Южный Урал, № 11

Яков Вохменцев ТРУДОМ КРЕПИМ СВОЮ ДЕРЖАВУ

Александр Гольдберг ОТ ВСЕГО СЕРДЦА

Георгий Даниленко ТАЙНА БУЛАТА Пьеса в четырех актах, семи картинах

Людмила Татьяничева ВИШНЕВЫЙ САД

Людмила Татьяничева МАМА

Вячеслав Дробышевский НА ПУТИ К ИЗОБИЛИЮ

Николай Махновский В ТАЙГЕ

Николай Махновский ХУДОЖНИК

Владислав Гравишкис СЕРЕБРЯНАЯ МЕДАЛЬ

Владимир Мальков ПЕСНЯ

Борис Рябинин ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ

Летом 1939 года автору этих строк довелось сопровождать П. П. Бажова в поездке на родину писателя — в Полевской район. Павел Петрович ехал в знакомые места после долголетнего перерыва. С волнением и живым интересом всматривался он в каждую деталь, сравнивая виденное с тем, что было раньше, попутно приводя в разговоре интереснейшие, характерные подробности из прошлого горнозаводского быта и вообще из истории Урала, философски осмысляя многие мелочи, которые прошли бы незамеченными мимо другого глаза. Еще не были написаны сказы «Ермаковы лебеди», «Веселухин ложок», «Не та цапля», и многое другое. Всем им было суждено появиться после этой поездки. Незадолго перед тем общественность Урала широко отметила 60-летний юбилей старейшего уральского писателя. Павел Петрович был полон давно лелеянных творческих замыслов и планов, стремления реализовать их, ехал с намерением воскресить в памяти потускневшие от времени наблюдения ранних лет, набраться новых впечатлений, — ехал, как говорят литераторы, «собирать материал».

В поезде Павел Петрович приумолк, все чаще поглядывает в окно, наконец, негромко произносит:

— Сысертская дача пошла.

Смотрю по направлению его взгляда, но никаких особых признаков Сысертской дачи не вижу. Все тот же пейзаж, почти не изменяющийся от самого Свердловска: лес, перелески («колки»), кой-где небольшие лесные пашни, время от времени — неглубокие зеленые лощины. Однако спокойно-уверенный тон Павла Петровича не оставляет сомнений. А вскоре и названия разъездов подтверждают, что, действительно, «пошла» Сысертская лесная дача.

На соседнем сиденье, за спиной Павла Петровича, двое пассажиров — по виду колхозников — оживленно рассуждают о золотом самородке, найденном незадолго до того в здешних местах. Павел Петрович давно уже с интересом прислушивается к их беседе, неторопливо покуривая папиросу.

— Ведь все уж кругом ископано было, перешеек маленький остался. Тут и накопались… Только лопатой ковырнули, и готово!

Павел Петрович, не выдержав, оборачивается:

— Велика ли находка?

— Тринадцать семьсот.

— Славно. Где нашли?

— В Косом Броду.

— А вы сами-то откуда будете? — поинтересовался он после непродолжительной паузы.

— Из Полевского, — ответил один из беседующих.

— Из Полевского? — оживился Павел Петрович. — Ну что, как он? Изменился?

— Да есть кое-что. Криолит, завод большой. Гумешки, говорят, разрабатывать опять хотят. Домов новых понастроили, стадион. Церква-то знали, где стояла?

— Знал.

— Ну, так тут, около этого места, стадион нынче…

Павел Петрович докурил папиросу, молчит и задумчиво щиплет бороду.

Станция Мраморская. Недалеко от железнодорожной линии стоит серое каменное здание фабричного типа — мраморный завод. Когда проезжали мимо него, Павел Петрович стал припоминать вслух:

— Старый заводик. Лет двести, не меньше. Самый тихий завод, какой знаю. Бывало, даже страшновато становилось: идешь по поселку — тихо, никого не видно… Все на заводе. Работали целыми семьями. А работа тихая: шир-шир по плите пилой. Придешь на завод, а там: сам — тешет, сама — вертит, ребята — ширкают. Двести лет камень тешут… А жили бедно, даже собак не держали, кроме попа мраморского, — тот здорового волкодава кормил.

Видно, было что воспоминания переполняют его, что с каждым оборотом колес паровоза он все больше уносится думами в прошлое.

На станции Сысерть вышел, походил по перрону и, возвратившись, сообщил, что станция, пожалуй, не изменилась.

Езда не дальняя, — от Свердловска до Полевского по прямой не более шестидесяти километров, — но Павла Петровича разбирает нетерпение, хотя он и старается не показывать этого.

— Вот они, Гумешки, смотрите! — спешит показать он в окно.

Поезд медленно подтягивается к остановке. За окном видны обширные, заброшенные выработки. Там и сям торчат трехногие буровые вышки. За ними, вдали, — поселок у подножия невысокой облысевшей горы. По другую сторону железнодорожного полотна дымит большой, обнесенный забором, завод.

Выходим из вагона. Павел Петрович на ходу осматривается и вполголоса, словно про себя, говорит:

— Изменилось, изменилось… Неузнаваемо стало…

О своем приезде Павел Петрович никого не предупредил, нас никто не ждал, не встречал. Наняли телегу, погрузили в нее чемоданы, сели сами, и незатейливый экипаж загремел по нескончаемой, вытянувшейся в одну линию главной улице поселка.

Примерно на половине пути возница обернулся:

— Вы у нас бывали? Я как бы видал вас…

— Бывал, — отозвался Павел Петрович. — Давненько уж.

— Я и не говорю, что вчера. Не вчера родился.

— Да и я не вчера, — с юмористической серьезностью возразил Павел Петрович. — Вижу по усам, с кем имею дело.

Когда телега остановилась около Дома приезжих, Павел Петрович вежливо осведомился, как фамилия возчика. Тот, в свою очередь, тоже спросил и, услыхав в ответ: «Бажов», сразу оживился:

— Как же! Петра-то Васильевича хорошо знал! Батюшку вашего. Это — шкатулка, значит… изумрудная!

— Малахитовая, — с улыбкой поправил Павел Петрович.

— Да, да!

Распростились уже, как друзья.

В Доме приезжих не оказалось ни одной свободной койки. Подвода уже уехала.

— Куда же мы теперь денемся? Лето, положим, не замерзнем, — шутливо-серьезно рассуждал Павел Петрович и, увидев, что спутник его озабочен создавшимся положением, поспешил успокоить:

— Ничего, тут у меня один адресок есть на примете. Пойдем искать.

На главной улице поселка жил бывший ученик Павла Петровича Н. Д. Бессонов, к тому времени — сам преподаватель средней школы. Остановились у него.

Встреча была сердечной.

— Павел Петрович! Сколько времени не видались! Борода-то, что же это, совсем седая стала!

— Седая, Коля, седая… Да борода-то полбеды. Вот слова захлестывает…

— Бывает!

— Бывает, конечно. Но когда часто, так начинает на размышления наводить: не пора ли с полукона бить? Это у нас так говорят, — пояснил Павел Петрович и тут же внес поправку: — Говорили.

— Давненько я у вас не был. С женой последний раз приезжал, сколько же прошло?… — принялся он подсчитывать. — Девчонка младшая еще в чемоданчике была… Сейчас ей четырнадцать лет. Значит, годков пятнадцать прошло! Да и у тебя, гляди-ко, Николай Дмитрич, голова-то седая становится…

— Седая, Павел Петрович, да и плешивая. За сорок ведь уж стукнуло.

— Ребят-то много ли?

— Четверых рощу.

— Вот это хорошо.

Пока жена Николая Дмитриевича хлопотала у самовара, гости в сопровождении хозяина дома отправились на прогулку. Выйдя переулком на зады поселка, перешли по мостику речку и поднялись на гору Думную — ту, что видели еще от станции.

Гора увенчана памятником. Это — в память расстрелянных здесь во время гражданской войны коммунистов, борцов за народное счастье. На мраморном пьедестале — строгая фигура рабочего с винтовкой и молотом в руках. Статуя отлита на Каслинском заводе, известном своими художественными изделиями из чугуна.

Гора невысока, полога и без единого кустика. Там и сям из-под сухой, тощей, выгоревшей на солнце, травы высовываются острые ребра камней. Говорят, она исстари всегда была такой лысой. Но именно потому, что она открыта со всех сторон, с нее широкий вид на окрестности.

Павел Петрович сел на обломок каменной глыбы и тотчас запалил неизменную папиросу. Легкий ветерок обвевает его лицо, шевелит седую бороду, раздувая синий дымок и будя многие чувства. Не так же ли сиживал здесь когда-то дедушка Слышко — Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу «Стаканчик», неутомимый рассказчик, впервые заронивший во впечатлительную душу юного Бажова глубокую любовь к родному слову, пробудивший в нем неистребимый — на всю жизнь — интерес к многодумной, красочной народной побывальщине-легенде?

У подножия Думной струится речка Полевая. На противоположном берегу ее — огороды. За огородами вплотную первые дома поселка. Яркими белыми пятнами сразу бросаются в глаза две недавно отстроенные каменные школы-десятилетки и множество новых домов, образующих целый поселок на окраине старого. Дальше, немного отступя от домов, начинается лес, и за ним, заслоняя горизонт, встает Азов-гора. На вершине ее чуть видна триангуляционная вышка.

Азов и Думная будто смотрят друг на друга, господствуя над всей окружающей местностью. По преданиям, от одной горы к другой раньше шла тропа, называвшаяся Азовскою. От этих основных возвышенностей по всему горизонту разбегается ряд менее высоких холмов, отчего линия, где сходятся земля и небо, похожа на старую пилу с затупившимися, изношенными зубьями.

Левее поселка лежит пруд. Он тих, спокоен и одного цвета с небом. За прудом — опять холмы. По другую сторону поселка виден завод. Правее местность понижается к речке, и на берегу, у прудка, стоит темнокрасное, кирпичное, как видно, здание, приземистое, с непропорционально большой железной трубой, а за ним — уже совсем далеко — едва можно рассмотреть высокие трубы еще какого-то завода: самого завода не видно — он скрыт холмами.

Вот он, старый — «седой» — горнозаводский Урал, неузнаваемо изменившийся за годы советской власти и все же несущий на себе печать прошлого, давно ушедшего. Сколько устных сказаний родилось здесь! Каждое из этих мест по-своему примечательно и каждое так или иначе связано с каким-либо из сказов Бажова.

Солнце уже село. За Азовом рдел закат, но видимость еще была хорошей. Сильный полевой бинокль переходил из рук в руки. Наш гостеприимный и предупредительный хозяин охотно дает пояснения.

— Это — Криолит, — говорит он, показывая рукой на окутанный дымом завод. — А вот то низенькое-то здание, с железной трубой, — Штанговая электростанция.

— Штанговую помню, — роняет Павел Петрович.

— А то, трубы-то, — Северский завод, — продолжает Николай Дмитриевич.

— Не узнать Гумешки, — произносит Павел Петрович после раздумья.

— Ну как же, заводище здоровый вырос! — поддерживает Николай Дмитриевич.

— На Думной разведки не было?

— Не было.

— А надо бы. Пожалуй, и нашли бы что. Помолчали.

— А Далеки в Северском живы?

— Живы.

«Далеки» — это несколько параллельных уличек в поселке Северского завода. Оказалось, что есть здесь «штаны» (две сходящиеся вместе улицы), «дьяконский рукав» (одно из покосных угодий) и еще много любопытных названий, оставшихся от давних времен.

Для любого приезжего человека они только занятное созвучие слов; для Павла Петровича — частица его жизни. И потому он с удовольствием вслушивается в эти названия, мысленно повторяет их про себя.

Спускаемся с Думной. Из-под ног сыплются мелкие камешки. Павел Петрович, поскользнувшись, взмахивает руками. Но решительно и как бы даже с обидой отталкивает протянутую ему руку:

— Ну-ко, ну-ко, не мешай!

— Да я сам хотел поддержаться!

— А, это можно! — и подхватил дружески под руку.

Спустившись с другой стороны горы и пройдя немного вдоль речки, вышли на плотину. У подножия ее — огромная выемка с остатками каких-то строений. Здесь стоял раньше Полевской медеплавильный завод — тот самый, который описан во многих бажовских сказах, положивший начало и поселку и вообще горному делу в здешних местах. От него сохранилось только несколько фундаментов, сваи, крохотный каменный корпус да будка сторожа на плотине с вырезанной из железа цаплей — знаком бывшего Сысертского горного округа.

— Ты эту цаплю сними, — говорит Павел Петрович, дотрагиваясь пальцем до фотоаппарата. — О ней будет особый разговор. Про нее народ даже песню сложил. Какую? А вот: «Горько, горько нам, ребята, под железной цаплей жить»…

— Ну вот, Павел Петрович, — замечает Николай Дмитриевич, — а еще жаловался, что слова захлестывает… Что-то не видно!

— Не каждый же раз, — добродушно улыбается Павел Петрович. — Бывает, что и ладно получается.

Так и подмывает спросить, какой «особый разговор» связан с железной цаплей, которая торчит на длинном шесте, как память о давно ушедшем времени, помятая и почерневшая, но не хочется нарушать течение мыслей Павла Петровича.

— Давно ли десятилеткой по плотине-то бегал, — задумчиво говорит он, наблюдая за купавшимися в пруду ребятишками.

Внезапно на площади и проезжей части плотины становится шумно, людно — повалил народ из кинотеатра. Доносится пронзительный мальчишеский голос, точно сигнал к атаке:

— Первый сеанс отпустили!

Павел Петрович чуть заметно улыбается:

— «Отпустили»… Хорошо!

Глубокая старина и новее, молодое, сильное соседствуют здесь в непосредственной близости, тесно переплетаясь и как бы дополняя друг друга.

Грохочет телега по деревянному настилу плотины, заглушая ритмичный шум падающей воды: вероятно, так же стучала она пятьдесят, сто лет назад; и тут же доносится фырканье мотора проносящейся по улице автомашины. На зеркальной глади воды чернеет точка — рыбак в лодке, окаменевший над своим поплавком. А над ним проплывает, быстро растворяясь в синеве, самолет, идущий курсом на Москву.

Добротный каменный дом смотрится окнами на пруд.

— Тут у нас детясли, — поясняет Николай Дмитриевич.

— Господский дом был, — вспоминает Павел Петрович.

Мимо кинотеатра, мимо бывшего «господского дома», отданного теперь самому юному поколению полевчан, мы идем домой, где уже ждет нас кипящий самовар, душистый — свежей заварки — чай с молоком (по-уральски) и горка румяных, подогретых в печке, уральских картофельных шанег, а паче того ждут четверо наследников Николая Дмитриевича, сгорающих от нетерпения посмотреть на «дедушку Бажова».

Кабинет секретаря райкома. Комната больше похожа на минералогический музей, нежели на кабинет ответственного партийного работника. Подоконники завалены образцами руд и минералов. Тут и железная руда, и искрящийся золотым блеском медный колчедан, и темнозеленые причудливо-слоистые кусочки малахита, слюда, обломок серого зернистого мрамора на добрых три-четыре килограмма весом, керны[2] других горных пород. В небольшом полированном ящичке, под стеклом, хранится бронзированный слепок самородка, о котором мы слышали в вагоне, — плоский, вытянутый и гладко обкатанный, похожий на неестественно громадный боб желтой фасоли. Даже пепельницей служит кусок руды в виде пузыря.

Наш приезд совпал с большой работой по составлению материалов о естественных ресурсах района, проводившейся по заданию обкома партии и облисполкома. Материалы предназначались для отправки в Москву. Секретарь с увлечением занимался этим делом. Лично сам копался в архивах, изучал историю своего района, ездил на вновь открытые горные разработки и даже просто по геологическим шурфам, стараясь собрать как можно более полные сведения.

— Вот недавно графит нашли, асбест, — показывает он образцы. — Качеством еще не очень высоки, но и поиски-то были самые поверхностные. Копнуть, так, может, и не то найдется.

И он стал перечислять, какие богатства еще надеется разведать в ближайшем будущем, на что, по его мнению, может рассчитывать хозяйство района впереди.

Он — энтузиаст. Сколько таких энтузиастов своего края и патриотов родной страны, людей разных профессий, разного служебного положения, можно встретить ныне в самых различных уголках советской земли!

Вероятно, об этом думает Павел Петрович, потому что нет-нет да и задержится взглядом на собеседнике, незаметно изучая, словно прощупывая его.

Войдя сюда, Павел Петрович вначале опустился в предложенное ему глубокое мягкое кресло, но затем поднялся и пересел на стул (не любил сидеть на мягком: «Не сиди на мягком, не советую», — случалось, говорил он), а спустя еще минуту встал и подвинулся к столу; одной рукой оперся о край его, а другой, поставленной на локоть, повертывал перед глазами то, что подавал ему секретарь, — и так, стоя, оставался в течение всей беседы.

Выслушивая пояснения секретаря, он покачивал в знак согласия головой, иногда переспрашивал, что-то заносил в книжечку, которую вынимал из грудного кармана и тут же прятал. Порой задумывался на пять-десять секунд и опять спрашивал. Казалось, он искал что-то, известное одному ему. Попутно высказывал свои соображения: где, на его взгляд, возможны еще залегания того или иного ископаемого. Не забылись родные места!

