За линией Габерландта

Глава первая,

где рассказывается о некоторых фактах из истории Колымы. Злые люди ходят по тайге. Савелий Каюк.

Еще не устоялось как следует людское море в Советской России, еще двигались по стране массы народа и только-только начиналось великое строительство, которое через несколько лет захватит и юг, и север, и восток, и запад, а уже слухами о далеких краях, где и жизнь легка, и фарт лежит под ногами, полнились перенаселенные города и неустроенные села.

Даль манила, как всегда. Звала к себе богатая, таинственная Сибирь. Шли составы, дымились семейные теплушки. Люди ехали на Восток.

В двадцать пятом году слухи о богатстве Колымы стали особенно упорно ходить по Сибири и смущать головы непоседливых людей и охотников до легкой наживы. Таких людей в Восточной Сибири с ее старыми золотыми приисками и древними, как сама тайга, нравами было в те годы немало. В чайных потребкооперации, в тесных бараках золотоискателей, на зимовках и у таежных костров поговаривали, что золото на Колымских горах лежит чуть ли не под корнями лиственниц; стоит только нагнуться и посмотреть на воду в горных ручьях, как тотчас же увидишь золотой песок и самородки размером от булавочной головки до утюга. Бери, коль не боишься замочить персты…

Молва росла, обволакивалась былями, а больше небылицами, заставляла людей чутко склоняться к рассказчикам, которые передавали слухи дальше, не забывая присовокупить что-нибудь красочное и от себя. Шепотом утверждали, что некий охотник сломал себе зуб, когда ел утиные потроха. Вынув изо рта зловредный камешек, он обомлел: то был кусочек чистого золота. Уж если утки склевывают самородки, значит, дело нешутейное!

Тянулись на восток люди.

Поговаривали, что какой-то Савелий Каюк принес в золотую кассу в низовьях Алдана чуть не полведра золотого песку. Во хмелю он проговорился, что собрал золото на Индигирке, в лесу под вывороченным пеньком. Наутро его уже ждали десятка два добытчиков. Но старателя и след простыл: Савелий Каюк еще потемну ушел в неведомый край за новым ведерком.

Собирались в дальний путь ватажки, артели. Они долго качали головами и вздыхали над самодельной картой, мерили спичками длинные версты, перебирали по памяти коварные порожистые реки, ежились от одного упоминания о восьмимесячной зиме и, пораздумав, уходили восвояси, вздыхая о несбыточном богатстве. Уж больно далек и неприветлив был тот золотой край.

Все же находились дельцы и смельчаки, которых не пугали морозные дали и дикие горы. На свой страх и риск пересекали они, не без потерь, злое Охотское море, высаживались на Гижиге или в Оле и, пренебрегая тысячью опасностей, уходили в неизведанную тайгу, которая за семью замками хранила свои богатства. Уходили и пропадали, будто их и не было.

Строгая Колыма умела хранить свои секреты.

Белым саваном покрытые, грозно молчали крутобокие сопки Колымского нагорья. Мела зимой метелица, пела на высокой ноте среди голых черноруких лиственниц, и ни один живой голос не прорывался сквозь ее тысячелетнее завывание. Падал на горы и долины жестокий морозный туман, с резким звуком рвались льды на реках и озерах, ухали расколовшиеся стволы тополей в долинах, и снова Великое Молчание устанавливалось на сотнях верст мелкогорья.

А когда теплым вихрем врывалась в леса и горы весна, снег начинал блестеть всеми цветами радуги, слепил, зачаровывал и вдруг как-то сразу исчезал, уступая место травам и цветам. Тайга и долины ненадолго покрывались яркими красками, веселили глаз живыми приметами лета. Откуда-то появлялись хлопотливые пуночки, подымали возню зайцы, шумно, по-хозяйски, ломились сквозь кусты проснувшиеся медведи. Жизнь начиналась во всех уголках тайги. Природа спешила. Лето было слишком коротким. Надо успеть…

Часто в жаркие дни лета сопки заволакивало дымом. Горели торфяники, леса, таежные заросли. Душный сумрак повисал над горами; истома сушила язык волчице, загоняла в воду медведя. Испуг охватывал все живое, и мчались дикие звери по долинам, забыв о сне и пище. Лишь быстрые горные бараны, забравшись на высочайшие горные пики, с изумлением поглядывали вниз, в долины, где стелился густой сизый дым, скрывающий зеленые леса. Там гибло все живое.

А с начала августа темнело небо, нависали тучи, падал на дымные долины мелкий, многодневный дождь, и с шипением гасли черные пни, наливались водой обожженные болота, ручьи разом вспухали, реки мутнели и в просветленном воздухе отовсюду слышался звучный рев взыгравшей воды. Дожди вызывали дикие паводки и наводнения. Бешено устремлялись вниз мутные потоки, вода уносила целые острова, намывала новые, срывала бугры, катила камни, заливала долины. И горе тем, кого заставал в низине поток! Долго потом пировали вороны над распухшими телами животных, полузасыпанных песком и илом!

Такая вот коварная, страшная Колыма ждала пришельцев, приготовив им полную меру смертных неожиданностей и непреодолимых препятствий.

И все же они шли. На восток, на север и еще на север.

В зеленых долинах, наполненных таинственным бормотанием холодных, как лед, ручьев, кое-где подымались дымки костров. Приглушенно звенело о камень железо. Настороженно озираясь, ходили вдоль речек плохо одетые бородатые люди с лотками в руках. Гремела в лотках галька, шуршал смываемый песок, жадно вспыхивали глаза старателя, когда на дне лотка он замечал тусклые крупинки золота. Прежде чем положить добычу в мешочек у пояса, старатель не раз и не два всматривался в зеленые кусты за своей спиной. Всюду были враги. Чуть проморгал — и нет тебя.

Кому «фартило», тот работал не разгибая спины. Мыл песок, бил шурфы, оттаивал мерзлоту и снова мыл, чтобы вечером, забившись от комаров в неуклюжий шалаш, потрогать тяжелый раздувшийся мешочек, пересыпать с ладони на ладонь драгоценные крупинки металла. В нем заключалась жизнь, как ее понимали эти люди: свой дом, богатство, покой, шелковая рубаха.

Кому не везло, тот бросал в сердцах кирку, топил в реке лом и, закинув за плечи котомку с последними сухарями, шел на юг, к морю. Или, проверив старое ружьишко, уходил в глубь гор, крался по долинам, зорко высматривая, не появится ли в каком распадке дымок чужого костра. Увидев человека, злобный неудачник зверем подкрадывался ближе, выслеживал, высматривал и, распалив себя видом чужого золота, загонял в ствол патрон с картечью.

Гремел в сумеречной тишине неожиданный выстрел из-за кустов, падал, не успев подумать о смерти, неосторожный, а убийца трясущимися руками уже отвязывал от пояса жертвы мешочек, стараясь не смотреть в лицо убитому, обшаривал жилище и убегал прочь, поворачивая к солнцу: там где-то юг…

Золото и кровь неразлучны.

Приходила зима и отвешивала всем по одинаковой мере — и злым и добрым. Она ловила где-нибудь на перевале человека с ружьем и тихо замораживала его в снежном логове. Она заносила шурфы и шалаши старателей и навсегда успокаивала людей, уже сваленных цингой и голодом. Она не терпела деятельных, живых одиночек, она старалась, чтобы все вокруг было тихо, чтобы не нарушался вечный покой в промороженных горах и застывших долинах. Так проходили годы, десятилетия.

Савелий Каюк, окрыленный успехом, снова, во второй раз, ударился с реки Алдан на восток. Спешным шагом, ведя в поводу двух навьюченных оленей, купленных в Крест-Хольджае, он за пятнадцать дней отмахал по хлюпающей тундре не одну сотню верст, перемахнул через два перевала, оставив влево от себя уже известный ему крошечный поселок Оймякон, и остановился на какой-то маленькой безымянной речушке, притоке холодной Индигирки.

Порывшись неделю в песках, Савелий с сердцем плюнул, навьючил терпеливых оленей немудрым скарбом и, постояв в нерешительности минут пять на взлобке горы, нацелился на юг, где мерцали серебряными шпилями высокие, таинственные горы.

В июне он перебрался через хребет и спустился в бассейн какой-то неведомой реки. Старатель и не знал, что очутился в самом центре Колымы. Что ему безлюдье и дикие пространства! Он был удачлив, богат и надеялся на свою фортуну. Авось снова повезет.

Фортуна не подвела Савелия Каюка и на этот раз. Уже в первый день промывки на новом месте он наскреб из лотка с десяток золотников металла.

Старатель остановился здесь надолго. Олени паслись в лесу. Каюковский шалаш, добротно сделанный, искусно замаскированный, притулился между двух скал. Кругом стояла черно-зеленая тайга, по узкому руслу бежал веселый, говорливый ручеек.

Савелий мыл пески с утра до ночи, а выпустив из рук лоток, чуть ли не ползком добирался к костру, охая и хватаясь за спину. Лежа на животе, он хлебал горячее, отпивал из фляги три-четыре глотка водки и заползал в шалаш, чтобы через минуту уснуть непробудным сном до первого света.

Ружьишко, заряженное картечью, он всегда держал под рукой. Шустрая Жучка, черная, смышленая дворняга, его неизменная спутница в походах, чутко оберегала сон сумасшедшего работяги.

Через месяц Савелий стал набивать второй мешочек. Первый он закопал в стороне от шалаша, воткнув над тайником оструганную палочку. Савелий вздыхал, тоскуя по тому дню, когда возле разбогатевшего старателя вьюном заходит услужливый ресторанный люд, почуявший запах золота. Он прошел по этому заманчивому пути уже большую половину дороги, когда случилось страшное, непоправимое. Ночью в шалаше осторожно тявкнула дворняга. Тявкнула и замолчала, насторожив уши. Савелий сразу проснулся, но не шевельнулся, только поудобнее положил возле себя ружье. Снаружи было тихо. Журчал ручей. Звенели комары. Каюк прислушался, потом сел и закурил.

— Ну, чего ты, дура, — укоризненно сказал он собаке.

Жучка стукнула два раза хвостом по подстилке и сонно положила морду на лапы, словно извиняясь за причиненное беспокойство.

— Давно бы так, — сказал ей хозяин и лег на спину.

Но уснуть уже не мог: боялся.

Утром Савелий осторожно поднялся на сопку и осмотрелся. Долина молчала, окутавшись голубой дымкой. Пахло гарью. Где-то далеко-далеко горели леса. Тишина первобытного места успокоила его. Он позавтракал, поплевал на ладони и стал разрабатывать кайлом низкий бережок ручья. Жучка убежала по своим собачьим делам. Она кормилась сама. Старатель так увлекся делом, что забыл о ночном происшествии. Пожалел потом, да поздно. Когда он поднял голову, чтобы напиться из котелка, за его спиной близко стояли люди. Это было так неожиданно, что Савелий растерянно заморгал, не зная, что предпринять. Он машинально пересчитал непрошеных гостей. Раз, два, три, четыре… семь. Семь мужчин с винтовками, в грубых куртках, опоясанных лентами из-под патронов. Взгляд диковатый, насмешливый, уверенный.

Каюк виновато улыбнулся. Ружье лежало сбоку. Но что толку от ружья: семь…

— Здравствуйте, старатель, — сказал один из гостей, низенький, круглолицый, приветливый. — Испугались?

Савелий глубоко вздохнул. Улыбка у гостя была доброй. Да и сам молодой, легкий, с округлым, довольным лицом. Начальство.

— Отлегло, осподи! — сказал он и засмеялся. — Я уж думал, лихие люди…

— Похожи на лихих? — улыбнулся круглолицый.

— А то нет! — осмелел Савелий. — Ишь, бородатые да с винтовками. Кто такие будете?

— Оперативный отряд ЧК. Проверяем местность. Ну как золотишко?

— Да так себе, — неопределенно протянул старатель. — Я только пришел. Вот намыл немного… — Он бережно тронул у пояса мешочек. В нем угадывалась при горшня песка. Каюк похвалил себя в душе.

Высокий, сутуловатый пришелец с редкой бородкой на белом лице понимающе усмехнулся. Он глядел на костер. Обожженная земля занимала порядочную площадь.

— Когда же успел загадить тайгу? — грубо сказал он. — Недавно прибыл, говоришь?..

Савелий заморгал. Попался. Низенький сказал:

— Пойдемте к шалашу, потолкуем. Как вас зовут?

— Савелием кличут… — Он нехотя поднялся, будто невзначай потянулся к ружью.

— А ничего ружьишко, — сказал один из гостей, проворно перехватив оружие. Он щелкнул замком, патроны выпали. — Тулка, никак?

Старатель побледнел и опустил руки. Ружье повисло за спиной чужого.

— Не пугайте человека, Конах, — сказал низенький и строго глянул на своего товарища. — Отдайте ружье.

Савелий схватил ружье, забросил за спину. Стало легче дышать. Авось пронесет.

Они уселись около шалаша, повесили на сошки закопченный чайник. Прибежала Жучка. Она ощетинилась, зарычала и отпрянула в кусты. Каюк посмотрел на нее тоскующими глазами.

«Эх, Жучка, Жучка…» — не сказал, только подумал.

Гости достали медвежье мясо, разогрели, начали есть. Савелий сидел мрачный, отвечал на вопросы коротко, односложно. Он все еще боялся.

— Покажите ваше золото, — тоном приказа сказал вдруг круглолицый.

Савелий с покорной готовностью отвязал от пояса мешочек, протянул ему. Руки подрагивали.

— Смотри, Кин, — сказал круглолицый. — Здесь оно краснее, чем на Омчуге, не правда ли?

Высокий взял щепотку, высыпал себе на ладонь. Светлые глаза его скользнули по лицу Савелия.

— Много у тебя? — спросил он так, что у старателя замерло сердце.

— Все тут, — глухо ответил, отводя вороватые глаза.

— Я хочу купить его у вас, — сказал вежливый начальник. Заметив по лицу старателя, как тот испуган, круглолицый улыбнулся и мягко добавил: — Мы изучаем этот край. Экспонат, понимаете? Для анализа. Сколько стоит, говорите, не бойтесь.

Каюк судорожно вздохнул. Может, отвяжутся, если отдать? Пересилив себя, сказал:

— Для новой власти не пожалею… Возьмите даром.

— Нет, мы так не можем, Савелий. Скажите сколько, и я вам заплачу. Не для себя беру, для государства.

— Какими деньгами заплатите? Червонцами?

— Если хотите…

— Ну, тогда двадцать беленьких, — сказал старатель.

Он знал цену золоту, но заломил дороже.

— Загнул, парень, — откликнулся высокий.

— Двадцать? — переспросил начальник. Он еще раз подбросил мешочек на ладони. — Ну что ж, сойдемся на двадцати. Возьми, Кин.

Мешочек перелетел в руки высокого. Круглолицый полез в карман, вынул портмоне. Савелий увидел пачку денег. Начальник не спеша отсчитал двадцать бумажек. Все смотрели на его аккуратные, маленькие руки.

— Получите, пожалуйста.

Червонцы перешли в руки Савелия. Он, не считая, быстро сунул их за пазуху. Сердце билось неровно, тревога не проходила.

Стало темнеть. В кустах тихо, предостерегающе рычала Жучка. Костер горел ярко. Гости сидели и лежали молча. Круглолицый, что-то вспомнив, спросил:

— Ну как тут, никто не беспокоит?

— Да уж куда тише.

— Где побывали еще?

— На Индигирке был, на Неру ходил.

— Есть там золото?

— Везде есть. Тут край такой. Все реки на золоте.

Взять только трудно. Руки не достанут.

Он заговорил о самом сокровенном и неожиданно рассказал о своей первой находке, о том, что видел и слышал от других. Спохватившись, умолк, подозрительно осмотрел мужиков. Они дремали, только высокий да начальник жадно слушали его.

— Богатый край, — сказал начальник. — Слышишь, Кин? А ты еще не верил…

Высокий промолчал. Немного погодя он улегся поудобнее и задремал.

Начальник встал, сделал Савелию знак и отошел в сторонку. Каюк потянулся за ним в темноту, не снимая ружья.

