За час до рассвета

Освобождение

В середине июля 1944 года, недалеко от города Молодечно, я получил из Центра приказ соединиться с нашими войсками и прибыть в Киев, а наших немецких товарищей направить в Москву.

Через три дня я и наш радист Дмитрий Стенько уже ходили по разрушенным улицам столицы Украины. Мы непривычно чувствовали себя в безопасной обстановке.

Несколько дней еще потребовалось на подготовку отчета командованию о проделанной работе в тылу врага и — приказ: срочно прибыть в польский город Бяла-Подляска.

Это письмо родным я написал из города Бяла-Подляска 23 июля 1944 года. Действительно, прошло немногим больше месяца, а мы уже были в самой Польше.

Войска 1-го Белорусского фронта, перейдя Западный Буг, пересекли границу и начали освобождать братский польский народ.

Гитлеровские армии пытались оторваться от передовых советских дивизий, взрывали мосты на дорогах, яростно контратаковали, но не выдерживали наших ударов и обращались в бегство. Наступавшие советские войска не давали им ни одного дня передышки.

31 июля, несмотря на несколько ожесточенных контратак противника, советские войска освободили Минск-Мазовецкий — город в сорока километрах восточное Варшавы. Южнее Варшавы в тот же день наши части взяли Отвоцк на Висле, а северо-восточнее Варшавы — Воломин и Радзимин, в двадцати — двадцати пяти километрах от польской столицы.

Но гитлеровское командование ввело в бой новые резервы. На Варшавском фронте появились отборные дивизии: «Герман Геринг», «Викинг» и другие. Каждый новый километр приходилось брать с боями. Войска были утомлены беспрерывными боями и переходами — позади осталось четыреста с лишним тяжелейших километров. Но главное было не в этом: наши коммуникации, по которым к фронту подходили резервы и боевая техника, были очень растянуты, а гитлеровцы здесь, на подступах к Варшаве, опирались на заранее подготовленные оборонительные сооружения. Каждая атака требовала от советских командиров тщательной подготовки.

Мы с Дмитрием Стенько находились в отдельном домике на окраине аэродрома. Вокруг домика редкие сосны, окружавшие весь аэродром. Сосны были чахлые, скучные, почва песчаная. Только на полянах и кое-где по опушкам росла тощая трава, вся покрытая белой пылью, долетавшей с грунтовой и шоссейной дорог. Кажется, я нигде еще не видел подобной мелкой светло-серой пыли, похожей на цемент. Она лежала на дороге таким толстым слоем, что нога не чувствовала камней, а окружавшая нас бедная растительность, покрытая этой пылью, имела какой-то мертвенный вид.

Все это действовало на нас угнетающе.

А настроение у нас и без того было невеселое. Досадна была задержка на подступах к Висле.

Первоначальный этап общей операции, начавшийся в районе Витебска и Бобруйска, должен был закончиться на линии Буга.

Быстрый разгром противника в Белоруссии позволил нашему командованию наметить дальнейший план — форсирование Буга и освобождение Люблина. Но это был уже последний этап летней операции, дальше предстояла новая концентрация сил и сокращение растянутых коммуникаций. Ясно поэтому, что никто нам Вислы, как рубежа, не указывал. О быстром выходе на ее восточный берег думали мы сами, увлеченные успехами истекшего месяца. «Может быть, эта задержка короткая, — с надеждой думали некоторые из нас, — на два-три дня?» Нет! Те, кто был поопытнее, знали, что значит подготовить большую операцию в современной войне, и уже начинали понимать, что оставшиеся до Вислы сорок километров могут потребовать столько же времени, сколько пройденные до этого четыреста.

И действительно, на подходах к Висле развернулись затяжные упорные бои. К сосредоточенным тут ранее частям гитлеровцы подтянули новые войска и сделали попытку вклиниться в расположение наших войск. Противник беспрерывно подбрасывал в район боев крупные силы и по мере того, как наши войска приближались к предместью Варшавы — Праге, сражение становилось все упорнее и ожесточеннее.

В гитлеровских контратаках, поддерживавшихся мощным артиллерийским огнем и налетами бомбардировочной авиации, участвовали одновременно по сто — сто двадцать танков и по нескольку полков пехоты. Так было, например, под Радзимином и Седлецем, так было и в других местах. Накатывались одна за другой волны гитлеровских войск. По десять — двенадцать атак в день предпринимал противник, и хотя все они разбивались о стойкость наших войск, все же нам было явно не по себе: люди рвались к Варшаве.

Если уж нам было не по себе, то что же говорить о наших польских товарищах!

Мы встретились с одной из частей Войска Польского[13] под Седлецем. Эта часть заслужила добрую славу в боях. Многие еще помнили сентябрьскую катастрофу 1939 года,[14] отступление по пыльным дорогам под огнем гитлеровских самолетов. И теперь никакие мелкие неудачи, никакой тяжкий труд не уменьшал их радости. Освобождение родины было свершающимся фактом, и они сами участвовали в избавлении ее от гитлеровского ига. Некоторые, самые горячие и нетерпеливые, надеялись на то, что советским войскам удастся взять Варшаву с ходу. Другие, более осторожные и рассудительные, доказывали, что Висла — широкая и быстрая река, ее левый берег высок и удобен для обороны, большие дома на варшавских набережных превращены в мощную цепь опорных пунктов, и ясно, что гитлеровцы будут зубами держаться за Вислу, последнюю большую водную преграду до самого Одера.

Однако оптимистов было значительно больше.

— Ведь еще один мощный удар, и будет свободна не только Варшава, но и вся Польша! — говорил мне польский поручик Вихота.

Но даже Вихота, немолодой и опытный офицер, признавался мне, что он боится за Варшаву, страшится за ее судьбу. Остальные поляки только о ней и говорили — о ее красоте, о необыкновенном облике ее старых улиц и парков, о давних революционных традициях, о веселой молодежи, о красивых и остроумных девушках, о шоколадной фабрике Ведля. «Поверьте, такого шоколада ни в Швейцарии, ни даже в Париже нет! Его у нас все страны покупали…» — говорили польские друзья. Даже те, что оставили Варшаву, когда на нее падали фашистские бомбы, отзывались о ней так, словно она не была разрушена. Как-то само собой считалось, что разрушения эти невелики. Офицеры и солдаты Войска Польского уже видели развалины городов и сел, видели Майданек, но когда речь шла о Варшаве, они как будто забывали об этом. Они просто не могли представить себе красавицу Варшаву иначе, как городом, полным жизни.

После взятия Минска-Мазовецкого (а это так близко от Варшавы!) многие мои товарищи из соседней польской части вспоминали даже расписание довоенных местных поездов в Варшаву, перечисляли промежуточные станции. Это было в самом конце июля. А через два дня грянула неожиданая весть: 1 августа Варшава восстала.

Никто сначала в это не поверил. Однако известие подтвердилось. Что же это значило? Неужели гитлеровцы бросили на правый берег все наличные силы и настолько ослабили свой варшавский гарнизон, что с ним могли справиться небольшие повстанческие отряды?.. Это было слишком невероятно. Ведь наши летчики, делавшие ежедневно по несколько боевых вылетов, докладывали, что в Варшаве большое скопление тыловых частей специальных и вспомогательных войск противника. Много скопилось там зенитных средств и тяжелой артиллерии. По шоссейным дорогам подтягивались новые танковые соединения гитлеровцев.

На что же могли рассчитывать повстанцы, завязывая бой с регулярными войсками, оснащенными всеми видами современного оружия? И не какой-нибудь быстротечный бой, в котором используются главные преимущества партизан — внезапность нападения, неуловимость, — затяжное позиционное сражение?!

Никогда и нигде не было такого организованного, массового и героического партизанского движения, как в Советском Союзе в годы Великой Отечественной войны. Но даже у нас партизаны не брали на себя такой задачи, как захват большого города одними своими силами…

Почему варшавяне не пожелали дождаться нашего выхода на Вислу? Ведь тогда восстание действительно могло бы иметь успех. Внезапный удар с тыла, вызвав замешательство у врага, облегчил бы нам форсирование Вислы. Но теперь… Теперь восстание было явным безумием. Заранее можно было предвидеть, чем оно может кончиться…

3 августа южнее Сандомира советские войска форсировали Вислу и захватили большой плацдарм на западном берегу. Противник тщетно пытался восстановить здесь прежнее положение. Севернее Варшавы гитлеровцы сдерживали наши части, вступившие в Восточную Пруссию, и крупными силами вели непрерывные контратаки. Может быть, в связи с восстанием они вынуждены будут ослабить оборону на варшавском направлении.

Нет, везде отмечалось появление новых гитлеровских частей. Но сняты они были не с других участков советско-германского фронта, а переброшены из Франции и Италии.

9 августа наши наземные войска, при поддержке больших соединений авиации, возобновили наступление и освободили десятки населенных пунктов. Но бои снова приняли упорный, затяжной характер. Только через месяц, 12 сентября, передовым подразделениям удалось подойти вплотную к Праге — правобережной части Варшавы — и завязать там уличные бои. 14 сентября Прага была освобождена. Гитлеровцы отступили к северу, вдоль Вислы, взорвав мосты между Прагой и Варшавой.

Части Войска Польского 15 сентября форсировали Вислу и достигли улиц Варшавы — Черняковской и Загорной. Несмотря на сильную поддержку, которую оказывали советские соединения и авиация, расширить узкий прибрежный плацдарм и соединиться с боровшимися против фашистов повстанцами не удалось: 23 сентября плацдарм был ликвидирован.

На центральном участке гитлеровцы ввели в бой штрафные батальоны. Их оборона опиралась здесь, севернее Праги, в междуречье Буг-Нарев — Висла, на укрепленный район Модлин. Нашим дивизиям и частям Войска Польского удалось форсировать Вислу к югу от Варшавы и продвинуться в направлении железнодорожной станции Варка. Но и здесь, дойдя до реки Пилица, они вынуждены были окопаться и, несмотря на повторные атаки, не смогли продвинуться дальше.

Фронт остановился снова…

Мне приходилось бывать в Праге, Отвоцке, Гарволине, и всюду я наблюдал напряженную работу. Саперы исправляли дороги, переделывали мосты и мостики так, чтобы по ним могли пройти орудия и танки. В лесах и рощах, казалось, не осталось и метра неизрытой почвы: всюду землянки, убежища для машин, склады.

К востоку от Варшавы шло быстрое сосредоточение пехоты и специальных частей. Прибывали новые советские соединения, наши польские соседи тоже получили вновь сформированные дивизии.

Видно было по всему — готовится удар такой силы, чтобы в короткий срок освободить Польшу и не дать фашистам осуществить их план «зоны пустыни» на оставленных ими территориях.

Наши ночные легкие бомбардировщики каждую ночь летали в Варшаву и сбрасывали повстанцам оружие, боеприпасы, продовольствие и медикаменты. Днем наши истребители патрулировали над городом, не допуская к нему «фокке-вульфы» и «мессершмитты». Но это мало успокаивало нас.

Все думали о трагической судьбе Варшавы. Это было настолько тяжело, что вынужденная передышка сильно всех угнетала.

Чтобы лучше понять обстановку в начале восстания в Варшаве, необходимо обрисовать политическую ситуацию, сложившуюся к этому моменту в Польше.

Как известно, польский народ с первых дней оккупации стал бороться против захватчиков. Сопротивление, выражавшееся вначале в саботаже, в отдельных террористических актах вскоре развернулось в подлинную освободительную войну польского народа. Различные классы преследовали в этой борьбе различные цели. Часть буржуазно-помещичьих группировок, не желавших признавать верховенства германского империализма, ориентировалась на помощь французских и английских капиталистов. Их лидеры, эмигрировав во Францию, основали эмигрантское правительство, главной целью которого было не допустить союза между польским народом и СССР.

После капитуляции Франции эмигрантское правительство перебралось в Лондон. По его указке на территории Польши действовала Армия Крайова, о которой будет идти речь дальше. Лондонское правительство и спровоцировало варшавское восстание.

Побудило его к этому опасение, что после изгнания гитлеровцев Польша станет народной.

Ведь к моменту восстания Советская Армия и борющееся с ней плечом к плечу Войско Польское уже освободили третью часть польских земель на востоке страны. На этих территориях рождалась новая Польша. Был организован демократический орган Национального фронта Крайова Рада Народова, принявшая в числе других декрет о создании Армии Людовой.

Правители из Лондона, зная, насколько силен у польского народа дух сопротивления оккупантам, призвало варшавян к восстанию, надеясь захватить политические и стратегические позиции в столице до вступления в нее Советской Армии. Поэтому не удивительно, что вопрос о восстании не был согласован эмигрантскими властями с командованием советских войск.

Восстание вспыхнуло. Возглавлял его командующий Армией Крайовой Бур-Комаровский.

На борьбу поднялись тысячи.

Рядом встали люди, придерживавшиеся различных политических взглядов — коммунисты, которые прекрасно понимали политическую игру лондонских авантюристов, и те варшавяне, кто слепо верил «лондонцам».

На страшные бедствия обрекли польские буржуазные заправилы из Лондона население Варшавы.

Я позволю себе привести выдержки из дневника польской школьницы Ванды Пшибыльской, которая вела свои записи с первых дней восстания.[15]

«7 августа 1944 года. Немцы начинают сильнее атаковать и бомбить так, что все время город горит, а некоторые районы просто стоят в огне. Запасы продовольствия тоже постепенно начинают иссякать…

8 августа. Уже прошла неделя Восстания. Планы сорвались, потому что кто из нас или из солдат предполагал, что это продлится дольше, чем 2–3 дня. А тем временем стало иначе — ничего не поделаешь — воля божья. Может быть, хоть теперь, спустя неделю, что-либо изменится и придет к нам свобода, засверкает перед нами блеском и золотом самых прекрасных лучей солнца. А пока сегодня положение немножко поправилось. Самое важное, что нет бомбардировки. Сегодня тишина. Она нам очень приятна после вчерашнего непрерывного рева бомб, но в то же самое время действует на нервы. Почему ничего не происходит? Что означает эта необыкновенная тишина? Подумать, до чего теперь нервозная жизнь. Трудно что-нибудь делать. Живем нервами. Хотя лучше всего было бы заняться работой, но все же ее очень трудно выполнять. Иногда бывают такие минуты, что буквально ничего не можешь делать. Все время думаешь только об одном и… буквально сходишь с ума.

24 августа. Наши отразили несколько немецких атак и прежде всего захватили несколько немецких позиций. В том числе костел св. Креста, где немцы защищались. Бой шел внутри костела. Костел разрушен. А под конец немцы его подожгли. Жалко, это был такой красивый памятник старины. В костеле содержались пленники-поляки и даже дети. Так что прекрасно все удалось, потому что они были спасены. Погода чудесная. Светит солнце. На небе — ни одного облачка, синева, чудесная синева неба. Сейчас моим самым большим желанием было бы, пожалуй, полежать немножко на зеленой траве, вообще посмотреть и посидеть «на лоне природы». Как чудесно было бы очутиться где-нибудь над рекой или потоком, чтобы можно было выкупаться, поплавать или полежать в лесу. Вообще, как хорошо было бы отдохнуть. Я бы так хотела, чтобы можно было, когда все это кончится, выехать на время в деревню, в отдаленную и тихую (может быть, даже «заброшенную»).

Сегодня мне вспомнилась школа, мои подруги, и я думала, увидимся ли мы когда-нибудь. Я очень хотела бы, чтобы так было. Но будет ли?

Я так тоскую по учебе. Мне бы так хотелось, чтобы сейчас были уроки. Или в крайнем случае какая-нибудь работа. Но ничего, пусть только все это кончится и буду работать.

28 августа. Я не писала уже три дня, но после того, что я пережила, мне трудно даже сегодня писать. Был ад. Это началось в субботу. Уже с самого утра нас забросала снарядами «рычащая корова»[16]. И тогда уже стало страшно. Просто трудно себе представить что-либо подобное, а еще труднее пережить. Началось прямо с нашего дома… «Коровы» не раз уже и до этого «рычали», довольно далеко, не было даже громких взрывов, но все это было пустяком по сравнению с этим чудовищным пеклом. Первый удар застиг меня в столовой. Очень трудно повторить теперь, что я тогда почувствовала, ведь это произошло в несколько секунд, но все же постараюсь описать. Делается невероятно темно, словно в самую темную ночь, и огонь, несущийся с силой воздушной волны. Поднимается какая-то страшная пыль и дым, который дышит, кругом грохот, а во всем этом все летит и кружится. Мебель ломается и переворачивается, кирпичи, потолок и разные другие вещи — все летит и падает на голову, весь дом летает. Делается такое, что не знаешь, где находишься, что с собой сделать, в какую сторону бежать. Наконец, когда минут через пять пыль осела, квартира выглядела страшно. Все грязное и вообще поломанное. А люди выглядят еще хуже.

Когда я посмотрела тогда на лица всех, то, честное слово, мне сделалось так страшно, что, вместо того чтобы плакать, я начала смеяться. Все были похожи на негров или трубочистов, которые только что вышли из трубы. После этого утреннего взрыва, который повредил и наш дом (разрушил третий этаж), они уже повторялись непрерывно до самого вечера. Так что все время сидели в убежище. Но в убежище немногим лучше переносили все это, чем в квартире. Все тоже дрожит, и пыль поднимается такая, что мы вынуждены были делать себе маски из мокрой марли, которую накладывали на нос и рот. Тогда можно было немного вдохнуть воздух, а без марли невозможно было выдержать. Так мы сидели весь день в убежище, а в это время возле нас и над нами валились дома. Свалился также и тот дом, который был против нас, где жили солдаты. Они сидели в квартирах, а их засыпало. Спаслось только четверо, а всего их было 40, а еще вчера вечером там было так весело, пели, играли, и уже на второй день… что поделаешь! Но как же тяжело… Вечером, когда я на минуту вышла из убежища, я увидела страшную картину: кругом развалины. Вокруг ни одного целого дома и… нет также и моего. Все разрушено, развалено. Весь двор завален развалинами и балками. Как все это страшно! Какая потрясающая картина!

Ночь вроде будет спокойной, так что мы легли спать (конечно, в подвале). Однако долго нам не пришлось спать. Ночью грянуло известие, что горит соседний дом. Сделался страшный переполох, но в конце концов погасили этот пожар. Для меня эта ночь была страшной. Мы спали в подвале на полу. Ужасно. К тому же я отвратительно себя чувствовала. Я устала за этот страшный день. Ушибла руку, которая страшно болела. Ведь днем я чудом спаслась от смерти, потому что раз «корова» встретила меня во дворе. То, что я тогда пережила, уже никакими словами не сумею описать. На мне загорелось пальто. К счастью, я еще не совсем потеряла голову и сбросила пальто, а когда уже это сделала, потеряла сознание. Это просто чудо, что я уцелела.

На другой день «коровы», к счастью, уже не били по нашей улице. Так что мы вылезли из убежища, и словно муравьи, у которых разрушили муравейник и они на этом же месте все вместе берутся строить новый, так и люди сразу же взялись за работу. Убрали немного развалин, чтобы можно было выйти на улицу, убрали убежище и вообще опять начали, хотя и в развалинах, жить.

29 августа. Сегодня я лежу в постели, вернее говоря, на чем-то вроде нар в подвале. Температура у меня уже меньше и мне лучше. Зато вчера со мной было очень плохо. Температура 40°, но сегодня температура спала, только я очень слаба. Еле-еле могу двигаться. Сейчас относительно спокойно, но я страшно ослабла. Совсем упала духом. Все же как это плохо, когда у тебя нет дома. Жизнь теперь страшная. Все время и спишь и сидишь в подвале, в этой грязи и сырости. Умываться нельзя, потому что вода на вес золота. Канализация у нас испорчена, и за водой ходим к колодцу на третьей улице, под обстрелом. В очереди за водой стоишь по 3–4 часа. К тому же вода такая невкусная и даже для мытья не годится.

31 августа. Сегодня уже спокойнее, потому что поблизости нет ни «рычащей коровы», ни налета. Когда выйдешь на улицу или во двор, кругом одни только развалины и руины».

Когда началось восстание, из Варшавы доносились стрельба и взрывы. В разных местах пылали пожары. Иногда прорывались одиночные фашистские самолеты и сбрасывали на город бомбы. Плотный дым застилал большую его часть, но мы уже знали, что повстанцы разделены на несколько разобщенных, окруженных противником групп. Весь берег теперь был в руках гитлеровцев.

Советское командование стало доставлять повстанцам по воздуху оружие, продовольствие, медикаменты. Одновременно, чтобы выяснить обстановку, оно забросило в Варшаву группу разведчиков. Но группа бесследно исчезла. Не отозвалась на позывные и вторая посланная туда же группа. А Ставка требовала от командующего 1-м Белорусским фронтом разобраться в положении дел в охваченной восстанием Варшаве. Вот тогда-то и было принято решение послать меня в Варшаву.

Во второй половине августа 1944 года, как-то утром, к нам в дом зашел полковник Александр Васильевич Белов. Наш старый знакомый, отправлявший нас не в один опасный путь. Он привез мне приказ: срочно явиться в город Седлец в штаб 1-го Белорусского фронта. Когда я прибыл в этот городок, по его улицам сновали штабные легковые машины, грохоча проносились грузовики. Над городом в сторону фронта пролетали, серебристо поблескивая на солнце, эскадрильи «ильюшиных». Я смотрел им вслед поверх крыш, в сторону холодного и низкого горизонта: за ним проходила линия фронта, а еще дальше, за Вислой, лежала Варшава.

Через полчаса я уже докладывал в штабе о своем прибытии и через несколько минут был принят командующим фронтом, маршалом К. К. Рокоссовским и членом Военного Совета фронта генерал-лейтенантом К. Ф. Телегиным.

Когда я вошел и представился, маршал сказал:

— Очень рад вас видеть, Олег.[17] Присаживайтесь… Вы уже знаете о том, что в Варшаве поднято восстание?

— Знаю, товарищ командующий.

— Готовы ли вы к выполнению весьма сложного задания?

— Так точно.

— Так вот. Мы отправляем в Варшаву самолетами медикаменты, оружие, продовольствие для повстанцев и не знаем, куда все это попадает. Так что вам, — командующий встал, встал и я, — поручается завтра вылететь на самолете в Варшаву, десантироваться к повстанцам, организовать разведку укрепленных точек противника, выяснить наличие войск и техники гитлеровцев в Варшаве и по радио сообщить об этом нам. Кроме того, вам надлежит связаться с командованием Армии Людовой и сообщить нам, в чем они нуждаются и какая им нужна поддержка. С вами вылетит радист — ваш старый друг Дмитрий Стенько.

— Спасибо, товарищ командующий! Действительно, боевой друг, испытанный…

— Счастливого вам возвращения!..

…Очень хорошо запомнились мне последние минуты перед вылетом.

Вечер выдался на славу: теплый, безветренный. Мы слушали выпуск последних известий с фронта по рации Дмитрия Стенько, когда к дому подкатил в «эмке» полковник Белов.

Он был, как обычно, спокоен, немногоречив, и только натянутая веселость произносимых им шуток и замечаний выдавали его глубокую внутреннюю тревогу. Мне всегда казалось, что полковник сильнее нас самих переживал наше горе и радости и те всевозможные невзгоды, которые подстерегали нас, его подчиненных, на трудном пути к очередной цели. Но еще не было случая, чтобы я уходил через линию фронта, не почерпнув моральной поддержки в силе, собранности и сосредоточенной энергии полковника.

В памяти моей странно переплетаются важные, но полустертые временем факты с фактами не столь уж важными, но по сей день сохранившими свою яркость. Очень хорошо запомнились мне последние минуты перед вылетом. Вот стоим мы в темноте, у самолета, подает мне руку и называется лейтенантом Лященко маленький человек; вот кричит что-то полковник Белов, но голос его заглушается шумом заработавших моторов. Я отказываюсь, но полковник усиленно сует мне свои кожаные, на меху, перчатки. Наверное, весь состав легкобомбардировочной эскадрильи высыпал на поле провожать нас в ту памятную сентябрьскую ночь. Мы — я и Стенько — смущенно улыбаемся: подумаешь, дело какое! Я на ощупь нахожу, пожимаю чьи-то дружеские руки. Лиц не разглядишь. Вспыхивают только огоньки папирос… Вот стоит передо мной Дмитрий Стенько. Он не подает мне руки. И я не протягиваю ему свою. Через час-два мы встретимся…

— Ну, пока! — говорит он и идет к своему самолету.

«А может быть, все-таки нужно было бы пожать руку Дмитрию? — думал я, устраиваясь поудобнее в кабине позади летчика. — Кто знает!..»

Мотор взревел с такой силой, что затряслась не только тонкая обшивка «По-2» — задрожала, казалось, ночь вокруг. Рев этот проникал в меня, и все внутри вместе с сжавшимся на миг сердцем сделалось слаженным мощным механизмом — я не существовал уже отдельно от самолета. Во мне закипела та буйная и хмельная радость, о которой с удивлением и восторгом вспоминают наши десантники, наши партизаны — каждый, кто дерзал в бою. Ее я испытывал и раньше. Точно так же огнем пронизывает все твое тело команда «Готовсь!», когда ты стоишь над немецким тылом у люка самолета или когда появляется из-за поворота автоколонна немцев и вот-вот обрушится на них шквал огня партизанских автоматов. Тогда, в эти незабываемые минуты, храня внешнее спокойствие, ты дрожишь, как этот вот незаменимый, славный «По-2», ты не в силах сдержать опаляющей огнем радости боя.

Ночь была светлая, лунная…

Под Прагой, предместьем Варшавы, занятой войсками нашего фронта, предъявили мы наш «паспорт» — зеленую опознавательную ракету и пошли на резкое снижение, перелетая Вислу на бреющем полете. Немцы сразу же нащупали нас установленными над Вислой прожекторами, открыли огонь. За гулом моторов — наши самолеты летели рядышком — слышались частые разрывы снарядов, повизгивание шрапнели. Трассирующие пули прокладывали в багровой мгле цветной пунктир, отражаемый близкой гладью реки. Трассирующие неслись навстречу нашим самолетам, задние заметно отставали, передние горели все ярче, и мы видели, как осколками метеора проносятся они совсем близко от смехотворно тонкой «кожи» наших «уточек». С каждой секундой делалось горячей — немцы вели зенитный огонь со всех варшавских окраин. Только центр города безмолвствовал, он казался нам сверху обрамленной венком орудийных вспышек глубокой черной ямой. А диаметр ее, я заметил, был не столь уж велик.

Я забыл о зенитках. Главное — не попасть к немцам. «Ну, лейтенант Лященко, не подкачай!..»

Пилот поднял руку. Это мне!.. Борясь с бешено свистящим в ушах, насквозь пронизывающим ветром, я выбрался на плоскость и какое-то время держался на ней, соскальзывая, напрягая все силы. Внизу занятые повстанцами кварталы густо дымились, местами проглядывало пламя. Очертания ясно различаемых теперь улиц, кварталов, площадей узнавались по запечатленной в памяти карте Варшавы…

Вот это, должно быть, мост Понятовского, а это, верно, Маршалковская. Последняя минута… Не зная толком зачем, рискуя сорваться, я снимаю перчатки полковника, отдаю их пилоту. Мы все еще над немцами… Мельком взглянул на часы: 3.10. Лященко выключил мотор, слышнее стало завывание ветра, слышнее выстрелы… Ближе… Ниже… Где Дмитрий? Заставляю себя смотреть вниз… Пилот, Лященко!.. Что же он медлит?!

В ту секунду, когда земля стала невыносимо близко, когда остовы многоэтажных домов часто замелькали подо мной, чуть не царапая фюзеляж, Лященко резко взмахнул рукой: «Пошел!»

Часто вспоминал я потом этот полет и прыжок, но до сих пор не могу избавиться от впечатления, что парашют раскрылся в тот самый момент, когда я приземлился, — с такой критически малой высоты я выбросился из самолета.

Помню едкий запах гари. Снизу метнулись скалы домов, пики балок, изувеченные стропила крыш. От сильного удара потемнело в глазах…

Когда я пришел немного в себя, то смутно, как бы со стороны, осознал, что жив. Правой ослабевшей рукой провел по голове, по лицу, ощупал грудь. Левая рука, по самое плечо налитая жаром и тяжестью, была неподвижна. Я попытался согнуть ноги в коленях: они одеревенели, но все-таки повиновались. Кругом — непроглядная мгла, а в ней мелькают какие-то неуловимые искры. Очевидно, у меня рябит в глазах… Кружилась голова, сильно тошнило. Неужели я ослеп?