Характерно, что сбор так называемого «материала» идет незаметно, как бы сам собой, точно тут нет писателя, создателя широко известной «Малахитовой шкатулки», а сам Бажов приехал сюда совсем по другому делу, не имеющему никакого касательства к литературе.

Беседа заканчивается. Теперь у Павла Петровича одно желание — поскорей отправиться в объезд по району, своими глазами вновь увидеть то, к чему властно зовет его память, естественная тяга к близким от рождения местам, усиливаемая страстью исследователя, каким должен быть каждый литератор.

— В Косом Броду, в Полдневой побывайте, — наказывал на прощанье секретарь. — Там старички много кой-чего сумеют рассказать. Помнят, не забыли. На Гумешки съездите, Криолит посмотрите. Многое, пожалуй, теперь и не узнаете… На Азов тоже поедете?

— Ну как же, — отвечает Павел Петрович. — Непременно надо съездить.

Вот и машина, вызванная секретарем, подкатила к крыльцу райкома. Едем!

С чего начать? Решили — с Азова.

Азов от Полевского недалеко, километров пять-шесть. Но проехать прямиком трудно, почти невозможно: лес, чащоба, болота. Пришлось — в обход, через Зюзельский рудник, расположенный почти у самой подошвы Азов-горы.

Дорога на Зюзельку вымощена камнем. Местность болотистая, покрытая чахлым лесочком. Но под этой ничем не примечательной внешностью скрываются большие богатства, частичное представление о которых мы получили в кабинете секретаря райкома партии.

Зюзелька — деревянный поселок, выросший в расчищенной от леса низине. Новые жилые дома обычного типа, какие можно встретить в наше время в любом молодом поселке, возникшем на вчера еще не обжитом месте, на любой стройке. Новое здание рудоуправления, столовая, клуб. Свежеобструганное дерево не успело потемнеть на солнце. Новые копры шахт. Одна, действующая, шахта расположена в черте поселка. Под эстакадой нагружаются рудой автомашины (железной дороги на Зюзельку тогда не было, ее построили в годы Великой Отечественной войны). Другая шахта — капитальная — в отдалении, у леса. Она достраивалась и вскоре должна была вступить в эксплуатацию. Огромный, обнесенный изгородью пустырь между шахтами провалился в подъемные выработки, образовав глубокую впадину наподобие кратера вулкана: это — как напоминание о труде прошлых поколений горняков.

Рудник не молод, но жить по-настоящему начинает только теперь. Еще в 1909—1910 гг. здесь существовали казармы для рабочих, в казармах — нары в два яруса. Нижние — для холостых, верхние — для женатых… Кому невмоготу становилась такая жизнь, селились в Полевском и Северском. Дороги между Северским заводом и Зюзелькой не было: ходили по двум жердям, брошенным на болото.

До того, как был заложен рудник, по речкам Железянке и Зюзельке разрабатывался богатейший золотой прииск. Места были глухие — тайга, кругом топи, ни дорог, ни тропинок. Отыщет старатель богатую жилу, заприметит местность, «знаки», какие надо, оставит. Назавтра пришел — ни примет, ни «знаков». Сколько угодно ищи, не найдешь. Будто провалилось все. Так и звали эти богатые, но «заколдованные» места — «синюшкин колодец».

А почему «синюшкин»?

Там, где залегают медные руды, в сырую погоду обычно появляется синеватый туман. Вязкий, тяжелый, медленно стелется он по поверхности земли. Отсюда, надо полагать, и родилось это прозвище: «синюшкин». Отсюда возник сказ Бажова «Синюшкин колодец», отсюда — еще раньше — был написан им очерк «Под знаком синего тумана», рисующий тяжелую, безрадостную долю рабочих медной промышленности Урала в дореволюционные годы.

Ко времени описываемой поездки работа над сказом «Синюшкин колодец» была уже закончена и он должен был вот-вот появиться в печати, но Павел Петрович все продолжал очень живо интересоваться Зюзелькой, прошлое которой послужило первоосновой для создания одного из лучших его произведений. Он начал расспрашивать о Зюзельке еще в машине, шофера, однако подробную беседу о современном состоянии рудника отложил до-возвращения с Азова. Азов манил его.

Постепенный подъем на гору начался почти сразу же за последними строениями Зюзельки. Едва заметная полевая дорожка виляет из стороны в сторону. Следуя ее капризным поворотам, наш «газик» то опускается в неглубокие лощины, то продирается сквозь кусты, то лезет круто в гору. Скоро не стало и этой дорожки. Машина идет прямо по лесу, оставляя за собой глубокие колеи примятой травы.

А трава высока, колеса целиком утопают в ней; местами она поднимается выше бортов. Воздух насыщен ароматом цветов и жужжаньем слепней. Слепней — мириады! Хорошо, что мы не воспользовались лошадью, которую предлагали нам на руднике. Слепни наверняка довели бы ее до бешенства.

Чем дальше, тем круче подъем. На пути часто попадаются огромные прелые колоды, целые стволы поваленных бурей деревьев толщиной в два обхвата. Вот пень, в дупле которого могут свободно стоять два человека. Павел Петрович охотно принимает предложение сняться в дупле и позирует, улыбаясь, надвинув кепку глубже на глаза, чтобы не слепило солнце. Весело шутит: «Вроде как леший!».

Все глуше, дичее лес, хотя проехали мы не так уж много. Каков же был он столетие назад, когда первые отряды русских храбрецов пробирались ставшей теперь почти мифической «Азовской тропой» мимо этих гор, в далекую манящую Сибирь?!

Наш водитель ловко объезжает все препятствия. Он, видимо, твердо решил взобраться на вершину Азова не иначе, как на автомобиле! Павел Петрович восклицает:

— На Азов, и вдруг на машине?! Удивительно. До чего же времена меняются!

Стоп! Впереди меж стволов проглядывает что-то темное, каменное, громадное. Близка вершина — шихан. Дальше можно только пешком.

Вылезаем из машины, и тут Павел Петрович обнаруживает, что всю дорогу держал на согнутой руке пальто, захваченное «на всякий случай» (у него хронический бронхит, и жена наказывала беречь себя).

— Никакой догадки не стало, — сердится он сам на себя, освобождая затекшую руку и кладя пальто на сиденье.

Поставив машину в тень, лезем по тропинке куда-то вверх. Камни, шишки, катятся из-под ног. Низко нависли ветви, стегают по лицу, приходится раздвигать их руками. Мелькнула и исчезла в траве змея — нето уж, нето гадюка. Не до нее: слепни не отстают, так и вьются, так и жужжат окаянные!

Павел Петрович решительно отвергает всякую помощь, которую ему поочередно предлагают то один, то другой из спутников, подавая руку или пытаясь поддержать его. Он идет в середине цепочки и только время от времени настойчиво повторяет:

— Коля, вересовник где? Палку надо!

Лишь на самом трудном участке, когда гора, казалось, буквально нависла над головой и пришлось карабкаться, цепляясь руками за острые выступы скал, он переместился из середины цепочки в конец.

Влезли. Наконец-то! Ровная площадка, много тени — кусты, деревья. Под березами избушка с дерновой крышей. В избушке ведро с водой. Напились. Вода прохладная, вкусная — ключевая.

Метрах в пяти от избушки дымит костер. Огонь едва видно в клубах сизого дыма, выбивающегося из-под дерновины, наброшенной на поленья. Две лошади стоят, поникнув мордами над костром, отмахиваются хвостами, прядут лениво ушами, щурясь от едкого дыма. Подозрительно пахнет паленой шерстью. Одна из лошадей резко встряхивается и опять лезет мордой в костер. В этом единственное спасенье от оводов. Людей — ни души.

Но это еще не вершина. Площадка упирается в скалы. На самой высокой из них — триангуляционная вышка. Это ее мы видели с Думной горы. Это — самая высокая точка Азова.

Берем последнее препятствие.

Вышка служит геодезическим знаком и одновременно наблюдательным пунктом лесоохраны. На ее площадке дежурный охраны зорко посматривает по сторонам. Второй дежурный бродит где-то в лесу, собирает на обед грибы и ягоды. Это их кони и избушка.

Ну, вот мы и наверху. Сколько здесь воздуха и света! Какая высота! Глубоко в зеленой долине белеют домики Полевского. Окрестные холмы с величавой высоты Азова кажутся едва заметными возвышенностями, весь рельеф сглажен, словно по нему прошлись утюгом. Плывут облака. Даль подернута дымкой.

— Жаль, — говорит наш проводник, служащий Зюзельского рудоуправления. — В ясную погоду отсюда Свердловск видно.

На фоне темной зелени леса отчетливо белеет тягучая, кудрявая струйка дыма.

— Не пожар?

— Не-е, — отвечает дежурный. — Поезд идет.

— А если пожар, тогда как?

— Известно, как: на лошадь — и айда вниз!

Побеседовав с дежурным, пошли полюбоваться на скалы «Ворота».

Они, действительно, похожи на ворота. Представьте себе две огромные каменные глыбы, поставленные «на попа» одна против другой. Между ними — узкий проход метра в три шириной. Это своеобразный перевал через Азов. Темная окраска камней (в тени они кажутся почти черными) эффектно контрастирует с изумрудно-яркой, залитой солнцем, зеленью трав и кустов. Место волшебное, чарующее.

— Не здесь ли девка Азовка гостей принимала? — шутит Павел Петрович. — Эй, где ты? Откликнись! Покажись!

«Девка Азовка» — популярная героиня многих легенд, которыми овеяна эта по праву одна из примечательнейших горных вершин Среднего Урала. По некоторым из этих легенд, здесь, на Азове, скрывались в старину разбойники, или «вольные люди». Ну, а где разбойники, там и клады. Охраняет эти клады девка Азовка, невиданной красоты и неслыханно большого роста. Живет она в горе и заманивает к себе неосторожных путников. Если же кто вздумает сам проникнуть в гору, девка Азовка «в гору не пускает, ветер пускает. От ветра свеча гаснет и дышать тяжело…»

В других легендах говорится о том, что когда-то жили в здешних местах «стары люди» — неведомый народ, населявший в глубокой древности Урал. Жили безбедно, занимались рыбной ловлей да охотой, а богатство свое — золото самородное, голубые хризолиты — вовсе и за богатство не считали. Но вот пришли в эти края чужие злые люди. Узнали про богатство «старых людей» — стали требовать, чтобы те отдали им его, стали притеснять, обижать их. Видят «стары люди», что не будет им покоя, снесли все золото да каменья драгоценные в пещеру на Азов-горе, сами туда же забрались, обрушили все выходы из пещеры и завалили там себя вместе со своими сокровищами. От всего народа остался только один человек — девка Азовка. Она и стережет клад…

По другой версии, «захоронив» в горе «богатство», «стары люди» навсегда ушли отсюда, оставив девку Азовку караулить сокровища, никого не подпускать к ним. Есть и другие концовки.

Устные предания, передаваемые от отца к сыну, от сына к внуку, упорно сходятся на том, что раньше на Азове были пещеры. Сейчас на Азове нет никаких пещер, нельзя установить даже, где были входы в них, если они были вообще… Можно, конечно, допустить, что все они завалились со временем. Во всяком случае, по мнению геологов, если эти пещеры и существовали, то они могли иметь только искусственное происхождение, так как породы, слагающие гору, не допускают образования больших пустот естественным путем.

Как бы то ни было, но неоспоримо одно: Азов-гора всегда занимала видное место в устном народном творчестве Урала, и это, очевидно, имело свои основания.

В старину через Азов шла тропа в Сибирь. Во времена Грозного этот путь связывал Сибирь с Уфой. По этой тропе двигалась камско-чусовская вольница. Эта же тропа служила для пересылки воевод, снаряжения, воинского пополнения. Несомненно, характерный и видимый издалека профиль Азова был приметным пунктом — «маяком» — на этом историческом пути через завоеванные, но не освоенные еще земли, покрытые дремучими лесами и таившие на каждом шагу много опасностей. Весьма вероятно, что некоторые из удальцов находили временный приют на Азове. Все это порождало новые сказания и легенды о горе. Можно предположить, что первыми смельчаками-землепроходцами было принесено и это название — Азов, более характерное для южных земель России, нежели для Урала.

Естественно, что такой вдумчивый и тонкий художник, как П. Бажов, посвятивший всю свою жизнь собиранию народных легенд, не мог пройти равнодушно мимо темы Азов-горы. На материале преданий об Азове построен один из самых первых сказов «Дорогое имячко». Долгое время Бажов ставил этот сказ в «Малахитовой шкатулке» головным.

Открывая им книгу, писатель, повидимому, специально хотел подчеркнуть фольклорные истоки своего творчества, его тесную связь с историей края. Уже позднее для этой цели им было написано предисловие — очерк «У старого рудника», который он включал во все наиболее полные издания своих сочинений.

Бажов говорил:

— Всякая легенда — не случайна. В них народ высказывался. Либо это — его желания, мечты; либо — отзвук каких-то давно прошедших событий; либо — попытка по-своему объяснить недоступные уму тайны природы; а иногда — все вместе. Дело литератора, фольклориста — отыскать это зерно, правильно понять, объяснить его. Сказки не для одной забавы складывались. В настоящей, нефальсифицированной сказке обязательно есть народная мудрость и скрытый смысл, по-ученому — подтекст.

Помню, как ликовал Павел Петрович, когда на Азове, действительно, обнаружились интересные находки. Случилось это вскоре после нашей поездки в Полевское[3].

— Слышал? — говорил торжествующе Павел Петрович по телефону. — Нашли ведь! Не зря, стало быть, толковали о старых людях да о кладах, зарытых в горе. Не зря! — И немедленно вновь поехал в Полевское, чтобы самолично убедиться в достоверности фактов, сообщения о которых вскоре проникли и в газеты.

А нашли вот что.

После выхода в свет «Малахитовой шкатулки» интерес к Азовской горе резко повысился. Ее стали часто посещать экскурсии школьников и взрослых, большие группы туристов приезжали издалека, чтобы увидеть эту сказочную гору. Однажды на Азов поднялась большая компания полевской молодежи. Вдруг видят: среди камней, в тени под корнями сосны, поваленной ветром, что-то блеснуло. Заинтересовались, стали копать, и близко у самой поверхности нашли «клад» медных вещей, всего тридцать шесть предметов, — жертвенные изображения каких-то диковинных клювастых птиц, относящиеся к бронзовому веку. Позднее было найдено еще четыре предмета.

Находки вызвали громадный интерес в ученом мире. Все они представляли исключительную научную ценность и были отправлены в центральный исторический музей, в Москву.

Так самым блистательным образом подтвердилась мысль, которую Бажов всегда выдвигал на передний план: что любая легенда, предание могут быть отзвуком каких-то событий, дошедших до нас, что в основе подавляющего большинства легенд лежит неизвестный вам исторический факт.

…Жаль покидать Азов. Мысли невольно переносятся к тем временам, когда у подножия этих величественных скалистых вершин пробирались на восток вооруженные караваны. Сколько требовалось мужества и решимости, чтобы идти в глубь неведомых земель!

Спускаемся вниз, садимся в машину. Мотор не включен, но автомобиль легко скользит, придерживаясь проложенной несколько часов тому назад колеи. Но… что это? Колея исчезла. Некоторое время шофер рулит наудачу, затем резко тормозит.

— Куда? — спрашивает он проводника.

Тот долго осматривается по сторонам и не очень уверенно указывает направление. Через пять минут уперлись в болото. Взяли правее — болото. Двинулись влево — опять болото.

— Вот она, девка Азовка-то, завела да и бросила! — шутит Павел Петрович.

После подъема на Азов-гору он сдержан, молчалив более обычного. Какие новые замыслы рождаются в этой мудрой голове с чистым, обрамленным рамкой седых волос, выпуклым лбом, который, задумавшись или припоминая что-нибудь, Павел Петрович часто потирает рукой.

Поиски дороги продолжаются с тем же успехом. Избрали другое направление — уткнулись в ручеек; кочки, болотце — машине не пройти. Будто посмеиваясь, нас неотступно сопровождает серенькая трясогузка. Перелетает с ветки на ветку, трясет хвостиком. Может, это девка Азовка обернулась птичкой?

Вдруг… У-у-у! — завыл невдалеке гудок.

— На руднике! Вон куда ехать надо, — встрепенулся проводник.

Через четверть часа мы въезжали в Зюзельку. Совсем близехонько и плутали-то!

У маленького домика, на дверях которого значится табличка:

выстроилась шеренга людей в брезентовых комбинезонах. На бойцах-горноспасателях — круглые упругие каски, за спиной блестящие кислородные приборы-респираторы; гофрированная трубка респиратора подведена ко рту для дыхания, на голове — лампочка-фонарик.

Командир отряда — высокий, мужественного вида человек — внимательно проверяет исправность снаряжения каждого бойца. Это — проверка перед тренировочным спуском в шахту. Этого не было на старом Зюзельском руднике. Да, пожалуй, и на всех старых рудниках Урала.

