Юрбен Грандье

Во время пребывания Грандье в цитадели Анже число бесноватых чудесным образом увеличилось: теперь дьяволы вселились, кроме настоятельницы и сестры Клары, еще в семерых монахинь, которые были разделены на три группы.

Настоятельница, Луиза дез Анж и Анна де Сент-Аньес были помещены в дом г-на Делавиля, адвоката и консультанта монахинь; сестра Клара и Екатерина де ла Презентасьон — в дом каноника Мора, а Елизавета де ла Круа, Моника де Сент-Март, Жанна дю Сент-Эспри и Серафима Арше — в еще один дом.

За ними наблюдала жена Муссана, приходившаяся сестрой Мемену де Сийи, родственница и союзница двух главных недругов обвиняемого, которая узнавала о нем все, что нужно, от жены Бонтана, — такова была «изоляция» одержимых.

Врачи были подобраны не менее пристрастно: вместо того чтобы пригласить самых знающих медиков из Анже, Тура, Пуатье или Сомюра, для наблюдения за бесноватыми созвали невежественных лекарей из маленьких городов; один из них, к примеру, не имел ни степени, ни диплома и был вынужден поэтому покинуть Сомюр, другой проработал десять лет приказчиком в лавочке, после чего выбрал более прибыльную профессию знахаря.

Впрочем, аптекарь и хирург были назначены тоже не из самых знающих: аптекарь по имени Адан приходился двоюродным братом Миньону и на первом процессе давал свидетельские показания против Грандье; за то, что при этом он запятнал честь некой луденской девушки, парламент приговорил его к публичному покаянию. И хотя, а быть может, именно потому, что все в городе знали о его ненависти к Грандье, ему было поручено приготовление лекарств, и никто при этом не проверял, как он соблюдает дозировку и не дает ли бесноватым вместо успокаивающего средства возбуждающие, способные в самом деле вызвать судороги. С хирургом дело обстояло еще хуже: это был Манури, племянник Мемена де Сийи и брат одной из монахинь, тот самый, что все время возражал против изоляции одержимых, которой добивался Грандье. Напрасно мать и брат обвиняемого писали прошения, в которых требовали отвода врачей из-за их некомпетентности, а хирурга и аптекаря — из-за ненависти к Грандье; они не могли даже за собственные деньги получить копии своих жалоб, хотя брались доказать с помощью свидетелей, что однажды Адан по невежеству прописал больному crocus metallorun[30] вместо crocus martis[31], что явилось причиной его смерти. Короче говоря, гибель Грандье была предрешена; бесстыдство его судей дошло до того, что они и не пытались хоть как-то замаскировать гнусные меры, к которым прибегали.

Дознание продвигалось весьма бойко. Поскольку первой из неизбежных формальностей была очная ставка, Грандье написал прошение, в котором поведал о случае со святым Анастасием. На Тирском соборе[32] этому святому было предъявлено обвинение некой распутницы, которую он в глаза не видел, и когда она вошла в зал, чтобы повторить свое обвинение публично, священник по имени Тимофей встал и, представившись Анастасием, заговорил с нею. Она ему ответила, после чего всем стало ясно, что святой невиновен. И вот Грандье потребовал, чтобы несколько мужчин его роста и с таким же, как у него, цветом волос были одеты в точности, как он, и показаны монахиням; кюре был уверен, что поскольку он их никогда не видел и одержимые тоже, скорее всего, его не встречали, то они его не узнают, хотя утверждают, что сносились с ним непосредственно. Просьба его была справедливой и настолько опасной, что на нее даже не ответили.

Между тем епископ Пуатье, одержавший победу над архиепископом Бордосским, который был бессилен перед приказом кардинала-герцога, отозвал назначенных им отца Эске и отца Го и заменил их своим богословом, находившимся в свое время в числе судей, вынесших Грандье первый приговор, и монахом-францисканцем отцом Лактансом. Оба монаха даже не дали себе труда скрыть, на чьей они стороне, и сразу же разместились в доме Никола Муссана, одного из самых заклятых врагов Грандье, а на следующий день отправились к настоятельнице и приступили к изгнанию дьявола. С первых же ее слов отец Лактанс заметил, что она очень плохо знает по-латыни, отчего допрашивать ее весьма небезопасно. Поэтому он велел отвечать ей по-французски, хотя сам продолжал пользоваться латынью. Когда же кто-то из присутствующих имел смелость возразить, что, дескать, дьявол, как сказано в требнике, знает все живые и мертвые языки и должен отвечать на том же наречии, на каком ему задают вопросы, монах заявил, что таково условие договора с нечистым, и добавил, что иногда попадаются дьяволы, которые невежественнее последнего крестьянина.

Вслед за обоими францисканцами и двумя кармелитами — Пьером де Сен-Тома и Пьером де Сен-Матюреном, которые с самого начала принимали участие в изгнании бесов, к этой операции присоединились якобы присланные «серым кардиналом» отцом Жозефом четверо капуцинов[33], отцы Люк, Транкиль, Поте и Элисе, так что дело пошло как никогда быстро; сеансы экзорцизма проводились сразу в четырех разных местах: монастыре урсулинок и церквях Святого Креста, Сен-Пьер-дю-Марте и Нотр-Дам-дю-Шато. 15 и 16 апреля ничего особенного не произошло; во всяком случае, в заключении врачей за эти дни нет никаких подробностей и лишь написано без каких бы то ни было пояснений, что виденное ими было сверхъестественно и выходит за границы их знаний и правил медицины.

23 апреля сеанс выдался более любопытным: когда отец Лактанс спросил у настоятельницы, в каком обличье вошел в нее дьявол, она ответила, что в виде кота, собаки, оленя и козла.

— Quoties? — осведомился монах.

— Я не обратила внимания, какой это был день, — отозвалась настоятельница.

Бедная женщина перепутала слова quoties u juando[34].

Видимо для того, чтобы искупить эту ошибку, настоятельница в тот же день объявила, что у Грандье на теле есть пять отметин, сделанных дьяволом, и что только в этих местах кюре уязвим. В связи с этим хирургу Манури было поручено проверить сие утверждение; осмотр назначили на 26 апреля.

Во исполнение полученного наказа Манури утром 26 апреля прибыл к Грандье, заставил его раздеться и выбрить все волосы на теле, после чего завязал ему глаза и велел лечь на стол. Но дьявол снова промахнулся: отметин, то бишь родимых пятен, у Грандье оказалось лишь две — на лопатке и на бедре.

И тут началась невероятная по мерзости сцена: Манури, держа в руке зонд, игла которого выдвигалась с помощью пружины, прикасался к телу Грандье, которое по утверждению монахини везде, кроме родимых пятен, было нечувствительно к боли, причем делал вид, что игла выдвинута, хотя на самом деле пружина удерживала ее внутри. Дойдя же до одного из пятен, хирург нажал на пружину, и игла глубоко вонзилась в тело испытуемого, который от боли и неожиданности вскрикнул так громко, что его услышали даже те, кто, не сумев проникнуть в дом, стояли на улице. От пятна на спине Манури перешел к проверке отметины на бедре и воткнул в нее иглу на всю длину, однако к его изумлению Грандье на сей раз не издал ни крика, не стона, ни даже вздоха, а напротив, начал читать молитву, и хотя Манури еще дважды воткнул иглу в бедро и лопатку, его пациент лишь продолжал молиться за своего палача.

При этой сцене присутствовал и г-н де Лобардемон.

На следующий день к дьяволу, сидевшему в настоятельнице, приступились с таким рвением, что он вынужден был признать: на теле у Грандье не пять отметин, а всего две, и к великому удивлению толпы нечистый точно указал, где они расположены.

Однако следующая проделка дьявола сильно снизила ценность этого его заявления. Когда его спросили, почему он отказался говорить в прошлую субботу, незадачливый бес ответил, что его не было в Лудене, так как он утром сопровождал в преисподнюю душу прокурора парижского парламента Ле Пруста. Кое-кто из мирян позволил себе в этом усомниться: проверив список умерших за субботу, они не обнаружили в нем прокурора по имени Ле Пруст, да и вообще в списке не было человека с таким именем. Изобличенный во вранье демон сделался уже менее занятным, а быть может, и менее страшным.

Сеансы изгнания бесов из других одержимых оказались не более удачными: когда отец Пьер де Сен-Тома, действовавший в кармелитской церкви, поинтересовался у одной из бесноватых, где находятся магические книги Грандье, та ответила, что их можно обнаружить в жилище некой девицы, и назвала ту самую особу, из-за которой аптекаря Адана осудили в свое время на публичное покаяние. Лобардемон, Муссан, Эрве и Менюо немедленно отправились туда, однако, обыскав все комнаты, перерыв все шкафы и ящики, добравшись до самых секретных уголков, так и не сумели ничего обнаружить. Вернувшись в церковь, они принялись упрекать демона в том, что он их надул, но тот пояснил, что книги взяла почитать племянница указанной девицы. Сыщики бросились к племяннице, но той не оказалось дома: она все утро находилась в церкви, готовясь к причастию, и священники заявили, что уйти оттуда она никак не может. Так что, несмотря на все свое желание угодить Адану, охотникам за бесами на этом пришлось остановиться.

Описанные нами ошибки увеличили число неверящих в бесов, поэтому на 4 мая объявили более любопытный сеанс, программа которого была столь обширной, что вызвала всеобщий интерес. Демон Асмодей пообещал приподнять настоятельницу на два фута над постелью, а увлеченные примером своего предводителя Эазас и Цербер взялись проделать то же самое с двумя другими монахинями. Четвертый же демон по имени Бегерит зашел еще дальше и решил заняться персоной самого г-на Лобардемона, заявив, что приподнимет шапочку с головы советника и будет держать ее в воздухе, пока читается псалом. Кроме того, священники пообещали, что шестеро самых дюжих мужчин не смогут удержать слабейшую из монахинь, когда та забьется в конвульсиях.

Нетрудно догадаться, что на подобный спектакль люди толпами повалили в церковь. Представление началось с настоятельницы: отец Лактанс потребовал, чтобы Асмодей выполнил обещание и поднял одержимую в воздух, после чего настоятельница принялась подпрыгивать на матрасе и на какую-то секунду словно бы повисла над ним, но как раз в этот миг один из зрителей приподнял уголок ее платья, и все увидели, что женщина, весьма, правда, ловко, стоит на цыпочках и никакого чуда тут нет. Раздался такой хохот, что Эазас и Цербер сконфузились и даже не стали отвечать на заклятия, однако Бегерит ответил, что готов приподнять шапочку г-на де Лобардемона в течение ближайшей четверти часа.

Но поскольку на сей раз изгнание бесов проводилось во второй половине дня, а не утром, как обычно, и уже наступал вечер, пора, удобная для всяческих фокусов, кое-кому из неверящих пришло в голову, что Бегерит попросил четверть часа, чтобы иметь время устроить свой фокус при свете факелов, а это было довольно просто. Кроме того, они обратили внимание на то, что г-н де Лобардемон сидит на стуле в известном отдалении от прочих, как раз под сводом потолка, в котором проделано отверстие для привязываемой к языку колокола веревки. Поэтому они вышли из церкви, поднялись на колокольню и спрятались там в углу. Через несколько мгновений на колокольне появился какой-то человек и стал что-то делать у отверстия; его тут же окружили и увидели у него в руках длинную леску с привязанным к ней крючком. Застигнутый врасплох, человек бросил свою удочку и убежал. В результате сколько г-н де Лобардемон, священники и зрители ни ждали, что шапочка вот-вот поднимется с головы советника, ничего подобного не произошло к великому смущению отца Лактанса, который, не зная, что случилось, и полагая, что это лишь небольшая задержка, несколько раз тщетно призывал Бегерита исполнить обещанное.

Короче, сеанс 4 мая оказался неудачным: до сих пор ничего не получилось, никогда еще демоны не были столь неловки, однако священники были уверены в последнем номере, то есть в том, что шестеро крепких молодцов не смогут удержать бьющуюся в корчах монахиню. И вот два кармелита и два капуцина обошли зрителей и привели на хоры шестерых геркулесов из числа городских дрягилей и разносчиков.

На сей раз дьявол доказал свою если не ловкость, то, по крайней мере, силу: как молодцы ни старались, настоятельницу после нескольких заклинаний охватили такие конвульсии, что она вырвалась у них из рук, а один из силачей даже упал навзничь. Опыт повторили трижды и все с тем же результатом, так что собравшиеся снова начали обретать веру в бесов. Но тут некий врач из Сомюра по имени Денкан, заподозрив во всем этом очередное жульничество, прошел на хоры, велел шестерым геркулесам удалиться и заявил, что удержит настоятельницу один, а если она вырвется у него из рук, он готов за неверие принять публичное покаяние. Г-н де Лобардемон попытался было помешать врачу, обозвав его безбожным мирянином, но Денкан пользовался таким уважением за свои знания и честность, что в церкви поднялся невообразимый шум и священники вынуждены были уступить. Когда шестеро дрягилей удалились, причем не к зрителям, а в ризницу, Денкан подошел к постели настоятельницы, крепко взял ее за запястье и дал знак начинать заклинания.

До сих пор борьба между общественным мнением и личными интересами не приобретала столь острый характер, поэтому собравшиеся, затаив дыхание, недвижно следили за происходящим.

Через несколько секунд отец Лактанс произнес священную формулу, и у настоятельницы начались судороги, но на сей раз оказалось, что у Денкана больше силы, чем у шестерых его предшественников: как женщина ни билась, ни извивалась, ни крутилась, ей не удавалось вырвать руку из пальцев Денкана. Наконец, утомившись, она упала на постель и воскликнула:

— Никак, никак, он меня держит!

— Отпустите ей руку! — в ярости вскричал отец Лактанс. — Какие же это конвульсии, если вы ее держите?

— Если ею в и самом деле овладел демон, — громко отвечал Денкан, — то он должен быть сильнее меня — ведь сказано же в требнике, что истинно одержимый обладает большей силой, чем свойственно его возрасту, состоянию и природе.

— Это никакой не довод, — едко возразил Лактанс. — Демон, находящийся вне тела, действительно сильнее вас, но если он вселился в столь слабое тело, он не может вас одолеть, потому что его могущество соразмерно силам одержимой.

— Довольно, довольно, — вмешался г-н де Лобардемон, — мы находимся здесь не для философских споров, а ради назидания христиан.

С этими словами он встал под гомон толпы, которая стала расходиться в полном беспорядке, словно была не в церкви, а в театре.

В связи со столь неудачным сеансом в течение нескольких следующих дней ничего примечательного не произошло, и множество дворян и знатных особ, специально приехавших в Луден в надежде лицезреть чудеса и видя малоинтересные, да еще плохо устроенные представления, решили, что больше здесь оставаться ни к чему, и принялись разъезжаться. На это жаловался один из охотников за дьяволами отец Транкиль в своей небольшой книге, посвященной этому делу. Многие, пишет он, явившись в Луден для созерцания чудес и найдя, что дьяволы не желают объявлять о своем присутствии так, как это от них требуется, удалились весьма недовольные и увеличили ряды неверующих. Для борьбы с подобным отступничеством было решено, что людям следует показать нечто удивительное, такое, что возбудило бы их любопытство и вернуло в лоно веры. Поэтому отец Лактанс объявил, что 20 мая трое из семи демонов, вселившихся в настоятельницу, покинут ее тело через раны в боку и, соответственно, через три дыры в сорочке, корсаже и платье. Имена этих дьяволов — Асмодей, Грезиль-Владыка и Аман Могущественный. В заключение Лактанс добавил, что руки настоятельницы во время изгнания дьяволов будут связаны за спиной.

В назначенный день церковь Святого Креста вновь ломилась от любопытных, желавших посмотреть, сдержат ли дьяволы слово в отличие от предыдущего раза. Врачей попросили подойти к настоятельнице и осмотреть ее бок, корсаж, сорочку и платье; обмануть публику было никак невозможно, поскольку среди медиков находился и доктор Денкан: отвести его не удалось, несмотря на испытываемую к нему священниками злобу, которую он, безусловно, ощутил бы, не покровительствуй ему маршал де Брезе. Итак, врачи осмотрели настоятельницу и заключили, что не обнаружили у нее на боку никаких ран, никаких разрывов в ее одежде и ничего режущего, спрятанного в складках платья. После осмотра отец Лактанс допрашивал ее по-французски в течение двух часов, настоятельница отвечала на том же языке, а затем он перешел к заклятиям. Но тут к нему подошел Денкан и, напомнив об обещании связать настоятельнице руки за спиной во избежание подозрений в обмане и мошенничестве, добавил, что теперь самое время исполнить обещанное. Признав справедливость этого требования, Лактанс заметил, что среди публики есть множество людей, никогда не видевших, как одержимые корчатся в судорогах, и было бы разумно начать изгнание бесов, не связывая монахине рук, после чего сразу приступил к делу. Пробившись несколько минут в конвульсиях, она впала в состояние полной прострации, упала лицом на землю, затем повернулась на левый бок и, пролежав так несколько мгновений, вдруг легонько вскрикнула и застонала. Врачи немедленно приблизились к одержимой, и Денкан, увидев, что она отняла правую руку от левого бока, схватил ее за ладонь и обнаружил, что кончики пальцев у монахини запачканы в крови. Тут же оглядев и ощупав ее тело, он нашел у нее на платье два разреза, а на корсаже и сорочке — по три, причем все отверстия имели около дюйма в поперечнике. Кроме того, врачи обнаружили у монахини три ранки под левой грудью, однако весьма неглубокие, более похожие на простые царапины; средняя была величиною с ячменное зерно, но из всех трех вытекло достаточно крови, чтобы запачкать сорочку.

На сей раз обман был осуществлен столь неуклюже, что даже Лобардемон, казалось, немного смутился перед таким количеством зрителей, среди которых было немало людей знатных, и не позволил врачам дополнить заключение мнением о природе ран и орудии, которым они были нанесены. Однако Грандье выразил свой протест в написанной ночью и утром переданной на волю записке. Вот что в ней говорилось:

Несмотря на столь логичный протест Юрбена Грандье и явное мошенничество экзорцистов, г-н де Лобардемон составил протокол об исходе трех дьяволов — Асмодея, Грезиля и Амана из тела сестры Жанны посредством трех ран, расположенных ниже сердца. Этот вызывающий и наглый документ был направлен против Грандье и существует до сих пор как памятник не столько человеческой доверчивости и суеверности, сколько ненависти и мстительности. Отец Лактанс со своей стороны, желая рассеять подозрения зрителей, наблюдавших накануне мнимое чудо, спросил на следующий день у Балаама, одного из четырех демонов, еще оставшихся в теле настоятельницы, почему Асмодей и его сотоварищи, вопреки своему обещанию, вышли в тот миг, когда лицо и руки женщины были спрятаны от людей?

— Дабы поддержать во многих недоверие, — ответил Балаам.

Отец же Транкиль с легкостью мыслей, присущей капуцинам, высмеивает недовольных в своей книге, посвященной этому делу. «Разумеется, у них была причина, — пишет он, — оскорбиться недостатков учтивости и любезности со стороны демонов, которые малопочтительно отнеслись к их достойным особам. Однако если бы большинство этих людей покопалось у себя в совести, они, возможно, обнаружили бы, что причина их недовольства исходит именно оттуда, и поняли, что раздражение им следует обратить против самих себя и как следует покаяться, а не ходить с любопытным взором и нечистой совестью, раздувая в себе неверие».

В период с 20 мая по 13 июня не произошло ничего примечательного, а день 13 июня был отмечен тем, что настоятельницу стошнило кусочком пера длиною в палец. По всей вероятности, именно это новое чудо заставило епископа Пуатье прибыть в Луден собственной персоной — не для того, как сказал он встречающим, чтобы узнать истину об одержимости монахинь, но для того, чтобы заставить поверить в нее тех, кто еще сомневается, а также чтобы отыскать школы чародеев, как мужские, так и женские, устроенные Юрбеном Грандье. И сразу же после его приезда на каждом углу стали объявлять, что народ должен верить в одержимость монахинь, поскольку в нее верят король, кардинал-герцог и епископ, а сомневающиеся будут обвинены в оскорблении Бога и людей и как сообщники Грандье не уйдут от карающего меча Лобардемона. «Можно с уверенностью сказать, — писал Транкиль, — что эта мера — дело рук Господа, поскольку принял ее король».

Вскоре был устроен новый сеанс изгнания бесов; один из его свидетелей оставил описание, какое нам самим никогда не удалось бы сочинить. Приводим этот текст дословно.

«В пятницу 23 июня 1634 года, в канун Иванова дня, в три часа пополудни, его преосвященство епископ Пуатье и г-н де Лобардемон пожаловали в церковь Святого Креста, что в Лудене, дабы продолжить изгнание бесов из монахинь-урсулинок, и г-н де Лобардемон, уполномоченный, велел привести из тюрьмы в означенную церковь кюре Юрбена Грандье, обвиненного и названного упомянутыми монахинями. Г-н уполномоченный предъявил означенному Грандье четыре договора[35], о которых сообщили упомянутые одержимые в разное время при изгнании из них бесов и которые были заключены с Грандье вселившимися в них дьяволами, и прежде всего договор, заключенный в субботу 17 числа сего месяца с Левиафаном и скрепленный сердцем ребенка, взятом в 1631 году на шабаше в Орлеане из пепла от сожженной жертвы, а также кровью и…[36] означенного Грандье, по каковому договору Левиафан вступил в тело сестры Жанны дез Анж, настоятельницы монастыря, и овладел ею вместе со своими приспешниками Бегеритом, Эахасом и Балаамом, что произошло 8 декабря 1632 года. Другой договор, скрепленный зернышками гранадских апельсинов и составленный Асмодеем, уже овладевшим сестрой Агнессой, был заключен в четверг 22 числа этого месяца между упомянутым Грандье, Асмодеем и другими дьяволами с целью помешать осуществлению обещания Бегерита, заключавшегося в том, чтобы в знак своего исхода приподнять шапочку с головы господина уполномоченного на высоту двух пик и держать ее так на протяжении одного псалма. Когда сии договоры были предъявлены названному Грандье, он, нисколько не удивившись, решительно и отважно заявил, что никакого отношения к ним не имеет, никогда их не заключал и не владеет искусством заключать, а также что никогда не входил в сношения с дьяволом и понятия не имеет обо всех этих делах, о чем был составлен протокол, который он и подписал.