— Я не хочу при всех… — тихо сказал круглолицый начальник. — Если у вас есть еще, все куплю. За ценой стоять не буду. Завтра утром скажете.

Он повернулся и, притворно зевая, пошел к костру. Через десять минут все спали.

Все, кроме Савелия.

Он сидел у потухшего костра, смотрел в огонь и думал. Ишь ты, не торгуясь, отдал двадцать червонцев за пригоршню. Почти двойная цена. И не надо тащиться черт знает куда, за два перевала, чтобы разыскать золотую кассу. Может, продать и первый мешочек? Заломить две цены, авось клюнет. Деньжищ у круглолицего пропасть. Хоть и начальник, а, видать, подторговывает. Это бывает… Сколько же с него запросить? Две сотни бумажек— вот сколько. Бог милует, Савелий выгодно устроит свои дела на месте, а потом сразу подастся на юг, в Олу, оттуда баркасы ходят во Владивосток. Глядишь, к зиме и дома. Ах черт, какая встреча! Соблазн…

Уже решившись, Савелий опять насторожился. А вдруг выманить хотят? Только покажи. Отберут, и все. Семеро. Еще и стукнут, чтобы помалкивал.

Он закрыл глаза, но сон не шел. Жучка подползла, тревожно озираясь, посмотрела печальными глазами, прижалась мордочкой к руке, предупреждала.

— Ну, чего ты, глупая? — сказал он одними губами. — Обойдется. Видишь, спят. Добрые люди.

Под утро Савелий осторожно поднялся, пошел к ручью, умылся, сделал большой крюк возле шалаша и, озираясь, быстро разгреб землю над тайником. Холодный влажный мешочек тяжело лег в карман, оттянул штанину. Он опять обошел шалаш стороной, посидел у реки. Сердце билось тревожно. Гости спали. Когда совсем было собрался идти к костру, чтобы готовить чай, круглолицый вдруг бесшумно встал и пошел к нему.

Савелий приветливо улыбнулся, посмотрел в лицо гостю. Начальник, казалось, и не спал вовсе — глаза его блестели. Он быстро, одним взглядом ощупал всю фигуру старателя. Взгляд остановился на кармане.

— Достали? — сказал он. — Вот и хорошо.

— Чего? — переспросил пойманный врасплох Савелий.

— Я говорю о золоте. Покажите.

Каюк отвернулся, будто не расслышал.

— Не стесняйтесь. Доставайте, пока остальные спят.

Оглянувшись, Савелий сунул руку в карман. Круглолицый взял мешочек, взвесил на руке. Потом быстро расстелил на земле тряпку и высыпал золото.

Каюк беспокойно заерзал.

— Скорее, — прошептал он.

— Я должен смотреть, — спокойно ответил круглолицый и поворошил пальцами золото. — Вот теперь вижу — чистое, хорошее. Сколько?

— Двести, — хрипло сказал Савелий.

Холодные глаза начальника впились ему в лицо.

— Я цену знаю, — твердо произнес круглолицый. — Не надо хитрить. Сто тридцать. Ну?..

Савелий понял, что попался. Не согласись он, неизвестно, получит ли и эти сто тридцать. Отберут, и все. В отчаянии он махнул рукой, губы его жалко задрожали. Попался. Но выхода уже не было.

Начальник спокойно, до единой крупинки ссыпал золото в мешочек, туго завязал его, еще подержал в руке, ощущая приятную тяжесть, и только после этого положил мешочек в широкий карман куртки. Посидев минуту в раздумье, он полез за деньгами. «Господи, до чего же медленно считает! — думал Савелий, неотрывно следя за маленькими чистыми пальцами торговца. — Скорее ты, черт!» — понукал он в душе круглолицего, но не выговорил ни слова. Во рту пересохло, язык прилип.

— Возьмите, — сказал тот наконец и протянул деньги.

Савелий трясущимися руками пересчитал червонцы. Точно. Сто тридцать. Скомкал пачку, сунул за пазуху. Попросил жалобно:

— Может, прибавите десятку, хозяин?

— Вы и так богаты, Савелий. У вас еще от первой продажи деньги должны быть. Жадность — нехорошая черта, она добра человеку не принесет. Идемте пить чай, день начался. И — ни слова, поняли?

Пили молча, как всегда перед расставанием. После чая гости и в самом деле стали собираться.

— Уходите? — с надеждой спросил Савелий. Он дрожал всем телом, боялся.

— А ты не рад? — огрызнулся высокий. Он почему-то все время был не в духе.

— Я-то что… По мне, хоть месяц гостюйте. Так что вы как хотите, а я пойду оленей своих поищу в тайге.

Он собрался было уходить, но круглолицый сказал:

— Это невежливо, Савелий. Уйдем — тогда поищете.

Посидите с нами. Не часто тут гости бывают.

— Что ж, я могу. — Савелий сел, положил ружье на

колени. Чай пить он не мог, волновался. За рубахой хрустели, жгли тело деньги. Ах, убежать бы сейчас!..

Отойдя в сторону, круглолицый вполголоса сказал высокому:

— Золото у меня. Фунта четыре или около этого.

— За деньги отдал?

— Конечно. Они у него. Если упустишь с глаз, сейчас же спрячет. Или удерет. Учти.

— Не упустим, — сказал Кин и пошел к своим приятелям.

Через полчаса гости кончили сборы.

— Счастливо оставаться, старатель, — не без издевки сказал начальник. — Спасибо за огонек. Желаем удачи.

— Доброго пути, начальник, и всем вам, — ответил Савелий. В глазах у него билась несказанная радость.

Уходят! Скатертью дорога!

Гости скрылись за кустами. Он постоял, посмотрел им вслед и, повернувшись, бегом кинулся вверх по ручью. От греха подальше… Жучка весело помчалась за хозяином. «Отсижусь день в лесу, а там видно будет, — думал Каюк, продираясь сквозь кусты. — Может, вовсе уйти отсюда придется. Вот удача-то, осподи!»

Он выбрал скалу, забрался на нее и осторожно поглядел поверх леса на долину. Окутанная голубым дымом, дремала в безветрии тайга, лиственницы нежились под солнцем, испуская острый аромат скипидара. Ни звука не раздавалось вокруг. Семеро окунулись в тайгу и сразу пропали. Тишина. Благость лесная.

Не слезая со скалы, Савелий еще раз пересчитал деньги. Хрустящие червонцы внесли успокоение в его смятенную душу. Он хитро улыбался. Сто тридцать — тоже денежки. В золотой кассе ему дали бы не больше ста. С выручкой вас, Савелий Иванович!

В это мгновение снизу, из леса, стукнул сухой винтовочный выстрел. Савелия обожгло, он ухватился за бок и закинул назад голову. Падая со скалы, старатель еще успел увидеть голубовато-блеклое небо и вершину ярко-зеленой лиственницы. Вершина мелькнула в глазах справа налево, и все погасло — и небо, и зелень.

Обшаривали тело деловито, не спеша.

— Тут все деньги? — спросил Кин у другого, черноволосого мужчины, перепоясанного патронными лентами.

— Так точно. Документы вот еще. Взять?

— Не надо. Оттащите его в лощину, прикройте ветками. Где-то у него здесь олени, их забрать надо.

Никамура и остальные семеновцы ждали неподалеку, курили. Они слышали выстрел, потом увидели людей. Кин шел впереди с ружьем Савелия. Сзади двое вели за поводки оленей. На вьюках лежала поклажа.

— Это хорошо, — сказал Никамура. — Олени и лишние продукты всегда пригодятся. Теперь мы можем не спешить.

— Возьмите. — Кин протянул ему деньги.

— Только мои? У него больше не было?

— Видно, спрятал. Только ваши.

— И это хорошо, — жестко произнес Никамура.

Семеро пошли по долине на юг. Сзади, в лесу, раздирая душу, завыла по покойнику собака.

Тишина. Благость лесная.

Глава вторая

Семеро идут на юг. Встреча с Бориской. Снова кровь. План Никамуры. Что произошло в поселке на берегу моря.

Джон Никамура, Белый Кин и пятеро семеновцев бродили по Колымским горам и долинам, рассчитывая только на улыбку судьбы. Без случайной поддержки им спастись не удастся, это они отчетливо знали. Высидев одну зиму в долине Омчуга, где хватили лиха, бандиты знали, что вторая зима их доконает. На этот раз их выручили знакомцы Никамуры — бесхитростные орочи, имевшие когда-то дело с торговцем. Они приютили бездомных и не очень спрашивали, кто они, зачем очутились в горах и куда идут. Но провести на суровых горах, в тайге, еще год — это было свыше сил.

Весной отряд решил пройти через Колымское нагорье с северо-запада на юго-восток, чтобы выйти к морю где-нибудь около поселка Олы и попытаться бежать морем на юг к далеким чужим островам, где можно найти судно и перебраться дальше на Аляску.

Появиться в советском поселке запросто они, конечно, не могли. Даже если там ничего не известно о катуйской трагедии, все равно они вызовут подозрение: кто такие, откуда? Там каждый человек на виду. Оставалась лишь надежда на счастливый случай. Вдруг пристанет к берегу чужое судно или удастся силой взять моторный баркас и переплыть на нем Охотское море? Дождаться своего судна они вряд ли могли.

Путь банды оказался извилистым. Никамура и его люди шли по лесам, куда уже проникли предприимчивые золотоискатели. То в одном месте, то в другом они натыкались на дымок старательского костра. Горели леса, подожженные случайной спичкой неосторожного человека. Им уже дважды приходилось убегать от пожаров. Но они не шарахались от старателей. Все-таки их было семеро, с оружием. Каждая такая встреча обогащала Ни-камуру. Савелий Каюк был пятым несчастным, кого они посетили.

Чем больше золота «скупал» Джон Никамура, тем нетерпеливее становился, когда дело касалось старателей. В его заплечном мешке лежали тяжелые кожаные сумки с золотым песком. Это было куда интереснее торговли шкурками, тем более что все золото доставалось ему даром. Он вручал деньги доверчивым старателям, а Кин с Петровым и Конахом через несколько часов приносили ему те же самые червонцы, которые он отдавал золотоискателям. Они ничем не пахли, эти червонцы. Золото тоже не пахло. Кровь не на его руках.

Его спутники стали послушными, как овцы. Это и понятно. Судьба их целиком зависела от Никамуры. Только он один мог вывести убийц из страны, где им уже не было больше места. Даже Белый Кин, в свое время пытавшийся как-то отстаивать самостоятельность, олицетворял теперь само послушание: после катуйского побоища и встреч со старателями он полностью отдал себя в распоряжение предприимчивого купца. Жизнь его тоже зависела от Никамуры.

Ни Белый Кин, ни остальные спутники не знали, о чем думает их хозяин, сидя по вечерам у таежного костра. Они слепо верили ему: выведет, увезет за море, а там…

Джон Никамура действительно хотел уехать и увезти этих людей за море. Но в то же время он разрабатывал все новые и новые планы. Честолюбивые замыслы зрели в голове купца. Огромный край, где дремлют под землей почти нетронутые неимоверные богатства, лежал вокруг него. Старая власть не сумела найти средства и силы для добычи золота. Новая еще не успела. Он должен воспользоваться этим переходным временем и снять хотя бы сливки. Он должен это сделать! Что там Клондайк и Аляска, где в свое время разбогатели сотни предприимчивых людей! Колыма в сотни раз богаче и заманчивее золотого Севера на американском континенте. Уходить отсюда? Да он проклянет себя, если сделает такой опрометчивый шаг! Разве только уехать на короткое время, чтобы вернуться вновь уже с кораблем, с людьми, с товарами, первым из первых прибрать к рукам всех этих старателей, раскиданных на тысячу верст от моря. Пока молодое Советское государство повернется да раскусит, что к чему, Джон Никамура станет единственным скупщиком на русском Клондайке и золото — много золота! — потечет в его собственный карман. В конце концов, не он ли одним из первых узнал о золоте? А теперь вот проходит через весь край, изучает его, своими шагами меряет немереные версты. Как это называется по-русски? Первооткрыватель… Жаль, что он не может дать заявку на золотоносные участки, — он остолбил бы всю Колыму. Собственность Джона Никамуры. И — точка!

— Идем прямиком на Олу, — сказал он после расправы с несчастным Савелием Каюком. — Будем идти все лето. Возможно, что в поселке окажется какая-нибудь посудина. Олени у нас теперь есть, продукты тоже есть, так что сердце ваше может быть спокойно. Доберемся. Позади осталось больше, чем впереди.

Они шагали через тайгу еще четыре дня без остановки, пока не встретили Бориску. Здесь снова задержались.

Этот черный, как цыган, старатель пробрался в одиночку на реку Средникан и где-то в верхнем притоке реки нашел небывало богатую россыпь. Молчаливый, угрюмый, чертовски сильный, он вцепился в удачу, как клещ в загривок лося, и работал по семнадцать часов в сутки, не вылезая из шурфа. Одичал в тайге, словно зверь.

Первым его заметил Белый Кин. Взобравшись как-то на сопку, он усмотрел в густом тополевом лесу дымок костра и, не предупредив остальных, подкрался ближе.

Белый Кин долго лежал в кустах, откинув с лица сетку от комаров, и следил за каждым шагом осторожного, как волк, Бориски. Под вечер, шатаясь от усталости, Бориска вылез из шурфа и проделал странный путь: он обошел всю свою территорию, чуть не угодив при этом на мушку винтовки Кина, потом вернулся к шалашу и вдруг пошел прямо на Кина. Не доходя шагов тридцати, Бориска присел у камня, разгреб осколки и вынул из ямы мешок. «Тайник с золотом!» — догадался Кин. Сердце у него застучало. Это же клад…

Бориска высыпал в мешок дневную добычу, положил в яму и завалил камнями. Кин улыбнулся. Вот как бывает! Богатство, можно сказать, само идет к нему в руки. Этим золотишком он уже не поделится с Никамурой. Хватит тому…

Вернувшись к стану, Белый Кин сказал:

— Еще один старатель. Сиднем сидит в шурфе. Оружия при нем вроде нет. Одиночка.

— Пошли, — скомандовал Никамура. Глаза у него жадно вспыхнули.

Бориска не испугался, когда из темноты к костру вышли семеро. Кивнув, словно старым знакомым, он сказал:

— Давай к огоньку, потолкуем о жизни, ребята.

— А вы храбрый человек, — усмехнулся Никамура, усаживаясь. — Чужие люди, с оружием, а вам хоть бы что. Иль не боитесь? Вдруг грабители явились?

— Чего с меня возьмешь, — засмеялся Бориска. — Мешок сухарей… Так я поделюсь сам.

— А золото?

— Где оно, то золото! Вон, в земле. Его еще намыть надо, будь оно трижды проклято.

— Плохо?

— А ни черта нет. Сколько копаю, все без толку.

Бориска отвечал зло, резко. Черные глаза его быстро бегали по лицам. Страшный человек.

Никамура долго, странно глядел на старателя. Тот выдержал взгляд, мастерски сплюнул в темноту.

— Петров, — сказал вдруг Никамура, — возьмите лоток, отмойте две-три пробы из шурфа.

Бориска сжал зубы. Глаза у него сузились, рысьим взглядом он посмотрел на купца.

— Это зачем еще?

— Проверим вашу честность.

Бориска вдруг встал, сжал жилистые кулаки.

— Иди-ка ты знаешь куда… — сказал он Никамуре и, шагнув к Петрову, добавил: — А ну не тронь, не тобой положено, парень.

В ту же минуту ловкой подножкой его сбили с ног и скрутили руки.

— Вот вы какие… вежливые, — прохрипел старатель. — Ну-ну, давай действуй.

Никамура подошел к лежавшему Бориске, спросил:

— Говори, есть золото?

— Пошел к черту! — огрызнулся старатель.

— Если есть, я куплю. Дам хорошую цену. Вот деньги, видишь?

— Гад! — прохрипел Бориска и отвернулся.

Никамура пожал плечами.

Петров с лотком ушел к шурфу. Он долго возился у реки, мыл, разгребал гальку с песком. Двое других светили ему.

— Вот, — сказал он, вернувшись, и показал Никамуре несколько золотников золота. — За пять смывок…

Никамура подержал пробу, обернулся к Бориске, грубо сказал:

— У тебя есть золото. Много золота. Давай сюда. Иначе — крышка. Я шутить не привык,

Бориска молчал.

— В шурф его, — приказал Никамура. — Будешь лежать там, пока не скажешь, где тайник. Или подохнешь.

Старатель сам спрыгнул в шурф. Рук ему не развязали. Бориска злобно ругался, рычал по-звериному.

Прошла ночь, потом день. Никамура приходил к шурфу, садился на край, смачно пил чай, ел мясо, выговаривал пленнику:

— Ведь умрешь с голоду. Ты неразумный человек. Отдай золото, мы уйдем, а ты намоешь себе еще. Оставим тебе продуктов, пожалуйста, работай. К осени снова станешь богатым человеком. А так погибнешь. Ни себе, ни нам.

Бориска молчал, облизывая сухие губы. На потемневшем лице его обострились скулы. Не возьмешь!

На третьи сутки, обессилев от голода и жажды, он сказал Белому Кину, который караулил его с винтовкой:

— Черт с ним, с золотом. Зови сюда мордатого, отдам. Не подыхать же…

Кин беспокойно огляделся. У костра никого не было. Никамура и все остальные разбрелись по тайге. Они искали Борискин тайник. Они могли искать его всю жизнь. Золото Бориски было уже у Кина.

Кин помог пленнику выбраться из шурфа, развязал ему руки. Бориска пошатнулся, попросил:

— Дай воды, невтерпеж…

Кин протянул фляжку. Бориска жадно схватил, запрокинул голову, стал пить. В это время Кин закричал:

— Стой! Стой, Бориска!..

И в то же мгновение выстрелил ему в спину почти в упор. Бориска упал навзничь. Фляга отлетела в сторону. Из горлышка тихо полилась вода.

Через три минуты прибежал Никамура. Нахмурив брови, он поглядел на убитого, потом на Кина.

— Удирать задумал, — сказал Кин, тяжело дыша.

— Кто выпустил из шурфа?

— Я. Сказал, что отдаст. А сам побежал. И вот… Никамура дотронулся носком сапога до головы старателя. Она безвольно мотнулась в сторону. Кин отвернулся. Никамура внимательно посмотрел на него, потом на убитого, приказал:

— Брось эту падаль в шурф.

Уже собираясь в путь, он вздохнул:

— Жаль, что так получилось. Иногда бывает не вредно и промахнуться, Кин…

Белый Кин ничего не ответил. Всю операцию он провел довольно точно. Восемь фунтов золотого песка из тайника Бориски было зашито у него сейчас в широком поясе под брюками. Теперь и он богат. Не одному же Никамуре. В конце концов, он работает, а не шеф.

Все последующие дни Никамура был неразговорчив, угрюм. Никак не мог простить Кину точный выстрел. Верное дело сорвалось. Семеро снова пошли на юг.

Они наугад вышли к реке Бахапче, перебрались через порожистый участок и вскоре очутились на водоразделе. Ручьи отсюда текли уже на юг. Значит, недалеко и море.

Осень позолотила тайгу. По утрам, отяжелев от росы, мягко падали на мшистую землю светло-желтые иголочки лиственниц. Полуденный ветерок шевелил голые макушки деревьев, печально шелестел подсыхающей листвой тополь в долине. Через тайгу тянулись к морю треугольники гусей. Ленивый медведь придирчиво обнюхивал выворот, подыскивая себе логово. В ручьях плескалась запоздавшая кета. Ночью землю прихватывал морозец. Надо спешить.

Семеро спускались к морю. Тайга здесь была гуще, непроходимее, деревья выше, подлесок цеплялся за одежду. Пахло близким морем, свежестью.

Однажды в полдень Кин услышал в лесу человеческую речь, затаился. Совсем близко послышался лай собаки, фырканье коней. Чей-то хмельной голос затянул: «Глухой неведомой тайгою…» Никамура приказал:

— В разведку. Мы останемся здесь.

Вернувшись, разведчики донесли:

— На север пошел большой караван. Мы насчитали шестьдесят лошадей с вьюками, двадцать два человека. Везут палатки, мешки с мукой, инструмент.

— Это еще что? — спросил Никамура. Но ответа не получил. — Экспедиция?..

Он явно нервничал. Утром следующего дня по тропе на север прошел еще один караван. Купец сам видел цепочку лошадей с вьюками. Сердце у него упало. Неужели началось? За золотом на эту землю… О, черт!

Они ускорили шаг, продираясь через леса к близкой теперь Оле. Что их ждет там, в приморском поселке, — на входных воротах Колымы?

Последний раз переночевали в тайге, утром тронулись прямо на солнце. Лес поредел. Пошли обширные луговины. Кое-где стояли стожки сена, заготовленные на зиму. В полдень увидели еще один караван. А вечером, как только стемнело, банда спрятала оружие и рискнула выйти к людям.

Ола — древний, маленький русский поселок, один из первых в этом крае. Здесь постоянно жили в то время, может быть, полтораста, может быть, двести человек. Рыбаки, охотники, мастеровые. Несколько десятков домиков с тесовыми крышами, здание почты и телеграфа, Совет. Как только темнело, все в поселке укладывались спать. Жалели керосин. Ночью поселок вымирал. На его улицах не было ни души, даже собаки не лаяли.

Но когда Джон Никамура и его спутники вышли из леса, они увидели иную картину.

Олу словно подменили. На огородах и прямо на улице стояло много палаток, везде горели костры. Окна домов светились. Лаяли собаки. В разных концах орали песни, кто-то кричал, где-то стреляли. Поселок не спал. Десятки людей бродили по улицам. Сушились сети. Тяжелые баркасы качались на рейде. Выше линии прибоя на берегу валялись груды ящиков и мешков. Вдоль берега сновали лодки. Шла разгрузка барж.

На вышедших из тайги никто не обратил ни малейшего внимания. Побродив по улице, Никамура подсел к одному костру. Его подручные умостились рядом.

Джон Никамура посидел несколько минут молча. Люди у костра чинили обувь, сбрую, нехотя переговаривались. Купец спросил:

— Когда приехали?

— Третьего дня. А ты?

— Вчера.

— Тоже со Второй речки?

Никамура кивнул. Он теперь знал, откуда этот народ. Вторая речка находилась рядом с Владивостоком.

— Кто вербовал? — спросили те, что со Второй речки.

— А я забыл, — сказал Никамура и виновато улыбнулся. — Фамилия у него такая… ну, как его?..

— Не тот, что с бородкой и в очках?

— Он самый.

— Так это инженер из «Союззолота». Нестеров его фамилия.

— Да-да, Нестеров.

— Не обманул?

— Как сказать… — осторожно ответил Никамура. — Поживем — увидим.

— Когда выходишь? — опять спросили его.

— Видно, на этой неделе. А вы?

— Завтра. Идем на какую-то Бахапчу. Не слышал? Верст, говорят, двести тайгой. Надо идти, а то скоро новая партия высадится, базар такой устроят, что не выберешься. Спеши к золоту, парень, пока не расхватали. Первым всегда сливки достаются.

Никамура фальшиво засмеялся.

— Всем хватит.

Не дожидаясь новых вопросов, он встал и пошел прочь от костра. Остальные шестеро двинулись за ним. В темноте Никамура обернулся, сказал:

— Бояться нам нечего. Здесь полно чужих людей. Это рабочие, нанятые трестом «Союззолото». Кажется, началось. Посмотрим, что у них из этого получится. Если, конечно, мы не будем просто наблюдателями. Так, Кин?

В 1926 году Колымой заинтересовался государственный трест «Союззолото». Трест послал на Дальний Север несколько поисковых партий. Они подтвердили слух о богатейшем крае, нашли в трех-четырех местах очень перспективные месторождения. Было приказано организовать первую партию для промышленной разработки ценного металла. Но приказ приказом, а базы для этого пока не было. Условий тоже.

С бору по сосенке инженеры «Союззолота» набрали на базарах Владивостока и Хабаровска порядочную ватажку из очень разношерстной публики, которая хваталась за любое дело, лишь бы оказаться подальше от милиции да подработать побольше. С этим многообещающим народцем инженеры отбыли на шестидесятую параллель. Спешка, как всегда, мешала продумать дело до конца.

Северный берег моря встретил людей неприветливо. Жители Олы сразу раскусили, что за публика прибыла к ним в гости. Поисковики разместились в старых, прожженных палатках прямо на улицах поселка. От родных мест их отделяло теперь бурное море. Будто и не на своей земле. Дальше на севере стояли дымные от далеких пожаров леса, где-то за ними маячили совсем уже таинственные горы.

Партия за партией стали уходить в тайгу, направляясь к тем далеким тревожным горам.

Семеро из леса затерялись среди приезжей публики. Никто ими не интересовался. Мало ли кто завербовался сюда. Никамура исчез на несколько дней, потом снова появился в поселке, любезный, улыбчивый, вежливый. За ним неотступно ходили какие-то новые, с виду очень угрюмые люди. Он щедро поил и кормил их, расплачивался червонцами. За поясами людей висели в ножнах длинные финки.

Ночью к берегу подошло несколько мелких судов. Никамура крутился около берега. Под утро он нашел Кина, поманил его за собой. Они уселись на открытом берегу.

— Вон та кавасаки отвезет меня домой, — сказал Никамура и ткнул пальцем в дальнее судно.

— Вас? — спросил Кин и замер.

— Да, меня. Только меня.

— А я… Мы все?

Никамура непроницаемо молчал, разглядывая свои пальцы. Потом повернулся лицом к Кину и резко ответил:

— Эти люди из бывшей белой армии мне порядочно надоели. Кто они мне? Почему я должен заботиться о них? Попутчики, не больше. Теперь мы вышли к морю. Я их больше не знаю. Не хочу знать. Пусть устраиваются сами. Здесь нетрудно достать документы. Пусть вербуются к Нестерову и отправляются в тайгу. Не хотят — пусть едут по домам. Скатертью дорога. Я ничем не обязан им. Почему ты заботишься о них, Белый Кин? Кто они тебе?

— А я, хозяин?

— Вот ты — другое дело. С тобой, Белый Кин, мы не только друзья, но и компаньоны. Ты много сделал для меня, я обязан позаботиться о своем друге.

— Так возьмите и меня…

— Куда? Зачем?

— Я хочу в Сьюард. Хочу жить там. Мне все надоело. Кровь, деньги, тайга… Я устал, хозяин.

— Рано стареешь, Кин. Тихо жить? А зачем тихо? Жизнь без борьбы неинтересна. Бороться ради денег, ради власти над другими людьми — вот в чем настоящая жизнь. Разве ты не знаешь?

— Но сами вы уезжаете…

— Уезжаю. Но вернусь. Я не брошу такое интересное и прибыльное дело. Кто же уходит от золота? Только дураки… Я очень скоро вернусь. Мне нужна сильная рука, поддержка. Я получу ее за морем и вернусь. Я хочу взять в свои руки огромное дело. Тогда мы станем бороться плечом к плечу с тобой, Кин. Или ты больше не хочешь работать со мной?

— Я устал…

— Ты говоришь не то слово, Кин. Ты богат, вот что! У тебя в Сьюарде кое-что отложено. Так я говорю? — Никамура перешел на злой шепот, подвинулся вплотную. — У тебя и здесь не мало. Золото Бориски ведь тоже, наверное, у тебя, а?

Кин отшатнулся:

— Что вы говорите, хозяин?..

— Я знаю, меня не проведешь. Не бойся, оно твое, ты его нашел, ты взял. Я молчу. Но ты не уедешь. Ты будешь ждать меня здесь и работать.

Белый Кин задрожал. Никамура сказал:

— У Нестерова нет помощников, нет грамотных людей. Я это узнал. Иди к нему, стань близким человеком. Он безвольный, слабый инженер. Сделай все, чтобы по исковые партии рассыпались, исчезли. Понимаешь? Их надо убрать. Всех.

— Так, хозяин, — тихо сказал Кин.

— Я доверяю тебе, Кин. Ты будешь от моего имени скупать здесь золото, пусть оно течет не в кассы Нестерова, а к тебе.

— Но деньги…

— Я дам тебе денег. Тысяча пятьсот червонцев, все, что у меня есть. Целое состояние, не так ли? Потом пришлю еще. Плати дороже Нестерова. Пусть старатели имеют деньги. Это их право, они заработали. Но пусть они не имеют ни куска хлеба, ни фунта муки — ничего. Пусть их кормит Колыма. Она их накормит, она их так накормит, что лучше некуда!

Никамура волновался. Он все-таки боялся, что люди Нестерова вырвут у него золотые районы. Уж очень их много, этих людей. Успокоившись, Никамура спросил:

— У тебя есть настоящее имя. Акинфий Скалов, да? Носи его. Белый Кин должен пока исчезнуть. Он сделал много такого, о чем не стоит вспоминать. Не правда ли?

Кин промолчал. А что скажешь?

— Когда вас ждать обратно? — спросил он упавшим голосом.

— Мне нужен год. Может быть, два. Но ты услышишь обо мне раньше. Скупленное золото передашь человеку, который явится к тебе вот с этим кольцом. Смотри.

Он протянул руку. На безымянном пальце Никамуры сидело кольцо-печатка. В середине золотого квадрата горел красный рубин. Кин нервно вздрогнул: словно капля человеческой крови.

Через день Никамура исчез. Вместе с ним исчез один из семеновцев — офицер Конах. Своим остальным спутникам Кин сказал:

— Бросил и уехал. Устраивайтесь сами, как хотите.

— А ты?

— Я иду с поисковой партией на прииски. Выхода нет, ребята, жить надо. Вот так. И давайте забудем друг друга. Что было, то кануло. Понятно?

Глава третья

Продолжение второй главы. Инженер Нестеров. Голод. Неудачная попытка завоевать тайгу.

Руководители первой экспедиции приступили к работе, имея в своем распоряжении не столько средства и технику, сколько благие пожелания. Но Север не считался с благими намерениями. Он был мачехой для людей, он не давал им пищу, одежду и жилье. Он мучил людей, если они приходили сюда безоружными, налегке.

Инженер Нестеров сразу столкнулся с проблемой номер один: дороги. Дорог не существовало. Не находилось даже проторенных тропинок. А ближайший прииск разрабатывали более чем в трехстах верстах от побережья.

Люди шли и ехали на прииски, не особенно задумываясь, чем они будут питаться. Лошади везли на вьюках месячный запас муки. Жить можно. А там видно будет, на то начальство есть.

Уже через несколько недель с приисков стали поступать первые тревожные вести: не хватает муки, сахара, соли. Нестеров требовал лошадей назад, чтобы перебросить продукты из Олы. Здесь они были. Но лошади куда-то исчезли. Позже стало известно, что и они пошли на питание людям. Сучок, на котором сидели старатели, оказался подрубленным. Это был первый умелый ход Белого Кина. Он работал с Нестеровым. Так приказал Никамура.

Узнав о несчастье, Нестеров метался по своей конторе, садился за стол, вставал, снова садился, брался за голову, стонал от бессилия. Помочь людям… Но как?

Вызвав своего помощника по снабжению, сказал:

— Акинфий Робертович, немедленно соберите в поселке всех лошадей, какие только есть, вьючьте их и срочно везите муку в район Оротукана. Там беда. Голод.

— Нужна охрана, хозяин. Банды в тайге. Опасно.

— Вы же знаете, у меня людей больше нет. Сами охраняйте. Как-нибудь… Только, пожалуйста, скорее.

Через неделю вернулся человек из продовольственного отряда.

— Разграбили, — сказал он, всхлипывая. — Напали за порогами, мы дрались как могли. Акинфий Робертович отбился, с пятью лошадьми ушел к приискам. Ни слуху ни духу от него.

— А остальные лошади?

— Увели в тайгу. Не знаем, кто такие…

Нестерову не удалось помочь старателям. Они кое-как продержались до зимы. Холод и голод ожесточили нестойких людей. Во все стороны побежали одиночки с одной только мыслью: выжить. Увы! Мало кто из них добрался до берега моря. Зима довершила злое дело, снег прикрыл стылые тела.

Акинфий Робертович Скалов прибыл на один из приисков с пятью лошадьми. Его встретили криками «Ура!». Десять мешков муки, чай, сахар! Заместитель Нестерова по снабжению стал героем дня. Его звали к себе нарасхват, усаживали на почетное место в палатках.

Он скупо улыбался, на вопросы отвечал серьезно, немногословно:

— Нет транспорта. А впереди долгая зима. Подвели нас начальники, завлекли и бросили на произвол судьбы.

В сердцах людей разрасталась тревога. Что они в этом медвежьем краю? Как песчинки в холодном море. А ну как ударят морозы, посыплет снег? Ни еды, ни одежды, драные палатки. Скалов многозначительно молчал. Надежды? Сами понимаете… Начальству лишь бы золота поболее, а насчет людей…

Помощник по снабжению не спешил уехать с прииска. У него и тут хватало работы. Пусть Нестеров думает о будущем, о людях, пусть посылает, если сумеет, транспорт и готовит прииск к зиме, а у Кина свои заботы.

Нестерову какими-то судьбами удалось наскрести в Оле еще два десятка лошадей, он купил у якутов оленей. Вьючный транспорт пошел через тайгу уже по снегу. Но на полпути его встретили беглые люди с приисков, рассеяли по лесу, уничтожили. Десятник, избитый, жалкий человечишка, приплелся в Оротукан и, плача и кляня судьбу, рассказал собравшимся о судьбе транспорта.

— Ну вот, — зловеще изрек Скалов. — Теперь, братва, все. Зубы на полку, тюленьи потроха!

— Бросай работу! — истерически выкрикнули из толпы. — Хватит! Давай в Олу, пока не поздно!

Вечером Скалов ходил по палаткам, прислушивался к разговорам, молчал, теребил редкую бородку на бледном лице. Светлые глаза его грустно смотрели на обреченных людей. Иной раз он подзывал кого-нибудь, тихо спрашивал:

— Уходишь?

— Ухожу. К дьяволу!

— Золото сдал?

— И не подумаю.

— Есть тут человек, цену хорошую дает. Хочешь — деньгами, хочешь — продуктами. Слава богу, нашлись добрые люди, отдашь — не пожалеешь. Будет с чем топать обратно.

Недалеко от прииска, в распадке, стояло рубленое зимовье без крыши. Здесь когда-то жгли уголь для приисковой кузницы. Давно потухли выжигательные ямы, ушли мастера. А в зимовье поселились трое здоровых мужиков с ножами у пояса.

Они встречали старателей настороженным вопросом;

— Кто послал?

— Скалов.

— Тогда заходи. Сколько у тебя?

Никто не знал, что именно сюда попала львиная доля товаров из разграбленного транспорта. В зимовье шла бойкая торговля. Старатели меняли золото на муку и табак, брали червонцы и уходили, в душе благодаря всевышнего, что удалось получить хоть это. Впереди лежал долгий путь к морю.

С последнего прииска «Союззолота», проклиная весь белый свет, и золото, и страшные горы, пошли на юг обросшие, голодные люди. И заглохли начавшие было жить маленькие поселки на верхних колымских притоках, засыпало снегом наторенные дороги.

Зимой победно загудела над тайгой метелица. Яркое, но холодное солнце осветило нетронутую белизну снега и льдов. В строгой тишине стояли мрачные горы. Ни одна человеческая фигура больше не маячила в этом мертвом крае. Все застыло, умерло.

Когда над Колымой повеяло первым мартовским теплом, из Олы выехал на собаках инженер Нестеров. Из-под низко надетой шапки на белый свет глядели неподвижные стылые глаза неудачника. Он ехал смотреть, что представляют собой прииски. Где они, эти прииски, где люди, где, наконец, золото, ради которого истрачены многие тысячи народных денег? Начинается весна. Скоро тронется лед, откроется море, и в Олу, к нему, инженеру Нестерову, приедет ревизия, спросят, где золото. Что скажет он? Ни денег, ни людей, ни золота. Даже его помощник и тот пропал в горах, сгинул, исчез.

Ни одна живая душа не попалась инженеру по дороге в тайгу. Прииски встречали его мертвой тишиной, холодным запахом нежилого в изодранных палатках, унынием запустения. Мертвые долины, пустые распадки… Что же это такое? Провал задуманного дела, позор, унижение, тюрьма.

В Оротукане он постоял над игрушечно-маленьким промывочным прибором, посмотрел на заячьи следы вокруг и, всхлипнув от жалости к самому себе, вынул из кармана полушубка револьвер.

Одинокий выстрел заставил собак поднять из снега морды. Заспанный каюр встал, подбросил в костер дров и не спеша пошел к начальнику. Начальник, странно скрючившись, лежал на снегу. Суеверный каюр что-то забормотал и быстро побежал прочь. В одно мгновение он поднял упряжку, расправил ремни, схватил остол и, щелкнув языком, погнал собак подальше от этого страшного места, где под снегом и мерзлыми торфами лежало нетронутое золото, а на снегу чернели капли свежей крови.

К вечеру из распадка на прииск пришел человек на лыжах. Он был одет тепло, по-якутски. На редкой бороде застыл белый иней. Подойдя к Нестерову, человек тронул уже остывшее тело палкой, повернул лицом вверх и снял со своей головы шапку. От влажных светлых волос пошел пар. Постояв минуту, зимовщик надел шапку, нагнулся к Нестерову, обшарил его и, ничего не тронув, пошел обратно в распадок.

Молча открыл он дверь зимовья, молча разделся и подсел к печке, где уже сидели трое.

— Кто? — спросил один из них.

— Нестеров. Застрелился.

— Царствие ему небесное, — сказал из темного угла густой голос и добавил: — Хороший был мужик, только характер бабий, не за свое дело взялся.

Все перекрестились и надолго замолчали.

На печке в котелке булькала похлебка. В избе пахло солониной, разваренной кашей. Захотелось есть. Вздохнув, зимовщики подсели к столу.

Пообедав, легли на нары, закурили. После долгого молчания Акинфий Робертович Скалов сказал:

— Весной жди заварухи. Понаедут сюда разные комиссии, обследователи, начнется история. Не дай бог попасться им в руки.

— Уйдем от греха, — ответили ему с нар.

— Куда пойдешь, да еще с таким грузом…

— К морю. Будем ждать хозяина там.

Через месяц, когда апрельское солнце начало уже всерьез подтачивать снег, а ночью мороз схватывал его плотной коркой, из распадка вышли четверо и остановились недалеко от бывшего прииска.

— Обождите тут, — приказал Скалов и пошел обратно к зимовью.

Он долго чиркал спичками, пока удалось поджечь щепки. Когда костер разгорелся, Скалов ударом ноги подбросил горящие поленья к самому углу зимовья и стал смотреть, как жадно облизывает огонь сухие бревна домика, в котором они прожили долгую зиму. Убедившись, что пожар не потухнет, пока не испепелит все до последнего бревна, он повернулся и пошел, не оглядываясь, по своей лыжне.

Над распадком в бледное небо поднялся столб редкого дыма. Так горит в безветрии только сухое, выдержанное дерево.

— Спалил? — спросили его.

Скалов не ответил. Сами видели. Он посмотрел на то место, где лежал инженер. Из-под обледенелого снега виднелся кусок черной овчины. Мех на ней едва колыхался. Скалов отвернулся.

— Пошли, что ли, — сказал он и посмотрел на спутников.

Они были добротно одеты, выглядели в своих полушубках и меховых шапках великанами. У ремня болтались ножи, за поясом косо воткнуты топоры. На заросших лицах топорщились бороды — две черные и одна светлая. Мужики впряглись в санки, с трудом оторвали от снега прилипшие полозья, охнули от натуги.

— Тяжелый, черт, — сказал густобородый и с уважением оглянулся на ящики.

Скалов улыбнулся: хозяин будет доволен. Можно сказать, вся добыча «Союззолота» за сезон. Не знал Нестеров, где искать свое золото. Рядом стоял и рядом застрелился, не выдюжил. Каждому свое.

Скалов шел на лыжах позади санок и смотрел в спины своим сообщникам. Одного из них он знал давно, — это был Петров, семеновец, который пришел еще на баржу. Двух оставил ему Никамура. Кто они? И как поведут себя? Золото делало врагами и не таких, а чистых людей. Скалов был начеку. Наган у него лежал в правом кармане.

По последнему снегу, мокрые до пояса, пришли четверо из тайги на берег застывшего моря верстах в шестидесяти восточнее Олы. Идти ближе к поселку они опасались. Уж очень дорогой с ними груз.

Ждать? Другого выхода не было.

Скалов выбрал густой лесок, приказал рубить здесь зимовье. За два дня срубили низенький домик, навалили на потолок дерн, ветки, поставили маленькую печку. Провизии оставалось недели на две, но зато были ружья, патроны. Жить можно. Привыкли.

Охотиться уходили подальше от берега, чтобы случайный человек не услышал выстрела. Ждали, высматривали.

В середине мая шторм сломал ноздреватые от солнца льды, побил их, набросал на галечный берег. Все горячей светило солнце. Синие льды на сухом берегу исходили темной влагой, из-под них текли ручейки, море победно гудело, серое, взбаламученное у берегов, прозрачно-зеленое вдали. Скалов с биноклем часами просиживал на опушке леса, вглядываясь в даль. Горизонт был чист и безлюден. Тревожно вздыхал, оглядывался.

Не выдержав, позвал Петрова и, глядя в сторону, приказал крутым голосом:

— Тебе придется идти в Олу. Присмотрись, как там. Осторожно порасспроси людей. Ищи Никамуру или человека с красным перстнем. Кто-то из них должен прибыть в наши края.

— Арестуют, — сказал Петров. — На смерть посылаешь.

Но все-таки пошел, оставив оружие. Даже не попрощался.

Вернулся он через неделю, привел с собой невзрачного, худенького человека, не то гольда, не то корейца. Мужичок размотал на руке тряпку. На указательном пальце красной капелькой светился перстень. Скалов долго рассматривал печатку, признал: та самая.

— Рассказывай, — потребовал он.

— Чего рассказывать, — грустно ответил пришелец. — Велел передать, что приедет сам. Очень скоро приедет, ты жди его здесь. А я пойду в Оле посижу, потом сюда приведу. Вот и все. До свиданья, начальник.

От души отлегло. Скоро все кончится. Ночью, когда мужики ушли на берег, Скалов снял с себя пояс, открыл ящик, набил кожаные карманы пояса потуже. Хватит с Никамуры и того… Носить пояс стало неудобно, приходилось терпеть. Деньги все-таки.

Веселым июньским утром пришел Джон Никамура с худеньким человечком. Вместе с ним явился черноволосый Конах. Видать, не очень сладко за морем, раз вернулся в места, где за ним пуля ходит.

— Здравствуйте, — звонко сказал Никамура, улыбнулся, обнял Скалова, пожал руки остальным. — Рад видеть вас, друзья. Очень рад. Право, я не надеялся так скоро разыскать вас. Колыма велика. Но провидение не оставило нас, и вот мы опять вместе. Рассказывайте и показывайте, Кин.

Увидев содержимое ящиков, он засмеялся.

— Бедный Нестеров! Мне его жаль…

Никамура порылся чистыми, аккуратными пальцами в песке, выровнял его и сам закрыл ящики. Не откладывая расчетов, тут же вручил трем своим бородатым работникам крупную сумму денег. Они взяли деньги и смутились. Похоже, что он их рассчитывает. Не нужны больше, что ли? Помялись, спросили прямо.

— Нет, господа, — ответил он, — это аванс за труды. Вы все уедете со мной. И там, дома, мы с вами рассчитаемся полностью. Я ценю ваше усердие очень высоко, можете мне верить. Слово честного человека!

Скалов облегченно вздохнул. Наконец-то! Он даже перекрестился.

Ночью зажгли пять костров. Ждали какое-то судно. Костры горели до утра. Никто не спал.

Никамура сидел с Кином в стороне, смотрел на огни костров, на тусклое, чуть подернутое дымкой спокойное море и рассказывал о делах в Сьюарде, о том, что видел и слышал на Хоккайдо, куда заезжал, и как пробрался на Охотское побережье. Потом начал говорить о Колыме. Голос его звучал резко, зло.

— До нас дошли слухи, что в Москве и Владивостоке готовится новая экспедиция для разработки золота на Колыме. Подготовка ведется большая, не в пример «Союззолоту». Организация фрахтует корабли, на складах накапливают товары. Они хотят провести сперва большое исследование всего Севера, а уж потом начнут создавать прииски. Как они любят говорить: «на ошибках учатся».

Кин слушал Никамуру и в душе радовался. Судя по словам и напряженному лицу рассказчика, дело его вот-вот сорвется. Вряд ли хозяин сможет осуществить свой замысел, имея дело с таким могущественным противником, как Советская власть. Отступит. И тогда они уедут в Сьюард. Пусть попробуют этот орешек другие. А у них найдется дело поспокойнее.

Никамура между тем продолжал:

— Мы оказались хитрее инженера Нестерова и всех, кто там с ним заодно. Но если русские осуществят свою новую затею и явятся сюда с кораблями и людьми, тогда нам придется изменить тактику. И действовать иначе.

Вот как! Тактику! Кин помрачнел. Значит, его шеф и не думает отступать, он только собирается действовать по-иному. Пожалуйста, Джон Никамура, действуйте. Но только без него. С Акинфия Робертовича Скалова хватит. Сыт по горло. К черту новую тактику!

Никамура сказал:

— Как бы ни были организованны и сильны русские, у них на этом берегу всегда будет одна очень уязвимая сторона: снабжение товарами и продовольствием. Море — раз, тайга и горы — два. Корабли проходят через японский пролив Лаперуза. Значит, ловушка номер один. Через тайгу и горы тоже дорог нет. Ловушка номер два. Всегда возможны перебои, их следует организовать, как это ты уже мастерски сделал, Кин. Мы расставим силки именно в этих местах. И мы разладим их затею.

Кин мрачно заметил:

— Они будут получать продукты на месте. Вспомните Зотова. Огороды, рыба и все прочее.

— Это в прошлом. Колонии Зотова уже нет. Кто вспомнит о ней? А потом, это же капля в море. Если здесь окажется много людей, потребуется очень много хлеба, сахара, муки. Их надо возить. Господа из Москвы встретят на Охотском берегу немало трудностей. Наша роль, Кин, будет заключаться в том, чтобы сорвать и вторую экспедицию. Дважды неудача — и никто больше не рискнет явиться сюда. А мы останемся, здесь и поладим с отчаянными старателями. Мы привезем им пищу и одежду, возьмем золото… — Он понизил голос. — Я имел удовольствие встретиться и говорить с большими промышленниками, Кин. Они заинтересованы в нашем предприятии. Они дадут нам кредит, помощь, корабли. Они тоже глядят на этот кусок земли масляными глазами.

Скалов промолчал. Никамура быстро глянул на него, но больше не сказал ни слова. Видно, понял.

Забрезжил рассвет. Джон Никамура уснул. Все спали у костров. Кин осторожно прошел в избушку. Поглядев еще раз на спящих, он быстро открыл ящик и зачерпнул кружкой золотой песок. Еще раз, еще. Тяжелая сумка, черт возьми! Закрыв ящик, он так же осторожно вышел и скрылся в тайге.

Через несколько минут Кин вернулся на берег. Мешочек и тяжелый пояс остались под сухим тополем у ручья. В последний момент он сумеет взять свое богатство. Лишь бы дождаться корабля.

Вот теперь Кин достаточно богат! А Джон Никамура не обеднеет. Тем более, что ему обещана такая поддержка. Пожалуйста, действуйте, хозяин. Но без меня. Без меня! С меня вполне довольно…

Корабль появился на горизонте в сумерки. Опять зажгли костры. Судно едва дымило, дрейфовало в виду берега. Потом оно быстро пошло прямо на огни. Кин разглядел: это был крупный рыболов, кавасаки.

С него спустили шлюпку, двое сели на весла и рывками пошли к берегу. Никамура весело приплясывал на берегу. Он покраснел, улыбался, что-то мурлыкал.

— Несите груз! — приказал помощникам.

Четверо проворно бросились в избушку, вытащили ящики, надели дорожные сумки. От судна пошла еще одна лодка, но вдруг с нее закричали, замахали руками, и лодка быстро повернула назад. Никамура поглядел вправо. Из-за лесистого мыска со стороны Олы вдоль берега шел сторожевой корабль. Он сигналил чужому судну. Пограничники.

— Быстро в лодку! — крикнул Никамура и сам схватился за ящик.

В лодку прыгнули четверо. Она села очень низко.

Гребцы закричали что-то,

— Назад! — взвизгнул Никамура и навел на Петрова револьвер. — Ну!..

У чернобородого дрогнуло лицо, он грязно выругался и спрыгнул прямо в воду.

— Ты тоже! — приказал хозяин, и другой помощник, увидев перед собой дуло револьвера, выкатился из лодки, забрызгав всех водой.

В лодке остались Никамура и Конах.

— Вперед! — закричал Никамура, весла ударились о волну, лодка дернулась и понеслась к судну. С берега смотрели на сторожевик. Он быстро двигался наперерез лодке. Что будет, что будет!..

Только один человек не участвовал в этой сцене и не видел начала трагедии. Кин бросился в тайгу за своим кладом. Как на грех, в темноте он не сразу нашел белый ствол сухого тополя, пробежал мимо него, вернулся и несколько минут стоял с похолодевшим сердцем, пытаясь ориентироваться. На берегу шумели, командовали, слышались сигналы сторожевика, а Белый Кин лихорадочно разбрасывал листву и землю, выкапывая свое сокровище.

Когда он выскочил на опушку, то увидел картину, которая заставила его беспомощно сесть на землю.

Гребцы налегали на весла, лодка уже подходила к рыбачьему судну. Сторожевик дал предупредительную пулеметную очередь. Вода вскипела у самого борта лодки. С судна бросили конец. Маленькая, ловкая фигура на лету подхватила веревку и с быстротой обезьяны метнулась на палубу. Лодка стукнулась носом о борт, второй человек полез на корабль. В ту же минуту сторожевик дал новую длинную очередь по чужому судну и по лодке. Один из гребцов упал. Кавасаки вздрогнул, громыхнул двигателем и быстро пошел прочь. В лодке закричали. Сторожевик продолжал стрелять по судну. И вдруг с чужого судна по лодке, по своим гребцам, захлебываясь, застрочил пулемет. Вода фонтанчиками подскочила у левого борта лодки, гребцы закричали и, срезаемые пулями почти в упор, повалились на дно лодки. А пулемет все резая и резал лодку. Летели щепки. С кавасаки во что бы то ни стало хотели утопить лодку с золотом.

Сторожевик продолжал обстреливать судно. Он уже подошел к разбитой лодке и закрыл ее собой. Тогда удаляющееся с большой скоростью судно перенесло огонь на сторожевик.

С берега за боем наблюдали брошенные на произвол судьбы люди. Они увидели, как начала тонуть лодка, и перекрестились. Но она не потонула. Кин успел увидеть, как на палубу сторожевика поднимали мертвых людей и ящики. Ящики! Белый Кин неожиданно для себя засмеялся. Он сидел на земле и смеялся, словно лаял. А по щекам текли злые слезы. Брошен…

На море подымался туман. Прощай, Никамура!

Затем он увидел, как Петров и его товарищи проворно побежали в тайгу, хлюпая мокрыми сапогами. На берегу вдруг появились люди в шинелях и с винтовками. Схватив тяжелый пояс и мешочек, Белый Кин прополз сквозь кусты, миновал избушку и, пригибаясь, оглядываясь, помчался на длинных ногах прочь, подаваясь все влево и влево, подальше от Петрова и его спутников. Дружба кончилась. К черту! Ему никто больше не нужен. Особенно свидетели прошлого.

Ему нужно было думать только о себе. Об одном себе.

Глава четвертая

в которой рассказывается о новой странице освоения Дальнего Севера. Экспедиция геологов. Бухта Гертнера.

В десять часов вечера 3 июля 1928 года в галечный берег, как раз против Ольской почты, ткнулась большая шлюпка. На рейде, довольно далеко от берега, качался пароход. Солнце уже село, запад горел малиново-красным цветом. На спокойной воде мигали яркие блики. Начиналась тихая и светлая северная ночь. Тонко пели комары. О черную гальку плескалась ленивая волна. На берегу толпились люди. Они молча ждали, что будет. Жители поселка видели уже не одну экспедицию и научились ничему не удивляться.

Из шлюпки вышли люди. Они походили туда-сюда по скрипучей гальке, с удовольствием разминая ноги, сошлись тесной кучкой, закурили.

— Кажется, здесь, — сказал высокий черноволосый человек, кивнув в сторону поселка. — Именно так по лоции: «Ровный, открытый ветрам берег, небольшой деревянный поселок на фоне таежного леса, вправо от поселка мелкая широкая река, влево далеко в море выдается полуостров, у основания которого находится устье еще одной реки».

Он цитировал по памяти, оборачиваясь в стороны и указывая рукой на приметы.

— До чего же ты умный… — сказал ему низенький подвижной товарищ. — Все-таки не вернее ли будет спросить об этом жителей поселка?

Приезжих в поселке встретили приветливо, но настороженно. Председатель поселкового Совета, в сопровождении милиционера при всей форме, подошел первым, представился.

— Новоградский, — ответил высокий молодой брюнет. — А это мои товарищи по экспедиции. Знакомьтесь.

— Насчет золотишка прибыли? — полюбопытствовал представитель власти.

— Угадали. Отсюда начнем штурмовать тайгу.

— Она уже штурмованная, дорогие гости. Не один раз, между прочим, — вздохнул председатель. — А все такая же неприветливая, как и в старину. Уходит туда много разного народа, а приходит… Вот, участковый знает, — кивнул он в сторону милиционера.

— Недавно один явился, на человека непохож. Отдышался, рассказывает, будто всю Колыму вдоль-поперек ползком прополз. Верить можно: кожа да кости, в чем душа держится.

— Если он в одиночку всю Колыму прошел и живым вернулся, то полезный для нас человек. Кто таков? — спросил Новоградский.

— Да вы познакомитесь. Он у нас на почте работает, грамотный мужик. Только едва ли его теперь тайгой приманишь, бежит от нее, как черт от причастия, напугался до смерти.

— Скажите, — нетерпеливо спросил Новоградский, — проводники у вас найдутся?

— Есть у нас, кроме почтаря, еще один-единственный знающий человек. Бывал на Колыме, Индигирке, жил там подолгу. Якут Макар. Медов по фамилии. Этот с завязанными глазами…

Приезжие оживились:

— Он сейчас в поселке?

— Спит. Привык с закатом ложиться.

— Идемте к нему.

— Да вы сперва устройтесь, поужинайте, отдохните.

Как же это, все-таки море переехали, устали.

— Вот у него и отужинаем. А ночевать на корабль уедем, не один день качались.

Макар Медов открыл глаза сразу, как только тявкнула собака. Поморгав, он нашарил трубку и закурил. По приглушенным голосам угадал, что ждут его. Медов подтянул ремень на штанах, пыхнул табачком и вышел.

Участники экспедиции сидели на крылечке, любуясь игрой заката на морском просторе. Красноватая вода, словно освещенная жарким огнем снизу, широкой дорожкой стелилась по агатово-бледному морю от горизонта до самого берега. Черным пятном на этой дорожке бугрился пароход. Из его труб, едва видимый, подымался дымок. Вправо высился берег полуострова, густо заросший тайгой. Сопки бросали на воду чернильно-черную тень. Казалось, под ними бездна, уходящая к центру земли. Закат постепенно слабел, дорожка бледнела, но в стороне, на расстоянии каких-нибудь шестидесяти градусов по дуге горизонта, небо вновь светлело и наливалось веселым оранжевым огнем. Начинался ранний восход.

— продекламировал кто-то, не отрываясь от любопытного, только северу присущего явления. Медов кашлянул. Все оглянулись.

— Извини нас, отец, — сказал Новоградский. — Не терпится. Вот и подняли тебя. Чай пить будем или здесь поговорим?

— Чай никто не откажется. Давай будем пить, тогда и поговорим. Пошли в дом, гостями будете.

Они проговорили до утра, вернее, часов до трех. Брызнув нестерпимым светом, выкатилось солнце. Мрачный полуостров засиял яркой зеленью, под обрывом сопок рассыпался белыми гривками прибой, от моря потянуло свежестью, соленым простором. Заиграли над водой чайки.

Медов сказал Новоградскому:

— А может, и Скалов пойдет с нами? Поговори.

— Я сегодня встречусь с ним. Но ты готовься.

От корабля к берегу отвалили сразу три шлюпки. Началась разгрузка переполненных трюмов.

Около двух месяцев назад Белый Кин вышел из тайги за огородами поселка и, обессиленный, полумертвый, лег на холодную землю, не в силах сдвинуться с места.

Бесконечная вереница дней прошла с того злополучного вечера, когда Кин, преследуемый пограничниками, стал продираться сквозь кусты стланика и березки в тайгу, унося свою жизнь и свое богатство подальше от этого несчастного берега.

Вгорячах он не подумал ни о ружье, оставленном в избушке, ни о вещевом мешке с продуктами. На нем был тяжелый пояс и еще более тяжелый мешок с золотым песком — все, что Скалов хотел увезти с собой за океан, — его надежда, его спокойное будущее, его деньги.

Пробежав верст десять, Кин свалился на мох и долго лежал без движения. Отдохнув и убедившись, что погони нет, он обрел способность рассуждать, и уже через полчаса принял решение пробираться самостоятельно через Камчатку и Чукотку к Берингову проливу, нимало не подумав о тысячах верст труднейшего пути без оружия и без единого сухаря. А что еще делать, как не бежать из этого края? Ведь ему не было здесь места.

Он пошел на северо-восток, не особенно удаляясь от берега Пенжинской губы, и сравнительно быстро прошел первую сотню верст, лишь на два часа заглянув в крайнюю избу совсем крошечного поселка Гижига, где ему удалось купить немного муки, соли и вяленой рыбы. Людей он боялся, тяжелый пояс толкал его вперед и вперед.

Сил хватило еще на две недели пути. А потом, отчетливо представив себе огромнейшее расстояние по таежному безлюдью и холодным горам полуострова, Скалов остановился и замер в нерешительности. Нет, не пройти. Ни за что не пройти. Смерть. Он повернул назад. Если и есть на земле хоть одно место, где люди могут принять его в свою среду, так это Ола. Его, Акинфия Скалова, знают там как помощника инженера Нестерова. Инженер погиб. Скалов вернется сейчас живым из тайги, кто заподозрит неладное? Его выручит венец мученика — человека, плутавшего по тайге почти год. Он устроится. Он найдет себе место, будет работать, и пусть поскорее забудется все прошлое, связанное с Никамурой, золотом, кровью.

Вспомнив Никамуру, он ехидно оскалился. Упустил таки золотишко, попало оно в руки законной власти. Только облизнулся! А как хотелось ему потопить ящики. Даже людей своих не пожалел, посек из пулемета! Злее тигра, лютее волка.

Скалов заторопился назад. Идти становилось все трудней. Да еще этот груз. Иногда, на привале, он снимал с себя пояс, развертывал мешок. Сидел, пропускал сквозь пальцы теплый и влажный от тела золотой песок и мучительно думал, что же ему делать с этим богатством. Золото бедного Бориски… Золото Никамуры, вернее Нестерова… Неужели бросить? Или принести в Олу и сдать? Спросят, откуда, начнется допрос… Нет, этого делать он не станет. Просто зароет в надежном месте, авось пригодится в свое время. Не век же он пробудет на Охотском берегу. Подвернется случай, и Белый Кин еще увидит мир, поживет в свое удовольствие! Он богат.

Скалов аккуратно застегивал пояс на втянувшемся животе, клал мешок за пазуху и продолжал мерять длинными, все более слабеющими ногами береговые версты на юго-запад. Ола представлялась ему теперь раем, местом обетованным, куда он спешил из последних сил.

Вечерами Скалов выходил из тайги на берег моря, соленый ветер обдувал его распухшее от комаров лицо, он воровато оглядывался и шел по самой кромке воды, подбирая разорванных крабов, куски рыбы и мягкие водоросли. От этой пищи распухал язык, губы покрылись язвами, но он упрямо шел к цели, ни разу не усомнившись теперь в правильности избранного пути.

Как он вышел на огороды ольских жителей, Скалов помнил уже очень смутно. На задворках огорода нашел молодую репу и с жадностью наелся горьковатой зелени. У него еще хватило сил вернуться в лес и зарыть свое золото. Лишь потом, очутившись опять среди огородных грядок, он стал звать на помощь.

Залаяли собаки, появились люди. Мужчины подняли обессиленного Кина, принесли в избу, напоили молоком. Он пришел в себя, открыл глаза и увидел рядом пожилую женщину. Она сидела и вязала чулок, изредка бросая взгляд на больного. В избе пахло свежим хлебом и рыбой. Мурлыкала белая, ухоженная кошка. Покой, уют.

— Проснулся, страдалец? — спросила хозяйка и отложила в сторону чулок. — А мы уж думали — помрешь, — чистосердечно призналась она и захлопотала у печки. — Щец горячих похлебай, рыбки съешь, вот и встанешь, родимый.

Никто с самого детства не заботился так о Скалове, как эти чужие для него люди. Хозяйка накормила его с ложки, как маленького, вытерла лицо отжатой тряпкой, смазала жиром губы. Что-то неведомо теплое шевельнулось в жесткой душе преступника, в глазах сладко защипало, он поспешно отвернулся к стенке, что есть силы сжал зубы.

Когда Скалов оправился, к нему пришли власти. Председатель Совета деловито осмотрел документы:

— Помню, как же! Еще при жизни Николая Федоровича Нестерова, покойника, встречались.

— Нашли его? — спросил Скалов.

— По приметам угадали, по одежде. Лисы и волки прикончили… Ну и револьвер около валялся, один патрон страченный. По всему видать, застрелился. Не вынес огорчения, бедняга, побоялся суда народного.

— Вы когда с ним виделись последний раз, Скалов? — официальным тоном спросил милиционер, усаживаясь к столу писать протокол.

— Осенью, перед тем как выехать с лошадьми.

— В тайге не пришлось встретиться?

— Нет. Я насилу отбился от банды и с двумя лошадьми пришел в долину Оротукана. Раздал ребятам продовольствие и ушел. Потом заблудился, болел и вот теперь только вышел, сам не знаю как.

— Где вы жили почти год? — спросил милиционер.

— У якутов в стойбище, с ними кочевал по тайге.

— Куда?

— В верховья Яны будто бы. Больной я был, плохо помню. .

— И оттуда пришли?

— Оттуда. Пять месяцев шел. Думал, еще помогу чем-нибудь Нестерову. Ведь я на работе числился.

— Это верно. — Милиционер забарабанил по столу пальцами и сощурился. Человек-то герой, а он его допрашивает. Чтобы закончить допрос, спросил для очистки совести: — Золотишко при себе не имеете?

— Откуда, что вы!

— Знаете, так и исчезло, как в воду… Столько труда положили, жизней столько, а золото ускользнуло. Не иначе, припрятано у хитрых людишек.

Скалов промолчал. Видно, пограничники не сочли нужным поставить милицию в известность. Тем лучше.

— Ну, где думаешь осесть теперь? — спросил председатель Совета.

— Надо поправиться, — дипломатично ответил Скалов и закрыл глаза.

Он скоро поднялся на ноги, остался на квартире у добрых хозяев и, как самый истый поселянин, выходил по вечерам на берег моря прогуляться, перекинуться парой слов с соседями, посмотреть на дальние дали, вздохнуть печально, вспомнив при виде необъятного морского простора всю суетность человеческой жизни.

Акинфию Робертовичу не сиделось на месте. Он уходил за пределы поселка, потом, осмелев, стал пропадать по целым дням, облюбовав для прогулок красивое место между двумя бухтами— Гертнера и Нагаево, где узкое горло полуострова рассекала веселая речка. На пологом лесистом увале Скалов нашел крупную лиственницу почти в два обхвата шириной и такую мощную по кроне, что казалось, ей не страшны ни грозы, ни ураганы, ни века. Похлопав ладонью по шершавой коре с подтеками смолы, Скалов прошептал:

— Тут и будет мой клад. Вечное дерево…

Встав утром пораньше, он нашел свой пояс и мешок, затолкал золото в железную банку и, старательно обойдя поселок, тайгой дошел до могучей лиственницы. Посидел, послушал шепот леса, отмерил десять шагов от ствола на север, куда, падала длинная тень лиственницы, и зарыл вовсе не глубоко, но тщательно свое богатство, как одеяло, натянув на клад дерновый слой почвы.

— Долежится до своего дня, — сказал он и, зачем-то перекрестив заветное место, ушел домой.

Вскоре ему надоело бесцельное проживание. Он пошел к председателю.

— Дело мне надо бы какое.

— Это можно, — сказал председатель. — Лес мы тут готовим. Хочешь, десятником?

— В лес не пойду, — угрюмо ответил Скалов. — Надо ел он мне до смерти. Боюсь его.

— Понятно, забоишься после такого. Ну, а если на почтарку? Справишься?

Скалов подумал и согласился. Так он стал почтовым служащим.

Приезд экспедиции застал его на почте.

В составе новой экспедиции на Охотский берег высадились геолог Карибин, практики-разведчики Маковский и Вердин, геодезист-астроном Хазанли, доктор Бахтияров, завхоз Веткин. С ними приехали двенадцать рабочих — надежные, проверенные и ловкие ребята, привыкшие к трудам и походам.

К удивлению ольских жителей, экспедиция не спешила идти в тайгу. Она основательно устраивалась на берегу. С утра 4 июля застучали топоры строителей, стали вырастать домики, добротные палатки, склады. Все делалось по-хозяйски, крепко, деловито. У складов по ночам ходили сторожа с винтовками, от корабля без конца возили и возили ящики, мешки, инструмент, высаживались новые люди. Только это были основательные, практичные и деловые люди, не тем чета. Поселок ожил, зашевелился, снова воскрес от сонной жизни. Скалов отмечал, как увеличился поток телеграфных депеш в оба конца. Пачки почтовых бумаг накапливались у него на столе, ожидая своей очереди.

Макар Медов козырем ходил по поселку, важно покрикивал на рабочих. Видно, он договорился с Новоградским и теперь собирался в путь. К почтовому чиновнику новый начальник экспедиции пока не обращался. Только один раз, на почте, Новоградский спросил у Скалова:

— Приходилось бывать на Колыме?

— Бывал, — нехотя ответил Скалов.

— Служили в «Союззолоте»?

— Да.

Больше он не расспрашивал. Видно, не очень высоко ценил работников «Союззолота». А может быть, просто пока не нуждался в проводнике, был вполне доволен Медовым. Старик надежный, знающий.

В начале августа первый отряд изыскателей на восьми лошадях и тридцати оленях тронулся берегом реки вверх по Оле. Новоградский сказал Медову, развернув в последний раз карту:

— Напомню: выходи на реку Малтан, по ней двигайся до Бахапчи, а оттуда в верховья Колымы. Вот сюда. Тут остановишься. Я приеду позже, найду тебя там. Дальше пойдем уже вместе.

Медов крутил головой.

— Бахапча много народ ходил, плохой место. Пороги, шум на пять верст слышна. Тяжко будет, добра много пропадает.

— А вы попробуйте плотами. Скорее проскочите. И добро сохраните.

Якут щелкнул языком, отвел глаза.

— Начальник, нельзя.

— Значит, берегом.

— Скала — прижим. Очень редко олень пройдет. Тайга обходят далеко.

— Ну, если олень ходит, Макар и подавно пройдет. Ходил ведь?

Медов сощурился от удовольствия. Любил похвалу.

— Еще куда? — спросил он.

— Устройте зимовье. Я подожду второго парохода и приеду к вам. Начнем искать золото.

— Его тыща людей искала. Знают где. Кость там богато лежит. Сам увидишь, поймешь.

— Мы новое поищем. Нам много золота надо.

Они попрощались. Олени и лошади вытянулись цепочкой и вошли в лес.

Скалов стоял возле почтовой конторы и глядел им вслед. Что-то вроде зависти шевельнулось у него при виде веселых, довольных жизнью и трудом людей.

От Медова из экспедиции долго не приходили известия. В поселке заволновались. Новоградский терпеливо ждал.

В свободное время он любил ходить по берегу моря и по тайге. Закинув за спину ружье, высокий, подтянутый, на пружинистых ногах, привыкших мерить километры, геолог сдвигал на затылок шляпу и уходил в лес, зорким взглядом примечая интересные камни, глухарей на дереве, красную рябину в долине и голые останцы у реки. Как и Скалов, он чаще всего ходил возле основания полуострова Старицкого, который отделял большую бухту Гертнера от другой, уютной и глубокой бухты Нагаево, по форме своей напоминающей удлиненную каплю воды. В трех километрах севернее этой бухты в сторону Гертнера бежала мелкая веселая речка. Местные жители называли ее Магаданкой. По берегам реки росла буйная тайга, склоны гор зеленели густым стлаником. Лес спускался к самой бухте, умывался морской водой, хранил в своей чащобе зверье, гасил свирепые порывы зимних штормов. Со всех сторон стояли высокие, скалистые сопки.

Место казалось уютным, привлекательным. На берегу закрытой от ветров бухты притулился один-единственный пустой таежный домик с черными глазницами окон. Возле дома, на поляне, лежала куча золы с обуглившимися костями. В стороне стояла оградка с крестом. Дерево на кресте и на оградке посерело, потрескалось, обросло мохом. Чья-то неведомая могила. И больше ничего. Тишина. Обстоятельная, бесконечная тишина нетронутого, загадочного края.

Геолог прожил однажды рядом с бухтой двое суток. Вечерами к его костру подходили медведи. Они таились в темноте, остренько посматривали из кустов на огонь и на человека, пугали лошадей.

Скалов тоже не забывал могучую лиственницу на увале. Выбрав время, он приходил сюда и час-другой сидел у ее основания, посматривая на зеленеющие бока сопок, на тонкие хвощи, под которыми лежало его золото.

Как-то неподалеку он встретил Новоградского.

Они поздоровались, посидели у костра. Неожиданно геолог сказал, махнув головой к перевалу:

— Любуюсь я на то дерево. Вот вымахал исполин. Король тайги. Экая силища! Века стоять будет.

У Скалова часто забилось сердце.

— Ничего особенного, — сказал он. — Дерево как дерево.

— Ну, Скалов, вы прозаик. А мне так и кажется, что это родоначальник всей тайги. Старшина, одним словом. Он первым пришел сюда и навечно врос в камни. А вокруг разрослось его потомство. Куда ни глянь — внуки, правнуки, море деревьев. Олицетворение сильной воли, любви к жизни: пришел и покорил пространство, разбросав вокруг добрые семена. Как человек.

— Удивляюсь я вам, — с печальной завистью ответил Скалов. — Такие опасности, столько труда, смерть вокруг, а вы с улыбкой да еще с мечтой о чем-то красивом. Тут бы выжить только.

— Жизнь коротка, Скалов. Каждый индивидуум хочет оставить на земле свой добрый след. Чтоб молодым и всем, кто придет после нас, легче жить было. Мы пришли сюда за золотом. Вы думаете, мне самому оно нужно? Лично я равнодушен к нему. Но золото нужно обществу, золото сделает страну нашу сильней, богаче. Разве это не заманчивая цель?

Скалов не ответил. Он не мог понять геолога. Помолчали. Новоградский сказал:

— Я все о том великане. Мне страшно хочется видеть его в ином, достойном нашей цивилизации окружении.

Кажется, мы сделаем так…

— Что сделаете?

— Рано об этом. Еще не время предавать гласности наши планы, Скалов. Сами увидите, дайте только срок.

Прошла скоротечная осень. Снег засыпал тайгу, метель загудела в горах. Поселок потерялся в сугробах. Он глядел из снегов робко, казался незаметнее. По утрам из труб над белыми крышами валил пушистый дым.

Скалов скучал в своей почтовой конторе. Новоградский постепенно переводил основную базу в бухту Нагаево. От Медова и геологов вести не приходили. Множились неясные слухи.

19 ноября в поселок прибежала собака. Тощая, с голодным блеском в глазах, она заскулила у дверей первого же дома, просясь в тепло. Все узнали ее, и тревога прошла из дома в дом.

— Это Егорова Дёмка. Егор пошел с Медовым. Что-то случилось с людьми, не иначе…

Больше Новоградский не мог ждать. В тот же день на пяти нартах с собачьими упряжками он и его товарищи выехали в тайгу.

Глава пятая

В горах Колымы. Скалов идет в тайгу: Встреча с прошлым. Невольное признание. Снова один.

Зимняя тайга — заколдованное царство. Тишина первозданная. Снежные шапки на пеньках, на кочках, сугробы на поваленных стволах, пухлый снег на голых ветках лиственниц, согнувшихся под этой мерзлой тяжестью. Не ступить шагу, чтобы не вызвать снежного обвала с деревьев. Не пройти десяти метров, чтобы не провалиться в пустоты под стлаником и сугробами. Нет хода даже зверю. Лисы и волки обходят чащобу стороной.

Каюр беспокойно осматривался. Собаки еле шли, след от потяга получался неуверенный, извилистый.

— Прямо едем? — спросил геолог, рассчитывая врубиться в тайгу и выгадать несколько километров пути.

— Что ты, начальник! — испуганно сказал каюр. — В тайга пропадем сразу.

Подтянулись остальные упряжки. Каюры сошлись, посоветовались. Свежевыпавший снег завалил все дорожные приметы. Новоградский не вмешивался в разговор. Он тут был новичком.

— Как решили? — спросил он, когда передовой взялся за остол.

Каюр неопределенно махнул куда-то в сторону.

Собачьи потяги пошли в обход леса по целине, вдоль реки. Когда лес прижал долину с обеих сторон, каюры начали петлять от поляны к поляне, где снег не так глубок и пушист, как в глубине тайги.

Упряжки темными привидениями мелькали по белым склонам сопок, скрываясь в долинах, змейкой ползли по горам все дальше и дальше от побережья.

Днем по сверкающему от солнца снегу, ночью по глубоким лунным долинам, в поземку и метель, в оттепель и злой мороз неслись по тайге, по болотам, с горы на гору, от реки к реке, подгоняемые нетерпеливым криком каюров. Мелькали по сторонам кусты, повизгивали собаки, скрипели легкие полозья, трещал, взлетая искристым пламенем к холодному небу, костер на привале, глубокий сон в меховом мешке схватывал геолога в одно мгновение. И снова, едва забрезжит рассвет, версты и версты, и снова тревога на сердце. Где люди, что такое случилось с отрядом?..

До первого зимовья — Элекчана — от Олы двести километров. За этот немалый путь Новоградский, впервые узнавший, что такое собачий потяг и остол, научился сносно править нартой и в три минуты «ставить» на привале костер. От Элекчана он проехал еще сто пятьдесят километров. Вечером, когда костер на недолгой остановке уже прогорал и над долиной повисла ничем не спугнутая тишина, люди услышали далекий шум порогов Бахапчи.

На рассвете нарты осторожно подошли к опасному месту. Геолог услышал грохот воды, увидел пар над узкой долиной и сказочные ледяные валы на закрайках бешеной реки. Приречный лес стоял в густом инее. Между белыми ледяными берегами, полускованная льдом, бросалась на скользкие камни черная вода, она ярилась, бушевала и с грохотом неслась вниз.

Геолог, насупив брови, смотрел на это чудо природы. Река преграждала им путь. Досадное препятствие.

К берегу приткнулось ветхое зимовье. Здесь жил одинокий старый ороч. Он увидел людей, подошел к геологу.

— Экспедиция заходила? — с тревогой спросил Новоградский.

— Как же, видел. Здоровый ребята, веселый. Плоты делал, порог обошел, вниз покатился, рукой махал, зубы скалил…

Отлегло!

Новоградский увидел затесы на деревьях — квадрат белой древесины на тополе и запись: «28-8-28. Идем вниз». На пригорке стоял астропункт. Это дело рук Хазанли. Значит, живы, прошли самый опасный участок. Но тревога все еще не проходила. Откуда прибежала собака? И где сейчас люди, где их зимовье?

Нарты снова тронулись в путь сперва на запад, в обход непроходимых зимой порогов, потом через перевал, заваленный снегом и утыканный мелкими лиственницами, все на север, все дальше и дальше, навстречу друзьям. Товарищи отстали. Они шли по следу.

31 декабря 1928 года, в канун Нового года, нарты вынесли геолога на белый, блестевший под солнцем Среднеканский перевал. Как крутой и гладкий лоб, лежал водораздел, рассекая надвое черную редкую тайгу. Дышалось со звоном. Пар, вырываясь изо рта, шипел и трещал, моментально смерзаясь. Было за пятьдесят градусов. Собаки скулили и поджимали лапы.

— Начальник, надо остановка делать, — сказал каюр.

— А если вниз?

— Круто больно, опасно ночью. Давай палатка ставим.

На перевале, зарывшись вместе с палаткой и собаками поглубже в промороженный снег, Новоградский встретил Новый год. Было холодно и неуютно. Он улыбнулся, вспомнив, какой бывает в эту ночь далекая Москва. И здесь была своя иллюминация. Над ними полыхало неяркое северное сияние. С грохотом лопались льды на ручье.

Утром, отбивая зубами дрожь, быстро свернули лагерь и спустились с перевала к лесу. Пока каюр готовил завтрак, Новоградский с биноклем оглядывал светлые дали, изучая каждый распадок. Рука дрогнула. Над черной щелью неведомого ключа он увидел дымок…

Перекусив, геолог вместе с каюром привязал поклажу и, усевшись, показал вперед:

— Туда!

В долине ключа Безымянного, левого притока реки Среднекана, стояли черные квадраты рубленого зимовья, оттуда во все стороны шли утоптанные дорожки обжитого места. Из леса слышался веселый лай собак. Пахло дымом. Наконец-то!

Вихрем пронеслась по твердому насту упряжка геолога, разом взлаяли, почуяв жилье, собаки, из всех избушек выскочили люди, и Новоградский прямо с нарт свалился в объятия друзей.

— Все живы?

— Все… Каким это ветром?

— Собака от вас прибежала. Думал, беда.

— Это с нами-то?.. Просто отстала и потеряла след. Гляди, разве с нами может что приключиться?

— Ну, говорите: что, как, где? За мной идут еще упряжки, там продукты, одежда, лекарство.

— Эх, жалко, не поспел на Новый год. Мы тут отметили…

— Да рассказывайте, что у вас?

— Нашли…

— Серьезно?

— Смотри.

— Ого! Ну, братцы!..

— Не баклуши бить ехали.

— Что за молодцы!

— Ты останешься или уедешь?

— Остаюсь. У меня на берегу надежные ребята, сами

справятся.

— Это отлично! Нам как раз не хватает кадров. Давай включайся.

Остаток зимы и весну геологи бродили по тайге. Они находили старые разрезы, шурфы. Это их не устраивало. Экспедиция искала большое золото, ей нужен был размах. Когда стаял снег, поиск пошел скорее. Они напали, наконец, на крупные месторождения. Один за другим геологи столбили перспективные площадки в Среднекане, на реке Утиной, в Оротукане, недалеко от места гибели Нестерова. Всюду лежало золото, надежно упрятанное под мерзлые грунты.

Пока шел поиск, от моря в тайгу к геологам направились караваны оленей. Шли долго, выбирая путь не на одну проходку. Люди рубили в лесу широкую тропу. В тайге звенели пилы, дымили костры. Вдоль таежной дороги осторожные снабженцы ставили промежуточные базы и зимовья. В тайге вырастали штабеля мешков под брезентом, горы ящиков. От базы к базе ходили караваны вьючных лошадей и оленей. Горы и море связывались прочной цепочкой зимника.

…Разложив перед собой на самодельном столике уточненную карту Колымы, Новоградский долго смотрел на нее, постукивая по ладони карандашом.

— Смотри, что получается, — сказал он геологу Карибину. — Наша тропа идет сюда обходным путем, а это почти два расстояния напрямую. Непрактично.

— Иного пути на Олу нет.

— А почему Ола? Почему, скажем, не Нагаево? Я очень хорошо осмотрел правую сторону полуострова Старицкого. Бухта чертовски удобна, достаточно велика. Берега ее в меру пологи, болот нет. Прекрасное место для застройки. Если выбирать между Нагаевом и Олой, то я за первое.

— Ну и что?

— Надо проложить отсюда прямую дорогу до Нагаева. Расстояние сократится. Вот так…

Он положил карандаш на карту.

Оставив группу геологов во главе с Маковским искать новые месторождения металла, Новоградский, Карибин и якут Алексей Советский, проложив по карте из Среднекана до Нагаева прямую линию, пошли через тайгу в горы — точно на юг.

За ними оставались затесанные деревья и еле заметная тропа.

Через восемнадцать дней изыскатели вышли к бухте Нагаево. Геологи перешли вброд Магаданку и, раздвигая кусты стланика, поднялись по увалу вверх. На их пути встала могучая лиственница.

— Здравствуй, красавица, — сказал Новоградский и обернулся к удивленному товарищу. — Я уже был здесь. Теперь раздвинь кусты, встань на этот поваленный ствол повыше и посмотри вниз. Ну, что ты видишь, сухопутный человек?

— Я вижу море, — взволнованно сказал сверху Карибин. — Честное слово, море! Как чистейшая капля аквамарина в высоких изумрудных берегах…

— Это наш будущий порт, — сказал Новоградский. — А здесь… Здесь будет поселок, а может быть, и город.

— Как в сказке, — ответил Карибин.

В Олу прибыл еще один пароход. С него сгрузили продовольствие, тракторы, сошли люди. Вечером в поселке стало шумнее обычного. Скалов уже ложился спать, когда к нему постучали. Он открыл дверь.

— Кличут вас, — сказал посыльный.

— Кто?

— Приезжие, не иначе, опять геологи.

Скалов начал лениво одеваться. «Зачем понадобился? Ну конечно, проводника им надо. Якут застрял в тайге, больше вести некому. Теперь до него черед дошел. Откажусь. Не пойду». Вопреки рассудку, Скалов начал вдруг одеваться проворнее. Он заспешил. В сердце поселилась странная, тревожная надежда. Видно, он все еще нужен людям, не забывают Скалова. От этой мысли окрепла гордость. Он нужен! Конечно, никто так не знает тайги, как он. Именно Скалов может привести геологов куда надо. И куда не надо тоже… Скалов теперь уже точно знал, что лично этим людям золото не требуется. Они ищут его для других. Забавно, не правда ли? Почему бы ему не поработать с этими странными ребятами из Москвы? Почта, по правде сказать, порядком надоела. Сидячая жизнь не по нему. Взять да и махнуть в тайгу. Силы есть, здоровье — слава богу. В самом деле…

Он еще не дошел до избы геологов, а решение было принято. Если как следует попросят, он пойдет. На Колыму, на Индигирку, куда угодно. Он везде был, исходил горы, он знает пути-дороги.

Приезжие встретили Скалова уважительно. Посадили за стол, налили спирту, чокнулись за первое знакомство. Он замкнулся, как обычно, сидел и молчал, перебирал пальцами свою редкую бородку. Геологи говорили, о Москве, где Скалов никогда не был, о дороге, о море и вдруг все разом заспорили о перспективах края, об уже известных находках первооткрывателей, упомянули Оротукан, Усть-Утиную, Мылгу. Чувствовалось, что им не терпится идти в горы. Ведь если отсиживаться вот так за столом, там, пожалуй, все откроют и найдут без них. Обидно, не правда ли?

Скалов слушал речи, непонятные слова только усиливали любопытство; он, конечно, понял, что молодой России позарез нужно сейчас золото, чтобы кому-то платить, с кем-то расплачиваться за покупки, но, к удивлению его, никто и словом не обмолвился о себе, о своей нужде, о желании стать богатым. Или все они довольны жизнью и не хотят ничего другого, или просто не понимают, как надо жить среди людей.

— Пойдете с нами? — спросил его пожилой геолог, улучив минуту в общем гаме.

— Платить как будете? — спросил Скалов.

Шум сразу затих. Теперь все смотрели на Скалова. Странный человек. Настал их черед удивляться. Геолог сказал довольно холодно:

— Проводник получает наравне со старшим геологом. Питание общее. Спецодежда. В случае удачи — премия.

— Премия?

— Ну да, известная сумма сверх зарплаты, если откроем промышленное месторождение.

— Пойду, — сказал он, немного подумав.

— Тогда выпьем, проводник. Ну, давай. За удачу, что ли…

В тот день, когда Акинфий Скалов уводил новую группу изыскателей по знакомой тропе на север, в бухту Нагаево, осторожно, делая промеры воды, вошел первый пароход.

Повинуясь команде, широкобедрый пароход осторожно повернулся и пошел к левой стороне бухты. Ему удалось подойти к берегу почти вплотную. Тотчас на камни полетели сходни, человеческие фигурки проворно соскочили вниз, застучали топоры, в тихом воздухе между замкнутых сопок раздался скрип крана и крики:

— Вир-ра!

— Май-на!

На другой день у левого берега бухты начали сооружать пристань.

Ола перестала быть базой экспедиций.

Отныне все пароходы будут идти курсом на Нагаево, оставляя вправо по борту и открытый берег бухты Гертнера, и скалистые сопки Марчекана на полуострове Старицкого.

Этого события Скалов уже не застал. Он надолго ушел в тайгу, смутно на что-то надеясь и робко вживаясь в новую и непонятную для него жизнь среди новых и непонятных ему русских людей.

…В Колымской тайге продолжался поиск.

По сопкам и в долинах дымили костры кратковременных ночевок. Стучали геологические молотки, шуршала галька в лотках, ломы били мерзлую землю, люди пробирались к золотоносным пескам. По тайге растерянно бродили встревоженные медведи. Они уходили в горы и оттуда, с безопасной высоты, подолгу смотрели на дымки костров.

Разведчики находили золотоносные пески, но не кидались мыть золото, а тут же деловито заносили новое месторождение на карту, ставили репера — заявочные столбы — и уходили дальше, послав с нарочным радостную весточку в свой штаб. Искали, находили, но брать не торопились.

Скалов покачивал головой, усмехался и для себя записывал все такие места. Вдруг пригодятся.

За триста и за пятьсот километров от Нагаева работали поисковые партии. Они были небольшими. Их успевали снабжать всем необходимым. Геологи зимовали на месте, с первыми весенними ручьями снова уходили на поиск, и с каждым днем на карте Колымы обозначалось все больше и больше перспективных участков.

Маковский открыл золотую речку Утиную. Вознесенский поставил заявочные столбы на ключах «Три медведя» и Бючинах; геолог Новиков нашел еще одно месторождение возле Оротукана. Здесь уже строились дома будущего поселка. Тот же Вознесенский вместе с Леонидом Коффом открыл Хатыннах. Сергей Раковский буквально натолкнулся на золотую жилу Аттуряха. Колыма сдавалась, Колыма открывала свои богатства, не в силах устоять перед натиском смелых людей.

Отряд проводника Скалова много месяцев подряд обследовал обширный участок гор за рекой Колымой. Продвигаясь на запад, он вышел в большую долину.

Акинфий с трудом припоминал этот широкий распадок, покрытый густым лесом. С обеих сторон сюда спускались морщинистые сопки, в складках которых стоял темный старый лес. Кажется, он был здесь когда-то.

Партия разбилась на небольшие группы и начала исследование притоков реки. Всюду — и в реке, и в ее многочисленных ручьях — находили золото. Старший геолог клялся, что он скорее костьми ляжет в этой долине, чем упустит возможность подобраться к коренному месторождению. По его мнению, оно находилось где-то близко.

Скалову иной раз и нравились эти ребята, которые в самую трудную минуту не расставались с веселой шуткой. Они без конца подтрунивали друг над другом, но даже тени неприязни не было в их шутках. А когда одному «везло» и он вдруг открывал богатое месторождение, его товарищи от всего сердца поздравляли удачника. Разговор заканчивался неизменным:

— С тебя причитается…

И никакой зависти, никакого преклонения перед героем.

Скалов пробовал в свободное время сам мыть золото. Он брал лоток и уединялся в каком-нибудь ручье. Его радовали эти несколько золотников желтого металла, которые он ссыпал в кисет из-под табака.

Как-то вечером проводник показал свою добычу геологам:

— Червонца на три, — гордо сказал он, заглядывая им в глаза. Так, между делом намыл.

Геологи только пожали плечами.

— Охота тебе спину ломать. Придет сюда техника, за две секунды возьмут больше, чем ты намыл за два дня. Лучше бы на охоту сходил, коли время есть.

Увидев, как равнодушно смотрят на его золото сослуживцы, он в конце концов обиженно бросил лоток и, взяв ружье, ушел в лес, чтобы подстрелить к ужину глухаря.

— Вот это вещь, — похваливали ребята, обгладывая косточки птицы. — Ай да Робертович, отличился, старина…

Скалов сосредоточенно молчал, но был чрезвычайно доволен похвалой. Что ни говори, а делать людям приятное — хорошее занятие. Это чувство он испытал впервые.

…Шли недели и месяцы, они складывались в годы.

В тридцатых годах о Скалове говорили уже не иначе, как об опытном, знающем проводнике. Его отмечали в приказах. Его наградили значком отличника.

Он все еще ходил с тем же отрядом, когда случилось происшествие, сразу сломавшее налаженную было жизнь таежного знатока.

В обед на базу приехал молодой парень — коллектор из одной группы, работавшей километрах в восьми от базы.

— Мертвого человека нашли, — сказал он старшому. — Поехали со мной.

Начальник отряда, два геолога и Скалов оседлали лошадей и немедленно выехали на место происшествия.

На берегу ручья столпились поисковики. Около их ног темнела полуобвалившаяся яма.

Скалов слез с седла, привязал лошадь и увидел остатки шалаша. Воспоминание больно толкнуло его в самое сердце. Он перевел взгляд на яму и почувствовал такую слабость в ногах, что тут же сел на траву.

— Что с тобой? — участливо спросил геолог.

— Ничего, пройдет, — еле ответил он, но не отвел взгляда от темнеющей ямы.

— Где мертвый человек? — спросил начальник.

— Да вот, нашли старый шурф, решили проверить. Никита стал вычищать породу, а там…

Все нагнулись над ямой. Темное дно, мокрые стены.

— Кто смелый? — спросил начальник.

Двое спустились в яму, оттуда полетела порода, потом застучали кирки. Кто-то сказал:

— Веревку!

Скалов сидел, оцепенев, не понимая, что такое с ним делается.

— Осторожно, осторожно… Еще, давай, давай, — почему-то вполголоса командовал Никита.

Скалов увидел вдруг мокрую черную телогрейку с прилипшими к ней камешками. Он закрыл глаза.

Когда он открыл их, люди все еще стояли вокруг тела и тихо переговаривались. Головы их были обнажены.

— Сохранился… А ведь давно, кажется, лежит.

— Мерзлота. Сверху насыпало.

— Смотри, куда его… В спину, мерзавцы, по-бандитски.

Скалов увидел рваную дыру на телогрейке убитого, темное, почти бесформенное лицо и, не отдавая себе отчета, глухо и тяжко сказал голосом, которым просят прощения:

— Бориска…

Все разом обернулись к нему. А он, хватая ртом воздух, разрывая на груди рубаху, встал и пошел прочь, заплетаясь длинными ногами.

Люди переглянулись. Никита произнес:

— Нечисто дело. Как он сказал: Бориска?..

В тот же день Акинфий Робертович Скалов, сославшись на болезнь, заявил, что уезжает. Его почему-то не стали задерживать. Понимали — видно, неспроста уходит.

Ни с кем не попрощавшись, он взял вещевой мешок и ушел в тайгу.

Глава шестая

Одинокий путник в тайге. Надежды и замыслы. Где клад? Встреча с Конахом. Все по-старому.

Настойчивые, смелые люди из Москвы, Киева, Ленинграда и Хабаровска приехали в тайгу искать драгоценный металл, разумеется, не для того, чтобы удовлетворить свою страсть к путешествиям или обыкновенное любопытство. Они искали золото, чтобы начать добычу, широкую разработку ископаемых. Геологи, поисковики и геодезисты являлись только разведкой, авангардом главных сил, которые должны были приехать на север вслед за ними.

Главные силы не заставили себя ждать.

Когда накопилось достаточно фактов о промышленных месторождениях, был организован трест по добыче металла на Дальнем Севере. Это произошло 13 ноября 1931 года.

А 4 февраля 1932 года, пробившись сквозь льды, в бухте Нагаево ошвартовался пароход «Сахалин».

На нем приехали первые сотни золотодобытчиков, привезли технику и продовольствие. В Нагаеве сошли на берег руководители нового треста и строители.

Этому тресту поручили не только добычу золота, но и широкое освоение края.

Группа строителей обошла увалы вокруг бухты, спустилась к реке Магаданке. Зимний лес, уже порядком засыпанный снегом, молчаливо встретил людей.

— Место хорошее, — сказали приезжие. — Новоградский советовал строиться именно здесь.

Взрывая тишину тайги, прошли грохочущие тракторы. Они направлялись в Среднекан по той самой тропе, которую проложили два геолога с проводником. За ними потянулись крытые прицепы с людьми.

Первый мост пришлось рубить через Магаданку. Около моста поставили столб. На дощечке написали две цифры. С одной стороны «О», с другой «1». Колымское шоссе начиналось у моста.

Когда обрисовались контуры улиц и выросли первые дома, около сопки Марчекан задымил кирпичный завод. Люди решили строить в будущем городе школу.

Недалеко от высокой лиственницы расчистили снег. Здесь было самое подходящее для школы место. Центр города.

Рабочие сняли дерн на строительной площадке, начали рыть котлован. И тогда обнаружилась странная железная коробка. Прораб поднял ее, передал начальнику строительства. Любопытные потянулись к нему со всех сторон. Клад.

— Занятно, — произнес начальник строительства и ловким ударом молотка снял слегка поржавевшую крышку.

В коробке лежал кожаный пояс и мешочек, полные золота.

— Хорошее начало, товарищи, — сказал удивленный и обрадованный руководитель. — Едва вошли в тайгу — и вот вам первое золото!

Так начинался Магадан — город золотоискателей, предприимчивых людей, город особенной, трудной и сложной судьбы.

Скалов шел по тайге, сгорбившись под тяжестью котомки и ружья. Он осунулся и постарел. Встреча с прошлым оказалась для него непосильной. Он и не думал, что напоминание о преступлении так потрясет его. Что это — старость или временная расслабленность чувств, обострившая совесть? Когда-то он не обращал внимания на подобные пустяки, шел к манящему богатству, не считаясь ни с чем и ни с кем. Долой с дороги, что мешает ему! Подлость, обман, предательство, кровь, — разве они заставили его остановиться, задуматься хоть раз? Нет, тысячу раз нет!

Вот что значит прожить три года с этими людьми! Он и досадовал на себя, и проклинал свою слабость, но совесть не отпускала, мучила, настойчиво напоминала о прошлом, заставляла горбиться и тихо стонать, сжав зубы. Он слышал слова Новоградского о хорошем следе на земле, его неотвязно преследовала мысль о доброте человеческой, заставляющей жить не только для себя, но и для других. Он думал и о своем будущем, и все это — хорошее и плохое — ворочалось в его голове, жгло, не давало покоя.

Признаться, покаяться перед людьми? Простят ли его или казнят? Этого он не знал, потому и не решался на такой поступок. Люди каким-то шестым чувством поняли, кто он такой, расстались с ним без сожаления. И вот он опять один, опять никому не нужен. Чужой. Таежный волк, обреченный на дикую, волчью жизнь.

Скалов не спешил. Куда ему спешить? К кому и зачем? Зиму он провел в маленьком якутском стойбище, ходил на охоту в широкой долине Эльгена, лежал у очага в яранге, молчал, часами смотрел на огонь. Хозяева не расспрашивали его, временами просто не замечали. Живешь, ну и живи, благо сам себя кормишь, не сидишь у других на шее.

Он ушел из стойбища с первым проблеском весны. Теперь он хотел одного — взять свое захороненное золото. Ему сказали, что в Нагаево часто приходят корабли. Это опасно, там его клад. Он возьмет золото и уедет на юг. Может быть, удастся уйти за границу, пробраться в Сьюард. Жив или нет Никамура, не так-то уж важно. Будут деньги, будут и друзья.

Скалов пошел на юг. Он обходил стороной поселки геологов, не хотел встречаться с людьми, которые принесли в его душу смятение, столкнули с прошлым. Пусть они живут сами по себе, а он сам по себе. Их дороги снова разошлись. Он в душе восхищался этими людьми, но не мог (и не хотел больше!) жить, как они.

Путь Скалова по тайге получился извилистым и долгим. Он шел все лето, выбирая себе остановки, жил в шалаше, охотился, а отдохнув, снова шел сто — полтораста километров, чутко вслушиваясь в звуки тайги и старательно обходя населенные пункты.

Скалов пришел в Олу к своим старым друзьям. Они встретили его приветливо. Он рассказал о себе скупо, был сдержан, холоден.

Побывав в поселке и на берегу моря, Акинфий Робертович удивился: какая тишина! Спросил хозяев:

— В тайге болтали, будто у вас что ни день, то корабль приходит, а поселок стал вроде города. Одни байки, выходит?

— А ты пройди, милай, в Нагаево, увидишь.

— Что там такое я увижу? Лес да речку…

— И не скажи! Там город строится. Такие хоромины стоят — выше того леса. А в бухте порт устроили. Вот там что ни день, то корабль. Народищу понаехало — больше, чем деревьев в лесу. И все везут и везут… Сходи посмотри-ка сам.

Скалов недоверчиво усмехнулся. И вдруг острой иголкой в грудь проникла тревога. Клад… Он растерянно оглянулся. А вдруг?.. Бросив все, пошел по знакомой дороге к бухте Нагаево.

Там, где Магаданка широким устьем упиралась в просторную грудь моря, теперь вырос деревянный поселок. Стучал движок. На берегу сушились сети, болтались на якорях два баркаса. Пахло копченой рыбой. Под навесом стояли чаны. Вдоль реки на увал шла довольно широкая автомобильная дорога.

Ускоряя шаг, Скалов пошел по этой дороге. Сапоги скользили по гальке, очень неудобно. Мимо проехали один за другим два грузовика с людьми. Откуда столько народу, черт возьми?..

За лесом, невидимый отсюда, басовито гудел пароход. Слышался звон металла, отдельные выкрики людей, гул машин. Скалов вышел из леса, раздвинул редкие кусты и остановился пораженный.

Весь пологий склон от бухты до реки очистили от леса. В гордом одиночестве на лысом, желтоватом от развороченной земли пространстве стояла высокая, крепкая лиственница. Его заветное дерево! Пощадили. Он бросился к нему, перепрыгивая через канавы с водой, обходя горы земли и камня, сторонясь людей с тачками и носилками. Кругом шла какая-то бешеная жизнь, все работали словно одержимые, гул тракторов начисто спугнул таежную тишину; из-за сопки, от бухты, одна за другой шли машины. Они переваливали через бугор и катились вниз, к Магаданке, минуя почти достроенное двухэтажное здание почты, громыхали по временному мосту мимо полосатого столбика и, набирая скорость, катились дальше по ровной трассе, которая серой ниткой рассекала мшистый, зеленый луг. Скалов очутился в центре человеческого муравейника.

В нескольких шагах от уцелевшего дерева каменщики клали стену длинного дома. Они уже вывели первый этаж. Широкие оконные проемы удивленно глядели на Скалова.

Он остановился около дерева, потрогал рукой, еще не веря глазам своим, шершавую, во многих местах израненную кору, посмотрел на солнце, проследил взглядом за узкой тенью ствола. Тень падала прямо на стенку строящегося дома. Машинально Скалов сделал по этой тени первый шаг, второй, седьмой, десятый. Еще два шага — и стена. Он остановился, глянул себе под ноги. Дерна не было. Чавкала мокрая, светло-желтая глина.

Сердце у него упало, сразу захотелось умереть. Если бы мог он плакать, то заплакал бы, как несправедливо обиженный мальчик. Но слез не было.

Скалов устало вернулся к дереву, сел на обсохшие корни. Они, как надувшиеся вены на руке старца, пузырились по земле и скрывались в ней, высасывая и перегоняя в старое тело дерева жизнь. Скалов посмотрел на свои руки и бессильно опустил их.

— Закурить найдется, пахан?

Из-за плеча выглянула черная телогрейка, серый треух. Нахальные глаза молодого парня оценивающе смотрели из-под треуха. Скалов вынул кисет, молча подал назад. Парень сказал: «Порядок!» — и уселся рядышком.

Они долго молчали. Парень свертывал фантастически огромную цигарку. Скалов тупо смотрел на стену, поглотившую его богатство.

— Здешний будешь? — панибратски спросил парень.

— Из тайги, — нехотя ответил Скалов.

— Да ну? С приисков? Говорят, золотишка там много, правда? И деньгу хорошую платят. Так? А нас вот тут приписали. Не везет…

Скалов молчал. Ему не хотелось говорить. Парень подождал минутку, опять спросил:

— Холодно там? Сказывают, зимой выйти из хаты нельзя, враз обледенеешь, не говоря уже о том, чтобы посидеть. Врут, поди?

Скалов опять промолчал. А парень покуривал чужую махорку и словоохотливо продолжал:

— Может, и врут. Про Нагаево у нас на Второй речке во Владивостоке говорили такое!.. А мы зиму в палатке прожили — и хоть бы что. Метели вот только, а чтоб сильного мороза, того не было. Кормят здорово и платят ничего себе, прилично. Вот золотишка нет — это правда. Я сам копался около речки — напрасный труд! Все наши ребята искали. Это когда вот тут, где мы сидим, обнаружили. Как с ума все посходили.

Он захихикал и вдруг осекся. На него глядели бешеные светлые глаза Скалова. Губы у проводника дрожали.

— Где обнаружили, что обнаружили?

Парень слегка отодвинулся и жалко улыбнулся. Чего взъярился человек? Ни с того ни с сего.

— А тут… Под деревом. Правда, сам я не видел, но весь лагерь у нас толкует. Копали и нашли.

— Золото? — Голос Скалова звучал сдавленно, хрипло.

— Оно самое. В банке. Там мешок лежал и вроде бы пояс. А внутри золото.

— Кто взял?

— Известно, кто, начальник. Потом объявили: шесть кило семьсот. Какой-то дурак заховал. Знал же где, под школой… — Он рассмеялся, кивнув на стену. — Школу ставим, понял? Детишек еще нет, а вот, поди ж ты, кладем. Для будущего, понятно?

Скалов поднялся и, не удостоив парня ни словом, ни взглядом, зашагал прочь. Парень тоже встал, посмотрел на длинные ноги человека, на кисет в своей руке и, повернув в противоположную сторону, сказал, убыстряя шаг:

— Порядочек! Тридцать закурок, не меньше…

Скалов шел домой, не глядя по сторонам.

Безразличие и вялость, сковывающие его все последние месяцы, неожиданно сменились страшной яростью. Его обокрали. Обокрали! И кто? Эти самые люди, которые твердят о добрых делах, не хотят для себя лично ничего и все делают для общего блага. На кой черт ему-то это благо! Золото, добытое кровью, пошло на постройку школы. Школы! С каким удовольствием он взорвал бы эту каменную махину… «Вот вы какие, люди! Вам наплевать, что забрали у человека последнее: его надежду, его счастье. Вы со смехом ссыпали золотой песок из пояса в общий котел. Магнитка, Кузбасс, Магадан… Не для меня все это! Мне жить надо, мне! Самому жить, вот что! А как жить, на что? Зачем жить, если гол как сокол?» После всего, что он перенес…

Глаза у него горели неистовым огнем. Он быстро шел назад, в Олу, не глядя на встречных людей. К черту людей! Они ему подставили ножку. И этот Новоградский, герой тайги… Только теперь он понял, что означали слова геолога у костра, рядом с бухтой: «Мне хочется видеть великана в ином окружении». Он знал, что здесь будет город. Ну, погоди же!..

Два дня Скалов не подымался с постели. Он не болел, нет. Лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Потом пересчитал деньги, какие у него остались. На билет хватало.

К нему зашел милиционер. Это был новый человек в Оле, молодой, строгий. Он просмотрел бумаги Скалова, заметил:

— Прописаться надо, гражданин. Теперь у нас строгий пограничный режим.

— Я уеду на днях, — ответил Скалов.

— Тогда другое дело. Три дня можно без прописки.

Скалов стал пропадать в порту. Он хлопотал о выезде. На него смотрели как на чудака. Тысячи людей ехали сюда, а он уезжал. И все-таки ему обещали. Как-никак человек с первооткрывателями явился на Колыму. Надо уважить. Он получил паспорт, пропуск, на последние деньги купил харчей. Он подолгу стоял у воды, смотрел на зеленую воду и думал, что его ждет там, за морем. Приедет во Владивосток, сойдет с парохода… А дальше что? Кому он нужен? Мысли были настолько тяжелые, что снова не захотелось жить. Взять ружье, пойти в тайгу и…

В день отъезда Скалов заглянул в ресторан — деревянное двухэтажное здание, выросшее через дорогу от почты. Уселся за столик. Рядом с ним сидели еще трое; они пили, громко смеялись и вообще чувствовали себя на седьмом небе. Предложили Скалову, он поблагодарил, молча выпил рюмку.

— Я до Атки дошел. Знаешь, за перевалом строить дорогу легче, ровная долина, хоть катись… — сказал один.

— А я уже в Берелехе. Мы карту делаем. Ну, братцы, скажу вам, такая глушь!..

— Брось ты, глушь… Из Аркагалы парней встречал — это еще дальше. Уголёк там нашли, понимаешь, станцию строить будут.

— Ты здесь надолго?

— Завтра еду. Теперь в самое Ягодное. Три новых прииска. Локомобиль перебрасываю, представляешь, такую махину — через перевал?

Скалов заскучал. Все они одинаковые. Одному шоссе, другому карта, третьему какой-то локомобиль. Есть в кармане по тысяче рублей, считают себя богачами и сидят в ресторане до рассвета. Никакой заботы о завтрашнем дне. Легковесность непонятная, она его раздражала.

Он встал, поклонился и ушел. У самых дверей его обогнал небольшой черноволосый человек. Он слегка оттеснил Скалова, заглянул ему в лицо, сказал «простите» и вышел первым. Скалов не обратил на него внимания.

Дорога в порт была пустынной. Ночью движение замирало. Скалов шел неторопливо, не глядя по сторонам. Впереди еще медленнее двигалась одинокая человеческая фигура. Поравнявшись, Скалов с удивлением увидел того самого, черноволосого. Тот остановился, подождал Скалова, сказал:

— Если не возражаете, пойдемте вместе. Вдвоем как-то веселей. — Он говорил с легкой усмешкой, покровительственно.

— Извольте. Но я плохой собеседник.

— Помолчим. Это тоже дозволено среди знакомых.

— Какой же вы мне знакомый? — насмешливо спросил Скалов.

— У вас сдает память, — тем же тоном ответил черноволосый.

— Напомните, — уже грубо буркнул Скалов. Черноволосый не ответил, продолжал идти, глядя прямо перед собой.

— Ну? — подстегнул Скалов.

— Моя фамилия Конах.

— Не слышал. — Проводник соврал. Услышав эту фамилию, он похолодел. Мельком глянул в бородатое лицо. В темноте белели только зубы. Смеялся, проклятый!

— Когда-то меня называли прапорщик Конах.

— Когда это? — Он продолжал играть, хотя все уже понял — и кто с ним рядом, и зачем.

— Ну, скажем, лет девять или десять назад. На старой барже около усадьбы Зотова.

Акинфий Скалов тяжело вздохнул. Он остановился и растерянно смотрел на черноволосого. У того опять блеснули зубы.

— Вспомнили? Конах, из маленького отряда, который вы и господин Никамура вели через всю тайгу.

Зачем он говорит о прошлом? Конах, Конах… Да, конечно, он успел тогда вскочить на судно, ускользнул от пограничников. Господи боже, зачем он встретился!..

— Вы, кажется, не рады, Кин? — сказал Конах, подчеркнуто называя его старым именем. — А я вас увидел еще неделю назад и, конечно, сразу узнал. Осторожности ради не являлся пред ваши очи. Руку, Белый Кин!

Он протянул руку. Скалов осторожно пожал ее. Прошлое… Впрочем, черт с ним, с прошлым! Через несколько часов отойдет пароход и не очень приятное знакомство оборвется.

— Нет, почему же… Я рад встретиться с вами, Конах. Как вы живете? Где? Чем занимаетесь?

— Так все сразу… Если вы хотите узнать, вам придется отложить поездку.

Скалов вздрогнул. И о поездке знает. Как можно спокойнее он ответил:

— Поездку я не отложу. Решил — значит, еду.

— А если я прикажу отложить?

— Вы — мне?

— Я — вам. Что в этом удивительного?

— У меня хозяев нет, Конах. Сам себе хозяин.

— Ошибаетесь, Белый Кин. У вас все еще есть хозяин.

— Кто же это? — Голос Скалова звучал насмешливо.

— Джон Никамура.

Скалов не ответил. Они тихо шли по направлению к порту.

— Он здесь?

— Пока еще нет. Но он поручил свои дела мне.

— Чем докажете?

— Вот… — Конах поднес руку к лицу Скалова.

На безымянном пальце Скалов увидел золотое кольцо-печатку с красным камнем в центре.

— Так, — сказал потрясенный Скалов. — Так, — повторил он еще раз. — Это кольцо я знаю. Ничего не поделаешь.

На другой день Акинфий Робертович Скалов вернулся к своим ольским хозяевам и сказал, что остается. Он сам пошел к строгому молодому милиционеру.

— Хочу прописаться, — сказал он.

— Уговорили, значит? Это правильно, старина. Все сюда едут, а вы отсюда, — непорядок. Как будете прописываться, постоянно или временно? Постоянно? Хорошо, сделаем постоянно.

Житель поселка Ола Акинфий Робертович Скалов, знаток тайги и проводник, нашел бухгалтера Конаха в одном из управлений нового треста. Бородатый, неузнаваемо изменившийся Конах сидел за столом в очках и сосредоточенно громыхал арифмометром.

Скалов дождался конца работы, они вместе вышли и долго скрипели сапогами по дороге на сопку Марчекан. Усевшись на камни, так что им было хорошо видно вокруг, Конах сказал:

— Никамуры больше не будет, Кин. Обстановка не такая, чтобы работать открыто. Вы сами видите: военизированная организация, проверки, паспортный режим… Будет скромный советский работник с другой фамилией, но с лицом, характером и волей Джона Никамуры. Узнаете — не подавайте виду. Цель наша остается прежней: золото. В первую очередь — добывать карты с указанием всех открытых месторождений. Они очень нужны. Вряд ли новому тресту удастся наладить широкую добычу металла. Народу у них много, но этот народ надо кормить. Объем перевозок все время увеличивается, потребность растет. Мы вмешаемся. Если возникнут перебои, посмотрите тогда, какой тарарам поднимется по всей тайге. Они побегут, как крысы с тонущего корабля.

Скалов спокойно выслушал его. Он вдруг ощутил душевный покой. Значит, ничего за эти годы не изменилось. И о нем не забыли. Ему давно подготовили роль. Ну что ж, дело есть дело. Хоть какая-то цель. Между берегов болтаться долго нельзя. Либо к одному, либо к другому. Он не откажется от нового дела. О, люди дорого заплатят ему за те самые шесть кило семьсот граммов!

— Поступайте на работу в трест. Водите по тайге поисковые группы. Собирайте данные о приисках. Изредка мы будем встречаться. Вот на первый раз и все, пожалуй.

— Джон Никамура потерял тогда золото?

— Да, потерял. Он тяжело перенес эту утрату. Вы не узнаете теперь Никамуру. Он злой, как павиан, осторожный, как тигр, и хитрый, как северная лиса. Он взыщет свое сполна, вот увидите.

От Конаха Акинфий Робертович шел спокойным шагом человека, знающего, зачем он живет на земле.

С этого часа на Дальнем Севере опять появился Белый Кин,