Павел Петрович следит за горноспасателями долгим внимательным взглядом, пока они не скрываются из вида.

Пока мы поднимались на Азов, в Зюзельке успели приготовиться к встрече. В клубе полно народу (как раз кончилась смена). Все ждут Бажова.

На сцене — цветы; над сценой на большом кумачовом полотнище четкая надпись:

С первых же фраз, коротких, отрывочных разговоров убеждаешься, что имя Бажова широко известно здесь, о нем говорят с гордостью и уважением.

Появление Павла Петровича было встречено продолжительными аплодисментами. Он растроган, смущен этим приемом. Особенно смущает его надпись на полотне.

— Ну, право… ну, что это?.. Нет, верно, зачем?.. — бормочет он, усаживаясь в президиуме.

Девочка-татарка поднесла дорогому гостю букет полевых цветов (успели сбегать за цветами), сказала приветствие сначала по-татарски, потом по-русски, не совсем чисто выговаривая некоторые слова. Павел Петрович слушал, поднявшись на ноги, склонив голову немного вбок и глядя куда-то перед собой, в позе, которая ясно говорила, что можно бы и без всей этой церемонии. Приняв цветы, он сказал:

— В альманахе «Уральский современник» скоро будет напечатана сказка «Синюшкин колодец». Это будет мой ответ зюзельским пионерам.

Дальше началось то, чем обычно всегда тяготился Павел Петрович. Каждый выступающий считал своим непременным долгом сказать похвалу в адрес Бажова. Некоторые были явно неумеренными, но все они шли от чистого сердца. Однако это не делало все торжество менее легким для того, кому оно посвящалось. Голова Павла Петровича опускалась все ниже: он словно стыдился, что люди так хвалят его.

— Это при живом-то человеке?! — возмущался он в перерыве. — Все-таки положение идиотское: тебе говорят такое, а ты — молчи, соглашайся…

Скромность была его отличительной чертой: ее не могла испортить даже большая литературная слава. Вспоминается, как в 1943 году, в Молотове, куда Павел Петрович ездил в сопровождении большой группы свердловских писателей на научно-литературную конференцию, его ждали на концерт, устроенный силами артистов местного театра оперы и балета, посвящавшийся участникам конференции, а вернее, пожалуй, — П. П. Бажову. Концерт не начинали, пока не приехал Бажов. А он, как на беду, запаздывал. Когда Павел Петрович появился в зале, публика и актеры устроили ему овацию. Узнав, что концерт задержался из-за него, Павел Петрович растерялся и долго не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свое отношение к случившемуся.

— Да чего же это они?! — искренно недоумевал он, испуганно округляя глаза, и в выражении их мелькало что-то детское. — Нет, верно. А я еще думал, идти, не идти. Нездоровилось немного. А если бы не пришел совсем? Дикое положение получается.

Популярность Бажова на Урале вообще была исключительно велика. Его знали хорошо в лицо во многих городах и рабочих поселках. Очень часто незнакомые люди здоровались с ним на улице.

Не трудно понять, в чем был секрет этой популярности: писатель Бажов был близок к народу, все его творчество являлось выражением дум и чаяний народных, концентрировало в себе народную мудрость. Этому способствовало и большое личное обаяние Бажова.

К нему охотно шли за помощью и советом. Шли все.

— Пимокаты меня одолели, — как-то говорил он, будучи депутатом. — Все о своих делах хлопочут. Писать совсем времени нет…

— Павел Петрович, так направьте их в соответствующее учреждение, — советовал кто-нибудь ему. Он спокойно возражал:

— А ты бы направил? Они же ко мне обращаются, а не в учреждение… Вот то-то и оно.

Особенно близок был он той части уральских рабочих, которая помнила прошлое. И это понятно: он сумел показать это прошлое так, как до него не показывал никто. Позднее, вновь бывая в Полевском, мне не раз приходилось встречать старого рабочего, с гордостью говорившего, что он «вместе с Бажовым в президиуме сидел».

Сам Павел Петрович к таким встречам с народом относился в высшей степени серьезно, дорожил ими. Стараясь, как говорится, «не ударить лицом в грязь», к встрече с полевчанами, например, он пытался что-то записывать на бумажке — конспект для выступления, но потом бросил. «Все равно не вижу, говорю, что на язык придет». «Приходило» как раз то, что нужно, хотя сам Бажов считал себя оратором плохим.

Все, близко знавшие его, обычно поражались тому обилию сведений, фактов, цифр, которые хранил он в памяти. Память у него была поразительная, а знания — поистине всеобъемлющие, энциклопедические, особенно же по уральской истории. Но, пожалуй, самым редкостным качеством было даже не это. Когда ему приходилось говорить перед народом, он в каждом отдельном случае умел найти для выражения своих мыслей очень доходчивую, а подчас и неожиданную форму. Таким было и его выступление в Зюзельке.

Он заговорил о… мечте. По началу речь казалась несколько отвлеченной, но как-то незаметно она перешла на вещи близкие, понятные каждому. Павел Петрович говорил:

— Мечта у человека существует с давних времен. А мечта — она ведь далеко уведет, если за нее бороться! Ленин говорил: «Надо мечтать!» Но раньше каждый мечтал в одиночку, потому и толку не получалось. Вот, к примеру, я сейчас ехал и видел: занимаются горноспасатели. Хорошо. А раньше это увидел бы? Не увидел. Случилось несчастье в шахте — пропадай. Теперь — совсем не то. А ведь это была тоже мечта, чтобы труд был безопасным. Мечтали о разном, а все сходилось в одной точке — в вопросе о счастье народа. Отражение такой мечты есть в каждом сказе, легенде. В одной из легенд об Азов-горе говорится о том, что есть такое имячко, перед которым откроются все сокровища, скрытые до поры до времени. И не только сокровища земных недр. А и сокровища человеческой души. А это важнее. Теперь мы знаем такое имячко: партия, коммунист. Партия организовала народ на борьбу и привела к Великой Октябрьской социалистической революции, которая дала народу счастье. Партия научила нас и мечтать так, чтобы мечта становилась явью, сбывалась. И чтобы каждому от этого становилось лучше…

Под конец он сказал:

— Вот и у меня есть мечта: написать книгу о современных уральских мастерах, показать труд рабочего человека в наши дни…

Увы, эта мечта осталась неосуществленной.

После собрания он спрашивал:

— Ну, как я говорил? Ладно, что ль?

Следующий день посвящался осмотру Криолитового завода («Криолита», как все говорят здесь) и Гумешкам. С нами поехал старый знакомец П. П. Бажова — Дмитрий Александрович Валов, местный уроженец, потомственный рабочий, в те годы — председатель Полевского райисполкома, человек еще сравнительно молодой, беспокойный, ищущий и, как все полевчане, влюбленный в свой край.

О приезде Бажова знали (видимо, предупредили из райкома). Машина не успела остановиться у подъезда заводоуправления, как на ступенях появились представители администрации, парторг, один из членов завкома. С ожиданием и явной симпатией они смотрели на подходившего к ним невысокого, уже в больших годах, человека, с тем характерным, запоминающимся обликом, который так «шел» Бажову: с лицом библейского мудреца, в кепке, сапогах, во всем черном, с неспешной, покойной и как бы чуть натруженной походкой… и, конечно, — борода. Бороду знали все, даже те, кто никогда не видел Бажова.

В коридоре заводоуправления было необычно оживленно. Служащие выходили из боковых помещений и нарочно старались попасться навстречу редкому гостю, заглядывая ему в лицо. Какой-то высокий человек, по наружности рабочий, решительно шагнул от стены, протягивая руку:

— Кажется, товарищ Бажов?

— Да.

— Здравствуйте.

Павел Петрович внимательно всматривается.

— А я вас не узнал.

— А вы меня и не знаете. Я вас знаю.

— Тогда сказались бы…

— А я и сказался.

— А я не расслышал…

Тотчас о бок появился другой.

— Вы приехали к нам беседу проводить?

— А я не знаю, — ответил Павел Петрович смущенно и оглянулся на сопровождавших его лиц, как бы советуясь, что ему надлежит делать. — Хотелось бы сначала посмотреть…

Первый все не отстает, шагая рядом. Вскоре выясняется, что он хотел бы рассказать Павлу Петровичу кое-что касающееся прошлого Полевского завода и специально ждал приезда Бажова.

— Ждали? — удивляется Павел Петрович. — А откуда вы узнали, что я должен приехать?

— Ну как же! Раз книгу о полевчанах написали значит, должны приехать.

В кабинете директора — новое знакомство. Явился вызванный секретарем парткома один из местных старожилов. Без излишних околичностей спросил, зорко поглядывая на приезжих:

— Чем могу служить?

— Познакомься, — сказал директор. — Это товарищ Бажов.

— И я Бажов.

Оба Бажовы и оба полевские.

— Может, родня? — поинтересовался парторг.

Сейчас же между двумя Бажовыми завязался оживленный разговор, в течение которого были вспомнены Савельичи, Ивановичи, Васильевичи, после чего Бажов-местный объявил:

— Нет, я другого колена.

Разговор продолжался с той же деловитой обстоятельностью, которой положено быть между двумя пожилыми людьми, и после этого, но теперь уже на ту, основную тему, которая так влекла Бажова-писателя: прошлое Урала, жизнь и быт людей, мастерство незаметных тружеников. Секретарь парткома знал, кого пригласить для беседы.

Затем в сопровождении Валова и одного из инженеров заводоуправления отправились по цехам.

Путешествие по заводу длилось больше двух часов. Завод интересный, производство сложное. Здесь вырабатывался криолит (что в переводе с греческого — «ледяной камень»), продукт, необходимый для расплавления глинозема — белой окиси алюминия, из которой получают металлический алюминий. От старого химического завода, построенного в 1908 году Злоказовым и вырабатывавшего серную кислоту, осталось лишь одно воспоминание.

Уже сам факт превращения одного вещества в другое всегда похож на чудо. К этому, главному чуду по ходу движения технологии прибавлялось много других, мелких, из которых складывалось большое: каждый этап на пути рождения нового вещества был своего рода волшебством, и Павел Петрович очень внимательно знакомился с ним, стараясь постигнуть все тонкости. Реплики, которые он время от времени подавал, свидетельствовали, что он отлично разбирается в процессе, хотя химия никогда не была его специальностью.

В одном месте он сказал Валову:

— Вот, Дмитрий Александрович, плавиковый шпат надо найти.

Тот ответил, как о деле давно решенном:

— Найдем.

Плавиковый шпат — один из основных видов сырья — привозился издалека.

Павла Петровича заинтересовала плавиковая кислота — тяжелая, бесцветная, стекловидная жидкость, которую «не держит» ни стекло, ни свинец, ни железо, только парафин. Ее можно невзначай выпить вместо воды, вымыть ею руки — она без запаха и вкуса. При производстве ее выделяется газ, не опасный для людей. Газ этот входит во взаимодействие со стеклом. От этого во всех домах поселка Криолитового завода стекла в окнах матовые, во всех цехах — матовые электрические лампочки. А когда ввинчивали, были обыкновенные, прозрачные.

Но, как я понял потом, все эти занятные подробности возбуждали у него интерес постольку, поскольку были связаны с трудовой деятельностью людей. Павел Петрович с удовольствием воспринимал те защитные меры, которые приняты на всех советских заводах с вредным характером производства, каждый раз делая энергичный кивок головой, выразительно говоривший: правильно, так, иначе и не должно быть.

Под конец он неожиданно заявил:

— А ведь это похоже на литературный процесс: механическая смесь различных компонентов должна войти в химическую реакцию и дать нечто совершенно новое, не похожее на старое. Что скажешь, не так? — И прибавил через минуту: — Все в писательском котле должно перекипеть так, чтобы получить новое качество. Только тогда можно и говорить о творчестве.

Путешествие по заводу утомило его. «Ноги у меня устали», — пожаловался он. Мне показалось даже, что он облегченно вздохнул, когда мы, наконец, покинули территорию цехов и распростились с нашим провожатым, который так усердствовал в разъяснении технологического процесса, так сыпал формулами, что, пожалуй, хватил через край.

Но усталость как рукой сняло, когда мы вышли на Гумешки, на те самые Гумешки, поэтическому описанию которых отдал столько сил и таланта сказочник Бажов. Завод занимает часть этого знаменитого урочища, прозванного в старину «Медной горой», и потому-то Павел Петрович повторяет в сотый раз:

— И это — Гумешки?! Неузнаваемо изменилось…

Сразу от завода местность на большом протяжении изрыта, всклокочена так, что не узнать, какой она была первоначально. Может, и впрямь была гора? Но сейчас никакой горы нет. Даже наоборот: центр урочища занимает громадная выработка, в которой свободно поместится Криолитовый завод со всеми его цехами. Один край выработки зарос сорной травой, другой, противоположный, служит местом свалки огарков «Криолита». На дне образовалось глубокое озеро. Вода в нем изумрудно-зеленая — ну, точь-в-точь малахит!

Возле этой основной выемки, в разных местах видны буровые разведочные вышки. От ближайшей из них доносится металлическое звяканье — идет бурение.

Около озера сохранились остатки заброшенной шахты: полузасыпанный землей и мусором ствол со следами деревянного крепления (в сруб, как колодец), развалившийся тяговый барабан — ворот для подъема из шахты. Эти любопытные образцы техники прошлого (жаль, что нельзя поместить их в музей!) — живое напоминание о минувшей жизни и славе Гумешек.

…В 1702 году начальник Сибирского приказа думный дьяк Виниус послал «приказчиков ближних слобод капитана Василия Томилова да другого Ивана Томилова» осмотреть место по речке Полевой, называемое Гумешками. Основанием этому послужило заявление жителей Арамильской слободы Сергея Бабина да Кузьмы Сулеева, нашедших на указанном месте следы заброшенных, горных работ.

Вот что доносили Томиловы:

Так был открыт один из древнейших рудников на территории нашей страны — Гумешевский, или — по-местному — Гумешки.

В заброшенных шахтах — копанях Гумешек были найдены кайла, молоты, медные и костяные заступы; кости, полуобгорелая сосновая лучина, с помощью которой, видимо, освещали себе путь под землей древние рудокопы. Деревянные крепления отличались необычайной твердостью. Здесь же нашли рукавицы и сумки, сшитые из лосины. На рукавицах сохранилась даже шерсть. Сшиты они были из кожи с головы лося, так, что «ухо» надевалось на большой палец, и рукавица могла служить как для правой, так и для левой руки.

Кто были первые рудокопы, добывавшие здесь медь? Следы чьей работы сохранились на Гумешках?

По народным преданиям, это были «чудаки» или чудь — народ бронзового века, исчезнувший много веков назад, иначе говоря, те самые «стары люди», о которых повествует азовская легенда. Чудским металлургам были под силу только углекислые соединения меди, как, например, малахит, содержащий от 40 до 70 процентов чистой меди. Гумешки же оказались редкостным месторождением малахита. Такой взгляд на Гумешки разделяется многими учеными.

Однако пытливый ум Бажова нашел и здесь свое собственное самостоятельное суждение. В очерке «У старого рудника», говоря о прошлом Азова и Думной, Бажов пишет:

В 1719 году началась новая разработка Гумешек. На реке Полевой, в трех километрах от Гумешек, вырос Полевской медеплавильный завод. Вначале главные надежды возлагались на соседний Полевской рудник. Разработка же самих Гумешек первое время шла вяло — видимо, не могли, наткнуться на основное рудное тело. Опасаясь истощения медных руд, на Полевском заводе построили домну и, не оставляя выплавки меди, начали выплавлять и железо.

Обилие железных руд повлекло за собой постройку Северского железоделательного завода (1735—1739 гг.) на речке Северной, в семи верстах от Полевского. Полевской, Северский и построенный около того же времени Сысертский (1732 г.), а позднее также заводы Верх-Сысертский (1849 г.) и Ильинский (1850—1854 гг.) и составили Сысертский горный округ.

Сперва заводы принадлежали казне. В 1759 году они были переданы — после соответствующего прошения — купцу и солепромышленнику Турчанинову (это его заводовладельческий знак — цапля — торчал на шесте над плотиной; прежде эти знаки были натыканы там и сям), «пожалованному» по соизволению императрицы Елизаветы Петровны в чин титулярного советника в ранге «сухопутного капитана». Отданы чуть не задаром. Все три завода, называвшиеся Полевскими, — собственно Полевской, Северский и Сысертский, — были оценены в сумме 129.353 рубля 76¹/₂ копеек, с рассрочкой на пятнадцать лет.

Осуществляя наказ, которым сопровождалась передача заводов, «распространять и умножать сильной рукой и крайнее иметь старание, чтобы выковка железа и выплавка меди, против казенного содержания, была приумножена», а прежде всего — в погоне за наживой, Турчанинов в первый же год довел выплавку меди до десяти с лишним тысяч пудов, т. е. вдвое против прежнего. В последующие годы эта цифра возросла еще больше. Рекордным был 1866 год — 48.586 пудов меди. Основным поставщиком руды служил все это время Гумешевский рудник. Гумешки оказались настоящим кладом для заводчиков и давали баснословные прибыли. Вся добыча велась хищнически.