После этого на клирос упомянутой церкви были приведены все одержимые монахини числом одиннадцать или двенадцать, а также три мирянки, тоже одержимые, в сопровождении монахов-кармелитов, капуцинов и францисканцев, троих врачей и хирурга; войдя, девицы стали позволять себе вольности, называя Грандье своим учителем и выражая радость по поводу встречи. Тогда один из экзорцистов, францисканец отец Габриэль Лактанс, призвал присутствующих с превеликим усердием устремить сердца свои к Господу, сокрушиться об обидах, нанесенных ими возлюбленному Создателю, и попросить Его, чтобы грехи их не послужили помехой Его прославлению, для коего Провидение предоставило им это дело, а дабы выразить раскаяние и получить благословение его преосвященства епископа Пуатье, прочитать «Confiteor»[37]. Когда все это было исполнено, отец Лактанс заявил, что дело, о коем идет речь, так значительно и имеет такую важность для догматов римской католической церкви, что одно это должно вызывать всеобщее благоговение, а недуг несчастных сестер столь странен и длится столь долго, что милосердие обязывает всех, чей долг исцелить их и изгнать из них демонов, в полной мере использовать силу своего духа для столь достойного дела, как то предписывает пастырям церковь; обращаясь же к наганному Грандье, он сказал, что тот, будучи возведен в сан священника, должен употребить для этого все свое могущество и усердие, если его преосвященству епископу Пуатье будет угодно на время вновь позволить ему отправлять свою должность. Когда монсеньор епископ выразил свое согласие, отец францисканец протянул Грандье епитрахиль, тот, повернувшись к его преосвященству, попросил дозволения ее принять и, получив разрешение, надел ее; тогда отец францисканец протянул ему требник. Грандье снова попросил дозволения у епископа его принять и, получив таковое, распростерся перед его преосвященством и облобызал ему ноги. Затем, когда был пропет гимн «Veni, creator Spiritus»[38], он поднялся и, обратившись к епископу, спросил: «Ваше преосвященство, из кого должен я изгнать дьявола?» Епископ на это ответил: «Из сих девиц». — «Из каких именно?» — уточнил Грандье и получил ответ: «Из одержимых». Тогда он проговорил: «В таком случае, ваше преосвященство, я вынужден признать, что они действительно одержимы. В это верит церковь, а значит, верю и я, хотя полагаю, что чародей не может вселить дьявола в христианина без согласия последнего». Тут многие принялись восклицать, что это ересь, что такие мысли признаны еретическими как церковью, так и Сорбонной. На это Грандье ответил, что на сей счет он не имеет еще определенного мнения и что это — только пришедшая ему в голову мысль; как бы там ни было, он подчиняется мнению общества, членом коего является, а еретиком считается не тот, у кого возникают сомнения, а тот, кто в них упорствует, и высказал он их преосвященству для того, чтобы из его собственных уст услышать, не нанесет ли он своими действиями вреда церкви. Отец францисканец подвел к нему сестру Екатерину, как самую невежественную из всех и явно не понимающую по-латыни, и Грандье приступил к изгнанию дьявола по форме, предписываемой требником. Но задать ей требуемые вопросы он так и не смог, поскольку другими монахинями тут же овладели демоны и они начали издавать необычайно громкие крики; среди них была и сестра Клара, которая, подойдя к Грандье, принялась упрекать его в ослеплении и упорстве, из-за чего ему пришлось оставить первую одержимую и заговорить с сестрой Кларой, которая отвечала все время невпопад, не обращая внимания на слова Грандье, перебиваемого матерью настоятельницей, которой он и занялся, оставив сестру Клару. Следует заметить, что прежде чем начать изгонять из нее бесов он сказал ей, как всегда по-латыни, что так как она знает этот язык, то он желает задавать ей вопросы по-гречески. На это дьявол устами одержимой ответил: «Вот хитрец! Ты же знаешь, что одно из первых условий договора между мною и тобой — это не отвечать по-гречески». В ответ Грандье воскликнул: «О pulchra illusio, egregia svasio!» — «Какой обман, какая ловкая увертка!» Тогда ему сказали, что позволят вести допрос по-гречески, если он прежде напишет, что хочет спросить. Однако последняя из упомянутых одержимых предложила, что будет отвечать на любом языке, какой он выберет, но сделать этого не удалось, потому что едва он начал, как монахини возобновили свои неистовые вопли, их обуяли ужасные и разнообразные конвульсии; они упорно обвиняли Грандье в колдовстве и порче, которую он на них наслал, угрожали свернуть ему шею, если им это позволят, и всячески пытались его оскорбить, чему помешал его духовный сан, а также священнослужители и монахи, изо всех сил старавшиеся совладать с охватившим женщин неистовством. Между тем Грандье без всякого испуга и волнения пристально глядел на одержимых, твердя о своей невинности и моля Господа о защите. Обратясь к его преосвященству и господину де Лобардемону, он сказал, что умоляет духовную и королевскую власть, представителями коих они являются, приказать демонам свернуть ему шею или хотя бы оставить на лице отметину, если он содеял преступление, в коем его обвиняют, дабы тем самым воссияла слава Господа и святой церкви, а он был посрамлен, но только пусть эти женщины не прикасаются к нему, чего не следует допускать не столько из-за увечья, которое может быть ему причинено, сколько для того, чтобы не подвергать церковь коварству демонов, кои могли заключить какой-либо договор с ним, Грандье. Тогда изгоняющие дьяволов, коих было восемь человек, приказав демонам замолкнуть и успокоиться и велев принести жаровню, бросили в нее один за другим все договоры, и тут же всеобщее буйство возобновилось с удвоенным неистовством; смятение было столь неописуемым, крики столь яростными, позы столь угрожающими, что сборище это походило скорее на шабаш, невзирая даже на место, где оно происходило, и достоинство лиц, на нем присутствующих, из коих наименее потрясенным, по крайней мере с виду, казался сам Грандье, хотя его все это касалось ближе, чем кого бы то ни было. Дьяволы продолжали обвинять его, называя места, дни и часы его встреч с ними, припоминая первые заклятья, что он насылал, его непристойные поступки, бесчувственность, отречение от веры в Бога, но на все это он твердо отвечал, что отвергает их клевету, тем более несправедливую, что она не согласуется с его званием, отрекается от сатаны и всех его дьяволов, не желает их знать и тем более их не страшится; несмотря ни на что, он остается христианином и, более того, особой священной, верует в Господа, и Иисуса Христа; пусть сам он великий грешник, но ему никогда даже в голову не приходило совершать эти мерзости, и неопровержимых доказательств тому никогда получено не будет.

Невозможно описать словами, что тут началось: взору и слуху явилась такая ярость, какой нельзя было даже вообразить, и ничей разум, если только он не привык к зловещим сценам жертвоприношений дьяволу, не в силах был удержаться от изумления и ужаса перед происходящим. Среди всего этого один Грандье оставался самим собою: невозмутимо стоял он, глядя на творившиеся чудеса, и пел гимны Господу вместе с теми, кто, как и он, были уверены, что их охраняет сонм ангелов, и когда один из дьяволов крикнул, что Вельзевул находится между Грандье и отцом капуцином Транкилем, и Грандье, обратившись к демону сказал ему: «Obmutescas!», то есть: «Замолчи!» — указанный дьявол начал клясться, что это пароль, но он обязан сказать все, поскольку Бог несравненно сильнее всей преисподней. Тут все демоны бросились к Грандье, желая оставить на нем отметины, или растерзать его, или задушить, хотя он является их повелителем, но тот заявил, что он им не повелитель, не слуга и что слова демонов еще не говорят о его власти над ними и сам вызвался задушить дьявола, но тут монахини пришли в неистовство и стали швырять свои туфли ему в голову. «Что-то эти дьяволы непохожи на настоящих», — заявил с улыбкой Грандье. В конце концов всеобщее исступление и ярость достигли такой степени, что без помощи и защиты людей, находившихся на хорах, виновнику сего спектакля пришлось бы непременно расстаться с жизнью; его заставили выйти из церкви и избавили тем самым от ярости тех, кто ему угрожал. Около шести вечера он был препровожден в свою тюрьму, а остаток дня был посвящен избавлению несчастных монахинь от овладевших ими дьяволов, что далось, отнюдь не без труда».

