Южный полюс

Зима

Зима! Кажется, большинство людей видит в зиме только бураны, мороз и всякие неприятности. Встречают ее с унынием в душе, покоряясь неизбежности. Дескать, сам Бог так установил. Конечно, можно сходить на бал раз-другой, но все равно — темнота, холод, брр… То ли дело лето!

Не берусь сказать, что думали мои товарищи о надвигающейся зиме. Что до меня, то я ждал ее с радостным чувством. Стою на снегу, гляжу на свет, струящийся из кухонного окна, и на душе так хорошо, так уютно. Чем яростнее будет буран, чем чернее ночь, тем сильнее будет это чувство благополучия в нашем чудесном домике.

Могут спросить: «А вы не боялись, что барьер обломится и вас унесет в океан?»

Отвечу на этот вопрос честно и откровенно. В то время все мы, за исключением одного человека, считали, что участок барьера, на котором стоял наш дом, покоится на твердой земле^[19]. Так что морского путешествия нам опасаться не приходилось. Кроме того, я готов поручиться, что даже тот единственный из нас, кто считал нашу льдину плавучей, не боялся. Кстати, он, по-моему, в конце концов присоединился к мнению остальных.

Полководец, который хочет выиграть битву, должен быть во всеоружии. Если противник сделает ход, умей ответить ему. Все должно быть продумано заранее, чтобы никакая неожиданность не застигла вас врасплох. Это полностью относилось к нам. Мы должны были заранее предусмотреть, что нам готовит будущее, и действовать соответственно. Когда солнце покинет нас и наступит темная пора, будет слишком поздно.

Больше всего нас занимали и заставляли сообща ломать голову «женщины». Даже здесь, на барьере, они не давали нам покоя. Дело в том, что все наши «дамы» — 11 штук — дружно оказались в положении, которое принято называть интересным, но которое мы в наших условиях отнюдь таким не считали. Ей-богу, у нас и без того хватало забот. Что делать? Созываем большой совет. Открывать 11 «родильных домов» представлялось нам слишком затруднительным. Между тем мы уже знали по опыту, что нашим «дамам» потребуется наилучший уход. Собери в одном помещении несколько мамаш, и будет страшная катавасия, а кончится все тем, что роженицы сожрут детей друг у друга. Ведь что случилось на днях? Кайса, большая черно-белая сука, воспользовалась минутой, когда их оставили без надзора, и сожрала трехмесячного щенка. Когда мы подоспели, у нее из пасти только кончик хвоста торчал. Вмешиваться было поздно.

К счастью, одна из собачьих палаток освободилась, так как упряжку Престрюда распределили по другим палаткам. Работая направляющим, он не нуждался в собаках. В освободившуюся палатку можно было при некотором старании поместить двух сук — достаточно поставить перегородку.

Еще во время строительства базы мы подумали об этой стороне бытия и учредили «родильный дом» в 16-местной палатке. Но оказалось, что этого далеко не достаточно. Тогда мы обратились к материалу, которого в этой части света сколько угодно, — к снегу. И сложили отличную, просторную снежную хижину. Кроме того, Линдстрём в свободное время возвел небольшую постройку, пока мы забрасывали провиант на второй склад. Когда мы вернулись, никто из нас не спросил, для чего эта постройка. Если ты полярник, это еще не значит, что ты нетактичный человек. И теперь мы рассчитывали на доброе сердце Линдстрёма, если уж очень припрет.

С таким запасом помещений мы считали, что можно смело встречать зиму. Всех хитрее оказалась Камилла. Она знала, что значит воспитывать детей, когда наступит полярная ночь. И правда, сомнительное удовольствие. А потому она поспешила ощениться, как только была оборудована первая «родильная палата». Теперь она могла спокойно глядеть в будущее «при последних лучах заходящего солнца». Когда кончится полярный день, молодняк уже будет вполне самостоятельным. Впрочем, у Камиллы был свой взгляд на воспитание потомства. Не знаю уж, чем ей не понравилась «родильная палата»; во всяком случае, ей там никак не сиделось. Нередко можно было видеть, как Камилла в 30-градусный мороз и крепкий ветер куда-то тащила в зубах щенка. Опять новое место ищет… Тем временем остальные трое щенят скулят и визжат в ожидании мамаши. По нашему разумению, места, которые она выбирала, были отнюдь не комфортабельными. Скажем, какой-нибудь ящик, стоящий на боку на самом ветру. Или уголок за штабелем досок, где продувало, как в фабричной трубе. Но что же делать, коли ей так нравилось… Не потревожишь ее — несколько дней так и живет со всем семейством, пока в ней опять не проснется охота к перемене мест. В «родильную» она добром не возвращалась. Смотришь, Юхансен, на чьем попечении находилось семейство, тащит мамашу и столько щенят, сколько успел захватить, к «родильной палате» и сажает их туда, приговаривая что-то назидательное.

В это же время кое-что изменилось в порядке содержания собак. До сих пор нам приходилось держать их на привязи, учитывая их страсть к охоте на тюленей. А то ведь они просто безобразничали, особенно некоторые из них. Взять, например, одну из собак Вистинга, по кличке Майор — прирожденный охотник, и тут с ним не было никакого сладу. Или Черный из упряжки Хасселя. Правда, он охотился один, тогда как Майор непременно увлекал за собой целую свору. И возвращаются потом — вся морда в крови. Чтобы положить конец этому неприглядному спорту, мы стали их привязывать. Но теперь, когда тюлени ушли, можно было спустить собак с привязи. Разумеется, прежде всего они воспользовались свободой для того, чтобы свести счеты. Некоторые из них успели, невесть почему, основательно невзлюбить друг друга, и, когда представился случай выяснить, кто сильнее, они тотчас приступили к делу.

Но постепенно отношения наладились и массовые потасовки стали редкостью. Были, конечно, псы, которые не могли видеть друг друга без того, чтобы не сцепиться, — например, Лассесен и Ханс. Но мы это уже знали и присматривали за ними.

Собаки быстро привыкли к своим палаткам и своему месту в палатке. Мы спускали их с привязи утром, как только вставали, и снова привязывали вечером перед кормежкой. Они хорошо усвоили этот распорядок, и у нас не было с ними особых хлопот. Собаки сами собирались, когда мы приходили вечером, чтобы посадить их на привязь. Каждый пес точно знал своего хозяина и свою палатку, поэтому, как только наступало время и собаки видели своих опекунов, они тотчас понимали, что надо делать, — визжа и радостно тявкая, они окружали хозяина и весело направлялись к палаткам.

Один день собаки получали тюленье мясо и сало, другой — сушеную рыбу. Как правило, и то и другое ели без капризов, но все же мясо им нравилось больше. Почти всю зиму у нас лежали на снегу тюленьи туши. Понятно, они были предметом усиленного интереса. Эта площадка стала чем-то вроде Фрамхеймского базара. И не всегда здесь бывало мирно. Клиентов много, спрос велик, отсюда и оживление, частенько царившее на базаре. Основной запас тюленины хранился в «мясной палатке». В ней лежало штабелями около ста разделанных туш.

Как я уже рассказывал, мы окружили эту палатку двухметровой стеной от собак. Хотя они ели вдоволь и знали, что склад — запретное место (а может быть, именно поэтому), — они всегда поглядывали на палатку жадными глазами. Многочисленные следы когтей на стене ясно говорили, что там происходит, когда никто не глядит в ту сторону. Особенно сильно склад притягивал суку по кличке Снюппесен. Эта ловкая и шустрая собака могла рассчитывать на успех. Она никогда не ходила одна на промысел, обязательно увлекала за собой своих кавалеров, Фикса и Лассе. Но они уступали ей в умении прыгать и довольствовались ролью зрителей. Пока Снюппесен прыгала через стенку, — правда, ей это удалось только дважды, — кавалеры бегали кругом и подвывали. Заслышав их голоса, мы сразу понимали, что происходит, и кто-нибудь шел туда с палкой. Чтобы поймать Снюппесен на месте преступления, требовалась хитрость. Завидев человека, кавалеры переставали выть, и она смекала, что надвигается опасность. Видно, как то тут, то там выглядывает ее рыжая лисья морда. Естественно, собака не мечтала о встрече с палкой. Обычно нам все же удавалось изловить и наказать ее. Заодно немного доставалось и Фиксу с Лассе. Пусть они не сделали ничего дурного, но ведь могут и сделать. Зная, что им грозит, они на почтительном расстоянии наблюдали, как наказывают Снюппесен.

Палатка, где хранилась сушеная рыба, всегда была открыта. На рыбу никто не покушался.

Солнце совершало свой дневной путь все ниже и ниже над горизонтом. Вернувшись после устройства последнего склада, мы его видели совсем мало. 11 апреля оно показалось и сейчас же исчезло. Наступила Пасха. Здесь, как и в других уголках земного шара, ее полагалось отпраздновать.

Праздник выразился в том, что обед был поплотнее обычного, только и всего. Мы не принаряжались и ничего не затевали. В такие праздничные дни по вечерам у нас играл граммофон, каждый получал по стаканчику грога и по сигаре. Впрочем, граммофон мы берегли, зная, что он нам скоро надоест, если заводить его слишком часто. Зато в тех редких случаях, когда мы им пользовались, он доставлял нам большое удовольствие.

Все облегченно вздохнули, когда прошла Пасха. Уж очень устаешь от этих праздников. Они надоедают даже там, где развлечений больше, чем на барьере, а здесь и подавно кажутся слишком долгими. Наш быт был теперь вполне налажен, работа предстояла легкая и приятная. Главной задачей на зиму была подготовка снаряжения для похода на юг.

Нашей целью было достичь полюса. Все остальное играло подчиненную роль.

Полным ходом шли метеорологические наблюдения. Мы проводили их в 8 утра, в 2 часа дня и в 8 вечера. Нас было так мало, что я не мог никого выделять для ночного дежурства. Да и что за жизнь это была бы, если бы в такой маленькой комнате все время шла работа, не давая людям покоя.

Я считал особенно важным, чтобы каждому было хорошо и уютно, тогда все будут здоровы и весной с жаром возьмутся за выполнение конечной задачи.

Мы вовсе не собирались проводить зиму в праздности. Напротив, работа необходима для хорошего настроения. Поэтому я требовал, чтобы в отведенные для работы часы все были чем-нибудь заняты. Кончится трудовой день — делай что хочешь. Правда, надо было еще, насколько позволяли условия, следить за порядком в доме. Поэтому мы постановили, что каждый несет недельное дежурство. В обязанности дежурного входило подметать пол каждое утро, выбрасывать окурки из пепельниц и так далее.

Чтобы у нас, особенно там, где стояли кровати, было побольше чистого воздуха, условились не держать под койками ничего, кроме обуви, в которой ходишь. Для платья у каждого было по два крючка — вполне достаточно для повседневно употребляемой одежды. Все лишнее мы держали в мешках для платья, которые выносили наружу. Таким образом нам удавалось поддерживать относительный порядок в доме. Во всяком случае, мы не сидели по уши в грязи. Хотя я сомневаюсь, чтобы строгая хозяйка не нашла бы к чему придраться.

У всех были свои постоянные обязанности. Престрюд с помощью Юхансена занимался астрономическими и гравитационными наблюдениями. Хассель заведовал углем, дровами и керосином. Он отвечал за то, чтобы нам хватило топлива. Глава Фрамхеймской дровяной и угольной лавки, естественно, носил титул директора. Возможно, это и вскружило бы ему голову, если бы ему одновременно не приходилось выполнять обязанности рассыльного. Дело в том, что Хассель не только принимал заказы, он должен был лично доставлять товар. И он блестяще со всем справлялся. Ему даже удалось провести своего главного клиента, Линдстрёма, так что за зиму он сэкономил немало угля.

На долю Ханссена выпало содержать в порядке главный склад и приносить оттуда все, что требовалось. Вистинг отвечал за снаряжение, следил, чтобы ничего не брали без спроса. За порядком в тамбуре и около дома наблюдали Бьоланд и Стюбберюд. Линдстрёму достался самый тяжелый и неблагодарный в такой экспедиции участок — кухня. Пока еда хороша, никто ничего не скажет. Но стоит коку нечаянно испортить суп, и уж он наслушается. У Линдстрёма было одно великолепное качество. Недаром он называл себя обтекаемым. Я думал сперва, что он подразумевает свое телосложение, но потом понял: ему все как с гуся вода.

Девятнадцатого апреля мы видели солнце в последний раз, когда оно ушло за наш горизонт — гряду на севере. Оно было ярко-красное, окруженное огненным заревом. Это зарево погасло только 21 апреля.

С жильем у нас теперь был полный порядок, лучшего не пожелаешь. Но тамбур, который мы задумали как рабочее помещение, вскоре оказался слишком тесным, темным и холодным. К тому же через него постоянно ходили люди — какая уж тут работа. Другого помещения, кроме этого темного угла, у нас совсем не было, а дел предстояло много. Конечно, можно использовать нашу комнату, но мы весь день напролет толклись бы здесь и мешали бы друг другу. Да и не годилось превращать в мастерскую единственную комнату, где время от времени можно посидеть и отдохнуть. Я прекрасно знаю, что очень часто так и делают, но мне это всегда казалось неразумным.

Кто подскажет выход? И снова нас выручили обстоятельства. Дело в том, что мы — чего уж скрывать! — забыли взять с собой такой полезный и нужный в полярной экспедиции инструмент, как снеговую лопату. Хорошо оснащенной экспедиции, какой в известной мере являлась наша, следовало бы располагать по крайней мере 12 крепкими лопатами. У нас же не было ни одной, лишь два обломка, да что от них толку. К счастью, мы привезли большой и толстый лист железа, и Бьоланд смастерил целую дюжину отличных лопат. Стюбберюд сделал к ним ручки; работа кипела, как на заправской фабрике. Это оказалось, как мы увидим, очень важно для нашего благоустройства. Будь у нас с самого начала снеговые лопаты, мы, как принято у аккуратных людей, каждое утро разгребали бы снег перед домом. Но так как лопат не было, перед нашей дверью с каждым днем накапливалось все больше снега, и когда наконец Бьоланд смастерил лопаты, от двери на запад уже протянулся огромный сугроб.

Естественно, этот сугроб, который был разве чуть поменьше нашего дома, вызвал у нас далеко не радостное настроение, когда мы однажды утром вооружились новыми лопатами и пришли его разгребать. Мы стояли, не зная, с какого конца начинать, и вдруг одному из нас, кажется Линдстрёму или Ханссену, а может быть, мне, — впрочем, какое это имеет значение! — пришла в голову блестящая идея не идти против природы, а сотрудничать с ней. Идея заключалась в том, чтобы превратить огромный сугробище в столярную мастерскую и соединить ее впрямую с домом. Эта мысль тотчас была всеми одобрена. И начались «подземные» работы, они потянули за собой целую цепочку аналогичных работ, и мы не успокоились, пока не вырыли целый подземный город.

Наверно, это был один из самых интересных проектов, когда-либо осуществленных на полярных базах. Начнем с того утра, когда мы впервые взялись за лопаты. Это было в четверг, 20 апреля. Пока трое углублялись в сугроб от дверей дома на запад, трое других соединяли его с домом. Для этого мы перекрыли просвет между сугробом и тамбуром щитами из досок — теми самыми, которыми застилали палубу «Фрама», оберегая собак. Между сугробом и тамбуром с северной стороны насыпали мощную стену почти под самую крышу из щитов. А с южной стороны просвет оставили свободным для выхода.

К этому времени нами овладела настоящая строительная лихорадка, и посыпались новые предложения, одно грандиознее другого. Условились вырыть ход во всю длину сугроба и закончить его большой снежной хижиной, где мы устроим баню. Что вы скажете об этом проекте? Баня на 79° южной широты! Ханссен, для которого строительство из снега — вторая профессия, приступил к работе. Он сделал небольшую прочную хижину, расширяющуюся книзу; высота от пола до потолка составила около 3,5 метра. Для бани в ней места вполне хватало.

Тем временем строители туннеля тоже не сидели сложа руки. Стук их кирок и лопат звучал все ближе и ближе. Ханссен не мог с этим смириться и, управившись с хижиной, пошел им навстречу. А уж когда Ханссен берется за работу, он долго не возится. Сверху было слышно, как два отряда сближаются. Волнение росло. Встретятся или пройдут мимо друг друга? Мне невольно вспомнились Симплон, Гравехалсен и другие знаменитые туннели. Если рабочие сумели встретиться где-то в толще горы, то уж мы-то… Привет! Мои размышления были нарушены появлением ухмыляющейся физиономии в стене как раз там, куда я собирался всадить лопату.

Это был Вистинг, на его долю выпала честь произвести сбойку Фрамхеймского туннеля. Ему еще посчастливилось, что он не остался без носа. Еще секунда, и его орган обоняния лежал бы у меня на лопате.

Красив он был, этот длинный белый ход, заканчивающийся высоким сверкающим куполом. Продвигаясь вперед, мы в то же время зарывались вниз, чтобы не ослаблять потолка. Вниз можно было копать сколько угодно, барьер глубокий.

Завершив эту работу, принялись за столярную мастерскую. На сей раз пришлось копать гораздо глубже, так как сугроб тут немного закруглялся сбоку. Поэтому мы сперва врубились в правую стену туннеля, ближе к бане, чем к дому, потом пошли вниз. Помнится мне, мы углубились здесь в барьер почти на два метра. Помещение сделали большое, просторное, чтобы хватало места обоим столярам и можно было поставить наши сани. Для верстака сделали выемку в стене и настелили доски. В западной стенке был ход в каморку, где столяры хранили свой самый драгоценный инструмент. С туннелем мастерскую соединяла удобная лестница с досками поверх снежных ступенек.

Как только мастерская была готова, мастера заняли ее и основали столярную артель. Здесь были полностью переоборудованы сани перед походом к полюсу. Прямо напротив артели разместилась кузница, выкопанная на той же глубине. Ею пользовались реже. Рядом с кузницей, ближе к дому, вырыли глубокую яму, куда сливали помои из кухни.

Между артелью и тамбуром, как раз напротив выхода на барьер, построили небольшое помещение, которое вполне заслуживает самого подробного описания, но за неимением места мы от этого воздержимся. Пока шли все эти работы, выход на барьер оставался открытым, теперь же мы сделали дверь. Несколько слов о ее устройстве. Есть люди, которые явно не приучены закрывать за собой дверь. Из двух или трех человек один непременно заражен этим пороком. А нас было девять. Просить такого человека закрывать за собой дверь бесполезно. Все равно ничего не выйдет. Я еще недостаточно хорошо знал своих товарищей, чтобы судить, как у них обстоит дело на этот счет, но на всякий случай мы сделали самозакрывающуюся дверь. Эту задачу выполнил Стюбберюд. Он попросту поставил дверную раму наклонно, как у нас в Норвегии делают в погребах. Тут уже не оставишь дверь открытой, сама захлопнется. Я был рад ее появлению, теперь можно было не бояться вторжения собак. От двери вниз в туннель вели четыре снеговые ступеньки, покрытые досками. В итоге мы не только обзавелись новыми помещениями, но и обеспечили неприкосновенность нашего жилья.

Строительство строительством, а наш специалист по точной механике тоже не сидел без дела. Испортился часовой механизм термографа, какая-то ось сломалась. Совсем некстати, если учесть, что этот термограф очень хорошо работал на морозе.

Второй термограф был явно изготовлен с расчетом на тропики. Ибо на морозе он не желал работать. У нашего механика есть одно средство, которое он применяет чуть ли не ко всем инструментам без исключения. Положит их в духовку и прогревает. Это средство и на сей раз себя оправдало: оно помогло точно установить, что прибор никуда не годится. Не хочешь работать на морозе? Ладно. Механик очистил термограф от старого масла, которое облепило штифты и колесики, словно клей, и подвесил его на кухне под потолком. Может быть, тепло его оживит, заставив поверить, что он попал в тропики…

Так мы наладили запись температуры в «камбузе»; вероятно, со временем мы по этим данным сможем установить, что нам подавали на обед в течение недели. Будет ли профессор Мун доволен такими наблюдениями — другой вопрос, которого механик и директор не решались касаться.

Помимо этих приборов, у нас есть еще гигрограф, но у него заведено раз в сутки делать передышку. Уж Линдстрём и чистил, и смазывал его — все напрасно, в три часа утра он останавливается. Но Линдстрём не признавал безвыходных положений. Посовещавшись с товарищами, он принялся мастерить термограф из неисправного гигрографа и бастующего термографа. Задача как раз по его вкусу. При виде результата, который он мне предъявил несколько часов спустя, у меня волосы поднялись дыбом. Что сказал бы Стен? Знаете, что я увидел? В коробке термографа крутилась консервная банка. О боже, какое надругательство над самопишущим метеорологическим прибором! Я опешил. И решил, что он разыгрывает меня. Внимательно смотрю на Линдстрёма, пытаясь по выражению его лица понять, в чем дело. То ли мне надо плакать, то ли смеяться. Он сохраняет полную серьезность. Если верить его лицу, мне, скорее, следует плакать. Но тут я снова заглядываю в термограф, вижу вращающуюся банку с надписью: «Лучшие котлеты фирмы „Ставангер Пресервинг“», — и не выдерживаю. Чувство юмора берет верх, и я покатываюсь со смеху. Наконец, вдоволь посмеявшись, слушаю объяснение. Барабан не подходил, тогда Линдстрём попробовал заменить его банкой, и все заработало. «Котлетный термограф» работал вполне исправно до минус 40°, но тут механизм отказал.

Мы организовали две рабочие бригады. Одна принялась откапывать четыре десятка тюленьих туш, на метр занесенных снегом. На это ушло два дня. Огромные туши затвердели как кремень, — не так-то легко справиться. Эта работа чрезвычайно заинтересовала собак. Они принимали и тщательно исследовали каждого тюленя, извлеченного из ямы. Туши сложили в две кучи; собакам хватило с ними работы на всю зиму.

В это время другая бригада под начальством Хасселя строила подвал для керосина. Бочки, привезенные на базу в начале февраля, очутились под толстым слоем снега. Бригада Хасселя зарылась в снег с двух сторон и проложила туннель вдоль бочек. Туннель углубили так, чтобы бочки оказались выше его пола. Потом одно отверстие закупорили, а от другого провели вниз наклонный ход. Здесь очень кстати пришелся строительный опыт Стюбберюда. Это его руками был выложен прекрасный сводчатый ход в керосиновый склад. Войти туда было очень приятно. Вряд ли у кого-нибудь еще был такой замечательный склад горюче-смазочных материалов.

Но Хассель на этом не успокоился. Строительная лихорадка овладела им не на шутку. От его великого проекта — соединить ходом угольно-дровяной склад с домом — у меня даже дух перехватило. И ведь справились! От склада до дома было около 10 метров. Хассель и Стюбберюд разметили трассу так, чтобы этот туннель соединился с ходом вокруг дома в юго-восточном углу. Между домом и палаткой они прорыли в барьере огромную яму, затем пошли из нее в противоположные стороны и вскоре закончили работу.

Однако тут и Престрюда осенило. Он решил воспользоваться случаем, пока еще не закрыли яму, чтобы устроить себе обсерваторию для гравитационных наблюдений. Вышло очень здорово. Он врубился в снег в стенке хода, и между угольным складом и домом появилась маленькая удобная обсерватория. Расчистив ход, яму сверху замуровали. Теперь можно было под снегом пройти от кухни до самого угольного склада.

Сначала идешь по ходу вокруг дома. Тому самому, где так аккуратно были расставлены консервы. В юго-восточном углу от него ответвлялся другой ход, ведущий к угольной палатке. Посредине этого хода в правой стене находилась дверь гравитационной обсерватории. Идя дальше, оказываешься перед ступенями, уходящими вниз, потом упираешься в высокую, крутую лестницу, поднимаешься по ней и вдруг оказываешься в палатке, где хранился уголь. Честь и слава творцам этого замечательного туннеля. Их труд вполне себя окупил. Теперь Хассель мог принести уголь, не выходя наружу.

Но наши обширные подземные работы на этом не кончились. Мы нуждались в помещении, где Вистинг мог бы складывать все, что находилось в его ведении. Особенно он беспокоился за меховую одежду: мол, не худо бы убрать ее под крышу. И мы решили оборудовать такое просторное помещение, чтобы там хватило места и для всех этих вещей, и для Вистинга с Ханссеном, которым предстояло собирать сани после их переделки Бьоландом.

Вистинг выбрал огромный сугроб, образовавшийся вокруг палатки, где он хранил имущество, к северо-востоку от дома. Здесь и был устроен интендантский склад, как мы назвали новое сооружение, достаточно большое, чтобы поместить в ним и вещи, и мастерскую. Через ход в стене можно было попасть в каморку, где Вистинг поставил швейную машину и работал на ней всю зиму. Идя дальше на северо-восток, мы попадали в другое обширное помещение, так называемый Хрустальный дворец. Здесь хранились все лыжи и ящики для саней. Здесь же упаковывали походный провиант. Поначалу эти склады располагались изолированно, и, чтобы попасть в них, нужно было выходить наружу. Позднее, когда Линдстрём выкопал целую пещеру в барьере, беря снег и лед для кухни, мы соединили ее с двумя вышеупомянутыми помещениями, так что и туда можно было попасть подземным ходом.

Появилась и астрономическая обсерватория. Она находилась рядом с Хрустальным дворцом. Правда, вид у нее был какой-то хилый, и она вскоре приказала долго жить. Престрюд не унимался, изобретал все новые и новые патенты. Одно время он использовал в качестве цоколя под приборы пустую бочку, потом старую лохань. В этом смысле он приобрел немалый опыт.

В первых числах мая строительство было завершено. Оставалось сделать еще одно, последнее усилие, и все будет в порядке. Надо было переоборудовать продовольственный склад. Выяснилось, что мы допустили промах, разложив ящики небольшими партиями. Проходы между штабелями все время заносило снегом. Теперь мы сложили ящики в два длинных ряда на таком расстоянии друг от друга, что они не задерживали поземку. С этим мы управились в два дня.

Дни стали совсем короткими, пришла пора переходить к работе в помещении. На зиму обязанности были распределены так: Престрюд — научные исследования, Юхансен — упаковка всего походного провианта, Хассель обеспечивает Линдстрёма углем, дровами, керосином и делает кнуты. С этим делом он хорошо освоился еще во втором походе «Фрама». Стюбберюд доводит до минимума вес санных ящиков и выполняет всякую иную работу. Это делало круг его обязанностей несколько неопределенным. Я знал, что его энергии хватит на большее, чем ящики. Хотя, по чести говоря, ему досталась отнюдь не приятная работа.

Бьоланду поручили дело, которому все мы придаем величайшее значение: переделку саней. Мы знали, что тут можно очень много выиграть в весе, но сколько же именно? Ханссен и Вистинг собирают сани из готовых частей. Эта работа происходит в интендантском складе. Кроме того, обоим предстояло выполнить за зиму кучу других заданий. Кое-кому полярная экспедиция представляется сплошным ничегонеделанием. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь из них попал к нам на базу в ту зиму; ему пришлось бы изменить мнение. Не буду утверждать, что у нас был очень длинный рабочий день, — условия этого не допускали. Но в положенные часы мы трудились напряженно.

По опыту многих санных походов я знал, что термометр очень хрупкая штука. Нередко бывает, что уже в начале похода разобьешь все градусники и нечем измерить температуру. И если вы при этом выработали у себя навык угадывать температуру, то можете более или менее точно определить среднюю месячную. Конечно, возможны отклонения по дням в одну и в другую сторону, но средние данные будут достаточно удовлетворительными.

И вот я объявил конкурс. Каждый, входя утром в комнату со двора, говорил, какая, по его мнению, сегодня температура. Цифру записывали, а в конце месяца подводили итог, и лучший отгадчик получал премию — несколько сигар. Мало того что люди приучались определять температуру, этот спорт был отличным утренним развлечением.

Когда живешь, как мы — каждый день почти одно и то же, — случается иной раз встать утром с левой ноги. И ходит человек кислый, пока не выпьет кофейку. Должен сказать, что угрюмые лица утром у нас были редкостью. Но разве можно за всех поручиться. Самый обходительный человек способен на всякие неожиданные капризы, пока еще не оказал своего действия утренний кофе. Угадывание температуры было прекрасным профилактическим средством. Оно всех увлекало и служило громоотводом в критические моменты. Все предвкушали, что скажет очередной отгадчик.

Высказывать свою догадку раньше времени не полагалось, чтобы не повлиять на других. Участники входили по очереди и говорили свое мнение.

— Ну, Стюбберюд, сколько градусов сегодня?

У Стюбберюда был свой, особый метод определения температуры воздуха. Как сейчас, например. Он внимательно изучает лица окружающих. И наконец уверенно произносит:

— Сегодня не жарко.

Ничего не скажешь, верно угадал. Градусник показывал минус 56°. Интересно бывало подводить месячный итог. Насколько я помню, лучшим результатом месяца было восемь приблизительно верных ответов. Кое-кто ухитрялся много дней подряд удивительно точно угадывать температуру. А потом вдруг — промах, отклонение до 15°.

Если взять данные лучшего отгадчика, среднемесячная температура всего на какие-нибудь десятые градуса отличалась от истинной. А средний из всех этих средних результатов был настолько близок к истине, что разницей практически можно было пренебречь. Собственно, я потому главным образом и придумал всю эту затею. Есть выход на тот крайний случай, если мы останемся совсем без градусников.

По этому поводу добавлю, что в большой переход на юг мы взяли с собой четыре термометра. Температуру воздуха измеряли три раза в день. Все четыре градусника привезли домой в целости и сохранности. Отвечал за эти наблюдения Вистинг, и то, что он не разбил ни одного термометра, по-моему, можно назвать беспримерным достижением.

Чтобы лучше представить себе наши будни, заглянем на базу Фрамхейм. Раннее утро 23 июня. На барьере царит полная тишина, знакомая только тому, кто сам побывал в этих краях. Полная тишина в подлинном смысле слова.

Поднимаемся по старой колее от того места, где стоял в первый раз «Фрам». Идем и поминутно останавливаемся, спрашивая себя: возможно ли такое на самом деле? Никто еще не видел такой непостижимой красоты… Вот северный край барьера «Фрама», по соседству — Маунт-Нельсон и Маунт-Рённикен, а дальше, зубец за зубцом, пик за пиком, один выше другого громоздятся старые, седые торосы. И восхитительное освещение. Откуда этот удивительный свет?

Светло как днем, а ведь сейчас самые короткие дни в году. Теней нет, значит, луна ни при чем. А, вот оно что: сегодня в небе играет на редкость яркое полярное сияние.

Словно природа захотела в честь гостей показаться в лучшем своем убранстве. В самом деле, он красив, ее наряд. Безветрие, сверкающие звезды. И ни звука. А впрочем… Что это? По небу, как огненный луч, пробегает сполох, и его полет сопровождается шелестом. Тс-с… Слышите? Вот опять скользит, теперь в виде ленты, отливающей красным и зеленым. Замирает, будто раздумывая, в какую сторону двинуться, и плывет дальше с неровным шелестящим звуком.

Да, в это чудесное утро природа преподнесла нам одну из своих самых таинственных загадок — говорящее полярное сияние.

— Вернетесь домой, можете рассказывать, что сами видели и слышали полярное сияние. Ведь теперь вы больше не сомневаетесь?

— Сомневаюсь? Как можно сомневаться в том, что лично видишь и слышишь?

— И все-таки вы заблуждаетесь, как и многие другие до вас. Шелестящего полярного сияния не существует и никогда не существовало, это плод вашего воображения, которое жаждет таинственного и которому помогает ваше дыхание, замерзающее в холодном воздухе.

Прощай, прекрасная мечта! Остался только великолепный ландшафт. Возможно, я зря вас просветил. Чарующая таинственность во многом развеялась, и ландшафт утратил свою былую привлекательность в глазах гостей.

Тем временем мы миновали «Нельсон» и «Рённикен» и подошли к первому гребню. Внизу под нами, неподалеку возвышается огромная палатка, а подле нее видно две длинные темные полосы. Это наш главный продовольственный склад.

Убедитесь, в нашем хозяйстве полный порядок. Ящик на ящике, как на образцовой стройплощадке. Все обращены в одну сторону, номерами к северу.

— Почему вы выбрали именно это направление? — звучит естественный вопрос. — Намеренно?

— Да, разумеется. Посмотрите на восток, вы заметите, что там небо на горизонте чуть посветлело. Это все, что осталось от дня на здешних широтах. При таком свете трудно что-либо разглядеть, и, если бы не полярное сияние, мы бы не держали ящики номерами к северу. Но слабое зарево на горизонте будет разрастаться, становясь все ярче. В девять утра оно будет на северо-востоке и поднимется в небе на десять минут. Настоящим светом это не назовешь, и все же при нем без труда можно разобрать номера. Более того, вы прочтете названия фирм, которые стоят на многих ящиках. А когда утренняя заря сместится к северу, надписи станут еще явственнее. Конечно, цифры и буквы крупные, около пяти сантиметров в высоту и ширину, но все же из этого следует, что даже в самое темное время года у нас бывает день. Абсолютного мрака, как думают некоторые, здесь нет.

Вон в той палатке хранится сушеная рыба. Ее у нас много. Собакам голодать не придется. А теперь надо поторопиться, если вы хотите увидеть, с чего начинается утро во Фрамхейме. Вот этот флаг, мимо которого мы проходим, — веха. У нас пять вех между лагерем и складом. Они помогают в темные дни, когда дует восточный ветер и метет снег.

А вот и Фрамхейм стоит на склоне. Отсюда видно только тень на снегу, хотя до него недалеко. Острые крыши, что торчат на фоне неба, — собачьи палатки. Самой хижины не различить. Она совсем занесена снегом и утоплена в барьере. Кажется, вам стало жарко от ходьбы? Пойдем помедленнее, чтобы вы не очень вспотели; потеть вредно. Сейчас всего каких-нибудь минус 40°, да еще безветрие, немудрено и упариться, если быстро идти.

Сейчас мы с вами как бы на дне котловины. Если вы наклонитесь и посмотрите на горизонт, то при некотором усилии можно различить гребни и торосы.

Приближаемся к склону, где стоит наш дом. Мы намеренно поставили его в этом месте, считая, что он тут будет хорошо защищен. И не ошиблись. Если здесь и бывает ветер, то преимущественно восточный и не очень сильный. Пригорок надежно прикрывает от него. Построй мы наш дом на площадке около продовольственного склада, мимо которой только что прошли, нам, конечно, пришлось бы иметь дело с ветром всерьез.

Да, только вы поосторожней, когда подойдем к дому, чтобы вас собаки не услышали. У нас их теперь около 120 штук, и, если они поднимут лай, конец очарованию полярного утра!

Вот мы и пришли, и того света, который есть, достаточно, чтобы разглядеть окрестности. Что, вы не видите дома? Охотно верю. Труба, что торчит вон там из снега, — все, что осталось над барьером. Видите щит на снегу — это вовсе не случайно брошенный люк, а вход в наш дом. Спускаясь в глубь барьера, пригнитесь пониже. Здесь, в полярном краю, масштабы небольшие, особенно не размахнешься. Сперва четыре ступеньки вниз, осторожно, они довольно высокие. Хорошо мы пришли вовремя, проследим все с самого начала. Лампа в коридоре не горит, значит, Линдстрём еще не встал. Держитесь за хвост моего анорака и шагайте за мной. Этот ход, в котором мы сейчас находимся, ведет в тамбур. Ой, простите ради бога, умоляю вас. Вы ушиблись? Совсем забыл вас предупредить о пороге в дверях тамбура. Вы не первый шлепнулись, споткнувшись о него. Все мы проделывали этот номер. Теперь-то научены, больше не попадаемся.

Если вы подождете секунду, я зажгу спичку, и мы найдем вход. Вот это кухня. Теперь превратитесь в невидимку и сопровождайте меня весь день, и вы увидите, как протекает наша жизнь. Сегодня, как вам известно, канун Иванова дня, мы работаем только до обеда, зато вы увидите, как мы отмечаем вечером праздник. Обещайте мне, когда будете передавать домой свои репортажи, не сгущать красок. Ну, пока…

Др-р-р-р-р. Будильник. Я жду, жду… Дома я привык, что за звонком будильника следует шлепанье босых ног по полу, громкий зевок или еще что-нибудь в этом роде. А здесь — ни звука. Покидая меня, Амундсен забыл сказать, где мне лучше всего спрятаться. Я сунулся было следом за ним в комнату, но там такой воздух… И без объяснения сразу понятно, что здесь, в помещении шесть на четыре метра, спит девять человек. По-прежнему тишина. Похоже, будильник у них существует лишь для самообмана, помогает им внушить себе, будто они встали.

Но, чу…

— Линтром, Линтром! Ну-ка давай вставай! Ты что, будильника не слышал!

Это Вистинг — я узнаю его по голосу. Видать, он ранняя птица.

Страшный грохот — это Линдстрём осторожно слезает на пол. Если он долго раскачивался, зато оделся в два счета. И вот уже стоит в двери с лампой в руке. На часах около шести. Выглядит он хорошо. Такой же толстый и круглый, каким был в последний раз, когда я его видел. На нем плотная одежда темно-синего цвета. На голове — вязаный колпак. Зачем? Ведь в комнате отнюдь не холодно. Дома у нас, в деревне, зимой на кухне часто бывает холоднее. Значит, не в этом дело. А, ну конечно! Линдстрём лыс и стесняется своей ахиллесовой пяты. С лысыми так бывает.

Первым делом он кладет дрова в печку. Она стоит под окном и занимает половину кухни, вся площадь которой два на четыре метра. Обращаю внимание на то, как он растапливает. У нас дома заведено сперва настрогать лучину, потом аккуратно положить дрова. Линдстрём сует их как попало, без всякого порядка. Ну, если они у него теперь разгорятся, то он ловкач! Пока я соображаю, как он справится с этой задачей, Линдстрём решительно нагибается и не задумываясь, словно так и надо, плескает на дрова керосином. Да не каплю-другую, а льет столько, чтобы быть уверенным в успехе. Теперь спичку… Все понятно, хитро придумал. Но если бы Хассель это видел…

Кастрюля еще с вечера наполнена водой, остается лишь подвинуть ее, чтобы освободить место для кофейника. На таком огне кофе живо закипит. Пылает так, что в трубе гул стоит. Видно, этот молодец не знает нехватки в горючем.

Удивительно, что это Линдстрём так торопится сварить кофе. Насколько я понимаю, завтрак в восемь, а сейчас всего четверть седьмого. Вон как прилежно мелет, даже щеки трясутся. Если качество соответствует количеству заварки, кофе должен получиться на славу.

— А, черт! — слышно утреннее приветствие Линдстрёма. — Этой кофейной мельнице место на помойке! Прямо хоть сам разгрызай зерна. И то было бы скорее.

Что верно, то верно. После четверти часа прилежной работы набирается только-только на одну заварку. А на часах уже половина седьмого. Так, заварил. Запах, запах-то какой! Где только Амундсен достает такой кофе? Тем временем кок набил свою трубку и знай дымит натощак. Непохоже, чтобы ему это вредило. Эй! Кофе убежал. Пока кофе закипал, а Линдстрём курил, я все пытался сообразить, куда он спешит. Балда, как я сразу не понял. Просто он хочет выпить горячего, свежего кофе, пока еще не поднялись остальные. Только и всего.

Когда кофе вскипел, я сел поудобнее в уголке на складной стул и приготовился смотреть, как Линдстрём будет наслаждаться. Но он и тут поразил меня. Снял кофейник с огня, взял чашку с полки, чайник со стола и налил себе — вы не поверите! — холодного вчерашнего чая.

«Ну и чудак!» — подумал я про себя.

После этого его внимание привлекла эмалированная миска, которая стояла на полке над плитой. Хотя на кухне было жарко — термограф, висящий под потолком, показывал плюс 29°, — для таинственного содержимого миски этого, очевидно, было мало. Она была так закутана в полотенца и одеяла, словно страдала сильной простудой. Время от времени Линдстрём бросал на миску испытующий взгляд. Посмотрит на часы и опять с задумчивым видом приподнимет одеяло.

Но вот лицо его просветлело, он издает протяжный и не очень мелодичный свист, нагибается, хватает мусорный совок и бежит в тамбур. Мой интерес достиг предела. Что теперь будет? Через минуту он возвращается с радостной улыбкой, неся полный совок угля.

Если прежде меня одолевало любопытство, то теперь к нему примешивается страх. Отодвигаюсь подальше от плиты, сажусь прямо на пол и гляжу на термограф. Так и есть, график полез вверх. Это уж слишком. Решаю, как только вернусь домой, посетить метеорологический институт и доложить там о том, что я тут видел.

Даже на полу, где я сижу, жара становится невыносимой. А каково ему… Господи, что это такое, он усаживается прямо на плиту! Не иначе помешался. Я готов закричать от ужаса, но тут отворяется дверь и из комнаты выходит Амундсен.

Облегченно вздыхаю. Уж он-то наведет порядок. На часах — десять минут восьмого.

— Доброе утро, толстяк!

— Доброе утро!

— Что за погода сегодня?

— Когда я выходил, был восточный ветер, шел снег, но это было уже довольно давно.

Ну и ну! Линдстрём с невозмутимым видом толкует о погоде, хотя я могу поклясться чем угодно, что он с утра еще не выходил за дверь.

— Ну, а тут как дела? Удается? — Амундсен с интересом глядит на таинственную миску.

Линдстрём снова приподнимает одеяло.

— Да поднимается, но уж и пришлось мне поднажать сегодня.

— Оно и видно. — С этими словами Амундсен выходит наружу.

С одной стороны, меня занимает содержимое миски, с другой стороны, я предвкушаю возвращение Амундсена и продолжение метеорологической дискуссии.

А вот и он уже вернулся. Видно, температура воздуха на дворе не из приятных.

— Простите, дорогой друг, — Амундсен садится на складной стул рядом со мной, — как вы сказали, какая была погода с утра?

Я посмеиваюсь про себя. Это становится совсем весело.

— Я выходил в шесть, дул восточный ветер, валил густой снег.

— Гм! Что-то с тех пор удивительно быстро прояснилось, и ветер стих. Сейчас полное безветрие, ясно.

— Я так и думал. Ветер явно шел на убыль, и на востоке просвет появился.

Ловко выкрутился. А теперь опять взялся за миску. Переносит ее с полки над плитой на стол. Снимает один за другим покровы, в которые она закутана, и вот уже миска предстает во всей своей наготе. Я не могу удержаться, подхожу поближе. Что ж, в самом деле есть на что посмотреть! Миска полна до краев золотистым тестом, и по множеству пузырьков воздуха и прочим признакам сразу видно, что тесто удалось. Я начинаю проникаться почтением к Линдстрёму. Молодец, да и только! Лучшего теста и у нас дома ни один кондитер не приготовит.

На часах 7.25. Похоже, здесь все делается по часам. Линдстрём бросает последний взгляд на предмет своих забот, берет бутылочку со спиртом и идет в соседнюю комнату. Пользуюсь случаем проскользнуть туда следом за ним. Оставаться с Амундсеном, который дремлет, сидя на стуле, не очень-то интересно. В комнате полный мрак, а атмосфера… нет, тут все десять атмосфер!

Тихо стою у дверей, тяжело дыша. Линдстрём возится в темноте, ищет ощупью спички, наконец находит, чиркает и зажигает спирт в чашечке под висячей лампой. При свете горящего спирта ничего не видно, можно только гадать. Правда, кое-что слышно. До чего же ребята здоровы спать! Тут кто-то сопит, там кто-то похрапывает. Проходит минута-другая, вдруг Линдстрём срывается с места. Одновременно воцаряется полная тьма — спирт догорел. Слышу, как падают, опрокинутые Линдстрёмом, бутылочка со спиртом и ближайший стул; что-то еще летит на пол — что именно, не знаю, так как я еще незнаком с обстановкой. Щелчок… ничего не понимаю… Теперь он возвращается к лампе. Разумеется, спотыкаясь о то, что перед этим сбросил на пол. Слышно какое-то сипение, в нос ударяет удушливый запах керосина.

Я уже был готов открыть дверь и удрать, как тут вдруг — наверно, так было в первый день мироздания, так же вдруг — появился свет. И какой свет, описать невозможно. До того белый и яркий, что даже глаза слепил. И вместе с тем очень приятный. Не иначе это была одна из 200-свечовых ламп фирмы «Люкс». Мое восхищение Линдстрёмом перешло в восторг. Чего бы я не дал за то, чтобы опять сделаться видимым, обнять его и выразить ему свои чувства. Нельзя. Тогда я не смогу наблюдать жизнь Фрамхейма такой, какая она на самом деле. И я продолжал стоять смирно.

Первым делом Линдстрём постарался навести порядок, поднять все, что он опрокинул, возясь с лампой. Спирт, естественно, разлился по всему столу. Но это Линдстрёма явно не смущало. Одно движение руки — и спирт со стола перекочевал на лежащую поблизости одежду Юхансена. Вот человек, ему ни спирта, ни керосина не жалко.

Затем Линдстрём исчез на кухню, но тотчас появился снова с тарелками, чашками, ножами и вилками. В жизни не слышал, чтобы кто-нибудь с таким шумом и грохотом накрывал на стол. Он не просто клал ложку в чашку, у него был для этого свой способ. Поставит чашку на стол и с порядочной высоты роняет в нее ложку. Естественно, получается адский грохот.

Теперь мне стало понятно, почему Амундсен вышел так рано. Просто он заранее спасался от этого аттракциона. Зато сцена накрывания на стол помогла мне получить представление о характере лежащих здесь товарищей. В любом другом месте Линдстрёму полетел бы в голову башмак. Но тут явно собрались самые кроткие люди на свете. Тем временем я успел немного оглядеться в комнате. Около двери, где я стоял, над самым полом зияло отверстие какой-то трубы. Я сразу сообразил, что это должна быть вентиляционная труба. Наклонился, накрыл отверстие рукой — никакого намека на тягу. Так вот почему здесь такой отвратительный воздух.

Затем я обратил внимание на койки — девять коек: у правой стены три, у левой — шесть. Большинство спящих — если кто-нибудь еще был в состоянии спать под такой концерт — лежали в спальных мешках. Наверно, им было и мягко, и тепло. Остальную площадь занимал стол и стоящие по бокам стола маленькие табуретки. В комнате царил порядок. Большая часть одежды повешена на крючках. Правда, кое-какие вещи валялись на полу, но ведь недаром здесь во мраке хозяйничал Линдстрём. Может быть, он их и уронил.

Ближе к окну на столе стоял граммофон, несколько банок с табаком, пепельницы. Обстановка не роскошная, отнюдь не в стиле Людовика XV или XVI, но все необходимое есть. На одной стене у окна висело несколько картин, на другой — портреты короля, королевы и кронпринца Улава, очевидно вырезанные из газеты и наклеенные на голубой картон. Ближайший к двери угол направо, свободный от коек, был занят развешанной на гвоздях и веревках одеждой. Значит, это и есть их незамысловатая сушилка. Под столом стояло несколько лакированных ящиков неведомо с чем.

Ага, на одной из коек кто-то зашевелился. Это Вистинг, ему явно надоел непрекращающийся шум. Линдстрём накрывал не торопясь, гремя ложками, злорадно улыбаясь про себя и поглядывая на койки. Похоже, он шумел не без умысла. Вистинг оказался первой жертвой и, судя по всему, пока единственной. Во всяком случае, на других койках не было видно никаких признаков жизни.

— Доброе утро, толстяк! А я уж думал, ты будешь валяться до обеда, — приветствовал его Линдстрём.

— Ладно, брат, ты лучше за собой следи. Если бы я тебя не поднял, ты и сейчас еще спал бы.

Как говорится, дал сдачи. Да, Вистинг явно умеет за себя постоять. А впрочем, оба улыбаются, значит, ничего страшного.

Но вот наконец Линдстрём поставил последнюю чашку и уронил в нее ложку с особенно громким звуком, как бы ставя точку.

Я ждал, что он теперь вернется к своим делам на кухне. Но у него явно было еще что-то на уме. Он весь подобрался, вытянул шею, закинул голову назад — точь-в-точь молодой петушок, который собрался кукарекать, — и гаркнул во всю глотку:

— Все наверх, рифы брать!

Вот теперь его утренняя миссия здесь завершилась. Спальные мешки сразу начинают шевелиться, и, судя по возгласам вроде: «Вот ведь дьявол!» или «Заткнись, балаболка!», обитатели Фрамхейма, похоже, наконец-то просыпаются. Сияя от удовольствия, нарушитель покоя исчезает на кухню.

Из спальных мешков появляются головы, плечи и все остальное. Вот это, должно быть, Хельмер Ханссен, тот самый, что ходил на «Йоа»^[20]. Сразу видно — удалец. Нет, вы посмотрите — Улав Улавсен Бьоланд! Мой старый друг по Холменколлену^[21]. Да-да, тот самый, что так здорово ходит на лыжах. И в прыжках не последний, — отлично прыгнул тогда — кажется, на 50 метров. Если у Амундсена много таких ребят, он уж как-нибудь дойдет до полюса!.. А вот Стюбберюд, тот, которого газета «Афтенпостен» называла большим знатоком двойной бухгалтерии. Не очень-то похож он сейчас на счетовода, но как знать!.. Появляются Хассель Юхансен, Престрюд. Ну вот, теперь все встали, скоро приступят к работе.

— Стюбберюд! — Линдстрём просовывает голову в дверь. — Если хочешь горячих оладий, позаботься воздух освежить.

Стюбберюд только улыбается в ответ. У него такой вид, будто он уверен в том, что все равно получит оладьи. Так вот для чего делалось чудесное тесто, вот отчего такой нежный, заманчивый запах, что просачивается через дверную щель. Стюбберюд выходит, я спешу за ним. Так и есть, Линдстрём стоит, колдует у плиты, размахивая своим оружием — лопаточкой. А на плите, трепеща на жарком огне, жарятся три золотистые оладьи. Господи, как мне сразу есть захотелось! Снова занимаю свое место в уголке, чтобы никому не мешать, и наблюдаю за Линдстрёмом. Ну, молодец, ну, мастер! Как он ловко управляется с оладьями.

Прямо как жонглер с мячиками, так лихо, так уверенно работает. Орудует своей лопаточкой со сказочной сноровкой. Одной рукой наливает из половника тесто на сковороду, в это же время другой снимает готовые оладьи. Да полно, под силу ли такое одному человеку.

Вистинг подходит к нему, отдает честь и протягивает жестяную кружку. Польщенный приветствием, Линдстрём наливает ему в кружку кипятку, и Вистинг уходит в тамбур. Но он отвлек Линдстрёма, и тот сбился с ритма в жонглировании горячими оладьями. Одна из них скатывается за плиту. До чего же он невозмутим. Ни за что не скажешь, заметил он, что оладья упала, или нет. Вздох, который у него при этом вырвался, можно истолковать приблизительно так: «Надо же и собакам что-то оставить!»

Ребята подходят по очереди, протягивают маленькие кружки и получают немного кипятку. Заинтригованный, встаю, проскальзываю за одним из них в тамбур и дальше, за дверь. Вряд ли вы поверите мне, когда я расскажу вам, что я увидел: полярники все, как один, чистили зубы! Что вы на это скажете? Выходит, не такие уж они неряхи. Так и пахнет зубной пастой. А вот и Амундсен. Очевидно, он ходил производить метеорологические наблюдения, так как у него в одной руке анемометр. Иду за ним по снежному ходу. Пользуюсь случаем, когда нас никто не видит, хлопаю его по плечу и говорю: «Какие славные ребята, черт возьми!» Он только улыбается в ответ. Но улыбка порой красноречивее всяких слов. Я понял, что он хотел сказать: «Я давно это знаю, и не только это».

Восемь часов. Дверь из кухни в комнату распахнута настежь, тепло устремляется внутрь, смешиваясь со свежим воздухом, который Стюбберюд в конце концов заставил устремиться по вентиляционной трубе. Совсем другое дело: тепло, и воздух чистый. Далее последовала интереснейшая сцена. Возвращаясь в дом, каждый из чистивших зубы должен был по очереди угадывать температуру воздуха. Это дает повод к шуткам и веселью. Под смех и непринужденный разговор начинается завтрак.

В застольных речах, когда царит приподнятое настроение, наших полярников часто сравнивают с нашими предками — доблестными викингами. Такое сравнение не приходило мне в голову, когда я смотрел, как группа самых обыкновенных, ничем не примечательных людей чистила зубы. Но теперь, когда они принялись за еду, оно само напрашивалось, и мне пришлось признать его верность.

Даже викинги не набросились бы на еду так, как эта девятка. Одна горка оладий исчезала за другой, словно они ничего не весили, а я-то по простоте своей думал, что каждому полагается по одной оладье. Намазанные маслом и вареньем, эти огромные — я чуть не сказал «омлеты» — оладьи проглатывались с баснословной быстротой. Невольно мне представился фокусник, который держит яйцо в руке: миг — и яйца уже нет. Говорят, для повара лучшая награда, когда его стряпня пользуется успехом; если это так, Линдстрём не мог пожаловаться на вознаграждение. «Омлеты» запивались большими кружками душистого крепкого кофе.

Ну вот и оживились, разговор становится всеобщим. Первая из злободневных тем — роман, явно очень популярный здесь, под названием «Экспресс Рим — Париж». Насколько я мог понять по отзывам (к сожалению, самому мне не довелось прочесть этого знаменитого произведения), в этом экспрессе произошло убийство. И вот теперь развернулась оживленная дискуссия, кто совершил его. Кажется, сошлись на том, что это не убийство, а самоубийство.

Мне всегда казалось, что в таких экспедициях, где одни и те же люди общаются друг с другом изо дня в день целыми годами, очень трудно найти о чем поговорить. Но здесь я не увидел ничего похожего. Не успел экспресс исчезнуть вдали, как на всех парах подкатил вопрос о национальном языке. И закипела дискуссия. Тут явно хватало сторонников обоих лагерей. Чтобы не обижать ни той, ни другой стороны, я не буду повторять того, что услышал. Скажу только, что сторонники лансмола в заключение объявили его единственно пригодным, и то же самое заявила другая сторона о господствующем литературном языке.

Появились трубки, и вскоре развернулся жаркий поединок между запахом «крошеного листа» и свежим воздухом. Наслаждаясь табачным дымом, участники экспедиции обсуждали программу на день.

— Да, придется мне поднатужиться, чтобы обеспечить к празднику этого пожирателя дров, — сказал Хассель.

Я усмехнулся в душе. «Знай он о том, сколько утром ушло керосина, так, наверно, назвал бы его еще и ходячей керосинкой», — подумал я.

На часах половина девятого, Стюбберюд и Бьоланд встают и надевают на себя столько, что мне сразу ясно: они собираются прогуляться. Не говоря ни слова, оба уходят. Остальные продолжают курить утреннюю трубку, некоторые даже принимаются за чтение. Но к 9 часам все поднимаются. Надевают меховые одежды и готовятся выйти.

Между тем Бьоланд и Стюбберюд вернулись с прогулки, я слышу выражения вроде: «Зверский холод», «Около склада ветер лютый». Один Престрюд никуда не собирается. Подходит к открытому ящику под дальней койкой, где стоит большая банка, открывает ее, и я вижу три хронометра. Одновременно трое из присутствующих достают свои часы, сличают их и заносят результат в журнал. После этого владельцы часов выходят. Пользуюсь случаем выскользнуть следом за ними. Престрюд и сличение хронометров — это не для моего ума.

Мне хотелось посмотреть, что происходит снаружи. И там уже царило оживление. Из палаток на все лады звучали собачьи голоса. Я не видел никого из тех, кто вышел перед нами; вероятно, они вошли в палатки. В палатках виднелся свет; очевидно, сейчас отвязывали собак. До чего красиво смотрелись освещенные палатки на фоне темного звездного неба! Впрочем, темным его уже не назовешь. Багряная заря одолела полярное сияние. Оно заметно потускнело с тех пор, как я его видел в последний раз. Было похоже, что его поражение предрешено.

И вот на волю высыпала четвероногая орда. Собаки ракетами вылетали из палаток. Каких только мастей тут не было — серая, черная, рыжая, коричневая, белая и смесь их всех. Меня удивил маленький рост большинства собак. В остальном же они выглядели превосходно. Круглые, упитанные, чистые, ухоженные, полные энергии. Они тотчас разбились на группы от двух до пяти штук. Нетрудно понять, что эти группы состояли из близких друзей. Они буквально ласкали друг друга. В каждой группе какая-то одна собака была предметом главного внимания. Остальные сновали вокруг нее, лизали ее, виляли хвостом, всячески выказывая свое смирение. Шла всеобщая возня без каких-либо намеков на вражду.

Главный интерес собак явно был прикован к двум большим черным кучам на краю палаточного лагеря. Что это за кучи, я не мог определить: мало света. Но вряд ли я ошибусь, предположив, что это были тюлени. Во всяком случае, что-то жесткое и съедобное, судя по тому, как оно хрустело на зубах у собак. Здесь мир иногда нарушается. За едой собаки явно хуже уживаются друг с другом.

Правда, до настоящей потасовки дело не доходит. Есть тут сторож с палкой, и стоит ему показаться и повысить голос, как собаки живо разбегаются. Похоже, что они приучены к послушанию. Больше всего мне понравилась молодежь и щенки. Молодым псам на вид месяцев десять. Стати у них — не придерешься. Заметно, что уход был хороший с самого рождения. Шерсть густая, куда гуще, чем у старших. Удивительно смелые псы, ни перед кем не отступят. А вот и самые маленькие. Катятся по снегу, будто клубки шерсти, веселятся вовсю. Стою и дивлюсь, как эти малыши могут переносить трескучий мороз. Я думал, что такой молодняк не переживет зимы. А мне потом рассказали, что они не только хорошо переносят мороз, но оказываются куда закаленнее взрослых собак. Те не прочь забраться вечером в палатку, а щенята отказывались входить туда, предпочитали спать на воле и большую часть зимы проводили на воздухе. Но вот все собаки отвязаны, участники экспедиции расходятся с фонариками в руках в разные стороны и исчезают, как будто проваливаются в барьер. Да, здесь за день явно можно увидеть немало интересного… Куда это они вдруг все подевались?

Ага, вот и Амундсен. Он опять остался один. Похоже, он сегодня дежурит при собаках. Подхожу и заговариваю с ним.

— Хорошо, что вы пришли, — говорит он. — Я представлю вам кое-кого из наших звезд. Начнем с троицы Фикс, Лассе и Снюппесен. Вот так они всегда меня осаждают, стоит мне выйти. Ни на минуту не оставят в покое. У серого здоровяка Фикса, смахивающего на волка, на совести не один укус. Свой первый подвиг он совершил на Флеккерэ, крепко тяпнул Линдстрёма за ягодицу. Что вы скажете об этой пасти?

Фикс теперь ручной и безропотно позволяет своему господину взяться одной рукой за верхнюю челюсть, другой за нижнюю и широко открыть его пасть. Вот это зубищи! Я радуюсь про себя, что в тот день не я был в штанах Линдстрёма.

— Присмотритесь, — продолжает Амундсен, улыбаясь, — и вы увидите, что Линдстрём до сих пор садится с осторожностью. У меня тоже на левой ноге есть метина, да и других Фикс пометил. Кое-кто по сей день его остерегается. А вот Лассесен — это ласкательное прозвище, вообще-то его звать Лассе. Видите, он почти совсем черный. Пожалуй, он был из них всех самый злой, когда мы приняли собак на борт. Я держал его наверху, на мостике, вместе с другими своими собаками рядом с Фиксом. Они были друзьями еще с Гренландии. Но когда мне надо было пройти мимо Лассе, я всегда рассчитывал дистанцию. Обычно он стоял и смотрел вниз, на палубу, — ну прямо свирепый бык. Когда я пробовал подойти, он не двигался, продолжал стоять неподвижно. Но я видел, как верхняя губа поднимается и обнажает такие зубы, с которыми мне отнюдь не хотелось познакомиться. Так продолжалось две недели. Наконец верхняя губа перестала задираться, и пес начал слегка поднимать голову, как будто у него появилось желание взглянуть на того, кто ежедневно приносил ему пищу и воду. Но путь отсюда до дружбы был еще долог и извилист. Некоторое время я почесывал ему спину палкой. Сперва он изгибался, хватал палку зубами и разгрызал ее. Счастье, что это не была моя рука. С каждым днем я подходил все ближе и ближе и наконец отважился коснуться собаки рукой. Пес злобно покосился на меня, но не тронул. И вот наступило время, когда завязалась дружба. Дальше мы, что ни день, становились все лучшими друзьями, и теперь вы сами видите, какие у нас отношения.

Третья, темно-рыжая Снюппесен — так сказать, дама. Верный друг обоих псов, никогда с ними не расстается. Самая подвижная и прыгучая из всех наших собак. Небось видите, как она любит меня. Все стоит на задних лапах и норовит лизнуть лицо. Сколько ни пробовал отучить ее от этого, не получается, она верна себе. Других собак, достойных внимания, лично у меня сейчас нет. Разве что вам захочется послушать красивое пение. А то у меня есть Уран, завзятый певец. Возьмем троицу с собой, и вы послушаете.

Мы направились к двум собакам, черным с белым, которые лежали особняком на снегу. Три друга прыгали и плясали около нас. Как только черно-белые разглядели нашу троицу, обе вскочили, как по команде, и я понял, что перед нами певец. Боже, что за ужасный голос! Было очевидно, что концерт дается в честь Лассе. Пока мы стояли там в обществе троицы, Уран продолжал свое пение. Но тут мое внимание вдруг привлекло появление другой троицы. Великолепные на вид собаки. Я спросил своего спутника, что это за псы.

— А, эти из упряжки Ханссена, одни из наших самых лучших. Вон ту большую черную с белым звать Цанко. Она вроде уже немного старовата. Две другие, похожие на сосиски на спичечных ножках, — это Кольцо и Милиус. Сами видите, они небольшие, скорее даже маленькие, но зато чуть не самые выносливые у нас. Мы решили, что они, наверно, братья. Похожи друг на друга как две капли воды. А теперь пройдем через всю свору и посмотрим, не встретится ли нам еще какая-нибудь знаменитость. Вот Карениус, Баран, Шварц и Люсси. Они принадлежат Стюбберюду и относятся к числу заправил в лагере. Палатка Бьоланда здесь рядом. Вот лежат его любимцы — Квен, Лопарь, Пан, Горький и Йола. Ростом невелики, но отличные собаки. Вон там, в юго-восточном углу, стоит палатка Хасселя. Правда, его собак сейчас нет. Они лежат у входа в керосиновый склад, где Хассель проводит большую часть времени. Следующая палатка — Вистинга. Зайдем-ка туда, может быть, застанем там его гордость. А вот и они, видите ту четверку, что затеяла там возню. Большой рыжеватый пес справа — это Полковник, наш главный красавец. У него три друга: Зверюга, Арне и Брюн. Сейчас я вам расскажу, что приключилось с Полковником, когда он находился на Флеккерэ. Он тогда был совсем дикий, сорвался с привязи и прыгнул в море. Когда его заметили, он уже был на половине пути между островом и берегом; видимо, собрался баранинки отведать. Вистинг и Линдстрём — они тогда сторожили собак — поспешили сесть в лодку. Им удалось догнать беглеца, но в лодку они втаскивали его с боем. Потом Вистингу как-то довелось плыть наперегонки с Полковником; не помню уж точно, кто победил. На этих собак мы возлагаем большие надежды.

А вон в том углу — палатка Юхансена. О его собаках много не расскажешь. Пожалуй, больше всех выделяется Камилла. Она прекрасная мать, хорошо воспитывает своих детей, у нее их обычно целая куча. Ну, теперь вы, наверно, достаточно насмотрелись на собак. Если не возражаете, я покажу вам подземный Фрамхейм и то, что там происходит. Добавлю сразу, что мы гордимся этой работой. Надеюсь, вы согласитесь, что у нас есть на это право. Начнем с Хасселя, его хозяйство здесь ближе всего.

Мы подошли к дому, миновали его западный торец и очутились у каких-то козел. Под козлами лежал большой деревянный щит. К козлам в том месте, где соединялись три ножки, был приделан маленький блок. Через него проходила тонкая веревка, привязанная одним концом за щит. На другом конце ее, в полуметре над снегом, висел груз.

— Ну вот мы и у Хасселя, — сказал мой проводник. Хорошо, что он меня не видел: должно быть, я выглядел довольно глуповатым. «У Хасселя? — подумал я. — Что он хочет этим сказать? Ведь мы стоим на голом снегу».

— Слышите шум? Это Хассель пилит дрова.

Тут Амундсен нагнулся — легкое движение, довольно тяжелый щит поднялся вверх. Груз сработал. Глубоко в недра барьера вели широкие снежные ступеньки. Мы оставили щит поднятым: как ни слаб дневной свет, а все-таки виднее. Мой хозяин пошел вперед, я последовал за ним.

Спустившись на четыре-пять ступенек, мы очутились перед дверным отверстием, завешенным шерстяным одеялом. Откинули его в сторону. Ровное жужжание, которое я слышал раньше, стало громче; теперь я уже отчетливо различал, что это звук пилы. Мы вошли.

Мы очутились в длинном, узком помещении, вырубленном в толще барьера. На прочной снежной полке лежали в ряд, в образцовом порядке бочки. Если все это керосин, то можно понять расточительность Линдстрёма во время утренней топки. Здесь керосина хватит не на один год. Посреди помещения висел обыкновенный фонарь со стеклянным колпаком и проволочной сеткой. В помещении с темными стенами от него, конечно, было бы немного света, но здесь, среди сплошной белизны, казалось, что он источает солнечный свет. На полу стоял горящий примус. Термометр, висевший неподалеку от примуса, показывал минус 20°. Так что Хассель вряд ли страдал от жары. Ничего, когда пилишь дрова, и так сойдет. Мы подошли к Хасселю. Вон как торопится, только опилки летят.

— Доброе утро.

Пила заработала еще живее.

— Видать, у вас сегодня хватает дел.

— Ага. — Пила работает с бешеной скоростью. — Приходится нажимать, чтобы управиться к празднику.

— Как расход угля?

Эти слова, видимо, возымели действие. Пила замерла, потом поднялась из распила и была приставлена к стене. Я опешил и с нетерпением стал ждать, что сейчас последует, полагая, что должно произойти нечто особенное. Хассель огляделся по сторонам — осторожность никогда не мешает, — приблизился к моему хозяину и доверительно сообщил:

— За прошлую неделю мне удалось надуть его на двадцать пять килограммов.

Я облегченно вздохнул: мне представлялось что-нибудь похуже! С довольной улыбкой Хассель снова принялся за прерванную работу. Теперь, наверно, ничто на свете не смогло бы его отвлечь. Последнее, что я видел, когда мы исчезли за одеялом, был Хассель в вихре опилок.

Мы снова вышли на поверхность. Легкое движение пальца, щит повернулся и бесшумно захлопнулся. Я понял, что Хассель умеет не только пилить дрова. На снегу лежала его упряжка, наблюдающая за каждым шагом своего хозяина. Миккель, Лис, Масмас и Эльсе. У всех здоровый, крепкий вид.

Идем проведать других. Подошли к входу в дом и подняли щит. В глаза мне ударил ослепительный свет. В стенку лестницы, ведущей вниз, был врезан деревянный ящичек, обитый блестящей жестью. В этом ящичке и стояла лампа, которая светила так ярко. Конечно, ей помогало окружение, сплошной лед и снег. Теперь я смог по-настоящему оглядеться, ведь с утра здесь было темно. Вот ход, ведущий к тамбуру. Сразу видно по этому коварному порогу. А что это такое там, в другом конце? Я еще раньше приметил, что у хода есть продолжение в ту сторону, но куда он приводит? Со светлого пятачка, где мы стояли, казалось, что он теряется во тьме.

— Сперва заглянем к Бьоланду.

С этими словами мой проводник свернул и пошел по темному ходу.

— Посмотрите на снежную стенку, у самых наших ног… Видите свет?

Мои глаза успели привыкнуть к полумраку, и я в самом деле различил пробивающееся сквозь стену зеленоватое сияние. Одновременно я снова услышал шум, какой-то монотонный звук, доносившийся снизу.

— Осторожно, лестница.

Да уж, будьте спокойны, хватит с меня того, что я сегодня один раз уже шлепнулся. Мы снова углубились в недра барьера по крепким широким ступеням, покрытым досками.

Вдруг открылась дверь в снежной стенке, и я очутился в хозяйстве Бьоланда и Стюбберюда. Высота помещения — около двух метров, длина — четыре с половиной, ширина — два с небольшим. Пол усеян стружками, от них было как-то уютнее и теплее. На примусе стоял жестяной ящик, из него валил пар.

— Как дела?

— Хорошо. Вот, гнем полозья. Я тут прикинул, выходит, что можно уменьшить вес до двадцати двух кило.

Я не верил своим ушам. Амундсен утром по дороге сюда рассказывал мне, какие у них тяжелые сани — 75 килограммов каждые. И вот Бьоланд берется довести их до 22 килограммов, это меньше трети первоначального веса! Кругом в снежные стены вбиты крючки и вделаны полки для инструмента. Верстак Бьоланда производил внушительное впечатление, он был вырублен в снегу и покрыт досками. Такой же мощный верстак, только покороче, тянулся вдоль другой стены. Это явно рабочее место Стюбберюда. Мы не застали его, но было видно, что он занят обстругиванием ящиков для саней, чтобы сделать их полегче. Заметив готовый ящик, я наклонился и рассмотрел его поближе. На верхней стороне, где была вделана круглая алюминиевая крышка, я прочел: первоначальный вес — 9 килограммов, уменьшенный — 6 килограммов. Нетрудно было уразуметь, что значит такая экономия в весе для людей, которые готовились к дальнему переходу.

В помещении была всего одна лампа, но она давала вполне достаточно света. Мы простились с Бьоландом. Я убедился, что забота о санях отдана в надежные руки.

Мы прошли в тамбур и встретили Стюбберюда. Он наводил порядок, готовясь к празднику. Пар, который вырывался из кухни, когда отворяли двери, осел на потолке и стенах тамбура слоем инея в несколько дюймов толщиной. И теперь Стюбберюд сметал этот иней длинной метлой. Я понял, что к Иванову дню и здесь будет все сверкать.

Вошли в дом. На плите кипел и бурлил обед. Пол в кухне чисто вымыт, линолеум празднично блестит. То же и в комнате. Уборка произведена, сияет линолеум на полу, стол покрыт праздничной белой клеенкой. Воздух чист, абсолютно чист. Все койки прибраны, табуретки расставлены по местам. Сейчас в комнате никого не было.

— Вы видели только частицу наших подземных дворцов, но я хотел сначала подняться с вами на чердак, посмотреть, как там. Следуйте за мной.

Мы вышли на кухню и по прибитым к стене ступенькам поднялись к чердачному люку. Амундсен зажег электрический фонарь, и сразу стало светло. Первым делом мое внимание привлекла библиотека. Собрание книг Фрамхейма выглядело очень представительно. На трех полках — книги под номерами от 1 до 80. Рядом лежал каталог, и я заглянул в него. Литература на все вкусы. На каталоге в уголке написано: «Библиотекарь Адольф Хенрик Линдстрём». Он еще и библиотекарь? Поистине мастер на все руки.

Длинными рядами стояли ящики с брусничным вареньем, морошкой, фруктовым соком, сливками, сахаром и пикулями. В одном углу я увидел нечто вроде фотолаборатории. Слуховое окно завешено, стоят бачки для проявления, мензурка и прочее. Ни один метр чердака не пропадал даром.

Осмотрев его, мы спустились вниз, чтобы продолжать обход. В тамбуре навстречу попался Линдстрём, он нес лед на большом подносе, очевидно, для получения воды.

Мой спутник вооружился большим, мощным фонарем, и я понял, что сейчас начнется подземное странствие. Отправной точкой стала дверь в северной стене тамбура. Через нее мы вошли в крытый ход. Темно, как в могиле… Здесь от фонаря было мало проку. Казалось, его тусклый, мертвенный свет не проникает за пределы стеклянного колпака. Я шел ощупью. Мой хозяин остановился и прочел мне доклад о блестящем порядке, которого им удалось добиться сообща. Я слушал внимательно. Того, что я успел увидеть, было вполне достаточно, чтобы я безоговорочно подтвердил этот отзыв. Однако на этом участке мне оставалось только принимать услышанное на веру, ибо в коридоре царил кромешный мрак.

Двинулись дальше, и только что выслушанный доклад о порядке на базе меня настолько успокоил, что я выпустил анорак своего спутника, за который крепко держался. И напрасно выпустил.

Миг, и я растянулся во весь рост на полу. Наступил на что-то круглое, и оно повергло меня на пол. В падении я схватил что-то руками — тоже нечто круглое — и теперь лежал, судорожно держась за таинственный предмет. Естественно, мне захотелось посмотреть, что же это может валяться на полу здесь, в этом царстве порядка. В слабом свете фонаря я разглядел… головку голландского сыра. Чтобы не нарушать порядок, я положил его на место, потом сел и глянул себе под ноги: на что я наступил? Еще один сыр. А рядом, лопни мои глаза, валялся третий представитель того же семейства. У меня начало складываться свое, особое мнение о порядке на базе, но я ничего не сказал. Интересно, почему идущий первым не споткнулся о сыр? «А, ну да, — ответил я сам себе, — просто он хорошо изучил здешние порядки».

У восточного торца дома ход хорошо освещался через врезанное в этот торец единственное окно. Я смог получше осмотреться. Прямо напротив окна, в той части барьера, которая составляла противоположную стену хода, было прорублено огромное отверстие, которое вело куда-то во мрак.

Мой спутник все здесь знал, и я мог положиться на него. Один я вряд ли решился бы туда входить. За отверстием туннель расширялся, переходя в довольно большое помещение со сводчатым потолком в толще барьера. Лопата и топор на полу, вот и все, что я тут увидел. Для чего же служит этот зал?

— А, столько снега и льда ушло на получение воды для нашего хозяйства.

Так вот он, «колодец» Линдстрёма, где он все эти месяцы вырубал снег и лед для приготовления пищи, питья и умывания. В одной из стен под самым полом было небольшое отверстие, как раз впору, чтобы пролезть человеку.

— Теперь постарайтесь съежиться и следуйте за мной, мы навестим Ханссена и Вистинга.

С этими словами мой спутник змеей скользнул в отверстие. Я живо бросился на пол и полез за ним. Мне вовсе не улыбалось оставаться одному в полной темноте. На ходу я успел поймать его за штанину и не выпускал ее, пока не увидел свет впереди. Ход был настолько тесным, что нам пришлось ползти на коленях. К счастью, он оказался недлинным. Оканчивался он довольно просторным, почти квадратным помещением. Посередине стоял низкий стол, на этом столе Хельмер Ханссен собирал заново сани.

Несмотря на лампу и свечи, было довольно темно. Потом я сообразил, что виной тому, вероятно, множество темных предметов. У одной стены сложена в большие кучи меховая одежда, прикрытая сверху одеялами от падающего с потолка инея. У другой стены нагромождены сани. По соседству с входом лежала шерстяная одежда. Любой магазин в Кристиании мог бы позавидовать такому ассортименту. Анораки, свитеры, нижнее белье невероятной толщины и размеров, носки, варежки и многое другое.

Вход помещался в углу, образованном этой стеной и той, вдоль которой стояли сани. А за санями находилась завешенная дверь, из-за нее доносился странный гул. Мне очень хотелось узнать, что это за звук, но сперва я хотел послушать, о чем говорят здешние обитатели.

— Ну, как вам теперь нравится крепление, Ханссен?

— Ничего, выдержит. Во всяком случае, лучше того, что было прежде. Взгляните, как они закрепляли концы.

Я тоже наклонился, чтобы посмотреть, как выглядит крепление. Прямо скажу, увиденное меня поразило. Разве так делают? Моряк придает большое значение тому, как закреплен конец веревки, связывающей вместе те или иные части. Он знает: если концы плохо заделаны, самая тщательная вязка долго не продержится. Отсюда непременное правило — как можно лучше заделывать концы. А тут конец веревки был укреплен маленьким штифтиком вроде тех, которыми обычно прикрепляют ярлычки.

— Представляете себе, если бы мы с этим отправились к полюсу!

Эта оценка, похоже, в самой мягкой форме выражала мнение Ханссена о такой работе. Я посмотрел на новые крепления и согласился с Ханссеном, что они себя должны оправдать.

Не очень-то приятно делать такую работу при минус 26° (такую температуру показывал термометр), но Ханссен явно с этим не считался. Я слышал, что Вистинг тоже участвует в этой работе, но его что-то не было видно. Где бы он мог быть? Мой взгляд невольно обратился к занавеске; из-за нее-то как раз и доносился гул, который я слышал. Меня распирало любопытство. Наконец обсуждение вопроса о креплениях как будто закончилось, мой проводник собрался идти дальше. Отставив фонарь, он направился к занавеске.

— Вистинг!

— Да.

Казалось, отвечают откуда-то издалека. Гул прекратился, занавеска отдернулась, и я увидел картину, которая больше всего меня поразила за весь этот день, такой насыщенный событиями. Сидя в недрах барьера, Вистинг работал на швейной машине. Температура на воле — минус 51°.

Чудо из чудес. Подкрадываюсь к входу, чтобы посмотреть поближе, и тут мне в лицо — уф! — пышет буквально тропическая жара. Гляжу на термометр — плюс 10°. Как все это вяжется одно с другим? Вот сидит человек в ледяном погребе и шьет при температуре плюс 10°. В школе меня учили, что лед тает приблизительно при 0°. Если этот закон еще действует, Вистинг должен сидеть под душем… Вхожу. Швейная мастерская невелика, примерно 2 на 2 метра. Рядом с швейной машиной (ножная машина новейшей марки) в этом закутке помимо огромной палатки, которой Вистинг сейчас занят, можно увидеть всякие приборы, компасы и тому подобное. Но мне особенно интересно, как мастер спасается от душа. Ах вот оно что. Остроумно придумано. Он обшил потолок и стены жестью и брезентом так, что вся талая вода стекает в стоящий на полу таз. Заодно он получает столь драгоценную в этих краях воду для умывания. Ишь хитрец!

После я узнал, что здесь, в этом ледяном чуланчике, было пошито почти все снаряжение для похода к полюсу.

С такими людьми да не достичь полюса! Бить надо Амундсена, если он этого не сделает.

Что ж, кажется, теперь мы все осмотрели. Мой спутник подходит к стене, подле которой сложена одежда, и начинает рыться в ней. «Осмотр одежды, — говорю я себе, — интересного мало…» И присаживаюсь на сани у противоположной стены, чтобы передохнуть. Вдруг Амундсен наклоняется вперед, как для нырка, и исчезает в ворохе мехов. Вскакиваю и бросаюсь туда. Мне немножко жутко от всех этих загадок. Второпях задеваю сани на столе Ханссена и чуть не сбрасываю их на пол. Он сердито оглядывается. Хорошо еще, что не видит меня, не то была бы мне взбучка. Протискиваюсь через груду одежды — и что же я вижу? Опять отверстие в стене, опять низкий темный ход. Собравшись с духом, устремляюсь туда. Этот ход чуть выше предыдущего, можно идти почти в рост. К счастью, навстречу мне пробивается свет, так что на сей раз странствие в потемках длится недолго.

Вхожу в еще одно большое помещение, почти такое же, как предыдущее, «интендантство». Позднее я услышал, что за этим помещением закрепилось название «Хрустальный дворец», очень меткое, здесь все переливается хрустальным блеском.

У одной стены сложено множество лыж, у других стоят ящики, желтые и черные. Теперь, когда я побывал у Стюбберюда, мне нетрудно сообразить, в чем дело. Желтые ящики — старые, черные — улучшенные. Даже о такой мелочи они подумали! Разумеется, на снегу черный цвет имеет все преимущества перед светло-желтым. Он приятнее для глаза. И черные ящики гораздо легче увидеть издалека. Представьте себе, что понадобятся вехи: достаточно разбить ящик, и делай сколько угодно черных вех. На снегу их сразу заметишь.

Но что за странные крышки на ящиках? Не больше крышки от молочного бидона и такой же формы, так же снимаются и ставятся на место. И тут меня осеняет. Когда я сидел у Ханссена, то заметил укрепленные на санях куски троса, по восемь с каждой стороны. Ну конечно. Они предназначены для крепления четырех ящиков: больше на одни сани вряд ли погрузишь. С одной стороны все тросы кончаются петлей, с другой — тонкой бечевкой. Видимо, на каждый ящик приходится по две пары, одна — впереди, другая — сзади крышки. Затяни потуже, и ящики будут стоять как приколоченные. А крышка свободно снимается. Хитрая выдумка, она сбережет много труда.

Посреди дворца сидит Юхансен. Он занят упаковкой — задача явно нелегкая. У него такой озабоченный вид. Перед ним стоит наполовину уложенный ящик с пометкой: «Сани № V, ящик № 4». В жизни не видел такой причудливой смеси — пеммикан вперемешку с колбасой. Никогда не слышал, чтобы в санные переходы брали колбасу. Это что-то новое. Куски пеммикана — цилиндрические, около 12 сантиметров в диаметре, высотой — около пяти. Когда их укладывают по четыре в ряд, между рядами остаются широкие ромбовидные промежутки. В них-то и засунуты колбасы, по одной в каждый. Колбаса стоит торчком, ее длина как раз под стать высоте ящика. Колбаса? Постой-ка… Вон там лежит одна с надорванной кожицей. Подхожу ближе и рассматриваю ее. Вот хитрецы! Это они таким способом укладывают сухое молоко. Используют все пустоты. Промежутки между кругами пеммикана и стенками ящика, естественно, вполовину меньше, «молочную колбасу» не втолкнешь. Но не подумайте, что место это пропадает зря. Ничего подобного. Туда суют шоколад, разломанный на маленькие кусочки. В итоге готовый ящик упакован так плотно, что похож на сплошную, цельную колоду. Вот стоит такой упакованный ящик. Подхожу к нему и смотрю, что в нем. На крышке надпись: «Галеты — 5400 штук». Говорят, ангелы славятся особым терпением. Но что такое ангельское терпение по сравнению с тем, которым наделен Юхансен. В этом ящике не осталось ни одного свободного миллиметра.

Хрустальный дворец сейчас похож на бакалейный магазин. Пеммикан, галеты, шоколад, «молочные колбасы»…

В стене напротив лыж есть люк. Мой спутник приближается к нему. На этот раз я его не упущу. Он поднимается по двум ступенькам, толкает люк — и вот уже он на барьере. И я тоже. Люк закрывается.

Рядом — еще одна дверь. Обращаюсь к своему хозяину и от души благодарю его за интересную экскурсию в недрах барьера, за показ всех этих замечательных сооружений и всего прочего. Он перебивает меня: мы еще далеко не закончили осмотр. Он вывел меня сюда только для того, чтобы мне не пришлось ползти обратно тем же ходом.

— Войдем, — говорит он, — и продолжим наше странствие в барьере.

Я уже сыт по горло всеми этими подземельями, но вижу, что возражать бесполезно. Мой хозяин, словно угадав мои мысли, добавляет:

— Надо осмотреть все теперь, пока люди работают. Потом это будет не так интересно.

Он прав, я собираюсь с духом и следую за ним. Но судьба рассудила иначе. Выйдя, мы увидели Ханссена и его сани, запряженные шестеркой энергичных собак. Мой проводник едва успевает шепнуть мне: «Садитесь! Я подожду вас здесь», — как сани срываются с места и мчатся с бешеной скоростью, унося меня в качестве пассажира у ничего не подозревающего Ханссена.

