Юдоль

II

Какая мрачная ваша улица. То ветер вдруг погонит по щербатым тротуарам хрусткую, точно высохший пергамент, листву, или зарядит дождь сырой, колючий, и капли в нём не облачный дистиллят, а унылая химическая вода из-под крана.

С лязгом и грохотом проносятся грузовики с деревянными, как заборы, кузовами и жёлтые «икарусы» с рваной резиновой гармошкой посреди туловища. Пахнет пылью, бензином и ещё чем-то подгнившим и сладким. Возвышается постамент, на нём болотного цвета мёртвый танк. Над проезжей частью натянут древний с размытыми буквами транспарант – память о позабытом Съезде.

В соседнем сквере Ленин из неведомого жёлто-зелёного сплава – может, упавшего метеорита – грозит небесам воздетой рукой, а в кулаке, как свиток с проклятьями, зажат картуз. У подножия увядшие цветы и еловый кладбищенский венок.

На улице ничего не меняется. Из подвальной прачечной тянет запахом вскипевшей на утюге слюны. В молочном на вывеске перегорело последнее «о» и боковая часть неоновых трубок буквы «к»; по вечерам надпись пылает словом «МОЛОХ».

Под витринным стеклом экспонаты пищевого мавзолея: жёлтые бруски сливочного масла и маргарина, крапчатый от изюма творог с воткнутым железным совком, треугольные пакеты с молоком, бутылки кефира с крышками цвета мушиного брюха.

Вот магазин с незамысловатым названием «Продукты». Морковь в ящике-клетке пахнет землёй, а картофель – склепом. Холодильный саркофаг мясного отдела хранит студёнистый отрез зельца и кровяную колбасу; кровавый рёберный размах бычьей грудины напоминает костяные крыла. Мясник выглядит как палач, продавщицы похожи на санитарок.

В парикмахерской царит вечная Илона Борисовна, которая только и знает, что причёски «бокс», «полубокс», «канадка», «модельная» и «под ноль». На женский зал всего один фен, будто инопланетный гермошлем или же скорлупа пластикового технозавра.

Какая мрачная ваша улица. Здесь проживает мальчик Костя одиннадцати лет. От сверстников его мало что отличает, разве пятнышки лишая на коротко остриженной голове. Глаза у Кости серые, нос веснушчатой пуговкой. А ещё у него почерневший безымянный палец на правой руке.

Многие думают, что палец у Кости отсохший, но это не так. Он может чуть сгибаться, и на нём, медленный, точно карликовое деревце, продолжает расти ноготь, напоминающий загнутый птичий клюв. Мамины затупленные маникюрные ножницы «клюв» не берут, а ведь справлялись и с папиными ногтями, а уж те твёрже гранита, не режутся, а крошатся на осколки.

Костя почти не стесняется мелкого уродства, свыкся. Если что, палец можно чуть поджать или вообще сунуть руку в карман, и не увидят. Вот однажды в Костину школу привели мальчика Артура Муртяна. Так у него всё туловище было сплошным родимым пятном бархатисто-коричневого цвета! Словно насмешливая природа нарядила ребёнка в замшу целиком. Лишь смуглый лоб и щёки ещё оставались обычными. Побыл он в школе недолго, первую четверть походил на занятия, а после исчез. Возможно, родимое пятно полностью затянуло его лицо или родители других детей потребовали у дирекции изолировать от учащихся эту кожную аномалию. Но Артура запомнили, имя стало нарицательным – почти анафемой. О, какое истеричное, хуже, чем на тонущем «Титанике» столпотворение образовывалось у дверей класса, когда выкликивали: «Кто последний, тот Артур!»

Костя носит синюю школьную форму. На пиджаке, где отлетела алюминиевая пуговица, пришит соразмерный протез. Нарукавный шеврон, изображающий солнце и раскрытую книгу, аккуратно надорван сверху, чтобы использовать его как дополнительный карман. Под пиджаком голубая рубашка и алый галстук с замусоленными концами. С наружной стороны лацкана приколот пионерский значок; с обратной – переливающийся пластмассовый кругляш-талисман с персонажами «Ну, погоди!» – по нему Костя обычно гадает. Задумывает произвольное число и столько же раз колеблет кругляш, если в итоге просветится Заяц – к несчастью.

Костя живёт в девятиэтажном панельном доме под самой крышей. В двухкомнатной тесной квартире их четверо: папа с мамой, Костя и младшая сестра Вера.

Папа работает на заводе, мама в поликлинике. По вечерам у папы болит поясница, у мамы – голова. Папа, согнувшись в погибель, зачерпывает из крошечной плошки пахучую вьетнамскую мазь «Звёздочка» и натирает крестец; быстро-быстро сучит вдоль спины худыми мосластыми руками, словно гигантский токующий кузнечик. Мама подвязывает шарфом к затылку горчичник и набирает в таз воды, чтобы холить ступни в извилистых голубых венах, так похожих на географические нарисованные реки – Волга, Обь, Лена, Днепр, Енисей, Дон, Иртыш, Амударья, Сырдарья. Больше рек Костя не знает, не успел выучить. Что будет с его дальнейшим образованием – неизвестно. От занятий Костю освободили из-за лишая – подхватил на ничейном котёнке, с которым миловалась в песочнице дворовая мелюзга, включая сестру Веру. А ведь даже не тискал, не прижимал к лицу, как Вера, просто подержал в руках. Вот где, спрашивается, справедливость?!

Костя только и делает, что гуляет по району. С утра идёт в кинотеатр «Юность» на детский сеанс. Старуха-билетёрша, одетая во всё шерстисто-серое, точно свалянное из плотной, как войлок, пыли, сперва не пускала Костю. Тот наобум выдумал про каникулы. Билетёрша так давно училась в школе, что позабыла, когда начинаются эти самые каникулы. Да и недели с одинаковой осенней погодой смешались у неё в голове, билетёрше действительно кажется, что наступил октябрь, а может, вообще прошли ноябрьские праздники и не за горами Новый год.

В зале никого нет, кроме Кости и укромной взрослой пары, которая пришла сюда не за искусством. Они сидят на заднем ряду, мужчина вздыхает, женщина тихо смеётся и стонет. Костя оглядывается и видит что не должно – полную, обтянутую чулком ногу женщины, закинутую на кресло нижнего ряда. Мальчишка заворожённо прислушивается, ощущая странное волнение где-то под ложечкой. Женщина вдруг поднимает голову и смотрит прямо на Костю. На верхней части её лица, как вуаль, лежит тень, но улыбающиеся губы освещены дымчатым лучом кинопроектора. Женщина обводит быстрым языком чёрную улыбку, и Костя тотчас отворачивается, чувствуя на щеках восторг и стыд. Ты тоже колготкам предпочитала чулки, радость моя…

Фильмы в кинотеатре старые, сплошь про Великую Отечественную войну или французские комедии. Изображение на экране рябое, будто иссечённое бритвой. Ветхая плёнка часто рвётся. Однажды механик не стал её чинить, и Костя просидел остаток сеанса в темноте. Из отдушины клубилась подсвеченная пыль – мельчайшие киночастицы уже не превращались в ожившую картинку.

Парк безлюден и тих, лишь шуршат редкие белки да надрываются вороны. Замерла карусель; словно кандалы, болтаются на длинных ржавых цепях десятка полтора-два летучих кресел. Там аттракцион «Ромашка» с заглохшим мотором, но, если самому как следует толкнуть круглую площадку с сиденьями, она сделает с десяток медленных оборотов.

Зато работает Чёртово Колесо, скрипит, словно зримая поставленная на дыбы шестерёнка Вечности. Костя платит пятнадцать копеек за вход, после чего на Колесе можно оставаться, пока не надоест, посетителей всё равно нет. Посреди кабинки железный руль, для дополнительного вращения вокруг своей оси. Тогда Колесо подобно вселенной, а кружащаяся кабина – планете, плывущей по орбите звёздного мироздания.

Внизу багряные кроны, похожие на холмы, наверху неподвижные облака, лохматые ватные болваны, подобные тому, что в миниатюре стоит на столике у Костиной мамы, от которого каждый вечер она отщипывает клочки, чтобы вытереть с губ помаду или же, вымочив ватку в жидкости с запахом ацетона, смыть с ногтей облезший лак… Чадят рыжие лиственные кучи. Поднимается, уплывает в небеса жертвенный горьковатый дым осени. Кружится голова, ржавый пол кабинки пахнет застарелой рвотой, прям как в пассажирском «кукурузнике», где даже пилоты, наверное, блюют от турбулентности, а что уж говорить про обычных пассажиров? Помнишь эту запредельную тоску? Когда хочется кого-то обвинить в заоблачной, гремящей на весь мир душевной пустоте, да только некого в ней винить, мы целиком слеплены из этого никчёмного вакуума; вчера его заполнял дешёвый портвейн, сегодня – гарь опавших листьев, завтра нахлынут отчаяние или вожделение. После десятка витков Костя перемещается на обыкновенные наземные качели. Затем покупает в киоске мороженое. Вафельный стаканчик приходит в негодность раньше пломбира. Растаявшее молоко, липкое будто клей ПВА, протекает, и Костя полощет пальцы в мелкой луже.

В далёкой приземистой панельке на первом этаже живут баба Света и деда Рыба. По-настоящему деда звать Вовой, а Рыба потому, что у него рак желудка. Это родители, чтобы не травмировать Костю с Верочкой, переименовали в разговорах смертельную заразу.

Косте не верится, что деда Рыба болен по-настоящему. Никто бы не протянул столько лет, столуясь у бабы Светы. Супы-помои, котлеты из мясной мертвечины, макароны с привкусом клейстера. Костя к такой пище давно приноровился. Надо есть быстро и не задумываясь, тогда вкус проскальзывает мимо.

В окна вставлены решётки, как в сберегательной кассе, хотя красть в квартире нечего. Не мебель же из коричневого ДСП или велюровые гобелены – похожие на собак медведи в мезозоевой чаще папоротников, васнецовские богатыри с одутловатыми лицами олигофренов. Над кроватью фотоснимки вымершей родни в деревянных рамках и календарь за бог знает какой год. Если открыть платяной шкаф, оттуда хлынет запах нафталина, а после выпорхнет очумевшая моль.

В гостиной без продыху бормочет телевизор. На нём кружевная салфетка и хрустальное Иродово блюдо. Нависают низкие, как грозовые тучи, потолки. Вместо паркета зашарканный линолеум. Часы-ходики – цок-цок, цок-цок, будто стучат каблучками. Деда Рыба обзывает ходики «шалавой», подтягивает гирьки и трогает маятник: «Пошла, шалава!»

В коридоре тумба с красным или, как добавляет деда Рыба, «кремлёвским» телефоном. А вот у родителей Кости, к примеру, телефона нет; надо позвонить – спускаются к таксофонной будке. Я тоже когда-то выходил к автоматам, а вместо двухкопеечной монетки использовал металлическую обманку, плоскую, как палочка для эскимо.

Баба Света подкрашивает кудрявую баранью седину фиолетовой краской, по квартире ходит в халате и рваных шлёпанцах. Деда Рыба, задорный, босой, в спортивных штанах и майке, приветствует Костю бодрым возгласом «салют!», а потом слушает на кухне радио и подпевает, слыша знакомую песню: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось, чтоб оно со мной умчалось!..»

Пока Костя питается, баба Света без единой мысли в уме, как Будда, сидит напротив, скрестив на груди руки. Её красные локти точно культи. Пообедав, Костя снова идёт в парк, а уже оттуда домой.

И каждый новый день похож на предыдущий. Разнятся только сны; в одном, должно быть по мотивам недавней военной ленты, Косте виделась его улица и знакомый постамент с танком, но не советским Т-34, а фашистским «Тигром» с зыркающей по сторонам башней, лил дождь, мчались грузовики, а оттуда доносилось хоровое пение на немецком и губные гармошки завывали, как пожарные сирены.

После очередного киносеанса Костя снова кружится на Чёртовом Колесе. А внизу топчется надоедливый белобрысый старик – второй день донимает мальчишку своим подозрительным обществом…

Это Сапогов. Он наведался в парк ещё в понедельник. Пришёл, а Колесо-то и не работает!

В билетной будке хлопочет смотритель Колеса – пенсионер Валентин Цирков. У его старости нет каких-то особых внешних примет. Среднего роста и комплекции, черты лица мелкие, незначительные. Администрация парка доплачивает Циркову финансовый мизер к пенсии за то, что он шесть дней в неделю запускает и останавливает Колесо, продаёт билеты и убирается в кабинках. В конце рабочего дня, пока Колесо ещё крутится наподобие конвейера, Валентин метлой на скорость выгребает мусор; на каждую кабинку не больше пяти секунд. Летят на землю недоеденные пирожки, огрызки булок и яблок, бумажные фантики, присохшие обёртки от мороженого, пустые пивные или водочные бутылки. Попадается и совсем странная добыча. Как-то Валентин выкинул из кабинки околевшего кота с оскаленной пастью, в другой раз – книгу Марселя Пруста и рыжий мужской ботинок. Однажды обнаружил коробку с горстью угольно-серого порошка. Цирков не понял, что это, хотя мазнул пальцем. А это был кремационный прах, милая, уж я-то знаю…

Понедельник – санитарный день. Цирков приплёлся подмести площадку и окрестности. Но какой-то старик с биноклем на груди просит запустить для него аттракцион. Ветер шевелит лимонно-бледную седину на гордой голове незнакомца. Синие глаза уставились на смотрителя прямо, требовательно.

– Приходите завтра, – говорит смотритель. – Тогда и включу.

– Мне сегодня надо!.. – цедит Сапогов сквозь зубы. – Очень!

– К чему такая срочность?

– Я бывший воздухоплаватель! – беззастенчиво врёт Сапогов. – Аэронавт! – Барским движением протягивает рубль и ещё немного мелочи: – Душа просит полёта!

– Ну, если аэронавт… – сдаётся Цирков и дёргает рубильники на стене будки.

Колесо обозрения – не кофемолка, включил-выключил, теперь оно будет трудиться весь день.

Лязгает спросонья мотор, скрежещут оси и цепи. От ожившего механизма ползёт заскорузлый запах солидола. Колесо вздрагивает, медленно начинает вращение.

Сапогов неловко (тот ещё аэронавт) запрыгивает в кабинку и неспешно взмывает.

Андрей Тимофеевич побаивается высоты. Свободная от бинокля рука судорожно сжимает руль кабинки. Счетовода никто не гонит, не торопит, он раз за разом взмывает и опускается, дальнозорко вглядываясь окулярами – где же Чёртов Крест?

После часа непрерывного кружения старику кажется, что он обнаружил тройное пересечение на границе парка и трассы – примерно в километре от Колеса.

Когда Сапогов приземляется, Валентин обращается к нему с банальной житейской просьбой:

– Вы могли бы посторожить кассу, товарищ аэронавт? Мне бы по надобности отойти ненадолго…

Сапогов кивает и заходит в тесную будку. Вместо полноценного окна – полуовал купли-продажи. На прилавке немного денежной мелочи и билетная лента. Там же стакан, кипятильник и распакованная пачка индийского, со слоником, чая. Посреди прилавка стальная плошка для денег, привинченная по центру шурупом. Из мебели в крошечном помещении только шаткий стульчик, потому что пол неровный и трухлявый.

Сапогов присаживается. Будка едва ли больше деревенского сортира. Зимой Цирков хранит тут метлу и лопату для снега, а летом прячется от жары.

Его «ненадолго», однако, затягивается, и Сапогов начинает злиться.

– Один билет! – бойко произносит снаружи хрипловатый дискант.

Показывается неопрятная маленькая рука и бросает монету, словно милостыню. Сапогов утягивает с плошки пятнадцать копеек, не совсем аккуратно отрывает от ленты билетик и суёт его наружу. Взгляд Сапогова коротко задерживается на кисти, хватающей билетик. У неё уродливая особенность – чёрный, будто обгоревший палец с загнутым, как птичий клюв, ногтем…

Сапогов наклоняет лицо, чтоб разглядеть покупателя. Это школьник, самый обычный, в синей форме с красным галстуком, коротко остриженный, запаршивленный. И наверняка прогульщик. Уже спешит по направлению к кабинкам, запрыгивает в ближайшую.

До его появления все мысли Сапогова были о перекрёстке. Старик терпеть не может детей, от гадёнышей лишь шум да суета. Но почему, чёрт раздери, мелкий поганец не идёт из головы? Болезненное томление гнетёт Сапогова…

И он вспоминает рассказ ведьмака Прохорова! Безымянный палец Сатаны!.. Удовлетворение от того, что вспомнил, сменяется равнодушием: ну мальчишка, ну разбившийся Сатана…

Сапогов выходит из будки – надоело сторожить медяки. Никто не похитит и облезлую метлу с лопатой, если он уйдёт. Однако ж Андрей Тимофеевич, сам не понимая зачем, мается и ждёт, когда мальчишка спустится на землю. Как там трепался юркий ведьмак, приятель Макаровны? Палец Сатаны найдётся у костяного мальчика. Но ребёнок, что кружит на Колесе, самый обычный, из кожи и мяса. Скелет в нём, конечно, тоже имеется. А вот какой отсохший палец у него, указательный, средний или безымянный, счетовод не обратил внимания.

– Большое спасибо! – раздаётся за спиной Сапогова.

Цирков на ходу застёгивает ширинку непослушными пальцами.

Андрей Тимофеевич, не оборачиваясь, высокомерно отвечает:

– «Спасибо» означает «Спаси Бог», а аэронавты в Бога не верят и на ангелов из ружья охотятся. Ясно?!

– Ясно… – не перестаёт удивляться событиям дня Цирков.

Мальчишка выбегает из кабины:

– А можно ещё один билетик?

– Он же покупал? – доброжелательно уточняет Валентин у Сапогова. И, не дожидаясь ответа, произносит: – Можешь кататься. Всё равно нет никого, а Колесо уже работает. Проходи, дружок…

Прогульщик прячет монету и спешит на посадку. Валентин провожает взлетающую кабинку с блаженной улыбкой. Циркову кажется, что ребёнок ему благодарен; будет с теплом вспоминать о нём через годы, может, расскажет своим детям, дескать, жил когда-то на свете добрый смотритель Чёртова Колеса, он разрешал кататься, пока не надоест…

Так мечтается наивному смотрителю. Грусть туманит невыразительное лицо. Нехорошо, если он останется в памяти мальчика безымянным.

Цирков, запрокинув голову, спрашивает первым:

– Как звать тебя, пионер?

– Константин! – отвечают сверху; в голосе пломбирно-отроческая хрипотца.

– Костик, значит… А меня Валентин Александрович. Мне шестьдесят восемь лет, раньше я работал учителем труда в школе, люблю рыбалку, персики и понедельники…

Слабая, полная страха за будущее забвение душа Циркова для Андрея Тимофеевича как на ладони.

«Ты умрёшь, и никто никогда о тебе не вспомнит! – хочется заорать Сапогову. – Кому какая разница, что ты любишь!»

Однако ж смолчал и, исполненный тихого презрения, удалился на поиски Чёртова Креста.

Немотивированная раздражительность в который раз играет со счетоводом злую шутку – слепи́т ум и заодно слух. А вот стоило бы прислушаться к диалогу смотрителя и случайного мальчишки по имени Костя.

Чёртов Крест Сапогов разыскал, да только колдовским местечком прежде него поживилась премерзкая старушенция в плащике и платочке; стоит и делает вид, что кормит воробышков. Андрей Тимофеевич понимает, что под видом хлебных крошек она сыплет из пакетика какую-то порчу или приворот.

«И не прибрала же Костлявая старую нечисть! Испохабила мне Чёртов Крест! – беснуется Сапогов. – Такой перекрёсток насмарку!»

И второй раз за день мозг точно пронзает электрическим разрядом. «Костлявая… Константин, Костик»… Костя! Это же и есть костяное имя! Костяной мальчик с чёрным пальцем!

Сапогов изрыгает вслух космического масштаба хулу, так что старуха вздрагивает и с боязливой оторопью смотрит на незнакомого деда. Тот яростно топочет ногами, словно вколачивает в пыль святыню. Затем разворачивается и, насколько хватает пенсионерской прыти, несётся обратно к Колесу. Злость прибавляет дыхания и выносливости.

Уже через четверть часа галопа по тропинкам Сапогов на месте! Мальчишки, разумеется, и след простыл. Лишь смотритель суетится с метлой возле будки. На вопросы, куда подевался недавний Костя с чёрным пальцем, пожимает плечами и радушно предлагает аэронавту ещё раз прокатиться.

От досады за свою вопиющую невнимательность Сапогов готов навести порчу сам на себя. Чертыхаясь, Андрей Тимофеевич плетётся прочь из парка.

Непонятно, с чего он решил, что удача была у него в кармане. Вот что бы он сделал с Костей, окажись тот на месте?! Оторвал бы палец? Но разве возможно такое осуществить при свидетеле? Теперь другая проблема. Как отыскать проклятого мальчишку? Неужели придётся сутками стоять в дозоре возле Колеса и поджидать, вдруг снова появится?..

От всепожирающего бешенства Сапогову требуется взвыть, но навстречу некстати катится компания, может, студенты или начинающие рабочие. Поскольку вой уже вырвался наружу, Сапогов быстро затыкает рот кулаком, от чего раздаётся какое-то свистящее фырканье, будто Андрей Тимофеевич собирался чихнуть, да деликатно прикрылся. Сапогов оборачивается и желает вослед молодому поколению всего наихудшего – несчастий на трудовом и личном фронтах.

– Николай Николаевич!.. – доносится ликующий скопческий голос.

Сапогов не обратил на оклик внимания; какое ему дело до какого-то Николая…

– Товарищ капитан дальнего плавания! Это мы!..

Андрей Тимофеевич глядит вперёд на дорогу. Там знакомая фигура в клетчатом демисезоне.

– Мор! Раздор! Глад! Чумка!.. Да не тяните так, фу!..

Это, конечно же, Псарь Глеб.

– Доброго дня!.. – приветственно машет он Сапогову; в левой руке у собачника связка брезентовых поводков.

Псарь Глеб не приближается, держится на дистанции:

– Мои архаровцы ужасно вам рады, но как бы не замарали лапами. Недавно был дождь, они носились по грязи…

Хорошо, что их разделяет десяток метров и Псарь Глеб не замечает вызлобленный взгляд Андрея Тимофеевича. Впрочем, может, и видит, просто думает, что капитаны дальнего плавания так и смотрят.

– Вы звали нас, капитан! – торжественно произносит Псарь Глеб. – И мы тут!

– Неужели?! – хмуро удивляется Сапогов. Меньше всего он расположен сейчас к общению. – Это когда же?!

– Да вот минуту назад… – подтверждает Псарь Глеб. – Хорошо, что мы бродили неподалёку и услышали ваш свист! – Псарь Глеб поощрительно гладит пустоту.

– Разве я свистел? – раздражается Сапогов.

– Ещё как! И замечательно! – с жаром подтверждает Псарь Глеб. – Нашим бесшумным свистом! Наверное, это вы тренировались, но у вас безупречно всё получилось. В любом случае я и мои зверюги всегда готовы услужить вам!

– Интересно, чем? – хмуро спрашивает Сапогов.

Псарь Глеб и его уважительная речь действует на Андрея Тимофеевича успокаивающе.

– Хм-м… – Псарь Глеб задумывается. – Мор и Чумка недавно затравили медведя, одни клочки остались.

– Прям медведя?! – с насмешливым недоверием уточняет Сапогов.

– Невидимого! – кивает Псарь Глеб. – И чрезвычайно крупного! Тише, тише, ребята!.. – он поглаживает пустоту. – А с Раздором ни одна гончая не сравнится в скорости, а Глад – превосходнейшая ищейка. Разыщет что угодно и кого угодно!

– Прям разыщет? – щурится Сапогов.

– Проверяйте, капитан!

– А мог бы он найти… – Сапогов делает вид, что смотрит на невидимого пса, – одного вредного мальчишку?

– Ну разумеется! Для этого понадобится какая-нибудь вещица мальчугана. Имеется таковая?

– К сожалению, нет, – вздыхает и злится Сапогов. – Но я видел его последний раз возле Чёртова Колеса, он там предостаточно наследил!

– Тогда осмотрим место! – Псарь Глеб первым устремляется к аттракциону.

Цирков уже ничему не удивляется. Заметив Сапогова в сопровождении Псаря Глеба, только и говорит:

– Опять вы, товарищ аэронавт!

– Мальчишка топтался здесь, когда покупал билет, – Сапогов тычет на участок земли возле окошка кассы.

– Ищи! – приказывает Псарь Глеб невидимому Гладу. – Ищи!..

Собачник переминается на месте, потом его рывком кидает к Колесу, затем обратно на дорожку.

– За мной, капитан! – кричит Псарь Глеб, точно увлекаемый ветром. – Глад взял след!

Как забавно они выглядят, милая. Впереди несётся Псарь Глеб, полы клетчатого пальто распахнуты. Коленки работают, словно паровозные поршни. Правая рука с обвислыми поводками вытянута вперёд, будто его и впрямь тянет свора. Левой рукой он придерживает кепку за козырёк, чтоб не слетела. Косящий глаз от бега совсем закатился под бровь, на обмётанных губах накипь слюны.

За ним едва поспевает Сапогов. Андрей Тимофеевич чуть прихрамывает, смешно выбрасывая ноги вперёд. Седой гребень волос поднялся, как хохолок у какаду. Правая рука то на сердце, то на солнечном сплетении – бегун из него никудышный. Старик устал и вдобавок ни на йоту не верит в успех.

А мелкий поганец какое-то время петлял по дорожкам, наведался к карусели «Ромашка» и лишь потом покинул парк. Началась незнакомая улица.

Пробежали мимо постамента с танком и памятника Ленину. Сапогов успевает пнуть еловый венок, лежащий на ступеньках. Вождь мирового пролетариата бессильно грозит вслед старому хулигану.

В дверях парикмахерской курит рыжая толстуха Илона Борисовна, на ней белый халат и передник, из кармашка торчат расчёска и ножницы. Она провожает лениво-удивлёнными глазами сперва Псаря Глеба, а потом ковыляющего Сапогова, даже не успевающего пожелать ей лёгочной саркомы. Старик от получасового кросса почти обессилел, только и способен, что мычать, как чердачное привидение, да подволакивать натёртую ногу. А вот Псарь Глеб чувствует себя на охоте превосходно – его стихия!

Вот кинотеатр «Юность» с подтёкшей живописью афиш. А это магазин «МОЛОХ», продуктовый универсам и десятки одинаковых панелек. Туда устремляется Псарь Глеб, а за ним и Сапогов. Там легко заблудиться среди домов, таких же уныло-клетчатых, как и старенькое пальтецо собачника.

Псарь Глеб останавливается возле какого-то подъезда.

Сапогов издали слышит охотничью команду:

– Туба!..

Это специальный приказ, чтобы Глад не поднял дичь раньше срока.

– Мальчик живёт здесь, капитан! – заявляет Псарь Глеб Сапогову, когда тот наконец подходит.

Счетовод давно уже сошёл с дистанции. Достал носовой платок и утирает хлещущий в три ручья пот.

– Вы… уве-ре-ре-ны? – спрашивает заплетающимся языком Сапогов.

– Никаких сомнений, капитан! – широко улыбается Псарь Глеб. – Для Глада это даже не задачка.

– Интересно… Из какой он… э-э-э… квартиры?

– Одну минуту, капитан… Мор, Раздор, Чумка – сидеть! – громовым шёпотом приказывает Псарь Глеб, затем открывает дверь подъезда и командует Гладу: – Пиль! – после чего несётся вверх по ступеням.