Далеко не все судили одержимых с такой же снисходительностью, как автор этого рассказа: в их воплях и корчах многие видели позорную и святотатственную оргию мести; в городе пошли столь противоречивые разговоры о происшедшем, что на следующий день 2 июля, на всех углах и перекрестках был развешен и провозглашен следующий приказ:

Приказ оказал весьма сильное влияние на жителей Лудена, и, начиная с этого дня, они если и не поверили в одержимость монахинь, то, во всяком случае, уже не осмеливались говорить вслух о своем неверии. Однако, к позору судей, на сей раз их подвели сами монахини: на следующий день после описанной нами гнусной сцены, в тот миг, когда отец Лактанс начал изгонять демонов из сестры Клары в замковой церкви, она встала вся в слезах и, повернувшись к зрителям, чтобы всем было слышно, призвала небеса в свидетели, что на этот раз будет говорить правду, и призналась, что все, что в течение двух недель она показывала против несчастного Грандье, было клеветой и наговором, которые она делала по наущению францисканца, кармелитов и Миньона. Однако отец Лактанс, ничуть не смутившись, ответил, что все ее слова — не что иное, как уловка демонов, желающих спасти своего повелителя Грандье. Тогда монахиня, громко взывая к г-ну де Лобардемону и епископу Пуатье, стала умолять их, чтобы ее отделили от других и избавили от священнослужителей, которые погубили ее душу, заставив свидетельствовать против невиновного, однако оба представителя власти лишь посмеялись этой хитрости дьявола и велели немедленно отвести ее в дом, где она пребывала и ранее. Заслышав этот приказ, сестра Клара бросилась с хоров, желая выбежать в двери церкви, и принялась умолять присутствующих прийти к ней на помощь и спасти от вечного проклятия. Но никто даже не пошевелился — настолько подействовал на всех грозный приказ. Сестру Клару, несмотря на ее вопли, схватили, препроводили в дом и там заперли.

На следующий день произошло еще более удивительное событие: в то время как г-н де Лобардемон допрашивал одну из монахинь, настоятельница — босая, в одной сорочке и с веревкой на шее — вышла во двор и там, не обращая внимания на страшную грозу, простояла два часа под дождем, под вспышками молний и раскатами грома, ожидая выхода г-на де Лобардемона и других судей. Наконец дверь, ведущая в гостиную, отворилась, и показался королевский уполномоченный; тогда сестра Жанна дез Анж, встав перед ним на колени, сказала, что у нее нет больше сил играть и далее страшную роль, которой ее обучили, и объявила Юрбена Грандье невиновным перед Богом и людьми, после чего добавила, что злоба, которую она и ее товарки испытывали к нему, проистекает от плотского вожделения, внушенного его красотой и усугубленного заточением в монастырь. Охваченный гневом г-н де Лобардемон принялся ей угрожать, но она залилась горькими слезами и сказала, что ничего не боится, кроме своей вины, которая при всем милосердии Господа слишком велика, чтобы рассчитывать на прощение. Г-н де Лобардемон вскричал, что это демон говорит ее устами, но настоятельница ответила, что ею всегда владел лишь демон ненависти, который вселился в нее не по договору, а вместе с дурными мыслями.

С этими словами она, не переставая лить слезы, медленно пошла в сад, где привязала висевшую у нее на шее веревку к ветке дерева и повесилась, однако подоспевшие монахини успели вынуть ее из петли, прежде чем она задохнулась.

В тот же день был издан приказ держать ее, так же как и сестру Клару де Сазайи, под неусыпным наблюдением; учитывая тяжесть ее вины смягчить наказание не смогло даже то, что она приходилась родственницей г-ну де Лобардемону.

Продолжать изгнание бесов и далее больше не было никакой возможности: примеру настоятельницы и сестры Клары могли в любую минуту последовать другие монахини, и тогда все погибло бы, да и, кроме того, разве Юрбен Грандье не был должным образом уличен? Поэтому объявили об окончании дознания, а судьи стали подводить итоги и сочинять приговор.

Невероятное количество грубых нарушений судопроизводства и откровенное беззаконие, полное нежелание выслушать свидетелей и его собственные доводы убедили наконец Грандье в том, что участь его предрешена: дело зашло так далеко и приобрело такую огласку, что следовало либо наказать его, как колдуна и чародея, либо подвергнуть каре за клевету королевского уполномоченного и епископа вместе с монахинями, монахами различных орденов, титулованными судьями и многими высокопоставленными особами. Эта мысль усугубила смирение Грандье, однако мужества его не лишила: решив, что его долг как человека и христианина — до конца защищать свою жизнь и честь, он написал записку под названием: «Оправдательное заключение» и вручил ее судьям. Это был столь беспристрастный и серьезный анализ дела, словно написал его человек совершенно к нему не причастный.

Эта жалоба, несмотря на всю свою справедливость и достоинство, не тронула судей, и утром 18 августа в монастыре кармелитов был оглашен следующий приговор:

Утром того дня, когда был оглашен приговор, г-н де Лобардемон велел задержать, хотя тот был готов повиноваться добровольно, хирурга Франсуа Фурно и доставить его в тюрьму к Грандье. Подойдя к комнате, в которой тот находился, врач услышал голос обвиняемого:

— Что ты хочешь от меня, гнусный палач? Ты явился, чтобы меня убить? Мало страданий ты причинил моему телу? Что ж, давай, я готов к смерти.

Войдя, Фурно понял, что слова эти адресованы хирургу Манури.

Один из стражников прево, которого г-н де Лобардемон велел именовать королевским стражником, увидев вошедшего, тут же приказал ему побрить Грандье, чтобы освободить его голову, лицо и прочие части тела от всех волос: с колдунами всегда поступали таким образом, желая лишить дьявола места, где он мог бы спрятаться, поскольку в те времена считалось, что в противном случае нечистый может сделать человека нечувствительным к пыткам. Юрбен тут же понял, что приговор оглашен и он приговорен.

Поздоровавшись с Грандье, Фурно принялся делать то, что ему было приказано, но один из судей заявил, что побрить осужденного недостаточно — нужно также вырвать ему ногти, дабы дьявол не смог спрятаться под каким-нибудь из них. Взглянув на судью с выражением невыразимого сострадания, Грандье протянул Фурно руки, но тот, оттолкнув их легонько, сказал, что делать этого не станет, даже если получит приказ самого кардинала-герцога, и попросил его извинить, если он причинит ему боль во время бритья. При этих словах Грандье, уже давно привыкший к бесчеловечности окружающих, повернулся к хирургу и со слезами на глазах спросил:

— Стало быть, вы единственный, кто сжалился надо мною?

— Ах, сударь, — отвечал тот, — остальных вы просто не видите.

Хирург выбрил ему все тело, но обнаружил только два родимых пятна, о которых мы упоминали, — одно на спине, другое на бедре; в этих местах кожа была очень чувствительна, так как еще не зажили раны, нанесенные Манури. Когда Фурно в этом удостоверился, Грандье дали одежду, но не его собственную, а какие-то лохмотья, явно снятые с предыдущей жертвы.

Затем, хотя приговор был вынесен в кармелитском монастыре, Грандье был доставлен в сопровождении великого прево с двумя стражниками, прево Лудена с его помощником и прево Шарона в закрытой карете в городскую ратушу, где, кроме судей, собрались знатные дамы, включая и г-жу де Лобардемон, которым было любопытно присутствовать при оглашении приговора; что же до Лобардемона, то он занимал место писца, а тот стоял перед ним; улицы близ ратуши были запружены стражниками и солдатами.

