Юсуф из Куюджака

I

Мелиха, видя, что Муаззез долго не возвращается, перестала есть виноград и побежала в дом. Запыхавшись, она сообщила Шахенде, что приезжал Юсуф, позвал Муаззез, и, вероятно, они вместе ушли.

«Наверное, что-то случилось с Саляхаттином-беем», - было первой мыслью, пришедшей в голову Шахенде. Она испуганно вскочила.

- О Боже, я пойду… Наверное, что-то случилось с беем… Господи, сохрани! - запричитала Шахенде, набрасывая на голову покрывало.

Шахенде не показалось странным, что Муаззез ушла, не сказавшись ей. Это только еще больше увеличивало ее тревогу. Значит, дело принимало серьезный оборот. Когда она спустилась вниз, служанка сказала, что Муаззез оставила свою накидку и шарф.

- О Боже, она с ума сошла! - в отчаянии воскликнула Шахенде, удивившись странному поступку дочери.

В это время прискакал Шакир и сказал, что видел Юсуфа, возвращающегося в коляске в город. Муаззез он, правда, не видел с ним. Это сообщение еще больше поразило Шахенде, хотя она и обрадовалась, что ее дочери не придется идти через весь город простоволосой, с открытым лицом. Значит, дело настолько серьезно, что Юсуф прикатил в коляске. Почему же, в таком случае, он ничего не сообщил ей? Или он уже не считает ее за члена семьи? Как смеет этот неотесанный мужлан ставить ее в такое глупое положение перед друзьями?!

Подняли батрака, который спал на соломе в конюшне, и велели запрягать лошадей. Мать Мелихи тоже решила вернуться домой. Неожиданное происшествие всем испортило настроение. На дно открытой повозки постелили кошму, поверх нее положили небольшой ватный тюфяк и все это сверху покрыли ковром. Шахенде, Мелиха и ее мать с помощью служанки взобрались на повозку, раскрыли свои зонтики, и пегая лошадь рысцой затрусила по дороге.

Чем ближе они подъезжали к городу, тем больше росло беспокойство Шахенде. Она не строила никаких предположении, ни о чем не думала, а только вздрагивала при мысли о доме и боялась, хотя не знала, что ее там ожидает.

Ее спутницы слезли у Нижнего рынка, Шахенде прикрывала голубым зонтиком лицо. Повозка,трясясь, со ^ страшным грохотом проехала через Чайджи и Байрамйери и остановилась у дома. Шахенде подобрала юбки и хотела было сама спрыгнуть на землю, но это ей не удалось, и она подождала, пока кучер подаст ей руку. Потом быстро взлетела на каменные ступеньки крыльца и громко застучала дверным кольцом.

Никто не отозвался. Шахенде снова постучала. Снова молчат и не открывают. Она и в обычное время ничего не могла продумать от начала до конца, а тут от волнения и страха совсем ума лишилась. Стоя у дверей, она обалделыми глазами смотрела то на улицу, то задирала голову на верхний этаж, не зная, что предпринять.

Старая служанка Эсма вот уже неделю как отправилась к своей снохе, но дома оставались Кюбра с матерью. И потом, Юсуф и Муаззез должны были уже вернуться. Если они поехали не домой, то куда же? Она еще несколько раз громко постучала в дверь. В доме напротив поднялась решетка на одном из окон, и показалось желтое морщинистое лицо вечно больной жены часовщика Ракыма-эфенди.

- Не стучи понапрасну, Шахенде-ханым. Никого дома нет!

Шахенде-ханым не спросила ее: «Откуда ты знаешь?» Это даже не пришло ей в голову. Следить за обитателями квартала, сидя за решеткой окна, было единственным занятием этой женщины, и сведения ее всегда были безошибочными.

- Куда они ушли? - только спросила Шахенде.

- Кюбра с матерью вышли с узлом в руках, но куда отправились они - не могу знать!

- С узлом в руках?

- Да, с узлом… Видно, не собираются возвращаться!

- Помогите, правоверные! - запричитала Шахенде, не помня себя. - Да, они, верно, ограбили дом и ушли. А не было ли у них в руках перламутровой шкатулки?

- Не приметила, соседка. Может, они засунули ее в узел?

- А разве Юсуф и Муаззез не приезжали?

- Не приезжали, соседка. А разве они были вместе? Разве ты не вместе с дочерью ушла?

Чувствуя, что произошло что-то необычное, остальные соседки тоже приподняли решетки на окнах и приняли участие в разговоре. Одержимая любопытством жена часовщика стала сама задавать вопросы.

__ Мы ушли вместе, - отвечала Шахенде, - к этим…

на виноградник к одной приятельнице… Приехал Юсуф и увез ее, но дома их нет… Я испугалась, думала, с отцом что случилось. Но, очевидно, ничего худого с ним не произошло. А теперь за детей тревожусь.

Одна из соседок не утерпела и спросила:

- А разве дочь не сказала тебе, куда едет?

- Да вот не сказала… Не понимаю, что с ними могло стрястись.

Соседки, всегда без труда объяснявшие все события, на этот раз задумались и, не зная, что предположить, стали задавать вопросы, совсем сбивавшие с толку и без того растерявшуюся Шахенде.

Наконец все вопросы были исчерпаны, и жена часовщика решила, что Шахенде больше незачем стоять на улице.

- Послушай, Шахенде-ханым, что ты стоишь под дверью? Мать Кюбры, уходя, положила ключ на окно.

Шахенде ошалело посмотрела на желто-зеленое лицо соседки. Это лицо не выражало ничего, кроме удовлетворения человека, исполнившего свой долг. Не находя слов, Шахенде отвернулась, достала ключ, отперла дверь и, войдя в дом, опустилась на пол в прихожей.

У нее не было сил пошевелиться. Ее пухлое тело покрылось капельками пота. Она скинула с головы покрывало. В прихожей все было как обычно. Постели Кюбры и ее матери были сложены в сторонке и, как всегда, прикрыты домотканым ковриком. Не было только узла, который обычно лежал рядом с постелями. Шахенде так же мало задумывалась над тем, почему эта женщина и ее дочь ушли, как над тем, зачем они явились. Время от времени она утомленно бормотала: «Куда же этот парень увез Муаззез?» Но тут же снова встревоженно думала: «Не украли бы чего эти бабы!» Однако тревога не заставляла ее сдвинуться с места, чтобы проверить вещи, и тут же исчезала, уступая место тупой апатии.

По мере того, как текло время, ей становилось все страшнее. Саляхаттин-бей все не приходил. Она сойдет с ума, если он сегодня опять придет поздно. «Пойти, что ли, спать к соседям?» - подумала она. Но кому-то нужно было остаться в доме, чтобы открыть бею, когда он придет, и объяснить ему, что произошло. Как бы там ни было, он был мужчина в этом доме, и Шахенде не осмеливалась оставить его на улице. К тому же она чувствовала, что только Саляхаттин-бей может развеять ее тревогу и все ей объяснить. Закрыв глаза, с замирающим сердцем она ждала его появления каждую минуту. Наступил вечер, стало темнеть. Она встала и поднялась в комнату, выходившую на улицу, чтобы зажечь лампу. Но потом забыла, зачем пришла сюда, и, встав у окна, принялась глядеть. После жаркого дня на улице появилось много людей. Они сновали взад и вперед. Кто нес под мышкой каравай хлеба, кто возвращался домой, держа в руках миску с едой. Прислонившись лбом к решетке, Шахенде ждала, что вот-вот из-за угла покажется муж. В эти минуты она ничего больше не хотела. Она забыла обо всем на свете. Душу ее переполняли только жуткий страх и бесконечное нетерпение. Чтобы избавиться от этого бремени, Шахенде, не привыкшая ни о чем задумываться, нуждалась в другом человеке. И, сама того не замечая, она ждала Саляхаттина-бея только для того, чтобы избавиться от необходимости самой 6 чем-то думать.

Старики, перебирая четки, возвращались с вечернего намаза. Шахенде, съежившись, сидела на тюфяке, не догадываясь подозвать кого-нибудь из квартальных мальчишек и послать в управу за Саляхаттином-беем.

Она облокотилась на подоконник и в изнеможении положила голову на руки. У нее рябило в глазах, в голове шумело.

Наконец у двери послышались медленные усталые шаги. Шахенде вскочила и выбежала из комнаты. Пришел Саляхаттин-бей. Он еще не успел снять обувь, как жена схватила его за колени.

- Бей, ты не видел Юсуфа и Муаззез?

- Откуда? Юсуф ко мне сегодня не заходил… А Муаззез должна быть дома.

- О Господи, бей, и не спрашивай!

- Что случилось? Не пугай меня!

- Детей нет… И эта баба с дочкой своей взяли узел и ушли!

- Кюбра?

- Да, обе… И даже ничего не сказали. Кто знает, может, они дом ограбили и ушли. Я от волнения ничего не успела посмотреть… Тебя ждала!

- Где Юсуф?! Где Муаззез?

- Я же тебе объясняю, дорогой… Муаззез пошла со мной!..

Шахенде вдруг остановилась. Она вспомнила, что не может сказать Саляхаттину-бею, куда она ходила сегодня с Муаззез. Не найдя, что соврать, она стала заикаться. К счастью, каймакам не обращал на нее внимания. Опустив голову на грудь, он часто дышал и не сразу заметил, что она умолкла.

- Рассказывай же, душа моя! - проговорил Саляхаттин-бей.

Он все еще стоял в прихожей и слушал, полузакрыв глаза

- Почем я знаю, беи? - глухо откликнулась Шахенде. - Я вместе с Муаззез пошла к приятельнице в Дженнетаягы. Юсуф приехал в коляске и увез Муаззез. Я сначала подумала, что тебе стало плохо, но, придя домой, никого не застала. Эти бабы оставили ключ на окне и скрылись…

Только теперь до каймакама дошло, что дело нешуточное.

- Когда Юсуф приехал на виноградник Хильми-бея за Муаззез?

- Ко времени третьей молитвы, - быстро ответила Шахенде и, пораженная внезапным страхом, не удержавшись, спросила его умоляющим голосом:

- А откуда ты знаешь, бей, что мы ходили к Хильми-бею?

Каймакам пожал плечами. Он и сам не знал. Когда до его слуха долетали слова «Дженнетаягы, Юсуф, Муаззез, Кюбра», ему невольно пришло в голову, что сегодня они ходили на виноградник Хильми-бея. Это вышло так естественно, что он не подумал даже сердиться на жену и только спрашивал со все возрастающей тревогой:

- Куда они уехали?.. Да как же ты этого не знаешь? И что только ты за создание, Господи?

Но добиться толкового ответа от жены было невозможно. Она говорила бессвязно, и слова ее еще больше сбивали Саляхаттина-бея с толку. Каймакам помолчал, раздумывая, что предпринять. И тут царившее в доме безмолвие словно бы сорвало пелену с глаз: он вскочил, огляделся, кроме растерянной, дрожав^-шей от страха жены, он не увидел никого. Белый свет падал в темную прихожую из садовой двери. Значит, уже взошла луна, а дети все еще не вернулись.

Мысль о том, что они могут совсем не вернуться, словно ножом резанула его грудь и остановилась где-то у горла. Жить в этом доме без них, наедине с этим толстым, жалким созданием! От этой мысли он подскочил на месте.

- Куда они подевались? - в гневе заорал каймакам. - Где они?

Жена в ответ испуганно всхлипнула.

Тогда Саляхаттин-бей быстро натянул сапоги и вышел на улицу. Он шел по темной разбитой мостовой, громко стуча каблуками. Придя в управу, он сразу же послал за жандармским начальником.

II

В ту ночь конные жандармы, отправленные во все стороны на розыски детей каймаками, первым делом хорошенько поужинали в деревнях, расположенных в получасе езды от города. Двое из них решили заночевать в этой же деревне, остальные четверо, поужинав, вскочили на коней, проехали еще немного и улеглись спать там, где их застала глухая ночь.

Жандарм, отправившийся в сторону Бюрхание, проведя ночь в деревне Френк, в получасе езды от Эдремита, подождал, когда солнце поднимется повыше, и к полудню прибыл в Бюрхание. Там в кофейне рядом с мечетью, он узнал, что вечером какая-то коляска проехала в сторону Айвалыка.

Не желая утомлять ни себя, ни лошадь, он с полчаса отдыхал в кофейне, поручив присмотр за своим конем одному из слуг соседнего караван-сарая. Жандарм снял сапоги, расправил пальцы ног и блаженствовал в покое, облокотившись на железный столик; только почувствовав, что его клонит ко сну, он потянулся и крикнул слуге:

- Эй, приведи лошадь!

Обувшись, он потрепал лошадь по шее, подтянул подпругу и, поймав поводья, прыгнул в высокое черкесское седло. Его обычно норовистая белая кобыла присмирела в жару. Вытянув шею, она звонко зацокала подковами по мостовой.

Жандарм прибыл в Айвалык под вечер. Почти всю дорогу он дремал в седле, а теперь пел, положив ружье за спину и обхватив его руками.

В деревнях он допытывался у старост, не видели ли они парня с девушкой, и всюду получал отрицательный ответ. Теперь, удобно устроившись, он лежал в комнате жандармского участка Айвалыка со спокойной совестью человека, сделавшего свое дело, и размышлял о том, как, отдохнув немного, выйдет побродить и устроит смотр девушкам городка, население которого целиком состояло из греков.

Рессорная коляска, попавшаяся ему навстречу, когда он медленно ехал в сторону моря, не привлекла его внимания. Это было естественно: ведь в ней не было никого, а лошадью управлял молодой крестьянин в рыжевато-коричневой одежде. Этот крестьянин гнал лошадей довольно быстро и вскоре прибыл в Эдремит. Когда он уже почти проехал Нижний рынок, из мастерской кузнеца выскочил какой-то человек, схватил лошадей под уздцы и завопил благим матом:

- А ну, слезай, скотина! Куда ты гонишь моих лошадей?

Парень сразу же спрыгнул на землю.

- Значит, это твоя коляска? Бери ее. Я приехал, чтобы найти тебя и вернуть твое добро. Меня послал Юсуф-ага. Прости, говорит, если мало.

Он вытащил из патронташа мешочек, достал оттуда лиру и протянул ее владельцу коляски.

- Бог с ним! - сказал тот и уехал.

Но тут, откуда ни возьмись, появились два жандарма и, схватив парня, повели его в управу. Но даже во время этой прогулки, страшней которой для крестьянина и быть ничего не может, он все улыбался. Не оробел он и когда его привели к самому каймакаму, а только сказал:

- В жандармах нет нужды, мой бей. Я ведь и так шел к вам.

Саляхаттин-бей вскочил из-за стола и подошел к нему.

- Откуда ты приехал?

Паренек взглянул на него ясными карими глазами.

- Зачем тебе знать это, бей? Меня послали Юсуф-ага и твоя дочь. Сегодня утром наш имам совершил обручение. Они целуют ваши руки и послали меня сюда, чтобы сказать вам об этом.

Каймакам опешил, потом на лице его появилась улыбка:

- Юсуф обручился с нашей дочерью…

- Дай им Аллах того, что сердце их просит, бей. Твоя дочь вышла за джигита!

- Больше они ничего не сказали?

- Нет. Не сказали! Они послали меня, чтобы вы не волновались. Я и коляску передал хозяину!

- Они не вернутся?

- Не похоже. Но Бог его знает.

Несмотря на все настояния каймакама, крестьянин, которого, как выяснилось, звали Исмаилом, так и не сказал, из какой он деревни. Он уверял, что он едет на две-три недели в Хавран к своему зятю и клятвенно утверждал, что Юсуфа и Муаззез в их деревне нет.

Наконец каймакам, словно переменив решение, перестал допытываться и, усадив Исмаила напротив себя, долго с ним беседовал.

С превеликими клятвами - «ради нашей веры и Аллаха» - он стал втолковывать ему, что если Юсуф и Муаззез не вернутся в Эдремит, дела их будут плохи, что сами они не смогут себя обеспечить, а Юсуф не чужой ему человек, и он не возражает против их женитьбы. Как можно яснее постарался он объяснить Исмаилу, что лучше всего будет, если они оба, никому не сказавшись, поедут в его деревню, и что дети наверняка не станут упрямиться после того, как отец сам приедет к ним. Хотя Исмаил немногое пойял из его слов, он почувствовал все же, что у этого человека нет никаких дурных намерений. Если такой большой начальник сам хочет отправиться к ним в деревню, то возражать тут нечего.

- Ладно, поедем, каймакам-бей, как прикажешь! - сказал он.

Саляхаттин-бей велел тотчас же заложить экипаж и послал сообщить жене, что едет искать детей.

- Пусть она позовет кого-нибудь из соседок к нам переночевать! - сказал он.

Когда муэдзин стал призывать верующих на молитву, каймакам с Исмаилом отправились в путь.

К полуночи они прибыли в деревню Тахтаджи, расположенную в сосновом лесу. Исмаил остановил экипаж у двухстворчатых ворот и, спрыгнув на землю, постучал в них кулаком. Вскоре ворота открылись. Какой-то парень, протирая со сна глаза, ввел лошадей во двор и оторопело вытаращился на каймакама, разминавшего затекшие ноги.

- Гости уже легли? - спросил Исмаил.

- Наверное, легли.

- Постучись, пусть выйдет Юсуф-ага. - Парень тотчас же бросился вверх по лестнице, но Исмаил крикнул ему вслед: - Погоди, сначала посвети нам!

Тот сбежал вниз, перепрыгивая через две ступени, забежал в одно из строений, находившихся в другом конце двора, залитого лунным светом, и вышел с зажженной лучиной. Он внес ее в дом, поставил в первой же комнате на очаг и снова выскочил во двор.

Каймакам и Исмаил вошли в дом.

В углу на земляном полу лежали циновки и домотканые коврики. Исмаил взял тюфяк,лежавший у очага, расстелил его и пригласил каймакама сесть, а сам устроился на циновке.

Вошел Юсуф. Он, видно, еще не ложился. При свете лучины лицо его казалось бледным и сильно похудевшим. Он подошел, поцеловал руку Саляхатти-ну-бею. Тот усадил его рядом с собой и, немного помолчав, спросил:

- Что же это ты сделал, Юсуф?

В его тоне не было ни жалобы, ни упрека. Он только спрашивал, хотел знать.

- Другого выхода не было, отец… Голос Юсуфа был тверд и спокоен.

Оба молчали. Они чувствовали, что поняли друг друга и больше ничего говорить не нужно.

Исмаил, сидевший на корточках, выпрямился.

- Ты устал, бей? - спросил он. - Может, принести немного «горькой водички»?

- Принеси, - смеясь, ответил каймакам.

За долгие годы службы он узнал, что в шиитских (Шииты - последователи одного из двух направлений в исламе. В Турции их также называют - кызылбаши (красноголовые)) деревнях люди более опрятны и искренни и придерживаются более широких взглядов на веру. Объезжая деревни своей округи, он всегда предпочитал останавливаться у них. Саляхаттин-бей даже сам удивился, как это он сразу не понял, что попал в селение кызылбашей, а догадался только тогда, когда Исмаил спросил его, не принести ли «горькой водички». Он должен был бы понять это по открытому, смелому и уверенному виду паренька.

Каймакам налил немного ракы из маленького кувшина в продолговатую плошку и выпил. Бросил в рот несколько фисташек. «Горькая водичка» быстро согнала с него усталость, приятно взбодрила. Сверкнув глазами, каймакам заявил Юсуфу:

- Завтра я отвезу вас в Эдремит.

- Что нам делать в Эдремите?

- А что вы будете делать здесь?

- От продажи олив и пшеницы у меня осталось двенадцать золотых лир. Было четырнадцать. Одну я послал в Эдремит извозчику, другую разменял здесь. Поеду в Айвалык, куплю на эти деньги лошадь и повозку, буду работать. Если заработаю, куплю вторую лошадь, может, и на рессорную повозку хватит.

- Не болтай… Муаззез к такой жизни не привыкла… Да и на кого ты ее оставишь, когда пойдешь работать? Думаешь, тебе в Айвалыке сладко будет? Слыхал ты хоть раз, чтобы там приютили мусульманина?

- Поеду в Дикилие, в Измир… А нет - в Балыкесир!

Саляхаттин-бей осушил вторую плошку, прислонился к стене и спросил:

- А Эдремит чем плох? Возвращайся, я куплю тебе и рессорную повозку, и лошадей. А может, найду тебе какое-то другое дело!

Юсуф хотел было что-то возразить, но Саляхаттин-бей остановил его жестом руки.

- Погоди, не отвечай, - и, наклонившись к нему, добавил: - Ты думаешь, я сюда от радости прикатил? Неужто вы оставите меня одного? Разве этого я ждал от тебя и от дочери? Как же вы уедете, бросив меня на Шахенде? Кто у меня есть, кроме вас… А ведь это последние дни моей жизни… Конечно, я могу, Юсуф, если захочешь, остаться здесь с вами. Но тогда тебе придется кормить и жену, и меня!..

Юсуф растерялся, но понял, что каймакам сказал это не в шутку и не спьяна, а заранее обдумав.

Если бы Юсуф был совершенно свободен в своих поступках, то у него не было никакого права разлучать этого человека с дочерью. Не в силах скрыть последнюю мучавшую его мысль, он сказал:

- Кто знает, какими глазами на нас там будут смотреть?

- Какими глазами? Но разве вы не обручены? Разве это стыд? Разве это грех? Раз я даю согласие, никто слова не посмеет сказать!

- Вам лучше знать! - ответил Юсуф. Саляхаттин-бей, словно только и ждал этого ответа,

выпрямился и сказал:

- Ладно. Ступай спать. Я тоже устал. Встаньте завтра пораньше и меня разбудите.

Юсуф поднялся. Снова поцеловал отцу руку и вышел. Наверху, в своей постели, ничего не ведая, спала Муаззез. Юсуф, кг раздеваясь, сел у изголовья ее постели. Лунный луч, проникший в комнату сквозь деревянную решетку, тихонько подбирался к лицу девушки. Глядя на этот медленно ползущий по комнате луч, на тени, Юсуф уснул.

Исмаил постелил каймакаму внизу и ушел; Саляхаттин-бей, не раздеваясь, растянулся на постели и уставился на кувшин с ракы, тускло поблескивавший в-красноватом свете догоравшей лучины. Ему хотелось что-то додумать, но он никак не мог ухватиться ни за одну мысль, вертевшуюся у него в голове. Глаза его медленно закрылись, и он захрапел.

III

Жизнь вошла в свою колею быстрее, чем можно было ожидать. По возвращении в Эдремит каймакам около недели поил в своем доме близких друзей, а женщины веселились наверху. Так была отпразднована свадьба Юсуфа и Муаззез. Комната на верхнем этаже, выходившая на улицу, была отдана молодоженам. Им устроили постель с розовым атласным одеялом и подушками, шитыми золотом. Занавеси на окнах были перевязаны широкими лентами с золотым галуном. У стены напротив двери поставили комод с зеркалом, настольными часами и лампой с двумя стеклянными шарами.

Юсуф вместо шапки стал носить красную феску, вместо туфель без каблуков - штиблеты на резинках. Шаровары зеленого цвета он сменил на темно-синие гладкие брюки. Теперь он ничем не отличался от городских эфенди.

Шахенде, в ужасе от происшедшего события, которое она считала катастрофой, в доме почти не раскрывала рта, не удостаивая словом ни дочь, ни зятя. Она почти не бывала дома, и Юсуф отнюдь не был огорчен этим. Если бы эта женщина вовсе не приходила домой, было бы еще лучше. Старея, она стала питать все большее пристрастие к румянам, красила волосы какими-то травами, мазала брови сурьмой, а ее дружба с приятельницами постепенно превратилась в бесконечные сплетни.

Когда Юсуф слышал голос Шахенде, которая возвращалась по вечерам, звеня браслетами, его начинало мутить, он звал к себе Муаззез и не отпускал ее больше вниз.

Если бы не отец, он ни минуты не оставался бы здесь, а взялся за любую работу и сам бы кормил себя и жену. Но моральные обязательства по отношению к отцу, которые он почувствовал на себе в ту ночь, проведенную в деревне, привязывали его к этому дому.

Как и прежде, он не был ничем занят и слонялся без дела. Так как урожай был убран, он не заглядывал и на поле. Иногда он по целым дням не выходил из дому, смотрел, как Муаззез вышивает, или перелистывал отцовские книги. Проводя в доме целые дни, наедине с женой, он изредка вспоминал Кюбру. С тех пор как она ушла вместе с матерью, от них не было никаких известий, они исчезли из жизни Юсуфа так же внезапно, как и появились. Юсуф никак не мог разобраться в своих чувствах к этой девочке с бледным лицом и тревожным взглядом, и каждый раз, вспоминая о ней, расстраивался, чувствуя, что устал от вопросов, которые не в состоянии разрешить.

Это ощущение и томило его, и удивляло; в нем постоянно жила уверенность, что он еще встретится с Кюброй. Он чувствовал себя так, будто бросил какое-то дело недовершенным и ему предстоит его обязательно докончить. Поэтому он верил, что в один прекрасный день Кюбра предстанет перед ним вновь, и он тогда завершит это дело.

Он хоть и знал, что все это пустое, не мог выкинуть из головы и иногда часами сидел, погруженный в размышления.

Тогда Муаззез, в душе все еще немного побаивавшаяся Юсуфа, тихонько подходила к нему и, усевшись рядом, смотрела ему в лицо с любопытством и тревогой. Она любила его до безумия, но до сих пор никак не могла понять, что за мысли таятся в его голове. Она любовалась его лицом, каждой его черточкой. Особенно нравилась ей прямая линия, которая шла от завитков волос на макушке к затылку; она всегда вызывала в Муаззез желание поцеловать ее. Не очень широкий, с небольшой складкой, лоб мужа, его нос, соединявшийся со лбом без впадинки, всегда плотно сжатые губы пробуждали в Муаззез чувство, похожее на благоговейный страх, и она нередко безо всякой причины с плачем бросалась к нему на грудь и, как безумная, принималась целовать любимое лицо.

Юсуф с едва заметной улыбкой гладил Муаззез, и губы его шевелились, словно он что-то говорил про себя.

Однажды Муаззез, рыдая, пробормотала:

- Юсуф!.. Юсуф!.. Я боюсь тебя!

От этих слов Юсуф неожиданно вздрогнул и, взяв жену за плечи, отстранил ее от себя. Он пристально вгляделся ей в лицо. Ее глаза, ресницы, трепетавшие, как крылья бабочки, чуть опущенные вниз, дрожащие губы, все это свежее, как цветок, лицо почему-то вдруг вызвало в нем печаль. У него захватило дыхание. Он привлек ее к себе и крепко обнял в предчувствии неведомо откуда грозящей беды. Ее головка поникла, глаза были полны слез. Ее тело, дрожавшее в его объятиях, жгло его огнем. С горечью кусая губы, он уставился на темную стену и, не двигаясь, просидел так несколько часов.

Воспоминания о ночах, которые он провел, задыхаясь от страха перед неизвестностью, отныне не покидали его, и он становился все мрачнее, все неразговорчивее. Но Муаззез открывала по утрам глаза, смотрела на мужа невинно и радостно, как ребенок, с беззаботной улыбкой, и весь день, как птица, порхала по дому. Юсуф немного отвлекался, глядя, как Муаззез хлопочет то в доме, то в саду. Она чувствовала себя хозяйкой и ничего не давала делать все больше впадавшей в детство старой служанке: даже помогала стряпать и стирать белье. Вставала она рано, сбегала вниз в белом ночном халате с открытой шеей и руками, приносила Юсуфу завтрак: бекмез, бурдючный сыр и домашний хлеб. Ее светло-каштановые волосы, заплетенные в две толстые косы, покачивались на бегу, ее ступни, выскакивавшие из просторных для нее домашних туфель, казались крошечными. Из-под длинного халата слегка виднелись лодыжки, когда она садилась, приоткрывая стройные ноги в золотистых волосках.

Муаззез стелила на тахте салфетку, расставляла еду, принесенную на медном подносе, и звала Юсуфа. Усевшись бочком и свесив с тахты ноги, они принимались есть. Юсуф неотрывно следил за женой. Муаззез брала тонкими белыми пальчиками хлебец, разламывала его посередине и протягивала половинку Юсуфу. Иногда она, сбросив с ноги туфлю, поддевала ее пальцами и незаметно играла ею. Юсуф заглядывался на ее ноги с длинными пальцами и удивлялся их стройностью, красотой и нежной кожей.

О Господи, как прекрасна была эта девочка, как любил ее Юсуф! Чистый юноша, ничего до сих пор не знавший о женщинах, боготворил жену. Все его мысли невольно вращались вокруг нее. Он не представлял себе смысла жизни без Муаззез. Вспоминая то время, когда ему грозила опасность потерять ее, и те дни, когда он сам отталкивал ее, он удивлялся и спрашивал себя: «Как мог я так поступать?»

И Муаззез любила Юсуфа. И тоже не могла себе представить смысла жизни без него.

Если бы они не испытали страха потерять друг друга, расстаться друг с другом, может быть, они так и не узнали бы, как нужны друг другу - как тесно переплетены их жизни. Может быть, раньше они не думали о женитьбе только потому, что это было последнее средство, к которому они обратились, чтобы не потерять друг друга. Единство их жизней было таким естественным, само собою разумеющимся, что они обходились без слов, без долгих разговоров. Случалось, за весь день не обменивались и одной-двумя фразами. Когда по пятницам они, как здесь было принято, отправлялись за город к знакомым, где женщины развлекались сами по себе, а мужчины - сами по себе, они держались в стороне от окружающих. Муаззез, если к ней обращались, отвечала улыбкой, а Юсуф был так сдержан, что ни у кого не было желания с ним заговаривать.

Их охватила неодолимая тоска. Чем больше они чувствовали себя одинокими, тем сильнее стремились они друг к другу, им казалось, что не хватит и нескольких дней для того, чтобы рассказать обо всем, что накопилось в душе. Однако, когда они находили друг друга, они по-прежнему молчали и, сидя рядом или бродя по саду, испытывали счастье от одного сознания, что они вместе. К чему было говорить! Все красивые слова, общее веселье вызывали у них только скуку, настолько каждый был полон мыслями и ощущением необходимости другого. Смутно они чувствовали, что окружавшее их общество настолько лживо, насколько сами они искренни. Они без слов понимали всю силу своих чувств, понимали, что отделены от остального мира, одиноки в кругу своих знакомых, и с тревогой думали, до каких пор так будет продолжаться. Чувство, которому их никто не учил и которому природа не дает угаснуть в тех, кто отдается ей во власть, пробуждало в них страх, они ощущали себя оторванными от общего движения жизни, от людей. Вот почему они были спокойны только тогда, когда замыкались в своем мирке. Когда же их принуждали к общению, они начинали томиться, ими овладевали дурные предчувствия, они искали спасения в бегстве от людей!

Разговоры, шутки, развлечения пожилых мужчин казались Юсуфу бессмысленными, никчемными. Внутренняя пустота молодых людей отталкивала его. Как ни старался он быть как все, ему не доставляло удовольствия пить водку, орать во все горло или угрожать своим товарищам. Он так и не выучился играть ни в кости, ни в карты.

Муаззез же теперь видела, что все ее прежние увлечения и интересы были всего лишь проявлением детского любопытства. Она вздыхала от скуки, когда приятельницы судачили при ней.

- Почему это свадьба Расиме отложена на весну?

__ да потому, что язвы, которыми наградили ее

милого проститутки, еще не закрылись.

Плясовые мелодии, которые они напевали по многу раз в день высокими голосами в сопровождении бубна, ее больше не веселили.

У Юсуфа и Муаззез было лишь одно желание: быть всегда вместе…

И они были вместе.

IV

Но сколько могло, так продолжаться? Несомненно, что-то должно было измениться в их жизни. До каких пор они будут есть хлеб отца - старого, больного человека? Как мог Юсуф не обращать внимания на взгляды Шахенде, в глазах которой все чаще загорался змеиный блеск?

Что делать?

Этот вопрос с новой силой встал перед Юсуфом. Мучительно жить с таким ощущением, словно ты вот-вот должен отправиться в путь, не чувствовать твердой почвы у себя под ногами, позволять, чтобы Шахенде говорила:

«Парень такой здоровенный, а сидит дома, объедает нас!» Долго ли можно это переносить?

Никогда прежде Юсуф не сомневался в себе. Он верил, что сможет добиться всего в жизни. И не боялся будущего. Его угнетало настоящее. Именно оно подрывало его веру в себя, порождало в его душе сомнения. Он думал:

«Почему я такое ничтожество?»

Он смутно чувствовал, что явился в этот мир ради какого-то большого дела, но не знал, для какого, и не видел вокруг себя ничего, о чем мог бы сказать: «Это мое дело!»

Хотя Юсуф и не был так развит, чтобы все это проанализировать, тем не менее он испытывал муки «лишнего человека». Это чувство не похоже на скуку от безделья. Оно уничтожает человека, постепенно убеждая его в собственной ненужности. Чувствовать в себе силы, достаточные для свершения больших дел, и не знать, к чему приложить их. С бесконечным терпением ожидать неизвестности. Представлять себе будущее в самых неясных, словно деревья в тумане, очертаниях… Долго выдержать такое было нельзя.

Саляхаттин-бей видел, как мучается Юсуф, и в какой-то степени понимал причину его страданий. Он думал, что должен выполнить свое обещание, данное в шиитской деревне: купить Юсуфу пару лошадей с рессорной повозкой, но Шахенде ни за что не согласилась бы видеть свою дочь женой извозчика, да и ему самому этого не очень хотелось. Он хотел обеспечить более или менее приличную жизнь для своей дочери, которая вся так и цвела счастьем. Когда она встречала отца у дверей, глядя на ее тонкую фигурку, и розовое личико, он окунался в атмосферу юности.

Юсуфа он никак не представлял себе извозчиком, но сколько ни думал, не мог подобрать ему подходящего занятия. Понимая, что долго так не должно продолжаться, он вдруг принял неожиданное решение: устроить Юсуфа писарем в управу.

Юсуф был зачислен стажером, но Саляхаттин-бей надеялся через некоторое время выхлопотать ему чин. Он сообщил Юсуфу, что нашел для него дело, лишь после того, как были закончены все формальности и пришел ответ от вали из Балыкесира. Юсуф сначала поразился. Думай он целый год, ему не пришло бы такое в голову. Он не поверил бы, если б не знал, что отец не станет с ним так шутить.

- Какой из меня писарь! - заметил он вместо благодарности.

- Вполне достаточно того, что ты знаешь. Остальному научишься! - смеясь ответил Саляхаттин-бей.

- Тебе лучше знать, отец… Но я буду стараться…

- Писать ты умеешь. Сначала я тебе буду говорить, а ты будешь писать, потом станешь работать самостоятельно. У нас в канцелярии люди хорошие, они тебе помогут.

Юсуф промолчал. Теперь ему ничто не казалось невозможным. Самое трудное и сложное в мире дело было легче ожидания.

Муаззез, услышав, что ее муж станет государственным чиновником, очень обрадовалась. Она припала к Юсуфу и засыпала его вопросами:

- Когда ты приступишь? С кем будешь работать? Какое жалованье назначили? Ах, если б я могла посмотреть на тебя там?.. Под вечер ты будешь возвращаться со всеми чиновниками, не так ли? Ты будешь мне приносить и читать, что напишешь?

И, не дожидаясь ответа, она снова продолжала спрашивать все, что приходило в голову.

- Ну говори же! - требовала она, обнимая его, а через несколько секунд снова щебетала, прыгая на месте:

- Теперь ты будешь водиться с важными господами. Смотри, не забывай о нас.

Саляхаттин-бей на следующий же день повел Юсуфа в управу. Введя его в комнату рядом со своим кабинетом, он показал на стол у окна и представил двум другим чиновникам.

Оба были почтенные люди преклонных лет. При виде каймакама встали, одергивая свою длиннополую одежду. Один снял очки в металлической оправе и жестом пригласил Юсуфа:

- Милости прошу, эфенди, сын мой!

- Ну-ка, посмотрим, Хасип-эфенди, - улыбаясь, сказал Саляхаттин-бей, - сумеешь ли ты быстро научить нашему делу моего зятя?

- Под вашим покровительством, если будет угодно Аллаху, бей-эфенди!

- Он парень способный. Правда, держать перо не привык, но это не беда.

Он обернулся к другому старику, беспрерывно поправлявшему затасканную бесформенную феску.

- И ты будь к нему благосклонен, Нури-эфенди. Не будем посмеиваться над неопытностью нашего Юсуфа!

Нури-эфенди промямлил что-то невнятное. Юсуф подошел к столу, качавшемуся при каждом прикосновении.

- Если у тебя не будет клеиться, Юсуф, заходи ко мне, - сказал Саляхаттин-бей и вышел.

Юсуфу показалось, что у него кружится голова, он закрыл глаза и, ухватившись за стул, сел.

«Зачем я сюда пришел? Кто они, эти люди?» - вдруг пронеслось у него в голове. Перед глазами стоял туман, он с трудом мог разглядеть стол, за которым сидел. По столу расплылись разноцветные блестящие круги, похожие на искрящиеся при солнечном свете маслянистые пятна на лужах; он шире раскрыл глаза, и цветные круги тотчас же исчезли. На годами не мытом столе, закапанном чернилами, стояла круглая белая чернильница, песочница, напоминавшая солонку, и лежали два обломанных тростниковых пера. Юсуф взял одно из перьев и стал вертеть его в пальцах. Вдруг он заметил, что тонкий тростник рассыпается. Он испуганно оглянулся по сторонам и крепко сжал кулак. Все здесь казалось ему непонятным и подозрительным, он чувствовал себя так, будто пришел в храм, где исповедуют незнакомую ему религию. Ему казалось, что каждое его движение кощунственно. Сломанное тростниковое перо жгло ему ладонь. Хасип-эфенди подошел к Юсуфу, взял со стола второе перо, очинил его, расщепил кончик об ноготь и сказал:

- Возьми, сын мой. Набивай понемногу руку… Если бей, ваш отец, что-нибудь даст, напишите!

Но бей-отец в тот день не дал ничего. Под вечер он просунул голову в дверь и позвал Юсуфа. Они вместе пошли домой. По дороге Саляхаттин-бей все время говорил, точно беседовал с самим собой:

- Это занятие не по тебе. Но что поделаешь? Я знаю, тебе будет скучно. Правда, человек постепенно ко всему привыкает. Ты ведь видел: никто ничего не делает. Важно отсидеть столько-то часов… Тебе такая работа покажется бесполезной, но на этом стоял и стоит мир… Да, несомненно, в том, чтобы сидеть вот так сложа руки, тоже есть свой смысл. Смотришь - и кажется, что все дела в управе могут выполнять два грамотных человека. Однако не будь тут столько народу, все перевернулось бы вверх дном. Главное не в том, что делают чиновники, а в том, что они существуют. Посидев в этой пыльной комнате, ты, может, даже спросишь себя: «Зачем я здесь нужен?» И зря. Раз ты переступил порог казенного учреждения, значит, ты уже необходим. Если бы тебя не было, обязательно где-нибудь было бы упущение. Ты уж мне поверь. Я раньше сам думал по-другому, все пытался разрешить своим умом. Но теперь я верю только в одно: в опыт. Тому, что я тебе говорю, меня научили почти тридцать лет жизни. И ты понемногу образумишься. Мне осталось жить недолго. Вот я и твержу, чтобы ты запомнил: не жди многого от жизни! Если приспособишься к людям, от каждой беды в этом мире можно отделаться малым ущербом. Старайся ничем не выделяться среди других. Недавно судья дал мне книгу. Называется «Пучина иллюзий». То есть, чтобы тебе было понятнее, - «Глубина мечтаний». Вещь глубокая. Написано там, что однажды Аллах созвал пророков и спросил: «Что такое счастье?» Моисей сказал: «Отправиться в Землю Обетованную». Иисус сказал: «Тому, кто ударил по одной щеке, подставить другую». Будда сказал: «Ничего в жизни не желать». Дошла очередь до нашего Мухаммеда. «Счастье, - сказал он, - заключается в том, чтобы принимать жизнь такой, какая она есть. Ничего к ней не добавлять и ничего у нее не отнимать…» Есть вещи, которые нас огорчают. «Почему? - спрашиваем мы. - Не устранить ли их? Кое-чего нам не хватает. А хотелось бы иметь, и мы изо всех сил стараемся восполнить эту нехватку. И то и другое-глупо и бесполезно. Человек ничего изменить не может. Поэтому, если хочешь душевного покоя, думай, что и в зле, которое ты видишь, есть свой смысл, и не поддавайся искушению внести в мир добро, которого там не существует. И, самое главное, - никогда не жалуйся. Сколько бы ты ни бился, в этой жизни мучениям конца не будет. И вином не увлекайся. Иногда человек мается, не находя другого средства, чтобы разогнать тоску, но ты умей владеть собой. Как бы там ни было, начнешь выпивать, когда станешь старше. Тогда это будет даже на пользу. Две-три рюмочки вечером не повредят. Помогают забыться. Да ведь, собственно говоря, наш мир только того и заслуживает, чтобы забыть о нем!..

Они подошли к дому, и Саляхаттин-бей прервал свои назидания. Постучав в дверь, он понимающе покачал головой и сказал, словно желая закончить разговор:

- Так-то вот!

Они вошли. Пока отец умывался, Юсуф поднялся наверх и уселся у окна. Муаззез не было, она, видимо, накрывала на стол. Юсуф хотел обдумать то, что ему говорил каймакам, но не мог всего припомнить. Слушая его, он искренне старался понять смысл его слов, ничего не упустить. Но все высказанные отцом истины, скользнув по его мозгу, отлетали прочь. Как же случилось, что мысли, которые, когда он внимал им, казались ему настолько верными, что их следовало бы запомнить навсегда, тут же забывались? Силился их припомнить Юсуф.

Когда он спустился вниз, чтобы поужинать, осунувшееся худое лицо Саляхаттина-бея, безразличный взгляд его потухших глаз сразу напомнили ему недавний разговор. Этот человек, который сидел напротив него и медленно жевал, сам был как бы итогом всего им сказанного, но теперь его мысли, как бы ни были они правильны, показались Юсуфу чуждыми. Собственно говоря, он верил в их справедливость лишь потому, что верил отцу. Жизнь не может быть такой бессмысленной, а человек рождается на свет не для того, чтобы сидеть сложа руки. Нет, все это не может быть правдой! Зачерпывая плова из медного блюда, Юсуф снова представил себе весь этот день и почувствовал, что не может найти никаких оправданий безделью в той пыльной комнате за тем закапанным чернилами столом. И сама комната, и очкастый Хасип-эфенди, и брюзга Нури-эфенди - разве могут они быть образцом? Весь день эти люди дремлют за столом да творят намазы. Юсуфу представилось, как оба чиновника отправляются совершать омовения, засучив рукава, с полотенцами через плечо, в сандалиях на босу ногу. Он будто видел, как они отбивают земные поклоны, стоя на коленях на молитвенном коврике. Нет, представить такую жизнь для себя - ужасно. Да и отец, который сейчас, медленно жуя плов, подносил ко рту маринованный перец, мало чем отличался от этих людей. Его жизнь тоже казалась Юсуфу ужасающе пустой. А ведь еще вчера он сетовал на безделье, хотел найти свое место в жизни и перестать быть обузой в доме. И вот теперь у него есть занятие, дело. Как жаль, что это дело оказатось еще более скучным и бессмысленным, чем безделье.

Но последующие события вдруг понеслись с такой быстротой, что ему некогда было подумать не только о будущем, но и о настоящем.

V

Прошла неделя, как Юсуф стал ходить на службу. Как-то под вечер отец позвал его к себе в кабинет. Бледный, он долго смотрел на него, потом указал глазами на лежавшую перед ним телеграмму:

- Плохие вести, Юсуф!

- Что такое?

- Объявлена мобилизация. Война!

Хотя Юсуф до конца не понимал всей серьезности этого события, он почувствовал, что надвигается что-то страшное. Уже несколько недель до него долетали тревожные слухи. И отец тоже говорил дома, что положение опасное и неизвестно, что будет дальше.

В последние дни Юсуф допоздна засиживался на службе. Но в объяснения не вдавался, так как не привык разговаривать со своими домашними о серьезных вещах. В кофейне он не бывал, поэтому до него доходили лишь обрывки разговоров. Стамбульские газеты приходили в Эдремит раз в неделю - в десять дней. Да и то их получали лишь несколько заядлых любителей чтения. Большинство новостей распространялось извозчиками, приезжавшими из Балыкесира или Измира, рыночными торговцами или местными греками.

Вести о провозглашении свободы, Триполитанской и Балканской войне докатились до Эдремита спустя довольно долгое время. Тихо и незаметно уходили мобилизованные, и так же тихо возвращались оставшиеся в живых. Если бы в Эдремите не было довольно многочисленного греческого населения и оно не стремилось следить за мировыми событиями, может быть, городок по-прежнему продолжал бы жить равнодушным и далеким от всего, что творилось в мире. Но объявление мобилизации убедило людей, что на этот раз происходит нечто необычное. Всех охватило предчувствие ужасного будущего.

Когда Юсуф вместе с отцом возвращался домой, гремели барабаны, играли зурны, люди группами собирались у кофеен, о чем-то возбужденно разговаривая, и толпами валили по улицам. Даже детей охватила серьезность. Подняв брови, с задумчивым выражением лица, они останавливали каждого, кто знал хоть чуточку меньше их, и передавали им новости, которые им удавалось узнать из разговоров взрослых, обильно расцвечивая их своими домыслами.

По дороге Саляхаттин-бей рассказывал Юсуфу:

- Положение опасное, сын мой. Посмотрим, чем все это кончится. Правда, союзники у нас сильные, но, как верно говорят старики, не так-то легко устоять перед семью державами. Сдается мне, что недолго это протянется. Мобилизация предпринимается очень широкая. Шлют телеграмму за телеграммой, требуют не допускать дезертирства…

До самого дома он объяснял ему, кто против кого воюет, почему началась война, повторяя то, что вычитал из газеты, которая пришла в управу.

Барабан, зурна. «Эй, гази!» (Гази - победитель в борьбе за веру. «Эй, гази!» - начальные слова песни), толпы на улицах… Идут возбужденные новобранцы. Бедняги не знают, какая судьба их ждет, и даже не допускают мысли о смерти, хотя и возглашают: «Победим или умрем за веру!» Истинные герои, они с улыбкой встречают неожиданную перемену в своей жизни, шагают навстречу опасности, даже не задумываясь над тем, за что и ради кого они идут умирать, как и где они будут убиты…

Только женщины хорошо понимали трагичность происходящего. Бедность воображения мешала им приукрашивать ужас войны лживыми иллюзиями, они предугадывали, какое горе ждет всех в грядущие дни.

Мужчины с растерянной улыбкой прощались с женами и матерями. Все домашние горько плакали, они же советовали крепиться, женщины жалели мужчин, считая, что они не ведают, что им уготовано, жалели, как малых детей.

Едва ли не из каждого дома в квартале уходил по меньшей мере один мужчина. Товарищи Юсуфа, друзья его детских игр, были отправлены с первой же партией. Сам он пока еще оставался. Отец, сообщая ему о мобилизации, добавил:

- Может, теперь твой покалеченный палец пригодится. Мне сказали, что с такими увечьями пока еще под ружье не берут!..

Юсуф поднял правую руку и посмотрел на то место, где прежде был большой палец. Рядом с указательным косточка образовывала маленький шарик, покрытый красноватой кожей, посредине выделялся шрам.

Юсуф долго разглядывал свою руку, и мысли его улетели в далекое и горькое прошлое.

Картины событий, о которых он долгие годы старался не вспоминать, ожили перед его глазами так ясно, что сердце сжалось от печали, которой до сих пор он никогда не испытывал. Саляхаттин-бей, шагавший рядом с ним, увидел на его лице болезненную гримасу.

- Что с тобой, Юсуф? - спросил он. - Хочешь быть героем? Жалеешь, что не можешь пойти в солдаты?

- Нет, - ответил Юсуф и, полузакрыв глаза, снова погрузился в свои мысли.

Казалось, он только вчера покинул родной Куюд-жак, окруженный голыми безлесными горами. Красивого там было мало. Грязные узкие улочки, выгон перед домом с маленьким садиком; отец, возвращавшийся с поля усталый, изможденный и набрасывавшийся с бранью на всех, чтобы отвести душу, вспомнилась мать, проводившая большую часть дня на кухне с земляным полом, перетиравшая жерновом булгур (Булгур - крупнопомолотая пшеница, очищенная от кожуры), раскатывавшая тесто, разжигавшая огонь, мать со слезящимися от дыма глазами нагибается к очагу и дует, усиленно пытаясь разжечь дрова.

Потом он вспомнил ту жуткую ночь. И в одно мгновение все кровавые подробности пронеслись у него в голове. Мускулы на лице напряглись, на висках выступил пот.

Каймакам видел, что с Юсуфом творится неладное, но, однажды не получив ответа на свой вопрос, больше ни о чем не спрашивал. Он понял, что Юсуфа занимает.

нечто более важное, чем отправка в армию. Чтобы отвлечь его, он спросил:

- Ну, как идут дела? Как твои коллеги? Ведь уже неделя, как ты приступил к работе.

- К какой работе?

- В управе, конечно…

- Какая же это работа?

- Помилуй, Юсуф! Ну и странный же ты! Неделю назад мы с тобой разговаривали на эту тему. Сидеть в управе тоже работа. Я тебя спрашиваю, как ты проводишь свое время. Боюсь, что наши старики приохотили и тебя к намазам…

Юсуф снова ничего не ответил. Тем временем они подошли к дому.

Муаззез была одна. Когда стемнело, явилась Ша-хенде. Они молча поужинали. Немного погодя в дверь постучали. Прибежал семилетний сын часовщика Ракы-ма-эфенди.

- Мать просила, если тетушка не занята, зайти сейчас к нам, - сказал он открывшей ему Муаззез.

Вышла Шахенде.

- Что случилось, сынок?

- У матери бок схватило. Просит, чтобы вы навестили ее.

Шахенде накинула покрывало и, сказав, что скоро вернется, перешла через улицу.

Болезненная жена Ракыма-эфенди то и дело звала к себе на помощь соседок и, как только боли у нее проходили, принималась болтать и сплетничать.

Саляхаттин-бей и все домашние знали это и не рассчитывали на скорое возвращение Шахенде.

Когда пришло время ложиться спать, Муаззез расстелила постели. Отец уселся в длинном ночном халате прямо на одеяле и принялся читать газету, которую захватил с собой из присутствия. Из-под халата торчали голые ступни.

Юсуф присел на тюфячок, поджал под себя одну ногу, облокотился на колено другой и уставился на лампу, которая дружеским огоньком горела над головой отца. Мысли его, ни на чем на задерживаясь, перескакивали через время и расстояние.

Муаззез с вышивкой в руках дремала на тахте. Иногда приоткрывала глаза, взглядывала то на отца, то на Юсуфа, но, видя, что они не собираются спать, снова закрывала их.

Каждый вечер Саляхаттин-бей говорил:

- Слушайте, дети, а не пора ли вам укладываться спать?

Тогда они поднимались к себе. Им казалось неприличным уходить к себе сразу после ужина, не дождавшись позволения отца.

Муаззез тихонько прислонила голову к подоконнику и задремала.

Проснулась она от шума. Протерев глаза, осмотрелась. Глаза ее округлились.

- Отец! - в ужасе крикнула она. Саляхаттин-бей стоял на постели. Левой рукой он держался за стену, правая его рука лежала на груди. Глаза выкатились из орбит. Юсуф придерживал отца под мышками, пытаясь напоить его водой.

Лампа висела за спиной Саляхаттина-бея, и лицо его трудно было разглядеть. Только блестели зубы, когда он раскрывал рот, пытаясь вдохнуть воздух.

Муаззез соскочила на пол:

- Юсуф, что случилось!.. Папочка!.. Что с тобой? - умоляющим голосом проговорила она.

Саляхаттин-бей повернул голову и взглянул на дочь. Страшная мука исказила его лицо. Он не в силах был говорить и, как ребенок, который не может объяснить что с ним, беспомощно дернулся к дочери. Из его глаз, как будто цеплявшихся за людей и окружающие предметы, на побледневшие щеки скатилось несколько слезинок.

Муаззез бросилась к отцу на шею…

Юсуф расцепил ее руки. Саляхаттину-бею становилось все труднее дышать, стоны все чаще вырывались из его груди.

Муаззез в слезах обернулась к мужу:

- Юсуф! Позови маму. Она знает, что делать, когда у отца бывают приступы!

Саляхаттин-бей покачал головой, как бы говоря: «Бесполезно». Потом со страшным усилием, задыхаясь, добавил:

- Не надо!.. На этот раз мне совсем плохо… Позовите врача…

Юсуф вскочил. Подойдя к двери, он обернулся:

- Муаззез. Ты ведь не растеряешься? Если отец что-нибудь попросит, быстро подай.

Когда Юсуф в прихожей натягивал куртку, Муаззез вдруг закричала:

- Папочка!.. Юсуф, сюда!

Юсуф вбежал в комнату. Саляхаттин-бей упал на колени. Он по-прежнему держался рукой за стену, а другой делал знаки Юсуфу, чтобы тот уходил.

Юсуф обернулся. И опять услышал голос отца. Еще раз взмахнув рукой, он проговорил:

- Скорее!

Юсуф быстро надел башмаки, выскочил на улицу и побежал к городскому врачу.

Муаззез, плача, поддерживала отца за плечи. Услышав, как хлопнула дверь, она поспешно обернулась и крикнула:

- Юсуф! Юсуф! Зайди за мамой! Пришли маму!

Но, услышав торопливо удаляющиеся шаги, проговорила:

- Ох, горе!.. Не слыхал!

Саляхаттин-бей снова застонал. К его лицу приливала кровь и тотчас же отливала, когда кончался очередной приступ. Муаззез протянула ему чашку с водой, которую оставил Юсуф, но отец оттолкнул ее.

- Скорее… принеси… эфир!

Муаззез вскочила. Когда она подошла к двери, то услышала, как он глухо простонал:

- Дети мои!

Оглянувшись, она увидела, что он лежит ничком на постели, хотела было вернуться, но отец приподнял голову, и глаза его говорили: «Нет!»

Муаззез, не зная, что делать, секунду постояла на пороге. Смотревшие на нее глаза отца говорили: «Ступай!», но в то же время неудержимо притягивали ее, не давали отойти.

- Неси… скорее! - бессильным голосом прохрипел С аляхаттин-бей.

И тогда Муаззез как сумасшедшая взлетела наверх. Открыла стенной шкаф в спальне родителей. Она знала эту белую бутылочку с зеленой этикеткой. Схватив ее дрожащими пальцами, понеслась вниз. Деревянные ступени скрипели и шатались под ногами, прикасавшимися к ним всего лишь на мгновение.

Спустившись вниз и подбежав к двери комнаты, она вскрикнула. Отец, вытянувшись, лежал у самого порога. Руки его были протянуты вперед, словно он хотел обнять того, кто вот-вот сюда войдет.

Муаззез принялась его трясти.

- Папочка… Папочка… Посмотри на меня. Папочка, посмотри, я принесла эфир!

Она приподняла его голову и, вытащив пробку зубами, поднесла к его носу бутылку.

Тут она почувствовала, что руки у нее мокрые. Она замерла и, пораженная, посмотрела отцу в лицо: из полуоткрытых глаз Саляхаттина-бея по щекам катились горячие слезы и, не успев остынуть, капали на руки дочери.

Вскоре Юсуф привел врача. Они перенесли Саляхаттина-бея на постель. Врач послушал его сердце, приоткрыл веки, посмотрел, потом снова закрыл их кончиком указательного пальца. С печальным видом он покачал головой и произнес:

- Да продлит Аллах дни остающихся в живых!

VI

На следующее утро перед домом каймакама было настоящее столпотворение. Население Эдремита собралось, чтобы отдать последний долг и выразить искреннее участие человеку, который около десяти лет управлял их городом и почти не нажил себе врагов. До самой мечети на площади Байрамйери люди сидели вдоль стен. Народ безотчетно чувствовал, что вместе с этим человеком уходит в прошлое и покой Эдремита. В этом городке, оторванном от всей страны, жил каймакам, поглощенный его делами. С его уходом этот городок остался беззащитным под колесами времени, которое катило все быстрее и быстрее.

Юсуф, изжелта-бледный, стоял перед дверью. Слыша плач, доносившийся из дома, он сжимал зубы, но не мог сдвинуться с места. Он никак не мог поверить в случившееся, которое казалось ему страшным сном. Лицо его так перекосилось, что никто не решался к нему подойти.

В какой-то момент Юсуф попался на глаза Хасипу-эфенди, который сновал взад и вперед, занятый похоронными делами. Старик остановился. Сам он вдоволь выплакался, но Юсуф не плакал, и это испугало Хасипа. Он взял Юсуфа за плечо.

- Ступай, сынок, прогуляйся!

Старик с самого утра носился по городу и совсем измучился. Как только выдавалась свободная минутка, он садился где-нибудь в уголке, поднимал очки на лоб и плакал; слезы, стекая по седой бороде, капали на одежду. Не будь его, каймакама так и не вынесли бы из дому. Муаззез и Шахенде лежали наверху в беспамятстве, над ними стояли соседки. За мочалками из пальмового волокна, за мылом к муэдзину - повсюду бегал Хасип-эфенди. Он успевал заглянуть и наверх, тщетно пытаясь успокоить женщин.

Юсуф не хотел видеть Муаззез. Вернее, боялся остаться с ней наедине. Ему казалось, что тогда они еще яснее поймут, как велика их потеря, и не вынесут такого сильного горя. К тому же видеться с Муаззез в присутствии множества соседок было бессмысленно и мучительно.

Юсуф спустился с каменных ступеней и свернул на боковую улицу. Провожаемый взглядами людей, рядами сидевших под стенами домов, дошел он до мечети. Он мог бы пойти дальше, может быть, даже уйти из города, но вдруг почему-то остановился, поднял голову и посмотрел на балкончик минарета. Хватающие за душу призывы Сары-хафыза проводить в последний путь каймакама, волнами разливавшиеся по городу, приковали Юсуфа к месту.

Он не бывал в мечети, не творил намазов, не был привержен вере и обрядам. И его отец, Саляхаттин-бей, был, по выражению Шахенде, «красным гяуром». Но вопль, который, как острая стрела, вонзался в сердца людей, сидевших на этой площади, поразил его. Этот голос не имел никакого отношения к вере. Сары-хафыз, видевший каймакама в мечети только по праздникам, знал, что он вовсе не был религиозен и не стал бы читать по нем молитвы с таким чувством. Не служитель Аллаха, а человек, почувствовавший весь ужас смерти, обращался сейчас к умершему. Юсуф был уверен, что каймакам, который покоился сейчас в саду около дома, слышит и понимает этот голос, то возвышающийся, дрожащий от отчаяния, то понижающийся и затихающий в безропотной покорности. Может быть, даже отвечает ему. Время от времени голос Сары-хафыза звучал еще более скорбно и выразительно. Юсуф прислонился к тополю. Он весь дрожал от благоговейного страха, слушая этот разговор между Сары-хафызом, который говорил сейчас от имени всех живых, трепетавших перед смертью, и покойником, лежавшим в саду.

Юсуф и прежде, когда ему случалось вставать рано утром, слышал, как Сары-хафыз читает призыв к молитве. Его голос производил на него тогда не больше впечатления, чем любой другой красивый голос. А сейчас главным было то, что выражает. Хотелось пасть ниц, зарыться лицом в землю и ни о чем не думать. Вскоре Юсуф увидел, что все поднялись и направились к мечети. Он тоже принял участие в заупокойном богослужении. И, опустив голову, вместе с безмолвствующей процессией в каком-то забытьи дошел до кладбища.

Весь этот день и последующие дни он продолжал пребывать в забытьи. Муаззез, ожидавшая от мужа слов утешения, испугалась его состояния.

- Юсуф, приди же в себя! Если ты будешь так вести себя, что станет с нами?

Лишь услышав это невольно вырвавшееся предостережение, Юсуф немного очнулся. Теперь он один в жизни. Вернее, один обязан заботиться еще о двух людях. Опереться больше не на кого.

Отныне он уже не мог раздумывать: «Как мне устроить свою жизнь? Достойно ли меня это дело или нет?» Он знал, что его жизнь должна будет подчиниться предъявленным ей требованиям. Собственно, так было и раньше. Но тогда он считал, что в любой день может изменить свою жизнь, и это придавало ему смелость и уверенность.

Теперь он почувствовал, что уверенность эта испаряется, что неведомое будущее простирается перед ним, как пропасть, и вынужден был покориться своей судьбе. Но где-то в глубине души все еще жила надежда, что покорность эта временная, в один прекрасный день снова появится возможность поступать так, как он желает. И эта смутная надежда не позволяла ему поверить в то, что пыльная комната, куда он снова стал ходить через несколько дней после смерти отца, - отныне его последнее и постоянное прибежище.

Недели три все шло по-прежнему. Юсуф, увидев, какой мучительной может быть жизнь, старался особенно не задумываться над будущим. По вечерам, вернувшись домой, он умывался, садился на тахту и смотрел, как Муаззез собирает на стол. Молодая женщина, вдруг разом потерявшая всю свою веселость и жизнерадостность, избегала оставаться с мужем наедине. Стоило им встретиться взглядом, как они сразу вспоминали о несчастье, и у обоих на глаза наворачивались слезы. Шахенде, всегда хмурая, заплаканная, подойдя к столу, делала несколько глотков, тут же удалялась в свою комнату и принималась стонать: «Ох, горе, горе!» Она была совершенно разбита и подавлена. За день она обходила по крайней мере пять-шесть соседок. Каждой гостье, являвшейся в дом, каждой соседке, у которой она бывала, Шахенде со слов Муаззез описывала смерть Саляхаттина-бея. С каждым разом этот рассказ обрастал все новыми подробностями, и каждый раз соседки и гостьи все громче голосили вместе с ней.

Любая женщина, потерявшая близкого человека, считала для себя обязательным соблюдение такой церемонии. Соседки также были на этот счет очень внимательны. Они замечали малейшее упущение в церемонии оплакивания покойного и никогда не пренебрегали возможностью принять деятельное участие в ее горе.

Вот почему Шахенде, возвращаясь домой поздно, усталая, измученная, после соседских угощений, ничего не ела и своей неслабеющей скорбью подавала достойный пример верности.

Муаззез, чтобы не огорчать Юсуфа, старалась сдерживать себя. Теперь она еще больше дорожила своим мужем, во многих привычках и повадках которого она узнавала отца. Но днем, когда ни Юсуфа, ни матери не было дома, она позволяла себе немного отвести душу и, вынув из шкафа сложенную в узел одежду Саляхаттина-бея, припадала к ней лицом и заливалась Слезами. Вечером, сидя у окна, она, услышав шаги случайного прохожего, вскакивала, ожидая, что вот сейчас раздастся стук и войдет отец. Она не верила в его смерть. Не верила, что он больше никогда не постучит в дверь, не попросит ее набрать воды из колонки для умывания, никогда больше не будет ходить по дому, седой, в длинном ночном халате. Он должен когда-нибудь снова прийти. Непременно должен.

Когда же раздавался стук в дверь и входил Юсуф, ее сердце сжималось от разочарования и радости, а на лице появлялась жалкая улыбка.

Они хорошо понимали друг друга и не хотели говорить об отце, проливать о нем слезы, слыша стоны Шахенде. Но, как только взгляд их падал в угол, где каждый вечер после ужина сидел и перелистывал свои книги Саляхаттин-бей, оба опускали голову и подолгу молчали.

Оказывается, Саляхаттин-бей, считавший себя в свои сорок шесть лет стариком, наполнял собою весь дом. Четырехкомнатный дом опустел. Служанка Эсма все еще не возвращалась от снохи, да и вряд ли вернется. И семья, в которой оставалось теперь три человека, казалось, занимала лишь угол в одной из комнат, а весь остальной дом был пуст. Нет, не пуст, а заполнен тенью умершего.

Шахенде и раньше если не бранилась, то молчала. Муаззез никогда не решалась первой вступить в разговор, а Юсуф от природы был несловоохотлив. В этом доме говорил, шутил, задавал вопросы и даже пусть в трех-четырех словах, но все же рассказывал новости один Саляхаттин-бей. Когда его не стало, на обитателей дома напала растерянность. Вертелось, вертелось мельничное колесо и вдруг остановилось. Тихо стало, а в ушах все еще гул стоит.

Вряд ли такие люди, как Муаззез и Юсуф, смогли бы быстро пережить свое горе, но последовавшие события не дали им замкнуться в своем горе.

VII

После смерти каймакама недели две его обязанности исполнял старший чиновник управы - начальник отдела купчих крепостей. Потом прибыл новый каймакам, довольно молодой человек по имени Иззет-бей. Не успел он вступить в должность, как созвал в управе именитых граждан города. Страна, - сказал он на собрании, - переживает трудные дни. Можно ожидать, что не сегодня завтра броненосцы врага войдут в Эдремит-ский залив и даже станут обстреливать город. Чтобы понять всю серьезность положения, эдремитцы не должны дожидаться этой минуты, а уже сейчас объединиться с властями, и так далее.

Среди тех, кого вызвали в управу, были все богатые люди округи. К ним и адресовал новый каймакам свою речь. Считая себя здесь самым важным человеком, во время беседы он даже не взглянул ни на председателя суда, ни на муфтия (Муфтий - духовное лицо, богослов-правовед, решающий на основе мусульманского права сложные юридические вопросы и возглавляющий орган духовного управления), ни на кадия (Кадий - духовное лицо, выполняющее обязанности судьи в вопросах семейного, религиозного и отчасти наследственного права). Несомненно, он хотел дать им почувствовать, что сейчас, в военное время, гражданский начальник обладает самыми широкими полномочиями.

Когда в городе стало известно, что на вторую ночь после прибытия каймакам пьянствовал с несколькими местными богачами в кофейне «Чынарлы», видавшие виды чиновники определили:

- По повадке видно: прислали в Эдремит лихоимца. Пока карман не набьет, не уедет.

Но Иззет-бей не очень походил на любителя набивать карманы. Он был слишком щедр и падок до развлечений. Поскольку самым главным делом в этом маленьком городке стало теперь следить за новым каймакамом, то сведения о его интимной жизни и поведении в малейших подробностях передавались из уст в уста и комментировались на тысячу ладов.

Юсуф увидел нового каймакама в первые же дни после его прибытия в город. Он сидел за своим столом, вертя в руке камышовое перо, как вдруг дверь распахнулась и появилась вначале голова, а потом хилое тело Иззет-бея.

Волосы у него были грязно-рыжие, усы и брови чуть потемнее. С виду ему было лет тридцать пять. Его тусклые голубые глазки так и бегали по сторонам, и свои слова он подкреплял пояснительными жестами длинных худых рук. Он спросил каждого, как его зовут, потом подошел к Юсуфу и оперся руками о стол.

- Ты что делаешь?

- Секретарствую, эфенди.

- Дорогой мой, я не о должности спрашиваю, а чем ты занимаешься.

- Делаю все, что поручат, - замявшись, ответил Юсуф.

Чиновник, неотступно следовавший за каймакамом, сложив на груди руки, пояснил:

- Это зять покойного Саляхаттина-бея, эфенди.

- Вот этот? - многозначительно переспросил Иззет-бей.

- Да, эфенди.

Юсуф стоял за своим столом и не мог оторвать взгляда от рук каймакама. Ногти на этих костистых, покрытых рыжими волосами руках были короткие, сплюснутые и кривые. В жизни Юсуф не видел таких уродливых рук, он с удивлением следил за их движениями. Задавая вопросы, каймакам жестикулировал одной рукой, а пальцами другой в это время постукивал по столу.

Он говорил с легким румелийским акцентом, всячески стараясь его скрыть. Юсуф вначале не почувствовал этого, но когда каймакам спросил: «Вот этот?», Юсуф сразу же заметил акцент, знакомый по манере разговаривать старой служанки.

Оглядев стены и перелистав несколько прислоненных к ним больших старых реестров, каймакам сказал:

- Ладно, работайте, - и вышел.

Каймакам произвел на Юсуфа неприятное впечатление. Он никак не мог забыть его голубых глаз - они, казалось, пачкали все, на чем останавливался липкий взгляд уродливых рук, которые несколько минут шевелились у него на столе.

Как нагло, как презрительно задавал он свои вопросы!

Когда он спрашивал людей, как их зовут или что они делают, казалось, что с его губ неслышно слетает еще одна фраза, сразу же доходившая до сознания того, к кому он обращался: «Неужели и ты человек?» Презрение, написанное на его лице, смешанное с жалостью, когда он обращался к старикам, к Хасипу и Нури-эфенди, стало еще более явным, как только очередь дошла до Юсуфа. Когда взгляд его упал на державшую перо правую руку Юсуфа, на которой не хватало большого пальца, он, не в силах, казалось, удержаться при виде столь комичного зрелища, растянул свое лицо в улыбке, показав желтые ровные зубы.

Когда же Иззет-бей спросил: «Вот этот?», Юсуф не на шутку встревожился. Значит, этому типу уже говорили о нем! Интересно, что? И кто говорил? Размышляя над этим, Юсуф почувствовал, как нелепо его положение здесь. «Зять бывшего каймакама!» Если и раньше, когда отец был еще жив, его раздражали робкие, но недвусмысленные взгляды чиновников, то теперь ему придется переносить их презрительное и, может быть, даже издевательское отношение.

- О чем задумался, сынок? - обернулся к нему Хасип-эфенди.

- Ни о чем, отец.

- Понравился тебе этот человек?

Юсуф пожал плечами. Хасип-эфенди грустно покачал головой.

- И мне он не приглянулся.

- Говорят, каждый вечер он выпивает с кем-нибудь из беев, - с обычным своим мрачным видом вмешался в разговор Нури-эфенди, перестав бормотать молитвы.

- А разве покойный смог бы сидеть с этими типами за одним столом и веселиться?! - откликнулся Хасип-эфенди. - Он даже на приемы к беям не ходил, хотя знал, что никто не подумает о нем дурного. И это после того, как он прожил здесь десять лет, когда все уже знали, что он за человек!

Помолчав, Хасип-эфенди продолжал снова:

- А ведь не прошло еще и трех дней, как он сюда приехал. Не успел познакомиться, и сразу - пьянствовать. Считает себя хитрецом, но пикнуть не успеет, как попадет в ловушку. Видали мы таких каймакамов до Саляхаттина-бея! Пытались всякие козни строить, думали, что умнее их в городе нет, а когда их отсюда выпроваживали, народ колотил в жестянки. Не знаю, право, но, по-моему, этого ждет такой же конец.

- Сын мой, Юсуф-эфенди, - проговорил Нури, снова прервав молитвы. - Вчера вечером они пили с Хильми-беем. Сначала накрыли стол в кофейне «Чынарлы», а потом пошли к Хильми-бею домой.

Юсуф на минуту задумался. Ну и что из того? Но тут ему пришло в голову, что каймакаму, вероятно, говорил о нем Хильми-бей. «Что им от меня надо?» - пробормотал он.

Ему хотелось подробно расспросить Нури-эфенди, поговорить с ним. Почему-то сегодня он не мог сидеть молча, как всегда. Что-то томило его. Но оба старика сняли носки, надели сандалии и с жестяными кувшинами в руках отправились совершать омовение.

Вскоре они вернулись, впереди шел Хасип-эфенди, за ним - Нури-эфенди, расстелили посреди комнаты старый молитвенный коврик и, бормоча молитвы, стоя бок о бок, совершили намаз.

Юсуф с трудом дождался вечера. Выйдя из управы, он быстро зашагал по улице. Когда он проходил по Верхнему рынку, из окна своей конторы его окликнул адвокат Хулюси-бей.

Юсуф не видел Хулюси-бея со дня смерти отца, да и во время похорон обменялся с ним двумя-тремя словами. Тогда Хулюси-бей сказал ему: «Сын мой, ты знаешь, мы дружили с твоим отцом. Если будет у тебя нужда или беда, сейчас же приходи ко мне». Но Юсуф тогда ничего не слушал и ни о чем не думал. Только сейчас он вспомнил эти слова Хулюси-бея.

Юсуф вошел в его маленькую контору. Это была обычная комната с низким потолком, только побеленная и заставленная диванами и креслами. На полу лежал красивый ковер, а у стены перед адвокатом стоял широкий стол с коричневыми конвертами и бумагами на нем. На стенах висело множество табличек с изречениями из Корана. Над головой Хулюси-бея красовалась большая таблица, на которой великолепным сюлюсом (Сюлюс, талик - роды арабского письма) было начертано:

Весь мир отражает в божественных зеркалах.

В пророке Мухаммеде виден, как в зеркале, сам Аллах.

Чуть левее в глубине конторы висели таблички поменьше. На них были начертаны выдержки из шариата: (Шариат - свод законов мусульманского религиозного права) «Каков умысел, таков и приговор!», «Сомнение не устраняет уверенности!», «Во избежание ущерба всеобщего предпочтителен ущерб частный». Прямо перед Хулюси-беем, как предостережение, висела надпись, выполненная изумительно красивым таликом:

Во мне возмущенье морского прибоя.

Будь мне опорой, Аллахов пророк!

Хулюси-бей отодвинул свой стул к полке с томами законов, указал Юсуфу место на диване напротив себя и спросил, точно собирался говорить о погоде:

- Ты совсем ко мне не заходишь, сын мой. Ну, как ты живешь?

- Хорошо, эфенди.

- Как ханым? Как дочь моя?

- Хорошо, эфенди.

- Выпьешь кофейку?

- Благодарю, эфенди.

- Подожди благодарить. От кофе не отказываются. - И он крикнул в окно торговцу, продававшему кофе в ряду напротив:

- Принеси нам две чашки с сахаром!

Ножки стола, за которым сидел Хулюси-бей, были точеные и сужались книзу. Слегка сощурив глаза, Юсуф, не отрываясь, разглядывал круги на этой ножке и гадал, зачем позвал его Хулюси-бей. Ему хотелось поскорее уйти домой.

Когда принесли кофе, адвокат спросил:

- Сын мой, Юсуф-эфенди, ты собираешься остаться в Эдремите?

Юсуф, не ожидавший такого вопроса, помолчав, сказал:

- Не знаю!

Он и правда не знал. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно было разрешить множество других, долгие месяцы вертевшихся у него в голове. Что он мог сказать, если не представлял себе, как сложится его жизнь, и ничего еще не решил?

- Не знаю, - снова пробормотал он. Хулюси-бей немного подумал.

- Какое у вас здесь имущество?

- Пятьдесят олив, около десяти дёнюмов земли!

- Этим вы не прокормитесь!.. И потом нужно, чтобы кто-нибудь ими занимался, а ты теперь занят!

Они помолчали.

- У вашей матушки никого нет? - снова спросил Хулюси-бей.

- Нет!.. Мать ее умерла давно, а отец, кажется, года три назад. Он был директором склада «Режи» в Назилли. Говорят, ничего не оставил…

- И у тебя родных нет?

Юсуф промолчал. Он ни о чем не думал, а только ждал, когда оборвется поток воспоминаний, замелькавших у него в голове. Наконец тихо произнес:

- У меня никого нет!

Хулюси-бей развел руками, точно оказался в безвыходном положении.

- Раз так, ничего не пожелаешь!.. Оставайся здесь. Но выслушай меня, сын мой! Давай обо всем говорить откровенно. Вы все для меня - память о друге, которого я любил, как самого себя. На мои слова не обижайся. К чему скрывать? Теперь вы считаетесь бедной семьей и должны жить скромно. Ты знаешь, что в городе у тебя не только друзья. С тобой уже кое-что приключалось. Поэтому будь осторожнее. За службу держись ногами и руками. Время теперь смутное. Своего дела ты завести не сможешь. Задумаешь, скажем, начать торговлю - и капитал нужен, и опасно. Бог уже две недели, как мелких торговцев грабят разбойники. А купишь, к примеру, лошадь с повозкой - завтра власти конфискуют их для армии. А тебе вручат расписку, можешь жать из нее сок и тем питаться. Новый каймакам за тобой следит. Никто не хочет оставлять при себе людей своего предшественника. Я даже удивляюсь, как за эти три-четыре дня с тобой ничего не случилось: ты ведь еще стажер. Выгнать легко. Но кто знает - может, он честный человек! Я его еще не видел. Говорят о нем не очень-то хорошо, но правда известна одному лишь Аллаху. Да! Я все забываю о самом главном. У тебя в прошлом были неприятности с Шакиром и Хильми-беем. Если они заметят, что ты питаешь к ним хоть малейшую вражду, они тебя раздавят. Они уже заручились дружбой нового каймакама… А если даже и не заручились, то у них деньги. А с богатыми кто может тягаться?! У тебя же нет никакой поддержки.

Юсуф слушал молча. Хулюси-бей наверняка позвал его сюда не за тем, чтобы читать эти наставления. Юсуф почувствовал, что вначале он собирался говорить с ним о чем-то другом, но когда услыхал, что уехать из Эдремита они не могут, передумал и перевел разговор. Юсуф прекрасно чувствовал это, и неудержимое любопытство толкало его спросить, о чем, собственно, хотел говорить с ним Хулюси-бей.

Но он не решился спросить. Нельзя же было просто сказать: «Вы собирались говорить о чем-то другом. Так говорите же!» Надо было найти какой-то подход, но на это Юсуф был не способен, даже тогда, когда мысль его работала спокойно. А сейчас в его голове с грохотом разворачивалась цепь вопросов и предположений.

Он медленно поднялся и, поцеловав адвокату руку, ушел со словами:

- Я поступлю так, как вы сказали, дядя Хулюси-бей!

VIII

На следующее утро не успел Юсуф прийти в управу, как служитель сказал ему:

- Юсуф-эфенди, вас просил каймакам-бей! Когда Юсуф вошел в свою комнату, Хасип-эфенди

бросился ему навстречу.

- Сын мой, этот тип тебя искал. Мы очень волнуемся, ступай скорее, потом расскажешь нам, в чем дело. Дай Аллах, чтобы проклятый не придумал ничего плохого!

Одного предположения, что с Юсуфом могут поступить плохо, было достаточно, чтобы подозрения, скопившиеся в головах стариков, превратились в уверенность, и они стали называть этого человека словом «проклятый».

Юсуф положил на стол сверток с едой, застегнулся на все пуговицы и отправился в соседнюю комнату.

Некоторое время каймакам, точно не замечая его, занимался лежавшими на столе бумагами, потом медленно поднял голову.

- А, это ты?

Он прочел еще несколько бумаг, подписал их, внес кое-где поправки и заставил Юсуфа ждать, наверное, минут десять. Потом резко поднялся и подошел к нему. Его лицо растянулось в доброжелательной улыбке, Юсуф, вместо того чтобы обрадоваться этой улыбке, испугался, его охватило чувство брезгливости. Если человек собирается сделать другому добро, то об этом вовсе не нужно заранее оповещать такой улыбкой. Между тем быстрые и косые взгляды, которые время от времени бросал на него каймакам, не сулили ничего хорошего.

Каймакам поднял брови и произнес, словно собирался начать важную речь:

- Послушай, сын мой! Ты зять моего предшественника. Я заочно питаю глубокое уважение к твоему покойному родителю. Будь в этом уверен. И считаю, что он доверил тебя империи. Я прикинул, разобрался. Это писарское дело не по тебе.

Он помолчал, будто ожидая, пока его слова улягутся в голове Юсуфа.

«Собираешься выставить меня за дверь, чего же тянешь?» - подумал Юсуф. Каймакам снова заговорил:

- Видишь, сын мой, на правой руке у тебя не хватает пальца. Дай Бог тебе здоровья, конечно! Но сколько бы ты ни старался, красиво писать ты не сможешь. Ну, а в твоей должности человек может показать себя только почерком. Бумаги, отправляемые губернатору, прежде всего должны отличаться красотой письма. Впрочем, ладно… Как я слыхал, характер у тебя независимый. Я нашел для тебя дело как раз по душе!

Каймакам снова сделал паузу. Он видел, что Юсуф с волнением ждет продолжения его речи, и смотрел на него с довольной улыбкой.

- Ты понял, сын мой? Дело как раз по тебе. Ты, конечно, сможешь быстро достать несколько курушей. У вас ведь есть деньги! Купишь себе хорошую лошадь, и я назначу тебя сборщиком налогов, а? Я уже переговорил с начальником финансового отдела. Мы будем тебе платить то же жалованье, но переведем к нему. Отдельно будем выплачивать деньги на фураж для твоей лошади. Ты должен будешь собирать с крестьян государственные налоги. Великолепная работа, не так ли? Не придется сидеть и скучать в комнате. Объезжай себе деревни на лошади! И денег прикопишь.

Юсуф, слегка опешив, кивал головой. Когда каймакам кончил, он сказал:

- Пусть будет так, как вы изволили приказать! Каймакам положил ему на плечо руку.

- Прежний каймакам был твоим отцом, я могу считаться тебе старшим братом. Если случится какая беда, приходи ко мне. А теперь ступай к себе и жди приказа!

Юсуф вышел. В голове у него все перепуталось. Он входил сюда уверенный, что этот человек хочет ему зла. Пока он стоял перед ним в кабинете, это убеждение еще более укрепилось. Но работа, которую он предложил, была вовсе не так уж плоха. С какой бы стороны он ни посмотрел, должность сборщика налогов была лучше, чем эта чертова писарщина.

Он рассказал обо всем Хасипу и Нури-эфенди, которые с нетерпением ожидали его в комнате. Они тоже не увидели в этом предложении злого умысла.

- Видимо, этот тип не хочет тебя держать при себе? - только и могли они предположить.

- Как бы там ни было, предлог довольно странный. Но дело, которое он нашел, и впрямь не так уж плохо. Ты молод. Вынослив. Зимой, в снег, конечно, трудновато объезжать деревни, но ничего. Дай бог, чтоб все было к добру!

- Новый каймакам, правда, не похож на порядочного человека, - добавил Нури-эфенди, покачав головой, - но в этот раз побужденья у него как будто добрые.

По дороге домой Юсуф зашел к адвокату Хулюси-бею и передал ему разговор с каймакамом. Он думал, что Хулюси-бей будет обрадован этой новостью, но тот лишь задумчиво покачал головой и сказал, точь-в-точь как Хасип и Нури-эфенди:

- Дай бог, чтоб все это было к добру!

Когда после ужина Юсуф рассказал о своем новом назначении Муаззез, та, печально склонив голову, прошептала непослушными от волнения губами:

- Хорошо, Юсуф, но что делать мне, если ты будешь все время разъезжать по деревням?

Тут и Юсуф изменился в лице: в самом деле, что делать Муаззез? Как он об этом сразу не подумал.

И вдруг ему вспомнились слова отца. Когда в кызылбашской деревне Юсуф говорил о том, что хочет работать возчиком в Айвалыке, Саляхаттин-бей спросил: «А что будет делать жена в твое отсутствие?» И вот теперь Юсуф станет ездить по делам, а жена останется одна. Горько усмехаясь, он пробормотал:

- Если б одна!

Возможно, он будет отсутствовать по целым неделям, а Муаззез будет все это время с Шахенде. Юсуф хорошо понимал, что для нее это еще ужаснее, чем одиночество.

- Милый мой Юсуф, - тихо проговорила Муаззез, - я знаю, что теперь мы не вольны поступать, как хотим. Но так часто разлучаться с тобой мне не хочется. Сам знаешь, мать не оставит меня в покое, будет таскать к соседкам и приятельницам, они будут приходить к нам. Ты ей ничего не говори. Она все равно будет делать по-своему. Пусть хоть в доме мир будет. Я сама попытаюсь с ней сладить. Только мне будет очень тоскливо. Видишь, я уже сейчас стала какая-то чудная. Наверх, в нашу комнату мне даже входить не хочется. Словно тебя уже нет, как мне будет тебя не хватать. Ах Господи! Как все плохо!..

На глазах Муаззез показались слезы. Юсуф проглотил застрявший в горле горький комок и с решительным видом сказал:

- Не расстраивайся, душа моя. Каймакам посылает меня, но ведь не насильно же! Я уйду со службы…

Муаззез тут же оборвала его и сказала с рассудительностью, на которую способна только женщина:

- Не говори глупостей, Юсуф. Что ты будешь делать, если бросишь службу? И потом, ты думаешь, что другая работа не будет тебя со мной разлучать? Разве можно в такое трудное время бросать свое место? Ведь отец не оставил денег, на которые мы могли бы существовать. Если ты будешь служить, да еще и следить за нашей рощей и домом, мы как-нибудь проживем.

Слова Муаззез, которую Юсуф считал еще ребенком, удивили его, но он не мог не признать ее правоту.

Несколько золотых лир, которые были при отце, вместе с деньгами Юсуфа потратили на похороны, на имама и муэдзина. У Юсуфа осталось лишь несколько меджидие. До конца месяца еще десять дней. Надвигается зима, предстоят большие расходы. Подумав обо всем этом, Юсуф понял, как бессмысленны и даже смешны его слова.

Он лег спать, решив покориться воле событий и ничего не предпринимать самому.

Наутро, когда Юсуф проснулся, жизнь показалась ему гораздо милее. Случившееся казалось теперь не таким безнадежным и ужасным, как ночью, при тусклом свете лампы. Осенний ветер, трепавший листву деревьев, никак не мог оборвать сухие, сморщенные листочки. Вряд ли стоило предаваться мрачным мыслям, если даже в этих крохотных зеленых листочках с такой силой живет способность к борьбе и сопротивлению.

Юсуф тихонько выскользнул из постели и подошел к окну. Солнце поднималось из-за деревьев, мягким светом заливая влажную траву в просторном саду. Юсуф подумал, что это вовсе не такое уж несчастье - ехать утром по полю верхом. Он обернулся, хотел было позвать жену, чтобы вместе полюбоваться на осеннее утро, но Муаззез спала сладко, как ребенок, зарыв голову в подушку и положив под щеку руку.

Ему стало жаль ее будить. Он на цыпочках подошел к постели, сел и долго смотрел на нее.

Каштановые волосы Муаззез, заплетенные в косы, лежали на подушке,. Кончики кос расплелись и походили на кисточки из золотых нитей. Волоски покороче спадали с висков до щек и закрывали ее лицо тонкой шелковой вуалью. Рот был чуть приоткрыт, и белые зубы поблескивали при каждом вдохе. Веки с тонкими голубыми жилками время от времени слегка подрагивали.

Муаззез пошевелилась. Повернулась на спину, положила на одеяло руку, дыхание ее стало ровнее, свободнее. Юсуф глядел на ее высокую грудь под белым ночным халатом с закрытым воротом. Она равномерно вздымалась и опускалась. Белая рука Муаззез неподвижно лежала на розовом одеяле. Чуть согнутые пальцы, казалось, ухватились за одну из складок на нем.

Юсуф с полчаса смотрел на нее, потом, заметив, что солнце уже высоко, встал и начал одеваться. Но тут Муаззез проснулась. Увидев у изголовья мужа, она приподнялась, улыбнулась и, посмотрев на солнце, светившее в окно, проговорила:

- Ох, Юсуф, да ведь я проспала! Проспала!

- Нет, дорогая, еще не так поздно!..

- Подожди, я принесу тебе завтрак.

Она вскочила с постели, надела шлепанцы и побежала вниз.

Юсуфу стало очень горько при мысли, что отныне, подымаясь по утрам, вместо Муаззез, готовящей ему завтрак, или просто ее руки на розовом одеяле, чаще всего он будет видеть прокопченные балки на потолке какой-нибудь деревенской хибарки. Но тут же он решил, что надо гнать прочь от себя такие мысли.

В тот же день каймакам отправил его к начальнику финансового отдела, велев приступить к исполнению обязанностей сборщика налогов. Пожилой начальник, положив перед собой штук десять квитанционных книжек, прочел о них Юсуфу чуть ли не целую лекцию, и молодой человек до вечера перечитывал их, пытаясь все это запомнить.

Теперь оставалось купить лошадь. Проходя вечером через Нижний рынок, Юсуф повстречал Ихсана, с которым давно не виделся. Они разговорились, и Юсуф попросил у него совета. Ихсан повел его в караван-сарай на дороге в Соуктулумбу. Поторговавшсь с полчаса, они купили за десять лир красивую белую лошадь. Юсуф должен был выплачивать за нее по лире в месяц. Ихсан сам заплатил требовавшийся задаток, и они вместе вернулись в город, ведя лошадь за поводок.

После смерти Али они ни разу толком не поговорили. Ихсану было приятно и радостно, что Юсуф через столько времени обратился к нему как к старому товарищу, и старался доказать, что достоин его дружбы. Юсуср же, немного удивленный тем, что встретил друга, когда совсем уже отчаялся в людях, был еще больше обрадован и благодарен ему.

По дороге оба они вспоминали минувшие дни, совместные прогулки, дешевую халву и кебабы, жаренные в бумаге. Когда воспоминания дошли до Али, оба замолкли. Искоса взглянув на Ихсана, Юсуф заметил, что на глазах его тоже выступили слезы. Некоторое время оба не находили слов. Наконец Ихсан пробормотал:

- Вот так-то, Юсуф, такова жизнь, все проходит!

Сказанные стариковским тоном слова эти не рассмешили, а опечалили Юсуфа. Дойдя до угла улицы, которая вела из Чайджи к Байрамйери, они остановились, поглядели друг на друга и расстались. На душе у обоих было и радостно - оттого, что они снова встретились после долгой разлуки, - и грустно от предчувствия, что они больше, может быть, никогда не увидятся. Хотя жизнь, разведя их, снова сблизила на мгновение, долго быть вместе им, видно, не суждено. Минувшее вернуть невозможно, а одних воспоминаний недостаточно, чтобы привязать людей друг к другу.

Но Юсуфу казалось, что вместе с Ихсаном от него ушли не только детские воспоминания десятилетней давности, но и оборвались все связи с этим городом. Отчужденное чувство, которое он вдруг испытал к Ихсану, напомнило ему, что теперь его с Эдремитом ничто не связывает. Стоило ему задуматься над этим, как он почувствовал, что и в целом мире он ни к чему не привязан, и страшно обозлился в душе на бесчисленные условности этой чуждой ему жизни, которые сковывают его и лишают возможности поступать так, как он хочет.

IX

Прохладным октябрьским вечером, возвратившись после четырехдневной отлучки, Юсуф подъехал к дому с задней стороны. Здесь он велел прорубить дверь в стене сада и в саду рядом с тутовым деревом устроил нечто вроде конюшни. Расседлав лошадь и нацепив ей на морду торбу с кормом, он вошел в дом и увидел, что никого нет. Было еще рано, и по всей вероятности, женщины ушли к соседям.

Юсуф поднялся наверх, разделся. Вымыл с мылом руки и голову. Он был сильно голоден. Спустившись на кухню, порылся в шкафу. Кроме остатков фарша на дне медного блюда, ничего не было. Открыл зеленый сундук в прихожей, чтобы взять немного хлеба и бурдючного сыра, но не нашел ничего, кроме сухих корок. Пустые мешки лежали в углу, и только посредине стоял полуоткрытый мешок с пшеничной крупой.

Снова вернувшись на кухню, Юсуф увидел на очаге кастрюлю с кашей. Вынув из висевшего у очага мешочка деревянную ложку, он уселся у холодной кастрюли.

Утолив голод, Юсуф поднялся наверх и растянулся на тахте. Стемнело, но никто не приходил, он стал тревожиться за Муаззез. Если бы они с матерью были поблизости, то наверняка услышали бы от соседских мальчишек, что он приехал. Скорее всего они отправились к кому-нибудь, живущему недалеко от Нижнего рынка.

Услышав, наконец, как в двери повернули ключ, Юсуф вскочил и поглядел из окна вниз. Сердце у него запрыгало от радости.

- Пришли!

Он едва удержался, чтобы не сбежать вниз и не обнять жену. Теперь он слышал ее голос.

- Ах!.. Мама, Юсуф приехал! Посмотри-ка, лошадь в саду! - удивленно воскликнула Муаззез. - Юсуф!

Она вбежала по лестнице и бросилась на шею мужу, вышедшему ей навстречу.

- Мы тебя сегодня не ждали. Но я точно чувствовала… Все время говорила маме: пойдем, уже поздно. Значит - это ты меня притягивал!

Она сняла верхнюю одежду и снова обернулась к Юсуфу.

- Ты голоден. Я пойду накрою на стол.

И, не дав ему ничего ответить, тихо добавила, опустив голову:

- Ты что-нибудь привез, Юсуф? В доме ничего нет…

Юсуф, пораженный, выпрямился.

- В доме ничего нет? - переспросил он.

- Есть немного пшеничной каши, но ты с дороги, не наешься. Я спросила - думала, ты еще чего-нибудь захочешь. Но если ты ничего не привез, не надо… Не ходи больше никуда!.. Я возьму немного солений. Ты сиди, я тебя позову, хорошо?

Она убежала. Юсуф так и застыл на месте. В деревне он ел обычно хлеб, сыр, кислое молоко, яйца и потому-то сначала даже не обратил внимания на кастрюлю с пшеничной кашей. Только теперь, вспомнив, что он находится в доме Саляхаттина-бея, он с горечью подумал, что здесь редко ели пшеничную кашу, даже и с маринованным перцем. Значит, наступили те дни, которых он так боялся? Значит, его семья, весь доход которой составляет небольшое жалованье сборщика налогов, опустилась до уровня тех, кто утоляет свой голод одной пшеничной кашей?

Перед его глазами снова встали шкаф, зеленый сундук, пустые мешки в углу. «Как же так? Как же так?!» - бормотал он сквозь зубы.

В отчаянии он сжал кулаки. Выхода не было: жизнь их, может быть, станет еще хуже, но лучше ей уж не быть никогда. Лишь сейчас Юсуф начал понимать, какая огромная ответственность легла на его плечи. Она давила его.

Снизу донесся шепот. Голос Шахенде становился все громче, Муаззез отвечала тихо, умоляющим шепотом. О чем они говорят, расслышать было невозможно. Подойдя к двери, Юсуф услыхал только, как Муаззез сказала:

- Мамочка, ради Аллаха, молчи!

Он схватился рукою за косяк и стиснул зубы: «Ах, эта женщина!» Но тут подумал, что не имеет права сердиться, упрекать ее в несправедливости к нему. Она, естественно, хочет, чтобы зять кормил семью, раскаивается, что отдала дочь замуж за такого человека. Мужчина, который взял замуж дочь каймакама, да еще тайком увез ее, даже не подумав о том, сможет ли обеспечить ей жизнь, к которой она привыкла, действительно заслуживает порицания.

«Что же делать?» - подумал Юсуф.

Этот вопрос горьким ядом разлился по всему его существу. Мысли, которые занимали его несколько месяцев назад, были совсем другого рода. Сегодня он не думал о будущем, не думал о том, какое направление примет его жизнь, подходит ему это дело или нет. Нельзя было ждать и дня, чтобы найти выход из положения, в котором он очутился.

Но и сделать ничего нельзя было.

Юсуф повел плечами, ему показалось, что все его тело сжали железным обручем. На лице появилось выражение брезгливого недовольства. Казалось, он считал, что не заслуживает такой участи. В нем точно жил другой Юсуф, с презрением взиравший на беднягу, который бьется в поисках куска хлеба и орет на бедных крестьян, чтобы содрать с них налог. Он сам вызывает в себе чувство гадливости.

Чтобы избавиться от этого ощущения, которое подымалось в его душе со все большей силой, он снова вернулся в комнату и открыл окно.

В это время раздался голос Муаззез:

- Юсуф, иди к столу!

Он медленно спустился по лестнице. Было холодно, и, чтобы не топить в комнатах, они ужинали на кухне. Посреди большого круглого подноса стояла кастрюля с пшеничной кашей, перед каждым лежал кусочек сухого домашнего хлеба.

- Я съел несколько ложек каши, когда приехал. Больше не хочу.

- Да если б ты и был голоден, такой ужин не разжег бы аппетита! - с язвительной усмешкой откликнулась Шахенде.

Муаззез с упреком, строго посмотрела на мать.

- Мы не знали, что ты сегодня приедешь, и ничего не успели приготовить, - продолжала усмехаться Шахенде.

Муаззез снова посмотрела на мать, словно говоря:

«Это ни к чему, он и так все знает».

Юсуф опустил глаза. Набирая кашу в ложку, он каждый раз подолгу смотрел на нее.

При свете лампы, стоявшей на низком табурете рядом с подносом, тонкие руки Муаззез казались совсем желтыми. Когда взгляд Юсуфа упал на ее руки, у него дрогнуло сердце. Он медленно поднял голову и посмотрел на Муаззез.

Их взгляды встретились. На лице Муаззез разлилась нежная усталая улыбка. Юсуф положил ложку.

- Благодарение Господу!

Женщины, словно только и ждали сигнала, чтобы кончилась эта пытка, быстро побросав ложки, повторили:

- Благодарение Господу!

X

Время сбора маслин еще не наступило. И куда бы Юсуф ни обращался, чтобы заранее продать урожай, он всюду получал отказ. Никто не хотел заключать сделку, не прикинув, каков будет урожай.

У Муаззез и Юсуфа нечего было продать. Несколько драгоценных вещей, подаренных когда-то отцом, были заперты в шкатулке Шахенде, и ни Юсуф, ни Муаззез не решались их попросить. Как бы ни было им трудно, они не решались обратиться к Шахенде с просьбой, которая вызвала бы открытую ссору.

Оставив Муаззез два меджидие, которые он занял у знакомых, Юсуф снова отправился по деревням и не возвращался вот уже десять дней. Так как от этих сорока курушей давно ничего не осталось, Муаззез с

тоской ждала его приезда, но горько усмехалась, когда думала, что, вернувшись, он тоже ничего не сможет поправить.

Что до Шахенде, то она большую часть времени проводила у соседок и приятельниц и возвращалась домой поздно вечером.

С дочерью она почти не разговаривала, только понимающим взглядом следила, как та, точно тень, с печальными, провалившимися глазами бродит по дому, у Шахенде был такой вид, словно она чего-то ждет. Ждет упорно, терпеливо и не торопится.

Она и в самом деле ждала, когда будет сломлено упорство дочери. Она не чувствовала за собой никакой вины во всех их затруднениях и считала, что все происходит оттого, что ее не послушались. И терпеливо ждала того дня, когда она придет к ней с униженной просьбой.

О Юсуфе она не думала. Только желала избавить от подобной участи свою дочь. Но как? Над этим она тоже не задумывалась. Во всяком случае, она что-нибудь устроит.

Ей надоело быть всю жизнь на вторых ролях, ее раздражало, что зять и дочь с ней не считаются. Даже в таком трудном, просто ужасном положении не прийти к ней посоветоваться, не поискать выхода вместе с нею!

В первый же день, когда в дом привезли Юсуфа, она почувствовала, что вместе с ним в их семью вошла беда. Парень с самого начала стал зариться на дочь своего благодетеля, а тот смотрел на это сквозь пальцы и потворствовал ему. Он-то и виноват во всем!

- Да будет земля ему пухом! - бормотала она. - И этот Юсуф обдурил его.

И она сердилась на покойного мужа, который был больше привязан к Юсуфу, чем к ней…

Шел уже одиннадцатый день, как уехал Юсуф. Вечером Шахенде сидела в нижней комнате, подшивала оборвавшийся подол своего старого халата. Муаззез лежала на тахте в верхней комнате и тихонько напевала.

Она то и дело прислушивалась к звукам, долетавшим с улицы. Юсуф никогда не покидал ее на такой долгий срок. Она страшно соскучилась. Но стоило ей вспомнить, что уже наступил вечер и надо накрывать на стол, как она поморщилась. Ей было тяжело садиться за пустой стол напротив матери, насмешливо смотревшей на нее. В последние дни Муаззез стала питать к ней чувство, похожее на ненависть. Ей казалось, что умри Шахенде, она не стала бы жалеть, не стала бы горевать.

Ужасно жить в одном доме бок о бок с человеком, которого считаешь совершенно тебе чужим. А между тем эта женщина ее мать…

Мысли Муаззез вдруг смешались. Она испугалась, что зашла слишком далеко в своей нелюбви к матери. Конечно, сама она любит Юсуфа и ради него готова переносить любые лишения. Но разве ее мать, видавшая в своей жизни хорошие дни, не вправе быть недовольной тем, что ее заставляют терпеть такую нужду?

И потом, разве только она виновата в том, что не разделяет их горя? Разве они хоть раз пришли и по-человечески рассказали ей о своих бедах? Особенно Юсуф, с его ледяным, мрачным видом… Он словно не замечал, что Шахенде живет в этом доме, и никогда без крайней нужды не сказал ей и слова. А между тем она старшая в доме. Им следовало бы сделать первый шаг. Муаззез решила сказать об этом Юсуфу, когда он приедет. Необходимо, чтобы в доме был человек, который разделял бы с нею физические и моральные страдания, не то это многодневное одиночество ее погубит.

Тут на лестнице послышались шаги. Мать, шурша юбками, поднималась наверх. У Муаззез забилось сердце. Ее охватило непонятное волнение.

Когда Шахенде вошла, Муаззез быстро поднялась.

- Лежи, дочь моя, отдыхай, - сказала Шахенде, подсаживаясь к ней.

Некоторое время они сидели молча. Шахенде первая нарушила молчание.

- Где это столько времени пропадает твой муж?

- Ей-богу, не знаю, мамочка. Я тоже начала тревожиться.

- Нет. Тревожиться не о чем. Такая уж у него работа. Только на этот раз он задержался что-то слишком долго!

Муаззез молчала. Подождав немного, Шахенде заговорила снова:

- Сколько я тебе твержу: не сиди одна дома - а ты даже к соседям со мной не сходишь! Что с тобой станет, если так пойдет и дальше? Видит Аллах, тьг скоро будешь старухой!

- Что же делать, мама?

- Пойдем со мной… Увидишь человеческие лица, рассеешься…

- Скучно мне!

- А здесь тебе очень весело?

И правда, неужели рядом со смешливыми подружками-певуньями не веселее, чем в этом безмолвном холодном доме! Эта мысль на мгновенье промелькнула у нее в голове. Не зная, что ответить матери, она

проговорила:

- Я не хочу никуда идти, вот и все.

- Послушай меня, дочка! - тихонько похлопывая ладонью по колену и раскачиваясь из стороны в сторону, начала Шахенде. - Тебе всего пятнадцать лет, а ты хоронишь себя заживо. Как погляжу на тебя, сердце кровью обливается. За что, думаю, такая судьба постигла мою дочь в юные годы? Хоть бы я могла это понять!

Шахенде заплакала. На глазах Муаззез тоже показались слезы.

- Я не сижу дома, ухожу, - продолжала Шахенде дрожащим голосом, - но не потому, что думаю о своих удовольствиях: сердце мое не в силах смотреть на тебя. Ну, случилась с нами беда. Что поделать - судьба, будем терпеть. Может, что и переменится. Но если ты замкнешься в своем несчастье, то сойдешь с ума. Почему тебе не подойти ко мне, не открыть свою душу, я же твоя мать! Разве так ведут себя дети? От всех можно отречься, от матери - нельзя. Я тебя в своем чреве девять месяцев носила. Разве Аллах благословит тебя, если ты будешь обращаться со мной, как с чужой?

Муаззез расплакалась. Обхватив мать за шею, она смочила слезами ее накрашенные щеки. Шахенде тоже была взволнована. Ей казалось, что она изливает сокровенное горе, которое терзало ее долгие годы, и она испытывала любовь и сострадание к дочери, которая сейчас плакала.

- Образумься, дочь моя, - снова начала Шахенде. - Ты еще молода, зачем тебе бегать от людей. Каждый раз старые друзья все расспрашивают меня о тебе. В такое время люди нужны друг другу. Ты видишь наше положение. От ласкового слова и то на душе легче становится. А ты все сидишь взаперти и вздыхаешь: «О Господи, мы обеднели! О Господи, хлеба нет! О Господи, муж не приехал». А что, ты думаешь, делает в это время человек, который приходится тебе мужем? Ест себе курицу, яйца, пьет сливки, разъезжает на лошади, наслаждается жизнью. Ему и горя мало, что жене есть нечего!

Шахенде нашла повод, чтобы высказать все, что думает о Юсуфе, вылить на него весь свой яд. Но Муаззез закрыла ей рот рукой:

- Молчи, мамочка! Не говори плохо про Юсуфа, мне и так тяжко!

Шахенде прижала дочь к груди.

- Да только и надеюсь, что Аллах оставит своей милостью тех, кто тебя мучает!

Муаззез снова закрыла ей рот.

- Ради Аллаха, мама, не произноси этих слов. Я сделаю все, что ты скажешь, пойду, куда ты захочешь. Только не злись на Юсуфа, не смотри на него, как на врага. Он страдает больше меня.

- Тот, кто мучает других, должен обо всем думать заранее. Увезти - не фокус, прокормить - вот фокус. Ах, глупая девочка!

- Мама! - крикнула Муаззез.

- Молчу, дочь моя, молчу! Ладно, пойдем вниз. Съедим по кусочку. Если есть что…

Муаззез с детства привыкла, что слова матери всегда обидны и ядовиты. Поэтому она ничего не ответила. Вытерев слезы, сошла вниз, достала скатерть и полкаравая хлеба из зеленого сундука, вынула ложки из мешочка, висевшего у очага, и, вздохнув, стала накрывать на стол.

XI

Дни полетели так быстро и легко, что Муаззез их не замечала. Сначала они навещали старых знакомых и ближайших соседей, потом круг посещений расширился. Среди тех, к кому они стали снова заходить, была и семья Хильми-бея, где их всегда принимали с радостью. Несколько раз они оставались там ужинать и возвращались домой поздно. А вскоре в ужинах, устраиваемых ханым для своих гостей, стали принимать участие и мужчины - сначала Хильми-бей, а потом и Шакир. Несколько раз они все вместе отправлялись в дом Шахенде, веселились, заводили граммофон, который приносили с собой, и засиживались допоздна. Муаззез вначале боялась, переживала - нехорошо так, а потом отдалась во власть слепого безразличия. Юсуф приезжал домой раз в неделю, а то и реже, усталый, разбитый и, переночевав, на рассвете снова уезжал из города. Начался сбор маслин, самое время, чтобы взимать подати с крестьян, продавших свой урожай. Начальник финансового отдела и каймакам беспрерывно отдавали ему все новые и новые приказания, отправляли дальше и дальше от города.

Так продолжалось уже несколько недель, и Муаззез словно отупела. И только ночью, когда она одна лежала в своей комнате, она тосковала по мужу. По совету матери она не рассказывала Юсуфу о своей новой жизни, и эта тайна побуждала ее ко все большей скрытности, а иногда и ко лжи.

Теперь им надо было не так много еды. Мать перестала ее попрекать, и Муаззез избавилась от необходимости говорить о деньгах с Юсуфом. Муаззез радовалась, что ей не приходится огорчать Юсуфа, без толку изводить его, и этим пыталась оправдать свое поведение.

Мать, правда, досаждала Муаззез своей постоянной болтовней, и у нее оставалось все меньше возможности над чем-либо подумать. Она была точно в опьянении. На ее лице постоянно играла детская улыбка. Эта немного растерянная улыбка придавала ей особую красоту. Если она время от времени и задумывалась над своими поступками, то уже не видела в них ничего особенно плохого. Ведь с ней мать, которая не только одобряет ее поведение, но и сама все устраивает. К тому же вреда от этого никому нет. Разве такое уж большое преступление - ходить к подругам и сидеть за столом с мужчинами? Зато дома ничто теперь их не огорчает. Юсуф перестал ловить на себе многозначительные взгляды Шахенде и уже не видел печальной улыбки на лице Муаззез. Наоборот, возвращаясь домой из поездок усталый, он встречал необычайное внимание и участие тещи и самую горячую любовь жены.

Усталый Юсуф засыпал, не задумываясь над причинами столь необычного к нему отношения, и на следующий день снова уезжал. Но уезжал довольный, с радостным лицом. Ему даже не приходило в голову, как его семье удается безбедно жить на те несколько меджидие, что он оставляет. Он ничего не замечал. Если бы не необходимость часто расставаться с женой, он был бы даже доволен своей службой. Где бы он ни находился, перед ним всегда стояло ее улыбающееся лицо, слышался щебечущий детский голосок. И у него на губах появлялась мечтательная улыбка.

Его жена была красивее и счастливее, чем надо бы. Ведь теперь она не испытывала таких лишений, как еще

недавно. А твердое убеждение, что в поступках, которые она скрывает от мужа, нет ничего дурного и что скрывает она их лишь для того, чтобы не давать повода к бессмысленным раздорам, придавало ей смелости и веселости, а это еще больше красило ее в глазах мужа.

Раз согласившись с тем, что по существу ей не нравилось, она заходила все дальше и дальше. В этом ее знакомые поощряли. За столом, где они сидели с матерью, стала появляться водка. Шакирова мать и Шахенде пили ее. Муаззез вначале упорно отказывалась, но потом отведала этой жгучей жидкости. За легким, приятным головокружением последовали веселые смешки. Количество выпитого вина стало увеличиваться. Во время таких вечеринок мать Шакира и Шахенде-ханым часто выходили из комнаты и долго не возвращались. Как-то раз Муаззез поймала взгляд Шакира, направленный вслед выходящим, он многозначительно подмигнул. Отношение жены Хильми-бея и Шахенде ее часто удивляли.

Однажды вечером Шакир и Хильми-бей пришли к ним вместе с долговязым рыжеватым мужчиной. Мать встретила нового гостя с почетом. Сама приготовила ему закуску. В доме Шахенде ели вкуснее и больше, чем прежде, хотя в Эдремите уже начали ощущаться первые лишения военного времени. Сев за стол и выпив вина, Муаззез узнала, что их гость - новый каймакам. Значит, на место ее отца посадили вот этого человека, похожего на скорпиона…

Вдруг он, обнажив в улыбке желтые зубы, ущипнул Муаззез за щеку. У нее кружилась голова, она упиралась лбом в ладони и раскачивалась, точно в полусне. Подняв голову, Муаззез посмотрела на него и махнула рукой, словно отгоняя назойливую муху. И снова впала в забытье.

Каймакам, все больше распаляясь, попытался обнять ее. Тогда Муаззез встала, тупо оглядела всех и, качаясь, вышла из комнаты. Она поднялась к себе и легла на постель.

Но сопротивление ее продолжалось недолго. Вскоре на руках у нее появилось несколько золотых браслетов. Как-то вечером Юсуф спросил, откуда они. Муаззез вспомнила, как он смял и швырнул в угол браслет, подаренный когда-то Хильми-беем.

Она на мгновение растерялась, о потом нашлась.

- Мама дала. Чем лежать им в катулке, говорит, пусть лучше будут у тебя на руке.

Ей теперь было уже легче лгать. Она не видела ничего предосудительного в том, что обманывала Юсуфа. Ей казалось, что его нужно отвлекать и успокаивать, как ребенка. Эти мысли приучили ее смотреть на Юсуфа немного свысока. По мнению окружающих ее теперь людей, Юсуф был чересчур прост и скучен. И потом, о Господи, как легко он верил всему! Увидев в доме новый стол, он спросил, где его взяли. «Это стол начальника телеграфа, - ответила Шахенде. - Они переехали в другой дом, а там для него не оказалось места. Отдали нам - пусть стоит!» Юсуф с недоуменной гримасой прошел мимо. А какое страшное волнение пережила в этот миг Муаззез! Она думала, что, войдя в комнату, он раскроет их шкаф и увидит там недавно появившиеся у них салфетки, столовые приборы. Она ждала его страшного гнева, ждала этого мига, чтобы со слезами признаться ему во всем и попросить прощения. Она даже сердилась на него и удивлялась, как может он не замечать происходящего. Иногда она приподнималась на постели, брала стоявший рядом светильник, подносила его к лицу спокойно спавшего мужа, и ей хотелось кричать во весь голос:

- Юсуф! Спаси меня!.. Куда я качусь?

Но тут же тихонько ставила светильник на место, натягивала на себя одеяло и засыпала таким же спокойным сном, как ее муж.

Еще не все было потеряно. Но Муаззез понимала, что ей не устоять против соблазнов, слишком слаба ее воля. Временами ей хотелось, чтобы ее увез куда-нибудь человек, который был бы сильнее, чем она. Но кто мог быть этим человеком, кроме Юсуфа? Однако он, ни о чем не подозревая, ухаживал за своей лошадью, ездил по деревням и, словно в насмешку, совал в руку жены несколько меджидие, говоря:

- Возьми, женушка, попробуй выкрутиться.

Как же мог, о Господи, как мог Юсуф ни о чем не догадываться, не услыхать, хотя бы краем уха, сплетни, которые понемногу расползлись по всему Эдреми-ту? Добропорядочные соседи и приятельницы порвали с ними всяческие отношения, и если весь квартал еще не перешел к открытому осуждению, то лишь потому, что тут был замешан каймакам, а еще вернее, потому, что всегдашние заводилы в таких делах были в армии. Оставшиеся калеки и старики еле выдерживали бремя навалившихся на них забот, у них не хватало сил ни на что другое.

Иногда Муаззез металась по дому как сумасшедшая.

- Юсуф! Юсуф! - кричала она.

Ей хотелось, чтобы он все узнал и, вернувшись, побил ее, даже ударил бы ножом. Она чувствовала, что увязает во всей этой грязи. Сама она никогда не сможет подойти к мужу и все ему рассказать, не сможет преодолеть сопротивление матери, если захочет вернуться к прежней жизни. Последнее, правда, еще ужаснее. Юсуф, заметив, что жизнь в доме пойдет по-прежнему, так или иначе поймет когда-нибудь все, и тогда разразится буря, которой боялась и ждала Муаззез.

Нет, сама она ничего не сможет изменить. Каждый день толкал ее все дальше, все глубже в грязь. Берег, который она покинула, все отдалялся, и ей казалось, что ее уже не спасет протянутая с этого берега рука.

Она теперь даже ждала наступления вечера, ждала, когда накроют столы; она уже не морщилась, когда пила ракы, и ей уже было не так противно сидеть в объятиях мужчины, который подарил ей браслеты.

В этих ночных сборищах стали принимать участие командир жандармской роты Кадри-эфенди и несколько музыкантов, которых приглашал каймакам. Зато Шакирова мать перестала приходить. Вероятно, она поняла, что слава, которая пошла о доме Шахенде, несовместима с именем добропорядочной женщины. Как-никак, она уроженка Эдремита и должна думать о чести своей семьи. А для своих развлечений ей нетрудно было найти других чиновничьих жен, которые, как и Шахенде, всегда были к ее услугам.

Что до нового каймакама, то он стал одним из постоянных посетителей их дома.

Он читал Муаззез, которая совсем перестала его дичиться, длинные лекции о любви и засыпал ее подарками, поглощавшими половину его жалованья, Шакир наблюдал за всем этим с какой-то странной радостью. Сейчас им владела не страсть к Муаззез, а ненависть к Юсуфу. Он считал, что, как бы там ни было, Муаззез, принадлежа другому, будет находиться и в его власти. Когда он думал о том, как горько будет Юсуфу узнать, что жена пошла по рукам, он злобно улыбался. Вот, в конце концов, он и отомстил Юсуфу, этому мужлану, за мордобой. Когда-то на эту девушку ему не разрешали даже взглянуть, а теперь каймакам часами тискает ее в своих объятиях. Придет время, и она очутится на улице.

Правда, наблюдая, как Муаззез, даже опьянев, отбивается от липких поцелуев каймакама, он, казалось, испытывал что-то вроде жалости к ней - ведь он лсогда-то действительно любил ее. Но воспоминания.о событиях, доставивших ему немало неприятностей, злоба, наполнявшая его душу, и убеждение, что теперь уже все кончено и ничего исправить нельзя, снова делали его холодным и равнодушным.

Шахенде была немного озабочена тем, что дело зашло так далеко. Когда она замечала, что старые приятельницы не оказывают им должного уважения и даже сторонятся их, хотя сейчас они жили и наряжались лучше прежнего, ей становилось не по себе, и она бормотала:

- Ишь ты! Какая это муха их укусила?!

Но она, конечно, понимала, почему их избегают. Просто не хотела, а может быть, и стыдилась признаться в этом самой себе. В ней жило непоколебимое убеждение, в котором она черпала успокоение для своей совести: все это она делает ради благополучия своей дочери, чтобы избавить ее от нищеты. Если они чем-то и опозорили себя, то в этом прежде всего виноваты Юсуф и ее покойный муж. Во всяком случае, на них лежит большая часть ответственности. Если бы они думали о будущем семьи и поступали бы с умом, то теперь Шахенде и ее дочери не пришлось бы лизоблюдничать перед чужими людьми. А уж, если бы Юсуф, вместо того чтобы долгие годы бездельничать, выбился бы в люди или хотя бы не похитил Муаззез, а отдал бы ее Шакиру, они наверняка не оказались бы в таком положении. Юсуф, который даже не задумывался над всем этим, не имеет теперь никакого права вмешиваться и сердиться. К тому же Шахенде была совершенно уверена, что не причиняет своему зятю ни малейшего зла.

ХII

Как-то Юсуф возвратился домой около полудня, окоченевший от холода. Долго стучал в дверь. Никто не открывал. Наконец послышался шорох приближающихся шлепанцев.

Шахенде встретила его с опухшими глазами.

- Вы еще спите, что ли?

- Поздно легли вечером, - ответила Шахенде и, скривив губы, добавила: - Гости были…

- Жаровни не зажигали?

- Нет, ты ступай в комнату, я зажгу, принесу. Юсуф, не снимая бурки, уселся на тахте. Подышал

на руки, пытаясь согреться.

- Муаззез еще спит? - спросил он.

йя - Не знаю, наверное. Она бы спустилась, услышав, что ты приехал, - откликнулась Шахенде из прихожей.

Юсуф встал.

- Пойду посмотрю.

В одних носках, тихо, чтобы не скрипели ступени, он поднялся наверх и толкнул приоткрытую дверь их комнаты.

Его жена спала. Юсуф замер на месте. С удивлением он уставился на лежащую перед ним женщину. Потом подошел поближе.

О Господи! Неужели это Муаззез?

Лицо ее жирно блестело. Волосы были смяты, растрепаны и прядями прилипли к потному лбу. Ноздри как будто стали больше и раздувались при каждом вдохе. Рот приоткрыт, как в усмешке. Под глазами - чернота, усталость. Брови слегка насуплены. Юсуфа испугал серо-желтый цвет ее лица. От румянца на щеках не осталось и следа. Губы опухли, потрескались. Правая щека изредка подергивалась, и это делало выражение ее лица еще более похожим на ухмылку. Эта ухмылка, составлявшая странное противоречие с насупленными бровями, показалась Юсуфу непривычной. Он нагнулся еще ниже, но запах, который шел изо рта жены, оттолкнул его.

Он не понял, что это за запах. Только почувствовал, что это совсем не тот запах, который он всегда ощущал на своем лице вместе с дыханием Муаззез. У него закружилась голова. Ему захотелось встряхнуть ее и крикнуть: «Что с тобой стало?! Что с тобой стало?!» Но он понял, что не сможет этого сделать. Он боялся, что жена, проснувшись, расскажет ему что-то ужасное. События последнего времени снова быстро пронеслись в его памяти. Все поплыло в глазах, и он едва не упал.

Юсуф тихонько вышел из комнаты, опустился нг ступеньку…

Два месяца… Ровно два месяца, как он ни разу' внимательно не взглянул на жену. Он вспомнил то утро, когда впервые стал сборщиком налогов. Тогда он тоже смотрел на спящую Муаззез. Теперь ему казалось, что с тех пор прошло не два месяца, а целые годы. Что стало с его женой? Как она дошла до такого состояния?

Ему вдруг вспомнились всякие мелочи, на которые он до сих пор не обращал внимания. Вспомнились слова, которые он говорил Муаззез десять дней назад, перед отъездом, и странный вид Шахенде.

Теперь каждая из этих мелочей приобретала особый смысл. Всего подозрительнее казалась Юсуфу любезность Шахенде, испуганное, вкрадчивое и в то же время отчаянно веселое выражение лица Муаззез наводило его на мысли, в которые невозможно было поверить.

Он сжал кулаками виски, мускулы на шее напряглись, лоб горел, в голове шумело.

Он вскочил, сбежал вниз и, схватив за руку Шахенде, которая убирала свою постель, крикнул:

' - Что вы сделали с моей женой?.. Что стало с Муаззез?..

Шахенде, посмотрев на его лицо, испугалась.

- Оставь меня, - сказала она, вырывая руку. - Что случилось?

Потом она вдруг осмелела. Чего ей бояться? Что было, то было. И виноват во всем он сам, этот бездельник, этот наглец. Как он смеет кричать на нее?! Ни стыда, ни совести. Но и она не станет молчать. Будеть орать в два раза громче, не уступит ему.

Однако Юсуф уже не кричал. Руки его дрожали, он сел на тахту. Лицо его побледнело. Глуховатым, но спокойным голосом он проговорил:

- Поди сюда, мать. Закрой дверь и сядь!..

Это еще больше встревожило Шахенде, но она послушно села.

- Не пытайся мне ничего объяснять, - продолжал Юсуф. - Я сейчас ничего не могу слушать. Достаточно мне было поглядеть на ее лицо. Моя жена не была такой. Но не буду тянуть! У меня к тебе несколько слов. Мы уже столько лет живем в одном доме и ни разу по душам не поговорили. Теперь вот нужда заставляет… Я не знаю, что здесь творится. Дай бог, чтобы вы не зашли слишком далеко. Но тебя я хорошо знаю. Ты делаешь все, что вздумаешь. Когда отец был жив, я ничего не говорил, не мое это дело. А ты и тогда старалась обмануть нас обоих. Нам даже приходилось охранять от тебя твою дочь. Теперь отца больше нет. За честь этого дома в ответе только я. Если моя жена собьется с пути, виновата будешь ты.

Юсуф помолчал. Слова никак не складывались в осмысленные фразы. Он долго смотрел в пол, потом вдруг строго спросил:

- Мать, что произошло? Что-нибудь очень плохое? Вы обе зашли так далеко, что ты уже не можешь мне рассказать? Запомни раз и навсегда! Что бы ни случилось, Муаззез ни в чем не виновата. Да и в чем может быть виновата пятнадцатилетняя девочка? - Юсуф снова переменил тон. - Говори! - закричал он. - Что за гости были вечером в доме?

Шахенде смерила его презрительным взглядом.

- Тебе очень хочется знать? Тогда я скажу. Был каймакам Иззет-бей. Твой начальник и благодетель, Иззет-бей… Пришел справиться, не голодает ли семья твоего покойного отца.

Юсуф едва не вскочил с места, но, снова овладев собой, спросил:

- И до полуночи справлялся о вашем здоровье?

- Мы угостили его кое-какими крохами. Этого еще мало за то добро, которое он нам делает…

- Что за добро?

- Неужели ты думаешь, что мы можем прожить на те сорок курушей, которые ты оставляешь?..

Юсуф залился краской и, покрутив головой, точно задыхаясь, спросил:

- А на что же вы живете?

- Иззет-бей дает нам деньги от управы, потому что семье каймакама не пристало побираться.

- А почему я ничего об этом не знаю?

- Разве Муаззез тебе не говорила? Запамятовала, наверное.

- Лжешь! Почему мне каймакам ничего не говорил!

- Ас какой стати он будет тебе говорить? Чтобы похвастаться: я, мол, кормлю твою семью! Он небось понимает, что такое честь и совесть.

- Я сейчас пойду и спрошу его, по какому праву он вмешивается в чужие дела.

- Ты пойдешь? С какими глазами? Ты думаешь, можно прокормить семью на твои две с половиной лиры? С какими глазами ты посмеешь пойти к этому человеку, который держит тебя на службе при всем твоем невежестве? Если б ты был человеком, то пошел и поцеловал бы ему руку!..

Шахенде верила каждому своему слову, как только оно слетало с ее языка, и это придавало ей смелости.

Юсуф умолк. Он чувствовал, что здесь что-то неладно, но не знал, что ответить теще. Да он и не привык спорить. Любого случайного ответа было достаточно, чтобы закрыть ему рот. Только через некоторое время в нем снова пробуждались мучительные сомнения.

Точно так же подействовали на него и теперь слова Шахенде. На первый взгляд они могли быть правдой, Иззет-бей мог ходить в этот дом лишь из добрых побуждений. Но Юсуф был уверен, что это не так. Почему? Он и сам этого не знал.

Он вскочил, натянул в прихожей сапоги и, ничего не сказав, вышел на улицу.

Было сыро и холодно. Юсуф быстро зашагал по улице. Ему хотелось пройтись одному, подумать.

Он был не в силах оставаться дома, слушать тот вздор, который несла Шахенде. Но теперь, шагая по грязным улицам через лужи, он вдруг спросил себя: «Куда же я иду?» И не нашел ответа. Дойдя до окраины, он остановился, посмотрел вокруг. Порывистый влажный ветер время от времени бросал в лицо мелкие капли дождя. Со свистом раскачивались голые ветки деревьев.

Юсуф вспомнил лицо Муаззез.

- Ложь! - пробормотал он, сжав кулаки. - Все ложь! Я ей покажу!

Он повернулся и побежал назад. Поразительно быстро он очутился возле дома. Шахенде открыла дверь, поглядела на зятя, словно говоря: «Это снова ты?», и повернулась к нему спиной. Юсуф дернул ее за руку, и она села на пол рядом с обувью.

Юсуф не знал, что будет говорить. По дороге он ни о чем не думал. Постояв с минуту, он, задыхаясь, проговорил:

- Мать. - Голос его дрожал. - Мать, я многое должен тебе сказать. Но никак не соберусь с мыслями… Обо мне ты можешь не думать, но подумай о дочери. Хочешь, я руки тебе поцелую. Не причиняй ей зла. Не делай так, чтобы мы с ней не могли смотреть друг на друга. Я все могу вынести, но этого никому не прощу. Слушай! Мать! Я тебя не учу, делай так или эдак, но имей в виду, если ты навлечешь на нас позор, я никого не послушаю. Я тебе уже говорил: Муаззез я ни в чем не виню, я ее знаю. Если она тебя послушает, с тебя я и спрошу. Она совсем еще девочка. Я своими руками задушу тех, кто толкает ее на дурной путь. И ты знаешь, что свое слово я сдержу… Потом пожалеешь… Сама делай, что хочешь, но дочь не порти. Если попробуешь оторвать от меня ее сердце…

Не находя слов, он заскрипел зубами. Шахенде, дрожа от холода, смотрела ему в лицо и ничего не говорила.

- Видишь, - сказал Юсу ф, - жена моя вставала раньше солнца, а теперь спит до обеда. Больше мне ничего не рассказывай… Может быть, ты сказала правду, но запомни мои слова. Если вы ее погубите, я этого не прощу. Ты ведь мать, не позорь ни ее, ни меня перед целым светом… Я сделаю все, что ты хочешь! Каждый день на спине буду камни таскать, но сердце мое пусть будет спокойно. Я не хочу, уезжая, думать о том, что здесь неладно…

Он представил себе, что снова должен будет уехать из Эдремита, представил, какие страшные ночи ему предстоят, и в душе у него все перевернулось.

Он медленно выпрямился, взял реестры, которые утром, когда приехал, сложил у стены, и ушел в управу.

XIII

Юсуф пробыл в городе окело недели и все узнал. Правда, никто ему ничего прямо не говорил, но ему сразу же бросилось в глаза, как странно обращаются с ним Хасип и Нури-эфенди, как держится адвокат Хулюси-бей, - будто много хочет рассказать, но не решается. Когда же по намекам Хулюси-бея он понял, что его домашние снова стали дружить с семьей Хильми-бея, он совсем опешил.

Юсуф удивлялся собственному хладнокровию, спокойствию. Ведь даже одной десятый доли того, что он сегодня узнал, было достаточно, чтобы привести его в бешенство. Но он, хотя и с трудом, все же владел собой и мучительно искал выхода.

Может быть, этим спокойствием он был обязан надежде, что не все еще непоправимо потеряно.

Он ничего не говорил Муаззез, а только с болью в сердце смотрел на ее несчастный, потерянный вид. Муаззез ни о чем не догадывалась. Иначе ее наверняка сильно обеспокоили бы его внимательные взгляды. Муаззез проявляла мало интереса к окружающему, ходила вялая, сонная, и это связывало Юсуфа по рукам и ногам, ему недоставало смелости поговорить с ней, высказать свои подозрения, излить свое горе.

Его душа разрывалась пополам. Из того, что он слышал, он понимал, что в доме творится неладное. Но стоило ему хоть раз взглянуть на Муаззез, его сомнения рассеивались. Нет, конечно же, она чиста перед ним. Иначе его жена не выглядела бы такой потерянной, не вздрагивала бы она так, когда ее взгляд натыкался на мужа, ее руки не обнимали бы его с таким лихорадочным трепетом.

Видя ее состояние, Юсуф был не в силах о чем-то с ней говорить, о чем-то ее расспрашивать, подвергая еще большей пытке. Но что-то непременно нужно было предпринять. Так больше продолжаться не может.

Когда Муаззез сжимала его в объятиях, когда она прятала на его груди свою золотистую голову, словно прячась от какой-то опасности, Юсуф устремлял взгляд куда-то вдаль, будто высматривал невидимого врага. О себе он совсем не думал. Как же эти негодяи замучили бедную девочку! До чего ее довели! Неужели им ее не жаль? За что?

Юсуф сгорал от желания узнать во всех подробностях, что происходит в его отсутствие. Но кого он мог об этом спросить? Шахенде? Что она скажет, известно. Как бы она ни изворачивалась, верить ей нельзя. Муаззез? Неужели и он так должен терзать девочку, словно мало ее мучают другие? Разве ему недостаточно уверенности, что она все еще чиста и любит его?

Но сколько так могло продолжаться? Разве апатия и безразличие к жизни, охватившие Муаззез, не означают, что она понемногу начинает отдаляться от Юсуфа? От этой мысли ему было мучительно больно. Если он все еще молчал, выжидая, и пытался совладать с кипевшей в его душе яростью, то лишь потому, что был уверен в привязанности Муаззез. Он страшился, что каким-либо глупым или неуместным поступком может окончательно оттолкнуть от себя жену. Он все еще не терял надежды, что сделает ее такой, какой она была раньше.

Но как? Он думал об этом, находясь в управе, отчитываясь начальнику финансового отдела, думал на улице, дома, и чем больше думал, тем яснее понимал свое бессилие. Что он может поделать? Даже уехать отсюда не имеет возможности. На какие деньги? Куда?

Попытаться приструнить домашних, угрожать Шахенде было бесполезно. Она все равно будет поступать по-своему: ведь длительные отлучки Юсуфа предоставляют ей полную свободу.

А Муаззез? Разве может он ей что-либо сказать? Разве все это происходит по ее воле? А если не по ее воле, то как же с этим бороться?

Муаззез игрушка в руках матери, в руках других людей. Она еще ребенок. И разве стоит во имя ее спасения открывать ей глаза? Показав ей, как низко она пала, можно еще больше напугать ее, ^при-вести в отчаяние, но пользы от этого никакой не будет.

С другими же, с каймакамом, с Хильми-беем и Шакиром, он подавно ничего не может поделать. Его немедленно выгонят со службы, и тогда он полностью окажется в руках этих людей. Если бедность довела семью до такого состояния, то чего же ожидать от еще большей нищеты?

Конечно, стоило бы пойти и расквитаться с Шакиром, который уклонялся от военной службы, с кайма-камом и многими другими, но если потом его бросят в тюрьму или убьют, разве так будет лучше для Муаз-зез? Спасет ли это ее?

Случись так, его жена пойдет по рукам и уж, конечно, не скажет ему спасибо за это.

Но что-то надо сделать. Непременно.

Ему казалось, что он сходит с ума. Он бродил под дождем по окраинам города и все думал, думал. И этот окружающий мир страшно от него далек. И почему он испытывает такие жестокие, непереносимые муки. За что ему приходится терпеть все это?

Все опостылело ему, он держался только за Муаз-зез, только ей верил, Муаззез заполняла собой все пустоты его жизни, но без нее он просто не мог бы жить. Ему стало до безумия больно, что ее так бессмысленно, так безжалостно отрывают от него. Он знал, что главное, чего он ищет на своем жизненном пути, - не Муаззез, но ему казалось, что без нее он не сможет ничего добиться.

У него все время болела голова, мысль его, точно загнанная лань, трепетала от ненависти и отчаяния. Ему вдруг вспомнилось, как мальчишки мучили ос в тот день, когда он увез Муаззез. Сейчас он показался себе настолько похожим на эту осу, что на глазах его выступили слезы. Он был так же как и та оса, окружен жестокими людьми, так же, как и она - беззащитен.

Угрожая отнять у него последний кусок хлеба, они вынуждают терпеть все их бесчинства. Быть беспомощной жертвой в руках тех, кого он презирает, кого считает слабее себя, - как это унизительно!

XIV

Проверив отчеты Юсуфа, начальник финансового отдела разрешил ему провести еще несколько дней в городе. Нелегко в разгар лютой зимы разъезжать верхом. Хочется побыть в тепле.

Но вскоре после того, как Юсуф вернулся в Эдремит, каймакам спросил начальника отдела, почему сборщик налогов околачивается в городе. Начальник отдела, служивший в управе уже сорок лет, вскочил, поправил одежду.

- Он устал, бей-эфенди, и попросил разрешения остаться на несколько дней в городе. Ваш покорный слуга не возражал! Тем не менее я скажу ему, чтобы сегодня же выехал.

Каймакам презрительно скривил губы.

- Не важно, душа моя, я просто поинтересовался. Однако Юсуф получил приказ в тот же день

выехать. Вызвав его к себе, начальник финансового отдела сказал:

- Сын мой, ты уже неделю в городе. Каймакам-бей, вероятно, видел тебя. Он спрашивает, почему ты так долго в городе. Сегодня же отправляйся. Аллах даст, скоро кончится сбор маслин, и я выхлопочу тебе отпуск на месяц. Возвратишься дней через десять, отдохнешь.

- Слушаюсь, - ответил Юсуф и вышел.

Захватив реестры и бланки квитанций, он отправился домой. Сложил все это в сумку и принялся седлать лошадь. Муаззез следила за каждым движением мужа. Юсуф вывел лошадь, привязал ее к кольцу в стене и снова вернулся в дом. Надел сапоги, накинул бурку и направился к выходу, но вдруг обернулся и спросил жену:

- Мать дома?

- Нет, Юсуф, - тихо ответила Муаззез. Помолчав, она добавила: - Наверное, ушла к соседке. Не знаю. Она мне ничего не сказала!

Они вышли. Юсуф постоял, потом посмотрел на жену и проговорил:

- Пожелай мне счастливого пути, Муаззез. ;;? Муаззез, опустив глаза, пробормотала:

- Когда ты вернешься, Юсуф?

- Неизвестно, может, приеду на неделе.

Он никак не мог уехать. Кусая губы, он смотрел то в землю, то на Муаззез и ковырял носком сапога сухой песок. Муаззез первая нарушила молчание:

- Ты так и будешь все время разъезжать, Юсуф? Он вопросительно взглянул на нее. Муаззез растерялась:

- Скучно мне без тебя. Ты иногда по две недели не приезжаешь. Я очень скучаю по тебе.

- И это все, что ты хочешь мне сказать, Муаззез? Юсуф удивился, как эти слова слетели у него с языка. И ему самому было не очень ясно, что он имеет в виду. Но Муаззез вздрогнула. На ее личике сначала появился страх, потом страдание.

- Не все, Юсуф, - выдохнула она и заплакала. Юсуф взял ее за руку.

- А что же еще, Муаззез? Что еще?

В ответ она разразилась потоком слез. У Юсуфа потемнело в глазах. Ему хотелось обнять жену, приласкать, утешить, успокоить ее, сказать, что он многое знает, но не осуждает ее, хотелось разбить лед между ними. Но что-то удержало его, заставляя смотреть на Муаззез потухшими глазами. Он проговорил тихо:

- Не плачь, Муаззез, я скоро вернусь! - Он не сдвинулся с места, а снова посмотрел на жену и добавил, словно вверяя ей какую-то тайну: - Может, мы все еще поправим!

От этих слов по телу Муаззез пробежала дрожь. Глаза ее, полные слез, округлились.

- - Юсуф… Ах, Юсуф!.. Разве это можно поправить!..

- Не знаю… Может быть… Не теряй надежды, жди меня…

Муаззез схватила его за руку.

- Уедем отсюда, Юсуф?

- Уедем!

- Уедем, как только ты вернешься, хорошо?

- Как же так сразу? Вот вернусь, мы все обсудим! Муаззез снова поникла. Устремив взгляд куда-то

вдаль, она проговорила:

- Не знаю… Ты сказал, что скоро вернешься, не правда ли? И я буду тебя ждать…

Юсуф положил руку ей на плечо.

- Не горюй. Приди в себя. И смотри, не делай без меня глупостей!..

Он вскочил на лошадь.

Дни, которые последовали за этим, Юсуф не забудет до конца своей жизни. И каждый раз, когда он вспоминает о них, его охватывает то бесконечная ненависть и гнев, то печаль и тоска.

Когда он выехал из дому, на улице было ясно и холодно. Северный ветер, особенно чувствовавшийся за городом, кружил по полям, заставляя тополи со свистом схлестываться друг с другом.

Белая лошадь скакала по дороге, то прижимая, то навостряя уши, и ее длинный хвост развевался по ветру, как знамя.

Грудь Юсуфа часто вздымалась. Он смотрел на дорожную гальку. Он был как будто оглушен множеством мыслей. Он то краснел, то бледнел, глаза его то потухали, то загорались.

Больше всего Юсуфа мучил вопрос: «Зачем я ее оставил?»

Уцепившись за повод, он боролся с самим собой, чтобы не повернуть назад.

Жаркая боль, пронизывающая грудь, выжимала на его глаза слезы. Он распахнул бурку и, подставив грудь ветру, немного освежился.

Постепенно его тело сковывало оцепенение. Мозг окутывало туманом. В ушах звенело, глаза воспалились. Он погнал лошадь и вскоре въехал в деревню Зейтинли. Эта деревня лежала в долине между Эдреми-том и Акчаем. Большинство ее населения составляли беженцы из Румелии. Юсуф остановился в доме у знакомого крестьянина. Когда он спрыгнул с лошади и коснулся ногами земли, в его тело как будто вонзили острые иглы. Он хотел было выпрямиться под тяжелой буркой, но и на это у него не хватило сил. Войдя в дом, он тотчас же велел постелить себе и лег.

Ровно четыре дня он не мог подняться с постели. В первую же ночь у него начался такой жар, что он потерял сознание и пришел в себя лишь на другой день.

Горло жгло, и он не мог глотать. Одна из жен хозяина приготовила для него липовый чай, другая нагрела кирпич и положила ему на живот.

Юсуф все время потел, хотя не переставал дрожать от озноба. Картины, которые беспрерывно рисовало ему неимоверно разыгравшееся воображение, заставляли его ворочаться на постели и болезненно морщиться. На его воспаленных веках, словно на каком-то полотне, то и дело сменялись образы, мелькавшие у него в голове; иногда появлялись цветные, чаще фиолетовые, круги, а потом довольно ясно проступали знакомые лица и места. Вглядываясь в них, он то впадал в забытье, похожее на сон, то дрожал всем телом и сжимал кулаки.

По ночам он задыхался от ярости, колотил себя под одеялом кулаками. Светильник, стоявший перед ним, пламя от чурок, медленно потрескивавших в очаге, освещали красноватым светом циновку, постланную на земляном полу, а на лиловом одеяле прыгали тени.

Юсуфа жгло раскаянье: «Зачем я уехал из города? Зачем оставил ее одну?» Ему хотелось тотчас же вернуться, и он проклинал болезнь, приковавшую его к постели. С каждым часом уверенность в том, что Муаззез в опасности, росла в нем, и он в отчаянии кусал губы.

Он несколько раз пытался приподняться, но не мог. Невидимые цепи не позволяли ему шевельнуться. Он лежал на спине и думал, что вовсе не так силен, как полагал, что его воля и желания ничего не могут изменить, и, презрительно морщась, снова затихал.

Юсуф боялся уснуть, вернее, боялся того дремотного состояния, которое предшествует сну. В это время особенно разыгрывалось его воображение, все время подстегиваемое непонятной силой, и навязчивые картины доводили его до полного изнеможения.

Юсуф принял окончательное решение: как только он немного поправится, он сразу же вернется в Эдремит, заберет Муаззез, и они куда-нибудь уедут. Он ничего не скажет Шахенде, просто похитит свою законную жену. Он вернулся в Эдремит ради Саляхаттина-бея и успел достаточно раскаяться в этом. Если б он не вернулся в это проклятое место, начал новую жизнь, с ним никогда не случилось бы такой беды. В этом он был уверен. Тогда ему не нужно было б служить ни писарем, ни сборщиком налогов. Он не дрожал бы от страха перед каймакамом и, оставляя жену, не терзался бы, не обливался бы холодным потом, гадая, с кем она сейчас. Но не все потеряно, эту ошибку можно еще исправить. Исправить, не откладывая ни на минуту. Надо встать и сейчас же поехать, забрать Муаззез и, никому не сказав ни слова, уехать куда глаза глядят. Разве он думал, куда они поедут, что будут делать, на что будут жить, когда увозил ее в первый раз? Значит, и сейчас не стоит забивать себе этим голову.

Но проклятая болезнь заставляла его медлить, ждать в самые мучительные минуты.

- Ну и свинья же ты, Юсуф, нашел время валяться в постели! - говорил он самому себе, беспрерывно ворочаясь с боку на бок.

Лишь на четвертый день ком в горле немного пропал, стало легче глотать. Но слабость все еще не проходила. Он несколько раз поднимался с постели и бродил по комнате, но головокружение снова заставляло его лечь. На четвертый день он смог, наконец, съесть немного похлебки из муки- и миску кислого молока. Почувствовав, что начинает поправляться, Юсуф уже не мог усидеть на месте. Хозяин дома с трудом удержал его до вечера. Но когда стемнело и он склонил голову на подушку, воображение снова разыгралось со страшной силой. Юсуф вскочил с постели, натянул шаровары, надел куртку и выбежал во двор.

Видя его в таком возбужденном состоянии, хозяин не стал больше отговаривать. Он только втолкнул его обратно в дом и сказал:

- Погрейся немного, я оседлаю лошадь.

Вскоре Юсуф, плотно завернувшись в бурку, скакал по дороге в Эдремит. за последние дни стало намного холоднее. Падал редкий в этих краях снежок. Оливковые рощи по обеим сторонам дороги стояли неподвижные, точно окаменели. Жилистые ноги лошади высекали искры из гальки, лошадь часто дышала. Участилось дыхание и у Юсуфа. Он начал уставать. Тело покрыла испарина, снова заболело горло. Он испугался, что может опять свалиться. В его возвращении не будет никакого смысла, если, приехав домой, он сляжет. Но он решил выполнить задуманное, будь он даже на пороге смерти. Он увезет Муаззез, а там - будь что будет. Они найдут, где приклонить голову, мало ли деревень в горах?!

Он поразился, что так быстро домчался до города. Во весь опор мчался по разбитым мостовым, по узким улочкам. Завсегдатаи кофеен припали к запотевшим стеклам, чтобы поглядеть, что за всадник несется в такое время.

Женщины, которые попадались ему на темных улицах, испуганно вскрикивали, оттаскивали детей в сторону. Проехав Байрамйери, Юсуф придержал лошадь. Подъезжая к дому, он увидел свет на нижнем этаже. Он слез с лошади, взял ее за повод и обошел вокруг дома. Открыл ключом садовую калитку и вошел в сад.

Его никто не встречал. Он этому не удивился, так как дверь из прихожей в сад была закрыта. Наверное, не слыхали.

Он хотел было освободить подпругу у лошади, но тут же остановился. Зачем? Разве он не собирается взять жену и тотчас же уехать? Но удастся ли ему это сделать? Что скажет Шахенде? Сама Муаззез? Как встретит она его предложение? Не может же он везти ее голой? Но пока она что-нибудь наденет, Шахенде успеет поднять на ноги весь квартал.

«Будь что будет!» - сказал он себе. До сих пор его нерешительность губит его жизнь. Теперь он поступит так, как задумал. Не снимая сапог и бурки, он подошел к дому. Окно кухни, выходившее в сад, было темным. Подождав несколько секунд, Юсуф открыл дверь в прихожую.

XV

Дальнейшее произошло меньше чем в две минуты. Как только Юсуф открыл дверь в прихожую, вместе с теплом, ударившим ему в лицо, до него донеслись звуки уда. Не задумываясь над тем, что бы это могло бы значить, он направился к комнате. Дверь была чуть приоткрыта, и оттуда в прихожую падала полоса оранжевого света.

Постояв секунду, он толкнул дверь рукой. Картина, которую он увидел, не поразила его. За четыре дня, сам того не замечая, он успел подготовиться к ней.

Посреди комнаты, вокруг стола, недавно появившегося в доме, сидели Хильми-бей, каймакам и Шахенде. Чуть поодаль, на скамейке, играл на уде седоволосый человек, лицо которого Юсуфу было знакомо, но кто он такой, Юсуф не знал. На одном конце тахты, склонившись друг к другу, шептались Шакир и Хаджи Этхем. На другом конце опьяневшая до беспамятства Муаззез, откинувшись на подушки, отбивалась от командира жандармской роты Кадри-бея, который, наклонившись над нею, пытался ее целовать. Папаха съехала у него на затылок, волосы рассыпались по лицу, он был весь мокрый. Сквозь расстегнутый ворот виднелась волосатая грудь.

Неожиданное появление Юсуфа ошеломило всех. Каймакам, тряхнув головой, попытался протрезвиться, Хаджи Этхем и Шакир переглянулись, Шахенде, дрожа, схватилась за скамейку и огромными, как плошки, глазами уставилась на Юсуфа. Музыкант, игравший на уде, положил инструмент и тоже повернулся к двери.

Жандармский офицер, оставив Муаззез, одной рукой пытался поправить шапку, другой - застегнуть мундир.

Муаззез приподнялась. Сначала она обвела комнату ничего не видящими глазами. Ей показалось странным, что Кадри-бей вдруг отстал от нее и в комнате воцарилось молчание.

Когда взгляд ее упал на стоявшего в дверях Юсуфа, она вздрогнула. Провела рукой по лицу, словно желая отогнать навязчивый образ. Пелена тумана, отделявшая ее от мужа, постепенно рассеялась, и Юсуф предстал перед нею совсем ясно.

Она почти совсем отрезвела. В душе ее не было страха. Наоборот, ей стало легко и спокойно, как никогда. Так чувствует себя путник, когда, наконец, может отдохнуть после долгой и утомительной дороги. На лице ее появилась спокойная улыбка.

Обведя глазами комнату, Юсуф сделал шаг вперед. Каймакам испуганно отодвинул от стола табуретку, но Юсуф вдруг поднял руку и кожаной плеткой ударил Иззета-бея по лицу, а затем с молниеносной быстротой принялся хлестать всех сидевших за столом. Вдруг плетка зацепилась за лампу, стоявшую на комоде, и сбила стекло. Коптящее пламя, несколько раз подпрыгнув на ветру, погасло, и комната погрузилась во тьму.

При свете колеблющегося красного пламени, прежде чем оно погасло, Юсуф успел заметить, что Шакир вытащил из кармана пистолет. Отшвырнув хлыст, Юсуф выхватил из бурки свой револьвер. В тот же миг перед ним блеснула вспышка и пуля, со свистом пролете мимо его уха, шлепнулась в стену за его спиной.

Юсуф два раза выстрелил прямо перед собой и услышал звук падения: кто-то упал с тахты. Но он не чувствовал себя в безопасности. Ему казалось, что в каждом углу этой темной комнаты таится смерть и надо всех уничтожить, чтобы выйти отсюда живым. Но вообще-то он был не в состоянии размышлять. Сейчас он мстил за все те долгие годы, что держал себя в узде, и понимал, что ему уже не остановить колесо, которое завертелось в нем с бешеной силой. В этот миг он сводил счеты со всей своей жизнью, со всеми окружавшими его людьми, и эта расплата была тем грознее, что следовала за долгою покорностью.

Он стрелял туда, где ему чудилось хоть малейшее движение. Когда кончились патроны, он остановился. В темной комнате не слышно было ни малейшего шороха. Все были или убиты, или забились в угол от страха. Он вынул патроны из кармана шаровар и снова зарядил револьвер. Пустил в два угла наугад по пуле. Потом сунул револьвер в карман, повернул голову налево и тихо позвал:

- Муаззез!

Через секунду, которая показалась Юсуфу веками, рядом с ним на полу раздался шепот:

- Юсуф!

Он нагнулся и руки его наткнулись на что-то мягкое.

- Муаззез! - снова позвал он. Тот же шепот ответил:

- Юсуф!

- Ступай, поедем.

- Неси меня, Юсуф!..

Он обхватил жену, поднял ее на руки и вынес из комнаты. Через открытую дверь в прихожую падал свинцовый свет ночи. Юсуф вышел в сад.

Белая лошадь, заметив хозяина, повернулась к нему головой. Юсуф правой рукой обхватил Муаззез за талию и посадил ее на все еще мокрую от пота лошадь. Вскочил сам в седло, обнял жену, плотно закутал ее, пригнув голову, выехал через садовую калитку и снова, как несколько минут назад, пустил лошадь в галоп.

Теперь он ехал в сторону Балыкесира. За Соукту-лумбой началось шоссе, и лошадь поскакала еще быстрее. Дул все тот же леденящий ветер. Юсуф опять удивительно быстро добрался до Хаврана, не заезжая в город, объехал его со стороны кладбища и перебрался на другой берег речки. Он ни о чем не думал. Ему хотелось только покинуть как можно скорее эти места. где он провел самое страшное время своей жизни. Куда угодно! В горы, в безлюдные леса или в шумные города!.. Только бы подальше, туда, где его никто не мог бы найти!..

Когда они приблизились к Паламутлуку, ветер немного стих, но снег, сыпавший с вечера, валил еще сильнее. Крохотными звездочками он оседал на черной меховой бурке. Юсуф прижал Муаззез к груди, еще плотнее закутал ее в бурку, потом пригнулся к ее голове и спросил:

- Тебе холодно, Муаззез?

Молодая женщина не ответила. Когда Юсуф повторил свой вопрос, ее тело, завернутое в бурку, дрогнуло, послышались похожие на хрип звуки. Юсуф испуганно потряс ее.

- Что с тобой, Муаззез?

- Юсуф… - ответил слабый, тихий голос.

- Ну что? Говори, Муаззез!…

- Я, кажется, ранена, Юсуф!..

Юсуф отпустил повод. Лошадь поскакала еще быстрее. Снег забивался в рот, слепил глаза.

- Что ты говоришь, Муаззез! - крикнул он. - Ты ранена? Куда?

Муаззез не ответила, только попыталась прижаться

- Где рана? - снова спросил Юсуф. - Остановимся, я перевяжу!

- Не знаю, Юсуф… Как хочешь… Не знаю, где рана. Только очень больно… Я, кажется, умираю… Не останавливайся… Поедем быстрее!

__Куда же? - растерянно спросил Юсуф.

- Куда хочешь, Юсуф… Поедем, - едва слышно прошептала Муаззез.

Юсуф еще крепче обхватил ее руками. Лошадь, не чувствуя узды, неслась как бешеная. Снег шел все сильнее; он налипал на шапку, на волосы, даже на ресницы, приятно холодя лицо.

Кругом было светло от снега. Оливы по краям дороги стали встречаться реже, появились чинары. Лошадь вдруг свернула налево. Юсуф заметил впереди деревянный мост, перекинутый через пенящуюся речку. Лошадь пронеслась по разбитым, подпрыгивающим доскам на противоположный берег и вдруг перешла на шаг… Она быстро и тяжело дышала, мотала головой.

С тех пор как они проехали Зейтинли, она все время скакала галопом и была теперь вся в мыле. Несколько минут она еще поднималась по склону, а потом совсем остановилась.

Юсуф понял, что дальше она не пойдет. Придерживая Муаззез, он спрыгнул на землю, снял ее. Тело Муаззез было легким и тоненьким, как у ребенка. Он снова завернул ее в бурку и понес к дереву, на краю дороги. Белая лошадь, волоча по земле повод, шла за ними. Юсуф склонился над Муаззез. Он еще раз хотел спросить, куда она ранена, чтобы перевязать ее.

Но когда ровное дыхание жены коснулось его лица, он замер. Было светло от лежавшего кругом снега, и Юсуф увидел ее лицо.

Сердце его задрожало от счастья. Дыхание ее было коротким, едва заметным, но это лицо было лицом прежней Муаззез. В ней не было ничего общего с той усталой, изможденной женщиной, которую он видел недавно лежащей в постели. Умытые снегом щеки сверкали матовой белизной, от влажных волос исходил аромат весны. Кожа, казалось, стала прозрачной. И чудилось, что под ней светится душа ребенка.

Юсуф осторожно выскользнул из бурки, завернул в нее жену и положил ее под деревом, а сам прислонился спиной к стволу. Уставившись на дорогу, по которой они приехали, он пытался собраться с мыслями.

Они находились на высоком перевале- между двух гор. Впереди были отвесные скалы, а позади, за дорогой, простиралась Эдремитская долина.

Но в той стороне ничего не было видно. Снег и туман окутывали все белой непроницаемой пеленой. Юсуфу чудилось, что он видит море и низкие тучи над ним.

Тут память перенесла его в другую ночь, которая, казалось, отделена от этой многими веками. Он вспомнил, как они ехали теплой летней ночью в коляске и звон колокольца мешался с исступленным стрекотанием цикад. Господи, как эта ночь отличается от той! Даже бескрайняя привольная тогда природа была сжата сейчас меж двух скал, и бесконечное, бездонное небо спрятано за мягкой белой завесой… Да и в душе Юсуфа многое переменилось. Он уже не испытывал счастья от того, что Муаззез лежит здесь, рядом с ним, принадлежит лишь ему одному, его сердце трепетало, точно он чего-то боялся. Он вспомнил и другую, отнюдь не радостную ночь, когда, побуждаемая каким-то непонятным чувством, Муаззез, бросилась ему на шею и сказала: «Юсуф, я боюсь тебя!» Он вдруг подумал, что тогда жена имела в виду именно сегодняшнюю ночь.

- Почему? Почему? - крикнул он. - Почему ты боишься меня? Что я тебе сделал?

Сейчас он подойдет и спросит ее. Но он побоялся притронуться к неподвижному телу, вытянувшемуся перед ним на черной бурке из шкур ангорских коз. Но и стоять на месте он не мог. До утра он все бродил и бродил вокруг жены.

Когда стало светать, он остановился и перевел дух. Надо ехать дальше, по крайней мере до ближайшей деревни. Подойдя к поросшему кустами склону, он поискал лошадь. Животное спряталось под скалой.

- Я забыл накинуть на нее попоны! - пробормотал Юсуф. - Как бы не заболела!

Он взял повод и вернулся к тому месту, где лежала жена.

Муаззез спала. Юсуф тихонько подошел и притронулся к ней рукой.

- Проснись, Муаззез! Пора в путь.

Увидев, что она не шевелится, он приподнял край

бурки и долго, расширившимися глазами, молча смотрел на жену.

Лицо у нее было белое-белое. Рот чуть приоткрыт, словно она улыбалась во сне. Но открытые глаза придавали этому спокойному сну ужасный смысл.

Юсуф нагнулся над уже мертвой женой и приподнял ее за плечи. Голова ее откинулась назад, длинные каштановые волосы повисли до земли. Он прижался к ней лицом и дрожащими пальцами стал гладить ее окоченевшие щеки.

До крови кусая губы, он тихонько опустил Муаззез на землю. Засунул руку в сумку, притороченную к лошади. Там все еще лежали реестры и квитанции. Он вытащил их и швырнул на землю. На самом дне сумы был большой нож; он достал его и начал копать землю.

Солнце поднялось уже высоко. Снег таял, размягчая землю. К полудню была готова довольно глубокая яма. Юсуф взял на руки жену, закутанную в бурку, и поднес к яме. Легкий ветерок развевал волосы Муаззез. Только тут он заметил, что на ней было розовое сатиновое платье, и качнулся, словно его ударили в спину ножом. Он упал бы, если бы не схватился рукою за ствол дерева. В тот вечер, когда он в первый раз увез Муаззез, на ней было это же платье. Опустившись на корточки, у края могилы, он прижался лицом к мертвой. Юсуф был страшен, сухие глаза вылезли из орбит, руки, испачканные глиной, судорожно сжимали холодное тело жены.

Край бурки соскользнул на землю. На левом плече, около горла, Юсуф увидел пятна крови, которые окрасили платье до самого подола.

Быть может, с полчаса Юсуф, не отрываясь и не двигаясь, смотрел на рану. Казалось, перед ним проносится вся его прежняя жизнь.

Наконец, он глубоко вздохнул, снова завернул Муаззез в бурку, осторожно, словно боясь причинить ей боль, опустил в могилу и быстро стал забрасывать ее пригоршнями мерзлой земли.

Все это он делал почти спокойно и с такой заботливостью, будто ухаживал за живой. Только когда перед ним возник маленький холмик желтой влажной земли, он вперил в него взгляд, из горла его вырвался жуткий стон и он с силой вдавил кулаки в землю, скрывшую его жену.

Потом медленно и тяжело поднялся. Постоял над могилой. Перевел взгляд в долину. За оливковыми рощами, ярко сверкавшими на солнце, виднелись белые минареты Эдремита.

Юсуф посмотрел на город, потом на маленький бугорок перед собой, стиснул зубы, сжал кулаки, больно прикусил губу; по щекам его катились крупные слезы. Слезы заволокли глаза и скрыли от него все вокруг. Юсуф вытер глаза рукавом. Вскочил на лошадь. Обернулся еще раз, потряс кулаком, словно грозя этому городу, где прошли самые радостные и самые ужасные дни его жизни, и погнал лошадь вперед, в горы.

Несмотря на невыразимую скорбь, на всю силу испытанного им потрясения, он не желал покориться. Никому не показывая своего горя, он будет нести его в себе, один, но он пойдет по пути к новой жизни.