Мы неслись так, что снег летел из-под полозьев. Сразу видно, что этот парень хорошо управляет своими собаками. Но до чего же буйная у него команда. Чаще всего я слышал имена Коршун и Того. Эти двое и впрямь были не прочь побезобразничать. Смотришь, перескочили через постромки или нырнули под ними к своим товарищам, и начался беспорядок. Правда, особого вреда причинить они не успевали: направляемый искусной рукой кнут так и свистел у них над головой. Впереди бежали две «сардельки», на которые я обратил внимание еще на базе, — Кольцо и Милиус. Этих озорников распирал задор, но в общем они послушно держали строй. В той же упряжке были Акула и Прыткий с раздвоенным ухом. Прыткого так и подмывало вместе со своим другом Акулой затеять небольшую потасовку с Коршуном и Того. Вот только этот кнут… Он безжалостно щелкал между ними, заставляя их быть паиньками.

За ними в нескольких шагах бежал Цанко. Он явно был обескуражен тем, что его не запрягли. Мы полным ходом взлетели вверх по откосу к главному складу и миновали последний флаг. По сравнению с ранними утренними часами сейчас было совсем другое освещение. Было уже одиннадцать, и заря отвоевала изрядный кусок неба, приближаясь к северу. Различались цифры и надписи на ящиках.

Ханссен лихо свернул к ящикам и остановился. Мы встали с саней. Он постоял, озираясь по сторонам, потом опрокинул сани вверх полозьями. Очевидно, для того, чтобы собаки не умчались прочь, когда хозяин отвернется. Мне лично эта мера показалась не очень-то надежной. Я вскочил на ящик и уселся на нем, чтобы наблюдать за ходом событий. А события не замедлили последовать, об этом позаботился Цанко. Ханссен отошел в сторону с какой-то бумажкой в руке, изучая ящики. Тем временем Цанко догнал своих друзей — Кольцо и Милиуса. Свидание сторон было чрезвычайно сердечным. Коршун не смог этого выдержать и ракетой метнулся к ним, сопровождаемый своим другом Того. Акула и Прыткий не могли упустить такой случай и с жаром включились в схватку.

— Проклятые канальи!

Это Ханссен, подбегая, благословил свою упряжку. Незапряженный Цанко ухитрился в разгар потасовки заметить надвигающуюся опасность, метнулся в сторону и с завидной быстротой помчался к Фрамхейму.

То ли остальные хватились шестого участника драки, то ли тоже увидели, какая гроза надвигается, — так или иначе, все как одна, словно по сигналу, прекратили бой и пустились следом за Цанко, не обращая внимания на опрокинутые нарты. Бурей пересекли бугор и скатились по откосу мимо флагштока. Ханссен тоже не стал мешкать, да что толку! Как он ни бежал, но достиг только флагштока, когда собаки уже примчали опрокинутые сани в Фрамхейм, где их остановили.

Я спокойно отправился в обратный путь, очень довольный этим непредусмотренным приключением. Навстречу мне попался Ханссен, который снова катил к складу. Он был заметно раздражен, и кнут его не сулил ничего доброго собачьим спинам. На этот раз и Цанко тоже был в упряжке.

Возвратившись в Фрамхейм, я никого не увидел снаружи. Тогда я тихонько пробрался в тамбур и стал ждать случая проникнуть в кухню. Он не заставил себя долго ждать. Сопя и пыхтя, будто маленький паровоз, появился Линдстрём. Он нес очередную порцию льда в огромной лоханке, держа в зубах электрический фонарь. Чтобы открыть кухонную дверь, ему достаточно было толкнуть ее коленом. И я юркнул внутрь. Дом был пуст.

«Уж теперь-то, — сказал я себе, — я увижу, чем занимается Линдстрём, когда остается наедине». Он поставил лоханку со льдом и наполнил им стоящее на огне ведерко. Посмотрел на часы — четверть двенадцатого, значит, обед поспеет вовремя. Тяжко вздохнул, вошел в комнату, набил трубку и закурил. Потом сел и снял сидевшую на настольных весах куклу. Его лицо сияло.

Видно было, что он предвкушает предстоящую потеху. Завел куклу, поставил ее на стол, отпустил, и она тотчас начала кувыркаться. Кувырок за кувырком, кувырок за кувырком. А Линдстрём хохотал чуть ли не до слез, выкрикивая:

— Молодец, Улава, ну-ка еще разок!

Я присмотрелся к кукле, вызвавшей такое ликование. В самом деле своеобразное создание. Голова старухи, может быть, злой старой девы: льняные волосы, отвисшая нижняя челюсть и томный взгляд. Платье в белый и красный горошек. Кувыркаясь, она, естественно, обнажала кое-какие части тела.

Кукла первоначально явно изображала акробата, это наши полярники преобразили ее в такое чучело… Он завел ее снова, теперь и я оценил шутку и не смог удержаться от хохота. Поразвлекавшись так минут десять, Линдстрём, как и следовало ожидать, потерял интерес к «Улаве» и снова посадил ее на весы. Некоторое время она еще сидела и кивала, пока ее не забыли.

Тем временем Линдстрём подошел к койке и стал рыться в ней. «Так, — сказал я себе, — решил вздремнуть перед обедом». Ничего подобного, он тут же выпрямился, держа в руке старую, потрепанную колоду карт. Вернулся к столу и сосредоточенно начал раскладывать какой-то пасьянс. Он не занял много времени и был, очевидно, не очень замысловат, но свое дело сделал. Видно было, как радуется Линдстрём каждый раз, когда карта ложилась на место. И вот все карты лежат как надо. Пасьянс вышел. Линдстрём еще посидел, любуясь стройными рядами карт, затем смешал их со вздохом, поднялся и пробормотал:

— Да, до полюса они дойдут, уж это точно, и, ей-ей, придут первыми.

И он убрал карты на полку под койкой, очень довольный с виду.

Дальше опять началась процедура накрывания на стол, однако куда более тихо, чем утром. Ведь теперь некого дразнить… Без пяти двенадцать раздался звон большого судового колокола, и вскоре начали собираться участники трапезы. Они садились прямо за стол, не тратя много времени на туалет.

Блюд было немного. Густой темный суп из тюленины со всякой всячиной: нарезанное кубиками мясо (отнюдь не маленькими кубиками), картофель, морковь, капуста, репа, горох, сельдерей, чернослив, яблоки. Хотел бы я знать, как наши хозяйки назвали бы это блюдо! На столе стояли два больших кувшина с ледяным фруктовым соком и водой. И снова я удивился. Мне-то казалось, что такой обед будет проходить в полной тишине. Ничего подобного, они все время разговаривали, главным образом о том, что сделано с утра. На десерт был подан компот из слив.

Затем появились трубки и книги. К двум часам ребята зашевелились. Я знал, что сегодня во второй половине дня работы не будет: Иванов день. Но что поделаешь с привычкой. Бьоланд решительно встал и спросил, кто первый.

После долгих переговоров было решено, что первым будет Хассель. Я не смог разобрать, что это значит. Слышал, как они говорят об одном или двух примусах, о том, что больше получаса не выдержишь, и так далее. И ничего не понимал. Ладно, проследим за Хасселем, ведь он первый. Даже если второго не будет, я узнаю, в чем дело. Снова воцарился мир и покой. Только на кухне можно было обнаружить признаки жизни.

Выходивший на время Бьоланд вернулся в половине третьего и объявил, что «там теперь сплошной пар». Я не сводил глаз с Хасселя. Так и есть, эти слова заставили его оживиться. Он встал из-за стола и принялся раздеваться. «Очень странно, — подумал я. — В чем дело?» Ладно, попытаемся действовать в духе Шерлока Холмса. Итак: сперва Бьоланд выходит. Это факт. Затем он возвращается — это тоже точно установлено. До сих пор метод себя полностью оправдывал. Но вот деталь номер три: «Там сплошной пар». Как это понимать, скажите на милость? Человек выходил если не на барьер, то, во всяком случае, в его толщу, в толщу фирна. Возвращается и говорит про сплошной пар. Бессмыслица, абсурд.

Мысленно посылаю Шерлока Холмса подальше и с возрастающим волнением наблюдаю за Хасселем. Если он будет раздеваться дальше… я почувствовал, что краснею, и отвернулся, но тут он прекратил раздевание. Потом схватил полотенце и сорвался с места. Через тамбур — я едва поспевал за ним — и дальше через снежный ход в одних… Тут нас и правда встретил пар. И чем дальше в глубь барьера — тем он гуще. В конце концов пара стало столько, что я ничего не видел. Как бы мне сейчас пригодился хвост от анорака Амундсена… Но здесь не за что было ухватиться.

Вдали во мгле я различил свет и начал осторожно пробираться туда. И вот я уже в другом конце хода, а он ведет в большое заиндевевшее помещение. Снег, могучий ледяной купол… Только пар портил картину. Да, но где же Хассель? Я вижу только Бьоланда. И вдруг я сквозь пар увидел в каком-то просвете голую ногу, ныряющую в большой темный ящик. Через секунду над краем того же ящика возникла улыбающаяся физиономия Хасселя. Как будто ему отрубили голову. Но эта улыбка… Значит, голова еще не отделена от туловища. Постепенно пар начал рассеиваться, и я наконец-то смог рассмотреть, что происходит. Я невольно рассмеялся. Теперь все стало понятно. Но Шерлоку Холмсу, честное слово, пришлось бы нелегко, если бы он вроде меня попал с завязанными глазами в толщу антарктического барьера и его попросили разобраться.

Хассель сидел в американской складной паровой бане. Помещение, казавшееся во мгле таким просторным и роскошным, сразу съежилось до размеров маленькой, невзрачной снежной хижины. Пар концентрировался в бане, и по торчавшему из ящика лицу было видно, что в бане становится жарко. Бьоланд накачал до отказа два примуса, установленных под баней, и удалился. Думается мне, актеру было бы очень интересно понаблюдать за лицом человека в ящике. Сперва — улыбка, выражение полного блаженства. Но улыбка постепенно исчезла, лицо стало серьезным. Однако и это выражение продержалось недолго. Ноздри затрепетали, и вот уже видно, что баня перестала быть источником удовольствия. Нормальный цвет лица уступил место какому-то жуткому ультрафиолету. Глаза раскрывались все шире. Я ждал. Сейчас произойдет катастрофа…

И она произошла, но не так, как я ожидал. Баня вдруг беззвучно поднялась, пар снова вырвался наружу и все окутал мягким белым покрывалом. Я ничего не видел, слышал только, как были потушены оба примуса. Понадобилось, наверно, минут пять, чтобы пар рассеялся. И что же представилось моему взору? Хассель, сияющий, как новая монета, одетый, принарядившийся к Иванову дню.

Я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть эту, вероятно, первую, и единственную, паровую баню на антарктическом барьере. Весьма остроумная конструкция, как и все, что я здесь видел. Высокий ящик без дна, с отверстием вверху — как раз для головы. Стенки из ветронепроницаемой материи в два слоя, с промежутком в два миллиметра для циркуляции воздуха. Ящик стоял на платформе примерно в полуметре над снегом. Плинтус по нижнему краю придавал ящику герметичность. В платформе как раз под баней было прямоугольное отверстие, обитое резиной. В это отверстие плотно вставлялся небольшой жестяной ящик; под ним стояло два примуса. Полагаю, теперь каждому понятно, почему Хасселю было жарко. Под потолком висел блок с веревкой. Один конец ее соединялся с верхним краем бани, другой был опущен в баню. Это позволяло парящемуся самому, без посторонней помощи поднять баню, когда жара становилась невыносимой. За снежной стеной температура была минус 54°. Ловкие ребята! Как я узнал потом, эту баню смастерили Бьоланд и Хассель.

Я вернулся в комнату и был свидетелем того, как почти все члены экспедиции один за другим отправлялись в баню. В четверть шестого банный день закончился. Все оделись в меховые одежды, явно собираясь выйти наружу. С первым же из них вышел из дома и я. Он вооружился фонарем — и не напрасно. Погода переменилась. Поднялся юго-западный ветер и закрутил метель. Снегопада не было, на небе в зените виднелись звезды, но ветер гнал снежные вихри. Нужно было хорошо знать местность, чтобы ориентироваться. Люди двигались ощупью, так как приходилось все время жмуриться.

Я укрылся от ветра за сугробом и стал ждать, что будет. Собак перемена погоды явно не смущала. Некоторые из них лежали на снегу, свернувшись кольцом и прикрыв хвостом морду, другие бегали кругом. Один за другим участники экспедиции выходили из дома, каждый с фонарем в руках. На площадке их тотчас окружали собаки, с радостным гамом провожая своих хозяев к палаткам. При этом не обходилось без конфликтов. Так, я услышал страшный шум в одной палатке, по-моему, это была палатка Бьоланда.

Я заглянул внутрь. Внизу шла жаркая схватка. Собаки сбились в кучу, кусали друг друга, выли, визжали. В гуще рассвирепевших псов я увидел человека. Он держал в руке связку ошейников, отбиваясь ими налево и направо и выкрикивая страшные проклятия. Опасение за собственные ноги побудило меня поспешно отступить. Но человек, которого я видел, очевидно, одержал верх, так как шум мало-помалу утих и воцарился покой.

Привязав своих собак, люди направились к мясной палатке. Здесь на стенке, чтобы собаки не достали, стоял ящик с нарубленной тюлениной. Его нарубили двое еще с утра, и я узнал, что здесь бросают жребий, кому выполнять эту работу. Началось кормление собак. Через полчаса в лагере снова наступил мир и покой, как это было рано утром, когда я только пришел. Температура минус 54°, юго-западный ветер силой 10 метров в секунду взметал высоко над Фрамхеймом вихри снега. Но сытым и довольным собакам в палатках буря была нипочем.

А в доме готовились к празднику. Да, что значит добротный дом… Какой контраст после завывающего ветра, колючей метели, лютой стужи и густого мрака снаружи. Комната чистая, люди чистые, стол празднично украшен. Кругом национальные флажки. В шесть часов началось торжество, и снова викинги принялись уписывать за обе щеки.

Линдстрём приложил все свое усердие, а это кое-что да значит. Больше всего я проникся почтением к его искусству и щедрости, когда он появился с пирожными наполеон. Угощать так угощать! Учтите, что пирожные были поданы после того, как каждый уплел по четверти плумпудинга. Пирожные выглядели чудесно. Нежнейшее сдобное тесто, начинка из ванильного крема и взбитых сливок. У меня слюнки текли. Но размеры-то, размеры… Не пирожное — гора, неужели каждое рассчитано на одного человека? Один торт на всех — еще куда ни шло, если кто-нибудь вообще способен есть наполеон после плумпудинга. Но ведь Линдстрём принес восемь штук: по четыре на двух огромных блюдах. Бог ты мой! Один из «богатырей» уже врубился в свою «гору». Его примеру последовали остальные, все восемь трудились как один. Да, когда вернусь домой, мне не придется рассказывать про нужду, тоску и холод.

У меня закружилась голова, в глазах потемнело. Наверно, здесь было столько же градусов выше нуля, сколько снаружи — ниже. Я взглянул на градусник, висевший над койкой Вистинга. Плюс 35°. А «богатырям» хоть бы что. Они знай себе расправлялись с наполеоном.

Но вот великолепному пирожному пришел конец, и появились сигары. Никто не отказался от этой услады. До сих пор они не проявляли особой воздержанности. Интересно знать, как тут у них с крепкими напитками? Я слышал, что потреблять алкоголь в полярных экспедициях очень вредно, чтобы не сказать опасно. «Бедняги, — подумал я про себя. — Ну конечно, вот почему вам так нравятся пирожные. Должна же у человека быть какая-то слабость. Не имея возможности предаться пороку пьянства, они ударились в чревоугодие». Я хорошо их понимал и от души жалел. Каково-то им после наполеона? Они явно слегка осовели. Видно, пирожному требовалось время, чтобы перевариться.

Вошел Линдстрём, который сейчас, несомненно, выглядел интеллигентнее остальных, и начал убирать со стола. Я думал, что сейчас все повалятся на свои койки для лучшего усвоения пищи. Но у них явно не было никаких проблем с пищеварением. Все продолжали сидеть, словно ждали еще чего-то. Ну конечно, кофе. Линдстрём уже несет чашки и кофейники. Понятно, после такого обеда чашечка кофе очень к месту.

— Стюбберюд! — донесся откуда-то издалека голос Линдстрёма. — Давай живей, пока они не успели согреться!

Кажется, ему нужно помочь что-то вынести? Господи! Лежа на животе, Линдстрём из чердачного люка протягивал — что бы вы думали? — бутылку бенедиктина и бутылку пунша, обе белые от инея! Как говорится, «рыбка любит плавать»! Только бы они ее не утопили. Более блаженной улыбки, чем у Стюбберюда, когда он принимал бутылки, и более бережного и любовного обхождения с ними на пути из кухни до комнаты я не видел никогда. Даже трогательно. А как его встретили — бурной овацией! Да, эти ребята умеют подать ликер к кофе. «Подавать охлажденным», — гласила надпись на бутылке с пуншем. Могу заверить поставщика, что в тот вечер его предписание было выполнено в точности.

Затем появился граммофон, и я с удовольствием смотрел, как радостно его приняли. Похоже, наибольший успех все-таки выпал на его долю. Для каждого завели его любимую музыку. Согласившись почтить Линдстрёма за его труды и старания, начали концерт с «Та-ра-ра-бум-бия!». Затем был исполнен популярный вальс. Завершила программу по заявкам Линдстрёма «Речь в честь мадам Ханссен». Сам Линдстрём стоял в дверях и блаженно улыбался.

Дальше последовали любимые мелодии остальных. Несколько пластинок приберегли к концу. Очевидно, самые популярные. Сперва прозвучала ария из «Гугенотов» в исполнении Михайловой. У «богатырей» хороший вкус — ария красивая, пение чудесное.

— А что, — прозвучал чей-то нетерпеливый голос, — разве Боргхильд Брюн сегодня не будет?

— Будет, вот она.

И зазвучала песнь Сольвейг. Жаль, не было здесь самой Боргхильд Брюн. Наверно, самые бурные овации не тронули бы ее так, как прием, оказанный ее пению в этот вечер. Слушая эти чистые, высокие ноты, все как-то посерьезнели. Возможно, слова тоже растрогали этих людей, сидящих в темной ночи среди ледяной пустыни, за тысячи километров от всего, что им было дорого. Наверное, так. Но больше всего, конечно, их души тронула восхитительная мелодия, мастерски исполненная. Она до самого сердца дошла. Кончилось пение, но еще долго царила тишина. Словно каждый боялся нарушить ее своим голосом. Наконец чувства прорвались.

— Господи, как чудесно она поет! — воскликнул кто-то. — Особенно конец.

Я побаивался, что певица, как ни совершенно она владеет голосом, слишком резко возьмет последнюю ноту, больно она высокая. Но прозвучала такая чистая, звонкая и нежная нота, что казалось, люди, слушая ее, должны становиться лучше.

После этой песни граммофон убрали со стола, ничего другого им уже не захотелось слушать.

А на часах половина девятого; должно быть, уже и спать пора. Хорошо погуляли — поели, выпили, музыку послушали.

Вдруг все поднялись с места и прозвучал возглас:

— Лук и стрелы!

Кажется, спиртное подействовало. Я поспешил спрятаться в углу, где висела одежда. Судя по тому, как все оживились, предстояло что-то очень интересное.

Кто-то зашел за дверь и принес маленькую пробковую мишень, кто-то вытащил из-под койки ящик со стрелами.

А, так вот в чем дело, детки будут забавляться. Мишень вешают на дверь, ведущую в тамбур. Первый метатель становится у конца стола; дистанция до мишени — три метра. Под общий смех и гомон начинается состязание. Уровень мастерства далеко не ровный, не все одинаково меткие. Но вот позицию занимает чемпион, это сразу видно по тому, как решительно он целится и метает стрелу в цель. Он победит, никакого сомнения. Это Стюбберюд. Из пяти стрел две попадают в яблочко, три — по соседству. Следующий Юхансен. Тоже неплохо метает, но Стюбберюда ему не превзойти.

Выходит Бьоланд. Интересно, он в этом спорте такой же мастер, как на трамплине? Он становится, как и все, у края стола, но затем делает огромный шаг вперед. Ну и ловкач. Теперь всего полтора метра отделяет его от цели. Здорово метает. Стрелы описывают большую дугу. Ему удается даже так называемый портальный бросок, что вызывает всеобщий восторг. Портальным называется такой бросок, когда стрела летит слишком высоко и попадает в стену или в косяк. Хассель метает с расчетом. Непонятно только, на что направлен его расчет. Во всяком случае, не на мишень. Разве что на кухонную дверь… Когда метает Амундсен, то с расчетом и без оценка у него одна — «мазила». Такая же оценка у Вистинга. Престрюд — твердый середняк. Ханссен — метатель по профессии, он посылает стрелу в цель с такой силой, словно охотится с гарпуном на моржа. Все результаты тщательно записываются. Потом будут вручены призы.

Тем временем Линдстрём занялся пасьянсом. Его трудовой день окончен. Но карты не мешают ему живо интересоваться состязанием метателей. Он остроумно комментирует происходящее. Наконец встает с решительным видом и приступает к выполнению своей последней обязанности: погасить большую лампу под потолком и зажечь взамен две маленькие. Это необходимо, так как на верхних койках очень сильно дает себя знать жар от большой лампы. Одновременно его маневр служит тонким намеком на то, что порядочным людям пора укладываться спать. В комнате сразу становится темнее после того, как гаснет яркое солнце под потолком. Две маленькие лампы тоже светят неплохо, но все равно впечатление такое, словно сделан шаг назад, в эпоху лучины.

Один за другим «богатыри» забираются на свои койки. Без описания этой сцены картина дня в Фрамхейме будет неполной.

Я уже слышал: Линдстрём больше всего гордится тем, что ложится первым. Чем только он не жертвовал, чтобы удержать первенство. И, как правило, торжествовал, потому что другие не торопились ложиться. Однако на сей раз вышло иначе. Стюбберюд давно уже начал раздеваться, когда вошел Линдстрём. И, увидев, что у него есть шансы лечь первым, он тотчас вызвал Линдстрёма на соревнование. А тот, не оценив ситуации, принял вызов. И началась гонка. Остальные жадно следили за ее ходом. Раз, два, три — Стюбберюд готов и хочет прыгнуть на свою койку, на втором ярусе над койкой Линдстрёма. Вдруг он чувствует, как его хватают за ногу и тянут назад. Это Линдстрём повис на ноге Стюбберюда и жалобно кричит:

— Погоди чуть-чуть, дай и мне раздеться!

«Постой, — сказал мужик, готовясь к драке, — дай ухватиться как следует…»

Но Стюбберюд не поддается уговорам. Он хочет выиграть. Тогда Линдстрём выпускает его ногу, сдергивает с себя правую подтяжку — больше он не успевает ничего снять — и головой вперед ныряет на свою койку. Стюбберюд пытается протестовать:

— Это жульничество! Он не разделся…

— Ладно, чего уж там, — говорит толстяк, — все равно я первый.

Сцена эта сопровождалась поощрительными возгласами и бурным весельем, которое перешло в ликование, когда Линдстрём бухнулся одетый на койку. Но комедия на этом не кончилась. За прыжком Линдстрёма последовал страшный треск, на который в пылу поединка никто, и в том числе сам виновник, не обратил должного внимания. Теперь же последствия сказались. Полка над койкой, где лежала куча всяких вещей, обрушилась, на постель посыпались ружья, патроны, граммофонные пластинки, ящики, банки из-под леденцов, трубки, коробки с табаком, пепельницы, спичечные коробки и прочее, и для самого толстяка уже не осталось места. Пришлось ему слезть и вкусить горечь поражения. Со стыдом он должен был уступить Стюбберюду пальму первенства.

— Но, — сказал он, — это в последний раз!

Наконец все улеглись и взялись за книги, а кое-кто и за трубки. Так прошел последний час. В одиннадцать лампы были потушены, день кончился.

Немного погодя мой хозяин вышел, и я последовал за ним. Я предупредил его, что должен сегодня же вечером отправиться в обратный путь, вот он и решил проводить меня.

— Провожу вас до склада, а дальше вы уж сами доберетесь.

Погода заметно улучшилась. Правда, чертовски темно.

— Возьму с собой свою троицу, — говорит он, — чтобы не заблудиться. Если глаза не помогут, чутье выручит.

Спустив с привязи трех собак, которые явно недоумевают, что бы это означало, он ставит фонарь на доски — очевидно, для ориентировки на обратном пути, — и мы шагаем дальше. Судя по тому, как уверенно собаки направляются к складу, им этот путь знаком.

— Ничего удивительного, — подтверждает мой проводник, — они бегают здесь каждый день, а то и два раза в день с тех пор, как мы сюда прибыли. Три человека по-прежнему совершают здесь свою ежедневную прогулку: Бьоланд Стюбберюд и я. Они выходят, как вы заметили сегодня утром, в половине девятого. Это чтобы обернуться к девяти, когда начинается работа. У нас еще много дел, надо нажимать, чтобы со всем управиться. Ну вот, они прогуливаются до склада и обратно. В девять часов и я прохожу там же. Остальные тоже начали зиму таким образом, все охотно совершали утреннюю прогулку. Но это увлечение скоро прошло, и теперь нас осталось всего трое энтузиастов. Хотя тут всего-то около шестисот метров, мы не решились бы ходить без вех, которые вы видели, и нас всегда сопровождают собаки. Часто я, кроме того, вешаю у дома фонарь, но в такой мороз, как сегодня вечером, керосин замерзает и свет гаснет. А сбиться с дороги здесь опасно, лучше не подвергаться такому риску. Видите, вот первая веха. Нам с вами повезло, сразу попали на нее. Собаки убежали вперед, к складу. На пути к складу я всегда внимательно смотрю под ноги, ведь тут на откосе, где, как вы помните, стоит последний флаг, есть под торосом глубокая ямина метров на шесть. Забредешь в нее, недолго и кости поломать.

Мы прошли вплотную мимо второй вехи.

— Два следующих знака найти потруднее, они очень низкие, здесь мне часто приходится останавливаться и подзывать собак, чтобы найти дорогу. Как сейчас, например. Ни зги не видно. Если не упрешься нечаянно в веху, лучше ждать, пока собаки выручат. Я точно знаю, сколько шагов от знака до знака. Отсчитаю положенное число, и уж дальше не иду, сперва хорошенько исследую все кругом. Если и это не поможет, свищу собак, они мигом являются. Вот смотрите (звучит протяжный свист) — долго ждать не заставят. Я уже слышу их.

И правда, из темноты прямо на нас выскочили собаки.

— Теперь пошли, чтобы они поняли, что нам к складу.

Мы так и сделали. Увидев это, собаки опять затрусили к складу, но не очень быстро, так что мы поспевали за ними. И вот мы уже у последней вехи.

— Как видите, фонарь в лагере начинает гаснуть. Надеюсь, вы извините меня, если я не буду провожать вас дальше, а пойду назад, пока он еще светит хоть немного. Отсюда вы сами найдете дорогу.

С этими словами мы расстались, и мой проводник пошел обратно в сопровождении своей верной троицы, а я…

После Иванова дня время потекло еще быстрее, чем прежде. Самая темная пора уже миновала, с каждым днем солнце подходило все ближе к горизонту. Темным утром пришел Хассель и сообщил, что у Эльсы родилось восемь щенят. Шесть из них были сучки, это решило их судьбу. Они были убиты и скормлены родителям. Те вполне оценили угощение, проглотили его, почти не разжевывая. И явно вошли во вкус, потому что на другое утро исчезли и остальные два щенка.

Нас удивляла погода. Все данные об антарктических областях, какими мы располагали, говорили о том, что там всегда неспокойно. На «Бельжике» в дрейфующих льдах к западу от Земли Грейама^[22] нам не давал покоя ветер. То же самое, шторм за штормом, испытал Норденшельд^[23] восточнее этого полуострова. Английские экспедиции, которые работали в проливе Мак-Мердо, говорят о господствующих сильных ветрах. Мало того, теперь мы знаем, что в то время, как у нас на барьере стояла превосходная погода — штиль или слабый ветер, — Скотту на его базе примерно в 650 километрах западнее нас мешали в работе частые ветры.

Я ожидал, что температура воздуха будет высокая, так как небо над океаном всю зиму было темным. Каждый раз, когда позволяло состояние атмосферы, мы отчетливо видели темное, тяжелое «водяное» небо; эта картина не оставляла сомнения в том, что обширные участки моря Росса круглый год не замерзают. На самом же деле были очень сильные морозы, и средняя температура, отмеченная нами за год, насколько известно, самая низкая, какая когда-либо наблюдалась. 13 августа 1911 года мы зарегистрировали минус 59°. Пять месяцев в году градусник отмечал мороз ниже 50°. Стоило подуть ветру, как температура поднималась, только при зюйд-весте она обычно понижалась.

Мы часто наблюдали полярное сияние, но лишь изредка очень яркое. Оно было всевозможной формы, но, пожалуй, преобладали ленты, преимущественно разноцветные, красные и зеленые. Мое предположение о монолитности барьера, о том, что его подстилает земля, вроде бы целиком подтвердилось нашими годичными наблюдениями. Зимой и весной паковый лед напирал на барьер, образуя торосы высотой до 12 метров. Это происходило в каких-нибудь двух километрах от нашего дома, а мы ничего не замечали. Мне кажется, если бы барьер был плавучим, столь мощные толчки не только ощущались бы у нас — они заставили бы дом содрогаться. Собирая дом, Стюбберюд и Бьоланд слышали вдали мощный гул, но ничего не чувствовали. Сколько мы находились здесь, ни разу ничего не слышали и не ощущали никаких колебаний. Еще одним надежным свидетельством служил большой теодолит, с которым работал Престрюд. Достаточно было самого малого пустяка, чтобы сбить его уровень, даже незначительного колебания температуры. Такой точный и чувствительный инструмент сейчас же сообщил бы нам, если бы основание плавало. В тот день, когда мы впервые вошли в бухту, откололся небольшой кусок западного мыса. Весной под напором дрейфующего льда обломился уголок одного из многочисленных мысов на внешней стороне барьера. Если исключить эти два случая, мы покинули барьер таким, каким застали его, совсем не изменившимся. О близости земли говорит и то, что, когда мы шли на «Фраме» вдоль барьера на юг, промеры указывали на быстрое уменьшение глубины. И наконец, лучшим доказательством должен служить рельеф барьера. Он не достигал бы высоты трехсот с лишним метров на 50-м километре к югу от Фрамхейма, если бы не покоился на материке.

Подготовка снаряжения для санного перехода шла теперь с лихорадочной быстротой. Мы давно уже поняли, что надо трудиться вовсю и использовать все рабочее время, если мы хотим подготовить основное снаряжение к середине августа. Личным снаряжением можно заниматься в свободное время. В первой половине августа дело стало приближаться к завершению. Бьоланд закончил изготовление четырех новых саней. За зиму он создал настоящий шедевр. Сани вышли удивительно легкие, но крепкие. Длина первоначальная — около трех с половиной метров. Полозья неокованные. Мы собирались взять с собой старые сани фрамовского типа с прочными стальными полозьями на тот случай, если этого потребует поверхность снега и рельеф. Новые сани весили в среднем 24 килограмма. Таким образом, мы сэкономили по 50 килограммов на каждых санях. От Бьоланда готовые части переносили в интендантство. Здесь Ханссен и Вистинг связывали их вместе, причем связывали на диво прочно. Вообще, есть только одно средство добиться, чтобы работа была выполнена по-настоящему добросовестно: поручить ее тем, кто будет пользоваться ее плодами. Они знают, какая задача поставлена, и работают не только затем, чтобы достичь цели, но и чтобы вернуться. Каждый конец для вязки внимательно осматривают и проверяют, прежде чем пустить его в ход. Каждый виток кладут так, чтобы он лег точно на свое место. И вяжут так туго, что, когда соединение готово, намотку можно снять только ножом или топором. Пальцами не развяжешь. Санный переход, какой нам предстоял, — дело серьезное, и готовиться надо всерьез.

Помещение, где выполняли вручную эту работу, никак нельзя было назвать теплым и удобным. В интендантстве всегда было особенно холодно, вероятно, из-за постоянного сквозняка. Тут и дверь на барьер, и открытый ход в дом, — вот вам и непрерывный ток свежего воздуха. Правда, не очень сильный, но много ли надо, чтобы его почувствовать, когда температура воздуха около минус 60°, а работаешь голыми руками. В этом помещении температура всегда была ниже нуля. И чтобы концы для вязки не задубели, Ханссен и Вистинг ставили рядом с рабочим местом горящий примус, на котором грелся камень. Глядя на них, я восхищался их терпением. Сколько раз они час за часом работали голыми руками при температуре около минус 30°. И если бы это продолжалось недолго, но им пришлось много дней так трудиться в самую холодную и темную зимнюю пору. Для этого нужно немалое терпение. А каково ногам? Как ни обувайся, толку мало, когда надо стоять на одном месте. Мы убедились, что здесь — и вообще на морозе — для малоподвижной деятельности лучше всего обувь с деревянной подметкой. Но ребята из интендантства невесть почему не признавали этот вывод и всю зиму проработали в пимах из оленьего и тюленьего меха. Лучше колотить ногой об ногу, чем признать несомненное превосходство деревянной подметки в таких условиях…

Готовые сани получили номера от одного до семи и были сложены до поры в интендантстве. В это число вошло трое старых саней, изготовленных во время второй экспедиции «Фрама». Очень крепкая конструкция; естественно, гораздо тяжелее новой. Их тщательно осмотрели, проверили всю вязку и обновили ее там, где это оказалось необходимым. С одних саней сняли стальные полозья, на двух других оставили: вдруг попадем в такие условия, где они понадобятся. Кроме работы в намоточной мастерской Вистинг и Хассель были заняты и другими делами.

Так, если Вистинг не возился с санями, можно было слышать, как стрекочет швейная машина. У него была тьма заказов, и он просиживал за машиной до позднего вечера, появляясь только в половине девятого, когда начиналось состязание метателей стрел. Если бы он не взял на себя обязанности судьи в этом конкурсе, мы и тогда, пожалуй, не видели бы его. Его первым важным заказом была переделка четырех трехместных палаток на две. Не так-то просто было управляться с ними в пещерке, получившей название пошивочной мастерской. Правда, кроил он на столе в интендантстве, и все же остается загадкой, как он ухитрялся в своей яме делать правильные швы. Я приготовился увидеть нечто не совсем обычное, когда палатки извлекут на свет из мастерской. Скажем, выяснится, что пол одной пришит к стенке другой… Ничего подобного. Когда палатки установили в первый раз, они оказались безупречными. Словно их шили не в сугробе, а в просторной мастерской. Нет цены таким умельцам в экспедиции вроде нашей.

Во втором плавании «Фрама» применяли двойные палатки; давно известно, что у других всегда все лучше, поэтому теперь эти палатки превозносили до небес. Спору нет, дом с двойными стенами теплее, чем с одинарными, но не забудьте, что двойные стены вдвое тяжелее. А когда даже вес носового платка играет роль, естественно, надлежит основательно взвесить реальные преимущества дома с двойными стенами, прежде чем делать окончательный выбор. Я представлял себе, что двойная стенка в палатке в какой-то мере позволит избавиться от столь нежелательного инея. Если двойные стенки хоть как-то ограничат его образование, я готов их признать. Ведь добавочный вес ежедневно образующегося инея очень скоро сравнится с весом двойных стенок, а то и превзойдет его. В такой палатке наружное полотно основное, а внутреннее пристегивается. Испытания показали, однако, что в двойной палатке иней образовался так же быстро, как и в одинарной. Это заставило меня усомниться в преимуществах двойной палатки. Если все дело лишь в том, чтобы было на два-три градуса теплее, я предпочитал поступиться этим плюсом ради экономии веса. К тому же у нас было столько теплых спальных принадлежностей, что нам ничто не грозило. Правда, в ходе дискуссии возник другой вопрос — о наиболее практичном цвете палатки. Мы быстро согласились, что лучше всего темный цвет. По ряду причин. Во-первых, темный цвет — лекарство для глаз. Ясно, что после целого дня движения по сверкающей глади барьера великое облегчение для глаз очутиться в темном помещении. Не менее важно, что в темной палатке намного теплее, когда светит солнце. В этом легко убедиться, если выйти на солнцепек в темной одежде, а потом сменить ее на белую. И наконец, темную палатку на белом фоне куда легче различить, чем светлую. Обсудив все эти вопросы и признав превосходство темной палатки, мы, как говорится, попали из огня да в полымя. Ведь наши палатки как раз были очень светлые, чуть не белые, и шансов на то, чтобы обзавестись темными, было мало. Правда, у нас было какое-то количество легкой ветронепроницаемой материи темного цвета, которая вполне подошла бы для этой цели, но она давно уже была израсходована вся до последнего сантиметра и никак не могла нас выручить.

— Но ведь у нас есть чернила и чернильный порошок, — сказал кто-то с лукавым видом, — взять да выкрасить палатки!

Ну конечно. Мы снисходительно улыбнулись. Элементарное решение, настолько примитивное, что даже как-то неудобно говорить, но тем не менее… Мы простили автору предложения его простоту и оборудовали красильню. Вистинг взял на себя обязанности красильщика и справился с делом так успешно, что вскоре на снегу вместо белых появились две темно-синие палатки. Сейчас, сразу после крашения, они смотрелись хорошо, но как они будут выглядеть через месяц-два? Большинство считало, что палатки обретут свой прежний цвет, точнее, обесцветятся. Значит, наш патент надо совершенствовать. Однажды за чашкой кофе после обеда кто-то вдруг изрек:

— А что, если взять да сшить для палаток чехлы из коечных занавесок?

На сей раз улыбки товарищей выражали явное сострадание. Никто ничего не сказал, но лица были достаточно красноречивыми. «Нашелся умник! Да мы об этом давно уже думали!» Предложение было принято без дискуссии, и к многочисленным обязанностям Вистинга прибавилась еще одна, притом весьма трудоемкая. Наши коечные занавески были пошиты из легкой темно-красной материи. Теперь их соединили друг с другом и пришили к палатке сверху. Занавесок хватило только на одну палатку. Но, как говорится, лучше хоть что-то, чем ничего, спасибо и на этом.

Красная палатка, появившаяся на снегу через несколько дней, была всеми одобрена. Такую увидишь за несколько километров. И еще одно явное преимущество: чехол будет защищать палатку. Сочетание красного и синего цветов создавало приятное, неяркое освещение внутри. Теперь меня беспокоил еще один немаловажный вопрос: как защитить палатку от сотни бегающих на воле псов? Известно, даже две-три собаки способны так «обработать» палатку, что только держись. Наши псы были не воспитаннее других, поэтому требовались определенные меры предосторожности. Затвердевшая на морозе ткань становится ломкой — глядишь, и вся палатка испорчена, а мы требовали от своих палаток, чтобы их хватило по меньшей мере на 120 дней. И я поручил Вистингу сшить две ограды для палаток, или, как мы их потом называли, два «заборчика». Заборчик представлял собой всего-навсего длинный кусок ветронепроницаемой ткани, которым можно было огородить всю палатку, чтобы собаки не могли подойти к ней вплотную. Пришитые к заборчикам петли позволяли растягивать их на лыжных палках. Готовые заборчики выглядели здорово, но пользоваться ими нам не пришлось. Ибо сразу после начала похода мы нашли еще более подходящий материал, который к тому же всегда был у нас под рукой, — снег. Элементарное дело, мы с самого начала это знали, только не хотели говорить… Так или иначе, «прокладка» была создана. А заборчики пришлись очень кстати как запасной материал для всяких нужд в походе.

Затем Вистингу пришлось шить для всех штормовки. Имевшиеся у нас были слишком малы, зато пошитые им оказались достаточно просторными. В мои брюки, например, свободно влезли бы еще двое! А так и должно быть. В здешних краях со всем так. Очень скоро убеждаешься на опыте: что просторно, то тепло и удобно. А что облегает плотно, — исключая обувь, разумеется, — то тепло и неудобно. Быстро начинаешь потеть, и одежда портится. Кроме брюк и курток Вистинг из той же легкой ветронепроницаемой материи сшил чулки. Я считал, что они, надетые вперемежку с другими чулками и носками, будут служить дополнительной изоляцией. Мнения разделились, тем не менее я и мои четыре товарища по переходу к полюсу должны признать, что без них не смогли бы совершить серьезный поход. Эти чулки выполнили свое назначение. Осаждавшийся на них в изобилии иней легко счищался. Промокнут — их почти в любую погоду легко высушить; я не знаю другой материи, которая сохла бы так быстро, как эта. И к тому же такие чулки защищают остальные от износа, позволяя им служить намного дольше.

В подтверждение того, как мы, участники большого перехода, ценили эти чулки, расскажу один случай. Когда мы — уже на обратном пути, то есть поход фактически был закончен, — дошли до склада на 80° южной широты, то нашли там несколько мешков с одеждой. В одном мешке лежали две пары новых чулок из ветронепроницаемой материи; очевидно, владелец мешка не признал этот патент. Что тут было! Каждый хотел взять их себе. Счастливчики, которым они достались, схватили свою добычу и спрятали, словно какую-нибудь драгоценность. На что они им понадобились? Ведь мы были уже дома. Во всяком случае, из этого видно, какого высокого мнения мы были об этих чулках. Горячо рекомендую их всем, отправляющимся в подобные путешествия. Но должен предупредить о необходимости каждый вечер разуваться и счищать иней с чулок. Если этого не делать, иней, естественно, за ночь растает, и наутро у вас будут мокрые ноги. Только вините тогда не чулки, а себя.

Затем наступила очередь нижней одежды. Не было в портновском деле такой задачи, с которой не справился бы Вистинг. В наше медицинское снаряжение входило два рулона превосходнейшей тонкой фланели. Из нее он сшил нам всем нижнее белье. То, что мы привезли с собой, было из очень толстой шерсти, и мы боялись, что в нем будет слишком жарко. Я лично пользовался в переходе изделием Вистинга и не помню лучшего белья. Кроме того, на его долю выпало шить и латать спальные мешки, то да се. Есть люди, которые все умеют и со всем быстро справляются.