…Медленно возвращались ко мне слух и зрение. Я лежал на груде раскрошенного кирпича, бетона и битого стекла. Откуда-то снизу сочился удушливый дым. Меня охватило такое волнение, что я едва смог трясущейся рукой дотянуться до финки… Спокойнее, спокойнее!.. Ну вот, наконец-то! Не легко одной рукой собрать стропы, обрезать их, особенно когда не можешь избавиться от этой проклятой торопливости…

Невдалеке послышался шорох осыпающегося щебня. Я выронил финку и схватился за гранату у пояса… Тихо…

Подождав немного, отстегиваю карабины лямок на груди, стаскиваю с левого плеча планшет. Пистолет на месте. Хорошо!

Снова слышится шорох. В дыму, где неясно вырисовывались причудливо изогнутые железные балки, я начал различать какие-то тени. В это время в лицо мне ударил луч прожектора. Неподалеку, выделяясь из хаотического гула, громко затрещали автоматные и пулеметные очереди. Свет скользнул и исчез, стрельба утихла. Прошла минута тишины. Опять!.. Опять тот же шорох. Глухо, неразборчиво прозвучала брошенная кем-то фраза.

Люди приближались. Что-то звякнуло, снова посыпался битый кирпич. Он падал куда-то вниз, как в пропасть, и будил гулкое эхо. Где же я? Неужели где-то высоко над землей? Я раскрыл глаза так, что от чрезмерного напряжения выступили слезы.

Шагах в десяти от меня вспыхнула спичка. Взволнованный возглас… Громко щелкнул поставленный на боевой взвод пистолет…

— Тутай, Стефек, тутай!.. Бач — спадохрон![18]

У меня отлегло от сердца: поляки!.. Да, но какие?..

— Кто вы? — с трудом произнес я, не узнавая собственного голоса.

Легко касаясь руками перекрытия, ко мне пробирался человек. За ним вынырнули из темноты еще двое.

— Стой, ни шагу! — хрипло выкрикнул я.

Люди остановились.

— Вы русский?

Не опуская пистолета, я сделал попытку привстать. В это время нас всех ослепил яркий свет. Я снова потерял сознание…

Когда открыл глаза, надо мной в тусклом багровом зареве висело серое предутреннее небо. Рядом, отброшенный силой взрыва, широко раскинув руки, лежал убитый поляк. Его одежда, скрюченные руки, лицо были покрыты слоем красной кирпичной пыли.

Новая группа людей появилась так неожиданно, что я не успел схватиться за оружие. Поздно было пробовать повернуться или встать. Я прикрыл веки и, незаметно осмотревшись вокруг, глазами нашел свой пистолет, отлетевший в сторону во время взрыва. Он упал в груду битого кирпича; слегка торчало только дуло, дотянуться до него было невозможно. Оставались нож и граната. Медленно начал я подтягивать руку к поясу…

Ко мне спокойно подходил молоденький польский офицер.

— Русский? — произнес он недоверчиво, глядя на мои погоны.

Не получив ответа, офицер пожал плечами, посмотрел на парашют и почему-то на небо. Потом бросил на меня еще один взгляд — на этот раз холодный и недоумевающий.

— Хм-м… Мне показалось, что это англичане сбрасывают груз…

— Так и есть, русский! — послышался за его спиной звонкий юношеский голос. — А вы, пане поручик, думали… Ха! Англичанин разве пойдет на риск!.. Не! Они груз и тот с большой высоты бросают, а чтобы…

Офицер нахмурился и, не поворачивая головы, бросил:

— Англичане, Юзеф, народ рассудительный — на верную гибель им идти незачем… — Он покрутил усики и снова поглядел на меня: — Интересно, как сюда попал этот русский? Может быть, выбросился с подбитого самолета?.. Кажется, он умер?

Молодой поляк, которого поручик называл Юзефом, опустился на одно колено и положил руку мне на грудь.

— Дышит! Жив русский летчик! — обрадованно воскликнул он, оглядываясь на товарищей, стоявших за офицером. Неловко ступая по кирпичам, те подошли и обступили меня.

Сделав вид, что только что очнулся, я открыл глаза и приподнял голову. Серые в рассветном сумраке лица тронула смутная улыбка, осторожные руки подняли меня. Я встал и тут только почувствовал боль в левой ноге — она подламывалась. Видно, ее здорово ушибло при взрыве, а возможно, это были последствия приземления. Левая рука была странно вывернута и распухла. Кто-то из окружающих сильно потянул ее и отпустил. Сустав стал на место. Но рука безжизненно повисла, и ее пришлось подвязать. Мое сознание работало как-то особенно отчетливо. По крайней мере я отметил про себя, что хотя и чувствую боль в черепе и шум в ушах, однако схватываю все окружающее с какой-то необыкновенной быстротой и четкостью. Только говорить не хотелось, вернее, это было слишком трудно, и я молчал.

Бережно поддерживая, повстанцы повели меня вниз по изуродованной лестнице разбитого снарядами дома. Юзеф нес мой шлем, найденный в кирпичах. Он заботливо отряхивал его, протирал очки и любовался ларингофонами.

Мне посчастливилось. Я мало пострадал, хотя и упал не на землю, а на разрушенный чердак шестиэтажного дома. Разрыв фашистской мины, убившей первого подошедшего ко мне поляка, только оглушил меня. Теперь оказавшиеся друзьями люди трогательно заботились обо мне. Будет ли так же счастлив Стенько?..

Когда мы опустились двумя этажами ниже, Юзеф остановился и сквозь пролом указал мне на соседнее здание. Это были развалины, которые, казалось, вот-вот сдует ветром.

— Гитлеровцы! — коротко произнес Юзеф.

Тут же засвистели пули. Пришлось немного переждать.

Я воспользовался остановкой, чтобы сказать Юзефу о сержанте Стенько. Как обрадовался Юзеф, услышав русскую речь! Он уже начал сомневаться, понимаю ли я его. Юзеф обещал немедленно снарядить группу на поиски «второго русского летчика».

Мы наконец спустились на улицу и сошли в подвал. Так я попал к варшавским повстанцам.

Несколько подвешенных к сводчатому потолку самодельных фонарей слабо боролись с темнотой, упорно подступавшей к нам из углов. В подвале было людно. Человек двадцать повстанцев окружили нас. Каждый старался протиснуться поближе. Они разглядывали мои погоны и перешептывались — должно быть, обсуждали, какой у меня «чин». Юзеф вышел и тут же вернулся со стулом. Вместе с Юзефом явился человек, в котором я сразу признал командира. Повстанцы с уважением расступились, пропуская его. Человек этот крепко сжал мою руку и долго держал ее своей сильной, но слегка дрожащей рукой.

— Майор Сенк, командир сводной группы Армии Людовой.

— Капитан Колосовский.[19]

Так это группа Армии Людовой! Ею руководит Польская рабочая партия. Как мне повезло!

Теперь я мог быть совершенно уверен в искренней дружбе окружавших меня людей. Но кто же Юзеф?.. Кто он? Я решил выяснить это немного позднее.

— Вашего товарища мы ищем, — сказал мне Сенк.

Пока медсестра, сняв с меня китель, перевязывала мне руку, я рассказал повстанцам, как советские и польские воины в упорных боях форсировали Вислу у Пилицы и южнее Сандомира, что на всех фронтах наш натиск усиливается, а гитлеровцы несут огромные потери. О себе сказал лишь, что я прибыл по заданию командующего фронтом.

Глаза майора Сенка загорелись. Он поднял руку и крикнул:

— Вот видите, друзья, настоящая помощь идет с востока, а не с запада!.. Нет, мы не одиноки…

Когда волнение улеглось, майор Сенк взглянул на часы и подозвал Юзефа.

— Пора на баррикады, Юзеф! Но прежде позавтракаем… Пусть «Чапаев» займется распределением… Это мы так нашего Хожинского прозвали, — объяснил мне майор. — Рабочий из железнодорожных мастерских Кракова. У него усы, как у вашего Чапаева, вот и окрестили его…

На столе появилась горка сухарей и вода в кувшине с отбитой ручкой. Пожилой поляк с большими усами, стриженный под «ежик», бережно начал делить сухари и даже сухарные крошки. Я смотрел, как на столе вырастают двадцать три кучки — по три с половиной сухаря в каждой. Не отрывали глаз от них и повстанцы. Двигая мохнатыми бровями, Хожинский стал разливать воду из кувшина в стаканы, кружки, фляги. Видимо, напряженное молчание людей передалось ему: руки его затряслись, он чуть было не пролил воду. Хожинский смутился. Юзеф мягко отстранил его и взялся за кувшин:

— Позвольте мне, товарищ «Чапаев»! Командовать вы хорошо умеете, а вот это дело…

Никто не засмеялся шутке. Хожинский отошел от стола и молча стал смотреть, как Юзеф делит воду. Только теперь я заметил, как бледны лица повстанцев, как глубоко запали их глаза, как были измучены эти мужественные люди!

Положив пистолет на стол, я расстегнул карман летной куртки, достал пакет НЗ, разорвал его и высыпал на стол содержимое.

Однако Сенк тут же сгреб все выложенное мною в одну кучку, пододвинул ее ко мне и сурово сказал:

— Положи обратно! Ведь ваши самолеты сбрасывают нам продовольствие… Это большая помощь. Тут много женщин, детей, больных и раненых… наших, варшавских…

— Тогда пусть это будет для них! — упрямо возразил я.

Хожинский шумно кашлянул, пряча влажные глаза под мохнатыми бровями. Юзеф тоже отвернулся. Повстанцы шаркали ногами, выстраивались вдоль стола в очередь за сухарями и водой. Получив паек, они уходили на баррикаду.

Рука майора Сенка легла на мое плечо.

— Думаешь, не вижу? Ведь ты не все сказал?..

Долго разговаривали мы в темном углу подвала. Лицо Сенка я различал с трудом. Но слова его, когда он заговорил о трагической судьбе Варшавы, были жаркими и гневными. Я понял: положение было ужасным.

— Ты понимаешь, нам уже ведомо, что санация[20] хотела бы по нашим трупам прийти к власти до прихода советских войск. Это восстание понадобилось Буру для борьбы против нас, против свободной Польши, а не против гитлеровцев… Это нам теперь ясно. Но есть люди в Варшаве, еще не вполне представляющие себе, куда их тянет Бур-Комаровский и его лондонские хозяева. И это страшно… Мы потому и примкнули к восстанию, чтобы предотвратить катастрофу, если это удастся… Ну ничего! Клянусь честью, рано или поздно мы выбросим всех этих предателей из Польши! Пусть мы погибнем, но дети наши будут свободны!..

Окончив разговор со мной, майор Сенк подозвал Юзефа:

— Как со вторым десантником?

— Пока еще не нашли! — доложил Юзеф. — Разрешите мне самому пойти на поиски?..

Я тоже не мог больше сидеть и гадать, что случилось с Дмитрием. Медсестра не хотела отпускать меня. Она настаивала, чтобы я отдохнул и немного пришел в себя. Но разве я мог хоть минуту быть спокойным, не зная о судьбе Дмитрия?

…Со мной пошли Юзеф и Хожинский. Они повели меня по каменным катакомбам под городом. Мы шли по подвалам, котельным и соединявшим их траншеям. Трудно рассказать, что это был за путь. Мне еще и сейчас снятся узкие каменные коридоры, холодные стены, мерзкая плесень и скользкие трубы, за которые приходилось держаться, чтобы не упасть. Мы часто спотыкались во мраке этих зловещих подземелий…

Иногда стены сдвигались, и над нами нависал неровный потолок. Приходилось идти не только сгорбившись, но местами пробираться ползком. Однако и сюда доносилось еле слышное, слабое — слабее биения сердца — далекое и частое уханье снарядов.

Мы попадали то в просторные подземелья, то в подвалы домов-гигантов, но и в них дышалось не легче. Тут вповалку лежали сотни и тысячи варшавян — женщины, дети, старики. Живые рядом с умершими…

Не во всех подвалах горели фонари и лучины; в иных воздух был таким спертым, что спички тотчас гасли, как только я зажигал их.

В одной из каменных пещер, посреди небольшой группы сидевших и лежавших людей, оказались две одинаково одетые девочки — видимо, близнецы, лет по десять. Они с трудом поднялись на ноги и, тяжело перешагивая через лежавших, пошли к нам… Взявшись за руки, девочки преградили нам путь. Они стояли запрокинув головы, глядели умоляюще, но строго и твердили: «Спасите маму, спасите маму!»

Мы направились в угол, где лежала их мать. Я нагнулся над женщиной, разглядел ее лицо и понял, что она уже не нуждается в помощи. А девочки все еще жалобно шептали: «Спасите маму…»

Хожинский положил свою широкую ладонь на голову одной из девочек и хотел что-то сказать ей, но вдруг отчаянно махнул рукой и быстро пошел прочь, втянув голову в плечи. Я отдал девочкам найденный в кармане сахар. Они взяли его, но не притронулись, а так и остались стоять, неловко держа сахар в дрожащих ручонках.

Видимо, в подвалах было много больных. Но сколько людей страдало тут не от болезней, а от голода!.. А сбрасываемое нами продовольствие? Неужели оно не попадает в руки населения?..

В следующем подвале чадно горели две-три лучины. Мы пробирались между лежавшими, освещая себе путь фонариком. Люди здесь были настолько обессилены и так измучены голодом, что никто даже не поднял головы, никто не встал, никто не посторонился, чтобы освободить нам путь. Люди, не мигая, безжизненными глазами смотрели прямо перед собой.

И вдруг одна женщина хрипло вскрикнула, быстро поднялась и, прижимая к груди завернутого в одеяло ребенка, качаясь, шагнула ко мне. Глаза ее светились такой безумной радостью, что я невольно отшатнулся. Она протянула ко мне руку, пытаясь схватить меня, и с неожиданной силой крикнула:

— Бейте немецких извергов!

Если бы здесь разорвался снаряд, то эти люди, возможно, не сдвинулись бы с места. Но теперь все подняли головы. Кто-то высоко поднял лучину. По стенам и по потолку заметались косые тени. Ожил весь этот мрачный подвал.

Один из моих спутников тревожно прокричал что-то, видимо призывая к спокойствию, но слова его потонули в гуле голосов. Я крикнул с силой:

— Братья и сестры! Наши летчики каждую ночь сбрасывают вам продовольствие… Скоро наступит день освобождения!

Мои слова упали во внезапно наступившую тишину. Потом люди заговорили тише, и можно было расслышать:

— Братья, сестры… братья, сестры…

Метров двадцать мы шли по траншее, затем вступили в последний на нашем пути подвал. Он был пуст. На полутемной лестнице, которая вела на улицу, сидел белобородый поляк. Старый солдатский мундир с крестами мешком висел на его худых плечах. На коленях у старика лежала охотничья двустволка. Ее треснувшее ложе было стянуто проволокой. Услышав наши шаги, старик обернулся и кивнул головой в сторону подвала:

— Я вот дежурю пока… Нельзя никого на улицу выпускать, здесь стреляют… А может, там и нет никого?

