. А в половине восьмого заходят те, кто намерен здесь пообедать. Не поужинать, а именно пообедать. Так принято на Западе. Последние гости приходят обычно после театральных представлений, ближе к одиннадцати, — на ужин. В таком ритме работает большинство ресторанов Нью-Йорка.

Хозяин клуба предложил нам осмотреть винный погреб и позвал главного виночерпия, который оказался весьма пожилым негром с белоснежной головой. Он уже не одно десятилетие проработал здесь. Виночерпий поведал нам о том, что винный погреб клуба «функционировал» и в ту пору, когда в США действовал сухой закон, и тогда вход в него, разумеется, тщательно маскировали от полиции. Слушая его рассказ, мы шли за ним в сторону кухни. Вдруг он остановился у большой ниши в стене. Темно-зеленая краска, которой по кирпичу была закрашена ниша, местами вздулась засохшими пузырями. Сверху свисали крюки. Наш «гид» сказал, что раньше на них вешали окорока. Торцевая стена ниши оказалась дверью в винный погреб. Виночерпий снял с одного крюка металлический штырь, как выяснилось — своеобразный ключ от потайной двери, и, протянув его мне, предложил открыть дверь, подсказав, что штырь надо вставить в один из пузырей вздувшейся краски. Если я попаду в нужный, то дверь откроется. Конечно, я зря потратил время, тыкая наугад. У Вана тоже ничего не вышло. Тогда виночерпий взялся за это дело сам, и дверь со щелчком, напоминающим клацание винтовочного затвора, открылась. Наш черно-белый «гид» удовлетворенно ухмыльнулся. Слегка нагнувшись, мы вошли в подземелье, и началась собственно экскурсия.

Вдоль узких проходов тянулись стеллажи, заполненные бутылками с вином и другими спиртными напитками. По специальным табличкам можно было выяснить марку и возраст алкогольной продукции. Там я узнал еще об одной американской традиции: когда у состоятельного американца рождается сын, он приглашает приятелей в ресторан, чтобы отметить это событие. Во время застолья он заказывает бутылку любимого вина и просит, чтобы ее в нетронутом виде сохранили в ресторане до дня совершеннолетия сына. Ко дну бутылки приклеивается бумажка с соответствующей информацией. В день своего совершеннолетия парень может эту бутылку востребовать. Подобных бутылок в погребе клуба было немало. Поскольку все они лежали под небольшим наклоном, как, в общем-то, и положено для лучшего сохранения вина, то, проходя мимо стеллажей, можно было прочесть написанное на дне бутылок. Много там значилось именитых фамилий из мира политики, бизнеса, искусства.

В музейном отделении погреба мы увидели бутылку водки, датированную девятнадцатым веком, бутылку коньяка «Наполеон» с полуистлевшей наклейкой — он был разлит в год, когда впервые стала использоваться такая классификация коньяка — «Наполеон». Я спросил нашего «гида», почему коньяка всего полбутылки. Оказывается, жидкость, хранящаяся даже в крепко закупоренной сургучом емкости, со временем испаряется и выдыхается. Крепость данного коньяка на момент нашей экскурсии в лучшем случае была равна крепости обычного пива.

Потом мы поднялись в ресторан и продолжили ланч.

«Подмосковные вечера» в Вашингтоне

Шли годы, я постоянно интересовался судьбой Вана. Говорили, что он тихо живет в своем доме в Техасе. Я надеялся на новую встречу, и она произошла — в 1987 году, когда Рейган пригласил Горбачева в Вашингтон. Я участвовал в той поездке. Как обычно, в Белом доме состоялся торжественный банкет, а после — концерт. Выступали выдающиеся американские исполнители, Ван Клиберн в их числе. Он сыграл несколько классических произведений, а затем зазвучала мелодия «Подмосковных вечеров». Она сразу же была встречена бурными аплодисментами. Особенно восторгались Горбачев и его супруга. Ван закончил играть и, обращаясь к первому ряду, где сидела наша высокопоставленная чета, спросил:

— Что бы вы еще хотели послушать?

В наступившей тишине раздался отчетливый голос Раисы Максимовны:

— Первый концерт Чайковского!

Я увидел, как у Вана удивленно поднялись брови. Он тихо сказал:

— К сожалению, я без оркестра.

Слава богу, диалог произошел на русском языке, и большинство присутствующих ничего не поняли.

Когда высокие гости вышли из зала, я подошел к Вану. Мы оба обрадовались встрече. Рядом с ним находилась его вечная спутница — мать. По-моему, ей тогда было уже за девяносто. Передвигалась она в инвалидной коляске.

Прошло два года. И вот стало известно — Ван Клиберн снова приедет в Москву с концертами. В это время я уже знал о том, что через несколько месяцев отправлюсь в длительную командировку в Нью-Йорк — работать в Секретариате ООН. Значит, до отъезда я мог с ним повидаться в Москве.

На сей раз встретились мы с Ваном на приеме, который в его честь устроил в своей резиденции посол США в Москве Джек Метлок. Я сообщил Клиберну о своем скором отъезде в Америку, и он просил дать ему знать, как только я там устроюсь. Я так и поступил.

Все пять лет моего пребывания в Нью-Йорке я получал от Вана к Рождеству ярко-красные цветы — пуансеттию, популярное на Западе рождественское растение, именуемое также «Рождественская звезда». Самого Вана мне довелось за эти годы увидеть лишь однажды. В 1994-м в Нью-Йорк приехал на гастроли симфонический оркестр из Петербурга. Я, разумеется, пошел на его концерт. Там один из организаторов Международного фортепианного конкурса имени Вана Клиберна сказал мне, что в зале присутствует Ван, и после концерта проводил меня к двери, ведущей со сцены в фойе. Я увидел Клиберна и окликнул его. Рядом с ним стоял красивый, спортивного вида мужчина. Ван представил мне его: «Познакомься, Виктор, — это мой компаньон…» Я все понял. К тому времени мать Вана уже умерла.

Незадолго до моего отъезда из Нью-Йорка Ван Клиберн дал концерт. «Нью-Йорк таймс», одна из наиболее авторитетных американских газет, отозвалась о прошедшем концерте весьма нелестно. У нас бы такое только прибавило музыканту славы, но в Америке не так…

Марафон

Ну а теперь я вернусь к рассказу о знаменитом журналисте Леонарде Лайонсе, знакомству с которым обязан Вану Клиберну.

Ежедневная колонка Лайонса в газете «Нью-Йорк пост» называлась «В логове льва». При выборе заголовка он исходил из собственной фамилии: «лайонс» — «львиный». Что же, приятно слыть могучим зверем.

При первой нашей встрече в ресторане, как я уже говорил, меня удивил почтительный переполох в кругу знаменитостей, вызванный появлением Лайонса. Потом мне объяснили, что Леонарда Лайонса знает и уважает буквально вся Америка. На протяжении нескольких десятилетий он регулярно вел свою колонку в «Нью-Йорк пост», которую перепечатывали многие другие местные газеты. Содержание этой колонки можно было бы определить как светские новости, но с определенным креном в мир искусства — кино, театр, литература, живопись. Лаконично, без всяких «художеств» Лайонс сообщал о творческих планах преуспевающих деятелей, да и политики не ускользали от его внимания. Он знал, кто, где, когда и с кем в Нью-Йорке ужинал, моментально выдавал в своей колонке информацию об этом и воспринимался высшим американским обществом кем-то вроде регулировщика в мчащемся потоке машин.

Самые богатые и знаменитые люди Америки считали за честь попасть в колонку светских новостей Лайонса. Он делал им лучшую рекламу. За ним просто охотились. Это общая характеристика деятельности великого журналиста. Я же расскажу о своих личных встречах с ним.

Несколько дней я проносил записку Лайонса («Вы не хотели бы со мной за один вечер побывать на восьми бродвейских мюзиклах?») в кармане, и вот наконец у меня появилось свободное время. Я позвонил Лайонсу, представился его секретарше и тут же услышал его энергичный голос:

— Я все сделаю. Встречаемся на углу Бродвея и Сорок пятой улицы в восемь пятнадцать вечера.

Я приехал в точно назначенное время, но Лайонс уже меня поджидал. Он сразу увлек меня за собой, сказав, что мы идем в театр. На ходу подтвердил: сегодня вечером мы действительно побываем на восьми мюзиклах. И показал мне листок, на котором его секретарша с точностью до минуты расписала наш вечер.

В Америке у входа в театр обычно дежурит помощник режиссера. Узнав Лайонса, помреж с улыбкой распахнул перед нами двери. В зале Леонард шепнул мне, что здесь мы послушаем только увертюру и вступительную арию. А мюзикл был знаменитый — «Кабаре», известный у нас по одному из самых кассовых фильмов с Лайзой Минелли. И когда ария главной героини закончилась, Лайонс схватил меня за рукав и потащил к выходу.

— Пора в следующий театр, — сказал он не останавливаясь.

Не вспомню сейчас всю последовательность нашего с ним марафона по бродвейским мюзиклам, скажу только, что мы успевали на самые выигрышные моменты и слушали самые известные арии.

И так восемь раз. Вот этот букет: «Кабаре», «Хеллоу, Долли!», «Скрипач на крыше», «Человек из Ламанчи», «Никогда в воскресенье», «Смешная девчонка», «Мейм» и «Аллилуйя, бэби!». Иначе как букетом это и не назовешь.

Всюду нас встречали как родных. Лайонс поглядывал на часы, сверял время с графиком, и мы следовали дальше. По сути, он посвятил этот вечер мне.

Свою расположенность ко мне он объяснил тем, что тогда, на ужине, ему понравилась какая-то моя остроумная реплика. Убей бог, не помню какая!

После восьмого мюзикла он пригласил меня в ресторан «Сарди», известный среди театральной общественности.

У входа нас встретил хозяин ресторана, господин Сарди. Лайонс сразу предупредил его, что мы зашли всего лишь на десять минут, и заказал свой неизменный кофе. Я после таких «скачек» решил выпить виски. Леонард, оглядев зал, нашел взглядом какого-то человека, подошел к его столику и, переговорив с ним, быстро записал что-то в блокнот. Вернулся ко мне и, допив кофе, сказал:

— Ну, на сегодня все.

Я поинтересовался насчет завтрашнего его материала в газете. Он улыбнулся и ответил с улыбкой:

— А в завтрашний номер колонка уже готова, только что получил недостающий штришок.

Лайонс не имел машины. Он пользовался такси. Диктофон ему заменял маленький блокнотик. Но он все успевал делать вовремя. В ресторанах его поили и кормили бесплатно, в театрах — двери открыты. Я думаю, что половина таксистов Нью-Йорка тоже с него не брала денег.

Деятельность Лайонса чем-то напоминала охоту. Кстати об охоте… Я вспомнил, что впервые имя Леонарда Лайонса встретил в очерке Хемингуэя «Рождественский подарок», который переводил для «Огонька». В нем писатель, рассказывая о своей знаменитой поездке в Африку на сафари, несколько абзацев посвятил Лайонсу. Хемингуэй вспоминал, что когда он покупал себе крупнокалиберную винтовку для охоты на слонов, то затащил в подвал знаменитого нью-йоркского магазина «Эйберкромби и Фитч», где находился тир для пристрелки охотничьего оружия, своего друга Леонарда Лайонса. Хемингуэй предложил Леонарду выстрелить первым. Тот, не раздумывая, согласился. Невысокого Леонарда после выстрела отдачей отбросило далеко назад, и он больно ударился о стенку. Мне, как переводчику, пришлось в очерке сделать сноску, поясняющую, кто такой Леонард Лайонс. Кто бы мог в ту пору подумать, что он станет моим другом!

Видимо, охотничье оружие Лайонс с тех пор в руки не брал, предпочитая «охоту» на «слонов» из высшего света, «охоту» с авторучкой.

В тот, «бродвейский», вечер я сделал Леонарду комплимент по поводу его работоспособности. Он сказал, что если у меня есть время, то я могу провести с ним еще и следующий вечер и поближе познакомиться с его работой, а заодно и с Нью-Йорком.

Несколько раз, в разные годы приезжая в Нью-Йорк, я сопровождал Лайонса на его «охоте».

Во время поездки Хрущева по Америке я появлялся рядом с нашим лидером в качестве переводчика на экранах телевизоров, на фотографиях в прессе, и меня потом многие узнавали, заговаривали, задавали вопросы. Леонард этим пользовался и делал записи в своем неизменном блокнотике. Бывало, за один вечер мы объезжали с ним около десятка ведущих ресторанов Нью-Йорка, а также и ночных клубов, задерживаясь везде ровно настолько, чтобы успеть получить нужную информацию. Всюду его встречали как желанного, уважаемого гостя.

В России таких журналистов в те годы не было.

В американском обществе публичный человек как бы не имеет права на тайну личной жизни. Он — объект всеобщего внимания. Если, например, жена какого-либо деятеля общается в ресторане с политическим противником мужа, то всей Америке уже ясно, что происходит. Если Лайонс сообщал о том, что в том или ином ресторане встретились такая-то кинозвезда и такой-то продюсер, стало быть, другие продюсеры больше не строили в отношении этой звезды никаких планов.

Лайонс ежедневно совершал круг «охоты» по Нью-Йорку. Во время нашего общения он иногда записывал мои высказывания. Но, правда, всегда спрашивал меня, можно ли, если он опубликует их в своей колонке, упомянуть мою фамилию. Если я не давал согласия, он тут же выбрасывал эти записи в мусорную корзину.

Бар «Пи Джей Кларкс»

Своим вниманием Леонард не обходил и метрдотелей. В популярных ресторанах Америки это уважаемые и высокооплачиваемые люди. Они должны обладать умением расположить к себе посетителей, правильно рассадить гостей, особенно именитых, чтобы каждый из них чувствовал себя комфортно.

В американских ресторанах зал условно делится на две части: престижную, которая находится ближе к входным дверям, и соответственно, по мере удаления от них, — менее престижную. Так что столы в глубине зала издавна здесь называются «Сибирь». Почему престижно сидеть у входа? Потому что все входящие вас видят — реклама. Мне многие американцы рассказывали, как в молодые годы, когда они только начинали свою карьеру, в ресторанах их отправляли в «Сибирь», даже если «престижные» столики были свободны. Рос их авторитет в обществе — и они уже сидели ближе к входу. А вот у нас все стремятся расположиться в самом центре или где-нибудь поукромней, у окна.

Метрдотели часто поставляли Лайонсу интересную информацию. Но иногда, выйдя из ресторана, он с саркастической улыбкой говорил мне:

— Он такое нес… Воображает, что это имеет какое-то значение. Чепуха!

Заканчивал Лайонс свой рабочий день, как правило, в баре «Пи Джей Кларкс» на углу Третьей авеню и 55-й улицы, где в те годы по ночам собирались известные люди. Здание бара внешне ничем не выделяется: старое двухэтажное строение из красного кирпича. Когда-то здесь громыхала надземка и улица считалась малопрестижной. Дома не строились выше пяти этажей. После войны надземку убрали и пустили линию подземного метро. Район моментально преобразился. Выросли высотные дома и заслонили собой все малоэтажки. Впрочем, не все — бар остался. Его хозяину предлагали большие деньги за то, чтобы он отдал земельный участок, занимаемый заведением, под очередной небоскреб, но он упорно сопротивлялся. Он очень любил свой бар, и никто не мог заставить его отказаться от него. Пока в Америке существует закон о частной собственности на владение землей, никто его нарушить не смеет. Так и стоит до сих пор это двухэтажное здание среди собратьев-гигантов.

В 60-е и 70-е годы бар завоевал большую популярность. Лучшие люди Америки считали за честь побывать в нем. Лично я видел там актеров с мировыми именами, известных режиссеров. В «Пи Джей Кларкс» любили выпить виски братья Кеннеди. Там же я видел Онассиса, познакомился с Питером О’Тулом и многими другими представителями сферы политики и искусства. Лайонс в это время, разумеется, был рядом со мной.

Первый зал «Пи Джей Кларкс» — типичный зал американского бара со стойкой и круглыми высокими табуретами. Частенько в него набивалось столько народу, что перед стойкой посетители дышали в затылок друг другу. Далее — средний зальчик и, наконец, после узкого коридора, святая святых — третий зал. Здесь бывали только избранные.

Владелец бара, Денни Лавеццо, царствовал в нем по вечерам. Он выглядел радушным хозяином: плотный, с небольшим «пивным» брюшком. Это был потрясающий собеседник. Его увлекали политика, культура, сельское хозяйство, словом, в мире не было ничего, что не вызывало бы интереса у Денни.

Как-то я привел к нему в заведение нашего академика Г. А. Арбатова. Они побеседовали, и ученый потом сказал мне, что хотел бы иметь такого человека в числе старших сотрудников Института США и Канады, которым он тогда руководил. Денни со знанием дела рассуждал о советско-американских отношениях, о проблемах политической жизни в США, о шансах того или иного кандидата на пост президента.

Как я уже говорил, в этом баре Леонард Лайонс заканчивал свой рабочий день. Меня всегда поражало, что он в течение целого вечера ничего не ел, а неизменно пил только кофе, хотя повсюду ему предлагали на выбор самые лучшие блюда и напитки. После полуночи Леонард покидал бар и шел пешком два квартала к газетному киоску, в котором покупал утренний номер «Нью-Йорк таймс». Лишь потом брал такси и ехал домой. Там он ел и садился за работу. В пять утра за готовым материалом к нему приезжал посыльный из его газеты. А еще через пару часов выходил свежий номер «Нью-Йорк пост» — колонка Лайонса, как всегда, была на своем обычном месте.

Так жил этот прекрасный американец, и не просто жил, а властвовал над умами Америки.

Володя Горовиц

Прибыв как-то в очередной раз в Нью-Йорк, я сразу позвонил Леонарду. Он сказал, что если я выкрою время, то он познакомит меня с пианистом Владимиром Горовицем.

По счастливой случайности тем же вечером я мог располагать своим временем. В назначенный час мы встретились с Лайонсом в районе 90-х улиц и направились к дому, где жила чета Горовиц. Это был один из старых нью-йоркских особняков. Дверь открыла служанка, мы прошли в гостиную, где нас ожидали сам хозяин и его жена. Лайонс представил меня Горовицу. Разговор шел на английском. Но так продолжалось недолго. Горовиц вдруг сказал мне:

— А что же мы, двое русских, на английском разговариваем?

Я с удовольствием перешел на родной язык. Горовиц обрадовался русской речи и сразу же предложил обращаться друг к другу по имени: Володя — Витя… При этом он заметил, что вообще предпочитает, чтобы на любом языке его называли Володей.

Выпили немного вина, и Володя повел нас по комнатам своего дома, показывая картины всемирно известных мастеров. Я знал, что он давно уже не дает публичных концертов, и спросил: «Володя, а почему вы перестали выступать?» Горовиц с готовностью ответил, что ему однажды до чертиков надоела вся эта концертная деятельность и особенно то, что с ней связано: необходимость колесить по разным городам, надевать смокинг или, хуже того, фрак, сидеть за роялем до позднего вечера, а потом тащиться на скучный прием и общаться с неинтересными людьми. Затем, помолчав, добавил, что, конечно же, времени он не теряет и часами сидит за роялем и даже иногда выступает, но в обычном костюме и в основном днем, перед молодежью в университетах.

На мой довольно нескромный вопрос о том, на что тогда он живет, Володя усмехнулся и показал рукой на окружающие нас шедевры живописи.

Мы вернулись в гостиную. Я ждал, что же будет дальше. Чувствовал, что мой друг Лайонс не будет самим собой, если вечер закончится просто разговором, даже если это разговор с таким великим музыкантом, как Горовиц. Так оно и вышло. Лайонс пригласил нас в тот же вечер в Гринвич Виллидж, гнездо богемной жизни ночного Нью-Йорка. В те годы там существовали своеобразные коммуны художников, музыкантов, литераторов и актеров. Это были хиппи, «дети цветов». Они потребляли травку и другие наркотики, носили длинные волосы, слушали усиленный могучей электроникой рок-н-ролл…

Мы вскоре оказались в этом богемном районе, где двери ресторанов, кафе, баров и джаз-клубов не закрываются допоздна. Все его улочки кишат туристами и полицейскими. Но порядок, в русском понимании этого слова, американцы особо не нарушают.

Лайонс привел нашу компанию в ночной клуб «Электрический цирк». Хозяин ожидал нас у дверей. Мы окунулись в мир грохочущей электромузыки, множества хиппующих молодых людей, где никто не обращал на нас никакого внимания. Лозунг того поколения американской молодежи: «Каждый должен делать свое дело!» В данном случае нашим делом являлось лишь любопытство, и никто нам не мешал его проявлять. Гремела музыка, юноши и девушки извивались в танце. Володя протискивался между танцующими, глаза его горели восторженным огнем. Со сцены выкрикивали какие-то команды, молодые люди моментально им подчинялись и меняли стиль танца. Мелькал пульсирующий свет. Но я смотрел на мастера-исполнителя классической музыки. Мне казалось, что Володя заворожен этим действом.

В «Электрическом цирке» было несколько залов на разных этажах. В одном из них стоял несусветный грохот, в другом — тишина, молодые люди разговаривали между собой почти шепотом. В следующем зале выставлялись художники. Словом, «Электрический цирк» приносил радость американской молодежи. Это была их любимая «деревня» («виллидж»).

Пробыв там около часа, мы вышли на улицу и направились в небольшой ресторанчик, где нас также ожидали благодаря всемогущему Леонарду. Здесь мы насладились тишиной и уютом. Я спросил Володю, как же он, с его утонченным классическим музыкальным слухом, вынес «Электрический цирк». Горовиц улыбнулся и ответил:

— Витя, я же знал, куда иду!

Сказав это, он демонстративно вынул из ушей резиновые беруши.

Леонард в Москве

Довелось мне однажды принимать Лайонса в Москве. Он приехал вместе с труппой чернокожих американских артистов, привезших на гастроли в столицу оперу Гершвина «Порги и Бесс». И тут, как говорится, у нас не обошлось без накладки. Мы с женой решили пригласить Леонарда на эстрадный концерт Ленинградского мюзик-холла. Наша знакомая, работавшая в Москонцерте, пообещала заказать билеты.

В назначенный час Леонард был у нас дома. Мы посидели, перекусили, поговорили и отправились в Театр Советской Армии, где должен был состояться концерт. Приехали на такси. Я подошел к окошку администратора и представился. Никакой реакции. Волосы на голове моей стали, образно говоря, выпрямляясь, подниматься. Увы, ни в одном списке мы не значились. Я лихорадочно стал объяснять администратору, какого гостя я привел, в Нью-Йорке двери всех бродвейских театров буквально распахиваются перед ним. После продолжительных переговоров мне все-таки дали билеты, однако на самые верхние места.

На галерке я честно объяснил Леонарду, в чем дело. Он сказал, что ничего страшного, бывает и хуже. С тех мест, где мы сидели, такому малорослому человеку, как Леонард, разглядеть что-либо внизу, на сцене, не было никакой возможности, и он простоял, опершись на барьер, весь концерт. Однако к нашему с Ингой удивлению, Лайонс радовался от души и повторял: «Никаких проблем. В Америке такого концерта теперь не увидишь». Когда все закончилось, мы вышли на площадь перед театром — ни одного такси. Правда, от Театра Советской Армии до нашего дома в Каретном Ряду было рукой подать, и я в отчаянии предложил Леонарду поехать на троллейбусе. Благо он тут же подкатил. Мы довольно быстро доехали. Троллейбус, по-моему самый поэтический вид московского транспорта, привел Леонарда в полный восторг.

Дома мы с женой немного успокоились, устроили ужин, потом вызвали такси и отправили гостя в гостиницу.

Через какое-то время я получил от Леонарда послание из Америки. В конверт, помимо письма, была вложена вырезка из газеты «Нью-Йорк пост». Лайонс в своей колонке описывал гастроли американских чернокожих артистов в Москве и прекрасный эстрадный концерт, который ему посчастливилось посмотреть в Театре Советской Армии. Он написал, что не пропустил ни одного слова советских артистов, потому что переводчиком у него был его друг, Виктор Суходрев, услугами которого обычно пользуются главы государств. Также он вспомнил, как ехал по Москве в троллейбусе, и отметил, что кондуктора у русских нет, все сами бросают деньги в кассу. Очень честный народ — русские. Об эпизоде с билетами в театр он умолчал.

Американцы за русским столом

К сожалению, эпоха Лайонсов в Америке безвозвратно ушла в прошлое. Жизнь Леонарда, его ежедневные обходы пульсирующих точек города являлись как бы частью образа жизни самого Нью-Йорка. Лайонс был, образно говоря, и компонентой и достопримечательностью этого великого города.

В 60–70-е годы вечерняя жизнь Нью-Йорка, в том числе и питейная, бурлила: ночные клубы работали до четырех утра, американцы допоздна засиживались в ресторанах и барах. Перед едой непременно выпивали «Драй Мартини», а попросту говоря — коктейль из нескольких капель итальянского мартини и моря джина с одной оливкой. Предлагались и напитки, где вместо джина использовалась наша родная водка. Кстати, я давно заметил, что вкусы американцев и русских потрясающе совпадают, и не только в еде и выпивке. Иной раз мне казалось, что американцы — это двойники русских в другом полушарии земного шара. И наоборот, русские — настоящие двойники американцев. Во всяком случае, в самые ответственные моменты во взаимоотношениях двух мировых центров — России и Америки — согласия было много больше, чем разногласий.

И вот я в Америке 90-х. Как все изменилось! Уже почти нет ночных клубов, работающих до четырех утра. Мой любимый бар «Пи Джей Кларкс» закрывается в час ночи. Там, где раньше струился дым сигарет и сигар, запрещают курить, а если и разрешают, то лишь в глубине «Сибири». За пять лет, проведенных мной в 90-е годы в Нью-Йорке, я почти не видел, чтобы кто-то из мужчин заказывал «Драй Мартини» или другие крепкие напитки. Вместо «Кровавой Мэри» — водки с томатным соком и специями — современные американцы перед едой выпивают коктейль «Дева Мария», ингредиенты которого те же, только без водки. Такое впечатление, что и бармены в Америке потеряли свою квалификацию и ничего более сложного, чем виски с содовой или джин с тоником, уже не умеют готовить.

Американцев охватила чрезмерная забота о своем здоровье. А когда Америку захватывает какая-то идея — это серьезно. В нынешней Америке засиживаться допоздна в ресторанах считается дурным тоном. С утра, за час до работы, бегают трусцой — модно быть подтянутым и стройным. Вместо масла одно время все ели маргарин — полезнее. Потом вдруг газеты начали писать, что растительные жиры ничуть не менее вредны, чем животные. И американцы пришли в замешательство: чем же тогда питаться, чтобы сохранить здоровье? В некоторых ресторанах дошло до того, что посетители заказывают, например, блюда не из целого картофеля, а лишь из его кожуры — опять же полезнее. Правда, спрос рождает не только предложение, но и рост цен на это предложение….

Однако мы с Ингой жили в Нью-Йорке по своим законам. Наша квартира, можно сказать, была частичкой России в этом городе. Американским гостям подавали наваристый московский борщ, бефстроганов, русские блюда. Ко всему этому на стол выставлялась запотевшая бутылка водки. Честно скажу, что американские гости за нашим, русским, столом не вспоминали ни маргарин, ни картофельную кожуру. Ели, нахваливали и добавки просили. Вот вам и изменившиеся вкусы.

Сложно человека изменить. Во всех отношениях.

Послесловие

Последние годы своей трудовой жизни я провел в Нью-Йорке, в Секретариате Организации Объединенных Наций. Это была уже совсем другая жизнь: я работал в многонациональном коллективе, который объединяла одна цель — содействовать расширению сотрудничества всего мирового сообщества во всех мыслимых и немыслимых областях.

Я уже не участвовал во встречах на высшем уровне, но видел глав почти всех стран мира, когда они выступали с трибуны Генеральной Ассамблеи ООН. Эти годы ознаменовались такими изменениями, о которых раньше и подумать было невозможно. Закончилась холодная война, распалось социалистическое содружество, и — что, наверное, самое драматичное и невероятное — исчезло с карты мира государство, которому я служил верой и правдой на протяжении всей своей жизни, — Советский Союз.

Однако… за всем этим я наблюдал уже издалека. Хотя переживал ничуть не меньше, чем если бы находился в родной Москве.

Я не пропускал ни одного источника информации о происходящем в мире, особенно в моей стране, старался все это осмыслить и по многочисленным просьбам довольно часто выступал перед различными аудиториями слушателей, которых, конечно, волновали события, связанные с огромными переменами в нашем государстве, но зачастую они не в состоянии были их понять.

Я постоянно, даже, может быть, ревниво, наблюдал за всем, что происходило на политическом олимпе. Я и сегодня неотрывно всматриваюсь в экран телевизора, когда проходят встречи в верхах, или саммиты, как их теперь называют. Разумеется, вглядываясь в день нынешний, я все время сверяю происходящее с личным опытом. Вижу много положительного, но, к сожалению, замечаю и то, что повторяются многие из тех ошибок, свидетелем которых я был и о которых рассказал на страницах моей книги.

Так уж, наверное, устроен человек, что он уверен в том, будто прокладывает неизведанные тропы, тогда как на самом деле он повторяет пройденное. Не задумываясь. Часто не утруждая себя даже попыткой сопоставить нынешнее с прошедшим, сделать выводы из прошлого, что пошло бы на пользу дню сегодняшнему.

Однако жизнь продолжается, и уже этому стоит радоваться. Многое изменилось. Но по-прежнему люди власти в своих автомобилях мчатся по Москве на огромной скорости. Они спешат так, словно убегают от прошлого. Мы уступаем им дорогу, продолжая верить в то, что для нас они затеяли эту неистовую гонку. Мы по-прежнему верим и в то, что от их ума, деловитости, способности сострадать и сочувствовать каждому человеку жизнь наша станет все-таки лучше. Мы уже не боготворим их, как раньше, открыто критикуем за ошибки, не прощаем им человеческих слабостей. И продолжаем надеяться на то, что они, люди, стоящие у власти, наконец-то поймут — это не они смотрят на нас с газетных фотографий и с экранов телевизоров, а мы, именно мы, внимательно наблюдаем за ними. И запечатлеваем в собственной памяти, дневниках, записках, воспоминаниях.