Сапогов внизу ждёт вестей. От усталости и общего комизма ситуации тонкие губы счетовода кривит сардоническая улыбка. До чего он докатился в поисках Сатаны! Носится на старости лет по городу с каким-то сумасшедшим, да ещё делает вид, что верит в невидимых собак!

Сапогов досадливо топает и тотчас чувствует, как нечто крупное о трёх головах подскочило с земли, уставилось на него, обдало дыханием из раскрытых пастей. Может, это лишь игра воображения, но Сапогов на всякий случай больше не совершает резких движений, чтоб не волновать незримого Цербера.

Через минуту Псарь Глеб рапортует:

– Мальчик проживает в сто тридцать седьмой квартире на последнем этаже. Вы не сказали, капитан, каким он вам нужен, живым или мёртвым, поэтому мы с Гладом не брали его!

Сапогову ужасно нравится, как высказался Псарь Глеб: «Или мёртвым!» Уже за одно это он готов простить услужливому чудаку утомительную беготню по городу.

Да, Сапогов не верит, что мальчишка действительно нашёлся, однако ж благодарит:

– Вы меня очень выручили, товарищ Псарь Глеб! Выражаю мою искреннюю признательность!

– Всегда готовы прийти на выручку, капитан! – Псарь Глеб лихо прикладывает два пальца к кепке, затем обращается к своим псам: – Мор! Раздор! Глад! Чумка! Пошли! Капитану нужно побыть одному!..

Как бы то ни было, собачнику не откажешь ни в любезности, ни в деликатности. Вот бы и мне, милая, повстречать Псаря Глеба, старого доброго Псаря Глеба и его питомцев, чьи клыки – ужас и погибель…

Занятия в школах начинаются с восьми утра. Значит, Сапогову нужно быть у подъезда Кости как минимум в четверть восьмого, чтобы гарантированно не прозевать мальчишку, – мало ли, вдруг паршивец посещает школу с углублённым изучением иностранного языка, а такая вряд ли находится неподалёку от неказистых пятиэтажек.

Сапогов дурно спит, но, если бы и заснул, его поднял бы вместо будильника рассветным «кукареку» чёртов петух.

С утра пораньше Андрей Тимофеевич спешит к панельке, где гипотетически проживает Костя. В успехе предприятия он сомневается, идёт исключительно для успокоения совести. Зевая и ёжась от прохлады, Сапогов сидит на детской площадке и поглядывает на часы – «командирские», сам себе подарил когда-то на день рождения.

Давно прошло время, когда школьники покидают свой дом. Сапогов отметил, что трое детей вышли из подъезда, а Кости не было. Накрапывает дождь, и Сапогов прячется под деревянным мухомором рядом с песочницей. В который раз изучает циферблат – четверть одиннадцатого. Он уже готов бросить изначально бессмысленную затею и уйти прочь, но дверь подъезда открывается…

Сердце Сапогова содрогается от волнения, волоски на руках встают дыбом. Псарь Глеб и его пёс Глад не подвели Андрея Тимофеевича. Вот собственной персоной мальчик с чёрным пальцем! Только каким – безымянным или средним? А вдруг это вообще мизинец?!

Старик даже не задумывается, насколько ему повезло. А ведь явно вмешались высшие силы! Он же мог преспокойно не дождаться Кости!

А тот, позавтракав, поглядел в окошко и решил, что в непогоду никуда не пойдёт. А дождь как-то взял и быстро закончился. Костя спрашивает совета у значка «Ну, погоди!». Задумывает число «20» и колеблет. Волк советует не отменять прогулку…

Костя идёт не торопясь, при нём не наблюдается портфеля или сумки с учебниками и тетрадями. Сонливость, усталость, изжогу – всё как рукой сняло у Сапогова. Прицелившись взглядом в Костю, Андрей Тимофеевич начинает слежку. Он крадётся, стараясь соблюдать при этом условную шпионскую дистанцию.

«Объект» заходит в галантерейный магазинчик, через минуту и Сапогов. У Кости нет определённой цели, он просто шляется, а счетовод делает вид, что изучает прилавок; сам украдкой наблюдает.

Мальчишка, будто что-то почувствовав, в упор смотрит на высокого старика; Андрей Тимофеевич, смутившись, притворяется реальным покупателем и приобретает совершенно ненужные солнцезащитные очки с очень тёмными, почти чёрными стёклами.

Костя покидает галантерею, Сапогов, чуть помедлив, выходит следом. Он напяливает очки и становится похожим на слепца, только трости для полноты образа не хватает.

У счетовода созрел начальный план: выждать подходящий момент и попросить перевести его на другую сторону улицы, при этом завязать непринуждённый разговор.

В глубине своего злобного естества Сапогов не уверен, что готов к радикальному насилию. Одно дело – совать иголки под половик, а тут – взять и оттяпать у живого человека палец. Меньше всего на свете Сапогову хотелось бы оказаться на допросе у следователя или, ещё хуже, в тюрьме. Он и раньше с неприязнью провожал взглядом милицейские жёлтые машины с синей полосой на борту. Цепные псы государства ему омерзительны.

Андрей Тимофеевич убеждает себя, что не захватил ножа или кусачек, потому что не был до конца уверен, что обнаружит Костю возле пятиэтажки. А теперь и торопиться не стоит. Никуда мальчишка не денется. Сперва надо хорошенько изучить чёрный палец. Может, он никакой и не сатанинский, а самый обычный. И вообще не безымянный. Так думает Сапогов.

Признаюсь, милая, он меня немного разочаровал, Андрей Тимофеевич. Я-то думал, старик начисто лишён страха за своё бытовое благополучие, что бестрепетно швырнул свою жизнь в пылающий костёр Сатаны, решив прожить остаток дней бесшабашно, ярко и максимально жестоко. Однако ж побаивается счетовод и закона, и наказания за искалеченного ребёнка. Не исключено, Андрей Тимофеевич не выносит вида крови. Но почём знать, вдруг Нечистый именно так и испытывает своих адептов, берёт на слабо? Отрубленный палец – символический ключ, допуск в чертог силы, иначе зачем сдался Сатане Сапогов?!

Но не будем делать поспешные выводы, милая. Я бы тоже проявил осмотрительность в таком щекотливом вопросе, хотя никто не упрекнёт меня в робости, разве излишней чувствительности по отношению к тебе, любовь моя…

Костя идёт к кинотеатру «Юность». У кассы, как обычно, в это время ни души. До сеанса ещё четверть часа Костя слоняется по второму этажу, где находится буфет. Продавщица, похожая на разжиревшую Мальвину, разливает из банок по стеклянным конусам соки – берёзовый и томатный.

Вот зашёл сурового вида седой гражданин в тёмных очках. Костя покупает газировку и пирожное «картошка», напоминающее собачий копролит. Старик в тёмных очках тоже поднялся наверх по лестнице, смотрит на Костю, но самого взгляда не распознать, вместо него чёрные непроницаемые дыры, за которыми, возможно, вообще нет глаз, а только мрак и бездна.

Звенит звонок, возвещающий киносеанс. Из зрителей, кроме Кости, всё тот же странный старик. Он уселся на самом верху, а Костя, после истории с развратной парочкой, предпочитает первый ряд. Уходящая ввысь фрактальность пустых кресел напоминает драконью чешую.

Начинается фильм про войну. Среди снегов и леса медленно ползёт состав с немецкими солдатами. Перед паровозом платформа, на ней мешки с песком, пулемёты. Офицер-эсэсовец глядит в бинокль – нет ли засады. Губная гармошка наигрывает визгливый марш. Возле пулемётчика сидит, вывалив алый язык, злобная овчарка. У кромки елового леса в засаде притаились ободранные бородатые партизаны. Их командир, старик в папахе с красной полосой, яростно крутит ручку подрывной машинки, и паровоз с фрицами взлетает на воздух. Партизаны открывают шквальный огонь по врагу. Потом идут смотреть, что из этого получилось. Платформа от взрыва слетела с искорёженных рельс. На снегу умирающий блондин-эсэсовец с лицом молодого Сапогова. Он шепчет склонившимся бородачам: «Seid ihr alle verdammt!»

Фильм закончился партизанским подвигом и победой – на экране финальные титры. Костя направляется к выходу. На очереди парк, потом обед у бабы Светы и деда Рыбы.

На ступенях оборачивается и опять видит старика, замешкавшегося у дверей. Косте почему-то делается неуютно.

На светофоре вздрагивает от резких слов за спиной:

– Мальчик, постой! Эй, мальчик!..

Всё тот же «слепец»! Высок и худощав. Волосы бледно-лимонного цвета, скулы обветренные и розовые, нос длинный, губы тонкие, на щеках лёгкая седоватая щетина. За очками глаз не разглядеть. На старике расстёгнутый плащ, под ним костюм.

– Помоги мне перейти дорогу, мальчик! – голос неприятный, надоедливый.

У Кости срабатывает тимуровский рефлекс. Просьба вполне уместная для пожилого человека, да ещё и в тёмных очках.

– Пожалуйста… – с покорностью произносит Костя. – Давайте помогу.

Незнакомец кладёт руку на Костино плечо:

– Как тебя зовут? – спрашивает товарищеским тоном.

– Константин…

Загорается зелёный свет, и они идут через дорогу.

Старик смотрит прямо и улыбается тонкой синюшной улыбкой:

– Выходит, мы с тобой тёзки. Меня тоже звать Константином. Да ещё и Константиновичем. Костя в квадрате. Так меня ещё на фронте прозвали однополчане.

Сапогов по привычке врёт, на войне счетовод, разумеется, не был. Но Костя ему сразу верит. Значит, он переводит через проезжую часть ветерана и тревожиться нечего.

– Вы воевали, да? – уточняет Костя.

– Да уж пришлось… – таинственно отвечает Сапогов. – Повоевал…

Перешли на другую сторону улицы, но старик и не собирается убирать ладонь с Костиного плеча. Сжал даже чуть сильнее, словно от волнения. Пальцы у него длинные и цепкие.

– Ты, кстати, в какую сторону направляешься?

– А вон, к парку!.. – показывает Костя, забывая, что ветеран вроде слабовидящий.

– Мне тоже в парк! – с энтузиазмом восклицает «Константин Константинович». – Нам по пути, тёзка. Пройдусь с тобой, если не возражаешь!..

– Не возражаю, – со вздохом соглашается Костя, вяло прикидывая, как повежливей избавиться от навязчивого спутника.

– Разрешишь личный вопрос? – задушевно интересуется Сапогов.

– Конечно, – отвечает Костя.

– Ты знаешь, что такое Юдоль?

Костя понуро задумывается, примерно так же, как у доски в школе, когда ответ заранее не известен, потом качает головой:

– Нет, а что это?

– А ведь это важно… – старик морщит лоб. – Чему вас в школе учат?!

Костя хотел было уточнить про Юдоль, но после замечания Сапогова уже неловко и спрашивать.

– Что это у тебя с рукой? – вдруг произносит ветеран. Голос почему-то дребезжит. – Покажи, не стесняйся!

Оказывается, он не слепой, а прекрасно видящий.

– Да я и не стесняюсь, – с досадой произносит Костя.

На самом деле ему неприятно демонстрировать постороннему человеку свой недужный палец.

– Ты не думай, я заслуженный хирург! Айболита читал? – Сапогов поднимает очки на лоб, и Костя видит его глаза. Бледно-голубые, бешеные.

Сапогов перехватывает Костину руку и приближает к лицу:

– Тэк-с… Хм-м…

Затем тщательно ощупывает чёрный палец, нажимая по очереди на фаланги:

– Тут беспокоит? А тут? Очень интересно… А ну, сожми его, а теперь разожми!..

Безымянный кое-как гнётся. На ощупь заметно холоднее, чем остальные пальцы…

Костя осторожно пытается вытащить руку, но старик не отпускает. И ладонь у него взмокла и стала неприятно липкой, горячей…

– Погоди, я ещё не закончил осмотр! – строго говорит Сапогов. – И давно он такой?

– Лет шесть, – Костя устал отвечать на подобные вопросы. Все кому не лень спрашивают. – Вроде раньше был нормальным, а потом взял и резко почернел.

– Хорошенькие дела… – Сапогов озабоченно цокает языком. – Вот что скажу, дружок. Мне это категорически не нравится. Напоминает злокачественную гангрену! Гангренус кошмарус! – добавляет на выдуманной латыни для солидности. –  Не помешало бы тщательное обследование и рентген. Может, заглянешь ко мне в кабинет? Я напишу адрес!

Сапогов притворяется, что лезет в карман за блокнотом. Там ничего нет, кроме старого гнутого гвоздя, который он недавно нашёл на кладбище и думал подкинуть Иде Иосифовне.

– Меня уже водили к врачу, – возражает Костя. – И он сказал, что ничего делать не надо! Не болит же!..

– Это сегодня не болит, а потом всю руку придётся резать! – хмурит брови Сапогов. – Тебя явно осматривал какой-то недоучка! Разве сейчас врачи?! Вредители одни!

В общем, пока счетовод тискал Костин палец, с ним произошла глобальная умственная метаморфоза. Едва он потянулся к Безымянному, тот изнутри полыхнул магическим светом и по контуру его побежали искры, даже посыпались с ногтя, как при сварке. Понятно, всё это происходило в воображении Андрея Тимофеевича, а Костя ничего такого не увидел.

Это для лишайного мальчишки почерневший палец был стыдной частью тела. А Сапогов безоговорочно уверовал, что имеет дело с настоящим сатанинским артефактом! Андрея Тимофеевича внутренне затрясло – дрожь, невообразимая нега и ужас проникли в его тело, едва он коснулся Безымянного!

Счетовод сам не понимает, как ему хватает выдержки притворяться хирургом вместо того, чтобы впиться в безымянный зубами, отгрызть и бежать прочь с драгоценной добычей во рту…

– Вот и парк! – Костя резко высвобождает руку. – До свидания!

И припустил по дорожке! Сапогову приходится прибавить шаг, чтобы не потерять мальчишку из виду. Тот направляется прямиком к Колесу.

А Костя вообще не осознал, какое впечатление произвёл на старика его почерневший палец. Ведь кто только из одноклассников или ребят во дворе его не щупал…

В окошке кассы маячит глупое доброе лицо смотрителя Циркова. Он рад мальчишке как родному, даже не просит о покупке билета.

– А-а-а, старый знакомый! Добро пожаловать, катайся сколько хочешь…

Когда Сапогов подходит к оградке Колеса, Костя уже высоко. Счетовод решает подождать у входа и снова поговорить. Ему весьма не понравилось, что мальчишка вот так взял и сбежал, не проявив уважения к врачебной озабоченности Сапогова.

– Я считаю, в твоём случае показана немедленная ампутация… – бормочет Андрей Тимофеевич, подбирая убедительные реплики. – Тебе вообще очень повезло, что ты меня повстречал, я лучший специалист…

Сапогов нервничает и ждёт, а Костя всё наматывает круги. Он вспомнил, что мельком видел старика вчера возле Колеса, и теперь специально тянет время. Не то чтобы подозревает какой-то злой умысел. Но очевидно же, что сегодняшняя встреча на светофоре не случайна.

Упрямый ветеран-хирург явно вознамерился стоять до победного. Костя, внутренне чертыхаясь, выходит из кабинки. Не может же он кружиться вечно. Он проголодался, пора бы и на обед.

Сапогов наседает:

– Я со всей врачебной ответственностью заявляю, что тебе показана ампутация!..

Костя расслышал лишь последние слово, и оно ему очень не нравится – похоже на «операцию».

– Ампутация? – переспрашивает подозрительно. – Это как?

– Совершенно безболезненная процедура!.. – голос Сапогова дрожит как балалаечная струна. – Ты же бывал у дантиста? Это проще, чем зуб удалить! Чик – и всё! – Сапогов для наглядности делает движение пальцами как ножницами.

– Ничего себе не болезненная! – на веснушчатом мальчишеском лице проступает некоторый испуг, хотя Костя вовсе не трус; он и дрался, когда надо было, и с вышки в бассейне прыгал.

– Хочешь заражение крови? – сердится Сапогов. – Умереть в юном возрасте?!

Костя не отвечает, переминается с ноги на ногу и тоскливо смотрит в сторону.

– Твой палец имеет огромное научное значение! – стыдит Сапогов. – Мне срочно надо его изучить в лаборатории под микроскопом! Не хочешь помогать советской науке?! Отвечай! Какой же ты пионер после этого, спрашивается?!

– Да что вы ко мне прицепились?! – канючит Костя. – Всё с моим пальцем в порядке!

Разговор на повышенных тонах услышал Цирков. Выбрался из своей будки:

– Здравствуйте, товарищ аэронавт! Опять душа просит полёта? Милости прошу на Колесо!

– Сгинь! – Сапогов яростно тычет в Циркова.

Смотритель прячется, а Костя после окрика Сапогова выглядит совсем испуганным.

Андрей Тимофеевич понимает, что сорвался, переборщил с эмоциями. Он наклоняется к мальчишке, и лицо его озаряет жутковатая в своей фальшивой доброте улыбка:

– Погоди, Костя… Я же тебе не всё ещё рассказал. Я не только хирург. Знаешь, кто я ещё?

– Кто? – без особого любопытства спрашивает Костя.

Маленькое сердце колотится словно после кросса. Хорошо бы сейчас сидеть за кухонным столом, хлебать бурду бабы Светы под завывания деда Рыбы. Всё лучше, чем слушать назойливый тенорок подозрительного старика.

– Я – волшебник! – продолжает таинственно Сапогов. – Не веришь?!

Костя вымучивает улыбку:

– Что я, маленький, что ли? Волшебников не существует!

– А вот и не так! – Сапогов игриво подмигивает, делает всякие пассы, словом, актёрствует как умеет. – Я могу тебе за твой палец наколдовать кучу самых разных игрушек! Конструктор, грузовик, машину с открывающимися дверцами, солдатиков, футбольный кожаный мяч… Хочешь? – спрашивает ласково и интимно.

Костя мотает головой. Сапогов повышает ставки:

– А как насчёт щенка овчарки! Или ружьё из тира и мешок пулек к нему!

– А можно игру электронную? Там волк ловит яйца!

– Да сколько угодно! – обрадованно врёт Сапогов. – Хоть десять штук! А палец у тебя новый вырастет, обещаю!

Костя колеблется. Вдруг находчиво улыбается:

– А покажите тогда! Она у вас есть?

– Пока нет, – сдаётся Сапогов.

Он вообще не очень понимает, о чём речь. Как и ты, милая моя. Просто в канувшем СССР имелось своё социалистическое «Нинтендо» – «Электроника ИМ-02 – „Ну, погоди!“» – по названию известного мультфильма. Бедолага-волк с корзинкой в лапах разрывался между тремя или четырьмя, в зависимости от сложности игры, насестами, ловил выпадающие оттуда яйца; три разбил – сказочке конец. Тебе, пожалуй, сложно представить, что такая чушь с простейшей графической анимацией была предметом вожделения стольких советских детей. Даже я, помнится, мечтал об «Электронике», вот только стоила она недёшево, аж двадцать пять рублей. Родители не так много зарабатывали, чтобы дарить подобные вещи. В моём классе «яйцеловка» была у Гуцуриева Марата, кавказского дылды с башкой, похожей на обгорелую головню. Как сейчас помню – «Электроника ИМ-01», а вместо Волка – Микки Маус. Марат частенько приносил консоль в школу. Разрешал избранным погонять на переменке. Но не потому, что был добряком, а чтобы с хохотом выхватить свою собственность прям посреди яйцепада: «Ну, хватит! Давай сюда!» Но как же мы ликовали, когда кто-то из старшеклассников отнял у Головни его «Электронику», а после, под надрывные гуцуриевские вопли, раздавил экранчик каблуком! Да простит Сатана за тот святой поступок все его добрые дела, живи долго, безымянный русский старшеклассник!..

– Ну, вот будет у вас игра, – хмыкает Костя, – тогда и поговорим!

– Постой! – Андрей Тимофеевич задорно гримасничает и даже напевает весёленький мотивчик из какого-то детского фильма-водевиля. Он уже и забыл, что совсем недавно изображал сурового хирурга. – У меня есть кое-что получше! – и достаёт из кармана плаща гнутую железку.

– Да это просто гвоздь! – разочарованно бормочет Костя.

– Он же не простой, а волшебный!

Костя скептически улыбается. Теперь ему кажется, что старик не хирург, а какой-то доморощенный фокусник, парковый массовик-затейник.

– И в чём его волшебство?

– В чём?.. – Сапогов на ходу выдумывает. – Всё, что им нацарапаешь, то и появится!

Костя оглядывается, явно примеряясь, где опробовать гвоздь.

– В том и дело, что надо на себе! – выкручивается счетовод.

– Это как? – не понимает Костя.

– К примеру, на запястье. Ты же не девчонка, не боишься каких-то царапин?

– Не боюсь, – соглашается Костя.

Это чистая правда, сколько раз уже с велосипеда летел, с дерева как-то сорвался, ободрав дочиста колени и локти.

Костя берёт протянутый гвоздь. С улыбкой поглядывая на Сапогова, осторожно выводит едва заметную круглую царапку на левом, ещё хранящем следы летнего загара запястье.

– Это мяч! И где он?

– Э-э-э нет, дружок! – смеётся Сапогов, забирая гвоздь обратно. – Так не пойдёт! Надо обязательно до крови!

– Больно будет… – смущённо говорит Костя.

– Такие правила! Ну что, меняемся? – спрашивает Сапогов. – Баш на баш?

Костя всего лишь ребёнок и не верит, что кто-то может по-настоящему забрать его палец, обменять на дурацкий гвоздь.

– А вдруг вы жульничаете? – хитро спрашивает Костя.

– Никакого мошенничества, чистое волшебство! – с весёлой обидой отвечает Сапогов. И уточняет: – Доброе волшебство!

Счетовод вспоминает недавнее видение с откушенным Безымянным во рту:

– Вот как мы поступим. Дай-ка сюда руку… – он наклоняется. – Да не бойся, у меня слюна дезинфицирует и обезболивает. Прям как местный наркоз, ты ничего не почувствуешь…

Разве мог допустить Костя, что взрослый пожилой человек, назвавший себя сперва ветераном и хирургом, а потом волшебником, возьмёт и оттяпает палец?!

– Шлюна обежболивает… – Сапогов обхватил Безымянного губами и шамкает. – Как шпирт…

Костя сам не понимает, как позволил наглому старику завладеть его пальцем. А Сапогов прилаживает поточнее челюсти и резко кусает там, где кончается сустав и начинается кисть!

От резкого движения чёрные очки со лба падают на нос, точно забрало. Резцы не подвели. Сапогов чувствует, что ампутировал палец с одного укуса, как гиена, – Безымянный целиком у него во рту!

Андрей Тимофеевич готовится услышать пронзительный детский крик, но Костя подозрительно молчит. Просто он действительно не почувствовал боли! И дело не в зубах счетовода, они не настолько остры, и не в слюне, к слову, самой обычной, полной бактерий и прочих микробов. Палец сам вывалился из сустава, будто держался на каком-то кожистом магните. Осталась пустая лунка. Даже капельки крови не появилось!

Сапогов списывает Костино вопиющее молчание на болевой шок. Он роняет обещанный гвоздь и с пальцем во рту улепётывает что есть духу! Краем глаза видит, как из будки вышел и таращится смотритель Валентин Цирков.

И заштормило деревья, и облака понеслись с головокружительной быстротой. Точно раненый слон ревёт двигатель Колеса, вращая с всё нарастающей скоростью ржавую конструкцию; пустые кабинки скрипят и раскачиваются. Надрывно кашляют вороны, мечутся испуганные белки. У смотрителя Циркова ни с того ни с сего отнялась правая сторона лица; не стоило любопытному дураку глазеть на запретное! А на улице Нестерова в закупоренной спальне Клавы Половинки дряхло загремели пружины ветхого матраса, треснуло фанерное дно кровати и Сатана, возлежащий бочком рядом с мумией, повернулся на спину.

Сапогов мчится не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы подальше от Колеса. Пока мальчишка не опомнился, не позвал на помощь. Андрею Тимофеевичу не хватает воздуха, во рту, как у пса, драгоценная охотничья добыча. Пробежав без продыху километра три, Сапогов переходит на шаг, оглядывается и не видит погони. Тогда он прислоняется к ближайшему дереву. Вываливает в ладонь откушенный Костин безымянный: чёрный, о трёх фалангах и с ногтем, похожим на птичий клюв.

Нёбо, губы, язык Сапогова горят, точно он нёс раскалённый уголь или красный перец. Сапогов стаскивает очки. Глаза слезятся, лицо пунцовое, словно окатили кипятком.

Ноги Сапогова подгибаются, он медленно оползает на землю. В воздухе пахнет горелыми спичками. Сапогов видит в чёрных стёклах очков отражения двух силуэтов, мужского и женского. Это родительские тени пришли порадоваться триумфу своего престарелого сына.

Андрей Тимофеевич запрокидывает седую голову и издаёт звериный торжествующий вой! Счетовод, что говорится, зубами выгрыз у судьбы шанс на выдающуюся долю!

Как ни крути, палец, доставшийся Сапогову, не от мира сего. Он меняется! Не формой или размером, а консистенцией. Андрею Тимофеевичу по пути домой почудилось, что он в возбуждённом беспамятстве потерял Безымянный, будто тот провалился за подкладку, а оттуда выпал в какую-то невидимую дыру. Когда прятал в карман, палец казался отлитым из чугуна. Ощущение было субъективным, однако Безымянный определённо содержал в себе известную увесистость. А потом Сапогов почувствовал, что тяжести-то нет! Сунул руку и, выпучив глаза, шарил в обморочной пустоте кармана. Палец, к счастью, был на месте, просто напрочь лишился массы и напоминал мягковатый трухлявый корешок, обтянутый тонкой кожей. Но чем дольше держал его на ладони Сапогов, тем тяжелей и жёстче он становился, пока не стал вдруг костяным или мраморным, точно палец и впрямь отломили от какого-то скульптурного монолита. А ещё менялась температура; сперва был чуть тёплым, во рту Сапогова остыл, а в кулаке раскалился.

Безымянный буквально перетекает из состояния в состояние, и к этому невозможно привыкнуть.

Андрей Тимофеевич запирается в комнате. Поглаживая чёрный сатанинский ноготь, листает в памяти унылый календарь жизни: туманное младенчество в посёлке, тётку Зинаиду с нескладной жестокой колыбельной:

Восьмилетка и техникум, многолетний безрадостный труд, унижения и любовная тоска по Лизаньке Лысак. Крымская путёвка в дом отдыха «Нептун», когда стоял возле окна и глядел на задворки санатория – мусорные баки, щербатые стены пищеблока, тропки вдоль забора. Увы, окна с видом на море достались всяким ударникам труда, просто ловкачам или матерям-свиноматкам, а Сапогову – убогая изнанка. Случайный ветерок, залетевший в окно, колыхнул лёгкую тюлевую занавеску, она взлетела и мазнула Андрея Тимофеевича по щеке, будто прикоснулась и прошла мимо удивительной доброты женщина. И не случалось в его взрослой жизни ничего более нежного, чем та случайная штора, – никто не касался ласковей! Сапогов, хоть и был сухарь, зарыдал от жалости к себе, стоя возле того окна. Ведь и я помню такую нежную штору, что отнеслась ко мне лучше, чем ты, милая…

Безымянный на клеёнке – как новая веха. Теперь-то Сатана не проигнорирует его послание.