Но всемирную известность рудник приобрел все же не медью, а своими малахитами. Здесь нередкостью было встретить глыбу чистого малахита весом до полутора тонн. Одна такая глыба малахита и по сей день хранится в минералогическом музее в Ленинграде. Другая глыба «во сто пуд» находится в Свердловском музее краеведения. Не исключено, что встречались и еще более крупные гнезда малахита, но техника того времени не позволяла поднять наверх такую тяжесть, их приходилось дробить в шахте и извлекать по частям. Лучший малахит использовался как поделочный камень. Остальное дробилось и переплавлялось на медь. Вот откуда родилось и название «Малахитовая шкатулка»…

Для работы на рудниках и заводах владельцы переселяли из Соликамского уезда крепостных крестьян. С отменой крепостного права Гумешки стали чахнуть. В 1871 году «в виду обеднения руд, непомерной дороговизны работ, вследствие сильного притока воды и больших затрат на укрепление шахт», Гумешевский рудник был закрыт, шахты оказались затопленными.

…И вот — новое рождение Гумешек. В день нашего посещения на выработках встретились комиссия из инженеров, геологов, приехавших из Свердловска и Москвы, и группа старейших жителей Полевского. Встретились, чтобы решить судьбу Гумешек.

Богатейшей шахтой на Гумешках была старейшая — Георгиевская. Ее искали с помощью стариков. Долго ходили от одной заброшенной шахты к другой, спорили, судили-рядили.

Это новое оживление на Гумешках безмерно радовало Бажова. Он тоже ходил со стариками, тоже подавал советы, где лучше искать, откуда начинать откачку старых шахт, и, глядя на него в эту минуту, трудно было сказать: кто это — писатель или многоопытный, искушенный во всех тайнах земных «кладовушек», горщик, добытчик уральских недр?

Поразительны были наблюдательность, зоркость глаза Павла Петровича. Кажется, весь погружен в рассматривание старой «листвяной» крепи; в это время неподалеку, на отвале, взметнулся густой, жирный, черный столб сажи, дыма. Немедленно следует реплика:

— А ведь это техническое хулиганство: столько выпускать в воздух! Что они — не видят?!

Потолковал с мастером буровой, высказав по пути свои соображения насчет возможных результатов бурения, о том, где, на его взгляд, лучше бурить, чтобы результаты были значимее.

— Сегодня ваша лекция? — прощаясь, спрашивает мастер, уважительно глядя на Бажова.

— Что вы, какая лекция! Беседа хоть! — скромно отзывается Павел Петрович и старается сразу сделаться незаметным, не мешать работе.

Речь шла о беседе, на которую по просьбе Павла Петровича пригласили большую группу рабочих завода и геологоразведки.

Изменения, которые он обнаружил на Гумешках, нашли свое отражение первоначально в небольшой записи «На том же месте», а затем в очерке того же названия. Короткая, по существу почти хроникерская, зарисовка эта замечательна тем, что в ней очень скупыми, лаконичными штрихами (что характерно для всей творческой манеры Бажова) убедительно изображено огромное расстояние между тем, что было когда-то и что стало теперь. И изображено «через человека».

На следующий день с утра отправились на Северский завод.

Сейчас, в дни, когда пишутся эти строки, бывшая «Северка» — вполне современное предприятие. В годы, последовавшие за победоносным окончанием Великой Отечественной войны, в Северске пущены цехи белой жести, оборудованные по последнему слову техники, совершенно изменившие лицо завода, насчитывающего более двухсот лет. А тогда, в 1939 году, очень многое все еще дышало стариной.

Еще был «жив» — и даже использовался — неуклюжий и массивный подъемный кран, сделанный полностью из дерева; поднимал он до 16-ти тонн, приводясь в движение ручным воротком. В угловом помещении одного из заводских зданий медленно ржавел ставший ненужным «швам — круг» — гигантское водяное колесо, заставлявшее действовать старинную воздуходувку. Примечательно было не то, что эти сооружения достояли до нашего времени: достойно восхищения, что когда-то это была передовая техника, намного обогнавшая технику Западной Европы.

Подстать технике было и мастерство людей того времени. В кузнечном цехе нам показали бездействующий паровой молот, похожий на перевернутую римскую цифру V. На этой неуклюжей для современного глаза машине виртуозно работали крепостные мастера. В анналах истории завода сохранился такой эпизод: однажды в цех пришел владелец с гостями — похвалиться предприятием. Остановились у молота. «Барин» потребовал, чтобы ковач показал свое умение в обращении с молотом. Тогда тот, недолго думая, попросил у хозяина часы-луковицу — дорогую заграничную вещицу — и, прежде чем кто-либо успел ему помешать, положил ее под молот да как «ахнет» по часам! «Барин» побледнел: пропали часы! А ковач спокойно предлагает: вынь-ка. Оказалось, и вынуть нельзя — зажаты, и — целехоньки. Даже крышки не помялись. Настолько точно — с размаху! — опустил молот. «Барин» рассердился, а ковач смеется… Собирательный тип этих замечательных мастеров прошлого, постоянно совершенствовавших свое искусство, выведен П. П. Бажовым в образах Тимохи Малоручко из сказа «Живинка в деле», Иванка-Крылатко из сказа того же названия и ряда других героев.

После обхода завода в конторе, в помещении парткома, состоялась продолжительная беседа Бажова со старейшими северскими рабочими. Прошла она очень активно. Говорили главным образом о периоде концессии, когда на заводе было засилье иностранцев, которые душили всякую свежую мысль и не давали развиваться предприятию. Период хозяйничанья «Лена-Голфилдс-Лимитед» — акционерного общества с английским капиталом — был в истории завода самым тяжелым. Перед уходом концессионеры пытались разрушить завод. Помешали рабочие.

Вспомнили и про то, как в годы гражданской войны, в 1918—19 годах, на головы неугодных заводскому начальству рабочих обрушились репрессии озверелых колчаковцев. Расстреливали десятками, спускали живьем в стволы шахт. Заброшенные шахты Гумешевского рудника и Северский пруд стали могилой для многих передовых рабочих.

Вспоминали и более глубокую старину (о ней были наслышаны от отцов и дедов), но именно — только вспоминали. Насколько мне удалось заметить, Павел Петрович наиболее охотно беседовал на темы, интересовался теми сведениями, которые мог получить из первых рук, то есть услышать из уст очевидцев, а не в пересказе, — всего же остального касался постольку, поскольку в этом возникала необходимость. Не знаю, собирался ли Павел Петрович писать что либо в будущем специально о Северском заводе, так как в его опубликованных работах Северскому заводу уделяется сравнительно немного внимания, но тогда он увез из Северска большой материал.

Когда возвращались обратно, шофер неожиданно сказал:

— Ну, теперь поедем трость искать. — И свернул с дороги в лес.

Оказывается, он не забыл, что Павел Петрович все хотел вырезать вересковую трость потолще, да никак не попадался подходящий вереск.

Через четверть часа в руках у Павла Петровича была свежевырубленная «трость» нужного размера. Подавая ее, шофер сказал:

— Вот вам, Павел Петрович, прямая и толстая, какую вы хотели. Жидка, кажется, только? Гнется?

— Спасибо, спасибо…

— Смотрите. Можно еще вырубить.

— Что вы, хватит мне! Спасибо.

Павел Петрович был тронут подарком, а больше того — вниманием.

— Палка из родных лесов, — повторял он, потрясая ею с довольным видом. — А что? Вы знаете, какое это дерево? Кремень! Когда высохнет, так затвердеет — никакой нож не возьмет!

Точно так же радовался он, к тому времени — депутат Верховного Совета СССР, воротясь однажды из поездки к избирателям, подарку рабочих Артинского косного завода — набору иголок, освоенных в производстве коллективом завода. Иголки самых разнообразных размеров и форм — кажется, их было двести штук или что-то около того — были аккуратно наколоты на два складывающихся в виде книжечки листика толстой чертежной бумаги. Павел Петрович любил показывать этот, на первый взгляд не заключающий в себе ничего особенного, подарок, непременно сопровождая комментариями:

— Ведь вот знали, что подарить! И размерами не велико, а приятно. Поглядишь, и сразу представишь, чем люди занимаются… Кажется — иголка: чего в ней? А не простое дело!

В каждой вещи он умел находить что-то свое, особенное, делающее ее не похожей на другие, — видел ту самую точную деталь, до которой доискивался всю жизнь.

Заглянули на Церковник, — есть такое урочище в окрестностях Полевского. С нами — Николай Дмитриевич, за проводника — Валов.

Валов — весьма интересная личность. В партии с юношеских лет, активный участник гражданской войны на Урале, партизан и сын партизана. Одна нога ломана — падал в детстве в шахту; на боку стреляная рана — память о белых. Его водили на расстрел колчаковцы, грозились убить кулаки в период ликвидации кулачества как класса, а он жив, бодр и надеется прожить еще сто лет.

Валов невысок, коренаст, как говорится: «нескладно скроен, да крепко сшит». Лицо простое, с твердыми чертами, будто высеченное из гранита и недошлифованное немного, всегда чуть озабоченное (забот у Валова, действительно, много!), речь по-деловому отрывистая, резкая, рабочая. Он полон планов, и когда говорит, трудно отличить, где личное, а где общественное. Поначалу кажется — вроде личное, а на поверку опять выходит общественное…

— Скоро в отпуск пойду, — говорит он, с вожделением предвкушая рыбную ловлю и охоту, и тут же добавляет: — Берильевую руду найду. Один человек свести хотел. Эх, лес — душа моя! Если в лесу раза три не переночую, будто и лета не видал!

— Про плавиковый шпат не забудь, — напоминает Павел Петрович. Валов утвердительно кивает головой.

Это Д. А. Валов, когда обнаружились находки на Азове, немедленно послал туда одного из работников райисполкома и тот нашел еще четыре предмета. Валовым же были сделаны сообщения для печати. Он позаботился и о том, чтобы ни одна из найденных вещей не была утеряна и вообще не пропала для науки. Ребята, нашедшие чудские украшения, вначале не придали им никакого значения. Зато сразу оценил их, как нечто чрезвычайно редкостное, Д. А. Валов.

Павел Петрович отлично знавал отца Валова, старого полевского золотоискателя и рабочего завода. Он справляется о старшем Валове:

— Сейчас-то где? Жив?

— Председательствует в колхозе.

Между Бажовым и председателем РИК’а — бесконечные разговоры, масса волнующих обоих тем, общие интересы.

Но сегодня Валову не повезло. Хвалился, что знает все окрестности Полевского, в том числе и дорогу на Церковник, как свои пять пальцев, а заехали поглубже в лес — сбился, потерял ориентиры и никак не может их найти. Он смущен, озабочен, с загорелого лица льет пот в три ручья. Валов сидит позади шофера и, рискуя ежеминутно вывалиться из машины, всем корпусом переваливается через борт, зычно, слегка хрипловатым голосом командует, указывая рукой:

— Давай туда! Сейчас Туранова гора откроется, там недалеко!..

Проходит полчаса. Дороги почти никакой, проехали уже не одну, а пять гор, но Церковник как сгинул. Валов не унывает:

— Как раз Туранову гору-то с другой стороны охватили!

Через десять минут:

— Кажись, последняя горушка…

Еще через четверть часа:

— По средней дороге угадали…

На Церковник, однако, никак не угадаем. Николай Дмитриевич нетерпеливо ерзает на сиденье, с досадой поглядывает на Валова. Павел Петрович прячет улыбку в усах и бороде.

Наконец машина останавливается. Впереди завал, проезд закрыт. С обеих сторон возвышается сплошная стена молодого осинника, ольхи, березы; над головой щебечут птицы; блестит роса на листве. Валов выскакивает из машины:

— Дай оглядеться. Ключ должен быть… — Потом решительно бросает: — Пошел на розыски. Кричать буду, значит, ехать надо!

Уходит, долго не возвращается.

— Сколько лет здесь не бывал, — произносит Павел Петрович. — А помню, все избегано было…

— Забыл Валов, — с сердцем говорит Николай Дмитриевич.

— А я не забыл, — невинно замечает Павел Петрович.

— А именно?

— А я и не знал.

У него отличное настроение, и он часто шутит, оставаясь серьезным в то время, как другие смеются. Неудача Валова и вызванная этим задержка не огорчает, а веселит его.

Издали доносится крик:

— Нашел ключ-от! Напился-а-а!

— Сходить и мне напиться, — говорит Николай Дмитриевич, вылезая из машины.

— Лягушек в живот напускать, — замечает Павел Петрович.

— Что такое?!

— Из болота напиться…

…Вот, наконец, Церковник. Небольшое лесное озерко, заросшее осокой и рогозом. На воде плавают кувшинки, в воздухе шуршат стрекозы, перепархивают бабочки. Неподалеку скалистое нагромождение каменных глыб — точно ощеренная пасть сказочного дракона. Цепляясь корнями за трещины в камнях, тянутся вверх стройные молодые сосны.

Озеро искусственное. Образовалось на месте выработки: мыли золото. По свидетельству старожилов все, кто работал здесь, должны были отчислить 40 процентов от добычи на постройку церкви. Церковь не построили, деньги, конечно, исчезли. Прииск заглох. Так и осталось, как память об этом жульничестве, название «Церковник»…

Всюду, куда бы ни поехал здесь, натыкаешься на следы заброшенных старательских работ, на заросшие отвалы «пустой» породы, рытвины и ямы искусственного происхождения. Есть и свежие — золото продолжают «мыть» то там, то сям.

Сколько труда отдано той земле, сколько «вбухано силушки» — кто сумеет подсчитать?

В лесу, в глухомани, старые шахты — место изуверской расправы белогвардейцев в годы гражданской войны с революционными рабочими. Рабочих заставляли самих прыгать в эти черные дыры, откуда несет могильным холодом. На опушке — скромный мраморный обелиск, установленный полевскими тружениками на месте гибели своих братьев по классу, отдавших свои жизни за торжество социалистической революции. В низинке, через километр, приютилась промывочная фабрика. Поодаль от нее старатели крутят вороток над шурфом. У самой дороги лежит пузатый тяговый барабан (их еще применяют некоторые старательские артели там, где золото залегает на большой глубине) и еще что-то такое, в чем разберешься не сразу.

В земле, рядом с дорогой, выкопано неглубокое, но вместительное квадратное углубление. В нем лежат два бревна. Концы их соединены поперечинами, а под середину подсунута толстая железная труба, так, что бревна образуют подобие какого-то неуклюжего коромысла. На одном конце этого коромысла сделан мостик, на котором может свободно уместиться телега, на другом конце, на жердях, навалена куча камней и несколько гирь. Уж не весы ли это?

И впрямь — весы. Старинные, сделанные по дедовским образцам, старательские весы для взвешивания руды.

— А ну-ко, попробуем взвеситься! — сказал Павел Петрович, ступив на мостик. Мостик даже не дрогнул.

Встал второй человек — тот же результат. Третий бок о бок с первыми двумя — и после этого коромысло даже не качнулось…

— Да-а, — задумчиво протянул Павел Петрович. — Тут надо грузовик ставить, тогда, возможно, почувствуется…

…К вечеру, на закате солнца, мы в деревне Полдневой.

В районе Полдневой — истоки знаменитой уральской красавицы реки Чусовой. Только не узнать ее здесь: тиха, смирна, ни скал — «бойцов», ни стремительных «переборов». Русло узкое, заиленное, невысокие берега густо поросли кустарником.

Деревню Полдневую можно смело назвать родиной старательства. По возрасту она старше Полевского и первоначально была построена как крепость. В старину тут старательствовали все от мала до велика. Не забыт этот промысел и сейчас. Полдневая за свою почти трехвековую историю дала стране немало благородного металла, драгоценных камней, других полезных ископаемых.

Старательство далеко не всегда вызывалось стремлением найти «фарт», разжиться. Чаще всего причина была куда более будничной и простой: «как есть нечего, так и пошел по огородам золото добывать» (Бажов). Такое положение сохранялось вплоть до октября семнадцатого года.

К нашему приезду в сельсовете собрались сплошь старатели: кто в прошлом, кто в настоящем. В подавляющем большинстве люди в годах, с бородами. Уселись с достоинством вокруг стола, сдвинулись поплотнее и выжидающе умолкли, поглядывая на Павла Петровича: с какого-де краю беседу начинать?

Разговор начался с хризолитов[5]. Близ Полдневой находились хризолитовые прииски, едва ли не единственные на Урале. Один из старателей, возрастом старше других, принялся рассказывать:

— Крадче[6] добывали. Запрещали хризолит-то искать. А все равно робили. Ночью робили, а днем в горах скрывались. Лесники нагонят, кричат: «Вон они» — и давай дуть! Изобьют до крови. Телеги, снасть изрубят. Почитай, все село пересидело в тюремке за хризолит.

— О долгой груде расскажи, — подсказывают сидящие.

— Что за «долгая груда»? — настораживается Павел Петрович.