Он пристально присмотрелся, остановив взгляд на моих погонах, затем встал.

— Ваше благородие… Кто вы такой? — торопливо, смешивая польские и русские слова, спросил он. — Неужто русский?

— Русский летчик… капитан! — ответил за меня Юзеф. — Вы, дедушка, караульте строже.

Старик вытянул руки по швам, выпятил грудь:

— Слушаюсь, пане плютоновый![21] — с неожиданной силой, по-солдатски четко ответил он. Потом улыбнулся, сунул руку в карман и показал нам сухарь: — Это ваш, советский, с неба…

Он был очень истощен и, казалось, потерял всякое представление о жизни, утратил грань между прошлым и настоящим. Именно это на минуту пришло мне в голову, когда я увидел его мундир и старые медали. Но тут же почувствовал, что ошибся. Я был свидетелем чего-то гораздо более сложного и значительного. В дни смертельного голода и губительного огня, видя несчастья своей родины, старик взял в руки оружие. Он собрал в своей памяти все, что в его прошлой жизни было связано с солдатской стойкостью, самоотверженностью. Кто и зачем поставил его на этот никому не нужный пост? Кто знает! Может быть, он сам решил оставаться тут под огнем, чтобы охранять «гражданских людей»?.. Старик был военным до мозга костей и выполнял свой долг…

Мы поднялись по ступенькам и вошли в подъезд. Дверь косо висела на одной петле.

Юзеф вдруг прикрыл рукой глаза:

— Пятый день света белого не вижу. Все больше по подземельям… Только рассветает, а мне сейчас так глаза резануло, будто уже полдень…

Улица была завалена грудами кирпича и камня. На самую высокую кучу нелепо взгромоздился и прочно стоял на ножках стол — самый обыкновенный обеденный стол, закинутый туда взрывом. Из-за ближних развалин часто бил миномет. То и дело рвались мины. Через улицу перебегали группки людей… Я видел, как бежала с чемоданом, держа за руку мальчика лет семи, высокая женщина в мужском долгополом пальто. За ней, согнувшись под тяжестью сундучка, спешила старушка в старомодном коротеньком пальто и высоких ботинках на шнуровке. Они скрылись в подъезде какого-то дома, который глядел на улицу пустыми глазницами окон.

Разглядывая исковерканные стены домов, я думал: «Как тут найдешь Дмитрия?»

Помню, что несколько раз повторил это про себя, и мысль о Дмитрии помогла мне побороть тяжелые впечатления от увиденного в пути, собрать волю. Я решительно шагнул из подъезда.

Мы пересекли улицу, то и дело спотыкаясь среди обломков. Следовало бы перебегать от укрытия к укрытию, но бежать я не мог — долгий переход по подвалам и траншеям вконец измучил меня.

— Ложись! — крикнул я по-русски, заслышав быстро нарастающий свист мины.

Мы бросились на землю. Острые камни впились мне в ладони, в колени, в щеку. В ту же секунду над самым ухом провизжали осколки, по затылку прошла горячая волна, а за ней по спине забарабанили мелкие камешки… Пронесло!..

Перейдя улицу, мы опять очутились в подземной траншее и проползли по ней метров двести до подвала. Встретившиеся нам повстанцы сказали, что мы находимся под домом, который накануне заняли фашисты. К сожалению, выбить их не удалось: у повстанцев не было ни гранат, ни взрывчатки.

— А вдруг именно на этот дом упал Дмитрий? — с волнением произнес я.

— Вряд ли, — ответил Юзеф. — Здесь весь верх снесло взрывом…

Снова подвалы и переходы. Мы подходили к самому краю обороны одного из участков майора Сенка. Навстречу все чаще попадались небольшие группы повстанцев.

— Это тоже наши, — сказал Юзеф.

Некоторые по разговору угадывали во мне советского человека, и при свете фонарика я видел на их лицах радостное любопытство. Другие проходили стороной, не разглядев в полутьме подвала незнакомую форму.

Кого мы ни спрашивали — никто ничего не знал о Стенько, а тех, кто его искал, не повстречали…

Когда мы вновь остановились у выхода на улицу, то попали в расположение одного отряда, где Юзеф нашел своих друзей. Между ними завязался оживленный разговор. Я отошел к двери, в которую вносили двух бойцов, раненных на баррикадах, и попытался узнать о Дмитрии. Нет, и эти не знали ничего…

— Послушайте, товарищ капитан! Да что же это делается? — крикнул Юзеф, подбегая ко мне.

Его собеседник, грузный немолодой поляк в кожаной куртке, увитый пулеметными лентами, тоже подошел к двери. От возмущения и гнева лицо его передергивалось, губы дрожали.

— Пане капитан! Мы хотим, чтобы вы знали, что у нас творится. Офицер из буровского штаба говорит, что нельзя сеять панику, но я говорю правду. Здесь находится взвод Армии Людовой… Гитлеровцы бьют по нашему участку без передышки, а по соседству, где наших нет, как по заказу, хоть бы одна мина упала… Не иначе как какая-то сволочь сговорилась с гитлеровцами!

— Верно, верно! — поддержал командира невероятно худой повстанец в очках и в пыльной, измятой фетровой шляпе. — Тут явно пахнет изменой. Когда советские самолеты сбрасывают груз, то его старается забрать личная охрана Бура или патрули его службы безопасности. Куда они все это девают? Ведь мы от них ничего не получаем… Сволочи, мало того, что лишают нас оружия, но еще у населения пищу изо рта вырывают!.. Сами жрут до отвала, а стреляют просто так, для потехи…

С естественным волнением слушал я поляков. То ли от возбуждения, то ли от усталости, но именно в это время я особенно резко почувствовал, как болят у меня ушибленные рука и нога. Боль физическая сливалась с душевной, и мне было очень тяжело. В голове упорно билась мысль: «Надо как можно скорее найти Дмитрия…»

Мы шли по улице. Видимо, это была торговая улица — кое-где на стенах еще сохранились вывески. Забравшись на развалины большого дома, мы огляделись вокруг.

В подворотне какого-то огромного здания увидели толпу стариков, женщин и подростков. У каждого была какая-нибудь посудина. Чего ждут эти люди здесь, на улице, которая все время обстреливается? Ведь от магазинов остались только вывески.

— Очередь за водой… — объяснил Юзеф. — С водой у нас очень плохо. Нет воды. Стоят круглые сутки у колонки, вода еще сочится. А на улице опасно…

Опасно, да… На моих глазах снаряд разорвался у дома напротив. Часть стены отделилась, на момент повисла в воздухе, потом с грохотом рухнула на мостовую. Когда дым рассеялся, все у колонки оставалось по-прежнему. Никто даже не шелохнулся…

— С ума сойдешь, думая о воде, — снова заговорил Юзеф. — Я каждый день во сне по Висле плаваю…

Было уже около шести часов утра. Мы теперь бродили в районе Сенной улицы. Каждая минута уносила с собой частицу надежды. Я совсем было отчаялся найти Дмитрия живым или мертвым, как нас догнали два бойца из отделения Юзефа. Они вышли на поиски сразу же после того, как узнали, что я был выброшен не один.

— Нашли!

Я бросился к ним, забыв о больной ноге, и чуть было не упал, меня поддержал Хожинский.

Ведя нас по знакомым уже подвалам, повстанец рассказывал:

— Он там, между Хожей и Сенной! Не так далеко от дома, на который спустились вы… Он повис на балке, на пятом этаже.

— Жив? — закричал я.

— Не знаю, пане капитан… Там дальше, за Сенной, наших нет. Вдвоем мы не смогли достать его оттуда. Поэтому и побежали к своим за подмогой. По дороге узнали от водопроводчиков, что вы здесь.

Мы бегом, насколько позволяла моя больная нога, направились к месту, где находился сержант Стенько. Дом горел, вернее, курился. Все в нем, казалось, уже выгорело, но откуда-то тянулись полосы черного дыма, затягивавшие почти всю стену. Слабый ветер порой относил дым в сторону, и тогда возникали зияющие провалы окон. Где-то там, высоко над землей, уже много часов висел Дмитрий Стенько.

Позабыв о боли, я торопливо поднялся по ступенькам первого этажа, потом второго, третьего… Лестница вперед обрывалась — целый пролет разнесло снарядом, остались только искореженные железные балки… Спасибо Хожинскому и Юзефу — они протащили меня по ним, рискуя свалиться в глубокий провал. Наконец я снова встал на твердый, надежный цемент ступенек. Четвертый этаж, пятый…

За время войны я привык ко многому, но то, что я увидел, выйдя на полуразрушенный балкон, заставило вздрогнуть. У меня потемнело в глазах…

Тело Дмитрия висело над улицей почти горизонтально. Голова упиралась в перила балкона, а ноги застряли среди исковерканных прутьев ограды. В первую секунду я не мог понять, что удерживает Стенько в таком положении. Потом увидел: тело было неестественно скрючено и обмотано. Дмитрий был без сознания или мертв. Стропы парашюта удерживали тело на весу…

Ножом я перерезал стропы, а Хожинский и Юзеф втащили Дмитрия внутрь дома. Из раненой правой ноги Стенько потекла кровь. Пульс не прощупывался. Расстегнули куртку. Я положил руку на грудь Дмитрия и вскрикнул от радости: сердце билось, хотя и очень слабо. Жив! Жив!

Я наскоро перевязал ему ногу (индивидуальным пакетом), Юзеф и Хожинский понесли его вниз. Не помню теперь, как мы перебрались через взорванный пролет, где были в это время бойцы, обнаружившие Стенько, — наверное, это они помогли мне спуститься вниз, сам я был еще очень слаб.

Когда мы вышли на улицу, она была сплошь забита колонной беженцев. Гитлеровцы захватили несколько домов, и людям пришлось покинуть прежние убежища. Отряд повстанцев сопровождал их к другому подвалу, подальше от баррикад. Все были настолько обессилены, что равнодушно и тупо глядели перед собой, оставляя на дороге свои узлы и чемоданы. Среди беженцев были матери и сестры многих восставших варшавян. Бойцы старались чем можно помочь им. В колонне то и дело слышались тяжелые стоны, крики, рыдания. Кто-то искал отставших, окликая друг друга…

— Дорогу раненому русскому десантнику!..

Люди замедлили шаг, и без того ломаный строй колонны нарушился. Нас окружили женщины, старики, дети. Странно было видеть светлые улыбки на этих изможденных лицах. Но в глазах людей сразу вспыхивали тревога и сострадание, как только они видели Дмитрия…

Меня оттеснили от друга. Несколько десятков рук подняли его и бережно понесли. Сильно припадая на ногу, я поспешил следом. Рядом со мной оказался высокий старик, который говорил по-русски.

— Пан офицер! — сказал он мне. — Как хорошо, что вы остались живы и сейчас вместе с нами в такие дни. Нам твердят, будто у нас нет друзей… Знаете, мы не очень-то этому верим. Мы верим, что Красная Армия сделает для нас все, что только возможно. И вот советские тут! Это доказывает, что наша надежда не была напрасной… Спасибо вам!..

Он не расставался с нами до самого подвала, куда мы принесли Дмитрия, и дожидался, пока привели врача. Услышав его заключение, что надежды нет, старик твердо возразил:

— Вы, пане доктор, забываете, что ваш пациент есть русский, советский человек. В эти годы только они во всем мире бьют и гонят фашистов. Не забывайте о том!..

Позже мне рассказали об этом старике. Повстанцы хорошо знали его. Это был инженер-текстильщик из Лодзи, побывавший в ссылке при царизме и дважды в тюрьме при «санационном» правительстве.

После осмотра врача Дмитрия перенесли в подвал, в котором находился командный пункт майора Сенка, и там уложили поудобнее. Майор Сенк, сидя в стороне, разложил на столе крупномасштабную карту Польши и украдкой наблюдал за нами. Я снова склонился над Дмитрием, но он по-прежнему был без памяти.

Медсестра, в черной косынке и мужских брюках — молоденькая, почти ребенок, — перевязала Стенько и потом подошла к майору. Когда она сняла с Сенка пальто и пиджак и закатала рукав окровавленной рубашки, я встревожился, увидев, что он ранен. Но майор усмехнулся в ответ на мой взгляд.

— Пустяки! — облизывая сухие губы, сказал он и стер капнувшую на стол кровь. — Плохо другое: даже приличной карты не имеем. Нет ли у вас карты города?

Я вытащил из планшета и отдал Сенку карту Варшавы.

— Вот спасибо! Теперь мы сможем всё наносить подробно.

Медсестра достала из кармана брюк кусок материи — видимо, от парашюта, — разорвала его на узкие полосы и вытерла спиртом раненое предплечье майора, перевязала его и вернулась к Дмитрию.

Обдумывая какой-то свой план и рассказывая мне вкратце обстановку, сложившуюся в Варшаве, Сенк наносил на карту отметки в местах, где находились отряды Армии Людовой.

— Эти пункты были захвачены первого августа, в первый же день восстания… А вот это — Театральная площадь, Политехническое училище. — Тупым концом карандаша он провел линию около Старого города. — Нам удалось потом расширить занятую территорию, но позднее пришлось вернуться на исходные позиции, да и те не везде удержали… Гитлеровцы с первых же дней применили методы, знакомые Варшаве еще по временам уничтожения восставшего еврейского гетто в апреле 1942 года. Они тогда ходили от дома к дому — взрывали, поджигали, забрасывали этажи и подвалы гранатами, бутылками с горючей смесью, убивали каждого, кто попадался им на глаза… Так жгут сейчас всю Варшаву. А город, как видите, красивый — даже на карте…

Он помолчал, водя карандашом по паркам и улицам. На одной из них он задержался, грустно улыбнулся какому-то воспоминанию.

— Да… В августе гитлеровцы предъявили нам ультиматум: они требовали, чтобы все население Варшавы с белыми флагами вышло из города в западном направлении. Обещали хорошо обращаться. Кое-кто поверил им.

Он сдвинул брови, глаза его сузились.