Петух плаксиво кудахчет, словно чует судьбу. Андрей Тимофеевич криво улыбается и даже говорит снисходительно, с ноткой палаческой жалости:

– Так-то, брат! Видать, докукарекался ты…

Сапогов идёт на кухню за ножом. Это мясницкий тесак, доставшийся в наследство от тётки вместе с кастрюлями, сковородками, тарелками и прочей хозяйственной утварью. Одна беда – туповат. Сапогов находит в кухонном шкафчике у соседа Семёна оселок и возвращается в комнату…

И видит, как петух долбит клювом по пальцу! Вопль ужаса вылетает из горла счетовода. Он подлетает к проклятой птице и залепляет сокрушительную оплеуху. Петуха сносит со стола к чёртовой матери, он ударяется о стену и падает, распластав по полу крылья!

Сапогов, подвывая, ощупывает Безымянный. Когда оставлял, тот был больше костяным, а теперь кожаный и мягкий, с лёгким трупным запашком. Андрей Тимофеевич изучает каждый миллиметр, но очевидных повреждений вроде не обнаружено. Оглушённый петух пошатывается, что-то бормочет, тряся багровым гребешком, и гадит себе под лапы.

Сапогов грозит тесаком:

– Капут тебе!..

Окажись тут Макаровна, она бы прямо сказала Андрею Тимофеевичу, что петух от природы наделён ангельским чином. Петушиный крик возвещает зарю, загоняя нечисть под землю до следующих сумерек. Казнь божьего вертухая – бесоугодное дело. Сами тёмные над петухами не властны и могут в этом деле рассчитывать исключительно на своих человеческих слуг, чьими стараниями и получат птичью кровушку. А вот когда очередной придурок-некромант умучивает в огне чёрного кота, нечисть, фигурально выражаясь, крутит у виска пальцем: почто, дурак, извёл нашу животинку?

Неудивительно, что петух, оставшись наедине с адовым пальцем, решил его склевать. После оплеухи пернатый сатаноборец пребывает в нокдауне и больше не доставляет хлопот. Сапогов, гневно поглядывая на сомлевшего петуха, снова принимается за тесак.

Чтобы чуть успокоить сердце под монотонное шарканье заточного бруска, Андрей Тимофеевич мурлычет стариковским тенорком. Песню он услышал по телевизору в «Утренней почте» – нелепая привязчивая чушь:

Так поёт Сапогов, а тесак с каждой минутой становится острее.

За окном густеют сумерки. Пора бы написать и прошение. Кровить собственный мизинец неохота, счетовод решает, что разок можно нарушить этикет. Он когда-то спёр у Иды Иосифовны шариковую ручку с красной пастой; видать, сохранилась от прошлой учительской жизни.

Пишет: «Дорогой Сатана, твой пальчик у меня. Сапогов».

Андрей Тимофеевич от пережитого стресса чуть повредился умом и не понимает, насколько бестактно его письмо; даже попахивает шантажом. Ну, и красные чернила вместо крови – тот ещё моветон.

Поразмыслив, что ему могут не поверить, берёт Безымянный, смазывает подушечку чернилами и делает дополнительно отпечаток, в расчёте на сатанинскую дактилоскопию. А палец и в этом уникален. Вроде на нём хорошо просматривается папиллярный лабиринт, но на бумаге оказывается очень своеобразный оттиск – концентрические круги и точка посередине. Если бы Андрей Тимофеевич интересовался астрономией, то понял бы, что это Солнечная система.

Сапогов приматывает изолентой к птичьей ноге послание, прячет в портфель тесак и с петухом под мышкой без четверти полночь покидает комнату. Безымянный бережно завёрнут в носовой платок и находится в кармане пиджака.

Счетовод бредёт наугад меж клетчатых пятиэтажек. На пустынной проезжей части видит раскидистую сложную тень от фонаря и деревьев, напоминающую перевёрнутый крест. Сапогов ставит сонного петуха на землю в центре этого импровизированного теневого перекрестья. Достаёт из портфеля тесак. Вялый петух даже не стоит на месте, а сидит, как несушка, – Андрей Тимофеевич всё-таки здорово его оглушил.

Сапогов несколько раз примеряет смертельный взмах, прицеливаясь к петушиной шее. Затем по-гагарински кричит: «Поехали!» – и рубит наотмашь.

Петушиная голова, кувыркаясь, отлетает в сторону и шмякается в грязь…

Сапогов ждал чего угодно: что петух, попрыскав из шеи кровью, просто рухнет на дорогу. Но… о чудо! Обезглавленная тушка вскакивает! Яростно шаркнув по земле когтистыми лапами, чёрный петух стартует. Брызжа кровью из обрубка, мчит по прямой. Сапогов пытается поспеть следом, чтоб посмотреть его траекторию, не агония ли это, не свалится ли петух на обочину через десяток метров.

За петухом не угнаться. Андрей Тимофеевич видит лишь, как чёрное стремительное облачко скрывается за поворотом. Послание полетело прямиком к Сатане!

Неверным валким шагом, как пьяный, Сапогов возвращается назад, футболя по пути петушиную башку.

Вдруг видит в клубах тумана силуэт на дороге. Существо огромно. Его витые бараньи рога вровень с третьим этажом панельного дома! Слышится жутковатый рёв, схожий по пронзительности с паровозным гудком.

– ТЫ КТО?! – басит рогатый великан. – ТЫ КТО?!

– Андрей Тимофеевич Сапогов!.. – обмирая, выкрикивает счетовод, но продолжает идти вперёд.

Что-то происходит с перспективой. Окружающие предметы – деревья, дома – будто становятся ближе и больше, а силуэт остаётся неизменен в размерах. Когда Сапогов подходит к нему, антропоморфные черты рассеиваются, и демонический великан оказывается просто невысоким придорожным столбиком, обвитым поверху кудрявой растительностью. Где-то далеко заливается, свистит железнодорожный состав…

Дома Сапогов, не раздеваясь, ложится в кровать. Безымянный, как зародыш, покоится у него на груди – снова костяной и твёрдый. Андрей Тимофеевич неотрывно смотрит на него. Через некоторое время палец расплывается, превращаясь в тёмное дымчатое пятно, которое постепенно заполняет горизонт зрения.

Сапогов закрывает глаза. Магическая энтоптика обратной стороны век напоминает жидкокристаллический экран электронных часов. Пиликает дурашливая знакомая музыка, подслушанная когда-то из-за стены: «Sanguis bibimus! Corpus edibus! Tolle Corpus Satani!»

Показывают мультик, очень простенький. Вот схематичная фигурка, на которую в виде молний излучаются силы – человечек растёт и крепнет. Это колдун. Пассами он направляет чары в стоящую поодаль толпу, кто-то падает и превращается в могильный холмик. Колдун скачет от радости и получает в награду новый приток сил. Представитель социума, упав на колени, молит о пощаде. Колдун засомневался. И его фигурку тотчас начинает раздувать, она смешно лопается, как мыльный пузырь; по законам Буало колдуна разорвало.

Тёмный эгрегор, подключая Сапогова, показал обучающий материал. Предупредил, что ожидает гуманиста-отступника. Колдун обязан перманентно вредительствовать, иначе – суровое наказание за бездействие. Всё так, милая, назад дороги нет, я это тоже знаю…

Утром, обтираясь одеколоном (общей ванной счетовод не пользуется, раз в две недели наведывается в баню), Сапогов обнаружил на теле два новых пятна – бледно-зеленоватых, будто с плесенью. То, что на груди, напоминает медаль в виде кошачьей головы. Второе, на плече, смотрится как эполет.

Андрея Тимофеевича мало-помалу разбирает ужасный кашель. Горло раздувается, точно в нём что-то застряло. Сапогов надрывно хрипит, прежде чем отхаркивает на клеёнку тонкую бумажную ленту, как на телеграмме. Там надпись: «Принят под № 40/108». Что означает данное число, неясно. Колдунов ли в СССР сорок тысяч с хвостиком? Или же это инвентарный номер самого Сапогова – типа он теперь «номерной» ведьмак? Просто какое-то сатанинское ведомство, куда счетовод определён?..

Старик размеренно дышит носом, тянет сладкий чай, успокаивая потревоженное горло. Потирает «медаль» и «эполет». Судя по всему, Сатана не просто принял Сапогова в свои ряды, а даже пожаловал награду и «офицерский» чин!

В шкафу хранятся бутылки с «боевой» консервацией: людское горе, гнев и бешенство. Раньше Андрей Тимофеевич ничего не чувствовал, находясь подле. А теперь шкаф гудит энергиями, как трансформаторная будка. Сапогов испытывает сладкую жуть, словно прохаживается возле порохового погреба!

Распахивает дверцы. На отдельной полке антикварные счёты – верный спутник шестидесятилетней сапоговской одиссеи… И вдруг как озарение! Отец-Сатана! Так вот для чего они! Уж точно не для дебета с кредитом! Всё равно что микроскопом забивать гвозди. Старинная вычислительная машина в первую и главную очередь для того, чтобы счёты с недругами сводить! Вроде пульта, с которого запускается механизм порчи. Заводи дату рождения или день наведения порчи и вычитай жизнь! Щёлк-щёлк костяшками!..

Ещё не рассеялись в атмосфере отзвуки и вибрации его утреннего харканья, как Лёша Апокалипсис печально молвил Роме с Большой Буквы, покидая общественное отхожее место: «И вышел из меня глист-евангелист и пел: „Славьте Господа!..“ А ещё у меня в гортани жаба и гадюка устроили содомский грех!» – и полные застоявшейся мочой писсуары, похожие на провалившиеся гнилые переносицы, были тому свидетели.