Он сидит в центре живописной группы. Крепкие, здоровые, выдубленные на ветру лица; бороды — с проседью, чисто черные, рыжие («черемные»); выгоревшие на солнце волосы, подстриженные по старинке вскобку; глаза хитроватые, по которым ничего не прочтешь, в мелкой сетке беловатых морщинок, в глубине зрачков прячется природная сметка, практический ум; руки у всех заскорузлые, узловатые, точно корни столетних деревьев, в поры кожи въелась не смываемая ничем чернота. Павел Петрович среди них — как председатель этого необычного собрания. Знакомая книжечка-блокнот положена на стол и раскрыта на чистой странице. Рядом карандаш.

— «Долгая груда», — объясняет рассказчик, — это тридцать четыре человека решили друг за друга держаться, робить вместе, открыто, никого не бояться, — артелью. А нарядчики — с ружьями. Стрелили, одного ранили. Народ разбежался. Нарядчиков много, человек восемнадцать. Ну, цельная война у нас с ними получилась. Народ тоже стал постреливать ночами в избу, где нарядчики жили… Загораживались они железными листами. Ну, постреливали. Этим и выжили их.

Он умолкает, ожидая, когда карандаш перестанет двигаться по бумаге, глядит строго, понимающе.

— Что за нарядчики?

— От Хомутова. Государство ему место сдавало, а он платил ничтожно, и никто ему сдавать добытое не хотел. Ну, нарядчиков и держал. Чтоб, значит, кто не сдает, на его земле не робил.

— Кому же сдавали?

— Известно, частные скупщики во много раз больше платили.

— А как на сорта делились?

— Четыре сорта было. Хризолит первый сорт — крупный, чистый, зеленый. Второй сорт — мельче. Третий — зеленый, с трещинами. Четвертый — желтый.

— А сейчас, считаете, можно работать? Есть еще хризолиты-то, не все выбрали?

— Можно, можно работать. И зиму, и лето, — зашумели, заволновались вокруг, кивая согласно головами.

— Ну, зиму, правда, нельзя, — поправил основной рассказчик. — А можно работать, можно.

Собравшиеся, разогретые воспоминаниями, один за другим наперебой принялись рассказывать о том, как работали в старину… В старину? В сущности, все это было не столь уж давно, но — сколько воды утекло с тех пор!

Народу в сельсовете все прибывает. Около дверей столпилась молодежь. Пришли две молоденькие учительницы местной школы и через плечи других стараются рассмотреть Бажова.

Стемнело. Посредине стола поставили лампу-молнию. Неловкость, какая обычно бывает при встрече между незнакомыми людьми, незаметно прошла. Старики поддакивали один другому, вставляли свои замечания, поправляли, если кто-нибудь говорил не так.

Павел Петрович сидел, облокотившись на спинку стула, и время от времени — когда задавал очередной вопрос — вскидывал глаза на собеседника. Со стороны могло показаться, что он слушает плохо и нето погружен в свои мысли, нето дремлет. Но стоило замолчать очередному рассказчику, как немедленно следовал новый вопрос:

— На Иткуле теперь работают?

Или:

— А на Омутинке как?

И сейчас же вставлял сам:

— Ну, это один пропой был, а не работа.

Из этих реплик чувствовалось, как хорошо знает Павел Петрович тему беседы, здешние места. И это еще более оживляло разговор.

— Понемногу намывали?

— Всяко бывало. Иной раз на лапти только и заработаешь. Ну, подфартит, так сразу сапоги с набором.

— Пили, поди?

— Не без этого. Известно, в старо-то время все богатство промеж пальцев шло. Найдет старатель золотину, полные ведра вина принесет и поставит посередь майдана. Пей, кто хошь. Ну, и пропьет все. А потом, почитай, нагишом снова мыть идет.

— Тоскливо было подолгу в лесу жить?

— А это кому как. Есть у нас тут одно место, низменное такое. В лесу. Ничего место, сырое маленько только, долготинка, словом. Сдавна Веселым логом зовут…

— Веселым? Это — почему?

Полуопущенные веки поднялись, в глазах блеснул огонек любопытства, карандаш в маленькой руке настороженно замер, готовый неторопливо вновь двинуться по бумаге.

Следует пространное и довольно запутанное объяснение, почему лог называли веселым, «веселухиным», упоминаются какие-то немцы, приезжавшие в эти места и ни с чем уехавшие обратно, озорная девица, посводившая будто бы всех с ума, и т. д. Но Павел Петрович быстро уловил суть и не спеша набрасывает ее на бумаге.

Многое в этих рассказах уже утратило реальные очертания, тем более это возбуждает настойчивый, упорный интерес Павла Петровича, будит в нем новые мысли и предположения, воспламеняет воображение. В голове с выпуклым лбом идет напряженная творческая работа. Что видит в эту минуту мысленный взор Бажова, какие картины проносятся в его мозгу? Может быть, в глухой таежной чаще, где не ступала нога человека, пробирается, сворачивая упругие кольца, диковинный змей — полоз, оставляя за собой след — жилу чистого золота; бьет ногой чудесный козел Серебряное Копытце, рассыпая вокруг пригоршни ослепительных самоцветов-звезд; перекликаются в вышине летящие лебеди — друзья Ермака; бурая кошка бежит, прячась от людей в земле, а где уж и покажется, там ищи — будет «богатимое место», а над всем этим — образ простого русского человека, уральского мастера каменных и огневых дел, неутомимого труженика, владеющего самым большим сокровищем из всех сокровищ мира, знающего самое важное — «коренную тайность», которая даст всему народу самое дорогое — счастье.

Вымысел и действительность, сказка и быль — все сплелось воедино и все тянется к одному — к человеку. И разве не благородна после этого задача писателя — показать простой, и самоотверженный в своей простоте труд людей, живших до нас, приоткрыть завесу над прошлым, донести до сознания каждого человека, что могущество и слава Отечества создавались усилиями многих поколений неизвестных трудолюбов! Этой задаче посвятил себя П. П. Бажов.

— А вот, кто бы рассказал, как золото искали? — спрашивает он. — По каким приметам?

Тут случилось неожиданное. Беседа на минуту прервалась, произошла короткая заминка. Видимо, у стариков где-то в глубине сознания все еще жило по старой памяти опасение, привитое веками подневольной тяжкой доли, как бы не выдать своей тайны, своих испытанных, выработанных поколениями горщиков и известных лишь сравнительно узкому кругу людей приемов поиска благородного металла, своих немудрых, но крайне существенных «примет».

Однако они тут же, видно, вспомнили, что время теперь не то и человек, приехавший к ним, не тот, какие наезжали прежде, «при старом режиме», что таиться не к чему и даже, более того, нехорошо, — и беседа возобновилась с прежней готовностью и заинтересованностью с обеих сторон.

— Приметы — всякие. Главное дело — попутный лог найти…

— Какой, какой лог? — недослышав, переспрашивает Павел Петрович.

— Попутный. Это — который с юга на север или с запада на восток идет, тот и попутный. Если его нет, и искать нечего. А есть — копай смело. Копаешь до песочка, песок — на вашгерд. Показалась бусинка-две — значит, надо мыть…

Примета эта, известная исстари, не так уж наивна, как может показаться на первый взгляд. Вспомним, как образовалось россыпное золото. При разрушении твердых пород, в которых были заключены кварцевые золотоносные жилы, частицы разрушенных пород уносились реками. Частицы же золота, как наиболее тяжелые, задерживались, отлагались на дне. С веками реки исчезали, остались лишь лога. В любом районе можно подметить преобладающее направление течения рек и падение сухих русел — логов. Это не могло ускользнуть от наблюдательного глаза добытчиков драгоценного металла. «Самоуком» находили они нужные им «знаки», по-своему открывая законы геологического распределения горных пород. Так возник «попутный лог».

В книжечке рядом со словами «долгая груда», «веселухин ложок» появляется новая запись: «попутный лог». Туда же заносятся отдельные выражения, неожиданные словообразования и связанные со старательским делом, незнакомые в других местах термины, которыми обильно уснащена речь беседчиков.

Вот откуда брал Бажов яркие, самобытные слова-самоцветы, нередко заменяющие собой целое понятие, фразу, вбирающие в себя не только деловое, так сказать, служебное назначение слова, но и образ. В постоянном общении с народом черпал мастер уральского сказа надежный запас впечатлений, непрерывно обогащавших арсенал творческих приемов, разнообразивших палитру красок, которыми Бажов живописал своих героев. Так вошли в его литературный обиход выражения «мелкая жужелка», «золотинка», «таракан» (не насекомое таракан, а мелкий самородок золота весом на 8—10 граммов, действительно похожий формой и размерами на крупного черного таракана) — каждое, включающее целое понятие. Так слетали с его языка при разговоре яркие, образные «чемоданчики», «с полукона бить» и т. д. и т. п. Своеобразие, оригинальность изобразительных средств писателя Бажова проявлялись на каждом шагу — и в обыденной жизни и в творчестве.

Но вообще записывал он мало. Случалось, что за всю свою беседу или за целый день нескончаемых разговоров, встреч, передвижений в машине, пешком, на лошади отберет всего одно-два слова (бывало, и ни одного), но зато уж это действительно слова-«золотинки». Даже не руда, отмытая от пустой породы, а уж сам металл — золото, драгоценность. Так он, по его собственному признанию, искал «двойной переклад» — определение особо прочной крепи в шахте.

После такой напряженной, продолжительной и очень строгой в отборе черновой работы получается емкость слова необычайная. Труд в высшей степени кропотливый, даже изнурительный, но… «Медленнее-то писать — лучше», — не раз говаривал Павел Петрович. Так говорить о труде литератора мог только человек истинно талантливый и беспощадно строгий к себе.

Ряд понятий, слов, услышанных в тот вечер в Полдневой, вошел в постоянную лексику сказов, а также в пояснения, которыми сопровождал тексты своих произведений П. П. Бажов.

— А платину не мыли? — снова спрашивает он, шаг за шагом расширяя рамки беседы.

— Ну как не мыли! Мыли. Сперва долго не знали, что за платина такая. Старики сказывали: из ружей вместо дроби стреляли. Тяжелая, тяжелее свинца.

Чего только не «мыли» здесь! Чего не хранит богатая уральская земля! Платина, золото, драгоценные камни, никель, кобальт… да разве перечислишь все!

— У Урала-то еще все богатство впереди, — неожиданно раздается из угла сиповатый, с хрипотцой, голос. — В кои годы, не помню, приезжал сюда один умный человек. Вроде вас такой же — ученый, все наскрозь знал. Я у него кучером робил. Говорливый был, страсть лошадей любил. Часто говаривал: надо каждому охотнику иметь увеличительное стеклышко. Земля-то смешана. У каждого металла свой спутник есть. Спутника найдешь, а он к металлу приведет. В стеклышко-то посмотришь — все и видно: и плохое, и хорошее, золото там, скварец или что. Он, человек тот, без молотка да стеклышка не езживал. Какой камешок подберет, молотком по нему почакает и — в сумку. Приедет, чайку попьет, и — в лаболаторию. И до тех пор не выйдет, покуда все не пропустит, что за день насбирал. Он часто говаривал: эти горы, говорил, снимут когда-нибудь. Большое богатство в них. У Урала еще все впереди. Это — помяни мое слово…

…Беседа со старателями затянулась почти до полуночи. Не хочется, а пора ехать.

— Приезжайте в другой раз, да пораньше! — приглашали полдневчане, прощаясь. Другие напутствовали: — На березовой горе в перву голову поищите. Богато место должно быть!

Они или не повяли, или так и не поверили, что к ним приезжали не геологи-разведчики. Сбил их с толку Бажов — и видом своим, и познаниями в горняцком деле. Совсем свой брат-старатель!

Косой Брод — старинное золотоискательское сельцо на восточном склоне Уральского хребта, родной брат деревни Полдневой. Избы крепкие, пятистенные, из столетнего леса. Все ложбинки, все русла высохших речек вокруг селения ископаны, переворошены руками старателей. Местность изрыта до такой степени, как будто по лицу земли прошла оспа.

Выше села, у леса, видны новые большие дома городского типа. Там — пионерский лагерь, самый крупный в районе, куда на период летних каникул выезжают дети полевских рабочих и служащих, зюзельских горняков, северских металлургов. Место красивое, открытое. Быстро струится речка, разделяющая село на две неравные части. Берега ее не избежали общей участи — тоже перерыты и, видимо, уже давно: многие ямы затянуло буйной растительностью. Здесь, на берегу этой речки, был найден не так давно четырнадцатикилограммовый самородок, о котором мы услышали еще в поезде и слепок с которого хранится в кабинете секретаря райкома партии.

Есть здесь и колхоз. Мы сидим в правлении артели и беседуем с колхозным бригадиром.

— Лебеди у вас тут были, — говорит Павел Петрович, — на воротах. Не помните?

— Нет… что-то не припомню, — морщит лоб моложавый, молодцеватый бригадир. — Да я вам сейчас стариков представлю, они все должны знать. — И, обернувшись к присутствующему тут же мальчугану, наряженному, невзирая на теплое время года, в треух и стеганую кофту, командует: — Беги-ко к Михаиле Степанычу! Пусть в правление сейчас же идет. Скажи: человек ждет.

— Будет гаму-то! — вновь поворачиваясь к гостю, продолжает он. — Недослышит немного — кричит. А старик памятливый, все знает.

Минут через десять появляется Михайло Степаныч, немного сутулый. Несмотря на преклонные годы, не седой. Длинноносый, усатый, с небольшой бородкой. В солдатской мятой фуражке и в калошах, надетых поверх шерстяных носков. Разговаривает громко почти кричит. Выглядит нето испуганным чуть-чуть, нето недовольным.

— Лебедей-то куда девали? — громко спрашивает, подсев к нему, Павел Петрович.

— Каких лебедей? — старик прикладывает руку ковшиком к уху.

— На воротах-то сидели!

— Я не по тому делу…

— Ты не разобрался еще, — пытается разъяснить непонятливому или прикидывающемуся непонятливым старику бригадир. — Ты расскажи. Ты ведь должен знать. Лебеди-то на воротах налеплены были, топором вытесаны.

— Вот где-то здесь, на въезде, — помогает Павел Петрович. — Дом небольшой, резьба интересная.

Нет, не помнит Михайло Степаныч о лебедях.

Пришел другой старик, полная противоположность первому. Бритое лицо, бритая голова, коротко подстриженные рыжеватые усы. Крепко сжатые челюсти. Пригнутый книзу нос. Правое ухо надорвано. На ногах резиновые сапоги. Говорит медленно и деловито, скупо расходуя слова и строго глядя в лицо собеседнику. Опять начинается о лебедях.

— Не помню я, Иван Степаныч, — как бы оправдываясь, говорит первый старик второму.

— А я скажу — вспомнишь. Криуля стояла в виде гуся на воротах, на крыше… забыл?

Но так и не вспомнили, ни тот ни другой, за исключением того, что «была криуля на манер гуся», а что за «криуля», к чему, — не знали. Не помнили и про то, куда исчезли деревянные лебеди.

— Жаль, — откровенно-разочарованно говорит Павел Петрович. — Хороший сказ я о них знаю. Хотел кой-какие детали в памяти восстановить.

Старики виновато поглядывают на него. Озабочен бригадир.

— Вы его спросите, как он на богомолье ходил, — понижая голос, советует бригадир. — Он тогда сразу разговорится.

Действительно, напоминание о богомолье оживило разговор.

— В Верхотурье я ходил, — охотно принялся рассказывать глухой. — Родитель на меня обет наложил. Женился я, взял, какую родителю не надо. А помириться охота, вот и ходил.

— Женихом, значит, ходил?

— Не-е. С бабой уж. Заробили с бабой и айда в Верхотурье. Вперед-от пешком все. Мимо Алапаихи. В каждой деревне часовенка на выходе, чтобы деньги клали. Как шли-то? А так и шли. В одном месте болото надо было обходить. Прямо через болото — восемнадцать верст, а на округ — шестьдесят. Нам сказывают: не ходите, разбойники там. А нас дивно[7] собралось, человек восемь. Пошли прямо. Верно: арема[8], ели навалены.

Пришли в монастырь на Туре. Монастырь сам по себе, а деревня сама по себе. В монастыре коридор, по нему пройдешь — могилка. Земельку брали, воду святую. Как пришли, документы у нас отобрали. Три дня жили, кормили, потом вытуряют — айда домой… Без печатки не пускали. На исповедь сходишь, священник печатку поставит — значит, что на исповеди был. За все деньги подай. И за просфору, и за обедню. За квартеру, ясное дело, тоже. А как деньги кончатся — сразу и вытуряют, больше делать нечего…

«Вытуряют»… Не отсюда ли, не от монастыря ли на реке Туре, куда в прежнее время массами стекались на богомолье обманутые, темные, невежественные люди, беднота, — пошло это выражение?

Я привожу этот рассказ не столько потому, что тут фигурирует знаменитый в прошлом Верхотурский монастырь — центр поповского мракобесия на Урале; — сколько ради того, что в нем отразилось в какой-то мере умонастроение горнозаводского населения Урала того времени, в массе не очень богобоязненного, уже понимавшего обман, но еще продолжавшего повиноваться силе привычки, и отнюдь не робкого, как то неоднократно подчеркивает Бажов в своих сказах.