Прежде чем ввести осужденного, отец Лактанс и еще один францисканец изгнали из него дьявола, потом вошли в зал и проделали то же самое с воздухом, землей и прочими стихиями, после чего туда вошел Грандье.

Некоторое время его держали в конце зала, дабы заклинания монахов успели подействовать, затем подвели к барьеру и велели встать на колени. Грандье подчинился, однако не снял при этом ни шляпу, ни священническую шапочку, так как руки у него были связаны за спиной; это сделали за него писец и один из стражников и бросили обе к ногам Лобардемона. Видя, что Грандье не сводит глаз с Лобардемона и словно чего-то ожидает от него, писец проговорил:

— Повернись, несчастный, и склонись перед распятием, что на судейском кресле.

Грандье безропотно повернулся и, возведя глаза к небу, минут десять читал про себя молитву, после чего принял прежнее положение.

Тогда писец дрожащим голосом стал зачитывать приговор; Грандье же, напротив, слушал с поразительным спокойствием и твердостью, хотя приговор был необычайно жесток: обвиняемый должен был быть казнен в тот же день после пыток обеих степеней. Когда писец дочитал, Грандье своим обычным тоном проговорил:

— Господа, я призываю в свидетели Бога-Отца, Сына, Святого Духа и Пресвятую Деву, мою последнюю надежду, что никогда не был чародеем, никогда не совершал святотатства и не знаю другого волшебства, кроме волшебства Святого писания, которое я всегда проповедовал; у меня никогда не было иной веры, кроме веры в нашу святую католическую апостольскую римскую церковь; я отрекаюсь от дьявола и от сует его, признаю своего Спасителя и молю, чтобы кровь, пролитая им на кресте, была мне во спасение, а вас, судари, прошу смягчить мои муки и не повергать душу мою в отчаяние!

При этих словах, решив, что осужденный из страха перед пытками сделает какое-то признание, г-н де Лобардемон велел женщинам и любопытствующим покинуть зал и, оставшись с уголовным судьей Орлеана Уменом и монахами-францисканцами, сурово заявил Грандье, что есть лишь одно средство смягчить наказание — выдать сообщников и подписать соответствующий документ, но тот ответил, что преступления не совершал, поэтому и сообщников у него быть не может. Тогда Лобардемон велел отвести его в примыкавшую к зале комнату пыток, что и немедленно сделали.

В те времена в Лудене была в ходу одна из самых мучительных пыток — испанский сапог: ноги истязуемого помещали между двумя парами досок, которые стягивали веревкой, после чего между двумя внутренними доскам вбивали клинья; при обычной пытке клиньев было четыре, при чрезвычайной — восемь, причем последней подвергали обычно лишь осужденных на смерть, так как после нее истязуемый выходил из рук палача с разможженными костями ног и все равно погибал. В виде исключения г-н де Лобардемон собственной властью добавил еще два клина, так что Грандье должен был вынести пытку не восемью, а десятью клиньями.

Более того, роль палачей взяли на себя сам королевский уполномоченный и монахи-францисканцы.

Лобардемон велел привязать Грандье, вставить его ноги между досками и стянуть их веревкой, после чего отослал палача и его помощников. Затем он приказал хранителю пыточных инструментов принести клинья и нашел их слишком тонкими; уполномоченный и монахи принялись угрожать хранителю, но тот ответил, что других клиньев у него нет. Тогда у него спросили, сколько нужно времени, чтобы изготовить новые, и, услышав, что часа два, решили довольствоваться тем, что есть.

И вот началась пытка: отец Лактанс, предварительно изгнав из инструментов дьявола, взял молоток и принялся вбивать первый клин, однако Грандье не проронил ни стона и лишь молился вполголоса. Францисканец стал вбивать второй клин и на сей раз, несмотря на все свое мужество, Грандье издал два стона; слыша их, отец Лактанс всякий раз еще сильнее бил молотком, приговаривая: «Dicas! Dicas!» — «Признайся! Признайся!» Это словечко он повторял на протяжении всей пытки с такой яростью, что оно к нему прилипло, и с тех пор люди стали называть его не иначе, как «отец Dicas».

Когда был вбит второй клин, Лобардемон показал Грандье рукопись трактата против безбрачия священников и спросил, признает ли он, что она написана его рукой? Грандье признал это. На вопрос, зачем он написал этот трактат, кюре ответил, что хотел развлечь девушку, которую любил, свидетельством чему являются две строчки, написанные в самом конце:

Тогда г-н де Лобардемон поинтересовался, как зовут эту девушку, но Грандье ответил, что ни за что не произнесет ее имени, которое известно лишь ему да Господу.

Г-н Лобардемон велел отцу Лактансу вбить третий клин.

Сопровождая каждый удар словом «Dicas!», отец Лактанс принялся яростно стучать молотком, и Грандье воскликнул:

— Господи, они убивают меня, хоть я не колдун и не святотатец.

На четвертом клине Грандье потерял сознание, вскричав:

— И это — милосердие, отец Лактанс?

Францисканец продолжал свое дело, и боль, от которой истязуемый потерял сознание, заставила его вскоре прийти в себя.

Лобардемон воспользовался этим моментом и закричал, чтобы Грандье сознался в совершенных преступлениях, но тот ответил:

— Преступлений я не совершал, сударь, я только делал ошибки. Как мужчина, я поддавался плотским вожделениям, но я покаялся в этом, понес наказание и получил прощение от своих духовников, но даже если они меня и не простили, я надеюсь, что за мои теперешние муки мне простит Господь.

Когда в дело пошел пятый клин, Грандье снова потерял сознание; ему плеснули в лицо воды, он очнулся и обратился к Лобардемону:

— Помилосердствуйте, сударь, убейте меня поскорее. Увы, я всего лишь человек и не уверен, что, если вы продолжите пытку, я не впаду в отчаяние.

— Подпишите это, и все будет кончено, — проговорил уполномоченный, протягивая ему бумагу.

— Отец мой, — устремил Юрбен взгляд на францисканца, — скажите по совести, позволено ли человеку, дабы избавиться от страданий, признаться в преступлении, которого он не совершал?

— Нет, — отвечал монах, — ведь если он умрет солгав, значит, он умрет во грехе.

— Продолжайте, — простонал Грандье. — После стольких телесных мук я хочу спасти душу.

Отец Лактанс вбил шестой клин, и Грандье опять потерял сознание.

Когда он пришел в себя, Лобардемон потребовал, чтобы он признался в плотской связи с Елизаветой Бланшар, в которой она его обвинила, но Грандье ответил, что не только не находился с нею в связи, но увидел ее впервые лишь на очной ставке.

После седьмого клина кожа на ногах Грандье лопнула, и кровь брызнула прямо в лицо отцу Лактансу; он утер ее рукавом рясы, а Грандье вскричал:

— Господи, сжалься надо мною, я умираю!

После этого он потерял сознание в третий раз, чем воспользовался отец Лактанс, чтобы передохнуть.

Придя в себя, Грандье принялся медленно читать молитву, столь трогательную и прекрасную, что превотальный судья стал ее записывать, однако Лобардемон, заметив это, приказал никому ее не показывать.

Когда палач стал вбивать восьмой клин, из ран выступил костный мозг; продолжать пытку было невозможно, так как ноги истязуемого стали плоскими, как доски, между которыми они были зажаты, и к тому же отец Лактанс уже чуть не падал от усталости.

Юрбена Грандье отвязали и положили на пол; сияя полными боли глазами, он начал вторую молитву, подлинную молитву мученика, полную восторга и веры, но едва он ее закончил, как силы оставили его и он в четвертый раз потерял сознание. Превотальный судья влил ему в рот немного вина, и, очнувшись, Грандье стал каяться, еще раз отрекаясь от сатаны, его сует и дел и вручая свою душу Господу.