А в собесе у бухгалтерши Василисы Беляковой, которую, так же как и Лёшу, угораздило сдуру отведать сапоговского пирога «Квач», раздалась в пищеводе звучная квакающая отрыжка. Василиса от неожиданности поперхнулась утренним кофе и выплеснула наружу рвоту из головастиков, водорослей и лягушачьей икры. И после, когда она нажимала рукой на живот, внутри у неё неизменно раздавалось кваканье, словно она превратилась в игрушку с пищиком внутри.

А секретарша собеса Ольга Лукоянова, любившая в своё время покляузничать на Андрея Тимофеевича, зашла в приёмную и увидела на столе исполинскую серую жабу, что пялилась жёлтыми, как у филина, немигающими глазами, пульсировала бородавчатым телом и выдувала пузыри. А потом жаба запела: «Ква-ач! Ква-ач! Ква-ач!» – и Лукоянова, потеряв сознание, грохнулась затылком об пол.

После скорой вызвали в приёмную дворника Рената, чтобы убрал со стола поющую жабу, так она едва поместилась на лопате. Дворник клялся, что вынес жабу на газон и рассёк лопатой пополам. Но из чрева её полезли десятки прытких земноводных и все попрятались в собесе. И под дощатыми перекрытиями сразу раскатилось пронзительное кваканье и звучало потом из разных углов. Невидимые лягушки, точно мыши, шуршали под полом перепончатыми лапками, переползая с места на место. Стрёкот стоял как летней ночью у пруда. Звучит и поныне. Ничем не вывести гадов из собеса, и закрылся навсегда собес. А секретарше Лукояновой в больнице поставили диагноз стенокардия – в народе «грудная жаба».

Как уже говорилось выше, от колдуна мало что зависит. Всё делает «сила» или эгрегор. До нынешнего утра доморощенную магию Сапогова одушевляла исключительно личная злоба и харизма. А теперь за счетовода стоит горой (Брокен или же Лысой Горой) весь колдовской ресурс Сатаны. Поэтому задним числом активировался и «первенец» Сапогова – суп «Издых».

Вот Ида Иосифовна, попыхивая папироской, прям как актриса Раневская, бойко прибирается в своей комнате. Вдруг села на пол – ослабла. Порча сработала так, будто Ида Иосифовна исподволь чахла, но скрючило её конкретно в то утро, когда Сапогов отрыгнул сатанограмму и мстительно вычел на счётах из математички будущее. Не помогли ей лошадиные дозы но-шпы и анальгина. Промаявшись сутки, поползла бывшая училка в поликлинику. Там после недолгих мытарств ей поставили неутешительный диагноз – рак кишечника в завершающей стадии, отмерив жизни месяца три. Старшие классы десятилетиями называли её Ида-гнида. Никто о ней не всплакнёт на похоронах. Забегая вперёд, скажу, что могила оказалась коротковатой, гроб с Идой Иосифовной завис в полуметре от дна. Так и закопали её висячей – не приняла земля математичку!

У соседа Семёна тоже не задалось. Гостевал у собутыльницы. Вечером до беспамятства напились, а поутру прежде «Издыха» на саркому подействовала рыбья чешуя на импотенцию. Семён расписался в неспособности к плотскому скотству и был с позором изгнан. Он, впрочем, не огорчился, а пошёл похмеляться.

Семён – такой человек, что по врачам не побежит, в собственной постели от рака окочурится. Останется наш Андрей Тимофеевич одинёшенек в своей трёшке. Хоть под старость поживёт в одиноком комфорте без мерзких соседей…

Из приятных мелочей: малолетний выродок Дениска, которому Сапогов подкинул заговорённую конфету, заболел диабетом! Заодно и пара-тройка баб из собеса, которые угостились кондитерскими гостинцами из рук Андрея Тимофеевича.

Начальника собеса Лысака несколько раз неудачно прооперировали, знатно покромсав скальпелем; аукнулся ему «ванечка» и могила с порезанной женщиной. По слухам, не жилец Лысак. А предательница Лизанька тронулась умом. Она, конечно, не носится по району с одеялом, не говорит каждому встречному, что жена Малежика, но регулярно ложится в дурку с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз» – две попытки суицида за год. Ещё и располнела ужасно, растеряв остатки былой миловидности, так что ничего наш Андрей Тимофеевич не потерял.

Что ещё. Грубиянка-продавщица померла от инфаркта. По законам Буало сердце ей разорвало.

Водитель грузовика ГАЗ-52, в которого Сапогов метнул когда-то бутылку с зажигательным гневом, врезался в цистерну с мазутом и сгорел к чёртовой матери – поделом!

Но как же повезло Макаровне, что Сапогов вернул ей пластырь! В новых обстоятельствах ведьме явно не поздоровилось бы от веночка с порчей.

Теперь у Сапогова в распоряжении целый арсенал с зажигательным горем-гневом. Имеются, кстати, тёмные очки, осталось лишь протереть стёкла саваном, и можно будет увидеть мёртвый мир…

А ещё был у Сапогова кладбищенский гвоздь, да только счетовод сдуру отдал его мальчишке! Ах, глупый, глупый Сапогов! Так ведь и не узнал, что за чудесная вещица попала ему в руки. И при этом Андрей Тимофеевич фактически не соврал Косте, расписывая чудесные свойства гвоздя.

Как было дело. Бродил Сапогов пару недель назад по кладбищу, собирал всякий полезный хлам: щепки выкорчеванных крестов, могильные конфетки. И подвернулся ему гвоздик – лежал утрамбованный возле разрытого «бесхоза». Сапогов краем уха слышал о порче на кладбищенских гвоздях – вроде можно забить кому-то в порог.

Это нынешние гробы на винтах, а раньше заколачивали. В крышке обычно чётное число гвоздей: два или четыре. Бывает и шесть, но с таким количеством редко заморачиваются.

Но истинную ценность представляет седьмой гвоздь в головах, и найти его – великая удача для некроманта. Такой называют ещё «гробовой ключ», и он сам пришёл к Андрею Тимофеевичу в руки! А счетовод всё профукал. Ну подумаешь, обманул бы малолетнего дурака: и палец бы забрал, и гвоздь не отдал! Так нет же, Сапогов выронил сокровище и бежал с места преступления…

Костя смотрит, как с гоночной прытью улепётывает чудаковатый старик в чёрных очках. Рядом поскуливает смотритель Колеса Цирков. У него обвисла половина лица – похоже на инсульт.

– Ах, н-н-н-н!.. – стонет Цирков. – Н-н-н-н!..

Пальца действительно больше нет – на его месте вогнутая розовая культя, как подставка для горошины! Костя трогает гладкую, почти скользкую пустоту. И вдруг понимает, что его облапошили, похитили часть тела. И сделал это пожилой человек, ветеран и хирург! Он бы даже заплакал, но ему совершенно не больно, только обидно.

Костя с раннего детства помнит заезженный фокус с исчезновением большого пальца; тот сперва прячется в кулаке, а потом под ладонью – ерунда, которой взрослые развлекают доверчивую малышню. В телевизоре как-то показывали представление, факир поместил блестящую тётеньку в ящик и натуралистично распилил пополам. Но потом сложил её обратно, и всё срослось…

У мальчишки дрожат губы. Шмыгая носом, он всё ждёт, что старик вернётся и прикрепит палец на прежнее место. Но нет никого, лишь пронзительно, как мандрагора, визжит стальной трос в Чёртовом Колесе да мычит смотритель Цирков.

Лучше б сегодня вообще не выходить из дому! Это всё дурацкое «Ну, погоди!», подлый советчик Волк. Костя срывает с тайной стороны лацкана значок-переливашку и в гневе топчет…

На земле валяется гвоздь. Ничего не скажешь – обменял палец на железку! Обворованная кисть стала какой-то посторонней, в каждом движении странная ущербность. Костя не знает о фантомных болях ампутантов, но зато прекрасно чувствует пустоту. В груди ворочается ком обиды, но распускать нюни при Циркове неохота…

Гвоздь чуть гнутый, среднего размера, весь ржавый; кончик четырёхгранный и на ощупь довольно острый. Костя вспоминает слова старика, что гвоздь волшебный, им нацарапывают на собственной коже желания. Только непонятно – слово или же сам предмет, его пиктограмму.

Мальчишкой движет скорее аутоагрессия, чем доверчивость. Он задирает рукав школьного пиджака, заворачивает манжет рубашки. Проще всего нарисовать лодку – она состоит из двух линий, нижней, похожей на улыбку, и верхней, прямой…

Без Безымянного рука как не своя. Первая робкая линия просто белого цвета – коготь котёнка оставит след глубже. А вот вторая попытка оборачивается излишне сильным нажимом, кончик гвоздя глубоко ранит кожу, оставляя ухмыляющуюся царапину. Костя даже вскрикивает от боли…

И тут происходит невообразимое – надрез оживает! Края царапины шевелятся, расползаются в стороны, как губы, ползёт тихий шелестящий голос:

– Костя! Что же ты наделал!..

Костя зачарованно подносит запястье к уху. Так дети слушают тиканье механизма ручных часов.

Царапина, как чахоточный рот, продолжает еле слышно кроваво вещать:

– Ты отдал Безымянный! Теперь мир превратится в Юдоль!

– Ты кто? – изумлённо спрашивает мальчик царапину.

– Я – Божье Ничто… А ты умрёшь, Костя! Умрут твои родители и сестра, бабушка и дедушка! Умрут все люди! Мир превратится в Юдоль! Что же ты наделал!..