П. П. Бажов не раз указывал на необходимость изучения церковной старины, монастырских архивов, позволяющих пролить свет на многие факты истории (не говоря уже о многочисленных любопытных бытовых подробностях). Тема атеизма всегда интересовала Бажова. У него часто срывались острые, бичующие словечки в адрес поповщины: эта тема присутствует и в его творчестве.

Пока продолжался рассказ о богомолье, в правление пришел, опираясь на железную трость, еще один старик, самый старый из трех, — лет восьмидесяти, если не больше. Лохматый, седой, с бесцветными, словно вылинявшими глазами. Сильно увеличивающие очки надеты криво на кончик носа. Молча сел к столу, сложил обе руки на трость, поставленную между колен, и, опустив глаза на свои натруженные, морщинистые руки, погрузился в раздумье.

Второму и третьему старикам, в сущности, говорить почти не пришлось — глухой говорил теперь уже не останавливаясь. Те двое только качали молча головами, соглашаясь с первым, да поддакивали время от времени.

— Расскажи, как робил, — направлял беседу бригадир.

— Везде я переробил. На золоте… На железном заводе пять лет. Горновой камень[9] добывал. И на конях робил. Белкина коней гонял. День-от бегал за лошадью, за пятнадцать копеек. А работа, известно, не в бабки играть. Пока валят бадью, успей отгрести. Валят без останову. Два года под бадьями стоял. Опосля в Кунгуре мыл, в воде золото видимо прямо! По фунту, по два добывали в день. Мелкой жужелки[10] бессчетно. Богато золото.

— Как «видимо»? — спрашивает Павел Петрович.

— Вода обмывает, золото-то и видать.

— Фартнуло, значит?

— Не-е… Припечатывали ведь.

— Ну да прилипало!

— Не-е…

— Не случалось, значит?

Глухой хитро смеется.

— Калишка, какой-то старичонко был, ему сдавали по пять рублей. Пять рублей лучше, чем рупь восемьдесят.

— Ясно, лучше! — соглашается Павел Петрович серьезно, но в тоне голоса чувствуется улыбка.

— Теперь государству золото идет, — продолжает тем временем глухой, уже не слушая никого. — Оттого, может, и государство сильное стало. А раньше чужестранны много у нас вывозили…

— Какие чужестранны?

— Барон Бревер у нас тут был, — поясняет бритый старик, делая рукой знак глухому замолчать. — Усатиком звали. У него усы — во! — были, — показал он, разведя руками шире плеч. — В Германию золото отправлял.

— Тебе, поди, годов семьдесят, — неожиданно спросил первый старик, всматриваясь в Бажова.

— Близко к тому.

— Сколь и мне, значит.

— Нехватает маленько.

— Грамоте, поди, шибко обучен?

— Знаю маленько.

Глухой помолчал, пожевал губами и сказал, как бы в раздумье:

— Нынче можно учиться-то, не то, что раньше… Три зимы я только учился, дроби не учил, простые задачи нам давали. Раньше по закону божию нас донимали. Вот про Исуса Христа. Его учили. Знаешь про Исуса-то Христа?

— Знаю, знаю.

— Его и учили, житие.

А о лебедях, которые так интересовали гостя, — ни слова, как ни старались Павел Петрович и бригадир натолкнуть стариков на эту тему. И все же главного Павел Петрович достиг: старики подтвердили, что деревянные лебеди на одной из изб в Косом Броду были, память не обманула его.

Только значительно позднее я понял, для чего нужны были Павлу Петровичу эти лебеди. «Криули» на воротах позволили ему довести до успешного конца работу над сказом «Ермаковы лебеди», посвященным замечательному русскому землепроходцу. Они являлись важным звеном в цепи догадок и умозаключений автора, на которых строился сказ. Этот знак был необходим Бажову, как вещественное доказательство, подтверждающее основную мысль сказа: об уральском происхождении Ермака. Павел Петрович помнил об этих лебедях с отроческих лет, но хотел еще раз — уже в зрелом возрасте — убедиться, что такой знак существовал. Подозреваю, что исключительно из-за лебедей он и поехал в Косой Брод, исключительно ради них беседовал со стариками.

Тут уместно сказать вообще о той добросовестности, с какой Бажов собирал материал, насколько тщательно-придирчиво выверял каждую деталь, прежде чем пустить ее «в дело», тем более — построить на ней какую-то важную догадку. Вся поездка в Полевское — тому пример. Только достоверно изученное, проверенное не раз и не два отбиралось в книжку-памятнушку, да и то не все потом шло в огранку, попадало в «Малахитовую шкатулку». Ничего сомнительного, легковесного не принималось ни под каким видом.

Бажов стоял всегда за строго научное освещение истории Урала, будь то труд исследователя-историка, будь повесть, роман, рассказ. Эту линию он неукоснительно проводил и в своем творчестве, не допуская никаких отклонений, поблажек себе, как художнику, имеющему право на домысел и выдумку. Никогда не разрешал он себе недостаточно обоснованных догадок, тем более — типизации малоизученного, не отвечающего марксистско-ленинскому диалектическому методу мышления, требованиям советской, партийной литературы; не отвлекался на ложную занимательность. Именно по этой причине он относился резко отрицательно к продукции одного известного писателя, который в своих книгах о демидовском Урале ввел в повествование массу необоснованного, подчас легкомысленного. Павел Петрович считал, что это затемняет картину прошлого Урала, уводит читателя в сторону от серьезного понимания событий, им описываемых, не отвечает исторической правде.

Создать высоко принципиальную, партийную литературу об Урале — таково было желание Бажова, его творческая программа.

…Прощаемся со стариками. Они поднялись со своих мест, проводили нас за ворота и долго смотрели вслед…

От Косого Брода рукой подать до Мраморского завода, который мы видели из окна вагона в начале нашего путешествия. По пути заехали в пионерский лагерь.

Ребята рады были чрезвычайно. Высыпали из всех помещений, облепили машину. Павел Петрович двигался в сплошной массе, почти совсем скрывшей его.

Возгласы:

— Дедушку Бажова привезли!

— Не дедушку, а товарища Бажова!

— Не все равно?!

— И не привезли, а сам приехал!..

Потом образовался круг, в середине которого — Павел Петрович. С приветственным словом к гостю, подбодряемая взглядами молодой серьезной женщины — начальника лагеря, выступила юная полевчанка с красным галстуком, в белой блузке-безрукавке и физкультурной синей юбочке.

— Мы, юные пионеры, — начала она энергичным, звонким голосом, — приветствуем Павла Петровича Бажова…

Павел Петрович стоял в знакомой позе, столь ясно говорившей всегда об его отношении к подобного рода официальностям.

Внезапно звонкий детский голосок оборвался, наступило неловкое молчание. Павел Петрович заулыбался:

— Забыла.

— Мы, пионеры, приветствуем нашего дорогого земляка Павла Петровича Бажова…

Опять пауза. Павел Петрович просиял окончательно.

— Забыла дальше. Ну и ладно, — успокоительно заметил он. — Потом вспомнишь.

И на этом «торжественная часть» закончилась. Павел Петрович опустился на поданное ему переносное сиденьице, низенькое, как вся мебель здесь; пионеры придвинулись вплотную, окружив со всех сторон, — началась непринужденная беседа.

Первый вопрос:

— А вы нам новые сказки привезли?

— Нет, не привез, — с виноватым видом развел руками Павел Петрович. — Не написал еще. Но напишу, — пообещал он.

Впрочем, ребята недолго были огорчены таким ответом. Возможность лицезреть «дедушку Бажова», о котором им не раз рассказывали взрослые, уже сама по себе радовала их.

— А вы откуда столько сказов знаете? — спросила маленькая пухлощекая толстушка с косичками, старавшаяся все время заглянуть в лицо Бажову.

— Я маленько вас старше, — ответил он. — Только на пятьдесят лет. У меня уж зуб один.

— Верхний, — сказал пионер, стоявший напротив.

— А Катюша в стену ушла, так потом куда девалась? — полюбопытствовала загорелая блондинка по фамилии Хмелинина.

— А вот в августе выйдет полный сборник сказов, там прочитай про две ящерки, и — узнаешь. А рассказывать не стану, а то читать неинтересно будет.

Ребята засмеялись. Беседа в таком духе продолжалась около получаса: затем Павел Петрович вытащил откуда-то из-за пазухи часы и стал прощаться.

Ребята были явно разочарованы, что он побыл у них так мало, не пускали его, тянули за рукав. Так, облепленный ими со всех сторон, под руку с двумя самыми маленькими пионерками, в том числе с той, которой не удалось выступление, он дошел до машины. Человек пять мальчишек насело туда; их довезли до околицы, там высадили, и они помчались во всю прыть своих босых пяток обратно. Павел Петрович провожал их ласковым, отцовским взглядом.

Мраморский завод. Он, действительно, тих. Стоит около леса, единственное здание рядом — контора завода. Рабочий же поселок находится в нескольких километрах за лесом.

Завод не стукнет, не брякнет. Людей почти не видно. Во дворе возвышаются горы битых плит. Они периодически просматриваются и идут в перепиловку на плиты меньшего размера.

В старину завод готовил изделия для императорских дворцов — плиты, вазы, столы, камины. Прославился художественностью и чистотой своей работы. В советское время перешел исключительно на выработку мраморных изоляционных плит и ступеней. Занятие, возможно, более прозаическое, но едва ли менее важное, если учесть огромную потребность нашей быстро электрифицирующейся страны в мраморных плитах для распределительных щитов, а также в ступенях для вновь возводимых многоэтажных зданий в социалистических городах и быстро растущих старых рабочих поселках. Завод почти полностью механизирован. Ручной труд остался лишь в небольшом цехе, где понемножку вырабатываются из цветного мрамора различные настольные украшения и письменные приборы.

Раньше, чтобы распилить одну глыбу мрамора (блок) — примерно полтора-два кубометра камня, — требовалось полгода. Теперь машина пилит разом несколько десятков блоков, и наблюдают за этим всего несколько человек, — именно наблюдают, а не надрываются, как прежде, в тяжелом, непроизводительном труде.

— А змеевика что-то у вас не видно? — спросил Павел Петрович, когда мы вышли из дверей завода.

— Не работаем его, — несколько смущенно ответил сопровождавший нас техрук.

— А зря. У вас же целая гора его. Твердоватей, конечно, мрамора, зато расцветка хорошая, лучше, чем изрядно надоевший серый мрамор. Надо осваивать новое сырье.

В четырех километрах от завода — мраморный карьер. На полпути между ними лежит поселок Мраморский. Примечательного в нем, пожалуй, сохранилось только — два мраморных конусообразных столба еще времен крепостничества, стоящие напротив бывшей земской школы и каменерезной мастерской, да высокий мраморный столб на центральной площади, с солнечными часами наверху. Судя по надписи, столб водружен в 1773 году. Он слегка покосился, и часы утратили точность.

Но есть кое-что примечательное и другого порядка. Уже тогда, в 1939 году, шел разговор о том, чтобы возродить старое камнерезное искусство мраморщиков, и не только возродить, но дать ему дальнейшее развитие, обогатив новым, социалистическим содержанием и широко распахнув двери перед молодыми дарованиями из народа. Это было осуществлено. В Мраморском открыли сначала профтехшколу с камнерезным уклоном в преподавании, затем на базе ее возникло специализированное ремесленное училище. Вскоре после окончания Великой Отечественной войны в Полевском была устроена выставка работ молодых художников-камнерезов. Многие из них проявили незаурядные способности и умение обращаться с камнем. Выставка посвящалась П. П. Бажову. Ряд работ был выполнен на мотивы сказов Бажова.

Еще несколько позднее возникла необходимость в новой реконструкции и самого Мраморского завода. В перспективе в его производственной программе, наряду с прежними видами продукции — плитами, ступенями, мраморной крошкой для отделки фасадов, — видное место должно занять промышленно-художественное творчество: статуэтки, вазы, шкатулки и другие художественные изделия из уральских поделочных камней. В проекте — комбинированные изделия из металла и хрусталя. Сильно возрастает производственная мощность завода.

…Сразу за поселком на дороге начали попадаться куски мрамора. Местами целые блоки лежат в стороне.

— Вишь, рассыпали, — говорит Павел Петрович.

Хорошенькое «рассыпали»! Кубометр мрамора — это три тонны. А есть блоки по нескольку кубометров.

Вот каменоломни. Домик под березой. Близ него старая заброшенная выработка — «пазуха». Название удачно как нельзя больше. Глубокая щель уходит вниз. Поперек ее проложены два бревна. С помощью воротка и этих бревен вытаскивали со два «пазухи» двухсотпудовые блоки. Стенки «пазухи» — из чистого мрамора. От времени камень потемнел и пересечен трещинами. Сверху массив мрамора едва прикрыт тонким слоем дерна.

Близ выработки сохранился вертикально вкопанный в землю столб. Вокруг него когда-то ходила лошадь, запряженная в вагу, вращавшую барабан на столбе. На барабан накручивалась веревка, другим концом «зачаленная» за глыбу мрамора. Случалось, веревка, не выдержав тяжести, лопалась и вагу со страшной силой отбрасывало назад. Лошадь и погонщика убивало на месте.

А вот современная разработка. Огромная выемка с почти отвесно падающими стенами; сверху донизу — сплошной сероголубой мрамор, зернистый и прекрасно поддающийся обработке. Чем глубже, тем плотнее, качественнее мрамор. Мрамора-сырца лежат здесь и в окрестностях миллионы кубометров. На наших глазах гусеничный «Сталинец», зацепив тросом, легко тащит блок на поверхность с двадцатиметровой глубины. Трехтонная глыба медленно, но податливо ползет вверх по склону. Отжил свой век дедовский вороток!

Самое трудное было — транспортировка мрамора. Здесь помнят, как в первые годы после революции, когда устанавливали памятник В. И. Ленину в Нижнем Тагиле, нужно было вытесать две половинки «земного шара», на котором потом встала отлитая из каслинского чугуна фигура бессмертного учителя трудового человечества. Делали их прямо на карьере. Везли до станции летом на санях, сколоченных из бревен. Упряжка была из пятидесяти лошадей. Везли трое суток каждую половинку.

Теперь благодаря трактору добыча и транспортировка мрамора стали несложным делом. Трактор без особого напряжения везет три кубометра. А «Сталинец» на прицепах с гусеничным ходом ухитряется тащить даже до десяти кубометров, — то есть тридцать тонн мрамора за один рейс.

Мраморщики и мраморный завод нашли свое место в очерке Бажова «У старого рудника», упоминаются в ряде сказов. Мраморное дело неоднократно привлекало пристальное внимание писателя.

Вот и сейчас: Павел Петрович долго стоял на краю выработки, сосредоточенно наблюдая, как глыба, влекомая тросом, упрямо выползала наверх, потом оглянулся, ища, кому выразить свое одобрение, и сказал назидательно, как бы продолжая начатый разговор:

— Буровит сколько… красота! А было — страшно вспоминать.

— Протрясло, парень, бронхит-то, — говорил Павел Петрович вечером на квартире у Бессоновых. — Жена в тревоге была, а выходит, на пользу пошла поездка!

Действительно, несмотря на наши ежедневные разъезды, утомительные, пожалуй, и для молодого, он ничуть не чувствует себя разбитым. Только когда возвращались домой, сказал:

— Целый день все сидел, а ноги устали. Теперь два часа курить буду!

— Стоя у стола?

— Обязательно.

И вот теперь попил чайку, запалил папиросу (трубку тогда он, кажется, еще не курил) и благодушествует в своей излюбленной позе — стоя у стола, в полусогнутом, неудобном, казалось бы, положении, опираясь локтями на угол столешницы. На предложение сесть, чтобы дать роздых ногам, категорически отвечает:

— Ни-ни. Так лучше — привык. У меня для этого дома подушечка есть. Под локти. Всегда так отдыхаю.

После поездки на «Мрамор», в Косой Брод разговор, естественно, вертится около камней, золота и прочего.

— Аптекарские весы у тебя. Золото, видно, принимаешь! — шутит Павел Петрович, кивая на лабораторные весы, стоящие за стеклом в книжном шкафу. — А все-таки недоволен я, — говорит он, вспоминая посещение мраморного завода, — что ни одной станции метро из змеевика нет. Не умеем еще свои богатства показывать.

Он долго критически рассматривает на столе письменный прибор довольно неуклюжей работы и, наконец, выносит суровый приговор:

— Мрамора не жалеют… Искусство тоже.

— Ученики делали, — вступился Николай Дмитриевич. — В юбилей мне подарили.

— Ну, тогда ничего. Мне раз также вот один дед подарок приподнес. Целую плиту вырубил да письменный прибор и сгрохал. Полпуда весом. Подарок от чистого сердца!