Умелец Ханссен тоже не сидел без дела. Мастерить сани для него привычное дело, здесь он точно знал, что к чему. С ним я мог быть спокоен. Он ничего не делал на авось. Кроме сборки саней у него еще было множество поручений. В частности, на его долю выпало изготовить 14 кнутов, по два на каждого. За кнутовища отвечал Стюбберюд. Посоветовавшись с артелью, я остановился на кнутовище из трех гикориевых планочек. Если их хорошенько связать и обшить кожей, они выйдут такими крепкими, что лучше не придумаешь. Составное кнутовище будет гнуться, но не сломается. А цельное, как мы убедились, долго не служит. Сказано — сделано. Стюбберюд изготовил кнутовища и передал их Ханссену. Хассель за зиму наделал ремни по эскимосскому образцу — круглые, тяжелые — грозное оружие в умелых руках.

Сборкой этих частей занимался Ханссен. Работал он, как всегда, очень тщательно. Каждое кнутовище туго связывал в трех местах, потом обшивал сверху кожей. Сам Ханссен не был сторонником составного гикориевого кнутовища, но задание выполнил безропотно. В это время мы заметили, что он, против своего обыкновения, после ужина отправлялся к Вистингу. Меня это заинтриговало, так как я знал, что Ханссен любит поиграть в карты после ужина и ни за что не откажется от этого удовольствия, если только у него нет какого-нибудь неоконченного дела. И однажды я высказал вслух свое удивление. Стюбберюд объяснил:

— Они делают ручки.

— Какие еще ручки?

— Для кнутов. Но я могу вполне поручиться за те кнутовища, которые я нарезаю. Крепче не бывает.

Я заметил, что он недоволен; понятно, его идею не оценили.

В эту минуту, словно услышав, что о нем речь, вошел Ханссен с роскошным кнутом в руках. Я постарался изобразить удивление.

— Что это, еще какие-то кнуты?

— Ага. Что-то нет у меня веры в те, которые я днем делаю. Зато на этот кнут я вполне могу положиться.

Ничего не скажешь, красивый кнут. Кнутовище сплошь обтянуто кожей, не поймешь, из чего оно сделано.

— А как с прочностью? — несмело возразил я. — Не уступит другим?

— Что до прочности, то он даст сто очков вперед любому из этих…

Он не договорил, но и без того было понятно, что он хотел сказать: «этих паршивых кнутишек». Я не успел в полной мере оценить значение этих страшных слов, как чей-то решительный голос произнес:

— Ну, это мы еще посмотрим!

Я обернулся. Стюбберюд поднялся из-за стола, явно уязвленный словами, которые он воспринял как личное оскорбление.

— Выходи со своим кнутом, если не боишься.

Он взял со своей полки кнут, о котором так уничижительно отозвались, и стал в боевую позу. Начало многообещающее! Все посмотрели на Ханссена. Теперь отступать нельзя, надо сражаться. Взяв свое оружие, он вышел на «ринг». Условия поединка были обсуждены и приняты обеими сторонами. Бой продолжается до тех пор, пока не сломается одно из кнутовищ. И вот начался поединок — «дуэль кнутов». Противники были настроены серьезно. Раз, два, три — кнутовища скрестились. Бойцы зажмурились, ожидая результата. Открыв глаза, оба просияли: кнутовища были целы. Сами удивляясь такому успеху, они продолжали бой гораздо смелее, удары следовали один за другим. Стюбберюд, стоявший спиной к столу, до того увлекся, что при каждом взмахе, сам того не замечая, с силой ударял своим оружием по краю стола. Не знаю уж, сколько раундов прошло, когда вдруг раздался треск, и я услышал возглас:

— Что, брат, съел!

Стюбберюд покинул «ринг», и моим глазам предстал Ханссен, который стоял на поле боя, глядя на свой кнут, напоминающий сломанную лилию. Зрители не оставались бесстрастными, они горячо болели, раздавался смех и поощрительные восклицания.

— Так его, Стюбберюд, не сдавайся!

— Браво, Ханссен, вот это удар!

Впоследствии кнуты показали себя с лучшей стороны. На весь поход их не хватило, но они долго послужили. Кнутовище — вещь недолговечная. Если бы только ремень пускали в ход, кнут мог бы служить вечно. Но кто же ограничивается ремнем… И когда начинаешь, как говорится, «причащать» собак, тут-то кнутовище и не выдерживает. Да, когда какой-нибудь грешник ведет себя особенно строптиво, его «причащают». Иначе говоря, как только сани остановятся, оттаскиваешь строптивца в сторону и угощаешь кнутовищем. Если это происходит часто, расход кнутовищ сразу возрастает…

Совершенствуя снаряжение, Ханссен задумал делать очки эскимосского типа. И взялся было за дело, но оказалось, что у каждого есть на этот счет своя идея, лучше других. Его порыв иссяк, и каждый сам занялся своими очками.

Главным делом Стюбберюда было облегчить санные ящики. И он успешно с этим справился, правда не без труда. Работа эта потребовала гораздо больше времени, чем предполагалось. Доски оказались сучковатыми и не очень-то поддавались рубанку. Стюбберюд сострогал изрядный слой, оставив всего несколько миллиметров, но за прочность ручался. Для крепости он схватил стыки алюминиевыми уголками.

Бьоланд кроме саней занимался еще и лыжами. Для наших больших широких сапог требовались крепления пошире. Они у нас были, и Бьоланду оставалось только поставить их взамен прежних. С креплениями было то же, что со снежными очками: у каждого своя идея. Крепления, которые Бьоланд приспособил для себя, показались мне настолько удобными, что я, не раздумывая, заказал себе такие же. К чести креплений и их творца надо сказать, что они оказались превосходными и отлично служили мне весь поход. В сущности конструкция оставалась прежней, но крючки и петли позволяли очень быстро снять и надеть их. Это было как раз то, что мы требовали от наших креплений: чтобы они крепко держали ногу и легко снимались с лыж. В походе нам все время приходилось проделывать эту процедуру. Оставь ремни на ночь — утром не найдешь. Собаки считали их желанным лакомством. Вот и приходилось снимать с лыж все ремни.

Юхансен кроме упаковки был занят изготовлением весов и палаточных кольев. Он очень искусно делал весы типа безмена. И не его вина, что мы ими не воспользовались. Просто весь наш провиант был упакован так, что не было необходимости его взвешивать. По тому же принципу Юхансен смастерил большие весы, использовав в качестве груза точильный камень. 6 августа мы все взвесились, и оказалось, что Линдстрём тяжелее всех: 86,5 килограмма. Тогда-то его и окрестили официально Толстяком.

Колья, изготовленные Юхансеном, в корне отличались от обычных, они были совсем плоскими. Мы быстро убедились в преимуществе такой конструкции: во-первых, они были во много раз легче, во-вторых, значительно крепче. По-моему, за весь переход мы не сломали ни одного колышка. Разве что потеряли один или два. А большинство доставили в целости обратно.

Хассель готовил ремни для кнутов у себя в керосиновом складе. Жуткое место, вечный мороз. Но свое задание он выполнил в срок. Престрюд чертил карты и размножал таблицы; нам нужно было шесть экземпляров.

На каждые сани причиталось по журналу для наблюдений; в нем же содержалась опись провианта. Журнал был за тем же номером, что и сани. Сначала шла подробная опись содержимого провиантных ящиков, потом — таблицы для астрономических наблюдений. Ежедневно каждый записывал, что взято из продовольствия. Таким образом, мы всегда могли узнать, что осталось в ящиках, сколько у нас провианта. Во второй части заносились наблюдения, записывался пройденный за день путь, курс и так далее.

Я рассказал в основных чертах, чем у нас было заполнено зимой так называемое рабочее время. Кроме того, была еще тысяча дел по подготовке личного снаряжения. Зимой каждому выдали его снаряжение, чтобы он заблаговременно мог внести желаемые изменения. Из меховой одежды были выданы оленьи парки — одна полегче, одна потяжелее, — а также варежки и чулки из оленьего меха. Кроме того, чулки из собачьего меха и тюленьи камики. Далее, комплект нижней одежды и штормовой костюм. Все выдавалось не глядя, никто не выбирал. Первым делом взялись переделывать меховую одежду. Работы хватало. Все было сшито не по мерке. Один считал, что капюшон анорака слишком длинный, закрывает глаза. Другому он казался чересчур коротким. Первый обрезал, второй надставлял. У одного штаны были велики, у другого — малы; давай исправлять. И в каждом случае надо было браться за иглу — то ли пришить надставку, то ли заделать распоротые швы. Хотя мы начали заблаговременно, казалось, этой работе не будет конца. По утрам дежурный выметал целые горы меховых лоскутов и оленьей шерсти. А на другой день — новая гора. Останься мы там, наверно, наш отряд до сих пор еще сидел и перешивал бы разную одежду. Какие только идеи не рождались! Разумеется, опять вспомнили защитную маску — в скромном масштабе, в виде нашлепки для носа. Я не устоял против соблазна и тоже занялся экспериментами. Мне казалось, что вышло очень здорово, однако на деле меня ожидал провал. Мое изобретение представлялось мне несравненно лучше всего, что знали раньше. Когда же я испытал его, у меня не только нос окоченел, но и лоб, и подбородок. Больше я никогда его не надевал. Из Хасселя новые идеи били ключом. Он был готов весь облепиться защитными масками. Я ничуть не удивился, если бы увидел маску у него на заду. Все эти изобретения хороши как средство убить время. А когда выходишь в большой поход, от них остается одно воспоминание. В серьезном деле они не годятся.

Все увлеченно занимались спальными мешками. Юхансен был верен идее двойного мешка. Один Бог ведает, сколько шкур он потратил на него. Мне это не известно. Да я и не допытывался. Бьоланд тоже полным ходом переделывал свой мешок. Его не устраивало отверстие вверху, он предпочитал сделать его посередине. И когда Бьоланд ложился спать, замысловатая система отворотов, крючков и пуговиц придавала ему сходство с драгунским полковником. А сам он был чертовски доволен своим мешком. Правда, он был не менее доволен своими снежными очками, что не помешало ему заболеть снежной слепотой, хотя через них ничего не было видно. Остальные не стали менять конструкцию своих спальных мешков, только укорачивали или удлиняли их. Способ завязывания — как у обыкновенного мешка — всех нас устраивал.

У нас были для спальных мешков чехлы из ткани для наперников. Эти чехлы нас здорово выручали, и я ни за что не расстался бы со своим. Днем он надежно защищал спальный мешок от снега, а ночью, пожалуй, оказывался еще полезнее. Влага от нашего дыхания осаждалась на него, вместо того чтобы пропитывать мех. Образующаяся за ночь ледяная корка обламывалась и исчезала днем, когда мешки лежали, просыхая, на санях. Чехол должен быть просторным; главное, делать его подлиннее спального мешка, чтобы можно было поплотнее обернуть шею, защищая мешок от влажного дыхания. У нас были двойные мешки: внутренний и внешний. Внутренний — легкий, из меха пыжика или оленихи. Наружный — из меха оленя, весом около 6 килограммов. Оба затягивались вверху шнурком, как простой мешок. Мне такая конструкция всегда казалась самой простой, удобной и надежной. Рекомендую ее всем.

Снежные очки у нас были самых различных видов. Это тоже была чрезвычайно важная проблема, требовавшая углубленного изучения. И уж мы постарались! Особенно настойчиво старались мы придумать хорошие очки без стекол. Правда, я всю осень носил обыкновенные очки со светло-желтыми стеклами, и они себя вполне оправдали. Но теперь, готовясь к долгому переходу, я опасался, что они окажутся недостаточно надежной защитой для глаз. А посему я тоже включился в конкурс на лучший патент. Кончилось тем, что всех снабдили кожаными очками с щелочкой для глаз. Бьоланд выиграл конкурс, и его конструкция применялась чаще всего. Хассель придумал очки, сочетающиеся с нашлепкой для носа. В распластанном виде они напоминали орла с американского герба. Сам он никогда не пользовался ими. Вообще, никто из нас не отдал предпочтения собственному патенту, кроме Бьоланда, — зато он один из всех заболел снежной слепотой. Простые очки, которыми пользовался я (кроме меня такие же были у Ханссена), оказались вполне достаточными. Меня ни разу не поражала снежная слепота. Самые обыкновенные очки с дужками, без какой-либо дополнительной оправы, свет свободно проходил по бокам. Доктор Шанц из Берлина, приславший их мне, вправе быть довольным изобретением. Эти очки превосходят все, что я видел и надевал.

Следующая серьезная проблема — наша обувь. Я специально всех предупредил, чтобы непременно взяли сапоги с собой, хотят ли они пользоваться ими или нет. Сапоги обязательно понадобятся на ледниках, встречи с которыми нам не избежать, судя по известным описаниям края. А какими должны быть сапоги, пусть каждый решает сам. Все принялись совершенствовать обувь, основываясь на прежнем опыте. Усовершенствование было направлено на то, чтобы сделать ее просторнее. Вистинг опять взялся за мои сапоги и начал выдирать все лишнее. Чтобы понять, как сработана вещь, надо ее разобрать. Мы получили хорошее представление о том, как сработаны наши сапоги. Они были сделаны как нельзя более тщательно и добросовестно. Мы немало помучились, разрывая их. Из моей пары были удалены еще одни стельки, не помню уж, которые по счету. Взамен я получил то, к чему всегда стремился, — простор. Можно было надеть все имеющиеся у меня чулки и носки, да еще оставалось место для деревянной стельки. Я был счастлив — заветная цель достигнута. Теперь какой бы ни был мороз, через мои деревянные стельки и, если не ошибаюсь, семь пар чулок ему не проникнуть. В тот вечер, когда состоялась окончательная примерка, я был очень доволен. Победа далась мне не сразу — почти два года добивался я своего.

Еще надо было привести в порядок собачью упряжь. Нельзя допустить повторения того, что произошло при заброске провианта на последний склад, когда две собаки провалились в трещину из-за плохой упряжи. И уж мы потрудились на совесть. Использовали самые лучшие материалы. По труду и результат, получилась отличная, крепкая упряжь.

Возможно, наш рассказ открыл кое-кому глаза на то, что снарядить такой поход, который нам предстоял, — дело нешуточное. Одни деньги исхода не решают, хотя, видит Бог, без денег далеко не уедешь. Важную, я бы даже сказал решающую, роль играет то, как снаряжена экспедиция, предусмотрены ли все трудности и средства их преодолеть или избежать. Побеждает тот, у кого все в порядке; кое-кто называет это везением. Поражение непременно ожидает того, кто не принял заблаговременно нужных мер; это называют невезением. Не подумайте только, что я сочиняю хвалебную эпитафию для своей могилы. Нет, вся заслуга по справедливости принадлежит моим товарищам, которые терпеливо, настойчиво, опираясь на большой опыт, довели наше снаряжение до предельного совершенства и тем самым обеспечили победу.

Шестнадцатого августа мы начали нагружать сани. Двое саней стояли в Хрустальном дворце, еще двое — в интендантстве. Хорошо, что мы могли заниматься этой работой в помещении. Температура отплясывала канкан между минус 50 и минус 60°, иногда дул освежающий ветерок, 6 метров в секунду. В таких условиях вряд ли было бы возможно заниматься укладкой на воздухе, учитывая необходимость делать это тщательно и надежно. Закрепленные на санях тросы для ящиков надо было сплести с бечевкой, а это требовало времени. Зато привязанные как следует ящики будут стоять как в тисках и не сдвинутся с места. Цинковые листы, укрепленные под санями, чтобы они не проваливались на рыхлом снегу, мы сняли, поняв, что они нам не потребуются. Взамен на это место привязали по запасной лыже; они нам потом очень пригодились. 22 августа сани были готовы и ждали старта.

Затянувшиеся морозы были в тягость собакам. Когда температура падала до минус 50–60°, сразу было заметно, что они ее чувствуют. То одну, то другую лапу подожмут и не торопятся опустить ее на холодный снег.

До чего же хитры были эти псы! Мы давали им мясо и рыбу через день. К рыбе они относились без особого восторга, и некоторые из них не спешили домой вечером в те дни, когда им полагалась рыба. Особенно много хлопот причинял Стюбберюду молодой пес Фунчо, родившийся в сентябре 1910 года, когда мы были на Мадейре. В мясные дни, как я уже говорил, вечером, посадив своих собак на привязь в палатках, каждый забирал по ящику с нарубленным мясом на ограде вокруг «мясной» палатки. Фунчо это приметил. Увидит, что Стюбберюд берет ящик, и, понимая, что будет мясо, спокойно идет в свою палатку. Если же Стюбберюд не шел за ящиком, Фунчо становился неуловимым. Так повторялось, пока Стюбберюд не придумал одну хитрость. В очередной рыбный день, когда Фунчо, по своему обыкновению, издали наблюдал, как сажают на привязь других собак, Стюбберюд подошел к ограде, взвалил на плечо пустой ящик и вернулся с ним к палатке. И Фунчо клюнул, поспешил в палатку, радуясь тому, что Стюбберюд проявил неожиданную щедрость. Увы, его ожидал совсем не тот прием, на какой он рассчитывал. Его схватили за шиворот и привязали на ночь. Фунчо свирепо поглядел на пустой ящик, потом на Стюбберюда. Не знаю, что делалось в его голове, но впоследствии эта хитрость редко удавалась Стюбберюду. А в тот вечер Фунчо пришлось довольствоваться сушеной рыбой на ужин.

За зиму мы потеряли совсем немного собак. Еппе и Якоб околели от какой-то болезни. Валета пристрелили, у него вылезла почти вся шерсть. Мадейро, родившийся на Мадейре, исчез еще осенью. Затем пропал и Том. Оба, вероятно, упали в трещину. Дважды нам довелось наблюдать, как это происходит. На наших глазах собака проваливалась в трещину, и мы видели ее сверху. Она спокойно бродила взад и вперед на дне, не издавая ни звука. Трещины были неглубокие, но крутые, без посторонней помощи собаке не выбраться. Мадейро и Том, несомненно, погибли именно таким образом. Это была медленная смерть, если вспомнить, как живучи собаки. Много раз случалось, что собаки пропадали на несколько дней, потом возвращались. Возможно, побывали в трещине, но сумели в конце концов выкарабкаться. Интересно, что собаки не считались с погодой, когда у них появлялось желание побродить, уходили даже при температуре ниже минус 50°, в метель и ветер. Влюбленные нередко удалялись, чтобы в уединении проявлять свои нежные чувства. Так, Жеманница, одна из собак Бьоланда, вздумала однажды уединиться с тремя кавалерами. Мы обнаружили их за торосом на льду, они спокойно лежали на снегу, явно довольные жизнью, хотя мы не кормили их уже больше недели. Все эти дни температура держалась около минус 50°. Холодновато для любви!

Двадцать третьего августа выдалась тихая погода, редкие облака, температура минус 42°. Самая подходящая погода, чтобы вынести сани и подогнать их к месту старта. Мы решили выносить их через дверь интендантства — она была шире других, легче пролезть. Но сначала пришлось разгрести снег, который накопился здесь за последнее время, так как ребята предпочитали пользоваться внутренним ходом. Метель все сгладила, сверху и не увидишь вход; впрочем, две-три крепкие лопаты и двое-трое крепких работников быстро решили эту проблему. Вытащить сани было потруднее. Они с грузом весили по 400 килограммов каждые, а подъем был крутой. Поставили тали с блоками. Сверху тянули, снизу подталкивали, одни сани за другими медленно извлекались на поверхность и оттаскивались на площадку около метеобудки, чтобы можно было стартовать без помех. Нашим бойким собакам нужен был свободный путь. Если увидят какой-нибудь ящик или столб, не говоря уж о будке, непременно потянутся туда, сколько бы каюр ни протестовал. В то утро мы не спускали собак с привязи, и теперь все каюры пошли в палатки надевать на них сбрую. Глядя на груженые сани, готовые начать долгий рейс, я силился настроиться на поэтический лад. «Беспокойный дух человека», «таинственная, грозная ледяная пустыня». Нет, не получается. Может быть, оттого, что еще слишком рано. Я оставил тщетные потуги, придя к выводу, что сани с черными ящиками больше всего похожи на гробы.

Как мы думали, так и вышло. Собак распирала энергия. Запрячь их было делом нелегким, они ни минуты не могли постоять спокойно. Кому-то надо поприветствовать друга, кому-то вздуть недруга. Не то, так другое. Вот две собаки роют снег задними лапами и вызывающе смотрят друг на друга: жди потасовки. Увидишь такую картину, вмешаешься вовремя — можно еще предотвратить готовящуюся драку. Но разве всюду поспеешь… И завязались яростные схватки. Странные животные. Всю зиму вели себя сравнительно спокойно, а облачились в сбрую — непременно надо суетиться.

Наконец мы справились с ними и тронулись с места. Мы впервые испытывали по 12 собак в упряжке и с волнением ждали исхода. Против ожидания все шло хорошо. Не скажу «как по маслу», но этого и нельзя было требовать с первого же раза. Некоторые собаки за зиму растолстели и с трудом поспевали за другими. Им первый выезд дался нелегко. Но большинство было в отличной форме, в меру упитанные, без лишнего жира. Вверх по откосу мы поднялись быстро. Большинство собак было не прочь передохнуть на подъеме, но некоторые одолели его одним махом. А на гребне все было так же, как в апреле, когда состоялась наша последняя вылазка. Флаг на месте и даже не очень пострадал от ветра. Самое удивительное — видны были наши старые следы, ведшие на юг. Мы выкатили сани наверх, распрягли собак и отпустили их, не сомневаясь, что они радостно помчатся домой, к «кормушкам». Большинство из них так и поступило. Радостные, веселые, ринулись они обратно, и вскоре весь лед пестрел собаками. Нельзя сказать, чтобы они вели себя паиньками. Кое-где надо льдом словно курился туман — это драчуны барахтались в облачке снега. Но на базе их ни в чем нельзя было упрекнуть. Правда, кое-кто из них прихрамывал, но это пустяки.

А вечером проверка показала, что не хватает 10 собак. Странно. Неужели все 10 провалились в трещины? Не может быть. На другое утро два человека отправились к Линии старта поискать пропавших. По пути они миновали несколько трещин, но там не видно было собак. И ни одна не попалась им навстречу. А дойдя до саней, они увидели, что все 10 недостающих собак преспокойно лежат и спят, свернувшись калачиком. Появление людей не произвело на них никакого действия. Две-три собаки приоткрыли глаза — и только. Они чрезвычайно удивились, когда их подняли и довольно решительно дали им понять, что их ждут дома. Некоторые наотрез отказались в это поверить, покрутились на месте и снова легли. Пришлось силой гнать их домой.

Вот и пойми их! Лежат в 40-градусный мороз в 5 километрах от своего уютного дома, где их ожидает обильная пища. Хотя они провели здесь целые сутки, ни одна не собиралась уходить. Было бы еще лето, солнце, тепло, я бы их кое-как понял. А так я просто теряюсь.

Двадцать четвертого августа солнце впервые за четыре месяца снова выглянуло из-за барьера. Казалось, оно улыбается и кивает старым знакомым торосам, с которыми встречается уже столько лет. Но когда лучи его коснулись Линии старта, солнечный лик выразил явное изумление: «Гляди-ка, они все-таки меня опередили! А я-то так торопилось, чтобы быть первым!» Что верно, то верно, мы выиграли гонку, днем раньше солнца вышли на барьер.

Дату старта еще нельзя было точно определить. Подождем, посмотрим, пока установится сколько-нибудь сносная температура. Пока лютует такой мороз, нечего и думать двигаться в путь.

Все было готово для старта, оставалось только запрячь собак и трогаться. Однако, если бы кто-нибудь заглянул к нам, он не подумал бы, что мы завершили подготовку снаряжения. Ребята кроили и шили усерднее, чем когда-либо. Мимолетные идеи, которым прежде не придавали значения, — будет время, можно сделать, а можно и не делать, — вдруг стали казаться страшно важными. И вот уже нож кромсает шкуры, и растет гора лоскутьев и шерсти. А теперь — за иголку, добавлять к старым новые швы.

Шли дни, а температура воздуха оставалась совсем не весенней. Иногда поднимется до минус 30° и тут же снова опустится до минус 50°. Не очень-то приятно ходить так и ждать. Мне все казалось, что один я хожу и жду, а другие давно в пути. Впрочем, так казалось не только мне.

— Хотел бы я знать, куда Скотт уже дошел?

— Да он еще и не выходил. Слишком холодно для его пони, неужели не понимаешь?

— А кто сказал тебе, что у них такой же мороз, как у нас? Может, у них там под горой много теплее, а уж тогда, бьюсь об заклад, они не будут лежать на боку. Эти ребята уже показали, на что способны.

Такие реплики можно было слышать каждый день. Многие из нас страдали от неопределенности, а я буквально изводился. Я твердо решил стартовать при первой возможности. Кое-кто считал, что, стартовав слишком рано, мы многим рискуем, но меня это возражение не убеждало. Ведь если станет чересчур холодно, можно просто взять и вернуться. Так где же риск?

Первый день сентября — минус 42°. С такой температурой уже можно сладить, но все-таки лучше повременить. Вдруг это снова обманный ход природы. На другой день — минус 53°, ясно, безветрие. 6 сентября — минус 29°. Наконец-то перемена, давно пора! На следующий день — минус 22°. Слабый восточный ветерок воспринимался как теплое дыхание весны. Дождались-таки подходящей температуры для старта. Все готовы. Завтра в путь…

Наступило 8 сентября. Мы поднялись в обычное время, позавтракали и приступили к сборам. Дел было немного. Пустые сани, на которых нам ехать к Линии старта, стояли наготове, захватил кое-какую мелочь и кати. Но как раз из-за того, что у нас было мало вещей, на сборы ушла уйма времени. Нам предстояло запрячь в пустые сани 12 собак, и мы предчувствовали, что придется с ними помучиться. Каждую собаку подводили к саням и запрягали двое.

Самые предусмотрительные из нас зачалили свои сани за кол, надежно вбитый в снег. Другие довольствовались тем, что опрокинули сани, а кое-кто проявил полную беспечность. Надо было закончить приготовления до того, как первый тронется с места. А то ведь тем, кто замешкается, не удержать собак, и покатят, не подготовившись как следует.

Собаки в это утро совсем отбились от рук. В двух упряжках были суки в поре, и они вносили разлад не только в свою упряжку, но и в другие. Один из каюров предусмотрительно оставил свою даму дома, запер ее в помещении артели. Да только это его не спасло от хлопот. Псы прыгали на задних лапах и дергали сбрую, норовя удрать в артель. А каюр только хитро улыбался. Он знал: как только упряжка тронется, в азарте бега любовь будет забыта. Другой каюр не стал выпрягать даму: дескать, это его лучшая собака, без нее он далеко не уедет.

Наконец почти все готово. Остались сущие пустяки. Вдруг я услышал страшный шум, обернулся и увидел упряжку, которая сорвалась с места без каюра. Сосед бросился помогать товарищу — тут же и его собаки рванулись вперед. Двое саней впереди, за ними бегут во всю прыть два каюра. Но силы были слишком неравные. Через несколько секунд каюры безнадежно отстали. Беглецы взяли курс на юго-запад и неслись с ураганной скоростью. Преследователям пришлось несладко. Они давно уже перешли с бега на шаг, идя по санному следу. Сани исчезли за торосами, много спустя туда же подоспели два каюра. Мы ждали их.

Тут возник вопрос: что сделают те двое, поймав наконец своих собак? Повернут домой или сразу отправятся к Линии старта? Ждать было скучно, и мы решили доехать до старта; в крайнем случае лучше уж подождем там. Сказано — сделано, и мы тронулись в путь. Заодно проверим, как справляются ребята со своими псами. Ведь и наши упряжки, скорее всего, изберут тот же курс, что беглецы. Наше опасение было не напрасным. Троим удалось повернуть своих собак и направить их по нужному курсу. А двое других тоже помчались по новой колее. Правда, потом они клялись, будто думали, что мы все туда двинемся. Я только улыбался в ответ, ничего не говоря. Сколько раз собаки отнимали у меня бразды правления. Конечно, неприятно, но, ей-богу, с кем не бывает.

Только в двенадцать часов дня мы все опять собрались вместе. Ребятам пришлось основательно потрудиться, догоняя собак, их даже пот прошиб. Я уже подумывал о том, чтобы вернуться обратно, тем более что за нами увязались три щенка. Если они и дальше побегут за санями, придется их застрелить. Но возвращаться после таких трудов, чтобы назавтра, вероятнее всего, повторить все снова, нам вовсе не улыбалось. И увидеть, как Линдстрём стоит в дверях и корчится от смеха… Нет, лучше продолжить путь. Никто не возражал. Мы впрягли собак в нагруженные сани, а пустые поставили друг на друга.

В половине первого состоялся настоящий старт. Замеченный нами старый след вскоре пропал, но мы тут же встретили флажки, которые ставили через каждые два километра, когда последний раз выезжали устраивать склад. Скольжение было отличное, мы стремительно продвигались к югу. В первый день мы ехали недолго и, покрыв всего 19 километров, стали лагерем в половине четвертого.

Первая ночь на воздухе никогда не бывает приятной, но эта была ужасной. «Дама», о которой я говорил выше, дала повод для весьма бурных сцен. Наши 90 собак шумели так, что мы не сомкнули глаз. Мы облегченно вздохнули, когда часы показали четыре и можно было приступить к утренним сборам. Каюр за ночь передумал: эту суку нельзя оставлять в упряжке. С ней на полюс идти невозможно. И когда мы остановились на второй завтрак, я велел застрелить ее. Одновременно пристрелили и трех щенят.

Скольжение в этот день, как и накануне, было идеальное. Флажки стояли на своих местах, и, если судить по ним, за это время здесь вовсе не было осадков.

За день мы прошли 25 километров. Собаки были еще не тренированы, но с каждым часом бежали все лучше. 10 сентября они явно обрели надлежащую форму. В этот день никто не мог сдержать своей упряжки, собаки наперебой рвались вперед. Упряжки сталкивались, и начиналась неразбериха. Неприятно. Собаки без толку тратили свои силы, а время, уходившее на то, чтобы их разнять, пропадало зря. На них нашло какое-то буйство. Так, Лассесен, заметив в другой упряжке своего врага Ханса, поддержанный своим другом Фиксом, рванулся вперед. Глядя на них, и все остальные собаки упряжки понеслись во весь опор. Каюр был бессилен остановить их. Собаки мчались, не сбавляя хода, пока не догнали упряжку, где шел предмет ненависти Лассесена и Фикса. Обе упряжки сцепились. Поди-ка разберись в 96 собачьих лапах! Пришлось тем, кто не мог справляться со своими упряжками, выпрячь несколько собак и привязать их к саням. Таким образом нам удалось навести порядок. За день было пройдено 30 километров.

Когда мы проснулись в понедельник одиннадцатого, на градуснике было минус 55°. Погода чудесная — тихо и ясно. Собакам было явно не по себе, недаром они всю ночь вели себя сравнительно спокойно. Мороз тотчас отразился на скольжении. Теперь снег тормозил сани. Нам попалось несколько трещин, и Ханссен чуть не провалился, но сани удалось удержать, обошлось без последствий.

На ходу мороз не чувствовался, напротив, по временам нам становилось жарко. От дыхания над упряжками стоял такой туман, что и не разглядишь соседа, хотя мы следовали один за другим почти вплотную.

Двенадцатого сентября — минус 52°, встречный ветер. Мороз пронизывал насквозь. Видно было, что собаки страдают от холода, особенно утром, когда они лежали, свернувшись калачиком и грея нос хвостом. Время от времени по телу их пробегала дрожь, а некоторые дрожали непрерывно. Надо было силой поднимать их, чтобы надеть сбрую. Пришлось мне признать, что при такой температуре не стоит идти дальше, риск слишком велик.

Решили дойти до склада на 80° южной широты и оставить там свой груз. К тому же в этот день мы сделали зловещее открытие: в компасах замерзла жидкость, и они вышли из строя. Видимость заметно ухудшилась, и мы очень смутно представляли себе, в какой стороне солнце. Идти вперед при таких условиях — дело неверное. Возможно, мы держим правильный курс, но столь же вероятно, пожалуй, даже еще вероятнее, что мы сбились с курса. Значит, лучше всего разбить лагерь и переждать. В тот день по адресу мастера, поставившего нам компасы произносились далеко не лестные слова.

Мы остановились в десять утра. Весь день еще впереди, и мы решили устроиться получше, соорудить две снежные хижины. Снег не очень подходил для строительства, но нам удалось кое-как заготовить нужное числе кирпичей. Одну хижину сложил Ханссен, другую — Вистинг. При царившей в тот день температуре снежная хижина во много раз лучше палатки. И мы сразу воспрянули духом, когда забрались в хижины и разожгли примус. Ночью вокруг нас был слышен какой-то подозрительный шум. Я даже заглянул под спальный мешок, чтобы проверить, далеко ли до дна, но никакой трещины не обнаружил. Обитатели второй хижины ничего не слышали. Позднее мы поняли, что звук этот происходил от оседания снега. Случается, что большие участки снежного покрова обламываются и оседают. При этом чувство такое, словно у вас грунт уходит из-под ног, — не очень приятно. Оседание сопровождается гулом, заставляющим подчас собак — да и каюров тоже — подпрыгивать в воздух. На плато однажды мы услышали гул такой силы, что он напоминал канонаду. Впрочем, мы скоро привыкли к этому явлению.

На следующий день — минус 52,5°, ясно, безветрие. Мы прошли 30 километров, стараясь держать верный курс по солнцу. Когда остановились, градусник показывал минус 56,2°. На этот раз я сделал то, против чего всегда восставал, а именно взял с собой спиртные напитки: бутылку простой и бутылку имбирной водки. Решив, что сейчас самая пора ее употребить, я достал имбирную водку. Оказалось, что она замерзла. При оттаивании бутылка лопнула, и мы выбросили ее на снег, после чего все наши собаки принялись чихать.

Другая бутылка — «Люсхолм № 1» — тоже замерзла. Наученные неудачей, мы стали осторожнее и сумели оттаять вторую бутылку. Подождали, пока все забрались в спальные мешки, и разлили ее. Меня ожидало полное разочарование. Водка не доставила нам никакого удовольствия. Но я доволен, что произвели опыт: второй раз я его не повторю. Водка совсем не подействовала, не ударила ни в голову, ни в ноги.

Четырнадцатого — снова холодный день, минус 56°. К счастью, было ясно, видимость хорошая. Вскоре после старта на ровной поверхности снега вдруг показался какой-то блестящий бугор. Бинокль сюда! Склад… Он находился прямо по нашему курсу. Ханссен, который все время ехал первым без направляющего и по большей части без компаса, не ударил лицом в грязь. Мы ограничились единодушным выводом, что он молодец.

В половине одиннадцатого мы подошли к складу и тотчас разгрузили сани. Вистинг взял на себя отнюдь не приятный труд — приготовить нам по чашке горячего молока при минус 56°. Поставил примус за ящиками с продовольствием и разжег его. Как ни странно, керосин в бачке не замерз; наверно, это потому, что примус был надежно защищен от мороза в ящике. Чашка «солодового молока Хорлика» показалась мне в этот день куда вкуснее, чем когда я пил его в последний раз в ресторане в Чикаго. Насладившись горячим напитком, мы сели на опустевшие сани и двинулись домой.

Скольжение было плохое, но с легким грузом собаки бежали прытко. Я сидел на санях Вистинга, так как считал его упряжку самой сильной. Мороз не ослабевал, и я с удивлением думал о том, как это мы сидим неподвижно на санях и не мерзнем. Кое-кто весь день не вставал с саней, но большинство иногда соскакивало и бежало рядом, чтобы согреться. Сам я надел лыжи и покатил за санями на буксире. Мне этот сомнительный спорт никогда не нравился, но сейчас куда ни шло. Ногам тепло, а это главное. Я и после занимался этим «спортом», но по другой причине.

Вечером 15 сентября, когда мы сидели в палатке, болтая и занимаясь стряпней, Ханссен вдруг объявил:

— Кажется, я без пятки остался!

Разулся и предъявил нам отмороженную, словно восковую, пятку. Зловещее зрелище. Он растирал пятку до тех пор, пока не почувствовал ее снова, после чего надел чулки и залез в спальный мешок. Тут послышался голос Стюбберюда:

— А ведь и у меня с пяткой что-то неладно.

То же лечение, и тот же результат. Да, ситуация: две ненадежные пятки, а до Фрамхейма 75 километров!

К счастью, на следующее утро потеплело, было «почти лето» — минус 40°. Совсем другое дело! По мне, так разница между минус 40° и минус 50° весьма ощутима. Казалось бы, при таком морозе несколько градусов больше или меньше уже не играют роли. А вот играют!

В этот день нам пришлось отпустить несколько собак, которые не поспевали за другими. Мы надеялись, что они доберутся сами по нашим следам. Но Адам и Лазарь так и не пришли на базу. Сара вдруг упала замертво на бегу. Камилла тоже входила в число отпущенных.

На обратном пути порядок следования был такой же; Ханссен и Вистинг обычно уходили далеко вперед, если не останавливались и не поджидали остальных. Собаки бежали быстро. Мы собирались остановиться у флага на 30-м километре от Фрамхейма и дождаться отставших, но, так как погода была отличная, тихо и ясно, а старый след был отчетливо виден, я решил продолжать путь. Чем скорее больные пятки окажутся дома, тем лучше! Первые двое саней были на базе в четыре часа дня. Еще одни — в шесть, затем еще двое — в половине седьмого. Последняя упряжка пришла в половине первого ночи. И где только она замешкалась!

В эти морозные дни нам попалось одно необычное образование, я прежде никогда такого не видел. Мельчайшие снежинки, собираясь вместе, образовали маленькие цилиндры, средней высотой около 3 сантиметров и с таким же примерно диаметром. Они катились колесом по поверхности, иногда собираясь в большие кучи, потом продолжали катиться дальше по одной или по нескольку штук. Если положить такой цилиндрик на ладонь, не ощутишь ни малейшего веса; сожмешь самый крупный — от него практически ничего не остается. При минус 40° мы таких образований не наблюдали.

Вернувшись домой, мы тотчас занялись пятками. Престрюд поморозил обе пятки, одну слегка, другую посильнее, но, насколько я мог судить, не так сильно, как двое других. Прежде всего мы разрезали огромные пузыри и выпустили из них жидкость. Потом поставили борные компрессы, меняя их утром и вечером. Это лечение продолжалось долго. Наконец можно было снять старую кожу — под ней уже наросла новая, здоровая и крепкая. Как говорится, на пятки поставили заплатки.

В сложившейся ситуации я счел необходимым разделить наш отряд на две части. Один пойдет на юг, другой попытается достигнуть Земли Короля Эдуарда VII, посмотрит, что там можно сделать, а заодно исследует окрестности Китовой бухты. В этот отряд вошли Престрюд, Стюбберюд и Юхансен под начальством первого. Такое деление давало много преимуществ. Во-первых, меньший по численности отряд будет двигаться быстрее. Наши вылазки уже показали, что много людей и много собак — не самое удачное решение. В частности, мы оттого и собирались утром по четыре часа. Сократив отряд наполовину, так, чтобы понадобилась только одна палатка, я рассчитывал вдвое сократить и время на сборы. Много больше пользы будет и от наших складов, ведь на пять человек тех же запасов хватит на гораздо более долгий срок. Что до научных результатов, то преимущества настолько очевидны, что нет надобности об этом подробно говорить.

Перед восточным отрядом были поставлены такие задачи:

1. Дойти до Земли Короля Эдуарда VII и произвести там исследования, насколько позволят время и обстоятельства.

2. Нанести на карту и исследовать Китовую бухту с ее ближайшими окрестностями.

3. Насколько возможно, поддерживать Фрамхейм в порядке на случай, если нам придется зимовать еще раз.

Итак, дальше мы работали, так сказать, в два отряда. Полярный отряд должен был выступить, как только всерьез установится весна. Срок выхода второго отряда я предоставил назначить самому Престрюду. Это дело было не такое уж срочное. Они могли не торопиться.

Опять началась возня со снаряжением, опять прилежно заработали иголки.

Через два дня после нашего возвращения Вистинг и Бьоланд отправились на 30-й километр, чтобы забрать отпущенных на этом отрезке собак, которые все еще не вернулись. Они одолели 60 километров за шесть часов и привели с собой все десять оставленных нами собак. Некоторые из них лежали у самой вехи. Ни одна собака не поднялась с места при виде саней. Пришлось их поднимать и впрягать. Двух-трех, у которых были поранены лапы, погрузили на сани. Вероятно, большинство из них самостоятельно вернулось бы домой через несколько дней. Я не мог взять в толк, как это здоровым и сильным собакам могло прийти в голову отлеживаться на снегу.

Двадцать четвертого сентября был отмечен первый признак весны: вернувшись с морского льда, Бьоланд сообщил, что застрелил тюленя. Значит, тюлени начали выходить на лед — добрый знак. На другой день мы отправились за тушей и убили еще одного зверя. Собаки сразу оживились, получив свежее мясо, не говоря уже о сале. Да и люди тоже были рады свежему бифштексу.

Двадцать шестого после десятидневного отсутствия возвратилась Камилла. Ее отпустили во время последнего похода в 110 километрах от Фрамхейма; вернулась она такой же толстой и упитанной, какой была. Вероятно, оставшись в одиночестве, закусила кем-нибудь из своих товарищей. Многочисленные поклонники восторженно встретили ее.

Двадцать седьмого сентября мы убрали навес над окном нашей комнаты. Свет проникал к нам через длинную деревянную шахту; естественно, освещение было не ахти какое. Но как-никак настоящий дневной свет, и мы ему были очень рады.

Двадцать девятого сентября появился еще более верный вестник весны — стайка антарктических буревестников. Свидание с этими красивыми быстрыми птицами обрадовало нас. Они несколько раз облетели вокруг дома, словно желая убедиться, что мы еще тут. Мы вышли из дома приветствовать их. Нас рассмешили собаки. Птицы сначала летали довольно низко над землей. Заметив это, собаки все как одна ринулись их ловить. Каждая хотела быть первой, они буквально распластались на снегу. Но птицы вдруг поднялись так высоко, что собаки потеряли их из виду. И уставились друг на друга, явно сбитые с толку. Но замешательство длилось недолго, в одну секунду решение было принято, и собаки схватились друг с дружкой.

Итак, весна наступила, осталось только залечить пятки — и в путь!