Тут в пыточную комнату вошли четверо и стали освобождать от досок ноги Грандье, которые были совершенно размозжены и бессильно упали, держась на одних сухожилиях; затем его перенесли в комнату для заседаний и положили у огня на солому.

Там в углу у камина сидел монах-августинец, которого Грандье попросил быть его исповедником, но Лобардемон на это не согласился и предложил ему подписать еще один документ, однако Грандье отказался и добавил:

— Если я ничего не подписал, чтобы избежать пытки, то теперь не подпишу тем более — ведь мне осталось лишь умереть.

— Это так, — ответил Лобардемон, — но смерть твоя будет такой, какою мы ее сделаем — быстрой или медленной, тихой или жестокой, так что лучше подпиши!

Грандье отрицательно покачал головой и оттолкнул бумагу, тогда Лобардемон, впав в ярость, велел позвать выбранных им для Юрбена исповедников — отцов Транкиля и Клода. Они вошли и собрались было начать, но Грандье, узнав в них своих палачей, заявил, что четыре дня назад он исповедался у отца Грийо и с тех пор не совершил ни одного греха, который может сгубить его душу. Монахи стали обзывать его еретиком и нечестивцем, однако ничто не смогло заставить Грандье исповедаться у них.

В четыре часа за ним пришли подручные палача, положили его на носилки и понесли; в дверях им встретился уголовный судья Орлеана, который хотел еще раз попробовать убедить Грандье сознаться в преступлениях, но тот проговорил:

— Увы, сударь, я все сказал, и совесть моя чиста.

— Не угодно ли вам, чтобы я помолился за вас? — спросил судья.

— Вы меня весьма этим обяжете, — отозвался Грандье, — я даже прошу вас об этом.

Тогда ему дали в руку факел, который он поцеловал, когда его выносили из ратуши; Грандье смотрел на окружающих скромно и твердо и попросил тех, кто его знает, помолиться за него.

С порога ратуши был зачитан приговор, после чего несчастного положили на тележку и отвезли к церкви святого Петра. Там Лобардемон велел спустить его на землю; кюре столкнули с тележки, и он упал сперва на колени, потом на живот и остался так лежать, терпеливо ожидая, пока его поднимут. Его отнесли на паперть, где приговор был зачитан еще раз. Едва письмоводитель, читавший его, замолчал, как исповедник Грандье, отец Грийо, которого четыре дня не пускали к осужденному, пробился сквозь толпу и, бросившись к кюре, обнял его со слезами на глазах, не в силах вымолвить ни слова. Через несколько секунд он собрался с силами и проговорил:

— Сударь, помните, что Господь наш Иисус Христос вознесся к своему Отцу после мук, принятых на кресте. Вы человек разумный, так что мужайтесь. Я принес вам благословение от вашей матушки, мы с нею молимся, чтобы Господь был к вам милостив и принял вас к себе в рай.

Эти слова придали Грандье силы: обратив к небу искаженное страданиями лицо, он сотворил короткую молитву и, повернувшись к достойному кордельеру[40], проговорил:

— Будьте моей матери сыном, молитесь за меня Богу и поручите душу мою молитвам всех наших добрых монахов. Я ухожу из жизни утешенный, что умираю невинным, и надеюсь, что Господь снизойдет ко мне и примет меня в рай.

— Вы не хотите поручить мне еще что-нибудь? — продолжал отец Грийо.

— Увы, — ответил Грандье, — я обречен на жестокую смерть. Отец мой, прошу вас, умолите палача сделать ее не такой мучительной.

— Попробую, — согласился кордельер.

Отпустив кюре грехи in articulo mortis[41] он сошел с паперти и, пока Грандье произносил формулу публичного покаяния, отвел палача в сторонку и спросил, нельзя ли избавить казнимого от страшной агонии, надев ему сорочку, пропитанную серой. Палач ответил, что, согласно приговору, Грандье должен быть сожжен заживо, поэтому он не может использовать средство, столь бросающееся в глаза, однако за тридцать экю готов задушить осужденного, когда станет поджигать костер. Отец Грийо тут же отсчитал монеты, и палач приготовил веревку. Подбежав к осужденному, кордельер в последний раз обнял его и шепнул о договоренности с палачом. Грандье повернулся к последнему и полным признательности голосом проговорил:

— Благодарю тебя, брат мой.

Но тут по приказу Лобардемона стражники алебардами прогнали отца Грийо, и процессия двинулась в путь, дабы повторить ту же церемонию перед церковью урсулинок и на площади Святого Креста. По пути Юрбен заметил Муссана с женой и, повернувшись к ним, проговорил:

— Я умираю вашим слугою, и если когда-нибудь у меня вырвалось грубое слово по вашему адресу, простите меня.

Когда процессия прибыла на место казни, превотальный судья подошел к Грандье и попросил у него прощения.

— Вы меня ничем не обидели отозвался тот, — вы просто исполняли свой долг.

Тут подошел палач, выломал задок тележки, а его подручные отнесли Грандье на костер; поскольку сам он стоять не мог, его приковали за пояс к столбу с помощью железного обруча. В этот миг в небе появилась стая голубей; ничуть не пугаясь громадной толпы, в которой стражники безуспешно пытались древками алебард расчистить место для судейских, птицы принялись летать вокруг костра, а один голубь — белоснежный, без единого пятнышка — уселся на верхушку столба, к которому был прикован Грандье. Его противники принялись вопить, что это дьявольское воинство, явившееся за своим властелином, однако многие говорили, что у дьяволов нет обыкновения принимать вид голубей и что птицы прилетели, чтобы свидетельствовать о невиновности осужденного, раз этого не сделали люди. Чтобы как-то сгладить впечатление от происшествия, некий монах заявил на следующий день, что видел, как вокруг головы Грандье кружился огромный шмель, а поскольку по-древнееврейски имя Вельзевул означает «повелитель мух», то совершенно очевидно, что это он сам в обличье своего подданного прилетал за душою колдуна.

Когда Грандье приковали к столбу и палач накинул ему на шею веревку, которой намеревался задушить кюре, монахи очистили от дьяволов землю, воздух и дрова костра, после чего спросили у приговоренного, не желает ли он публично покаяться в своих преступлениях, но Юрбен ответил, что ему нечего сказать и что он надеется, претерпев муки, в этот же день предстать перед Господом.

Писец в четвертый раз зачитал приговор и осведомился у Грандье, продолжает ли он стоять на своем.

— Разумеется, — ответил Юрбен, — ибо все, что я сказал, — чистая правда.

Тогда писец удалился, заметив, что если приговоренный желает сказать что-либо народу, то может начинать.

Однако врагам Грандье это было не по нраву: они знали его красноречие и мужество, а твердое отрицание вины в миг смерти могло разрушить все их планы. Поэтому едва Грандье открыл рот, как они щедро плеснули ему в лицо святой водой, так что у бедняги захватило дух, а когда через несколько секунд он отдышался и начал говорить, один из монахов закрыл ему рот поцелуем. Поняв его намерения, Грандье проговорил достаточно громко, чтобы его услышали люди, стоявшие вокруг костра:

— Настоящий поцелуй Иуды.

При этих словах монахи так разозлились, что один из них трижды ударил Грандье распятием по лицу, делая при этом вид, что подносит его для поцелуя, однако после третьего удара из носу и на губах кюре выступила кровь. Он поэтому сумел лишь крикнуть в толпу, что хочет услышать «Salve Regina» и «Ave Maria»[42], и множество голосов запели эти молитвы, а сам он стоял, сложив руки и возведя очи горе, и вручал свою душу Господу и Пресвятой Деве. Экзорцисты снова спросили, не желает ли он признать…

— Я все сказал, отцы мои, все! — воскликнул Грандье. — Я надеюсь лишь на милосердие Господне.

После этого отказа ярость его недругов достигла предела, и отец Лактанс, схватив соломенный жгут, окунул его в ведро со смолой, стоявшее подле костра, зажег факел и, ткнув им в лицо Грандье, осведомился:

— Несчастный, неужто ты так и не хочешь сознаться и отречься от дьявола?

— Не знаю я никакого дьявола, — ответил Грандье, отодвигая руку монаха, держащую факел, — я от него отрекся, отрекаюсь снова от него и его сует и молю Господа о милосердии.

Тогда, не дожидаясь команды от превотального судьи, отец Лактанс опрокинул ведро со смолой на угол костра и поджег. Видя это, Грандье стал звать палача, тот подбежал к осужденному, чтобы его удушить, но у него что-то не получалось, а огонь тем временем разгорался.

— Как же ваше обещание, брат мой? — проговорил Грандье.

— Я не виноват, — отвечал палач, — монахи навязали на веревке узлов, и мне никак ее не затянуть.

— Ах, отец Лактанс! — вскричал Грандье. — Где же твое милосердие?

Когда языки пламени заставили палача спрыгнуть с поленницы, кюре, простирая руки среди огненных языков, продолжал:

— Послушай, отец Лактанс, Господь в небесах нас рассудит — я приказываю тебе предстать перед ним через месяц.

Затем собравшиеся увидели, как, стоя в дыму и пламени, Грандье попытался задушить себя сам, однако, поняв, что это ему не удастся, или же решив, что он не имеет права собственноручно лишать себя жизни, он сложил руки перед собой и громко проговорил:

— Deus meus, ad te vigilo, miserere mei[43].

Тут некий капуцин, боясь, как бы Грандье не сказал еще чего-нибудь, приблизился к костру с другой стороны, которая не была покамест объята пламенем, и выплеснул казнимому в лицо остатки святой воды.

Поднявшиеся от этого в воздух клубы дыма скрыли Грандье от зрителей, а когда дым рассеялся, они увидели, что огонь уже охватил одежду кюре, но тот продолжал громко творить молитвы. Наконец он трижды произнес имя Иисуса, каждый раз все тише, застонал, и голова его свесилась на грудь.

В этот миг голуби, кружившие вокруг костра, взмыли вверх и пропали в облаках.

Юрбен Грандье умер.

Поскольку на сей раз преступление совершил не обвиняемый, а его судьи и палачи, читателю, мы уверены, будет небезынтересно узнать, что с ними стало потом.

Отец Лактанс умер 18 сентября, то есть день в день через месяц после Грандье, причем в таких страшных муках, что некоторые францисканцы посчитали его смерть местью сатаны, тогда как многие другие, припомнив слова Грандье, решили, что это правосудие Божие. Смерти его предшествовали многие странные обстоятельства, способствовавшие возникновению такого мнения. Посмотрим, что по этому поводу пишет автор «Истории луденских дьяволов», заверяющий в правдивости своего рассказа.

Через несколько дней после казни Грандье отец Лактанс заболел смертельной болезнью и, чувствуя, что она вызвана сверхъестественной причиной, решил совершить паломничество в сомюрскую церковь Нотр-Дам-дез-Андийе, славившуюся чудесами и снискавшую большое почтение к ней в тех краях. Он договорился, что для этого ему будет предоставлено место в карете г-на де Кане, который отправлялся развлечься с веселой компанией в свое имение Гран-Фон и, зная, что отец Лактанс немного тронулся из-за последних слов Грандье, решил позабавиться над перепуганным монахом, для чего и предложил тому ехать вместе с ним. Забавники и в самом деле непрерывно подшучивали над почтенным францисканцем, но однажды, проезжая по прекрасной дороге, карета без каких бы то ни было видимых причин перевернулась вверх колесами; при этом, правда, никто не пострадал. Столь необычайное происшествие удивило путников и несколько поумерило их задор. Отец Лактанс выглядел смущенным и опечаленным, а вечером не стал ужинать и лишь повторял: «Зря я не допустил к Грандье исповедника, которого он просил. Господь наказывает меня за это».

На следующий день путешественники продолжили путь, однако, глядя на плачевное состояние отца Лактанса, потеряли всякую охоту смеяться и шутить. Внезапно, проезжая по ровной дороге в предместье Феме, карета снова опрокинулась, и опять никто не пострадал. На этот раз всем стало ясно, что над кем-то из путешественников занесена длань Господня и что этот «кто-то» — отец Лактанс; поэтому пассажиры немедленно разъехались в разные стороны, оставив его в одиночестве и коря себя за несколько дней, проведенных в его обществе.

Францисканец добрался до Нотр-Дам-дез-Андийе, однако несмотря на всю свою чудотворную силу церковь эта не смогла упросить Бога отменить приговор, произнесенный мучеником, и 18 сентября, в шесть с четвертью часов вечера, то есть ровно через месяц — день в день, час в час — после казни Грандье отец Лактанс в невыносимых мучениях испустил дух.

Что же касается отца Транкиля, то его день настал через четыре года. Болезнь, от которой он умер, была столь необычна, что врачи ничего не могли понять, а его собратья из ордена святого Франциска, боясь, что крики и проклятия больного, слышные даже на улице, сослужат его памяти дурную службу, особенно среди тех, кто видел, как Грандье умирал с молитвой на устах, распустили слух, будто дьяволы, изгнанные им из монахинь, вселились в него самого. Так он и умер в возрасте сорока трех лет, не переставая кричать: «Ах, Боже, как мне больно, как больно! Все дьяволы и все грешники в аду вместе взятые не страдают так, как я!»

«На самом деле, — говорится в панегирике, написанном в честь отца Транкиля и выставляющем в благоприятном для религии свете все подробности этой мучительной смерти, — благородная душа, заключенная в терзаемом демонами теле, оказалась для них жарким адом».

Эпитафия, помещенная на его могиле, является свидетельством святости покойного или его греховности — в зависимости от того, верит читающий ее в беснование или нет. Вот она:

Но вот хирург Манури, мучивший Грандье, умер смертью, причины которой ни у кого сомнений не вызвали. Возвращаясь однажды в одиннадцатом часу вечера с городской окраины от больного, он в сопровождении одного из своих коллег и подлекаря, несшего фонарь, уже добрался до центра города и шел по улице Гран-Паве между стеной сада кордельерского монастыря и цитаделью, как вдруг подскочил, остановился словно вкопанный и, устремив взор в некий невидимый для остальных предмет, воскликнул:

— Это Грандье!

На вопрос, где он его видит, Манури ткнул куда-то пальцем и, задрожав с головы до ног, спросил:

— Что тебе надо от меня, Грандье? Что ты хочешь?.. Да… Да… Иду.

Видение тут же исчезло, но удар был уже нанесен. Хирург и подлекарь отвели Манури домой, но ни лампы, ни свет дня не смогли рассеять его ужас: у изножия своей постели он все время видел Грандье. Неделю длилась его агония на глазах у всего города; на девятый день умирающему показалось, что призрак сдвинулся с места и начал заметно приближаться к нему. Непрерывно крича: «Он подходит! Подходит!», Манури принялся размахивать руками, словно желая отогнать видение, а вечером, не сводя с него глаз, испустил дух, примерно в тот же час, что и Грандье.

Остается сказать несколько слов о Лобардемоне. Вот что мы обнаружили на его счет в письмах г-на Патена.

Нетрудно догадаться, что от публицистов не отставали и поэты; перед вами одно из стихотворений, сочиненных в те времена, оно написано довольно сильно и широко. Итак, говорит Юрбен Грандье: