За гранью возможного

Пахота

С наступлением погожих дней Линке заметил, что Рабцевич стал все чаще появляться в поле за огородами. Примостившись на слеге изгороди, он сворачивал цигарку и о чем-то сосредоточенно думал. Однажды Линке застал его с горстью земли в руках. Рабцевич нежно растирал ее в ладонях, нюхал, зачем-то смотрел в небо, на подернутые зеленой дымкой кусты, опять нюхал землю.

— Игорь, — шутя сказал Линке, — уж не колдовством ли тут занимаешься?

Рабцевич тяжело вздохнул, посмотрел на него долгим внимательным взглядом.

— А ты знаешь, Карл, я ведь семь лет был председателем колхоза. Тяжело мне видеть вот такой нашу кормилицу-землю — жалкой, заброшенной. Посмотри, на что она похожа. — Рабцевич горестно развел руками…

И Линке как бы впервые увидел это поле, уже два года кряду не знающее заботливой руки хлебопашца. Война, обрушившая на людей страшные испытания, заставила позабыть об истинном назначении земли — родить на радость людям хлеб.

— А что сделаешь, — Линке понимающе вздохнул, — вот прогоним фашистов, тогда и поля свои приберем, как полагается.

— Нет, Карл, не годится нам дожидаться этого времени. Да и положение обязывает…

Одной из трудных проблем отряда было снабжение продовольствием. Оружие, боеприпасы, газеты доставлялись главным образом с Большой земли. Иногда Центр присылал галеты, сахар, соль, табак, но разве этим накормишь людей? Картошку, муку получали из деревень. Район действия отряда был поделен на две зоны — оккупационную, где стояли фашистские гарнизоны, и партизанскую. В свою очередь, партизанская зона была строго разбита между отрядами на участки. Каждый участок, закрепленный за определенным отрядом, не мог быть использован для питания другим… «Храбрецам» отвели две деревни — Рожанов и Бубновку. Но что могли дать эти две деревни, когда работников в них осталось всего ничего — стар да мал…

— Помочь мы должны нашим крестьянам, Карл, — после некоторого молчания сказал Рабцевич, — помочь провести весеннюю посевную. Таково указание Центрального Комитета Компартии Белоруссии.

— Дело, — поддержал комиссар.

Вскоре состоялось собрание партийно-комсомольского актива отряда.

Свое выступление Рабцевич начал не с директивы из Центра, не с рассказа об удачно проведенной кем-то диверсии или намеченной операции, как того ожидали собравшиеся. Он заговорил о пахоте, о весеннем севе. Размышлял о крестьянских заботах, а вид у него был такой, будто с активом обсуждал план предстоящего боя, от которого зависело дальнейшее существование отряда.

— Так вот, товарищи, — продолжал он, — пришла весна, настало время, когда, как говорится, день год кормит. Нас кормит разоренный войной народ, поэтому…

Промеж собравшихся пошел шепоток.

— Это что ж, винтовку на плуг придется сменить? — сказал вроде бы с усмешкой кто-то.

У Рабцевича посуровело лицо. Но эту случайную, необдуманную реплику оставил без внимания.

— Первейшая наша задача сейчас — помочь крестьянам вспахать землю и посеять рожь, овес, — сказал он, — нельзя терять ни часа. Ответственным за посевную на базе назначаю Процанова…

И не успел он это сказать, как со своего места в углу у стены вскочил хозяйственник.

— Как? — спросил удивленно. — Да у меня, товарищ Игорь, и без того забот полон рот…

— Знаю, Федор Федорович, все знаю.

Процанов говорил правду: с одним только питанием отряда голова кругом, а с одеждой, обувью — совсем беда. Бойцы рвут ее по болотам да лесным чащобам. Пришлось мастерскую по починке одежды, обуви устроить. И опять же проблема: где материал для починки брать?

— Товарищ Игорь, не по силам мне заботиться о посевной, — взмолился Процанов.

— У вас все, Федор Федорович? — спросил Рабцевич.

Процанов, ища поддержки, посмотрел на Линке, потом на другого, третьего и кивнул:

— Все.

Рабцевич дал понять, что обсуждать этот вопрос больше не намерен, и заговорил о роли актива отряда в посевной.

— В первую очередь помогите многодетным семьям, — закончил он…

Затихшая было кузница вновь подала свой голос. Там, как в славные довоенные годы, закипела работа — ремонтировали, ладили плуги, бороны — в общем, готовились к посевной.

Процанов совсем потерял покой. Без того худой и мосластый, еще больше осунулся, даже вроде бы вытянулся. Но когда Рабцевич, посоветовавшись со стариками, сказал ему: «Пора, Федор Федорович, начинать», — он, как положено, вывел на дальнее поле всю деревню и всех своих бойцов, лошадей.

Было раннее утро. На высоком голубом небе от края и до края не виднелось ни облачка, из-за горизонта поднималось солнце. День обещал быть хорошим.

Перед началом работы Рабцевич решил, что напутственное слово будет кстати. Оглядел собравшихся. Впереди, как положено на деревенском сходе, дети, за ними матери, старики, старухи, потом бойцы. Недалеко от людей покорно стояли запряженные, подготовленные к пахоте лошади. Рабцевич не видел стоявших в задних рядах, а говорить он привык, видя всех, чтобы и зрительно общаться с каждым. Озабоченно поискал глазами, на что можно подняться. Взгляд его перехватил Процанов и тут же подогнал телегу, на которой привез семена. Рабцевич влез на нее: «Совсем как на трибуне».

Поднял руку, чтобы успокоить шумевшую детвору, и начал:

— Друзья! — Его глуховатый голос зазвучал торжественно. — Сегодня у нас необычный, праздничный день.

Он посмотрел на лозунг, который Линке и комсомолец Сидоров написали на куске красной материи, натянули на двух больших шестах, так, чтобы видно было всем:

Протянул руку к плакату и сказал:

— Совсем не случайно воин становится сеятелем. Эти слова говорят о непобедимости нашего народа.

Детвора закричала «Ура!», взрослые радостно зашумели, старушки потянулись к уголкам платков, чтобы смахнуть подступившие слезы.

Рабцевич не без удовольствия посмотрел на счастливого Линке. Да, комиссар знает, чем поднять дух людей. И закончил:

— Потрудимся на славу, чтобы земля отблагодарила нас обильным урожаем.

Ему уступили плуг, дав возможность как старшему проложить первую борозду. Рабцевич прошел за плугом с полсотни метров и передал его хозяину. Пахота началась, теперь он мог уходить. Полесский подпольный обком пригласил Рабцевича на завтрашнее совещание командиров партизанских отрядов области, предстояло подготовить выступление.

Однако сразу в деревню не пошел, спустился к реке. На всякий случай надо проверить посты — мало ли что могло случиться.

Все было в порядке, и от сердца отлегло.

Тезисы выступления написал быстро. Знал, что не откроет их — не любил говорить по бумажке, но уважал порядок, текст или план выступления писал для того, чтобы систематизировать свои мысли.

После обеда Александр Маркович решил немного поспать. Дорога-то предстояла дальняя, и без отдыха ее не одолеть. Лег, закрыл глаза. И вдруг отчетливо увидел своего старшего сына — Виктора. Стоит мальчишка в телогрейке, лицо потное, чумазое, а кепка того и гляди с головы съедет, чудом на затылке держится, в руках заводной ключ. Сын изо всех сил старается завести полуторку. А она стоит как заколдованная и молчит.

— Да ты свечу посмотри, сынок, — не выдержал Рабцевич и проснулся…

На прошлой неделе отряду сбросили почту: свежие газеты, журналы, письма. Рабцевичу было сразу десять писем: пять от жены, три от дочери Люси и два от Виктора. Соскучились, вот и постарались. Жена писала, что наконец дали его адрес. Дома было все в порядке. Дочь Люся и сын Светик (так в семье звали меньшего — Святослава) учатся, а Виктор устроился на работу. Он шофер и получает теперь рабочую карточку. «Нам стало немного легче…» — писала жена.

Весь тот вечер Рабцевич читал письма. Каждое чуть ли не наизусть выучил. Начитался — будто на побывку съездил. На душе стало и легко — дома все в порядке, — и грустно. Нельзя вот сейчас обнять всех родных, расцеловать.

«А ведь действительно большой стал Виктор. Кормилец», — подумал Рабцевич, перевернулся на другой бок и закрыл глаза, надеясь уснуть, но не смог. В хате было жарко и душно, пахло щами и томленой картошкой — хозяйка за перегородкой гремела посудой. Захотелось курить. Свернув цигарку, подошел к окну…

На ближнем поле, что начиналось сразу за огородами, увидел лошадь и человека. Присмотрелся. Человек пахал землю. Рабцевич признал в нем бойца, недавно пришедшего в отряд, обеспокоился: «Что ж он там делает? И себя и лошадь загонит, а землю, как положено, не вспашет».

По мере приближения пахаря все отчетливее слышалось понукание, в котором чувствовались досада и недовольство. Боец чуть ли не лежал на плуге. Лошадь, широко расставляя дрожащие ноги, шла медленно и тяжело.

«Не иначе бывший горожанин…» Рабцевич торопливо надел безрукавку, шагнул за порог. Не раздумывая, перепрыгнул через слегу изгороди и очутился прямо перед бойцом. Спросил язвительно:

— И много ты так намереваешься вспахать?

Боец остановил лошадь, рукавом вытер раскрасневшееся потное лицо… Гимнастерка на нем — впору выжимать, прилипла к широкой груди. Загнана и лошадь…

— Да разве много вспашешь на таком заморыше, товарищ командир…

— Тебе хоть показали, как пахать-то надо?

— А зачем бойцу показывать, он и так все должен уметь делать, — браво ответил горе-пахарь, и на его скуластом лице показалась неуместная улыбка.

Рабцевич решительно оттеснил его от плуга.

— Нет, дорогой, так бывает только у самонадеянных людей, а нормальному человеку прежде надо подучиться…

Он дал передохнуть лошади и лишь после взялся за рукоятки плуга, легонько встряхнул вожжи и сказал ласково: — Ну, милая! — И пошел, оставляя после себя ровную борозду.

Боец сконфуженно почесал голову, пошел рядом, оправдываясь:

— Лошадь попалась норовистая…

— Ты вот лучше смотри да на ус наматывай, — строго заметил Рабцевич. — Видишь, как я держу рукоятки? Их надо немного приподнимать, иначе лемех уйдет в самую глубь и будет не пахота, а мука, да и лошадь не выдюжит. Но и не слабо надо держать, а то чертить землю будешь — и все… И помни, основная рука у пахаря левая, она регулирует ход плуга. — Рабцевич шел, слегка припадая на левую ногу, то ступал по непаханному краю, то в борозду. От лошади крепко пахло потом. Вдыхая этот мускусный запах, он невольно вспомнил, как когда-то учил своих хуторян работать на конной жатке…

В 1930 году, после шестнадцатого съезда партии, послали Рабцевича колхоз организовывать в Качеричах. Беднота поддержала его, и стал Александр Маркович председателем. По теперешним меркам хозяйство совсем крохотное — пяток хуторов да родная деревня, а забот хоть отбавляй. Трудно было. А тут еще контра разная покоя не давала. Все равно что на фронте, только что не в окопах да врага вроде бы не видно. Но без личного оружия ни на шаг… Кое-как засеяли поле. И вот хлеб поспевать стал. Предстояла уборка. И опять проблема — никто из колхозников на конной жатке работать не мог. Известное дело, хуторяне, к технике не приспособлены. Всего и знали-то, что плуг, мотыгу да серп. А тут конная жатка. Для самого Рабцевича она не была в диковинку. До шестнадцатого года вместе с батькой батрачил. Поля помещичьи — не куцые крестьянские наделы, серпом на них не управишься…

Теперь вот снова пришлось Рабцевичу учить крестьян нехитрому мастерству.

Рабцевич прошел один круг, а это, если развернуть по прямой, чуть меньше километра, повернул на другой.

Удивительно спокойно, без понукания шла лошадь: хозяйскую хватку почувствовала. А он уже выдохся, видимо, отвык. В руках дрожь появилась, ноги совсем отяжелели… «Сколько лет прошло с тех пор, как последний раз вот так за плугом хаживал?!» — подумал невольно.

— Товарищ командир, я уже понял, что следует делать, — услышал он голос бойца, все время шедшего сбоку.

— Понял, говоришь? — Рабцевич остановил лошадь, разогнулся. И сразу по всему телу, наполненному блаженной истомой, прошел приятный хруст, загудело и стало мелко покалывать в пояснице. — Это хорошо, что понял, сейчас посмотрим, — сказал, уступая плуг. Браво развернулся и, будто что-то припоминая, внимательно посмотрел на бойца. — Однако почему ты пашешь здесь, а не вместе со всеми? Мне помнится, утром ты был там…

— Был, — краснея, проговорил боец, — но старшина меня послал сюда, сказал, что только лебеда может расти после моей пахоты.

— Вот как! — И забыв про усталость, пошел за бойцом, то и дело поправляя его, показывая.