ЮлиАнна

Пролог

– Вставай, свинья, Юльку через час кормить. – мать подошла к кровати и бесцеремонно стянула одеяло с Милены.

Наступило обычное утро шестого апреля 1999 года.

– Ишь, чего удумала! Девку месячную к себе в постель затащила!

Она обошла кровать и ещё сильнее запричитала:

– Ещё и сиську в рот засунула раньше времени!

Крохотная малышка едва заметно вздрогнула от громкого говора родной бабки, но мамины теплые руки тут же обхватили ее, защищая от криков.

– Она есть хотела, – тихо-тихо, виновато, будто оправдываясь, молвила Милена, – и заплакала… Как не пожалеть?

– Пусть бы орала! – повысила тон Анастасия Николаевна. – Лёгкие тренирует! Не хватало ещё одной соплячки в семье Соболевских! Ты еще и фамилию ей нашу дала – чуяла, что в тебя пошла? А мне таких как ты не надо, одной сыта по горло!

Милена медленно перевела взгляд с дочери на мать.

Высокая, с широкими покатыми плечами, положив руки на талию, та глядела с ненавистью и отвращением и напоминала гигантского коршуна с распахнутыми крыльями, приметившего жертву.

Милена инстинктивно прижала дочь еще теснее.

– Что вылупилась? – грубо спросила мать.

«И как она работает медсестрой? Хотя на работе она сама ангел. Только вот дома снимает крылья. Ей бы надзирательницей в лагеря», – думала Милена.

– Не будешь жить по правилам, вышвырну с соплячкой, и рука не дрогнет.

Анастасия Николаевна вышла из комнаты и громко хлопнула дверью. Малышка закричала. Пока Милена утешала ее, мать, уже одетая, в обуви, вновь зашла в спальню и, увидев плачущего младенца, заметно подобрела и даже едва улыбнулась: наверное, приятно быть причиной людской грусти и боли. За неимением собственных чувствований, можно всласть наесться чужими, а то, что ты сам их и регулируешь, делает тебя богом. Но в глазах Милены мать – сама сатана. Зачем же выгонять дочь с внучкой?! Пусть живут вечно – сдобный корм: пока не наестся, не отпустит.

– Я на смену, папаша приедет к полудню, к этому времени бардак убери и пеленки выстирай.

Анастасия Николаевна вновь хлопнула дверью, ребенок закричал громче.

… Прошёл час. Юля уснула.

Милена осторожно встала с кровати. Она добралась до ванной, голова кружилась, кисти слегка подергивало – привычное состояние после очередных материнских гадостей. Милена достала из тумбочки старую бритву и вытащила лезвие. Давненько она не пользовалась им: пока ходила беременной, мамаша сдерживалась и не колотила уже взрослую дочь. Но Милену это, скорее не радовало, а ещё больше настораживало: насколько эпичным будет концерт, после такого антракта?! Сегодня утром, глядя на мать, Милена почувствовала, что плотину вскоре прорвёт. Ее и новорожденная внучка не остановит.

Руки у Милены стало сильнее скручивать. Лезвие чуть не выпало из пальцев. Паника нарастала. Она испугалась, что потеряет контроль над телом, из которого словно выкарабкивался демон. Уже и губы начало сводить.

Милена трясущейся рукой провела лезвием по многочисленным белым рубцам на внутренней поверхности предплечья. Кровь медленно закапала на плитку, она почувствовала облегчение, постепенно отпускала скованность.

Руки больше не скрючивает: тело вновь принадлежит ей. Она наспех перемотала рану бинтом, вытерла кровь с плитки туалетной бумагой и вернулась к дочери.

Тело успокоилось, но голова разболелась от мыслей.

А если мать вновь поднимет на нее руку? Хорошо, если Юля будет спать. А вдруг проснётся? Тогда Милена станет терпеть и не вымолвит ни слова. Как в детстве. Только зажмурится, свернётся калачиком и будет представлять, как ее болтает в штормящем море, и это волны такие тяжёлые, а не мамкины руки. Но ведь она уже не маленькая! Может сдачи дать? Такое уже было однажды: мать ещё больше озверела и губу ей разбила. Приходилось врать фельдшеру, что в дверной косяк врезалась. Точнее, за нее мать говорила, да так чётко, властно и громко, что даже медработник не усомнился в «истине». Даже если и усомнился, вряд ли бы осмелился перечить.

Поэтому безопаснее всего замереть, представлять море и молиться, чтобы оно быстрее успокоилось и сильно не бушевало.

Может, уйти? Но куда? С ребёнком?

Ах, как хорошо было жить вдали от жестокой матери! Целых семь лет! Милена за те безмятежные годы забыла про лезвие, да и рубцов не стеснялась. Но она попалась – покойный муж оказался копией матери. Хотя имелась весомая разница: он всегда просил прощение и осознавал, что причинял боль. Мать никогда так не делала. Милене этого качества оказалось достаточно, чтобы прожить с палачом несколько лет. Но он умер, а она осталась с Юлей в животе.

Пришлось вновь возвратиться к матери, приползти и попросить помощи. Шторм, на удивление, утих, но Милена не верила обманчивому затишью. И не зря.

С детства она наблюдала, как меняется настроение матери. После бури наступал штиль, но чем больше он длился, тем сильнее потом штормило. Поэтому Милена с ужасом ждала цунами.

Тревога передалась дочери: сон ее был поверхностным, она вздрагивала, хныкала и часто просыпалась.

Руки вновь стало сковывать. Паника нарастала с каждой секундой. Милена встала с кровати и стала ходить из угла в угол. Она часто дышала, будто запыхалась от бега.

– Сейчас ее нет, ее нет, ты одна, все хорошо. Зачем бояться впрок? – утешала она себя.

Дочка проснулась и громко кричала. Милена запаниковала ещё сильнее.

Она раскрыла все тумбочки, шкафы, споткнулась о гладильную доску и разбросала мятые пеленки. Усевшись на куче детского белья, она судорожно вспоминала, где аптечка. Опрометью кинулась на кухню, встала на стул у холодильника, потянулась за коробкой. Не глядя на название препаратов, Милена схватила первую попавшуюся баночку и тряхнула. По звуку она предположила, что, скорее всего, больше половины таблеток выпито. С баночкой спустилась со стула. Руку так сводило, что она еле-еле ее удерживала. Милена уже хотела было возвращаться к дочери, но взгляд ее скользнул по буфету – там за стеклянной дверцей красовался сервиз, в котором не хватало одной чашки. Она стояла на столе, доверху наполненная спиртовой настойкой – смесь валерианы, пустырника, мяты, – Милена поморщилась, скорее всего, валокордина. Отец иногда принимал после ссор с матерью. Забавно, что он именно в этой кружке с обломанной ручкой смешивал настойку. В одной из драк Анастасия Николаевна запустила ее прямо в мужа, пожелав разбить ему голову, но он успел наклониться, голова осталась цела. Кружка ударила о стену и лишилась ручки. Выпустив пар, Анастасия Николаевна решила ее оставить в качестве пиалы.

Милена нервно хохотнула. Лет десять назад это было, а словно вчера.

Держа в одной руке баночку с таблетками, в другой – чашку с настойкой, она медленно добралась до своей комнаты. Дочка, почувствовав материнское присутствие, немного успокоилась.

Милена высыпала в ладонь таблетки и начала пересчитывать маленькие желтые кругляшки.

Двадцать семь штук. И ей двадцать семь лет! Одна таблетка на один год жизни, и одна таблетка убьет один год жизни. Но, наверное, двадцати семи таблеток недостаточно, чтобы убить себя? Она и не хочет смерти, она хочет успокоиться. Раньше она частенько выпивала за раз несколько успокоительных пилюль, лишь бы тело не трясло. Со спиртовой настойкой дело пойдет быстрее. Милена покрутила головой, прогоняя навязчивые мысли: она ведь кормящая мама! И что? Какое это имеет значение прямо сейчас? Уже губы начинало сводить…

Милена высыпала таблетки в баночку и поглядела на дочь. Та уже не плакала, но и не спала, а мутным взглядом глядела на мать, будто понимала, что та хочет сделать.

Милена прижала баночку с двадцатью семью таблетками к груди. В этой баночке находилась вся ее жизнь – годы, месяцы и дни, наполненные ором мамаши. С каждым годом Милена становилась слабее и слабее, а голос мамаши все громче и громче. Вот прямо сейчас Анастасия Николаевна возникла в ее голове и начала выкрикивать всякие гадости и мерзкие словечки.

Как ее остановить, как ее заткнуть? А если выпить все таблетки за один раз? Прожить двадцать семь лет за секунду! Зачем слабеть с каждым годом, приближаясь к смерти, если можно решить все разом?! К тому же, в баночке неслучайно оказалось двадцать семь таблеток! Значит, это конец? Если съесть все сразу, голос матери в ее голове замолчит? Думать времени нет – тело уже трясет, терять нечего!

Милена высыпала таблетки в трясущуюся ладонь и живо проглотила, запивая настойкой. Она осушила чашку. Рот обожгло от спирта, даже немного затошнило, но вскоре отпустило. Милена глядела на прикроватную тумбочку, на школьную фотографию с последнего звонка. Она тогда была грустной, стояла чуть не плача, опустив голову, так не хотела прощаться с детством…

– Девочка моя, приглядись внимательно к этой фотографии, – тихо говорила она дочке. – Ты увидишь на ней выпускницу, которая немного грустит: прощается с детством. Но истина глубже, она внутри. И она уродлива и страшна, но ты должна узнать её, чтобы закрылся, наконец, этот бесконечный театр. Знаешь, я уверена, пока живёт главная актриса, он никогда не закроется. Ты беги из него в подлинный мир, где люди настоящие, а не показные актеры, что жаждут власти и внимания.

Она взяла дочь и, прижимая к груди, улеглась на старый письменный стол у окна. Юля тихо-тихо расплакалась.

– Ты оставляешь свою дочь на растерзание этой дикой собаке… сама-то в царство забвения уплывёшь, а ей томиться на цепи…

Милена захмелела от настойки. Ее голос менялся: от тихого и кроткого до холодного и рассудительного.

Юля распеленалась и вытащила крохотные ручки.

– Чувствует, – бормотала рассудительная Милена. – Чувствует, что ты умираешь… прощается с ласковой, но безответственной матерью и плачет от горя утраты. Недолго она нежилась в твоей любви. Как прежде отныне не будет. Всего лишь месяц жизни, остальное – ад…

– Малышка моя, лучше бы тебе со мной, но я не настолько пала, – лепетала жертвенная Милена.

Юля плакала, а Милена лежала на спине и глядела в окно. Там голубое небо и облака. Интересно, каково это – лежать на них?

– Ишь, чего удумала, твое место не там, а внизу. Ты ещё в пузе дефектной была, дьявольским выродком! – материнские проклятия звучали в голове, не замолкая.

– Я только посплю немного и все! – кротко промолвила Милена.

Юля закричала громче и зашевелила ручками.

– Папа должен скоро прийти. Он меня разбудит…

Постепенно голос Милены стихал, тело становилось непривычно тяжёлым, неродным, словно пластилиновым.

– Ты сильная, моя девочка, – едва слышно прошептала кроткая Милена, гладя плачущую малышку по спинке. – Ей тебя не сломить. А я слабая, – голос ее содрогнулся от рыданий. Ей ещё хватало сил плакать: – Она изуродовала меня, а я не сумела защититься. И меня никто не защитил. Пусть найдется хотя бы один здравый человек в этом безумном мире, который скажет тебе, что она неправильно поступает с тобой. Что это не любовь, а издевательство.

– Это могла быть ты, дура! – злобным шепотом перебила рассудительная Милена.

– Я убита, сломана, растоптана. Ни на что не гожусь. Но ты не я, – внушала она дочери. – Ты другая. Я счастлива, что была твоей мамой, пусть и так недолго. Я люблю тебя…

Милена затихла.

Малышка на ее груди все плакала.

Отец опоздал на три часа.