За Камнем

Вспарывая тишину, захрапели кони - сгрудились, замешкались на перекрёстке. И в сей же миг цокот копыт устремился в улочку, быстро приближаясь к дому.

Кто-то донёс царю, наклеветал...

Сердце бешено заколотилось, камнем скатилось вниз. Заскрипели ворота, затрещали ветки. В комнате запахло черёмухой.

Под окнами загрохотал бубен, послышался пьяный глумливый смех и крики:

- Акиньшин, выходи, вор поганый!

- На дыбу изменщика!

- За сколько продался Жигимонту?

Акиньшин в панике заметался по комнате. Ужас сковал члены. Взмокла шея. Разве сдюжит один с двадцатью оголтелыми кромешниками? Да и идти супротив слуг царских - всё равно, что переть поперёк воли самого государя-батюшки. А это и будет настоящее воровство.

- Беги, Стёпша, схоронись у Афони, пересиди. Дам тебе знать, когда воротиться можно будет, - прошептал отец.

- А вы с матушкой как же?..

- Авось не тронут. На что им старики? А тронут - так мы с Пелагей Фёдоровной свою меру живота уже отмерили. Беги! Микола задержит псов. Господи! Только от мамкиной сиськи оторвался, только в силу входить начал! Спаси и сохрани раба божьего Степана! - забормотал он, торопливо крестя сына.

Степан бросился к задней двери. Ломанулся сквозь колючий шиповник в саду, кубарем скатился в овраг, нырнул в черёмуховую пену. Стук сердца заглушал звуки погони. Он петлял между кустами и бежал по дну извилистого ручья так быстро, как никогда прежде не бегал, даже в детстве, в играх посадской ребятни. Знакомая тропинка вывела к реке. Над водой поднимался туман. Прыгнул в него, не оглядываясь, и потому не увидел, как позади взметнулся в небо столб дыма и потянул за собой оранжевые языки пламени.

Прокоп Акиньшин хотел младшего сына определить в торговлишку, обучил писать-считать. Чаяниям старика сбыться было не суждено. Отчий дом оказался по новому разделению на опричной территории, поэтому вместо торговцев-купцов попал Стёпша на службу в особое войско. Принёс клятву на вечную верность царю и обещался связей с боярами не иметь. Это было нетрудно: захудалая фамилия знатными сродственниками похвастаться не могла.

Тут другое. Хоть и поделом ворам, изменщикам государевым, а не мог Стёпша кровя им пускать: чувствительный с малолетства. Кожа на лице его делалась вдруг белее стриженных под горшок льняных волос, бледнее нежного пушка на верхней губе. В самые неподходящие моменты отрок хлопался в обморок, словно девица.

Поначалу, Бог миловал, служба показалась сносной. Пригодилась грамота. Назначили Стёпшу в писари тайной канцелярии. Молодой опричник с пером в руках никого самолично не отделывал, на поимках воров присутствовал неприметной тенью. В застенках, когда изменщики под пытками давали изветы, записывать обязан был точно, имён не перевирая, вины и количества отделанных не прибавляя и не умаляя. Тайна разглашения каралась. Кому живота не жалко? Молчали все. И Стёпша молчал, научился головы от записок не поднимать, не смотреть, как гибнут враги, и дурноту проглатывать вместе с жалостью. И то сказать: своя рубаха к телу ближе! Попробуй - возрази, заступись. Сам на дыбе окажешься.

Как-то раз отбирали претенденток на блуд для царских приплечников. Крик стоял по улицам - будто поросей к празднику резали! Налетели на двор опального вельможи, который в темнице томился. Дома одни бабы. Опричники дочерей боярина похватали, на мороз вытащили, задрали подолы. Девки визжали, вырывались, царапались.

Пуще всех орала мать. Боярыня выла волчицей, наскакивала коршуном, норовила вцепиться в похотливые морды псов государевых. Руки растопырила, будто крыльями птенцов своих прикрыть хотела.

Молодцы скрутили строптивицу быстро, насадили на туго натянутую через двор тонкую верёвку - чтоб промеж ног оказалась, и протащили с силой. Дёргая за ноги-руки, с хохотом поправляли бабу, когда валилась набок. Кровь капала в снег.

- Гойда! Гойда! - кричали опричники, заглушая стоны боярыни.

Малюта лично ощупывал боярских дочек, причмокивая. Одна совсем ещё девчонка: огузок тощий, не успела налиться бабьей сладостью, а глазищи огромные - в пол-лица, смотрит во все стороны, дрожит и ревёт по-ребячьи, размазывает кулачком слёзы по щекам.

- Может, не брать эту, мелкую? Тоща больно, пусть подрастёт, - осмелился молвить писарь.

- Цыц! - прикрикнул Скуратов. И будто впервые увидел Акиньшина, в упор уставился, кумекая, как половчее накинуть на чистоплюя круговую поруку, запачкать в общей крови. Заговорщицки подмигивая, добавил тише: - А вот ты и испробуешь сиротку, годна ли она для войска царского. А не то...

Досказать угрозу Григорий Лукьяныч не успел, засмеялись опричники:

- Не дорос ещё, пробовальщик!

- Кишка у него тонкая!

- Больно нежен он, девуня!

- А и не надо: сгодится малая Фёдору Лексеичу, - крикнул Петька Иволгин, молодой круглолицый опричник. - Тощих - которых сразу не распознать, то ли девка, то ли парень - кравчий лю-юбит! Только товар должен быть свеженький!

- Басманову-то? Да, сгодится козочка потаковнику царскому! - согласился Скуратов, осклабившись, и сказал Акиньшину с недобрым прищуром: - А ты пиши давай, пиши, писарчук!

И Стёпша писал, высунув кончик языка от старания: "... на Москве отделано в феврале сего года 116 человек, поимённый список прилагается..."

Петька Иволгин, загородивший тогда Стёпшу от взгляда Малюты, с тех самых пор взял писаря под своё крыло. Угощал в кабаке вином, похлопывал по плечу, выказывая перед всеми дружбу. А однажды неожиданно спросил:

- Дочку боярскую помнишь, которую пожалел?

- Ну?.. - Не зная отчего, Стёпша испугался.

- Я её Басманову-то не отдал. В тереме спрятал. Хочешь покажу? Да не бойсь, экий ты нежный, инда пот на губе выступил. Утрись! - Брезгливо бросил в лицо платок.

Петька привёл Акиньшина в дом и оставил в горнице одного. Пока гость осматривался и дивился на богатое убранство, неслышно вошла она. Прежняя девчонка, одетая в смирные одежды. Коса спрятана под низко повязанным платом. Глаза в пол-лица. Личико бледное. Увидела Стёпшу, залилась слезами.

- Ну, чего ты, милая? Обижают тебя? Ну, не реви. - Писарь сунул ей в руки платок и в растерянности оглянулся: куда подевался Иволгин?

Сиротка прилипла к груди и продолжала обливать слезами его суконный кафтан. Стёпша стоял истуканом, не понимая, что делать.

Наконец она отстранила мокрое опухшее лицо и сказала:

- Спаси меня, добрый человек! Увези отсюда! Буду тебе женой верной, али сестрой, коль жена есть.

Писарь опешил.

- Нету жены... Да как я?.. Куда увести? Разве ж я могу? Не свободен... на службе государевой...

Боярская дочка, имя которой Стёпша никак не мог вспомнить, снова заревела. Стёпша растерянно гладил её по голове, по горестно вздрагивающим худеньким плечам.

- Ну, что, поладили? Вот и славно! - Круглое лицо Иволгина излучало благодушие.

Вместе с ним в комнату вошёл человек в монашеском одеянии.

- А вот и поп! Он вас и повенчает. А я, - Иволгин приосанился, - буду боярышне заместо отца, в застенках убиенного. - Петька лукаво подмигнул Акиньшину, подводя к нему девушку.

Писарь от такого нежданного поворота онемел, не нашёлся чего сказать. А девчонка перестала плакать, глянула радостно на Степана. Но, увидев оторопь на его лице, учуяла подвох, обернулась на Иволгина.

- Окромя тебя, Стёпша, у Марфиньки и нет никого, - сказал Иволгин бодро, шмыгнув вздёрнутым, коротким для мужеского лица носом.

У Степана шла кругом голова. Он так до конца и не понял толком, что произошло потом. Ряженый поп быстро отчитал какие-то слова, быстро осенил молодых крестом и так же быстро исчез. Марфинька несмело улыбалась.

Подталкивая гостя к двери и воровато оглядываясь, Петька зашептал:

- Ты, Степан Прокопьевич... вычеркни Марфушку из списков.

- Как это?

- А вот так. Вообще чтоб не упоминалась в документах рядом с именем отца-изменщика. Напиши, что было у него не шесть, а пять дочерей, которых для нужд отдельного войска оприходовали. Всему тебя учить надо, молокосос! Ну, ладно, теперь проваливай! Меня твоя молодая жена ждёт, - Поганый друг глумливо подмигнул и захлопнул за писарем дверь.

Степан повернулся, заколотил в дверь, что есть силы. Она внезапно распахнулась. Но вышел не Петька, а два дюжих молодца, которые легко скинули щуплого писаря с крыльца, гвазднули рожей в лужу.

Имя Марфиньки Акиньшин из списков вычеркнул, а саму её больше никогда не видел. Не видел и Иволгина.

Говорили, будто новгородский архиепископ Пимен и бояре желают Новгород и Псков отдать польскому королю Сигизмунду, а царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича злым измышлением извести. Это ж сколько крамолы угнездилось в русской земле! Работы у писаря прибавилось. Знай, успевай точить перья!

Перебравшись через реку, беглец упал в траву. После ледяной воды бросило в жар. Надо остановиться передохнуть, обдуматься. Стёпша снял и отжал кафтан, рубашку, штаны, вылил из сапог воду. В голове роились невесёлые мысли.

Уж не Иволгин ли донёс? Только в чём Степанова-то вина? В чём измена? В том, что вымарал имя несчастной из списков? Так по наущению того же Иволгина. Стёпша ведь думал, что царский опричник спасти хотел безвинную от сотоварищей. И это у Иволгина получилось - рукою писаря вычеркнул, укрыл её от сластолюбцев царских. Но, как оказалось, сделал это вовсе не из жалости к сироте. Сам, курощуп, решил пользоваться боярышней - втихаря от царя и Малюты.

Подул ветер, знобко пробежал между лопаток, закружил смерчем белые лепестки, бросил в лицо обрывки черёмухового цвета. Назад хода нет. Убьют без суда. Не такую мелюзгу, как он, скручивали, за меньшие проделки наказывали. Надо бежать! Переждать, пересидеть у брата. А после... Что будет после, Акиньшин не знал.

Тайные пути Промысла человеку не ведомы.

Брат, к которому добрался грязный беглец в оборванных одеждах, в дом не пустил. Тайком от жены и ребятишек втолкнул Стёпшу в сараюшку. Принёс хлеба да кринку молока. Подождал, пока поест младший, выслушал всю историю и сказал, задумчиво оглаживая усы:

- Вот что, Стёпша. В своих бедах ты сам виноват. Трусоват, паря. Там смолчал, тут оробел, девуня... Вот и не знаешь, куда теперь себя девать. Родителей бросил... Как там матушка?

- Всё так же, с постели не встаёт, лежит в горнице, - ответил Степан и покраснел от стыда: позабыл попрощаться с матерью, так торопился шкуру свою спасать. - Отец сказал, беги, Микола псов задержит, - добавил он себе в оправданье.

Афанасий протянул узелок с одеждой, дал немного денег и сказал:

- Ты удираешь от страха, а он за тобой по пятам, как та собачонка, которая мчится за тем, кто от неё убегает. Попробуй пойти на неё прямо, может, отступит? - И добавил виновато: - Уходи сейчас. Невместно мне тебя укрывать: детишки мала-мала меньше. Сам свой живот устраивай. Не век же петлять-прятаться. Иди на Волгу, к казакам!.. Не взыщи, брат!

***

По Серебрянке дошли на стругах до перевалов. Густой лес по берегам кончился. Земля вздыбилась так, что макушками гор облака цепляла. Поперёк пути лёг Камень. Катки применять несподручно: круто больно. Тянули лямками, поднимали на спину груз: пропитание, оружие, - инда лопались жилы.

Горел костёр, потрескивали дрова. Взлетали в небо искры, освещая лица. Казаки сидели вкруг, пригорюнившись. До зимы ещё долго, а тут снега полно. Что-то ждёт их в неведомой стороне? А ну, как круглый год там зима? И вообще боязно. Доведётся ли вернуться домой с добычей богатой, али придётся сложить головы на чужбине?

- Эх, домой бы теперь!

- Забыл? Тебя, паря, там дыба за воровство и непокорство ждёт!

- Верный карачун!

- А мёртвому и зипуны не нужны...

- А ну, братцы, кончай нюни раскидывать! Там, впереди, ждёт всех богачество! Животины в лесу не меряно. Лисы с волками под ручку хороводятся, белки на каждом дереве по пяти штук сидят, да по три соболя: шкуры свои аки купцы расхваливают. Бери, не хочу! - пытался шутить атаман, чтобы поддержать дух путников.

- За Камнем, говорят, земля есть - Лукоморье. Людишки там другие: лицом чёрные, а сами все в жемчугах, изумрудах-яхонтах ходят. - Степан неожиданно для себя вспомнил слышанную от бабки сказку.

А Ермаку Тимофеичу того и надо.

- И какие они из себя, людишки-то? - подначивал он.

Казаки подсаживались ближе, развешивали уши.

- Шеи у них нет, голова прямиком из тулова растёт, летом в море, в воде лежат, чтобы шкуры на солнце не потрескались, осенью на сушу вылезают, зимой помирают, а весной оживают...

- Аки лягушки? - спросил Микита Сиволап под хохот товарищей.

- А ещё говорят, будто стоит за Камнем старуха, идол из чистого золота. Держит она в утробе сына, а тот - в своей утробе - держит другого ребёнка, внука старухиного. А вокруг звуки - будто трубы воют... кто с добрым сердцем - старуха пропускает, а у кого камень за пазухой, тому смерть неминучая...

- Ладно, будет врать-то, начал за здравие... - осадил Степана Ермак. - Не дрейфь, ребята, победим Кучума, откупимся Сибирью перед царём-батюшкой! Всем - спать ложиться, Акиньшину - караул нести.

Ночь выдалась тёмная. В костре дотлевала сушина. Темнота шевелилась, дышала, подглядывала тысячами глаз, стонала сотнями голосов. Из всех щелей выползали чужие сибирские духи, ощупывали лица спящих, заглядывали в храпящие рты. Громко треснуло и развалилось бревно в костре. Взметнулись искры. Степан вздрогнул. И застыл, не в силах шелохнуться от подступившего ужаса. Из-за туч выкатились и засияли в небе сразу две луны. Свят! Свят! Свершится что-то страшное! Чужая, дикая сторона. Что они тут потеряли? Что найдут? И найдут ли? А вот их найти здесь могут. Они осваивают Сибирь, а она - их. Отыскивает слабину, подстерегает.

Степан подкинул веток в костёр. В пламени костра возник силуэт - худенькая девчушка с острыми плечиками.

- Спаси меня, добрый человек! Увези отсюда! Буду тебе женой верной, али сестрой, коль жена есть... - жалобный голос послышался так явственно, что мороз пробежал по загривку.

- Марфинька?

Степан вскочил, замахал руками, разгоняя дым. Обежал вокруг костра. На том месте, где только что виднелся силуэт, быстро таяло светлое пятнышко - и следочка не осталось. Померещилось?..

Наступила осень. Позади два года боёв с басурманами, коих бил Акиньшин нещадно. И хотя пущенным кровям радоваться так и не научился, труса из души кое-как, по каплям, выдавил. Неможно иначе на поле бранном. Ежели не ты врага, так он тебя, - известная истина. У татарина рука не дрогнет, приложит копьём али махнёт кривой саблей, и останешься лежать со своей девичьей нежностью в басурманской земле. Обрывать на чужбине молодую жизнь не хотелось. Степан окреп телом, глядел твёрдо, носил жёсткую рыжеватую бороду. Руки его теперь могли управляться пищалью и бердышем так же ловко, как давеча пером.

Тут другое. Чуял Степан, что здесь, за Камнем, как-то неладно. И дело не в вогулах, селькупах или воинах татарских. Перед этими - казаки шеи не гнули, да и положили их несметную тьму, остатних - обязали к ясаку. Суровая ледяная страна - Сибирь. Имелось здесь будто чьё-то тайное влияние, чья-то невидимая рука заправляла всем в неведомых целях. Не давалось в руки богачество, без которого не можно им домой воротиться. Удача, словно девка-гулялка, то подпустит близёхонько, а то покажет язык, махнёт подолом, отвернётся стыдливо. Возьмут было казаки ханский улус малой кровью, захватят пленников, товаров разных, изумрудов-яхонтов, оружие - и размечтаются, как домой ворочаться станут... А тут - на тебе: налетит откуда не возьмись отряд конников да перебьёт людей. От добычи пшик один. Малые кровя большими оборачиваются. И снова манит лукавая девка - другими улусами, новыми сокровищами. И снова ловушка. И рад бы повернуться лицом к своему страху. Только где он? Нет никого вокруг. Будто в самом воздухе шевелились злобные силы, смутно угадывались во мраке, пугали.

В ветреный день росы нет, в раздумьи сна нет. Кому рассказать-поведать о сомненьях своих? Казакам? Они грубнее, не поймут, засмеют. Вон Микита храпит рядом. Зойный казак. Он первый задразнит... Ермаку Тимофеевичу? Тому и так не сладко. Столько добрых товарищей потерял. Да и что говорить-то? Что враги ведут себя вероломно?.. Это он и сам видит. Что ночами приходит Марфинька и плачет жалобно?.. Как о стыдном таком скажешь?.. Воротить бы назад - не дал бы в обиду боярышню! А так... Тем паче, не до этого атаману. Не спит ночами, тоже ворочается.

Сильно потрепало войско гулянье по Сибири, лютые зимы да неприятель... Большая часть казаков костьми устелила, удобрила и без того тучную землю. Оставшиеся в живых роптали:

- Разве для погибели своей идём за Ермаком Тимофеевичем?

- Разве смертушки на чужбине желали?

- Помрём мы здесь.

- Никак не можно отступать, робяты. Побежим - догонит Кучум и не то что стрелами, камнями закидает голые спины. Тогда точно помрём, - говорил Ермак. - Терпите, братцы. До самого сердца Сибирского ханства дошли. Чего уж теперь? Впереди один Искер. Дворец Кучумов, полон злата-серебра нас дожидается. Захватим его, а уж с ханским богачеством и к царю возвращаться можно.

Казаки плыли на стругах, а по берегу их сопровождали конные разъезды. По всему было видать, что Кучум стаскивает силы и готовится к бою.

Река шла на сужение. В самом узком месте, преграждая путь, натянуты толстые цепи. Не пройти стругам. Стали приставать к берегу. На нём будто мишени выстроились вершники.

А они и есть мишени.

- Ату их!

Казаки пальнули из пищалей дружно, басурмане отступили, очистили берег, попрятались за широкой засекой.

- Давай, высаживайся! Быстрее, робяты! - командовали атаманы.

Казаки вылезали из стругов и, не размяв затёкших ног, бросались бежать в гору. Но тут же сами открывались для Кучумовых лучников. Стало темно, будто лопнула тяжёлая туча и хлынул из прорехи дождь. Так густо полетели стрелы. Кто за кустом спрятался, кто к земле приник. Да только не можно нигде укрыться - видны сверху как на ладони. Будто траву покосило воинство. Склон мёртвыми телами покрылся. Дрогнули казаки, отступили к стругам обратно. Ободрились враги. Выскочили из проломов в засеке конные и пешие, пустились в погоню. Впереди на чёрном коне - всадник в богатых одеждах, метался и прыгал лисий хвост на высокой шапке.

- Не спеши, - сказал Ермак, - пусть подойдут поближе.

Можно разглядеть уже, как сверкают злобой узкие глаза, топорщатся чёрные усы над стиснутыми зубами. Звякают доспехи. Шибает в нос едкий запах конского пота.

Атаман махнул рукой.

- Ату их! Гойда! Вот теперь либо победим, либо поляжем!

Казаки открыли огонь. Храпели и падали, скатывались с берега кони, подминая под себя седоков. На Степана надвигался вершник на чёрном коне. Акиньшин выстрелил. И будто подтолкнул кто под локоть. Промахнулся. Рухнул на скаку конь. Взметнулся к небу рыжий хвост на шапке, упал наземь и заволочился, подметая палую листву: всадник пополз проворно к своим.

- Ну, чего мажешь, девуня? - Пока Степан перезаряжал, Микита Сиволап уже выдернул копьё из спины врага.

На берегу, у самых стругов разгорелся рукопашный бой. Казаки рубились не на жизнь, а на смерть.

Потеснили басурман, прогнали с берега, ворвались за засеку, вошли в столицу. Войско татарское будто растворилось. Не видать ни конного, ни пешего. И дворец ханский пуст. Ни золота, ни изумрудов-яхонтов, ни другого богачества.

- Увезли! Снова опоздали! - бросил шапку оземь Микита Сиволап.

- Опять не успели... обманули... - галдели казаки.

- Робяты, подберите коней, которые целые, да скачите вслед. Один отряд прямо вдоль реки, а второй в обход леса. Кто нагонит Кучума, пришлите гонцов, подмогнём, - скомандовал Ермак.

***

Уставшие, не пришедшие ещё в себя после боя, злые от постигшей неудачи, казаки скакали кромкой леса.

- Гляди, следы! - крикнул Сиволап и спешился.

- Это не татары: лошади не так подкованы, - сказал Степан, разглядывая следы среди жухлой травы.

- А, мне всё равно, держитесь, вороги! Ух, зарублю! - Микита вскочил в седло и понёсся вперёд.

Вскоре показался обоз. Его сопровождало всего несколько человек, одетых в одежды-балахоны. Увидев мелких нескладных людишек, а не воинов, казаки налетели сходу. Чужаки бились горячо, да неумело. Которых порубили, которых связали.

Сиволап откинул шкуры, под ними на телеге в плетёных корзинах лежали гладкие плиточки, похожие на глиняные плинфы, из коих на Руси складывали храмы, только помельче - с ладошку детскую. Казак озадаченно повертел плинфу в руках, попробовал на зуб.

- А ведь это золото! Не какие-то бабские цацки, не кубки с блюдами. Чистое золото!

- Как бы не отбили его у нас, - сказал с тревогой Акиньшин.

- А вот мы с тобой и покараулим. - Он обернулся к казакам: - Скачите за подмогой, братцы, порадуйте Ермака Тимофеича!

Двое казаков ускакали, Акиньшин, Сиволап и Федя Клин начали обходить телеги, проверяя поклажу.

Когда Микита подошёл к молоденькому пленнику, прятавшему глаза под шапкой, и схватил пятернёй за лицо, тот забился, пытаясь выпутаться из верёвок, закричал что-то на непонятном языке. Шапка слетела, из-под неё будто змея размоталась, упала до земли чёрная коса.

- О, да это баба! - зацокал языком Сиволап. - Ох, ты сладкая! Я по нежному мясу дюже изголодался! - Микита с рычанием начал сдирать с девушки одежду.

- Не трогай её! - сказал Акиньшин.

- А чего? Сам хошь попользоваться? - заржал зойный казак, не переставая лапать пленницу. - Так это опосля...

- Не трогай девчонку! - крикнул Акиньшин и с силой опустил бердыш.

Из рассечённой шеи хлынула кровь.

Подскочил Клин:

- Эй, ты чего, девуня? Из-за басурманской девки товарища зарубил?!.

Схватка была недолгой.

Акиньшин положил казаков рядышком, закрыл им глаза.

Распутал пленников. Два старика и малец лет двенадцати, ребёнок.

- Ну, ну, не плачьте. Никто вас больше не обидит.

Девушка упала на колени и, продолжая всхлипывать, вздрагивала худенькими плечами.

Её звали Мараш. Она была дочерью старого шамана и по поручению отца везла золото Богу Неба. Отец всех мужчин с ней отправил, остался в улусе с женщинами да детьми. Мужчины - кузнецы да золотых дел мастера, не воины. Охраняя обоз, все погибли.

- Сначала татары напали, теперь - вы, - Мараш смотрела прямо в глаза Акиньшина.

- Где он, этот ваш Бог? - недоверчиво спросил Степан.

- На небе, - невозмутимо отвечала Мараш и вздохнула.

"Ну да, на небе, где же ещё? Наш Христос тоже на небе", - подумал Акиньшин и перекрестился.

- Куда же направляемся мы? На небо? - спросил он и снова перекрестился.

- В Небесный Храм, - шаманка восприняла это "мы" как само собой разумеющееся.

- И зачем ему столько золота?

- Не нашего ума дело. Каждые пятьсот лет Бог Неба спускается в средний мир. Все правители земли Сибирской посылают ему дары. Чтобы успеть к сроку, надо торопиться. Не то придёт Большая Беда.

Больше Мараш ничего не сказала, а велела запастись дудками бесколенного зонтичного растения, похожего на дягиль. И вскоре они двинулись в путь.

Старики и девушка управляли лошадьми, сидя на телегах с дорогой поклажей. Степан и мальчишка, верхами, то обгоняли обоз и вели дозор, а то отставали, чтоб заметить возможную погоню. Ехали, не останавливаясь, по едва различимой каменистой дороге среди могучих пихт, с которых свисали длинные бороды седого мха. Чтобы утолить жажду, пили - тянули воду из каждого ручья - прямо на ходу, не слезая с коней, при помощи трёхаршинных дудок. Дорога пошла вверх, и теперь её окружали скалистые горы.

Мараш подала знак остановиться.

- Приехали.

Степан оглянулся, но не увидел ничего похожего на храм.

Девушка подошла к горе, которая ничем на вид не отличалась от других, и трижды ударила в бубен. И тут же скалы начали раздвигаться, словно большие ворота. Вошли в них, ведя лошадей под уздцы. Кругом тишина, не видно ни единой живой души. У дороги возвышалась огромная баба, гладкие бока лоснились жирным блеском, руки сложены на большом животе. "Старуха! - осенило Степана, - идол из чистого золота! В животе - сын, в сыне - внук..." А вокруг звуки - будто трубы завыли тихонько. Мальчишка остановился и, открыв рот, глазел на золотую старуху. Мараш дёрнула его за руку:

- Не стой тут! Пошли!

Дорога завела в узкую щель между скал и долго петляла по длинному коридору, телеги едва не скоблили боками каменные стены. И вдруг очутились уже в громадной зале. У Степана глаза из орбит чуть не повылазили. Высокий потолок уходил в самое небо, как в храме. А это и есть храм, вспомнил он. За Камнем, в земле басурман, Степан храмов ни разу не видел. Но дворец Бога Неба инда выше собора Покрова Божьей Матери на Красной площади!

"Может, и выше, но не краше", - отметил про себя Акиньшин. Вон какой непорядок кругом! В парадных залах большие, как струги, кровати и другие, обтянутые парчовыми тканями диваны стоят на гнутых ножках как попадя, будто в спешке наставлены. Вдоль стен с высеченными в камне рисунками - нагромождение сундуков, некоторые - с откинутой крышкой. Падающие из высоких узких окон солнечные лучи играли в россыпях жемчугов, фасолинах изумрудов, горошинах красных, синих и жёлтых каменьев, из коих писарь и названия-то не все знал. Прикрасы отражались в тугих боках серебряных кубков, в сияющих золотом блюдах и чашах, накиданных в сундуках тут же, вперемежку. Рядом навалены огромные тюки с мягкой рухлядью: собольими, куньми и лисьими шкурами. Если и представлял себе Акиньшин ханское богачество, то именно так! "Вот бы Ермаку Тимофеичу дать знать! Забрал бы, откупился от царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича", - подумал Степан, но вспомнил про убиенных Микиту Сиволапа с Федей Клином.

Не простит атаман...

Мараш скомандовала разгружать телеги. Когда все корзины с золотыми плинфами были расставлены вдоль стены, Степан не утерпел и прошёл в другую залу, вход в которую находился под аркой. И здесь горы беспорядочно сваленных в кучи сокровищ - и ни одной живой души.

Вдруг через тишину залы потянулся тонкий свист - словно в дудочку кто подул. Акиньшин оглянулся. Звук шёл из неприметной двери в дальней стене. Степан открыл дверь и ахнул. В зале находились не татары. Не вогулы с селькупами. Не мелкие людишки из племени Мараш. Это... писарь не знал, как их назвать. Он уже хотел было притворить тихонько дверь и дунуть отсюда - бежать, куда глаза глядят! Но один... одна тварь поднялась во весь свой агромадный рост и стала надвигаться на Степана. Из плотного тулова, обтянутого гладкой шкурой, росла маленькая голова с чернявым длинным личиком и продолговатыми глазками, взгляд которых пронизывал насквозь, добирался до самой души, на дне которой, в самых пятках, трепыхалось заячьим хвостиком сердце Степана.

"Не бежать от собачонки, а пойти прямо", - пришли на ум слова старшего брата, и Степан погодил убегать, вскинул пищаль. Чудище продолжало приближаться. Степан зажмурился и выстрелил, но пуля отскочила от тулова аки горох от медного котла, а тварь только почесала тугое пузо, подхватила Степана словно нашкодившего котёнка и вынесла в круг сородичей.

Они поглядели на него и продолжили свистеть между собой, будто в трубку дули. А чем дули? Никакого рта не было. Пониже глаз две дырки малые - и всё. И выражение гладкой морды ни у кого не менялось. Не понять, рады или осердились, болезные. Это всё Степан потом разглядел, когда сообразил уже, что пугалища вовсе не собираются его жрать. А сначала-то ух, как жутко стало! Вот чуяло же сердце, что неладно всё в Сибири. Знать, правду старики говаривали: живут местами людишки дюже безобразные! Уразумев, что им нет до него никакого дела, Акиньшин перекрестился, осмелел и начал приглядываться к чужакам. Они сидели себе и посвистывали, словно птички, размахивая почти человечьими руками. А вскоре, к своему удивлению, Степан начал понимать, о чём они свистели. Однако, понятое вообще не входило ни в какое разумение.

- Ну, всё, последние из междуречья прибыли. Пора грузить и отчаливать, - просвистел пузатый, которого Акиньшин обозвал про себя Пентюхом.

- Хорошо нынче поживились. Всю нашу планету сможем покрыть золотым одеялом. Пора! Засиделись мы здесь, - согласилось второе пугалище, на маленькой голове которого торчали во все стороны медные волосы, таких обычно прозывали шпынь-голова.

Третий, вальяжный и вялый, чисто киселяй, прикрыл глаза и, кивнув в сторону Степана, лениво свистнул:

- А с этим что будем делать?

Неожиданно для самого себя Акиньшин спросил:

- Не поделитесь богачеством? Куда вам столько?

- Вот наглец! - Пентюх как будто удивился, а у самого даже морда не покривилась. - А тебе оно на что?

- Ермаку Тимофеичу надобно, откупиться от царя-батюшки. Казаки столько живота положили, искавши его. А оно тут у вас грудами валяется... вижу, без надобности...

- Ну, это не твоего ума дело, - Шпынь-голова взъерошил изящной лапкой и без того взъерошенные волосы и добавил: - А твоего атамана уж и в живых нет.

- Как это?

- А вот так. Гляди, - лохматый нажал на какую-то пуговку на стене, и тут же на ней проступила картина. Да так ясно, будто Степан сам там оказался и смотрел на происходящее с берега.

Ночь. Большая луна повисла над стругами. А в них лежат вповалку казаки. Спит Ермак Тимофеевич, а рукой придерживает саблю на боку - ту самую, что добыл в одном из боёв с татарами. Не спит только часовой. Ходит дозором по берегу. Подкрались к нему сзади вороги. Упал, нет часового. И вот уже над Ермаком занесён боевой топорик.

- А - а-а! - закричал Степан. - Как же так? - Оглянулся беспомощно на этих, но бесчувственные даже не пошевелились. - Ну хоть бы панцирь ему - грудь защитить!

После его слов, откуда ни возьмись, оказался на груди Ермака панцирь. Звякнул топорик басурманский об него и отскочил. Но появился другой супостат и со всей силы воткнул копьё в шею спящего, между шлемом и кольчугой с медной опушкою. Захрипел, схватился за копьё, попытался встать Ермак. Покачнулся и за борт рухнул. И потянул его на дно тяжёлый панцирь...

Степан кинулся было к атаману - поднять, вытащить, пока не захлебнулся - но наткнулся на стену каменную.

- Беда...- сказал он, не в силах совладать со своим горем. - Ермак Тимофеич, отец родной... Как теперь домой ворочаться? На глаза царю-батюшке...

Шпынь-голова, похоже решил испытать его на прочность и выдал ещё одну новость:

- Да и царь ваш Иван IV Васильевич Грозный преставился. Другие правят...

- Свят, свят, - Степан в ужасе перекрестился. - Вот вы всё знаете... Кто же из вас троих Бог Неба?

- Бог на небе остался. А мы лишь его помощники. - Чужаки переглянулись, а Степан догадался спросить:

- Скажите, как там мои отец с матушкой?

На стене снова зашевелилась картинка. Отчий дом. Вот он сам, Стёпша, безусый отрок, выбежал из задней двери. Ломанулся сквозь колючий шиповник в саду, кубарем скатился в овраг, нырнул в черёмуховую пену. А позади взметнулся от крытых соломой построек столб дыма и потянул за собой в небо оранжевые языки пламени.

Потрясённый, поникший, молчал Степан.

- Ладно, хватит с него, - лениво просвистел Киселяй.

- Вот видите, - обратился Пентюх к своим, будто в продолжение прежней беседы, - земляне - грубые, жестокие люди. Да пусть они все друг друга перережут. Нам-то что?! Прилетим в следующий раз - планета свободная! Заселяй хоть всех наших!..

- Не скажи, - возразил Киселяй. - Перережут, кто нам металл добывать будет? Без него кораблей не построишь. А без новых кораблей немногих переселить получится.

- Ладно, отпускайте его. Пусть идёт осваивать Сибирь дальше. Там, снаружи, его принцесса ждёт, - свистнул Шпынь-голова.

Степан направился к выходу, а помощники Бога неба продолжали ему насвистывать:

- Ступай, Стёпша. Живите, как знаете. Про нас молчи, не говори никому, всё равно никто тебе не поверит... Да, можешь забрать себе мягкую рухлядь, что там в тюках навалена. Грузи на свои телеги, чтоб порожние не гнать. Нам звериные шкуры без надобности.

***

В большом таёжном улусе, со всех сторон окружённом горами, жил небольшой трудолюбивый народ. Не воины, а кузнецы и золотых дел мастера. Сюда-то и привела Мараш Степана Акиньшина, предстала с ним перед старым шаманом. И тот отдал за него свою дочь. Так и прижился Степан на сибирской земле, тут и пригодилась заложенная в нём родителями потребность излить большую нежность на всё живое.

Иногда в усыпанном звёздами небе появлялись сразу две луны. Люди говорили, Бог Неба проснулся.

Мараш в такие двулунные ночи доставала бубен и начинала танцевать. Будто раненая птица взмахивала рукавами-крыльями, надламывалась в тоненькой талии, потом выпрямлялась и выпущенной стрелой летела над землёй. Приземлялась, едва касаясь травы, и вновь вспархивала ввысь. Длинная коса то летела следом, то обвивалась вокруг стана. Тревожно гудел бубен, в который она била колотушкой, сопровождая удары протяжной песней, нежно звенели монисты. Из-под длинных ресниц сверкали двумя звёздами глаза.

Степан не всё понимал из того, о чём она говорила с Богом Неба, но каждый раз, глядя на звёзды и двойную луну, помахивал на всякий случай рукой, приветствуя своих старых знакомцев Киселяя, Шпынь-голову и Пентюха.

© Татьяна Юрина 16.12.2016