Язык наш: как объективная данность и как культура речи

XXII

Сварил его (у господина Копа

Коптят его). Эзоп его потом

Принёс на стол… Опять, зачем Эзопа

Я вплёл с его варёным языком

В мои стихи? Что вся прочла Европа,

Нет нужды вновь беседовать о том!

Насилу-то, рифмач я безрассудный,

Отделался от сей октавы трудной!

Это — выделенное нами в тексте цитаты жирным — о чём?

— О том, что А.С.Пушкин то ли намеревается высказать под видом «шутки» в последующем тексте поэмы нечто из ряда вон выходящее по своей значимости (Ведь я рассказ / Готовил; а шучу довольно крупно), то ли жалуется на свою «болтливость», которую не способен удержать (Язык мой — враг мой; […], / Он обо всём болтать себе привык), и сетует на неподвластность ему родного языка (Насилу-то, рифмач я безрассудный, / Отделался от сей октавы трудной)?

— Или это действительно малозначимая болтовня о кулинарии и ведении домашнего хозяйства, проистекающая из праздности барина, стечением обстоятельств оказавшегося запертым в холерном карантине и утомлённого в деревенской глуши осенней слякотью, скукой и бездельем [2]? — ведь далее речь в поэме действительно идёт о курьёзном происшествии, якобы приключившемся в одной семье при найме кухарки. Но тогда почему “Домик в Коломне” — поэма (т.е. произведение, отнесённое самим А.С.Пушкиным к жанру, традиционно почитаемому «высоким»), а не какие-то застольно-шуточные или игриво-салонные «куплеты»?

— Или это всё же о том, что “Домик в Коломне” — иносказание? Причём иносказание по своему смыслу такое, что превосходит значимость всей передовой (на то время) европейской философии и публицистики и далеко выходит за пределы круга их понятий [3](Что вся прочла Европа, / Нет нужды вновь беседовать о том!). А смысл иносказания таков, что ни язык науки, ни даже «эзопов язык» (иносказательный язык басен), понятные большинству (по крайней мере, «образованной публики»), не позволяют в их исторически сложившемся к тому времени виде выразить то, о чём намеревается поведать поэт, вследствие чего он вынужден в этой поэме в словарно-грамматических формах русского языка того времени создать некий свой особенный язык — художественно-образный, сюжетно-иносказательный, в котором персонажи поэмы, события сюжета и казалось бы явные отсылки к узнаваемым фактам истории и самoй пушкинской эпохи стали бы носителями совсем иного смысла.

И может для того, чтобы он написал произведения Болдинского цикла, Промысел, освобождая А.С.Пушкина от власти над ним суеты светской жизни, привёл его в деревенскую глушь и запер в холерный карантин, предоставив таким способом время уединения, необходимое всякому человеку как для осознанного освоения им своего «внутреннего мира», так и для своего личностного развития и творчества?

И в зависимости от той или иной определённости в ответах на эти вопросы (а также и в ответах на иные вопросы такого рода) читатель сможет извлечь тот или иной смысл не из сюжета поэмы “Домик в Коломне”, а из её текста — из её языка, т.е. из порядка слов и знаков препинания. И смысл этот может лежать в широком диапазоне жизненной значимости:

· От банально прямого понимания, как бы предлагаемого самим А.С.Пушкиным в 54-ой октаве, завершающей поэму: