За колымским перевалом

ГЛАВА 1

Уходили последние дни короткого таежного лета. К полудню солнце еще пригревало и неподвижный воздух наполнялся ласковой теплотой. Склоны сопок, долины рек буйно полыхали яркими огнями. Многоцветным пламенем горели кустики карликовой березы, шиповника, голубики Однако все чаще вечерами с вершин гор по распадкам скатывалась в долины густая стынь Ночью она уплотнялась и повисала сизыми туманами, а к утру воровски набрасывала на землю седые узоры первых заморозков.

Такая погода дарила надежду, что сентябрь будет теплым и предзимние холода не помешают промывке песков. Но в среду, третьего сентября, воздух всколыхнулся, к вечеру потянул северный студеный ветер. Низко нависли тяжелые тучи. Ночью выпал первый снег.

В августе весь аппарат райкома безвыездно находился на приисках. В райкоме стояла непривычная тишина. В приемной сидела очередная дежурная, что-нибудь вязала или шила, а то подолгу обсуждала с подругой по телефону последние новости. Раза два-три в день звонили из обкома, кого-нибудь спрашивав ли, Передавали очередную длинную телефонограмму. Сам Тарков видел, что присутствие представителей райкома на приисках где и так собралось с десяток уполномоченных всех рангов, не спасет дала. Но он твердо пресекал любые попытки райкомовских работников перейти на оседлое положение.

— Мне, думаешь, не хочется забраться к жене Под одеяло? — кричал он на вольнодумца. — Не забывай, ты — ответственный партийный работник и на деле должен показать как надо организовывать массы в трудные для производства минуты. А ты хочешь в теплом кабинете отсидеться. Доложи-ка мне, ты проверял ночные смены? Что значит, выезжал! Торчи на полигонах с вечера и до утра. Посмотрите-ка на него, он выезжал! Ты уехал а люди в теплушку — и спать до утра. А сколько простояли бульдозеры за вчерашнюю ночную? Не знаешь? А что ты вообще знаешь? Ты хоть представление имеешь, какой у прииска долг?

Поездки по приискам убедили Таркова, что план по золоту в нынешнем сезоне не будет выполнен. Оставалось одно (как этого требовала сложившаяся в области практика работы) — до остановки последнего промприбора создавать видимость активной деятельности, чтобы при неизбежном объяснении в обкоме партии уверенно заявить: «Мы перенесли всю деятельность райкома непосредственно на прииски, в гущу рабочей массы, находились там до последнего часа. Мы сделали все, что от нас зависело».

Однако все чаще накатывали на Таркова приступы хандры, и тогда он скрывался с Тургеевым на своей охотничьей базе в тайге. И пил, день, два… А потом снова появлялся на приисках как ни в чем не бывало: энергичный, деловой, шумливый.

Хоть и понимал Тарков, что мешает директору горного управления заниматься своими делами на приисках, все-таки не отпускал Тургеева от себя. Рядом с ним можно было спокойно появляться на горных участках. Возникали острые вопросы — он ловко переадресовывал их Тургееву:

— Я тебя подменять не буду. Ты — главный горняк, тебе добывать металл. Я — секретарь райкома. Мое дело — политическое обеспечение плана.

Итоговую сводку за август Тарков и Тургеев получили, будучи на прииске «Южном».

— Ничего, горнячки, еще сентябрь впереди, — сипло проговорил Тарков, с трудом выдавливая слова, часто облизывал сухие губы, и вдруг зашелся в надрывном кашле. — Что-то в груди сдавило. Продуло, должно быть. Поедем, ребятки, на озеро. Попаримся в баньке. На свежую голову потом и подумаем, как спасать план. Авось, сентябрь будет, на наше счастье, теплым.

Тургеев напрягся, он готов был вот-вот сорваться и высказать Таркову все, что накопилось за последнее время. Поташвили понял его состояние и, чтобы предотвратить стычку, примирительно сказал:

— Почему бы вам действительно не исчезнуть на пару деньков? Представляю, какой разговор предстоит вам с ними, — директор ткнул пальцем в потолок. — Надо обязательно передохнуть, собраться с мыслями.

Посмотрите на себя, Владимир Иванович! Выжатый лимон!

— Что ты уговариваешь меня, как красную девицу! — вскипел Тургеев. — Вызывай машину!

…Проснулся Тарков поздно, вышел из домика, долго ходил по берегу озера. Подошел к костру, присел на столик, не глядя на сидящих рядом, долго пил стакан за стаканом густой чай, пока на лбу и под глазами, в болезнено серых провалах, не выступили крупные капли пота. Достал платок, долго вытирал лицо, шею. Покосился на Тургеева.

— Сводку за вчерашний день привезли? Покажи.

Тургеев взглянул на секретаря и не мог — в который раз! — не удивиться его железному организму. На крупном, с тяжелыми чертами лице, обтянутом гладкой, без единой морщинки кожей, не было заметно и тени похмелья. Лишь во взгляде, обычно беззаботном, веселом, стояла тоска, и еще сильнее углубились землистые впадины под глазами. Да, исчезло самодовольное рокотание в его громком голосе. В горле, обожженном спиртом, было сухо, и Таркову приходилось часто откашливаться.

Тургеев молча извлек из нагрудного кармана ли сток и подтолкнул по столу к Таркову, Тот внимательно просмотрел его, хмыкнул:

— Ни один прииск так и не вошел в план! А какой роман напишешь, горняк, в завтрашней сводке после такого снежку? Ты, конечно, в плане? — Тарков покосился в сторону директора прииска.

— В графике, — кивнул Поташвили.

— Знаю твой график! — Тарков снова зашелся в кашле. — Давай чаю. Попробовал бы ты не натянуть план, когда такое начальство оказывает тебе практическую помощь. Сегодня уедем — завтра, небось, свалишься опять, а?

Тарков отодвинул большую железную кружку, оглянулся на директора прииска.

— Что же все-таки, други мои, будем делать?

Бессонные ночи, обычное к концу промывочного сезона лихорадочное напряжение всех сил и нервов, а тут еще два дня рыбалки с Тарковым и его пьяными придирками давали о себе знать, Поташвили едва не выпалил: «Ехали бы вы оба, дорогие гости, туда, откуда- приехали!»

С трудом одерживал себя я Тарков, разглядывая сводку:

— Жарченко! Как аптекарь на весы золото выкладывает. Восемьдесят процентов суточного — и точка! Ни больше ни меньше!

— Чего ты, право, — пробормотал Тургеев. — Месячное задание он сделал.

Тарков вытаращил на него глаза.

— Да ты… — он витиевато выругался. — Какое к черту задание — месячный план еле-еле! А кто же тебе плав по управлению закроет? Он, что ли? — Тарков больно ткнул растопыренными пальцами в бок Поташвили. — Ты из него хотя бы задолженность за август выжми. Сентябрьский план ему при таком раскладе не видать, как своих любимых вершин Кавказа! — Тарков вскочил, отодвинул недопитый стакан со спиртом. — Это тебе, кацо, не на трибуне в критике-самокритике упражняться. Все! Поехали к Жарченко.

Ив машине, уже окончательно проснувшись, Тар-ков продолжал наседать на Тургеева:

— Теперь ты понял, почему у тебя дело пошло кувырком? Развалил управленце! Все под людей подстраиваешься. Не ты директорами, а они тобой управляют. Хочу — выполню дополнительное задание, хочу — не выполню. Тьфу! Все твои директора, во главе с Жарченко, стали неуправляемыми. Дальше терпеть я не намерен. — Тарков наклонился, вглядываясь в место, где они проезжали. Провел пальцем по ветровому стеклу. — Видишь ключ? Вон за тем поворотом. Там дорога есть…

— Да знаю я! — недовольно буркнул шофер.

Тарков повернулся к Тургееву:

— И этот туда же. Вот дожил, секретарь!

Машина свернула на старую, размытую дождями и паводками лесную дорогу, и ее закачало из стороны в сторону.

— Здесь, что ли? — спросил шофер. Машина выбралась на ровную поляну, остановилась на краю острого мыса, далеко выступающего в речку. Рядом одиноко стояла высокая лиственница, склонившись к самой воде.

Тарков вышел, поднял отвороты резиновых сапог, соскользнул по обрывистому краю поляны в воду и, медленно переступая под напором стремительного потока, пошел к середине ключа. Сапоги скользили по голышам удары подводных струй подбивали ноги. Тарной размахивал руками, наклоняясь всем корпусом, но упорно продолжал продвигаться вперед. Один раз он качнулся так сильно, что показалось сейчас кувыркнется в речку, но Тарков удержался. Переждал и стал тихонько переступать боком. Над речкой стоял шум несущейся воды, неумолчный грохот перекатывающихся по дну камней. Брызги иглами кололи лицо. Тарков упрямо приближался к противоположному берегу.

— Что с ним? Куда его потянуло? — спросил Тургеев шофера.

— С перепоя, — равнодушно бросил тот. — Туда он перейдет, а вот как обратно? Снег-то тает. Вода прибывать начала.

— Надоел он тебе я смотрю.

— Уходить буду.

Шофер стал отламывать от лиственницы нижние засохшие ветки для костерка.

Тарков был уже на противоположной стороне. Не оглядываясь, скрылся в кустарнике. Вернулся через час, Когда шофер успел уже надергать из речки с десяток жирных хариусов и наварить ухи. Вода действительно прибывала на глазах и, как ни берегся Тарков, раза два зачерпнул обоими сапогами. Сел на берегу, снял сапоги, вылил воду.

— Давай, Игнатич, отыщи в багажнике сухие носки и сапога кирзовые. Портянки повесь у костра.

Занятый своими мыслями, Тургеев не замечал косых взглядов первого секретаря. Он думал о Жарченко. Черт знает, как ему это удавалось, но факт остаемся фактом — при равных условиях, из восьми приисков в управлении уверенно работал один лишь «Восточный». Годовой план он уже дал и твердо шел к завершению выполнения обязательств. Может быть, именно четкая работа прииска на общем фоне плохой работы всего управления и вызывала все нарастающее раздражение, даже злобу Таркова на его директора. Жарченко, конечно, мог, если бы захотел, «раздевшись донага», как выразился Тарков на бюро, дать еще полтонны золота и покрыть всю задолженность управления, но он явно решил этого не делать. И чем злее становился по отношению к нему Тарков, чем больше давил Тургеев, посадив на каждый горный участок по ответственному работнику управления, тем упрямее вел свою линию Жарченко — каждую освободившуюся от промывки песков бригаду горняков с техникой буквально на другой же день перебрасывал на подготовку к сезону будущего года.

В этом его поддерживал как член бюро райкома партии председатель райисполкома Кубашов. Непонятно, что их так сблизило?

Тургеев ехал на «Восточный» в полном смятении: встать ли на защиту Жарченко или выполнять волю Таркова? А тут еще дурацкая статья в районной газете, крикливо, в развязном тоне написанная Даворским. Тургеев сразу же невзлюбил журналиста с бесформенной фигурой и заспанно-брезгливым выражением серого лица. Он был неряшлив в одежде и прическе, невнимателен в разговоре, не особенно утруждал себя проверкой фактов, которые попадали в его материалы. «Десять процентов правды в моих статьях я гарантирую», усмехался Даворский, когда очередной возмущенный директор прииска размахивал перед его лицом номером газеты с дежурным сочинением.

В большой, чуть ли не на всю полосу, статье, названной «Удельный князь на прииске», Даворский вывалил на голову Жарченко все: и хищническую добычу металла, и грубость по отношению к подчиненным, и бесхозяйственность, и игнорирование партийных директив, намекнул на факты приписок в месячной отчетности, беспардонно отхлестал за донжуанство.

— Здорово! А? Хлестко пишет этот разбойник с газетной дороги! — хохотал Тарков, аккуратно складывая газету и пряча ее в карман. — Будем обсуждать статью на бюро. Распустился.

Но за этой наигранной веселостью и бравадой Тургеев видел страх. Даворский выполнил указание Таркова, но когда тот прочитал статью, он не мог не увидеть ее бездоказательности. Не зная, как расценят статью в области, Тарков решил ускорить события и поставить обком перед свершившимся фактом. Все теперь зависело от того, насколько убедительно будут поданы материалы партийного расследования и каким будет само решение бюро райкома по персональному делу Жарченко.

— А ты что, другого мнения? — спросил тогда Тарков директора управления.

Тургеев заметил настороженность в глазах секретаря, отрывисто бросил:

— Как подходить…?

— С партийных позиций. Он директор советского, предприятия, Коммунист. Член, райкома партии.

— А кто из него, из коммуниста, выжимал, ночную смену за тридцать первое? Кто заставил Жарченко в этом, году мыть пески выборочно, в самой богатой части месторождения на Бойце?

— Слушай, главный, горняцкий директор! — угрожающе проговорил Тарков, — Ты в кого пальцем тычешь? Опять широкую спину ищешь?

В голове Тургеева вдруг проскочила мысль: что, если завтра кто-то соберет все месячные отчеты по приискам, в которых выравнивались, вытягивались под его, тургеевским, нажимом недостающие управлению десятые доли процента, в том числе за счет ночных смен последних дней месяца, — кто его защитит?

Он же, Тарков, первым его подставит.

Тарков отодвинул миску с ухой, прислонился к дереву и, запрокинув голову, долго смотрел в небо.

На него снизошла сытая благость, он вдруг разоткровенничался:

— Вот жизнь! Знаешь, честно признаться, никогда в мыслях не держал, что меня, полковника МВД, на партийную работу выдвинут. Первое время растерялся. Райком! Коллегиальность! Было такое. А потом привык. И, знаешь ли, только недавно меня озарило. Молния сверкнула, и Я уразумел, чего от меня хотят. И что я должен хотеть! От райкомовского работника нужна деятельность. Дошло? Процесс, а не результат! Скажешь, такого не может быть? Тогда вспомни Фокина, Слунина из соседних районов, Морозова с Чукотки. Признайся как на духу — ты их дела знаешь преотлично, — ведь нечем им хвалиться: ни золотом, ни оленями. Однако пошли в гору! За какие заслуги? То есть я хотел сказать, за какие результаты? — Тарков сдвинул ладони и дунул на них. — Нету результатов. Тогда за что же их выдвинули? За деятельность! Они шустрые ребята: «шумим, братец, шумим!» На каждой трибуне: «Мы сто вопросов на бюро, пятьдесят — на пленуме. Мы тысячу бесед, две тысячи лекций. Мы ищем и находим новые формы. Мы создали… Мы изобрели…» Я эти уловки раскусил, да поздно. Поздновато! Вот Дальнов теперь меня и взнуздал…

«К чеку ты мне все это рассказываешь, — напряженно думал Тургеев, склонившись к костру и, старательно передвигая длинной хворостинкой тлеющие угли. — Неужели не в состоянии понять, что тебя Дальнов первым скинет! — Тургеев покосился в сторону секретаря. — Кем ты стал? Ты же и пьешь от страха — увяз по уши! И людям мешаешь, и делу! Я вонял-это давно, и должен был тебе сказать… Но не сказал. И не скажу. Почему? Боюсь? А зачем я должен тебе говорить? Ты же не можешь не чувствовать этого сам. Но есть тут и другой страх. Что будет со мной, когда тебя заменит кто-то? Беля бы знать…»

Тарков опять сбился с пути и теперь жалел, что потащил Тургеева напрямую через тайгу. Неожиданно он заметил под нотами узенькую, в один след, еле приметную в густой траве звериную тропу, которая круто поворачивала в сторону сплошного завала — векового бурелома. Он повернул по тропинке в противоположную от завала сторону.

Тургеев, сердито пофыркивая и что-то негромко бормоча себе под нос, покорно шагал позади. К его удивлению, тропа вывела на берег ключа именно в том месте, где была переправа.

— Признавайся, горный директор, не верил, что я знаю тайгу, как свою квартиру, — хохотнул довольный Тарков.

Он первым направился к берегу, легко вскочил на длинный тонкий ствол чозении, лежавший поперек ручья. На середине дорогу преградили две сухостоины, сложенные ножницами, Переступая через них, Тарков зацепил штаниной за сучок и свалился с дерева в глубокий омут.

— На кой черт, — накинулся Тарков на директора горного управления, который помогал ему выжимать мокрую одежду, — понадобилось тебе тащить меня на полигон! Что я тут не видел?

«Тебе полезно окунуться с похмелья», — подумал Тургеев, вслух ворчливо произнес:

— Так я же предлагал проехать прямиком в контору, а машину послать за Жарченко, сам не согласился.

Тургеев искренне пожалел, что не настоял на своем предложении. Он знал, что теперь Тарков не скоро успокоится, и разговор с Жарченко будет неприятный, делать было нечего, не возвращаться же обратно, тем более что машина с разрешения Таркова уехала на заправку. Оставалось одно — идти на полигон в таком виде.

Ничего, припекает сегодня что надо, успеешь обсохнуть, пока доберемся.

— Утешил, — Тарков витиевато выругался. — Хоть бы компанию поддержал. И что тебе стоит тоже искупаться.

Они не спеша поднимались ею солнечной стороне пологой сопки, пока не уперлись в обрывистый склон другой, круто вздыбившейся за краше небольшого увала. За ней простиралась известная на Тешке долина, где прииск мыл золото еще с довоенной поры.

Тарков не стал спускаться вниз, а поверил к вершине, еще не сознавая сам, почему иго делает. Глаза его почти неотрывно смотрели на каменный столб, одиноко торчавший из осыпи гранитного сланца.

— Почему же ты не разрушился? — негромко спросил Тарков, похлопав рукой по гладкому камню. — Ни вода тебя не взяла, ни солнце, ни мороз.

Место было знакомо, именно отсюда они рассматривали в бинокль противоположную сторону долины, выбирая распадок, где лучше всего разместить лагерь.

— Узнаешь? — Тарков прислонился мокрой спиной к раскаленной скале, но тут же отпрянул — жар опалил кожу. Не думал он тогда, Что за один год лагеря здесь будут построены почти в каждом распадке.

Тургеев посмотрел вниз на широкую террасу, за которой начиналась долина, сплошь усыпанная отвалами промытой гальки и песка. Он был занят своими мыслями. Большого золота в этой долине не было, горняки с трудом отыскивали старые недоработки среди насыпей торфов и мыли повторно подземные пески. Делать здесь ему директору горного управления, было нечего. Заставлять Жарченко снимать бульдозеры со вскрыши торфов на ключе Осеннем, где намечалось мыть золото летом будущего года, и гнать их сюда, чтобы запустить дополнительную пару, ну, три промприбора, — более чем неразумно. Тогда зачем он здесь?

Тургеев проследил за взглядом Таркова, устремленным на узкую ложбину, которая спускалась поперек невысокой, гладко прилизанной сопки, закрывавшей на севере выход из долины. В это время гулко затарахтел движок невидимого отсюда бульдозера, который запускали где-то внизу, под террасой, и Тургееву вдруг отчетливо послышалась оглушительная пулеметная очередь. Ему даже показалось, что «он увидел на миг кишкообразный барак, прижатый к краю террасы, за которым начинались длинные ряды колючей проволоки, людей, выбегавших из барака… И настойчиво — тук-тук-тук! — вновь зарабанило в ушах…

Тургеев мотнул головой, пытаясь избавиться от наваждения. Оглянулся на Таркова, который слегка раскачивался, то прижимаясь, то отталкиваясь спиной от горячего камня, и, прищурившись, продолжал неотрывно смотреть на дальний распадок. Южную сторону распадка покрывала молодая поросль тонких, как церковные свечи, лиственниц. Голова тяжелела от мыслей, обрывков воспоминаний. «Когда же успели они вырасти? Вон там размещался лагерь. И следа не осталось от бараков. Лишь деревянные столбы, поваленные в разные стороны, опутанные мотками колючей проволоки, очерчивали зону. И в том распадке был лагерь. И в следующем. Сколько же их, воров и политических, саботажников и бандитов, проституток и жен врагов народа, свозили сюда со всех концов огромной страны? Это их руки перевернули землю в долине, срубили под корень вековую тайгу. Трудом мы их не перевоспитали, но золотую промышленность создали».

Тарков вздрогнул. Оголенные, сопки, уходящие вдаль насколько хватало взору, казалось, вдруг оцепенели в ужасе от всего, что видели, что слышали за долгие годы, что, казалось, вот-вот должно было прорваться наружу истошным воплем.

«Что это со мной?» — Тарков придал ладонь к груди. Колкие удары сердца мешали спокойно вздохнуть — «До белой горячки допился, полковник!»

— Спустись вниз, — услышал Тургеев тихий голос Таркова, — пошли кого-нибудь за Жарченко. Я здесь посижу.

Смятение охватило Таркова, искало выхода, и когда он увидел высокую, сильную фигуру Жарченко, легко вышагивающего по крутому склону сопки, заметил на моложавом лице директора прииска самодовольную улыбку уверенного в себе человека, он ощутил всплеск ядовитой горечи, ненависти; заполнившей все нутро. А ведь был, таким робким, послушным. Как же и когда я его прозевал. — Тарков сделал вид, что не заметил протянутой руки Жарченко и, повернувшись лицом в сторону долины, глухо сказал:

— Пошли.

Впереди слышался рокот бульдозеров. Тарков молча шагал напрямую через заросли стланика, пока не вышел на открытое место. Присел на корень поваленной бульдозером лиственницы, тяжело перевел дыхание. Перед ним высилась сопка, у подножия которой тянулась неширокая полоса густого лиственничного перелеска. На берегу ручья теснились тальник и ольховник. Склон сопки отлого уходил вдаль. Здесь господствовала вековая тайга. Бульдозеры с трудом валили громадные деревья, корчевали пни и сразу же начинали снимать верхний, пустой от золота, слой почвы.

— Что они делают? — голос Таркова звучал деланно спокойно.

«Сам же знаешь отлично!» — подумал Жарченко, но сумел сдержать себя. Ответил спокойно:

— Вскрывают торфа на полигоне.

— Это я сообразил без твоей подсказки. Когда мыть пески здесь собираешься?

— Если управление разрешит зимой взрыхлить те торфа, что не успеем сбросить осенью, то в мае будущего года. Если не разрешит — в июне, не раньше, — будничным тоном ответил директор.

Тарков в тон Жарченко, так же спокойно, обыденно проговорил:

— Конкретно, по-деловому расписал, Чем ты мне и нравишься. А знаешь ли, сколько не хватает управлению до плана?

Не дождавшись ответа, вдруг жестко бросил:

— Ты это золото можешь дать!

— Я? — удивленно протянул Жарченко.

— Да, ты один.

— Где же я его возьму?.. — Жарченко чувствовал, как сжимается в груди невидимая пружина: — «Кому нужна эта нелепая игра в кошки-мышки?»

— На шестом полигоне поставишь еще два пром-прибора — вмешался Тургеев, — к двенадцатый блек добавишь.

— Так ведь полигон не вскрыт, ты же там был…

— Завтра же перебрось туда вот эти бульдозеры. И начнешь сразу мыть пески.

— Что еще не ясно? — строго спросил Тарков.

Жарченко взглянул на Маркова — лицо, секретаря выражало безразличие и усталость. Ответил, медленно чеканя каждое слово:

— По плану и на этом полигоне, и на двенадцатом блоке прииск должен быть в следующем сезоне. Если я трону их осенью, то плану будущего года вы сегодня подписываете приговор.

Тарков зябко передернул плечами:

— Не скули, зубы заныли.

Тургеев отвел глаза в сторону, потом обратился к Жарченко:

— Я тебе помогу набрать программу будущего года, — голос его звучал виновато. — Ты думаешь, на других приисках легче? То, что мыть нечего, и без тебя знаем. Всем нечего мыть. Но золото давать надо. И мы, худо ли бедно, а даем. И будем давать! Ты должен помочь району!

Тургеев слышал сведи тяжелые шаги Таркова и говорил громко и долго, чтобы отвлечь секретаря райкома от гнева, который мог вот-вот прорваться. Тарков остановился около могучей лиственницы, свечой торчавшей Посреди полигона. Вершина ее была сломана ветром. Лишь с одной стороны ствола сиротливо топорщились две изогнутые ветки, густо усыпанные зелеными иголочками. Он ковырнул пальцем жесткую морщинистую кору, похлопал ладонью.

— Стоять бы тебе, дорогуша, лет двести. А вот пришел варвар Жарченко, и… — Тарков повернулся к директору прииска. — Ты думаешь, директор, мы приехали к тебе провести собрание на открытом воздухе? Слушай внимательно. Подведем итоги свободного обмена мнениями. Ты не выполнил приказ Тургеева, плюнул на решение райкома партии — не снял технику с подготовки полигона к будущему году и не бросил ее на план текущего. Иначе говоря, не выполнил дополнительного задания. Ты что ж, думаешь, один умный, а меня, первого секретаря райкома, не беспокоит, что будет с планом в будущем сезоне, так?

Знаешь такое понятие — направление главного удара? Сегодня направление главного удара — выполнить во что бы то ни стало план этого года.

— А никто не задумывался над таким простеньким фактом. — На скулах Жарченко заиграли желваки. — Прииск даст это золото, покроет долг управления и этим окончательно затянет петлю на шее? Закроется. И страна недополучит в будущем году уже десятки тонн золота. Это тоже в интересах государства?

Тарков задохнулся от гнева и долго тряс кулаком;

— Тебя надо в шею гнать из партии за политическую близорукость, зазнайство и нарушение партийного принципа демократического централизма!

— Может, вначале вручите мне медаль за выполнение плана, ведь мы единственные в районе, кто справился. А уж потом вешайте за непослушание!

— Ишь ты! — удивился Тарков. — Пла-а-н! Ты где, на Луне живешь? В пустыне Гоби? А район? А область? А государство? У него наше недостающее золото по граммам расписано!

Тургеев двинулся вперед и плечом отгородил Жарченко от Таркова.

— Слушай меня, Петр Савельевич, — Тургеев смотрел прямо в широко раскрытые, затуманенные бешенством глаза Жарченко, умоляя взглядом: «Не лезь ты, дурило, на рожон!» — Как директор прииска ты лучше нас обоих знаешь, что можешь дать золото. Трудно! Знаю я то, что в будущем году будет еще труднее…

— А чего это ты вдруг забеспокоился о будущем годе? — неожиданно бесстрастно и тихо спросил Жарченко. — Ты же подписал приказ о закрытии прииска с первого января.

— Чепуха! — взвизгнул петушиным голоском Тургеев.

Тарков, медленно ходившей вокруг обломанной лиственницы, остановился и глухо проговорил:

— Можешь не ехидничать. Прииск твой будет закрыт, не тебе это решать. Но следует подумать о своей будущей работе.

Жарченко передернул плечами, как будто сбрасывая с них неудобную ношу.

— Не стоит вам так уж волноваться по поводу моей будущей работы. И я останусь при своей должности, и прииск работать будет.

— Это как же так? — подозрительно всматриваясь в лицо Жарченко, протянул Тарков. — Кто сказал?

— Я! — Жарченко с усмешкой посмотрел на Тургеева. — Я привезу тебе проект плана на будущий год на двадцать процентов больше нынешнего.

Тургеев шумно выдохнул.

— Ну, Жарченко, с тобой не затоскуешь! Значит, ты решил золото отдать старателям? Давно бы так, а то уперся, как осел. На Индигирке Давно уж половину приискового золота старатели дают.

— Совсем из другой оперы. О старательской добыче, придет время, ты не То Запоешь. Коммунизм Старательской анархией и рвачеством не построишь.

Тарков тяжело посмотрел на Жарченко.

— Но-но! Притормози, не Твоего это ума дело. Ты мне ответь — значит, полтонны осенью не дашь? Молчишь? Так запомни: стоять поперек дороги всему району никто тебе не позволит. А будешь кочевряжиться, имей в виду: эти пятьсот кэгэ на твоем прииске и другой директор взять может.

На прииск вернулись поздно вечером. Во всех окнах конторы горел свет. Приисковый аппарат был не местах в соответствии с порядком, заведенным еще при Дальстрое, — каждый мог понадобиться начальнику.

Тургеев вошел в приемную вслед за Тарковым. Тот направился прямо в кабинет главного инженера, где собрались приисковики. Пожал каждому руку. Говорил громко, властно. Пошутил о ночном бдении железной когорты, прокатился в адрес начальства: «Само работает на износ, и из вас все соки выжимает».

— Упорные слухи ходят, товарищ главный Инженер. — Тарков покрутил двумя пальцами пуговицу на пиджаке совсем еще молодого человека с волевым подбородком и усталыми темными глазами, — что ты полсотни гусей на Колыме с моторки нашлепал. — Тарков обвел взглядом приисковиков, посочувствовал — Устали, смотрю я, до чертиков. Откровенно говоря, сам чуть жив — утром на прииске с Поташвили воевали, а сейчас вот с участка «Тобо» вернулись. Разговор, конечно, будет с вами долгий. Да и у вас ко мне и к Владимиру Ивановичу вопросов, наверняка, накопилось изрядно. Поэтому, чтобы не комкать нужный для дела разговор, отложим его на утро, на свежую и разумную голову — он сделал ударение на слове «разумную», и покосился в сторону Жарченко. — А теперь не мешало бы чайку с сухариками…

Главный инженер дождался наконец паузы в монологе Таркова и доложил:

— Звонил Дубовцев, просил срочно соединить с ним, как только вы приедете.

— Запускай свою рацию.

Район отозвался сразу, Дубовцев ждал на радиостанции.

— Что там у тебя приключилось? Говори медленно, не тарахти. А, черт! — Тарков долго переспрашивал, наконец понял, что ему говорил второй секретарь райкома. — Зачем вызывают? Бюро или что? Ну знаешь, Виталий Федорович, — разозлился Тарков, — так не делают! Запомни на будущее, когда в обком вызывают, то всегда объясняют по какому вопросу. Не стали говорить по телефону? Позвонил бы в отдел, выяснил. Не надо, утром я сам буду в райкоме. Собери все данные по итогам восьми месяцев. Ну, бывай!

Тарков посмотрел на Тургеева.

Три часа отдыха — и в дорогу. Хотя погоди! Тебе-то зачем? Тебя не вызывают. Поеду один. Но ты смотри! Пока буду в обкоме, горное управление должно быть в плане. Ежедневно! Сам знаешь, как там разговаривают, когда район в провале.

Совещание проходило в большом зале обкома партии. Открыл его сам Дальнов и вел в быстром, жестком темпе. Он не вышел к трибуне, а стоял за столом, опираясь на растопыренные пальцы широко расставленных рук. После короткого сообщения об итогах внеочередного Пленума ЦК партии и изменениях в руководстве Политбюро Дальнов помолчал, внимательно осмотрел колючим взглядом сидящих в зале первых секретарей райкомов и заведующих отделами обкома. Он знал, им не терпелось о многом расспросить, чтобы понять, почему этого не сделано было раньше… Но сейчас все сидели подавленные, сумрачно сосредоточенные, с застывшими лицами и терпеливо ждали. Ох это русское терпение! Дальнов ощутил атмосферу ожидания в зале, но в то же время он понимал невозможность проведения сейчас, без подготовки, широкой дискуссии по этому вопросу. И не потому, что того требовала сложившаяся практика работы в партийных органах, — умом он понимал всю ее вредность, — просто не мог он, не был готов ответить на многие неизбежные вопросы, которые и у него самого возникли, когда он сидел там, в зале заседаний…

— Нет вопросов? — глухо произнес Дальнов, и тут же продолжил с торопливостью, за которой боязнь, что кто-то все-таки решится их задать. — Тогда о наших делах.

Он коротко, рублеными фразами рассказал о том, как будет проходить обсуждение закрытого письма ЦК в первичных парторганизациях. В зале задвигались.

— Теперь о положении дел в области, — усилил голос Дальнов. — На одном прииске я услышал на днях поговорку: «Раньше мы брали золото, теперь его надо добывать». Удивительно точное определение сути новых условий работы золотодобывающей промышленности. Они требуют и иной системы организации нашего труда: и хозяйственного, я, в не меньшей степени, — партийного. Я знаю, кое-кто все еще мечтает о прежних дальстроевских порядках. Некоторым действительно было удобно работать в тех условиях; Все было сосредоточено в одних руках. Все подчинялось власти одного человека. Вы даже функции местных советских органов исполняли. Мы любим повторить: Дальстрой — комбинат особого назначения, он был рожден суровыми требованиями чрезвычайно трудного периода в историй нашей страны. Впрочем, при желании всему можно найти оправдание. Могла ли другая форма хозяйственной организации за такой короткий срок и в таких исключительно трудных условиях обеспечить создание в безлюдной тайге, на окраине страны развитой золотодобывающей, промышленности? Думаю, что нет, хотя предоставим историкам дать свое заключения.

Сегодня же мы должны понять другое — Дальстроя нет и возврата к нему не будет. Теперь здесь действует такая же система партийного и советского руководства экономикой, культурой, «идеальной жизнью, как и в центральных районах страны. Во главе этой системы стоим мы с вами. Пришло время незамедлительной перестройки прежде всего самих себя, своего отношения к делу, своего стиля руководства. Именно этим следовало в первую очередь заняться работникам обкома и райкомов партии, чего, к сожалению, не было сделано ни теми, ни другими.

Последствия известны всем. Добыча золота в области застыла на одном уровне, а в Тенькинском районе упорно снижается. Подобые симптомы проявляются и в некоторых других районах. Тревожно, но факт — главная отрасль хозяйства области стала сворачиваться. И это объяснимо, ведь условия работы и жизни людей в тайге мало чем изменились в лучшую сторону, хотя мы-то обещали перемены скорые, уже в первый год создания области! Обыватели ликуют: «Мы же говорили, не трогайте Дальстрой! Ишь, демократии захотели!». К сожалению, территориальные партийные и советские органы не смогли в полной мере проявить себя, как этого требовали известные вам решения ЦК.

Дальнов помолчал. Взял стакан с водой, подержал на весу, но пить не стал.

— Нам с вами — сидящим в зале предстоит быстро наверстать упущенное. Времени на перестройку мало. Кто не поймет этого и, хуже того, станет мешать — будет убран с дороги. Никому не помогут никакие, прошлые заслуги. Я знаю, это крайние меры, но слишком дорого обошлись людям ошибки прошлых лет.

В гнетущей тишине каждому сидящему в зале казалось, что немигающий требовательный взгляд Дальнова направлен именно на негр.

Тарков сидел недвижно, придавленный тяжестью происходящего. Он знал — его Дальнею поднимет первым.

Дальнов не дал ему сказать ничего из того, что было намечено Тарковым еще в райкоме и по дороге в Магадан. Едва он разложил бумаги на трибуне, Дальнов сухо бросил;

— Можете сложить обратно свои тезисы, Сергей Валентинович. И вообще, товарищи секретари, давайте условимся: речи вы можете писать заранее, во держите их в папке. Объясните коротко, почему в Тенькинском районе практически ничего не сделано из мер, намеченных на областной партийной конференции?

…Потом Тарков не мог вспомнить ни вопросов, которые задавал ему Дальнов, секретари обкома, ни своих ответов и объяснений. У него не было сил подняться, когда Дальнов объявил совещание закрытым. Все уже вышли. Тарков с трудом заставил себя встать и, стараясь идти спокойно, направился к выходу. Ему казалось, что и сейчас Дальнов сверлит своим взглядом, как буравом, его затылок. «За что же меня, — шептал он беззвучно, — как мальчишку! Сколько лет все вокруг дружно, наперебой кричали «ура», а теперь он спрашивает меня, почему я не успел? А все, что мы сделали при Дальстрое, отбросить? Перечеркнуть?»

Тарков опомнился в коридоре, поднял голову — перед ним была дверь кабинета заведующего промышленным отделом. Он толкнул ее. Кабинет был пуст. Тарков вошел, ему захотелось побыть одному, собраться с мыслями, «философ! — зло думал Тарков, расхаживая по кабинету. — Развитие производительных сил в горной промышленности опередило сегодня развитие производственных отношений». Только вот изречь прописную истину из учебника — еще не значит, изменить эти отношения. Вчера объявился, а сегодня хочешь на белом коне победным галопом скакать? Посмотрим, что пропоешь через год-два!»

В кабинет вошел Десницкий, коротко глянул на Таркова, подошел к книжному шкафу, с деловым видом принялся перебирать папки.

— Чего молчишь? — сдавленным голосом спросил Тарков.

Десницкий резко повернулся, бросил папку на стол.

— Ты ошалел, Сергей Валентинович, вот что я тебе скажу! Только не знаю от чего. Или потому, что не спал ночь, или…

— Договаривай.

— Или растерялся, когда жизнь потребовала от тебя конкретных действий.

— Зато вы на действия скоры. Только, по мне, не действия это, а мордобой.

— Жаль мне тебя, Сергей Валентинович, я думал, что ты заблуждаешься, а ты…

Последние слова Десницкого резанули по самому больному. Тарков медленно опустился на стул, с трудом передохнул.

— Подожди, Иван, — тяжело заговорил он. — Давай уточним. Мы же с тобой столько лет… Ты же знаешь меня. Ты видел все, что я делал в районе. И вообще, обком меня в чем-нибудь упрекал? Осуждал когда? Теперь все вспомнили, и праздники, и банкеты. А для кого я устраивал эти «коллективные попойки»? Вы же меня При Басурмине на трибуну тащили, в президиум сажали. Значит, тогда я все делал правильно? А теперь все вы умылись живой водой и народились заново! Вывернулись наизнанку и стали другими. Значит, и я… тоже должен выворачиваться?

Тарков вскочил, заметался по кабинету, остановился около стола и кулаком грохнул по крышке.

— А я не хочу выворачиваться! Я был и буду таким, как есть! Я иду по жизни одной дорогой, я единый человек, из одного материала вылепленный, что шкура, что нутро, что печенка! Выверни меня — я и там такой же. А ты, оказывается, под кожей совсем другим был? А завтра вместо Дальнова — Близнов или Тьмутараканников придет, ты опять наизнанку вывернешься? И от меня этого потребуешь? Чего молчишь?

— Сказать? — спросил Десницкий, не поднимая головы.

— Давай! Не стесняйся!

— Действительно, тебя я знаю давно. Погоны полковника НКВД, которые ты надел перед войной, переродили тебя. Прогнил ты весь насквозь за те годы. Я знаю, что ты ответишь, и все же спрошу: зачем ты позволил Взвалить на себя ответственность за судьбы тысяч людей, если они совсем не нужны тебе и не интересны, если они для тебя — лишь средство?

Тарков медленно повернулся и, осторожно переступая ногами, как будто шел по проволоке, направился к окну. Не оборачиваясь, глухо проговорил:

— Умный ты, Десницкий. Далеко пойдешь, раз сумел так быстро уловить недосказанное в речах Дальнова.

В кабинете установилась тягостная тишина. Было слышно, как за дверью, в приемной, пулеметом строчит пишущая машинка. Тарков быстро пересек кабинет, но у порога остановился, отрывисто бросил:

— Буду ждать, Иван, в районе, дела тебе с радостью передам.

— Дурак! — не сдержался Десницкий.

— Ну вот, наконец-то поняли друг друга! — хрипло рассмеялся Тарков и вышел из кабинета.

Прямо из обкома Тарков направился в главк, к своему старому другу Савельеву, о которым вместе приехал в Магадан. Работал тот в техническом управлении главка, работа ему нравилась, но годы брали свое. Да и проводимая в области перестройка системы управления промышленностью не принималась его сознанием, он твердо решил? как только подойдет время льготной пенсии, в тот же год уедет на материк, Тарков застал Савельева в кабинете. Они обнялись. Савельев изучающе поглядел на Таркова.

— Эге, да на тебе, Сережа, лица нет. Тебя на электрическом стуле не поджаривали? Ну, молчу! Вижу, что плохо. Садись, сейчас мы чайку похлебаем, как когда-то в тайге. Не забыл? Успокоишься чуток и все расскажешь.

— Подожди, Виталий, — отмахнулся Тарков, — Я могу переночевать у тебя?

— А что? В гостинице нашкодил?

— Не хочу сегодня… Не могу ночевать там. С утра я должен быть у Дальнова.

— Продолжение сегодняшнего разговора?

Тарков удивленно посмотрел на Савельева.

— Ты знаешь?

— Не таращи на меня глазища! Мы же все-таки главк. Да еще золотой! У нас, Сережа, информация поставлена на современную научную основу.

— Так возьмешь на постой?

О чем речь! Живи сколько захочешь. Мне веселей. Жена в командировку, дочь С театром на гастроли укатала на Камчатку. Вот тебе ключи. Забирай свой саквояж из гостиницы и жди меня дома.

Тарков задержал свой взгляд на Савельеве. Он всегда завидовал веселому характеру друга, его не затухающему с годами оптимизму, острому, насмешливому уму, даже пытался копировать его в чем-то. Но сегодня была неприятна и насмешливость в его глазах, и веселый голос. Тарков даже пожалел, что напросился с ночевкой, но быстро затушил в себе огонек неприязни.

— Приходи пораньше. Кроме тебя, кому я могу излить душу?

Савельев явился сразу после работы, но не успел раздеться, как позвонили из главка и сообщили, что его ждет сам начальник. Вернулся поздно вечером, усталый и раздраженный.

— Харакири заставляли себе сделать за гидравлику. Не пускают дубы-консерваторы меня с ней на прииски. Разогревай все, что стоит на плите! — крикнул он из ванны. — Я под душ!

Вскоре он появился в длинном толстом халате, по-мальчишески подскакивая, босиком пробежал по кухне.

— Молодец, не разучился кухарничать. Я, грешным делом, думал, что дневальные, которые у тебя в доме хозяйничали, когда ты ходил в чине начальника политотдела, сделали из тебя барина. — Савельев подошел к столу, взял двумя пальцами горлышко бутылки, поднял. — Один столько высосал? — спросил сердито.

— Сам, что ли, меньше тянешь?

— Грешен, Сережа, перед вами, таежниками. Один я теперь вообще не могу. За тебя я не боюсь — не сопьешься. Спиваются дегенераты и слабовольные людишки. Ты, слава богу, ни то, ни другое. Ты — голова! А вот умную часть своей башки проспиртуешь — это может для тебя плохо кончиться. Потеряешь, как говорят спортсмены, форму. — Все это он произносил на ходу, перенося из кухни в зал сковородку, тарелки, чайник, передавая Таркову хлеб, который надо было порезать, открывая банку и накладывая в глубокие блюдца красную кетовую икру, крабы, домашнего семужного посола гольца.

Ели молча, оттягивая разговор, ради которого Тарков и пришел. Неожиданно спокойно и как-то буднично Тарков сказал:

— А ведь я, Виталий, решил завтра отнести Дальнову заявление об уходе из райкома, — он достал из папки лист бумаги, протянул Савельеву. Тот откинул голову, закрыл глаза и потер лоб пальцами.

После прихода в обком Дальнова прошло еще мало времени, но решительную перестройку в работе, в подборе кадров, которую он начал осуществлять в области твердо и последовательно, Савельев заметил сразу, и ему стало ясно — Таркову не вписаться в требования нового первого. Последние два года Савельев редко встречался с Тарковым, но знал все о нем, о его работе, о его поведении на приисках, дома, здесь, в Магадане. Савельев видел, как неотвратимо разваливаются дела в районе. Он не раз пытался говорить об этом на узких совещаниях у начальника главка, но…

Тогда он решил поговорить в одной из командировок с самим Тарковым. Тот расхохотался, отделался какой-то плоской шуткой, почти насильно увез его на свою охотничью базу и там напился до чертиков.

Теперь Савельев был твердо убежден: Тарков не мог критически осмыслить тяжелое наследие Даль-строя. Для него дело ограничилось сменой вывески, под которой он и теперь продолжал работать по-прежнему. Все дальстроевское слишком глубоко вошло в его плоть и кровь. Он не сумел устоять от соблазнов вседозволенности, поставил себя слишком высоко над людьми и делом.

Молчание затягивалось. Тарков нетерпеливо постукивал ребром ладони по краю стола.

— Скажи мне, только откровенно, — раздумчиво проговорил Савельев, — своим заявлением ты хочешь напугать Дальнова, или… — он посмотрел на туго сжатые губы Таркова, искривленные в усмешке, и невольно умолк.

— Что «или»?

— Или ты боишься Дальнова? — сказал Савельев, преодолевая внутреннее сопротивление.

Тарков деланно рассмеялся:

— Технарь ты и есть, заржавелый технарь. Не знаешь ты нашей партийной системы работы с кадрами. Моя должность в номенклатуре отдела ЦК! — Тарков прошелся по комнате, остановился напротив Савельева и сверху вниз посмотрел на него. Вся его фигура, слегка откинутая набок голова, прищур глаз и оттопыренная нижняя губа выражали такую самодовольную уверенность, что брови Савельева невольно удивленно поползли кверху. — Первые секретари райкомов про запас на полке в обкомовском шкафу не валяются.

С неожиданной для своей массивной фигуры легкостью Савельев вскочил со стула.

— Дальнов не примет твое, заявление! — выкрикнул он. — Снимет с работы, но ни за что не отпустит по собственному желанию!

— Погоди, погоди! Ты что, знаешь что-то?! И что, уже подобрали мне замену? И знаешь кого? — Тарков смотрел на друга совершенно трезвыми глазами.

— Ничего я не знаю! — выкрикнул Савельев.

— Зачем же говоришь?

— Знать-то я — не знаю, но не разучился еще слушать и думать.

— Ну-ну! Ты, конечно, башковитый мужик, — проговорил Тарков медленно, как бы взвешивая что-то.

— И что ты решил?

— Послушаем, подумаем…

Все тут было знакомо: и тесная приемная с двумя окнами на тихую улицу, и две ступеньки в кабинет первого, и сам продолговатый кабинет с невысоким потолком и тремя окнами, занявшими всю противоположную от двери стену, и длинный стол вдоль окон.

Дальнов поднялся, приветствуя, но не вышел навстречу, как делал обычно, а протянул руку через стол.

— Садитесь.

Тарков осторожно, как в замедленной киносъемке, опустился на стул, так же медленно положил папку на приставной столик и долго не мог заставить себя поднять глаза на Дальнова. Он чувствовал на своем лице пристальный взгляд первого секретаря. Начало заготовленной речи промелькнуло в голове, Привыкнув у себя в райкоме к длинным рассуждениям, он и сейчас настроил себя на большой и обстоятельный разговор с подробными объяснениями, убедительными, как ему казалось, доводами, но вдруг с обнаженной ясностью понял, что Дальнов не позволит ему разговориться. Он уже знал его жесткий стиль работы — краткость во всем, и прежде всего в речах, на трибуне ли, один на один, или по телефону. Мысль собеседника он схватывал мгновенно и не нуждался в многословных объяснениях.

— Слушаю вас, Сергей Валентинович.

Холодные темные глаза смотрели в упор, не мигая, и когда взгляды их столкнулись, Тарков понял, что все его мысли уже прочитаны и в длинном разговоре надобности нет.

— Я надеялся, Константин Игнатьевич, — тихо проговорил Тарков и снова опустил глаза на папку, — на душевный разговор, но, видимо, сейчас он не состоится.

— Вы считаете, что вчера был не откровенный разговор?

— Откровенности было более, чем достаточно, содрали с меня всю одежду веред людьми. А вот душевности… я что-то не ощутил.

Дальнов прищурил глаза, темень зрачков еще больше сгустилась, но голос его звучал по-прежнему тихо и спокойно.

— Вам не кажется, Сергей Валентинович, что не время на душевность уповать, когда так остро нужна правда, суровая правда?

— А если правда эта продиктована личной неприязнью?

Дальнов шевельнулся, правей рукой передвинул по столу большой толстый блокнот. В глазах его появилась настороженность.

— Вы заставляете меня снова повторить сказанное вам вчера, — Дальнов чуть повысил голос. — Я надеялся, что после вчерашнего разговора вы заново взвесите все то, что сделали в районе за последние годы. А вы, оказывается, всю ночь кипели обидой и распаляли свое самолюбие. Надеюсь, вы не будете убеждать меня в том, что все эти годы вы всего себя без остатка отдавали работе? И лишь в чудом выкроенные минуты отдыха позволяли себе все остальное.

— Вы должны учесть обстановку, которая сложилась в те годы в области. Именно в этих условиях мы, партийные руководители, должны были и жить и работать. Во всяком случае, я ничем не выделялся на общем фоне.

— Зачем вы оправдываете себя обстоятельствами? У меня еще теплилась надежда, что у вас остались в душе, в сознании обычная добропорядочность и честность, я уж не говорю о партийной совести. Сейчас я окончательно понял, что вы…

Тарков вскочил, и, торопливо дергая замок на папке, воскликнул?

— Константин Игнатьевич! Я прошу… — Тарков наконец раскрыл папку, взял лежавший сверху лист бумаги и положил перед Дальновым. — Я знаю ваше мнение обо мне — вы поверили наговорам… Ваша неприязнь ко мне ничем не обоснована. Однако именно ее вы кладете в основу оценки моей деятельности.

— Вашей деятельности! — тонкое сухое лицо Даль-нова окаменело, в уголках рта прорезались жесткие складки. — А закрытые прииски по всей тайге? А катастрофическое сокращение добычи золота? А отвратительные жилищные, бытовые условия жизни двадцати тысяч человек, которые надеялись, что после создания района жить будут лучше и которые не дождались даже проблесков такого улучшения? — Дальнов резко поднялся, взял в руки лист бумаги, положенный на стол Тарковым, и помахал им перед собой. — Вы думаете, Сергей Валентинович, что я буду вас удерживать, уговаривать? Я же отлично понял по выражению вашего… усталого после ночных раздумий лица я тону вашему, что вы писали заявление не потому, что так подсказывала совесть коммуниста. Вы пошли ва-банк! — Он присел на стул, взял ручку и хотел написать резолюцию на заявлении Таркова. Задержал ручку в воздухе и сдержанным сердитым голосом закончил — По вашей вине, личной, мы слишком задолжали тенькинцам, которые терпеливо ждут от нас синицу в руки, а не журавля в небе. — Дальнов положил заявление Таркова в свою папку. — Я посоветуюсь с членами бюро, как нам поступить с вашей просьбой.

ГЛАВА 2

Кубашов не успел завернуть за угол, как его окликнули. Он оглянулся и увидел Дубовцева, только что вышедшего из подъезда, — они жили в одном доме. Второй секретарь был явно взволнован.

— Что-то случилось?

— Случилось! Только что звонили из обкома партии. На послезавтра назначен внеочередной пленум райкома.

— По какому вопросу? — Кубашов невольно остановился.

— Тарков от работы освобожден, — почему-то шепотом произнес Дубовцев.

— Кто освобожден? Тарков?! — слова Дубовцева не сразу дошли до его сознания. — Кем освобожден?

— Бюро обкома, естественно. Пойдемте в райком, я вам все расскажу по дороге.

Они поднялись на второй этаж, вошли в приемную. Дубовцев открыл дверь в кабинет Кленовой.

— Вы мне нужны, Вера Игнатьевна! Заходите.

Секретарь райкома, ведающий вопросами идеологической работы, вошла в кабинет, молча пожала руку Кубашова и вопросительно взглянула на Дубовцева, который сел за стол, но тут же вскочил.

— Вчера состоялось бюро обкома. Тарков освобожден от работы по собственному заявлению. Звонил Крылов из обкома.

— Ничего себе весточка! Вы можете рассказать толком? — нервно выкрикнула Кленова. От волнения на ее щеках выступили красные пятна.

— Я все сказал. Тарков подал заявление. Дальнов согласился. Послезавтра срочно собираем пленум райкома.

Кленова медленно опустилась на стул рядом с Кубашовым, потянулась рукой к пачке папирос, лежащей на столе. В кабинете установилась тишина. Случилось то, чего давно ждали, но случилось все же внезапно, и это выбило их из привычной жизненной колеи. У каждого возникла одна и та же мысль: «Кто будет первым?»

— Кто бы мог подумать! — воскликнул Дубовцев. Он не мог унять волнение и нервно сжимал и разжимал пальцы.

— Действительно, странно, — согласился Кубашов, занятый своими мыслями.

— Ах, как все это неожиданно! — красивое лицо Кленовой исказила злая усмешка. Она обошла приставной столик и встала за спиной Дубовцева. — Давайте хотя бы сейчас не будем кривить душой. Вы давно ждали этого часа, но сами боялись пальцем шевельнуть, чтобы ускорить события.

— Вы, вы! — запальчиво крикнул Дубовцев. — А вы сами?

— Я единственный человек в райкоме, — Лицо Кленовой стало надменным: — сейчас она презирала и Таркова, и этих обоих, и себя, — единственный человек, который не питает надежд на кресло первого. А будет ли им Дубовцев или Кубашов — колесо райкомовской жизни вряд ли покатится в обратную сторону.

…Весть о том, что Тарков освобожден от работы мгновенно облетела район. Толком никто ничего не знал, строились догадки, одна другой неправдоподобнее. Многие облегченно восклицали: «Наконец-то!»

Некоторые жалели и, как это часто бывает в таких случаях, особенно сокрушались те, кто еще вчера были смертельно обижены Тарковым и кляли его самыми последними словами. Никто не мог поверить лишь в то, что Тарков сам написал заявление.

Так же мгновенно разлетелся слух о том, что Тарков, вернувшись из Магадана, утром зашел в райком, обойдя все кабинеты, попрощался с аппаратом, оставил заявление с просьбой снять его с партийного учета в связи с выездом за пределы района и к вечеру уехал с женой в аэропорт с двумя чемоданами и большим тюком.

В четверг утром Кубашов не выдержал и позвонил Дубовцеву:

— Говорил с обкомом? Выехали или нет? Кто?

— Хотел позвонить, да счел неудобным. Значит, ты считаешь…

— Я считаю, — перебил Кубашов, — вам, секретарям райкома, положено знать, в какое время приедут к нам работники обкома и сколько их, чтобы решить, где будем размещать.

Кубашов несколько раз принимался за неотложные дела, но никак не мог сосредоточиться, внимание отвлекали мелочи. Он нервным жестом отодвинул бумаги, снял трубку, вызвал председателя поселкового Совета, но переговорить с ним не успел, так как замигал огонек селектора — звонил Дубовцев. Говорил он тихо, и голос его звучал растерянно:

— Выехали.

— Кто?

— Сам Дальнов едет, — Дубовцев замолчал. Кубашов слышал в трубку его прерывистое дыхание. — С ним Крылов и… Смелеков.

— Смелеков? — переспросил Кубашов, перебирая в памяти все знакомые фамилии. — Кто такой?

— Инструктор промышленного отдела обкома.

— Та-а-ак! — протянул Кубашов. Надежда, которая, как ни пытался он ее притушить, слабой искрой теплилась в уголке сознания, теперь исчезла окончательно.

— Будем начинать, Константин Игнатьевич? — спросил Дубовцев. Дальнов кивнул головой. Дубовцев положил на стол папку, раскрыл ее.

Вслед за процедурой открытия внеочередного пленума начались выборы президиума.

— Товарищи, на пленуме присутствует первый секретарь обкома партии Константин Игнатьевич Дальнов, а также член бюро, заведующий отделом парт-органов Крылов и, — Дубовцев прокашлялся и окончательно осипшим, Лаосом проговорил, — инструктор обкома товарищ Смелеков. Предлагаю их тоже избрать в президиум. Кто за данное предложение, прошу поднять руки. — Дубовцев достал из кармана платок, махнул по лбу. — Слово предоставляется Константину Игнатьевичу Дальнову.

Первый секретарь обкома партии медленно поднялся, хотел пойти к трибуне, но передумал, выпрямился, положил руки на стол и окинул взглядом зал.

— Товарищи! Сегодня на пленум райкома выносится один вопрос. Организационный. Речь идет об избрании первого секретаря райкома партии, — Дальнов говорил ровно, четко, изучающе ощупывал внимательным взглядом лица членов райкома, сидящих в первых рядах. Коротко рассказал об обстоятельствах ухода Таркова.

Тишина в зале уплотнилась. Дальнову казалось, что нетерпеливое ожидание зала вызвано единственным желанием — поскорее узнать, кого обком будет рекомендовать вместо Таркова. Поэтому Дальнов решил сразу перейти к избранию нового секретаря.

— Бюро обкома хорошо знает обстановку, сложившуюся в вашем районе, поэтому тщательно обдумывало кандидатуру коммуниста, которому можно было бы доверить такое ответственное дело. Мне поручено рекомендовать для избрания первым секретарем райком партии Смелекова Тихона Матвеевича.

Послышался нетерпеливый голос!

— А мы, собственно, с освобождением Таркова еще не решили.

Дальнов поискал глазами говорившего. Из девятого ряда поднялась громадная фигура с круглой как шар головой.

— Шуганов, — густым басом проговорил он, — директор дражного прииска. Не поняли мы что-то, как и за что бюро освободило Таркова.

— Что тут неясного? Вам же все объяснил Константин Игнатьевич! — нервно выкрикнул Дубовцев. — Тарков написал заявление…

— А, бросьте! — махнул рукой Шуганов. — Никаких у него, у Таркова, значит, семейных обстоятельств нету!

— Я не пойму! — опять крикнул Дубовцев. — Что вы предлагаете, Лев Борисович?

В это время из второго ряда встал высокий сутуловатый мужчина в простеньком костюме и поднял руку.

— Я извиняюсь, конечно, товарищ секретарь, — спокойно сказал он, — можно два слова?

Дальнов вопросительно посмотрел на Дубовцев.

Карликов, — пояснил тот, — член райкома. Экскаваторщик прииска «Южный».

— Пожалуйста, товарищ Карликов, — сказал Дальнов, — пройдите на трибуну.

Можно и на трибуну.

Пока он поднимался по скрипучим ступенькам, Дальнов пристально всматривался в его коричнево-серое, словно прокопченное на огне, суровое морщинистое лицо. Зайдя за трибуну, Карликов поднял голову, и Дальнов встретился с его открытым, умным взглядом. Старый горняк потоптался на месте, как бы устраиваясь поудобнее.

— Я коротко. Хватит нам, горнякам, заседать. Что-то у нас зазудело на совещания да кабинетные посиделки. Давайте мы один вопросик рассудим — и восвояси, в тайгу обратно. Мы, члены райкома, в позапрошлом году в этом же зале избирали в первые секретари Таркова. Я понимаю так, что нам же и положено его снимать в этой должности. Вот я и спрашиваю, а почему вы, товарищ Дальнов, отняли у нас наше право самим решать вопрос о Таркове?

Дальнов шевельнулся, но Карликов опередил его и снова заговорил уверенно и громко!

— Я ведь не от себя спрашиваю. Я из обстановки, которая сложилась в районе, исхожу. А сложилась она, товарищ секретарь, совсем гнилая, это я вам как рабочий, начистоту говорю. И если вы круто не повернете дело — быть большой беде. И виноват тут прежде всего обком. Вот и сейчас вы за нас решили судьбу Таркова. Послушали бы вы, товарищ Дальнов, как загудел и поныне гудит народ на приисках. Тол-ком-то никто ничего не знает. Вчера Тарков был у власти, и мы ему в рот заглядывали и в ладоши хлопали, когда он нам воздушные замки рисовал с трибуны. Утром просыпаемся — нет Таркова! Кто говорит — освободили, кто болтает — перевели. Мы и к этому готовы. Вы и назначаете без нас, и снимаете, и когда на повышение берете, что-то не припомню ни разу, чтобы с нами посоветовались! а стоящий ли он человек для большой работы. Помните, был у нас в районе Аникеев, председатель райкома профсоюза? Вот уж кто на поводке у Таркова ходил по части застолья. Выпивоха был — куда нам всем, сидящим в зале, до него? Все видели и какой Аникеев бабник. Я извиняюсь, конечно, но было такое. И вдруг узнаем — взяли его в Магадан. Повысили!

По залу прокатился легкий смешок. Карликов переступил с ноги на ногу и слегка пристукнул кулаком по краю трибуны.

— Люди на приисках, товарищ Дальнов, спрашивают меня: «Ты член райкома. Объясни, куда вы дели Таркова?» — рабочий повернулся к президиуму и, перегнувшись через трибуну, продолжал говорить, обращаясь к Дальнову — Вот оно как дело повернулось, товарищ первый секретарь, вызвали вы Таркова в Магадан, зазвали к себе в кабинет — и по шапке! А мы тут в районе как же? Насчет Таркова у нас мнение одно, мы промеж себя не один разок потихоньку говорили: «Какой такой стальной крючок за воротник его крепко держит?» Не по заявлению его надо освободить, а вот здесь, перед нами его поставить, да потолковать с ним по-рабочему. Душу ему надо было потрясти, и до селезенки добраться — пускай она у него поекает. Правильно я разумею?

Зал дружно и одобрительно загудел.

— И не ради него одного, а для науки другим! Ну и ладно, коли согласны. Нет только его, Таркова, среди нас. Говорить о нем теперь вроде бы пустое дело. Одно только скажу, мы его на последней конференции считай, не избрали. На двух голосах удержался. И не смешно, горнячки! Стыдно! Должны мы знать, зачем его тогда обком оставил в районе? Вы же, товарищ Крылов, кажется, и тогда сидели тут же в президиуме. Вы же кадрами в обкоме ведаете. Какая же характеристика вам нужна была? Считай, половина делегатов голосовала против. Вот над чем и вам, товарищ Дальнов, да и нам всем надо крепко подумать. — Карликов повернулся уходить, но остановился и посмотрел в зал. — Я предлагаю пленуму снять его с должности как опозорившего наше партийное доверие.

Дубовцев с растерянным видом разглядывал оживленно зашумевший зал. Дальнов решительно поднялся.

— Спасибо вам, товарищ Карликов, за откровенные рабочие слова. За науку, что вы преподали нам, партийным работникам. — Шум в зале мгновенно стих — Будем откровенны до конца. Когда товарищ Тарков пришел с заявлением в обком, мнения у нас были различны. Кое-кто считал его зазнавшимся работником, переоценившим свои способности. Вы лучше меня знаете Таркова, вместе с ним работали. Мы не можем все отнести за счет одного Таркова, но факт остается фактом; последние годы горное управление (а значит, по сути, единственная отрасль хозяйства района) план не выполняло, — добыча золота сокращалась. Один за другим закрывались прииски. Как вел себя Тарков в этих условиях, вы знаете сами. Я смотрел протокол вашей Конференции. Даже после умелого редактирования выступлений главное в них осталось. Я увидел, насколько резко и правдиво вы говорили о стиле, методах работы Таркова, о проявлении самых отрицательных черт его характера. Учитывая это, я счел нецелесообразным повторять такой разговор сегодня на пленуме и настоял на бюро обкома партии принять его заявление.

Дальнов и сам чувствовал неубедительность своих доводов, но идти дальше не решался. Его устраивало в данной ситуации то, что члены райкома, в принципе, не встали на защиту Таркова. Теперь оставалось одно, главное, — провести свою линию при избрании нового секретаря.

— Есть ли необходимость обмениваться мнениями по данному вопросу? Или перейдем к избранию?

Дубовцев заметил, как Жарченко сделал попытку встать, но сидевший рядом Поташвили придавил его плечо рукой. Однако в середине зала поднялся невысокий, коренастый Игнатов, бурильщик с прииска «Западный».

— А я, к примеру, поддерживаю Карликова! — звонко выкрикнул он. — Таких, как Тарков, надо гнать к… этой самой бабушке! Ему целый район доверили, а он… — Бурильщик рассекал кулаком воздух. — Я считаю, нельзя его отпускать чистеньким из района, чтобы он снова где-нибудь не уселся в теплое кресло! Он уедет, а кто мазутное пятно, что теперь на всех нас, коммунистах района, смывать будет?

— Опоздал, Игнатов! — выкрикнул молодой задорный голос с последнего ряда. — Он с чемоданами уже того!

— Совсем хорошо! Зачем отпустили?

В проходе показалась высокая сутулая фигура старика в толстом свитере. Шел он молча, не глядя по сторонам, и лишь около сцены остановился, поднял голову.

— Можно мне, товарищ Дальнов, внести предложение? Векшин моя фамилия, шурфовщик. — Не ожидая ответа, поднялся к трибуне. Окинул зал сердитыми глазами, пошевелил лохматыми клочками седых бровей, хрипло спросил!

«— Ай не стыдно вам, горнячки? На кого шумим? Да на себя же самих. Выходит, мы все с луны свалились. Или мы не знали тогда, два года назад, кого избирали секретарем? Что-то вы быстро позабывали, что он вытворял еще при Дальстрое, когда в погонах ходил! Вы же голосовали! Вот уж воистину, ум без разума — беда. Только я считаю, на всю жизнь пугаться нечего. На всякую беду страху не напасешься.

— Беда не дуда! — крикнул тот же веселый голос с последнего ряда. — Станешь дуть, а слезы идуть. Ты сам-то где был, умник?

— Меня не трожь! — загремел Бекшин. — Вычеркнул я Таркова из бюллетеня! И на пленуме поднял руку за отвод. Тут моя совесть чиста, — Бекшин вышел из-за трибуны, глянул в зал. — Так что хватит, горнячки, балаболить.

— Правильно говорит Бекшин!

— Пошли дальше!

— А дальше вот что, я по-другому скажу о Таркове. Почему Тарков да Тарков? Ну, был он голова всему. Много бед принес. На пять лет остановил жизнь в районе! Таркова не стало, нет его. Значит, и спросить не с кого? Так ведь вот они, члены бюро, остались. Как и при Таркове сидят в президиуме. И глаза долу от стыда не клонят. Почему мы с них не спросим? Когда «ура» кричать, так мы тут как тут, как штыки торчим! А когда виновного за шиворот вытащить и на раскаленную сковородку этим местом усадить — все по кустам. А ведь вы рядом с Тарковым были, дружно ему помогали, делали все, что он велел. Не потому ли Тарков и стал Тарковым, что рядом с ним были не истые коммунисты, а подхалимы! Блюдолизы! За шкуру свою дрожали. Возражать боялись. Если мы жизнь не повернем против них — завтра новый Тарков объявится. Много нас, вон сколько в зале сидит, мы же сила, а понять этой нашей главной беды не хотим.

Дальнов не ожидал такого поворота. Бекшин был прав, Но идти по пути, им предложенному, он не имел права. Это уводило от главной задачи — избрания первого секретаря. Было и другое. Дальнов вынужден был признаться саману себе, что не был готов к такому разговору.

— Ну что ж, товарищи, — сказал он, поднимаясь, — у нас состоялся откровенный обмен мнениями. Вы еще раз подтвердили, что интересы района вам не безразличны. Теперь о новом секретаре. Бюро обкома рекомендует первым секретарем товарища Смелекова Тихона Матвеевича. Он работает инструктором промышленного отдела обкома. Год назад закончил двухгодичную партийную школу. По образованию горный инженер, механик. Ранее работал в обкоме комсомола, затем год — заведующим промышленным отделом горкома партии. Другие подробности биографии вы можете спросить у него самого. Есть вопросы к товарищу Смелекову?

Поднялся Жарченко.

— Проходите сюда, — сказал Дальнов.

— Я с места, коротко. Я не знаю товарища Смелекова и задаю вопрос не потому, что сомневаюсь, что вы, товарищ Смелеков, справитесь. Однако гложет одна мыслишка. Почему мы своих, тенькинских, не избираем? Значит, нам надо так понимать: у нас на Теньке своих кадров нет, поэтому вы везете их к нам издалека. Ваше право так оценивать наши кадры. Но почему бы все-таки и наше мнение не спросить?

— Кто вам сказал, товарищ Жарченко, что мы в обкоме не знаем и не ценим ваши кадры?

— Если знаете, то почему не доверяете нашим?

— Чего ты, Жарченко, — не выдержав, возмутился Дубовцев, — дуешь на молоко? Оно же холодное! Вопросы кадров надо решать конкретно.

— Пожалуйста! — воскликнул Жарченко. — Можно конкретно. Почему вы не хотите доверить работу в райкоме товарищу Кубашову? Кого-кого, а его, на фоне Таркова, мы успели хорошо рассмотреть. Со всех сторон. В районе он пришелся ко двору, это не только мое мнение. Принципиальность и деловитость его мы не раз чувствовали на себе, обижались порой, а дело делали. За что не раз и не два слышали благодарность от приисковиков.

Дубовцев, рывком двинув бумаги на столе, вскочил с места.

— Не можешь ты, Жарченко, чтобы… того самого! — Дубовцев не нашел нужного слова и помахал растопыренными пальцами в воздухе.

— Точно, Виталий Федорович! — крикнул Жарченко. — Того самого не могу. А свое мнение, как член райкома, имею! И, наверное, могу его свободно высказывать. Или не так, Виталий Федорович?

По залу пронесся негромкий смех. И снова тишина.

— Продолжайте, товарищ Жарченко, — спокойно сказал Дальнов.

Дубовцев удивленно посмотрел на первого секретаря обкома.

— Я все сказал, — Жарченко опустился в кресло.

Зал настороженно ждал, как поведет себя Дальнов.

С любопытством смотрели на Смелекова, на его побледневшее лицо, и на Кубашова, лицо которого полыхало огнем.

Дальнов на какую-то секунду задумался, неожиданно мелькнула мысль: «А почему, собственно, всегда должен быть прав только я? Значит, пустить на обсуждение?.. А как же быть с авторитетом обкома? Нет, отступать нельзя».

— Вы не сказали одного, товарищ Жарченко, — выигрывая время, спросил Дальнов, — почему вы против кандидатуры, предложенной бюро обкома?

Поднялся Карликов, протянул в сторону президиума широкую ладонь, обиженно проговорил:

— Вы, товарищ Дальнов, не давите на нас! У нас после Таркова шея еще не успела в обратную сторону разогнуться.

— Отстань ты от Таркова. Дался он тебе! Мужик он был веселый, компанейский! А влет как стрелял! — раздался голос из зала.

— Он-то веселился, а район теперь слезами сколь еще умываться будет? Главное, веру в золотую Теньку похерил!

— Да не уводи ты, Павел Фролыч, — рявкнул Бек-шин, — от главного вопроса! Выброси Таркова из башки. Нам надо определиться с новой партийной властью в районе. Ты говори свое мнение. Я, лично, согласен с Жарченко. Мы не спорим с вами, товарищ Дальнов, пускай Смелеков хороший работник. Значит, ему найдется место, где силу применить. Без дела не оставите. Только мы после Таркова должны знать насквозь человека, которому доверим руководство партийной властью в районе. Кубашов потянет. Может, и спотыкнется разок-другой, зато мы в него верим.

Шум в зале нарастал. Секретари райкома и Смелеков тревожно посматривали на Дальнова, который с невозмутимым видом, прищурив глаза, перебрасывал взгляд с одного выступавшего на другого. Выслушав, решительным движением взял толстый карандаш, постучал им по стакану. Тишина наступила не сразу.

— Выдвижение кадров на руководящую работу в своем районе, — Дальнов спокойно положил карандаш в стакан, — имеет положительные стороны. Товарищ знает район, его специфику, изучил работников, разбирается в обстановке. Ему легче определять главные задачи сегодняшнего дня и в соответствии с ними расставлять людей. Но подходить к выдвижению только с таких позиций нельзя. Надо учитывать конкретные условия и состояние дел в районе. Если дела в районе идут хорошо, как говорится, маховик раскручен, можно смело выдвигать местного. А если хозяйство в районе развалено? Неизбежна ломка сложившегося, перестановка кадров. Согласитесь, новому руководителю легче с этим справиться.

Дальнов помолчал, достал платок, вытер утолки губ.

— Я хочу, чтобы вы поверили мне. Мы взвесили все доводы за и против, когда обсуждали кандидатуру. Скажу откровенно, что рассматривали и кандидатуру товарища Кубашова. Мы так же ценим его за качества, о которых говорили вы, товарищ Жарченко. Но мы учитывали прежде всего положение дел в районе. У нас нет времени на долгую раскачку и длинный разбег. Я не хочу сказать, что вы ничего не делали на своих предприятиях, но если оценивать вашу работу в масштабе тех задач, которые вы должны были решать, то следует признать — сделано так мало, что ваш район застрял на полдороге. Нужно вдвое, даже втрое лучше работать, чтобы наверстать отставание и как можно быстрее оправдаться перед трудящимися района. В этих условиях бюро считает необходимым поставить во главе районной партийной организации товарища Смелекова. У него есть для такой работы все данные. Есть еще одно обстоятельства Я скажу и об этом. Мы специально дали возможность товарищу Смелекову после окончания партийной шкалы поработать в аппарате обкома, где он имел возможность расширить кругозор, научиться мыслить глубже и смотреть вперед смелее. Год работы в промышленном отделе явился для него хорошей школой. — Дальнов неожиданно улыбнулся, и властное строгое лицо его стало вдруг открытым, располагающим к доверию. — Наверное, я длинно говорю и неубедительно?..

Смелекову показалось, что в зале прошелестел облегченный вздох. Он смотрел на членов райкома и видел, как лица их теплеют, будто не было только что ни настороженной скованности, ни подозрительности.

Дальнов не спал, снова и снова вспоминал только что прошедший пленум. Сколько раз приходилось ему избирать первых руководителей райкомов, горкомов, вработался штамп: представитель обкома предлагал, члены райкома дружно голосовали «за». Никаких сомнений, тем более возражений по предложенной кандидатуре, что, по его убеждению, в полной мере Соответствовало принципу демократического централизма — основного организационного закона партийной Жизни. И вот впервые в его многолетней практике члены райкома выступили против партийного закона. Не спеши, Дальнов. Против демократического централизма или против твоей должностной самоуверенности?

Дальнову показалось, что щеки обдало жаром. Ему стало стыдно. Нет, он не растерялся, когда члены райкома отказались принять предложенную им кандидатуру, он разгневался: как посмели!

Дальнов почувствовал сухоту в горле, нестерпимо захотелось пить. Для этого надо было пройти на кухню через комнату, где спали Крылов и Смелеков. И все же он не выдержал. Стакан холодного чая лишь на минуту остудил жар в груди. Дальнов вернулся, лег на спину, расслабился, пытаясь освободиться от беспокойных мыслей. И не мог.

Он думал о Смелекове. Трудно ему будет на Теньке после всего, что сегодня произошло. Партийный актив открыто не принял его назначения, не побоявшись выступить против первого секретаря обкома. Сможет ли он переломить ситуацию.

Смелеков неожиданно для себя уснул быстро, однако так же неожиданно проснулся и долго лежал с таким ощущением, что он и не засыпал вовсе, а только что прилег. Он посмотрел на часы, которые по давней студенческой привычке положил под подушку. Спал два часа. На соседней койке что-то бормотал в неспокойном сне Крылов. В памяти мелькали события последних дней, так круто изменившие его жизнь. Вспомнилось напутствие Дальнова, произнесенное за столом в этой же комнате, где был накрыт ужин.

— Мы знали, насколько плохи дела в районе. Не знали мы лишь одного, до какой степени подорвана здесь вера в нас, в партийных руководителей. Смотри, не растеряйся. Рецептов готовых: с чего начинать, как отвоевывать потерянные позиции, — тебе никто не даст. Няньки тоже не будет. Люди. Люди прежде всего. Определишься в главных проблемах — приезжай ко мне. Вместе подумаем, как их решать. Не торопись, но поспешай. Две гири лежат на весах: золото и время.

То и дело возникало перед глазами красивое, с ухмылкой лицо Жарченко. Слышался гневный голос Крылова: «Ты раскусил Жарченко? Такую сволочь нельзя в районе держать! Видишь, как распустил кадры Тарков».

Поведение Жарченко на пленуме, его выступление против кандидатуры обкома, поддержка, оказанная горняками, были неожиданными для Смелекова, настораживали. Но он возразил Крылову:

— Ты считаешь, что члены райкома не могут иметь своего мнения?

Крылов не сразу смог найти нужный ответ и какое-то время молча пережевывал кусок оленины, ждал, что скажет первый. Не дождавшись, сказал раздраженно:

— При чем тут «могут», «не могут»?

— При том при самом, — спокойно продолжал Смелеков. — Если бы Жарченко не выступил со своим мнением и все члены райкома молча и дружно проголосовали за меня, в этом случае, по-твоему, они проявили бы партийную сознательность и исполнительность. Так?

— Конечно, — неуверенно протянул Крылов.

— А где же тогда свобода мнений в партии?

Крылов не ожидал такого поворота разговора и вопросительно взглянул на Дальнова. Но тот продолжал молчать.

— Ты забыл, Тихон Матвеевич, что ты не в партшколе. И здесь не семинар по оргпартработе. Речь идет о партийной дисциплине.

— Говоришь ты о дисциплине, а дело ведешь к покорности и безропотному послушанию.

— Ну, знаешь! — возмутился Крылов, но дальше спорить не стал.

Сразу же за райкомом по обеим сторонам центральной улицы вразброд стояли деревянные дома, выстроенные еще первыми геологами. Смелеков вышел на пологий берег ключа. Отжатый дамбой из галечника Омчуг в этом месте круто изгибался и почти под прямым углом вливался в широкий, полноводный даже в засушливое лето Детрин. Смелеков подошел к узкому покосившемуся мостику из длинных лиственниц, уложенных на металлические козлы, с настилом из толстых досок. На середине ключа козлы просели, подмытые водой, и мостик причудливо прогнулся по всей длине, напоминая издали верблюжьи горбы. «И тут времянка, — с горечью подумал Смеляков, опасливо переступая шатающиеся доски — Теперь не свалишь на Дальстрой. Теперь это хозяйство поселкового Совета. — Вспомнилось растерянное, покрытое багровыми пятнами лицо Кубашова. — Как-то мы с ним сработаемся?»

Райцентр был типичным таежным поселком, построенным наспех, без продуманной планировки, без перспективы даже на ближайшее будущее и с единственной целью — удовлетворить временные, и поэтому — минимальные, потребности в жилье. Длинные приземистые бараки, крытые финской стружкой, самодельные деревянные домики да несколько двухэтажных домов коридорного типа. Ни одного каменного строения, если не считать здания, выстроенного недавно для школы-интерната и временно занятого райисполкомом.

Здесь ему предстояло теперь жить и работать. И не просто работать. Он должен был положить конец этому затянувшемуся на десятилетия временному существованию, заменить принцип временности, на котором строилась жизнь в поселке, на принцип надежности, стабильности. Но на пути перемен стояла задача, которую надо было решать в первую голову — необходимо дать твердую базу, для золотой промышленности. Только где же ее взять, если геологи в один голос твердят, что золотые россыпи на Теньке истощаются? Так что подумай, Смелеков, прежде чем обнадеживать…

На углу Горняцкой и Речной долго стоял, ожидая, когда уляжется густое облако пыли, поднятое только что проехавшим грузовиком.

Навстречу ему Торопился Тургеев.

— Вот вам и новая власть! — характерным визгливым голосом закричал он еще издали. — И райисполком создали, и поселковый Совет, а пыли, как на цементном заводе. Вы ко мне?

— Ненадолго. Хочу посмотреть, где вы разместились. Хотя потребность к обстоятельному разговору у меня, естественно, большущая. Придется на ходу изучать обстановку. С утра поеду по приискам.

— Один?

— Не буду вас отвлекать. У меня цель — ознакомительная.

— Я понимаю, — пробормотал Тургеев. — Фактор времени.

Смелеков сделал вид, что не расслышал в его голосе обиду. Подошли к двухэтажному деревянному зданию, где размещалось горное управление. «Золотая промышленность — и такое убожество!» — горестно подумал Смелеков, разглядывая узкие темные коридоры, неровный пол из покоробившихся досок, бугристый потолок с осыпающейся штукатуркой. Неприятное впечатление производил и кабинет Тургеева — узкий, длинный, с невысоким потолком.

Тургеев показал рукой на массивное кресло с полукруглой спинкой.

— Вот какую мебель делал Дальстрой. Не сдвинешь. Прочная, на века!

— У меня в кабинете таких же два кресла. Не ваш подарок?

— Вот чего не терпел Тарков, так это подарков. Сам брал, что ему нравилось.

— Под такую мебель и контору не мешало бы соорудить посолиднее.

— Контору, говорите? — Тургеев подошел к стене, отодвинул шторку и показал рукой на диаграмму добычи золота управлением. Красная линия уверенно поднималась кверху, два года шла на одном уровне, затем ее сменила жирная черная линия, круто опускавшаяся шиз.

— Вот где наша контора — не контора, а ящик с крышкой!

— Любопытно, — Смелеков подошел к диаграмме. — Пик красной линии попадает на год образования района?

— Коварный вопрос, Тихон Матвеевич, — хихикнул Тургеев. — Увольте меня от признаний. Поживите в районе, посмотрите, послушайте, тогда можно будет и договорить откровенно.

Тургеев хорошо понимал шаткость своего положения. Управление не выполняло план четвертый год подряд. Решение о его дальнейшем пребывании в должности директора горного управления зависело прежде всего от Смелекова.

— Если я правильно понимаю, вас ведь не история интересует, а, так сказать, правда сегодняшнего дня, — хмыкнул Тургеев. Волнуясь, он становился развязан и смешлив.

— Не совсем так. С состоянием дел на добыче золота я уже знаком. Меня интересует прогноз на ближайшее будущее.

— Понятно. Почему нет золота, кто повинен, где будем брать его дальше? Вряд ли нужно доказывать вам, уважаемый Тихон Матвеевич, что судьба завтрашнего дня Теньки — в итогах работы управления в текущем году.

Банальные мысли Тургеев преподносил подчеркнуто менторским тоном. Смелеков не мог сдержать улыбки.

— Мы не имеем морального, — неприятным визгливым голоском выкрикивал задетый этой улыбкой Тургеев, — наконец партийного права думать о завтрашнем дне, пока сегодня бежит вода в ключах и речках.

— Зачем же так громко, — поморщился Смелеков, он еще не привык к трескучему разговору директора управления. — Вы же не на трибуне, Владимир Иванович, и я не корреспондент областной газеты.

— Вы можете сколько угодно обижаться на меня, старика, но я никогда и ни перед кем не кривил душой и говорил то, что думают Мне лично понятно — текущий план вам до лампочки! Вы новый человек в районе и, естественно, не отвечаете за сегодняшние дела. А мне важен именно этот год! — голос Тургеева взвился до высоких нот. — Я несу ответственность прежде всего за успешное завершение промывочного сезона!

— Вы убеждены, что добьетесь успеха?

— То есть?.. Позвольте, — пролепетал Тургеев, торопливо заталкивая манжеты — сорочки, высунувшиеся из рукавов пиджака, — при Таркове этот вопрос не подлежал обсуждению.

— Что было при Таркове, вы знаете лучше меня. А что получил район в результате вашей деятельности — знают все. И я тоже.

— Но ведь управление-та неповинно! В каких условиях мы работаем? Прииски, все без исключения, не имеют балансовых запасов. На каком основании главк (а его поддерживает обком) навязывает нам силой планы, не подкрепленные конкретными месторождениями?

Смелеков вытащил из бокового кармана пиджака записную книжку и, не раскрывая ее, извлек сложенный вчетверо лист бумага.

— Напомнить одну телеграмму, Владимир Иванович? — голос Смелекова звучал ровно, но в глазах мелькнула усмешка; «Категорически запрещаю использовать технику на подготовке к промсезону будущего года. Всю имеющуюся на прииске технику направьте на выполнение плана текущего года. Тургеев». — Смелеков сложил лист и положил в записную книжку. — Как могли вы, технический стратег и организатор горного производства, пытаясь левой рукой спасти план текущего года, правой — обрекать на неудачу план будущего?

— В трудную минуту необходимо мобилизовать все наличные силы на направлении главного удара. Конечно, при этом возможны издержки.

— Красиво сказано! Ну и то слава богу, что ответили вы честно.

— При чем здесь моя честность?

— Я ожидал, что спрячетесь за Таркова. Ведь это он заставил вас так поступить.

— Я не знаю, кого и как заставлял Тарков, но у меня план! Для меня он — закон.

— Теперь о плане, — Смелеков не повышал голоса, говорил спокойно, размеренно. — Он составлен вами но уровне прошлого года, без всякого роста. И причина провала не в балансовых запасах, мы еще вернемся к ним в свое время. Главная причина и, я бы сказал прямо, ваша вина заключается в том, что горное управление имело к началу промывочного сезона всего семь процентов подготовленных песков. На какое чудо вы надеялись? И такое повторяется четвертый год подряд. Запомните, подписать приговор плану будущего года я вам не позволю!

Тургеев неподвижно стоял за своим столом, склонив голову, и лишь рука его бесцельно передвигала лист бумаги с цифрами.

— Я буду делать все, чтобы выполнить годовое задание, — упрямо сказал он.

— У вас есть резервы?

— Есть! Да только руки у меня коротки! Теперь каждый директор прииска — пупырь на своей кочке!

— Давайте без эмоций, конкретно.

— Прииск «Восточный» имеет полуподготовленные полигоны, которые можно успеть отмыть в этом году. Бешеное содержание золота в песках!

— В чем же загвоздка?

— В директоре прииска! В Жарченко!

— Вы что же, не можете заставить его!

— Его? Заставить? Да он послал самого… — Тургеев осекся и, откашлявшись, продолжал — Он плюнул на решение бюро. Вот почему я поддерживаю мнение… — он опять чуть не назвал фамилию Таркова, — райкома партии, что Жарченко необходимо убрать с прииска. И как можно скорее. Тогда, — Тургеев повысил голос, — мы получим в сентябре-октябре пятьсот килограммов золота! И летний долг района будет покрыт, и годовой план выполнен.

— Если вы уверены… А кто заменит Жарченко? — после долгой паузы спросил Смелеков.

— Пока можно оставить главного инженера, — торопливо проговорил Тургеев, недоверчиво, присматриваясь к выражению лица Смелекова. — Грамотный горняк. Добросовестный и, главное, исполнительный парень.

Смелеков вскинул брови: «исполнительный»? Эта характеристика в данной ситуации ему не понравилась.

ГЛАВА 3

Стремительный ноток райкомовской жизни подхватил Смелекова и закрутил в бешеном водовороте. Звонки, приемы, встречи, краткие и раздражающе длинные совещания, заседания — все это обрушилось лавиной. Смелеков понимал неизбежность текучки и все-таки настойчиво пытался вырваться из ее цепких объятий. Но вскоре почувствовал — не получается, тонет в массе мелких забот. Причина была одна: решение любого вопроса, начиная с приисковых дел и кончая провалившимся пешеходным мостиком через Омчуг (который оказался бесхозным), — все шло через него. По каждому пустяку все ждали и даже настойчиво требовали совета, мнения, непосредственного распоряжения исключительно первого секретаря. Так тут было заведено.

Затрудняло работу и незнание конкретной обстановки на местах. В обкоме Смелеков курировал один район на Чукотке, где добывалось олово, а местное население было занято оленеводством. Здесь же, на Теньке, во всей сложности встала совершенно новая для него задача — остановить падение добычи золота, обеспечить будущее горной промышленности, а значит, и всего района. Смелеков решил прежде всего объехать все прииски, стационарные геологические партии и предприятия обслуживающие горняков, а потому уж встретиться с Лисянским и другими руководителями. Так и не разгребя до конца текучку, на третий день рано утром он выехал из Усть-Омчуга.

Сопки с левой стороны стали уменьшаться, вершины их сглаживаться, зато справа на горизонте все отчетливее вырисовывалась зубчатая линия горного хребта. Дорога незаметно шла на подъем. Шофер кивнул в боковое стекло:

— Вон там перевал начинается. По Гребню сопки дорога повернет направо и пойдет в горы. У той вершины — видите, останцы торчат? — второй перевал. Водители назвали его «Подумай». За ним владения Жарченко.

Перед глазами Смелекова возникло самоуверенное лицо директора, будто снова он услышал его голос: «У нас, на Теньке, и своих руководителей, ежели поискать, можно найти». Почему-то именно в этом «ежели» Смелекову послышался вызов. Кто же ты есть, Жарченко, на самом Деле?

Смелеков вспомнил справку по делу Жарченко. Читая, невольно обратил внимание на ее многословие. Заворг признался, что ему помог Даворский. Здесь же в деле лежала вырезка из районной газеты со статьей Даворского — и стиль, и факты были та же, что в письме…

Неожиданно машина остановилась.

— Посмотрите на ту лиственницу, — показал шофер, — вон там, за протокой……

Смелеков не сразу поверил своим глазам. — Ветки дерева были усыпаны словно хлопьями ваты.

— Куропатки! Сколько же их здесь! Уже белые!

— Время пришло менять окраску, а снегу нет. Вот они теперь в лесу как на показ. Пальнем? — Шофер Заерзал в азарте.

— Велик соблазн, да некогда. На обратном пути.

После первых же встреч с руководителями приисков во время поездки по району Смелекову невольно стала передаваться их растерянность. Бесконечные жалобы на горное управление, главк, геологов, на плохую погоду и разболтанность людей, обрушившиеся на Смелекова, глушили его мысли, лишали способности здраво и спокойно рассуждать, анализировать, искать решения. Никто не сомневался в том, что россыпное золото действительно на исходе, большие месторождения отрабатываются, и по мере их отработки, как само собой разумеющееся, прииски неизбежно должны закрываться. Обескураживала обреченность, с которой большинство руководителей смотрели в завтрашний день, озлобленная настойчивость, с которой они убеждали Смелекова в своей правоте, враждебность к его попыткам в чем-либо усомниться. За всем этим стоял панический страх перед завтрашним днем, искавший отдушину и находивший ее во взаимных упреках.

На каждом прииске, при каждой встрече горняки обрушивались на геологов, которые-де зазнались: почивают на лаврах прошлых открытий, не ищут и не хотят искать новые крупные месторождения. Геологи, в свою очередь, обвиняли горняков в том, что они хищнически отрабатывают россыпи, выхватывают кусочки побогаче, много золота оставляют в земле, не работают над улучшением технология промывки, в результате чего металл скосится водой в отвалы. На прииске «Южном» директор Поташвили на вопрос Смелекева: «Пытались ли сесть за один стол рядышком и спокойно разобраться во взаимных обвинениях?» зло рассмеялся и темпераментно воскликнул: «Холостой выстрел, товарищ секретарь райкома! Человечеству достались в наказание, за грехи его два вечных и неразрешимых противоречия: между свекровью и невесткой и между геологом и горняком!»

Удивляла, а порой вызывала гнев безучастность людей: и тех, кто руководил приисками, автобазами, ремонтными заводами, и тех, кто работал на полигонах, в цехах, шахтах и жил в халупах. «Это же золотая промышленность! — хотелось крикнуть Смелекову. — Вы добываете золото — символ богатства! роскоши, благополучия. В каких же условиях вы работаете и прозябаете тут!» Но кричать не мог, лишь до боли в скулах сжимал челюсти. Он знал: они выполняли волю того, кто послал их с одной целью — взять золото любой ценой. А когда оно закончится, бросить все построенное и недостроенное, обжитое и нажитое, и скорее на новое место.

Не все были согласны с подобной стратегией в организации горного дела. Доказывали, убеждали. Накануне войны группа коммунистов — сотрудников газеты «Советская Колыма» — послала телеграмму в Москву самому Сталину. Ответ был опубликован в газете. Смелеков помнил его почти дословно, хранил вырезку:

«Получил длинную телеграмму Осьмакова, Ромашева и Ягненко-ва с жалобой на порядки в Дальстрое и на недостатки в работе Павлова. Телеграмма не учитывает трудностей в работе Дальстроя, специфических условий работы Павлова. Телеграмму считаю демагогической и необоснованной. Газета должна помогать Павлову, а не ставить палки в колеси».

Подпись ставила точку, пресекая попытки еще раз заговорить об этом: «Сталин».

Все, что видел Смелеков вокруг, накапливалось долгими годами, а вот разрубить этот узел предстояло одним ударом — затягивать решение он не имел права.

С усмешкой вспоминал Смелеков беседу со вторым секретарем обкома Рудневым, Высокий, стройный, всегда подтянутый, он любовался собой, но был убежден, что люди, окружающие его, не догадываются об этом. Внешне он был всегда активен, словоохотлив. Смелекова, как и многих из аппарата обкома, удивляло, кто и за что поставил его на второе место в обкоме. Руднев никогда не имел ясно выраженной позиции ни в одном вопросе, тем более в принципиально важном. Все его усилия были направлены на то, чтобы в потоке веско произносимых слов скрыть свою точку зрения. За год работы Смелекова в промышленном отделе Руднев его так и не заметил. Теперь же усадил за стол и как новичку принялся объяснять обстановку в области и в районе. Спрятав глубоко посаженные глаза за блестящими стеклами очков, уверенно сказал: «Никакого затухания золота на Теньке нет! Чепуха! Это лишь тактический ход бывшего начальника Дальстроя, который ничего умнее не придумал, чем выдвинуть пресловутую теорию затухания, чтобы оправдать свою беспомощность как руководителя».

Смелеков не стал возражать Рудневу, но уже тогда, в Магадане, у него возник вопрос: «Если все так просто, как вы говорите, почему же так же просто и быстро вы не решите проблему?»

…На прииске «Южном» Смелеков не стал ночевать, хотя время приближалось к одиннадцати часам вечера. К удивлению директора прииска, велел шоферу подготовиться к выезду. Предшествующий отъезду разговор с горняками и геологами соседней геолого-поисковой партии, работающей на прииск, был шумным, крикливым, и поэтому во многом бестолковым. Попытки Смелекова придать беседе какую-то последовательность, логичность сметались взаимными упреками с обеих сторон и бесконечными требованиями что-то решить там, в районе и области, чем-то помочь, Наконец Смелеков снял очки, устало потер веки. Поташвили заметил, торопливо вскочил.

— Все, друга мои! Умолкли! Тихо, говорю! Мозга, как спираль на электроплитке, жаром пышут. Пора, о желудке подумать. Прошу всех в столовую.

Столовая была закрыта. Вошли с обратной стороны, прошли через кухню, оказались в небольшом зале с низким провисшим потолком. Таким же покосившимся был пол, доски прогибались под ногами. В середине зала на трех сдвинутых столах среди тарелок высились кучкой составленные бутылки спирта. Помещение слабо освещалось небольшими лампочками, укрепленными на стенах. Словно выговорившись в кабинете директора прииска, люди усаживались за стол молча, нетерпеливо гремели тарелками и только изредка осторожно поглядывали на Смелекова.

Поташвили поднялся с фужером в руке, перехватил его, пригладил густые вьющиеся волосы, на висках тронутые сединой. Оглядел сидящих. Тут были руководители прииска и соседи-геологи, все те, кто постоянно принимал участие в застольях по случаю приезда начальства. Обычай этот был заведен не им, но Поташвили считал его нормой и исполнял ритуал не без старания. Обилие закусок, число бутылок выпитого спирта, продолжительность ужина (нередко до утра) определялись должностью приехавшего. И все же Поташвили чувствовал себя сегодня неуверенно. Проведя кончиком пальца по краю хрустального фужера, прислушался к мелодичному звону и заговорил негромко, постепенно усиливая голос:

— Когда заснеженных вершин Кавказа коснется утренний луч солнца, он озаряет горы, наполняет светом долины, согревает воздух.

Сидящие за столом оживились, заулыбались. Поташвили всегда начинал застолье этим тостом.

— Бывает, что лучи его растапливают тоненькую ниточку, которая удерживает нависшую глыбу снега, и лавина устремляется вниз, сметая на своем пути все: камни, деревья, деревни! Кажется, нет силы, которая могла бы удержать грозную стихию. Но!.. — директор поднял фужер, обвел знакомые лица сидящих за столом, встретился со взглядом Смелекова, в котором, несмотря на глубокую усталость, явно мелькнуло любопытство, — есть такая сила! Это сила могучих рук тысяч людей, соединенных в единый кулак волей и разумом одного человека! Я поднимаю первый тост за нашего нового партийного руководителя, который обязательно сплотит наши ряды и вернет былую славу золотой Теньке!

Смелеков опустил глаза, коснулся фужером рюмки Поташвили, сделал глоток и, чувствуя, как огненный шар покатился в пустой желудок, склонился над тарелкой. По очереди поднимались: секретарь парткома, председатель приискома, начальник геолого-поисковой партии. После каждого из них Смелеков собирался встать, чтобы закончить ужин, но его опережали. Ободренные его молчанием, ораторы становились все многословнее. Наконец Смелеков не выдержал, поднялся.

— Тихо! Умолкли! Закрой рот! — послышалось со всех сторон.

Все это время, сидя за столом, прислушиваясь к выступлениям, Смелеков думал, как он должен поступить, что сказать? Одно было ясно — именно сегодня он должен был положить конец повальному пьянству, царившему на приисках и в районном центре.

— На Кавказе говорят, — негромко произнес он сиплым голосом и прокашлялся, — гнилое дерево надо рубить одним ударом топора, если не хочешь, чтобы оно упало на голову друга. — Смелеков посмотрел на свой фужер, прошелся взглядом по бутылкам спирта на столе. — Я хочу выпить эту рюмку за то, чтобы она на вашем прииске до окончания сезона была последней. Завтра нам предстоит много трудной, тяжелой работы. Чтобы справиться с ней, мы должны иметь светлую голову и свежую кровь. Спасибо вам за ужин. И до свидания.

— Как, вы уезжаете? Сейчас? В ночь?

— Я давно не спал в палатке на берегу реки. А места у вас, я видел, отличные.

Были и встречи с рабочими. После одной из них, прямо на полигоне, у Смелекова появилось другое чувство, вначале неосознанное, четко не выраженное. Но с каждой новой встречей с горняками оно росло, укреплялось…

Шофер, насупленно поглядывая на секретаря, громко вздыхал и наконец обиженно проговорил:

— Как хотите, Тихон Матвеевич, а слушать я вас больше не буду. Говорил же вчера вечером, давайте заправимся на Нелькобе, — он стукнул ногтем по прибору. — Видите, стрелка прилипла к нулю. До прииска не доедем.

— Вы, Александр Федорович, в таких случаях со мной построже. У меня свои заботы, я могу что-то и не учесть. Очень уж хотелось успеть на драгу к утренней пересменке.

— Чего уж там, — смягчился шофер, — сейчас будет поворот на Белове. Там и заправимся.

Поворота, собственно, и не было — боковая узкая дорога упиралась в трассу под прямым углом и по обеим сторонам густо заросла кустарником. Машина почти остановилась, осторожно свернула. Шофер показал рукой на ровную долину!

— Вот здесь, Тихон Матвеевич, в иной год белые грибы водятся.

— Серьезно? — удивился Смелеков. — Грешным делом, я был уверен, что на Колыме нет ни белых, ни груздей.

Шофер, довольный произведенным эффектом, весело улыбался.

— На Колыме все есть! И грузди есть! Надо места знать. Не часто они встречаются, но бочонок я каждый год имею. Могу угостить.

За рощицей в узком распадке поднимался дым от костра.

— Не знаете, что там? — спросил Смелеков.

— Шурфовщики мерзлоту долбят, — уверенно произнес шофер.

— Неплохо бы заглянуть к ним, — сказал Смелеков. — Остановитесь, Александр Федорович.

Смелеков вышел из машины, потянулся до хруста в суставах, с удовольствием размял ноги и плечи.

— Тут не так уж далеко. — Смелеков довернулся к шоферу. — Вы езжайте в поселок, заправьте машину и возвращайтесь сюда. Я промнусь пешочком.

Позади послышался шум машины. Рядом остановился грузовик. Через борт на землю соскочил долговязый парень в спецовке, бережно прижимая рукой тяжелый сверток.

— Не скучай, Серега! — крикнул он, махнув свободной рукой водителю грузовика. С такой же приветливой улыбкой на загорелом лице посмотрел на Смелекова. — Труженику пера — горняцкий привет! — парень вежливо приподнял фуражку.

— Какие работы ведете? — спросил Смелеков. Ему сразу понравилось открытое, веселое лицо парня.

— Окаянная шурфовка, чтоб ей на том свете евражка приснился. — Парень продолжал непринужденно улыбаться и, не скрывая любопытства, оглядывал Смелекова.

— Окаянная, говоришь? Такую я еще не видывал, — улыбнулся Смелеков, — пойдемте посмотрим, что это за штука.

— Из газеты? — спросил парень.

— Почему так решили?

— Горняцкое начальство пешком ходить не любит. Районное на персональных лимузинах в контору мчит. Одни газетчики безлошадные на попутках всю жизнь, да ножками.

— Вы кем работаете?

— У всей бригады на подхвате.

— Давайте знакомиться: Смелеков, секретарь райкома.

Парень растерянно посмотрел на протянутую руку, осторожно пожал.

— Это вы… тот, который недавно?

— Тот самый. Как вас зовут?

— Сеня. Семен Переверзев. Значит, вы и есть?

— Почему вы удивились?

— Не принято у нас так.

— Как так?

— Ну, без свиты, значит.

— А это хорошо или плохо, что без свиты?

— С одной стороны, вроде бы и плоховато. Один на один вдруг зальешь соловья, или ляпнешь вам такое, что приисковое начальство хочет в секрете держать. Когда они рядом, поспокойнее: глянешь на их личность, сразу сообразишь — туда гребешь или отворачивать пора.

Оставшуюся часть пути Семен молчал. Когда взобрались на террасу, на большой поляне среди частокола обгоревших лиственниц стал виден костер и люди около него. Подойдя поближе, он вскочил на пенек и во всего горло закричал, поднимая над головой сверток:

— Эй вы! Мужички-лесовички таежные! А ну кувырком Семке в ноги. Да не кучей, а по очереди!

Рабочие, сидевшие на земле вокруг костра, над которым висели котелок и чайник, оглянулись. Здоровенный мужчина с угристым лицом медленно поднялся.

— Неужто добыл?

— Ха! На, держи, потомок Дерсу Узала!

Семен кинул сверток. Мужчина ловко поймал его и покачал на руке.

— Молодец, Сеня. Порядок. Пошли к шурфам, заряжать будем.

Смелеков подошел к костру, поздоровался. Рабочие вяло ответили, коротко взглянув на него.

— Новый уполномоченный из района будете? Или от области? — спросил один из рабочих без тени усмешки. Но в этой серьезности и колючем взгляде черных глаз явно сквозила недоброжелательность.

— Ждете уполномоченного? — улыбнулся Смелеков.

— На фиг он нам нужен. Их и так целый взвод на прииске околачивается. Слух прошел, будто новый секретарь райкома всех уполномоченных повелел мешалкой под задницу. Пускай, говорит, они свою зарплату мягким местом на кресле в своем кабинете отрабатывают.

Смелеков приметил высокого жилистого старика с большой залысиной на лбу. Подошел к нему, пытаясь вспомнить, где он его видел.

— Давайте знакомиться. Вы бригадир, как я понял? А я — новый секретарь райкома.

— Значит, не признали, товарищ Смелеков? — старик пожал корявыми пальцами протянутую руку Смелекова. — Бекшин, Анкудин Потапович. На прииске зовут Потапычем.

Смелеков теперь вспомнил его.

— Не обижайтесь, Анкудин Потапович, в зале было темно.

— Понять можно, товарищ Смелеков, — заметно окая, проговорил Бекшин.

Один за другим стали подходить ближе рабочие, тянулись пожать руку, изучающе разглядывали секретаря райкома.

— Насчет уполномоченных мы с вами еще посоветуемся, а вот чайку, если угостите, с удовольствием выпью.

Ему дали большую закопченную кружку, усадили на обломок дерева.

— В рубашке родились, Тихон Матвеевич, — заговорил Бекшин. Ему понравилось поведение секретаря, без малейшего намека на игру под простачка. — Гляньте, погода почти летняя установилась. До конца месяца продержится — не хитро и план вытянуть.

— Прогноз метеорологи дают обнадеживающий, — подтвердил секретарь.

— Читал в газете. Двадцать лет я здесь, на Теньке, и по пальцам могу пересчитать такие сентябри. Только, кажись, зима нас ждет не приведи бог!

— Чего так?

— По всем приметам чехарда будет: то оттепель в разгар зимы, а как морозища ударят — туши фонари.

Помолчали. Отхлебывая густой горьковатый чай, Смелеков обвел рабочих взглядом;

— Что же вы мне ничего не рассказываете? Как живете?

— А что наша жизнь! Живем — как стоим, а стоим — как сидим. А та и лежим, у костра. Вот как сейчас — сами видите.

— То взрывчатку поджидаем, то машину полдня ждем, чтобы на участок добраться.

— В кузове до сей поры катаемся. И в дождь, и в жару, и в любой мороз. В соседнем районе, говорят, на приисках уже автобусы появились.

— Ты с ними не тягайся. Они прииска не закрывают.

— Ну вот, я вас о жизни спросил, а вы все о работе норовите поговорить.

— Дак о какой жизни рассказывать? Мы теперь, что цыгане. Не прииск, а табор! — вступил в разговор пожилой рабочий, говорил он раздраженно, срываясь на крик. — У меня и жена есть, и детишки, как водится. Так куда же я с ними, когда вы и наш прииск прихлопните? Сколько можно по тайге блукать? Третий ведь прииск у меня на счету.

Бекшин сидел, прикрыв глаза, молча курил, но видно было, что он внимательно слушает всех;

— И то хорошо, товарищ Смелеков, что вы приехали ж хотите с нами говорить в открытую. Так я вас понял? — прервал он молчание.

— Это моя обязанность как секретаря райкома, — спокойно ответил Смелеков.

— Обязанность, — рассмеялся шурфовщик, присевший рядом на корточки. — Был у нас по весне один деловой дядя. С папкой, как водится. Он у вас в райкоме лекциями ведает. «Моя задача, — объявил с ходу, — разъяснить вам текущий момент». И пошел шпарить заголовками из газет. «Социализм, мы построили и шагаем теперь к коммунизму. И придем через двадцать лет, потому что впереди шествует могучая колонна рабочего класса, хозяина страны». А вот спросить, как этот хозяин живет здесь, в тайге, у него времени не хватило: спешил на другой участок.

«Коммунизм, — говорит, — обязательно построим, потому как ведет нас партия коммунистов». Тут я встрял: «Кто-кто, а наш Тарков приведет, если по дороге всех не растеряет или сам в канаву не свалится». Как тот дядя вспенится, аж побледнел. Так мы друг с дружкой не сторговались и врозь разошлись.

Смелеков заметил, что Бекшин во время всего разговора несколько раз озабоченно оборачивался и поглядывал в сторону распадка. Наконец встал и что-то сказал рабочему, но в это время земля под ногами неожиданно дрогнула, прокатился резкий хлопок недалекого взрыва. Смелеков увидел густой дым, столбом воткнувшийся в небо. Вершина столба стала медленно раздуваться шапкой огромного гриба и, рассыпая черные нити земли, двинулась вверх по отлогому склону сопки. Рядом взметнулся еще столб. Затем еще, еще.

— Пошли, что ли, Потапыч?

— Подожди. Они сейчас на правую сторону ключа перейдут.

Бекшин вернулся к костру и пытливо заглянул в глаза Смелекову:

— Лучше нам, товарищ Смелеков, о работе переговорить. К жизни такой мы привыкли, терпим, а вот приисковый кавардак терпеть невмоготу. Раз уж вы к нам приехали, то мы спросить хотели бы: долго ли еще по краю оврага ходить будем? Вот они сидят, соколики, о главном помалкивают, а меня иной раз прижмут как члена райкома партии: «Объясни нам, товарищ представитель райкома, что же такое происходит в районе? Одни какие-то теории изобретают, затуханием золота пугают. А кто говорит, что рано ему затухать. Да только прииски все равно потихоньку прикрывают». И сам я возмущаюсь, а объяснить им ничего не могу. Не знаю.

Но и у Смелекова не было еще ответа на эти сложные вопросы:

— Я могу лишь повторить вам известное. Все, что происходило в районе, — это прямой отзвук дальстроевских времен. Теперь все это позади. Но слишком велик ущерб, нанесенный партии и народу. Главная беда — у многих искалечено сознание. Вылечить их будет нелегко. А не вылечим — как будем работать по-новому?

— Значит, кричали-кричали «ура», а теперь всем миром «караул» заорали.

— Кто лечить будет? Такие, как Тарков?

— Что вы все Тарков да Тарков! А где же мы все это время были? Они же на виду всей области ленинскую дорожку в грязь затаптывали!

— Вы сами-то, товарищ Смелеков, пьете? Я в том смысле, меру имеете?

— При чем тут пьет не пьет?

— Чего? Да если бы Тарков не пил, кто бы другой посмел заливать всю тайгу спиртом?

— Район создали, райисполком избрали. И знаете, что он сделал первым делом? Пищекомбинат построил в бывшем помещении дизельной электростанции. На-звали-то «пище», а стали гнать ту же отраву, только подсахаренную.

— Не говори, ликерчик брусничный хорошо идет! Не то что чистый спиртяга!

— Вы человек новый в районе, товарищ секретарь, может, еще не успели шепнуть вам. В прошлом годе на прииске «Западном» — я там на подземке вкалывал, сам видел — банкетище закатили по случаю выполнения годового плана, да еще где, в спортзале школы клуб-то приисковый мал оказался. Два дня прииск гудел. Сколько начальства привалило…

— Ты скажи, чем закончилось.

— Ох и потеха была, товарищ секретарь! Директор прииска жену потерял. Оказывается, Тарков увез ее в дом дирекции и всю ночь она лечила его от приступа сердца. Она же доктор приисковый была. Красивая, чернявая, под стать цыганке.

— Я знаю об этом. Знаю и другие факты. Мне трудно вас убеждать, да и вам, я вижу, нелегко мне поверить. Только не забывайте, время изменилось. Басурмина в обкоме нет. Новый секретарь обкома — честный, умный человек.

— Что вы нам заливаете, товарищ Смелеков! Слух идет верный, что Басурмина уже к министру в заместители определили. И Тарков наш по вольной дорожке в родной Питер подался, а там — должность отхватит. Что же это получается? Чем выше, тем дым гуще!

— Хватит, братва, — Бекшин выхватил из костра зеленую ветку, от которой повалил густой дым, и бросил ее в ручей. — Что толку болтать о том, чего изменить мы не в силах. Своих забот по горло.

— Забота одна: когда жить будем по-человечески? Или опять обещаниями охмурять начнете? — выкрикнул шурфовщик, который за Тарковым к коммунизму идти не захотел. "

Смелеков почувствовал на себе испытующий взгляд Потапыча, ответил не раздумывая:

— Мы должны понять одно: хозяин строит себе добротный дом, когда уверен, что в нем будет жить не только он сам со своей семьей, но и дети его, и внуки. Вот и решайте, как мы можем строить в ваших поселках, если прииск не имеет запасов золота даже на будущий год?

— Слыхали об этом не раз, — заметил бригадир. — . И вы, товарищ Смелеков, туда же. — Бекшин отбросил папироску, которую мял пальцами, изучающе посмотрел на Смелекова. Лицо его стало суровым, замкнутым. — Вот что я вам скажу, товарищ секретарь райкома партии, раз уж случай вышел. На трибуне не развернешься, регламентом нас обжимаете. Зато ваш брат, начальство, за свою минуту не цепляется: все перечислит, все по полочкам разложит. Тут и причины невыполнения плана, и почему золота добываем меньше. Все друг на дружку спихивают — и виновного не найдешь. Нет его, виноватого! А дело валится. Только я скажу так: где кошки нет, там мышки резвятся. Одно не пойму, зачем вы себя и нас обманываете? Почему боитесь сказать правду? Ох как вы любите при каждом случае Ленина поминать, призывать жить, по-ленински, заветы ленинские соблюдать. Так вы сами-то вспомните, что Ленин говорил народу правду. Если надо, то и самую что ни есть горькую. И время-то было какое! Понимал вождь, что одну соломинку легко сломать, а в пучке — попотеешь. А Тарков, и те, кто над ним в Магадане сидели, отвернулись от народа. Вот оно почему у нас в районе все пошло кувырком. На гору десяток тянет, а под гору один столкнет. — Бекшин наклонился, вытянул из пальцев соседа недокуренную папироску, жадно затянулся. — Как мы обрадовались, когда узнали, что к нам на Крайний Север тоже советская власть пришла, как на материке. Думали, жизнь для нас на всю широту свою дверь распахнет. Заходи, живи, радуйся! Ан, не получилось! Так и осталось: «Давай, давай!.. Вот только золото отыщем. Силу наберем…»

— Что бы вы не говорили, но золотые россыпи не вечны, — развел руками Смелеков. — Приходит время, когда они полностью отрабатываются. А новых нет.

— А вы поменьше слушайте Этих кликуш геологических, — Бекшин поднялся с пенька. — Золото не в бумажках да в решениях, а вот тут, в земле, промороженной насквозь и глубже.

— Анкудин Потапович, — негромко заговорил Смелеков, — ваша убежденность, что золота на Теньке много, меня радует. Тогда объясните мне, человеку новому, как она появилась — сама эта мысль о затухании?

— По-моему, — усмехнулся Бекшин, — об этом нам, рабочим, уместней бы у вас спросить. Но коли уж вы новый человек в районе… Не знаю, поймете ли вы меня, но я так отвечу… не прямо, а вот взять к примеру…

— Подождите, Анкудин Потапович, — перебил его Смелеков, — почему же не хотите прямо ответить? У нас же разговор начистоту.

Бекшин согнал с лица улыбку и сердито сказал:

— Всему свое время. Бывало и я прямо говорил. И мне тоже прямо сказали: «Ты, Бекшин, веру у людей в наше правое дело подрываешь и единство рядов рушишь. Критиканством занимаешься».

— Время-то изменилось, Анкудин Потапович.

— У вас прямо заклинание какое-то: «Время изменилось, время изменилось». Да вот Тарковы и Тургеевы остались прежними. Пошатались чуток и стоят себе.

Совсем рядом грохнул взрыв. За ним еще и еще. Дробно застучали комья земли и камни.

— Вот теперь и шагать можно, — обрадованно произнес бригадир и махнул рукой рабочим. — Спасибо, Тихон Матвеевич, за прямоту вашу и понимание. Кто говорит — тот сеет, кто слушает — тот собирает. Пойдемте, покажем нашу работу.

Они двинулись напрямую к шурфам, ровной цепочкой пересекавшим долину от берега ключа до подножия сопки.

…Через час Смелеков попросил Бекшина проводить его до машины. Ему хотелось узнать, как появилась в бригаде мысль об аккордной форме, оплаты труда.

— А все от золота, товарищ Смелеков, — оживился Бекшин. — Кто находит золото? Шурфовка! Нет шурфовки — нет золота. На одном собрании начальник из управления криком исходил: знаем мы про шурфовку, да людей не хватает. Им бы кругом людей побольше. А мы на своем прииске обошлись, людей не просим. И шурфовка идет.

— Расскажите поподробнее, — попросил секретарь райкома.

— Сначала покажу, — он оглянулся, крикнул рабочему — Степан, подкинь вон то кайло. И свое тоже, — Бекшин поднял кайло, подошел к площадке, расчищенной от мха и гальки. — Новый шурф тут закладываем. Вот уж и мерзлота начинается. — Размахнувшись, он ударил несколько раз мерзлую землю. Шагнул в сторону, взял другое кайло, снова ударил несколько раз. — Есть разница? То-то, Видите сами, что значит толково и с умом заправленный инструмент. А кто работает на заправке? Кузнец. Выходит, мы напрямую зависим от его добросовестности. А он плевал на нас. Ему за количество, а не за качество платят.

— И что вы сделали?

— А мы у Жарченко давно в кучу всех свалили. В одну бригаду. И деньги получаем за шурф. Посмотрели бы вы, какие чудеса вытворяет бригада Игната Волкова на разборке и монтаже промприборов. Тоже второй год на аккорде. Раньше в газетах и с трибуны все на энтузиазм нажимали. Грамоты почетные. Вымпелы. Моральный стимул, одним словом. Ничего не скажу плохого, нужное дело, на первых порах хорошо подталкивало. А потом в привычку вошло. Сами посудите — раз грамота, два, десять. У меня их на полстены, если наклеивать. Теперь, замечаем, поворот происходит. Карман вспомнили. Деньгами стали заинтересовывать. Вот и решил я всех, кто в бригаде работать на совесть хочет, рублем связать. Цель общая — к концу смены хоть упади, а добей шурф до плотика. И попробовали. И здорово получилось.

Они поднялись на высокий пригорок, остановились. Смелеков окинул взглядом долину, склоны сопок. Тайга горела желтым пламенем, на кустах еще буйствовали разноцветные огни, но прежней свежести, яркости цвета не было. Ночные заморозки, холодный ветер оставили на листве грязно-бурые следы.

— Нам надо вон туда выйти, — Бекшин показал на крутой изгиб речки у самого подножия сопки, по которой они спускались, — Там и машина стоит.

— Завидное у вас зрение!

За узкой извилистой полоской тальника отлого уходило вдаль слегка волнистое взгорье, сплошь покрытое пнями. В некоторых местах пожарище спалило заросли стланика, и на склоне сопки тут и там остались нагромождения извилистых, словно тела змей, обгоревших черных ветвей и корневищ. Вся долина была разворочена, перерыта, и горная речка, некогда протекавшая по левой стороне, металась среди осевших конусов торфов, задавленная отвалами промытого песка и гали.

— Сколько годков утекло, — с печалью в голосе тихо заговорил Бекшин, — а все как вчера помню: какая красавица тайга тут стояла! А по долине сплошь заросли смородины — и красной, и черной. И жимолости такой царской, как здесь, я нигде не едал. А по бережку под кустами — княженика, один запах чего стоит! Только найти ее сейчас трудно стало, извели. — Рабочий обернулся к Смелекову. — Пробовали княженику?

Смелеков грустно кивнул головой.

— Варвары мы, а не покорители тайги! — выкрикнул Бекшин и двинулся вниз к речке, но Смелеков придержал его за рукав.

— Как вы смотрите, если мы изберем вас на очередном пленуме членом бюро?

Густые клочки седых бровей Бекшина удивленно метнулись вверх.

— Меня? Членом бюро?.. Ну да это пусть бюро решает. Только человек я беспокойный, хлопот не оберетесь.

Смелеков вернулся в райком на плановое заседание бюро. В узком длинном коридоре, слабо освещенном единственным окном, столкнулся с Дубовцевым, выходившим из кабинета заворготделом.

— Вот хорошо, что вы приехали! он распахнул дверь, крикнул — Костюхин! Забирай протокол и шагай за мной! Вы понимаете, Тихон Матвеевич, что он натворил? — Дубовцев выхватил из рук Костюхина протокол партийного собрания. — Провалил нашу кандидатуру на прииске «Восточный». И кого, вы думаете, он избрал секретарем партбюро? Рабочего!

— При чем тут я, собрание единогласно проголосовало…

— Костюхин! Для чего я посылал тебя на прииск за неделю до собрания? Я знаю, Волченков хороший парень. Отличный экскаваторщик. Но он же рабочий! И тут рука Жарченко. Не считаясь с мнением райкома, он все сделал для поддержки кандидатуры Волченкова. Вот к чему привела, Костюхин, твоя беспринципность.

— Вы считаете, что Волченков не справится? — спросил Смелеков.

— При чем тут справится, не справится? В данный момент меня не это интересует. Он же сдельщик. Полсуток сидит в кабине экскаватора. Когда он будет заниматься партийными делами?

— Механику или главному бухгалтеру, как вы намечали, по-вашему, эта работа больше подходит?

— Да вы представляете себе работу неосвобожденного секретаря партийной организации прииска? — воскликнул Дубовцев. — Восемь участков! Вы хоть пробовали?

— Пробовал, — оборвал Смелеков.

— Тем более, — растерялся Дубовцев.

— В данном случае коммунисты прииска сделали за нас то, что давно обязан был сделать райком.

— Вы предлагаете, чтобы и на других приисках…

— Я предлагаю избрать коммуниста-рабочего членом бюро райкома.

— Членом бюро? Такого еще не было… Кто нам позволит?

— Членом райкома — можно, а членом бюро — нельзя? Где же логика?

— И все же мы не имеем права…

— Где, в каком партийном документе записано, что мы не имеем такого права?

— Документа такого, действительно, я не знаю… Но есть практика партийной работы.

— Виталий Федорович, — тихо произнес Смелеков. — Наша партия, как вам известно, партия рабочего класса и колхозного крестьянства, а не партия чиновников и управленцев. И вам известны решения последнего съезда, обязывающие поднять роль рабочего в партии. Так что избрать рабочего членом бюро мы просто обязаны.

— Мы не можем делать такие вещи без разрешения обкома, — упрямился Дубовцев.

— Одним из печальных последствий культа личности является привычка делать только то, что продиктовано сверху. Или вы просто боитесь за себя?

— По-моему, вы в достаточной мере убедились в моей принципиальности! Но все-таки…

— И все-таки, мы изберем Бекшина, бригадира шурфовщиков, в бюро на очередном пленуме.

— Бекшина? Членом бюро? Ну, знаете, Тихон Матвеевич, у вас что ни день, то арбуз на закуску! То автопоезда, то звание ветерана труда района: в области, в стране нет такого звания, а мы имеем! Теперь рабочего-сдельщика будем возить с прииска в райком каждую неделю, чтобы он вместо шурфовки штаны вот на этом стуле протирал.

Смелеков глядел на второго секретаря и даже не мог на него рассердиться. Ему стало почему-то смешно при виде искреннего возмущения Дубовцева и его растерянности.

— Во-первых, бюро теперь будем проводить два раза в месяц. На каждом заседании рассматривать не более трех основных вопросов. Или и это надо согласовывать с обкомом? Теперь о Бекшине. Я убежден, — Смелеков вдруг озорно сверкнул глазами и постучал согнутым пальцем по сиденью стула, — что от его сидения здесь пользы будет много больше, чем от некоторых прочих. А вас я попрошу, — Смелеков повернулся к Костюхину, — подберите еще кандидатуру рабочего в бюро, поищите в геологоразведочных партиях.

…Через два дня состоялось очередное бюро. Смелеков был рад тому, что удалось расшевелить членов бюро, освободить их от гнетущей скованности, в которой они, привыкшие молча выслушивать длинные нравоучения и гневные разносы Таркова, пребывали на заседаниях поначалу. Не все, что предлагал Смелеков, охотно и сразу принималось: жарко спорили, доказывали, терпеливо выслушивая доводы других. Особую остроту вызвало предложение Смелекова каждому руководителю минимум раз в месяц выступать перед рабочими.

— Давайте начистоту, — жестко проговорил Смелеков, — кто из вас и когда беседовал с рабочими? Прямо на их рабочих местах. В цехах, на участках, в общежитиях. Без свиты. Не отмахиваясь от острых проблем.

Все молчали. Первым отозвался Кубашов:

— Регулярно бывал на сессиях поселковых и сельских Советов. Два раза участвовал в рабочих собраниях. Были встречи в магазинах, в школе, в медпункте. Что там говорить — не густо!

— В общежития я лично всегда захожу, когда приезжаю на прииск, — выкрикнул Тургеев, стоявший около окна.

— Вот именно, заходишь, — Спирягин, председатель райкома профсоюза, подошел к Тургееву подчеркнуто вельможной походкой. — Зашел и ушел. Справа директор или его зам. Слева прииском. Позади комендант общежития.

— С таким эскортом правды не услышишь, — подытожил Кубашов.

— А моя беседа с рабочими в бригаде Бекшина затянулась на три часа. Через два дня я снова приехал к ним — и еще три часа проговорили. Такой университет, такой экзамен. Рисоваться не буду — корчился я как на раскаленной сковороде. И больно было не от остроты их критики и упреков — от того, что они были правы. И еще стыдно. За себя. За всех нас, кому доверена власть. За бесконечные обещания, за блудословие. Хотим мы признать, или нет, но мы — и они, рабочие, оказались, на противоположных сторонах улицы. А шагать мы должны вместе и рядом. Может быть, чуточку впереди, но не настолько, чтобы не ощущать постоянно своими затылками их дыхания. И не забывайте главного: мы — для них, а не они — для нас. И еще. Нынче золото не должно быть самоцелью.

— Можно было бы попроще, — досадливо проговорил Дубовцев. — И вообще, если без патетических восклицаний, что вы, Тихон Матвеевич, предлагаете конкретно?

— А почему, собственно, должен предлагать я? Почему не вы лично? Не другие члены бюро, сидящие здесь? Ведь мы все несем ответственность за район, — Смелеков открыл ящик стола, вытащил пожелтевший от времени журнал. — Мы часто клянем Дальстрой за тяжелое наследие. Однако многое было бы по-иному, если бы руководители его следовали примеру первого директора Дальстроя Берзина. Вот как определял он цель и назначение Дальстроя: «Подчеркиваю, товарищи: мы пришли в этот край не для того, чтобы выкачать из его недр золото и затем бросить все на произвол судьбы. Нет, товарищи, мы не хищники и не временщики. Прежде всего мы пришли сюда, чтобы этот край обжить, сделать его цивилизованной частью нашей страны». Это было сказано еще в начале тридцатых годов. Он не успел довести дело до конца. Не дали, уничтожили как врага народа.

Смелеков наклонился над столом, положил в ящик журнал и не заметил, как передернулось лицо Дубовцева, побледнели губы, как шумно он вздохнул, успокаивая нервную дрожь в теле.

…Смелеков нервничал. Трудно налаживался большой и сложный механизм района, и часто препятствием в решении главных вопросов становились кадры.

Какими простыми и бесспорными казались там, в партшколе, ленинские принципы подбора, расстановки и воспитания честных, искренне преданных делу работников. И как неимоверно трудно оказалось осуществить эти принципы на практике. Он торопился. Но чем быстрее пытался завершить, задуманное, тем больше и чаще ошибался, тем менее был виден результат.

Смелеков с ужасом начинал осознавать, что первый секретарь райкома — должность, которая, как ему казалось раньше, дает всю полноту власти в районе, обеспечивает возможность действовать самостоятельно, без понуканий и метаний, на деле превращает его в бесправную куклу, опутанную невидимыми, но прочными нитями. Сколько их там, наверху, крепко вцепившихся в свои веревочки! И каждый дергает, беспрерывно, настойчиво, не давая шагу ступить, рукой двинуть по своему усмотрению.

После бессонной ночи и мучительных раздумий он хотел позвонить Дальнову, посоветоваться. Но утром его опередил Десницкий, завпромышленным отделом обкома, у которого Смелеков год работал инструктором. Опытный партийный работник, отлично знавший горное дело, он чутко уловил настроение молодого секретаря, ненавязчиво расспросил о делах в райкоме. Как будто между делом сообщил, что Дальнов с головой ушел в разработку перспективного плана развития области, который будет рассмотрен в Политбюро.

— Ты знаешь, Тихон Матвеевич, — сказал он в заключение разговора, — не люблю я давать советы. В меру они хороши, а переборщишь — беда. Лишаешь человека уверенности в себе. Так что посылай всех советчиков куда подальше и делай, что задумал.

Однако через две недели позвонил Руднев. Против обыкновения без всякого предисловия и разговоров намеками сердито спросил:

— Не слишком ли круто начинаешь ломать сложившуюся практику работы райкома? Ты и в обкоме любил, помнится, выкидывать неожиданные штучки. А теперь получил власть, самостоятельность, и весь твой комсомольский задор как на дрожжах забурлил.

— Я просил бы прежде назвать конкретные факты, потом делать выводы.

— Понял тебя, — усмехнулся Руднев, он пытался сдержаться, но голос его заметно усилился. — Партшколу ты закончил с отличием, теперь решил построить работу райкома по учебнику, так сказать, в соответствии с теоретической моделью.

— По Ленину, — не удержался Смелеков, — о котором мы вспоминаем только в докладах на юбилейных собраниях.

— Ну, знаешь, батенька мой! А мы по Плеханову, что ли, работаем?

— Да что ж плохого в том, что я пытаюсь разорвать бюрократические сети, которые опутали нас с головы до пят. Заседательские скачки! Тонны бумаг, которые никто не читает, не то чтобы исполнять. Мы решили оживить работу бюро, ввести в его состав двух рабочих. Конечно, с их появлением многие руководители почувствовали себя неуютно. Слышали бы вы, как Бекшин, бригадир шурфовщиков, в пух и прах разнес Тургеева за то, что тот противится внедрению гидроэлеваторов на промывке песков. Спросите Савельева из главка — он был на том бюро.

— Вот об этом я хотел отдельно поговорить. Рабочий рабочим. Его дело критиковать и требовать. А вот ты почему встал на путь командования хозяйственниками?

— Гидравлика дает колоссальный рост производительности труда.

— Послушай, Тихон Матвеевич, ты сам, лично, убежден, что она будет работать в наших горно-геологических условиях?

— Нет. Точно так же, как и Тургеев не убежден в противном. Ответ даст проверка на практике.

— И ты решил идти напролом, игнорируя и главк, и обком.

— В данном случае я не вижу другого быстрого решения. И буду действовать так до тех пор, пока централизация власти не будет приведена в разумное соответствие с правами райкомов на местах.

Смелеков пытался сдерживать себя, но вскоре загорячился, увлекся, пытаясь убедить Руднева в своей правоте.

— Слушай, Смелеков! — загремел Руднев. — Ты знаешь, почему Тарков развалил райком? Потому что он был не секретарем райкома, а безмандатным представителем главка, не партийными делами занимался, а бегал по приискам впереди Тургеева. И ты по его пути зашагал.

— На основании чего вы делаете такой вывод?

— Кто тебе дал право менять на горном производстве действующий социалистический принцип нормирования и оплаты труда? Мы бьемся над тем, чтобы повсеместно внедрить сдельщину, а ты что творишь? Похерил ее и бурлацкий котловой метод насаждаешь! Кто посильнее да половчее, у кого кулаки покрепче, или кто бригадиру лапу погуще помажет, тот и отхватил побольше! — Он долго распекал Смелекова, пересыпая упреки бранью, и не давал возможности ни возразить, ни объясниться. Наконец он выдохся и заговорил тише:

— И вообще, Тихон Матвеевич, ты произвел на нас тягостное впечатление своими первыми шагами в районе. Не успел опериться как следует, а уж кинулся перестраивать на свой лад работу райкома, не считаясь с партийными установками и не советуясь с обкомом. Одним словом, будем с тобой объясняться официально. Посылаю к тебе Крылова. На месте посмотрит, что ты успел натворить.

Трубка замолчала. Смелеков хотел возразить, но Руднев крикнул:

— Подожди, я не кончил! Чем в хозяйственные дела залезать, лучше бы свои прямые дела выполнял.

С кадрами работал. Ты почему до сих пор не вытащил Жарченко на бюро? Это же позер, демагог, бабник!

— Кто вам сказал?

— Крылов. Он порассказал мне, что успел натворить Жарченко за последние годы, — все параграфы Устава перепачкал!

— Если бы мы, кто имеет партбилеты в карманах, всю свою жизнь соблюдали параграфы! — На одном выдохе выпалил Смелеков, чувствуя, как бурно заколотилось сердце.

— Вон ты за какой угол повернул, — распевно проговорил Руднев, помолчал в поисках нужного слова. — Попробую дать тебе совет. Товарищеский. Не учись, добрый молодец, необузданной ретивости у некоторых. Ретивый конь скакнет — и нет его! А практические дела на нашу долю остаются — осторожных и неспешных.

Смелеков положил трубку и только тогда понял — последними словами Руднев намекал на Дальнова. Из Магадана ползли слухи, что Дальнова забирают в центр руководителем нового министерства. «Неужели правда? — тревожно думал Смелеков. — Но он же только что принял область, еще так немного успел сделать».

Разговор с Рудневым оставил неприятный осадок. В принципе, он считал информацию в обком о своих первых шагах в районе неизбежной. Разные люди, у каждого свое мнение. Обкому, да и главку важно знать, как и с чего начинает он свою деятельность. И все-таки было обидно сознавать, что кто-то подозрительно следит за каждым его шагом.

ГЛАВА 4

Жарченко выглянул в окно и увидел райкомовскую машину, развернувшуюся, около крыльца конторы. В коридоре послышались шаги, в кабинет вошел Смелеков, за ним — Кубашов. Жарченко пружинисто поднялся навстречу. Смелеков окинул взглядом узкий кабинет, простенький стол, плотную фигуру директора. Сухо поздоровался. Жарченко коротко сообщил итоги работы прииска за прошедшие сутки.

— Будем экономить время и сразу перейдем к делу, по которому Мы к вам приехали, — сказал Смелеков, покосившись на длинную полоску ватмана с известными словами Кирова о бережливости, укрепленную на стене.

Жарченко озабоченно посмотрел на секретаря райкома.

— Собрание на горном участке для встречи с вами как кандидатом в депутаты подготовлено. Однако обстановка усложняется. По всему видно, ночью будет совсем морозно. В любую минуту может повалить снег.

— Что предлагаете? — спросил Кубашов.

— Немедля выехать на участок. Катер ждет. Собрание придется проводить поздно.

— Ночевать будем на участке?

— Посмотрим, — нахмурился Жарченко, — обстановка на реке покажет.

— Похоже, другого выхода нет. Нас поджимают сроки, — Смелеков переглянулся с Кубайтовым. — Принимаем ваше предложение.

Вода в Колыме прибыла, поэтому «трубу» проскочили сравнительно спокойно, хотя Смелеков почувствовал гулкие удары сердца, когда катер устремился в узкую щель между черными скалами. Жарченко что-то прокричал около уха Смелекова, показывая рукой вверх, но тот лишь увидел, как шевелятся его губы, слов не разобрал. Катер обрадованно выпрыгнул из узкой теснины между скал и под острым углом к течению стал пробиваться к левому берегу. Тут только Смелеков понял, о чем кричал ему Жарченко: повалил густой снег, берега стали еле различимы. Огромные хлопья колюче били в лицо. Жарченко достал из ящика брезентовки — накинул на плечи Смелекова, вторую передал Кубашову.

У устья речки Сибик-Тыэллах стояла грузовая автомашина с высоким фанерным ящиком в кузове. Из крыши его торчала тонкая длинная труба.

— Приисковый автобус! — крикнул Жарченко. — Рабочих возим на полигоны. К такому автобусу настоящая парная полагается, мерзнут ребята в этаком драндулете. Хотели соорудить баньку на участке, дак не дали, да еще и по хребтине огрели.

Катер тихо развернулся и устремился к берегу. Точно рассчитав, моторист включил задний ход, катер вздрогнул, замер на месте и тихо ткнулся в галечную отмель. Сошли на берег. Директор прииска предупредительно распахнул дверцу кабины, но Смелеков отказался, сказал, что поедет со всеми в кузове.

— Только один довод! — воскликнул Жарченко. — Из кабины вы увидите всю долину Сибик-Тыэллаха. — Он вопросительно глянул на Кубашова. Тот неопределенно пожал плечами. — Тихон Матвеевич, доверьте мне вести грузовик.

— Какая необходимость?

— Втроем не поместимся, а так дорогой я покажу вам все интересные места долины.

— Доверите машину директору? — Смелеков оглядел вертлявую фигуру молоденького шофера.

— Как у Христа за пазухой прокатитесь, — во весь рот улыбнулся шофер, обнажив вставные железные зубы.

Долина в нижней части еще не была тронута горными работами, и дорога проходила по узкой просеке в густом лесу. Километров через пять деревья стали редеть, все чаще появлялись высокие толстые пни. На полянах высились сплошные заросли кустарника. Освобожденные от векового полумрака шиповник, смородинник, жимолость, карликовая березка буйно тянули свои ветки в небо. Дорога свернула и шла теперь на подъем, прижимаясь к подножию сопки. Стали появляться отвалы промытых песков. С каждым километром- йх становилось больше, и наконец вся долина оказалась заполненной конусами, издали напоминавшими игрушечные холмики, насыпанные детской лопаточкой. Дорога поднялась на отлогий склон сопки, и взору Смелекова открылась широкая долина, перепаханная от края и до края. Выделялась промывочная установка необычной формы. Жарченко склонился к Смелекову.

— Гидравлику собираем. Савельев из главка консультировал, когда приезжал к нам. Первая на прииске и в районе.

— В главке много категорических противников применения гидравлики. Ссылаются на особые условия Теньки.

— Мало ли умных идей угробили в главке! — зло выкрикнул директор. — Нет, чтобы сесть да подсчитать, насколько это выгодно.

— Что показали результаты испытания вашей гидравлики?

— Еще не запускали. Если погода позволит, то на обратном пути остановимся, посмотрим вместе.

Смелеков, придерживаясь рукой за приборную панель, внимательно осматривал долину.

— Широко размахнулись! На будущий год не сворачиваете здесь промывку?

— Это уж вам решать…

Смелеков промолчал.

— Золота здесь хватит на два поколения, если заставить геологов разогнуть один крючок.

— А конкретней можно?

— Непонятная закономерность в этой долине. По левой стороне ее боковые ключи золотые, а по правой — пустые. И это еще не все. На левой стороне ключи золотят через раз. Этот вот золотой, а следующий, видите, — чисто, ни одного отвальчика.

— А что говорят геолога Лисянского?

— Твердят одно — руки не дошли. Некогда. Для них это мелочь.

— Сами не пробовали разобраться?

Жарченко притормозил и, прижавшись грудью к рулю, поглядел мимо Смелекова в боковое окно.

— Видите увал? Есть у нас чудо-человек, геолог Пеньковский. Измором взял, вынудил меня дать согласие забраться сюда с разведкой. Устроил мне за это Тургеев тарарам с бубенцами. И за разведку, и за Пеньковского. Хотя золото мы тут, как видите, и сегодня моем. Что меня и спасло. Сейчас смотришь — вроде бы все просто: зарезай шахту, ставь скреперные лебедки! А тогда… Туго, когда нет опыта в этих играх и поддержки никакой. Один страх да риск. Был момент, когда хлынули к нам комиссия за комиссией. Частью в погонах. Какой-то подонок проявил бдительность, просигналил.

— Чем же все кончилось?

— Тарков спас, — Жарченко шумно выдохнул, заметив удивленный взгляд Смелекова, усмехнулся. — Диалектика жизни… Хватит вспоминать. Тошно.

— Эта часть долины разведана? — Смелеков показал рукой вперед.

— Мыть здесь начали еще до войны. А потом полным ходом развернулась добыча золота по левой стороне — не до разведки было: шли до следу металла.

— Насколько я понял вас, запасы не утверждались?

Жарченко нервно передернул плечами.

— Надо же! Успели доложить! Беру золото выборочно, где побогаче!

— На кого вы обижаетесь?

— На кого? — директор зло рассмеялся. — На самого себя! У меня же все есть! Деньги в достатке, люди, техника! Права министра — хоть экспедицию разведочную создавай.

— А если по-серьезному?

— А по-серьезному я считаю, пришла пора вот какому разговору произойти. Вызывает меня начальник главка и говорит: «Вот тебе, Жарченко, десять миллионов! И никаких лимитов, фондов, инструкций, ревизоров и прочих уложений на запрет. Твоя задача одна — дать государству столько-то золота. Что сэкономишь — все прииску остается, владей и хозяйничай сам». Знаете, что произойдет? Я и золота дам больше. И миллион сэкономлю. И половину людей разгоню. И техникой завалю все полигоны! И законы не нарушу. Законы! А не бесчисленные и бессмысленные приложения к ним, сочиненные исполнительными чиновниками… Усмехаетесь?

Жарченко посмотрел на Смелекова долго, испытующе.

— Таких прав, к сожалению, даже у министра нет.

— Значит, Тихон Матвеевич, надо плакать, а не смеяться. Мы же новое, советское поколение руководителей. Выросли, учились и сложились как руководители при советской власти. Почему же вы до сих пор нам не доверяете?

Смелеков молчал. Трудно было спорить с тем, с чем он внутренне был согласен.

Машина остановилась около длинного узкого барака, выстроенного из горбылей, обтянутых сверху брезентом. У барака стояла группа людей.

— Контора участка, — сказал Жарченко, спрыгивая на землю. — Начальник участка Бутурин. Первый на прииске придумал и внедрил почасовой график работы промприборов.

— Вот вы, оказывается, какой! — Смелеков с удовольствием пожал крепкую руку пожилого, мрачного на вид, с умным волевым лицом мужчины. — Слышал я о вашем графике и, когда работал еще в обкоме, предлагал вашим соседям, перенять его.

Кубашов посмотрел на часы.

— До собрания остается четыре часа. Давайте осмотрим поселок.

— У меня другое предложение, — сказал Жарченко, обращаясь сразу к обоим. — Махнем вон за ту сопку. Там работает приисковая разведка. Вернемся через два часа, успеем и поселок осмотреть — Поужинаем — и на собрание.

— Опять сами поведете машину? — спросил Смелеков.

Жарченко громко и искренне расхохотался.

— Значит, не понравилось мое руление! Если бы поехали в объезд, по ключу, сам повел бы. Но придется напрямую, через сопку. По такому проезду не решаюсь. Так что, Кирилл, садись за баранку и крути. Вы оставайтесь в кабине — всю округу с сопки увидите. А я на сене в кузовочке ноги вытяну. Занемели. Тесновата для них кабина. — Он повернулся к председатедю райисполкома. — Кубашов все это уже видел, в поселковом Совете пока поработает.

Жарченко лежал на копне пахучего сена, вдыхая густой сладковатый запах травы, прислушивался к натуженному реву старенького мотора (пока машина взбиралась на сопку), к резкому перестукиванию в коробке передач (шофер тормозил на спуске) и думал о Смелекове. Он понимал, почему с такой настороженной внимательностью присматривается секретарь райкома к нему, и не мог не признаться себе, что испытывает к Смелекову неприязнь, вызванную мыслью о том, что его будущая судьба и как директора, и как коммуниста находится в руках незнакомого ему человека и во многом зависит от того, какое впечатление произведет он на первого секретаря сегодня.

Машина остановилась. Смелеков внимательно разглядывал долину, слушая Жарченко, который рассказал, как зародилась мысль о ревизии старых геологоразведочных работ, и о том, как подтвердилось предположение геолога Скворцовой о богатой струе золота, пропущенной во время прежних геологоразведочных работ в каньонной части долины.

— Был ли разговор об этом в горном управлении?

— А как же! И еще какой! Тургеев хотел снять меня с работы, не дожидаясь решения бюро райкома по всем остальным делам.

— За что?

— За самоуправство. За то, что я самовольно создал в прииске ревизионную геологическую партию. А для начала предложил немедленно освободить от должности начальника партии Скворцову.

— Почему?

— Вы же знаете! — воскликнул Жарченко, пытаясь рассмеяться. — Читали ведь в персональном деле.

— Не вижу повода для веселья, Петр Савельевич, — оборвал Смелеков. — Скворцова знает о требовании Тургеева?

— Что вы! Она немедленно уедет с прииска.

Смелеков в упор посмотрел на директора.

— Может быть, ей действительно лучше уехать?

Жарченко вскинул замутневшие глаза на Смелекова. Лицо его побледнело. «Вот в какую борозду вас занесло!» — мелькнуло в голове Смелекова.

— Она не уедет с прииска, пока я буду здесь директором…

— Поясните.

— Не по той причине, Тихон Матвеевич, о которой вы сейчас подумали, — тихо сказал Жарченко. — Дело здесь совсем в другом. Без нее ревизионные работы будут скомканы и провалены.

— Вы можете рассказать обо всем откровенно и связно? Чтобы я не догадки строил, а мог сделать определенный вывод.

— Не хотел бы говорить высокопарных слов — не к месту они. А не могу найти других. Скворцова совсем недавно нашла себя как геолог, хотя работает третий год. Ревизионная работа по проверке всех ранее отработанных месторождений — это ее… ну, вроде первого хлеба у пекаря, первой картины у художника. Характер у нее сложный. Были ошибки. Колебания. Все это надо было видеть. Как я видел…

— Вы знаете о том, что ваша жена встречалась со мной? — неожиданно спросил Смелеков.

— Тамара? Не может быть… — растерялся Жарченко. — Когда?

— Она нашла меня в поселке Нелькоба. Передала заявление и ушла.

— И что… в заявлении?

— Пишет, что обвинение вас в интимной связи со Скворцовой ложно, сфабрикованно и имеет целью скомпрометировать вас. Ваши встречи со Скворцовой носят только деловой, служебный характер. Она уверяет, что вы любите друг друга и у вас в семье полное взаимопонимание. Она была в Нелькобе проездом по пути в больницу.

— В какую больницу? Зачем? Что с ней?

— Вот этого я не знаю, Петр Савельевич. Спросите у нее сами. И вообще, будьте к ней повнимательнее.

…Погода портилась с каждым часом. Зима словно вспомнила, что ей давно пора установить свои порядки в тайге, погнала тучи, налитые свинцовой тяжестью, задула северным ветром.

До собрания Смелеков и Кубашов в сопровождении директора прииска и председателя поселкового Совета успели обойти небольшой чистый и уютный поселок.

Пока ужинали в столовой, заведующая растерянно суетилась около Жарченко.

— Как же так, Петр Савельевич! Я же не думала, что вы так быстро нагрянете с ужином. Я ж думала, как всегда, после собрания. Спирту приготовила, винце сварила брусничного.

— Новое начальство, Аннушка, — новые порядки. Осваивай торты да пирожки с брусникой.

К концу ужина в столовую шумно ввалился Дергачев, заместитель директора, в грязных сапогах, облепленный снегом.

— Плохи дела, Петр Савельевич, шуга пошла во всю реку. Теперь в «трубе» каша будет. Не пробьетесь.

Вошел Бутурин.

— Однако, Тихон Матвеевич, — обратился он к Смелекову, — собрание, может, пораньше начнем?

— Вы же хотели дождаться первой смены с полигонов.

— Уже тут. Привезли. И кто есть в поселке, все уже в клубе.

— Будка геологов здесь? — спросил Жарченко начальника участка.

— Куда ей деться, — ответил Бутурин.

Жарченко повернулся к Смелекову.

— Придется, Тихон Матвеевич, сегодня же возвращаться на прииск. Завтра Колыма может стать.

— Вы что, Петр Савельевич! — воскликнул Кубашов. — Ночью! В такую погоду! Одна ваша «труба» чего стоит!

— На участке есть передвижной домик на санях. Трактор перетащит его через сопку на второй участок. От них на грузовике выберемся к берегу почти напротив прииска.

— А как же через реку? — уже спокойно спросил Кубашов.

Жарченко взглянул на Смелекова.

— Как-нибудь переберемся. Решайте, Тихон Матвеевич.

— Еще не хватало, чтобы первый секретарь с председателем райисполкома засели на участке на полмесяца, — сердито проговорил Кубашов.

— Ну, тогда пошли на собрание, — сказал Смелеков и направился к выходу. У порога остановился и, приветливо улыбнувшись женщинам в белых халатах, выглядывавшим из кухни, крикнул — Спасибо вам! Отлично накормили!

Смелеков прислушивался к треску и скрипу раскачивающегося из стороны в сторону домика. Кубашов лежал напротив. На верхней полке ворочался Дергачев. Смелеков изредка открывал глаза, смотрел на крохотную лампочку, тускло светившуюся под потолком, заглядывал в небольшое окно, в которое ничего не было видно, кроме темноты. В голове мелькали обрывочные воспоминания о собрании.

Домик резко дернулся, на миг замер неподвижно, потом качнулся и резко накренился. Смелеков едва не свалился в проход, но успел схватиться рукой за стойку, подпиравшую верхний топчан.

— Спускаться с сопки начали, — спокойно проговорил Дергачев. Он спрыгнул вниз, приоткрыл дверь и высунул голову. На Смелекова дохнуло холодом. — Однако ветерок разгулялся, — Дергачев поежился, захлопнул дверь и присел на железную печь у входа. — Не замерзли? Зря мы ее не подтопили, когда выезжали.

В поселке их ждал грузовик. Они хотели сразу же пересесть в него, однако начальник участка чуть ли не силой затянул всех в контору и заставил выпить по кружке горячего крепкого чая. Смелеков чувствовал, как разливается тепло по всему телу.

— Еще по чаплашечке? — не дожидаясь согласия, Жарченко до краев наполнил кружки. — Не отказывайтесь. Первопроходцы колымские на чае только и выжили. Потом вспомните с благодарностью. Дорога у нас впереди еще тяжелее будет.

Начальник участка вопросительно глянул на директора:

— Может, того… все-таки опасно. Переночевали бы. Что за нужда на ночь глядя…

— Хватит ныть! — оборвал директор, — Напугал снегом. Поди уж лет десять на Колыме, а привыкнуть не можешь. Пошли!

Смелекова усадили в кабину. Он старался не мешать шоферу, но машину так бросало на раскисшей от грязи и мокрого снега дороге, что Смелеков то и дело с размаху толкал его в плечо. Ехали долго. Несколько раз широкий веер света фар спугивал зайцев. Нелепо подбрасывая задние ноги на скользкой дороге, они долго бежали впереди машины, не решаясь прыгнуть в темноту.

Машина остановилась неожиданно и резко на самом краю высокого обрывистого берега. Смелеков с трудом вылез из кабины и, ступив обеими ногами на землю, вынужден был ухватиться за дверцу — земля качнулась и поплыла. В сплошной темноте, спотыкаясь и придерживаясь руками за кусты и крупные камни, торчавшие по обе стороны глубокой, тропинки, осторожно спустились к реке. Наконец Смелеков с радостью почувствовал под ногами ровную галечную отмель. Он посмотрел вперед, туда, где должна быть река, и невольно вздрогнул. Черноту начинавшуюся у самых ног, заполнял зловещий гул разбушевавшейся реки, перекрываемый непонятным грохотом. Постепенно глаза стали привыкать к темноте, и Смелеков увидел пугающе близко живую, колышущуюся массу воды, стремительно мчащуюся мимо.

Машина на берегу развернулась, свет фар яркой полосой покатился по реке, выхватывая из ночи высокие валы, ритмично вздымающиеся и тотчас, проваливающиеся вниз. Сильный порыв ветра, дующего против течения, яростно срывал с гребней волн длинные космы. Ладонью прикрывая лицо от обжигающего ветра, Смелеков пошел вслед за Жарченко.

Воткнувшаяся носом в отмель моторка вздрагивала под ударами волн и вскидывала корму, словно хотела выпрыгнуть на берег.

— Катер где? — крикнул Кубашов.

— Внизу остался. Ночью не пройдет через «трубу».

— Вы хотите перебираться на тот берег на такой скорлупке? — не поверил Смелеков.

— Для нас не впервой! Дадите глиссер, будем на глиссере кататься. А сегодня, чем богаты, тем и рады! — Жарченко толкнул моториста. — Что скажешь? Махнем на ту сторону?

Моторист молча отвернулся и, пошатываясь под ударами ветра, уставился на реку.

— Петр Савельевич, — Дергачей просунулся между директором и Смелековым, — рискованно, однако, в такую погоду на моторке.

— Что предлагаешь?

— Подождать хотя бы до рассвета.

— А если к утру вся река забьется шугой и льдом?

На той стороне вспыхнул пучок яркого света за ним — второй. Касаясь мутно-желтых волн, они терялись на середине реки.

— Вон ваш «газик», Тихон Матвеевич. Эх, что творится! — невольно воскликнул моторист и сделал шаг назад.

— Хватит митинговать! — закричал Жарченко, заглушая шум бесновавшейся реки, и повернулся к Дергачеву. — На моторке плывем трое: я, Смелеков, Кубашов. Остальные ждут утра. Не будем перегружать лодку. Поехали!

Смелеков оглянулся на машину, стоявшую на краю берега, ее тесная, неудобная кабина показалась сейчас самым уютным местом на всем белом свете.

Моторка рванулась кормой в темноту, и тут же огромный кипящий вал подхватил ее и метнул кверху. Смелеков успел окинуть взглядом освещенную фарами неширокую полосу воды, вспененную волнами и бурунами, — дальше все терялось в ревущей темноте. Он почувствовал, как моторка проваливается в бездонную яму. Свет фар исчез. Смелеков на секунду прикрыл глаза, ему вдруг показалось, что мотор заглох. Вокруг стоял неумолчный грохот воды и вой ветра. Цепенея, открыл глаза — моторка была уже на гребне волны, и он успел заметить белеющую полоску льда у берега. В лицо ударил сноп холодной воды. Моторка замерла на миг и снова ухнула в яму. «В таком аду, — мелькнула запоздалая мысль, — и секунды не продержишься на воде».

— Держи круче к берегу! — услышал Смелеков позади голос Жарченко. — Разворачивай! Здесь потише! Поднимайся к причалу!

На середине реки льда не было видно, но здесь, у берега, течение становилось спокойнее, и ветер согнал снег и раскрошенный лед в плотную массу. Моторка развернулась и тихо поплыла, почти касаясь кромки льда. Впереди уже рисовались очертания причала. Свет фар райкомовского «газика» метнулся по поверхности реки, схватил на мгновенье моторку и побежал вперед, пока не осветил причал. Моторист что-то крикнул. Жарченко склонился к нему.

— И думать забудь! — проревел Жарченко. — Пробиваться только ниже причала!

Выступ причала отворачивал в сторону течение реки, за ним было затишье: вода здесь ходила по кругу, увлекая шугу. Моторист осторожно подвел моторку к краю и, пропустив большую льдину, втиснул ее в снежное крошево. Моторка медленно продвигалась вперед. Но к середине водоворота шуга стала плотнее. Наконец моторка остановилась. Стиснутая льдом и мокрым снегом, закружилась на месте. До берега оставалось совсем немного. Там в свете фар суетились люди. Тащили доски, пытались добросить веревку.

Жарченко, опираясь рукой на плечо Смелекова, перескочил через козырек и встал во весь рост на носу. Ухватившись за веревку, прикрепленную к кольцу, он принялся наклоняться то вправо, то влево, раскачивая моторку. Смелеков понял его намерение — раскачиваясь, моторка отжимала ледяное крошево и получала возможность немного продвигаться вперед. Кубашов вскочил на сиденье и, схватив весло, приноровился проталкивать шугу и льдины. Вода несла моторку к тому месту, где ледяное поле, упершись в причал, оттеснялось в сторону реки и подхватывалось течением. «Не успеем», — мелькнуло в голове Смелекова. Он наклонился, поискал рукой под бортом. Рука нащупала круглое древко багра. Смелеков встал на сиденье и попытался опустить багор за борт. Порыв ветра качнул его, он взмахнул багром и концом его ударил по ногам Жарченко. Последнее, что увидел Смелеков, была фигура Жарченко, с раскинутыми руками падающего в воду.

Моторка резко накренилась. Моторист перевесился через борт, пытаясь выровнять лодку, но руки его скользнули по ледяной корке, покрывшей борт, и он головой вниз нырнул в шугу. Смелекова отбросило в сторону, он почувствовал резкую боль в боку, а мгновеньем позже лицо его обожгло ледяным холодом воды.

Еще не соображая, что произошло, Жарченко машинально сжал пальцами веревку, намотанную на правую ладонь, а когда вынырнул, увидел днище перевернутой моторки. Течение подхватило ее и стремительно потащило вниз. Веревку дернуло, но Жарченко не разжимал пальцы. Рядом мелькнуло что-то серое. Он поймал левой рукой вынырнувшего рядом Смелекова за плащ, надутый пузырем, рванул к себе, и тут же почувствовал, как руки Смелекова плотно обхватили его за пояс. Жарченко, перебирая веревку, подтягивал себя и Смелекова к моторке.

— Лезь на днище! — Жарченко подталкивал Смелекова, пока тот не перевалился животом через киль. С третьей попытки ему тоже удалось взобраться на днище лодки. Приподнявшись на локтях, обернул веревку вокруг себя, помог сделать то же самое Смелекову.

— Тянись до кронштейна, где винт, — прохрипел Жарченко, отплевываясь водой. — Закрепи веревку.

Перевернутая лодка, на которой, вцепившись руками в спасительную веревку, лежали Смелеков и Жарченко, скрылась в снежной завесе.

Кубашов и моторист свалились с лодки в сторону берега. Барахтаясь в шуге, они пробирались к людям, кинувшимся им навстречу.

Серафим Заболотный с трудом отодвинул спину от теплой печи-каменки, осторожно пошевелил плечом. «Отошло вроде. Не догрел чуток, а идти надо. Митяй может сегодня объявиться на той стороне». С утра опять заныло под левой лопаткой, к обеду боль раскаленной струной полоснула плечо, и стоило хоть чуть пошевелиться — горячий гвоздь втыкался в шею и куда-то в затылок.

Серафим поднялся с табуретки, стал натягивать душегрейку из пыжика. Боль в левой лопатке вроде бы отошла, но еще не позволяла отвести руку назад.

— А, твою так!.. — он двинул плечом — тонкая шкура молодого олененка, из которой он сам выделывал пыжик, лопнула. Отшвырнул разорванную душегрейку в угол, схватил полушубок, сунул под мышку шапку и выскочил на улицу.

Дом стоял на самом краю обрывистого берега. Отсюда был виден широкий полукруг Колымы, а в солнечную погоду далеко просматривался противоположный низкий берег. Рядом с домом протекала речка Харчаган. В сильный паводок каменистое ущелье наполнялось кипящим потоком воды, которая клином рассекала Колыму чуть ли не до середины. Когда-то здесь стоял метео-наблюдательный пост. Для переправы на противоположный берег был перекинут стальной трос. По нему на кольце передвигался тросик потоньше, прикрепленный к носу лодки. Когда метеопост перевели выше по течению, Серафим перебрался сюда. На старом каменном фундаменте поставил высоченный дом. Строил с размахом, словно собирался обжить здесь хутор.

Спустившись к берегу, долго всматривался в темноту, проворчал: «Разыгралась, дуреха». Коренастый, плечистый Заболотный легко приподнял нос тяжелой лодки и толчками сдвинул в воду. Прежде чем щипнуть в нее, по привычке осмотрелся. Зоркий глаз его выхватил из полумрака, висевшего над водой, темный предмет, который вынесло из-за поворота реки и течением прибивало к берегу. Серафим оттолкнулся веслом, трос натянулся, и лодка быстро двинулась к середине реки, легко перескакивая с волны на волну. Глаза его продолжали наблюдать за непонятным предметом, приближавшимся к нему.

«Мать святая богородица! — Серафим даже привстал, вглядываясь вперед, и замедлил движение. — Неужто кто из приисковых? Аль опять геологи? Спасать? — Глаз старика прицелился к моторке. — На хрена они мне все нужны? За какую радость жизни должон я платить им добром». Лодка метнулась вперед, удаляясь от места возможной встречи. Волна подбросила ее, Серафим оглянулся. «Двое! У-у-у! Душегубы!» — повернул лодку носом против течения. Затолкнул ноги под сиденье, уперся ими в поперечину еланей и в тот момент, когда моторка поравнялась с кормой, свесился к воде и схватил веревку. Чудовищная сила рванула его, но лодка спружинила на тросе, смягчив удар. Едва не разжав руку от острой боли в плече и чувствуя, как скользят ноги под сиденьем, последним усилием потянул веревку на себя. Моторка, описав полукруг, ткнулась в корму лодки.

— Ваше счастье, люди! — хрипел Серафим, пытаясь перехватить веревку поближе к носу моторки.

Дрожащими от предельных усилий руками направил лодку к берегу. У самой кромки воды стоял его сын.

Жарченко еще мог идти сам.

— Ну, топай скорее, что ли! — покрикивал на него старик, помогая Митяю тащить Смелекова, который еле передвигал ноги.

Покосившаяся от времени охотничья сторожка на высоких сваях стояла на самом берегу большого озера. Жарченко бессильно упал грудью на перила крылечка. Серафим и Митяй затащили Смелекова в дом и положили на широкий топчан. Смелеков пошевелился, пытаясь встать.

— Лежи уж! Сейчас баню затоплю.

В железной печке порохом вспыхнули сухие березовые поленья, радостно загудел огонь в трубе. Заболотный торопливо стягивал со Смелекова мокрую одежду.

— Ложись, — командовал он. — Голяком. Мамзелей тут нет. А где же твой дружок?

Жарченко лежал на крыльце, боком привалившись к стене избы. Серафим попытался обхватить его за плечи.

— Сейчас, — прошептал Жарченко. — Я сам.

— Ну и туша, — ворчал Заболотный, перетаскивая Жарченко через порог. — В тебе, парень, одни жилы. С такой силой выживешь. А вот дружок твой квелый. Насквозь захолодел.

В невысокой комнате уже перекатывались волны тепла, поднимающиеся к низкому потолку от двухэтажной железной печки, установленной в большом коробе, до краев засыпанном песком.

— Раздевайся! — крикнул Серафим. — Давай штаны стяну. Лезь на топчан к дружку под шубу.

Налил воды в закопченный чайник, поставил на печь поближе к трубе, где появилось красное пятно раскаленного металла.

— Лежите, — приказал он. — Сейчас возвращусь.

Чайник уже шумно кипел, выплескивая из-под крышки пар и брызги, когда в избу вошел Серафим.

— Живы? — спросил он, приподнимая полу Медвежьей шубы. — Ишь наглотались холоду. Медвежья шуба не берет. Колотит как в лихорадке. Глотните-ка чифирку.»

Первым неохотно приподнялся Жарченко, поднял за плечи Смелекова. Обжигая губы, они начали жадно хватать терпкую темно-коричневую жидкость.

— Налейте еще, — тихо попросил Смелеков.

— Ну вот и разговор пошел. Ожил, значит. Сейчас я вам травку плесну. Пей до дна! Не кривись, до дна, говорю! А теперь хлебайте чай, пока пот перестанет иттить.

Серафим оглянулся на вошедшего из сеней сына.

— Готова, батяня.

— Ну, мужики, пошастали бегом в баню.

— Мы полежим еще немного, — прошептал Смелеков.

Жарченко спустил ноги с топчана.

— Поднимайтесь, Тихон Матвеевич. Баня для нас сейчас — спасенье. Надо ж! После такой купели, и баня! Ты не с неба ли послан, старик?

Смелеков и Жарченко уселись на деревянный неструганый пол, замерли в блаженном изнеможении. Смелекова бил озноб, хотя кожу обжигал горячий, пахнущий стлаником, пар. Он боялся вспоминать недавние события: кошмарную переправу через реку, отчаянное плавание в грохоте взбесившейся воды, — как будто все это было с кем-то, но только не с ним.

Серафим чуть не силой выволок обоих из парной, напоил горьковатым настоем. Они натянули на распаренные тела какие-то штаны и рубашки, принесенные стариком, набросили на плечи полушубки и побрели в дом. Молча, не поднимая головы, сидели за деревянным столом и пили чай с малиновым вареньем. Вяло пожевали горячую, хорошо проваренную оленину. Только после этого их спаситель кивнул на топчан!

— Теперь забирайтесь на лежак и спите, пока не отойдете. Считай, живы.

Смелеков вяло подумал, что надо сообщить о себе на прииск, но сил говорить и даже думать уже не было.

Только теперь Серафим заметил, что сын чем-то напуган.

— Ты чего трясешься?

— Кто такие? Геологи?

— Я почем знаю! Вон тот, здоровый — похоже, сам директор прииска.

— Другой — не из милиции?

— Ошалел, что ли? Пугливый больно стал.

— Так ведь… куда теперь его?

— Мать святая заступница! — Серафим цепко схватил сына за плечо, вытащил за порог в сени. — Принес, что ли?

— Вон оно, — Митяй снял с гвоздя мешок на лямках.

— Куда же ты, дурья башка, его объявил! Тащи за второй скрадок. Я дыру приготовил, туда все переложи.

Серафим осторожно отворил дверь, заглянул — оба спали, с головой укрывшись шубой. Подошел к топчану, сдвинул воротник шубы, открыл головы. Не мигая, неотрывно смотрел на спавших людей. Потом беззвучно прошептал! «Видно, богу так угодно», — отшатнулся, опасливо покосился на спящих и торопливо выскочил из избы. Встал на скамью, пошарил рукой в тайнике под крышей. Кожаный портфель лежал на месте. Там была тетрадка и геологическая карта, которые он нашел в конце лета на берегу реки, в кустах тальника.

«Зачем я берегу их! — Серафим удивленно поморгал глазами, долго стоял на скамье, но так и не мог ответить самому себе. — Выбросить к черту! Сжечь!..» Пальцы вцепились в угол портфеля, сильно потянул на себя — скамья под ногами зашаталась, и он покатился на пол. Так и сидел, прислушиваясь, как надсадно ноет затылок от удара о стенку, пока не вошел Митяй. Споткнулся о ноги отца, испуганно присел рядом, ощупывая его в темноте.

— Ты чего тут?

— Зацепился. Пошли в избу. Возьмешь меринка и верхом махнешь на прииск.

ГЛАВА 5

После опасного приключения на переправе через Колыму, едва не закончившегося трагично для него и Жарченко, отношение Смелекова к директору изменилось. Часто вспоминал откровенный разговор с ним. Самобытный человек. Сложен, противоречив, но должен стать и станет, он чувствовал, его помощником в горных делах. По-прежнему не складывались отношения с Тургеевым, Лисянским, Дубовцевым. Причем Лисянский беспокоил больше всего. Крутой, самоуверенный, скорее даже самовлюбленный человек, и было от чего вознестись — первооткрыватель золотых россыпей на Теньке. Не было сомнений в том, что разговор с ним будет нелегким, поэтому откладывал его Смелеков до тех пор, пока не узнал, что начальник геологической экспедиции обижен этой длительной отстрочкой их встречи. Сказала об этом Кленова. Не церемонясь и как обычно, не выбирая выражений, но тоном деловым и спокойным она сообщила:

— Лисянский слюной исходит. Рвет и мечет. Отыгрывается на подчиненных.

— Причина?

— Вы! Горняки уже растрезвонили, как вы их въедливо пытаете, добиваясь ответа на вопрос: где золото? А Лисянский, с кого бы следовало начинать, сидит и мучается у телефонного аппарата, ждет, когда вы пригласите его к себе.

— Я поручил ему подготовить свои предложения и доложить на бюро.

— Бог мой! — воскликнула Кленова, презрительно прищурив красивые глаза. — Вы не знаете Лисянского! Ему готовить? У него на сто лет вперед, и на все случаи жизни имеется кондуит, где все расписано, как в церковном поминальнике. Что. Где. Когда. Сколько.

С Кленовой у Смелекова сразу установились дружеские отношения. Они были почти одного возраста. Как и он, молодые годы Кленова посвятила комсомольской работе. Не колеблясь она оставила школу и полностью отдалась шумной кипучей работе с молодежью. У молодой женщины не оставалось времени подумать о себе, о своем будущем. Предложение Таркова перейти на работу в райком партии было для нее неожиданным. В отделе парторганов обкома, к ее удивлению, согласие дали охотно, хотя она-то считала, что уходить ей с комсомольской работы рано. Снятие Таркова, перемены в райкоме заставили ее впервые вспомнить о своем возрасте. Ей было уже под тридцать, а семьи не было. Не раз могла она устроить свою личную жизнь, были предложения, но требования к будущему мужу у нее строго соответствовали ее должности и месту работы. Иметь рядом просто мужчину она не хотела. Теперь же она могла рассчитывать лишь на разведенных или таких же, как и она, неожиданных бобылей — а их было мало, да и те немногие, привыкнув к холостяцкой жизни, зачастую искали женщину на одну ночь, семьей себя обременять не спешили.

И ей стало страшно. Что же теперь впереди? Партийная работа. Опять бесконечные заседания, совещания, командировки по приискам с однообразными дорожными приключениями. Воспитание людей в духе коммунистической морали. Да имеет ли она — незамужняя женщина, не знавшая материнства, так и не построившая своей семьи, — моральное право на такую работу. Начался сложный, период ее жизни. Еще не растеряла она этакого комсомольского задора, позволяющего ей порой впасть в безмятежность. Однако все чаще взгляд ее становился сосредоточенным, тяжелым, уходил куда-то вглубь, к тревожным раздумьям. И тогда она — становилась особенно злой. Это и заметил в ней Смелеков. Сегодня Кленова была необычайно беспокойна, хотя и пыталась подавить в себе нервозность.

— Мне нравится с вами работать, Вера Игнатьевна, хотя не всегда бывает легко, но… буду откровенен: вы, кажется, намерены уйти из райкома?

Кленова откинулась на спинку кресла и вжалась в податливые пружины. Прикрыла глаза.

— Чем вы мне нравитесь, Тихон Матвеевич, так это неумением скрывать свои прозрения.

— Значит, я прав? А в чем причина?

Я могла бы придумать что-нибудь, но вам скажу откровенно — разочаровалась.

— В идеологии?

— Нет, в нее верю искренне. Но я вижу, что методы идеологической работы, неприкосновенность которых я охраняю по должности, давно изжили себя. Ветряная мельница! Крылья вертятся, а жернова-то давно истерлись. Боже мой! Сколько шумихи, звону по поводу и без оного. Все мы это видим, а заменить жернова не хотим. Или не умеем? А ведь каждый день промедления — какой ущерб!

— Зачем же вы согласились пойти работать в райком?

— Никакого патриотического порыва или зова души. Как-то раз услышал мою звонкую речь на собрании областного актива Тарков, и уговорил! Этот тип мог кого угодно убедить, когда голова его была-чиста от спиртовых паров.

— Почему же вы не пытаетесь ломать эти старые методы, ведь появилась же такая возможность?

— Тихон Матвеевич! Не искушайте! Я вам могу столько вопросиков выложить сейчас на стол — двум партийным съездам хватит отвечать. Кстати, — Кленова живо выпрямилась в кресле и посмотрела в глаза Смелекову, — один задам. Вы сами-то верите, что всех без исключения ваших новых соратников вы очистите от накипи лжи, комчванства, карьеризма и вернете на путь истинный? И что все они единой ратью ринутся за вами в бой против теории затухания золота на Теньке?

— Если не верить, то зачем браться? — спросил Смелеков в свою очередь.

— Вы уже начали перетряхивать закостеневшее и имеете представление, как на это реагируют некоторые там, наверху?

— А вы решили подождать, посмотреть, что из этого всего выйдет?

Кленова обидчиво поджала красивые, тонко очерченные губы, остро кольнула взглядом:

— Иногда я завидую вам, но чаще вы мне кажетесь этаким чистоплотным прожектером, живущим книжными понятиями, на отлично усвоенными в партшколе. И я все жду, вот сейчас вытряхнут из вас эту чистую закваску Тургеев, Лисянский, Дубовцев и иже с ними, и станете вы обычным парткарьеристом.

Смелеков молчал.

— Обиделись?

— Нет, нет, что вы! — возразил он. — Спасибо за откровенность. Вы знаете, я не могу на вас обижаться. Вы всегда искренны. Просто я пытался сейчас представить, как это Лисянский будет завтра вытрясать из меня мои сомнения в правоте его неуязвимой теории зонального размещения россыпей.

— Вызывать будете или пойдете к нему?

— Еще не решил. Теперь о ваших сомнениях. Не думайте, что вы одна мучаетесь этим. Сложно, но работу надо делать интересной, тогда польза от нее будет двойная. Давайте вместе рубить просеку. Обещаю вам поддержку.

Специализированная геологоразведочная экспедиция размещалась в старом покосившемся бараке о коридором во всю длину и крохотными комнатками по обе стороны. С одной стороны барака недавно была возведена пристройка для кабинета Лисянского. Здесь же проводили собрания.

Смелеков вошел в кабинет — в тот самый момент, когда Лисянский надевал с помощью шофера меховой жилет. Не посмотрев на человека, вошедшего без доклада, сердито крикнул:

— Я занят!

— Здравствуйте, Бронислав Владимирович, — Смелеков прошел в конец просторного светлого кабинета и остановился у большого, неуклюжего письменного стола. Развернув бархатное знамя, стоявшее в углу, прочитал: «Победителю… по итогам за…»

Лисянский, не оправившийся еще от смущения, старался не встречаться взглядом с первым секретарем.

— Присаживайтесь, Тихон Матвеевич. Вы меня извините, но вы как гром среди ясного неба! Не предупредив…

— Вы собирались куда-то ехать?

— Недалеко. В Нижне-Детринскую партию. Хотел посмотреть кой-какой материал по плану будущего сезона, — в голосе Лисянского прозвучали извиняющиеся нотки. Он соврал и чувствовал, что готов покраснеть: на самом деле он ехал на именины начальника партии Игнатьевой. — Мы с вами попозже обязательно побываем там.

— Ну что ж, попозже так попозже, — согласился. Смелеков. — Я зашел к вам, Бронислав Владимирович, для обстоятельного разговора.

— Еще раз извините, Тихон Матвеевич, но почему вы не пригласили меня в райком?

В щелочках прищуренных глаз Смелекова промелькнула усмешка:

— Только потому, что хочу не спеша поговорить с вами. А говорить о делах геологических в геологическом доме, я думаю, сподручнее.

— Пожалуй, вы правы, Тихон Матвеевич, — Лисянский оценил тактичность первого секретаря. — Тарков не баловал нас вниманием. Да и вспоминал он нас, геологов, обычно, когда горняки проваливали план и надо было объясняться перед обкомом.

Смелеков невольно поморщился:

— Главный геолог на месте?

— В Магадане. Выбивает ассигнования на будущий год. Опять собираются урезать…

— Жаль. Мне хотелось, чтобы наш разговор состоялся в его присутствии.

— К сожалению, из руководящего состава на месте только Гавришин, начальник поискового отдела. Пригласить?

— Обязательно.

Пока искали поисковика, Лисянский кратко охарактеризовал своих заместителей и начальников ведущих отделов. Вошел Гавришин, невысокий широкоплечий мужчина с густыми вьющимися волосами. Ему было за пятьдесят, но волосы сохранили красивый каштановый цвет, в них не было ни единой седой прожилки.

Настойчиво зазвонил телефон.

— Извините, Тихон Матвеевич, Магадан, — Лисянский взял трубку.

— Ну, что у тебя, Воробьев? Короче. Понял. Объясни ему… Подожди, не тарахти! Объясни ему, что мы не можем отвлекать людей с Ветренской партии, она же на рудном золоте! Ну и что? Читал я решение обкома. Таких решений мы получаем дюжину каждый год. Твое дело доказать в главке, что третью партию на россыпь нам некуда ставить. Все. Вечером звони домой.

У Смелекова создалось впечатление, что последние слова Лисянский говорил излишне громко, явно для него. Лисянский положил трубку, отключил телефон, вызвал секретаря и предупредил, чтобы к нему никого не пускали. Подошел к столу, на котором Гавришин разложил карту, потер руки.

— Сейчас я покажу вам весь район, — он подвинул карту так, чтобы центральная часть ее оказалась рядом со Смелековым. — Вас как нового первого секретаря, конечно, интересует прежде всего вопрос: почему мы, геологи, сегодня не находим таких же богатых россыпей, как десять лет назад?

Лисянский очень долго рассказывал о геологической обстановке в районе, о трудностях в работе экспедиции, умело вставлял в нужный момент факт, свидетельствующий о той роли, которую сыграла экспедиция, им руководимая, и он лично в поисках первого золота на Теньке. Все это было Достаточно хорошо известно Смелекову, но он не останавливал геолога и слушал с видимой заинтересованностью, пытаясь по отдельным фразам, деталям, по интонации уловить, действительно ли сам Лисянский убежден, что месторождения, обнаруженные им еще в тридцатых годах, в основном отработаны, что остальная территория района, за исключением «зон Лисянского», не имеет устойчивой перспективы на россыпное золото, и что Тенька — провинция рудно-золотоносная. Последнюю мысль Лисянский внушал секретарю райкома особенно настойчиво.

Лисянский понимал, что Смелеков не случайно так внимательно и охотно слушал его пространное сообщение, что за время поездки по приискам он хорошо узнал действительное положение дел и теперь пришел, чтобы проверить прочность фундамента, на котором стоит он, руководитель геологической экспедиции, прежде чем хорошенько все перетряхнуть, как уже сделал он это у горняков. Затем он двинется в геологоразведочные партии, чтобы там, на месте, с такой же дотошностью проверить и перепроверить все то, что выложит ему сейчас начальник экспедиции.

Смелеков поднялся, обошел стол и сел напротив Лисянского.

— Насколько мне известно, — Смелеков пристально посмотрел ему в глаза (Лисянский уже знал эту его привычку вот так внимательно, в упор смотреть на собеседника в ожидании ответа), — не все геологи вашей экспедиции придерживаются данной точки зрения. Некоторые считают, что экспедиция потеряла перспективу в поисковых и разведочных работах, что руководство направляет практическую деятельность разведчиков, излишне полагаясь на фортуну, на интуицию, — Смелеков Заметил, как вытягивается лицо Лисянского, — что никто в экспедиции не занимается глубоким изучением геологического строения района в целом, а сама экспедиция, хотя и должна, но не является центром координаций и обобщения геологической мысли. По этой причине вряд ли можно серьезно полагаться на отстаиваемую руководством экспедиции, но по сути своей — голословную оценку золотоносности Теньки.

Лисянский торопливо рылся в памяти: «Знакомые слова! Кто мог ему так сказать?.. Вспомнил!»

— В подобном направлений любил когда-то разглагольствовать тургеевский главный геолог Барбис, Угадал?

— Не совсем, — Смелеков вынул из папки газетную вырезку.

— Ах это! — облегченно вздохнул Лисянский и обратился к Гавришину: — Иван Семенович, принесите протокол технического совета. Ну, того! Помните, по той статье.

Гавришин торопливо вышел из кабинета.

— Абросимов сам передал вам свой журналистский опус? — спросил Лисянский.

— Нет, я его еще не видел.

Вошел Гавришин, положил перед Лисянским папку. Лисянский обиженным тоном медленно произнес, не глядя на Смелекова:

— После таких обвинений, если они справедливы, министры стреляются или уходят в отставку.

Смелеков недовольно свел брови, ему не понравилась показная высокопарность слов Лисянского. Тот заметил это, но продолжал спокойно:

— Выступление газеты мы рассмотрели на техническом совете с участием геологической общественности. Вот протокол, а вот ответы в обком, редакцию газеты, райком и главк.

Смелеков подержал бумаги на ладони, словно взвешивая их, и снова в узком прищуре сверкнул его колючий взгляд. Он пробежал материалы глазами и сложил в папку.

— Хорошо. Вернемся к этой статье, после того как я встречусь с ее автором.

— Абросимов у нас не работает, — сказал Гавришин.

— Вот как? Где же он сейчас?

— В Магадане. В научно-исследовательском институте.

— Надеюсь, не швейцаром?

Лисянский поморщился: «Все-таки ты еще мальчишка!»

— Защитился. Кандидат наук, — сказал Гавришин.

— Кто же двинул демагога в науку?

— Не знаю, кто дал ему такую характеристику, — капризно оттопырил нижнюю губу Лисянский, — правда, амбиции его непомерны, но в целом — думающий человек.

— Я повторил ваши слова, — Смелеков вытащил из папки последний лист протокола техсовета, прочитал: — «Техсовет отмечает, что изложение большинства фактов носит субъективистский, демагогический характер». Не поленюсь, наведуюсь к нему. Не скрою, Бронислав Владимирович, статья Абросимова заставила меня кое над чем призадуматься.

— Например?

— Хотя бы над таким его утверждением: «Четыре года подряд на заведомо бесперспективные территории ставились сразу по две-три смежные партии. На этих же площадях проводилось и бурение. И оправдывали это необходимостью расширения сырьевой базы приисков».

Лисянский нервно передернул губами.

— Если вы внимательно перечитаете протокол, вы найдете там подробные объяснения по каждому факту заметки.

— Возможно. Объяснять мы научились все и вся… Ваша сопроводительная записка к протоколу, посланному в обком, свидетельствует, что и вы не свободны от амбиций: «Техсовет просит указать редакции газеты «Магаданская правда» на то, что такие материалы до опубликования должны тщательно проверяться специалистами, в погоне за сенсацией газета теряет свой авторитет…» и далее в том же духе. Думаю, можно не продолжать? Прошло ведь уже два года, вы и сейчас не изменили своего отношения к статье?

Лисянский понимал, малейшая неуверенность в его тоне могла обернуться последующей кропотливой проверкой всех фактов, перечисленных Абросимовым. Этого допустить было нельзя.

— Ни на йоту! — твердо и уверенно, но, может быть, излишне громко и поспешно проговорил Лисянский.

— И вы по-прежнему отметаете и такое утверждение автора: «Все нынешние неудачи в пополнении сырьевой базы района происходят из-за того, что для руководителей экспедиции геологическая перспектива давно превратилась из ясно видимой дали в нечто туманное?»

— Ну разве ж это не демагогия? — обрадованно воскликнул Лисянский.

— С вами можно было бы согласиться, если бы Абросимов дальше не приводил факты. Ну, хотя бы такой: «Три года подряд буровой отряд Верхне-Бахапчинской партии был занят на компактных участках, бурением охватывались в основном долины, оцененные как бесперспективные. И это вместо того, чтобы провести работы на объектах, рекомендованных сезонной партией, а затем продуманно решить вопрос, куда идти дальше. Но отряд бурил подряд во всех долинах. Удивительно ли, что в результате разведчики ничего не нашли…»

Лисянский впервые почувствовал себя неуютно в присутствии Смелекова. С Тарковым было проще — тот тоже, как и Лисянский, относил себя к плеяде первооткрывателей. В каких только уголках тенькинской тайги не побывал оперуполномоченный НКВД Тарков верхом на лошади, по привычке то и дело поправляя наган на поясе — поближе к руке, и зачастую вовремя. Был свидетелем неудачных походов геологов (и тогда вызывал, допрашивал, искал виновных), блистательных находок богатейших месторождений золота (и тогда был уверен, что и он причастен к этим геологическим победам). Тарков верил в факт, мог поддержать даже авантюрную идею, лишь бы было золото. Смелеков же, по всему видно, так просто не отступится, он основателен и въедлив.

— Подведем итог первой беседы, — Смелеков легко поднялся. — Как говорят дипломаты, встреча прошла в обстановке взаимопонимания и носила деловой характер.

— Я вижу, вы разочарованы, — пытаясь сохранить уверенный тон, сказал Лисянский, — вы хотели услышать от меня другое. Но я не могу ради конъюнктурных целей отказаться от своих убеждений.

— А почему бы и нет? Только не ради конъюнктуры, как вы выразились, а исходя из объективных обстоятельств. Или ваша теория действительно непогрешима?;

— Опираясь на нашу теорию, — вспыхнул Лисянский, — мы открыли месторождения россыпного золота, на базе которых поставлены все без исключения прииски района, А противники… Как у всякого большого дела, они есть и у моих теоретических предпосылок.

— Вот поэтому в следующий раз мы встретимся в присутствии горняков, которых вы познакомите с предложениями по совершенствованию организации приисковой разведки в ближайшей перспективе и с информацией о месторождениях, подготовленных вами для передачи горнякам. — Смелеков помолчал, спросил неожиданно: — Вы знаете геолога Пеньковского?

— Кто его не знает? — торопливо воскликнул Лисянский, как будто ждал этого вопроса. — Прежде всего, он не геолог. Он практик. Судьбе было угодно, чтобы он долгие годы работал в геологических партиях. Рабочим. Промывальщиком. Нахватался верхушек геологических понятий, возомнил себя эдаким Ломоносовым от геологии. А тут еще пришло в голову Клерову — был в нашей экспедиции такой начальник, тоже практик, — назначить его на должность геолога в одну из полевых партий. Что поделаешь — в те годы не хватало дипломированных специалистов.

— Это все, что вы можете сказать о нем?

Лисянский вспыхнул:

— Во всяком случае, никто из геологов нашего поколения не придает серьезного значения его сумасбродным предположениям, с которыми он носится все последние годы.

— Он сам ушел из вашей экспедиции на прииск?

— Два сапога пара! Жарченко таких любит. Лишь бы шуму вокруг побольше!

— Вы знаете, что Пеньковский реабилитирован и восстановлен в партии?

Лисянский невольно отступил и поправил галстук.

— То есть… как реабилитирован? Когда?

— Разве у вас не запрашивали документы на ряд геологов?

— Да, запрашивали. Мы готовили и что-то отсылали, но я думал, что…

— К счастью, вы ошиблись, Бронислав Владимирович, — холодно произнес секретарь райкома, усмешки в его глазах на этот раз не было. — До свидания.

Лисянский проводил Смелекова и вернулся к себе.

— Ты понял, Иван Семенович! — гремел он, расхаживая по кабинету. — Он нас научит, как надо искать золото!

Не прекращая браниться, Лисянский заказал по срочному Магадан; Зенкевич был на месте. Давясь словами, Лисянский рассказал ему о встрече с первым секретарем райкома.

— Тебе надо немедленно идти к Рудневу! Что — спокойнее? Я не могу спокойнее! Руднев, в конце концов, больше нас с тобой заинтересован, чтобы Смелеков не мешал довести до конца разведку коренного месторождения, на которое вышла Ветренская партия. Что? — Лисянский продул трубку, постучал по рычагу. — Девушка! Следите за связью! Что ты сказал? Вот как! Тогда я сам поеду в обком. Да, именно сейчас, пока Смелеков не развернулся и не собрал все приисковые сплетни. Не понял? Ну и что, что первая проба? Второй такой я просто не допущу. Пусть обком оградит меня от его нападок и подозрений.

ГЛАВА 6

Смелеков незаметно задремал, прикрыв глаза. Машина резко затормозила.

— Что случилось, Александр Федорович? — он едва успел опереться на панель.

— Посмотрите, Тихон Матвеевич, на дорогу.

Смелеков опустил защитный козырек на переднем стекле и внимательно посмотрел вперед — трасса был пустынна, легкий ветерок перегонял по земле тонкие змейки пыли.

— Вроде бы порядок, — неуверенно произнес Смелеков и в это время увидел под колесами длинный железный пруток.

Шофер вылез из машины, оттащил его к обочине.

— Видели, что делается? Самый дефицитный металл на прииске: и на крепеж взамен шестигранника при нужде идет, и болты с гайками точить можно. А тут! Шестой прут валяется.

— Попробуем догнать, может быть, борт машины открылся, а шофер не замечает.

— Не замечает, говорите! — воскликнул Костиков, сдернул с головы кепку, сунул между сиденьями, зло поворошил смятые волосы. — Да не хочет он, паршивец, замечать! Обидно другое, Тихон Матвеевич, если бы он один, а то ведь рядом снабженец сидит и тоже «не замечает». А привезут на прииск полмашины, кладовщик тоже «не заметит» и примет сполна, как в накладной записано. И еще сколько шоферов, а рядом с каждым начальничек большой или малый сидит, проедут мимо. Голову даю на отсечение — никто не остановится, чтобы с дороги убрать. Валяется — ну и хрен с ним! Вот когда начнут собирать промприбор или бульдозер ремонтировать — хватятся. Крик! Болтов нет! Мехцех свое орет — металла нет, точить не из чего! Помчатся на техбазу, а те дулю под нос: что положено по фондам, вы еще зимой выбрали. Привет вам с кисточкой из веселой Одессы.

Смелеков не удержался, улыбнулся.

— Очень уж вы мрачную картину рисуете. Сами увидите, перегрузили машину, от долгой езды кузов растрясло, борт отошел. Как еще переживать будут оба.

«Волга» резко сбавила ход, скатилась боком к кювету. Шофер выскочил, схватил прут, пригибаясь от тяжести, потащил в сторону. Издали крикнул: — Седьмой!

— Поехали, Александр Федорович. Так мы не успеем их догнать.

— И то правда, — шофер захлопнул дверцу. Вскоре стрелка спидометра замерла на цифре сто.

Широкую долину перегородила цепочка невысоких гор. Склоны их представляли собой нагромождение обломков скал — как будто в давние времена здесь работала гигантская камнедробилка. Детрин резко сворачивал вправо и некоторое время продолжал еще спокойно нести быстрые воды у подножия сопок. Дорога же плавно поворачивала в противоположную сторону и терялась в густом лесу. Здесь горы сдвигались, и река, ускоряя движение, устремлялась в узкую расщелину. Глубокое дно ее было сплошь завалено громадными валунами (следы работы древнего ледника), между которыми ошалело метались вспененные потоки воды.

Трасса совсем- сузилась и осторожно пробиралась по каменному карнизу, вырубленному дорожниками в отвесной стене. Скала в этом месте нависала над грохочущим ущельем, на плоской вершине ее торчали три каменных изваяния. Смелеков наклонился и через лобовое стекло заглянул наверх. На фоне неба четко вырисовывались каменные силуэты трех горных орлов. Они сидели один подле другого, напряженные, готовые тотчас взлететь. Поджав лапы и чуть свесив точеные головы с острыми, крючковатыми носами, хищники смотрели вниз, в расщелину. Дорога сделала очередной поворот, и каменные надолбы потеряли сходство с птицами.

Миновав скалу Трех Орлов, переехали по мосту через устье Детрина, и дорога потянулась по краю высокого правого берега Колымы. Трассу то и дело пересекали ключи и речки, заботливо пополнявшие воды Колымы. Шофер склонился вперед, вгляделся.

— Кажется, «Победу» Жарченко догоняем.

Действительно, на одном из прямых участков дороги показалась серая «Победа». Она висела на хвосте грузовика и все пыталась обогнать его. Проскочив вперед, «Победа» остановилась на середине трассы. Из машины вышел Жарченко, поднял руку. Грузовик остановился. Директор прииска подошел, открыл дверцу, вытащил на дорогу рослого мужчину. Тот пытался вырваться, но Жарченко держал крепко. Мужчина оттолкнул его, прыгнул через канаву и скрылся за лесочком.

«Волга» остановилась рядом с грузовиком.

— Вы что делаете? — возмущенно крикнул Смелеков, вылезая из машины.

Набычив голову, шумно раздувая ноздри, Жарченко смотрел вслед убегавшему мужчине, нервно сжимая кулаки.

— Хотел прибить. — Заметив встревоженный взгляд секретаря райкома, махнул рукой. — Да не пил я! Трезвый, как архангел!

— Вы можете объяснить, что тут происходит?

Жарченко поднял шляпу с дороги, похлопал по колену, но не стал надевать. Волна необузданной ярости схлынула.

— Действительно, чертовщина какая-то. Я, кажется, мог свернуть ему шею.

— За что?

— Видели прутья на дороге? — нехотя проговорил директор. — Его работа, экспедитора.

— Вашего прииска?

— Объявился бы он у меня, — угрожающе процедил Жарченко. — В Стационарной Сангаталонской геологоразведочной партии работает.

Директор решительно направился к грузовику. Шофер испуганно юркнул в кабину, прихлопнул дверцу.

— Разворачивай! — приказал Жарченко. — Соберешь все, что разбросал на трассе.

— Вы-то чего хлопочете? — возмутился водитель. — У себя на прииске и командуйте.

Жарченко рванул дверцу, притянул шофера за ремень и тихо шепнул на ухо:

— Твое счастье, водило, что за моей спиной стоит первый секретарь райкома. Иначе другую частушку ты бы у меня спел! Крути назад, парень! — Махнул рукой в сторону лесочка — Твой экспедитор вон там, за бензозаправкой прячется, не забудь прихватить. — Грохнув дверцей, Жарченко вернулся к «Волге».

— Слушаю вас, Тихон Матвеевич. Или сразу на бюро?

Смелеков еле сдерживал гнев:

— Как же вы смеете управлять людьми, если не научились управлять собой?

— Значит, осуждаете? — директор прииска неприязненно смотрел с высоты своего громадного роста на приземистого, широкоплечего секретаря райкома.

— Видно, не зря вас, Петр Савельевич, Даворский в фельетоне «удельным князьком» назвал. Сильна в вас дальстроевская отрыжка. Вы на самом деле считаете, что на Колыме по-прежнему все можно тому, кто власть имеет.

Жарченко вскинул голову, глаза сверкнули — сдержать себя ему стоило большого труда.

— Дальстрой! Дальстрой! — бормотал директор, торопливо застегивая плащ. — Что вы знаете о Даль-строе? Я эту мразь десять лет ищу по тайге.

— Может быть, все-таки расскажете?

— Вы ко мне едете?

— Нет, к геологам.

— Это по пути. Тогда я сяду к вам в машину, доеду до прииска. Можно?

Смелеков распахнул заднюю дверцу. Жарченко усаживался долго и был удивлен, когда секретарь райкома сел сзади, рядом с ним.

— Рассказывайте, я жду.

Директор продолжал ворочаться.

— Я разденусь. Жарко.

Прижавшись грудью к краю переднего сиденья, долго смотрел то ли на затылок шофера, то ли на дорогу.

— Не знаю, с чего начать. Длинно получится. А я рассказчик никудышный.

— Ничего, времени у нас достаточно..

…В разгаре была необычно суровая даже для Колымы зима в начале войны. Жарченко после объезда участков возвращался на прииск. Он несколько раз больно ударялся головой то о переднее стекло, то о стойку боковой дверцы — не мог удержать голову, сонливость брала свое. «Хотя бы ночь одну надо отоспаться», — ; подумал Жарченко и решительно приказал себе: «Сегодня останешься на участке и с вечера завалишься в постель». С минуту он оторопело всматривался в ослепительно белую ленту дороги, запорошенную свежим снегом, на котором четко вырисовывался след легковой машины. «А черт! Выспался! — Жарченко широко, до боли в челюстях зевнул. — Опять кто-то из управления катит права качать».

— Ты видишь след машины? — спросил он сердито.

— А то как же! — удивился шофер.

— Чего молчишь? — взъярился Жарченко. — Чья машина?

— Из горного управления. По всему, главный бухгалтер — это на его машине задние колеса чужие.

— Только его на прииске и не хватало! Чует мое сердце, накрутит он мне месячный оклад в начет. Слушай, доедешь до развилки — сворачивай направо. Поедем к Бутурину.

Жарченко снова длинно зевнул и не успел закрыть рот, как впереди у «виллиса» (старенького, до предела заезженного в управлении, а недавно подаренного прииску) под мотором что-то грохнуло, машина резко крутанулась и ткнулась в кювет. Жарченко посмотрел в боковое окно и увидел сплошную белую стену. Было тихо. Он еще не мог сообразить, что случилось, хотел спросить шофера, но в это время увидел через переднее стекло автомобильное колесо, которое медленно прокатилось по снежной целине, оставляя после себя узорчатый след, и, описав спираль, упало на дорогу. Тут только Жарченко заметил, что капот машины наклонился вправо.

— Счастливчик вы, гражданин начальник, — глухо произнес шофер, открывая дверцу. — Если бы левое колесо отлетело, ого где бы мы с вами сейчас кувыркались!

Жарченко вылез вслед за шофером через ту же дверцу — правая была прижата сугробом. Подошел к краю дороги, заглянул вниз. На заснеженном склоне сопки, круто уходившем к речке, густо торчали пни, которые не могли задержать машину, зато уж помяли бы ее основательно.

— Ты прав, Евтеев, — пробормотал Жарченко. — Барахтаться бы нам сейчас в речке.

Шофер отбросил лопатой снег, присел на корточки.

— Баста! Отслужила Америка! — Он провел пальцем по шершавому излому передней оси. — Не выдержала колымских морозов.

Жарченко посмотрел вдоль дороги.

— Немножко не дотянул до поворота. Делать нечего, сиди здесь, а я двину на участок. Пришлю за тобой нашу родную выручалку — «ЗИС-5». Эх, Америка! — Жарченко злобно пнул ногой оставшееся переднее колесо. — Чтоб тебе…

Выспаться на участке не пришлось. Шахта стояла. Строительство деревянных эстакад для промывочных приборов остановилось: не было леса. Начальник недавно открытого на участке лагпункта тоже требовал пиломатериалов.

— И ты туда же! — удивился Жарченко, разглядывая молоденького лейтенанта с толстыми мясистыми губами на помятом лице, при первом взгляде на которое подумал: «Ну, паря, хватил ты вчера лишку!» — Говорят, ты мастерски в преферанс режешься?

— При чем тут преферанс? — запальчиво выкрикнул лейтенант, на сером лице его выступили розовые пятна. — Мне еще три барака строить надо. Новую зону пристраивать на ключе Надежда.

— Чего лопочешь, лейтенант? Какие бараки? Для кого?

— А то вы не знаете, что мне дают еще тысячу зэков.

— Разговор был, — поморщился Жарченко, — но я не думал, что так скоро. Уж не хотят ли в управлений новый прииск здесь открыть? Вот оперативность! С золотом еще не до конца ясно, а уже людей гонят.

Начальника участка Бутурина он нашел, как и ожидал, в шахте. Это была первая попытка добычи золотоносных песков из россыпи, глубоко зарывшейся в узком каньоне.

— Старайся, начальник, хорошо старайся, — Жарченко потряс крепкую мозолистую руку Бутурина. — Скоро прииском командовать будешь — магаданская главконтора тысячу заключенных добавляет в твой лагпункт. Это я виноват, проговорился на последнем активе горняков в Усть-Омчуге о россыпушке на ключе Надежда.

— Значит, правду мне пишут с материка — к войне дело идет. Теперь только успевай золото в казну подбрасывать.

— Пятый блок отработал? — спросил Жарченко, не оглядываясь на Бутурина, который следом за ним, так же на четвереньках, пробирался по узкому лазу.

— Нет.

— Почему? — Жарченко выбрался на широкую площадку, где можно было выпрямиться. Отсюда в двух направлениях под тупым углом уходили слабо освещенные тоннели боковых рассечек.

Бутурин молча смотрел на начальника.

— Чего разглядываешь? Соскучился? — Жарченко не скрывал своего расположения к Бутурину, он дорожил им, взял с собой, когда получил назначение открыть здесь, на одном из боковых притоков Колымы, новый прииск.

— Завтра я полностью остановлю шахту.

— Что случилось? Говори толком.

— Лесу нет. Крепить шахты нечем.

— Почему молчал?

— Попробуй отыскать вас. А тут еще телефонная связь вышла из строя. Послал записку с попутчиком.

— Без запасов живешь? Зазнаваться начинаешь, Бутурин!

— Побойся бога, Петр Савельевич! Какие там запасы — с колес работаем.

Бутурин неожиданно сорвался с места и исчез в полумраке штрека. Вскоре послышался его жесткий, гневный голос:

— Надо бы этому заколу тебе на голову свалиться! Ты хоть видишь, Сучков, что ты натворил? Сам бы погиб — сатана с тобой, коли башка мякиной набита. Людей бы без вины погубить мог. Все, все, Сучков! Ни одному слову твоему не верю. Шагай в зону, горным мастером тебе не работать больше. И в шахту не пущу. Слесарить будешь в мехцехе.

— Гражданин начальник, там же не зачеты, а тоска по воле!

— Был бы тебе зачет — добавка к сроку лет пяток, если бы эта дура на лебедку свалилась.

Подошел Жарченко, осветил фонариком глыбу мерзлого песка, упавшего сверху, осмотрел потолок. Пригибаясь, направился по узкому тоннелю к выходу из шахты.

— Что хотите делайте со мной, — говорил Бутурин в спину начальнику, — а только не буду работать здесь без крепежу.

Вышли на поверхность. Жарченко остановился около высокого конуса шахтных песков, осмотрел узкий распадок, который плавной дугой уходил в сторону дальней гряды.

— Может, зря я послушался тебя? Черт меня дернул сунуться под землю!

— Так ведь золото здесь, видит бог, бешеное! Пятьдесят граммов- на куб. Где вы такое, Петр Савельевич, видели?

— Летом поставил бы экскаватор и с двойной перевалкой снял торфа.

— Куда ставить? Куда выкладывать торфа в этой проклятой щели?

— А ты уверен, что на выходе ключа не подсечешь таликовую зону?

— Я уверен лишь в одном: если мы не возьмем летом все золото, что лежит в этом «сундуке», скучные времена наступят в вашей жизни.

— Откуда лес поступает? — сменил тему Жарченко.

— Новый лесоучасток открыли в верховьях Кулу, на притоке Синеки.

— И туда полезли! Все-таки лагерное начальство по-своему решило. Это же не у черта на куличках, а у самой Бабы-Яги на задворках.

— Говорят, лесной массив там велик. На колымской земле всю тайгу извели, теперь в Якутию полезли.

— Был я там. Видел. Вот уж поистине вековая тайга.

— Сто лет росла, старалась, а мы ее вжик-вжик! — за одну зиму под корень. Только пенечки детишкам после себя оставим.

Жарченко положил две огромные лапищи на плечи Бутурина, повернул лицом к себе, озабоченно посмотрел в чистые, умные глаза рано поседевшего человека.

— Дорогой мой Игнат Федорович! Когда ты уймешься? Когда ты забудешь свою, лесную академию? Я одного не пойму, как ты ухитрился выжить в лагерях, пока тебя переучивали на золотодобытчика?

Жарченко не стал дальше осматривать участок, вернулся в контору. К великому удивлению Бутурина телефонная связь, хотя и с плохой слышимостью, но работала. Жарченко переговорил с главным инженером.

— Тебе передали записку от Бутурина! Синеки лес не дают на участок. Что? Какая волынка? Да говори по-русски! Бабы отказались работать?..

Жарченко повесил трубку, покрутил рычажок отбоя, грохнул кулаком по столу.

— Дело швах, Игнат Федорович! Бастуют бабы на Синеках. Видать, невтерпеж стало. Один лесовоз вернулся пустой. Остальные застряли в тайге.

— Не может быть, Петр Савельевич, — угрюмо проговорил Бутурин, — не пойдут политические на такое. Были бы там уголовники — от этой сволочи что угодно можно ждать.

— И все-то ты знаешь, Игнат Федорович, — Жарченко достал из кармана трубку, протянул Бутурину. — Один раз в день стал курить, когда сон одолевает. Может быть, выручишь?

Бутурин улыбнулся одними глазами.

— Думаете, я вам верю? Не дам всю пачку, — из железного ящика в углу комнаты он достал красивую желтую коробку. Воздух наполнился пряным ароматом. Бутурин открыл крышку, двумя пальцами ухватил щепотку табаку, положил на ладонь директору.

— Так и не скажешь, где берешь? — Жарченко осторожно заталкивал табак в трубку.

— Все равно не поверите.

— А все-таки. Колыма приучила ничему не удивляться.

— Раз в месяц ко мне является лагерный щеголь, молча кладет на стол вот такую коробочку, вежливо раскланивается и исчезает.

— Чем же ты заслужил такую честь?

— Помните, на Омчаке была великая резня между суками и ворами, которых только в лагерь привезли?

— Подлейшую штуку придумал тогда майор Байер. Отлично знал, чем все это кончится.

— В эту заваруху угодил и главарь воров в законе Лесник, а суки его величали Горбатый.

— Какой там к черту Горбатый! Красавец! В цирке бы ему выступать гимнастом, — вспомнил Жарченко. — Знакома мне эта личность.

— Так вот, как уж там ухитрились суки отбить Лесника от его братии, не знаю. Скрутили, впихнули кляп в рот, утащили в баню и затолкали в котел. Залетают ко мне в бойлерную — я кочегарил, орут: «Давай, падло, шланг с горячей водой!» В это время солдаты вернулись в зону. Суки выскочили и ходу. Я быстренько в баню, а Лесник как грешник в аду в котле корчится. Вода горячая уже до колен доходит. Вытащил я его и спрятал в своей каморке. Живучий оказался.

— Я слышал, что его все-таки подрезали где-то на Чукотке.

— Вряд ли Если бы так, не получал бы я свое ежемесячное «Золотое руно».

— Вот и думай, кто настоящий хозяин в колымских лагерях.

За стеной домика, где размещалась контора горного участка, послышался шум автомашины. Жарченко выглянул в окно, «ЗИС-5» тащил на буксире «виллис».

— Наконец-то, — Жарченко направился к выходу, около двери остановился. — Придется мне забрать у тебя «зисок», поеду на Синеки.

— Еще чего придумали? — возмутился Бутурин. — Заместителя, что ли, у вас нет? Он получше вас разберется там.

— Главный успел сказать по телефону, что на Синеки выехал сам Тарков. Надо его опередить, иначе башку снесет сгоряча. — Жарченко заложил руки за голову, до хруста в костях потянулся, широко зевая. — А я-то собирался у тебя сегодня отоспаться.

Усадив начальника в кабину старенького грузовика, Бутурин не торопился закрывать дверцу.

— Выкладывай, что надумал? — устало проговорил Жарченко. Ему было тесно в крохотной кабине машины, а тут еще между ног квадратная железная, печка выплескивала едкий дым в щели не плотно прикрытой дверцы. Он вытер мокрые от слез глаза и приказал шоферу — Туши, к черту, свою душегубку.

— Нельзя, гражданин начальник, — угрюмо пробасил шофер. — Морозище сегодня за пятьдесят!

— Он прав, Петр Савельевич, — вмешался Бутурин, — зачем рисковать. На ходу будет продувать, весь дым утянет.

— Так что у тебя? — спросил Жарченко, пытаясь плотнее прикрыть дверцу печки.

— Пока на Синеках развернутся, разрешите двинуть бригаду вон за ту сопку. Там, в долине, присмотрел я рощицу лиственниц. Не ахти какой лес, но на месяц я себя рудостойкой обеспечу.

— Вывозить чем будешь?

Бутурин развел руками:

— Бог его знает, что-нибудь придумаем.

Жарченко вырвал из тетради листок и написал распоряжение начальнику лагпункта выделить бригаду заключенных на лесозаготовки.

…До поселка Кулу Жарченко добрался к полудню. Здесь размещался лагерь, пополнявший рабочей силой горные предприятия. Лагпункты находились на горных участках. Контора была пуста. Жарченко прошел по коридору, заглядывая в каждую комнату.

— Что за наваждение! — удивленно воскликнул он. — Люди! Где вы?

Входная дверь с тягучим скрипом отворилась, через порог осторожно перешагнул высокий сухой старичок, на вытянутых руках его лежала охапка дров. Он сбросил поленья у двери, увидев Жарченко, прижался спиной к стене, чтобы пропустить его.

— Дневальный? Где капитан?

— Гражданин капитан ушедши в зону.

Жарченко удивленно посмотрел на старика.

— Священник?

— Никоим образом, гражданин начальник.

— А кто же?

— Археолог, если угодно, — старик тяжело и часто дышал, руки его дрожали.

— Как звать?

— Пеньковский.

— За что же тебя ушедши на Колыму?

Старик поднял худое, обросшее седыми волосами лицо, глаза его в темных глубоких провалах оживились, и Жарченко понял, что перед ним не старик, а измученный до предела еще не старый мужчина. Но тут же взгляд Пеньковского потух, он устало опустил голову. Только сейчас Жарченко разглядел, насколько изможденным было костлявое лицо заключенного. Грязный, заношенный, но аккуратно заштопанный бушлат, слишком большой для его худого тела, висел мешком.

— Здесь, в тайге, кем стал?

— Промывальщиком.

— Это уже интересно. У кого работал?

— У геолога Федорова…

— Допустим, по диплому он такой же геолог, как я водолаз. Практик. Но мужик умнейший, геолог из него действительно получился что надо, — Жарченко еще раз внимательно осмотрел заключенного. — И промывальщики у него всегда были толковые. Безруких не держал… А как сюда, на Кулу, угодил?

Пеньковский не успел ответить — за его спиной щелкнул замок, в коридор вышел широкоплечий плотный офицер, набрасывая на ходу полушубок. Грубо оттолкнул дневального.

— А! Начальник пожаловал, — старший лейтенант что-то аппетитно жевал, причмокивая. — Ко мне?

— Нет, мне нужен капитан.

— Так уж только один капитан. Оперативников не признаешь.

— Пошел ты, знаешь куда? Убери икру с усов.

Старший лейтенант пригладил усы, слизнул красную икринку, прилипшую к пальцу.

— Перед обедом закусываешь? — усмехнулся Жарченко.

— Для бодрости. Пойдем дербалызнем по стаканчику, отличный ликер навострилась варить моя жена из брусники на спирту.

— Мельчать стали наши офицеры, на ликеры перешли.

— Не хочешь — не надо, себе больше останется.

Офицер направился к выходу. За ним Жарченко, у дверей оглянулся — старик стоял на коленях и засовывал дрова в большую печь, изготовленную из железной бочки. На улице Жарченко, продержал оперативника.

— Что за человек?

— Дневальный? А что?

— Давно здесь?

— С весны.

— Что у него за спиной?

— Точно не помню, но чем-то обидел геологию. Кажется, богатую россыпь скрыл во время разведки. Добавили десятку.

— Направь его на восьмой лагпункт. Бутурину позарез нужен промывальщик.

— Не связывайся с ним, с доходягой. Он же на ладан дышит.

В поисках капитана они прошли через весь лагерь мимо новеньких бараков, выстроенных в два ряда. Найти его удалось в БУРе. Начальник лагеря молчал всю дорогу и лишь у себя в кабинете нервно раскричался:

— Откуда я знаю, что там, на Синеках, творится! И знать не хочу! Кто меня спрашивал, когда направляли туда первый этап? Зоны нет! БУРа нет! Дорога на соплях! На кой… мне вся эта шушера, пятьдесят восьмая! Полудохлых баб из Берлага подсунули и сразу за горло хватают — лес давай!

Капитан еще долго метался по кабинету, кричал, пока не сорвал голос. Тепло от железной печки разморило Жарченко, хотелось одного — лечь и уснуть вот на этом узеньком диване, сколоченном второпях лагерным плотником из сырых досок. Сквозь сон он услышал продолжительный телефонный звонок. Капитан схватил трубку.

— Ну чего ты, едрена вошь, так звонишь! Как на пожаре! Что? Кто? А чего же молчишь? — капитан протянул трубку Жарченко. — Тарков тебя ищет.

Разговор с Тарковым на этот раз был кратким. Жарченко даже удивился его спокойному, ровному голосу. Начальник политотдела расспросил о положении дел на прииске, похвалил директора, что тот сам выехал на Синеки.

— Жди меня на лесоповале, — сказал полковник под конец разговора. — Я приеду с майором Блайером, сам посмотрю, каковы там лесные массивы. Майор отыщет зачинщиц волынки. Надо надолго отбить охоту саботировать. Видимо, мы еще не все выкорчевали, что Берзин здесь расплодил.

Тарков надолго умолк, и Жарченко положил трубку, но телефон тут же зазвонил.

— Вот еще что, Жарченко, говорят, где-то рядом с Синеками озера есть. Пять или шесть. В районе большой наледи. В одном из них ерши водятся. Ты разузнай-ка до моего приезда, можно ли проехать туда? Нам с тобой положено знать все, чем богаты наши угодья. Посмотрим на месте, нельзя ли организовать вылов рыбы для продажи.

…Жарченко вышел на берег реки, посмотрел вниз на заснеженный лед, на длинный ряд высоких гор, окаймляющих широкую долину на противоположной стороне. В предгорье Колымо-Янского хребта река Кулу встречалась с другой речкой — Аян-Юрях.

В тридцатых годах на Аян-Юряхе и его многочисленных притоках стали мыть золото; и прииски росли как грибы после теплого дождичка. Вода в реке помутнела от песчаной и глинистой пульпы, сносимой с промывочных устройств, старательских колод и проходнушек. Прижатый к левому берегу мутный поток, хорошо видный сверху, долго еще тянулся рядом с чистыми, светлыми водами Кулу, пытаясь сохранить самостоятельность, пока наконец не растворялся и исчезал бесследно.

Жарченко хорошо знал эти места и недоумевал, почему лишь там, где Кулу поглощала воды Аян-Юряха, река получала новое название — Колыма? У Жарченко подобное недоумение вызывало, видимо, то обстоятельство, что родился он и вырос в Семижарове, в юношеские годы облазил все тамошние места, часто заплывал на утлой самодельной лодчонке под дырявым парусом из мешка далеко вверх по Волге, к истоку ее, и в памяти его твердо уложилось — все реки, даже великие, начинаются с крохотного ручейка. А тут, на тебе, соединились две полноводные речки — и объявилась великая Колыма!

Поселок Кулу размещался на самом краю обрывистого каменистого берега, который вздымался кверху десятиметровой гранитной стеной от самой воды. Река в этом месте делала крутой поворот. Не одно тысячелетие в бессильной ярости била она всей мощью воды в скальную твердь берега и, беснуясь, устремлялась к северу, пока не успокаивалась в широком разливе по долине.

В летнее время к верховью Кулу можно было пробраться по берегу речушки Нерючи, не слишком многоводной в жаркую пору, но богатой вкуснейшей рыбой — хариусом и остроноской. Но в разгар зимы был один путь по временной дороге — зимнику. Начинался он сразу от поселка Кулу, плавно спускался к реке, долго плутал среди кочкарника на болотистой низине. Затем зимник проходил по самому трудному участку: то по левому, то по правому берегу Кулу, то прямо по льду, пока не упирался в один из притоков, носивший странное название Синеки. Дорога поднималась на террасу и устремлялась в тайгу, которая выходила к речке плотной стеной неохватных; вековых лиственниц.

В центре поселка размещалась тепловая электростанция, снабжавшая электроэнергией прииск и рудники. Ее топки неустанно пожирали тайгу, сплошь вырубленную по всей округе. Обдирая лесную одежду, люди не хотели замечать зябко оголенные сопки, покрытые бородавками пней и редкой щетиной молодых лиственниц, чудом уцелевших от пил и топоров. Когда лес исчез, электростанцию перевели на каменный уголь, привозимый с Аркагалы.

Жарченко заехал к директору электростанции Колбину, уговорил его помочь прииску протянуть шестикиловольтную ЛЭП к новому горному участку, который должен был начать работу летом будущего года в районе Медведь-озера. Он наотрез отказался от ужина, так как знал хлебосольство Колбина и был уверен, что согласись он поужинать — останется у него ночевать. Огорченный директор все-таки уговорил Жарченко взять пару бутылок Спирта: «В тайге пригодится!»

Колбин вышел на крыльцо конторы проводить, посмотрел в ту сторону долины, куда должен был ехать начальник прииска, и твердо объявил:

— Зря едешь, да еще в ночь. Замечаешь, ветер усиливается, а ты на этом катафалке в тайгу собрался.

Жарченко ехидно прищурился, потер руки.

— Ну-ну, начальничек! Вот теперь ты в моих лапах! Не построишь ЛЭП на месяц раньше — сочиню донос, как ты хайл в моем присутствии первоклассную советскую технику.

— Нашел чем шутить, — оторопело пробормотал Колбин. — Иди, иди, упрямый осел! Прижмет в дороге, возвращайся сюда, трактор буду держать наготове в гараже.

Пурга обрушилась сразу, как только машина; выкатилась на лед реки. Старенький «ЗИС» забился в судорогах, пытаясь протолкнуться через снежные заносы, и вскоре увяз в одном из сугробов. Жарченко вернулся в поселок по реке. Трактор действительно был подготовлен к выезду и колматил мелко вздрагивающим мотором. Около него стоял на коленях маленький, хиленький на вид мужичонка и рассматривал укосину лопаты.

— Е-мое! — воскликнул тракторист, вскакивая на ноги и ошалело уставясь на огромную фигуру, залепленную снегом, неожиданно появившуюся рядом с ним, — вы как из-под земли выскочили!

— А я оттуда и явился. Давно на тракторе? — он хотел спросить: хватает ли силенок двигать рычагами? Но, заглянув в лицо, увидел — мужчина в годах.

— Третий год. Сам получал, еще новеньким.

— И до сих пор не угробил?

— Е-мое! — обиженно воскликнул тракторист. — Да вы знаете, да я…

— Знаю, знаю, — Жарченко примирительно хлопнул мужика по спине, от толчка тот шагнул вперед. — Поэтому и сказал Колбину: еду только с тобой! Готов к отплытию?

— Другой бы спорить стал, а я всегда пожалуйста, — на лице тракториста расплылась улыбка.

Всю ярость пурги они ощутили, когда добрались до устья Синеков и трактор безуспешно пытался вытащить машину через глубокий снег на берег реки.

— Е-мое! — пробормотал тракторист, поглядывая на снежную гору. — Тут и на танке делать нечего. Двинули пешком, — тракторист закрыл глаза и долго сидел, устало откинувшись на спинку.

Порывы ураганного ветра сдували снег на опушке леса, образуя вдоль всего обрывистого берега длинные козырьки. По очереди прокладывали траншею наверх. У самого берега сугробы были выше человеческого роста. Пробовали телом раздвигать снег, но он был сухим, сыпался как песок и тут же заваливал тропинку. Двинулись быстрее, когда стали приминать Снег. Сбили козырек; осталось только ухватиться за куст торчащий на краю обрыва, но сил уже не было. Жарченко повалился на бок, закрыл глаза, слушая монотонный звон в ушах. «Не хватало окочуриться рядом с лагерем», — мелькнуло в голове. Он заставил себя встать, притоптал снег ногами, примерился и наконец прыгнул, на лету хватая руками куст. «Только бы выдержали, не поломались ветки!»

Окончательно выбившись из сил, он готов был свалиться на дно траншеи, когда увидел впереди высокую тонкую трубу, из которой змейкой выхлестывал дымок — все, что осталось от избушки, занесенной снегом.

В одной половине балка жил начальник лагпункта капитан Семушкин, в другой — размещалась его контора. Капитан хотел собрать людей, но Жарченко мотнул головой.

— Нет. Давай мне койку. И два часа сна. Потом буди. Буду брыкаться — тяни за ноги.

…Вдоль невысокого берега речки Синеки в три ряда расположились землянки, прикрытые бревнами лиственниц. Крайние две были пустые, остальные — забиты людьми. Женщины в одежде лежали на ничем ре застланных нарах. В сопровождении капитана, Жарченко обошел лагерь. Семушкин пытался что-то объяснить, но директор прииска резко оборвал! «Потом!»

Стояла удивительно задумчивая тишина. Пурги словно не было. От береговой кручи вдаль уходила тайга. Вековые лиственницы замерли в торжественном строю, стояли плотно, раскинув в стороны многометровые, опушенные снегом, ветви, и не было им дела до людей, копошившихся где-то там внизу. Они еще не ведали, что обречены, что пройдет зима, наступит жаркое лето — и тайга исчезнет. Лишь толстенные пни будут напоминать о том, что здесь когда-то царствовал могучий лес, заполненный зверем и птицей, а в речках водилась рыба.

— Теперь говори, почему не работают?

— Отказники, мать их…

Жарченко не дослушал капитана и повернулся к оперуполномоченному:

— Почему не работают?

— Вы их спросите, — неохотно проговорил лейтенант, на его тонком лице мелькнула неприязненная улыбка. Он был молод, но уже хорошо понимал цену своей должности. Кто знает, кто кого будет спрашивать завтра?

— И то правильно, — глухо сказал Жарченко, не выдержав острого, пронзительного взгляда черных глаз лейтенанта, и вернулся в землянку.

— Встать! — гаркнул Семушкин, просовывая голову над плечом Жарченко. — Начальник прииска!

Женщины не шевельнулись. Жарченко тихо произнес:

— Лежите.

Он не мог выпрямиться и, даже согнувшись, упирался спиной в сучкастые бревна потолка. Глаза его еще не привыкли к темноте, Жарченко с трудом различал фигуры заключенных. Кроме топчанов в землянке не было ничего, и Жарченко протиснулся по узкому проходу к стенке, присел в ногах женщины. Присмотревшись, разглядел цифру 99 на квадратной тряпке, пришитой к спине бушлата. Женщина лежала лицом вниз, услышав голос начальника, повернулась на спину, молча, не мигая уставилась на него.

— Почему не работаете? — спросил Жарченко.

— Пусть он уйдет, — женщина глазами показала на Семушкина.

— Ты, шалава! Чегой-то ты раскомандовалась? — взорвался капитан и придвинулся к топчану.

— Уходи, — отрывисто бросил Жарченко.

Капитан что-то проворчал, но, встретившись с ледяным взглядом Жарченко, попятился и молча вышел наружу.

— Говори, — сказал Жарченко, поворачиваясь к женщине. — У меня мало времени.

— Зато у нас его более чем достаточно, — услышал он простуженный голос за спиной.

Девяносто девятая подобрала ноги, приподнялась, сипло сказала:

— Зачем вы спрашиваете, вы же сами видите, в каких условиях мы живем.

— Это же нора!

— В этой норе кроты не выживут…

— Подождите, девчата, — тихо, но отчетливо произнесла девяносто девятая, опустила ноги в ватных штанах в проход. — Видите, во что мы обуты. Вот наша одежда. Нам выдали только по одному одеялу, и то не всем, матрацев нет.

— Лучше бы вывели всех на берег речки и перестреляли! — простуженный голос за спиной Жарченко сорвался на крик.

Словно по команде зашевелились женщины на других нарах. Жарченко почувствовал, как чья-то нетвердая рука ухватила его за плечо, и тут же рядом протолкнулась женщина с лицом, покрытым пятнают обмороженной кожи.

— Гражданин начальник, — хрипло заговорила она, склоняясь к уху Жарченко, чтобы заглушить шум других голосов, — могла бы ваша жена со мной в спарке напилить за смену вот этой железкой, а не стальной пилой, в двухметровом снегу, на морозе двенадцать кубометров? Честно ответьте!

Рядом с ним на нарах из-под кучи тряпья поднялась другая женщина.

— Спилить! Повалить! Обрубить сучья! Стащить и уложить в штабель! Знаете, сколько деревьев за смену? Двенадцать!

— Каждое дерево — куб!

— Мужикам, я знаю точно, пять кубометров на человека дают. А нам…

— Подождите, девчата, — опять попросила девяносто девятая. Она вытащила из-под тонкой серой шапки угол шерстяного платка, и Жарченко успел разглядеть правильные черты некогда красивого лица, умные глаза, наполненные болью и тоской.

— Главная беда наша в другом. Если мы не выполним норму, то конвой уходит, а мы продолжаем работать, пока не уложим последнюю, двенадцатую лиственницу. А утром, как и все остальные, опять идем в тайгу.

Жарченко молчал, и тогда снова заговорили все одновременно, перебивая и отталкивая друг друга, заглядывали ему в лицо, кричали, плакали навзрыд. Он продолжал молчать и ждал, пока они выговорятся. Заключенные знали, что гражданин начальник может в любую минуту встать и уйти, они хотели сейчас одного: успеть высказать ему все, что накопилось, что душило, лишало надежды.

Когда вдруг так же неожиданно прекратился крик и в смрадном полумраке землянки установилась тягу-чая, плотная тишина, дверь приоткрылась, заглянул капитан. Жарченко поманил его пальцем.

— Слушай сюда, капитан, — Жарченко склонил голову, избегая встречаться взглядом с девяносто девятой. Он смотрел снизу на, квадратный подбородок капитана и четко рубил слова. — Вот что, бабы. Матрацы у вас будут. Спецодежда, валенки — тоже. Через неделю после того, как я вернусь на прииск. Жить, вы будете в балках. Это говорю вам я, начальник прииска. Остальное… обещать не могу. Буду думать вместе с его, — он кивнул на капитана, — начальником в Усть-Омчуге.

Жарченко медленно провел тяжелым взглядом по лицам женщин.

— Но вы работать здесь будете. Это тоже говорю вам я, начальник прииска, и лес вы мне дадите для шахт и промприборов, для строительства. Другого выхода ни у вас, ни у меня — нет! Если не хотите погибнуть здесь все, скопом.

Жарченко отодвинул капитана и, согнувшись чуть ли не в пояс, вышел из землянки. Следом за ним вывалился капитан, торопливо запрыгал по тропинке, пытаясь догнать директора.

— Товарищ Жарченко! Товарищ начальник прииска! Вы что же, это самое! — Семушкин захлебнулся слюной. — Это же враги! Все до одной! Как есть одна пятьдесят восьмая! Да их всех, подлюг, на каторгу! Пусть дохнут! А вы хотите санаторию им тут устроить!

Жарченко молча обошел вокруг орущего капитана, прислушиваясь к его надсадному голосу и не понимая, что он говорит. Все происходящее казалось не реальностью, а каким-то кошмаром, который он видит на экране немого кино. Непривычно гулкая пустота заполнила голову, грудь сдавил холодный обруч. Такого с ним еще ни разу не было. Почему-то только сейчас он заметил неимоверно высокий рост капитана, увидел могучие покатые плечи, которые были на уровне его глаз.

«Уродилась же верзила, — отрешенно думал он. — Такой лупанет кулачищем, и не поднимешься. Знали, кого посылать».

— Семилетку одолел? — неожиданно спросил Жарченко, он начинал закипать ненавистью к этому человеку.

— Что-о-о? — удивленно протянул капитан.

— Понятно, — кивнул Жарченко, — пять классов сельской школы. Не густо. В надзирателях сколько лет ходил?

— Десять, — машинально ответил Семушкин и тут же взорвался:

— Кто ты такой? Какого черта ты меня допрашиваешь?

— А ты забыл? Начальник прииска, он же начальник ИТЛ номер двести пять дробь шесть.

Жарченко направился в балок, где размещалась контора. Устало опустился на широкую скамейку, налил из чайника холодную густую заварку, хлебнул.

Ему стало стыдно за себя — «Тоже мне, нашел, кого совестить!»

Следом вошел капитан, присел к столу с другой стороны, растерянно уставился на Жарченко!

— Когда вы стали начальником ИТЛ?

— Приказы надо читать, капитан, а не в сортире ими пользоваться. Теперь я единый хозяин и на прииске, и в лагере.

— Не получал я такого приказа.

— Получишь, — Жарченко провел языком во рту, сплюнул терпкий налет чифира. — Теперь слушай, капитан, мой приказ, пока устный. Ты сегодня же сделаешь, что я тебе скажу, и выброси из башки то, о чем сейчас подумал. — Жарченко поиграл желваками. — Донос на меня не советую тебе писать. Да не кривись, капитан, морда у тебя, как зеркало. Заботу о заключенных я проявляю не потому, что влюбился в эту вражью бабью ораву. Мне, начальнику прииска, нужна рабочая сила. Ра-бо-ча-я! Которая может валить двенадцать деревьев вдвоем за десять часов смены! А не полуживая дохлятина, что валяется на топчане и ждет, когда сдохнет — сегодня или завтра. Мне нужен лес. Понял, капитан? — голое Жарченко загремел в тесной комнатушке с такой силой, что язычок огня в керосиновой лампе трепетно забился под стеклом. — Лес! У меня шахты стоят! Пески золотоносные лежат под землей нетронутые. С золотом не шутят капитан! По чьей вине оно не поступает в казну государства? По их, вражьей, вине или по твоей, начальник лагпункта? Почему довел лесоповальщиц до такого состояния, что они двигаться не могут, не то чтобы работать?

— Да я что, — забормотал вконец растерявшийся капитан, — я разве не понимаю. Снабженцы подвели, мать иху… А тут еще новый этап заключенных жду. С этими, понимаешь, никак не совладаю, да еще столько же подвалит.

— Вот это теперь моя забота. Новый этап получишь, когда сообщишь мне, что подготовил балки и завез, что необходимо для житья в них.

Жарченко вышел на улицу. Неподалеку кучкой толпились люди.

— Где начальник лесоучастка? — спросил Жарченко еще издали.

— Здесь, — услышал он голос за спиной. Оглянулся.

За ним шагал невысокий, но плотный, широкоплечий парень в полушубке, туго перехваченном в поясе кожаным ремнем. Жарченко встретился с умным взглядом темных, слегка навыкате глаз.

— Фамилия?

— Дергачев.

— Молодой, специалист?

— Вторую зиму работаю.

— Где у тебя кондуит с нормами?

Начальник лесоучастка извлек из кармана и молча протянул потрепанную книжку. Жарченко полистал, пальцем ткнул в столбик цифр, прочитал вслух:

— «Напилить спаркой одиннадцать с половиной кубометров древесины в плотной массе за десять часов чистого времени». Вот садист-канцелярист, слово-то какое придумал: «чистое время»! А нужду справить она, баба, хоть и зэка, должна? — Жарченко сунул в руки Дергачеву книжку. — И ты, инженер, шатаешь строго по этой цифири?

— А вы исправьте цифирь-то, — спокойно и деловым тоном произнес Дергачев.

Глаза их встретились. Жарченко понял, что жизнь уже зажала этого вчерашнего школяра и безжалостно обламывает.

— Ладно. Об этом мы еще потолкуем. Покажи-ка мне все делянки, где работают заключенные.

…Вот-вот должен был появиться Тарков — он только что получил назначение на должность начальника политотдела и развернул бурную деятельность, постоянно разъезжая по приискам и лагерям. Жарченко сказал о предстоящем визите капитану на следующий день и тут же убедился, что поступил разумно. В лагере и на лесоповале началась бестолковая суматоха: «мыли шею».

Капитан появился в своем балке лишь к обеду. Увидев его в окошко, дневальная бросилась расставлять посуду на столе. Принесла котелок ухи, большой противень с жареным тетеревом.

Жарченко не мог скрыть злорадной усмешки, посмотрев на потное растерянное лицо великана и, брезгливо кривясь, словно от зубной боли, сказал:

— Слушай меня, капитан. Если хочешь сохранить башку, стой навытяжку перед полковником и добросовестно жри его глазами. И ни слова. Не лезь с объяснениями, я сам все покажу и расскажу.

Великан с минуту тупо молчал, размышляя: готовит ли начальник прииска какой подвох или хочет ему помочь?

— Так я же обязан по должности…

— По должности ты обязан регулярно давать прииску лес. Ты этого не делаешь. Полковнику надо знать, почему. Он человек дела. Ты думаешь, у него других забот мало. Пойми, в вашу тьму медвежью загнало его только золото. Ему он цену знает.

После обеда Жарченко послал за Дергачевым.

— Кончайте, ребятки, эту великую вакханалию. Сами в мыле, и баб загоняли. Все равно не успеете навести здесь полный марафет. Быстренько грузите лесовозы, что застряли у вас, и как только появится Тарков, пускайте колонну ему навстречу. Вот такой марафет он уважает. Это уже полшанса вам на спасение. Вторая половина… — Жарченко раскурил трубку, несколько раз глубоко и с наслаждением затянулся ароматным дымом. — Кто из вас был на озере за наледью? Оба? Шустрые соколики. Зря время не теряли. А вы знаете, что полковник любит рыбалку больше своих погон? Немедленно посылай, Семушкин, расторопных ребят на то озеро, где водятся ерши. Пусть долбят лунки, ловят колючую рыбешку и складывают мороженую под снежком. Остальное зависит от вашей расторопности.

— Товарищ Жарченко, — капитан почему-то перешел на шепот: боялся поверить, что лично он надежно защищен от надвигавшейся беды, — а как же уху варить? Тут, понимаешь, дело в чем: сами будем варить? Или… есть тут у меня одна смазливая бабенка.

— Со-о-бра-жаешь, капитан! — Жарченко расхохотался и сильно хлопнул ладонью по могучему, плечу Семушкина, но на того напал такой столбняк, что он даже не качнулся. — Далеко пойдешь!

День прошел в томительном ожидании. К вечеру, когда Жарченко уже стал подумывать, что Тарков, видимо, изменил планы и не приедет, прибежал перепуганный солдат, дежуривший около бензозаправки, и еще издали истошно заорал:

— Едут!

Жарченко прежде всего повел полковника и сопровождающих его офицеров на ближайшую лесосеку, показал длинный штабель аккуратно уложенных бревен.

— Это строительный лес. Тут — рудостойка. Столько же лесу на делянках, я был на всех. Пятьсот кубометров, можно хоть сегодня штабелевать. Дело за вывозкой. Так, Дергачев? — Жарченко показал рукой. — Начальник лесоучастка. Молодой инженер, но хваткий. Отлично организовал производство. За зиму присмотрюсь и летом заберу на прииск заместителем.

Тарков повернулся к офицерам из лагерного управления, толпившимся за его спиной.

— А ну кажи мне, майор, где твоя бастующая масса заключенных? Где разграбленные бараки? Подожженный лес? Где изнасилованные бабами шофера, которые со страху отказываются ехать в тайгу?

Тарков еще долго упражнялся в привычном для всех его окружавших краснобайстве, распаляя себя, прежде чем учинить настоящий разнос. Жарченко выждал момент, когда рокочущий баритон полковника Поднялся на должную высоту, в тон ему сказал:

— А главное, товарищ начальник политотдела, шахты на прииске стоят вторую неделю. Задолженность пс подземным пескам уже перевалила за тысячу кубометров, а в них золота — почти десять пудиков.

— Вот чем играете, мерзавцы-золотопогонники! — Тарков вдруг умолк, оглянулся на Жарченко. — Кстати, а почему все-таки лес прекратили Вывозить?

— Грузить некому. Да вы сами сейчас увидите, пойдемте поговорим с народом.

Тарков заглянул в крайнюю землянку, не заходя вовнутрь, тут же, приказал Семушкину:

— Собери весь народ возле конторки.

Говорил Тарков долго — выступать он любил и знал, что слушают его охотно. Полковник гневно и убедительно разгромил акул империализма, которые точат зубы на единственное в мире рабоче-крестьянское государство, твердо заверил, что у нас есть чем раздробить акульи зубы и мы не допустим врага на свою территорию, а раздавим его в его же логове. «Сколько народищу в нашей великой могучей стране, который под мудрым руководством…» — тут полковник пустился в долгое перечисление побед, что одержал советский народ, ведомый твердой Его рукою. — «Но мы должны быть бдительны и дальше вооружаться первоклассным оружием. А для этого надо иметь мощную экономику! И тут государство не может обойтись без нашего колымского золота!»

Тарков наконец заметил, что женщины окончательно замерзли и просто валятся с ног.

— У кого будут вопросы? — спросил он бодрым голосом, вытирая утолки рта носовым платком. — Хорошо, если бы вы сами, а не администрация лагпункта, назвали мне лучшую спарку, которая…

Толпа зашевелилась, загудела.

— А жалобу можно? — крикнул кто-то из последних рядов.

— У вас жалобы есть? Это очень хорошо. Для того я и приехал сюда, чтобы разобраться ка месте. Сейчас всем вернуться в бараки…

— Где они у вас? — крикнула женщина.

— Возвращайтесь в землянки, — охотно поправился Тарков, — и по одному заходите в контору, вот к майору. Он вас всех выслушает.

…Весь день Тарков с шумной компанией, управленческих офицеров провел на озере. Азартно, наперегонки бурили лунки, торопливо опускали под лед блесны и тут же тащили их наверх. Радостно гогоча размахивали леской, на конце которой трепыхались ерши, пока мороз не превращал их в окаменело твердые льдышки.

К обеду подвели первые итоги — победа была за Тарковым: услужливый офицер насчитал в его куче триста ершей, для ровного счета округлив цифру. Капитан пригласил Таркова в домик, откушать ушицы, но тот решительно объявил:

— Только у костра! Руби сухостой, тащи сюда. Сейчас мы соорудим банкетный стол.

Уха из только что наловленных ершей была удивительно хороша. Перед каждой новой миской объявлялся тост, глухо звякали жестяные кружки, выплескивался через края спирт — и люди жадно набрасывались на еду. Жарченко тоже охмелел, но не забывал посматривать на северную сторону сопок, кольцом окружавших озеро. Ему показалось, что по голой вершине самой большой из них тянулась тонкая струйка снега, сдуваемого ветром. Видно, опять надвигалась пурга.

Вскоре порывы ветра стали пробегать по снежному покрову озера, поднимая легкую поземку. Жарченко сказал об этом Таркову, но опьяневший полковник сочно матюкнулся и весело крикнул поварихе, которая вычерпывала из большого котла рыбу:

— А ну-ка, кухмистер, давай еще мисочку. А та, майор, чего не тянешь свою посудину? Учти, уху из ерша не любит тот, кто не смыслит в жизни ни… Шиша!

Под громкий одобрительный смех всей компании по кругу пошла еще одна бутылка спирта. Жарченко сходил к трактору, приказал трактористу развернуть сани с домиком и подготовиться к отъезду. Присел на поваленную лиственницу, издали посмотрел на шумную ватагу людей у костра, увидел Таркова, который за рукав ватника притянул к себе повариху, вылил ей в рот спирт из кружки, прижал к себе, запустил руку за пазуху, и, склонившись к ее уху, что-то заговорил, пьяно улыбаясь раскрасневшимся от спирта мясистым круглым лицом.

Жарченко внимательно осмотрел вершины сопок — теперь уже всюду тянулись снежные хвосты. Он вернулся к костру, приподнял повариху за ватник.

— Ты чего хулиганишь? — удивился Тарков.

— Шагай, кухмистер, к костру, собирай посуду, уезжать будем, — присел на корточки рядом с Тарковым, показал рукой на дальние сопки. — Небо тучки закрыли. Ехать надо, пурга идет.

— Ерунда! — Тарков пихнул директора прииска в грудь, тот опрокинулся навзничь. — Ты кого пугаешь пургой?

Поднялся, пошатываясь, направился к ближайшей лиственнице. Вытащил из-под сугроба толстую ветку, размахнулся и сильно ударил по стволу. Лиственница чуть дрогнула, но и этого оказалось достаточно, чтобы снег, лохматой шубой укрывший ее, ухнул вниз, на плечи и головы людей, на ящики, заменявшие стол, на посуду, бутылки, консервные банки.

Полковник весело гоготал, вытирая слезы на пьяном лице. Отряхивая снег с шапок, офицеры дружно и наперебой хохотали еще громче, что-то выкрикивая, выражая тем самым полное одобрение приятной шутке начальства.

В обратную дорогу тронулись далеко за полночь — пришлось ждать, пока в домике выспится Тарков, затащивший туда пьяную повариху.

Полковник долю стоял в дверях домика, набросив на плечи китель, и тупо смотрел на рыбаков, сидевших вокруг костра.

— Однако, черт возьми, действительно пурга! — он качнулся, китель свалился с плеч. — А ну, марш все но тракторам!

…Ночью же были загружены лесом недавно прибывшие машины. Колонной тронулись в путь. Последним двигался «ЗИС-5» с будкой в кузове, где спали офицеры.

Жарченко ехал в кабине первого лесовоза. Впереди бойко катил трактор. Пурга усиливалась. За одним из? поворотов впереди закрутился снежный водоворот Дорога исчезла. Шофер приоткрыл дверцу, но тут же захлопнул ее.

Снег повалил сплошной массой. Дико завыл ветер. Переднее стекло мгновенно придавила белая плита — дворник замер. Лесовоз зацепили на буксир к трактору, однако проехать далеко не смогли. Узкая, в одну колею, дорога были забита сугробами. Жарченко выскочил из кабины и, пригибаясь под бешеным напором ветра, прикрыв рукавицей глаза от колючей снежной пыли, побрел в конец колонны искать Таркова. Решили оставить здесь самосвалы, груженные лесом, а самим возвращаться на «ЗИС-5» в лагерь. За машиной для страховки двигался трактор.

Теперь отдай не греши три дня этой кутерьме, — полусонный Тарков все чаще зевал, наконец безразлично махнув рукой, повалился на бок и тут же захрапел.

Прошло три дня, а метель и не думала затихать. К середине недели ветер набрал ураганную силу и было уже не понять: то ли несет он по земле снег, выпавший ранее, то ли небо решило разом сбросить вниз зимние запасы, все до последней снежинки. Пурга стала слабеть на десятый день, но делала это неохотно — после краткого затишья вдруг с прежней силой обрушивала на лагерь, занесенный по крыши, обильный заряд ветра и снега. Наконец стихло. К утру тучи поднялись выше, рваными хлопьями устремились на юг. С восходом позднего колымского солнца небо полностью очистилось и, еще не успев заполниться морозной мглой, окрасилось нежной голубизной. Снег метровым слоем покрыл долину, сопки, тайгу, сгладил весь рельеф, засверкал ярким отблеском солнечных лучей, наполняя воздух праздничной торжественностью и ожиданием чего-то нового, радостного.

И словно не было под этим девственно чистым снегом землянок, забитых голодными полузамерзшими женщинами, которые давно забыли свой фамилий, но отчетливо помнили свои номера. Не было солдат-надзирателей, лагерных офицеров, проклинавших и колымский край, и врагов народа, из-за которых они сюда попали, и свою судьбу, и неизвестное для всех будущее.

Зимник как временная дорога не существовал, его надо было прокладывать заново. Решили пробиваться колонной. Откопали лесовозы. Жарченко зацепил первую машину тросом за трактор, махнул рукой.

— Давай, паря! Пока снег не утрамбовался, может сумеешь протащить.

Он уже имел такой опыт. Машина на буксире служила своеобразным грейдером, оставляя после себя узкий проход. Следовавшие позади лесовозы постепенно укатывали дорогу и делали ее проезжей. Добрались до берега речки. Чистое небо, как и ожидалось, принесло сильнейший мороз. Усиливался ветер. На противоположной стороне начиналась широкая ровная долина. Ветер сдувал снег к подножию сопок, и Жарченко надеялся, что там протащить машины будет легче. Он догнал трактор, на ходу постучал в дверцу.

— Отдыхай! — крикнул трактористу. — Я проверю лед на реке.

— Место здесь хреновое, — сипло проговорил тракторист. — Вон там ручей впадает, летом такую промоину делает — одни омуты.

— Отцепи трос. Машину оставь на берегу. Жди моего сигнала. Махну рукой — спускайся осторожно на лед.

Проваливаясь но пояс в глубокий рыхлый снег, Жарченко с трудом продвигался вперед. Морозный ветер нестерпимо обжигал лицо, и стоило остановиться, чтобы успокоить дыхание, тут же пронизывал одежду и леденил тело, разгоряченное ходьбой.

Лед не вызывал сомнений, наледи не было, Жарченко остановился на середине реки, махнул рукой и двинулся дальше. Дошел почти до противоположного берега, как вдруг позади раздался раскатистый треск, грохот, и снова наступила тишина. Он оглянулся и не поверил своим глазам. Трактора не было. Все так же белела снежная скатерть, укрывшая реку, все так же стремительно проносилась по ней поземка. По своему следу Жарченко поспешил обратно. Во льду зияла огромная дыра. Он лег на живот, подполз к краю и заглянул вниз. Трактор стаял на сухом, щебенчатом дне. Вода утла, и над руслом реки висел ледяной купол. Дверца кабины открылась, осторожно высунулась голова машиниста.

— Жив, Бориска?

— Ух ты! Вот угодил! Гражданин начальник, сигайте сюда! Тут тихо! Теплынь!

Окруженный шоферами, подошел Тарков. Склонился над ямой. Зачем-то спихнул свет с краю, он упал на кабину.

— Всякое видывал на Колыме, в наледь нырял, но такое! Жаль, фотоаппарат не взял. Уникальный был бы снимок. — Тарков опустил уши на шапке, завязал тесемки под подбородком, — До весны зимовать здесь трактору. Сколько отмахали?

— Километров двадцать, — ответил Жарченко. — Обидно, так хорошо двигались.

Тарков заметил кислую гримасу ни его лице, достал из кармана шубы флягу, отвинтил крышку, налил спирту.

— Умеешь пить неразведанный? Тогда с богом! Майор, дай ему колбасу зажевать.

Жарченко выпил, задержал дыхание, прислушался; — огненный ручеек стекал в желудок. Не делая вдоха, чтобы пары спирта не обжигали горло и легкие, лизнул с рукавицы снег, и только потом медленно потянул воздух. Колбаса успела замерзнуть, и Жарченко с трудом откусывал маленькие кусочки, не разжевывая глотал.

— Что предлагаешь? — спросил Тарков.

— Ждать, пока пробьются дорожники.

— Сколько отсюда осталось до трассы?

— Километров сто, сто десять.

— Тут, пожалуй, дождешься. — Тарков снял рукавицы, расшитые северным орнаментом, снегом растер побелевшие щеки и нос. — Пока дорожники доберутся сюда — околеешь от холода.

В яме показался тракторист, он взобрался на крышу кабины и с помощью Жарченко вышел на лед.

— Е-мое! Какой тут ветрюган! — крикнул тракторист и торопливо надвинул шапку на глаза. — А там внизу, гражданин полковник, шикарная гостиница. Как в сказке!

— Иди ты… со своей сказкой, — Тарков злобно матюкнулся и крутанул пальцам у виска. — Ты, парень, видать, от этой сказки свихнулся. А если опять пурга навалится? Заметет в ледяном погребе, и никакая спасательная экспедиция не отыщет. Пошли на берег.

Тарков первым направился, к лесовозу, обернувшись, дал распоряжение Жарченко:

— Надо и дальше тащить лесовозы. Это единственный выход.

Жарченко молча смотрел на него.

— Чего уставился? — разозлился Тарков.

— Чем тащить?

— На знаешь? — Тарков снова принялся растирать щеки и подбородок. — С мое помотаешься по тайге — все будешь, знать. Когда мы зачинали здесь золотую промышленность, у нас не было ни бульдозеров, ни грейдеров. Одни эти грабли, — он похлопал рукавицами, — да эти топалы.

Тарков подозвал майора, что-то приказал ему. Офицеры кучкой, толкаясь, побежали к «ЗИС-5».

Шоферы лесовозов лопатами расчистили снег, помогли машине развернуться. Тарков сел в кабину, офицеры забрались в деревянную будку в кузове.

— Жди меня здесь! — крикнул Тарков в щель приоткрытой дверцы. — Я баб двину сюда!

Стоять на льду под ветром было невозможно, Жарченко опустился на кабину трактора, примерился и спрыгнул на дно реки. За ним последовали остальные. Здесь было действительно удивительно тихо и тепло, и Жарченко с новой силой почувствовал усталость. Единственным желанием было забраться в кабину трактора и завалиться спать. Его удивила странная, пугающе чуткая тишина замкнутого пространства. Прямо перед ним уходило вдаль, теряясь в мерцавшем сумраке, наклонное русло — горные реки имеют такой заметный на глаз покат дна. Оно было ровным, словно покрыто тщательно уложенной одна к другой щебенчатой плиткой, серой от налета тины. Лишь кое-где гладкий настил щебенки вспарывали острые зубчатые выступы неразрушенной гранитной щетки — основы дна реки. Над, самой головой нависал полированный ледяной свод — казалось, лед был мокрым. Жарченко прошел до скальной, щетки, поднялся и провел пальцами по гладкой поверхности льда.

«Надо же, — усмехнулся Жарченко, — трогаю лед изнутри реки». Вместо ожидаемой голубой прозрачности лед отсвечивал матовой влажностью, был мутным, и его пересекали какие-то светлые полосы. Местами видны были скопления мелких пузырьков воздуха.

Невдалеке что-то белело, Жарченко переступил на другой острый выступ скалы, качнулся и, чтобы не упасть, уперся ладонью в лед, И в этот миг увидел над собой лицо человека, который смотрел на него широко открытыми глазами. Жарченко замер, затем отпрянул назад, ноги его скользнули по камню и он, сдавленно крикнув, свалился на дно реки.

— Что там, товарищ директор? — шоферы подбежали, помогли встать.

— Что за чертовщина! — пробормотал потрясенный Жарченко и, не Поднимая головы, показал рукой на-верх.

Ему стало стыдно своей нерешительности (может, померещилось после долгой бессонницы), он взглянул на лед и снова увидел лицо. Теперь он успел рассмотреть его — Это была женщина с непокрытой головой, волосы закрывали часть лба, правую щеку. Подбородок прикрыл смятый шарф. Трудно было определить возраст женщины, лицо казалось сквозь лед одутловатым, нечетким, И лишь глаза, полные застывшего ужаса, недвижно и отчаянно смотрели на Жарченко.

Повидавшие всякое за долгие годы жизни в тайге шоферы оцепенели и завороженно уставились на женщину, висевшую над ними, не в состоянии ни сдвинуться с места, ни произнести слово.

Подошел Борис, тракторист, глянул, сдернул шайку, угрюмо буркнул:

— Что же ты с людьми-то делаешь, Колыма проклятая, — с трудом протолкнул острый комок в горле, покосился на директора. — Вот так и болтается, бедняжка, между небом и землей. Могилки, и той лишили. В начале зимы этап перегоняли большой. В наледь угодили. Много их тут в воде померзло. Вот и она из тех.

Борис неумело перекрестился и, нервно сминая шапку в сильных руках, пошел к трактору.

Жарченко вдруг показалось, что ледяной свод, низко нависший над ним, заколыхался, дно реки под ногами накренилось, и он, чтобы не упасть, ухватился рукой за шофера. В ушах тонко и пронзительно звенело. «Как ухнет вся эта сказочная красота на голову, — зло подумал Жарченко. — А, черт с ним, все одно когда-нибудь подохнешь!»

С трудом взобрался в кабину трактора, привалился боком на грязное, продавленное до пружин сиденье и, не найдя в себе сил даже поднять ноги, мгновенно уснул.

Он не мог прервать сон, Чувствуя, что кто-то трясет его за плечи.

— Полковник приехал, — услышал отдаленный голос. — Третий раз бужу. Вставайте.

Жарченко с трудом приподнялся, отсутствующим взглядом долго смотрел на тракториста. В кабине было холодно, и Жарченко почувствовал трескучий озноб во всем теле. Он долго бегал по дну реки, все более просыпаясь, пока окончательно не согрелся. Выбрался на лед и посмотрел на берег речки, где раньше стоял лесовоз, — его там не было. На другом берегу слышались голоса.

Жарченко осмотрел долину. По ровной, ослепительно белой целине, утопая по грудь в сугробах, медленно двигались две цепочки заключенных. Цепляясь за веревки, они тащили на буксире лесовоз, доверху груженный длинномером. Особенно трудно было идти первым в этих двух упряжках. Снег еще, не успел слежаться, он сравнительно легко раздвигался телом. Однако у земли ноги вязли, скользили в сыпучем месиве, люди падали, с трудом поднимались и снова хватались за веревку. Они шли, закрыв глаза, закутав голову тряпками, обрывками платков, шарфов, натянув сверху тоненькие лагерные шапки-ушанки. Злой леденящий ветер подхватывал потревоженную снежную крупу, бросал в лицо.

Шли почти вслепую. Зимник угадывался лишь по неширокой просеке среди высоких пней и мелкого редколесья. Женщины потеряли направление, и машина провалилась в яму. Заключенные из последних сил тянули веревку, пытаясь вытащить машину на твердое полотно зимника. Обессилев, падали друг на друга, валились прямо в снег, чтобы дать хотя бы минутную передышку окаменевшему телу. Набежали солдаты, воздух, казалось, густел от матерной брани. Они пинали женщин, били прикладами.

— Вставай! Тащи! Поднимайся! Давай-давай!..

Однако сдвинуть машину не хватало сил. Только когда толпа женщин, лопатами разгребавших узкий проезд, промятый в снегу машиной, пришла на подмогу, удалось вытолкнуть ее из ямы.

Из кабины лесовоза выскочил солдат, громко крикнул:

— Вторая сотня! На замену! Заходи вперед машины! — вырвал лопату из рук заключенной.

Не удержавшись от толчка, она рухнула спиной на снег.

— Встать! Так твою!

Стоявшая рядом женщина бросилась вперед, прикрыла упавшую своим телом.

— Наташка, — забормотала она, — родненькая! Еще немного, и мы вернемся в лагерь. Вставай. Он же пристрелит тебя.

— Пусть делает все, что хочет. Я буду лежать. Ты не знаешь, Аннушка, как хорошо лежать.

Подошли заключенные, с трудом подняли Наташу, подхватили под руки, потащили вперед, к машине. Анна постучала по дверце.

— Шофер! Умоляю! Посади ее в кабину. Ну хоть полчасика дай ей отдохнуть.

— Да я-то чего! — шофер высунул голову из открытого окна. — Ты у него, у сержанта конвойного, проси.

— Гражданин сержант! — Анна упала на колени, пытаясь ухватить конвойного за полу овчинного полушубка, — матерью, вас родившей, умоляю, разрешите посадить ее в кабину.

— Ты что! Мать твою… — сержант выдернул полушубок из рук заключенной. — А кто тягать машину будет?

— Нам не надо подмены, мы сами без нее будем тащить. Разрешите!

— Не могу! Не имею права! Вот появится полковник — его проси.

— Не дождется она его. Замерзает! Ведь ты такой же человек…

— Ну! Ну, вражье племя! Тоже мне, человек! сержант развернулся и двинулся на толпу заключенных. — А ну, граждане заключенные! Быстро разбирать лопаты! Эй, Дубровин! Чего там бабы не тягают? Пошли! Давай-давай!

Наташа вдруг рванулась вперед, оттолкнула женщин, поддерживающих ее, и нелепо размахивая руками побежала к лесу.

— Будь ты проклят! — кричала она истошно. — Захлебнись, изверг, в крови нашей.

Вдруг упала, с головой зарывшись в снег. Снова поднялась, но бежать сил уже не было — она шаталась и хватала руками несуществующую опору.

— Побег! Побег! — орал сержант и толкал в спину солдата. — Чего таращишь глазищи? Стреляй! Уйдет!

Звякнул затвор, воздух распорол сухой грохот выстрела, дробно отозвавшийся отдаленным эхом в распадках.

Пройдет много лет, но время не сгладит увиденное и пережитое тогда. Стоило Жарченко закрыть глаза и чуточку тронуть невидимую нить, и перед глазами отчетливо всплывали мельчайшие подробности того дня. Он пытался как-то раз, под настроение, рассказать все это новичку, приехавшему с материка, но тот не поверил. Это было видно по его сочувствующему взгляду, по усмешке на лице. Да он и сам бы не смог поверить тому, о чем рассказывал, если бы не проклятая, услужливая память.

…Жарченко вернулся назад, хотел найти Таркова. На левый берег поднимались другие лесовозы, В кабине последнего он увидел капитана Семушкина. Распахнул дверцу.

— Где полковник?

— Вон в ту рощу пошел с майором. Там большая стая куропаток на деревья уселась.

— Кто придумал все это? — Жарченко махнул рукавицей через плечо.

— Тарков приказал. Вот ведь голова. Смотри-ка, сдвинулась колонна.

— Ты человек или зверь? Там же люди гибнут.

— Пускай тащут. После обеда придет свежая партия.

— А эти?

— Назад отправлю.

— Пешком?

— Нет, на аэроплане, — на грязно-сером лице капитана, заросшем щетиной, слезливо ухмылялись маленькие тускло-водянистые глазки.

— Что же делается, люди? — устало проговорил Жарченко, отворачиваясь. — Они же не дойдут до лагеря. Перемрут все.

— Кого жалеете? — в голосе капитана послышалась угроза.

Жарченко понял всю бесполезность этого разговора, вдруг почувствовал отрешенное безразличие ко всему, что происходило вокруг. И хоть испугался он этого своего состояния, но оцепенения сбросить не смог, подумал: «Видно и меня начали перемалывать колымские жернова».

Еле передвигая отяжелевшие ноги, опустив плечи, как будто нес на спине многопудовую тяжесть, Жарченко догнал лесовоз, забрался в кабину, закрыл глаза. И точно на ярко освещенном экране замелькало лицо той женщины во льду, солдат, на вскидку стрелявший в заключенную, широко открытый рот ее, который уже не мог произнести ни слова…

Жарченко тихо застонал и помотал головой, пытаясь раздвинуть слипшиеся веки. Шофер удивленно оглянулся на него, толкнул в плечо.

— Что с вами?

Жарченко рванул ручку дверцы, на ходу выскочил из машины. Прямо перед ним плелась женщина с номером 99 на квадратной тряпке, пришитой к спине ватника. Ноги ее были обуты в самодельные сапоги, сшитые из рукавов ватника и заправленные в склеенные из автомобильной камеры резиновые калоши.

Жарченко увидел концы шерстяного шарфа, торчавшие из-под серой шапки. Он узнал женщину, рядом с которой сидел на топчане в землянке. Девяносто девятая подняла голову, долго смотрела на начальника прииска. Узнала, остановилась, устало оперлась грудью на черенок лопаты, но тут же выпрямилась и несколько раз передернула плечами, похлопала рукавицами по пояснице. Снег, плотно забивший рукава и угодивший за воротник, стал подтаивать. Струйки воды потекли по груди и спине, намочив одежду. Под пронизывающим ветром они тут же леденели, обжигая тело.

— Кто такая? — спросил Жарченко.

— Дугашева.

— Кем работала на воле?

— Артистка. Была.

— Из Магадана.

Женщина кивнула головой.

— Так это, значит, вы и есть? — Жарченко еще раз заглянул в лицо заключенной. Он слышал краем уха историю с женой бывшего начальника Дальстроя, популярной артистской музыкально-драматического театра. Говорили, что ее арестовали; судили и отправили в лагерь. Но за что, на какой срок — Жарченко не знал, а расспрашивать об этом сейчас было бессмысленно.

— Надо же… где встретились, — произнес Жарченко. — Я был один раз на вашем спектакле.

Женщина отвернулась, постучала друг о друга окаменевшими на морозе резиновыми калошами, наклонилась, поправила веревочки, которыми они были подвязаны.

Не сознавая до конца, что он делает, Жарченко схватил Дугашеву за руки и потянул за собой.

— Товарищ начальник! — закричал солдат и, прижимая обеими руками к груди карабин, побежал за ним. — Вы куда ее?

За спиной солдата раздался грохот, пушечным выстрелом прокатившийся по долине. Солдат ойкнул и присел на дорогу, испуганно втянув голову в плечи. Жарченко поспешно оглянулся. Над солдатом накренилась высокая толстая лиственница. Не выдержав лютого мороза, она треснула и наверняка бы упала на дорогу, если бы не уперлась в ствол соседки.

Жарченко потащил женщину дальше. Из кабины ближайшего лесовоза выскочил сержант, перегородил дорогу.

— Товарищ начальник! Кто разрешил?

— Охраняй вон тех, сержант! — Жарченко грубо оттолкнул солдата. — Эту я беру на прииск. Дневаль-ной к себе. Понял?

— Так ведь вы?..

— Что завыл? Давно на Колыме?

— Третий год. А что?

— Смотри, вместо скорой демобилизации останешься здесь, в тайге. Вот с таким же номером на спине.

Жарченко усадил женщину в кабину лесовоза.

— Сидите здесь. Я надеюсь, вы не будете возражать, если я заберу вас на прииск?

Зимник обогнул густую высокую рощу и Снова вышел на лед речки. Колонна стала двигаться быстрее. Подрезав сопку, речка круто отворачивала к противоположной стороне широкой долины.

Вереница заключенных, тащивших на буксире машину, приближалась к отвесному берегу, когда вдруг под ногами послышались частые гулкие хлопки, затем оглушительный разрыв — широкая трещит расколола дед и двинулась на толпу женщин. Из-подо льда высоко взметнул фонтан воды, окутанный паром.

— Наледь! Наледь! — закричали женщины и бросились назад к машине. Несколько заключенных, разбрызгивая воду и мокрый снег, метались вдоль трещины, из которой шумно выплескивались потоки воды.

— Сюда! Прыгайте! — кричали люди, столпившиеся около машины.

Женщины уже не могли двигаться, вода намочила снег, превратила его в густое месиво, которое намертво сковывало нога. Одна заключенная еще пыталась освободить валенки. Она с силой рванула их из ледяного крошева, но выдернула только нога. Женщина завизжала и босиком рванулась вперед, прыгнула через трещину. Голые нога поскользнулись на льду, плашмя она рухнула в воду. Дымящий поток подхватил ее, увлек к промоине и скрыл в густом облака пара. Все это случилось мгновенно.

— Бабы! — закричал шофер. — Расходись. Смотри, вода под колесами! Уходи! Я назад буду сдавать.

Подбежал капитан.

— Сколько там осталось заключенных? Сержант? Как не знаешь? Куда смотришь? Квашков! Сидоров! Давай в обход по берегу. Проверь, не утек ли кто из них в бега. Зэки! Становись! Сержант, быстро перекличку…

«Волга» выехала на открытый участок дорога.

— Александр Федорович, — Смелеков легонько коснулся плеча шофера, — притормозите, пожалуйста. Пора размяться немножко. — Он перебрался через глубокий кювет, спустился с откоса на ровную площадку среди кустарников. Прямо перед ним привольно и величаво несла свои холодные воды Колыма. Долина раздвинула невысокие пологие склоны, и река, вольготно раскинув громадную петлю, скрылась за дальним выступом сопки, которая отсюда напоминала утиную голову с округлым плоским носом. Река текла здесь спокойно, и в ровной глади ев отражались заросли тальника и стланика, острые ники лиственниц, облитые ярким золотом поздней осени, хотя хвойному убранству деревьев была пора осыпаться. И лишь на изгибах реки вода шершавилась на перекатах. Правый берег, на котором стоял Смелеков, был каменист и круто уходил вниз.

Смелеков любил, забравшись на сопку повыше, подолгу любоваться переливами красок тайги, обожженной первым прикосновением морозца, во сегодня почти равнодушно смотрел на яркое разноцветье леса. Он был подавлен услышанным, испытывая горечь от прикосновения к страшной трагедии тех лет. В то же время он придирчиво пытался увидеть в исповеди директора попытку отгородиться от людей той поры: противопоставить им себя тогдашнего или хотя бы оправдать за давностью лет свои поступки и образ мыслей. И должен был признаться, что не находил следов подобного намерения.

Смелеков, должно быть, еще не осознал, что Жарченко начинает располагать его к себе. Он по-прежнему не мог избавиться от неприязни к его напористой наглости (она зачастую не имела границ), к его шумной самоуверенности, толкавшей порой на необдуманные поступки. Но главное он понял: и грубость, и бравада были для Жарченко средством защиты от попыток подчинить его чужой воле.

— Что было потом? — после долгой, тягостной паузы спросил Смелеков.

— Трудный вопрос, Тихон Матвеевич, — Жарченко медленно провел ладонью по лицу, как бы отгоняя воспоминания. — Потом была все та же Колыма, где каждый день — многотомная трагедия без всякой надежды на счастливый конец. Посадить бы современного какого-нибудь Нестора в келью и заставить его описать все ужасы Колымы, день за днем. Куда там татарам-монголам!

Жарченко поднял осколок гранита, размахнулся, но бросить не успел — медленно опустил руку.

— Смотрите, Тихон Матвеевич! — произнес он шепотом.

Смелеков проследил за взглядом директора и невольно подался назад. На краю поляны среди густой пожухлой травы на высоком пне торчал крохотный пушистый медвежонок. Он сидел на хвостике, обняв передними короткими лапами верхушку шиповника, усыпанного крупными, красными ягодами, и собирался полакомиться ими. Появление людей отвлекло малыша, он повернул круглую головку, потянул через, черную пуговку носа воздух и, с-детским удивлением в круглых блестящих бусинках глаз, уставился на незнакомцев. Видимо, прежде чем взобраться на пенек, медвежонок вдоволь накувыркался в траве — в короткой мягкой шерстке его запутались желтые листья и сухие веточки.

— Тихон Матвеевич, — прошептал Жарченко на ухо Смелекову, — бегом в машину. Скорее.

Смелеков неохотно двинулся вслед за Жарченко, около машины оглянулся — медвежонок вытянулся на задних лапах и продолжал смотреть на людей, от изумления приоткрыв рот и высунув кончик розового языка.

В тот момент когда Смелеков взялся за ручку дверцы, в зарослях стланика раздался звериный рев. Смелеков прыгнул в машину, захлопнул дверцу и посмотрел через заднее стекло. Высокий куст стланика качнулся, и на поляну выскочила медведица. Рявкнув, она ударом лапы сбила медвежонка, который уже свесился с пенька, намереваясь помчаться к машине. Малыш отлетел к лиственнице, кувыркаясь, исчез под обрывом.

Взвизгнули пробуксовавшие колеса, выбросив под нош разъяренной медведице шлейф камней, «Волга» рванула вперед, выскочила на трассу и скрылась за поворотом.

Жарченко с недоумением посмотрел на улыбающееся лицо секретаря райкома.

— Испугались? — спросил он.

— Здесь, в машине, да, — признался Смелеков, — а там на поляне — удивился. Только утром я жаловался супруге: пять лет на Колыме живу, сколько поездил по тайге и ни разу не встречал медведя. А Тут сразу Два.

— Счастье наше, что «Волга» была на ходу, могли бы поближе познакомиться с мамашей, — Жарченко оглянулся назад. — Боюсь, что это та самая медведица, что летом задавила горного мастера на втором участке. Человечину попробовала. Придется облаву устроить, пока новой беды не случилось.

— Чем же закончилась та синекская история? — спросил Смелеков после долгого молчания.

Жарченко не ответил, ему было трудно снова воз вращаться к воспоминаниям.

— Так это капитана Семушкина вы сегодня чуть было не помяли? — в интонации Смелекова звучало скорее утверждение, чем вопрос.

— Да, — буркнул Жарченко. — После него я не раз встречал разнокалиберную сволочь, но Семушкин прочно застрял в памяти, как кость вот тут, — директор тронул пальцем горло. — Может быть, потому что я был молод, а он был первым, — Жарченко снова отвернулся к боковому стеклу.

— Мне трудно вас судить, — откровенно признался Смелеков после недолгого раздумья, — я этого не пережил. И все-таки…

— Не надо, Тихон Матвеевич, — остановил его Жарченко. — Вы начали говорить как человек, а продолжить собираетесь как секретарь райкома. Видит бог, при всех своих заскоках я — не кровожадный человек. Хотя и сейчас не могу понять, как устоял. Ведь такую мразь, как Семушкин, за каждую женщину, замерзшую в тот день…

— А Тарков? — перебил его секретарь.

— Тарков? — на скулах Жарченко вздулись желваки. — Хоть он и дальстроевский выкормыш, а спорить со мной не стал. Когда выбрались на трассу, тут же распорядился убрать капитана с лесозаготовок. Вы думаете, замена была лучше?.. Зато Семушкина лагерное начальство перевело в управление и усадило в хозотдел. Тепленький кабинет. Телефончик. Стол двухтумбовый, на котором капитан позже сочинил докладную на меня. Я-де возмущался лагерным режимом, выражал недовольство, ну и прочую гадость. А закончил свое послание тем, что я сожительствовал с заключенной Дуташевой, пока был в тайге, а потом забрал ее на прииск, где держу дневальной и продолжаю жить с ней на глазах плачущей жены.

— Как же вы удержались на плаву?

— Все тот же Тарков. Защитил. Вызвал в политотдел, произнес только одну фразу: «Дашь два годовых плана по золоту к первому сентября — останешься в директорском кресле».

— И прииск выполнил двойное задание?

— Пришлось поднатужиться. Молодой был, за жизнь цеплялся. Да и россыпи тогда только еще начинали отрабатывать. Дали мы аж три плана. Так что не только в, директорах оставили, а и орден на грудь повесили. Пеньковский выручил. Случайно натолкнулся на россыпь, которая запряталась в кармане плотика. Тридцатиметровый провал в скале оказался на середине русла Омчака, как раз напротив ключа Павлик. Вот где накопилось золота за века! Но досталось нам оно тяжело. Таликовая зона. Шахтой не полезешь — вода. За зиму успели экскаватором выбросить торфа с тройной перевалкой. Омчак отвели в сторону. Поставили промприбор, начали мыть пески. Через день Омчак прорвал дамбу и хлынул в котлован. Отгородились от речки понадежнее — подгрунтовые воды стали топить. Тремя насосами на двух ярусах их откачивали. В зиму залезли. Тепляк над промприбором соорудили. Котелок поставили воду подогревать. Видели бы вы это сооружение — ледяная глыба в облаках пара плавает. Но три плана дали. Шкуру свою спас, только кровь из носу долго еще вытирал.

ГЛАВА 7

Тревожные дни переживала Тенька. В октябре вдруг неожиданно и резко потеплело. Снег, обильно сыпавший с начала месяца и покрывший сугробами землю, перешел в затяжной дождь. Вода быстро заполнила сухие вымерзшие русла ключей и речушек. По всему району прокатился небывалый паводок, беснующиеся мутные потоки сносили мосты, выходили из берегов и широко разливались по долинам, затапливая дороги, поселки, стоящие возле трассы. В Усть-Омчуге разбушевавшийся Детрин в одну ночь смыл насыпанную из гальки дамбочку, и вода хлынула в поселок. Всю ночь эвакуировали больницу. Людей из частных домов размещали в палатках. Дождь не затихал ни днем ни ночью, лил ровно, монотонно. Район был разрезан на несколько частей.

На пятые сутки далеко за полночь Смелеков вернулся из поселка Нелькоба. Там паводок подмыл опору самого длинного в районе моста, который рухнул в воду на глазах Смелекова, стоявшего на берегу с дорожниками. Своими силами дорожники не могли быстро восстановить его, и Смелеков вернулся в районный центр, чтобы организовать помощь предприятий поселка. Он уснул у себя в кабинете. Долго не мог понять, где он и что с ним происходит. Наконец сообразил, еще не открывая глаз, что кто-то настойчиво трясет его за плечо, Смелеков с трудом открыл налитые тяжестью веки и приподнял голову.

— Тихон Матвеевич! — услышал он голос Кубашова. — Вы посмотрите в окно!

— Что такое! — осипло выдавил из простуженного горла Смелеков и проглотил горькую Слюну: «Кажется все гаки, подхватил ангину, как всегда не вовремя!» Он окончательно проснулся. Медленно поднялся с дивана и подошел к окну. То, что он увидел, было так неожиданно, что он растерянно обернулся к Кубашову. Вошла Кленова.

— Такое бывает только на Теньке, — улыбаясь, сказала она. — Хоть купальник доставай. За что только нам надбавки северные платят!

Смелеков снова посмотрел в окно. Прозрачный, золотисто-лазоревый свод был наполнен радостным сиянием умытого дождями солнца, весело и безмятежно заглядывавшего в окно. Лишь потоки мутной воды, с бешеной скоростью проносившиеся там, где недавно еще мирно вилял между галечными наносами тихий Детрин, да огромное озеро, затопившее стадион и территорию больницы, напоминали о том, что произошло за последние дни.

— Не радуйтесь, Тихон Матвеевич, — еще с порога заверещал тонким голоском Тургеев, — не радуйтесь солнышку. Небо очистилось, теперь мороз навалится, жди такой матушки-зимы, что боже мой! Этот паводок забавой покажется.

— Хороша забава, — устало отозвался Кубашов. — Половину мостов посшибало. Главное, через Мадаун не отстояли.

— Да что вы? — воскликнул Смелеков. — Когда?

— Вчера, поздно вечером. Дубовцев звонил. Он на той стороне реки остался. Пытались придавить мост машинами — не успели.

— Поташвили передал, что трасса затоплена до поворота на «Пионер». Шуганов сообщил: драгу вынесло на середину Омчака.

— Надо немедленно собрать сведения о том, что натворил паводок в районе, и доложить в область, — устало подытожил Смелеков.

…Смелеков И Кубашов обошли весь поселок, вышли на берег реки.

Обидно, когда видишь, что делаешь дурость, и все-таки вынужден идти на нее! — Смелеков говорил зло. — Разве насыпная дамба Из Гальки спасет Поселок от настоящего паводка? С другой стороны, капитальная дамба нам в миллионы обойдется. На эти деньги можно два поселка за рекой, на террасе, построить — современных, благоустроенных. Смотрите, какая там широкая долина!

Они прошли по берегу Омчуга, вышли к Детрину и стояли сейчас на высокой куче гравия недалеко от моста.

— Я уже перегорел, — вздохнул Кубашов. — Ух как кипел страстями в первый год своей председательской деятельности. Опалил крылышки и затих.

— Это вы серьезно? — Смелеков недовольно прищурил веки.

— Будем кусать локти, грызть пальцы, а все-таки каждый год возводить вот такие примитивные дам-бочки. И что обидно! Ведь ежегодно будут выделять на их строительство средства, которые мы добросовестно уложим на дно реки. Мало там золота! А вот дать те деньги, что мы истратим за пять — десять лет, одним махом, чтобы построить раз и навсегда, — никак не можно! Нет таких денег! А мы толкуем о хозяйственности.

— Дело не только в бесхозяйственности. Спросите каждого, кто обязан решать данный вопрос, — он две руки поднимет за. А решить дело не сможет! Бессмысленное нагромождение бюрократических контор с метровыми вывесками, которые все возникают и возникают! И у каждой полномочия государственного органа, без ее визы никуда не сунешься.

— Это точно. Попробуй у нас подготовь техническую документацию. В Магадане всего-навсего один проектный институт, работает он на всю область и все всем рисует, начиная с шахты, приискового поселка и кончая вот такой дамбочкой. Работой он загружен лет на десять, а то и пятнадцать вперед, и никакими мольбами не получите вы в облплане лимиты на проектирование, — Кубашов толкнул ногой валун, лежавший на краю подмытого берега, и он, подняв густые брызги, мгновенно исчез в глубине. — Есть, правда, один выход.

— Какой? — Заинтересовался Смелеков.

Под поселком лежит нетронутое золото. Есть смысл отдать землю горнякам, пусть начинают разработку.

— Я уже думал об этом варианте Вот уж, где, по-истине, тяжелый металл, и лежит он на совести не только тех недальновидных геологов, которые были первыми. У них сработало сознание временщиков;, пришли, нашли, пока искали — построили кое-что и где придется, и ушли. Но ведь дальновидный человек, прежде чем занимать их брошеные балки и создавать здесь поселок приисковиков, наверное, осмотрелся бы, порасспросил, посоветовался. Теперь это золото для горняков недосягаемо. Конечно, было бы здесь содержание высокое — лихие горнячки враз бы снесли постройки и пустили драгу… Да, тут есть о чем подумать..

Кубашов рассказал о варианте застройки старого русла Омчуга многоэтажными домами с отсыпкой земли. Смелеков заинтересовался, подробно расспросил о попытках согласовать этот вопрос в области, выслушав, горестно махнул рукой.

— Очень жаль! Отличный вариант. Но пока мы не избавимся от дамоклова меча, затухания золота, висящею над районом, — никто нас не поддержит.

— Стало быть, Тихон Матвеевич, выход один — возводить дамбу своими силами — на свои средства, из местных материалов.

— Вы найдете деньги в районном бюджете?

— В нищей суме немного отыщешь. Вся надежда на долевое участие предприятий.

— Готовьте предложения на очередной исполком.

— Все давно уже подготовлено, — усмехнулся Кубашов. — Проект решения и расчеты лежат у меня, в сейфе. Тарков зарубил еще в прошлом году. И слушать не захотел, отмахнулся: «Каждый должен заниматься своим делом. Дамба — святая обязанность райисполкома. Еще не хватало, чтобы советская власть по району ходила с протянутой рукой. Нет денег в районном бюджете — проси в областном».

Во многих местах паводок посмывал надворные постройки, заборы, дрова, заготовленные на зиму, и хозяева со старательностью муравьев копошились около домов, восстанавливая разрушенное, ведрами выносили ил. Смелеков остановился около крохотного дощатого домишки с маленьким квадратным окошком, из которого выглядывала мордашка малыша, испачканная землей. Из дома вышла немолодая женщина с землистым лицом, изрезанным тяжелыми морщинами. Припадая на левую ногу, она вынесла полное ведро ила. За ней показалась девочка лет десяти в отцовской телогрейке, держащая за рукав пятилетнего мальчика.

Женщина посмотрела на Смелекова и Кубашова, разглядывающих ее жилище.

— Аль купить надумали? — спросила она недружелюбно.

— Давно здесь живете? — Смелеков подошел к калитке.

— От рождения.

— Я вас серьезно спрашиваю, — мягко сказал Смелеков.

— Дак и я серьезно. Как освободилась да приехала сюда, к мужу своему, считай, что второй раз народилась.

— Муж ваш где работает?

— Работает, что б ему! — Женщина толкнула девочку в плечо. — Чего уставилась? Тащи ведро, к ночи не поспеем. Да не мое — свое хватай! С моим надорвешься. — Женщина взялась за дужку, но передумала уходить. Пытливо глянула на обоих, негромко сказала — В старателях болтается. Засел где-то в тайге. Домой не выберется никак. А тут наводнение…

— Часто вас затапливает?

— При мне третий раз. Как по заказу, через три года на четвертый. Нынче уж больно свиреп был Детрин, думала, крышка, смоет вместе со скворечней нашей, — женщина выпрямилась, зло глянула на реку. — Заработать хотел, паразит, на золоте. Будь оно проклято, старательство это, и тот, кто его выдумал. Пообещали ему старатели золотые горы. Осенью как-то объявился ночью. Мать моя святая богородица! Весь в чирьях. Глаза — один гной… Чуть не сдох. Они ж там, в тайге, как каторжные, — от зари и до зари, в ледяной-то воде.

— А раньше муж на прииске работал?

— Да нет! На ремонтном заводе слесарил. Все ждали, может комнатушку дадут в заводском доме. Куда там! Говорят, и не надейтесь. Вы частники, жилье свое имеете. Хотели продать, да на Чукотку махнуть. Никто и не смотрит, дураков нет. Все в один голое твердят, прииск закроют и всех отсюда поразгонят, кого куда. — Женщина подошла к калитке и, не стесняясь в упор разглядывала их. — Кто будете? Из Магадана что ль? Аль местное какое начальство?

Кубашов назвал себя и Смелекова.

— Вон оно как! — протянула женщина и недоверчиво осмотрела каждого. — Сколь живу, а впервой вижу у дома своего такое начальство. Раз уж объявилось, то скажите мне, что делать нам с конурой этой? А коль закрывать надумали, так закрывайте поскорее!

— Выбросьте это из головы! — почти крикнул Смелеков, но тут же взял себя в руки. — Золота на Теньке хватит и на нас, и на детей наших. Слободу будем сносить и строить новый поселок.

Женщина болезненно сморщила лицо, наклонившись, стала поглаживать ногу.

— Ну, ну! Бреши больше. Настроили уже! Больницу вон в бывший лагерный барак сунули, гнильем всю пожрало. Лечиться вот пошла, а вместо лечения — ногу сломала. В коридоре все доски в полу прогнили. Месяц в гипсе ходила. До сей поры ноет, — женщина махнула рукой и двинулась с ведрами в сторону реки. — Что вам толковать. Пришли к себе в кабинет и забыли.

Смелеков сутуло свел плечи, повернулся и, не оглядываясь, быстро зашагал по кривому переулочку. На углу подождал Кубашова, зло выкрикнул:

— Золото надо найти обязательно! Во что бы то ни стало! Без него нам от этого позора не избавиться! — Быстро зашагал вперед, но скоро опять остановился, уже немного успокоившись. — Упрек женщины я принимаю. Озлобленность ее понимаю. А вот неверие в нас, в руководителей, — это страшно! И знаете, откуда оно? — Смелеков посмотрел на Кубашова долгим испытующим взглядом. — Одна из причин и, пожалуй, самая главная, вот в чем. Она, эта женщина, не знает, чем мы занимаемся, что мы конкретно делаем именно для нее. А где ей узнать? На рабочих собраниях мы не бываем — инструкторов шлем. Нет. Нужно положить конец нашему многолетнему осадному сидению в кабинетах.

Кубашов пожал плечами.

— Трудно что-нибудь возразить, но я не вижу пока способа изменить существующую обстановку.

— Можно и должно изменить! Отныне будет так. Каждую первую субботу месяца, после окончания рабочего дня, все руководители и в райцентре и на приисках идут в клуб в цех, в красный уголок и выступают перед рабочими с отчетами о сделанном. Итоги встреч немедленно сообщать в райком, И в отдаленные поселки поедем, в самые глухие места. По графику, раз в квартал будем там встречаться с людьми. Возьмем с собой только первых руководителей, имеющих право принимать решения. Можешь — реши, не можешь — объясни почему.

Смелеков умолк и, встретившись взглядом с Кубашовым, успел заметить недоумение в его глазах.

— Таких выездов, насколько я знаю, не делали и не делают в других районах, — неуверенно проговорил Кубашов.

— Кто-то же должен начинать! Почему не мы?

— Что-то вроде начальственного десанта получится? — Мысль для Кубашова была действительно неожиданной, и он не мог сразу определить свое отношение к ней. — Надо подумать, Тихой Матвеевич.

— Вот это правильно, Думайте. Завтра на бюро обговорим окончательно.

Ровно в пять утра Смелеков выехал с группой руководителей района в отдаленный поселок Чигичинах.

— Заметили, какие у них постные лица? — спросил Кубашов, усаживаясь на заднее сиденье райкомовского «газика».

— Отвыкли рано вставать.

— Это бы ничего. Они считают непозволительной роскошью, что восемь руководителей районного масштаба три дни из своего бесценного рабочего времени потратят на крохотный поселок, где нет и сотни жителей. Ух как кипятился у меня Ланцев; «Да я и без встречи с ними великолепно знаю, что им продаю и чего у них не хватает. Им только дай случай обнародовать свои запросы и потребности, такого наговорят — нам и за сто лет не удовлетворить! День — туда, день — там, день — назад. Три дня, если не засядем где-нибудь в наледи. На моих плечах целый район! Что мне даст такая коллективная экскурсия? С ружьем ведь не пустите по тайге побродить денек-другой?».

— Что вы ему сказали?

— «Может быть, тебе она ничего и не даст, но что поддадут тебе там по первое число, это могу гарантировать».

К поселку подъехали затемно. В дороге пришлось вытаскивать «газик» райисполкома, врезавшийся на полном ходу в наледь. В конторке, размещенной в небольшом покосившемся домишке, уже собрались руководители прииска и участка. В низкой, закопченной, пропитанной запахом мазута, дымом и еще чем-то; остро царапающим глаза, комнатке с железной печью Посередине стало тесно и шумно. Разговаривали стоя.

— Как вам нравится! — петушиным голосом выкрикивал Тургеев. — На такой поселок — и столько начальства! У тебя, Сидорыч, рабочих меньше соберется.

— Сколько есть — все придут, — пробормотал высокий, плечистый человек с темным восточным лицом, растерянно оглядывая все входивших и входивших руководителей. Было от чего растеряться!

Когда познакомились, Тургеев предложил!

— Зачем ждать завтрашнего дня? Сегодня же и осмотрим поселок. А с утра поедем на полигоны, заедем на шахту и днем проведем собрание. На дорожку ударим по строганине из мороженого чира, которой обещает накормить Сидорыч, и подадимся восвояси, лечить синяки и шишки.

— Разумно, — сказал Смелеков, — выгадываем день.

— Что толку, — буркнул Ланцев, — все равно в Усть-Омчуг вернемся поздно.

Ночевали в длинном, просевшем с одной стороны бараке, где размещалось общежитие. Смелеков долго ворочался, не мог заснуть. Вспоминал убогие постройки, в которых ютились магазин, столовая, пекарня, производственные службы, оглядывал низкий потолок барака, покореженные нештукатуренные стены в отсветах огня железной печки, Печь стояла почти вплотную к его кровати, и Смелеков спиной ощущал жар раскаленного железа, но стоило повернуться на другой бок, сразу чувствовал, как спина деревенеет от холода, идущего от промороженной стены. Около головы располагалось окно, покрытое чуть ли не полуметровым слоем льда, который свешивался с подоконника. Смелеков поворачивался на спину, и тотчас начинал леденеть правый бок, а левый исходил потом. Вот они, типичные условия работы и жизни горняков на затухающем прииске. «Зачем ремонтировать все это старье, если работаем последний сезон?» Только тянется этот последний уже пять лет. Как же ты, Смелеков, будешь разрубать этот узел? Завтра тебе предстоит дать ответ, а знаешь ли ты его?

…В низком продолговатом бараке с провалившейся крышей и просевшим около сцены полом размещался клуб. Когда Смелеков и Тургеев вернулись из тайги, здесь уже было полно людей. Входили и останавливались в проходе рабочие, приехавшие вместе со Смелековым. Начальник участка нерешительно переминался на месте, поворачиваясь то к Тургееву, то к директору прииска, крепко сжимая в руке листок бумаги.

— Что это у тебя? — спросил директор, взяв листок.

— Тут вот подобрали, — начальник участка решился обратиться к Смелекову, — пяток выступающих. Хватит?

Смелеков кольнул начальника сердитым взглядом.

— Никаких списков, — слегка осипшим голосом, негромко, но отчетливо сказал он. — Вы меня поняли? Будут выступать все, кто захочет.

— Как это, «захочет»? — пролепетал начальник участка и растерянно оглянулся на Тургеева.

— Что вас тревожит? — спросил Смелеков.

— Людей-то своих я знаю как облупленных. Полезут на трибуну вроде Звонаревой, Полякова. Сидоркин — тоже гусь хороший, всегда всем недовольный. Они такую бодягу разведут — луна солнышком засверкает!

Глаза Смелекова окончательно спрятались в узком прищуре.

После жаркого обмена мнениями решили: в президиум сесть всем, приехавшим из районного центра.

— Люди должны видеть в лицо тех, кто приехал к ним и с кого они будут спрашивать, — твердо произнес Смелеков и первым стал подниматься по шатким ступеням на сцену. Прошел к середине стола, покрытого красным сатином. Осмотрел зал, замечая на лицах простое любопытство, удивление, нетерпеливое ожидание и даже, как ему показалось, откровенную враждебность.

— Товарищи горняки! Сегодня у нас с вами не-обычная встреча. Вы, конечно, удивлены — как снег на голову столько начальства! Мы не будем называть нашу встречу собранием. Мы приехали, чтобы просто поговорить с вами. Откровенно. По всем вопросам, которые будут вас интересовать. Поэтому обойдемся без президиума. Решения будем принимать сразу, поскольку присутствуют здесь первые руководители — Смелеков назвал всех, кто сидел в президиуме. — Предлагаю следующий порядок. Начну я, как бы для разгону. Десять минут. Затем вы будете задавать вопросы любому из нас, и сразу же получите ответ.

— Можно в устной форме или только в письменной, как у нас заведено? — спросил звонкий голос из угла полутемного зала.

— Началось, — шепнул за спиной Смелекова начальник участка. — Звонарева-зануда голос подала;

— Вопросы задавать в устной форме, — Смелеков посмотрел в угол, откуда прозвучал голос. — Можно, конечно, и в каллиграфии поупражняться, да боюсь на таком холоде рука закоченеет.

— Найдется кому согреть! Не боись! — крикнул тот же голос из угла. Зал сдержанно загудел.

— Ну вот и договорились. Тогда начнем…

— А чем закончим? — не унималась женщина.

— Я хотел сказать об этом в своем вступительном слове, но, коли уж вы спрашиваете, отвечу. Все вопросы, советы, претензии мы запишем. Если можно принять решение, оно будет принято тут же, вы его услышите. Если по какой-либо причине сразу решение руководитель принять не может (требуется обратиться в область или просто необходимо время), такие вопросы и замечания мы рассмотрим в райисполкоме, определим сроки и конкретных исполнителей. Один экземпляр решения направим через поселковый Совет к вам на участок, чтобы вывесить на видном месте. Наверное, здесь, в клубе. Месяца через три, раньше мы не успеем — ведь в районе более пятидесяти отдаленных поселков — мы снова приедем к вам и также вместе подведем итоги тому, что будет сделано. Если что-то не удастся решить, объясним почему.

— Вот здорово! Как в сказке!

— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги!

— Обещать — не выполнять.

Смелеков говорил короткими фразами, уверенно глядя в зал. Постепенно шум стих, стоявшие в фойе все сильнее стали поджимать тех, что теснились в проходе, проталкивая их в зал. Смелеков уложился ровно в десять минут.

— Теперь перейдем к вопросам. Пожалуйста, кто первый.

Зал загудел. Слышался сдержанный разговор, короткие смешки, чьи-то окрики. Вопросов не задавали. Смелеков еще раз обратился к залу, и в это время из первого ряда поднялся рабочий.

— Может, так сделать, товарищ секретарь? Вас мы с удовольствием выслушали. Коротко и все понятно. Только нам неплохо бы и другое начальство послушать. Голоса хотя бы узнать. Мы же первый раз их так близко видим.

— С торговли начать!

— Подожди ты, зануда! — отмахнулся рабочий. — Опять тебе огурцы в баночках подавай. Начать надо с медицины. Забыла она о нашей таежной берлоге. Вот пускай главный доктор района и выступит, как вы, коротенько, тогда и вопросы легче будет задавать. А потом за милицию возьмемся.

— Почту не забудь.

— Деньги на сберкнижку где можно положить?

— Неужто у тебя, Диденко, после попойки деньги остаются?

— Торговлю предлагаю оставить на закуску! — повысил голос рабочий. — Кто-кто, а Ланцев у вас, товарищ Смелеков, свое дело куда как хорошо знает. Перед вашим приездом две машины пригнал на участок. Мы, грешным делом, подумали — прииск, что ли, новый открывать собрались? Нет, в одной машине куча торговых работников, а в другой, правда, кое-что вкусненькое. Так было, Звонарева?

— Ты скажи лучше, что Ланцев месяц назад сюда прислал! — В узком проходе показалась высокая женщина в стареньком демисезонном пальто. Опустила с головы на плечи пуховый платок. — До кой поры вы, начальники, будете спаивать наших мужиков? Вы что, ошалели там в районе? Не видите, что тут делается? Гришка Клешов по пьянке руки обморозил, с культяпками остался. А ему, знаете, сколько годков-то? Двадцать два! И калека на всю жизнь! Они перед вашим приездом чуток убрали спирту с полок. А что бы-ло-то! Одни бутылки, в два ряда. В прошлый месяц машина пришла. Народ кричит: «Сухую картошку на конец-то привезли!» Мы к магазину. Смотрим — спирт разгружают. «Где же картошка?» — спрашиваем. А нам телефонограмму продавец сует: «Спирт разгрузить, сухую картошку вернуть в Нелькобу на снаббазу».

— Может быть, мы и начнем с торговли? — спросил Смелеков.

Рабочий в первом ряду поднялся и решительно махнул рукой.

— Предлагаю торговлю — под занавес. Да, пока не забыл, вот еще что…

— Кончай, Пантелеич, выступать за всех сразу. Твою брехню мы каждый день на шурфах слушаем. Дай начальству высказаться.

— Так тебе, Сапожков, выходит, бульдозерный профилакторий не нужен? Не ты ли каждый день коченеешь на морозе? Будут строить наконец новый, цех, или нет?

— Во дает! Долбят ему, долбят, что золота нема, скоро вовсе прикроют участок. А он все о новом профилактории печется!

— Требуем медицину! — прорвался звонкий женский голос. — Пусть доктор скажет, пришлет он хоть раз живого зубного врача.

Смелеков поднялся, стоял не двигаясь, подождал, пока стихнет шум в зале:

— Я понимаю ваше желание сразу же разрешить все проблемы. Хочу повторить — мы не уйдем из клуба, пока вы не получите ответы на все ваши вопросы. Давайте будем работать в деловой обстановке, как предлагает… — Смелеков наклонился в сторону рабочего.

— Витченко, — поднялся рабочий, — бульдозерист. Сейчас на шурфах.

— Думаю, следует согласиться с предложением товарища Витченко. Слово предоставляется заведующему райздравотделом Федору Яковлевичу Святозарову.

…Встреча продолжалась четвертый чае без перерыва, и вопросам, казалось, не будет конца. Кубашов не выдержал — он видел, как устал Смелеков, и тихо шепнул:

— Заканчивайте, Для первой встречи достаточно.

Смелеков с трудом приподнял набухшие веки.

— Доведем дело до конца.

С правой стороны зала, от стены, послышался мужской простуженный голос:

— Позвольте и мне два слова, без предисловий. В ином несколько плане. Кто нам скажет, до каких пор прииски, обеспечивающие государство валютой, будут влачить на Теньке такое жалкое существование? Не за горами юбилей Октябрьской революции, а посмотрите, в какой развалюхе ютится сельский Совет, Над провалившейся крышей гордо реет государственный флаг!

Смелеков никак не мог разглядеть в полумраке мужчину, который, откашлявшись, говорил теперь громко, уверенно, то и дело поглаживая ладонью голый череп.

— Это Фуфлыгин, промывальщик, — подсказали Смелекову, — Зимой кочегарит в котельной.

— Кто в прошлом?

— Какой-то профессор, не помню, — ответил директор прииска. — То ли за генетику попал сюда, то ли за кибернетику.

Фуфлыгин сел, но тут же поднялся вновь.

— Пора создавать современные прииски, оснащенные мощной землеройной техникой, в корне менять технологию извлечения и обогащения золота. Конечно, мы понимаем, что возможно это только при условии надежного обеспечения приисков минерально-сырьевой базой. Но ведь для этого вы — горное управление, экспедиция, и наконец вы, райком, — и существуете. Надо, уважаемые, работать! Да-с, работать! У нас есть опыт такой работы. Тридцатые годы! А сегодня почиваем на лаврах. Вы соберите-ка, товарищ Смелеков, всех наших бывших прорабов, промывальщиков — в райкоме. Мы вам расскажем, где надо искать россыпное золото, секретов не держим. Правда, когда я предложил подобное Таркову, знаете, что он мне сказал? «Ишь, чего захотел! Чтобы враги народа учили нас жить!?

Смелеков поднялся:

— Товарищ Фуфлыгин, я попрошу вас не уходить после собрания.

Зал откликнулся:

— Все, суши, профессор, сухари.

— Передай, старикан, привет этапу от Пузыря!

Смелеков громко, перекрывая выкрики, сказал:

— Мы обсудим, товарищ Фуфлыгин, ваше предложение! Такую же мысль на днях мне высказал бригадир шурфовщиков Бекшин с прииска «Южный», — сказал и, не отрываясь, выпил полный стакан воды.

Тут же раздался звонкий голос Звонаревой:

— Во, братцы! Загнали секретаря! Как олень к воде припал!

Со всех сторон послышались выкрики:

— Да вы любого загоните, только волю дай!

— На пользу! Пусть знает нашу правду!

— Спасибо, что наведались, мы хоть раз в жизни душу на всю катушку отвели.

Смелеков и все, кто сидел в президиуме, спустились с невысокой сцены в зал. Их окружили люди.

— Поддали мы вам парку, товарищ Смелеков, — Витченко протянул пачку сигарет. — Вчера нам навалили курева. На всю зиму.

— Спасибо, не курю, — сказал Смелеков, оглядываясь.

Расталкивая горняков, к нему приближался Фуфлыгин. Остановился рядом и вежливо наклонил крупную голову, поглаживая молочно-белую бороду.

— Вы пожелали со мной встретиться.

Смелеков окинул взглядом высокую, заметно сутулую фигуру старика в аккуратном, хотя и много раз латаном ватнике, туго перетянутом в поясе широким ремнем, и в серой цигейковой шапке, потертой, Давно потерявшей форму. Трудно было определить его возраст: темно-коричневое лицо сплошь покрыто глубокими морщинами, кожа задубела от мороза и ветра. И все же в лице его и в манере держаться присутствовала до конца не истребленная интеллигентность.

Смелеков протянул руку:

— Здравствуйте, товарищ Фуфлыгин. Как вас звать по имени-отчеству?

— Владимиром Казимировичем когда-то величали. — В тусклых, выцветших глазах, глубоко сидящих под нависшими, неожиданно черными бровями, мелькнуло удивление. Фуфлыгин крепко стиснул пальцы Смелекова — Не думал, что мне придется пожимать руку партийному секретарю.

Смелеков пригласил Фуфлыгина отойти к сцене, где было меньше народу.

— Когда и за что арестованы?

— В тридцать восьмом был арестован, в тридцать девятом приговорен к расстрелу, — неожиданно для Смелекова будничным тоном ответил Фуфлыгин. — Через месяц капитан, который старательно выбивал из меня чистосердечное признание в том, что я состоял министром просвещения в подпольном Сибирском временном правительстве, сам был расстрелян за связь с какой-то родственницей генерала Муравьева, и мне предложили добровольно поселиться на двадцать пять Лет здесь. Затем добавили десять лет за высказанное вслух сомнение в том, пристало ли новой власти доделывать работу за царя, занимаясь массовыми расстрелами старых большевиков и социалистов.

— Где работали?

— Ректором одного из сибирских университетов.

— Апелляцию подавали?

— Зачем? Кому и где я теперь, такой вот, нужен?

— Пеньковского знаете? Он по-другому рассуждает.

Фуфлыгин пожал плечами.

— Пьете?

— Да-с. Бывает. Частенько. Другого способа восстановить душевное равновесие, хотя бы на краткий миг, не имею.

— Признаюсь, Владимир Казимирович, устал сегодня чертовски. Если вы не будете возражать, то я хотел бы продолжить наш разговор в более спокойной обстановке.

— Буду весьма признателен, — Фуфлыгин снова склонил голову.

Смелеков подходил к выходу из клуба, когда услышал голос, окликнувший его. Он остановился. К нему спешил Фуфлыгин.

— Ради всего святого, извините меня, — он протянул пачку бумаг. — Возьмите вот эти бумаги. Простите великодушно, немного помял в кармане. Вас они обязательно заинтересуют. Записки моего коллеги по бараку Абросимова. Здешняя тайга сделала из него, в прошлом начальника штаба какой-то армии, отличного геолога.

— Где Он сейчас?

— Гм! — Фуфлыгин снял шапку, смял ее в кулаке, сунул под мышку. — Абросимов… оказался покрепче меня Устоял. Реабилитирован. В прошлом году я по лучил от него письмо, из Киева.

Смелеков поблагодарил, положил бумаги в папку.

— Может быть у вас имеется еще что-нибудь — подобное?

— Если вы сочтете возможным встретиться со мной — еще раз, как обещали, то я покажу все, чем располагаю…

Вечером позвонил из обкома первый. Звонок был неожиданным- и Смелеков внутренне сжался, готовясь к неприятностям. Дальнов поздоровался и, как обычно, без всякого вступления заговорил о делах:

— Улетаю на Чукотку, оттуда в Москву, — голос Дальнова звучал отрывисто. — Почему не звонил?

— Не все еще разложил по полочкам.

— Зато мне начало твоей деятельности успели разложить по костям. Не слишком ли усердствуешь?

— Наоборот. Из-за текучки не успеваю сделать все, что задумал.

— Что за выходы в народ затеял? Много нахватал синяков? Не испугался?

— Отступать теперь некуда. Сам сжег за собой мосты. В районной газете мы объявили программу выездов в отдаленные поселки до конца года.

— Результаты?

— Число жалоб с горных участков сократилось в десять раз. Практически, единицы доходят до райкома и райисполкома. Многое успеваем сделать на местах.

— А что удалось сделать по золоту?

— Не могу лгать, Константин Игнатьевич, план выполнили только прииски «Восточный» и «Южный». Горное управление в целом — провалило.

— Об этом я знаю. Я спрашиваю о завтрашнем золоте.

Смелеков сделал глубокий вдох, пытаясь унять частые удары сердца.

— Понял, Тихон Матвеевич, — недовольно произнес Дальнов. — Хочу напомнить, послали мы тебя в район не для того, чтобы ты слушал причитания горняков и геологов и сердобольно вздыхал. Надеюсь, не побежишь завтра с лотком по ключам? Твоя задача найти людей, которые знают больше нас с тобой, но при Дальстрое были лишены возможности открыто высказывать: свои мысли и отстаивать свои убеждения. Они есть в районе — я в этом уверен. Надо внушить им, что сегодня они будут поддержаны.

— Мы уже занимаемся этим вопросом, но пока результата нет.

— У меня предстоит тяжелый разговор в Москве. Я везу на утверждение программу развития области на пять лет. Трудно будет. Прогнозы на золото весьма теоретические. Основная надежда на тебя, ведь Тенька — один из старейших добывающих районов в области. Из того, что мне доложили, я сделал вывод, что ты идешь правильным путем. Не вздумай спасовав на полдороге. Вернусь в Магадан, немедленно выезжай в обком.

Смелеков ждал, что первый секретарь попрощается, но Дальнов, помолчав, неожиданно переменил тему.

— Хотел поговорить с тобой лично, да боюсь время упустить. Не нравится мне твое настроение. Ты чего-то не договариваешь.

— Мне кажется, обком допустил ошибку. Следовало доверить Кубашову возглавить райком.

Дальнов недовольно повысил голос:

— Учись говорить в определенной форме, а не расшаркиваться: «мне кажется», «следовало бы». «Я считаю!» или «я убежден!» — только так. Если, конечно, убежден, а нет — не объявляй всенародно о своей неуверенности.

— Я убежден, что Кубашов может работать первым секретарем.

— Предлагаешь забрать его из района?

— Сегодня этого уже не надо делать. У нас установилось полное взаимопонимание. Мы попробуем на практике показать, что может сделать для района советская власть при правильно построенных взаимоотношениях между райкомом и райисполкомом.

— Ты хочешь сосредоточиться на золотой промышленности, так я понимаю? А Кубашов-то вытянет остальное?

— Другого выхода я не вижу.

— Так что же все-таки у тебя с Кубашовым? Договаривай?

— Меня упрекают, что Кубашов подмял райком и начинает им командовать.

— Не понял?

— К сожалению, райисполком, являясь органом власти, именно власти как раз и не имеет. У него одно право — уговаривать и просить. Поэтому Кубашов вынужден опираться на авторитет партийных органов. И я иду на это.

— Ты хочешь заручиться моей поддержкой?

— И да и нет. Я считаю, пришло время, когда следует ставить вопрос перед директивными органами о расширении прав местных Советов. Пока этого не произойдет, желательно, чтобы меня не опекали излишне.

— Опять начал расшаркиваться, — упрекнул Дальнов, но голос его звучал спокойно. — Впрочем, в принципе ты прав.

Прошло две недели, как Смелеков выступил на страницах районной газеты с развернутой статьей о состоянии и перспективах развития золотодобычи в районе. Надежда всколыхнуть горняков и геологов не оправдалась. Поступило несколько писем, в большинстве от промывальщиков, горных мастеров, которые жаловались на недостатки в организации труда, на плохое качество спецодежды. И только. Партийные собрания в геологических партиях ожидаемого результата тоже не дали.

— Какая там могла быть критика! — возмущенно гремел Дубовцев на очередном аппаратном совещании. — Секретари парторганизаций заглядывают в рот начальникам геологических партий, расхваливают руководителей экспедиций и соревнуются в обосновании причин просчетов и провалов.

— Чем вы можете это объяснить? — допытывался Смелеков.

— Боятся! Уверен на его процентов, — Дубовцев, как всегда, энергично отсекал взмахом руки всякие сомнения, — Слепое поклонение авторитетам. Хотел расшевелить людей в Матрайбытской партии, да мне же и досталось.

— Сколько коммунистов было на собрании? — ядовито спросила Кленова.

— Все, кто на учете состоит, — пять человек.

— Не густо, — сказала она прежним тоном. — Хиленькие у нас, Тихон Матвеевич, парторганизации в полевых партиях. На что надеемся? На какую критику и самокритику? Начальник партии, геолог, прораб и, в лучшем случае, два-три рабочих. Кто кому будет говорить правду?

— Не мешало бы уточнить, Вера Игнатьевна, о какой правде идет речь? — Дубовцев спрашивал Кленову, не смотрел на Смелекова. — Почему только разговор о россыпном золоте есть правда? Почему требование геологов расширять разведку рудного не является ею?

— Я ни разу не слышала от Смелекова, чтобы он сказал: «К черту рудную разведку. Даешь только поиски россыпей!» А вы как пономарь, все в один колокол-бум! бум! бум! «К черту разведку россыпей. Они иссякли на Теньке. Все силы на поиски рудного золота!»

— Вы утрируете…

— Вы за разведку на россыпь в широких масштабах? Ну? Да или нет?

— Покажите ту часть района, где поиски россыпей будут обоснованы…

— Ага! — воскликнула Кленова и хлопнула в ладоши. — Так кто же из нас категоричен?

Ни слова не говоря, она выскочила из кабинета, но вскоре вернулась с общей тетрадью.

— Тихон Матвеевич, можно я зачитаю один документ? Очень короткий. Слушайте, Виталий Федорович, и запоминайте, — Кленова поднесла к глазам бумагу — «При пересечении долиной ослабленной зоны в случае, если ослабленная зона по своим размерам превышает долину, в месте расположения ослабленной зоны образуется расширение. Водораздел долины в этом месте характеризуется понижениями или седловинами, которые, по моему мнению, имеют отношение к древним долинам. Мои наблюдения на протяжении последних лет привели к выводу, что ослабленные зоны или выходы мягких по литологическому составу пород на водоразделах создают понижения, в которых, всего вероятней, могли быть древние водотоки. Поэтому разгадку разрыва между зонами…» — Кленова оглянулась на Смелекова. — Видите, куда замахивается! На самого Лисянского! Я — не геолог, но, честное слово, принимаю его доводы без визы академиков от геологии. Читаю дальше: «…надо искать по древним погребенным руслам. Я уверен, там есть россыпное золото, которое мы еще не тронули».

Смелеков протянул руку.

— Что вы читали?

— Выступление геолога Абросимова на отчетно-выборном собрании, где я была.

— Вы сказали Абросимова? Сергея Сергеевича?

— Да. Вы его знаете?

— Я давно ищу его. Когда он здесь появился?

— Вот этого не знаю. Работает он геологом в одном из буровых отрядов.

— В Магадане мне сказали, что он уехал в Киев. Значит, он все-таки вернулся. Абросимова надо срочно вызвать в райком.

— Не получится. Он в тайге, на буровых работах.

— Теперь что скажете, Виталий Федорович? — спросил Смелеков, разглаживая помятый листок из школьной тетради.

— Проблема для работников научно-исследовательского института. Теоретическое, предположение, которое требует всестороннего изучения и проверки. Если мы загрузим экспедицию такими проблемами, то кто же будет заниматься практическими делами? — Лицо Дубовцева изобразило недоумение.

Секунду смотрели друг на друга молча. Кленова видела, как закипает Смелеков.

— Тихон Матвеевич! — воскликнула она. — Я забыла, мы направляем очередной автопоезд в поселок Мустах. В той же долине работает буровой отряд Абросимова, так что вашу встречу организуем.

Смелеков облегченно вздохнул и благодарно кивнул Кленовой.

Смелеков вошел в райком и увидел в приемной высокого костлявого старика в простеньком костюме.

— Пеньковский? Проходите.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Непременно, Вадим Донатович. Но мне сказали, что вы в отпуске. Должны быть где-то на Кавказе. Вернулись раньше срока?

Геолог с виноватой улыбкой взглянул на Смелекова.

— Не могу кривить душой — отвык от подобных условий жизни. А менять привычки — не тот возраст. Поздно, да и незачем. — Геолог порылся в карманах, извлек сложенную газету. — Ваша статья показала мне, что вы правильно оцениваете состояние золотодобывающей промышленности, уродливую форму ее организации при Дальстрое и, правда, несколько неуверенно, но точно забиваете гвозди в самые больные места нашей геологии.

— К сожалению, она не вызвала серьезной дискуссии, на которую я, признаюсь, рассчитывал.

— Я убежден, — заторопился геолог, — что одна из причин пассивности заключена в том, что освобождение Таркова от должности по его заявлению было ошибкой, Таких, как Тарков, надо снимать только публично, всенародно? И не ради Таркова и его перевоспитания, а для науки тем, кто остался в райкоме. Ода должны понять: то, что было при Таркове, ушло, ушло безвозвратно. И еще. Геологическая мысль Дальстроя, оказалась стянутой стальным обручем культа Зенкевича, Лисянского и их сподвижников, занявших все ведущие позиции в главке и экспедиции. Они узаконили монопольное право последнего слова в определении перспективы золотой Теньки. Впрочем, оно же было и первым. Короче, единственным.

Геолог стал извлекать из карманов листки бумаги, куски карт.

— Вот здесь у меня… Это не мои идеи. По крупице, по зернышку собирал я мысли геологов. Пришло время, когда вы должны о них знать. Если люди, с которыми я имею честь быть единомышленником, убедятся в том, что райком хочет знать правду, они готовы публично отстоять эти свои идеи. Необходимо собрать всех геологов, прорабов, опытных промывальщиков. Всех вместе. Под вашим личным председательством. Назовите это громко: геологическая конференция! Пусть выскажутся все. И я убежден — живая геологическая мысль легко справится с догматической талмудистикой этих консерваторов. Тихон Матвеевич, я покажу вам то, над чем бьюсь почти десять лет. — Пеньковский совместил два планшета и очертил пальцами большой круг в середине. — Если мне будет позволено произвести разведку этих долин так, как я задумал, я найду здесь новые россыпи. Конечно, Тихон Матвеевич, риск. Никто не искал здесь золото. Табу! Стерильная зона! Дайте мне возможность проверить мои предположения, догадки геологов Осипова и Абрамова. Я вам объясню…

— Не торопитесь, Вадим Донатович, у нас с вами уйма времени. Я выслушаю все, что вы сочтете необходимым рассказать.

Смелеков увлеченно слушал рассказ Пеньковского о возможности существования россыпей под ледниковыми отложениями, и прежде всего на тех территориях, которые считают бесперспективными, о его попытках искать древние русла рек, а сам снова и снова возвращался к мысля о конференции. У него крепло убеждение, что именно она может стать тем рычагом, который приведет в движение громоздкий и разъединенный Механизм геологической службы района.

Когда Пеньковский стал собирать свои бумаги, Смелеков спросил:

— Извините меня, Вадим Донатович, вы что, в этих сапогах на материк ездили?

— Ах, это! — Пеньковский любовно погладил ладонью голенища сапог. — Купил по случаю у спекулянта. Всю жизнь мечтал иметь кирзовые сапога с байковой подкладкой. Хоть и не валенки, но ногам тепло и вольготно. Я же от вас прямым ходом на участок. Не терпится узнать, что успела сделать без меня Танюша Скворцова.

Пеньковский поднялся и стал прощаться.

Донсков спал плохо, всю ночь мучали кошмары, видения, одно бессмысленнее другого. Поднялся чуть свет. Несколько минут в зеркале разглядывал лицо, обросшее жесткой щетиной. Потом проглотил горькую слюну и долго тер ладонью грудь — вдруг остро кольнуло сердце. Обессиленно опустился на шаткую табуретку.

Он не мог заставить себя даже побриться. Подогрел на электроплите вчерашний чай, густо, до приторного, засыпал сахаром, поискал в столе, заваленном грязной посудой, хлеб и стал размачивать его в чае.

По радио шла веселая воскресная передача. Донсков выдернул вилку и тупо уставился в окно. Дождевые тучи, с утра затянувшие небо и неуверенно ронявшие вниз редкие, крупные капли, сгустились, налились свинцовой тяжестью. Послышался непонятный грохот. Донсков не поверил, прислушался — теперь уже отчетливо накатил гром, редкий в здешних северных местах, и тут же на землю шумно хлынул сплошной ливень. Донсков засуетился, ом знал, что ночью дождь превратится в снегопад.

— Что же это я, — бормотал Донсков, отыскивая теплые носки. — Затопит. К чертям собачьим смоет. Последняя возможность, и та… — зло сплюнул, сунул голые ноги в резиновые сапоги, торопливо натянул дождевик и выскочил на улицу.

Его небольшой домишко из трех крохотных комнат, рубленный из толстых бревен тополя и еще недавно вызывавший у приисковиков зависть своим уютом и теплом, находился на самом краю поселка. Чтобы сократить путь и, главное, чтобы ни с кем не встретиться, Донсков пошел прямо по ключу, протекавшему по дну узкой ложбинки сразу же за поселковой дорогой. Преодолев крутой скат сопки, поднялся к останцам. Здесь дул сильный порывистый ветер. Донсков спрятался за каменный столб, отдышался, по извилистой хребтине горной гряды двинулся на север, против ветра. Было трудно идти, ноги скользили по гладкой поверхности сланцевых плит, сапоги то и дело заклинивало между камнями, но только этим путем он мог выйти к своему ключу до наступления ночи. Спуск к нему он определял по искореженной лиственнице, одиноко торчавшей на краю каменного выступа. Вершина дерева была безобразно Изогнута и напоминала разодранную в клочья шапку-ушанку.

Ухитрившись ни разу не упасть, Донсков сбежал на дно распадка. Здесь было мрачно, серая мгла дождевой пелены быстро густела.

— Ничего-ничего, — бормотал Донсков, оглядывая большую кучу песка, которую он выгреб на край ямы в прошлый раз. — Не уйду, пока не промою. Теперь-то уж все, последний заход, — уверял он себя, хотя знал, что клянется в этом уже не первый раз.

Его могла остановить только зима, которая скует льдом все стоки, ключ опустеет и мыть тогда будет нечем.

Он поднялся по ключу, с тревогой осмотрел узкую плотнику из гальки, которая отводила ключ в сторону. Тихий, незаметный в сухую погоду он становился бесноватым даже после небольшого дождя. Надо было подправить дамбочку, но тогда он не успел бы промыть пески. Донсков с трудом вытащил из-под мокрых кустов ольховника деревянную колоду, волоком притащил ее к яме, один конец опустил на дно. Уклон колоды был слишком большой.

— А, черт тебя побери! Всю мелочь снесет водой.

Донсков подложил камень, но колода стала шататься и могла опрокинуться. Ногой вытолкнул камень, схватил лопату и принялся заполнять, короб грязно-серой массой песка.

Отбросив толстый резиновый шланг, по которому в колоду стекала вода, Донсков приподнял верхний трафарет.

— Вот оно! Вот оно где, настоящее золото! Ух ты какие таракашки-букашки! А ты, Бутурин, дубина осиновая, поверил мне тогда, что россыпь не может располагаться здесь, поперек долины. Боже мой, сколько же здесь золота! И какого!

Донсков заполнил золотым песком высокую банку из-под томатной пасты и безуспешно пытался оторвать ее от каменной плиты — мокрые руки скользили по блестящей поверхности металла.

— Помочь? — услышал он мужской голос за спиной.

Донсков замер, осторожно склонил голову, из-под руки посмотрел назад. На краю ямы стоял Гончаренко, но прежде Донсков увидел два черных кружочка.

Донсков вздрогнул, нога скользнула по мокрой гальке, и геолог свалился набок.

— Ты… ты что тут делаешь? — растерянно пролепетал Донсков, завороженно следя за черным отверстием ствола, из которого в любую секунду могло полыхнуть смертельным огнем. — Тебя же здесь ищут.

— Вот так же спрашивала мама, прихватив меня около банки с вареньем, — Гончаренко сунул винчестер под мышку и подышал на пальцы рук. — И мне тебя есть о чем спросить, но не люблю дурацких вопросов.

— Да иди ты к…, — завизжал Донсков, пытаясь подняться.

— Лежи, расхититель золота, отдыхай, — Гончаренко повел стволом винчестера.

— Значит ты следил за мной?

— А как же. Нужда объявилась поговорить без свидетелей.

— Убери ружье.

— Ты скажи лучше, зачем вывел на меня обэхээсников по тому золоту?

— Ты что? Убери, говорю, ружье! Какое золото?

— Лежи, не дергайся. То самое, что Жарченко нашел в поясе шофера лесовоза.

— Ты что? Чокнулся! Я тут при чем?

Ты проводил экспертизу и определил, что золото — с ключа Веселый. А кто дал мне Веселый? Ты же, сука! Решил избавиться от меня, чтобы концы в воду и те сорок тысяч, что я тебе отвалил за ключ при тебе.

Донсков ухитрился встать на колени и теперь выбирал момент, чтобы подвинуться к лопате, лежавшей за банкой с золотом.

— Клянусь, Гриша! Жизнью клянусь, не я! Это, Скворцова! Я наоборот говорил…

— Ты мне заплатишь всем своим золотом, что здесь намыл.

Заплачу! Заплачу, Гриша! Все отдам. Вот оно, бери.

— Все, говоришь, — Гончаренко поправил воротник плаща, прикрыв шею от дождевых струй. — А про то забыл? — Гончаренко кивнул головой в сторону острого клыка серого гранита, торчавшего на берегу ключа в сплошных зарослях кустарника.

Донсков воспользовался моментом, схватил лопату, прыгнул за кучу песка, но подмытый ее край рухнул вниз, и геолог оказался на дне ямы.

— Вот так-то лучше, — ощерив рот в дикой гримасе, Гончаренко направил ствол винчестера в голову Донскова.

— Что ты делаешь?! — завопил геолог, прикрыв лицо лопатой. — Погоди! Послушай меня…

Серая промозглая завеса мокрого снега, который сменил дождь, всколыхнулась от выстрела. Убийца дождался, когда судорожно дернувшиеся руки геолога выронили лопату, и еще раз нажал на спусковой крючок.

Гончаренко с трудом засунул железную банку с золотом в рюкзак, опустился на колени, забросил лямки на плечи, тяжело поднялся и, медленно переступая пс скользким плитам, выбрался на берег ключа. Вода в ключе была уже мутной, уровень ее заметно поднялся. Несколькими ударами сапога он взрыхлил улежавшуюся гальку и столкнул верхний слой дамбочки, Поток воды стремительно ринулся в узкую щель, в одну секунду смахнул плотину, громыхая камнями по дну устремился в яму, вырытую человеком.

Гончаренко подождал, пока куча отмытого песка целиком сползла в яму, похоронив лежавшего на дне Донскова, поднял голенища и медленно двинулся к противоположному берегу ключа.

…Геологическая конференция, на которую Смелеков возлагал большие надежды, не привлекла особого внимания руководителей приисков, экспедиций и полевых партий. Большинство сочло ее очередным районным мероприятием «для галочки», от которых все изрядно устали. Горняки были озабочены неминуемым срывом плана добычи золота: наезжали представительные комиссии, слушались отчеты, сыпались взыскания. Смелеков решительно восстал против очередной перетасовки кадров, которую пытался затеять главк в поисках виновных. Понимая горняков, Смелеков не мог найти объяснения безразличному отношению к конференции геологов.

Не скрывал своего откровенного Пренебрежения к идее проведения конференции и Дубовцев. А в нем-то он как раз надеялся найти единомышленника. Смелеков видел, что назревает конфликт со вторым секретарем и всячески пытался его погасить. Однако Дубовцев с упрямством необъезженного коня старался на каждом бюро занять независимую, а то и прямо противоположную позицию, выступал с резкими возражениями, зачастую неубедительными, поскольку шли они не от уверенности в своей правоте, а от желания доказать неправоту первого секретаря. Смелеков спокойно, доказательно отстаивал свою точку зрения, делая вид, что не замечает взвинченности второго секретаря, его нервозности.

Конфликт возник неожиданно в конце заседания бюро, где обсуждался вопрос о конференции. Прошло оно как никогда бурно. Почти все члены бюро, кроме Кубашова и первого секретаря райкома комсомола, в разной форме, но поддержали возражения Лисянского и выступившего сразу же после него Дубовцева. Смелеков надеялся на поддержку Бекшина, но рабочий простыл, провалившись в наледь, и приехать не смог.

Слушая их доводы, Смелеков вынужден был признаться себе, что виноват сам: переоценил силу своего авторитета, не счел Нужным сразу подробно обосновать свое предложение. Так что с опозданием и в условиях горячего спора Смелекову пришлось делать то, что он обязан был сделать вначале.

Его выступление переломило ситуацию. Когда он закончил, Спирягин, председатель райкома профсоюза, круглолицый плотный мужчина с пухлыми губами и плутовским взглядом круглых; навыкате глаз, бросил карандаш на стол и весело сказал, слегка заикаясь:

— Меня лично убедила позиция Тихона Матвеевича. Я готов включиться в подготовку конференции. Мы действительно еще ни разу не говорили с геологами откровенно и в широкой аудитории. — Он повернулся к Тургееву и толкнул его в плечо. — И зря ты, горнячок, потешаешься над названием. Чем тебе плоха «конференция». Дело затеваем серьезное. Совещание — это будничное что-то. А мы вопросы постав вили, решением которых будущее Теньки на десятилетия вперед определим. Так что «конференция» — в самый раз будет.

Дубовцев с независимым видом обвел взглядом лица членов бюро.

— Я, в принципе, не возражаю против необходимости проведения совещания геологов. Я — о другом. Мы много говорим о ленинской скромности. Скромность должна быть и в названиях наших мероприятий. Поэтому я остаюсь при своем мнении назвать предстоящее собрание геологов просто совещанием. Представителей от соседних районов не приглашать. Совсем это ни к чему, каждый свои проблемы будет подсовывать.

— Возражать против необходимости проведения, — презрительно усмехнулась Кленова, — у вас пороху не хватит. А вот к названию вы не зря прицепились. Вас бы очень устроило, если это большое дело свелось бы к «просто Совещанию». Не думаю, чтобы вы не понимали, что для форума горных специалистов и геологов Высокого ранга, цель которого — разобраться в принципиальных вопросах теоретического плана и на этой основе решать практические вопросы, научно-практическая конференция — самое точное название.

Дубовцев не нашел что ответить, казалось, конфликт исчерпан. Однако, когда Смелеков попросил поручить подготовку конференции ему, Дубовцев вспыхнул, сбивчиво и обиженно стал говорить о том, что удивлен отношением к нему первого секретаря, который принижает его права, что вопросы геологии курирует второй секретарь, следовательно, готовить совещания геологов — его первейшая обязанность.

Смелеков молча ждал, пока выговорится Дубовцев. После его шумной сумбурной речи спокойный, уверенный голос первого звучал особенно убедительно.

— Конференция геологов более чем серьезное дело, и чтобы она имела положительные результаты, готовить ее надо скрупулезно и вдумчиво. Сделать это метет человек, который сам, лично до конца убежден в ее необходимости и целесообразности.

Бюро поддержало его предложение.

Смелеков болезненно переживал размолвку со вторым секретарем, да еще в присутствии членов бюро. Ранние сумерки опустились: на поселок. В кабинете царил полумрак, горела одна настольная лампа. Смелеков, забыв о времени, то расхаживал по кабинету, то подолгу стоял около раскрытого окна. Тихо приоткрылась дверь, вошла Кленова.;

— Не собираетесь ли здесь ночевать?

Смелеков вздрогнул, быстро оглянулся.

— Хорошо, что вы зашли, — он закрыл створки окна.

— Переживаете стычку с Дубовцевым?

— Да! Не злюсь, не возмущаюсь, а именно пере? живаю. Чем объяснить эту откровенную, с трудом сдерживаемую его неприязнь ко мне? Неужели только тем, что он рассчитывал занять кресло Таркова.

Кленова, зябко кутаясь в платок, отошла подальше от окна.

— Нет, Тихон Матвеевич, не в этом дело. Разве может человек возненавидеть другого человека, ранее незнакомого, только за то, что тот перешел ему служебную дорогу? Тем более что вы ведете себя по отношению к нему настолько корректно, ровно…

— Оказывается, может! Сегодня я убедился, тут не обычная несовместимость характеров. Тут ненависть! Я почувствовал это впервые неделю назад, когда неожиданно встретился с Дубовцевым в тайге.

— Где это было? — быстро спросила Кленова.

В долине Бутыгычага, когда-то там размещался рудник. Он стоял на самом краю террасы, словно каменное изваяние, и молча смотрел вниз, на речку.

— Вы поссорились?

— Не то слово! Он был невменяем. Я подумал, грешным делом, что он мертвецки пьян. Да нет, он был трезв, но с ним творилось черт знает что! Готов был броситься на меня с кулаками.

— Все правильно, — тихо произнесла Кленова и вышла из-за стола.

— Что такое? Что правильно?

— Он мог ударить.

— Как ударить? Меня? Вы что-то знаете, Вера Игнатьевна? Что происходит с ним?

Я хотела рассказать вам, — Кленова поперхнулась. — Не сегодня. Потом…

— Нет, подождите, Вера Игнатьевна! Вы скажете все, что знаете, и сейчас. Слышите!

— Пустите! — Кленова выдернула руку из цепких пальцев Смелекова. Потерла локоть. — Ну и клещи! А впрочем, вы рано или поздно все равно узнаете об этом, так уж лучше от меня. — Она закурила, нервно затянулась.

— Ну говорите же!

— Ваш отец… расстрелял отца Дубовцева.

Смелеков как-то отрешенно посмотрел на Кленову, затем неуверенно шагнул к ней.

— Что вы сказали? Расстрелял? Мой отец?

— Вы знаете, какими методами работал сменивший Берзина начальник Дальстроя Павлов при организации приисков на Теньке? При Берзине заключенные жили вольными поселениями. Павлов построил лагеря и всех стал загонять за колючую проволоку. На этом руднике заключенные отказались идти в бараки. Павлов приказал построить людей. Отсчитал десять человек. Объявил, если завтра люди не войдут в зону, эти десять будут расстреляны. У всех на глазах.

— И… что потом?

— Заключенные вошли в лагерь лишь на третий день. Отец Дубовцева оказался в первой десятке.

— Но при чем здесь мой отец?

— Так ведь он работал тогда начальником политуправления.

ГЛАВА 8

Смелеков обещал после обеда зайти в райисполком, чтобы посмотреть планировку нового микрорайона на старом русле Омчуга. Он уже оделся, но вспомнил, что не предупредил секретаршу. Телефон в приемной долго не отвечал, и Смелеков хотел положить трубку, когда послышался торопливый голос Любы.

— Приемная райкома партии. Слушаю вас. Ах, это вы, Тихон Матвеевич! Тут понимаете, — заторопилась она, — я почему не сразу взяла трубку, туг старик какой-то ходит. Лохматый, заросший весь. Я, говорит, пришел к самому первому. Зачем — не говорит. Направила к Дубовцеву — не идет. Буду ждать, говорит, самого Смелекова.

— Фамилия? Кто он? Откуда?

— Не говорит ничего. Но по всему видно, что из тайги. Старатель, наверное.

— Хорошо. Пусть ждет. Сейчас приду.

Войдя в коридор второго этажа, Смелеков увидел Серафима, сидевшего на корточках в углу, около батареи отопления.

— Здравствуйте, спаситель мой. Каким ветром вас занесло сюда?

— Поклон тебе, Тихон Матвеевич, — голос старика звучал глухо, дребезжаще. — Вот пришел. Дозволишь?

Раздеваться в приемной Серафим отказался, лишь тяжело сбросил с плеч вещевой мешок, взял его в руки, прошел в кабинет и грузно опустил на стол.

— Вот. Принес.

— Что это?

— Золото тут.

Смелеков хотел приподнять мешок, чтобы сдвинуть с бумаг, но тяжесть его для одной руки оказалась слишком велика. Развернув края брезентового мешочка, лежащего внутри, Смелеков увидел крупчатую россыпь золота. Металл был крупным, окатанным, очищенным от шлихов. Смелеков потянулся, чтобы нажать кнопку селектора и вызвать начальника райотдела милиции. Взглянув на сутулую, потерянную фигуру старика, передумал, решил не торопиться: видно, Серафим рассчитывал на разговор один на один, иначе не искал бы так настойчиво встречи с ним.

— Рассказывайте.

— Чего говорить-то?

— Все. Что за золото? Где взяли? Кстати, сколько здесь?

— Как есть пуд. Пересчитано не единожды.

— Ого! — не удержался Смелеков от восклицания. — Слушаю вас.

— Нету его, Митяя, — выдохнул Серафим со стоном и потряс головой. — Убили его, сынка моего.

— То есть как убили? Кто?

— Не найдете его, убивца. Утопил я его. В Колыме. Чтобы и следа на земле не осталось, — старик умолк.

— Что же произошло у вас?

— Сейчас, скажу. На суде молчать буду, а тебе скажу. Все из-за него, проклятого! — Серафим кивнул головой на золото, вздохнул. — Геолога Федорова в тот год я столкнул с лодки, когда переправу держали вместе. Зачем? Теперь то я тоже думаю — зачем? В те разы не думал — знал зачем. Одна мысля крепко засекла в башке. Рассказал мне как-то бродячий мужичишка, как его брат утек за кордон. С золотом. Растолковал тот человек, — нету, мол, у нас ходу с золотом ни в теплых, ни в холодных краях. Будешь ты как новенький алтын на людях сверкать. Рано или поздно, а сцапают. Вот и решил податься туда. Благо, граница рядом. Мыл, да прятал. Тут и Федоров со своим золотом подвернулся Во мне азарт-то И взъярился. На ключе Тенистом намыл он то золото. Богатое! Сразу раскусил, где ему, этому золоту то есть, быть! И нашел. И потерял. И золото и себя. Мне в ту пору это было на руку. Поставили геологи на той долине крест. Жил спокойно. Охотников, и тех отвадил. Утоп один нечаянно в болоте, объявили мою округу проклятым местом. Много я намыл золотишка. А Все казалось мало, вот еще, думаю, фунтишко добуду — и подамся. И затянул. Годы перестал замечать, все складывал.

Говорил Серафим медленно, часто прислушивался к чему-то, словно удивлялся тому, о чем рассказывал. Смелеков молчал.

— Стукнуло как-то мне в башку, куда ж я один-то? Чужой мне не попутчик, оберет. Своя кровинушка Надобна. Взял бабу в дом — сына мне родишь, не то придавлю. Родила. Вместе охотились, рыбалили. Ремеслу всякому учил. А тут служба сыну подошла. Боялся я — не вернется Митяй после армии в тайгу. Вернулся! Тут я ему и открылся. А как за кордон пробраться — не знаем. Нашел Митяй дружка для компании. Глянул я на него — душа сразу отвернулась. Не возьму! Только другого-то не оказалось. А этот на словах-то складно расписывал: зимой подадимся на Чукотку, да с местным охотником и махнем к соседям. А пошло все прахом. Дружок тот еще дружка потянул. Митяй и сам схватился, да поздно. Хотели отколоться от них, да вдвоем махнуть. Выследил кудлатый сынка моего, когда он золото клал в тайник. И Прикончил тут же на месте. И золото все уволок. Вот федоровское — золотишко, что в доме держал, только и осталось.

Серафим замолчал и замер на стуле, точно одеревенел. Потом пошевелился, коротко глянул на Смелекова, посмотрел на дверь.

— Благодарствую, что терпежу набрался, выслухал до конца. А я что? Коль с горы покатился, никаким упором не удержать. Чего мне теперь в жизни осталось? На суку повеситься! Хотел! Только душа-то к старости трясучая оказалась. Когда других жизни лишал — зверем становился. А вот на себя озвереть не смог. Страх один остался, волком он у меня в груди день и ночь воет. А вдруг там и взаправду бог есть? Он-то, страх, и погнал к тебе. Раньше у попа исповедовались, в грехах клялись. Мне к попу нельзя — он от моих грехов заикой станет. К тебе вот пришел. Знаю, доброго слова от людей не заслужил. Може за золото, что людям открываю…

Смелеков подошел к стене, отдернул шторку на карте.

— Можете показать ключи, где мыли с Федоровым? С картами знакомы?

Серафим долго смотрел на него, словно не мог понять, чего от него хотят, затем приподнялся, подошел к карте, по-медвежьи переваливаясь с боку на бок, долго водил заскорузлым пальцем.

— Вот тут. На этих вот ключах и с Митяем потом мыли.

— И здесь есть золото?

— А как же! По всем протокам ходили.

— Значит, по-вашему, по всей долине россыпи?

— Что касаемо притоков Тенистого, тут мы все исходили вдоль и поперек, есть оно туточки.

Серафим заметил тяжелый взгляд Смелякова, вяло махнул рукой, стал застегивать полушубок.

— Да не казнись ты, Тихон Матвеевич. Был тот случай… Ну, спас я вам жизнь. Только не за тем я пришел к тебе. Защиты не прошу. Грехов было у меня больно много. Все возьму, отпираться не стану. И что причитается — приму с покорностью. Вот еще тебе.

Серафим достал из-за пазухи чистую тряпицу, развернул и протянул небольшую толстую книжку.

— Что это?

— После Федорова осталась. Полевая. Не раз собирался и выбросить, и сжечь в костре. Не смог. Сцепило руки, а что — сам не знаю. Донес вот до тебя, — старик повернулся и заковылял к выходу. — Я в коридоре поторчу. Вызывай их…

— А в доме вашем кто остался?

— Спалил. Все дотла. Дождался, пока последняя головешка пеплом посыпалась, и пошел сюда.

Обманывать не буду — придется вам отвечать за все. Но за откровенность, за помощь нашему общему делу — спасибо.

— То-то и оно, что общее, — криво усмехнулся старик.

— А фамилия Донсков вам не знакома?

Старик замер, приподнял голову, как будто прислушиваясь к чему-то, и поспешно замотал головой.

— Не-е-е! Не слыхал про такого. — Повернулся, посмотрел на Смелекова. — Откуда знаешь про него?

— Он тоже работал в тех местах.

— Ну, секретарь, и дотошный ты, и до той скважины докопался! А я думал, наглухо мы ее законопатили. Пеньковский был такой, геолог… Из наших. Тоже в зэках долго ходил. Был я у него промывальщиком. В долине Родионовского работали, там и учуял он золото. Нюх у него, что у пчелы на мед. Шурфовать заставил. Метров пятнадцать долбил я мерзлоту. С напарником. До плотика добрались — бросили шурф. Сказали Пеньковскому, что все, плотик, скала то есть. Тот в бумажку записал, хотя не поверил, сходить хотел к шурфу. Да что-то не получилось. А плотик-то ложный оказался. Напарник потом ковырнул еще. Шепнул Донскову. Сторговались. Донсков и приписал месторождение себе. Орден получил. А денег отхватил, говорят, сто тысяч. Пеньковский его за грудки. Только Донсков тоже свое дело знал туго. Помалкивай, говорит, пока тебя второй раз не причесали за то, что ложный плотик не заметил. Вот так было. Давно уж, чего ворошить.

Долго ждал Серафим, когда за ним придут. На душе была сумятица, сознание затуманилось, все ушло куда-то: и золото, все эти годы имевшее над ним такую власть, и пламя учиненного им пожара, и трудная исповедь человеку, случайно встреченному когда-то, но вошедшему в его жизнь. Все ушло, только одно воспоминание терзало его память. Никому и никогда не решился бы он рассказать об этом грехе неизбывном, расплатой за который Серафим считал потерю сына, хотя и понимал, что и до смертного часа не избавиться ему от этой вины.

…Родила Прасковья в начале весны если можно так назвать ту тягостную пору на Колыме, когда слепящий яркой белизной апрельский снег сошел, а светлая, радостно нежная зелень июня еще не оживила тайгу, и все вокруг угнетало печально серой однообразностью.

Серафим лишь мельком глянул и тут же заревел медведем, покрывая надрывно хриплый стон жены и громкий, тревожно-радостный крик дитя, только что вытолкнутого из чрева матери:.

— А-а-а! Сука! И ты туда же! И ты девку подкинула! — Опрокинув скамейку, на которой стоял бачок с водой, вытянутыми, словно жерди, руками вышиб дверь и выскочил на улицу.

Вернулся через три дня, исхудалый, взъерошенный, с нехорошим блеском опустошенных, глубоко запавших глаз. Ковыляя, прошел в угол большой комнаты, пошарил глазами по иконам.

— Господи, заступник! За что? — не глядя на ситцевую шторку, отгораживающую высокую деревянную кровать, на которой лежала жена, крикнул — Прасковья, слышь! Колыма вскроется, посажу тебя в лодку с этой твоей… поганкой, чтоб ей… и кати с глаз моих. Не хочу грех на душу принимать.

— Чего бога гневишь, дурень, — негромко, но четко произнесла Прасковья, отодвигая занавеску. — Твое это племя, идол ты промороженный.

— Замолчь, стерва! — крикнул Серафим. — Какое племя! Мне мужик нужон! Помощник! Золото ковырять! В дело пристраивать! Сын мне нужон! Сын!

Он еще долго метался по комнате, то принимался кричать, то хрипло шептать, захлебываясь слюной. Но голос его становился все глуше и тише. Наконец устало опустился на топчан, набросил на голову полушубок и тут же захрапел, спал почти сутки.

Дочь росла непонятным для Серафима существом. Настя никогда не плакала, не мигая молча смотрела на него завораживающим взглядом таких же черных, как у отца глаз, даже тогда, когда Серафим пинком или кулаком отбрасывал дочь, угодившую ему под ноги. Настя выбросила в окно первую тряпичную куклу, сшитую матерью, а на следующий день полезла в кусты и долго рылась в траве, в кровь исцарапав руки, пока ее не Нашла. Распорола куклу, разложила на полу все лоскутки, долго разглядывала их, примеряясь, а потом принялась сшивать снова. С тех пор каждую свободную минуту она проводила в своем углу за печью и шила кукол, но чаще лесных зверюшек, удивительно похожих на тех, что приносил из тайги отец.

— Шей, дочка, шей, вырастешь — портнихой станешь, — говорила Прасковья. — С куском хлеба всегда будешь. Золотые руки тебе бог дал.

Насте шел шестой год, когда Прасковья родила сына. Роды проходили трудно. Лишь на третий день раздался громкий, требовательный крик младенца. Мальчик родился крупным, ширококостным, горластым. Серафим был доволен, хотя внешне оставался таким же нелюдимым, замкнутым. Но всякий раз, вернувшись из тайги, вечером перед сном подходил к иконе и что-то долго хрипло гудел себе под нос.

Дома он появлялся все реже. Вернувшись из тайги, надолго забирался в баню, до изнеможения хлестал себя тройными вениками из молодых веток стланика, осины-первогодки и березы. Усталый после изнурительной работы на промывке песков, распаренный горячим сухим паром заходил в дом, вытирая крупные капли, пота, и сразу подходил к люльке, подвешенной к потолку. Долго смотрел на младенца, но в руки не брал. Ткнув заскорузлым пальцем в мягкий животик мальчонки, удовлетворенно гыкал в ответ на беззубую улыбку сына.

— Блюди, Прасковья, сына пуще глаз своих, — строго говорил жене, садился за стол и жадно ел все, что успевала приготовить никогда не ведавшая, когда он нагрянет домой, Прасковья.

В тот поздний зимний вечер Серафим устало перешагнул через порог, прислонил к стене ружье. Придерживаясь рукой за косяк двери, заглянул в комнату; рядом с люлькой стояла Настя. Держась руками за край деревянной коробки, вытянувшись на цыпочках, она завороженно смотрела на крепко спавшего братика.

— Прасковья! — рявкнул Серафим.

Жена выскочила из-за печи с ухватом, которым только что подхватила горшок с кусками медвежатины. Испуганно уставилась на мужа.

— Ты что, курва, подпускаешь свою поганку к дитя? Ты глянь на ее морду, она как ведьма злобится. Она ж ему глазенки расковыряет… так твою…

Серафим рванул из рук дочери длинные, зачерневшие от старой ржавчины ножницы, кинул их к порогу. Не размахиваясь, коротко ткнул жену кулаком в лицо. Прасковья отшатнулась, упала на лавку. Серафим, дико рыча, бил до тех пор, пока не выдохся. Дрожащей рукой налил в кружку самогона, двумя глотками выпил до дна, кинул кружку в Прасковью, которая ползком пыталась добраться до постели.

— Задушу как евражку, если волосик падет с мальца!

Проснулся Серафим на следующий день к вечеру. Долго умывался, пока не кончилась вода.

— Прасковья! Подай воды, не видишь пусто, — Серафим грохнул железной крышкой по рукомойнику. Подождал. Подошел к занавеске, рванул в сторону. Прасковья лежала не раздетая, на спине, сжав на груди исхудалые руки, густо покрытые синими прожилками вздутых вен, и молча смотрела в потолок. Вся правая сторона ее лица вздулась кроваво-синим подтеком. Левый глаз заплыл, правый еле виднелся из-под кровоточащей брови.

Тьфу ты, зараза! — злобно плюнул Серафим, схватил рюкзак, сунул под мышку ружье, полушубок, сдернул с гвоздя на стоне шапку и выскочил на улицу.

Холодный поток из открытой двери густым облаком прокатился по полу. Прасковья медленно поднялась и, кряхтя, поплелась через комнату. С трудом прикрыла тяжелую дверь, опираясь на нее, долго смотрела в угол, где тускло мерцала лампадка, подошла к иконам, упала на колени.

— Матушка-заступница! Ослобони ты меня, грешницу, от мук тяжких. Уйми ты сатану таежную! Образумь ты ирода проклятого!

Прасковья подняла лицо, залитое слезами, и зрячим правым глазом посмотрела на икону. Слова молитвы застряли у нее в горле. Икона стояла оголенная, в одной деревянной рамке, без серебристого оклада. Прасковья заглянула за печь. Настя стояла на коленях, как обычно с ножницами в руках. Напротив нее на табуретке лежали листки серебристой фольги, из которой девочка что-то вырезала для большой тряпичной куклы.

— Ты… ты… — задохнувшись, пробормотала Прасковья, опускаясь на пол рядом с дочерью. — Ты что ж сотворила?!

Она сгребла фольгу с табуретки, рассыпала по полу, дрожащими руками пытаясь соединить мелко изрезанные полоски в прежнюю ленту, что окаймляла икону.

— Господи! Да что же это деется! Неужто мало мне муки, что несу я всю жизнь. Ты ж, змееныш, небо прогневала! Святую мать грязными руками тронула! Новую кару небесную кличешь на мою голову!

Не помня себя от гнева и страха, Прасковья кинулась на дочь, схватила за волосы, стукнула головой о пол, куланами замолотила по хрупкому извивающемуся телу девочки. Настя не плакала, не обращая внимания на удары, она тянулась худенькими ручонками к полоскам фольги, сгребала их под себя. Обезумевшая мать в исступлении завыла, схватила ножницы, принялась яростно колоть острыми концами пальцы дочери.

— Не от бога ты — от сатаны! Вот тебе! Вот тебе, ведьма!

Кровь горячими струйками брызнула на руки, на грудь девочки, алые капельки густо рассыпались по блестящей поверхности фольги. Девочка вскочила, визжа от боли, кинулась к двери, размахивая ручонками, залитыми кровью.

На второй день Прасковья стащила дочь с печи.

— Чего не жрешь? Иди к столу.

Девочка не удержалась на ногах, присела на скамью. Головка ее склонилась на грудь. На худенькой шее острыми бугорками выступали хрящи, обтянутые тонкой пунцовой кожей. Настя: хотела прижать руки к груди, но сил удержать их не хватило, и они упали вниз на колени, Прасковья взглянула и обомлела — пальцы обеих рук распухли, кисти напоминали кровавое месиво, кожа кое-где была черно-синей.

Верхом на лошади Прасковья отвезла дочь на прииск, до вечера сидела на завалинке под окном амбулатории. Стало темнеть, когда дверь приоткрылась, выглянула медсестра, поманила пальцем.

— Плохи дела, мать! — закричал фельдшер, едва она вопила в комнату. — Поздно хватилась! Говори, что произошло!

Женщина молчала, глаза ее с немой мольбой смотрели на фельдшера.

— Я сделал все; что мог. Остальное не в моих силах. Боюсь, что заражение крови, — фельдшер подошел к окну, выглянул на улицу, — Придется срочно отправлять в больницу. Сейчас подойдет машина.

…Серафим не пустил жену за дочерью в районную больницу: после долгой простудной болезни медленно поправлялся сын. Утром Серафим тронул пальцем щеку Павлика — высокая температура спала. Вечером отправился верхом на лошади в Усть-Омчуг.

Обратно вернулся к концу недели. Ударом ноги распахнул дверь, протянул жене шубу, в которой была завернута дочь. Трясущимися руками Прасковья приняла шубу, но удержать сил не хватило — она опустилась на пол, развернула Взглянула в лицо дочери и тут же натолкнулась на черные, воспаленно-жгучие глаза Насти. Лицо дочери было мертвенно-бледно, она смотрела на мать, беззвучно шевеля искусанными в кровь губами.

— Доченька! — простонала Прасковья. — Прости! Мученица ты моя!

Прасковья прижала головку девочки к своей груди, она боялась еще раз посмотреть в широко открытые, полыхавшие сухим блеском глаза дочери.

— Мама, — Прасковья еле расслышала слабый голосок дочери. — Родненькая! Не бей меня больше. Я больше не буду трогать иконку.

Девочка отпрянула от груди матери и, захлебываясь слезами, потянулась к ней двумя забинтованными культяпками.

Прасковья утробно ойкнула, застонала и боком повалилась на пол. Серафим, часто моргая реденькими ресницами, стоял около двери и смотрел то на дочь с протянутыми руками, то на жену. Прасковья каталась по комнате, тихо по-щенячьи подвывая. Вдруг вскочила, метнулась в угол к иконам, но тут же отшатнулась и как была, в одном платье, выбежала из комнаты, оттолкнув Серафима.

Не видя ничего вокруг, она долго бежала по тайге в сторону Колымы, пока не почувствовала, что силы покидают ее. Ухватилась руками за ствол лиственницы, обессиленно прижалась к нему, перед глазами медленно плыли огненные круги. Она не заметила длинный железный наконечник самострела, торчащий из кустов. Тело Прасковьи скользнуло вниз, леска натянулась… секундой позже позади раздался сухой щелчок. Прасковья лишь на мгновение почувствовала острую, обжигающую боль в спине.

Серафим еще издали увидел Прасковью, в нелепой позе тесно прижавшуюся к дереву… Под лопаткой торчала стрела самострела, который он сам поставил накануне отъезда в Усть-Омчуг.

Видно, в этот страшный день и переломилась жизнь Серафима.

Смелеков решил выехать на прииск. Позвонил Жарченко, предупредил, попросил вызвать с участка Пеньковского.

Зима уже установилась по всей Колыме. Чистый белый снег обильно укрыл сопки, метровыми сугробами завалил долины, высоченные боярские шапки нахлобучил на каждый день, рисуя фантастических лесных зверушек, надежно укрыл под собой приникшие к земле вечнозеленые ветки стланика. На дорогах Образовался ровный снежный накат, прикрывший ямы и выбоины — следы осенней распутицы.

— Куропаткам теперь благодать, — говорил шофер, зорко оглядываясь по сторонам. — По всему видать, много их будет нынешний год.

— По каким же приметам угадываете?. — спросил Смелеков, занятый своими мыслями: «Забыл поручить Гладышеву собрать сведения о геологе Федорове. И о Донскове. Сколько еще тайн хранит Тенька золотая».

…Пеньковский плакал. Он пытался, но не мог остановить слез, катившихся по морщинистым щекам. Руки его, тяжелые, огрубевшие от постоянной работы на холоде и в воде, бессильно лежали на Потрепанных листах геологического дневника Федорова. Он осторожно погладил пожелтевшие страницы и, глядя на Смелекова, тихо прошептал:

— Извините. Впервые в жизни. Старость. Такого геолога сгубили… — Пеньковский бережно закрыл дневник и, взвешивая его на ладони, сказал — Вот чего боялись Донсков и Лисянский. Донсков проходил первым маршрутом по долине Тенистого, он допустил грубейшую ошибку и вынес приговор огромной территории. Так считали все. Теперь я понимаю — это была не ошибка. Это было преступление. Россыпное золото в той долине не вписывалось в теорию зонального размещения. — Пеньковский, вспомнив что-то, встрепенулся — Да-да! Именно Федоров первым высказал тогда сомнение. Как он спорил с Зенкевичем, когда тот был здесь начальником экспедиции, а позже — с Лисянским. Нет, не убедил. Осталось одно — самовольно забраться в долину и повторно пройти по маршруту. Каким-то образом Донсков узнал, что Федоров нашел богатую россыпь в верховьях ключа Голубичный, махнул к нему через горную гряду — вот кого сатана хранит! Один Донсков знает, что у них там произошло, — помолчав, Пеньковский поправил себя — Знал.

Смелеков обратился к Жарченко:

— Каковы результаты розыска Донскова?

— Искали неделю, обшарили всю округу, никаких следов. Он и раньше Отлучался на день-другой, любил в одиночку охотиться. Но на этот раз ружье осталось дома; Делом занялась милиция. Там считают, что живым его уже не найти.

— Вы работали вместе с Донсковым на притоках ключа Родионовский? — спросил Смелеков.

Пеньковский вздрогнул:

— Не-ет. То есть… работал. А почему это вас заинтересовало?

— В долине были обнаружены богатые россыпи. Там и сейчас работают три прииска. Если вы тоже вели там разведку, то почему заслуга открытия принадлежит одному Донскову?

— Я захватил только начало сезона, — Пеньковский с трудом выдавливал слова. — Успел отработать всего один приток.

— Вспомнил! — Жарченко вскочил и возбужденный, подошел к геологу. — Вас же тогда неожиданно забрали и… вы исчезли почти на год. Что произошло?

— Донсков Написал на меня рапорт, обвинил в том, что я преждевременно остановил разведочные работы. В отчете я показал, что шурфы пройдены до коренных пород. Как оказалось — это был ложный плотик. Я поверил своему рабочему. Проверить не сумел — валялся с приступом печени. К моему сроку добавили столько же. Потом вдруг выпустили, сказали, что не хватает специалистов-геологов.

— Значит, вот кто заварил тогда кашу! — Жарченко сжал кулаки — Вот кого я пригрел у себя под крылышком! И вы мне даже не сказали! Я же ездил к майору Угрюмову, хотел выяснить. Куда там! Даже разговаривать не стал. «У нас есть данные!» — и все тут! Ни слова больше: какие, от кого? Почему вы мне не признались?

— В чем? Дорогой Петр Савельевич, вы же со своей горячностью сами все время ходили но краю.

— Почему не сказали, что Донсков запретил вам ставить там разведку в прошлом году?

— Мало вас трясли самого? Знаю, кто вас спас тогда, — Тарков.

— Ну, нет! Теперь я этого не оставлю.

— Поздно, Петр Савельевич. Свидетелей нет. Ни одного. Да и было нас всего трое.

Смелеков подошел к Пеньковскому, присел напротив него:

— Вчера у меня был Серафим Заболотный.

Пеньковский какое-то время смотрел на Смелекова и беззвучно шевелил губами.

— Серафим? — проговорил он по слогам. — Не может быть. Вы путаете. Донсков мне Сказал тогда, что он… Мой шурфовщик жив?

Смелеков рассказал о признании Серафима, о золоте, которое тот принес. Жарченко выскочил из-за стола и заметался по кабинету.

— У-у-у, зверье! Вот кого надо было расстрелять! Помните, Тихон Матвеевич, какой рысью смотрел ой на нас в своей берлоге. Не глазищи, а угли раскаленные. — Неожиданно Жарченко остановился как вкопанный. — Но почему он нас спас? Почему?

— Я тоже задавал себе этот вопрос, — Смелеков поморщился, словно от боли, и махнул рукой. — Хватит о нем. Вадим Донатович, наличие поперечных россыпей по левобережью Колымы не вызывает сомнения?

— Не совсем так, Тихон Матвеевич. Скажем лучше так: россыпное золото, по данным геолога Федорова, там есть. Но это торопливые и неполные работы Геолога-поисковика. Надо срочно ставить детальную разведку, — Пеньковский сердито посмотрел на директора и строго повторил — Разведать и подсчитать запасы. Только так!

Жарченко расхохотался и ласково потрепал геолога по плечу.

— Ох, старче, старче! Вот железная ступа! Что бы я без вас делал? — Жарченко повернулся к Смелекову. — Это он все клюет меня за партизанщину в разработке месторождений. Я же признал свою вину, даже покаялся. Помните, Вадим Донатович, наш последний разговор?

— Ого-го! Видали вы его? А россыпь на Бойце кто растерзал?

— Мы опять отвлекаемся, — вмешался Смелеков. — Кто должен выполнять разведочные работы?

— Начали геологи Лисянского, им и заканчивать… — с сомнением проговорил Пеньковский.

— Только через мой труп! — взревел Жарченко. — На пушечный выстрел не допущу.

— То есть? — Смелеков даже прикрыл ухо.

— Извините, Тихон Матвеевич. Не могу я спокойно называть эту фамилию. Здесь территория прииска, и я сам займусь разведкой всей долины.

— Лисянский не отдаст, — сказал Пеньковский, покачав головой.

— Позвольте! Как же он будет искать золото там, где по его же теории — стерильная зона? Ему надо вначале публично признать ошибочность своих утверждений, а потом уж!.. Тихон Матвеевич, вы меня поддержите. Для нас важен фактор времени. Вы представляете, что произойдет, если на конференции геологов я выложу на стол президиума… — Жарченко вдруг осекся, виновато покосился в сторону старого геолога. — Если Пеньковский выложит перед Лисянским золото, найденное в самом центре его, так называемого, междузонья?

— Позвольте мне, Тихон Матвеевич, — поспешил на выручку директору геолог, — высказать одну мысль. Спор будет. Обязательно! А все потому, что район не разделен территориально между прииском и экспедицией. Причина та же — недооценка приисковой разведки. Надо немедленно исправить ошибку.

— Вадим Донатович прав, — поддержал Жарченко. — Тогда прииск будет отвечать за все золото, находящееся в пределах его горного отвода, и не будет ждать дядю. А Лисянский пусть смелее выходит на фланги.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Смелеков. — Нельзя противопоставлять разведки. Надо заставить обе работать в полную силу. Видите, еще одна проблема, и ее надо решить на геологической конференции.

Вероятно, вам будет необходима помощь горного управления? Обращайтесь, я посодействую.

— Э, нет уж, Тихон Матвеевич! Знаю я помощь Тургеева. Такую паутину заплетет! Об одном буду просить — пусть не мешает!

Через неделю Смелекову позвонил Лисянский, сообщил, что у него находится Зенкевич и желает встретиться.

Шумная толпа геологов главка бесцеремонно заполнила кабинет, уселась за столом. К Смелекову подошел Зенкевич — маленький, сверх нормы располневший, с квадратным лицом, утопленным в плечах, и уверенным взглядом беспокойных глаз. На левой стороне черного костюма висел значок Лауреата.

— Вот он где, Стенька Разин! — громко заговорил Зенкевич, бесцеремонным взглядом ощупывая лицо Смелекова. — Спасибо, что уважил, пригласил старика. — Вот приехал, и, как видишь, не один. Давненько хотел к тебе заглянуть. Что значит молодость и власть — всех старичков-дальстроевцев глотаешь, как устриц!

— Жалуются?

— Лисянский ко мне в главк запросился.

Смелеков знал, какой разговор сейчас произойдет с Зенкевичем, и пытался всеми силами удержать себя от длительных споров. Не скрывая усмешки, спросил:

— Чем объяснить, что весь цвет геологической мысли пожаловал на Теньку? Не иначе как приехали торжественно объявить о втором рождении золотой славы района?

Зенкевич беспокойно заерзал на стуле и помахал в воздухе короткой рукой.

— Что я вам говорил, однополчане? Как бык на красную тряпку, так секретарь райкома на геологов сразу бросается. Милейший Тихон Матвеевич, не надо! Не надо ставить себя в позу человека, который один печется о благе народа и думает о его будущем, а мы, злодеи, дескать, точим лопату, чтобы вырыть яму и закопать Теньку золотую. А стойло бы вспомнить, что мы, здесь сидящие, положили начало золотой промышленности района. И, наверное, нас больше волнует ее дальнейшая судьба, чем тех, кто пришел сюда на все готовое.

— Бронислав Владимирович, — обратился Смелеков к Лисянскому, — закройте, пожалуйста, окно — спину продует гостю.

— Не трогайте! — Зенкевич схватил руку Лисянского. — Я лучше пересяду. Как старый поисковик-таежник я тоже люблю свежий воздух.

— Любезностями обменялись, — усмешливо прищурил глаза Смелеков, — теперь можно перейти к делу. Я слушаю вас.

— С утра мы успели подробно изучить программу совещания геологов, — деловым уверенным тоном заговорил Зенкевич, — и считаем, что тему доклада и основных выступлений надо изменить, учитывая геологическую обстановку в районе. И вот, — Зенкевич протянул Смелекову лист бумаги, — предлагаем наш вариант.

Смелеков взял лист и, чтобы дать себе время справиться с волнением, невольно охватившим его, стал читать, чувствуя на своем лице взгляды геологов. «Чем вызван демарш Зенкевича? Неужели он все-таки понял значение конференции, изменил свое отношение к ней и теперь приехал помочь?» Смелеков, занятый своими мыслями, не мог сосредоточиться на том, что читал. Наконец он овладел собой.

— А нельзя ли упростить названия тем докладов и выступлений?

— Можно, Тихон Матвеевич! В этом мире все можно. Но тогда будет не научно-практическая конференция, как вы определили ее назначение, а обычное совещание.

— Основательно вы поработали над программой. С такими докладами можно академиков приглашать и не конференцию, а съезд проводить, — съязвил Смелеков.

Зенкевич Победно оглядел своих товарищей и, хитро поблескивая маленькими глазками, сказал:

— Если у вас, Тихон Матвеевич, есть время, то мы хотели бы Потолковать по конкретным вопросам работы экспедиции. И в порядке, так сказать, расширения вашей эрудиции в вопросах геологии района, и в порядке уточнения некоторых проблем, которые мы поручили Лисянскому изложить в докладе.

Начали издалека, пустились в воспоминания. Зенкевич умело в нужный момент втягивал в разговор кого-нибудь из геологов, поскольку большинство из них работали на поисках золота в первые годы освоения Теньки. Все оживились. То и дело слышалось: «А помнишь, в долине Дусканьи, в устье ключа…».

«Как мы тогда на сплаве встретились, не забыл…»

Постепенно Смелеков стал понимать главную цель этого визита — убедить райком, что раз ОНИ первыми Нашли здесь золото, ОНИ создали науку о размещении золота на Теньке, то только ОНИ должны решать судьбу золотой промышленности в районе.

Прощаясь, Зенкевич сказал:

— Ваша инициатива, Тихон Матвеевич, собрать геологов для такого обстоятельного разговора — своевременна. Еще никто в области не использовал подобных форм работы. Вы не представляете, какую помощь окажете нам, геологам. Я говорил с Рудневым, он заверил меня, что разговор будет продолжен в обкоме, когда вы приедете на пленум, — многозначительно подчеркнул Зенкевич, как бы давая понять о возможных для Смелекова неблагоприятных последствиях.

Смелеков вышел вслед за гостями в приемную. Неожиданно Зенкевич взял его под руку, отвел к окну.

— Слушай, секретарь, что ты за вечера деловых встреч придумал?

— Давайте съездим разок вместе — поймете.

— Э, нет! Для меня чрезмерные психологические нагрузки уже вредны! Слухи дошли — там такое новгородское вече, чуть до погрома не доходит! Такого рода митинги нужны были на заре нашей власти. Теперь-то зачем будоражить людей? Новые формы нужны не для показухи, а для дела.

— Баса не хватает, — рассмеялся Смелеков. — А так — в точности слова Руднева.

— Как хочешь. Но мой тебе совет: пока не натворил чего-нибудь — отработай назад. У тебя и так дел полно.

Вернувшись в кабинет, Смелеков позвонил Кубашову.

— Валерий Прохорович, закрутили нас с тобой пурги и снегопады — забыли, что намечали на следующей неделе провести очередной вечер деловых встреч у геологов Нерючинской партии. В каком, состояний зимник в их сторону?

Кубашов невесело рассмеялся:

— Зимник как зимник! Наледей больших нет. На машинах с двумя ведущими пролезем.

— Значит, в понедельник, в пять утра.

На второй день после возвращения из санатория Дальнов позвонил Смелекову и попросил, чтобы тот приехал на день раньше пленума обкома и зашел к нему. — Смелеков знал, что разговор будет о геологической конференции. Сообщить ли об отрицательном отношении к ней Руднева? Не сочтут ли его жалобщиком? Он еще и еще раз проверял убедительность своих доводов в пользу конференции. Может быть, вначале все-таки зайти к Рудневу? Только ведь заранее ясно, что од окажет. Решил не заходить.

Дальнов, как обычно, начал без предисловий:

— Как вы представляете себе геологическую конференцию? Ее цель, содержание? Какой документ примет конференция? Почему назвали ее научно-практической?

Сдерживая невольное волнение, Смелеков, внешне спокойно, не торопясь, рассказал обо всем, о чем передумал за последние дни.

— Значит, научно-практическая, — задумчиво произнес Дальнов. — Ну что же, попробуем. Покажите мне программу.

Смелеков положил на стол развернутый лист. Дальнов окинул лист одним взглядом, похлопал по нему ладонью.

— Силен! Даже визу Зенкевича заполучил, — он взял программу и не спеша просмотрел текст. — Узнаю старую лису, — усмехнулся Дальнов уголками рта. Глаза его по-прежнему смотрели сосредоточенно. — Вначале яростное сопротивление, а теперь решил утопить дело в наукообразной болтовне.

Смелеков удивленно посмотрел на Дальнова, встретил его твердый взгляд.

— Вы знаете, почему Зенкевич своей рукой скорректировал вашу Программу: название доклада и темы выступлений? Чтобы увести разговор геологов в область отвлеченных, чисто теоретических рассуждений и закончить вполне научными, но никому не нужными прогнозами на золото далекого будущего. Ваша конференция в их варианте будет носить научно-просветительский характер, этого Зенкевич и добивается. Вы же, как я понял, собираете геологов района для другой цели? — Дальнов отодвинул лист, кинул взгляд на стену, где висела карта области. — Дело вы задумали полезное. Разговор с геологами, если он будет откровенным и не устремится в заоблачные дали, и вам и нам здесь, в обкоме, должен открыть глава на многое. — Дальнов вернулся взглядом к программе — Почему геологи горного управления оказались, в тени?

— Главному геологу управления поручено подготовить выступление.

Дальнов недовольно свел брови.

— Выступление — это обычное рядовое участие в обсуждении доклада. Вам же необходимо, как вы сами только что меня убеждали, чтобы геология горного управления из обоза переместилась в головную колонну. Поэтому надо сделать два самостоятельных доклада: начальника специализированной экспедиции и, — Дальнов на секунду задумался, что-то прикидывая, — пожалуй, вы правы, второй доклад должен делать главный геолог управления. Этим самым вы лишите горняков возможности выступать на конференции в традиционной роли обвинителей, бичующих геологов. Итак, программу переделать. И еще. Все должно быть подчинено главной цели: в результате разговора на конференции геологи должны дать перспективную оценку запасов металла в районе на ближайшие пять, а лучше — на десять лет. Зайдите сейчас к Рудневу и вместе с ним отработайте окончательно план проведения и список представителей из области.

Смелеков выпрямился и оторопело уставился на Дальнова. Тот чуть приметно усмехнулся.

— Руднев ждет вас. Идите к нему.

Смелеков хотел подняться, но Дальнов жестом остановил его.

— Как твои взаимоотношения с Дубовцевым?

— Мы с ним объяснялись дважды. В последний раз он честно признался, что ему не под силу побороть свою неприязнь ко мне. Вы знаете причину.

— Придется забрать Дубовцева в другой район. Сейчас я говорю о ваших разногласиях по работе. Я не хочу анализировать твои попытки по-новому построить партийную работу в районе. Мне надо разобраться. Но то, что ты ищешь — уже хорошо. Меня беспокоит другое: тебя не хватит на два фронта. Либо ты сорвешься где-то, либо опорочишь хорошую мысль в спешке. Реши главную задачу — обеспечь прочное будущее горной промышленности. Тогда твои поиски и эксперименты в сфере партийной работы обретут почву.

Дальнов сделал пометку в блокноте и снова поднял глаза на Смелекова. Увидел в его руках лист бумаги, который тот извлек из папки.

— Что у тебя?

— Предложения. С расчетами. Разрешите дать прииску «Восточный» полную хозяйственную самостоятельность на основе хозрасчета. Мы предлагаем разделить территорию района между Лисянским и Тургеевым, и тогда Жарченко получит полную свободу разведки россыпей в пределах своего горного отвода своими силами.

— Значит, Жарченко?

— Он.

Дальнов взял лист, окинул одним взглядом, положил рядом с блокнотом.

— Готовишь замену Тургееву?

ГЛАВА 9

Из-за стола президиума поднялся Смелеков. Зал успокаивался, в неустоявшейся тишине отчетливо зазвучал негромкий с хрипотцой голос Смелекова:

— Особенность нашего положения в том, что в народном хозяйстве района имеется одна ведущая отрасль — горная промышленность, которая определяет состояние и степень развития экономики, социальной жизни и содержание работы районных органов. К сожалению, золотая промышленность находится в трудном положении: закрыты пять приисков, объем золотодобычи сократился в два с лишним раза. План прошлого года не выполнен. К чему мы идем — нетрудно догадаться. Я не хочу утомлять вас цифрами, но вынужден назвать одну — горное управление имеет балансовые запасы на два-три года работы. Причиной является то, что геологическая экспедиция не выполнила в прошлом году, как не выполняет пять лет подряд, задание по разведке и передаче россыпных месторождений. Таков наш сегодняшний день. Что мы можем ждать от завтрашнего? К сожалению, ничего утешительного! Во всяком случае, так нам говорят геологи района. Они прямо заявляют, что Тенька не имеет перспективы на россыпное золото. Свое мнение они подкрепляют теоретически — гипотезой о затухании россыпной золотоносности в районе, нашедшей полную поддержку у руководителей главка. Я специально не делаю выводов, чтобы не навязывать мнения райкома и дать возможность участникам конференции свободно, — Смелеков усилил голос, — не оглядываясь на чьи-то авторитеты, высказать свою точку зрения и внести свой предложения, какими бы неожиданными и смелыми они ни были.

Повалу волной прокатывался приглушенный говорок. В микрофон было отчетливо слышно тяжелое, прерывистое дыхание Лисянского, который никак не мог устроиться в тесном пространстве трибуны и разложить доклад. Неловким движением главный геолог района сдвинул доклад на край доски, листы свалились на пол. Из-за кулис выскочил работник экспедиции, стал торопливо собирать их.

— Недобрый знак для твоего шефа, — нарочито громко произнес голос из задних рядов.

На мясистых щеках Лисянского выступили красные пятна. Когда он заговорил, его голос дрожал от досады на себя.

— Позвольте мне, уважаемые коллеги, — Лисянский не выдержал, взял стакан с чаем и сделал большой глоток, — наши боевые сподвижники по освоению самого большого края России — Колымы, а так же горняки, мужественные добытчики золота, и наши почтенные гости, — постепенно голос Лисянского окреп, приобрел обычную самодовольную уверенность. — Позвольте напомнить вам, что с первых же лет освоения колымского края Тенька уверенно заявила о себе как оловорудная провинция. Один за другим геологи-первопроходцы находили месторождения касситерита, и горняки тут же открывали рудники. Судьба же золота в нашем районе складывалась непросто, если не сказать, драматично. Еще в тридцатые годы геолог-практик Фиш на основе проб золота, намытых в долинах Теньки и Дусканьи, утверждал, что Тенька — золотая провинция. Ему не поверили. И лишь через десять лет открытие геологоразведочными партиями Асеева, Курилова и Родинова ряда россыпей в долинах Омчака и Омчуга изменило судьбу Теньки, она прочно встала в один ряд с главными золотоносными районами Колымы.

Десницкий беспокойно посмотрел на Смелекова, написал на листке блокнота: «Неужели он все-таки утянет нас в историю?». Смелеков прочитал, пожал плечами.

— И хотя добыча золота на приисках неуклонно росла, усилия геологов были направлены на поиски коренных источников золота. Этому благоприятствовал предшествовавший период — бурное развитие оловодобывающей рудной промышленности. В экспедиции преобладали геологи — специалисты по коренным месторождениям. Их усилия увенчались грандиозным успехом — в середине сороковых годов в Омчакской долине были найдены кварцевые жилы с видимым золотом. Всего через год был создан рудник имени Матросова с обогатительной фабрикой. Так началась разработка уникального рудного месторождения на Теньке.

Смелеков чуть склонил голову и весело глянул на Десницкого: «Что я вам говорил?» Тот недовольно сдвинул брови и постучал карандашом по блокноту, призывая к тишине оживившийся зал. Лисянский пробежал сердитым взглядом по рядам, затем оглянулся на президиум.

Послышался насмешливый голос Жарченко:

— «Что было, то было, и нет ничего…» Нам бы арию из другой оперы: «Что день грядущий нам готовит?»

Зал дружно и подчеркнуто охотно рассмеялся.

Смелеков приподнялся над столом, но Лисянский опередил его и резко, отчетливо заговорил вновь:

— Открытие нового типа коренного золотого оруденения на Теньке позволяло предположить, что на Колыме могут быть встречены промышленные коренные месторождения и других морфогенетических типов. Опираясь на смелые теоретические предположения Юрия Александровича Билибина о зональности рудных месторождений, мы доказали, что территорию района пересекают зоны золотоносности, которые представляют собой рудные проявления золота, а также россыпи, образовавшиеся от разрушения рудных тел. Такая закономерность обязывает нас сделать два главных вывода. Первый: район представляет собой территорию, для которой характерны, главным образом, рудные залежи золота. Второй: все пространства между зонами являются стерильными. Мы утверждаем, что золота в междузонье нет, и быть не может. Данная территория является бесперспективной для изыскательских работ.

Зал буквально загудел. Послышались выкрики.

— Да, товарищи! Основные крупные месторождения россыпного золота за последние двадцать лет открыты и изучены в пределах золотоносного пояса. Поэтому Мы настаиваем, что пришло время, когда мы можем и должны все силы сосредоточить на разведке рудного золота и за счет его пополнять убывающие запасы.

Смелеков только сейчас почувствовал со всей остротой, что борьба будет трудной и беспощадной. Он посмотрел в зал — больше всего его занимали сейчас собравшиеся здесь люди. Выдержат ли они испытание на профессиональную честность, на гражданское мужество. Он понимал, что сегодня начинается не только сражение за золото, но и сражение за людей, за их обновление.

Лисянский перевернул последний лист доклада и посмотрел в зал. Кое-где раздались жидкие хлопки. Глаза Лисянского угрожающе сузились.

Смелеков приподнялся, спросил:

— Пожалуйста, у кого есть вопросы?

В зале продолжали оживленно переговариваться, но вопросов не последовало.

Лыжи проваливались в глубоком снегу, и Таня выбилась из сил, пока взбиралась по крутому склону сопки. «Дура, — шептала она. — Понесло тебя напрямую». Наконец она сделала последний шаг и оказалась на вершине, устало свалилась в снег, сняла варежки и поспешно сбросила с плеч лямки небольшого, но тяжелого мешочка. Погладила ладонью шершавую поверхность брезента. Насколько радовалась она его тяжести там, около железного короба над костром, где они с Пеньковским таяли снег и промывали пробы, которым, казалось, не будет конца, настолько ненавидела эту тяжесть сейчас, ощущая в плечах острую боль от веревочных лямок. Таня посмотрела вниз на отлого уходящий длинный склон сопки, по которому ей предстояло спуститься к извилистой полоске реденького лесочка, обозначавшего русло ключа. Мороз спал. Исчез туман, покрывавший уже месяц всю долину. Воздух не казался таким колючим, было светло и радостно. Таня откинулась на спину, расслабляя мышцы.

Вспомнила вчерашний день. Утром они с Пеньковским наконец-то закончили промывку проб верхней части террасы — холодная вода из растопленного снега, дым от сырых дров, нежарким костром горевших под днищем короба, густые клубы тумана. И мороз, такой свирепый. Он заполнил воздух, пронизал насквозь землю, лес, их крохотный балок и пробы, кучками лежавшие вокруг шурфов.

— Что же это творится, Вадим Донатович! — от боли Таня не могла удержать слез, засунула скрюченные пальцы в рот и стала дышать на них.

— Колымская зима, Танюша. Не зря платят нам северные надбавки. Теперь не отпустит до марта. В апреле будет всего-то под сорок, легче дышать станет.

У них уже не хватало сил, чтобы растопить печку в балке. Пеньковский долго сидел на корточках около печурки и ворочал железным прутом дымящие поленья, которые пузырились, шипели, но не загорались.

“- Не займутся они Теперь; Как же это я, промороженная кочка, прозевал подложить дровишек. Увлекся промывкой, — он поднялся с трудом и кряхтя присел на край топчана. — Пока растопишь, пока разгорятся. Не скоро тепло придет. Давай-ка, Танюша, часик вздремнем вдвоем под тулупом.

Разбудил их леденящий холод, проникший под тулуп, через ватники, сковавший спину. Казалось, все тело одеревенело, пальцы ног не сгибались, будто их не было.

— Жива, Танюша? Вот так прикорнули! Два часа храпели. Бежим к костру. Чайку вскипятим Душу отогреем.

Пеньковскому до боли в сердце было жалко смотреть на худенькую девчушку с осунувшимся, посиневшим от холода, обмороженным лицом; Какая сила духа должна быть в этом хрупком тельце, чтобы выдержать таких две недели, что даже бывалый промывальщик Гусанов не устоял и вернулся, простуженный, на прииск! Пеньковский хотел отправить и Таню, но она так посмотрела на него немигающим взглядом, что, стараясь шуткой сгладить нанесенную ей обиду, он поднял руки:

— Даю задний ход!

Они должны были успеть промыть все пробы до понедельника. Повидавший на своем веку всякое золото Пеньковский не мог сдержать восторга и после каждой пробы восклицал:

— Ай да золотишко! Ай да сундучок мы откопали!

Важно было, чтобы результаты разведки первой россыпи, обнаруженной на глубине погребенного русла древней реки, были в понедельник доставлены на прииск, где их с нетерпением ждал Жарченко. Пеньковский и Таня понимали, какое значение имело это золото для будущего района, о нем непременно должна была узнать геологическая конференция в Усть-Омчуге, К концу воскресного дня стало ясно, что все пробы они не успеют промыть. Разъяренный геолог метался вокруг костра.

— Где же замена Гусанову? Что они там думают? Неделю ждем промывальщика.

Таня сидела на корточках у костра, подставляя теплу то одну, то другую щеку, смотрела на пену, вскипавшую на полене и стекающую в угли. Перевернула толстое бревно, обгоревшее с одной стороны. Все так же, не мигая, продолжала смотреть на крохотный язычок пламени, жадно лижущий просушенную кору лиственницы. Кора отделялась от дерева, скручивалась, изгибалась, и наконец радостно вспыхивала ярким горячим огнем.

— Стланика бы подбросить, — тихо проговорила она.

Пеньковский оглянулся.

— Что ты говоришь?

— Говорю, Вадим Донатович, что завтра утром я на лыжах двину на прииск. Захвачу и то золото, что промыли на зимнем приборчике, на траншейной разведке. Пришлю промывальщика.

— С ума сошла! Двадцать километров!

— Я пойду через сопку.

Пеньковский понимал, что это было самое разумное предложение. Но отпустить девушку одну, да еще с золотом!

Таня молча собиралась в дорогу.

— Ты хоть карабин захвати! — суетливо бегал вокруг нее Пеньковский.

— Тогда придется и вам собираться в путь-дорогу. Будете на горбу нести меня с золотом и карабином.

— И все-таки…

— Ну что вы усложняете, Вадим Донатович! Во-первых, тут близко: спустилась с сопки по ключу — и вот он, участок. А там махну прямиком на прииск. И потом, никто же не знает о наших работах здесь кроме Жарченко, так что неожиданных встреч по дороге не предвидится.

В понедельник Таня ушла, как только стало светать. Пеньковский остался один. Таня и раньше уходила без провожатого, это было у геологов обычным делом, но сегодня он почему-то не мот найти себе места. Еще не осознанная тревога неожиданно захватила старого, геолога. Волнение усиливалось. Колючее предчувствие беды завладело Пеньковским окончательно, когда он отправился за дровами и натолкнулся на лыжные следы, тянущиеся по самому краю террасы. «Охотник, — мелькнуло в голове геолога. — Куропаток гонял». Однако беспокойство уже полностью овладело им. «Ни одного выстрела не слышал, И где тут вообще можно охотиться? На террасе нет следов куропаток».

Пеньковский, уже не раздумывая, бросился по тропинке к балку. Схватил карабин, достал из-под топчана короткие охотничьи лыжи. «Как же я с покалеченной ногой?» Он с ненавистью стал разминать распухшую после недавнего вывиха ногу. Внизу, под террасой, послышался отдаленный шум мотора, он быстро нарастал. Пеньковский выскочил из домика. Раздался длинный гудок, на подъеме к балку показался грузовик. Из кабины выскочил Жарченко и промывальщик. Второй промывальщик вылез из кузова.

— Ну, что у вас тут! Вы куда собрались? — удивился директор.

Геолог, торопясь и путаясь в словах, рассказал, что произошло.

— Давайте карабин и лыжи. Я сам пойду. Забирайте рабочих и продолжайте промывку.

…Таня отдышалась. Ей стало жарко. Надсадно ныли пальцы ног, прихваченные морозом, остро покалывало обмороженные щеки. Но все это вдруг отодвинулось куда-то. Она была одна на вершине высоченной сопки. И странно — она не ощущала одиночества, потерянности в этом светлом безмолвии, раскинувшемся у ее ног. Она еще раз взглянула вниз, и где-то глубоко в груди щекотно заныло предвкушение стремительного спуска по плотной снежной глади. Таня поправила поудобнее лямки мешочка за плечами, чуть присела, подвигала лыжами, проверяя, не налип ли снег, и оттолкнулась палками. Спустившись к подножию сопки, едва успела разглядеть сквозь слезную пелену, застилавшую глаза, крутой обрез террасы, за которым виднелся кустарник. Хотела свернуть, но скорость движения была слишком велика, и Таня, на секунду повиснув в воздухе, кувыркнулась в сугроб. Одна лыжа слетела еще в полете, вторая крепко держала ногу в снегу. Таня поняла, что так ей не выбраться, стала осторожно стаскивать лямку мешочка с левого плеча.

— Разрешите помочь, мадам, — услышала она мужской голос и Замерла от неожиданности — Что бы вы делали без нас, Татьяна Ивановна, в снежной могиле?

Таня не верила своим ушам. Люди? Здесь? Голос показался знакомым. Сильные руки легко подхватили ее и вытащили из сугроба. Отряхнув варежкой снег, налипший на лицо, она увидела Гончаренко. За спиной его стоял ее однокурсник, приехавший на Теньку вместе с ней, Виктор Обойшев.

Вы как здесь оказались? Виктор, что вы тут делаете?

— На участок, что ли, спешишь? — спросил Гончаренко, разгребая снег под ее ногами. — Нам по пути. Мы проводим тебя. Ага! Вот он где! — Гончаренко наклонился и вытащил из-под снега мешочек. — Тем более с таким грузом. Не зря говорят: «Мала золотина, да тяжела!» — Он подкинул мешочек, поймал его и громко хохоча, толкнул Обойшева в плечо. — Помоги ей надеть лыжи.

Гончаренко хотел забросить мешочек за спину, но Таня цепко ухватилась за лямки.

— Пусти! Одурел? Я сама понесу!

— Спокойно, Татьяна! Относилась!

— Слушай, Зятек, — пробормотал Обойшев, избегая глаз Тани, — зря ты все это затеял. Мы же договорились…

— Умолкни, интеллигент!

Обойшев двинулся навстречу Гончаренко. Тот сунул руку в карман и глухо прошепелявил:

— Дурак! Она же мне долг вернула. Помнишь ту банку на шестом полигоне, под шлюзом промприбора? Это же она ее прихватила. Не так ли, Татьяна Павловна? — Гончаренко пристально поглядел на пылающее лицо девушки. — Ты не буянь, девочка, и моли бога, чтобы у нас все получилось, как мы наметили. Иначе тебе скучно будет. А ну, бегом!

Не помня себя, Таня вскрикнула и в исступлении стала бить его маленькими кулачками, пытаясь угодить в лицо. Гончаренко, хихикая и удивленно хлопая ресницами, медленно отступал, и вдруг расхохотался.

— Во дает! Шальная девка!

Выбрав момент, он схватил руку Тани и вывернул ее. Таня ойкнула и тут же почувствовала сильный удар по затылку. Очнувшись, она услышала приглушенный голос Гончаренко, затем ощутила хлесткие удары по щекам.

— Просыпайся, девочка! Чего топчешься, как гусак! — вдруг заорал он на Обойшева. — Кидай ее себе на горбяку и пошел! Давай, пока обоих не прикончил!

…Жарченко с вершины сопки посмотрел вниз и увидел на опушке, реденького лесочка несколько человек. Он быстро перевалил через плоскую вершину и помчался по склону, скрываясь за выступом острой гряды. Внизу свернул влево к небольшой рощице и остановился на краю обрыва. Осторожно выглянул из-за толстой лиственницы. Рассчитав место спуска, оттолкнулся, на ходу перехватывая карабин за ствол. Выскочил он на берег ключа в тот момент, когда Гончаренко пытался связать ноги Тани, сопротивлявшейся из последних сил. Старатель услышал шум за спиной, быстро обернулся, хотел откинуться назад, но в этот момент Жарченко взмахнул карабином и ударил его по спине. Гончаренко вскрикнул, нелепо дернулся телом, раскинул руки и медленно переломился. Жарченко снова взмахнул карабином и что было сил ударил. Старатели ткнулся лицом в снег. Из кармана полушубка вывалился пистолет. Жарченко подхватил его и двинулся к Обойшеву. Увидев приближающегося директора, тот прыжком отскочил в сторону и бросился бежать, увязая в глубоком снегу, Жарченко нажал на спусковой крючок. Гулко прокатился выстрел. С деревьев посыпались комья снега.

— Ложись!.. — яростно крикнул Жарченко.

Обойшев ничком упал в снег. Жарченко подошел и, еле сдерживая желание всадить ему в голову всю обойму, пнул ногой.

— Забрось, калека, руки за спину, — Жарченко поднял ремень, которым Гончаренко пытался скрутить нога Тани. Обойшев шевельнулся, — Дежи, мразь, если не потерял, интереса к жизни. — Жарченко туго стянул обе руки Обойшева ремнем. — Лежи!

— Я замерзну! — прохрипел Обойшев, выплевывая снег.

— Кому твоя собачья жизнь теперь нужна?

Жарченко вернулся к дереву, около, которого сидела на снегу Таня. Поднял ее, она боялась открыть глаза.

— Все страшное позади, Танюша. Идти можешь?

Таня пыталась шагнуть, но ослабевшие ноги не подчинились ей — она снова опустилась на снег.

— Я отдохну немножко, — сказала она и виновато посмотрела на Жарченко. Он легко поднял ее, прижал к себе и заглянул в глаза.

— Не надо, Петр Савельевич, — Таня ткнулась носом в его щеку. — Я сама пойду.

Смелеков пытался по рации переговорить с прииском «Восточный». Проходимость была настолько плоха, что он мог разобрать только отдельные слова, скорее обрывки их. В кабинет вошел Десницкий, представлявший на конференции обком партии.

— Шел по поселку, — он устало повалился в кресло, — смотрю;—свет в кабинете.

— Не могу пробиться на прииск. Пойдем поужинаем.

Десницкий, не открывая плотно сжатых век, отрицательно покачал головой.

— Нервничаешь? — неожиданно спросил он.

— Я?.. — Смелеков положил телефонную трубку. — Очень! — Он встал, прошелся по кабинету. — Наверное, наивно было рассчитывать сразу получить ясную, четкую перспективу на завтра. Но вот люди меня очень тревожат. Почему они молчат? Неужели они настолько придавлены авторитетом этих геологических зубров? Или настолько запутаны в прошлые годы, что не способны отстаивать собственное мнение? А может правы Зенкевич и Лисянский, и я ломлюсь в открытую дверь?

— Во-первых, не паникуй, ничего страшного не произошло. Во-вторых, не расслабляйся. Для тебя это смерти подобно. Где твои Жарченко и Пеньковский? Нужен толчок. Обстановка в районе накалена. Этот накал чувствуется и там, в зале. Ты прислушивался к реакции геологов? Котел! Вода кипит, пар идет. Надо приоткрыть краник.

Смелеков снова схватил трубку и тут же бросил ее.

— В том-то и дело, что я не знаю, что с ними? Где они сейчас? Неужели не подтвердилось предположение Пеньковского?

В кабинет заглянул Кубашов.

— Не помешаю?

— Заходи, — пригласил Смелеков. — Не могу дозвониться до прииска.

— Я был на подстанции. Удалось выйти на прииск по ВЧ. Жена Жарченко передала через дежурного электрика, что он уехал на участок разведки и еще не вернулся.

— Что там могло случиться? — Смелеков несколько раз прошелся по кабинету, нервно постукивая кулаком по ладони.

— Разрешите мне съездить на прииск, — попросил Кубашов. — К утру вернусь.

— Попробуйте. Мне необходимо к началу заседания знать результаты разведки. С прииска позвоните мне.

Кубашов снял телефонную трубку, вызвал гараж.

— Сидор Карпыч, подъезжайте к райкому.

…Всю ночь Смелеков не сомкнул глаз. Лишь под утро на короткое время удалось заснуть. Он не сразу услышал телефонный звонок. С трудом поднял налитую свинцовой тяжестью голову, взял трубку. Поначалу не понял, кто звонит, но когда узнал голос Жарченко, сон мгновенно слетел.

Вы где, Петр Савельевич?

— У Кубашова.

— Что у вас случилось?

— Потом расскажу. Полный порядок. Вы можете пораньше прийти в райком?

— Где Пеньковский?

— Не волнуйтесь, Тихон Матвеевич, он рядом стоит.

— Ждите меня в райкоме. Я иду.

…Смелеков прочитал записку, устало улыбнулся, поднялся.

— Товарищи! Для участия в прениях по докладам записалось тридцать два человека. Записки продолжают поступать. Выступило уже пятнадцать человек.

— Заканчивать пора! — выкрикивали из зала с разных мест.

— Все уже ясно и так!

Повторяться начинаем!

— Есть предложение, — Смелеков поднял руку, — дать слово Пеньковскому и закончить прения.

Размахивая Полами брезентовой куртки и гулко топая кирзовыми сапогами, к сцене подходил Пеньковский.

Смелеков громко объявил:

— Слово предоставляется одному из старейших геологов Теньки, первооткрывателей тенькинского золота, начальнику разведучастка прииска «Восточный» Вадиму Донатовичу Пеньковскому. — он сделал паузу, дождался, пока геолог освоится за трибуной, и громко добавил:.

— Члену партии с тысяча девятьсот семнадцатого года!

Зал оживился. Люди тянули головы, стараясь получше разглядеть старого человека.

— Вы извините меня, уважаемые коллеги, — взволнованно заговорил Пеньковский и дернул руками за лацканы куртки, — за мой прозаический наряд. Это не Игра старого чудака в геологическую романтику. Я приехал сюда прямиком с участка. К сожалению; приключилась непредвиденная задержка в пути, которая едва не стоила Жизни молодому геологу Тане Скворцовой. — Геолог извлек из-под трибуны сверток и поднял его. — Вот из-за него. Здесь, и мешочке, золото. То самое, что было скрыто в толще ледниковых отложений, но в существовании которого я был твердо убежден все последние пять лет. Я-не буду рассказывать, как, где, когда мы искали это золото. Оно — здесь, это главное. Я же хочу задать только один вопрос. Почему мне, рядовому геологу, к тому же практику, много лет не давала покоя загадка — отчего это в долине правого притока Колымы Дусканьи золото есть, а по левым притокам — нет, и, как утверждали, не может быть. Почему отмахнулись от аномалий, обнаруженных тут геофизиками, не проверили их последующими поисковыми работами? А вот руководителей высокочтимой экспедиции, корифеев геологической мысли, людей, имеющих колоссальный опыт, знания, власть, наконец, эти вопросы не волновали. Почему? Будьте добры, товарищи теоретики, дать нам объяснение сегодня, здесь!

Казалось, воздух на сцене уплотнился, какая-то невидимая тяжесть навалилась сверху и давила на голову, плечи. Лисянский не поднимал глаза от блокнота, в котором карандаш выводил бесконечные колечки; треугольники, квадратики.

— Дорогие коллеги! Не знаю, как вам, а мне… Я, знаете ли — озорно выкрикнул геолог, — готов запеть! Вы улыбаетесь. Думаете, нашел россыпь, вот и потянуло старика на песни. Нет, уважаемые друзья! Причина в другом. Радостно, что вокруг стало светлее, — Пеньковский оглянулся на Смелекова. — Вы уж извините за лирическое отступление, разучился выступать с таких высоких трибун… Я искренне рад, что теории затухания россыпного золота на Теньке нанесен сокрушительный удар. Спасибо за это райкому и прежде всего вам, уважаемый Тихон Матвеевич, — геолог склонил голову. — Я не подхалимничаю, мне это без надобности. Должности выпрашивать не буду, поздно. У меня теперь есть все, чтобы жить в полной радости остаток дней своих. Несостоятельность ложной гипотезы доказана. Это важно. Но еще важнее, на мой взгляд, то, что здесь, сегодня солидный голос авторитета, присвоившего себе право навешивать ярлыки «ложно», «сомнительно», или, того круче, «подозрительно», не смог заглушить голоса людей, отдавших во имя истины лучшие свои годы. Я счастлив, что многие честные геологи впервые получили возможность открыто высказать десятилетиями практики; отточенные, собственные, еще вчера крамольные взгляды. И правоту своих слов они, я уверен, докажут делом.

Смелеков сидел в президиуме и улыбался. Он понимал, что это не вполне соответствует ситуации, что его счастливая улыбка не очень-то сочетается с красным сукном, трибуной и прочими заседательскими атрибутами, но ничего не мог с собой поделать. Заметив какую-то перемену в зале, вгляделся — там тоже улыбались.

Неожиданно Смелеков поймал себя на том, что завидует старому геологу. Завидует тому, что никогда бы не смог вот так со всеми поделиться своей радостью. Но не это главное. Он думал: «Как хочется, чтобы, когда настанет день подводить итоги, он так же, как Пеньковский, мог бы публично объявить о том, что выиграл жизнь». Да, в этом раунде противника удалось одолеть, но еще яснее стало, какой длинный путь впереди.

Как ни безмерно был рад Смелеков победе Пеньковского; но, привыкший все анализировать до конца, не мог не задать себе вопрос: «А что этот день значит для тебя?» Ответ нашел сразу, без раздумий: «Это день, когда я отстоял свое право начинать!»

Магадан — Тула

1981–1984