Юстиниан

ПРОЛОГ

— Слоны, господин! — выдохнул разведчик, осаживая коня перед командиром. — Десятки тварей. И у них есть катафракты — их сотни, это всё — не считая тьмы пеших воинов!

— Успокойся, парень, — мягко произнёс Родерик. — Незачем паниковать: римляне повидали и слонов, и вооружённую кавалерию. Теперь — только факты, пожалуйста. Расположение? Построение? Численность?

Слегка смущённый разведчик спешился и встал по стойке смирно, сняв шлем и прижав его рукой к боку.

— Персы продвинулись на несколько миль от Евфрата, господин, двигаются в нашу сторону! — сообщил он куда более бесстрастным голосом. — Всего около 20 тысяч, я полагаю.

— Спасибо, солдат, отличная работа. Иди на кухню, поешь горячего, скажешь — я приказал, — Родерик усмехнулся и похлопал юношу по плечу. — Но сначала проследи, чтобы коня расседлали и покормили. Свободен!

— Конечно, господин! Спасибо, господин!

Разведчик бойко отсалютовал командиру и пошёл прочь, ведя коня под уздцы; теперь он явно успокоился, это было ясно и по виду, и по голосу, в котором мгновения назад звучала неприкрытая паника.

Уйдя с агоры — главной площади города, — Родерик вернулся в свой дом в цитадели Пальмиры — стратегически важного приграничного города, расположенного между Восточной Римской Империей и Персией.

Он подумал, что сделал всё, чтобы остановить в зародыше распространение паники и уныния среди однополчан парня. Однако на самом деле следовало признать, что ситуация выглядела паршиво. В настоящее время почти все имперские войска были передислоцированы на север и занимались подавлением очередного восстания исавров — диких племён, населявших горные районы Анатолии. Родерик остался в Пальмире с небольшим отрядом лимитанов-пограничников для охраны восточной границы в отсутствие своего начальника, главнокомандующего Восточной армией. В обычных, мирных условиях это было бы рутинным занятием, обычным полицейским надзором за границей — ведь официально Рим и Персия находились в состоянии мира.

Но правящий Царь Царей[2], Кавад, как известно, находился под влиянием своего верховного главнокомандующего Тамшапура — удачливого и независимого военачальника, одержимого опасными идеями экспансии. Тамшапур лелеял мечты о захвате восточных областей Империи — тех самых, что до походов Александра Великого входили в состав Империи Трона Павлина. Донесение разведчика подтверждало опасения: судя по всему, Тамшапур, пользуясь тем, что восточные границы Империи были практически незащищёнными, решил, что это прекрасная возможность начать вторжение и превратить свои мечты в реальность.

Меряя шагами по-спартански скудно обставленный таблинум, превращённый с недавних пор в командный центр, Родерик пытался разработать план, чтобы противостоять страшной угрозе. У него было два варианта: остаться в цитадели или вступить в открытый бой. При первом варианте им удастся продержаться некоторое время против любой осады, запланированной Тамшапуром, а он наверняка шёл во главе своего войска. Стены Пальмиры были крепки, но даже если они падут, гарнизон сможет укрыться в неприступной цитадели в ожидании подкрепления. Проблема при этом заключалась лишь в том, что такое решение позволит Тамшапуру практически без боя овладеть провинцией, оставив Пальмиру полностью изолированной в самом сердце оккупированной территории, — и Рим может оказаться не в состоянии вернуть эту территорию себе.

Альтернативой мог стать бой с персами — и Родерик мрачно подумал, что это будет похоже на бой Давида с Голиафом... только вот закончится он наверняка полным разгромом его крошечного подразделения. Понятно, что в такой нелёгкой ситуации две головы лучше, чем одна. Родерик предпочёл бы, чтобы второй головой стала голова Виктора, его верного викариуса, второго по званию в отряде, — к его мнению всегда стоило прислушаться.

Виктор Марцеллин, праправнук знаменитого солдата, а затем историка, Аммиана Марцеллина, и викариус пограничной заставы шагал вдоль Великой колоннады Пальмиры — великолепного проспекта не менее километра длиной. По всему проспекту высились колонны в роскошном коринфском стиле. Бывший царский дворец, теперь превращённый в казармы, проспект связывал с агорой и цитаделью. Идя по вызову своего командира в цитадель, Виктор Марцеллин размышлял о Пальмире — и её сложной и запутанной истории.

В прошлые века Пальмира была столицей независимого города-государства и перекрёстком главных торговых путей от Римской Империи на западе до Персии, Индии и Китая на востоке. Она успешно лавировала между Римом и Персией, стравливая их, но при этом, ухитряясь оставаться друзьями с обоими. Затем, чуть менее 200 лет назад, царица Пальмиры — грозная Зенобия, воспользовавшись неразберихой вокруг престолонаследия в Риме, вторглась в Сирию и Египет, тогда — римские владения. Это стало серьёзной ошибкой.

Императором стал сильный и влиятельный Аурелиан: восстановив стабильность дома, он обрушился на Пальмиру с несколькими легионами, разгромил силы честолюбивой королевы и присоединил земли Пальмиры к Римской Империи. Однако, и потеряв независимость, Пальмира — благодаря тому, что являлась координационным центром торговых путей, и близости к персидской границе — сохранила своё экономическое и стратегическое значение. Тот, кто контролировал Пальмиру, управлял балансом сил между Персией и Римом.

Отдавая честь в ответ солдатам, мимо которых он шёл, Виктор отметил по их поведению, что по пограничной заставе — Нумерус Евфратенсис — быстро распространяется возбуждение, смешанное с ожиданием. Гарнизон пограничников состоял в основном из новобранцев, его закалённые ветераны были призваны в действующую армию Диоцеза Ориенс, уведённую на север в результате исаврийского кризиса. Виктор думал о том, что может быть причиной такого настроения, и о том, что офицеры обычно последними узнают о причинах возникновения таких слухов.

— Кажется, мы попали между Сциллой и Харибдой, командир! — так высказался Виктор после того, как Родерик подробно обрисовал ему ситуацию.

— Сцилла и Харибда? — Родерик нахмурился, непонимающе уставившись на своего викария.

— Простите, командир, — поправился Виктор, мысленно обругав себя за промах. Было так легко забыть, что, в отличие от подавляющего большинства уроженцев Восточной Римской Империи — наследников культуры, уходившей корнями в греческую мифологию и песни Гомера, — никакие классические аллюзии не приходили в голову Родерика, гота, уроженца отдалённой и глухой провинции Дардания. Виктор сам себе напомнил о том, где и как вырос его командир.

Несмотря на активную миграцию на Запад двух крупнейших готских племён — вестготов и остготов, — некоторые из них оставались внутри Римской Империи (ныне состоявшей лишь из уцелевшей восточной её части): мирное меньшинство, формально считавшееся римскими гражданами, однако презираемое и ненавидимое коренными римлянами.

После прибытия в Константинополь молодой варвар долго взбирался по тернистому пути продвижения по службе, игнорируя оскорбительные выпады и презрение «правильных римлян» и добиваясь своего, благодаря простому мужеству, настойчивости и способностям он стал истинно уважаемым военачальником лучшей армии мира.

Виктор изучал простоватое лицо своего командира — совсем не по-римски окаймлённое жёсткой щетиной и увенчанное копной светлых, как солома, волос — со смешанным чувством любви и тревоги. Если Родерик не придумает какой-то чудесный план, чтобы противостоять Тамшапуру, то консул Павел[3] — единственный в этом году кандидат не с Запада — хорошо представляет себе не только конец карьеры военачальника, но и конец его собственной жизни — последствия поражения будут одинаковыми для обоих, Виктор вдруг понял это, и холодок пробежал по его спине.

— По легенде, — объяснил Виктор в ответ на вопросительный взгляд командира, — Сцилла и Харибда были морскими чудовищами, охранявшими обе стороны пролива Мессины и убивавшими моряков. Таким образом, выражение «между Сциллой и Харибдой» означает...

— Между молотом и наковальней, — вздохнул Родерик. — Почему бы тебе не сказать именно так? — он покачал лохматой головой и грустно улыбнулся. — Вы, римляне... Теперь о нашем персидском друге. Какие идеи? В переводе на обычный греческий, если нетрудно?

— Его надо остановить, командир, если это вообще возможно. Если мы отсидимся в Пальмире, он захватит весь диоцез. Наша армия не сможет добраться с севера вовремя, чтобы помешать ему.

— Ну, прям мои мысли. Гонцы уже отправлены и находятся на пути в Константинополь и Исаврию — я боюсь, это бесполезно. Любая армия прибудет сюда только для того, чтобы найти власть персов свершившимся фактом. Но мы должны попытаться.

Родерик встал и вновь зашагал по комнате; его брови сошлись над переносицей, свидетельствуя о напряжённой работе мысли. Виктору сперва показалось, что идея противостоять армии Тамшапура силами одного гарнизона — это скорее план самоубийства. Он беспомощно пожал плечами.

— Дела могут оказаться не так плохи, как кажется, — сказал он. — Помимо слонов и катафракт очевидным преимуществом Тамшапура является огромное превосходство в численности. Если бы найти способ заставить это работать против него... Так уже бывало раньше. Александр против Дария в Иссе, Ганнибал против Варрона в Каннах, а более поздний пример — гот Фритигерн против наших же войск в Адрианополе. Все они столкнулись с превосходящими силами противника, но сумели повернуть ситуацию в свою пользу.

— Мы должны заставить их сражаться на узком фронте, — пробормотал Родерик. — Таким образом, они смогут использовать лишь часть своих войск. Слоны и катафракты — вот что тревожит меня больше всего. Особенно слоны. Судя по всему, римские солдаты всегда боялись этих тварей. Я сам, однако, никогда с ними не сталкивался; персы, кажется, в основном отказались от них — слишком старомодно. До сих пор, во всяком случае, отказывались. Помоги мне, Виктор; я уверен, что у твоего выдающегося предка, великого Аммиана, найдётся что-нибудь по этой теме.

— И довольно много, командир, но, к сожалению, всё это не слишком-то полезно нам. Описывая персидскую кампанию императора Юлиана, Аммиан описывает и боевых слонов, честно говоря, с утомительной дотошностью. Кажется, он был одновременно очарован и потрясён ими. Лошади не выносят их запаха; как кавалериста его это тревожило. К моему раздражению и сожалению, он не объясняет, как нашим войскам удавалось с ними справляться. Как и многие историки, он скуп на тактические детали, словно они недостойны упоминания в серьёзном труде. Однако у Арриана можно найти совет, который окажется нам полезным: он рассказывал о досках с шипами, которые Александр приказал разложить на пути слонов. Их слабое место — нежные подошвы, знаешь ли.

Заметив недовольную гримасу на лице Родерика, Виктор поспешно добавил:

— Однако и это может иметь неприятные последствия. Возможно, нам больше подойдёт тактика Сципиона против Ганнибала в битве при Заме.

Несмотря на старания Родерика поддерживать образ жёсткого и лишённого сентиментальности солдата, Виктор давно подозревал, что в душе командир мягкосердечен. Он много раз был свидетелем того, как Родерик старался уберечь своих солдат от ненужных страданий или опасностей, — это же относилось к лошадям и вьючным животным. Такое отношение, особенно неправильно истолкованное, было весьма рискованно, ибо могло повлечь за собой подозрение в фастидиуме[4], что способно было привести к крушению карьеры. Потому-то Родерик и изображал из себя стального и несгибаемого бойца.

Виктор помедлил и продолжил:

— Согласно Полибию, когда Ганнибал отдал приказ выпустить боевых слонов...

— Высокопреосвященнейший! Римляне вышли из Пальмиры, — разведчик стоял на коленях перед Тамшапуром. — Самое большее две тысячи человек идут боевым порядком не более чем в пяти милях отсюда. Мы схватили одного из их всадников.

Он указал на связанного римлянина, которого крепко держали двое персидских солдат.

Это была лучшая из всех возможных новостей, и Тамшапур преисполнился злобной радости, жестом отпуская своего человека. Пленник может оказаться полезен. После уничтожения жалкой горстки римлян он займёт Пальмиру, горожане вряд ли осмелятся закрыть ворота перед персами, узнав о судьбе гарнизона. С Пальмирой при полном отсутствии сопротивления — весь диоцез Ориенс от Евфрата до Красного моря сам упадёт ему в руки, словно спелая слива. А после этого — Египет? Имя Тамшапура навеки войдёт в анналы как имя полководца, который вернул Персии земли, украденные за века до этого Александром, а затем аннексированные Римом. Эйфория переполняла Тамшапура, когда он отдал своим войскам приказ к наступлению.

Когда клубы пыли вдалеке сообщили о приближении персидского войска, пограничники отошли на позиции, которые Родерик и Виктор определили несколько дней назад, проведя рекогносцировку. Это был узкий проход между двумя высокими скалами из песчаника — широкий у входа в ущелье, но к середине сужавшийся так, чтобы там могли пройти лишь трое солдат в шеренге. На эту диспозицию приходились основные силы римлян, за исключением лучников и небольшого кавалерийского отряда, которых Родерик расположил в другом месте.

Сжимая овальные щиты из клеёного дерева, в длинных кольчугах и традиционных греческих шлемах, пехотинцы настороженно ждали; юные лица были бледны от попыток сдержать снедавший их страх. Командиры, напротив, всячески демонстрировали беспечность и уверенность, блистая начищенными кирасами, играя мышцами, небрежно развалившись в сёдлах или прогуливаясь среди своих солдат, улыбаясь и бурча грубоватые слова поддержки. Чуть впереди остальных верхом на лошадях сидели командир и его викариус.

Снаряжение пехотинцев было стандартным кроме одной важной детали. Вместо обычных семифутовых копий они были вооружены длинными, футов в 20, пиками.

— Ничего не напоминает, командир? — нарочито небрежно спросил Виктор, пытаясь снять напряжение, усиливающееся с каждой минутой ожидания, и махнул рукой в сторону молчаливых шеренг позади них.

— А должно?

— Триста спартанцев в Фермопилах — разумеется, ты о них слышал?

— Ты всё время забываешь, Виктор, что твой командир — невежественный варвар. Просвети меня.

— Что ж... Для того чтобы выиграть время до подхода основных сил, триста спартанцев под предводительством их царя Леонида добровольно перекрыли узкий проход между скалами. Они противостояли персидской армии, насчитывающей 300 тысяч воинов. Тысяча к одному, — Виктор усмехнулся. — У нас десять к одному. Это можно считать лёгкой прогулкой.

— Что случилось с теми спартанцами?

— В другой раз, командир. Слышишь?

Слабый шум, словно ветер в поле пшеницы, был слышен издалека. Постепенно он приближался, превращаясь в грохот, а затем в приглушённый раскатистый гул. В то время как вся армия персов была ещё не видна, небольшой кавалерийский отряд показался перед входом в ущелье, ярдах в пятистах от пограничников. Над головами всадников, ехавших впереди, вздымалось знамя Драфш-и-Кавиан — громадное золотое полотнище, расшитое серебром, царский флаг Сасанидов. Глашатай вырвался вперёд и натянул поводья, осадив коня лишь перед Родериком и Виктором. Развернув свиток, он начал читать (на вполне приличном греческом) громким и презрительным тоном:

— Тамшапур, благороднейший и знатнейший слуга Царя Царей, защитник Священного пламени и Ужас всех врагов Иранского царства, по великой доброте душевной соизволил проявить милосердие к римлянам, которые, понуждаемые лишь собственным упрямством, решились выйти против него с оружием. Сложите же его в знак капитуляции, и жизни ваши будут спасены. Какой ответ я должен передать всемилостивейшему и победоносному Тамшапуру?

— Ты можешь сказать своему хозяину, — спокойно отвечал Родерик, — что если он обязуется уйти вместе со всем своим войском из диоцеза Ориенс и немедленно вернуться за Евфрат, то Рим готов на этот раз простить столь незаконное и беспричинное вторжение на свою территорию. Если же он на это не согласен, то мы вынуждены будем поговорить с ним серьёзно.

В течение нескольких мгновений глашатай изумлённо смотрел на Родерика, а затем, обретя голос, прорычал:

— Да падёт это на твою голову, римлянин! Знай, что ни один из твоих людей не выживет после этой битвы. Такую расплату вы навлекли на себя сами.

Он пришпорил коня и помчался обратно к своему конному отряду.

Над головами персов внезапно поднялся массивный деревянный крест, к которому был привязан несчастный пленник, захваченный персидскими разведчиками. Крест установили на массивном основании, затем очень быстро и слаженно обложили его охапками хвороста — и, прежде чем охваченные ужасом римляне успели вмешаться, подожгли их. Затем персы со смехом развернули коней и помчались прочь, а Родерик, Виктор и другие пограничники кинулись, чтобы спасти несчастного, однако было слишком поздно. Ревущий столб огня взметнулся вверх, охватив пленника, отчаянно кричавшего и корчившегося в путах, — до тех пор пока милосердная стрела одного из его товарищей не прекратила его агонию. Когда римляне вернулись обратно на позиции, Виктор заметил, что выражение безнадёжного отчаяния и страха на лицах солдат сменилось яростью и скорбью.

— Если они хотели запугать нас, то добились скорее обратного, — заметил он.

Внезапно земля задрожала, и из-за поворота показались слоны — огромные животные с серой морщинистой кожей и устрашающими бивнями.

— Боюсь, это африканские, командир, — заметил Виктор. — Обрати внимание на большие уши и широкий круп — у индийских слонов уши меньше, а зад закруглён. Кроме того, они более послушны, чем их африканские собратья, которые весьма свирепы в атаке...

— Спасибо, Виктор, это как раз то, что я и хотел услышать. Что ж, мы можем только надеяться, что наши люди не впадут в панику и вспомнят то, чему мы их научили.

Опасаясь, что лошади взбесятся от запаха слонов, мужчины спешились и увели своих скакунов за линию обороны, в тыл.

Раздался пронзительный визг персидских труб, и слоны двинулись вперёд, постепенно набирая скорость. Они двигались всё быстрее, дико трубя; огромные уши развевались, словно паруса, — они катились на римлян огромным серым валом. На спине каждой твари прочными цепями были закреплены корзины, в которых стояли махауты-погонщики.

— Этот парень, Полибий... лучше бы он оказался прав! — мрачно пробормотал Родерик, а затем резко взмахнул рукой, давая сигнал Виктору. Викарий, у которого внезапно пересохло во рту, поднял свисток — над позициями римлян пронёсся резкий, пронзительный сигнал (они давно обнаружили, что в грохоте и рёве битвы свисток слышнее любой трубы или рожка).

Шагая среди солдат, сержанты выкрикивали приказы, и в тот момент, когда ничто, казалось, не в силах было спасти Нумерус Евфратенсис от неминуемой гибели в кровавом месиве, идущие тремя рядами римляне каким-то неуловимым, размытым движением перестроились — и шеренги превратились в три длинные колонны, разделённые широкими проходами. Каждая колонна ощетинилась длинными пиками.

Слоны, как и лошади, наделены инстинктом самосохранения. Не желая чувствовать жалящие укусы железа, они кинулись в эти проходы, стремясь вырваться на пустую равнину. В это время стрелки, размещённые наверху ущелья и в его расщелинах, заранее очищенных от смертельно опасного скользкого снега, расстреляли махаутов в их корзинах, и теперь слонов некому было развернуть обратно. Чтобы обезумевшие от страха твари не останавливались, солдаты из обоза гнали их дальше, оглушительно стуча в котлы, сковородки и железные крышки полевых кухонь. Возвращаясь, они на всякий случай засыпали землю металлическими ежами, или калтропами[5], — подчиняясь приказу викария (этот приказ он отдал втайне от своего командира).

Вновь взревели персидские трубы. Теперь вперёд шли катафракты[6] — сверкающая стена железа, полностью скрывающая тела всадников и лошадей. Громадные кони-тяжеловозы были, подобно людям, полностью покрыты кольчугой, грудь и голову каждого животного защищали литые стальные пластины. Всадники были также с ног до головы закованы в железо, и лишь прорези в глухих круглых шлемах придавали им пугающий и зловещий вид. Шаг сменился рысью, рысь — галопом, копья дружно опустились вперёд и вниз... Всё это должно было представлять ужасающее зрелище для римлян. Во второй раз за этот день казалось, что пограничникам не избежать гибели.

Вновь по сигналу Родерика Виктор дунул в свисток — и вновь сержанты заорали приказы; римляне быстро и слаженно выставили вперёд пики: под наклоном, уперев рукояти в землю.

Атака катафракт казалась неотразимой. Защищённые броней всадники и их кони были неуязвимы для копий, а громадный вес катафракты гарантировал то, что она способна проломить любую линию укреплений и смять пехоту, противостоящую ей. Тем не менее, применив тактику Александра Великого, которую он использовал в своих персидских кампаниях — построение фалангами, — римляне додумались до той хитрости, которая переломила ход битвы в их пользу.

Как волны разбиваются о скалы, так и катафракты налетели на стену из острых пик, чья длина втрое превышала обычное оружие пехоты. Римляне держались изо всех сил, крепко ухватив пики, — и всё же удар налетевших катафракт был ужасен, его почувствовал каждый из солдат. Однако, к их громадному облегчению и восторгу (смешанному с удивлением), римские ряды устояли. Поодиночке любая пика разлетелась бы в щепки, но вместе они рассеяли силу удара. Снова и снова бросались в прорыв катафракты — безрезультатно. Наконец трубы просигналили отступление — и катафракты ушли на фланги, давая место персидской пехоте.

Там, где римскую оборону не смогли прорвать тяжеловооружённые воины, вряд ли можно было ожидать успехов пехоты — легковооружённых пеших солдат. Так и случилось. Узкое ущелье не позволяло им использовать единственное преимущество — численность. Идущие впереди налетали на пики, а сзади напирали их же товарищи, и вскоре персам приходилось карабкаться на груды мёртвых тел, чтобы двигаться вперёд. И когда персидский строй начал разваливаться, командиры римлян дали сигнал к началу подготовленного ими сюрприза.

Скрывавшаяся до этого времени римская кавалерия по сигналу солдат на скалах вырвалась из укрытия и врезалась в незащищённый тыл персидской пехоты. Застигнутые врасплох, не имеющие ни времени, ни возможности хотя бы развернуться лицом к своей смерти, персидские пехотинцы падали, точно колосья под серпом, сражённые длинными римскими мечами-спатами, окованными вдоль лезвия остро заточенной сталью.

Теперь, когда римские фаланги начали наступление, моральный дух персов был начисто разрушен. Их дисциплина всегда основывалась на страхе, а не на патриотизме — и теперь паника стремительно охватывала ряды персидской армии. С удивительной скоростью армия, казавшаяся непобедимой, превращалась в кучку перепуганных до смерти людей, чьим единственным желанием было — бежать.

Тамшапур не верил своим глазам. Он смотрел, как распадается его армия, — и не верил! Он выкрикивал проклятия и сыпал угрозами, обещая покарать за дезертирство (самым мягким наказанием можно было считать закапывание в землю заживо); он призывал своих командиров, чтобы они восстановили порядок. Но напрасно его офицеры — все из касты фанатиков, безоговорочно преданных своему повелителю и воинскому долгу, — угрожали и умоляли: они были не в силах остановить распад персидского войска.

Почувствовав, что нужный момент настал, Родерик и Виктор отозвали кавалерию, предоставив персам спасаться бегством из ущелья, ставшего для них смертельной ловушкой. Уничтоженный морально, униженный и опозоренный Тамшапур начал позорное отступление своей растерзанной армии обратно за Евфрат. Восточная Римская Империя могла вздохнуть свободно. Диоцез Ориенс был в безопасности.

Чувствуя себя крайне неловко, почти испуганный окружающим великолепием, Родерик вошёл в огромный зал с колоннами, направляясь на приём в Большой дворец Константинополя. Он подошёл к трону в дальнем конце зала, на котором сидел старик, закутанный в пурпурную мантию.

— Август... ваш покорный слуга имеет честь повиноваться... — пробормотал Родерик, неловко опускаясь на одно колено и склоняя голову.

Несмотря на своё высокое звание, он впервые видел императора, и ему было неловко осознавать, что незнание придворного этикета может стать причиной какой-нибудь позорной оплошности.

— Хорошо сделано, добрый и верный слуга, как говорил святой Матфей! — мягко произнёс император Анастасий, и улыбка осветила его доброе лицо.

Он указал рукой на кресло возле себя — неслыханная честь! Родерик почувствовал это.

— Мы у тебя в большом долгу, — не остановился на этом император. — Благодаря твоему мужеству и инициативе удалось избежать большой опасности, угрожавшей нашим землям. Вполне естественно, что ты должен быть награждён соответствующим образом. Мы назначаем тебя Магистер Сколарум, а также, поскольку ты теперь член Сената, даруем титул Вир Клариссимус (Прославленный).

Командующий императорской гвардией и сенатор в придачу! У Родерика кружилась голова. Одним махом переменились и его положение, и обстоятельства всей жизни. Из среднего военачальника, которому часто приходилось изрядно постараться, чтобы сводить концы с концами, он превратился в обладателя самого престижного поста в армии, получив к тому же место в августейшем собрании тех, кто — по крайней мере, теоретически — вершил законы Империи. Вместе с этими почестями пришло и богатство. Теперь Родерик мог наконец выполнить обещание, данное его сестре, оставшейся в Дардании. Он пошлёт за Управдой — своим племянником и её сыном — и обеспечит мальчику лучшее образование, какое только может предложить Константинополь.

ОДИН

— Крещу тебя именем Отца, Сына и Духа Святого... — дребезжал голос священника, старого гота, опускавшего в купель младенца недели от роду и чертившего пальцем знак креста у него на лбу.

Затем, в виде особой милости, дарованной лишь очень немногим родителям, заслужившим привилегии путём щедрых приношений церкви в течение многих лет, он начал записывать имя и дату рождения ребёнка в церковную Библию — величайшее сокровище храма. Это была драгоценная копия священной книги, переведённая на готский язык миссионером по имени Ульфилас, который и принёс слово Божье своему народу почти полтора столетия назад.

Сперва готы были арианами[7] — те, что поселились в Римской Империи, — но позднее, по указу императора Феодосия, были вынуждены принять католическую веру, официально принятую в Империи. Таким образом, обряд крещения был проведён в соответствии с римскими обрядами.

«Управда Юсток», — писал священник на пустой пергаментной странице в конце книги — «Natus pridie Kalendas Septembris Trocundo et Severrino consulibus»[8].

— Наконец-то, Биленица, у нас есть сын! — гордо сказал отец ребёнка, Валарис Юсток, своей жене, когда они втроём возвращались домой. Домом их была соломенная хижина в деревне Тауресиум — скопище таких же невзрачных строений, стоящих на большой поляне посреди дремучего леса.

— Сын... он будет работать на нашей земле, когда я сделаюсь слишком стар, чтобы управляться в одиночку.

— У нас будет много сыновей, мой дорогой! — прошептала Биленица, с обожанием глядя на спящего младенца. — Наш первенец проживёт другую жизнь, он не будет пахать землю.

Биленица была женщиной с сильным характером и достаточно образованной; она сама утверждала, что происходит из древнего фракийского рода, того же, что и Спартак. Валарис был готом и бывшим рабом, работавшим на богатого римского землевладельца; ему дали вольную и достаточно денег, чтобы он смог купить небольшой надел земли и обзавестись хозяйством, после того как он героически спас из пожара жену и детей своего господина. Их брак с Биленицей у многих вызывал недоумение, но люди не знали о крепкой любви и взаимном уважении, связывавших эту пару.

За пределами Дардании, совсем не касаясь жизни её обитателей, бушевали волны штормов истории. Юлий Непот, последний претендент на императорский трон Запада, умер; германец Одовакар стал законным и признанным королём Италии; между Восточным Римом и Персией был ратифицирован и пока сохранялся мирный договор; вестготы, которым вскоре бросят вызов франки, пока сохраняли свои владения в Галлии и Испании; внутри Империи грозный лидер готов, Теодорих, объединил два крупных племени остготов, а затем, в качестве вице-регента императора Зенона, повёл их в Италию, чтобы там свергнуть с престола и убить Одовакара; Зенон умер — ходили слухи, что его похоронили живым, а на крики из гробницы не обращали внимания, потому что он был ненавистным исавром по рождению, — его сменил старик Анастасий; в Африке свирепое правление вандалов начало постепенно смягчаться — жаркий климат и римская роскошь размягчили нрав суровых и свирепых завоевателей.

Тем временем Управда превратился в высокого, сильного, поразительно красивого парня с большими серыми глазами и золотистыми вьющимися волосами. «Мой прекрасный ангел» — не уставала называть его Биленица. Он был вечно погружен в свои мысли, но неизменно приветлив и учтив со всеми. Крестьянская жизнь была тяжела и однообразна, но Управда доказал, что он хороший сын, помогая родителям на их маленьком участке земли, сначала — с домашним скотом, а потом, как только научился и смог управляться с орудиями, — на поле, с отцом. Труд земледельца и пахаря был самым тяжёлым, и сердце Биленицы обливалось кровью, когда она видела своего мальчика, устало бредущего на закате с поля, с руками, покрытыми кровавыми волдырями от плуга или косы. Верная своему обету, несмотря на то что сыновей у них с Валарисом больше не было, она непоколебимо верила, что Управда должен прожить иную жизнь. «Если за ростком ухаживать, он пробьётся наверх!» — говорила она. Именно с этой целью она поддерживала связь со своим братом Родериком, передавая ему письма с путешественниками и торговцами, следующими в Константинополь; тот стал солдатом и обосновался в столице Империи. Она умоляла его помочь мальчику получить образование, чтобы он смог сделать карьеру на государственной службе или, возможно, в армии.

— Жарко, аж печёт! — проворчал Крисп, когда отряд шёл через узкое ущелье, прорубленное в скале четыре века назад инженерами императора Траяна. Крисп был одним из пехотинцев Пятого Македонского легиона, посланного на охрану севера провинции Дардания после жалоб местных жителей на участившиеся набеги разбойников-сарматов. Расстегнув ремешки шлема, Крисп снял его и повесил на поясной ремень.

— Так намного лучше! — вздохнул он, чувствуя, как ветер обдувает вспотевшую голову. — Гораздо лучше.

— Надень его, идиот! — буркнул легионер, идущий рядом. — Мы в зоне боевых действий. Командир твои кишки на подвязки пустит, если узнает.

— И как же он узнает? — усмехнулся Крисп. — Заложишь меня? О, Иисус! — небрежно закреплённый шлем со звоном упал на каменистую дорогу.

Опустив копьё, Крисп рванулся за шлемом — но поздно, он откатился к краю дороги и упал с насыпи, отскочив на добрую сотню футов и застряв в кустах, росших из расщелины в крутом обрыве.

Обрадованная внезапной передышкой, колонна остановилась, взводный подошёл, чтобы выяснить причину остановки.

— Так-так-так, рядовой Крисп... — вкрадчиво произнёс он, качая головой в притворном изумлении и заглядывая вниз. — Кто бы мог подумать? Ах, боже мой! Потерял шлем, как я вижу? Ну, солдат? — он оглянулся на довольные физиономии подошедших солдат. — Мы все хотели бы, я полагаю, узнать, что ты сбираешься с этим делать? Твои предложения?

— Ну... Мы могли бы стать в цепочку, командир... Нет? — пробормотал смущённый Крисп.

— В цепочку! — понимающе закивал взводный. — Отличная мысль!

Тут голос его мгновенно изменился, в нём прорвались сарказм и откровенное рычание:

— Если ты думаешь, что я позволю рисковать шеей любому из твоих товарищей, чтобы спасти твою бесполезную шкуру, то ты ещё глупее, чем я думал. И если тебе какой-нибудь сармат вышибет мозги из своей пращи только потому, что ты был без шлема, это будет для тебя отличным уроком! — он наклонился к самому лицу Криспа и рявкнул: — Ты, маленькое ничтожество, ты знаешь кто ты есть?!

— Маленькое ничтожество, взводный! — браво рявкнул в ответ Крисп, смутно догадываясь, что любой другой ответ навлечёт на него ещё большие неприятности. Включая наказание за то, что он снял шлем без приказа.

— Слушать меня! — рыкнул взводный. — Вот что мы сделаем, солдат. Когда вернёмся в расположение, ты заплатишь за два шлема из своего жалованья.

— Но... это несправедливо, командир! Я потерял только один!

— Именно, солдат. Именно, — промурлыкал взводный и добавил с неопровержимой военной логикой: — Ты возьмёшь себе другой шлем из обоза, так? Стало быть, заплатишь и за потерянный, и за новый.

Он повернулся к остальным.

— Ну, всё, ребята, спектакль окончен. Строимся в шеренгу! Шагом марш!

Однажды летним вечером, незадолго до того, как Управде должно было исполниться четырнадцать, его разыскали два приятеля — Атавульф и Вамба; оба были взволнованы, судя по всему, какими-то важными новостями, которыми им не терпелось поделиться с товарищем. Несмотря на то что Управда никогда не выпячивал себя, его физическое совершенство и спокойное достоинство давно сделали его лидером среди сверстников. Хотя он и был зачинщиком и организатором всяческих шалостей, но, как ни странно, его никогда не ловили и не наказывали за них.

— Эй, Ради, ты не поверишь, что мы нашли! — воскликнул Атавульф, белобрысый крепыш. — Это шлем, настоящий солдатский шлем! Одна беда — он застрял в кустарнике, посерёдке скалы.

Управда улыбнулся.

— Тогда пошли! — кивнул он, не заставив себя уговаривать ни минуты.

Было воскресенье, день отдыха от любого тяжкого труда, не считая чисто женских занятий, вроде дойки коров, — и мальчики были свободны до вечера. Они отправились в путь по лесной тропе, зорко осматриваясь, чтобы не стать жертвой диких зверей или разбойников-сарматов, которых в последнее время видели в окрестностях. На самом деле риск был невелик. На протяжении нескольких столетий профессиональные ловцы-венаторы поставляли диких зверей в Рим, на Игры гладиаторов, и опасные животные — медведи, рыси, лоси и зубры — почти исчезли из здешних лесов. Лишь теперь, после распада Западной Римской Империи 20 лет назад, их поголовье постепенно восстанавливалось. Что касается сарматов, то их интересовали крупный рогатый скот, товары и деньги, а не юнцы из глухой лесной деревушки. Но даже если бы враги атаковали их, то мальчишки, выросшие в Дардании и всю жизнь проведшие на пастбищах, давно зарекомендовали себя истинными мастерами в обращении с пращами. Удара камнем в лицо бывало, как правило, достаточно, чтобы остановить любого нападавшего.

Мальчики пробирались сквозь заросли елей, бука, дуба — некоторые из деревьев достигали громадной высоты. Пройдя около мили, они вышли на цветущий луг, вдоль границы которого протекал широкий, но довольно мелкий ручей. На противоположном берегу возвышались светлые скалы, кое-где расцвеченные тёмно-зелёными пятнами, — там, где их покрывали мох и лишайник, а также трава и низкорослый кустарник, пробившиеся из расщелин между камнями.

— Он там, Ради! — с гордостью сообщил Атавульф, указывая на сверкающее пятно высоко на скале.

Перейдя вброд через ручей, они подошли к самому основанию скалы, откуда было хорошо видно шлем, застрявший в кусте. Он был увенчан алым гребнем из конского волоса, с налобником и металлическими пластинами, защищающими щёки и шею. Бронзовый, он сверкал на солнце, словно золотой. Управда подумал, что шлем, скорее всего, уронил какой-то солдат, проходивший по верхней дороге. И в самом деле драгоценная находка, способная вызвать зависть всех мальчишек в Тауресиуме, если только суметь её достать. Это будет нелегко, понял Управда, глядя на отвесные скалы. Взобраться на них мог лишь человек со стальными нервами и достаточно искушённый в этом деле.

— Позволь мне попытаться, Ради! — взмолился Атавульф. — Я хорошо лазаю по скалам.

Управда колебался. У Атавульфа и впрямь была безупречная репутация в скалолазании. В округе вряд ли осталось дерево, на которое он не залез бы; покорены были и стены заброшенной римской крепости, и баптистерий местной церкви. Тем не менее штурм такой крутой скалы мог оказаться смертельно, самоубийственно рискованным — сам Управда не испытывал большого желания лезть наверх.

Но всё же... В своём воображении Управда видел себя (и Атавульфа с Вамбой) возвращающимся в деревню с трофеем, который немедленно привлечёт внимание и вызовет восхищение всех сверстников. Быть владельцем такой роскошной находки — а он знал, что его друзья будут настаивать, чтобы он взял шлем себе, — значит, очень сильно повысить свой статус. Такой шлем мог бы носить Персей, сражаясь с Горгоной, мечтал мальчик, или даже Александр, отправляясь покорять Азию. С малых лет он слушал сказки и легенды от потомков эллинов, осевших в этих местах, — они перемешались с римской мифологией: о Ясоне и аргонавтах, о десятилетней Троянской войне, о Горации, который удерживал мост против целой армии; о Леониде и его трёх сотнях спартанцев; об Александре, Цезаре и Спартаке, героически сражавшемся против мощи всего Рима. Эти истории вызывали в нём смутное, но сильное желание добиться каких-то великих целей, намного более высоких, чем простая жизнь в деревенской глуши.

— Ладно, Вульфи, — услышал он свой голос. — Давай попробуем. Но сразу слезай, если почувствуешь, что не получается!

— Спасибо, Ради! Вот увидите, я достану этот шлем.

Атавульф бросил на Управду благодарный взгляд. Гораздо дороже шлема для него было одобрение их признанного предводителя. Затем он окинул скалу оценивающим взглядом — искал удобный путь, чтобы взобраться наверх. На первый взгляд она казалась совсем неприступной и гладкой, но при более внимательном взгляде становились видны трещины и уступы — вполне достаточно для того, чтобы взобраться. А почти к самым кустам вела большая вертикальная расщелина, «труба», по которой можно было добраться до шлема.

— Идёт, — пробормотал Атавульф. — Это можно сделать...

Сочетая осторожность и скорость — потому что на одном месте он не смог бы долго удерживаться одними лишь кончиками пальцев, — Атавульф начал подниматься. Поймав нужный ритм, он двигался наверх всё более уверенно, словно слившись со скалой, демонстрируя врождённый талант скалолаза. Добравшись до длинной расщелины, он ловко ввинтился в неё, затем упёрся в стенки плечами и пятками — и так же ловко полез к самым кустам.

Всё шло хорошо, пока, к своему ужасу, он не столкнулся с неожиданным препятствием, которое ребята не могли разглядеть снизу. Горловина «трубы» была перегорожена упавшим камнем! Поглядев вверх, мальчик увидел просвет между камнем и стеной расщелины. Он попытался протиснуться сквозь неё, но она была слишком узкой, и после третьей попытки он сдался. Оставался ещё один путь: попробовать забраться по самому камню, снаружи — но это был опасный путь. Камень был слишком велик и выдавался из расщелины: забираясь на него, Атавульф рисковал попросту не удержаться. Кроме того, он не знал, будет ли камень держаться под его весом достаточно крепко. А если нет...

Что ж, был всего один способ выяснить это — Атавульф мрачно ухмыльнулся, подумав об этом. Он подтянулся к камню, тщательно ощупывая неровную поверхность пальцами и ладонями, цепко держась даже пальцами ног. Хорошему сцеплению с камнем помогала и грубая ткань туники. Теперь он был на одном уровне с верхней частью камня. Настало время решать, лезть ли ему дальше, или отказаться от восхождения. Но разочаровать Ради и вернуться в Тауресиум с пустыми руками? Это было немыслимо. Атавульф отбросил все сомнения.

Левой рукой он нащупал удобный выступ и вцепился в него. Начал ощупывать камень правой рукой — но под пальцами была лишь гладкая поверхность валуна. Безуспешно он водил по ней рукой — зацепиться было не за что. Потом рука попала в расщелину... Он попытался выдернуть руку — и сделал ужасное открытие: это было невозможно без того, чтобы не потерять равновесия! Чувствуя приступ паники, мальчик замер, прижавшись к камню.

— Вульфи застрял! — закричал Вамба, указывая на неподвижного Атавульфа, замершего высоко над ними. Вамба с тревогой обернулся к Управде: — Что мы будем делать, Ради?

Управда хотел ответить, но его мозг был словно парализован ужасом. Секунды текли, и сверху донёсся слабый крик о помощи.

— Ради! — теперь в голосе Вамбы звучало отчаяние.

Управда заставил себя очнуться. Он должен придумать план — и побыстрее! Мальчик внимательно разглядывал скалу. Чуть выше того места, где застрял Атавульф, вдоль скалы тянулся выступ (на котором и росли кусты, в которых находился шлем). Если ему или Вамбе удастся достичь его, а оттуда дотянуться до Атавульфа... Однако один взгляд на пепельное от страха лицо Вамбы и его дрожащие губы сказали Управде, что решать эту задачу придётся ему самому. Это было ужасно. Управда никогда не умел хорошо лазать. Любая ошибка на этой крутой скале могла стоить ему жизни. Ему предстояло проползти по скале выше, до уступа, и забраться на него — при условии, что это вообще окажется возможным.

— Давай свой пояс и перевязь! — сказал он Вамбе. — И зови мужчин из деревни — с верёвками. Поспеши!

Вамба кинулся бегом, а Управда крикнул Атавульфу:

— Попробуй продержаться! Помощь уже близко! Я постараюсь добраться до тебя и вытащить сверху!

Атавульф вряд ли расслышал его, но голос друга внушил ему уверенность. Однако как долго он сможет удерживаться практически на весу?

Управда карабкался так быстро, как только мог, и залез довольно высоко, примерно на четверть мили вверх, когда заметил, что крутая скала стала более отлогой. Ещё через сотню ярдов, к его огромному облегчению, склон стал настолько пологим, что нам росла трава, — и здесь уже не нужно было быть искусным скалолазом. Управда лёг и постарался восстановить дыхание, а сам между тем связывал свои пояс и перевязь с оставленными Вамбой. В результате у него в руках оказалась довольно длинная и прочная верёвка, которая, как он надеялся, достанет до того места, где замер, прижавшись к камню, Атавульф, — он всё ещё находился выше Управды.

Управда через силу поднялся на присмотренный выступ, по которому мог передвигаться уже без всякой опасности сорваться... Теперь он ясно видел впереди шлем — тот сиял, словно маяк, отражая лучи солнца. А всего в нескольких ярдах под ним висел Атавульф, цепляясь за огромный валун, выступающий из трещины в скале.

Волна эйфории захлестнула Управду. Он закричал, чтобы подать сигнал тем, кто должен прийти к ним на помощь. Потом радостное возбуждение начало спадать.

Прямо перед ним уступ резко обрывался и продолжался дальше через некоторое расстояние. Между двумя этими частями расстояние было не больше трёх локтей, его можно было просто перешагнуть, сделав шаг пошире. Однако Управда уставился на зияющую пустоту в ужасе, прижавшись спиной к скале. Ладони у него вспотели, а во рту пересохло. Он подобрался к самому краю и замер. Он говорил себе, что здесь нет никакого риска, что на земле он запросто сделал бы такой шаг... Но здесь ничего не получалось, он не мог решиться.

Он старался не обращать внимания на жалобные крики Атавульфа — сперва полные надежды, потом отчаяния. Потом настал страшный момент — и Управда увидел, как силы оставили его друга, и он заскользил по камню. Раздался вопль ужаса — и мальчик рухнул вниз...

В мрачном молчании маленькая процессия принесла тело разбившегося Атавульфа в Тауресиум. После похорон и печальной тризны должна была прийти расплата, но никто так и не обвинил в случившемся Управду напрямую. По его собственному утверждению, он пытался спасти Атавульфа, но тот сорвался, прежде чем его друг смог хоть что-то сделать. Это не было неправдой, но и правдой было не до конца. Во сне Управда часто видел тот шлем — символ его честолюбивых амбиций... и напоминание о его трусости.

В ветвях кустарника пара соколов нашла прекрасную круглую штуку, идеально подходящую для гнезда. На протяжении многих лет шлем Криспа служил домом для соколиного потомства. Из блестящего и золотого он стал матовым и голубовато-зелёным...