Он заразительно смеется, забрасывая голову назад и выставляя бороду, смеется, как ребенок, которому очень понравилось что-то; затем закашлялся, на глазах выступили слезы, — бронхит все-таки напоминает о себе. Потом, прокашлявшись, продолжает:

— Большой мастер был на выдумки старик! Баню из горнового камня задумал сделать. Гладенькая банька вышла. А как водой дадут, так стены и потекли. А он хвалится: «Ничего не заведется в таком жару!» В другой раз опять сапоги изобрел с подошвой, которая не износится. Стелька железная. Ходил только в церковь. Ясно, износу не было! А он гордился…

Наш хозяин — отчаянный фотолюбитель. Ящики письменного стола доверху забиты фотографиями. Тут и гора Азов, и другие окрестности Полевского, сам поселок, собственные ребятишки во всех видах. Многие фотографии будят в Павле Петровиче воспоминания.

— Совершенно забыл Глубочинский пруд, — говорит он, поднеся близко к глазам снимок какого-то лесного озера и долго рассматривая его. — А ведь вот какой-то кусок жизни.

— Можно закрутить? — спрашивает Николай Дмитриевич, показывая на шкаф с патефонными пластинками. Там их без малого семьсот штук.

— Давай, — соглашается Павел Петрович.

На полчаса слово предоставляется патефону. Все молчат, слушают. Под конец разгорается спор: кто лучше поет арию из «Продавца птиц» — Брайнин или Демьянов? В коллекции Николая Дмитриевича есть оба. Чтобы разрешить спор, ставят сначала одного, потом другого.

Патефон выпевает: «Мой любимый старый дед прожил сто семнадцать лет…» — Павел Петрович шутливо восклицает:

— Эге, значит, мне еще пятьдесят семь осталось. Прекрасно!

Поет Демьянов ту же арию: «…прожил семьдесят пять лет…» — Павел Петрович недовольно хмурится:

— Что же это? Надувают!.. Хуже этот поет!

Время далеко за полночь. Николай Дмитриевич включает радиоприемник. В эфире сильные атмосферные разряды. Репродуктор трещит, грохочет, отдельные разряды порой сливаются в один сплошной гул. «Как пятитонка», — замечает Павел Петрович.

Несмотря на эти помехи, два друга долго вечеруют около приемника. Выслушав последние московские известия, настроились на какую-то далекую станцию, передающую музыку, покуривают и неторопливо перебрасываются словами, вспоминая о тех временах, когда оба были в одной школе: один — учителем, другой — учеником.

Павел Петрович охотно вспоминал о своей прошлой работе в качестве народного учителя и вообще обо всем, что было связано с этим.

— Встречаю как-то на плотинке в Свердловске двух женщин. Одна — дама, располневшая, другая — моложе. Пожилая идет, на меня заглядывает, молодая ей говорит: «Что ты, мама!» А та подходит и спрашивает: «Павел Петрович?» — «Я», — говорю. — «Вы меня узнаете?» — «Нет». — «Я — Перова». — «А, узнал!» — Сделал вид, что узнал… Раз «Павел Петрович» — значит, бывший ученик или ученица.

У него — неиссякаемый источник воспоминаний, наблюдений всякого рода, совершенно неожиданных подчас высказываний и выводов. Он все время раздумывает над мастерством писателя и тут же, словно бы невзначай, роняет критическое замечание в адрес инженеров от радиотехники, которые никак не придумают, как избавиться от помех: «Пора бы». А через минуту: «Ну да, когда не знаешь, всегда кажется легко». И спустя еще какое-то время, в той манере, которая была так характерна для него (не поймешь сразу: порицает или соглашается, шутит или говорит серьезно): «Вот и про нас говорят тоже: плохо пишем… А попробуй-ко, напиши!»

Необычно широк круг его интересов, нескончаем перечень лиц, с которыми встречался он только в этой поездке: от секретаря партийного комитета до уборщицы, от пионера до старика-старателя. Многим молодым литераторам (да и не только молодым) следовало бы поучиться у него неутомимости в сборе материала, жизненных наблюдений, той жажде познания мира, которая не оставляла его до последнего дня. В самом деле: кажется, не осталось такого места на Урале, где бы не побывал Бажов!

Любит музыку. Джаз, на который было настроился Николай Дмитриевич, нравится ему меньше, даже совсем не нравится, зато симфоническую, особенно оперную музыку и пение слушает охотно… И тут же начинается интереснейший разговор — чем плох джаз («Говорят, у негров такая музыка — я думаю, врут») и в чем сила воздействия настоящей музыки.

Искусство было близко ему во всех формах. Он аккуратно смотрел все новые спектакли в театрах Свердловска, часто бывал в опере. Нередко, придешь на какой-нибудь спектакль, идущий на сцене уже давно и, казалось бы, не представлявший особого интереса, и вдруг видишь в первом ряду знакомую фигуру, слышишь знакомое покашливание. Павел Петрович любил театр, и с неизменным спутником своим, женой Валентиной Александровной, часто посещал его.

В беседах с литературной молодежью Павел Петрович всегда подчеркивал важность, необходимость для писателя много ездить, смотреть, впитывать в себя, вдумываться в увиденное, советовал больше читать. Сам он читал необыкновенно много (несмотря на скверное зрение, ухудшавшееся год от году) и нередко то, о чем, казалось бы, в голову не могло придти. Как-то встретились на улице, в руках у Павла Петровича томик — только что из магазина. На вопрос — что или, вернее, кто это? — ответил: «Чосер. Стихи»! — И добавил, как бы оправдываясь: «Надо». Это «надо» прозвучало как: писатель обязан все знать.

Ночь, а он и не помышляет о сне, голова ясна, мысли глубоки и оригинальны. Интересно следить за ходом его рассуждений. Как не будешь сидеть с таким собеседником хоть до утра, — когда каждая минута общения с ним обогащает тебя новыми званиями, раздвигает рамки понимания жизни, учит правильно разбираться во многих явлениях.

Беседовать с таким человеком — наслаждение.

Наша последняя поездка — на Марков камень.

Долго думали, на чем ехать: на лошади или на автомобиле. На лошади — долго, на машине, говорят, не проехать. Набрались храбрости и поехали на автомобиле.

С каждым километром верный «газик» уносит нас все дальше в глубь леса. Глушь невообразимая. Вот уже с полчаса как расстались с лесобазой, и не повстречали ни одной живой души. Дорога идет, как в коридоре, между двух стен леса. Сначала шел березняк. Машина свернула вправо. Неожиданно пошел сосняк. Местность слегка всхолмленная. Лес как бы стремится сгладить неровности земли: в низинах он выше, тянется вверх, на вершине холмов принижен, не так густ.

Напрямик проехать из Полевского к Маркову камню невозможно — болото. Приходится делать объезд, что в два с лишним раза длиннее.

Сегодня мы забираемся уже за пределы района: Марков камень стоит ближе к Сысерти, чем к Полевскому. Но все это — территория бывшего Сысертского горного округа. А ваше путешествие можно было бы смело назвать путешествием в прошлое — так много старины встречаешь здесь на каждом шагу.

Дорога разветвляется. Куда ехать? Взяли наугад влево. Едем-едем и даже спросить не у кого — правильно ли едем. Шофер неожиданно заявляет:

— Правильно.

— Почему?

— Трактор шел.

Верно, на земле видны следы гусениц. В какую глухомань только не идут нынче следы трактора!

Выехали на открытое место. Над давней вырубкой подымается молодая березовая поросль. Сзади стена леса. Далеко впереди — тоже. А вправо и влево далекая перспектива — холмы и холмы, с пушистыми от молодой поросли склонами и плоскими вершинами, на которых белеют округлые камни, словно кости давно-давно живших здесь каких-то неизвестных человеку гигантских животных.

Стоп! Дорогу пересекла полоса воды. К счастью, неглубоко. Шофер «дал газу» и машина, подняв каскады брызг, вынеслась на пригорок. Дорога резко свернула в сторону, и… из-за поворота на третьей скорости вылетела встречная трехтонка. Мы уцепились за борта, шофер закусил губу, резко затормозил, переключил молниеносно скорости, крутнул «баранку», отчего «газик» резво прыгнул в сторону, чуть не задев радиатором кусты. Водитель встречной машины рванул свой автомобиль в другую сторону, и мы пронеслись мимо друг друга на расстоянии каких-нибудь десяти-пятнадцати сантиметров.

В следующие три секунды встречная машина скрылась из виду, и только медленно оседавшая на дороге пыль напоминала о едва не происшедшей аварии. Шофер вздохнул от всего сердца и сказал:

— А ведь этого чорта оштрафовать бы следовало. Гонит, не гудит, и тормоза не в порядке. Поближе к городу — живо научили бы, как ездить.

Да, автоинспектора на дороге к Маркову камню пока еще не поставили!

Павел Петрович остался невозмутим.

А вот на очередном разветвлении пути впереди возник столб с дощечкой. На дощечке надпись:

Ага! Значит, все в порядке — едем правильно.

Заросли кустарника кончились. Опять начался сосновый бор. Дорога сразу сделалась сырой, вязкой, местами настоящее болото. Как бы не засесть!

Но нет; на опасных участках дороги насыпан валежник, а то и настоящая слань из жердей сделана. Хоть тряско, зато проходимо. Совсем, кажется, уже не остается таких мест, где бы нельзя было проехать на машине.

Опять столб с надписью:

Лес в заповеднике захламлен невероятно. Когда-то тут пронесся лесной пожар. Подгоревшие деревья упали. Над ними успели подняться молодые, а обгорелые стволы лежат по сию пору, черные, безжизненные, медленно зарастающие травой. Лежат целые штабеля бревен, тысячи кубометров сухих, горючих, как спички, дров. Так, наверное, миллионы лет назад падал в первобытные топи лес, чтобы потом, под толщами осадочных пород, превратиться в каменный уголь.

Только этот упавший лес, что видим мы проезжая, едва ли постигнет такая же судьба. Скорей всего он может превратиться в другое: в костер. Об этом не мешало бы подумать, кому следует. А то не без иронии звучит следующая надпись на очередном столбе:

— Столб с воззванием поставили, а вот прибрать лес не соберутся, — ворчит Павел Петрович.

Его хозяйский глаз примечает всякий непорядок.

Проехали длинную слань через ручей. Говорят, что это один из истоков Чусовой. Трудно поверить. Ручей мал, тих, шириной в один метр, глубиной того меньше. Струится тихонечко в болото, упрятавшись от солнца под низко нависшие ветви берез и какого-то неизвестного всем нам мелколистного кустарника.

Кажется, что мы перемещаемся не только в пространстве, но и во времени. Мы движемся по следам легенд, и с каждым вздохом мотора все ближе, ближе истоки тех увлекательных и таинственных «преданий старины глубокой», без понимания, вдумчивого изучения которых невозможно познать и настоящее, невозможно заглянуть в будущее.

Лес то сожмет дорогу, то расступится, открывая на высоких местах горизонт. Все холмы, увалы… нет конца им! Время от времени близ дороги попадаются большие камни, как бы предвестники близости Маркова камня. Мы их в шутку называем «Марковичами».

Дорога спускается в глубокий, обрывистый лог. Через лог переброшен мосточек, довольно ветхий на вид. У моста путь пересекает широкая, прямая просека, уходящая в глубину леса. Это — тракторная трасса. Зимой по этому пути тракторы вывозят заготовленную за лето древесину.

Еще несколько километров, и машина вкатывается на большую вырубку. Стоят добротные, новенькие бараки. Один, два, три, четыре… Ого, целый городок! Вот тебе и «таинственная» старина! Ехали, ехали и приехали в совершенно очевидную современность… А где же Марков камень?

Здесь Марков камень. В сотне метров в лесу. Только не так уж глухо теперь около него, как в те времена, когда складывался устный сказ о Марке Береговике. Вырос у подножия камня городок лесорубов, новая жизнь пришла и обосновалась накрепко, как приходит она везде.

Стало понятно, почему на глухой дороге к Маркову камню стоят указатели и сама дорога по возможности поддерживается в пригодном для проезда состоянии. Здесь — лесозаготовки В ближайшие годы они примут еще больший размах.

По тропинке поднимаемся к камню. Его еще не видно из-за леса.

Гранитным клыком выдался над лесом Марков камень на плоской вершине его, прикрепленная стальными тросами — чтобы не снесло в сильный ветер, — новенькая светложелтая вышка. На вышку ведет высоченная лестница, срубленная из целых бревен и упирающаяся нижним концом в два дерева.

Взбираемся по лестнице. Павел Петрович следует позади, деловитый, спокойный, как всегда. Высоко. Спирает дыхание.

На верхних перилах кто-то из работников пожарной охраны устроил солнечные часы. Вертикально вбит гвоздь. Вокруг гвоздя обведена карандашом окружность, разбитая на деления. Каждое деление соответствует получасу. Гвоздь отбрасывает тень, которая, по мере движения солнца по небосводу, перемещается по окружности. Вот и вся механика. А удобно! Не так же ли вел наблюдение за временем, скрываясь здесь, Марк Береговик?

Русская смекалка — ее встречаешь на каждом шагу. Не она ли, по сути, является основным героем бажовских сказов?

Проверили эти самодельные «ходики» по карманным часам. Точно. Расхождение в пределах десяти-пятнадцати минут.

Абсолютная высота камня — 416 метров. Под ногами бескрайний океан леса, темнозеленый, чуть волнистый, торжественный. Синеватым светлым пятнышком проглядывает вдали озеро Щучье. На много километров вокруг, если не считать бараков лесорубов, ни одного селения.

Здесь, на камне, до недавнего времени существовала надпись: «Марк Петрович Турчанинов». Не подумайте, что отсюда пошло название камня. Нет. Пошло оно от полевского рабочего Марка, по прозвищу Береговик, который укрывался здесь вместе с любимой женой от турчаниновского произвола. А уж потом, когда стали звать камень «Марковым», появилась на нем эта надпись. Даже тут жадный заводовладелец хотел обокрасть своего крепостного!

Да не вышло. В устных рабочих сказах сохранилась подлинная история вольнолюбивого Марка Береговика, в глухую пору крепостничества поднявшего свой голос протеста против рабства, защитившего свое человеческое достоинство. Как напоминание об этой не напрасно прожитой жизни, стоит, высоко взметнув свою непокорную голову, камень, носящий имя человека. И как памятник человеку-бойцу, символ стремления к счастью, неодолимой воли к свободе, будет восприниматься всегда сказ Бажова — «Марков камень».

В последний раз поднялись на гору Думную.

Посвежело. На Думной гуляет ветер, раздувает полы пальто Павла Петровича. Бажов, не отрываясь, медленно обводит взглядом горизонт.

Да, много добра хранится в этих холмах. Вон, накрытый облаками, синеет Азов. Там, у подошвы его, богатый рудник Зюзелька — «Синюшкин колодец». Кто знает, может, и сам Азов где-нибудь в недоступной пока глубине своих недр хранит неисчислимые богатства. Вон плоский, как зеркало, блестит в долине Северский пруд.

Дым «Криолита» закрывает Гумешки… И они не сказали еще своего последнего слова. Думная… В старину здесь тоже был медный рудник.

Но самое главное богатство — люди, живущие среди этих гор, лесов, озер, прудов; люди, которые разрабатывают недра гор, плавят руду в печах, куют из нее металл, создают все блага. Людям-труженикам посвящено все творчество Бажова. Их воспел он в своих сказах. О них думает и сейчас, сидя на Думной.

Думная… Откуда название такое?

По преданиям, в пору строительства Полевского медеплавильного завода на горе был сход рабочих, бунтовавших против каторжных условий труда, против господского произвола.

По другим сказаниям, на горе сидел три дня и три ночи, «думал думу» «батюшка Омельян Иваныч» — Пугачев.

А если забраться еще дальше в глубь веков, то — как повествуют легенды — совещались на горе и «стары люди»…

— Вот тут, — говорит, нарушая молчание, Павел Петрович, — дедушка Слышко и рассказывал нам, ребятам, свои истории… О чем рассказывали в старину? Грамота была недоступна крепостному человеку. И мысли свои показывать было нельзя. Вот и прятали их — и мысли, и мечты, и желания — в устных сказах — легендах, которые передавали один другому. В сказах же объяснялось многое, что казалось тогда непонятным. К примеру, откуда такое скопление руды и малахита в Гумешках, кто оставил там ямы-копани. В сказах бедный человек одерживал верх над богатым. В сказах же, уж коли приходилось невмоготу, он уходил «за Камень», за Урал. И было это отзвуком действительности: беглые, примкнув к вольнице, шли в Сибирь. Сказывать сказы находились особые мастера. Мне выпало счастье слышать такого мастера — дедушку Слышко…

И Павел Петрович опять погружается в раздумье. Сегодня он прощается с родными местами — с Полевским, с Зюзелькой, с Азовом, снова и снова перебирая в памяти впечатления последней недели, шестидневную поездку на машине… Кто знает, когда увидит еще?

— Слышко говорил, — вспоминает Павел Петрович, — пещера под Думной. Завалена. Мне ее увидеть не довелось. А вот как медь на Полевском плавили — помню. Мы, ребята, медную пену собирали. Когда медь плавят, тянут березовой жердью, брызги на крышу выбрасывало. Считалось, что таким образом медь от примеси очищается. Мы эти застывшие брызги собирали — разменный знак для игры в бабки. Крупная, с бекасинник — пять бабок. Редкая белая — десять бабок. А в народе эту медную пену пили, как лекарство. От желудка там или еще от чего. Кажется — предел невежества? А вот теперь оказывается, что это была не медь, а сопутствующий ей висмут. Висмут же применяется в медицине, как лечебное средство. И как раз при болезнях желудка. Не так уж глупо получается…

Напоминаю о цапле, которую мы рассматривали в первый вечер своего пребывания в Полевском.

— Цапля? Это — тоже деталь. Каждый владелец завода старался себя перед другими поинтереснее выказать. Ну и — фабричный знак. Для этого у Яковлевых был «старый соболь», у Демидовых — медведь. А здешний-то, Турчанинов, вот цаплю придумал. Дескать, птица и не так чтобы слишком большая, а летает высоко… Знай-де наших, хоть мы и победнее других. Против других-то Турчанинов был пожиже маленько. Это у них в крови было — гнаться за чем-нибудь таким, чтобы хоть чем-то быть на отличку…

Павел Петрович стукнул палкой о замшелый камень, лежавший у его ног, последил за тем, как камень, шурша, катился вниз по склону, и продолжал:

— Ну, а если глубже копнуть, то можно сказать еще и другое. Всякая геральдика всегда была в особом ходу за границей. Значит, подражали. Тянулись за всем иноземным. Отсюда и погоня за титулами, особенно за заграничными. Один — в ранге «сухопутного капитана», хотя никаким капитаном никогда не был; другой — «князь Сан-Донато»… Тоже итальянский вельможа выискался. Или — Злоказов, бывший владелец Полевского сернокислотного завода: получил… купил, правильнее сказать, — звание баронета Англии. Русский купчина, Англию в глаза не видал, и вдруг — баронет Англии?! Так и жили — гнались за всем иностранным, иностранному подражали. Отсюда и знак — цапля. Это они знали. А свое — ни во что не ставили. Взять, к примеру, Демидовых. Первые-то Демидовы, хоть крепостники были, а крупные деятели. Дело знали. Последние же даже по-русски говорить не умели, все по заграницам жили. А Россия — что им? Денежный мешок. Им одно было важно: была бы мошна потолще. Вот так-то… А это уж самое последнее дело — за чужим гнаться, перед каждой чужестранной дрянью благоговеть, а свое в грязь топтать. Самое последнее дело…

Павел Петрович помолчал и добавил:

— Теперь все это уж предмет истории. И — хорошо. Всех из кона вышибли. Но пример поучительный. Поучительный для тех, кто свою цаплю хотел бы выше всех воткнуть. А такие охотники еще не перевелись. Думают: если я золотым мешком владею, могу весь мир переиначить по-своему, всех — под свой кулак… Но — переведутся. Переведут!

Ветер гонит по небу быстрые облака, освещенные закатным солнцем, непрерывно меняющие свои очертания. И так же непрерывной чередой идут мысли Павла Петровича. Тем не менее, он умолкает и молчит долго, полностью отдавшись им.

Красные полосы прорезались на голубом фоне неба. На этом фоне четко рисуется фигура человека, сидящего на остром выступе скалы. Солнце село, но какая-то прозрачность, какой-то спокойный, тихий свет разлиты вокруг. Близок час отъезда.

До свиданья, Полевское, до свиданья, Думная, Азов, Зюзелька, Косой Брод, Полдневая, — до свиданья! Побывав здесь, увидев вас воочию, полюбишь весь Урал за щедрую его землю — «золотое дно», как говорили в старину; а еще больше — за людей, которых взрастила эта земля, простых и честных тружеников, прославлению деяний которых отдал свой самобытный и яркий талант П. П. Бажов.

Здесь, в этом крае, родились рабочие сказы — устная история Урала, послужившая основой для творчества Бажова.

Как никто другой до него, Бажов сумел показать в своих произведениях жизнь и думы горнорабочих Урала — простых людей минувшего века, создал запоминающиеся образы умельцев, для которых труд — радость, творчество, раскрыл своеобразие их духовного мира, их одаренность, высокие моральные качества, их любовь к отечеству. В их поступках и характерах Бажов показал типическое в русском народе. Он наполнил свои книги ароматом эпохи, края. Как живые, полнокровные люди, воспринимаются герои бажовских сказов, от фантастической девки Азовки, изображенной в виде дочери старшины «старых людей», и кончая совершенно реальной фигурой бунтаря против барского насилья Марка Береговика, — мир, воссозданный пером художника.

Бажова, как будущего художника слова, формировала вся эта богато одаренная среда горных рабочих, старателей и плавильщиков, камнерезов и мастеров ювелирной огранки самоцветов, тонких искусников хотя и будничного, черного, но по-своему тоже поэтического дела, — углежогов, вроде Тимохи Малоручко, и многих, многих других. Эта среда должна была выдвинуть из своих глубин выдающегося художника, и она его выдвинула. Им стал Бажов.

Все, что было лучшего в Бажове, он получил от народа. И все полученное он — в новом качестве — с лихвой вернул туда, откуда вышел сам, ибо вся жизнь его пример служения народу.

Писатель-коммунист, выросший в эпоху всепобеждающих идей ленинизма, прошедший школу в рядах великой Коммунистической партии, Бажов очень остро чувствовал запросы своего времени, постоянно учитывал нужды и стремления своего народа.

Уральской горнозаводской легендой интересовались и до Бажова. Отдельные легенды и предания записаны в очерках В. И. Немировича-Данченко «По Уралу и Каме», в книгах. Д. Н. Мамина-Сибиряка. Однако именно Бажову суждено было первому по-настоящему «открыть» ее, осмыслить научно и философски, ввести в мир большой литературы.

Более полувека отдал он изучению, осмыслению уральской горнозаводской легенды-сказки. В легендах он воспроизвел широкую картину жизни прошлого Урала. В написанных им сказах ярко проявилось своеобразие его дарования, его широкий взгляд на жизнь, незаурядные знания.

Примечательно, что живописуя события далекого прошлого, Бажов все время оставался на уровне требований своего времени. Постоянная работа над историческим материалом не привела его к любованию стариной, к забвению вопросов современности. Как раз наоборот! Всё творчество замечательного уральского сказочника, как назвала его газета «Правда», учит смотреть на прошлое с позиций современности. И поэтому П. П. Бажов по праву — глубоко современный, советский, партийный писатель, хотя писал он о явлениях и вещах, отделенных от нас целыми столетиями. В этом проявилась политическая зрелость писателя.

Помнится, в одной из статей по искусству, опубликованных на страницах советской печати, я прочел:

Это высказывание целиком приложимо к Бажову.

Его «живинка в деле» стала символом рабочей смекалки, неустанного стремления двинуть вперед свой труд, сделать его искусством, добиваться новых высот мастерства. Это выражение стало теперь крылатым, его знает каждый советский рабочий. Оно вошло в наш обиход.

Напоминая постоянно своим товарищам по ремеслу, что «все в писательском котле должно перекипеть так, чтобы получилось новое качество», сам он действительно создавал это качество — качество большой партийной литературы, достойной современницы великой социалистической эпохи. И в этом — самая большая победа писателя.

Встречаясь со знакомыми на улице, на собрании, в театре, на традиционный вопрос: «Как живете?» — Павел Петрович частенько отвечал:

— Живой еще.

Эти два слова стали у него в последние годы жизни привычной формулой ответа на приветствие.

Здоровье его к тому времени значительно пошатнулось, начали одолевать болезни. Он понимал, что жить осталось немного… повидимому, не раз думал об этом.

Принимал это с той спокойной, трезвой рассудительностью, которая была так характерна для всего образа действий Бажова, для склада его мышления.

Мучило лишь сознание, что многое еще остается нереализованным, голова была переполнена планами, для выполнения которых требовались годы и годы… Пришло подлинное мастерство, добытое усилиями целой жизни, но кончались силы.

Как-то показывал «вечный» календарь, привезенный ему дочерью из Москвы, — никелированную, изящно сделанную вещицу. Перевертываешь, и автоматически, с легким стуком, выскакивает число на завтрашний день. Повертел, любуясь, в руках (хорошая, чистая работа, да если еще с выдумкой, всегда нравилась ему), затем сказал:

— Занятная штучка. Плохо только, что заставляет задумываться. — И, видя недоуменный взгляд, сказал:

— Щелк — и день прошел! Только тебе-то что! У тебя еще много впереди. А вот мне… — И не договорил.

«Живой еще»…

Сейчас эти адова приобрели звучание почти символическое. Живой и будет живой. Силой своего таланта Бажов перешагнул обычные границы жизни и смерти.

Павел Петрович Бажов умер 3 декабря 1950 года, на семьдесят втором году жизни, в Москве. 7 декабря тело писателя специальным вагоном привезли в Свердловск.

Похороны П. П. Бажова вылились в широкую демонстрацию любви и уважения советских людей к человеку, который высоко пронес знамя «инженера человеческих душ» и обязывающее звание депутата высшего органа власти нашего государства — Верховного Совета Союза ССР, к партии, членом которой он состоял с 1918 года, к советской культуре, взрастившей такого мастера слова.

Гроб с телом покойного был установлен в концертном зале филармонии — том самом зале, куда живой Бажов приходил столько раз на фортепианные и симфонические концерты, где праздновался его 70-летний юбилей, где он принимал приветствия и подарки, поцелуи и рукопожатия от многочисленных делегаций рабочих, колхозников, интеллигенции Урала… В лютый мороз тысячи людей стояли на улице, дожидаясь своей очереди, чтобы сказать последнее «прости» любимому писателю, в последний раз увидеть его. Непрерывное, медленное движение у гроба продолжалось до глубокой ночи.

В день погребения траурная процессия растянулась на несколько кварталов. За гробом Бажова шли люди самых разнообразных профессий, мужчины, женщины, дети. Многие приехали из районов, из Челябинска, Молотова, Нижнего Тагила, Сысерти, Полевского… Приехал проститься со старым другом Д. А. Валов — наш спутник в поездках на «Криолит», Гумешки, Церковник. В числе провожающих было много прежних учеников П. П. Бажова, его личные друзья, партийные работники, представители советской интеллигенции, мира науки и искусства.

10 декабря 1950 года прах П. П. Бажова был предан земле — той уральской земле, которую он так любил при жизни, по которой столько путешествовал… С высокого пригорка, где тихо шумят на ветру ветви берез и сосен, виден весь широко раскинувшийся трудовой Свердловск. Видны его новые, большие, залитые светом дома, встают дымы заводов, слышны гудки… И смотрит задумчиво на город с голубого обелиска тот, кого уральские пионеры и по сей день продолжают звать любовно «дедушка Бажов».

Бажов умер. Но имя, труды его остались жить.

Хорошо сказал об этом старый большевик — уралец Анишев в годовщину со дня смерти П. П. Бажова.

— Все, что сделано нами на Урале, — дело наших, рабочих рук. И во всем этом есть доля труда Павла Петровича Бажова, который до последних дней своей жизни неутомимо и страстно боролся силой своего слова и делом как коммунист и народный депутат.

Еще лучше сказал сам Бажов:

Ефим Ховив ПАРОХОД «МАЯКОВСКИЙ»

Андрей Александров ПОЭТЫ СИНЬЦЗЯНА — В БОРЬБЕ ЗА МИР

Синьцзян — самая большая провинция народного Китая, она занимает шестую часть всей территории страны и лежит на ее северо-западе. Синьцзян граничит с Союзом ССР, Монгольской Народной Республикой и Кашмиром.

В прошлом эту провинцию Китая называли частью «мертвого сердца Азии». Осенью 1949 года Китайская народно-освободительная армия принесла сюда новую жизнь, навсегда освободила пятимиллионное население провинции от кабалы и гнета феодалов и гоминдановского господства.

Синьцзян, по-китайски — Новая Территория, стал свободным. Народная власть установила между населением провинции, состоящим из 13 национальностей, дружбу, тесное сотрудничество и успешно превращает мертвую пустыню Гоби в цветущие, обновленные земли.

За сравнительно короткий срок значительно окрепла экономика Синьцзяна, поднялась и расцвела его новая культура. Столица провинции — Дихуа (Урумги) — в прошлом город тюрем, превратилась в центр культуры народов Синьцзяна. В городе действует Синьцзянский университет, двери которого открыты для уйгуров и казахов, китайцев и дунган, монголов и сибо, киргизов и манчжуров. Здесь выходят газеты и журналы почти на всех языках народов Синьцзяна.

Новая жизнь вызвала расцвет литературы, подняла из народных низов новых поэтов и писателей, активно участвующих в общественно-политической жизни провинции и государства.

Молодое поколение писателей свободного Синьцзяна принесло в литературу новые темы, выдвинуло на первый план новых героев.

Новая литература Синьцзяна, как и вся литература Китая стала действенным орудием воспитания масс, активным пропагандистом великих преобразований, которые принесла в бывшую часть «мертвого сердца Азии» народная власть, народно-демократическое правительство.

Главной темой литературы стал сам народ, свободный труд рабочих и крестьян, их нужды и запросы, их интересы и дела. Литература Синьцзяна теперь является подлинно народной литературой, служащей великим целям трудящихся масс, а отряд писателей — глашатаем всего нового и передового.

Писатели Синьцзяна внимательно наблюдают не только за бурной жизнью на своей обновленной земле, но и пристально следят за событиями, происходящими за рубежами их родины. Они быстро откликаются на все, что волнует прогрессивное человечество, чутко прислушиваясь к голосу народов Советского Союза — знаменосца борьбы за мир на земном шаре.

Тема мира и мирного труда, тема дружбы и единения всех народов в борьбе за мир против поджигателей войны является сейчас главной темой в народной литературе Синьцзяна.

Мысли, высказанные Эмио Сяо, близки всем народам Китая, и это нашло свое яркое отражение в произведениях писателей Синьцзяна — одного из отрядов многонациональной китайской литературы. Готовые всем сердцем, всеми помыслами служить своему народу, писатели Синьцзяна свое вдохновение, свое горячее слово посвятили борьбе за мир.

В обширной статье Теипджана Илиева «Несколько замечаний о дальнейшем развитии нашей литературы», опубликованной в «Синьцзянской газете», подробно рассказывается о состоянии новой литературы.

Синьцзянские газеты из номера в номер печатают стихи поэтов, выступления писателей. Иногда появляются литературные страницы, полностью посвященные теме мира и мирного труда. На страницах газет встречаются имена писателей, пришедших в литературу из народных низов, поднятых народной властью.

В газетах систематически печатают свои стихи поэты Бахтияр, Абдурахим Юсуп, Кадыр Таип, Курбан Басити, Кочкар, Туфти и другие. Пишут они на актуальные темы современности, прекрасно осознают великое назначение литературы — верно и преданно служить делу народа.

Их творчества — убедительное тому доказательство.

Поэт Бахтияр в стихотворении «Наша борьба» говорит:

Бахтияр пишет, что только свободный труд «дает сердцу силу», «объединяя в одну армию всех тружеников». Это им, труженикам, оказывает «истинную помощь во всех уголках земного шара слово — мир».

Писатели Синьцзяна стремятся претворить в жизнь указание Мао Цзэ-дуна, призывающего народы Китая учиться у Советского Союза:

Полны патриотизма поэтические строки Абдурахима Юсупа. В стихотворении «Мир» поэт говорит:

Клеймя американских империалистов позором, поэт пишет, что с каждым новым днем лагерь сторонников мира крепнет и растет. Абдурахим Юсуп показывает, что это происходит в первую очередь потому, что на земном шаре существует крепость мира — Советский Союз.

Уверенность в победе мира над силами войны глубоко выражена в стихах другого поэта — Курбана Басити:

Единое желание сторонников мира, как «волна прокатилась по земному шару». Для поэта ясно, что от грандиозного, еще не виданного по своим размерам в истории движения за мир, захватившего прогрессивное человечество, рухнут все планы империалистов.

Поэты Синьцзяна своими стихами, посвященными борьбе за мир, воспитывают в своем народе ненависть к американо-английским империалистам — поджигателям новой войны. В этом отношении очень характерно стихотворение «За мир» Х. Туфти.

В великом строю борцов за мир — лучшие люди земли. Поэт называет имена передовых борцов — деятелей культуры, литературы, науки всего земного шара. Это участники Всемирных конгрессов сторонников мира. Их имена Х. Туфти произносит с глубокой любовью и уважением.

Поэт выражает горячие симпатии к народам, борющимся за свою независимость и свободу, за мир во всем мире.

Много стихов посвящают поэты Синьцзяна героической Корее. В них говорится, что все народы нового Китая протягивают братскую руку помощи корейским патриотам, с оружием в руках отстоявшим свою землю от американских интервентов и лисынмановской банды. Все сыны и дочери великого Китая желают корейскому народу скорее залечить раны, нанесенные врагом, и сделать свою родину цветущей крепостью мира. Вот одно из таких стихотворений — «Письмо в Корею», написанное Кадыром Таипом, полное неподдельных патриотических чувств:

Синьцзянские поэты постоянно обращают свои взоры к великому Советскому Союзу и его Коммунистической партии, воспевают свою родину и китайских коммунистов.

Поэт Х. Багван в одном из стихотворений пишет:

СТИХИ ПОЭТОВ СИНЬЦЗЯНА[11]