— Вы, русские, знаете, что такое ненависть. Мы тоже знаем. Всех, кто вышел из города, фашисты бросили в концентрационный лагерь… Ты был в подвалах? Даже это не так страшно — здесь человек может умереть, худшего не будет… А там, в лагерях… Ну ладно, хватит!.. — оборвал он сам себя. — Значит, обстановка такая… Точно установить число стянутых к городу гитлеровских соединений нам трудно. Каждый день появляются новые части. По сведениям разведки, в районе Варшавы насчитывается пять дивизий, из них — три в самом городе. Командует гитлеровскими войсками в Варшаве какой-то обергруппенфюрер СС фон дем Бах… Вчера Юзеф принес мне документы убитого танкиста из дивизии «Герман Геринг». Вся ли дивизия здесь, мы еще не знаем. Попадаются отдельные саперные батальоны, какие-то пулеметные роты из укрепленных районов Германии. Ну и, конечно, всякие отряды СС и гестапо. Ясно, что эти шакалы сами не воюют — они за другими следом идут, но учитывать их надо: опасны… Трудно, говорю, разобраться в этой путанице отдельных частей и подразделений, тем более что штаб Бура никаких данных нам не сообщает. Как только стало ясно, что Буру удалось поднять варшавян на восстание, мы сразу же заявили, что готовы биться плечом к плечу с аковцами.[22] Сперва Бур хотел использовать это как удобный случай, чтобы разделить нас на мелкие группы и уничтожить по частям. Должен тебе сказать, что «ясновельможные» разного сорта дружили с германскими фашистами еще до начала войны…

— Вот эти-то господа, — продолжал Сенк, — и сделали все, чтобы только вбить клин между Польшей и вашей страной. Бывшее правительство Рыдз-Смиглы и Бека привело Польшу к изоляции, а потом подготовило немецкому фашизму почву для порабощения нашей страны… Эх, да что говорить! Эти «правительственные» деятели в Лондоне и сейчас не только Варшаву, но и всю Польшу продадут, лишь бы им вернуть свое господство… Только ты не думай, что нас, бойцов Армии Людовой, легко провести — мы скоро поняли, что замышляют в Лондоне, и не позволили себя одурачить. Сначала многие наши бойцы и даже командиры не верили, что лондонская эмигрантская клика будет так открыто заигрывать с фашистами. Однако многие у нас все еще не совсем ясно это понимают… Но хорошо уже то, что многие волонтеры и офицеры из АК насторожились: им тоже не нравятся действия их вожаков.

Мне вспомнился некий поручик, которого я встретил в одном из дальних подвалов. Я спросил:

— Кто это?

Сенк нахмурился:

— Я уже слышал о нем. Кажется, офицер для поручений от Бура. Переброшен сюда из Лондона еще до восстания, фамилия какая-то выдуманная, похоже что двойной шпион. Пробовал к нам в штаб втереться, не удалось. Теперь иногда заявляется сюда как порученец…

Еще до своего вылета в Варшаву, я знал, что происходит в городе, и был подготовлен к тому, что услышу самое плохое о реакционерах, проникших в ряды участников восстания. Но то, что рассказали мне Сенк и Юзеф и что я сам увидел в подвалах, превзошло все ожидания. Гнев, горечь и ярость овладели мной.

Я попросил Сенка определить меня в любое подразделение. Нельзя оставаться в стороне от борьбы друзей. Было решено, что я пойду к Юзефу. Его баррикаду наполовину разнесло артиллерийским обстрелом, и гитлеровцы несколько раз безуспешно пытались ее занять. Когда фашисты пошли в новую атаку — шестую атаку за последние четыре часа! — повстанцы выбежали из подъездов, вылезли из окон полуподвальных помещений, где они прятались во время орудийного и минометного обстрела, заняли свои места на баррикаде и открыли по наступавшим беглый огонь. Стреляли из-за обломков развороченной баррикады, из-за простенков разбитого дома, из окон. Юзеф четко отдавал приказания. Гитлеровцы отступили, оставив убитых, и скрылись за дальними развалинами домов.

У повстанцев оказалось очень мало автоматов. Но зато у них были противотанковые ружья (ПТР), сброшенные нами с самолетов.

Сноровку в уличном бою повстанцы приобрели хорошую, действовали они с замечательным хладнокровием и боевым подъемом. Выработалась у них и своеобразная повстанческая тактика.

Обозленные неудачей, гитлеровцы бросили против нашей баррикады танки. Четыре «тигра» гуськом двигались по узкой улице. Головной танк бил из орудия прямо по баррикаде. Три других поливали пулеметным огнем дома по обеим сторонам улицы.

Подземными переходами несколько повстанцев подобрались к последнему танку, ударили по нему из противотанкового ружья и обстреляли из автомата смотровые щели. Другая группа била из ПТР по остальным танкам. В головную машину из-за баррикады полетела самодельная противотанковая граната; надо было иметь большое мужество, чтобы решиться взорвать такой силы снаряд всего в нескольких шагах от себя. Повстанец, который сделал это, был сильно контужен. Но и удача была большая — поврежденная гусеница слетела, танк покрутился на месте, уперся пушкой в дом и замер. Задний танк был поврежден мало. Правда, он задымился, но все же смог отойти, очистив путь к отступлению для второго и третьего. На улице осталась только одна вражеская машина; три скрылись за углом, со страшным грохотом перевалив через груды кирпича и камней.

После недолгого затишья гитлеровцы снова начали бить по участку Юзефа — на этот раз из ротных и батальонных минометов. Мы укрылись, ожидая начала новой атаки, и снова победа была на нашей стороне — повстанцы удержали баррикаду. Но потери были тяжелые: выбыли из строя четыре товарища. Гитлеровцы же оставили на подступах к баррикаде пять убитых солдат. Раненых они успели подобрать. Трое смельчаков во главе с Юзефом попытались было доползти до убитых врагов, чтобы забрать оружие, боеприпасы, документы и фляги с водой, но безжизненно стоявший посреди улицы танк вдруг открыл по ним пулеметный огонь.

Один из повстанцев пополз к танку.

— Назад, Карковский! — крикнул Юзеф. — Смотри-ка, на что гранату вздумал портить!.. Ребята, тащите побольше дров — мы их одной спичкой возьмем!..

Действительно, через несколько минут вокруг танка полыхал огонь.

Меня вызвал Сенк. Оставив баррикаду, я направился к командному пункту. Там шли приготовления к совещанию: два пожилых повстанца сколачивали деревянную скамью, двое других укрепляли ножки откуда-то принесенного стола.

Вечером в подвале Сенка собрались командиры двенадцати подразделений Армии Людовой, а также члены Варшавского комитета Польской рабочей партии. Совещание это напоминало сбор командиров в штабной землянке нашей партизанской бригады. В людях было что-то знакомое, родное. Они были одеты в пиджаки и френчи, рабочие блузы и военные мундиры, пальто и шинели, сапоги и ботинки.

Приветствия, с которыми входившие обращались к Сенку, были по-военному подчеркнуто четкими. На худощавом лице командира светилась приветливая улыбка. Он дружески протягивал каждому руку, обменивался несколькими словами.

Когда все собрались, майор Сенк сказал:

— Друзья, я должен ознакомить вас с обстановкой, сложившейся в Варшаве. Имеются документы, которые стали мне известны совершенно случайно… Недавно состоялось заседание Совета Национального Единства,[23] на котором Бур и его сообщники решили начать с гитлеровцами переговоры о капитуляции! Это ли не гнуснейшее предательство?.. Вести переговвры с генералом фон дем Бахом будет сам Бур! Решение командования Армии Людовой — драться до полного освобождения столицы и всей нашей родины от гитлеровцев.

— Так, только так! — сразу раздались голоса.

Сенк продолжал:

— Пока еще у нас мало успехов, но мы гордимся уже тем, что продолжаем славное дело борьбы польского рабочего класса… Наши командиры и бойцы учились военному делу в огне восстания. Но положение сейчас таково, что именно на наши слабо вооруженные рабочие дружины легли самые тяжелые боевые задачи. И мы выполняем их… Это значит, что польские рабочие имеют в своих отрядах передовых, сознательных людей. Это значит, что когда Польша будет свободной страной и трудящиеся создадут новое, демократическое государство, у него будут люди, способные защитить страну и от внутренней реакции и от нападений извне. О, как бы хотелось, чтобы все вы дожили до этого светлого времени! Однако надо смотреть правде в лицо — не всем это удастся. Мне перед вами нечего скрывать: у фашистов подавляющий перевес и в людях и в технике. И все-таки я еще раз скажу: если бы генерал Бур воевал честно, а не плел политические интриги, можно было бы сделать попытку нового прорыва к Висле, чтобы соединиться с Советской Армией и Войском Польским южнее или севернее города… Однако в числе руководителей Армии Крайовой все же есть люди, которые пересматривают свои политические позиции. А среди рядовых аковцев насчитываются тысячи настоящих патриотов, которые не разделяют политических взглядов своего главнокомандующего.

Но будем откровенны: тысячи варшавян еще и по сей день думают, что, идя за Буром, они сражаются за Варшаву, за Польшу. Наша задача каждодневно объяснять варшавянам, кто их друзья, а кто враги.

Сенк помолчал, потом посмотрел на меня, на командиров и сказал:

— А сейчас я должен сообщить вам еще одну очень важную новость. Сегодня ночью десантировались к нам два советских разведчика. Один из них тяжело ранен, ему оказана посильная помощь… А вот здесь перед вами капитан Колосовский. Давайте послушаем его.

Я поблагодарил за все, что было сделано для нас с Дмитрием, и сообщил польским друзьям, что для информации командования 1-го Белорусского фронта пойти на переговоры с генералом Бур-Комаровским и предложить ему, чтобы он отдал приказ все повстанческие силы сконцентрировать по берегу Вислы, с тем чтобы открыть артиллерийский заградительный огонь, что даст возможность передовым подразделениям наших войск форсировать Вислу.

— Я предлагаю, — сказал Сенк, — выделить несколько волонтеров и командировать их во главе с капитаном Колосовским в штаб АК для переговоров.

Снова шли мы по подвалам и траншеям, перебегали через улицы. Мы спешили, нам надо было добраться до штаба Бура, прежде чем возобновятся активные боевые действия.

И вот мы у цели.

— Пароль! — Из траншеи выпрыгнул офицер Армии Крайовой.

— Нам нужно видеть командующего! — сказал я.

Поручик отступил в сторону. Позади него стоял немолодой офицер. Вежливо, но как-то не по-военному, с полупоклоном, приветствуя нас, он сказал:

— Вас одного я провожу к заместителю командующего, а остальным придется остаться здесь, в траншее.

— Это волонтеры из отряда Армии Людовой. Они должны пойти вместе со мной, — твердо сказал я.

Офицер минуту колебался.

— Хорошо, я доложу, — наконец ответил он и пошел по траншее. На его спине болтался набитый чем-то мешок.

— Вот верный друг «свиной тушенки»! — громко бросил Юзеф вслед офицеру.

Я оборвал его. Но на веснушчатом лице Юзефа можно было прочитать лишь удовлетворение от своей меткой реплики. Командирам острота тоже пришлась по душе — они весело рассмеялись. Смех прокатился по дымной пустынной улице. Где-то с глухим шумом рухнула разбитая стена. «Как лавина в горах!» — подумал я. Смех сразу умолк. Воцарилась тяжелая, тревожная, выжидательная тишина.

Через полчаса возвратился капитан и с ним хорунжий[24] из личной охраны заместителя Бур-Комаровского генерала Монтера.

— Прошу идти…

Не менее двух кварталов прошли мы под землей. Весть о прибытии советского офицера и аловцев[25] уже опередила нас. Мы входили в просторные подвалы, и в них сразу же возникала мертвая тишина. Многие офицеры смотрели на меня пристально, изучающе, некоторые остро ненавидящим взглядом. Но я улавливал в них и другое: мгновенные вспышки отчаяния.

Рядовых солдат и волонтеров в штатской одежде было меньше, чем офицеров. Эти глядели на нас с тревожным любопытством. Иногда я замечал в их взглядах откровенную радость.

— Посмотрите-ка на тот дом! — взволнованно шепнул мне Юзеф. — Это их штаб. Видите — целехонький, всего нескольких стекол не хватает. С чего бы это, а?..

Наше внимание приковал к себе угрюмо торчащий на краю улицы немецкий бронированный автомобиль.

«Трофейный, что ли?» — подумал я. Но возле броневика стоял дюжий гитлеровец. Даже издалека были видны лаковый козырек высокой, с заломленным верхом фуражки, витые погоны полковника на крылатом плаще, рыцарский крест под высоким стоячим воротником. Позади этого «рыцаря» стояла группа гитлеровцев, на рукаве шинели у одного из них белела повязка парламентера.

Из-за плеча полковника выглядывала голова в польской конфедератке.

— Пожалуйста, налево, вот в эту дверь! — поспешно сказал сопровождавший нас хорунжий.

Мы пошли вперед. Я чувствовал горячее дыхание Юзефа, который вплотную шел за мной.

— Господа, прошу вас! — поднимаясь из-за стола, сказал высокий худощавый полковник, когда мы вошли в кабинет.

— Что здесь нужно гитлеровцам? — в упор спросил я его.

— Понимаете ли… в десятый раз предлагают нам выгодные условия капитуляции… — замявшись и как-то неохотно, глядя в сторону, пробормотал полковник. — Прошу подождать, сейчас явится адъютант заместителя командующего.

Адъютант Монтера — капитан Короб повел нас вверх по широкой лестнице.

За нами размеренным шагом кадрового военного следовал высокий полковник.

Было очевидным желание Бура придать своей резиденции дворцовый вид. Все, что я видел в этом доме, поражало меня. Так не вязался вид этой лестницы, покрытой ковровой дорожкой, этих хорошо одетых офицеров, со всем тем, что творилось за стенами дома. Можно было подумать, что штаб Бура расположен где-то в глубоком и безопасном тылу, а не на передовой, на расстоянии выстрелов из ротного гитлеровского миномета. По-видимому, Бур был уверен в том, что его не обстреляют, иначе он зарылся бы в землю, а не сидел бы на третьем этаже.

Нас ввели в просторный кабинет, ярко освещенный свечами в канделябрах. Окна были забиты досками и завешены портьерами.

Генерал Монтер — высокий худощавый мужчина — пригласил нас к круглому столу, сел напротив меня и кивнул офицеру.

Адъютант вышел, тихо прикрыв за собой тяжелую обитую дверь.

Мы с интересом оглядывали комнату.

Дверь распахнулась. Сопровождаемые адъютантом, в кабинет вошли два человека в штатском. Генерал Монтер поднялся. Встали и мы. Адъютант подвинул вошедшим два кресла. Они обменялись со мной молчаливыми поклонами.

Первым опустился в кресло невысокий, узкоплечий человек с желтовато-восковым лицом, впалыми щеками, покрытыми сетью глубоких темных морщин, и лихорадочно блестящими глазами.

Второй из пришедших накинул поверх пиджака полувоенного покроя просторный плащ. Этот человек был крупнее, довольно тучен и краснолиц. Отодвинув кресло, он уселся подальше от стола, закинул ногу за ногу и с вялым интересом поглядывал на нас сквозь дымчатые очки. Затем сорвал обертку с пачки заграничных сигарет и протянул ее соседу, но тот отмахнулся: он не спускал с нас своих острых, лихорадочно блестевших глаз.

Сидевший в кресле закурил, спесиво выставил подбородок и пустил струю дыма в потолок.

— Мы слушаем вас! — проговорил Монтер, выжидательно взглянув на меня.

Я коротко изложил суть дела: примерный план Советского командования освобождения Варшавы.

— С ответом придется подождать… — помолчав, заговорил Монтер. — Но моя обязанность напомнить вам, что наши люди настроены против сотрудничества с Советами. Советы, как известно, вступают в какие-то сомнительные отношения с кучкой самозванцев, засевших в Люблине.[26] Союзнический долг по отношению к нам выполняют только англичане и американцы, с которыми мы имеем хорошую связь.

Подавляя волнение, боясь сбиться со спокойного тона, я заговорил:

— Не знаю, о каких «своих» людях говорит пан генерал… Волонтеры и офицеры отряда Армии Людовой относятся к Советам, как и к другим союзникам, с полным доверием. Мало того: командование Советской Армии каждую ночь направляет сюда, в Варшаву, десятки самолетов с продовольствием и оружием! Пану генералу также известно, что Советская Армия два месяца вела тяжелые наступательные бои, в ходе которых изгнала гитлеровцев из Белоруссии, Украины и Восточной Польши. А здесь гитлеровцы создали мощную линию обороны вдоль Вислы… Восточнее Варшавы противник сосредоточивает крупные танковые и пехотные силы, артиллерию. Вам это, конечно, известно. Гитлеровцы хорошо знают, что Висла — их последняя надежда. Ведь дальше — Одер, Германия! Разве не следовало все это учесть, пан генерал, прежде чем начинать восстание? А вы дали сигнал поднять восстание в то время, когда передовые части Советской Армии находились в пя-ти-де-ся-ти километрах от Варшавы! Вы даже не предупредили командование Советской Армии о готовящемся восстании.

Сейчас речь идет о совместных усилиях повстанцев, Советской Армии и Войска Польского в освобождении Варшавы.

Человек в очках сердито перебил меня:

— Никакого Войска Польского, кроме того, что сражается здесь, не существует!

Монтер вопросительно посмотрел на говорившего, но тот снова сидел с безразличным видом.

— Считаю разговор исчерпанным! Прошу подождать! — бросил Монтер.

Вместе со своими советниками он вышел из комнаты. Остался только адъютант.

— Слышал, капитан? — шепотом сказал мне Юзеф. — Вот что у нас делается. — А Бур-то тебе как понравился? Краснолицая лиса!

— Я так и думал, что в очках — это Бур-Комаровский, — тихо ответил я.

Вошел Монтер. Сухо бросил:

— Окончательный ответ получите на днях.

Мы молча встали и пошли к двери.

— Одну минуту, пане! — догнал меня адъютант. — С вами хотят поговорить наедине.

— Благодарю! — резко ответил я. — Разговор действительно исчерпан!

Мы почти сбежали на второй этаж.

— Идемте, товарищи, на воздух! — крикнул Юзеф.

…Вечером того же дня майор Сенк показал мне свежий номер аковской газеты. На первой странице пространно сообщалось, что в Варшаву к командованию АК от советского командования прибыл офицер связи. Написанная в тоне наигранной бодрости, статья призывала варшавян к терпению.

Об антисоветских настроениях инициаторов восстания — ни слова.

— Что замышляет Лондон? На что теперь рассчитывает Бур? Неужели они действительно капитулируют? — спрашивал я майора.

— Обстановка критическая. Как узнаешь, кому они решат продать Варшаву? Ясно одно: Бур недаром затягивает ответ и диктует газете лицемерную информацию. Но он должен открыть свои карты в ближайшие дни… А тебя хочу предупредить: мне донесли, что Бур получил приказ из Лондона: советских десантников заполучить к себе…

— Зачем мы ему? — спросил я.

— Открыто отказаться от ваших предложений он опасается. Кроме того, ему известно, что вы находитесь у нас. Он ни перед чем не остановится.

В другом конце подвала, где происходил этот разговор, лежал на носилках Дмитрий. Я пошел к нему, рассказал о нашем визите к Буру, о предостережении Сенка.

— Майор дело говорит — вы поберегитесь, — взволнованно сказал Дмитрий. — И вообще нам надо быть вместе…

— Сделаем, Дмитрий!

— Связь наладили?.. — спросил он, и голос у него дрогнул.

— Наладил! Все в порядке, Дима! — заверил я.

— Я теперь не в помощь, а в обузу. Но все-таки, если что случится, то стоять в стороне не буду…

Я смотрел на неподвижное тело друга и чувствовал, как у меня сжимается сердце.

До нас донесся голос майора, отдававшего приказания:

— Если сегодня ночью советские самолеты будут сбрасывать оружие и продовольствие, всё направлять сюда, на командный пункт. Кто добровольно хочет дежурить на улицах?

— Я! Я! — послышалось несколько голосов.

Сенк приказал:

— Мешки с грузом собирать в указанное место. Бдительность и еще раз бдительность! Район патрулирования укажу дополнительно.

Я поспешил к майору и громко сказал:

— Товарищи! Связь с фронтом налажена. Можете быть уверены, что наши летчики сбросят вам груз с предельной точностью…

От радостных возгласов запрыгало, закоптило пламя в фонарях.

С высоты девятиэтажных каменных корпусов — от них оставались лишь одни каркасы — группа Юзефа наблюдала за небом, на фоне которого мрачными утесами дыбились разбитые каменные громады. То слева, то справа изредка ухали орудийные залпы. Высокие зарева пожаров освещали небо, а внизу, среди развалин, пробиваясь сквозь черные клубы дыма, словно из кратеров вулканов, поднималось багровое пламя.

Бесшумно скользили лучи прожекторов. На востоке, около Праги, гроздьями рассыпались и подолгу мерцали созвездия ракет. К северу в полнеба тускло полыхали красноватые отблески сражения на Висле. Неверный багровый свет далеко раздвинул безлунную сентябрьскую ночь.

Минуя Варшаву, оглашая рокочущим гулом ее окраины, шли на запад тяжелые советские бомбардировщики.

И вдруг десятки самолетов пошли к Варшаве! Когда я услышал их приближение, мне показалось, что воздух вокруг наполнен шумом бесчисленных винтов.

Яростно затявкали автоматические немецкие зенитки. Вокруг стоял грохот от сплошных разрывов.

Я стал всматриваться в ночную темень. Верно! Вот прожектор выхватил из темноты штурмовик «Ил-2», второй, третий… Они на бреющем полете охраняли небо осажденной Варшавы.

И вот в небе возникла новая волна самолетов, на этот раз невидимых и еле слышных «кукурузников», которые сбросили парашюты с драгоценным грузом — оружием, продовольствием, медикаментами.

Парашюты неслись к нам вниз, то вспыхивая в лучах разрывов, то пропадая во мраке. Их было не менее пятидесяти. За этими последовала новая партия грузов.

— Да-а… — улыбаясь, протянул майор Сенк. — Хорошо! Вот это помощь, товарищ капитан… — Он оглядел меня с ног до головы. — Ты теперь настоящий поляк! В этом костюме тебя от миллиона варшавян не отличишь.

После известия о том, что Бур-Комаровский собирается схватить советских десантников, я ушел в подполье и действовал нелегально.

Помрачнев и подойдя к краю чердачного настила, Сенк добавил:

— Миллиона?.. Нет, конечно. Может, осталось полмиллиона, да и то вряд ли… А до войны здесь было полтора миллиона. Посмотрите вниз. Под этими камнями лежат тысячи трупов. А сколько еще Польша потеряет людей?!

Сенк, этот железный человек, вдруг скрипнул зубами, повернулся и, тяжело ступая, пошел к лестнице.

…На рассвете меня разбудил веселый голос неунывающего Юзефа. Он распоряжался раздачей сухарей и консервов волонтерам в соседнем подвале. Я встал, отряхнул подаренное им, насквозь пропыленное пальто, надел шляпу. Потом посмотрел на спящего Дмитрия. На его щеках пробивался румянец, но дышал он как-то странно.

Сам я в медицине ничего не смыслю. Неужели Дмитрию стало хуже? Нет, лицо спокойное… Наверно, он просто крепко спит, выздоравливает… Так ли это? Врач сказал, что главное — сон, запретил Дмитрия тревожить, а я его уже в третий раз сегодня переношу из подвала в подвал.

…Юзеф вздрогнул, когда я окликнул его.

— Ох, это вы, товарищ капитан!..

— Сколько подобрали?

— Сто сорок мешков, но много все-таки попало к Буру.

— А населению сколько передали?

— Шестьдесят с продовольствием.

К нам подошел Адам, командир одного из подразделений Армии Людовой, широкоплечий, бородатый гигант лет тридцати. Улыбаясь в бороду, окинул меня внимательным взглядом и подал мне руку.

— Ты, Юзеф, не очень-то раскошеливайся! — сказал он. — Экономить нужно.

— Ничего! — ответил тот бодро. — Гитлер за шесть лет хорошо научил меня экономить. Я, например, работал по канализации, получал двадцать злотых… Чего смеетесь? Хватало выкупить продукты по карточкам.

— А что ты получал по карточкам?

— О! Столько, что и домой не дотащишь. Двести граммов эрзац-хлеба на день и двести граммов сахара на месяц.

— И правда, что не дотащишь! — вставил Адам. — По дороге съешь и домой голодным придешь.

— А я всегда домой приносил, — вздохнув, вмешался Хожинский, — ребенка берег…

В подвал вдруг проник слабый утренний свет: кто-то с улицы оттащил от окна мешок с песком.

— Панове, швабы шевелятся! — вместе с холодным ветром ворвался в подвал тревожный возглас. — Все на баррикаду!

Повстанцы поспешно оставили подвал.

— Вы тоже с нами? — спросил меня Адам, увидев, что я с трудом поднимаю Дмитрия. — Давайте вдвоем!

Мы подняли Дмитрия и, по возможности бережно, перетащили в безопасный подвал.

Уходя на баррикаду, Адам попросил меня записать ему несколько куплетов песни «В чистом поле, поле под ракитой…»

— «В чистом поле, поле под ракитой…» — пропел он звучным, приятным голосом.

Дверь за ним захлопнулась. Еле слышно донеслись слова: «Где клубится по ночам туман…»

Я ходил по темному подвалу из угла в угол. Дмитрий лежал молча, стиснув зубы.

Вскоре пришла медсестра. В руках у нее была немецкая фляга. Гордо улыбаясь, она искоса взглянула на меня и сказала:

— Почти полная… Майор Сенк дал мне тысячу злотых: вздорожала вода! А стоять в очереди нам, военным, некогда. У спекулянтов покупаем.

Дмитрий лежал совсем обессиленный. Когда медсестра поднесла к его губам флягу, он поморщился, попробовал подняться, но не смог. Вдруг, видимо собрав все силы, он протянул руку за флягой.

— Молодец! — весело сказал я, подбадривая друга. — Считай, что теперь тебе станет легче…

Стенько не ответил и как-то болезненно улыбнулся. Я попробовал было снова заговорить с ним, но он молчал. Потом с трудом произнес:

— Не смотрите на меня так. Я еще…

Отчетливо помню эти его слова. Помню также, как вдруг качнулся и заскользил из-под моих ног цементный пол…

Когда я открыл глаза, яркий дневной свет свободно проникал в подвал. Стены словно и не было. Обломки ее в одном месте зашевелились, из-под них показалась чья-то рука. Рядом со мной лежал Дмитрий. Из его раздробленной головы лилась кровь. Кровь была и на посиневших губах.

Я дотянулся до него рукой. Осторожно прикоснулся к мокрой от крови щеке.

— Дима! Димка!..

Услышал ли я, или только показалось мне:

— Прощай… товарищ!..

Не стало Дмитрия…

Прибежал Юзеф, за ним майор Сенк. Пришло много незнакомых мне людей. Я не запомнил их, как не запомнил и тех, кто увел меня от Дмитрия, и тех, кто перевязывал мои царапины. Я плохо видел, плохо слышал… Из ушей и носа у меня текла кровь. Вероятно, контузило взрывом.

В подвал внесли какого-то человека и положили рядом с Дмитрием, на одну окровавленную шинель. По бороде и по огромному телу я узнал Адама.

Издалека, как бы из глухо звенящей дали, донеслись до меня обрывки какой-то речи, с трудом я осознал, что это говорит Сенк.

— …Рядом с советским воином… Старейший защитник Варшавы… Отстаивая Мадрид, он сражался и за Варшаву… Две тысячи польских волонтеров полегли у стен Мадрида… Смотрите, поляки, и не забывайте этого! Кровью лучших людей России и Польши спаяна наша дружба!..

Он поднял руку над Дмитрием и Адамом. Потом его рука тихо коснулась моей.

После контузии и гибели Дмитрия Стенько я чувствовал себя очень скверно. Состояние мое было просто тяжелым. Но надо было работать. В каменном подвале на улице Кручей, где я обосновался, ночью коптила лампочка. Она тускло озаряла стол, рацию, бумаги, оставляя углы в густой тьме.

Стены подвала содрогались. Били шестиствольные минометы. Гитлеровцы методически обрушивали на город шквал огня. Но как бы то ни было, а нужно было выполнять задание. Кое-что я уже знал. Например, то, что в Варшаву прибыли такие отборные дивизии, как «Викинг», «Мертвая голова», переброшенные из Италии и Франции. Об этом подробно рассказал взятый нами пленный офицер.

Вот как это было…

Ночью я пригласил помогавших мне польских товарищей, среди которых, конечно, был Юзеф, и изложил план похищения гитлеровского штабного офицера. Они выслушали меня.

Юзеф сказал:

— Это очень сложно. Но мы пойдем по канализационным трубам, по траншеям. Подойдем к зданию, где находится штаб, и будем дежурить у люка…

Так и сделали. За сутки нам пришлось пять раз пробираться по траншеям и канализационным трубам к зданию штаба и вести наблюдение. Наступил вечер. Мы приоткрыли люк, и я увидел, как к зданию подъехала машина. Хлопнула дверца. Смотрю — вышел офицер и тут же скрылся в дверях.

Пришлось его подождать, хоть это было не безопасно. Мы знали, что гитлеровцы периодически проверяли канализационные люки, часто бросали туда гранаты, пускали отравляющие газы.

Сидим час. Подошла грузовая машина, солдаты стали сгружать какое-то имущество. Когда машина ушла, подкатили еще две машины с ящиками. За ними — три легковых. Видно было, что кто-то прибыл из начальства. Но кто именно?

Мы приготовились действовать. У нас были гранаты, пистолеты и два автомата. Пришлось ждать еще минут сорок. Видим, из штаба вышли два офицера. Они подошли к машине, которая ближе других стояла к люку. Вот тут-то мы одного офицера за ноги — и в люк… Он даже крикнуть не успел. Второй офицер, который был за машиной, стал звать своего друга. Но, увидев, что люк открыт и напарник бесследно исчез, поднял тревогу. Пришлось дать автоматную очередь и уничтожить паникера. Шофер как сидел в машине, так и остался сидеть там, испугался, видно.

Когда мы отошли метров на триста, услышали взрывы гранат. Гитлеровцы поздно хватились…

Схваченный нами офицер оказался капитаном. С трудом притащили мы его в расположение повстанцев, стали приводить в чувство. Медсестра, бывшая в это время в отряде, нашла бинт и перевязала офицеру небольшие царапины.

Я стал рассматривать документы, которые оказались у него в портфеле. Выяснилось, что офицер — один из адъютантов штаба дивизии, расположенной в районе Океньце. Он приехал в штаб гарнизона для доклада.

В одной папке лежала докладная записка о расположении войск в одном из пригородов Океньце.

Капитана допросили. Он рассказал, что их дивизия укрепляет оборону в районе Океньце — Познаньское шоссе, что с Запада прибыли танковые части, что командование собирается в ближайшие дни полностью разделаться с повстанцами. Он не знал, что Бур-Комаровский уже готовился в эти дни к переговорам с фон дем Бахом о капитуляции.

Получив эти сведения, я сразу же передал их по радио в Центр. Сведения были важные. Из Центра их передали в штаб 1-го Белорусского фронта.

Как-то — это было на четвертый день после гибели Дмитрия — в подвал вбежал до крайности возбужденный Юзеф. Он, буквально захлебываясь от радости, перебивая сам себя, пытался рассказать что-то и хотел, чтобы я непременно пошел с ним. Я покорно подчинился.

Освещая путь фонариком, Юзеф шел впереди и громко рассказывал:

— Гитлеровцы еще ни разу такого шума не поднимали! А советские самолеты снизились до самых крыш… Майор говорит, что груз они сбрасывали со ста пятидесяти метров!.. Парашютов, парашютов сколько! И все к нам. Штук пять только к врагу попало. Нынче у нас праздник… А буровцы прямо волосы на себе рвут — до того злятся. Как же! За одну ночь мы получили больше, чем они от своих хозяев за все два месяца! Тут тебе и колбаса, и сало, и консервы рыбные и мясные! Автоматы такие, как вы тогда сбрасывали… А вот чего майор никак не простит себе, так это, что сержанта не уберег от предателей. Такой был геройский парень!..

— Постой! — закричал я, хватая Юзефа за руку. — Разве это предатели убили Дмитрия?

— Не исключено, что это их работа! Майор Сенк об этом сказал… Вероятно, кто-то шепнул гитлеровцам, а те прямо по нашему подвалу и шарахнули. Хорошо, что ты хоть жив остался…

Юзеф вскрикнул от боли — так крепко сжал я его локоть.

Ярость и ненависть душили меня… Я побежал, увлекая за собой Юзефа, оставляя позади подвал за подвалом. Мне хотелось немедленно выйти на улицу, на баррикаду.

Давно уже стал я в подвалах своим человеком, узнавал многих и старался не глядеть на умерших, чтобы не встретить знакомое лицо. Где тот старик, старый солдат русской армии? Может, и его уже нет?.. Жив старик! Вон он держит лучину там, в углу, где женщины получают из рук повстанцев сухари и консервы, сброшенные с советских самолетов…

Когда мы с Дмитрием появились в Варшаве, не только немецкая, но и разведка Армии Крайовой приняли все меры к тому, чтобы окружить нас своими людьми и выяснить, с какой целью мы прибыли в город.

Как-то, когда я был у себя в подполье на улице Кручей и радировал в Центр, ко мне прибежал адъютант Сенка и сказал, что майор просит меня срочно переменить место нахождения.

Я принял необходимые меры и пошел к Сенку.

— Вас спрашивала какая-то девушка, — сказал Сенк. — Она сказала, что выброшена сюда из Москвы… в 1942 году. Все допытывалась, где вы находитесь в данный момент. Что-то она мне подозрительна. Здесь, в Варшаве, сейчас кого только нет!..

Надо было узнать, что за девушка, и я попросил Сенка немедленно сообщить мне, как только она появится снова.

Это случилось через несколько дней. Все тот же адъютант сообщил мне о ее приходе.

Я поспешил в штаб. Вхожу и вижу загадочную незнакомку: бледное лицо, глаза горят — видно, волнуется. Не обращая на нее внимания, спрашиваю Сенка:

— Пан майор, как идут дела?

Сенк глазами указал на посетительницу и что-то ответил. Я шагнул к ней, протянул руку.

— Дзень добрый, — по-польски обратился к девушке, не называя себя. Но она сразу решила, что я и есть тот, кого она ищет.

— Я хотела с вами поговорить… — дрогнувшим голосом ответила она по-польски.

— Проше.

И она рассказала мне следующую историю. В 1942 году она была выброшена с одним разведчиком из Москвы под Варшаву. Она радистка. Ее кличка «Виктория». В одном поселке гитлеровцы запеленговали рацию, сделали обыск. Попытались взять их живыми, но были встречены огнем. Раненый разведчик был схвачен, а она чудом спаслась от фашистов. Затем она ушла в другое место, закопала рацию и вот из-под Варшавы попала во время восстания в город. Теперь живет у тетки (сестры отца), предлагает мне свою помощь.

Что ж, помощь так помощь. От помощи не отказываюсь. Назначил свидание. Запросил Москву, сообщил данные: кличку, позывные. Получаю ответ: данные верные. Разведчица Виктория действительно была заброшена в тыл в 1942 году. Я стал давать ей небольшие задания, и вскоре она стала моей верной помощницей.

Мы установили прочную связь с советскими войсками и Войском Польским в предместье Варшавы — Праге с целью корректирования артиллерийского огня по укрепленным точкам гитлеровцев в Варшаве.

Как-то утром мы с майором Сенком находились на позициях на Польной улице. Командир этого участка пожаловался Сенку, что уставшие отряды не выдержат атак фашистов, поддерживаемых сильным огнем своей артиллерии. Я понял, что нужна срочная помощь, спустился в подвал, передал по рации в штаб фронта сообщение о тяжелом положении на этом участке и указал координаты для обстрела. Вскоре наши артиллеристы накрыли огневые точки гитлеровцев и еще в течение нескольких часов обстреливали этот район.

В дальнейшем мне и Виктории по просьбе Сенка и его командиров доводилось часто связываться со штабом, и помощь повстанцам со стороны нашей артиллерии и авиации была очень внушительной.

Вскоре мы установили, что тетушкину квартиру посещали приближенные Бура-Комаровского. Потом нам удалось выяснить следующее: когда наши разведчики были выброшены под Варшаву, они напоролись на засаду гитлеровцев. Юноша был ранен и схвачен, а девушке удалось уйти. Каким-то образом о ней узнала английская разведка и завербовала ее. Одним из заданий, которое она получила от своих хозяев, — выйти на связь со мной и сообщать им о целях моего пребывания в Варшаве. Но это им не удалось.

После приказа Бур-Комаровского о капитуляции повстанцев перед гитлеровцами обстановка в Варшаве еще ожесточилась. Гестаповцы буквально «прочесывали» каждый дом, разыскивали непокорившихся варшавян. Я сообщил по рации об обстановке в городе и получил приказ выходить из Варшавы вместе с польскими патриотами.

— Мы будем сражаться! Мы победим! — часто повторял Сенк.

Мне рассказали, что раньше в Варшаве по ночам обычно наступало затишье, перерывы в боевых действиях. Да, так было и в первые сутки моего пребывания в городе. Теперь же дни и ночи слились в одно сплошное сражение, тревогу не сигналили, потому что она не прекращалась. И все-таки ночи приносили нам небольшой отдых и неизменное чувство радости. Под покровом темноты с другого берега прилетали советские самолеты и сбрасывали на гитлеровцев смертоносный, а повстанцам — животворный груз. В эти минуты можно было видеть веселые лица, слышать смех…

На сторону Сенка все больше переходило людей от Бура. За оружие брались старики, женщины и подростки. Но клочок земли, удерживаемый нами, уменьшался с каждым часом.

…Это было в ночь на первое октября 1944 года. Я сидел в подвале Сенка. Он обсуждал с командирами план дальнейших действий.

— Пробраться на окраину города мы не сможем, — говорил майор. — Да мы и не имеем права оставить без помощи и руководства доверившееся нам население…

Железная дверь широко распахнулась. На пороге появился Юзеф. Он тяжело дышал, и даже в полутьме было видно, какой он бледный.

— Бур надругался над польским флагом, майор! — крикнул он. — Там режут наши флаги… Срезают красную полосу, оставляют белую!

Майор Сенк отшвырнул стул.

— Что же это?!

— Бур капитулировал, принял все позорные условия гитлеровцев! Вот читайте условия фон дем Баха. Бур прочел их вчера вечером перед своими высшими офицерами.

Юзеф протянул майору бумагу, тот прочел и гневно сказал:

— Бур рассчитывал на то, что начало восстания не совпадет с приходом в Варшаву советских войск и что его лондонские хозяева станут полновластными хозяевами столицы и всей Польши. К счастью, многие пошли за Армией Людовой и сейчас не подчиняются приказам Бура. Народ, доведенный до отчаяния, будет биться до последней капли крови и добьется победы!.. Это не только мое мнение, это мнение всего руководства Армии Людовой и наших друзей… Бур не хочет допустить, чтобы аловцы поддерживались советскими войсками, не хочет признавать народное правительство в Люблине. Буры хотят раздавить народную власть. Ради этого они капитулируют перед фашистским командованием… Все планы расположения повстанческих групп АЛ стали известны германскому командованию, которое крайне заинтересовано в том, чтобы уничтожить нас до наступления русских войск… Но мы активизируем нашу борьбу с фашистами. Мы будем стоять насмерть, как бойцы бессмертного Сталинграда!..

Холодное дождливое утро. Улица затянута не то дымом, не то туманом. Вчера еще можно было по ней пробираться только ползком, по-пластунски. Сегодня стрельбы почти нет. Редкие выстрелы кажутся нечаянными, ненужными.

Гитлеровцы в тот же день начали занимать квартиры. Майор Сенк решил по подземным ходам и канализационным трубам пробраться на окраину города. Повстанцы яростно атаковали гитлеровцев. Пробиваясь сквозь засады, мы врывались во дворы и переулки, теряя людей под сплошным пулеметным огнем. Иногда нам на какое-то время удавалось оторваться от противника, и тогда мы скрывались в развалинах, готовясь к новой атаке. Сенк громко отдавал приказания. Повстанцы сражались не на жизнь, а на смерть.

Снова появились гитлеровские танки, тарахтели мотоциклы, раздавались гортанные команды… Подъезжали грузовики, с них на ходу прыгали солдаты новых эсэсовских отрядов. Улицы простреливались плотным автоматным огнем, на изрытой мостовой валялись тела мертвых женщин и детей. Окруженные со всех сторон превосходящими силами врага, повстанцы продолжали борьбу.

Сенк отдал приказ занять полуразрушенное здание театра недалеко от Маршалковской улицы и ждать ночи.

Над грудами щебня, оставшимися от центра Варшавы, выли снаряды. Лишь изредка сквозь пороховой дым и копоть пожарищ проглядывала давно забытая многими небесная синева…

Двигаться дальше было невозможно. Может быть, когда стемнеет, удастся просочиться сквозь кольцо осаждающих?.. Но сейчас грязно-зеленые цепи гитлеровцев то и дело со всех сторон подкатывались к занятому нами зданию. Как ни были мы измучены, но наши точные выстрелы не давали врагу подняться с земли. Гитлеровцы прекратили атаки и начали забрасывать нас минами.

Это было поздно вечером, на аллее Уездовской. Держа в здоровой руке фонарик, Юзеф по трапу спустился в канализационный колодец. Видно было, как он сразу до пояса погрузился в жидкую грязь. Я положил пистолет в нагрудный карман пиджака и спустился следом. Ледяная вода заливалась за голенища, поднялась выше колен, и намокшие брюки плотно прилипли к бедрам. Сквозь толстый слой затонувшего мусора я нащупал сапогами твердое, вымощенное камнем, скользкое дно.

— Зажги фонарик и держись рядом! — сказал Юзеф.

Его голос глухо прокатился над черной гладью гнилых сточных вод. «Зачем он так громко?» — подумал я. Но его губы едва шевелились.

Мы двигались вперед, прижимаясь к круглым стенам, подняв руки над колыхавшейся трясиной, наступая на куски железа, на осколки битого стекла. До тоннельного свода можно было дотянуться рукой.

— Вот тут я и работал, — шепотом проговорил Юзеф. — Раньше тут порядок был… Сейчас мы на глубине метров в пятнадцать. Под городом сотни километров таких тоннелей…

Бледные снопики света от наших фонариков прыгали в узком сдавленном пространстве, выхватывая из холодной мглы грязные стены, небольшое пространство зловонной воды, поднявшейся до половины тоннеля, трубы давно бездействующих насосов. Изредка до нас докатывался глухой рокот.

— Стреляют! — нарушил тишину голос Юзефа. — Иезус Мария! А что, если дальше грязь доходит доверху?..

Тоннель становился уже и ниже. По тому, как ноги стало тянуть назад, можно было догадаться, что ход поднимается, хотя и не очень круто. Жижа густела, ноги месили илистый слой грязи и песка. Юзеф шел теперь впереди. Сгибаясь все ниже, мы брели по обмелевшему дну, похожему на русло пересыхающего ручья. Воздух в этой темнице так давил на уши, что мне казалось, будто я оглох. Эта невыносимая гнетущая тишина иногда прерывалась пугающим шумом. С грохотом отскакивала задетая ногой консервная банка. Насквозь промокшая одежда, задевая о стену, громко шуршала.

