Юрий Тынянов

III. Главная книга 1927

Это был роман о человеке, который в «Роспись государственным преступникам, приговором Верховного Уголовного Суда осуждаемым к разным казням и наказаниям» не попал, но о котором сто сорок лет ведется следственное дело. Начатое 23 декабря 1825 года, когда «высочайше учрежденный Тайный Комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного Общества» впервые услышал от князя С. П. Трубецкого: «Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова…», оно не кончилось в наши дни.

В следственном деле Грибоедова много неясного, и мнения разных авторов противоречивы.

Тынянова не занимает вопрос о принадлежности Грибоедова к тайному обществу. Он пишет роман о единстве судьбы повешенных, посаженных, сосланных самодержавием декабристов и о посланном самодержавием на смерть Грибоедове. Тынянов пишет о том, что все талантливые, независимые и непримирившиеся люди навлекали на себя неудовольствие самодержавной власти, о том, что Эти люди должны были идти на службу самодержавной власти, или погибнуть, или сопротивляться. Тынянов пишет о революции и об отношении этих людей к разгромленной революции. О тех, кто пошел, о тех, кто погиб, кто сопротивлялся, кто не сопротивлялся.

Отношение Грибоедова к декабризму Тынянов не подменяет более специальной и более узкой проблемой принадлежности Грибоедова к декабристской организации. Для Тынянова проблема «Грибоедов и декабристы» приобретает значение не в связи с тем, что Грибоедов принадлежал или не принадлежал к тайному обществу, а в связи с его отношением к восстанию и к эпохе, последовавшей за разгромом. В проблеме «Грибоедов и декабристы» выбирается непривычная грань: измена и верность Грибоедова декабризму, интеллигенция и революция, интеллигенция и революция, которая не оправдала надежд.

После революции продолжается инерция бунтарских идей. Но проходит немного времени и начинается ревизия и революции, и бунтарских идей. Это свойство всякого послереволюционного времени, независимо от успеха или поражения буржуазной или буржуазно-демократической революции. Так было с Мильтоном после победы индепендентов, так было с Вагнером после поражения революции 1848 года.

Грибоедов не был верен программам, методам и иллюзиям декабризма, как не был верен им Пушкин, как не были верны все, кто не попал в крепость, на Кавказ и в Сибирь, как не был верен им Герцен, начавший свою работу не только после, но и под прямым влиянием декабристов, потому что новое время создало новые идеи и новые идеалы, а поражение восстания было опытом, заставившим искать новые пути.

Шел генеральный пересмотр декабристских программ, методов и иллюзий.

Пересмотр Грибоедовым декабристских программ, методов и иллюзий был связан с его отрицательным отношением к военному бунту и к декабристскому представлению о будущем после победы.

Близилось время, когда понадобилось развернуть революционную агитацию, потому что военный бунт потерпел не случайное поражение и становилось все более ясным, что он потерпел поражение, потому что не был связан со страной и с людьми, которым он тоже был нужен и которые готовы были ему помочь.

Продолжение дела декабристов не могло быть и не было продолжением их дела их методами. Верность декабризму была не в попытках повторять их путь, а в отношении к безудержной самодержавной власти. И поэтому люди, не попавшие в крепость, на Кавказ и в Сибирь, спорили с декабристами, но продолжали их дело, и Герцен, своей деятельностью во многом опровергший декабризм, больше всего был связан именно с ним[101].

Измена и верность революции в романе о Грибоедове стали сквозной темой и лирическим подтекстом.

Вопрос о принадлежности Грибоедова к декабризму для Тынянова имеет значение в связи с гибелью Грибоедова вместе с декабризмом, гибелью, вызванной теми же причинами, которые погубили освободительное движение.

Тынянов написал роман о радикале, пережившем подавление восстания, о человеке, занятом обдумыванием и пересмотром декабристских идеалов. Писатель выделяет более черты, разделяющие Грибоедова и декабристов, чем сходство, которое их связывает. Он подчеркивает то, что отличало Грибоедова от декабристов, — предвидение им возможного результата победы. Этот результат казался Грибоедову противоречивым, и сомнительным, и недостаточно полным.

Грибоедов в романе все время думает о результатах поражения и возможной победы декабристов, и об этом Тынянов написал роман.

В романе Тынянова Грибоедов утверждает, что после победы будет «то же, что и сейчас», что победа приведет лишь к смене одного тиранического, деспотического, полицейского режима другим тираническим, деспотическим, полицейским режимом. Грибоедов хорошо знал историю и трезво смотрел на мир.

Время от времени в литературе о Грибоедове раздаются сдерживающие, не очень громкие голоса, которым, конечно, не удается заглушить исследователей, с неистовостью выкрикивающих поражающие читательское воображение звонкие фразы о том, что «даже народное русское платье» было любезно «сердцу Грибоедова»[102].

Сдержанный голос пытается предостеречь от ложного утверждения, будто бы «…Грибоедов настолько перерос декабристов, что поднялся до понимания необходимости и справедливости массовой народной революции. Это было бы преувеличением и ненужной модернизацией идейного облика Грибоедова»[103]. Однако в вопросе об участии народа в революции — центральном вопросе всех революционных движений — Грибоедов был, вероятно, последовательнее декабристов.

Тынянов написал роман о великом поэте, крупном государственном деятеле, о человеке способностей разнообразных и необычайных, о попытках его примириться, о попытках помириться, об испытании мятежом, об одиночестве, о смерти поэта.

Люди в романе Тынянова не встречаются, не замечают, не знают, не узнают друг друга и иногда убивают.

Одиноко, как фонари, стоят они на тысячеверстном пути героя. Люди, фонари… По лицу его пробегают тени людей, мимо которых он проезжает. И тени так изменяют его лицо, что оно становится похожим на того, чья тень на него упала. Император, декабристы, предатели, застрелившийся офицер, герой его комедии, поэты, женщины, которых он любил, которым он изменил, женщины, которые его любили, которые ему изменили…

Роман все время сужается, Грибоедов переходит из круга в круг, и каждый следующий круг уже предшествующего. Широкий петербургский круг, поуже — московский, еще уже — Тифлис, Тебриз, Тейран, Муган, Миан, три двора, два, один двор, щель, где его убивают.

По дороге в щель он теряет надежды. Ничего не вышло из служения общественности: общественность повешена, сослана, выгнана. Комедия не увидела типографской машины, не увидела сцены. Не дописана и уже не нужна трагедия. Едет по России, по Кавказу и Персии самолюбивый, и властный, и легко ранимый человек. Не было семьи, не было дома. Он забивается в дальний угол. «Добраться до него было трудно, как до человека закутанного, — нужно было распутать три входа и размотать три двора». Пятится назад, отступает Грибоедов. «Ноги его ныли, как у человека, который идет не туда, куда хочет, а в противоположную сторону».

История и биография, социальная и личная судьбы совместились. Произошло это таким же образом, каким происходит совмещение зерна и почвы. Зерно упало на хорошо вспаханную социальную почву и проросло. Связи в романе жесткие, все в нем сурово определено, предопределено. «Еще ничего не решено». Но предрешено уже все. «Смерть» в названии романа, «оледенение» в первом Эпиграфе, «несчастье» в эпиграфе к первой главке, «как затравленный, унылый зверь» Грибоедов на первых страницах; «поздравляю вас с прибытием в наш Некрополь, город мертвых», — приветствуют его на следующий день после приезда. И если в начале романа, когда еще ничего не было решено, он что-то выбирает, колеблется, решает, но скоро он перестанет выбирать, колебаться, решать, а пойдет уверенно и безнадежно к посту посланника, Вазир-Мухтара, к гибели.

Восстание перерубило время на две части. Снова сравнивается век нынешний и век минувший. Но после поражения даже минувший век кажется привлекательнее нынешнего. Восстание перерубило общество на поколения: отцы и дети боялись и не любили друг друга. Тынянов сталкивает в романе 20-е и 30-е годы, людей до и после восстания, «молодых и гордых псов со звонкими рыжими баками» и людей с «уксусным брожением» в крови.

Все это было. Было в 30-е годы поколение детей, «руками рабов и завоеванных пленных, суетясь, дорожась (но не прыгая), они завинтили пустой Бенкендорфов механизм и пустили винт фабрикой и заводом». Но то, что, кроме этого, больше ничего не было, что гром декабрьских пушек замер в петербургских сугробах, неверно. И эта ошибка многое предопределила в произведении.

Самая незащищенная и легко уязвимая предпосылка романа — это его историческая замкнутость и бесперспективность. (И этим охотно и часто пользовались почти все, кто писал о Тынянове, а то и о Грибоедове.) Между героем и другими людьми плотное, сдавленное воздушное пространство. Как в пустыне, движется Грибоедов. Два цвета окрашивают роман: желтый и черный. Желтый песок, пустыня и — маленькая черная человеческая фигурка. Художник (Н. Алексеев) заметил эти два цвета, окрасившие роман: на пустынной бледно-желтой обложке — маленький, черный, замкнутый, ни с чем не связанный силуэт.

После расстрела восстания, после того, как расстрел восстания снова заставил думать о результатах победы, человек, который «по духу времени и вкусу…» «ненавидел слово «раб», неминуемо должен был чувствовать себя одиноким, особенно если он был не в петропавловской одиночке, а в оживленной толпе победителей.

Грибоедов обречен на безвыходность, он не может разомкнуть круг. Еще недавно сидевший в Главном штабе вместе с декабристами, он снова встретился с людьми (но теперь уже на балах и приемах), расстреливавшими и вешавшими декабристов. Снова за одним столом с ним (но теперь за обеденным) генерал-адъютант граф Левашов, который «два года назад в унылом здании Главного штаба… протягивал допросный лист арестованному коллежскому советнику Грибоедову — для подписи». А напротив за тем же столом — Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, который «распоряжался тому два с лишним года… на кронверке Петропавловской крепости повешением пяти человек, троих из которых хорошо знал коллежский советник Грибоедов». Он оказался вместе с капитаном Майбородой, а капитан Майборода — предатель, выдавший Пестеля, — привозит из Персии то, из чего он бился, что было его славой, из-за чего он скоро умрет, — его трофеи: контрибуцию побежденной и разоренной страны. Он падает в обморок, увидев предателя Майбороду, он знает, что и его отправили на ту же службу, он понял, что тоже «завинчивает пустой Бенкендорфов механизм».

Но оказывается, что и «прикосновенный» к декабристам Бурцов, сидевший в крепости, а теперь сосланный на Кавказ, полковник эпохи «отцов», — тоже «человек другого века». И между Грибоедовым и «человеком другого века» едва не происходит дуэль. Дуэль едва не происходит потому, что ссыльный декабрист видит в полномочном министре защитника самодержавия — врага.

Для Левашова, Голенищева, Бенкендорфа, вешавших, ссылавших, расстреливавших декабристов, «для всех для них был выскочкой» Грибоедов. («Была пропасть между молодым человеком в черном фраке и людьми среднего возраста в военных ментиках и сюртуках». Так выясняется, что он — parvenu.) Это в гостиных победителей. А в военной палатке, у побежденных, ему говорят: «В скот, в рабов, в преступников мужиков русских обратить хотите. Не позволю! Отвратительно! Стыдитесь! Тысячами — в яму! С детьми! С женщинами! Это вы, который «Горе от ума» создали!»

И в желтой пустыне, где-то не в 20-х и не в 30-х годах, — черный силуэт одинокого человека, Александра Сергеевича Грибоедова… Он выпал из времени. Одиночество его удел.

Все, что происходит с Грибоедовым, мало связано с качествами его характера. Все связано с качествами времени. И это для Тынянова особенно важно, потому что для него человек лишь точка приложения исторических сил. Человек, имеющий такую же формулу характера, как и Грибоедов, может родиться в любое время. Но разные исторические эпохи выделяют в этом характере разные свойства и по-разному их используют. Физиологические свойства характера оказываются социально нейтральными. Они лишь проявляют себя так или иначе под воздействием тех или иных исторических требований. В романе Тынянова нет свободы воли, нет выбора, все в нем предрешено и предназначено, и поэтому, независимо от своих природных качеств, человек становится таким, каким его делает время. Характер героя задан, недвижен и неизменен. Обстоятельства не влияют на характер, и характер не влияет на обстоятельства, они существуют независимо друг от друга до тех пор, пока не вступают в конфликт. Характер неизменен, потому что в романе исторического движения не совершается, в истории ничего не происходит, а только осуществляется то, что предрешено. Историческое движение мнимо, иллюзорно, как иллюзорна надежда на то, что еще ничего не решено. Постепенно выясняется, что все решено, все предрешено, а если все предрешено, то движение не нужно и человек может или двигаться к гибели, или дожидаться ее. Это и делает Грибоедов. В недвижной истории движется к своей гибели Грибоедов.

В первом романе логика взаимоотношений характера и ситуации определяет сюжетное движение. Оно осуществляется вырастанием одного поступка из другого. Элементы сюжетосложения мотивированы дважды: историей и психологией. В «Кюхле» нет иррациональных вмешательств, нет абсолютной детерминации и абсолютного отсутствия свободы воли. Писатель поры создания «Кюхли» не думает, что если революция не победила, то, значит, таков высший непререкаемый исторический закон. В «Смерти Вазир-Мухтара» высший исторический закон иногда побеждает реальную историю.

Два романа отличаются не тем, что в первом есть, а во втором нет выхода, а тем, что в «Кюхле» в крысоловку людей загоняет история, а во втором — судьба. Историчность первого романа более явственна и проста, история в нем играет лишь роль импульса человеческих поступков. Второй роман написан о том, что все проходит и повторяется, о том, что все решено, и все, что будет, уже было, а будет «то же, что и сейчас».

Скорбность «Кюхли» связана с тем, что все несчастья происходят из-за гибели восстания, безвыходность второго в том, что поражение оценивается не как преходящая историческая неудача, а неудача предрешенная. Во втором романе гибель восстания осмысливается не как одно из важнейших (но все-таки лишь как одно из событий), а как единственно возможный путь русской истории.

Через сто лет после того, как зародилась тема, Тынянов пишет роман еще об одном кавказском пленнике. «Только в Новом Свете мы можем найти безопасное прибежище», — сказал Колумб своим спутникам, людям, которым уже ничего не оставалось в Старом Свете. Тынянов ставит эти слова в ответственное место — в эпиграф. Но Грибоедову хуже, чем спутникам Колумба: для него нет Нового Света.

Герои русской романтической поэмы перед декабрем уходили на Кавказ, на Восток, от «неволи душных городов». Тыняновский Грибоедов уходит в объятия казачки, в степь. Он бежит на Кавказ, на Восток с горя, как герой романтической поэмы, как бежали герои Пушкина, Байрона и Шатобриана. Он ищет прибежище. Это человек после декабря, понявший исчерпанность литературной традиции. Грибоедов интересует Тынянова преимущественно не в его индивидуальной судьбе, но главным образом как характерное явление эпохи. Писатель идет еще дальше: он настаивает на всемирности, на кругообращении повторяющихся событий: человек — эпоха — всемирная история. Тынянов расширяет тему бегства. Бегство русского писателя он уподобляет бегству английского актера и, распространив географию темы на три континента, делает ее всеобщей, всемирной. «Актер и драматический автор разных стран, в которых… зрители равно грубые скоты»[104]. Освистанный английской публикой, Эдмунд Кин едет в Америку. «Гуроны допустили его в племя свое и избрали вождем… он будто никогда не чувствовал себя столь счастливым, как среди гуронов, когда дали они ему титул вождя…» — читает Грибоедов о Кине.

«Вот оно, государство несуществующее…» — подумал Грибоедов и оглянулся, как человек, который решился бежать, и как человек, который боится быть пойманным.

«Молчать обо всем нужно…

…кончено, прошло, ни слова…»

Нужно бежать, бежать.

Из «птичьего государства…».

«Может быть, ты убежишь, скроешься? — советует ему совесть, с которой он разговаривает, как с человеком. — Ничего, что скажут: неуспех… ты можешь начать новую жизнь…»

Бежать в Цинондалы, родовое имение жены.

«Отрастишь бороду, как Самсон…» (Другой беглец.)

«Но, стало быть, он (Грибоедов. — А.Б.) беглец, в бегах, в нетях, он дезертёр?

Ну и что же, беглец…»

«Бежать нужно, бежать…»

Гибель надежд после поражения восстания, после крушения гонит его в несуществующее государство. В государство, которое еще не существует.

Он едет на Кавказ, который Александр называл «жаркой Сибирью», который Николай сделал местом ссылки декабристов и который Тынянов сравнивает с Новым Светом — прибежищем неудачников и беглецов. Кавказ превращается в частный случай общего закона: «Что такое Кавказ? Вообще, что такое земля? Время?»

И он едет в надежде, что, может быть, здесь (хоть здесь) что-нибудь удастся.

Эти надежды, эти помыслы становятся «Проектом учреждения Российской Закавказской компании», который он теперь считает главным делом своей жизни.

Ю. Н. Тынянов написал роман, в котором общественная и личная судьбы находятся в зависимостях причины и следствия. Человеческой свободы от истории, человеческой автономии не существует. Есть лишь воображаемая возможность уехать от истории в имение. Но это дилетантская социология, и надежда на то, что история в деревне действует менее энергично, чем в столице, всегда оказывалась иллюзорной. Человек не может уйти из общественной жизни, полагая, что ему удастся частная. Тынянов пишет о том, что независимой от истории личной судьбы не существует. Через его книги проходит тема зависимости человека от судеб общества. Если не удается общественная жизнь, то не удается и личная. Это правило в романах Тынянова никого не щадит исключениями. Только в первом романе оно действует более, а во втором менее непосредственно, потому что во втором романе между историей и героем стоит смягчающее удары общественное положение, в первом же высокого общественного положения нет, и поэтому воздействие истории на героя гораздо более непосредственно и болезненно.

Писатель проверяет человека восстанием. Книга о человеке, выдержавшем проверку, не весела. Но отличие ее от другой невеселой книги Тынянова, написанной о человеке, потерпевшем поражение вместе с декабризмом, в том, что она не безнадежна. Тынянов в годы создания «Кюхли» смотрит на гибель восстания как на временное поражение, как на черную полосу в историческом развитии, но писатель не считает, что гибель декабризма — это фатальное крушение всех надежд чуть ли не навсегда. В «Кюхле» писатель вместе со своим героем верит в неисчерпаемость революции. Через два года, во втором романе, о героях «Кюхли» зазвучит восторженная и скорбная фраза: «Благо было тем, кто псами лег в двадцатые годы, молодыми и гордыми псами, со звонкими рыжими баками».

Тынянов написал роман о том, что гибель общественных идеалов сломила великого писателя. Восстание перерубило время на две части, людей на два поколения, перерубило писателя.

Оказалось, что Грибоедовых — два. Один — автор комедии и второй — автор проекта. Первого декабристы принимают, второго отвергают. Второго отвергает и монархия, угадавшая в проекте идеи «стаи славных» (декабристов).

В «Смерти Вазир-Мухтара» Тынянов оценивает Грибоедова главным образом в связи с проектом.

Тынянов убежден, что проект Грибоедова был именно декабристским.

Проблема «Грибоедов и декабристы» у Тынянова из частного случая, из научного спора превращается в волновавшую Тынянова и его современников в первое десятилетие после Октября проблему «интеллигенция и революция». Только в такой форме грибоедовский случай имеет значение для Тынянова. И роман написан не о грибоедовском случае, а о проблеме «интеллигенция и революция». Частный случай для Тынянова имеет значение только тогда, когда может превратиться в широкое обобщение. Как всякий писатель, Тынянов отвечает на вопрос своего времени, выбирая лишь форму ответа. Такой формой для Тынянова был исторический роман. Тынянов отвечает ссылкой на историю. Проблема «интеллигенция и революция» была для самой интеллигенции важнейшей проблемой предреволюционной и революционной Эпох. Она мучила Л. Толстого, Чехова, Блока, русскую литературу трех десятилетий. Тынянов ищет решения в истории. Но самым неразрешимым в романе оказалась именно история (может быть, потому, что писатель заставил ее доказывать как раз то, что обычно она опровергает: вечность, повторяемость в том же качестве событий, «движение, совершающееся кругообразно и без цели»?). Через много лет после Иисуса Навина были произнесены похожие на древнее изречение слова: «Все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг…» В романе Тынянова одно время повторяет другое, и каждое событие современности какими-то своими чертами повторяет событие прошлой истории. И поэтому проблема «интеллигенция и революция» становится у Тынянова синонимом и ассоциацией проблемы «Грибоедов и декабристы», но могла бы оказаться синонимом другой, чем-то похожей. Например, «Швабрин и Пугачев», или «Катилина и республика», или «Мильтон и протекторат». Все это происходит потому, что писатель расширил конкретнее исторические обстоятельства до исторических аналогий. В конкретных же исторических обстоятельствах проблема «интеллигенция и революция» приобретала иное значение, чем при похожих обстоятельствах в прошлом.

С горечью пишет Тынянов о человеке, который пережил поражение революции и которого отвергают люди, участвовавшие в ней.

И вот здесь происходит нечто не совсем понятное и нечто совсем неожиданное.

Гибель «Проекта учреждения Российской Закавказской компании» начинается у вице-канцлера империи и заканчивается у человека, казалось бы менее всего способного нанести удар.

Сокрушительный удар по проекту, а главное, по его автору наносит декабрист.

И то, что проект губит монархия, которой служит выпущенный из Главного штаба с очистительным аттестатом, обласканный, награжденный четырьмя тысячами червонцев Грибоедов в «шитом золотом мундире, как самовар», и то, что его губит ссыльный декабрист, — совершенно закономерная комбинация писателя, в этом смысл романа, по которому Грибоедов — человек в пустыне, оторванный от своей юности и не приставший к поколению победителей, предатель для побежденных, parvenu для победителей, выпавший из времени, одинокий и бесплодный.

Начинается фантасмагория ошибок.

Неожиданно становится ясным, что проект все губят по ошибке: за то, чего в нем нет, — победители и за то, что в нем имеется, то есть чего сами добивались бы в случае победы, — побежденные.

Правительство губит проект потому, что чиновник министерства иностранных дел догадался, что «на законном основании коллежский советник представил бумагу, в которой истребовал королевскую власть».

Это, несомненно, может поразить даже чиновника министерства иностранных дел.

Опасаясь, как бы его не надули, чиновник рассуждает так:

«Чего, в сущности, добивался этот человек?

Ясно чего: директорской власти.

Добравшись до Грибоедова, Родофиникин начал пересчитывать по пальцам.

Дипломатические сношения с соседними державами.

Построение крепостей.

Право объявлять войну и передвигать войска…

После этого Родофиникин подскочил в креслах: какой же это директор, черт возьми, ведь это не директор, а диктатор! Диктатор! Вице-король!

Король!

Тогда-то он и осмотрелся кругом, тогда-то он и встал из кресел и уставился на чернильницу, изображавшую голую грацию, потому что на законном основании коллежский советник представил бумагу, в которой истребовал королевскую власть.

Но как условий письменных не было, то Родофиникин успокоился».

В отличие от чиновника, автор считает, что условия были.

Автор настаивает:

«Он хотел быть королем».

Не решено только, какого именно королевства. Впрочем, генерал Сипягин (человек, не бросающий слов на ветер) утверждает: «У него есть намерения на Грузию, я это знаю достоверно».

«…как будто он был королем Болдуином…»

«У него уже было войско…»

«…он завоевывает новые земли».

Тынянов тоже как будто бы не сомневается, что он хотел быть королем.

Нельзя сказать, чтобы все это было только шуткой.

Людей, заподозренных в намерении так пошутить, отрешали от должности незамедлительно. И чем громче были имена этих людей, тем незамедлительнее отрешали. Так случилось с Ермоловым, будто бы хотевшим отложиться от империи.

Самодержавие губит проект за буржуазность и экстремизм. И для того чтобы показать неприемлемость для медлительного, медвежьего российского самодержавия быстрого и стремительного грибоедовского проекта «русской Ост-Индии», Тынянов вводит тему Купера и на ней строит параллели: Кавказ — Индия, Грибоедов — буржуазные, то есть наиболее в то время развитые, английские методы экспансии. Политика, дипломатия, жизнь превращаются в охоту, в «Прерии» Купера. И люди — в трапперов, охотников с западней.

Купера читает полковник Макдональд — глава английской миссии в Тебризе. Грибоедов берет Купера у него. Это Тынянову нужно для того, чтобы показать преемственность, английский стиль политики Грибоедова. Макдональд и Грибоедов читают Купера, и повествование о русской политике, об английской политике, о Персии, ставшей костью в игре русских и английских политиков, о самих Макдональде и Грибоедове идет на фоне охоты в прериях:

«В тридцатых годах запахло Америкой, ост-индским дымом».

«Полковник спокойно курил. Лицо его было немного усталое. И Грибоедов сказал ему:

— Новый роман, который вы прислали мне, необычайно занимателен.

— Не правда ли? Я и сам с удовольствием его читал. Этот Купер пойдет далеко…

Новый роман был «Прерии» Купера…

Грибоедов отчасти воображал себя старым траппером, ловцом дичи».

«Полковник Макдональд тоже с удовольствием прочел роман Купера «Прерии».

Это была наука о поведении…

Все дела распутываются обыкновенно, а не только у Купера, каким-нибудь вовсе неожиданным индейцем, который вырастает из-под земли и о котором раньше даже сам автор не думал. Кстати, например, пришла телеграмма из Константинополя о поражении Паскевича».

Грибоедов-траппер — фигура, не подходящая для самодержавия.

Самодержавие боится попасть в грибоедовскую буржуазную западню.

Оно отвергает грибоедовский проект.

Тема Купера, тема траппера — охотника с западней — поддержана темой конкистадора, завоевателя земель, покорителя туземцев — Кортецом.

Грибоедов — конкистадор.

«…Генерал Фернандо Кортец, глаза бы у них загорелись точно так же, как у человека в очках (Грибоедова. — А.Б.). И генерал, наслушавшись, послал бы одну армию туда и другую сюда, и серебро и золото притекли бы к нему». «Фернандо же Кортец был здесь ни при чем. Вообще во всем этом было что-то неладное. Что-то не клеилось. Но, может быть, так и строится государство?» «Солдаты! тесните язычников! Именем папы даю вам разрешение».

Но мнение монархии не сокрушает Грибоедова.

Сокрушительный удар наносит ему не монархия, а ее враги — декабристы.

Декабристы отвергают проект за пользу, которую он, по их мнению, может принести самодержавию.

И среди всех ошибок, из-за которых гибнет проект, может быть, самая неожиданная — это ошибка с декабризмом.

Но здесь следует иметь в виду одно решающее обстоятельство. Дело в том, что в «Смерти Вазир-Мухтара» декабризм совсем не тот, который был в «Кюхле».

В «Кюхле» был декабризм, который с оружием выступил против самодержавия, а в «Смерти Вазир-Мухтара» — декабризм, который этому яростно сопротивлялся.

В «Смерти Вазир-Мухтара» декабризм представлен людьми, которые «с бешенством проповедовали умеренность».

В «Смерти Вазир-Мухтара» декабризм представлен либеральным крылом.

В «Смерти Вазир-Мухтара» нет конфликта Грибоедова со всем декабризмом.

В «Смерти Вазир-Мухтара» есть конфликт Грибоедова с либеральным крылом в декабризме.

Либеральное крыло в декабризме отвергает Грибоедова за чуждый ему радикализм.

Проект гибнет во внутрипартийной декабристской борьбе. Из-за того, что он, Грибоедов, не Грибоедов, а… Пестель.

Человек, от которого зависит судьба Кавказа, Иван Федорович Паскевич, сменивший отставленного Ермолова, поручает высланному за «прикосновенность» к декабризму полковнику Ивану Григорьевичу Бурцову решить, что делать с грибоедовским проектом.

Об И. Г. Бурцове Тынянов рассказывает обстоятельно, показывает его до восстания и в ссылке. Программу и политическую принадлежность И. Г. Бурцова Тынянов определяет точно: либерал. И подробно рассказывает, какие именно либералы были в ту пору и чем они отличались от последующих либералов. Он показывает Бурцова на фоне «южан-бунтовщиков» (Пестель) и «мечтателей-северян» (Рылеев). О декабристах-либералах Тынянов пишет подробно.

Разговор Бурцова с Грибоедовым о проекте Тынянов сравнивает: «Так он говорил, должно быть, с Пестелем». И дальше: «У вас (то есть у Грибоедова. — А.Б.) те же манеры, что у покойного… Павла Ивановича…»

«Заряженный свирепым лаем либерал российский» Иван Григорьевич Бурцов, обещая Грибоедову «всемерно губить» его проект, продолжает старый спор с «пламенными южанами», у которых «возникла мысль о неограниченной вольности».

Происходит нечто совершенно неожиданное: Грибоедов для Бурцова оказывается не врагом-победителем, а внутренним врагом, да еще каким! Человеком, похожим на того, которого он, умеренный, яростно отговаривал от «неограниченной вольности». Оказывается, это спор не между декабризмом и реакцией, а старый спор между декабристом-либералом и декабристом-радикалом.

Сравнение с Пестелем в романе не тыняновское преувеличение и не тыняновский парадокс, а мнение декабристов-либералов о Грибоедове. Так думал не Тынянов о Грибоедове. Так думал о нем Бурцов. И как мнение либерала оно естественно и допустимо. Сравнение Грибоедова с Пестелем нужно для того, чтобы показать радикализм, декабризм проекта.

Грибоедов же (по Тынянову) существенной разницы между своим проектом и проектами декабристов, если бы они осуществились, не видит. С его точки зрения, разница лишь в том, что он все делает просто, без жеманства и поэтических украшений, а вот «Кондратий Федорович… человек превосходный… человек восторженный…» это же самое назвал бы по-другому «и верно гимн бы написал…». И Тынянов, конечно, прав: ведь Грибоедов думает, что было бы «то же, что и сейчас». Проект Грибоедова, несомненно, декабристский, несомненно, буржуазный, антифеодальный, европейский. И поэтому легко понять, почему его отвергает феодальная монархия, и трудно понять, почему его отвергают декабристы. Это становится понятным только тогда, когда выясняется, что его отвергают либералы, которые думают не о реальных последствиях победы, а живут поэтическими иллюзиями о свободе, равенстве и братстве. Эти люди, далекие от практической политики, не задумывались над тем, что иллюзии очень скоро должны были бы уступить место реальной необходимости, которой не до свободы, равенства и братства, ибо реальная необходимость потребовала бы защиты завоеванного и на патетические фразы, конечно, не стала бы обращать внимания.

Проект Грибоедова — это как бы результат несостоявшейся победы декабристов. Результат же этот, несомненно, был бы весьма отличен от первоначальных намерений, от иллюзий, в достаточной мере свойственных многим членам тайных обществ. Победа восстания тотчас же создала бы конфликт между благими намерениями и вынужденной для нового государства решительностью претворения их в жизнь. Опыт французской революции, якобинской диктатуры в этом смысле был совершенно очевиден, и если о нем мог не задумываться такой человек, как Бурцов, то, вне всякого сомнения, о нем задумывался такой человек, как Грибоедов. Его проект предусматривает, кроме благих намерений, еще и решительное претворение их в жизнь. Тут уж, конечно, было не до разговоров о свободе. Тут был куда более серьезный и деловой разговор: о том, что для людей что император Николай Павлович, что диктатор Павел Иванович — одно и то же. Грибоедов ненавидел слово «раб», но трезво смотрел на историю своего отечества. И поэтому он представляет, что бы сказали победители в будущем государстве: «И сказали бы вы бедному мужику российскому: младшие братья… временно, только временно, не угодно ли вам на барщине поработать? И Кондратий Федорович (который «литературою управлял бы») это назвал бы не крепостным уже состоянием, но добровольною обязанностью крестьянского сословия». Грибоедов прекрасно понимал, что бедному мужику российскому безразлично, как называется форма эксплуатации и кто его эксплуатирует — помещик или государство. Проект оказался так же вне времени, как и его автор. Он одинок. В желтой пустыне победы, далекий от других проектов, от «сумнительных» проектов печей и стеклянных заводов, для всех чужой, совершает он свой тысячеверстный путь. И проект и его автор гибнут по тем же причинам и от той же руки, что и декабризм.

Испуг чиновника министерства, заподозрившего тщеславные замыслы Грибоедова, возможно, помешал проекту, но проект и Грибоедов погибли не из-за испуга чиновника, а из-за того, что самовластное самодержавие боялось разрушения старых традиционных сцеплений вещей и потрясения основ. Государство понимало, что декабрь может повториться, если будут нарушены традиционные сцепления. «Император… не терпел неожиданностей. Сегодня испортилась театральная машина и застряли музы, завтра застрянет что-нибудь другое, и все безнадежно испортится». «…Все чувствовали, что от цвета мундиров зависит направление умов. Все знали, что воротник коллежского советника должен быть черный, бархатный. Иначе нити потеряют осязаемость, поплывут из рук, станут неуловимы. Корабль завертится, повторится декабрь, начнется вертиж». Сегодня застряли музы… Как хорошо знакома эта концепция, эта сокрушительная логика. В истории тех лет ее слышали неоднократно: сегодня гимназист не шаркнул ножкой, а завтра перебежит к неприятелю. Но это уже было лавровым венцом полицейской концепции и самодержавной логики. Самодержавное государство не понимало, что декабрь повторяется именно тогда, когда привычный черный бархатный воротник слишком тесен, ибо коллежские советники и другие люди, не в пример воротникам, могут расти и меняться и писать комедии, проекты и прокламации. Этого в России слишком долго не желали понять, уповая главным образом на сдерживающую силу воротника. Человек, который предлагал новые пути, казался опасным. И другой чиновник, руководитель внешней политики Российского государства вице-канцлер империи граф Карл-Роберт Нессельрод, понимает, как опасен этот человек.

«Какое счастье, — говорит он и смотрит на свой паркет. — Какое счастье, что этот человек наконец уезжает».

«Они отправляли его на съедение».

И то, что Грибоедова губят враги и губят друзья, нужно для того, чтобы показать одиночество великого человека, который знает, какое «мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов»[105], чтобы показать его вневременность, его всеобщность, его типичность, его положение в вечной борьбе поэта и общества, его позицию в решении проблемы «интеллигенция и революция».

Как может свободный человек, вольный художник жить в стране рабов, в стране господ?!

Ведь не идти же ему на службу самодержавной власти!

Что же делать свободному человеку, художнику в этой стране?!

Он должен погибнуть или сопротивляться.

Спор Бурцова с Грибоедовым, который Бурцову кажется спором побежденного с победителем, для третьего участника спора, писателя Ю. Н. Тынянова, представляется спором двух людей, которые никогда не смогут понять друг друга, потому что один видит в декабризме только высокие идеалы, а другой — их реальное воплощение. Спор документов (проект Грибоедова и пометки на полях «Вступления к проекту устава», сделанные Бурцевым)[106] превратился в спор двух человек не только разных идеологий, но и разных психологий.

Тынянов старается поправить психологию идеологией, а историю (не отрываясь от документа) — условиями быта и ситуации. Тынянову важна не только программа человека, но и личные свойства носителя программы. Тут на равных правах политический тезис и психологические свойства людей. У героев Тынянова счастливое совпадение личного и общественного. Личные и социальные судьбы совмещаются. Это приводит героев Тынянова к гибели.

В споре с Грибоедовым Бурцов ничего не доказывает, а только благородно обижается. Он абсолютно ничего убедительного не говорит, и Грибоедов его абсолютно убедительно разбивает. Сначала кажется, что Грибоедов разбивает не идеалы, а иллюзии декабризма. Но когда он вводит результат в историю, становится понятным, что между идеалом и иллюзиями разницы нет. И тут выясняется нечто совсем удивительное: выясняется, что вообще ничего хорошего быть не может, потому что и проект Грибоедова, и проекты декабристов ничего, кроме тех же, что есть, или новых порабощений, дать не могут. И поэтому Бурцов губит проект из-за того, что он приведет «к новым порабощениям», а Грибоедов отвечает ему, мимоходом кольнув службой у Паскевича, что если бы они победили, то у них «получилось бы то же, что и сейчас».

Спор о путях исторического развития России превращается в спор об отношении к людям, в решающий спор о социальной нравственности, о взаимоотношениях государства и общества, о смысле и назначении революции, которая нужна для того, чтобы принести людям счастье. В споре выясняется, что для Грибоедова моральная сторона вопроса значения не имеет и рассуждения о людях (то есть о народе) вызывают зевок.

Но, вероятно, зевок, жестокость Грибоедова больше, чем к «людям», имеют отношение к иллюзиям. В отличие от Бурцова, человека с полумировоззрением, с мировоззрением, боящимся додумать до конца, преданного идеалам свободы, равенства и братства («что нынче несколько смешно»), Грибоедов был человеком, не боявшимся додумать, он знал: боги жаждут.

Начинается ссора, вызов на дуэль, отказ от дуэли, потом бурцовская резолюция:

«По той причине, что вы новую аристокрацию денежную создать хотите, что тысячи погибнут, — я буду всемерно проект ваш губить». И Грибоедов ему отвечает так, как только может ответить человек, который все знает заранее, который ничему не удивляется, которому уже ничего не надо, который едет умирать, потому что уже ничего нового быть не может, уже все было, и то, что еще будет, уже было. «— Губите, — лениво сказал Грибоедов».

Бурцов «ходил глазами по Грибоедову, как по крепости, неожиданно оказавшейся пустой».

Он не понял, что в битве с Грибоедовым выиграл декабрьское восстание и потерял государство, которое они мечтали создать и из-за которого их расстреливали, вешали и ссылали.

А Грибоедов понял, что такое государство можно получить и без восстания. Но вот и оно не выходит. Может быть, потому, что бессмысленно создавать то, что уже создано, надеясь на то, что созданное будет лучше, и смутно догадываться, что тирания, деспотия, самодержавие и гнет роковой власти будут всегда?

Он все понимал. Он понимал, что самодержавие и роковая власть ничего не позволят.

«Новое государство затерялось в папках Нессельрода, квитанциях Финика.

После разговора с Бурцевым он более не думал о нем».

Но еще раньше мысль о возможной гибели проекта вызывает у Грибоедова галлюцинацию. Галлюцинация такая:

«Через три часа начинают стучать молотки. Они сколачивают помост. Но в этом нет ничего страшного: свежие доски и новые гвозди.

Но в городе уже печатают мокрой керосиновой сажей другие листы. Сажей напечатано: «четвертовать»…

Ни перед кем он и не собирался бить себя в грудь и плакать. Просто, если не удастся, он свернет бумагу (проект. — А.Б.) и уйдет… Вот только, куда ему идти?»

Мысль о возможной гибели проекта вызвала другую мысль — мысль о гибели декабризма.

Гибель проекта объяснена в романе страхом самодержавия перед новыми путями, которые прокладывала русская демократия в тяжелых обстоятельствах после поражения восстания, и борьбой различных течений в декабризме.

Борьба различных течений в декабризме разгорается вокруг вопросов о народе и государстве после победы.

Грибоедов по праву главного героя обязан решать все вопросы или уж, по крайней мере, хоть как-нибудь отвечать на них.

Вот какой разговор о народе ведет Грибоедов с декабристом (либералом):

«Бурцов. В вашем проекте… Одного недостает.

Грибоедов. Чего?

Бурцов. Людей.

— Ах, вы об этом, — зевнул Грибоедов, — печей недостает… Мы достанем людей, дело не в том.

Бурцов. …дело не в том. При упадке цен на имения вы крестьян в России даром купите… вы крестьян российских сюда бы нагнали, как скот, как негров, как преступников. На нездоровые места, из которых жители бегут в горы от жаров. Где ваши растения колониальные произрастают. Кошшениль ваша. В скот, в рабов, в преступников мужиков русских обратить хотите… Отвратительно! Стыдитесь! Тысячами — в яму! С детьми! С женщинами! Это вы, который «Горе от ума» создали!»

В споре о народе Грибоедов придерживается неприемлемой для декабристов (либералов) позиции. Эту позицию можно объяснить лишь его представлением о будущем государстве, которое возникло бы в результате победы декабристов.

Он думал, что государство декабристов-победителей было бы таким же, с каким они так яростно боролись. Он был уверен, что «из-за мест свалка бы началась, из-за проектов». Он считал, что победители передрались бы между собой, «Павел Иванович Пестель Сибирь бы взял… И наворотил бы. И отделился бы. И войной противу вас пошел бы».

Декабрист (либерал), конечно, не может с этим согласиться (потому, что тогда надо признать, что все сделанное бессмысленно и жизнь прожита даром). Он уверен, что в его государстве ничего подобного произойти не может. А вот в грибоедовском может:

«…Что же из вашего государства получится? Куда приведет оно?.. к новым порабощениям?»

Но в одном и декабрист (либерал) и Грибоедов, который был последовательнее декабристов, сходятся: и в грибоедовском, и в декабристском государстве будут лишь новые порабощения.

Они сошлись бы еще и на том, что в государстве, которое им ненавистно обоим, они ненавидят одно и то же.

Эти офицеры, поэты, свободные люди, живущие в полицейском государстве, сразу же после «Уничтожения бывшего правления» (§ 1) и «Учреждения временного, до установления постоянного, выборными» (§ 2) говорят о кардинальнейшем вопросе всякого освободительного движения: о «Свободном тиснении, а потому уничтожении цензуры» (§ 3)[107]. И это легко понять, ибо одним из самых жестоких и противоестественных орудий тиранического самовластия была человеконенавидящая, рвущая языки, выкалывающая глаза, затыкающая уши цензура. С трелями и придыханиями она воспевалась солистами режима. Один солист воспевал ее так:

«10 июля (1826 года. — А.Б.) вышел новый устав о Ценсуре. Эта заботливость о Русской литературе, столь юной еще и слабой в сравнении с Францией, Германией и Англией, вполне доказала, что Император Николай намерен идти по следам своего предшественника, который во все свое царствование неусыпно покровительствовал словесности и наукам. Западная Европа, привыкшая к своеволию и безначалию, упрекает всегда Россию за ее Ценсуру, как бы оковывающую мысль и успех литературы. Это ложь, каких завистливый Запад много выпускает на Россию. Нет! Благонамеренная и просвещенная ценсура — истинное благодеяние для общества. Она не оковывает, не подавляет мыслей: она одобряет все доброе, умное, полезное и благородное; путникам на литературном поприще указывает она те дорожки и тропинки, которые ведут к предположенной цели. Какая польза обществу и литературе, если путник, сбившись с пути, попадает в непроходимую чащу, болото или овраг? Ценсура ограждает личность граждан, святость законов, неприкосновенность веры и общественные нравы. За что эти священные и основные предметы человеческой жизни подвергать своевольству недоучившихся юношей, закоснелых вольнодумцев и грязных развратников? Если бы какое государство и общество граждан дошло до такого просвещения, что исполнение законов почиталось бы сердечным убеждением и первой обязанностью, то свобода тиснения состоялась бы в самом деле без понудительных законов к соблюдению правил общежития. Но как между миллионами людей всегда найдутся такие, которых дурные страсти увлекают за тропинки, указанные законами, то для спасения их самих и всего общества нужен надзор и воздержание. Французы, более всех вопиявшие всегда противу варварства и злоупотреблений Русской ценсуры, ни слова не говорят о периоде первой Империи и нынешнем второй, когда друзья и союзники бранят их или подсмеиваются над ними за их невольное молчание»[108].

Люди жили в стране рабов, в стране господ, и они знали цену свободы человеческой мысли.

Значение восстания, его роль в будущем страны показаны в романе с точки зрения человека, умеющего думать смело и осторожно.

Человек, думающий смело и осторожно, обращает внимание не только на освободительную миссию восстания (кажущуюся ему проблематичной), а на способы, которыми пришлось бы прикрывать новые формы рабства людей, пришедшие на смену старым. Поэтому он иронизирует над «гимном», который бы написал Кондратий Федорович, чтобы новое рабство выглядело более привлекательно, чем старое.

Спор Бурцова и Грибоедова — это старый декабристский спор о народе и государстве. Бурцов обвиняет Грибоедова в том, что он стремится к новым порабощениям. Грибоедов обвиняет Бурцова в том, что это они стремятся к новым порабощениям.

Тынянов не противопоставляет Грибоедова декабристам. Он показывает, что Грибоедов смотрел дальше их. (Но при этом следует иметь в виду, что в качестве делегата от декабризма Тынянов вводит в роман либерала и уполномочивает его говорить от имени всего декабризма.) Грибоедов имеет свой вариант будущего и, защищая его, строго судит декабристов.

После поражения восстания оставшиеся в живых, не сосланные и не наказанные, но и не примирившиеся, вынуждены были заново пересмотреть все сделанное декабристами. И, как всегда бывает после поражения, все сделанное было пересмотрено и многое осуждено. Но одного осуждения всегда оказывается мало, и программе расправ и уничтожений должна была быть противопоставлена убедительная цель. Положительная программа по-прежнему включала главные пункты декабристской концепции. Но теперь, после краха попыток уничтожения самодержавия, искоренения всего царствующего рода, установления республиканского строя, главной стала идея приспособления монархии для достижения демократических целей. Опять всплывают тезисы старого просветительства о просвещенном монархе, и этим иллюзиям предаются лучшие люди Эпохи. Поэтому могли появиться концепции, с наибольшей убедительностью изложенные в «Стансах» и «Друзьям». Это было перевооружением, передислокацией после разгрома. Русское освободительное движение принимает новые формы.

Тынянова занимает в событии самое главное: как оно прорастет в будущее. Ему не безразлично, что вырастет из зерна, брошенного в почву. Он чувствовал, что может получиться из победы декабристов, и относился к этому серьезно. Тынянов, написавший книгу о декабристе через сто лет после поражения восстания, понимает, что обреченность восстания была не в том, что оно наступило вместо 12 марта 1826 года 14 декабря 1825, и даже не в том, что засвистела картечь, а в том, что между восставшими и мастеровыми было пустое пространство. И не случайно Тынянов, автор романа о декабристе, обращается к Грибоедову, который тоже хорошо понимает это. «Народ не имеет участия в их деле, — он будто не существует», — сказал Грибоедов в исторической драме о другом заговоре против другого царя[109]. Но, как всякий исторический писатель, он думал и о своем времени.

В отличие от «Кюхли», где показано, что такое пустое пространство между восставшими и мастеровыми, в «Смерти Вазир-Мухтара» тема народа снята, и не только потому, что его действие происходит после восстания, но главным образом потому, что во втором романе Тынянов видит причины поражения в ином. Поражение восстания Тынянов вслед за Грибоедовым объясняет тем, что «100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России»[110], а это для ста прапорщиков задача невыполнимая. В «Смерти Вазир-Мухтара» герой не мечтатель и романтик, а трезвый политик. Не сомневаясь в том, что отсутствие связи с народом привело к поражению, Грибоедов холодно и сурово осуждает мечтателей и романтиков. — сто прапорщиков.

Он, несомненно, был трезвым политиком. Но кроме трезвых политиков жили люди, которым были во сто крат милее сто прапорщиков, безуспешно пытавшихся изменить весь правительственный быт России, чем пятьдесят генералов, которые с успехом защищали этот быт и без промаха стреляли в прапорщиков.

Писатель тщательно взвешивает программы, прогнозы.

И тогда, после сложения и вычитания всех причин, приведших к гибели освободительное движение, в итоге романа не остается ни декабристов, ни народа. И остается в романе только реакция.

В «Смерти Вазир-Мухтара» нет народа, а вместо декабристов, создавших самую радикальную и последовательную демократическую теорию первой половины XIX века и выведших против самодержавия вооруженных солдат, есть либерал, боровшийся с радикалами до поражения восстания и, не заметив, как все изменилось, продолжающий и после поражения бороться с ними.

Проект Грибоедова остается в романе единственным носителем идеи радикального декабризма. Поэтому его губит самодержавная монархия.

Человек, неожиданно оказавшийся носителем идей радикального декабризма, — Грибоедов погибает под ударами самодержавной монархии.

И тогда остается только реакция.

Скверная привычка говорить об историческом явлении «вообще» привела к тому, что грибоедовское отношение к декабризму стало рассматриваться чуть ли не через цитаты из монолога Репетилова (А. С. Суворин, М. О. Меньшиков, В. В. Каллаш). Скептическая усмешка и холодный лик, несомненно, сделали свое дело: стало казаться, что усмешка да монолог Репетилова и есть отношение к декабризму. Усмешка же относилась к «гимну», к иллюзиям и прекраснодушию, которых было достаточно у декабристов, к «прекрасному будущему», которое не казалось бесспорным.

Но была великая комедия, ставшая одним из важнейших составных элементов движения, принятая движением, несмотря на Репетилова, старательно и неоднократно запрещавшаяся к печатанию и постановке правительством, которое отнюдь не усматривало в Репетилове опровержения или хотя бы смягчающего обстоятельства. Что угодно, только не насмешки над тайным обществом увидело правительство в комедии. Декабристы и правительство поняли комедию правильно: за пять лет до французской революции тоже была поставлена одна комедия.

Репетилов не олицетворение декабризма, а осмеянный Грибоедовым болтун из распавшегося в 1821 году Союза благоденствия, на которого Грибоедов, возможно, и смотрел с усмешкой на холодном лике. В образе Репетилова осмеян не декабризм, а одно из враждебных Грибоедову течений в нем. Комедия независимо от Репетилова входит в состав следственного дела о декабристах как corpus delicti преступления. Борьба с Репетиловым для Грибоедова — это не борьба с декабризмом, а внутренняя борьба, это борьба в декабризме, это борьба одного течения с другим. Всеволод Мейерхольд был совершенно прав, показав в спектакле два тайных общества: тайное общество Репетилова и тайное общество Чацкого. Тайное общество Чацкого было показано так: прожектор высвечивал часть сцены с группой офицеров; офицеры сидят в креслах, мундиры их расстегнуты, они курят трубки и читают стихи.

Стихи они читают такие:

Грибоедов жаловался, что портит комедию из-за цензуры. Мейерхольд показал то, чего не мог показать Грибоедов: Чацкого среди друзей-декабристов. Тайное общество Чацкого опровергало «секретнейший союз» Репетилова.

Проблема «Грибоедов и декабристы» не исчерпывается вопросом, был или не был писатель членом тайного общества. Важно то, что «Горе от ума» в формировании идеологии декабризма, в формировании общественного мнения имело значение, сравнимое только с пушкинскими стихами. И это значение оказалось важнее интермедии Репетилова, понятого слишком интегрально, важнее строк письма к А. И. Одоевскому: «Кто тебя завлек в эту гибель!» (зачеркнуто: «В этот сумасбродный заговор! кто тебя погубил!!»)[111], важнее фразы: «100 человек прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России». Монолог Репетилова, «100 прапорщиков», черновое письмо к ссыльному другу. Еще очистительный аттестат и пост посланника. На этом доказательства антидекабризма Грибоедова исчерпываются. Все это ни в какое сравнение с декабристским «Горем от ума» не идет. Если концепция «Грибоедов и декабристы» не во всех частях может показаться совершенно бесспорной, то несравненно бесспорнее другая: «Декабризм и «Горе от ума».

Политическая тенденция «Горя от ума» была демократической, антикрепостнической, прогрессивной вообще, вне нормативов программы, что для широкого агитационного воздействия, очевидно, совершенно достаточно. Конкретный, сухой, к агитации не имеющий отношения проект тем декабристам, которые о «светлом будущем» думали тоже «вообще», казался чуть ли не военно-феодальной экспансией. Этому не следует удивляться: всякая попытка вступить в полемику, опровергнуть взгляды этих людей, переживших поражение, болезненно напоминает, что их уже раз опровергали (14 декабря 1825 года). «И это вы «Горе от ума» создали!» — возмущаются эти декабристы. В их представлении путь от комедии к проекту — это падение. Тынянов осуждает Грибоедова через декабристов, но тщательно оговаривает внутридекабристскую дифференциацию. Он ведет повествование в двух планах: социальном и психологическом. Во втором писатель действует значительно свободнее: он выводит спор за пределы идеологии и превращает его в перебранку двух человек, один из которых оптимист, другой скептик. Мотивировка выведения спора за пределы идеологии носит чисто психологическую окраску.

Тынянов судит Грибоедова судом более строгим, чем Верховный Уголовный Суд, и оправдывает его историей. Именно история оценила автора комедии, сыгравшей важнейшую роль в русском освободительном движении, и прошла мимо того, что «жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками»[112].

Но пушкинское понимание Грибоедова более правильно, чем тыняновское, потому что в антиномии «комедия» и «облака» Пушкин явное предпочтение отдает комедии, а Тынянов — облакам. С этим связана композиция обоих произведений: Пушкин на полутора страницах из сорока двух своего произведения прослеживает весь жизненный путь Грибоедова, а Тынянов на четырехстах пятидесяти — путь после комедии, путь к гибели, — облака.

В романе Тынянова оба произведения — комедия и проект — являются олицетворением двух эпох — до разгрома восстания и после. Проект, который никак в сравнение с комедией идти не может, используется писателем как некая собирательная категория, как выражение, воплощение новых идеалов и новых путей.

Тынянов прав, придавая решающее значение общественной атмосфере, которая вызывала то «Горе от ума», то «Проект учреждения Российской Закавказской компании». Грибоедов мог позволить себе выпады против тайного общества, мог с сарказмом относиться к «умнейшим людям», репетиловским приятелям, но «Горе от ума» было написано до поражения восстания в атмосфере общественного подъема, а «Проект учреждения Российской Закавказской компании» — после. Современникам Грибоедова могло показаться, что идеологическое отличие Этих двух произведений такое же, как «дней Александровых прекрасное начало» от дней Николая, которые «мрачили мятежи и казни». Это, конечно, ошибка. Если оба произведения проверять главным явлением, главным событием эпохи — декабризмом, то окажется, что оба они декабристские. Но проект отразил ограниченные, только буржуазные идеи декабризма, а комедия то, что сделало декабризм знаменем русского освободительного движения, — враждебность его самовластию. Между комедией и проектом пролегло восстание, поражение, крушение надежд. Проект по сравнению с комедией оказался менее декабристским, потому что в нем было «временное», то есть исторически ограниченное и потому преходящее, в комедии же было «вечное», то, что остается от всякого большого общественного движения, то, что перерастает исторически ограниченные нужды какой-либо общественной группы и удовлетворяет потребность широких общественных слоев, а иногда и всего народа. И поэтому параллельно тезе — антитезе «20–30-е годы» идет теза — антитеза: «комедия — проект». Проект — это «Горе от ума» новой эпохи, «Горе от ума» 30-х годов. Писатель делает это не для того, чтобы возвысить проект, а для того, чтобы снизить 30-е годы.

Тынянов отделяет одну эпоху от другой горизонталями. Он подводит черту.

«…У каждого периода есть свой вид брожения.

Было в двадцатых годах винное брожение — Пушкин. Грибоедов был уксусным брожением.

А там — с Лермонтова идет по слову и крови гнилостное брожение».

За всем этим забывается стереометрия времени.

Писатель видит во времени только линейную протяженность и проходит мимо того, что время — это объем и что в нем происходят разнонаправленные движения.

Тынянов свел всю последекабрьскую эпоху к «уксусному брожению», не сказав о том, что одинаковых для всех взаимоотношений государства и общества не бывает: в одном времени всегда по меньшей мере два способа взаимоотношений. И те, кто расстреливал, вешал и ссылал русскую демократию, ничего не могли поделать с тем, что она вызвала к жизни демократические движения целого столетия.

У каждого периода есть не один, а два вида брожения.

Каждый из видов брожения отражает прогрессивные и реакционные тенденции времени.

«Свой вид брожения», о котором говорит Тынянов, Это только окраска времени, его знак, флаг, цвет.

Подобно тому, как в природе не бывает чистых цветов, так и в истории окраска времени возникает из сочетания цветовых слагаемых. Но при этом всегда один цвет, подавляющий другой, сам изменяется под влиянием подавляемого.

Реакция, окрасившая своим цветом последекабрьский период русской истории, не была единственным олицетворением времени.

Сквозь плотно сомкнутый фронт Бенкендорфа, Чернышева, Сухозанета, Булгарина, Каченовского, Бурачка, Паскевича пробиваются пушкинские стихи, проза и театр Гоголя, живопись Брюллова, музыка Глинки.

Но, к счастью, реакция может далеко не все. Она не может создать великого художника. Вот убить его, это она может. Реакция — это как дверь, нарисованная на стенке: она может только не пускать.

Да, самодержавная монархия убивала своих врагов, в том числе и честных русских писателей, да, «история нашей литературы — это или мартиролог, или реестр каторги» (Герцен). Но чем же была бы русская самодержавная монархия, если бы не эта литература, эта великая свободолюбивая, самоотверженная культура, до каких же вершин самовластия дошла бы самодержавная российская монархия, если бы литература не сдерживала, не стыдила, не одергивала ее, не мешала бы ей, не сопротивлялась, не обличала? Но Тынянов показал полную победу, только победу самодержавной монархии, он не показал сопротивления побежденных, он показал только торжество победителей и не показал, что побежденные подготавливают почву победы.

Для того, чтобы понять смысл деятельности человека, необходимо понять, кому человек служит. Ответить на вопрос «кому?» — это в то же время и ответить на вопрос «что?», что делает человек, ибо в одном деле принимают участие тысячи людей, но не все они делают одно дело. Потому что одни служат тому, что будет отобрано историей для будущего, а другие, чтобы его задержать, одни во имя справедливости, другие — помещику, одни — родине, другие — самодержавной монархии.

Что же такое историческая деятельность человека? Бурцов и Паскевич воюют на одной войне. Грибоедов и Нессельрод поддерживают эту войну дипломатической службой. Пушкин и Булгарин пишут об этой войне. Кому же они служат? Ссыльный декабрист, который «не оставил прежних мнений», и генерал, к которому он отправлен для отбытия наказания, спешащий с турецкой войны усмирять Польское восстание? Писатель, сыгравший важнейшую роль в неудачной попытке свержения режима, ведущего эту войну, и вице-канцлер империи, один из столпов николаевского режима, один из создателей Священного союза, один из душителей европейского освободительного движения? Поэт, восславивший вслед за Радищевым свободу, и холоп, холуй, писавший на этого писателя доносы? Кому же они служат? Каждый поступок в самодержавном государстве, существование которого разошлось с существованием народа, взвешивается: для кого? Каждый поступок взвешивается: Россия — монархия. Неразрешимое противоречие судеб Грибоедова и декабристов было в том, что они горели патриотическим пламенем и с самоотверженной преданностью служили родине, но их служение шло не на благо родине, а на пользу самодержавию. Это противоречие вызвало тайные общества и восстание. Оно сохранилось и после поражения восстания, когда оставшиеся в живых патриоты вынуждены были, как и прежде, служить самодержавию. Тынянов показал неразрешимость этого противоречия на судьбе Грибоедова — Вазир-Мухтара — и на судьбах сосланных на Кавказ декабристов, умом и руками которых добывалась победа. «Где же, кого спасли мы, кому принесли пользу?.. Может быть, мы принесли пользу самовластию — но не благу народному», — писал из крепости П. Каховский Николаю I и Левашову[113]. Такова трагическая судьба патриотизма всегда и везде до тех пор, пока народ и государство враждебны друг другу.

Тынянов опроверг ошибочное представление о том, что, поскольку дело, которое совершал Грибоедов, было нужно военно-феодальной монархии, то, стало быть, они оба, Грибоедов и военно-феодальная монархия, делали одно дело. Тынянов показал, что это неправда. Он показал, что военно-феодальная монархия только присваивает себе результаты дела Грибоедова. Цели же Грибоедова и самодержавия различны, враждебны: Грибоедов совершал свое поприще во имя родины, а самодержавие удовлетворяло потребности узкой господствующей группы, той самой, с которой боролись декабристы и против которой было направлено «Горе от ума».

Победа самодержавной монархии представлялась Тынянову столь полной и столь торжествующей, что в «Смерти Вазир-Мухтара» великий писатель преимущественно предается безнадежному и бесплодному отчаянию. И поэтому эпоха в романе тоже оказалась лишь исторической метонимией, частью эпохи. Тынянов заменил эпоху блистательно описанным николаевским самодержавием. Николаевское самодержавие было написано как вся Эпоха, как русская история последекабрьского периода, как путь развития русской истории. Тынянов прошел мимо того, что эпохи Николая не было. Была эпоха Николая и декабристов, Бенкендорфа и Пушкина, Нессельрода и Грибоедова, Дибича и Ермолова, гнета и сопротивления. Эпоха состояла из двух слагаемых: из самодержавия и великой работы лучших людей. У Тынянова же одно слагаемое опущено. Поэтому его герой не борец, а самоубийца, не писатель, а чиновник. Поэтому Тынянов написал роман не об авторе «Горя от ума», а об авторе «Проекта учреждения Российской Закавказской компании». И поэтому часть, частность русского историко-литературного процесса, случай Грибоедова он беспредельно обобщил и сделал обязательной категорией общественного развития. «Случай» Грибоедова — бесплодие после поражения восстания — характерный, но не типичный. «Случаи» современников Грибоедова опровергают Тынянова.

20-е годы в литературе были побеждены не литературой, а пушками и административным взысканием.

20-е годы не сделали всего, что могли и что должны были сделать. Их убили и отправили в ссылку. Но прошло десять лет, и они возродились снова. Их будут убивать и ссылать до тех пор, пока они не сделают всего, что могли и должны были сделать. В истории убивают не явления, а людей. Явления же истощаются и умирают сами от исчерпанности.

Тынянов ошибся, считая, что поражение восстания было крушением всех надежд, что уже ничего не могло измениться. Тынянов настаивает на том, что уверенность Чаадаева в близости нового восстания — безумство, а сам верующий — безумец. Исторический опыт столетия, прошедшего после 14 декабря, он во внимание не принимает. А вместе с тем за столетие и современники Грибоедова и современники Тынянова сумели понять истинное значение поражения декабризма. Не ошибся Пушкин. Он сказал:

Не ошибся друг Грибоедова, декабрист А. И. Одоевский, ответивший Пушкину:

В другое время и в другой форме дело декабристов было продолжено, и декабристская строка —

связала два этапа русского освободительного движения.

В романе о времени, наступившем после поражения восстания, многое предопределено, предрешено.

Бытовую черточку — приметы — Тынянов превращает в доказательство фатальности и предопределенности, в провиденциальный знак, в символ, в обобщение. В романе тринадцать глав, Грибоедов въезжает в Тейран на вороном коне (как «убийца святого имама Хуссейна»), «во время венчания… он обронил свое обручальное кольцо… Очевидцы утверждали, что это обстоятельство… произвело впечатление на Грибоедова». Известие о смерти приходит ровно через год — 14 марта — после его приезда в Петербург с Туркменчайским миром. Это обстоятельство отмечается. Все фатально, все предопределено.

С первых же страниц начинаются предупреждения и предзнаменования: «Страшно подумать: рассеянность и холод коснулись даже проекта; он не был больше уверен в нем, даже напротив, проект, без сомнения, поскользнется. Прохожий франт поскользнулся…» Перед самоубийством приходит к Грибоедову поручик Вишняков — предупреждение Грибоедову: «Один заяц сидит у него (Грибоедова. — Л. Б.) сейчас и хрипит, другой…» Другой — это Грибоедов. «Он пошел медленно по лестнице, по ступенькам которой столь еще недавно бряцала шальная поручикова сабля». Поручик Вишняков — это серьезное предупреждение: не езди в Персию, англичане убьют. Избивают грибоедовского камердинера, молочного его брата Сашку, — снова предупреждение: отпусти евнуха, отпусти Мирзу-Якуба, не упрямься — персы убьют. Все предрешено, и убийство тегеранской толпой в конце романа предсказано в первой главе сценой с петербургской толпой, едва не убившей его.

«Все неверно, все колеблется…»

«Все кажется неверным».

«Все неверно, все в Риме неверно…»

«Никто ничего не знает…»

«Несуществующее государство…»

«…несуществующее пространство…»

«…никто не знал, куда идет корабль (государства. — А.Б.)…»

«…он понял, что не существует…»

«…не нахожу себя самого…»

«Время было неверное…»

Всеобщность, всемирность, вечность, непоправимость растворяют историю. Историческая конкретность, прикрепленность ко времени расплывается по векам и пространствам и служит — всем, всегда.

«Стояла ночь…

Нессельрод спал в своей постели…

…спала в Петербурге… Катя…

И все были бездомны.

Не было власти на земле…

Чумные дети тонко стонали под Гумрами, и пил в карантине десятую рюмку водки безродный итальянец Мартиненго…

Потому что не было власти на земле и время сдвигалось…»

Время сдвигалось, сдвигалось пространство, повторялись события. Всеобщностью, невыделейностью по важности людей и событий, повторяемостью пронизывает Тынянов роман.

«В это утро суворовским маршем через лесистые горы шли к Ахалкалакам войска…

В это утро проснулся желтый, как лимон, Родофиникин…

В это утро Абуль-Касим-Хан сидел над донесением Аббасу-Мирзё.

В это утро Нина проснулась в маленькой комнате.

Сашка в это утро проснулся не в своей комнате, а в девичьей.

В это утро приехал в Тифлис доктор Макниль.

Грибоедов долго спал в это утро».

Через три года в «Восковой персоне» эта всеобщность, невыделенность по важности людей и событий станет главным приемом.

И после смерти Грибоедова все повторяется сначала. Темы проходят как в каденции, сжато, только напоминанием: опять пушечный салют, опять Белая галерея и портретная зала, по которой год назад шел Грибоедов, опять церемониймейстер, два камер-юнкера, два камергера и гофмейстер, обер-церемониймейстер, обер-гофмаршал, опять министр двора, вице-канцлер, генералитет и знаменитейшие особы обоего пола, опять чеканили медаль, опять у генералов на обеде, и опять Бенкендорф со всею свободою светского человека и временщика обратился с просьбою о Льве и Солнце для брата, опять театр и Катя Телешова. Только сейчас вместо коллежского советника А. С. Грибоедова, привезшего императору Туркменчайский трактат, все это происходит с его высочеством принцем Хозревом-Мирзой, привезшим императору извинения за убийство его посла — А. С. Грибоедова. И сводятся темы так:

«Разве знает Хозрев, что российский успех не пойдет ему впрок, что он слишком вскружит ему голову и что через пять лет, во время борьбы за престол, ему выколют глаза и он проживет жизнь свою слепым?

И знают ли почетные караулы, расставленные у Тифлиса для отдания последних почестей телу Грибоедова, медленно движущемуся к Тифлису, знают ли они, кого они встречают?»

И мертвый Вазир-Мухтар медленно плывет на волах в ящике между двумя мешками соломы.

«Вазир-Мухтар продолжал существовать…»

«Вазир-Мухтар существовал…»

«Вазир-Мухтар существовал.

В городе Тебризе сидела Нина и ждала письма…

Фаддей Булгарин, склоняясь над корректурою «Пчелы», правил: «…благополучно прибыв в город Тегеран, имел торжественную аудиенцию у его величества…»

«Грибоедов существовал».

«Имя Вазир-Мухтара ползло по дорогам, скакало на чапарских лошадях, подвигалось к Тебризу, плескало восстанием у ворот Грузии.

Вазир-Мухтар существовал».

Медленно плывет по мертвым дорогам мертвый Вазир-Мухтар. И получает в пути выговоры от начальства.

«А Вазир-Мухтар… полз, тащился на арбах, на перекладных по всем дорогам Российской империи.

А дороги были дурные, холодные, мерзлые, нищих было много, проходили по дорогам обтрепанные войска. А он не унывал, все ковылял, подпрыгивая на курьерских, перекладных, в почтовых колясках. Фигурировал в донесениях.

А Петербург и Москва были заняты своими делами и вовсе не ждали его.

А он все-таки вполз нежданным гостем и в Петербург и в Москву. И там строго был распечен графом Нессельродом Вазир-Мухтар. И опять превратился в Грибоедова, в Александра Сергеевича, в Александра».

«Так получили строгий выговор генерал Паскевич и полномочный министр Грибоедов. Карьера Вазир-Мухтара была испорчена».

«А Вазир-Мухтар, после выговора, притих, стал неслышен».

Мертвый, несуществующий человек продолжает свое существование, свое движение в машине, именуемой государством.

В «Подпоручике Киже», написанном в то же время, что и «Вазир-Мухтар», это движение в машине, именуемой государством, развернуло сюжет и превратило случай в характернейшую закономерность.

И снова в Тейран едет Вазир-Мухтар, только другой: «граф Симонич, старый, подслеповатый генерал на пенсионе, был извлечен из отставки и назначен Вазир-Мухтаром». А из Тейрана в тахтреване везут ящик. В ящике — Вазир-Мухтар. И снова уже другой поэт — Пушкин — спешит на Кавказ из России. И думает он: «Могучие обстоятельства… Поручим себя провидению». И это написано так, будто другой поэт повторит судьбу своего погубленного собрата. И написано это как вечный великий эпос, как Библия. И все, что случилось в романе, будет случаться всегда…

Тынянов строит роман, как алгебраическую формулу, в которую вместо букв можно подставить любое значение — любые цифры, яблоки, поезда, бассейны или другого человека. Но всегда ли бывает так, только так, или так писать можно было только о Грибоедове, частный случай которого, его эмпирическое, арифметическое значение Тынянов превращает в абсолютную формулу исторического процесса? «Все повторяется, — думает писатель. — Ветер возвращается на круги своя». Это торжественно и безнадежно, как Екклезиаст…

Грибоедов изображен в романе не только как исторический деятель, не только как человек в истории, даже такой, в которой начали осуществляться самые плохие ожидания, но главным образом как общечеловеческое, внеисторическое начало, как категория. Необычайная значительность романа именно в том, что частный, единичный случай превращен в широкое обобщение. И этот случай нужен как один из двух возможных вариантов в решении проблемы интеллигенции и революции.

Создавая роман о дипломате, Тынянов использовал все преимущества, которые давала эта профессия для его концепции Грибоедова.

О дипломатах у Тынянова сказано: «Отъединенные, отпавшие от людей в экстерриториальных… дворцах, они выработали особые приемы поведения».

Отъединенный, отпавший. Желтая персидская пустыня… Зеленая русская пустыня… Грибоедов. Грибоедов в пустыне.

Его действия уходят из реальных обстоятельств времени и превращаются в знаки вещей — бесконечных и внеисторичных. «Дипломаты экстерриториальны, оторваны. Поэтому каждое вседневное человеческое действие превращается в особый обряд. Обыкновенный обед вырос у них до безобразных размеров Обеда».

Тынянов ищет стилистический эквивалент материалу и строит книгу о дипломате по законам его деятельности.

Роман построен как дипломатическая комбинация.

Дипломатическая комбинация построена так:

«Как африканские туземцы, в начале XIX века добывавшие яд, который они называли «кока», и опьянявшиеся им, шагали в бреду через щепочки, потому что они казались им бревнами, — так дипломаты поднимали в своих бокалах не портвейн или мадеру, а Пруссию или Испанию».

Главная дипломатическая комбинация романа заключается в том, что герои его притворяются обыкновенными людьми, а на самом деле они несут миссию всечеловеческого обобщения, что обыкновенные действия, понятные всем людям, на самом деле таят в себе глубокий, невидимый для всех людей смысл, что эти действия и являются настоящими, но они скрыты и многозначительны, что люди, поднимающие в своих бокалах портвейн или мадеру, на самом деле поднимают судьбы времени и России, и в бокалах их не вино, а кровь повешенных и сосланных и его, Грибоедова, кровь. Главная комбинация романа — это его многозначительность и спрятанность под обыкновенными вещами судеб людей, государств и эпох.

Тынянов сам показывает способ, которым он пользуется для превращения простого факта в многозначительный, имеющий особое значение. Проходя вечером мимо дома, в котором живет Пина, Грибоедов заглядывает в освещенное окно. «Там мелькали иногда: лоб, волосы, видны были движущиеся руки, но всего лица, всей фигуры не было видно… То, что было в комнате, внутри, простою фразою: «Дай мне, Дашенька, ту книгу!» или: «Мне надоело, Дашенька, мое платье», то здесь, в обрывках и со стороны, получало особое значение» (курсив мой. — А.Б.).

«Один дипломат сказал: все настоящие бедствия рождаются из боязни мнимых».

В романе Тынянова настоящие бедствия рождаются из боязни мнимых.

Настоящим бедствием оказывается то, что служение Грибоедова родине присваивается самодержавной монархией. Настоящие бедствия — это бесплодие, умирание. Это путь от «былых страстей» к «холодному лику». Эти настоящие бедствия в романе рождаются из боязни мнимых: из боязни показаться смешным своей верностью «иллюзиям».

О Грибоедове-писателе в романе не говорится почти ничего. Грибоедов в романе — дипломат. То, как говорится о его писательстве, и еще больше, как умалчивается, очень похоже на то, что в доме повешенного не говорят о веревке. Об этом нельзя говорить. Когда заговаривают, он бледнеет. Он попробовал и отдернул руку: «Грузинская ночь», трагедия, ямбы… «Пушкин промолчал…» Потом сказал: «Завидую вам». Крылов заснул, слушая трагедию: «…ничего не сказал Крылов, уронивший отечную голову на грудь». «Высокая, высокая трагедия…» — сказал Булгарин. И как-то вдруг стало ясно, что она не нужна.

Сначала он борется с этим. Он успокаивает себя: «Трагедия была прекрасна». Потом через три страницы оказывается: «Трагедия была дурна».

А незадолго до того, как решено, что трагедия прекрасна, Тынянов пишет несколько как будто бы непритязательных строк. Но в «Смерти Вазир-Мухтара» непритязательных строк нет. В романе стиховеда Тынянова, как в стихе, учтено все. Писатель извлекает из слова разнообразные обертоны значений. Для того чтобы не сказать сразу всего, а только заставить насторожиться, он в ответственных местах перекрывает главную тему побочной, начиная ее словом, которое в первое мгновение, по инерции восприятия, в интонации первой темы воспринимается как относящееся к главной, а не побочной теме. Таким образом, главная тема оказывается окрашенной свойствами побочной. Сделано это так:

«Трагедию он, во всяком случае, докончит и напечатает. Но вот какова она? Нужны переделки.

Что-то пустовата (курсив мой. — А.Б.) его квартира и холодна. Сашка тоже не топит.

Он приказал Сашке затопить камин, подождал, пока тот отгремит дровами и кремнем, и уселся.

Он взял листки и начал их перебирать. Трагедия была прекрасна».

Между «Горем от ума» и «Грузинской ночью» путь был длинный, унылый, как из Петербурга в Тейран. И шел он этим путем шесть лет. «Может быть, поэзия стала совсем не та, пока он терял время с Аббасом-Мирзой», — думает Грибоедов. А за это время Пушкин написал южные поэмы и «Бориса Годунова».

О том, что был написан «Борис Годунов», и о том, что Грибоедов (да еще вместе с Мицкевичем!) присутствовал на пушкинском чтении трагедии, Тынянов не говорит ни слова.

Тынянов старательно обходит литературу.

Если он и говорит о ней, то всегда как о неудаче.

Литература в романе только неудачная, ошибочная, умирающая. Поэтому «Горя от ума» и «Бориса Годунова» в нем нет, а есть «Грузинская ночь».

«Грузинская ночь» идет у Тынянова как тема неудачи и умирания Грибоедова-писателя.

Тема начинается в том месте романа, где происходит перерождение поэта в чиновника. Одна из мотивировок перерождения и одна из причин его отъезда в Персию — отчаяние от своей немоты. «Умею ли я писать?.. Отчего же я нем, нем, как гроб?» Чтение трагедии Грибоедовым — это попытка утвердиться, укрепиться в литературе, победить и в случае победы уйти в литературу, остаться в России. Нужна была большая, шумная, признанная победа. Поэтому на обеде, когда он читает трагедию, названы не все присутствующие (а этот обед был событием для позднейших мемуаристов), но именно представители наиболее значительных литературных партий, в борьбе с которыми решались литературные судьбы: Булгарин и Греч, братья Полевые, Крылов, Пушкин. Победа была необходима. Она была необходима не только его обиженному литературному тщеславию, но его скудной вере в необходимость жить. Грибоедов проигрывает битву: литература «была в чужих руках». Проиграв литературу, он пытается взять реванш на поприще, где нужны «способности человека государственного».

«Грузинской ночи» в романе отведено столько и такое место, что становится совершенно ясно, как старательно Тынянов обходит литературу в жизни своего героя. Эпизод с «Грузинской ночью» сделан между прочим. Между прочими делами. Между проектом и обедами:

«…Он развернул малые и большие, по большей части желтые листки. Это был не проект и не инструкция, а трагедия».

То, что он развернул не проект и не инструкцию, а трагедию, оговаривается специально. И это естественно, потому что в романе литература старательно обходится, и то, что герой романа не писатель, уже не писатель, подчеркнуто. Трагедия лежит в романе вместе с инструкцией и проектом. И, оказывается, главное — это не трагедия, а проект. Может быть, даже инструкция, выделенная не только напоминанием, но и сюжетным ходом. Трагедия и писалась между прочим. «Листки он исписывал персидскими ночами, во время переговоров с Аббасом-Мирзой».

Грибоедовские слова: «Поэзия!! Люблю ее без памяти, страстно…»[114] — были сказаны меньше чем за полтора года до того времени, о котором написан роман. Роман же написан так, как будто бы этих слов не было никогда. Тынянов старательно обходит литературу. Но особенно старательно Тынянов обходит рождающуюся, новую, пушкинскую литературу. Так обойдено важнейшее событие не только в жизни Грибоедова (последнее крупное событие в его жизни перед отъездом в Персию), но и в истории русской литературы 20-х годов — чтение Пушкиным «Бориса Годунова»[115].

Писатель-пушкинист, придающий особое значение литературным связям Пушкина, пренебрег возможностью сделать сцену чтения Пушкиным его ненапечатанной и непоставленной трагедии — первой трагедии нового русского театра — в присутствии Грибоедова, автора ненапечатанной и непоставленной первой новой русской комедии.

Это произошло не по забывчивости, а было сделано как сознательная и тяжелая жертва во имя соображения высшего порядка. Таким соображением высшего порядка для Тынянова была уверенность в том, что после поражения революции обязательно наступает гибель литературы. Тынянов не забывает «Бориса Годунова». Он прячет его, потому что «Борис Годунов» мешает концепции.

Но для такого строгого писателя, каким был Ю. Н. Тынянов, нужна была еще и реальная мотивировка исключения этой встречи. Такой реальной мотивировкой было то, что пушкинское чтение нигде не упоминается Грибоедовым. Может быть, этому событию сам Грибоедов не придавал особенного значения (или убеждал себя в том, что этому не следует придавать особенного значения). Кроме того, оно произошло в чрезвычайно напряженное время — вскоре после назначения посланником и незадолго до отъезда в Персию. Возможно, оно не отразилось в переписке, потому что его письма преимущественно отправлялись в Петербург (или в Москву), а не из Петербурга. Так как в романе весь материал (за исключением последней главы) дается через Грибоедова, то у Тынянова мотивировка исключения этой встречи, может быть, и есть.

Ни разу не упомянув о пушкинском чтении трагедии, Грибоедов вместе с тем дважды говорит о «Борисе Годунове». Первый раз он пишет о трагедии 9 декабря 1826 года С. Н. Бегичеву, второй — 16 апреля 1827 года Ф. В. Булгарину. Оба письма написаны вскоре после первых чтений трагедии Пушкиным, от которых, по словам М. П. Погодина, «кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом»[116]. Оба упоминания кратки. Он просит прислать «целого «Годунова», а о прочитанной в «Московском вестнике» сцене «В Чудовом монастыре» отзывается сдержанно: «В первой сцене «Бориса» мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен»[117]. Больше ничего Грибоедов о «Борисе Годунове» не сказал.

Но сцена чтения Пушкиным «Бориса Годунова» отсутствует, конечно, не только потому, что Грибоедов о ней не упоминает, а потому, что пушкинская линия в русской литературе 20–30-х годов была восходящей. Грибоедовская же судьба у Тынянова, независимо от роли, которую он придавал архаистам, связана с упадком. Победа Пушкина упрочилась и стала школой. (Эта победа не признавалась многими людьми. Среди них был и автор «Горя от ума».) Литературная позиция Грибоедова была враждебна пушкинской, и неправ был не Пушкин, а Грибоедов.

Литературный упадок лишь часть главной темы Тынянова — умирание искусства, личности, общества в эпоху реакции.

И поэтому его лучший роман начинается со встреч с умирающими (Ермолов, Чаадаев) и кончается встречей с умершим.

Ю. Н. Тынянов написал о том, как роковая власть самодержавия старается превратить поэта в чиновника, об умирании поэта в эпоху реакции. Восходящая пушкинская линия оказалась неуместной в таком романе.

Поэтому пропуск встречи Грибоедова с Пушкиным так же композиционно выразителен, как и написанная встреча Пушкина с трупом Грибоедова.

Но в романе о Кюхельбекере, который, когда читался «Борис Годунов», сидел в крепости, об этом сказано. Об Этом сказано в письме невесты Кюхельбекера, а таких писем лишь два. (Одно из них к Кюхельбекеру не попало.)

Девушка пишет своему жениху в Сибирь, и из всех происшествий петербургской жизни выбирает важнейшие.

«Только что вернулась от графини Лаваль, где Пушкин читал «Бориса Годунова», — пишет она.

Это было событием в интеллигентной жизни Петербурга, и люди, для которых эта жизнь была важна, торопятся о нем рассказать.

Но невеста Кюхельбекера рассказывает не только о чтении. Она рассказывает и о слушателях: об одном — Михаиле Глинке — вскользь, о другом подробно:

«Вообразите, кого я встретила на чтении, — Вашего Александра! Грибоедов был там!»

Следом за Этим идет обстоятельный рассказ о назначении Грибоедова, о его характере, об отношении к нему Пушкина.

Грибоедов об этом чтении промолчал. Тынянов в романе о Грибоедове тоже промолчал. В романе о Кюхельбекере написал, а в романе о Грибоедове промолчал. И это характеризует не только свойства обоих романов, но главным образом отличие второго от первого. В значительных произведениях искусства над хроникой событий преобладают значительные концепции, умеющие настоять на своем.

Но Тынянов слишком легко согласился с тем, что в эпоху реакции уже ничего быть не может: ни искусства, ни значительных характеров, ни гордых людей, ни жажды свободы. Он не написал о том, что в эпоху самой беспросветной, тупой, перегородившей историю реакции нужно сопротивляться, и о том, что в реальной истории именно так и было: сопротивлялись. Сложна и обособленна была позиция Пушкина, но враждебность ее государству несомненна. Позиция Лермонтова была достаточно ясной. И уж совершенно недвусмысленной была позиция Герцена.

В относительно благополучные годы начинает свой путь Пушкин и заканчивает его в годы тягчайшей русской реакции. Но самые значительные свои вещи он создает не в относительно благополучные годы, а в годы тягчайшей реакции. И «Вечера на хуторе близ Диканьки», не сыгравшие в русской литературе решающей роли, с которых начинает Гоголь, и «Мертвые души», без которых русская литература была бы чем-то иным, чем она стала, которыми он кончает, созданы в эпоху реакции.

Самый неверный вывод, который можно сделать из сказанного, заключался бы в том, что замечательные произведения могут быть созданы и в относительно благополучные годы и в годы реакции, что искусству безразлично, в какой атмосфере оно создается, что в атмосфере реакции ему даже еще лучше.

Это соображение прямо противоположно тыняновскому, только еще более неверно.

Верно другое: в эпоху обыкновенной реакции искусство существовать может. Оно не может существовать, когда в эпохе нет ничего, кроме реакции. Когда все подчинено единовластной самовластительной воле. Когда у искусства отбирается его самостоятельное значение и оно используется только по той или иной необходимости этой всесокрушающей, беспощадной, губительной и бессмысленной властью.

Для Тынянова важно на судьбе Грибоедова показать, как время погубило великого писателя. И поэтому не случайно то, что в романе Тынянова Грибоедов не пишет уже ничего.

Тынянов показывает, как самодержавная монархия сначала уничтожает искусство, а следом за ним — людей, думающих об искусстве и государстве иначе, нежели думает о себе и о своем искусстве эта самодержавная монархия.

Но в романе рассказано только о том, как время погубило великого писателя.

Время погубило великого писателя.

Под гнетом роковой власти погибала и с неистощимой силой цвела великая национальная культура.

Давление роковой власти раньше всего испытывает национальная культура, и спасти ее от уничтожения может только высокая сила сопротивления.

Поэтому и в реакционные эпохи могут появиться стихи Катулла, «Освобожденный Иерусалим», «Мертвые души».

Разные люди с большей или меньшей силой сопротивления выдерживают или не выдерживают роковой гнет, и великая национальная культура может выдержать длительное и жестокое давление.

Великая национальная культура была в состоянии выстоять, выдержать гнет роковой власти николаевского самодержавия.

Но сопротивления даже великих национальных культур имеют предел, и история знает случаи, когда нарушение этого предела кончалось непоправимой катастрофой.

В годы после поражения восстания, когда каждое слово сомнения в правильности того, что делалось, попадало в папки III отделения, а человек, произнесший это слово, попадал в Сибирь, цвела и тучнела измена.

Извиваясь, ползет по роману измена.

Об измене Ю. Н. Тынянов пишет много, обстоятельно, с эрудицией и привлечением цитат из авторитетных источников.

«Уже столетие назад слово «измена» казалось взятым из оды или далекого предания. Уже столетие назад заменил Мицкевич «изменника» — «ренегатом».

Перешедший границу государства изменял не государству…

«Измена» стало словом военным и применялось только в том случае, если человек изменял один раз — двукратная измена уже переходила в разряд дел дипломатических.

Самсон-Хан, выдачи которого добивался Александр Сергеевич, друг Фаддея, был изменником не потому…

Фаддей, верный и любимый друг Александра Сергеевича, русский офицер, передался французам, сражался против русских войск в 1812 году, попал в плен к своим и стал русским литератором…

И все же нет слова более страшного, чем измена. Государства оскорблены ею, как человек, которому изменила любовница и которого предал друг.

В проклятую ночь написаны стихи:

Вероятно, Пушкин был ближе всего к смерти именно в эту ночь».

Скованность, духота, регламентация, вмешательство государства в частную жизнь, цензура, иерархия, субординация, бюрократия николаевского режима создали атмосферу, в которой внешняя, подчеркнутая вещественность бытия прикрывала внутреннюю нереальность, призрачность и фантастичность. И когда человек делает что-то, что разрушает эту скованность, он изменяет привычную форму бытия, он изменяет привычным формам бытия, он превращается в изменника для тех, кто оберегает эту привычную форму бытия.

Поэтому мятежник — это всегда изменник для тех, против кого он поднимает мятеж.

Щелочью разъела время измена. И это была не добровольная, веселая измена за деньги, из-за карт, шампанского и женщин, измена маркизов эпохи регентства, а фатальная измена, которая не только разъедает время, но которую ждет и требует время.

«Тогда стали рыться в разговорах и нумеровать шепоты». И какие-то шепоты донесли, что Ермолов хочет отложиться от империи, создать свою империю, изменить.

Ермолову изменяет Грибоедов. Он «был питомец старика. Питомец не сморгнул глазом, когда полководца уволили, остался при месте, а потом вознесся».

Где бы ни появился Грибоедов, он все время с изменниками.

Казацкая жена Маша изменяет мужу с Грибоедовым, а Грибоедову с его камердинером и молочным братом Сашкой.

У руководителя русской иностранной политики Нессельрода «терялась граница между дипломатическим дамским письмом и изменничьим шифром».

Персия наводнена изменниками — англичанами, французами, русскими. «Когда Аббас-Мирза ввел петровские реформы… случайно при нем оказались: майор британской службы Монтис, капитан Харт, ставший начальником всей пехоты, британский лейтенант Ши, высланный после 14 декабря из Петербурга (по неисследованным причинам), и лейтенант Джордж Виллок, брат старого посла в Персии… Франция была представлена теперь только артиллеристом Бернарди, унтер-офицером, ставшим офицером во время Ста дней, а потом бежавшим из Франции, да бродягой Семино.

Россия — Самсоном.

Из всех них только англичане служили своей родине».

То есть французы и русские изменили Франции и России, а англичане, не изменившие Англии, изменяют Персии.

Грибоедов изменяет Кате с Леночкой.

Катя изменяет Грибоедову с преображенцем.

О преображенце становится известным в гостиной у изменника Булгарина сразу же после того, как жена Булгарина изменила мужу с Грибоедовым. Сидят за чаем: Леночка Булгарина, Фаддей Булгарин и Александр Сергеевич Грибоедов. «Все вместе представилось на миг Грибоедову нелепым. Он только что обманул своего друга, который в этот день продал двух человек самое малое, а теперь они пьют чай, он подсмеивается над хозяином, и разливает им чай — третья, Леночка».

В «Вазир-Мухтаре» между женской и политической изменой различия не делается, потому что роман написан о времени, которое было превосходной питательной средой для выращивания бактерий измены. С психологической точки зрения важны побудительные причины измены, а не такие пустяки, как отличие женской измены от государственной. Жанровая принадлежность измены Тынянова не интересует.

А вот какую компанию собрал у себя в чумном карантине Грибоедов.

Начинается обыкновенный пир во время чумы.

«Начинается карантинный пир…

Только чумной ветер мог свести их, только Александр Сергеевич мог усадить их рядом.

Полковника Зспехо, дравшегося за испанского Фердинанда, он усадил рядом с унтер-офицером Квартано, который, будучи полковником русской службы, дрался против Фердинанда…»

Здесь поляки, испанцы, русские — изменники, предатели и шпионы.

Говорят они так:

«— Ты бендзешь висял на джеве, як тен Юда… (Ты будешь висеть на дереве, как Иуда.)

— Изменник! Что ты выиграл под флагом Мина?..

— Ты предал польское дело, собака!..

— Ты не поляк, ты татарин, ты предал знамена народовы».

Пир.

На пиру:

Эспехо

Квартано

Мартиненго

Карвицкий — изменники.

Бутурлин — доносчик.

Мальцов — предатель.

Грибоедов Александр Сергеевич.

«Александр Сергеевич все похаживает по палатке, все усаживает людей за голый стол. Люди пьют и едят, пьют здоровье Александра Сергеевича».

А вот парад и бал.

«Солдаты! Вы имели случай изгладить пятно минутного своего заблуждения и запечатлеть верность свою к законной власти, проливая кровь при первом военном действии!»

Это на параде перед дамами, духовенством, персидскими пленными и перед полками, бунтовавшими на Петровской площади и переведенными за это в Персию, произносит речь генерал Сипягин.

«Солдаты! Сии трофеи! Сии куруры!..»

Это его, Грибоедова, куруры — тридцать миллионов рублей контрибуции. Это из-за них он хитрил, изворачивался в изнуряющей дипломатической войне за разорение Персии, это за них он получил алмазную звезду, четыре тысячи червонцев, статского советника, полномочного министра и этот парад.

«И он никогда не знал, что его куруры привезет человек с лицом цвета сизого, лежалой ветчины… капитан Майборода, предатель, доносчик, который погубил Пестеля, своего благодетеля, который их на виселицу…

— Александру Сергеевичу дурно!..»

А на балу «в углу залы стоял, с длинной талией, капитан Майборода.

— Я вот не люблю сего создания века, — сказал генерал и зевнул. — Это роняет, если хотите, гвардию. Ну пусть бы оставили в армии, наградили бы как-нибудь, не то зачем же в гвардию? Это шермицель… (оскорбление, выпад. — А.Б.)

— А в армии можно? — спросил с любопытством Грибоедов.

— В армии можно. Куда ж его деть? — уверенно ответил генерал…

— И в гвардии можно. Теперь… теперь, генерал, можно и в гвардии. И полковником. И… — Он хотел сказать: генералом…

Тут случилось странное перемещение: его превосходительство (Грибоедов. — А.Б.) спрятался за хана и несколько согнулся… близко проходил высокий, стянутый в рюмку пехотный капитан (Майборода. — А.Б.). Лицо его (Майбороды. — А.Б.) было узкое, гладкий пробор напоминал пробор его превосходительства» (Грибоедова. — Л. Б.).

Тынянов начинает тему общего дела Грибоедова и Майбороды с внешнего сходства.

Вторая встреча Грибоедова, человека, добившегося куруров, с человеком, привезшим их, обошлась без обморока.

Майборода — герой времени, и встречают его как героя. «Ура!» — кричат солдаты, которым велено в определенное время кричать «Ура!». Тынянов это делает так, как будто они приветствуют героя. Герой — капитан Майборода — предатель. Вот как это написано:

«…Тонкий прямой человек, шутовское имя коего произносится шепотом…

— Ура…

…Майборода…»

Это сделано приемом киномонтажа.

И рядом с извивающейся, ползущей изменой топчется в романе тупое бесплодие.

О бесплодии Ю. Н. Тынянов пишет долго, подробно, с отличным знанием литературы предмета и с упоминаниями Геродота, Ксенофонта, Еврипида, Петрония, Апулея и Абеляра.

Начинается тема с того, что сам Грибоедов — евнух. Сказано это обычным для Тынянова способом — через другое, похожее. «Тело Грибоедова… не напоминало зрелого мужа… Такие же были тела у молодых евнухов на Востоке». «…Якуб Маркарян, оскопленный в городе Тебризе… По росту он был не ниже Вазир-Мухтара, по бесстрастному лицу не хуже».

Целая главка и конец главки об измене посвящены бесплодию. Измену и бесплодие Тынянов соединяет таким образом:

«Пустоты, оставляемые в теле государства (изменой. — А.Б.), таковы же, как пустоты человека, которому изменили. Оно меняется так же, как и человек от измены».

Дальше идет история евнуха Ходжи-Мирзы-Якуба. Заканчивается главка так: «И Александр Сергеевич Грибоедов, друг изменника Фаддея Булгарина, требовавший немедленной выдачи изменника Самсона, слушал рассказ Ходжи-Мирзы-Якуба». Про Ходжу-Мирзу-Якуба сказано, что он «не был изменником». Если человек случайно не оказывается изменником, то столь исключительное обстоятельство оговаривается специально.

«Измен не было, он не предавал Ермолова, не обходил Паскевича. Он был прям, добр, прямой ребенок», — думает о себе Грибоедов.

Все это было бы прекрасно, но оказывается, что все Это лишь пьяный бред, кончающийся приличным интеллигентным разговором:

«Он просил прощения за промахи, за свою косую жизнь, за то, что он ловчился…

Прощения за то, что отклонился от первоначального детства. И за свои преступления.

Он не может прийти к ней, как первый встречный, пусть она даст ему угол.

Все, что он нынче делает, все забудется. Пусть она утешит его, скажет, что это правда…

Смолоду бито много, граблено.

Под старость нужно душу спасать».

Это уже не о ком-нибудь, не о Мирзе-Якубе. Это уже о самом себе, о Грибоедове Александре Сергеевиче.

Измена и бесплодие объединены понятием пустоты.

Эти две темы определили трагический и противоречивый образ гениального поэта и незаурядного политического деятеля, человека, которому не поверили, которого боялись и которого отправили умирать в Персию.

Пустота, пустыня… Он выпадает из времени, из пространства, из человеческой памяти. Когда его убьют, на его место продвинут другую фигуру, которая тоже будет называться «Вазир-Мухтар». Убийство окажется жертвой фигуры за более выгодную позицию. Он один. Бесплодие. Он ничего не может и ничего не хочет после себя оставить. Ненапечатанная комедия, незаконченная трагедия, ненаписанные сонаты, неосуществленный проект… Жена, венчаясь с которой он обронил обручальное кольцо, родила прежде времени. Ребенок был мертв.

Все тлен, пустыня и пустота, и его убьют, и ото всего, что называлось «Александр Сергеевич Грибоедов», не останется даже тела. И тела его не нашли бы, если бы не высокий пост того, кого называли «Александр Сергеевич Грибоедов». Этот труп нужен. Русское правительство требует выдачи трупа. И его находят. Так как труп волочили по городу, он лежал в выгребном рву, он обезображен, то узнать его среди других трупов невозможно. И тогда человек, отрывающий трупы, сказал:

«Не все ли равно… не все ли равно, кто будет лежать здесь и кто там?.. Этот однорукий… лучше всего сохранился… Возьми его и прибавь руку с перстнем, и тогда у тебя получится Грибоед.

Однорукого взяли, руку приложили. Получился Грибоед».

В сцене нападения на посольство сказано, что руку отрубили доктору Аделунгу. Возможно, руку с перстнем приложили к нему. Не все ли равно? Получился Грибоед. Грибоеда повезли в Петербург.

Грибоедова или его двойника.

Тема двойника началась у Тынянова давно, в самом начале его пути, и прошла через все его творчество. И эволюция темы подобна всей его писательской эволюции и, вероятно, особенно для нее характерна.

Но в «Кюхле» эта тема кажется невинной, и если бы не был написан «Вазир-Мухтар», то она была бы не темой, а эпизодом.

Двойник Кюхельбекера дан иронично, мотивирован поиском беглеца и глупостью с. — петербургского обер-полицеймейстера Шульгина. Написано это так:

«Высокий сухощавый человек с выпуклыми глазами сидел в загородном трактире за отдельным столом. Он смотрел по сторонам и бормотал:

— Что же будет со мной, что же теперь со мной будет?»

Высокого молодого человека с выпуклыми глазами хватают и привозят к обер-полицеймейстеру Шульгину.

«— Ваше имя, отчество, звание?

— Протасов Иван Александрович, — пробормотал высокий.

— Не запирайтесь, — сказал Шульгин строго. — Вы Кюхельбекер…

— Почему Кюхельбекер? — удивился высокий. — Я ничего не понимаю. Я от Анны Ивановны формальный отказ получил, а потом меня схватили, а вы говорите — Кюхельбекер. К чему все это?

— Не притворяйтесь, — сказал Шульгин, — приметы сходятся».

Потом выясняется, что приметы не совсем сходятся: у высокого были черные волосы, а в приметах указаны коричневые. Шульгин, конечно, сразу догадался, что высокий выкрасился. Жандармы моют щетками голову высокому. Не помогает: волосы как были, так и остались черными. Шульгин посылает домой за спиртом от немца-аптекаря. Моют спиртом. «Полиняет, — говорит Шульгин, — от спирта непременно полиняет». Высокий не линял. Тогда Шульгин вызывает для опознания Греча. Греч в пойманном Кюхельбекера не признает. Пойманного отпускают.

Недоразумение, продолжавшееся несколько часов и изложенное в романе на трех с половиной страницах, на Этом заканчивается.

Вся история сделана с применением традиционных приемов непритязательного детектива: читателю сообщаются только черты сходства, а черты отличия замалчиваются. Не в пример детективу, история подана с подчеркнутой иронией. Эта ирония вскоре станет основой интонационных построений другого произведения о двойнике — «Подпоручика Киже».

Но тема двойника, которая пройдет почти сквозь все вещи Тынянова, начинается здесь. И в этой теме ничем не примечательный, безобидный человек, существующий несколько часов на трех с половиной страницах, превратится в серию двойников. Во втором романе двойники будут сопровождать героя на протяжении всего произведения, сыграют важную роль и окажутся не безобидными. А строчки из «Кюхли» о двойниках: «В ту же ночь было арестовано еще пять Кюхельбекеров: управитель и официант Нарышкина, сын статского советника Исленев и два молодых немца-булочника» — превратятся в высокоразвитую систему двойников «Смерти Вазир-Мухтара», «Подпоручика Киже» и «Восковой персоны». «Смерти Вазир-Мухтара» особенно.

Двойник у Тынянова — это метафора, в которой уподобление строится по какому-нибудь частному сходству. Сначала частное сходство только внешнее. В «Кюхле» Этим сходством тема двойника исчерпывается, и двойник из романа уходит. Но в «Вазир-Мухтаре» тема только завязывается на сходстве.

В «Смерти Вазир-Мухтара» двойник появляется сразу после того, как герой понял, что он проиграл сражение.

Он проиграл его позже своих товарищей-декабристов, он дольше других надеялся на то, что не проиграет. Он поступает на службу военно-феодальной монархии. С точки зрения декабристов, фигурирующих в романе, служба военно-феодальной монархии, с которой они боролись, — это измена. Двойник Грибоедова — изменник.

Двойник-изменник появляется в конце разговора Грибоедова с Нессельродом, когда провалился проект, который Грибоедов считал делом своей жизни, когда он почувствовал себя пойманным и связанным, когда он согласился на все и сдался. Он сдался потому, что все было уже предрешено, потому что были расстреляны, повешены, были отправлены в ссылку 20-е годы и сам он только ждал, когда наконец все совершится. И вот все совершилось.

«…Он вышел на улицу и вздохнул первый раз за все время свободно и полно.

Не испытавшие большой неудачи вовсе не знают, как можно свободно и полно вздыхать.

С весов сваливаются все гири, весы с человеком легко и высоко взлетают».

Так разрешается тема «еще ничего не было решено», с которой начинается роман. Так все решилось.

Сдаваясь, он думал о следствии, которое прошли декабристы и он вместе с ними.

Главное решение, принятое Грибоедовым в романе, — его капитуляция — сделано на теме следствия.

Ему предлагают ехать в Персию.

«Карлик» (Нессельрод. — А.Б.) и грек (Родофиникин. — А.Б.) протянули головы к нему, и выражение у них было выжидательное.

Так, вероятно, в этих комиссиях, где заседали Левашов с Чернышевым, вытягивали головы и ждали, когда человек заврется.

И человек этот так же водил их вокруг да около, как тот человек, который сидел теперь на его месте, в чиновничьей одежде».

Тема поражения, капитуляции построена как параллель темы суда над декабристами.

Его судят тем же судом. Его отправляют в Персию. «Они отправляли его на съедение».

Двойник появляется сразу же после сдачи и подается как разоблачение Грибоедова:

«Молодой человек был Мальцов, Иван Сергеевич, литератор, как он отрекомендовался, и, вероятно, его почитатель.

Так в этих Чернышевских комиссиях, верно, вводили к человеку другого, на очную ставку».

Сходство пока только внешнее, но параллель уже введена:

«Неприятно было то, что человек, этот Мальцов, был до странности похож на него, Грибоедова.

Унылая усмешка была заготовлена у него на губах. Прическа, очки, все было на месте.

Человек списал себя с него, как копиист».

Пока еще дается бытовая мотивировка сходства: «Молодые люди подражали то пушкинским бакенбардам, то его очкам и пробору».

Бытовая мотивировка повторена:

«В дверях нагнал Грибоедова Пушкин.

В сенях тоненький Мальцов скидывал на руки лакею тяжелую шинель. Пушкин быстро повел глазами и проговорил:

— Вам нынче подражают».

В первом романе появление двойника мотивировано поиском героя людьми, которые его не знают и поэтому принимают одного человека за другого. Мотивировка реальна. Во втором романе тема двойника не мотивирована. Появление его не объяснено, зачем он нужен — не сказано. Реальной мотивировки двойника нет.

Двойник в «Смерти Вазир-Мухтара» — это удвоение, разложение характера. Уподобление разлагает героя и показывает его с той стороны, которую герой старательно прячет. Это свое второе «я» герой не любит: он «обнаружил, что терпеть не может Мальцева, почтительного, старательного и даже дельного человека». Почтительный, старательный и даже дельный человек — мерзавец. (О самом Грибоедове тоже сказано, что «он был прежде всего честный и дельный чиновник».) Мерзавец при появлении толпы, бегущей громить русскую миссию, заплакал, затолкал в карманы золото и убежал. Пока толпа убивала Грибоедова, Сашку, доктора Аделунга, Ходжу-Мирзу-Якуба, Рустам-бека, он молился. Молился он так: «Я не виноват, я не виноват, господи. Это он виноват… (Грибоедов. — А.Б.) Пусть все гибнут, если так нужно, господи, все пусть погибнут, только спаси, сохрани, помилуй меня». Когда все получилось так именно, как он просил, — все погибли, а он спасся, пришлось клеветать на Грибоедова: «Я знаю, кто виноват во всем, что случилось… Виноват, к великому моему сожалению, русский посол. Он и только он… Господин Грибоедов не оправдал доверия… он заставлял меня насильно участвовать в черных делах своих», — твердил уцелевший мерзавец. «…Он так привык ругать Грибоедова, что редко уже опоминался…» После страха, пережитого в те дни, когда персидский двор обсуждал, как объявить русскому императору печальное происшествие, насмерть испуганный случившимся, «он, размыслив, решил более не вступать в государственную службу, а основать в Петербурге какую-нибудь мануфактуру на наследственные деньги или заняться литературою. «Сочинения Ивана Мальцева», — подумал он, приободрившись. Или: «Большая Мальцовская мануфактура». На этом повествование о человеке, который «был до странности похож» на Грибоедова, Иване Сергеевиче Мальцове, заканчивается[118].

Тынянов разлагает характер и отдает двойнику будущее героя. Человек, оказавшийся по недоразумению двойником Кюхельбекера, — случайный человек, свойства которого никак на Кюхельбекера не распространяются, а двойник Грибоедова — возможный вариант характера героя. Тынянов, конечно, не думает, что Грибоедов может стать таким, как Мальцов. Но Тынянов держит Мальцова в романе как угрожающее предупреждение тем, кто пошел на службу самодержавной власти.

Кроме того, что будущее героя предсказано в характере, оно еще предсказано в печальной участи, которая его неминуемо постигнет.

Постигнет же его участь поручика Вишнякова. К печальной участи Грибоедов идет его, поручиковым, путем: «…он пошел медленно по лестнице, по ступеням которой столь еще недавно бряцала шальная поручикова сабля».

Это сказано на той же странице, на которой появляется впервые человек, списавший «себя с него, как копиист». Это второй двойник, и назначение его — предсказать судьбу героя.

Как раз за минуту до того, как Грибоедов был приглашен к вице-канцлеру империи министру иностранных дел графу Нессельроду, «дверь кабинета широко распахнулась, и зеленый, какой-то съежившийся, выбежал оттуда поручик Вишняков, придерживая саблю… Грибоедов услышал, как бряцнула сабля за дверью». В кабинете министра «Грибоедов вдруг испугался» недаром. «Ему показалось, что испугался он за поручика», который за несколько минут до этого сидел в том же кресле, в котором сидит он, но испугался он не за поручика, а за себя. Ночью, вернувшись в нумера, он узнал, что поручик застрелился.

Перед смертью он написал Грибоедову письмо. Письмо было такое:

«Уезжайте сами в деревню, черт с вами со всеми. Рядовой Вишняков».

Деревня, о которой писал перед смертью поручик, была та самая, в которую ему советовал ехать Грибоедов. И о которой он, опасаясь судьбы Вишнякова, мечтал сам.

Застрелился же Вишняков потому, что сделал ошибку в игре с англичанами за российские интересы и после жизни, полной «лишений, каторги, лихорадки» где-то на индийской границе, был распечен «отрекшимся от него министерством», разжалован в рядовые и выброшен.

Когда Грибоедова убьют, ему тоже сделают выговор и от него тоже отречется министерство: «Покойный министр Грибоедов сам был во всем виноват, согласно ноте его величества Фехт-Али-Шаха Каджарского… Карьера Вазир-Мухтара была испорчена. Собственно говоря, если бы он был жив, это было бы равносильно отставке».

О бегстве же в деревню Грибоедов думал не один раз. Он даже знал, как называется деревня. Деревня называлась Цинондалы — имение Нины, жены. Цинондалы у Грибоедова получаются тоже разные, как и его двойники. Вот Цинондалы вишняковского типа: «Проект у Паскевича пройдет; он вернется и женится на Нине. Или проект не пройдет, — он вернется и будет жить с Ниной отшельником, еремитом в Цинондалах». А вот Цинондалы, похожие на Большую Мальцовскую мануфактуру: «И пробудет он здесь месяц или год, самое большое, у этих чепарханов, будет честным царским чиновником, слушаться будет Паскевича, а ему дадут награждение. А на деньги он будет жить в уединении, в Нининых Цинондалах». А вот Цинондалы сочиненного самим Грибоедовым в «Горе от ума» Зорича: «Но скука подумала за него, что Цинондалы будут широкой постелью, кашлем, зевотой, сном, а он сам — дяденькой Алексей Федоровичем в отставке…»

Двойники судьбы используются Тыняновым, как слуги в шекспировской комедии — повторяя в сниженном обличии поступки господ. Самоубийство Вишнякова, избиение грибоедовского Сашки — ситуации, которые повторит сам герой. Это предупреждение и предрешенность.

Взаимоотношения Грибоедова с его двойником никак не носят спиритуалистический характер. Грибоедов никак не в трансцендентном плане видит в судьбе несчастного поручика предупреждение себе самому. Предупреждение куда более определенно и недвусмысленно. Идет речь о совершенно конкретных делах и совершенно конкретных людях. Дела связаны с противоречиями английских и русских интересов в Азии, а люди — члены английской миссии в Тебризе.

Один такой человек по какой-то странной случайности приехал как раз одновременно с Грибоедовым в Петербург и по не менее странной случайности поселился как раз в тех же нумерах, что и Грибоедов, и как раз рядом.

Грибоедов ведет с Вишняковым совершенно деловой разговор:

«— Вы не знаете, какой английский чиновник имеет поручение, относящееся, собственно, до вас?

— Не знаю, — захрипел офицер, — об ост-индских делах были сношения между ост-индским правлением и ихней персидской миссией.

Грибоедов подумал с минуту. Доктор Макниль убивал в Петербурге несколько зайцев. Один заяц сидит у него сейчас и хрипит, другой…»

Но когда Нессельрод и Родофиникин «потрясли ему руки, усадили и посмотрели на него с нежностью, Грибоедов вдруг испугался. Ему показалось, что испугался он за поручика». Быть может, он подумал о странном каламбуре на слове «убивал», пришедшем ему в голову в связи с зайцами, которых убивал доктор Макниль. Возможно, что он подумал не только об одном, но и о втором зайце.

А перед этим «сунулся к нему (Родофиникину. — А.Б.) в дверь англичанин, доктор Макниль, который пришел с визитом и за бесценок предложил акции некоторых ост-индских заведений, и он эти акции купил. В разговоре было упомянуто, между прочим, имя поручика Вишнякова и говорено об ост-индских интересах вообще.

Потом он поехал к Нессельроду.

Но так как старший руководитель был к вечеру рассеян, он сказал ему, что следовало бы скорее отправить в Персию Грибоедова и что нужно жестоко распечь одного поручика, агента, совершенно разоблаченного англичанами, который может вконец испортить отношения с Лондоном.

Нессельрод согласился вообще, но сказал, что, кажется, с Грибоедовым еще не сговорились…

Вишнякова он распек, пообещал ему добиться разжалования в рядовые, а Грибоедова познакомил с Мальцевым…»

Но когда Грибоедов, который «многого из этого не знал», во время аудиенции у Нессельрода произносит имя доктора Макниля, происходит нечто странное. Странен взгляд, которым посмотрел вице-канцлер империи.

Вот что происходит.

Грибоедов: «Мне нужен человек, который мог бы противостоять английскому доктору, господину Макнилю, который представлялся вашему сиятельству.

Неопределенным взглядом посмотрел вице-канцлер империи…

Он провожает Грибоедова до приемной и остается один.

— Какое счастье, — говорит он и смотрит на свой паркет. — Какое счастье, что этот человек наконец уезжает».

Уезжает он на съедение.

«Грибоедов многого из этого не знал, но разве что-нибудь от этого менялось?

Что бы, например, он стал делать, если бы все это знал?

То же самое, что делал теперь».

В романе сказано еще что-то про письма Нессельрода, что-то про изменничий шифр…

Опущенная в первом романе австрийская интрига во втором восполняется английской. Английская интрига описана подробно и существует не сама по себе, а в соединении с главными повествовательными линиями. На ней крепится подтекст, строятся сюжетные ходы, и с ней связывается мотивировка убийства героя. Иностранная тема в «Вазир-Мухтаре» поддерживает характерную для романа замкнутость не единичной человеческой судьбы, как Это было в скромном романе о Кюхельбекере, а всех человеческих судеб. В «Вазир-Мухтаре» исторически определенные свойства одного человека Тынянов распространяет на века и пространства всемирной истории.

Двойник в «Кюхле» случаен, анекдотичен и не выходит за пределы недоразумения, которое разрешается простым опознанием. Внешнее сходство, на котором построен Этот эпизод в «Кюхле», никакого сюжетного значения в «Вазир-Мухтаре» не имеет. Оно нужно только для того, чтобы читатель насторожился: показан след, и читатель идет по нему до конца темы. Сюжетную роль играет внутреннее сходство.

Второй роман построен на убеждении в том, что свободы воли нет, что сам человек ничего сделать не может и все, что он делает, предрешено заранее, что действия человека являются лишь внешними проявлениями распространенной на всех воли времени, и поэтому каждый человек повторяет по воле времени действия других людей.

По воле времени Грибоедов садится за один стол с людьми, которые стреляли в декабристов, вешали их и допрашивали его самого. В романе появляется сумасшедший Чаадаев, шлепающий туфлями полумертвый Ермолов, «тонкий дипломат» Пушкин, который «кидает им кость». Но то, что эти люди не сдались, и то, что в это же время жили и работали другие несдавшиеся люди, в романе не упомянуто.

Отраженным светом светится Грибоедов, повторяя черты характера и поступки других людей. Поэтому двойник в «Смерти Вазир-Мухтара» не случаен и не единичен, и все герои романа какой-нибудь одной или несколькими чертами повторяют главного героя, а главный герой повторяет их. И поэтому же, когда он думает о своем будущем, это будущее представляется ему похожим на жизнь Мальцова, или на смерть Вишнякова, или на способ существования Булгарина. Даже Булгарина, которого он любил за «изъян» и за то, что «запятнан». Оказывается, он втайне мечтал о покойной жизни. А «…всякую покойную жизнь он невольно представлял себе как дом Булгарина: днем суетливые измены, на ходу, из-за угла, к вечеру глупенькая Леночка, прекрасная и готовная, уголья в камине и где-то в глубине громовое ворчание старших, Танта.

Борьба не на живот, а на смерть из-за дома, защита его, и потом небольшие предательства того же дома.

Жизнь желудка и сердца.

Постепенное увядание кровеносных сосудов, облысение.

Фаддей уже был совершенно лыс».

В «Кюхле» один человек уподобляется другому, как в сравнении, для того, чтобы через известные свойства одного предмета понять другой. (Весьма распространенная мысль о функции сравнения.) Например, для того, чтобы понять, кто такой малоизвестный великий князь Михаил, его сравнивают с хорошо известным Аракчеевым: «Аракчеев le petit».

В «Вазир-Мухтаре» сравнения в смысле уподобления нет. Один человек, повторяющий свойства или судьбу другого, не сравнивается с этим другим, а изображается как результат воздействия на них обоих общего исторического Закона. Исторический закон вступает в реакцию с человеческим материалом, и в результате реакции обнаруживаются строго определенные свойства характера и совершаются строго определенные поступки. Других свойств характера и других поступков при воздействии этого исторического закона быть не может. Все, что происходит в мире, строго предопределено.

Тягчайшие обстоятельства, роковая власть самодержавия заставляют разных людей — готовых на все, и тех, у кого нет сил восстать, а хватает сил только кивать и улыбаться, и тех, кто разочарован и сломлен, — делать одно дело. Грибоедов, конечно, «никогда не знал, что его куруры привезет человек с лицом цвета сизого, лежалой ветчины… капитан Майборода…». Но Грибоедов добывал этикуруры, разорял поверженную страну, помогал самодержавной монархии высвободить войска, которые были нужны для того, чтобы начать новую войну, разорить новую страну. А капитан Майборода помогал этой же самодержавной монархии укреплять свою власть внутри страны. Была ли безоговорочно полезна служба Грибоедова?.. На этот вопрос персидские и русские историки отвечают по-разному. Историк Ю. Н. Тынянов, вероятно, не считает, что русские историки всегда правы. Ю. Н. Тынянов считает, что люди, делающие одно дело, обладают сходством. Поэтому в романе «Смерть Вазир-Мухтара» «лицо его (Майбороды. — А.Б.) было узкое, гладкий пробор напоминал пробор его превосходительства» (Грибоедова. — А.Б.). Встреча с этим двойником производит на Грибоедова тягчайшее впечатление. Грибоедов падает в обморок.

Но, кроме всех этих двойников, у Грибоедова есть еще один, и этого двойника ему выдали не в министерстве, его послал не случай и не мимолетная встреча, а создал он сам.

Говорится об этом двойнике без утаек, прямо, настойчиво и неоднократно.

Этот двойник — Молчалин.

Истоки темы «Чацкий — Молчалин», как все в художественном творчестве Тынянова, появляются в «Кюхле». «Моя комедия «Горе уму» — комедия характерная, — рассказывает Грибоедов Кюхельбекеру. — Герой у меня наш, от меня немного, от тебя побольше (Грибоедова «Кюхли» Тынянов считает Чацким. — А.Б.). Вообрази, он возвращается, как ты теперь, из чужих краёв, ему изменили, ну, с кем бы, ну вообрази Похвиснева хотя бы Николая Николаевича. Аккуратный, услужливый и вместе дрянь преестественная». Для того чтобы объяснить, кто таков Молчалин, Грибоедов сравнивает его с Похвисневым, мерзавцем, посланным из Петербурга извести Кюхельбекера. Похвиснев — прообраз Мальцева. Мальцов же сравнен не только с Грибоедовым, но косвенно и с Молчалиным. Пушкин называет Мальцева «архивным юношей». «Архивный юноша» у Грибоедова — это Молчалин («С тех пор, как числюсь по Архивам»). Сравнение поддержано разговором Пушкина и Грибоедова об ордене (Молчалин: «Три награжденья получил»).

Грибоедов приходит к Ермолову, и Ермолов, вспоминая грибоедовекую службу у него в «прежнее время», говорит: «…видел, что вы служить рады, прислуживаться вам тошно, — вы же об этом и в комедии писали, а я таких людей любил… Нынче время другое и люди другие. И вы другой человек».

После того, как он ушел от Ермолова, простившегося «без вражды и приязни», мысли его невеселы: «О нем говорят, что он подличает Паскевичу. И вот это нисколько не заняло его. Судьи кто?.. И ребячество возиться со старыми друзьями. Они скажут: Молчалин, они скажут: вот куда он метил, они его сделают смешным. Пусть попробуют». Это, несомненно, мысли человека, испытывающего не «презрение» к «старым друзьям», а обиду на них. И хотя «ребячество возиться со старыми друзьями», но думает он об этом как раз на пути от одного старого друга (Ермолова) к другому старому другу (Чаадаеву), и все его недельное пребывание в Москве занято именно возней со старыми друзьями.

По всему роману рассыпано — Молчалин, Молчалин…

Где бы он ни появился, ему говорят или он сам думает: Молчалин.

Сенковский читает в присутствии Грибоедова кусок из монолога-программы Молчалина («Мне завещал отец»). «Грибоедов насупился и посмотрел на него холодно». За четырнадцать строк до этого он оправдывается стихом из «Гюлистана»: «Никто не выучился у меня метанию стрел, чтобы под конец не обратить меня в свою мишень».

Он думает о Молчалине, не только вытолкнутый старыми друзьями, но и принятый у людей, к которым испытывает отвращение, — к Сухозанету (расстрелявшему из пушек восстание), Голенищеву-Кутузову (вешавшему декабристов), Левашову (ведшему следствие по делу 14 декабря и допрашивавшему его самого), Чернышеву, Бенкендорфу… С ними обедает Грибоедов. И, услышав хамскую фразу Голенищева-Кутузова, Грибоедов думает:

«Тьфу, Скалозуб, а кто ж тут Молчалин?

Ну что ж, дело ясное, дело простое: он играл Молчалина».

Люди, которых за 14 декабря выслали на Кавказ, видят одного из своих старых друзей — Грибоедова — на параде. Им кажется, что «не всем друзьям тяжело…».

«— А кто с террасы на нас смотрел? В позлащенном мундире?

— А кто?.. Чиновники.

— Нет-с, не чиновники только. Там наш учитель стоял. Идол наш… Я до сей поры один листочек из комедии его храню. Уцелел. А теперь я сей листок порву и на цигарки раскурю. Грибоедов Александр Сергеевич на нас с террасы взирал.

Он проговорил стихи шепотом, с жаром и отвращением. И вдруг лег на шинель и добавил почти спокойно:

Это слова Чацкого о Молчалине.

Сам Грибоедов к концу романа, к концу жизни с легкой усмешкой и совсем необидно сравнивает свои дела с фамусовскими, и сравнение строится на теме Молчалина:

«Мне самому смешно, когда вспоминаю свой собственный стих из «Горя от ума»:

Кусок этот написан Тыняновым не по сплетням и не по желчным воспоминаниям Н. Н. Муравьева-Карского, а по письму самого Александра Сергеевича Грибоедова, и в романе это письмо со словами Фамусова о Молчалине — цитата. Это цитата из письма Грибоедова графу И. Ф. Паскевичу от 3 декабря 1828 года, и в этом письме Грибоедов просит всесильного Паскевича за декабриста Александра Одоевского. Это то письмо, в котором захлебывающийся горем человек написал щемящие слова о том, что у божьего «престола нет Дибичей и Чернышевых»[119]. Тынянов подчеркивает другое. У Тынянова есть слова Чацкого о Молчалине в «предобродушнейшем письме». В письме же Грибоедова это не главное. Главное в нем совсем другое: «Главное… Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского»[120].

С Молчалиным его сравнивают Ермолов и декабристы. И он сам сравнивает себя с Молчалиным.

Этот двойник — самый важный и самый страшный из всех двойников, заполнивших роман.

Людям, не подозревающим о трагедии великого человека, вынужденного искать новых путей в годы последекабрьской реакции, кажется, что он проделал путь от Чацкого к Молчалину. А он слишком горд, чтобы объяснять, какое это заблуждение. Быть может, дело не только в гордости. Он слишком устал, он знает, что ему не долго осталось, у него пропала охота доказывать, оправдываться, опровергать.

Плотность населения (двойников) в романе достигает уровня развитых европейских стран.

В толпе двойников героям романа Грибоедов напоминает очень непохожих друг на друга людей: то «покойного… Павла Ивановича» Пестеля, то выдавшего его капитана Майбороду.

Это нужно для того, чтобы показать, что в Грибоедове всего хватит.

Двойник в «Кюхле» появляется как недоразумение, в «Смерти Вазир-Мухтара» — как разложение характера. Между этими двойниками будет описка — двойник правильно написанных слов. Описка станет двойником несуществующего человека, несуществующий человек — двойником существующего, мертвое — двойником живого. Недоразумение в рассказе будет возведено в общий закон «недоразумения» царя, империи, истории, жизни. После «Вазир-Мухтара» в «Восковой персоне» двойниками станут Петр и его восковое подобие, дело Петра и результат этого дела, Россия и кунсткамера. То, что в «Кюхле» было лишь «таким случаем», говорящим, что с. — петербургский обер-полицеймейстер точно дурак, станет мерцающей, колеблющейся двойственностью, раздвоенностью, бессмысленностью бытия «Подпоручика Киже», абсолютным детерминизмом и безвыходностью «Смерти Вазир-Мухтара» и бесплодной преходящестью, эфемерностью исторического деяния «Восковой персоны».

Все это родилось не на пустом месте, все это началось в «Кюхле», и отличие первого романа от более поздних вещей и особенно от второго в том, что в более поздних вещах развито и сконденсировано все то, что уже было намечено в первом романе.

Двойники в творчестве Тынянова не случайность и не исследовательское преувеличение. Эта тема пришла к Тынянову давно, была связана с его научной работой, с первой статьей, в которой он говорит о связи произведений Гоголя с «Селом Степанчиковом», «Бедными людьми», «Хозяйкой» Достоевского и его петербургской поэмой «Двойник». Через два года в статье о Блоке Тынянов снова вернулся к этой теме [121].

Преступление и наказание Кюхельбекера связаны как причина и следствие: преступление было совершено против режима, и режим его наказал. Понявший, что служба родине превращается в службу монархии, Грибоедов осуждает себя сам. «Преступление» Грибоедова было совершено против самого себя, и наказал он тоже себя сам. Его убийство — самоубийство.

Все дело в понимании Грибоедовым трагической безвыходности своего положения. Это самоубийство человека, попавшего в заколдованный круг: он хочет служить родине, а получается, что он прислуживает самовластию. А прислуживаться ему тошно. Он хочет писать трагедию, а пишет инструкцию. Ему нужно в Петербург, а он едет в Тегеран. Тогда опускаются руки, тогда свет немил, тогда ищешь чеченской шашки или разбойничьей пули. Тот ли Это Грибоедов, который проявил бездну ума и таланта, находчивости и энергии, когда ему угрожали беды за проблематичные связи с тайным обществом? И этот же человек сделал все для своей гибели, когда добился славы, высокого общественного положения, власти, денег, семейного счастья.

Он-то знает себе цену. Это они думают, что просто умирает несколько более энергичный, чем нужно для умиротворительной (в это время) русской политики в Персии, Вазир-Мухтар. На его место назначен другой Вазир-Мухтар, более старый и более спокойный. Совершенно необязательно сразу и убивать Вазир-Мухтаров, если что-нибудь не так. Ничего особенного. Обыкновенное горе от ума Вазир-Мухтара.

Для министерства иностранных дел убийство Грибоедова было лишь вариантом (и не самым удачным) отставки. Для министерства иностранных дел убийство вовсе не обязательно. И после того, как его убьют, даже не скажут «собаке собачья смерть», как скажут двенадцать лет спустя о другом поэте, а, наоборот, будут обижаться на Каджаров, ну, не очень, а все-таки будут, со вздохом возьмут великий бриллиант Надир-шах и выдадут вдове пенсион. Его еще можно было не убивать. Прошло это отвратительное время, когда прямо так и убивали на улице или в постели. Но уже близится время, когда убивать начнут снова. Только убийство будет называться как-нибудь иначе, например дуэлью. Нет, для монархии и ее министерства иностранных дел это убийство особенного смысла не имело. Можно было убивать, а можно было и не убивать. Оно имело смысл для другого. Особый смысл Это убийство приобретает не с точки зрения нюансов русской политики на Востоке, но с точки зрения истории русской культуры, истории общественной мысли, взаимоотношений государства и общества (которое в самодержавной стране всегда старательно подавлялось за самые робкие оппозиционные попытки и которое даже в самодержавной стране не всегда удавалось подавить до конца), с точки зрения тяжелой истории взаимоотношений интеллигенции с властью, особый смысл это убийство приобретает, когда входит в серию. Оно приобретает особое значение в серии методических и планомерных убийств русских писателей: Радищев, Рылеев, Пушкин, Бестужев, Лермонтов, Полежаев… И Грибоедов нашел свое высокое место. Между Рылеевым и Пушкиным.

Его гибель так убедительна, потому что предрешена не только роком, но и реально сложившимися обстоятельствами, превосходно использованными Тыняновым для организации в романе сюжетного тупика.

Сюжетный тупик представляет собой следующее: Николаю необходимы деньги для того, чтобы вести войну с Турцией («Но для этого нужно получить контрибуцию, куруры». А держать войска в Персии «нам необходимо, чтобы иметь заклад за деньги, кои персияне нам должны».) Это была «новая война», вел ее «полководец нового типа», «в первый раз в русском военном деле главными были не пули, а деньги». Нужны были деньги, куруры. «Пусть он (Грибоедов. — А.Б.) достанет эти… куруры… и поскорее выведет войска из Хоя», — писал ему недовольный Нессельрод. Денег нужно было много, так много, что для этого пришлось разорить Персию. «Персия — страна богатая», — писал ему недовольный Родофиникин, и он «изумлен, что куруры идут так медленно». А «она небогатая, распроклятая». Грибоедов добывал куруры. «Он не подумал о том, что… хоронит империю Каджаров… И о Персии он не подумал». Николаю нужны деньги. Однако Николай уважает законную династию. «Я… признаю законных государей, — говорит Николай, брат покойного императора, с ведома которого был убит их отец, Николай, занявший престол при живом наследнике, — династия Каджаров должна царствовать». Разоренная династия в разоренной стране царствовать больше не может. «Персия умирала…» Тогда с молчаливого согласия династии духовенство поднимает с обнищавших базаров торговцев, фруктовщиков, кузнецов, художников, кебабчи — продавцов жареного мяса, сапожников, одноруких лотов — воров, которым отрубают руки за их ремесло: священная война — джахат («В тот же вечер шах услышал слово, которого долго не слыхал: джахат. Он ничего не возразил»). Но Николай все-таки предпочитает курурам законную династию. Он посылает полномочного министра за курурами, но законную династию предпочитает курурам. А за убийство моральной ответственности он не несет: он предупреждал:

«— Признаюсь… я уже опасаться начал во время ваших негоций с персиянами.

— Опасаться неудачи, ваше величество?

— О, напротив… напротив, я опасался чрезмерной удачи… В Персии могло подняться возмущение черни…».

Так Грибоедов, посланный за курурами, которых не следовало добывать, попал в заколдованный круг, в тупик. Нужны деньги. Его посылают добывать деньги. Добыть их можно, только разорив страну. Разорение страны должно привести к низвержению законной династии. Низвержения законной династии быть не должно. Карьера Вазир-Мухтара была испорчена еще до того, как она началась. Вазир-Мухтар мог только выбрать способ испортить карьеру. Он выбрал: куруры — джахат.

Куруры нужны. Куруры не нужны. Куруры не важны. Важен заколдованный круг. Важен тупик, из которого выхода нет. А куруры, Николай, Аббас-Мирза, Алояр-Хан, персидская война, турецкая война нужны для того, чтобы конкретные исторические противоречия превратить во всеобщую неразрешимость, чтобы вывести события из их реальных связей и показать их роковую предназначенность, чтобы блестяще организованной сюжетной комбинацией подтвердить фатальную неизбежность гибели.

История, рок, абсолютная детерминация, судьба, процесс поглощают человеческую жизнь и отрицают свободу воли. Писатель проверяет шахматную партию после того, как она уже сыграна. Оказывается, что проиграна она правильно.

«Смерть Вазир-Мухтара» написана так, как будто бы у истории все время плохое настроение.

Кажется, что история остановлена для пристального рассматривания. Она перестает двигаться, топчется на месте, разные по характеру, по окраске эпохи не соединяются.

Это сложное и настороженное отношение к истории вызвано достаточно серьезными причинами.

О самодержавной монархии Тынянов писал после революции, которая уничтожила самодержавие. Так как революционные смены социальных систем происходят в периоды особенно обостренных общественных противоречий, то естественно, что после смены одной социальной системы другой возникает необходимость объяснить эту смену тягчайшей виновностью предшествующей исторической эпохи. В таких случаях писатель из судьи, назначение которого не только в том, чтобы осуждать, но и в том, чтобы, выяснив истину, осудить или оправдать, превращается в обвинителя. По характеру обязанностей обвинитель чаще всего не считает нужным принимать во внимание смягчающие вину обстоятельства.

Через десять лет после карающей революции не всякий человек мог оставаться только объективным судьей.

Тынянов не беспристрастно оценивал прошлое, подчеркивая и выделяя жестокость и неизменное постоянство в отношении самодержавного государства к людям, думающим иначе, нежели оно, о путях и нуждах исторического развития.

Получив в наследство от академического издания и гимназической традиции хорошо прибранного писателя, Тынянов понял настойчивую необходимость самым решительным образом пересмотреть и опровергнуть непроверенное и неправильное мнение. В автобиографии он писал об этом:

«Я стал изучать Грибоедова — и испугался, как его не понимают и как непохоже все, что написано Грибоедовым, на все, что написано о нем историками литературы (все это остается еще и теперь)»[122].

Тынянов создал роман о человеке, оставившем бессмертную комедию, на которой несколько поколений людей воспитывалось в духе высоких прогрессивных идеалов. Но Тынянов рассказал об этом человеке и то, что реакционные, или ослепленные, или невежественные «историки литературы» предпочитали замалчивать. Он рассказал про куруры, про честолюбие, про негладкие отношения с Пушкиным, про гладкие отношения с Булгариным, про вино, питое с палачами. Зачем Тынянов это сделал и почему до него этого не делали реакционные, или ослепленные, или невежественные «историки литературы»? Этого не делали потому, что не в состоянии были понять, как это один и тот же человек мог написать декабристскую комедию и пить с палачами декабристов.

От того, что это факт, реальный факт, установленный, неопровергнутый, отмахивались, или недоуменно разводили руками, или, багровея и брызгая слюной, говорили, что это клевета и неправда и что это следует понимать совсем не так. Но это была правда, и Тынянов от нее отмахиваться не стал. От этого отмахивались потому, что не могли (или не хотели) понять связь между поступками, противоречащими представлению о нравственном идеале писателя, и произведением, на котором несколько поколений воспитывалось в духе высоких прогрессивных идеалов. Нельзя же было представить Грибоедова выглядящим, как еще не во всем перевоспитанный герой! Кого же тогда показывать, кого приводить в пример, на чем учить гимназистов!! Эта связь для многих исследователей была неуловима, так как жизнь писателя и его произведения ставились в зависимость только от природных свойств человека, а не от воздействия на него истории. Поступки человека объяснялись не историей, а свойствами характера, чтобы снять с истории ответственность. Так как об истории николаевской России многим исследователям не хотелось говорить того, что она заслуживает, то вину перекладывали на писателя. Для того чтобы понять Грибоедова, нужно было сказать, что под гнетом роковой власти погиб величайший национальный поэт. До революции многим этого не хотелось говорить.

То, что Грибоедов может быть понят только в реальной истории своего времени, первым сказал великий русский историк литературы А. С. Пушкин.

А. С. Пушкин писал: «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств» (курсив мой. — А.Б.). Пушкин сделал самое главное — он поставил жизнь Грибоедова в зависимость от истории — «могучих обстоятельств». Оставалось договорить до конца, выяснить, что такое «могучие обстоятельства». «Могучие обстоятельства» — это гнет роковой власти.

Грибоедов — жертва. Но, конечно, не слабый человек, которого обижает судьба, а могучая личность, которую могут победить только могучие обстоятельства. Роман написан о том, какие усилия употребляет великий человек, чтобы не быть побежденным. Сдается он медленно, постепенно уступая самодержавию литературу, любовь, проект, жизнь. Тынянов показал, «как страшна была жизнь превращаемых, жизнь тех из двадцатых годов, у которых перемещалась кровь».

Он был одним из первых, кто узнал тяжелые предчувствия, и один из первых он стал понимать преступность художника, идущего на службу к самовластительным злодеям.

Тынянов написал роман о человеке, который создал бессмертную комедию и поднял бокал вместе с людьми, казнившими декабристов. Тынянов сделал это потому, что важно было показать, что куруры, карьера, измены были не следствием врожденных свойств человека, а были приобретены под влиянием истории. Все это — и Молчалин, и измены, и бесплодие, и Майборода, который привозит добытые им куруры, и Бенкендорф, с которым он обедает, и то, что он положил столько сил, чтобы оторвать от побежденной страны кусок земли, а у ее народа кусок хлеба, — в романе есть, как все это было в жизни Грибоедова, но роман написан не об этом. Роман написан о великом поэте, о человеке со способностями государственными, о человеке, обладавшем даром точнейшего исторического предвидения. Почему же тогда Молчалин, измены, карьера? Это формы, в которых проявляет себя гнет роковой власти.

Великий поэт, человек со способностями государственными умер в тридцать четыре года, не написал второго «Горя от ума» и не воплотил в жизнь проект, потому что был обвинен в преступлении против самовластия и осужден.

Он был осужден за «Горе от ума», за проект, за дружбу с Ермоловым, за то, что «троих (из пяти повешенных. — А.Б.)… хорошо знал», за то, что ненавидел, за то, что осмеял тех, кто попирал достоинство и свободу человека, поэта. Он был осужден за то, что не восстал, за то, что примирился, за то, что хотел выжить, за то, что понимал, с кем его связала судьба, за то, что делал вид, что не понимает. Он не был казнен, не был отправлен в каторгу, не был посажен в тюрьму. Наказания бывают разные: смертная казнь, каторга, ссылка, высылка, домашний арест, объявление сумасшедшим. Грибоедов был наказан повышением в чине, постом посланника, невозможностью делать то, что он мог и что нужно было делать.

Тынянов создал роман о том, как сопротивляется человек роковой власти самодержавия и погибает под ударами этой власти. «Самый грустный человек 20-х годов был Грибоедов»[123], — думал Тынянов, много размышлявший о тяжелой судьбе писателя в России.

Тынянов написал Грибоедова таким, потому что важно было показать, что происходит с интеллигентом, который перестал верить в государство, которому служит, и испугался восстать против него, который знал, что такое гнусность самодержавия, но молчал об этом и старался примириться с самодержавием.

Тынянов написал книгу, в которой было опровергнуто прежнее представление о великом писателе. Он написал сложного и противоречивого человека, опровергая простое, цельное и нарочито лживое мнение о нем. И поэтому его Грибоедов был в сравнении с другими Грибоедовыми, воссозданными исследователями, желающими только добра, несравнимо более исторически достоверен. Но французы присягают: «Правда. Только правда. Вся правда». В тыняновском Грибоедове была правда, но, вероятно, не только и, несомненно, не вся. То, что написал Тынянов, было правдой, потому что, не испугавшись кривотолков, он создал не только захлебывающийся от восторга хорал бессмертной комедии, но и осудил облака, бросившие тень на жизнь великого человека. И в то же время это не было всей правдой, потому что писатель не рассказал, как его герой противостоял времени и как повлиял на него.

В романе Ю. Н. Тынянова приподнята завеса над тайной Грибоедова, он не описание памятника, в нем была сделана серьезная попытка понять, почему Грибоедов не создал хотя бы еще одного «Горя от ума», почему он не закончил «Грузинскую ночь» и почему не сделал ее такой же прекрасной, как «Горе от ума», почему он не осуществил свой проект, почему он не дописал стихотворения, не доиграл сонаты, почему он умер, не дожив. То, что написал Тынянов, не было исчерпывающей исторической правдой, потому что он ни о чем, кроме роковой власти самодержавной монархии, не сказал. Это было ошибкой, потому что если согласиться с Тыняновым, то понять, каким же образом в этой самодержавной монархии могла возникнуть одна из самых замечательных литератур мира, невозможно.

Книга Тынянова как будто бы утверждала, что все ненапечатанные комедии, все неосуществленные проекты и все загубленные жизни случаются из-за того, что революция терпит поражение.

Тынянов в величайшем романе русской литературы на патологоанатомическом вскрытии обнаружил лишь социальные травмы погибшего. Он не написал, что только Этим невозможно объяснить непохожесть человеческих судеб. Он не написал о том, что в колеса реакции попадало все население эпохи, и поэтому нужно исследовать, почему из одной и той же реакции люди выходили по-разному. Тынянов не написал, что разница была не только в том, что по кому-то прошлось более тяжелое, а по кому-то менее тяжелое колесо, но потому, что в колеса реакции попадали разные люди. Разные люди по-разному переносят социальные травмы.

Заблуждение Тынянова следует опровергать как фактическую ошибку. Даже не доказательствами, а просто примерами. Это нужно делать настойчиво, потому что происходит подмена ложным тезисом не пустяка, а чрезвычайно важного явления. Важное явление заключается в том, что комедии, проекты и человеческие жизни гибнут тогда, когда превышается предел допустимого давления роковой власти.

Александр Сергеевич Грибоедов старался приобрести положение, которое избавило бы его от колеса эпохи реакции. Он был человеком, который знал цену успеху и не любил уступать. Он хотел быть победителем в споре: до восстания он написал «Горе от ума» и был прав. После восстания он написал проект и снова хотел быть победителем. В романе Тынянова Грибоедов размышляет о расстрелянной революции, знает, что вместе с революцией расстрелян и он, и думает, что если бы революция победила, то что потребовали бы еще ее жаждущие боги.

Писатель смотрит на время своего повествования глазами современника события. И хотя это взгляд не простого современника, а лучшего, то есть такого, который видит в событии многое, в том числе и самое главное — будущее, такой способ, неоднократно утверждавшийся и столь же неоднократно ниспроверженный в мировой литературе, и соблазнителен и опасен. Метод создавал иллюзию подлинности и достоверности описываемого, он вызывал доверие к писателю, как к очевидцу и соучастнику. Но серьезнейший недостаток метода в том, что даже лучшие современники события не все могут увидеть в событии правильно и понять его значение для будущего. Поэтому многие современники декабризма, и в том числе даже такие, как Грибоедов, увидели в гибели восстания не историческое событие, а фатальную предназначенность, провиденциальность и безвыходность.

Это неумение увидеть в поражении только историческое, а не роковое условие характерно для многих людей, переживших гибель надежд в связи с поражением революции. Тынянов, превращаясь в современника своих героев, утрачивал преимущество человека, понимающего события с точки зрения исторического опыта, и впадал в странное противоречие: роман написан, потому что писателя мучит современная, личная проблема, проблема интеллигенции и революции, а сам писатель уходит от проблемы, становясь современником своих героев. Как и его герои, писатель принимает частное за всеобщее, исторически преходящее за вечное. Тынянов, став современником событий, приближается к ним, но это суживает угол зрения писателя. То, что попадает в его поле зрения, он видит с поражающей отчетливостью и в мельчайших деталях. Но при таком взгляде нарушаются правильные соотношения вещей, вещи не соединяются, как куски географических карт, напечатанных в разных масштабах. Мир Тынянова похож на фотографии, на которых сфинкс и безделушка кажутся одинаковыми по величине. События, независимо от соотношений своих величин с другими величинами, приобретают одинаковое значение. Иерархия значимостей стирается, вещи утрачивают свои характерные свойства. Писатель смотрит на мир, как коллекционер, для которого самое важное — это самое редкое. Эта измельченность и пристальность взгляда, нарушение соотношений и смешение масштабов со всей отчетливостью выявятся в «Воскобой персоне», где пропадает различие между живой и мертвой природой, между заспиртованным и живым уродами, между уродом и нормальным человеком. Мотивировка во всех случаях одна: время искажает людей и вещи, превращая мертвое в живое, живое в мертвое. С меньшей резкостью, чем в «Восковой персоне», подобные трансформации присутствуют и в «Смерти Вазир-Мухтара». Тынянов и сам знал, что подобные вещи иногда случаются. Точно и обстоятельно он написал об этом. «…Мальцов лег ничком в ковры… Он закрыл глаза, но так было страшнее, и он начал смотреть в завиток оранжевого цвета, в форме знака вопросительного». Ничего, кроме завитка в форме знака вопросительного, он не видит. Это случается всякий раз, когда человек рассматривает предмет на слишком близком расстоянии. И писателю, не отошедшему от события на расстояние исторического опыта, угрожает опасность увидеть лишь завиток. С Тыняновым это не случилось, а если и случалось, то не часто, только потому, что убеждение в малом отличии живой природы от мертвой, сфинкса от безделушки, завитка в форме знака вопросительного от исторического потрясения было преодолено новым и в известной мере иным пониманием исторических закономерностей и материала, на котором он работал. Но борьба материала и метода в его художественном творчестве не всегда кончалась бесспорной победой материала. И всякий раз, когда реальная история уступала место внеисторическому закону, выдаваемому за общеисторический, появлялся вульгарно-социологический завиток. Поэтому у Тынянова получилось, что гром пушек, расстрелявших восстание, раздался только как гром победы. Тынянов не считал, что это была лишь тактическая победа. В стратегии русской истории ее роль оказалась совсем иной. Поэтому в «Смерти Вазир-Мухтара» гибнет великий поэт и следом за ним, по его же пути идет другой великий поэт. «Кюхля» тоже кончается смертью героя, и тоже на последней странице появляется Пушкин. Однако в «Кюхле» Пушкин представлен как оживающий, а в «Вазир-Мухтаре» как идущий на смерть.

Но «Смерть Вазир-Мухтара» не антитеза первого романа, а развитие его идей, героев и стилистики. Сходство и различие двух первых романов Тынянова связаны со сходством и различием преддекабрьской и последекабрьской эпох русской истории, о которых они написаны. И как новая эпоха всегда производна от старой, так и поздняя книга всегда вырастает из ранней. Единство обоих романов обусловлено общей проблемой — проблемой интеллигенции и революции. По как одно, время не повторяет другое, так не повторяют друг друга и книги. Отличие второго романа от первого связано не с непохожестью материала, а с отношением писателя к нему. Решающим оказалось различное в обоих романах отношение писателя к истории. Это было важно для Тынянова не только потому, что он был историком, но главным образом потому, что он был человеком, который многое понимал и многое предвидел. Отличия «Кюхли» от «Смерти Вазир-Мухтара» евязаны с неодинаковым отношением писателя к побудительным причинам событий. В «Кюхле» событиями управляет конкретная, реальная история, а в «Вазир-Мухтаре» событиями и поступками людей управляет внеисторический закон, обобщение, особенность, свойственная определенному времени, но распространенная на все времена. Поэтому «Кюхля» оказался одной из лучших книг для взрослых и юношества, а «Смерть Вазир-Мухтара» — одной из глубочайших книг русской литературы.

Конкретным выражением проблемы интеллигенции и революции в обоих романах являются последствия поражения декабрьского восстания.

В «Кюхле» восстание губят нерешительность, бездеятельность, отсутствие связи с народом, доносы и батарея гвардейской артиллерийской бригады, которые появляются вследствие Определенных исторических условий. Гибель восстания и героя допускается как вариант, но вовсе не как единственно возможный. И Кюхельбекер — романтик, Энтузиаст, «сумасшедший», поэт, Кюхля — смотрит на вещи куда более здраво, чем Грибоедов — сухой, строгий, рассудительный, трезвый дипломат. Кюхельбекер не задумывается, было или не было что-то решено историей. Он встречает своего друга, берет у него пистолет и идет на Петровскую площадь.

В «Вазир-Мухтаре» гибель восстания и героя объяснены заранее заданным процессом, который не только изменить нельзя, но результаты которого уже заранее известны героям романа. Герои романа не живут, а доживают.

Развитие общих для обоих романов тенденций сопряжено главным образом с изменениями, происходящими с людьми. В 1927 году писатель стал несколько иначе относиться к своим старым героям — Кюхельбекеру, Пушкину, Грибоедову…

Попав из «Кюхли» в «Смерть Вазир-Мухтара», они оказались разведенными к противоположным общественным полюсам еще дальше, чем до восстания. Неустойчивое равновесие преддекабрьской поры было разрешено. Для устойчивости оказались необходимы шрапнель, пять виселиц, крепость, ссылки, разжалования, отставки и повышения в чине. Тогда все стало на свое место: Сухозанет, командовавший 14 декабря артиллерией на Петровской площади, 15 декабря стал генерал-адъютантом, Булгарин и Греч, выбирая между фон Фоком и Рылеевым, выбрали фон Фока, Ермолов получил отставку, а Кюхля очутился в крепости. Были расстреляны, разжалованы, вышиблены в отставку 20-е годы.

Так получил отставку Ермолов.

«Оказалось, между прочим, что на Кавказе сидело косматое чудовище, — проконсул Кавказа, хрипело, читало нотации и т. д. Показалось, что он хочет отложиться, отпасть от империи, учредить Восточное государство. Ждали, что он после декабря пойдет на Петербург. Его окружали подозрительные люди. Он вел свою линию на Востоке, следовало его убрать. В 1827 году Ермолова уволили, участь 20-х годов была решена.

Ермолов впервые появляется в «Кюхле» за четыре года до декабрьского восстания. Появлению его в романе предшествует разговор Кюхельбекера с Грибоедовым. Из разговора выясняется, что «любезный, остроумный, насмешливый Ермолов… был здесь, по-видимому, совсем другим». Наивные надежды Кюхли на то, что Ермолов послушается его и отправится в Грецию, холодно развенчиваются Грибоедовым. Сюжетное тяготение — Ермолов — Грибоедов — подчеркнуто и как бы предваряет «Смерть Вазир-Мухтара». В «Кюхле» Ермолов почти без исключения появляется лишь в связи с Грибоедовым. Вот как описан Ермолов в «Кюхле»:

«Ермолов не был похож в эту минуту на тот портрет, который писал с него Доу. Мохнатые брови были приподняты, широкое лицо обмякло, а слоновьи глазки как будто чего-то выжидали и на всякий случай смеялись. Он сидел в тонком архалуке, распахнутом на голой груди; по груди вился у него курчавый седеющий волос. Он был похож немного на Крылова».

То, что Ермолов не похож на портрет, который писал с него «быстроокой» Доу, подчеркнуто. В тыняновском портрете его лицо лишено «воинственной отваги». Вместо героического портрета из галереи «начальников народных наших сил» — «слоновьи глазки», которые к тому же еще «чего-то выжидали». Это грибоедовский Ермолов (но Грибоедова из «Кюхли»), который в разные минуты бывает осторожным и насмешливым, крутым и любезным, остроумным и желчным, сильным, жестоким и властным.

Противоречивый Ермолов — это традиция русской литературы, начатая современниками полководца Пушкиным и Лермонтовым. Противоречивость складывается из черт, свойственных многим крупным русским деятелям преддекабрьской и последекабрьской поры, служившим родине на службе монархии. Пропорция в служении родине и монархии определяет истинное историческое значение человека. И поэтому, несмотря на жестокое подавление грузинского восстания, «усмиритель Кавказа» Ермолов — друг декабристов, полководец и государственный деятель, о котором восхищенно писали Рылеев, Кюхельбекер, Грибоедов, Пушкин и Лермонтов, — остался в истории как великий полководец и государственный деятель, а заменивший его Паскевич — душитель польской революции — как царский генерал.

Прошло восемь лет, подавлено восстание, пришла отставка. И вот Ермолов в «Смерти Вазир-Мухтара»:

«Послышались очень покойные шаги, шлепали туфли; пол скрипел.

Ермолов появился на пороге. Он был в сером легком сюртуке, которые носили только летом купцы, в желтоватом жилете. Шаровары желтого цвета, стянутые книзу, вздувались у него на коленях.

Не было ни военного сюртука, ни сабли, ни подпиравшего шею простого красного ворота, был недостойный маскарад. Старика ошельмовали».

Это тоже Ермолов Грибоедова, но Грибоедова после восстания.

«Стариком» Ермолова называют и в «Кюхле», когда ему сорок пять лет, «стариком» видит его Грибоедов в «Вазир-Мухтаре», когда ему пятьдесят три года. Но «старик» «Кюхли» — это ласковое, доброе слово, это «старик чудесный», а в «Вазир-Мухтаре» старик «ошельмованный», и стариком сделали его отставка, одиночество, попранное честолюбие. И то, что «его время прошло, как и его дела». Но в том же «Вазир-Мухтаре» сказано, что Ермолов не был стариком ни в сорок пять лет, ни в пятьдесят три года, ни умирая. Только об этом Тынянов говорит сам, независимо от Грибоедова:

«Он схватил за руку испуганного доктора и просил настоятельно помощи, громко требуя и крича на него: «Да понимаешь ли, мой друг, что я жить хочу, жить хочу».

Так умирал Ермолов, законсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов.

И врач, сдавленный его рукой, упал в обморок».

Ему было восемьдесят девять лет.

Между Ермоловым «Кюхли» и Ермоловым «Вазир-Мухтара» — восемь лет. Между отставкой и встречей с Грибоедовым — немного более года. И вот «тот любезный, искательный Ермолов, который при Александре владел Кавказом, замышлял войны, писал нотации императору, грубиянствовал с Нессельродом, более не существовал». А дальше сказано: «…не должен был по крайней мере. Каков же был теперешний?..» «Не должен был» — это мнение Грибоедова. «Теперешний» же был такой:

«Он закрыл глаза, и все вдруг на нем заходило ходенем: нос, губы, плечи, живот. Ермолов спал. С ужасом Грибоедов смотрел на красную шею, поросшую мышьим мохом. Он снял очки и растерянно вытер глаза. Губы его дрожали. Минута, две. Никогда, никогда раньше этого не бывало… За год отставки…»

Но Тынянов даже в «Вазир-Мухтаре» не особенно настаивал на том, что Ермолов сломлен. Тынянов настаивает на том, что сломлен Грибоедов. Ермолов же не сломлен, а «ошельмован».

Новое время, наступившее после расстрела восстания, сделало с Ермоловым то, чего «никогда, никогда раньше… не бывало», — физически надломило его. Сломленным нравственно оказался Грибоедов. Ермолов же был «низверженным монументом». Но «храм оставленный все храм, кумир поверженный — все бог». И поэтому «недовольные генералы», которых вместе с ним «тоже убрали на покой», шли к Ермолову:

«Бренча саблями или, если уж они были в отставке, просто дергая плечами, они хрипели вокруг низверженного монумента.

Они собирались в Москве к нему на Пречистенку, как тамплиеры в храм, как христиане в катакомбы. И монумент их благословлял».

Низверженный монумент сохранил право говорить людям то, что он о них думает. Грибоедову он говорит: Молчалин.

Тынянов в «Смерти Вазир-Мухтара» сталкивает ошельмованного Ермолова со сломленным Грибоедовым на декабристской теме, на «прошлом». Оказывается, что Ермолов верен «идеалу». («Идеал» Ермолова следует, конечно, видеть не в приверженности Пестелю. Полководца и декабристов связывала главным образом оппозиция александровскому режиму.) Но так как он встречается с Грибоедовым в последекабрьскую, зацветшую изменой пору, то его верность «прошлому» снимается «изменой» России в персидской войне, которую он как бы готов был совершить.

«Аббас-Мирза глуп, — сказал он, — позвал бы меня к себе в полководцы, не то было бы. Меня ж чуть в измене здесь не обвиняют, вот бы он, дурак, и воспользовался…

Сидя за столом, он командовал персидской армией».

Позже это повторено еще решительнее. «Ермолов разрабатывал персидский план войны против России», — думает Грибоедов, пораженный противоестественностью всего происходящего.

Вся сцена дана через Грибоедова, и Грибоедов в этой сцене смущенно оправдывается. Он только делает вид, что не собирается оправдываться, и в доказательство своей независимости он «сел в кресло и закинул ногу на ногу». Но за восемь строчек до того, как он сел и закинул ногу на ногу, сказано, что при появлении Ермолова на пороге «Грибоедов шагнул к нему, растерянно улыбнувшись». В восьми же строчках происходит следующее. Ермолов вошел и остановился. Грибоедов подумал, что Ермолов его не узнал. Ермолов опровергает его. Вместо ожидаемого объятия Ермолов «всунул» ему руку. Ермолов сел за стол «и немного нагнулся вперед с видом: я слушаю». Такого приема Грибоедов мог, конечно, ожидать, но хотеть не мог. За это время проходит растерянность, он успевает овладеть собой, взять себя в руки, надеть маску и убедить себя в том, что оправдываться не намерен. Свое посещение он объясняет тем, что пришел проститься. Ермолов молчит. Тогда он начинает оправдываться: «Вы обо мне думайте, как хотите, а я просто в несогласии сам с собой, боюсь, что вы сейчас вот ловите меня на какой-нибудь околичности — не выкланиваю ли вашего расположения. И вы поймите, Алексей Петрович: я проститься пришел». Ермолов молчит. Человек, делающий блистательную карьеру, выкланивает расположение у ошельмованного старика? Какой прок от его расположения? Другой скорее бы подумал о неприятностях… Но Грибоедов выкланивает расположение. Он выкланивает прощение. «Питомец не сморгнул глазом, когда полководца уволили: остался цел и невредим, а потом вознесся». Теперь питомец выкланивает расположение у своей совести. Ермолов говорит: Молчалин. И Грибоедов уходит от Ермолова, «прямой и чопорный», и «у него было скучающее, рассеянное выражение лица, как бывало в Персии, после переговоров с Аббасом-Мирзой». Но после переговоров с Аббасом-Мирзой («величайший азиатский полководец и дипломат») скучающее и рассеянное выражение было маской.

Все в грибоедовском недипломатическом монологе, обращенном к Ермолову, странно: откровенность, прерывающийся голос, попытка оправдаться. Но особенно удивительна фраза: «Скоро отправляюсь, и надолго». Перед этим все время настойчиво повторяется, что еще ничего не было решено, в том числе, что он будет делать, куда поедет и поедет ли вообще. «Странный способ ловить решение — на визитах» — это он сам неожиданно догадывается, что посещает друзей своей молодости, чтобы узнать, что делать. Встреча с Ермоловым убедила его в том, что оставаться нельзя, что нужно уезжать. Он пришел проститься с Ермоловым, а оказалось, что он простился со своим прошлым, простился со своей молодостью. А новая дорога была дальней и трудной, и отправился он навсегда.

А перед тем, как встретиться с Ермоловым, Грибоедов останавливается у его дома и смотрит — настороженно и подозрительно.

«Уже самый дом несколько поражал своей наружностью… Корпус был приземист, окна темноваты, парадная дверь тяжела и низка…

Дверь глядела исподлобья, подавалась туго и готова была каждого гостя вытолкнуть обратно, еще и прихлопнуть».

Впоследствии разъясняется, что дом похож на хозяина, а дверь еще до встречи с хозяином говорит прямо, какой прием ждет гостя.

«…еще и прихлопнуть.

Особенно его».

Так Тынянов путешествует по времени — от «Кюхли» до «Смерти Вазир-Мухтара». Через Петровскую площадь, на которой «переломилось время».

Герои «Кюхли», оставленные автором до поражения восстания, появившись в «Вазир-Мухтаре», кажутся неузнаваемыми. Происходит это из-за различий между вторым и первым романами и из-за непохожести последекабрьского и преддекабрьского времени.

Умирают Ермолов и Кюхельбекер, умирает Грибоедов, умирает Тынянов.

Но Грибоедов, за которого так жестоко обиделись на автора «Смерти Вазир-Мухтара», продолжает существование.

Вазир-Мухтар существовал.

Он опять превратился в Александра Сергеевича Грибоедова.

Тынянов не думал о карьере Грибоедова и не собирался ее портить.

Но многое из того, что предчувствовал автор «Смерти Вазир-Мухтара», открылось после смерти его героя и после его собственной смерти.

Труд Тынянова продолжили другие исследователи.

В частности, они установили, что характеристика («Аттестат»), с которой Кюхельбекер был отправлен Ермоловым, «фактически закрывала путь дальнейшей его службе»[124].

Положение Кюхельбекера, выдворенного из Европы, выдворенного с Кавказа, было трагическим.

Тынянов придает этому большое значение: истории с «Аттестатом» он посвящает в «Кюхле» целую главку.

«Ермолов курил чубук и писал аттестат Кюхельбекеру».

Ермолов написал:

«и исполнял делаемые ему поручения с усердием при похвальном поведении».

Потом «вычеркнул последнюю фразу».

«Потом быстро написал: «по краткости времени его здесь пребывания мало употребляем был в должности и потому, собственно, по делам службы способности его не изведаны».

Это было тяжелым ударом.

Кюхельбекер вынужден был покинуть Ермолова за дуэль с чиновником Похвисневым.

Чиновник Похвиснев был племянником Ермолова.

Кроме того, в «Кюхле» рассказано о том, как Кюхельбекер пытался помешать расстрелу одного из вождей восставших против Ермолова кавказских народов, которых присоединяли. (Это было, в отличие от варварской английской экспансии в Африке, исторически чрезвычайно прогрессивно). Затем рассказано о Греции, которую Кюхельбекер хотел освобождать, а Ермолов не хотел. Отношения Кюхельбекера с Ермоловым были не гладкими.

Таким образом, создается впечатление, что Ермолов был не прочь отделаться от Кюхельбекера и вряд ли поэт мог рассчитывать получить от наместника Кавказа «Аттестат», который открыл бы ему карьеру. Может быть. Но ведь то Ермолов, о котором вроде бы не пишут толстых слюнявых книг.

Другие исследователи продолжили работу Тынянова.

Так, в частности, исследователь И. Ениколопов обнаружил в делах Центрального государственного исторического архива Грузии «черновик «Аттестата» о прохождении службы, выданного Кюхельбекеру генералом Ермоловым…

Обнаруженный в «деле черновик «Аттестата», как установлено по почерку, целиком составлен Грибоедовым…»[125]

Это, несомненно, должно произвести известное впечатление. Особенно на тех, кто точным книгам предпочитает слюнявые.

«Как видно из этого документа, — пишет исследователь, — первоначально Грибоедовым была составлена следующая аттестация: «…исполнял делаемые ему поручения с усердием при похвальном поведении». Затем эта фраза была зачеркнута… и сверху написана другая: «…мало употребляем был в должности, и потому, собственно, по делам службы способности его не изведаны».

В такой редакции «Аттестат» и был выдан Кюхельбекеру. Подобная характеристика фактически закрывала путь дальнейшей его службе»[126].

Все это стало известно через тридцать четыре года после того, как «Смерть Вазир-Мухтара» была издана.

Юрий Тынянов, рассказывая о том, как был написан роман, вспоминает, о чем догадался без документов и что потом подтвердили документы, о чем не догадался. «…Сознательно, не имея документов… я написал… и не чувствовал угрызений совести. А потом, уже после того как напечатал это… наткнулся на краткую записку…»[127] «Документов нет, но мне жаль, что я сам не додумался о них» [128].

В «Смерти Вазир-Мухтара» Тынянов написал такого Грибоедова, которого впоследствии подтвердили различные документы, в том числе и найденный в Центральном государственном историческом архиве Грузии.

Из всех действующих лиц, общих для обоих романов, наиболее решительное превращение претерпевает Чаадаев.

Единственный человек в «Смерти Вазир-Мухтара», который считает, что конец декабризма (или правильнее — наступившая реакция) — это еще не конец надеждам, и который верит в новое восстание, который «слышит», что «сейчас Европа накануне скачка… что в Париже рука уже вынула камень из мостовой» (это сказано за два года до революции 1830 года), — Чаадаев изображен Тыняновым как безумец.

Слово «сумасшедший» (или видоизменения этого слова) в короткой сцене (семь страниц) [129] употреблено четыре раза. Кроме того, сказано о «гипохондрии», «рюматизмах в голове» и «агорафобии». Все, что делает и говорит в этой сцене Чаадаев, — безумие.

Для Грибоедова, плохо принятого и раздраженного, мнение о Чаадаеве как о сумасшедшем не случайная фантазия дурного расположения духа: человек, который молил: «Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев», не может по-другому относиться к человеку, который хвалит англичан и вызывает своего лакея, чтобы продемонстрировать «недвижность, неопределенность… неуверенность и — холод… русского народного лица». Патриот, да еще переживший поражение революции (а поражение или исчерпанность революции всегда вызывает бешенство патриотизма), Грибоедов осуждает Чаадаева.

Но почему же Тынянов, которому все это должно было быть и было отвратительно, как будто поддерживает Грибоедова? Более того, для оправдания Грибоедова он усиливает те черты Чаадаева, которые будут использованы в 1836 году для того, чтобы скомпрометировать «Философическое письмо» и, объявив его автора сумасшедшим, нейтрализовать огромное общественное воздействие удивительного произведения. Тынянов как бы подтверждает официальную версию сумасшествия Чаадаева. Официальная версия дана через официальное лицо — коллежского советника Грибоедова, едущего в Петербург по службе. Читатель, с трудом вспоминающий Чаадаева человеком, который «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес», достаточно наслышан о «Философическом письме» и скандальной расправе с его автором. Поэтому Тынянов восьмилетний разрыв между грибоедовским приездом в Москву и публикацией письма как бы снимает и усиливает в Чаадаеве черты, которые потом будут выставлены для всеобщего обозрения как основание для дикого и бесстыдного даже в самодержавной России вердикта.

Но Тынянов снимает и то, что потом станет одним из самых знаменитых примеров расправы самовластия с политической оппозицией.

Чаадаев осуждается настолько недвусмысленно, что оказывается еще более неправым, чем Грибоедов.

Спор Грибоедова с Чаадаевым был старый, известный; он вышел за пределы частной размолвки, и многие высказали свое мнение на этот счет. Весьма определенного взгляда держался и Пушкин.

Плеск славы «Горя от ума» в конце 1823 года Пушкин услышал в Одессе.

В связи с этим он пишет Вяземскому в Петербург:

«Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны»[130].

О «теперешних обстоятельствах», комментируя это письмо, Б. Л. Модзалевский говорит следующее:

«…В Чацком современники находили черты сходства с П. Я. Чаадаевым… который в феврале 1821 г., после восстания Семеновского полка, вынужден был, вследствие различных сплетен, выйти в отставку, после чего, весною 1821 г., уехал в заграничное путешествие, продолжавшееся несколько лет»[131].

Прошло семь лет; автор и человек, похожий на Чацкого, встретились.

Они могли быть недовольны друг другом. При этом можно предположить, что больше должен быть недоволен Чаадаев.

Но случилось так, что больше был недоволен Грибоедов.

Чаадаев же не изменил высокого мнения о Грибоедове. Он говорит: «…вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь…» Вероятно, Чаадаев понимал разницу между великим произведением и уколом, нанесенным его самолюбию.

Грибоедов не замечает великого человека. Он замечает «сумасшедшее движение», «белесые глаза», «осклизлый камин», имевший «вид развратника».

Кроме того, выясняется, что Чаадаев даже не слышал о славе Грибоедова: о его Туркменчайском мире. Это уже совсем никуда не годится.

Больше того: Грибоедов только упоминает о проекте, а проницательнейший Чаадаев тотчас же догадывается, в чем дело. Он говорит: «…милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в «Rewiev».

Об Ост-Индской компании, которая служит образцом Российской Закавказской, говорится много спустя. Но прозорливейший Чаадаев сразу все понял, услышав о покорении Востока, корысти, проекте.

«Грибоедов насупился».

По-видимому, представление о «некоторых облаках» Зародилось у Пушкина задолго до «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года»…

Спор Грибоедова с Чаадаевым в романе сведен к вековой распре: Россия и Запад.

Кроме обычной предвзятости, которая всегда сопутствует спорящим, выясняется, что Чаадаев хорошо знает Запад, а Грибоедов, который «в Париже не бывал, ниже в Англии» и Запад знает не очень хорошо, восполняет пробел мировоззрением.

Человек, который бывал в Париже и Англии, Чаадаев пытается убедить Грибоедова в ничтожности того, что «присоединят колонию, присоединят другую…». Грибоедов, который только что присоединил колонию (ханства Эриванское и Нахичеванское), слушает его без интереса.

Тынянов судит Чаадаева строго, и кажется иногда, что он сам заинтересованная сторона в этом споре.

Для чего все это делается? Вероятно, для того, чтобы поддержать главный тезис романа: фатальность, непоправимость истории, перерождение человека под давлением реакции, и для того, чтобы скомпрометировать попытку вмешательства человеческого в провиденциальные дела исторического процесса. Поэтому человек, склонный к таким попыткам, П. Я. Чаадаев изображен в романе сумасшедшим[132]. Он нужен для подтверждения тезиса еще с одной стороны — разъяснения русофильских симпатий Грибоедова и побудительных причин монолога о французике из Бордо, который «сказывал, как снаряжался в путь В Россию, к варварам».

Во взаимоотношениях Тынянова с Чаадаевым много неясного. Иногда начинает казаться, что Тынянов не столько недоволен Чаадаевым, сколько Гершензоном[133].

Появившийся на нескольких страницах в начале романа Чаадаев исчезает. В конце романа упоминается уже не Чаадаев, а только его лысина.

Так уходит из романа великий человек, который был бы в Риме Брутом, в Афинах — Периклом, а здесь он сначала побывал в оковах царской службы, а потом будет объявлен сумасшедшим.

В романе остается один Грибоедов.

Кроме Грибоедова, в романе никого нет.

Одиноко, как фонари, стоят люди на тысячеверстном гибельном пути героя. Пробегают тени по холодному его лику.

Чаадаев «Кюхли» так не похож на Чаадаева «Вазир-Мухтара», потому что в первом романе, дважды появившись лишь деталью портрета и двумя короткими фразами, нарочито не выделенный из группы обстоятельно написанных действующих лиц, отодвинутый в глубину комнаты, он подчеркнуто таинствен и только странен. В «Вазир-Мухтаре» он приближен, взят с подробностями, с обстоятельно описанной одеждой, с лакеем и историей болезни, с развернутым диалогом, в доме. Это сделано на параллелизме: характер Чаадаева — характер дома. Таинственность снята, а странность усилена до сумасшествия.

Но непохожесть Чаадаева первого романа на Чаадаева второго иллюзорная, и иллюзия возникает только из-за резкого усиления во втором Чаадаеве свойств первого.

Несмотря на то что в «Кюхле» Чаадаев произносит только две фразы, к нему прислушиваются все: он владеет вниманием Пушкина, к нему тянется Кюхельбекер, свою речь — политическую программу — Николай Иванович Тургенев произносит, обращаясь только к Чаадаеву и только его мнением интересуясь. Но едва уловимо, осторожно и тайно вдруг выглядывает насмешка. Она — в традиционно-романтической позе:

«В углу, заложив ногу на ногу и скрестив руки на груди, стоял Чаадаев…»

Насмешка в намеках Тургенева:

«— Конечно, здравомыслящий человек, — Тургенев иронически протянул, — может думать, что все на свете проходит. Доброе и злое не оставляет почти никаких следов после себя… И, быть может, эти причины должны побудить человека находиться всегда в апатии? — И он посмотрел полувопросительно на Чаадаева.

Чаадаев стоял, скрестив руки, и ни одна мысль не отражалась на его огромном блестящем лбу».

И наконец, после реплики «здравомыслящего человека» Чаадаева «Тургенев улыбнулся. Когда все расходились, он сказал Вильгельму дружески и вместе снисходительно:

— Я питаю уважение к мечтам моей юности. Опытность часто останавливает стремление к добру. Какое счастье, что мы еще неопытны!»

Это Чаадаев «Кюхли», поданный через Кюхельбекера, Пушкина, Тургенева и очень осторожно непосредственно автором.

Чаадаев «Вазир-Мухтара» развернут, и главное, что осталось от прежнего отношения к своему герою, это неприкрытая, недобрая ирония, ставшая преимущественным повествовательным приемом изображения этого человека.

В «Вазир-Мухтаре» Чаадаев подан только через Грибоедова, который сам от первого до второго романа претерпел немалые превращения. Свое мнение о событиях и людях Тынянов в «Смерти Вазир-Мухтара» препоручает сообщить Грибоедову.

Портрет, без которого у Тынянова не появляется ни один человек, всегда важнейший элемент характеристики действующего лица, и поэтому эволюция портрета дает возможность проследить изменения модели.

Кроме приведенных в «Кюхле» есть еще два куска портрета Чаадаева:

«…с бледным гусаром. Лоб гусара был высокий, глаза холодные, серые. Улыбаясь язвительно тонкими губами…»

«…блестящий его мундир выделялся среди черных и цветных сюртуков и фраков. Белесоватые его глаза равнодушно скользнули…»

А вот Чаадаев в «Смерти Вазир-Мухтара».

«Перед столом с выражением ужаса стоял Чаадаев.

Он был в длинном, цвета московского пожара, халате.

Тотчас же он сделал неуловимое сумасшедшее движение ускользнуть в соседнюю комнату. Бледно-голубые, белесые глаза прятались от Грибоедова».

«Медленно совершалось превращение халата. Сначала он вис бурой тряпкой, потом складок стало меньше, он распрямился. Чаадаев улыбнулся. Лицо его было неестественной белизны, как у булочников или мумий. Он был высок, строен и вместе хрупок. Казалось, если прикоснуться к нему пальцем, он рассыплется».

«Он (Грибоедов. — А.Б.) почувствовал неестественность белого лица и блестящих голубых глаз…»

«Человек в халате цвета московского пожара, в черном колпаке, быть может, сумасшедший…» [134]

«Чаадаев сбросил на стол черный колпак с головы. Открылась лысина — высокая, сияющая».

Между Чаадаевым «Кюхли» и Чаадаевым «Смерти Вазир-Мухтара» — девять лет. Они схожи друг с другом только бледностью, белесыми глазами и высоким лбом.

Чаадаев и дом, в котором он живет, связаны параллелизмом. Параллелизм построен на безумии.

«Дом был с придурью… Дом Левашовых был не простой дом… в каждом флигеле по разным причинам проживающие лица: кто из дружбы, кто из милости, кто для удовольствия, кто по необходимости, кто без всякого резона… Чаадаев сюда переехал на житье по всем резонам сразу, особенно по последнему»[135].

Первое, что замечает Грибоедов, подойдя к дому, это то, что «дом был с придурью».

И первое, что замечает он, увидев Чаадаева, то, что «он сделал неуловимое сумасшедшее движение…».

Сумасшедший человек живет в сумасшедшем доме.

Дальше идет сцена Грибоедова с Чаадаевым, в которой с успехом доказано, что Чаадаев сумасшедший.

Начинается с безумия мнительности.

«— Дело в том, что я болен.

— Да, вы бледны, — сказал рассеянно Грибоедов…

— Не то, — протянул Чаадаев, задыхаясь, — я что же, по-вашему, бледен?

— Слегка…

— Я страшно болен, — сказал упавшим голосом Чаадаев… — У меня обнаружились рюматизмы в голове. Вы на язык взгляните, — и он высунул гостю язык.

— Язык хорош, — рассмеялся Грибоедов.

— Язык-то, может быть, хорош, — подозрительно поглядел на него Чаадаев, — но главное — это слабость желудка и вертижи. Всякий день встаю с надеждой, ложусь без надежды».

Грибоедов советует Чаадаеву лечиться по его системе. Его система — «скакание на перекладных».

Но оказывается, что и эта система бесплодна, и Грибоедов признается: «Так и не нахожу себя самого». (За несколько часов до беседы с Чаадаевым Грибоедов сказал Эту же фразу Ермолову.)

Чаадаев подхватывает. «Вот как, — сказал, с интересом всматриваясь в него, Чаадаев, — но ведь это болезнь, Это называется боязнь пространства, агорафобия».

То, что Грибоедов называет лечением, Чаадаев считает болезнью. Поэтому оказывается, что Грибоедов тоже болен.

Вся сцена построена на том, что Грибоедов считает безумцем Чаадаева, а Чаадаев Грибоедова. А дальше выясняется, что «все больны». Болезнь Грибоедова — болезнь века: «Все больны… Европа… Она тоже наподобие вас, не находит сама себя». Войны, победы, завоевания, мир — тоже болезнь, безумие, агорафобия.

Потом Чаадаев опоминается от безумия мнительности, но тотчас же начинается безумие оторванности от людей и от времени.

«— Все это глупости, любезный Грибоедов, я вас мучаю такими мизерами, что, право, смешно и глупо. Вы откуда и куда?

— Я? — удивился слегка Грибоедов. — Я из Персии и везу в Петербург Туркменчайский мир.

— Какой это мир? — легко спросил Чаадаев.

— Мир? Но Туркменчайский же. Неужели вы о нем не слыхали?

— Нет, я ведь никого не принимаю, только abbe Барраль ко мне заходит. Газет я не читаю.

— Вы, чего доброго, не знаете, пожалуй, что у нас война с Персией? — спросил чем-то довольный Грибоедов.

— Но ведь у нас, кажется, война с Турцией, — сказал равнодушно Чаадаев.

Грибоедов посмотрел на него серьезно:

— Это начинается с Турцией, а была с Персией, Петр Яковлевич.

— Бог с ним, с этим миром, — сказал надменно Чаадаев…»

Чаадаев выпал из времени, и о нем сказано нечто настораживающее: «Новая Басманная с флигелями отложилась, отпала от России». Это настораживает, потому что очень похоже на фразу о Ермолове: «Показалось, что он хочет отложиться, отпасть от империи…» (курсив в обоих случаях мой. — А.Б.). Но о Ермолове так думают люди, раздавившие восстание, а о Чаадаеве — Грибоедов.

И постепенно «сумасшедший» (по мнению Грибоедова) Чаадаев начинает теснить «сумасшедшего» (как думает Чаадаев) Грибоедова. И Грибоедов оправдывается: «Положим, однако, что я еще не совсем с ума сошел… различаю людей и предметы, между которыми движусь».

А после этого сказано: «Все больны».

В конце сцены Чаадаев, услышав о грибоедовском проекте, вдруг неожиданно говорит: «Мой друг, мой дорогой друг… когда я вижу, как вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь, вы не творите более, но погружаетесь в дрязги, мне хочется сказать вам: зачем вы стоите на моем пути, зачем вы мешаете мне идти». Сумасшедший, ничего не знавший о Грибоедове, о войне, о мире, выпавший из жизни человек разгадал главное: поэт перестал творить и погрузился в дрязги.

Таков путь, пройденный Грибоедовым и Чаадаевым от «Кюхли» до «Смерти Вазир-Мухтара». Чаадаев в «Смерти Вазир-Мухтара» подается через Грибоедова, и Грибоедов поддерживает официальную версию сумасшествия Чаадаева. И даже опережает ее на восемь лет.

Вот что осталось после поражения восстания: безумный философ.

Пробужденный декабристами Герцен подменен уснувшим Чаадаевым.

Герцен подменен Чаадаевым, толкованным тенденциозно и неправильно, Чаадаевым-безумцем.

Это, конечно, ошибка, раздраженное преувеличение. Но происхождение ее объясняет многое: Тынянов был твердо убежден в том, что гибель декабризма сыграла в русской истории роковую и непоправимую роль.

Разгром восстания был не только одним из многих тяжелых событий русской истории.

Гибель декабризма сыграла роковую и непоправимую роль в истории русской государственности, социальных движений, общественной мысли XIX и начала XX веков. Легкость расправы с декабризмом утвердила уверенность власти в позволительности любых способов подавлять сопротивление, уничтожать инакомыслие, убедило неустойчивую часть общества в позволительности обращаться с ним самым отвратительным, презренным и бесчеловечным образом. И только демократические и революционные движения 60-х годов и 1905 года серьезно колебали эту убежденность.

Поэт, переставший творить, за пять лет до этого написал «Горе от ума», и в первом романе об этом рассказано подробно.

Пять лет бродит человек по России, Персии, Кавказу и появляется во втором романе, чтобы погрузиться в дрязги.

Жизнь постарела на пять лет.

Она состарила Ермолова, состарила Чаадаева, умудрила житейским опытом постаревшего Пушкина, и «знаменитый человек, автор знаменитой комедии, восходящий дипломат» Грибоедов стал старым.

Не постаревшим, а старым. Оказывается, что Грибоедов стар уже в «Кюхле», двадцати семи лет от роду. «Они были однолетки, но Вильгельм чувствовал себя гораздо моложе. Сухой голос и невеселая улыбка Грибоедова были почти старческие». Грибоедов «Смерти Вазир-Мухтара» не вступает в противоречие с Грибоедовым «Кюхли», а продолжает его.

Отличаются Грибоедовы двух романов только разными степенями концентрации. И так как это еще только очень умеренный «Кюхля», а не поражающий своей значительностью «Вазир-Мухтар», то бывает, что «иногда, особенно после какой-нибудь слишком желчной фразы, он улыбался Вильгельму почти по-детски». Это Грибоедов в пору, когда создавалось «Горе от ума». В «Смерти Вазир-Мухтара» Грибоедов не улыбается. В «Смерти Вазир-Мухтара» сытые победители рассказывают подлые анекдоты и раскатисто хохочут.

Грибоедов был старше Кюхельбекера лишь на два года, но в романах Тынянова они представляют разные Эпохи. Попытка Грибоедова как-нибудь соединить переломленное на Петровской площади время кончается гибелью. Выпавшему из времени человеку, ушедшему от своей молодости и оказавшемуся чужим людям новой Эпохи, пристанища нет, убежища нет.

Всю жизнь он ищет убежища.

В «Кюхле» это загнало его на Кавказ. «Здесь, по крайности, пунктум. Край забвения (последние слова Грибоедов произнес почти с удовольствием)». Это сказано на первой странице главы о Кавказе, а на последней странице рассказано, как он собирается бежать с Кавказа и останавливается в последнюю минуту: «Не могу отважиться в любезное отечество».

С поисков убежища начинается «Смерть Вазир-Мухтара», и заканчивается роман описанием рва, куда бросили изуродованное тело, и дощатого ящика, в котором везли «Грибоеда».

Первая мысль, которая приходит ему в голову, когда он видит чаадаевский дом, такая: «Приятное убежище, должно быть». Это после того, как его выпроводили из ермоловского дома.

Роман начинается с приезда, ездит же он не здороваться, а прощаться.

Ездит Грибоедов прощаться. Трудно примириться сразу с тем, что все кончено. Люди, к которым он является, никого не принимают, но особенно не принимают его. Встреча с Ермоловым предварена фразой о двери, готовой каждого гостя вытолкнуть. Подчеркнуто: «Особенно его». У Чаадаева его выталкивает уже не дверь, а сам хозяин.

«— Говоря откровенно, я никого не принимаю.

— И тем больше не хотели меня».

И вот наконец впервые он «ощутил прикосновение надежной щеки». Он сидит со своим старым другом.

Старый друг рад Грибоедову от души, потому что «Грибоедов был Грибоедов». «Сердце мое, — говорил Бегичев, — ты нисколько не переменился». «Степан Никитич тащил Грибоедова к окну убедиться, что он тот же, и убедился».

Единственный человек из старых знакомых, который в этом убеждается и который не замечает то, что сразу заметили Ермолов и Чаадаев, — человек не очень проницательный и не очень умный. Не очень проницательный и не очень умный человек говорит: «Тебе в Москве не хорошо будет… Люди другие пошли. Тебе с ними не ужиться». И сразу — про «Горе от ума». (Он думает, что Грибоедов остался таким, каким был, автором «Горя». Такому человеку, конечно, в Москве не место.) Друг советует ему Персию, советует к Паскевичу. А он «как загнанный». Ему некуда деваться.

И вот оказывается, что дом, который показался ему впервые за этот трудный день убежищем, чужой. «Так сидят два друга, и английские часы смотрят на них во весь циферблат. Так они сидят до поры до времени. Потом один из них замечает, что как бы чужой ветер вошел в комнату вместе с другим… Он уже… не знает, что с ним делать. У него, собственно говоря, есть желание, в котором трудно признаться, — чтобы другой поскорее уехал».

Тогда Грибоедов уезжает от Бегичева, как перед этим уехал от Ермолова, от Чаадаева. Ото всех, кому был рад и кто был рад ему, когда он, когда все были молоды, в далекую, уже забытую пору, два года назад. Тяжелая дверь вытолкала его из прошлого.

«Где найдет он странноприимный дом для крови, для сердца?»

И оказывается, что единственная надежда — это проект. Ради него он готов был на все. «Ценою унижения надлежало добиться своего. Paris vaut bien une messe». 06 этом он думал, вытолкнутый Ермоловым. О проекте он говорил с Чаадаевым, слушающим с рассеянностью и сразу все понявшим. Торжественными словами — «Запечатанный пятью аккуратными печатями, рядом с Туркменчайским — чужим — миром лежал его проект» — заканчивается глава о Москве, о прощании с прошлым.

Постепенно в романе отмирают старые связи. Грибоедов прощается с домом, в котором родился, с Москвой, с людьми, которые были ему дороги и которым он тоже был дорог, прощается с молодостью, со своим прошлым. Он приехал со смутным желанием, чтобы все вернулось, но уже без надежды на то, что вернется. Он далеко едет, он едет умирать. Едет по Москве Грибоедов — прощаться. Вся первая глава — прощания. А его не прощают. И вся глава идет под эпиграфом «Величайшее несчастье, когда нет истинного друга»[136]. И кончается она — чтобы друг поскорее уехал. «Прощайте, добрые люди, прощайте, умные люди!» Но люди не добрые, и жалко ему прощаться не столько с ними, сколько с иллюзиями, которые у него были на их счет.

Тема убежища все время идет рядом с темой бегства. Вместе с мыслью о бегстве приходит мечта о несуществующем государстве и об идиллии в Цинондалах.

Встречи с Ермоловым, Чаадаевым и Бегичевым прослоены тоненькими главками — размышлениями об этих встречах. Ездит Грибоедов по Москве, размышляет. Размышления его невеселы: Персия, Молчалин, утраченная молодость. Внешняя мотивировка главок-размышлений — найти наконец решение, решить, решиться. Решение необходимо. Какое же можно найти решение, когда «все кажется неверным», все двойственно, все раздвоено? С одной стороны… С другой стороны…

«С одной стороны — едет по улице знаменитый человек… едет небрежно и независимо, везет знаменитый мир в Петербург, посетил Москву проездом, легко и свободно.

С другой стороны — улица имеет свой вид и вещественное существование, не обращает внимания на знаменитого человека… Ему не рады друзья, он человек оторвавшийся».

Зачем нужно ему решение? Вероятно, чтобы хоть как-нибудь утвердиться, потому что «у знаменитого человека нет крова, нет своего угла и есть только сердце, которое ходит маятником, то молодо, то старо». Но «все колеблется… В месяце марте в Москве нельзя искать по улицам твердого решения…» И невозможность найти твердое решение связывается с утерянной молодостью, когда твердые решения были: «…твердого решения или утерянной молодости. Все кажется неверным».

Становится ясным, что решить — это значит решиться. А решиться — это значит выбрать. Можно выбрать Москву, можно Петербург, можно Кавказ, можно Персию. Он волен выбирать что угодно и отправляться куда угодно, на четыре стороны света.

Когда человеку говорят, что он может идти на все четыре стороны, это значит, что человеку идти некуда. Ехать же в Персию может только человек, которому больше ничего не остается.

Бегство в Персию — это не только ссылка, не просто ссылка. Это еще и измена, в которой Грибоедов не признается ни себе, ни другим, но почему-то считает нужным оправдываться: «Ничего не могло быть общего между склонностью русского автора бежать из Москвы и Петербурга и изменой кривоногого солдата». «Это (проект. — А.Б.) было умнее Самсонова письма, вместе с тем законно и просто» (то есть он, Грибоедов, тоже изменник, но делает все умнее, чем изменник Самсон).

Грибоедов знает, почему и в чем оправдывается.

А рядом с изменой — продажность. «Корысть, вот общая мысль», — говорит Чаадаеву Грибоедов. И эта мысль не только их, но и его мысль, мысль его проекта: «Корысть заохотит всех более познавать и самим действовать… Страсть к корысти, потом к улучшению бытия своего… Я хотел вам даже рассказать об одном своем проекте». И Чаадаев ему говорит: «О, мой корыстный друг!..»

Темы продажности и гибели идут рядом. Париж стоит обедни. Значит, можно изменить, продаться. Все продажно, «самые дома кажутся непрочными и продажными». Все обобщено: «Все неверно, все в Риме неверно, и город скоро погибнет, если найдет покупателя». Он едет продаваться, продастся и погибнет. Прощание с прошлым — это измена.

Его вытолкал Ермолов, ему нечего делать у Чаадаева, Бегичев ждет, чтобы он поскорее уехал. А он надеялся, что «кто-то его ждал в одном из окон». А это все «вздор, ни одно окно не освещено, ни одно сердце не бьется здесь для него». Все кончено. Возиться со старыми друзьями — ребячество, «имена московских любовниц» «он забыл», «окна светились не для него, бордели его юности были закрыты». Для того чтобы распрощаться с прошлым, которому изменил, надо его оплевать. Прошлое, о котором можно сказать, что оно бордель, не стоит того, чтобы о нем помнить. И служить укором оно не может.

В течение всей жизни Тынянова Пушкин был для него мерой вещей. Он же стал мерой и самого автора. Разное освещение Пушкина в его романах связано с эволюцией писателя, это изменения, происходящие с самим Тыняновым под воздействием времени. В трудные годы между «Кюхлей» и «Вазир-Мухтаром» он отходит от исторической конкретности и непредвзятости первого романа и приходит к надысторическому и поэтому внеисторическому обобщению, к попыткам создать «абсолютную» формулу исторического процесса. Это стремление к обобщенности в первую очередь затронуло главное звено системы — Пушкина.

Появлению Пушкина в «Кюхле» и в «Смерти Вазир-Мухтара» придается значение чрезвычайное. Особенно во втором романе, в котором всему придается повышенное значение. В обоих романах Пушкину отводится совершенно особое место: он появляется при важнейших обстоятельствах, и его появление выделено как важнейшее событие. Но лучшее место отводится Пушкину не по чину, не из боязни, чтобы его кто-нибудь не «пересел», и даже не потому, что каждое соприкосновение с Пушкиным для современников было незабываемым событием, но потому, что с его появлением все происходящее приобретало повышенную значительность. Тынянов использует свойство гения своим прикосновением придавать обыкновенным вещам особый смысл и высокую роль. Пушкин выявляет важность происходящего, оно выявляется им так же, как всем известные, привычные вещи вдруг оказываются удивительными и полными значительности, потому что гений по-новому их увидел.

Каждое появление Пушкина в обоих романах связано с чрезвычайными событиями в жизни героев. Особенное же значение имеют последние появления. В «Кюхле» — Это встреча с перевозимым из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую Кюхельбекером, в «Смерти Вазир-Мухтара» — с перевозимым из Тегерана в Тифлис мертвым Грибоедовым.

По в «Вазир-Мухтаре» трагически окрашена и другая встреча Пушкина с Грибоедовым: Пушкин появляется в час, когда заканчивается литературная жизнь Грибоедова. Он присутствует при чтении «Грузинской ночи». «Пушкин его стеснял. Читая, он чувствовал, что при Пушкине он написал бы, может быть, иначе. Он стал холоден». Больше к трагедии он не возвращался.

Последней встрече в обоих романах предшествует специальная подготовка. Перед встречей Пушкина с «Грибоедом» в «Вазир-Мухтаре» Тынянов упоминает Кюхельбекера:

«В Шлиссельбургском каземате снился он (Грибоедов. — А.Б.) другу молодости Вильгельму Кюхельбекеру, не знавшему о его смерти».

Перед встречей Пушкина с Кюхельбекером в «Кюхле» Тынянов упоминает Грибоедова:

«Засыпая, он назначал на завтра, что вспоминать.

Лицей, Пушкина и Дельвига, Александра (Грибоедова)…»

«У Вильгельма и праздники: именины друзей, лицейские годовщины.

В особенности день Александра — 30 августа: именины Пушкина, Грибоедова, Саши Одоевского. Кюхля вел с ними целый день воображаемые разговоры.

— Ну что ж, Александр? — говорил он Грибоедову. — Ты видишь — я жив, наперекор всему и всем. Милый, что ты теперь пишешь? Ты ведь преобразуешь весь русский театр. Александр, ты русскую речь на улице берешь, не в гостиных. Ты да Крылов… Как теперь Алексей Петрович поживает? Спорите ли по-прежнему? Сердце как? Неужели так углем и осталось? Скажи, милый?»

За этими упоминаниями следуют встречи Пушкина с Кюхельбекером в «Кюхле», с Грибоедовым в «Смерти Вазир-Мухтара». И тогда повествователь неожиданно меняется: вместо Кюхельбекера и Грибоедова, через которых в обоих романах подается материал, появляется новый повествователь — Пушкин.

Тынянов сразу не открывает, что перед нами Пушкин. Он начинает с портретного намека. В обоих случаях сразу же появляются пушкинские знаки — слова «быстро», «быстрый». Как всегда у Тынянова, Пушкин взят с движения. Движение всегда «быстро». «В это время вошел небольшой быстрый человек» («Кюхля»). «Верховой в картузе и черной бурке только что переехал мост. Он быстро спускался по отлогой дороге. Поравнявшись с тахт-реваном, он кивнул на ходу проезжающим и быстро спросил…» «Лошадь быстро несла человека под гору…» («Смерть Вазир-Мухтара»). В «Кюхле» пушкинское инкогнито блюдется долго, но характерные пушкинские особенности следуют одна за другой: «стал грызть ногти», «раскланялся отрывисто», «начал что-то насвистывать», «заинтересовался игрой», «быстро полез в карман», «придвинул кресло и стал играть», проиграл 1600 рублей.

Главка о встрече Пушкина с Кюхельбекером начинается с вещей, не имеющих никакого отношения ни к Пушкину, ни к Кюхельбекеру, ни к встрече.

Станция между Новоржевом и Лугою — Боровичи. На станции ждет лошадей проезжающий. Проезжающий спал долго, проснулся, но не встает. Входит гусар. Лошадей гусару не дают. Гусар бранится. Потом перестает браниться и знакомится с проезжающим. Потом пьют чай. Потом играют в карты. Тогда входит Пушкин.

Пушкин любил карты. Тынянов использует их как манок. Лошадей Пушкину тоже не дают. Пушкин ругается со смотрителем, грызет ногти, отрывисто раскланивается, что-то насвистывает и поглядывает на игру. Потом не выдерживает, играет и проигрывает 1600 рублей. 1400 платит, а на 200 дает расписку: «По сему обязуюсь уплатить в любой срок 200 рублей. Александр Пушкин». (Предполагается, что до сих пор не известно, кто этот небольшой быстрый человек.) Отсюда повествование переходит к Пушкину, и читатель уезжает вместе с ним на следующую станцию — Залазы. Все, что происходит до конца эпизода, дано через пушкинское восприятие.

Тынянов подготавливает ответственные вещи и вводит их после предварительного оповещения. Деталь обыгрывается, как в театре, попадает в руки, показывается. Тынянову нужно ввести тему Кюхельбекера. Тема вводится через Пушкина. Кюхельбекер в сознании Пушкина связан с тюрьмой. Тюрьма подготавливается срастанием двух семантических рядов, из которых возникает третье понятие. Третье понятие — это «десять лет». Писатель не объясняет, что такое десять лет крепостной одиночки. Он показывает, как это много — десять лет.

На станции Зал азы, где произойдет встреча с Кюхельбекером, Пушкин разговаривает с хозяйкой. О хозяйке сказано, что она «молодая». На следующей странице, описывая еще не узнанного Пушкиным Кюхельбекера, Тынянов подчеркивает, что он «молод».

«— Скучно вам на одном месте?.. — спрашивает Пушкин хозяйку. — И давно вы здесь?

— Да лет уж с десять.

«Десять лет на этой станции! Умереть от скуки можно. Помилуй бог, да ведь с окончания лицея всего десять лет…»

Десять лет. Сколько перемен!

Дельвиг обрюзг, рогат, пьет, Корф — важная персона (подхалим), Вильгельма и Пущина можно считать мертвыми».

Это сделано для того, чтобы показать, что десять лет на глухой затерянной станции — это ужасно. Что же тогда десять лет крепостной одиночки?..

А глухая, затерянная станция, в которой происходит встреча, называется Залазы. Название обыгрывается, на него обращено внимание.

«Следующая станция была Залазы.

— Вот уж подлинно Залазы, — пробормотал он».

На станции ему попадается «Духовидец» Шиллера.

«Нет, Вильгельм не прав, — подумал он, — что разбранил Шиллера недозрелым». Появление Кюхельбекера подготавливается интенсивно. В источнике, которым пользуется Тынянов, — пушкинском тексте[137], — об оставленных 200 рублях и о попытке дать деньги Кюхельбекеру не сказано ни слова. О деньгах упомянуто только в рапорте фельдъегеря Подгорного: «…г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег; я в сем ему отказал…»[138] Эти 200 рублей Тыняновым обыграны так:

«Пушкин подбежал к фельдъегерю и попросил:

— Послушайте — это мой друг, дайте же, наконец, проститься, вот тут у меня двести рублей денег, разрешите дать ему…

— Деньги преступникам держать не разрешается… Трогай…

Тележка унеслась…

Тогда Пушкин подбежал к фельдъегерю… Он закричал:

— А, вы так и не пустили меня попрощаться с другом, не дали денег ему взять! Как ваше имя, голубчик? Я о вас буду иметь разговор в Петербурге!»

Тынянов подмечает характерное преувеличение жалующегося: в рапорте фельдъегерь пишет: «…тогда он г. Пушкин кричал и, угрожая мне, говорит, что «по прибытии в Петербург в ту же минуту доложу его императорскому величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег; сверх того, не премину также сказать и генерал-адъютанту Бенкендорфу». Сам же г. Пушкин между прочими угрозами объявил мне, что он был посажен в крепости и потом выпущен…»[139] Тынянов рассказывает эту историю, «как было на самом деле»: «его императорского величества» и «генерал-адъютанта Бенкендорфа» у него нет. А вместо выдуманной фельдъегерем «крепости» у него ссылка.

Встречи Пушкина с Кюхельбекером и Грибоедовым написаны по пушкинским текстам и не искажают источников. Тынянов строго следует за ними: заметкой Пушкина «Встреча с Кюхельбекером» и отрывком из второй главы «Путешествия в Арзрум». Кроме того, Тыняновым использован текст рапорта фельдъегеря Подгорного. Тынянов лишь расцвечивает тексты подробностями.

В обоих случаях это последние встречи. Не похожа одна встреча на другую, не во всем похож Пушкин одного романа на Пушкина другого, и автор «Смерти Вазир-Мухтара» далеко не во всем похож на автора «Кюхли». Встреча Пушкина с Кюхельбекером написана так, как ее видел Пушкин. Когда после «Кюхли» читаешь сцену Пушкина с «Грибоедом» в «Вазир-Мухтаре», кажется, что встретился через много лет со старым знакомым и с тревогой видишь, как он постарел, как печально он смотрит на мир.

Встреча с Кюхельбекером полна движения, попыток вмешаться, исправить, помешать, помочь. Она полна надежды и веры в то, что еще не все потеряно, что нужно, что можно исправить.

Стихотворение Пушкина «Во глубине сибирских руд» незримо присутствует в этой сцене. Как будто бы, кроме двух источников — пушкинской заметки и фельдъегерского рапорта, — Тынянов для этой сцены использовал третий источник — пушкинское стихотворение. Сцена написана сурово и скорбно, в ней нет подбадривания, но в ней есть надежда.

Тынянов пишет о надежде, которая в мрачном подземелье пробудит бодрость и веру в приход желанной поры.

Последние слова Пушкина в этой сцене деловые, естественные и вызванные намерением чем-то помочь. «Куда вас везут?» — спрашивает Пушкин.

Последние слова Пушкина в сцене с Грибоедовым разительно похожи на слова в сцене с Кюхельбекером, но какая между ними разница! «Что везете?» — спрашивает Пушкин. Так спрашивают не о человеке. Так спрашивают о неодушевленном предмете. И ему отвечают уродливым нечеловеческим словом: «Грибоеда».

Только на последней странице Тынянов развязывает роман. «Зачем поехал он?» — поехал, зная, что его отправляют «на съедение», предупрежденный самоубийством Вишнякова, предупрежденный проболтавшимся Нессельродом. Этот вопрос проходит через весь роман, он скрыт в последней фразе пролога, в первой фразе первой главы, он тянется через четыреста пятьдесят страниц и решается на последней странице романа. Он начинается во фразе: «Еще ничего не было решено». И если эта фраза мерцает многозначительностью, многосмысленностью и таит в себе неопределенность, шаткость и брожение времени, пустоты, нереальность жизни «превращаемых», то ее прямое и конкретное значение в том, что еще не решено, где он будет и что он будет делать: поедет ли он в Петербург, возвратится ли в Москву или уедет в Персию. Петербург и Москва упоминаются только для того, чтобы быть тотчас же скомпрометированными не идущей в сравнение с ними Персией. Персия вытесняет Петербург и Москву, она заполняет роман. Она с первых же строк так же решена, как все уже решено во фразе: «Еще ничего не было решено». Только в этой фразе кроме страны заодно решена и судьба человека, которого убьют в этой стране. «…Персия и все решительная дичь: не хочет он в Персию, и не поедет он в Персию». Он не хочет ехать в Персию. Он едет в Персию, «несуществующее государство», самое неопределенное и неясное, самое опасное из всего, что можно было взять. Его обманули. Он знал, что его обманули. Проект подменили просто Персией. Короля подменили посланником. Соглашается он ехать в Персию так:

«Коллежский советник Грибоедов возводился в чин статского советника с назначением его полномочным министром российским в Персии…

— А что… если я не поеду?

— Вы откажетесь от милости императора?.. Тогда я буду откровенен… (говорит Нессельрод. — А.Б.) нужно получить контрибуцию, куруры. Мы ищем человека, который мог бы это сделать. Этот человек — вы.

Он испугался своих слов и сжался в горестный, отчаянный комочек…

Они отправляли его на съедение…

— Простите, — он засмеялся, — я принимаю назначение с благодарностью.

И Нессельрод не понимал».

Нессельрод понимал только: «Какое счастье, что этот человек наконец уезжает». Почему уезжает этот человек, Нессельрод не понимал.

Это понимал Пушкин.

Ответ на важнейший вопрос романа — зачем все это? почему же он поехал? — дан через Пушкина:

«И вдруг вспомнил Грибоедова.

Тонкой рукой прикоснулся к нему Грибоедов и сказал:

— Я все знаю. Вы не знаете этих людей. Шах умрет, в дело пойдут ножи.

И посмотрел на него.

Он был добродушен. Он был озлоблен и добродушен.

Он знал, хоть и ошибся. Но если он знал… — зачем…

Зачем поехал он?

Но власть… но судьба… но обновление…

Холод прошел по его лицу».

Ничего похожего на такой ответ в пушкинском тексте нет.

У Пушкина есть следующее: «Рожденный с честолюбием…», «Способности человека государственного…», «…могучие обстоятельства», «… необходимость расчесться… со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь»[140]. Из этого Тынянов делает «власть», «судьбу» и «обновление». В важнейшем ответе, которым заканчивается роман, на вопрос, который проходит через весь роман, Тынянов использует авторитет Пушкина. А Пушкин отвечает на этот вопрос иначе: «Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь». «Круто поворотить свою жизнь» нужно было, потому что она «была затемнена некоторыми облаками» («следствие пылких страстей и могучих обстоятельств»). С «некоторыми облаками» Тынянов делает следующее:

«Жизнь его была затемнена некоторыми облаками».

Тучи сгущались, круглые, осязаемые.

«Могучие обстоятельства…»

Пушкинские «некоторые облака» у Тынянова незаметно превращаются в «сгущающиеся тучи», и трудная жизнь человека в трудной реальной истории сгущается во «власть», «судьбу» и «обновление». Это тыняновские слова, и это его ответ на вопрос: почему же тогда он поехал? И ответ совершенно правильный для такого человека, который изображен в романе.

В этом ответственном месте Пушкину поручается поддержать еще одну важнейшую тему романа — тему бесплодия. «Ему нечего было более делать», — размышляет Пушкин. Для Тынянова эта фраза имеет огромное значение: исчерпанность и бесплодие подтверждены Пушкиным. Поэтому в парафразу текста «Путешествия в Арзрум», где об исчерпанности и бесплодии нет ничего, он включает другой источник, имеющий к Пушкину косвенное отношение, — пересказ В. А. Ушаковым слов Пушкина: «Этот край (Грузия. — А.Б.) может назваться врагом нашей литературы. Он лишил нас Грибоедова!» — «Так что же? отвечал поэт. Ведь Грибоедов сделал свое. Он уже написал «Горе от ума»[141].

Строго следуя за Пушкиным в деталях, Тынянов далеко не всегда следует пушкинскому представлению о Грибоедове. Пушкинские слова — «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни» — Тынянов, по-видимому, не принимает безоговорочно. В романе Тынянова последний год бурной его жизни зависти не вызывает. А пушкинское восхищение жизнью Грибоедова так сильно, что фраза «Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова!» и слова о ханах, ножах и междоусобице семидесяти сыновей кажутся написанными человеком, который не верил, что так может случиться, и не поверил бы никогда, если бы сам не увидел мертвого тела. «Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова!» Значит, он все-таки знал, что Грибоедова убьют. Но встреча написана так, как будто бы не знал, не поверил, как будто бы эти слова не были сказаны. Пушкин не придает значения словам Грибоедова о ножах. Он не верит в то, что его убьют. Тынянов Грибоедову поверил и написал роман о человеке, который знает, что его убьют, и едет, чтобы умереть. «Но власть… но судьба… но обновление…»

И совсем неожиданно для такого строгого и точного писателя, каким был Тынянов, строгое и точное следование пушкинской детали приводит к характерному недоразумению.

Пушкин в сцене встречи с мертвым Грибоедовым думает так, как будто бы он не только что узнал о смерти Грибоедова (при этом он сразу даже не разобрал, в чем дело), а все знал заранее, и знал со всеми подробностями. «Смерть его была мгновенна и прекрасна», — размышляет Пушкин в романе. А вместе с тем об этой смерти тыняновский Пушкин узнал только что. Еще он узнал, что ящик с трупом привезли из Тегерана. Больше он пичего не знает. Но в «Путешествии в Арзрум» фраза о мгновенг ной и прекрасной смерти есть. Эта фраза была написана через шесть лет после гибели Грибоедова, когда подробности тегеранской трагедии (по крайней мере внешние) стали широко известны. В романе Тынянова эта фраза выглядит как возникшая тут же при встрече. Кроме того, Пушкин, вероятно, не знал об этом больше, чем знаем мы. А нам не известно, была ли его смерть мгновенна и прекрасна. Известно, что осада русского посольства велась несколько часов, что об этом знали в шахском дворце, что, «так как приказано было влиять на толпу красноречием, у сарбазов не было ружей». Толпа не вняла красноречию сарбазов, и состав русского посольства был уничтожен. Спасся только один человек — секретарь И. С. Мальцов.

В пушкинском тексте все стремится, все летит, все движется: «Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. «Из Тегерана». — «Что вы везете?» — «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис» Встреча не выделена даже абзацем. В этом же куске рассказано о погонщике, который отстал от автора, о цветущей пустыне, о посте, где нужно было переменить лошадей, об армянской деревне, о женщинах в пестрых лохмотьях, вынесших ему сыру и молока, об отдыхе, о крепости Гергеры. Идет обыкновенная гениальная пушкинская быстрая проза. Потом идут четыре абзаца о Грибоедове. После них повествование продолжается с той же стремительностью: «В Гергерах встретил я Бутурлина]… Мы положили путешествовать вместе; но демон нетерпения опять мною овладел. Человек мой просил у меня позволения отдохнуть. Я отправился один даже без проводника…» Потом идут горы, долины, минеральный ключ, армянский поп, диалог с попом: «В Эривани чума», «В Ахалцыке чума»[142]. И дальше — дорога. Вся эта сцена лишь повествовательная единица, один эпизод: «Глава вторая. Тифлис. Народные бани. Безносый Гассан. Нравы грузинские… Кахетинское вино… Отъезд из Тифлиса… Вид Армении… Армянская деревня. Гергеры. Грибоедов. Безобдал. Минеральный ключ… Арарат… Карс… Лагерь графа Паскевича»[143]. Ничего у Пушкина не кончается этой встречей, и никакого провиденциального значения ей не придается. Она кончается деловым, профессиональным замечанием: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок!» — и скорбным размышлением: «…замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»[144] К року это отношения не имеет.

У Тынянова все кончается этой встречей. Не смертью Грибоедова кончается роман, а встречей мертвого поэта с еще живым поэтом. Живой поэт едет туда, откуда везут мертвого. И его ждет та же судьба. Так с горечью переосмысливает Тынянов традиционную передачу лиры уходящего певца молодому певцу.

Едет умирать Кюхельбекер. Грибоедов возвращается мертвым.

Но Кюхельбекер в сцене встречи с Пушкиным оживающий человек. Он будет упорно бороться за жизнь и литературу и создаст в крепости и в Сибири свои лучшие вещи.

«Узник № 25… получил чернила, перья, бумагу и книги».

«Росли груды рукописей — комедии, поэмы, драмы, статьи, и в конце месяца являлся комендант и отбирал у него новый запас.

— Многонько нынче! — говорил он, покачивая головой с удивлением».

Грибоедов во всем романе не написал ни строки. Он открыл трагедию, прочел из нее несколько стихов и закрыл навсегда. Пушкин встречает не поэта, а труп.

Сходство материала «Кюхли» и «Смерти Вазир-Мухтара» не было главным обстоятельством, определившим решение возникших проблем. Сходство и непохожесть романов были связаны преимущественно не с материалом, а с задачами, которые решались на нем. Решения оказались зависимыми не столько от материала, сколько от воздействия второй истории — современности, определяющей отношение писателя к первой истории — материалу, на котором он работает. Материал же был в значительной степени лоялен в отношении задач, которые на нем решались.

Обращение писателя к одному и тому же или сходному материалу в разное время почти всегда связано не только с извлечением неиспользованных возможностей и новых значений, а с решением на старом материале новых задач. Два рассказа, две драмы и один роман А. Н. Толстого о Петре — это один материал и пять возможных вариантов решений. Они возникли в результате переосмысливания материала в разные периоды деятельности писателя, всегда зависимого от истории своего времени.

Эта подвижность, эта изменяемость отношения к материалу свойственна и писателям, привычно считающимся «цельными», то есть такими, которые работают на определенной теме и связанном с нею определенном круге образных средств.

Но цельность, писательская верность своей манере существует в значительно более разнообразных проявлениях, чем это иногда кажется. Речь, разумеется, идет не только о приверженности к «экзотической тематике» или «светской жизни», но о сквозных стилистических решениях. Тынянов оказался как раз таким писателем, цельность которого в читательском сознании все время поддерживалась постоянством жанра и материала и колебалась от того, сколь близка или удалена манера других вещей от меры — «Кюхли». «Кюхля» и «Пушкин» создали некое единство, «Вазир-Мухтар» из единства выпадал, разрушал целостность и объединялся с рассказами. Получался не один цельный, а два цельных писателя. «Кюхля» и «Пушкин» создавали светлое кольцо, в котором помещался темный период творчества писателя. Темное и светлое начала творчества не соединились. Пространство между темным и светлым заполнялось удивлением: как это автор «Кюхли», чистого и звонкого, как весенний ручей, мог написать «Смерть Вазир-Мухтара», книгу, лишенную элементарного оптимизма? Второй роман связывался с первым лишь дружбой двух приятелей, но никак из него не вытекал. Путь читателя от «Кюхли» к «Вазир-Мухтару» был затруднен отсутствием какого-либо связывающего звена. Разрыв между первым и вторым романами зиял, ничем не заполненный.

Этот разрыв мнимый. Он возник из-за того, что «Вазир-Мухтар» обманул ожидания[145]: после «Кюхли» ждали интересную книжку еще про какого-нибудь хорошего писателя, а получили тяжелый роман про человека, который вместо того, чтобы спокойно сидеть и писать знаменитую комедию, дружит с Булгариным и разоряет поверженную страну.

Нельзя сказать, чтобы претензии к автору «Смерти Вазир-Мухтара» были совершенно неосновательны. И дело, конечно, не в критиках, которые всегда знают, как надо писать, а в остальной части человечества (я имею в виду читателей), которая хотела не только услышать о том, что Грибоедов был противоречивым человеком и поверить Тынянову на слово, но и понять историческую вынужденность его противоречивости. Это было естественным требованием, предъявленным писателю, создавшему роман, опровергающий сложившееся мнение о великом поэте.

Когда человеку, привыкшему с глубоким уважением относиться к великому поэту, о котором хорошо известно, что его строки десятилетиями формировали русское демократическое сознание, говорят, что этот великий поэт дружил с Булгариным и разорял поверженную страну, то лишь очень равнодушный и черствый человек не попытается опровергнуть все это или в лучшем случае не попытается объяснить каким-нибудь достойным образом.

Так как в истории мировой культуры не один Грибоедов был противоречив (ему только больше других повезло, потому что о нем это громко сказали, а о других лишь пошептались по литературоведческим углам), то вопрос этот приобретает серьезное значение в связи с самыми широкими концепциями.

В «Смерти Вазир-Мухтара» Тынянов вызывающе перечеркнул равенство «хороший писатель — хороший человек».

Проблема равенства «хороший писатель (композитор, политический деятель, математик) — хороший человек» возникла у Тынянова не в «Вазир-Мухтаре», а в «Кюхле», и придумал ее не Тынянов, а создали исторические обстоятельства этих лет.

Говоря «хороший человек», я имею в виду не мнение жены и соседей, а выполнение личностью своего главного назначения. Главное назначение личности заключается в том, чтобы проявить свои наиболее социально полезные свойства.

Понятие «хороший человек» в истории всегда насыщается строго определенным значением. Это значение определено временем и социальной позицией оценивающего. Как всякое понятие, оно исторически видоизменяется, и в то же время оно заключает в себе элементы абсолютной истины, и поэтому наиболее существенные его свойства оказываются не только исторически преходящими, но и имеющими значение для последующего времени. Так, «хороший человек» в одних исторических условиях и при одной социальной оценке может стать плохим в других исторических условиях и при другой социальной оценке. По всякое большое явление во всякое время может получить положительную оценку за то, что в нем заложена исторически непреходящая ценность. Крупное историческое явление дает возможность каждому времени и каждому обществу извлечь из него необходимые черты. Поэтому в каждом большом писателе, произведения которого пережили его время, всегда есть не только исторически преходящее, умирающее вместе с ним, с его обществом и его временем, но всегда есть исторически «вечное», остающееся жить для людей другого времени и другого общества.

Неосторожная попытка Тынянова перечеркнуть равенство «хороший художник — хороший человек», разумеется, не снимала необходимости думать об этом. Для русской литературы, в которой этому равенству всегда придавалось большое значение и его всячески старались уберечь от посягательств, тыняновский пересмотр показался более чем неуместным. Дело было даже не в том, что писатель доказал или не сумел доказать правильность своих соображений, а в праве на существование этих соображений. Утверждение несостоятельности или сомнительности равенства не частный случай «Смерти Вазир-Мухтара», а одна из главных идей Тынянова. Это равенство с особенной настойчивостью он стал разрушать в «Исторических рассказах».

К сожалению, очень скоро стало очевидным, что разрушается не только равенство, но и сам «хороший писатель». Как всегда, полемическая декларация вызвала обилие всяких вещей, которые без полемической задачи писатель не стал бы защищать. Выяснилось, что историческому деятелю, взятому независимо от исторического деяния, грозит опасность оказаться лишь мелким и неприятным человеком. Между ним и его делом разрушалось не только равенство, но и связь. Это не было выходом из положения, как никогда не было и никогда не будет выходом замалчивание человеческих слабостей исторического деятеля. Необходимо понять путь исторического деятеля, а не прощать его.

Вряд ли читателям «Вазир-Мухтара» позарез нужно уклончиво-стыдливое прощение Грибоедова за дружбу с Булгариным, который якобы в ту пору еще недостаточно явственно проявил себя как подлец, доносчик, сукин сын и т. д.[146]. Именно в ту пору, сразу же после 14 декабря, он себя таким и проявил, хотя и до 14 декабря не нужно было гипертрофии сообразительности, чтобы догадаться, каков Булгарин. Тынянов не скрывает причин хорошего отношениям нему Грибоедова. Причины эти не идеальны. Не в пример Рылееву, который в «Кюхле» собирается рубить Булгарину голову на «Северной пчеле», Грибоедов в «Вазир-Мухтаре» (так же, впрочем, как и в «Кюхле») Этого никак делать не собирается. Хорошее отношение к Булгарину Тынянов объясняет именно идеологическими причинами, в том числе и литературной борьбой.

«Он (Грибоедов. — А.Б.) втайне ненавидел литературу. Она была в чужих руках, все шло боком, делали не то, что нужно… Наконец, непостижимый, с незаконным правом нежного стиха и грубых разговоров Пушкин, казавшийся ему непомерным выскочкой, временщиком поэзии. Дружба с Булгариным удовлетворяла его.

Сначала он дружил с Фаддеем, потому что тот показался ему самым забавным из всей литературной сволочи, потом из-за того, что эту сволочь стали гнать, и наконец привык к этой дружбе. Фаддей был писатель Гостиного двора и лакейских передних. Это нравилось Грибоедову. Его предки были думные дьяки. Негритянский аристократизм Пушкина был ему смешон…

И притом всякую покойную жизнь он невольно представлял себе как дом Булгарина…»

Дружба с Булгариным объяснена завистью к тем, кто больше успел, желанием первенствовать, отверженностью в литературе, тем, что литература «была в чужих руках», в руках «непомерного выскочки, временщика поэзии» — Пушкина. «Временщик поэзии»… Это уже что-то от пушкинского Сальери.

С горечью говорит Тынянов о разорении Персии Николаем Павловичем, Паскевичем, Нессельродом и Грибоедовым. Осуждает Тынянов Грибоедова и через Ермолова («Нельзя разорять побежденные народы»), и самостоятельно. Из романа становится совершенно ясно, что Грибоедов в персидской трагедии оказался монархичнее монарха: он разорял Персию с большим ожесточением, чем Этого желал сам Николай Павлович (выколачивание контрибуции, куруров). И хотя Грибоедов кольнул Ермолова тем, что действовал его же методами («Не вы ли, Алексей Петрович, говорили, что надо колеи глубже нарезать?»), но ведь этим факт разорения побежденной страны не отменяется и не оправдывается. Независимо от Ермолова, Тынянов говорит: «Он не подумал о том, что он, Грибоедов Александр Сергеевич, хоронит империю Каджаров. Ни тепло, ни холодно ему не было от этого. И о Персии он не подумал».

Булгарин, разоренная Персия… Было и многое другое. Грибоедов не один раз кается в грехах, и покаяние его длинно.

Но Грибоедов не только дружил с Булгариным и разорял Персию, и Тынянов пишет роман не об этом, и не Это вдохновило его на роман о Грибоедове. Тынянов пишет роман о том, как гнет роковой власти сломил одного из самых значительных людей в истории русской культуры и русского освободительного движения. О гневе роковой власти, которая сламывала людей, не умеющих и не хотящих сопротивляться.

Роль человека в истории, качество человека, его знак определяются не с помощью нехитрой операции сложения достоинств и вычитания из них недостатков. История отбирает великих деятелей иным приемом, нежели господь бог, сначала набросавший на чашку весов Макаровы грехи, а потом на другую чашку Макаровы добрые дела, и когда перевесила вторая чашка, то сразу стало ясно, какой человек Макар.

Мы с отвращением говорим об отпущении грехов великому человеку только за то, что он велик. Скорее, наоборот: к великому человеку чаще предъявляются более строгие требования, чем к простым смертным.

И все-таки нельзя только осуждать великого человека за его недостатки и только оправдывать их значением великого человека и даже только замалчивать их.

Не вычитайте из великого деяния мелкие и крупные гадости человека, который совершил это деяние, и не прикидывайте, осталось ли что-нибудь стоящее.

Не отделяйте деяние от человека и не говорите про деяние, что оно хорошее, а человек так себе, но все вместе в общем совсем не плохо.

Происходит соединение человека с историей, и поэтому важно понять, что мог сделать великий человек в тех исторических условиях, в которых он жил.

Нужна твердая уверенность в том, что великое деяние мелкий человек совершить не может, что великое деяние может совершить только великий человек. И если он совершает и мелкое, то потому, что исторические условия, в которых он жил, не дали ему возможности сделать все хорошее, что мог бы он сделать, и заставили его сделать плохое.

Все это остается лишь пустой абстракцией до тех пор, пока, кроме исторических побуждений к действию, не будут приняты во внимание субъективные побудительные мотивы, связанные с особенностями характера человека. Человеческие характеры могут быть плохими и хорошими, и, вероятно, во все времена и те и другие находятся приблизительно в одинаковом количественном соотношении. Но в одни эпохи дают процветать плохим характерам, а в другие не дают или, по крайней мере, сдерживают их тенденцию к необузданному процветанию. Исторического же писателя человеческий характер интересует не с точки зрения физиологической предрасположенности к хорошему или плохому, а в связи с тем, что требует и поощряет и в чем нуждается время.

Естественно, что реакционные эпохи больше интересуются не благородством, а преданностью, не душевной стойкостью, а готовностью делать, чего велят. Реакционные эпохи с обожанием и щедростью взыскуют прохвостов, доносчиков, бездарностей, фразеров, свистунов, клеветников, перебежчиков, барабанщиков, запевал, подпевал, подлипал, готовых кого угодно возносить, кого угодно поносить, оборотней, шепчущих дома одно, в департаменте кричащих другое, болтунов, шаркунов, льстецов.

Был ли «хорошим человеком» Грибоедов? На это нельзя ответить: «Какое это имеет значение? Нас интересует то, что он написал «Горе от ума». И Тынянов не отвечал: «Вам нравится «Горе от ума»? Ну вот и отлично. Ясно, что такую комедию мог написать только хороший человек».

Тынянов говорит о том, что люди, пережившие разгром революции, искали новых путей. Эти пути были трудными и противоречивыми. Трудность их была в том, что люди шли не назад за уже известной истиной, а вперед, где все неизвестно. Грибоедов понимал противоестественность и невозможность дальнейшего крепостного владения крестьянами — а это была основная проблема первого шестидесятилетия русской истории XIX столетия — и после разгрома восстания не стал лучше думать о крепостном праве. Единственной объективно-исторической возможностью в русских условиях конца 20-х годов было выведение России на буржуазную дорогу. «Проект учреждения, Российской Закавказской компании» эту дорогу настойчиво рекомендовал. Крестьянам, которых должны были согнать на плантации компании, по-видимому, не стало бы лучше, чем на помещичьей барщине в Тверской губернии, и Грибоедов это хорошо знал. Но Грибоедов, в отличие от большинства своих современников, в том числе и многих декабристов, знал, что буржуазная стадия в русском историческом процессе неизбежна. Человек со способностями государственными понимал пути исторического развития. Социолог он был превосходный.

Превосходные социологи могут быть мягкими или жесткими людьми. Социология здесь ни при чем.

Когда превосходный социолог Грибоедов выезжал из Тебриза, один персиянин, горько тряхнув головой, сказал другому: «Сахтыр». Грибоедову перевели: «Жестокое сердце». Но еще до «Смерти Вазир-Мухтара», в тихом «Кюхле», не ожесточившийся человек, а добрый его друг Вилли, заключенный в одиночную камеру, вспоминая о нем, спрашивает: «Сердце как? Неужели так углем и осталось?» В «Смерти Вазир-Мухтара» Тынянов утверждает: осталось. Великий писатель, человек со способностями государственными дружил с Булгариным и, вероятно, отцом булгаринских детей был он. Разорял поверженную страну тоже он. Человек определенных качеств в определенных исторических условиях делает только то, что он может делать.

Неожиданность книги, в которой герой — великий писатель и человек способностей государственных — дружит с Булгариным и разоряет поверженную страну, была в значительной степени кажущейся. «Вазир-Мухтар» из светлого кольца, образованного «Кюхлей» и «Пушкиным», не выпал.

Для того чтобы понять единство творческого пути Тынянова и сделать нечто большее, чем членение этого творческого пути на периоды и этапы, нужно не разводить руками и удивляться, а внимательно прочесть «Кюхлю».

При внимательном чтении «Кюхли» обнаруживается, что книга состоит из двух не очень похожих и очень неравноценных частей. Рубеж проходит приблизительно посередине. Первые же главы романа могли вызвать предположение, что Тынянов будет и впредь писать интересные книги для детей старшего возраста. Стилистическая инерция первой половины была так сильна, что вторая половина съедалась ею, и то, что именно она содержала истоки «Смерти Вазир-Мухтара», осталось незамеченным. Мажорная тональность и конструктивная ясность первой половины в очень тяжелых обстоятельствах явились в «Пушкине» с его вынужденной и бедной простотой. В «Кюхле» заложено все или по крайней мере очень многое из того, что впоследствии стало «зрелым Тыняновым». Но это «все» шло не по одной, а по двум дорогам.

Человек интонирует свою речь не только в зависимости от того, что он говорит, но и в зависимости от того, с кем он говорит. Тынянов в первых главах «Кюхли» так интонирует свою речь, как будто он разговаривает с пятнадцатилетним читателем. С главы «Декабрь» это пропадает, и писатель начинает говорить как взрослый со взрослым. Роман получился из-за неудачи и из-за того, что автор не справился с книжкой для детей и стал писать, как умеет. Во время работы Тынянов приобретал опыт и передумывал книгу. Детская биографическая книжка была осмыслена в другую концепцию и в другой жанр. То, что это первая книга, чувствуется явственно.

Стилистическая неоднородность романа связана с технологическими причинами, с тем, что автор учился на своем же произведении. Конец «Кюхли» оказался мало похож на начало. Второй роман стилистически больше тяготеет ко второй половине романа о Кюхельбекере, чем конец первого к его же началу. Первая половина «Кюхли» не поражает ни открытиями, ни особенной выразительностью. Но как только писатель подходит к восстанию, повествовательная манера меняется, и мы явственно слышим будущего автора «Смерти Вазир-Мухтара». Художественное мастерство второй половины «Кюхли» стало уровнем, на котором написаны лучшие его вещи. Даже такие, как «Смерть Вазир-Мухтара» и «Подпоручик Киже».

Стилистическая общность второй половины «Кюхли» и «Вазир-Мухтара» связана в некоторой степени с общностью материала обоих романов, но ни в какой степени не исчерпывается ею. Во второй половине «Кюхли» главным становится восстание, последствия которого определили тональность «Смерти Вазир-Мухтара».

Тема восстания и поражения резко меняет темп книги, а новый, чрезвычайно замедленный темп приводит к более обстоятельному моделированию. Первые семь глав (180 страниц) книги охватывают события четырнадцати лет, три главы (90 страниц) — два месяца. Тринадцать глав (450 страниц) «Смерти Вазир-Мухтара» посвящены событиям, протекающим в год с небольшим.

Поспешность последних двух глав «Кюхли», в которых на сорока страницах укладывается двадцать лет, приводит к тому, что конец романа производит впечатление post scriptum’a.

А вместе с тем «Кюхля» начинается с детства героя и кончается его смертью. В романе проходит целая человеческая жизнь, тридцать пять лет русской истории, из них двадцать лет после восстания.

«Вазир-Мухтар», действие которого происходит после восстания, хронологически не продолжает первый роман, а вписывается в него. Период «Вазир-Мухтара» укладывается в десять страниц «Кюхли». На этих страницах рассказана история с письмом, полученным Пушкиным от Кюхельбекера, и история с письмом Кюхельбекера Грибоедову, которое Грибоедов не получил, потому что оно попало в III отделение, и еще потому, что адресат был растерзан в Тегеране за два месяца двадцать дней до того, как это письмо было написано. Кроме того, на Этих же страницах приводится письмо Дуни, в котором рассказано о чтении Пушкиным в присутствии Грибоедова трагедии «Борис Годунов».

«Смерть Вазир-Мухтара», развивая стилистические линии первого романа, тоже претерпевает едва заметную стилистическую эволюцию: первая глава написана в несколько ином повествовательном ключе, нежели остальные двенадцать. Первая глава — традиционная экспозиция, с естественными сюжетными связями, с простыми и логичными мотивировками, она описательна и портретна. Но экспозиционность главы мнимая: люди, которых Экспонирует автор, больше в романе не появятся, они нужны для того, чтобы осветить главного героя и показать, как изменилось время. Изменение времени показывается с помощью проекции настоящего этих людей на грибоедовское воспоминание о них. Так сравниваются до- и последекабрьская эпохи. Стилистическое отличие обоих романов подобно политическому отличию обеих Эпох.

Романы связываются друг с другом мостиком эпиграфов и фразами, в которых даны формулы эпох.

Словами о друге в эпиграфе заканчивается «Кюхля», и словами о друге тоже в эпиграфе начинается «Смерть Вазир-Мухтара». Единственный эпиграф «Кюхли»:

помещен в конце романа и связан с дружбой Кюхельбекера и Пушкина. Эпиграф к первой главке «Вазир-Мухтара» — «Величайшее несчастье, когда нет истинного друга. Грибоедов. Письмо к Булгарину» — связан с дружбой Грибоедова с Булгариным[147]. Уже одни имена — в первом романе Пушкин, во втором — Булгарин — обращают на себя внимание подчеркнутой противопоставленностью. Фразами, в которых даны формулы эпох, начинается второй роман, и эпохи противопоставлены друг другу с такой же явностью, как и имена в эпиграфах. Пролог «Вазир-Мухтара» построен на полярном несходстве и враждебности двух эпох. Первая — это эпоха «Кюхли».

Главное, что связывает оба романа, — это тема разгрома восстания и последствий этого разгрома. Глава о восстании переводит роман в другую тональность. Здесь «Кюхля» стилистически переламывается. Ее последовательная повествовательность уступает место отступлениям, осложненной метафоричности и многозначительности, в которых угадываются истоки «Вазир-Мухтара». Стилистическая напряженность второй половины «Кюхли» мотивирована материалом: поражение восстания, побег, крепость, Сибирь. Стилистика «Смерти Вазир-Мухтара» значительно менее непосредственно реагирует на материал и отражает не частные изменения его, а авторскую концепцию эпохи. Сравнительно с «Кюхлей» она задана и априорна. Стилистические комбинации «Вазир-Мухтара» определяются медленным развитием эпизода (что уже характерно для центральной части «Кюхли»), установлением тождества автора и героя, резким повышением роли подтекста, то есть обобщением, извлечением из повествовательной единицы повышенного значения. Сравнение двух эпизодов «Кюхли» и «Вазир-Мухтара», построенных на одном и том же материале, показывает сходство и отличие стилистических решений обоих романов. Это можно проследить на истории вюртембергских сектаторов.

Случай с вюртембергскими сектаторами в «Кюхле» изложен как любопытная история, как анекдот, и назначение эпизода непритязательно: он должен прибавить еще одну черточку в характеристике Ермолова. Большего от него и не требуется. В «Вазир-Мухтаре» все это выглядит совсем иначе.

Вот что об этом рассказано в «Кюхле».

«Капитан рассказал раз, как Ермолов образумил немецких сектаторов. Сектаторы жили в Вюртемберге. Они верили, что второе пришествие приближается, что бог придет через Грузию, из. Турции или из Персии. Их выселили в Россию и поселили на Кавказе. Тогда Ермолов предложил им выбрать доверенных, отправить в Персию и Турцию и удостовериться, началось ли там пришествие. Через месяц депутаты вернулись, измученные, ободранные, голодные. С тех пор в немецкой колонии в пришествие больше не верили».

А вот эта история, рассказанная в «Смерти Вазир-Мухтара».

«Прямо стоял Александр Сергеевич перед незнакомцу немцем с рыжими пышными усами.

— Exellenz, — сказал немец, — я бедный сектатор вюртембергский. Мы высланы сюда. Сегодня кончаю я свой карантин. Я знаю, что вы едете в Персию.

— Что вам нужно? — тихо спросил Грибоедов.

— Мы веруем в пришествие Христа из Персии. И если вы, Exellenz, услышите о нем там, напишите мне об этом. Я прошу вас как бедный человек. Меня зовут Мейер.

Прямо стоял Александр Сергеевич перед бедным немцем с пышными рыжими усами.

Он сказал по-немецки очень серьезно:

— Дайте мне ваш адрес, господин Мейер, и если я встречу в Персии den lieben Gott, я скажу ему, чтоб он сам написал вам письмецо. Но знаете ли вы по-еврейски?

— Нет, — сказал немец, и усы его раздулись, как паруса.

— В таком случае, я сильно сомневаюсь, что der liebe Gott знает по-немецки. Вы, верно, не поймете друг друга.

И немец пошел прочь мерным шагом».

Отличие первого эпизода от второго в том, что первый участвует в повествовании как второстепенное действующее лицо: он нужен не сам по себе, а для того, чтобы охарактеризовать одного из героев произведения. Зто анекдот. В романе он самостоятельного значения не имеет и нужен только для характеристики знаменитого генерала. Знаменитый генерал — Ермолов. В «Вазир-Мухтаре» о таких анекдотах сказано: «Когда генерал входил в славу, должно было передавать его остроты. Если их не было, их выдумывали или пользовались старыми, и все, зная об этом, принимали, однако, остроты за подлинные, потому что иначе это было бы непризнанием славы. Так было с Ермоловым, так теперь было с Паскевичем».

Назначение этого эпизода не выходит за пределы назначения анекдотов о генералах, входящих в славу, эпизод идет в одном абзаце с двумя другими историями, рассказанными между прочим, рассказывает его человек, в романе значения не имеющий, и Грибоедов при этом только присутствует.

Случай с вюртембергскими сектаторами в «Кюхле» имеет частное и не очень большое значение и с главной линией романа не связан.

Но в «Смерти Вазир-Мухтара» эта история приобретает особую роль, она разрушает устойчивую систему анекдота, к славе знаменитых генералов отношения не имеет и связывается с основными тематическими линиями произведения.

Сразу же становится очевидным, что это не «любопытная история», не «рассказ», а именно эпизод из жизни главного действующего лица. Эпизод связан с основной тематической линией героя. Основная тематическая линия — это одиночество в безбрежном всечеловеческом, вселенском, великом и вечном непонимании. Эпизод построен и включен в текст как самостоятельная повествовательная единица, он важен как факт, как характеристика главного действующего лица и как тема.

Этим эпизодом заканчивается главка, и то, что он вынесен в конец главки, подчеркивает ответственность роли, которая на него возложена: эпизод завершает и формулирует тему. Вся предшествующая часть главы строится на нарастании темы неудачи, отчаяния, одиночества и непонимания.

Окружение эпизода подчеркнуто драматическое: в главке, предшествующей ему, рассказано о гибели последнего, что осталось, — проекта, в двух главках, следующих за ним, — о болезни (подозревается чума). Вторая главка кончается так: «Он понял, что не существует». После гибели главного дела, после того, как «ничего больше не сохранилось. Ушло, пропало», начинается пир. Пир идет в карантине, во время чумы. На пиру — изменники, предатели и мерзавцы. Пьяные сползают под стол, попахивает дракой и дуэлью. Тогда Грибоедова вызывают из палатки. Одна сцена отбита от другой пейзажем. Пейзаж Тынянов пишет такой: «Звезды были старые, как женщины после дурной ночи». И сразу — эпизод с вюртембергским сектатором. Эпизод закончен, и Грибоедов возвращается в палатку. В палатке — пир. А кругом война и чума. Эпизод выделен перенесением места действия (из палатки на воздух). После того как гибнет главное дело, человек начинает думать, что все на свете прах, пустота, смерть и всечеловеческое непонимание. Люди, не понимающие друг друга, не понимают бога, и бог не понимает их.

Пустяк и шутка — немец не знает по-еврейски, а бог — по-немецки — превращаются у Тынянова во всеобщее, всечеловеческое непонимание. В другом романе это бы и осталось пустяком и шуткой (в «Кюхле» история с сектаторами и была обычным анекдотом о знаменитом полководце), но в этом, одном из точнейших романов русской литературы, с его повышенной взвешенностью слова, с его подчеркнутой многозначительностью, шутка превращается в трагедию всечеловеческого непонимания.

Эпизоды с вюртембергскими сектаторами, рассказанные в «Кюхле» и в «Смерти Вазир-Мухтара», построены на одном материале, но сходства у них не больше, чем у разных вещей, сделанных из одного материала, — автомобиля и ведра, станции метро и мраморной Афродиты.

На одном и том же материале в разных романах Тынянов строит ряд эпизодов. Делает он это часто, и это естественно, потому что во всех его романах много общих действующих лиц и действие происходит в одно время (кроме «Смерти Вазир-Мухтара» и «Пушкина»). Главные действующие лица одного романа в другом становятся второстепенными, второстепенные — главными. Особенно это заметно при сравнении «Кюхли» с «Пушкиным», в которых совпадают уже не отдельные эпизоды, а целые периоды жизни героев. Но сходство общих эпизодов в «Кюхле» и «Вазир-Мухтаре» часто исчерпывается лишь общностью материала — явлением, не имеющим непосредственного отношения к стилистическим решениям. Стилистическая общность «Кюхли» и «Смерти Вазир-Мухтара» в другом.

Функция и конструкция эпизода в «Кюхле» иные, нежели в «Вазир-Мухтаре». В первом романе эпизод Эмпиричен и служит почти всегда не теме, а характеру. (В «Кюхле» вообще преобладает характер над темой.) Большое количество вводных эпизодов романа связано с выявлением черт характера действующих лиц. Вводный Эпизод существует как локальная повествовательная единица и развития не получает. Им выявляется какая-то черта характера. Характеры действующих лиц представляют собой сумму черт, накопленных в эпизодах. Так эпизод встречи царя с медвежонком в Царскосельском саду должен показать царя, кокетничающего храбростью, трусом; встреча Кюхли с великим князем — рассеянность Кюхли и надменность великого князя и т. д. «Был в лицее дядька Зернов Александр Павлович…» Идет портрет Зернова Александра Павловича — «редкого урода». «И вот по всему лицею ходила эпиграмма…» Следует пушкинская Эпиграмма «Двум Александрам Павловичам». Это «случаи», «истории», «картинки быта», «колоритные подробности». Эпизод в «Кюхле» представляет собой простейшую одноклеточную новеллу. Новеллы связываются друг с другом героями — носителями новелл. В «Вазир-Мух-таре» эпизод обобщен, развит в серию, связан с другими. Он превращен в символ и провиденциальный знак.

Развитие сюжета в первом романе построено на сцеплении случаев, от случая к случаю. Однажды встретились Кюхельбекер и Одоевский… Раз Грибоедов сказал Кюхельбекеру… «Однажды» и «раз» рассыпаны по всей книге, они повторяются через каждые несколько страниц, их десятки. Почти всегда они начинают новый эпизод, и поэтому в большинстве случаев стоят в начале абзаца. «Капитан рассказал раз…» «Раз Грибоедов сказал Вильгельму…» «Однажды Вильгельм и Александр…» Это подряд на трех страницах. «Лист однажды сказал Вильгельму…» «Выезжая однажды, Вильгельм встретил…» Это на одной странице. «Раз Пушкин спросил у Жуковского…» «Однажды у Рылеева Кюхля застал Пущина…» «Однажды его зазвал Дельвиг…» «Однажды пришел к Вильгельму Пущин…» «Однажды Вильгельм встретил у тетки Брейткопф Дуню Пушкину…» «Раз заехал он к тетке Брейткопф…» И так далее. Сюжет первых глав романа в значительной степени организован на незатейливой поэтике «Жил-был Кюхля».

Стилистические решения близких по материалу эпизодов в двух первых романах не похожи, но это доказывает только то, что первая половина «Кюхли», из которой взят эпизод с вюртембергскими сектаторами, не похожа на «Смерть Вазир-Мухтара». На «Вазир-Мухтара» похожа вторая половина романа, точнее — четыре центральных главы: «Декабрь», «Петровская площадь», «Побег», «Крепость».

В конце «Кюхли» все настойчивее появляются мотивы и темы, в которых угадываются истоки «Смерти Вазир-Мухтара». Связи романов очень скоро выходят за пределы только общности материала и расширяются до сходной стилистической разработки. В то же время стилистическая разработка еще остается в ограниченных нормах «Кюхли», и все, что из первого романа потом попадет во второй, претерпит серьезные изменения. Изменения окажутся связанными с повышением смысловых значений, случай из «Кюхли» станет в «Вазир-Мухтаре» событием, реальная мотивировка превратится в общий закон, эпизод будет развит в тематическую линию и закономерность, факт потеряет связь с реальным местом и временем и станет внеисторическим знаком, роль и количество действующих лиц, враждебных главному герою, повысятся, недоразумение с человеком, похожим на героя, разовьется в таинственную тему двойника.

Стилистическая общность романов связана с темой восстания и поражения. Стилистическая общность не в бытовом, а тематическом материале, интонировании речи, замедленности повествовательного темпа, моделированности описания и настойчивого проведения темы революции которая должна освободить человека, а художник — это только свободный человек.

Первая половина «Кюхли» полна людьми, описанными подробно, с портретами и адресами. Люди входят в роман, как в гостиную. Автор докладывает о них:

«С Булгариным разговаривали двое каких-то незнакомых. Один был прекрасно одет, строен, черные волосы были тщательно приглажены, узкое лицо изжелта-бледно, и небольшие глаза за очками были черны как уголь. Говорил он тихо и медленно. Другой, некрасивый, неладно сложенный, с пышно взбитыми на висках темными волосами, с задорным коком над лбом, с небрежно повязанным галстуком, был быстр, порывист и говорил громко…

— Кондратий Федорович…

— Александр Сергеевич Грибоедов…»

«Рылеев жил у Синего моста, в доме Российско-Американской торговой компании, секретарем которой он был».

«Якубович… мрачный, громадный, на своем черном карабахском жеребце напоминал Вильгельму какой-то монумент, виденный им в Париже».

«Якубович жил у Красного моста на углу Мойки в просторной роскошной квартире».

Сразу же после разгрома восстания количество людей, окружавших Кюхельбекера, начинает быстро убывать.

В последний раз о большом количестве людей упомянуто в связи с конфирмацией приговора 10 июля 1826 года, за три дня до казни вождей. В романе об этом сказано глухо. Подчеркнуто, что воспоминание приходит во сне, в бреду. Потом — десять лет в одиночке и еще десять лет в Сибири.

Это вторая половина романа, и люди в ней появляются редко и помалу, и только в дни, отмеченные особым значением: когда он женится и когда умирает. «Нет друзей. В могиле Рылеев, в могиле Грибоедов, в могиле Дельвиг, Пушкин».

Во второй половине романа он одинок. Люди редеют, и портреты утрачивают подробности. В портрете прописаны лишь седина и морщины, которые провело по человеческому лицу время.

«У избы стоит высокий, сухой человек в нагольном тулупе и сгребает снег. Лицо у него изможденное и суровое. Борода с проседью… Высокий человек — Миша (брат. — А. В.).

— Эх, борода у тебя седая, — говорит Миша Вильгельму».

Как постарели люди и как постарел роман.

Но одиночество в «Кюхле» не то же самое, что в «Вазир-Мухтаре», и разница ощутима из-за отличности мотивировок.

Об одиночестве Кюхельбекера сказано еще в начале романа — о будущем одиночестве. Сказано Пушкиным: «Ни друга, ни подруги не знать тебе вовек»[148].

Пушкинские слова производят удручающее впечатление на Вильгельма, и помнит он их долго. Накануне отъезда из России, где поэт не нашел себе пристанища, он вспомнил: «Ни подруги, ни друга не знать тебе вовек». И снова вспомнил в стихах, написанных перед возвращением или вскоре после возвращения из Европы[149]:

Но пушкинская фраза в романе дана с мотивировкой: «Люблю тебя, как брата, Кюхля, но, когда меня не станет, вспомни мое слово: ни друга, ни подруги не знать тебе вовек. У тебя тяжелый характер».

И одиночество наступило. Оно наступило раньше, чем не стало Пушкина, а тяжелый характер к этому отношения не имел.

Пушкин говорил об одиночестве меж людей. То, что его ждет одиночество без людей, не могли предвидеть ни Пушкин, ни он сам. И вот оно наступило: побег, крепость, Сибирь. И оказывается, что это не то одиночество, о котором сказал Пушкин. Оказывается, что пушкинского одиночества нет, что он все время с друзьями, что у него не тяжелый характер. В одиночке и на смертном одре он все время с друзьями. Воспоминания о близких так живы, что граница между воспоминанием о человеке и реальным человеком стирается. Человек-воспоминание заносится в его жизнь прежней привязанностью. Узник назначает встречи воспоминаниям, свидания памяти. Он устраивает приемы: в лицейские годовщины и в дни именин друзей. Сам он тоже не сидит на месте: он ездит в Париж и Царское Село, в лицей. В минуты перед смертью он видит юного Пушкина.

Одиночество Вазир-Мухтара иное. Грибоедов вспоминает друзей и пишет письма с просьбой о помощи им. Но друзья в какой-то другой реальности — между ним и друзьями непроходимая пропасть времени. Он одинок.

Мотивировки одиночества в «Кюхле» связаны с естественно отобранным реальным материалом — судьбой героя: побегом, крепостью, Сибирью, а в «Вазир-Мухтаре» со специальным отбором материала, связанным с авторской убежденностью в том, что поражение восстания, Эпоха реакции не только растаптывает человеческую душу, но и разрушает естественные связи между человеком и другими людьми.

Люди, ушедшие из «Кюхли» до восстания, попадают во второй роман контуженные картечью, просвистевшей 14 декабря. Как будто, пока Кюхельбекер сидел в крепости, они пролежали в госпиталях и выписались инвалидами.

Люди в «Вазир-Мухтаре» — те же люди, что и в «Кюхле», и история во втором романе не другая история, а та же, что и в первом. Но в «Кюхле» главное — Это то, что человек делает в истории, в «Смерти Вазир-Мухтара»— что делает история с человеком. «Смерть Вазир-Мухтара» — это роман, написанный в страдательном залоге: в нем рассказано не то, что делает человек, а что делается с человеком. История «Вазир-Мухтара» какая-то уж очень самостоятельная и независимая.

В отличие от «Кюхли», где история проходит цепью крупных событий, описанных обстоятельно и подробно, в «Вазир-Мухтаре» исторических событий нет, а есть только исторические герои. Вместо изображения исторических событий предлагается рассказ о том, как человек реагирует на происходящее. Эта книга о закономерностях, которые выше истории, о процессах, которые управляют ею; все, что происходит в книге, происходит как бы после истории. Все заканчивается вместе с разгромом восстания, а после разгрома начинается выяснение отношений героев к истории. Во втором романе люди умирают от ран, полученных в первом. После разгрома восстания в «Кюхле» параллельно идут две истории: одна за стенами крепости, другая в крепостной одиночке. «Он пишет статьи, в которых сражается с литераторами, давно позабытыми, и хвалит начинающего поэта, который давно кончил… Все тот же Дельвиг в его глазах, ленивый и лукавый, все тот же быстро смеющийся Пушкин и та же веселая, легкая и чистая, как морской воздух, Дуня». А за стенами крепости своя история: «умер Дельвиг», «какой-то гвардеец убил на дуэли Пушкина», «решилась не ехать» к нему Дуня.

История раздваивается, разлагается. Она разделена на две неравные части — большую и малую. В «большой» истории, в России, происходят события огромного значения, а в «малой», в Сибири, — незначительные. Между событиями «большой» и «малой» истории соблюден масштаб: события петербургской истории переносятся на сибирскую карту крохотными значками: «…в январе 1837 года у почтмейстера Артенова веселье… Дронюшка нашла себе жениха, выходит замуж за Вильгельма Карловича Кюхельбекера». «Через месяц после свадьбы Вильгельм узнает, что какой-то гвардеец убил на дуэли Пушкина». В «большой» истории убийство Пушкина, в «малой» — свадьба Кюхельбекера, там Дуня, здесь Дронюшка. Подчеркнутая единовременность убийства Пушкина и женитьбы Кюхельбекера вызвана уверенностью писателя в том, что после тяжелых общественных потрясений стирается исторический рельеф и утрачиваются различия между большим и малым. Эта мысль окажется чрезвычайно устойчивой. Она приведет к тому, что в «Вазир-Мухтаре» история окажется серьезно поправленной психологией, в «Малолетном Витушишникове» любовная неудача царя окажет существенное влияние на судьбу государства, а в «Восковой персоне» деяния Петра I встанут рядом с монстрами и натуралиями. Но в «Смерти Вазир-Мухтара» и рассказах уравнение великих и незначительных событий приводит не к снижению великих, а к возвышению незначительных. Все события во втором романе и рассказах приобретают повышенное значение. Вот два исторических ряда в двух романах.

«Кюхля»:

«В 1819 году блеснул кинжал студента Занда… Вся Европа знала, что Зандов удар падает на Александра и Меттерниха…

Вслед за кинжалом Занда засверкал стилет Лувеля: в феврале был убит герцог Беррийский…

Троны королей снова закачались…

В Испании дело было, пожалуй, еще серьезней: король, трусливый и загнанный, как заяц, уступал кортесам шаг за шагом… Народ, предводимый вождями Квирогой и Рирго, глухо волновался…

15 сентября 1820 года корабль, пришедший из Лиссабона в Петербург, привез известие, что в Португалии революция…

В Греции началась война за освобождение от ига Турции…

Таков был календарь землетрясений европейских».

«Смерть Вазир-Мухтара»:

«На всем протяжении России и Кавказа стояла бесприютная, одичалая, перепончатая ночь.

Нессельрод спал в своей постели…

Ровно дышал… Макдональд…

Пушкин… прыгал по кабинету…

Храпел в Тифлисе… генерал Сипягин…

Чумные, выкатив глаза, задыхались в отравленных хижинах под Гумрами…

Герцог Веллингтон и Сент-Джемский кабинет в полном составе задыхались в подушках.

Дышал белою плоской грудью Николай…

И спал за звездами, в тяжелых окладах, далекий, необычайно хитрый император императоров, митрополит митрополитов — бог. Он посылал болезни, поражения и победы, и в этом не было ни справедливости, ни разума, как в действиях генерала Паскевича…»

В «Кюхле» выделены из истории «землетрясения». Спокойные периоды для Тынянова в первом романе не имеют значения. В «Вазир-Мухтаре» гор и низменностей нет. Он весь высоко приподнят. Ровной линией вытянуты Сент-Джемский кабинет и генерал Сипягин, и чумные под Гумрами, и вице-канцлер империи Нессельрод, и полковник Макдональд, и император Всероссийский Николай Павлович, и император императоров господь бог.

Отличие исторических рядов обоих романов в том, что в первом конкретное событие не выходит за пределы своей реальной значимости, а во втором роль самого события резко понижена, но приобретает повышенную роль то, что за ним стоит. Исторические ряды «Кюхли» и «Смерти Вазир-Мухтара» относятся друг к другу, как арифметическое и алгебраическое значения: частные значения «Кюхли» входят в общую формулу «Вазир-Мухтара». При этом они утрачивают конкретную осязательность.

Стилистическая неоднородность первого романа, связанная с тем, что в нем генетически совмещены различные линии, которым предстоит развиться в «Вазир-Мухтара» и «Пушкина», привела к неустойчивости сходства и различия общих для всех романов Тынянова элементов. Сложность связей «Кюхли» и «Смерти Вазир-Мухтара» наиболее очевидна в общих эпизодах, общих героях, истории, сходной фразеологии.

Люди в «Вазир-Мухтаре» не другие, а те же, что и в «Кюхле», и история во втором романе та же, что и в первом. Но «странность» человека из первого романа становится во втором «сумасшествием», а частный случай истории приобретает всеобщее значение абсолютного исторического закона. Во втором романе перерождения людей и переоценки их поступков не происходит, а происходит усиление, конденсация прежних человеческих свойств, и поступки людей приобретают повышенное значение. Все во втором романе связано с первым и все усилено и приобретает повышенное значение. Усиление прежних свойств вызвано повысившимся давлением времени. Гибель декабризма только обнажила наиболее характерные свойства человека, и поэтому хорошие люди стали еще лучше и еще хуже плохие.

Второй роман выбирает из первого мотивы и темы по духовной родственности и вступает с ними во взаимоотношения, как в химической реакции. Но в химической реакции не любое вещество вступает во взаимоотношения с любым, а по определенным тяготениям одного к другому, по избирательному сродству. «Смерть Вазир-Мух-тара» сообщила «Кюхле» определенный облик и выявила не замеченные раньше черты. После «Смерти Вазир-Мух-тара» «Кюхля» стал значительнее и лучше. «Вазир-Мух-тар» в отношении «Кюхли» сыграл роль французских импрессионистов, о которых Уайльд сказал, что они открыли лондонские туманы. Без «Вазир-Мухтара» многое ответственное и важное в «Кюхле», вероятно, не обратило бы на себя внимание. Это обычный случай в истории литературы: какое-то явление обнаруживается последующим историческим опытом. Это закон восприятия по сходству. Так открываются незамеченные черты не только отдельных книг, но так открываются забытые, то есть до определенного времени ненужные, писатели, литературные школы, стили, тысячелетия. Так символистами был открыт Тютчев (открытый Некрасовым в 1849 году, но за ненадобностью снова забытый на пятьдесят лет), романтиками были открыты средние века, Возрождением — античность. «Вазир-Мухтар» открыл в «Кюхле» сложность и противоречивость конструкции, связанные с трагической концепцией декабрьского поражения. Второй роман возник из трагической концепции разгрома восстания, которая уже начиналась в первом романе. Он лишь явственнее обнаружил ее. Книга не возникла на гладком месте, а была естественным продолжением «Кюхли» и результатом воздействия условий, которые диктовало писателю время. Книги не возникают на гладком месте, а рождаются из условий, которые диктует время, и из предшествующих книг.

Но, кроме условий, которые диктует время, существует человеческая воля, нравственная ответственность и сознательный выбор. И человек, пребывающий в добрых отношениях со временем, то есть соглашающийся или не соглашающийся делать то, что ему велят, часто оказывается не столько лишенным выбора, сколько жаждущим сделать такой, который полегче.

В русской литературе двух веков было много прекрасных писателей, и среди них были разные люди. Юрий Николаевич Тынянов был не только прекрасным писателем. Он был чистым человеком, старавшимся писать так, как он считал нужным, а не так, как ему часто и настойчиво рекомендовали.

Так как революция совершалась во имя свободы, то всякие ограничения ее вызывали у некоторых интеллигентов раздумья, разочарования и переоценки.

Значительная часть русской дореволюционной интеллигенции была за революцию, потому что считала, что ее интересы совпадают с интересами людей, совершающих революцию.

В большинстве своем русская интеллигенция была против монархии, потому что считала, что монархия стесняет ее свободу.

Интеллигенция ждала, что свободу ей принесет революция.

Но революция, которая совершалась для всего народа, не могла считаться с представлениями интеллигенции о свободе. А так как государство, возникшее в результате революции, не предполагало безграничную свободу, особенно такую, которая могла быть обращена против него, то оно предлагало интеллигенции свободу, которая могла быть употреблена во благо народа.

Диктатура пролетариата была, несомненно, иной свободой, чем та, которую представляла себе некоторая часть дореволюционной интеллигенции.

Поэтому представления о свободе этой интеллигенции, встретившись с представлениями, которые возникли в послереволюционном государстве, чувствовали себя ущемленными.

Должны были пройти годы для того, чтобы новые представления о свободе были правильно поняты и оценены.

Какой же представлялась свобода дореволюционной демократической интеллигенции?

Дореволюционная демократическая интеллигенция видела смысл жизни в шумных парламентских дебатах, многопартийной системе, либеральных законах, в запрете уголовного преследования по политическим мотивам, в свободе вероисповедания, слова, печати, собраний и уличных шествий, в открытой критике правительства. Но лишь в буржуазном толковании всех этих понятий. Буржуазное же толкование, конечно, мало способствовало укреплению пролетарского государства.

Эти представления были наивны и характерны для прекраснодушного либерализма, ничего не понявшего в идеологии диктатуры пролетариата и серьезно рассчитывавшего, что ему разрешат шумные парламентские дебаты.

Конечно, такое представление о свободе было неприемлемо для государства диктатуры пролетариата.

Эта идеологическая борьба получила в литературе скорое и непосредственное выражение.

Все здесь было важно и крайне болезненно, и поэтому произведения этой темы знали лишь два исхода: признание героем ошибочности своего пути или его гибель.

Поэтому возвращается к жизни Рощин Алексея Толстого и кончает жизнь самоубийством Володя Софонов Ильи Эренбурга, поэтому прозревает доктор Степанов Юрия Олеши и гибнет Андрей Старцов Константина Федина.

И поэтому уходит в эмиграцию Евгений Замятин и возвращается из эмиграции Александр Куприн.

«Смерть Вазир-Мухтара» была написана в то время, когда представления Тынянова о свободе были еще недостаточно определенны.

Тревоги нэпа в значительно меньшей степени коснулись Тынянова (который в разгар нэпа написал «Кюхлю»), чем укрепление государства диктатуры пролетариата (когда была написана «Смерть Вазир-Мухтара»).

Болезненно и противоречиво восприняла и отразила нэп литература этих лет.

Тему «нэп — революция» начал Маяковский. Поэт считает: нэп враждебен, но необходим революции. Он вызывает горечь и скорбь. Писатель-революционер видит, как

Одним из самых ранних произведений, полных тревоги за революцию, была поэма «Про это». Написанная в начале нэпа, она отразила беспокойство искренне преданных революции людей, насторожившихся из-за кажущегося измельчания бытия.

Тревога за революцию в годы обострения внутрипартийной борьбы, победы в этой борьбе и осуждения противников в годы нэпа и близящейся коллективизации вызвала настороженные писательские раздумья о судьбах и путях революции. Эти переживания знали многие писатели в то время.

Так тревожно думает о новой эпохе Багрицкий.

Это в «Лирическом отступлении» говорит Асеев.

Нэп не только портил настроение некоторой части интеллигенции, но и вызывал нежелательные раздумья. Они особенно важны у людей, о которых принято думать, что у них по этой части все совершенно благополучно. Вот над чем в эти годы задумывался Маяковский:

Некоторой части интеллигенции нэп был отвратителен. Она думала, что революция испорчена нэпом.

Тогда появились произведения, в которых зазвучала тема крушения веры, гибели идеалов, скорби и разочарований.

«Человек ел и спал, и во сне все еще грезились ему видения войны. Творчество выражалось в производстве банных веников и глиняной посуды — такой же, как в пращуровские времена».

«Листки декретов настойчиво требуют — творчества, творчества, творчества… Да, это потруднее, чем пироксилиновой шашкой взорвать мост, в конном строю изрубить прислугу на батарее, выбить шрапнелью окна в фабричном корпусе…»

«Ольга Вячеславовна сжимала кулачки, — она не могла мириться с тишиной, с семечками, банными вениками и огромными пустырями захолустья».

Это в «Гадюке» А. Толстого мучаются и мечутся люди, совершившие революцию и победившие в гражданской войне.

Человек был счастлив, был сам собой в годы революции и гражданской войны, в годы, когда он страдал, проливал кровь, когда он верил. Он верил, что кончатся войны, кончатся невзгоды и начнется жизнь, не похожая на прежнюю, начнется небывалая жизнь. Он верил в справедливость революции. Война кончилась, утихли невзгоды, а жизнь началась трудная и по какой-то непонятной (героям литературы этих лет) причине похожая на ту, которую убивали в годы революции и гражданской войны… Жизнь с бакалейными лавочками, семечками, чулками телесного цвета… И тогда человек поднимает револьвер, добытый в бою, и — стреляет. Писатель вкладывает в руку героя револьвер, спички, которыми он поджигает ненавистный, пошлый, ни в чем не изменившийся город, посылает своего героя умирать в Персию.

Но это был лишь нэп! С его романсами и туалетами… И не все сомнения и разочарования были связаны с ним.

В 1926 году — с начала индустриализации — стало ясно, что нэп допивает свою последнюю рюмку.

Но с 1927 года стали выходить «Зависть» Ю. Олеши, «Заговор равных» И. Эренбурга, «Сумасшедший корабль» О. Форш, «Художник неизвестен» В. Каверина, «Смерть Вазир-Мухтара» Ю. Тынянова — произведения, отразившие сложность человеческих отношений уже не эпохи нэпа, а начавшейся новой эпохи — эпохи укрепления диктатуры пролетариата.

Эта тема давала пищу для разнообразных размышлений, причем люди, как это часто еще бывает, думали на Этот счет неодинаково, а некоторые литературные критики считали, что в определенные исторические периоды не следует особенно увлекаться демократией и что вообще к этому вопросу нужно подходить сугубо осторожно, а не так — тяп-ляп.

Такие нехорошие литературные критики говорят: надо подождать с демократией, потому что, вы сами знаете, что в (называют страну) настоящий убийца, который, если мы будем заниматься всякой чепухой, покажет нам такую демократию, что оё-ёй, и вообще при данном международном положении.

Действительно существует такая социология: если в (называют страну) настоящий убийца и вообще международное положение, то первое, что нужно сделать, это маленько убавить излишек демократии.

Демократию нельзя откладывать до лучших времен, на после, на будущее. Демократия не должна прерываться и останавливаться ни на минуту. Потому что во время остановок могут быть причинены неисчислимые бедствия и потому что в подходящих обстоятельствах всегда найдутся такие люди, которые будут помнить об этом перерыве, ждать его и делать все, чтобы он наступил снова. И он наступит. Ведь всегда найдутся серьезные и убедительные причины снова отложить. Не правда ли? В самом деле, то война, то перед войной, то после войны, то острейшая и безотлагательная необходимость пересмотреть устаревшие понятия и создать подлинно научные. А так как человечество во всю историю только и делает, что воюет, или готовится к войне, или оправляется от нее, или пересматривает устаревшие понятия и создает подлинно научные, то, конечно, для демократии совершенно не остается времени. Не правда ли?

Смысл демократии не в том, что существует нечто прекрасное и знающие люди изо всех сил заставляют незнающих людей стремиться к нему. Демократия заключается в том, что люди могут решать сами и выбирать, что им следует делать. Нужно всеми способами опровергать уверенность тех, кому наплевать на все, кроме своей власти, что демократия, видите ли, не цель, а средство. В этом рассуждении спрятана отвратительная самодовольная уверенность в том, что кто-то знает, а другие не знают эту цель и кто-то должен вести к этой цели, а все остальные, посвященные или несогласные, должны идти за таким водителем. Но проходит время, и вдруг выясняется, что водитель и сам ничего не знает, кроме того, что вера, которую он жестокостью, хитростью и обманом сумел внушить, очень полезна только ему да десятку его холопьев, а если эта вера внушалась (разными способами) десятилетия, то и многим тысячам холопьев, которые, конечно, никогда не простят, что им плюнули в душу, низвергнув кумира, вместе с которым они совершали преступления и который не позволил бы, чтобы им, холопьям, неокрепшие умы плевали в душу и в другие части их чувствительных организмов.

Но еще раньше, чем опасения, связанные с различным пониманием демократии, возникает некоторое беспокойство за отдельных товарищей, которые, будучи перегружены ответственной работой, могут иногда пренебречь высокими идеалами.

В связи с этим Маяковскому «чудится»,

а Тынянову кажется, что диктатура пролетариата не во всем является той свободой, которую ждала и искала дореволюционная интеллигенция, склонная видеть в глубокой заботе о ее духовном перевоспитании лишь новые порабощения.

Лирическая интонация романа Тынянова связана не с приемом, а с жанром. Жанр «Смерти Вазир-Мухтара» — лирика. «Смерть Вазир-Мухтара» — это не только исторический роман о Грибоедове, но и трудное, полное сомнений повествование о себе и о своем времени.

Годы с 1925 по 1927 шли без явно ощутимых исторических потрясений, без кризисов и политических взрывов. Но гул потрясений не ушел, а лишь отступил. Мирная жизнь прерывалась кулацкими мятежами, убийствами из-за угла, угрозой интервенции. Это было время, полное напряженных, но часто не выдающихся событий, подобное дням, о которых в военных сводках во время тяжелых и кровопролитных боев говорится как о прошедших без существенных перемен.

В творчестве Тынянова тоже как будто не происходило потрясений, кризисов и взрывов. Было развитие прежних идей, идей, возникших еще в «Кюхле». Но атмосфера напряженности и тревоги стояла в те годы над миром. И напряженность и тревога, которые раньше других слышит художник, привели Тынянова к тому, что из первой книги были извлечены наиболее трагические, тревожные и пессимистические мотивы. И эти мотивы были сгущены до такой степени, что второй роман сравнительно с первым оказался явлением качественно иным.

В эти годы эволюция писателя была сложна и отразила колебания вновь двинувшегося времени. Наступила пора, когда государство перешло к реализации победы революции.

Старая проблема взаимоотношений интеллигенции и революции сменилась новой — проблемой взаимоотношений интеллигенции и послереволюционного государства, к концу первого десятилетия принявшего четкую и законченную форму диктатуры пролетариата.

В конце 20-х годов некоторая часть русской интеллигенции стала переносить на современную действительность аналогии прошлых революционных эпох.

Это была история, не придающая существенного значения новым особенностям и подбирающая родственные черты ушедших эпох. Прошлая история интересовала не как опыт, а как закон, годный для всякой эпохи. Подобно писателю, в «литературе» не выходящему за пределы отработанных предшественниками приемов и комбинаций, некоторая часть русской интеллигенции конца 20-х годов во время завершения нэпа, начала коллективизации и индустриализации, в разгар внутрипартийной борьбы, в эпоху безоговорочной победы диктатуры пролетариата стала к реальной жизни прикладывать литературно-исторические реминисценции. Тогда пришли идеи повторяемости исторического события, движения по замкнутому кругу, всеобщий исторический закон.

Это были годы, когда революция в одной из своих форм — вооруженного переворота — была уже закончена, но еще не приняла форму социализма. В эти переходные годы интеллигенты, сверяющие свое старое представление о человеческой свободе с новым представлением, стали помаленьку бросать это занятие, поняв, что сейчас нужно заниматься не этим, и опасаясь возможных осложнений.

«Смерть Вазир-Мухтара» создавалась через десять лет после революции, больше тридцати пяти лет назад.

Мы говорим о герое художественного произведения, не забывая прикрепленность его к своему времени, его биографию, газеты, которые он читал, людей, которые его окружали. Мы рассматриваем его как историческое явление. Но, говоря о человеке, который создал этого героя, мы забываем, что ведь он тоже историческое явление и что его тоже нельзя понять вне реальной, конкретной истории его дней, а не эпохи вообще. К Тынянову это относится так же, как и ко всем другим писателям, только осложняется тем, что он принадлежал к категории художников, которые не откликаются на события непосредственно. Эволюция его творчества находится в зависимости не от того или иного исторического события, происшедшего в это время, а от причин, вызвавших это событие. Для Тынянова поры создания «Кюхли» и «Смерти Вазир-Мухтара» проблема интеллигенции и революции, независимо от различия решений ее в обоих романах, была первостепенной. Ее решали все послеоктябрьское десятилетие, сначала уходя на войну с белыми или в эмиграцию, потом уходя в деревню за хлебом для страны или превращаясь в высокооплачиваемых фразеров, заливающих революцию сиропом речей, решали ее в романах и лирике, в кино и театре. Люди становились врагами, обвиняли друг друга в измене, и были они друг для друга не литературными именами, знакомыми по книгам, а реальными людьми, с которыми еще так недавно печатались в одних сборниках, пили чай, соглашались и спорили. Люди тех лет не пришли в революцию с цветами и с ясным взглядом на историю человеческого общества. Из всех событий всемирной истории Октябрьская революция вызвала самые длительные выяснения взаимоотношений, больше всего надежд, крушений, веры, сомнений, напряженной работы мысли, отчаяния и счастья. У интеллигентов 20-х годов далеко не всегда было ясное, простое и безошибочное мировоззрение. Мировоззрение создавалось долгие годы в революцию и после нее, благодаря ей. Это было время, когда взгляды многих людей еще только складывались и перестраивались. Соединительный союз «и» в словосочетании «интеллигенция и революция» соединял не всех и часто звучал, как наречие «против». Можно было «всем телом, всем сердцем, всем сознанием» слушать революцию и одновременно с Этим скорбеть о «библиотеке в усадьбе», которую революция уничтожает.

Пути истории революции и послереволюционных периодов, которые для Гейне и Франса были только гипотезами, для Тынянова стали реальной действительностью. Будущее Тынянову не казалось пахнущим «юфтью, кровью и великим множеством палок», как полагал Гейне, и не олицетворялось в образах жаждущих крови богов. Революция была для Тынянова исторической закономерностью, и этапы послереволюционного развития оказывали Ъа писателя прямое воздействие. Писатель менялся, и менялись его герои.

«Смерть Вазир-Мухтара» — главная книга Тынянова, собравшая вокруг себя обширную полемику, начавшуюся с того, такой или не такой должен быть Грибоедов, и вышедшую в решение путей и судеб русской литературы, — была уже написана.

Суждение о главной книге Тынянова было противоречиво, и это в известной мере сужало возможности писателя.

Тогда Тынянов после многих лет опасений и нерешительности, полагая, что завоевал свое право, и уже предчувствуя, что опоздал, начинает книгу о человеке, чья судьба была еще более трагична, чем судьба героев двух его первых романов.

Но было решено, что трагическая судьба не должна быть во что бы то ни стало окрашена в трагические тона.

Все в новом романе будет не похоже на предшествующие, и люди, которых мы знали по ранним книгам писателя, попав в новую, окажутся преображенными.

Это произошло не только потому, что писатель обратился к миру ребенка, что, несомненно, имело известное значение, и не потому, что действие написанных частей происходит до 14 декабря 1825 года, что для Тынянова имеет значение чрезвычайное, и даже не потому, что Тынянов обращается к человеку, которого он считал олицетворением самых высоких и важных начал русской истории, и не потому, что роман создавался в годы, когда исчерпала себя проблема «интеллигенция и революция», нелегкая проблема нашей истории, но потому, что из двух историй — прошлой и современной, влияющих на писателя, — решающее значение приобрела вторая история.

Тынянов написал роман с точки зрения человека, который ненадолго пережил Грибоедова и никогда не узнал, что же было потом. Роман написан так, как будто бы потом больше ничего не было, как будто бы потом только убивали поэтов, как будто бы поэты больше ничего не писали, а если и писали, то лишь «барабанные нормы» («Полтава») или стихи, за которые сгорают со стыда («Стансы»)…

Это мнение неверно. После 30 января 1829 года в русской истории произошли события, которые это мнение опровергают.

Тынянов ошибся, полагая, что в эпохи реакции ничего, кроме реакции, не бывает.

Исторический роман не может быть только историческим. Он становится историческим тогда, когда события прошлого представлены как предшественники и когда по Этим событиям можно добраться до того, что из них вышло. Исторический писатель — палеонтолог: по осколку, по кости события он восстанавливает умершее целое.

Если по событиям и людям, описанным в «Смерти Вазир-Мухтара», добираться до конечного результата, то мы, несомненно, придем к какому-то иному результату, чем тот, который существует в действительности.

Этим иным результатом было бы (следуя логике романа) перерождение революции и возникновение тиранического деспотического самодержавного полицейского государства.

Это не было ни случайностью, ни вкравшимся незаметно противоречием.

Система «Вазир-Мухтара» была последовательной и жесткой, и в ней не было исторического развития. Может быть, это произошло потому, что не все было понято в исторических обстоятельствах конца первого послереволюционного десятилетия и писателю стало видеться то, чего не было: исчерпанность революции и отступление от нее.

Если о социалистической революции можно было думать, что она кончилась тем же, чем кончились все предшествующие революции — в Нидерландах наследственным штатгальтерством, в Англии протекторатом, во Франции империей (дважды), то уж конечно можно было подумать, что за одним поэтом убьют другого, что все поэты будут убиты, что, может быть, декабристы и подготовили Герцена к политическому поприщу, но проку от этого очень мало, потому что Герцен вынужден был уехать в Англию, а в России остался Муравьев-вешатель.

В романе зазвучали ноты, для советской литературы неожиданные.

Роман Тынянова разошелся с одним из важнейших устоев советской литературы: с ее категорическим требованием исторического оптимизма.

Так как вопрос об историческом пессимизме и оптимизме — это вопрос не расположения духа, а мировоззрения, то, естественно, речь идет не о том, сколь веселой или невеселой может быть книга советского писателя. Советская литература считает, что ее исторический оптимизм — это оптимизм исторического опыта.

Зная, что революция возникает в результате всего предшествующего исторического процесса, важнейшую роль в котором играют люди, противопоставившие себя самодержавию, советская литература не соглашается с писателем, настаивающим на том, что этих людей или не было вовсе, или что они только подавлялись, или что они не сыграли существенной роли.

Оптимистический характер советской литературы (и, в частности, исторической) связан с тем, что она всегда знала, чем все кончится. Советская литература всегда заявляла, что она не боится печальных концов. Но она всегда настаивала на том, что печальный конец — это не конец всему. Печальный конец она рассматривала как возможный, но, конечно, нежелательный случай.

Спор о романе, который ведется уже треть века, не был ни схоластическим, ни пустым. Как во всяком затяжном процессе, главными были вопросы, далеко выходящие за пределы самого повода. Идет старая, трудная, долгая тяжба о праве художника на изображение темных сторон жизни. О праве неотъемлемом и гарантированном конституциями всех стилей.

Этот спор часто уводили в плоскость словопрений о том, должна ли быть советская книга веселенькой или (иногда) она может быть (немножко) и грустнснькой. И бывали годы, когда верх брала идея веселенькой книги. Но истинный смысл спора, конечно, никогда в этом не был. Спор шел о писательской позиции и конечном выводе. С этой точки зрения исторический романист такая же сторона в споре, как и автор книги на современную тему, потому что и для того и для другого важен не сам факт (черного или белого цвета), а причины, которые его окрашивают. Сам же по себе факт может ничего и не значить. Он приобретает значение лишь как пример, как доказательство правильности мнения писателя.

Фактами «Вазир-Мухтара» Тынянов доказал гнусность российского самодержавия. То, что у Тынянова дело обернулось историческим пессимизмом, говорит о том, что не следовало лишь этими фактами ограничиваться, но отнюдь не говорит о порочности самого принципа.

Тынянов ошибся, распространив на все века и на все континенты закон умирания искусства в связи с поражением революции. Он ошибся, не заметив, что искусство может существовать в неблагоприятных условиях, что обыкновенные неблагоприятные условия еще не в состоянии помешать явиться лирике Катулла, «Освобожденному Иерусалиму» и «Мертвым душам». Вот когда неблагоприятные условия достигают степени безраздельной победы самодержавной власти, тогда искусство испускает последний вздох и вместо него начинают производиться в громадных количествах оратории шовинизма и хоралы хвалы.

И неблагоприятные условия не один раз достигали степени безраздельной победы самодержавной власти, и тогда немецкая литература после победы феодалов в Великой Крестьянской войне в годы беспробудной реакции промолчала всю вторую половину XVI века. А при Алексее Михайловиче реакция с искусством расправилась так: утопила в Москве-реке пятьсот возов гуслей, сопелей, сурн, рогов, бубнов, домбр, гудков и прочих бесовских орудий. И все смолкло надолго. И после войны за Испанское наследство искусство четверть века ходило с завязанным ртом. А когда в Германии пришли к власти нацисты, то за несколько месяцев все живое искусство было стравлено скоту, и если нужно доказывать, что тягчайшая реакция может раздавить национальную культуру, сопротивление которой имеет предел, то немецкий аргумент 30–40-х годов неотразимо убедителен. И убедительность его становится еще более очевидна, если вспомнить, что рядом с подлой литературой рейха существовала замечательная литература эмигрантов, литература Томаса и Генриха Маннов, Стефана Цвейга, Бруно Франка. До нее не дотянулись руки, и она осталась. А до своей, в рейхе, дотянулись, и она погибла.

Но Тынянов написал роман о важнейшей проблеме общественной истории — о художнике и революции, о том, что капитуляция перед «роковой властью» убивает художника.

«Смерть Вазир-Мухтара» — это книга о Грибоедове и восстании декабристов и книга об интеллигенции и революции.

В книгах Тынянова ведется спор века нынешнего с веком минувшим, но писатель приветствует нынешний век не как Иосиф Флавий — перебежчик, а как человек, взвешивающий аргументы обеих сторон и полагающий, что он знает, на чьей стороне истина.

Изолированность от предшествующей и последующей истории «Смерти Вазир-Мухтара» и «Восковой персоны» была характерна для мышления Тынянова. Но в разные годы писатель не одинаково думал о связях различных Эпох, и в других его произведениях явственна преемственность истории, веков, культур. У него нет отдельно прошлого, отдельно настоящего, будущего, но есть переход прошлого в настоящее, настоящего в будущее. Век сливается с веком. Граница эпох проведена не железом, а кистью по влажной бумаге.

Книги Тынянова — это книги об интеллигенции и революции, об интеллигенции и власти. О необходимости, вынужденности, выстраданности и исторической бесспорности революции, о трагической судьбе человека в самовластном деспотическом, тираническом полицейском государстве. Поэтому в его книгах столько горя, тягчайших обстоятельств, выстраданности и так мало расположения или нерасположения духа исторических деятелей. Он хорошо знает, с какими надеждами связывается революция, что от нее ждут, когда она наступает. А наступает она тогда, когда государство съедает общество, когда, убежденное, что оно лучше всех, начинает палить в мелких соседей, когда попираются остатки гражданских свобод, когда неминуемый и нормальный конфликт общества и государства, не дающий государству разгуляться, пресекается государством, которое разгулялось, когда поэта из пророка превращают в аккомпаниатора государственной мудрости, когда его убивают. Тынянов понимает, что в России было ровно столько революций, сколько могло быть, но было их в прошлом слишком мало, что только революция — бьющееся сердце истории — может прогнать по сосудам времени кровь.