Мы дошли до того места, где в обе стороны от главного тоннеля уходили в темноту несколько широких и узких боковых ответвлений.

Юзеф остановился.

— Мы под гитлеровцами, — шепотом сказал он. — Не напороться бы на них!

Вскоре мы услышали далекие, перекатывающиеся под сводами голоса.

Я остановился и выключил фонарик. Но Юзеф обернулся и успокаивающе сказал:

— Это очень далеко. Наверное, наши, из других отрядов или цивильные… Их тут должно быть много.

В одном месте свод тоннеля навис почти над самым дном — видимо, прогнулся от взрыва сильно углубившегося снаряда или большой авиабомбы. Нам пришлось ползти на четвереньках. Руки скользили в грязи, лицо покрылось противной слизью. Хорошо еще, что здесь был подъем, — будь тут пониже, пришлось бы нам возвращаться. По этой своеобразной мели табунами бродили крысы. Они неохотно и медленно отступали перед тусклым светом наших фонариков.

Неожиданно раздавшийся грохот оглушил нас. Казалось, что над нами с бешеной скоростью пронесся поезд. Минута тишины… Потом впереди замелькали частые вспышки и тот же грохот снова пронесся над самой головой. По вспышкам я понял, что бьют из пулемета. Третья очередь прозвучала уже много глуше… Мы ничком лежали в ледяной грязи, выключив фонарики.

— Это гитлеровцы… — донесся из темноты осторожный шепот Юзефа. — В обе стороны вдоль по трубе стреляют. Спустили в смотровой колодец пулеметчика…

Мы долго ползли в кромешной тьме — ползли медленно, с частыми остановками, напрягая слух до звона в ушах. Еще дважды над нашими головами пронеслись гремящие ливни пуль…

Внезапно за углом впереди вспыхнул яркий свет. Совсем близко я увидел подвесную площадку и гитлеровца с фонарем в руке. Уже целясь в него, разглядел за ним другого, с автоматом. Они тоже увидели нас. Передний со стуком поставил фонарь на пол и припал к пулемету, второй стал срывать с плеча автомат.

Я нажал спуск и чуть не выронил пистолет от оглушительного грохота. Гитлеровцы открыли беспорядочный пулеметный огонь. Они что-то истошно кричали, а когда мы были уже метров за сто от смотрового люка, нас сильно оглушило взрывной волной. Это немцы начали швырять вслед гранаты.

Мы бросились вперед и долго еще вглядывались в плотно сомкнувшуюся за нами темноту.

Юзефу было очень трудно — не прошло суток с тех пор, как он получил довольно тяжелую рану. По-видимому, у него была высокая температура. Зловонный воздух затруднял дыхание — с шумом и свистом оно вырывалось у него из горла. Тоннель здесь был широкий, мы могли идти рядом. Я обхватил Юзефа и поддерживал его, делая вид, будто сам хочу на него опереться. Юзеф старался дышать в сторону, чтобы я не догадался, как ему тяжело, но ему это плохо удавалось, так как даже тихий звук низкие своды увеличивали во много раз.

Когда мы выбрались из жидкой грязи на узкую полосу сухого цемента, Юзеф прижался спиной к стене, но не удержался, соскользнул по ней и сел, вытянув ноги.

— Плечо что-то побаливает… — виновато сказал он. — Я сейчас, только отдохну минутку…

По голосу было слышно, что он измучен вконец. Я присел рядом, положил на колени голову и задремал…

Снова далеко позади нас загрохотало. Видимо, гитлеровцы сменили пулеметный расчет. Юзеф встал и нетвердо зашагал вперед, шаря здоровой рукой по стене. Он уже не освещал себе путь, а просто волочил за собой луч фонарика. Неожиданно пальцы его разжались, фонарик упал в грязь; Юзеф ахнул, хотел искать.

— Не надо! — сказал я. — Хватит одного.

Эта потеря была нам, пожалуй, на пользу: рука Юзефа освободилась, и он стал передвигаться увереннее.

Я тоже очень устал. Мы шли, выбрасывая постепенно все лишнее. Я сбросил ремень, утопил полевую сумку.

Мы дошли до распутья. Широкий тоннель здесь раздваивался и переходил в две узкие трубы. Юзеф попросил у меня фонарик, посветил им, ощупал стены пальцем, помолчал. «О чем он думает?»

— Скоро Висла! — шепнул Юзеф.

Я почувствовал надежду. Не знаю, понятно ли это будет тем, кто не испытал такого чувства сам, но иначе сказать не умею: я почувствовал надежду всем телом, каждой клеточкой, словно всего меня медленно охватило приятное тепло.

— Налево удобней, короче, — сказал Юзеф, — но там швабы. А направо… Направо их может и не быть.

Юзеф опустился на колени. Я пополз вслед за ним в темноте — свет приходилось экономить. Пальцами вытянутой руки я касался его сапог, чтобы не потеряться в этом подземном лабиринте. Потом мы опять шли рядом по широкому тоннелю, подолгу отдыхали и, тесно прижавшись друг к другу, сидели, уперев ноги в противоположную стену. И снова ползли…

Запах, странный и непонятный, ударил мне в лицо. Юзеф засветил фонарик и пошел быстрее. Я едва поспевал за ним… И только тогда, когда что-то легкое как бы коснулось моего лица, я понял, что этот тревожный, непонятный запах — дыхание земли, свежий ветерок осенней ночи… Он прорывался в наши катакомбы через открытый люк.

Мы лежали рядом, навзничь, плечом к плечу на цементном полу и молчали. Голова кружилась от обилия кислорода, в груди что-то хрипело… Мы смотрели на затянутое тучами небо, вдыхали воздух, слушали тишину.

— Ну, Юзеф, огонь, подземные трубы и чертовы зубы мы прошли! — вырвалось у меня. — Теперь в воду!

Я стал торопливо раздеваться. Дрожа от холода и возбуждения, оглянулся на Юзефа.

Он сел и протянул мне руку. Лицо его чуть белело в темноте, видно было, как блестели глаза.

— Да-а-а… — протяжно сказал он. — Эти метры через реку будут не легче километров, что остались позади…

— Пройдем и это!

Мы осторожно спустились по наклонной трубе в холодную воду Вислы.

Над Варшавой стояло темное зарево, но выстрелов не было слышно. Неумолчный бой гремел севернее Праги, на той стороне.

Быстрое течение понесло нас вниз; мы не тратили сил на то, чтобы с ним бороться. Оно нам даже помогало. Мы старались плыть без всплесков и много раз замирали, с головой погружаясь в воду, когда над рекой взлетала ракета. В одном месте мы почувствовали, что плыть стало вдруг трудно — нас так и тянуло ко дну. Это была отмель. Отсюда до берега оставалось метров двадцать… Это было в ночь на 2 октября 1944 года.

Что же касается судьбы повстанцев и самого генерала Бур-Комаровского, то, как я узнал позже, она такова: гитлеровское командование, приняв капитуляцию командования варшавского восстания, всех волонтеров загнало в концентрационный лагерь в Пружкове, что недалеко от Варшавы. Генералу же Бур-Комаровскому, по договоренности, гитлеровцы предоставили самолет, и он вылетел на нем, сначала в Швейцарию, а затем в Лондон…

Варшавская трагедия навеки покрыла позором польских эмигрантских правителей, стала страшным символом банкротства реакционных буржуазных политиков.

Весть о моем возвращении из Варшавы в Бялу-Подляску дошла и до наших польских друзей. В тот же вечер ко мне в комнату ворвался мой старый знакомый — поручик Вихота. Он бросился ко мне и, крепко обняв, выкрикивал радостно:

— Жив! Жив! Янек!

Говорили мы с ним о Варшаве. Я рассказал ему, что сбрасываемые нашими и польскими летчиками грузы попадали прямо к повстанцам, что население Варшавы держалось героически, что повстанцы сражались отважно. Когда же я заговорил о капитуляции Бура, Вихота вскочил, лицо его потемнело, и он резко бросил:

— Ну, этому никогда прощенья не будет! Придет время, он еще получит свое. Отольется ему святая кровь варшавян… — Он помолчал, потом уже спокойнее добавил: — Не долго страдать моему городу. Сейчас готовится удар такой силы, что вскоре вся Польша будет свободна.

Действительно, в наших войсках чувствовалась атмосфера приподнятости и ожидания. По всему фронту велась тщательная подготовка к наступлению.

В городе Седлеце, в госпитале, я прошел медицинскую комиссию и был отстранен от службы из-за сильной контузии и перелома левой руки. Чувствовал я себя в самом деле очень плохо. На семьдесят процентов потерял слух, в голове по-прежнему гудело, словно во время артиллерийской канонады. В заключении комиссии было сказано: «…Направить для лечения в Брестский госпиталь». Получив направление и запечатанный пакет, я решил просить у председателя комиссии разрешения остаться лечиться в санчасти при штабе нашего соединения. Просьба моя была удовлетворена.

В конце декабря 1944 года я получил новое назначение. Мне часто приходилось ездить в штабы частей, и я видел: по дорогам вереницей двигались к фронту пехота, танки, пушки.

12 января 1945 года войска 1-го Украинского фронта, несмотря на непогоду, исключающую поддержку авиации, прорвали сильно укрепленную оборону противника западнее города Сандомира, штурмом овладели сильными опорными пунктами гитлеровцев — Шидлув, Стопница, Вислица, Хмельник, Буйско-Здруй — и заняли более 350 других населенных пунктов. Здесь наши передовые части столкнулись с чрезвычайно мощной долговременной обороной гитлеровцев, которые пытались сделать все возможное, чтобы задержать наступление. Смерть подкарауливала наших солдат на каждом шагу: враг минировал все дороги, все подступы к населенным пунктам. Полосы минных полей перемежались с линиями траншей.

14 января перешли в наступление войска и нашего 1-го Белорусского фронта. Бок о бок с советскими солдатами сражались солдаты Войска Польского.

17 января совместными усилиями советских войск и Войска Польского Варшава была освобождена.

Как только город был занят, нашему соединению приказали перебазироваться на аэродром Океньце, вблизи Варшавы. В течение часа все было готово. Мне было приказано сопровождать штабные машины. Я несказанно обрадовался: хотелось скорее домчаться до Варшавы, чтобы узнать о судьбе моих польских товарищей.

…По дорогам к Варшаве тянутся обозы, двигается грозная техника. По обочинам идут и едут люди — возвращаются в покинутый город. Многие расселись на танках, на тягачах, не говоря уже об автомашинах. Я видел наши танки, увитые гирляндами цветов. Бойцов наших встречали, как родных — целовали, угощали кто чем мог. К нам в машину подсел старик варшавянин, сапожник Вацлав Корковский.

Въезжаем в Прагу. Предместье Варшавы выглядит празднично. Над домами развеваются польские национальные флаги, с балконов свешиваются ковры, украшенные орлом без короны — гербом демократической Польши. На улицах необычное для раннего часа оживление. По мостовой под звуки песни движется демонстрация, гремят возгласы в честь Советской Армии и ее славных полководцев, в честь Войска Польского, смело выступившего на борьбу против гитлеровских захватчиков.

Наконец мы в Варшаве.

Вацлав Корковский попросил на минуту остановить машину. У бывшего Монетного двора он снял старенькую фетровую шляпу, широко перекрестился и тихо сказал:

— Вот что осталось от тебя, дорогая Варшава!.. Но ты будешь жить…

Мы стояли возле него, как и он, сняв головные уборы.

Действительно Варшава страшно пострадала от рук гитлеровцев. Мы попросили Корковского провести нас до улицы Кручей, где я приземлился в памятную сентябрьскую ночь, где было мое подполье.

Корковский иногда просто терялся, не узнавая родного города.

— Кажется, это угол Иерусалимской и Маршалковской, — растерянно шептал он, пожимая плечами.

Неубранные трупы гитлеровских вояк еще валялись на перекрестках. Тут и там виднелись обгорелые остовы трамвайных вагонов. Вокруг зияли большие воронки, дыры канализационных люков. Здесь под землей укрывались варшавские повстанцы, по этим тоннелям выходили они из горевшей, но непокорившейся Варшавы.

Поблагодарив Корковского, мы поехали к аэродрому Океньце. По шоссе, с запада, тоже тянутся к Варшаве толпы людей.

— Варшава свободна!.. Варшава свободна!.. — кричали люди на всех дорогах.

В Океньце нам пришлось быть недолго. События на фронте развивались так, что наши передовые части, несмотря на тяжелые бои, освобождали до сотни населенных пунктов в день. Нас, разведчиков, передислоцировали в Кутно. Из Океньце мы выехали на автомашинах под вечер. С трудом передвигаясь среди хлынувшей на запад военной техники, мы добрались до железнодорожного переезда. Здесь нас остановили два регулировщика. Один солдат был поляк, второй — русский.

— Почему останавливаете? — спросил я.

— Контрольно-пропускной пункт, товарищ капитан! — четко ответил регулировщик. — Проверка!

Я приготовил документы.

К нам подошел молодой, подтянутый лейтенант.

Проверка документов продолжалась недолго. Лейтенант вернул их мне и, козырнув, сказал:

— Счастливого пути, товарищ капитан!

— А как проехать к Познаньскому шоссе? — спросил я.

— Прямо, товарищ капитан! Не доезжая до шоссе километра полтора, будет объезд вправо, там мост разрушен… — Лейтенант посмотрел на часы и добавил: — А впрочем, минуточку! Сейчас я выясню, мост, должно быть, уже восстановлен… Юзеф! Скажи, пожалуйста, по телефону не сообщали — мост восстановлен или нет?

От слова «Юзеф» у меня застучало сердце.

— Юж, Николай![27] — улыбаясь, ответил стоявший с двумя солдатами на обочине польский офицер.

Повернув в нашу сторону голову, он пристально посмотрел на меня и на какое-то мгновение растерялся от неожиданности.

— Янек, неужели ты?..

Он бросился ко мне, мы обнялись и долго жали друг другу руки.

Разговор наш, к сожалению, продолжался недолго: время было рассчитано до минуты. Юзеф записал номер моей полевой почты, я — его. Пообещали писать друг другу. Вкратце Юзеф рассказал о своей жизни после того, как мы вышли из Варшавы. Учился он в Люблине недолго: поклялся верно служить партии, родине и ушел на фронт. Не хотелось расставаться нам в тот день, но… война имеет свои нерушимые законы.

Добрались мы до шоссе уже через восстановленный мост.

…Ночь застала нас в Кутно.

В результате стремительного наступления Советской Армии Польша была освобождена.

Когда мы были уже в Германии, я получил от Юзефа письмо. Он писал: