За столбами Мелькарта

Море

Корабли плывут на закат вдоль плоского, как ладонь, берега Ливии. Ветер дует с суши. Он доносит рокот волн, сонно бьющих об отмели, и негромкое блеяние коз. Где-то там, на востоке, – родной Карфаген. Осталась позади и подвластная ему Утика, где был пополнен запас воды и приняты на борт новые колонисты.

Много интересного узнал за эти дни Гискон! Он заглянул в трюм, набитый до самого верха кожаными мешками с вином и огромными, похожими на уличные тумбы глиняными сосудами с золотым зерном и пахучим оливковым маслом. Он наблюдал, как матросы крепят паруса и спускают в воду тяжелый якорь. Он измерил шагами палубу, сосчитал весла. Между носом и кормой по борту умещается ровно двадцать три весла. Каждое из них раза в четыре больше человеческого роста. Как справляются с ними гребцы?

Однажды Гискон взобрался на мачту. Это было совсем не легко. Мачта хотя и ниже финиковой пальмы, растущей в родной деревне, но на ее тонкой раскачивающейся верхушке кружится голова, и кажется – вот-вот упадешь. А на палубе почти совсем не качает, и мальчик удивлен, что мужчины, такие сильные и выносливые, осунулись, побледнели и проклинают море, выматывающее душу. Тяжелее всего приходится женщинам. Они сидят на корточках, обхватив колени руками, и причитают. На их лицах ни кровинки. «Что будет, когда начнется буря?» – говорят между собой матросы.

У Гискона на корабле появились новые друзья. Только на вид матросы суровы и неразговорчивы. Стоит узнать их ближе, чтобы убедиться, что это славные и приветливые люди. Сам кормчий Малх в свободные часы, положив на колено мальчика покрытую шрамами, просмоленную ладонь, не раз рассказывал ему о странах, в которых побывал, о портах и гаванях, подводных скалах, облаках и ветрах. Оказывается, каждый ветер, как человек, имеет свое имя. Ветер, дующий с суши, у карфагенян называется Ливийцем.

Греки же зовут его Липсом. Он мягок и кроток, как ягненок. А ветер, идущий из океана, именуется Гадирцем. Он бывает свиреп, как голодная львица. Есть еще и холодный Лигуриец, и изменчивый восточный ветер, прозванный Ханаанцем. Он дует из страны Ханаан – прародины карфагенян.

Сколько удивительных вещей таит море, и как мало знают о них люди! Неподалеку от Сицилии, рассказывал мальчику Мидаклит, лежит островок с огнедышащими горами. С кораблей кажется, что пламя там вырывается прямо из воды. И зовут этот островок жилищем бога ветра Эола. Однажды к острову Эола причалил корабль Одиссея, который много лет не мог попасть на свой родной остров Итака. Эол, сжалившись над Одиссеем, вручил ему мешок с буйными ветрами, чтобы они не мешали ему вернуться на родину. И вот наконец корабль Одиссея достиг Итаки, где двадцать лет ждала своего супруга верная Пенелопа. Но жадные до наживы спутники Одиссея развязали мешок Эола, рассчитывая поживиться золотом. Буйные ветры со свистом и ревом вырвались наружу, и корабль Одиссея снова пригнало к острову Эола, но на этот раз бог ветров не пожелал помочь Одиссею.

Слушая грека, Гискон вглядывался в блестящие, словно облитые маслом волны. Столетия погони за добычей и славой промелькнули, как тени в бронзовом зеркале, не оставив и следа.

Много тайн хранится на самом дне моря, где в хрустальном дворце живет длиннобородый бог Дагон, у которого вместо ног хвост дельфина. Бог Дагон – греки называют его Посейдоном – никогда не расстается со своим трезубцем. Когда он им потрясает, во все стороны расходятся волны, поднимается такая буря, что корабли швыряет, как ореховые скорлупки.

С удивлением следит Гискон, как разбросанные чуть ли не до самого горизонта корабли подчиняются воле Ганнона. Видно, нелегко вести такую большую флотилию. Военные корабли заплывают вперед, гаулы отстают. Ночью на реях зажигаются фонари. Это Ганнон переговаривается с кормчими всех судов. Днем фонари заменяются разноцветными флажками. Сколько языков надо знать моряку? Язык ветра и язык облаков, язык волн, язык фонарей и флажков. Гискону хочется быть таким, как суффет, и он невольно подражает ему во всем. Он уже научился ходить такой же переваливающейся походкой, как Ганнон, закрывать от солнца глаза ладонью. Боясь надоесть Ганнону и помешать ему, мальчик держится в стороне от суффета, но издали наблюдает за ним.

Вот сейчас Ганнон стоит на носу рядом с Малхом и любовно похлопывает рукой по борту, ласкает корабль, как живое существо:

– Какой красавец! А как слушается кормового весла!

Малх поворачивает к Ганнону свое загорелое лицо.

– Чудо, а не корабль! – восклицает он. – При попутном ветре до Гадира за пять дней дойдем.

– Ну, это ты уж чересчур хватил, Малх, – возражает Ганнон. – От Карфагена до Столбов не меньше семи дней пути.

Малх хотел было ответить, но вдруг склонился над бортом, вглядываясь в волны.

– Тунцы, тунцы! – закричал вдруг кормчий. Все на палубе ринулись к борту, чтобы рассмотреть удивительных рыб. Тунцы шли, как воины, по четыре в ряд, строго держа равнение. Воистину это было прекрасное зрелище!

Рыбы уже исчезли из виду, а Малх, окруженный колонистами, рассказывал, возбужденно размахивая руками, о ловле тунцов:

– Рыбаки всегда по двое выходят в море. Один гребет, а другой держит трезубец. К нему привязана веревка. Всадив трезубец в спину тунца, рыбаки преследуют его, пока рыба не утомится.

– Вот как просто! – удивляется один из колонистов.

– На словах все просто, укачай тебя волны. Попробуй попади в плывущую рыбину трезубцем – лодку перевернешь.

К колонистам подходит Мидаклит:

– У берегов Эллады тунцов ловят в тенета.

– Вот куда они заходят!

– Они заплывают еще дальше, – поясняет грек, – в холодные волны Понта Эвксинского[38]. Мне рассказывал один моряк, что ему приходилось видеть тунцов в устье Борисфена[39].

Крик на корме прервал этот интересный разговор. Оказалось, что один из землепашцев прыгнул в большой медный бак с морской водой, чтобы освежиться, и наткнулся там на что-то белое, скользкое и бесформенное. Под хохот матросов голый землепашец выпрыгнул на палубу. Вот тогда Гискон узнал, что скользкое морское животное называется медузой, что оно не может причинить человеку вреда.

Земля лотофагов

У берегов Ливии корабли бросили якоря. Пока набирали воду, колонисты сошли на берег. Бородатые мужчины радовались камешкам, похожим на те, какими усеяно взморье близ арфагена. Дети взапуски бегали по травянистому лугу. ак не радоваться тому, что под ногами земля, а не это зыбкое море! Мидаклит и Гискон присели на большой белый камень, омытый волнами. Положив руку на плечо мальчика, Мидаклит продолжал свой рассказ об отважном Одиссее. Ведь Одиссей побывал где-то здесь со своими спутниками.

Пока грек читал Гискону звучные строки Гомера, Ганнон шагал узкой тропинкой к видневшейся вдали роще. Там его ждет Синта. Гискон уже успел предупредить ее.

На небе ни облачка. Дует легкий ветерок. Шелестят высокие травы. В кустах щебечут, словно задыхаясь от какой-то тревоги, невидимые глазу птицы. Тропинка изгибами спускается к озеру. Его низкие берега заросли лотосом. Цветы испускают сладостный, пряный запах. Над водой носятся голубоватые мошки. Из-под ног с треском вылетают кузнечики.

Ганнон наклонился и сорвал розоватый цветок. На тонком прозрачном стебле выступили две крупные капли. Не так ли сочилось кровью его сердце, когда от него оторвали цветок его любви – Синту? Но чьи это легкие шаги? Синта! Голос ее – как журчание воды для путника в пустыне.

– Я – как птица, вырвавшаяся на волю! Я могу захлебнуться радостью в этом просторе! Я могу парить над морем, где есть ты, и приникать к травам. Мне понятны все голоса, все звуки, все мысли и все чувства, какие есть на земле!

– О Синта! – шепчет Ганнон, гладя ее руку с тонкими пальцами. – Ты любовь, дарующая забвение! Где ты, там моя родина.

Наступил вечер. Полная луна медленно выплывала из-за холмов. Казалось, лицо Владычицы Танит расплылось в улыбке. Нет, она не гневается на них, презревших законы жрецов. Ласково смотрит Танит на две фигуры, слившиеся в поцелуе.

– Пора возвращаться, – говорит Ганнон. – Пока мы еще не можем быть вместе.

Синта кивает головой. Да, она понимает. На корабле жрец Стратон – он не должен знать, что она здесь, иначе проклятье Магарбала настигнет их даже за Столбами Мелькарта.

На палубе «Сына бури» Ганнон увидел Мидаклита. Грек сидел на смотанных в круг канатах и усердно растирал что-то в ладонях.

– Толченый лотос, – пояснил Мидаклит.

Ганнон взял щепотку лотоса с его ладони:

– Напоминает по вкусу финики.

– А какой запах! – восторгается грек. – Но это еще не все. Я раздобыл амфору вина из лотоса. Отведав его, я понял, почему, выпив сок лотоса, спутники Одиссея забыли свою родину. Они были просто пьяны!

Взяв под руку Мидаклита, опьяненного то ли лотосовым вином, то ли новизной всего виденного, Ганнон направился к корме. Там собралось человек двадцать колонистов. Они обступили Малха. Кормчий любил рассказывать всяческие небылицы. Ганнон прислушался к ровному, слегка глуховатому голосу старого моряка.

– На берегу нас окружили люди с языками до земли. Они пили воду из ручья, не нагибаясь. Когда им было холодно, они обматывали шею языками.

Колонисты подались вперед. Кто-то воскликнул:

– О боги!

В это мгновение Малх заметил приближающегося суффета и умолк. Ганнон воспользовался этой паузой.

– В той же стране, – начал Ганнон, стараясь подражать тону Малха, – жили люди с ушами большими и хрупкими, как капустные листья.

Колонисты насторожились.

– Такие уши у них выросли потому, – продолжал Ганнон, – что они верили басням наподобие той, которую только что рассказал вам Малх.

Колонисты дружно расхохотались. Малх смущенно потирал затылок.

– Ты не обижайся, Малх, – обратился Ганнон к старому моряку, когда они остались одни. – Землепашцы и так легковерны, а тут еще ты со своими баснями. Прибереги их для другого случая.

– Я понял тебя, – отозвался старый моряк. – Я буду лучше рассказывать их чужеземным купцам. Пусть они, укачай их волны, боятся даже близко подойти к Столбам Мелькарта.

Палуба опустела. Ганнон прислонился к перилам, прислушиваясь к плеску волн, скрипу мачт и балок. Корабль выходил в открытое море.

Столбы Мелькарта

Три дня и две ночи флотилия плыла на закат. Берег изредка оживлялся хижинами, сбившимися к воде подобно стаду овец. То и дело попадались рыбачьи лодки, тянувшие за собой паутину сетей. На лодках были прямые паруса, напоминающие большие циновки. Даже Малх и тот был удивлен.

– Каких только я не видел парусов, – бормотал моряк, – из льна, из кожи, а вот таких еще не встречал.

Приложив ребра ладоней к губам, рыбаки кричали карфагенянам:

– Доброго ветра!

– Хорошего улова, камышовые паруса! – отвечали им дружно карфагеняне.

Море было синее и спокойное. Казалось, оно хотело обнять и приласкать на прощание своих сыновей, выходивших в океан.

К вечеру с правого борта показалась желтая скала с раздвоенной, как змеиный язык, вершиной. За ней встали, словно тени, лиловые вершины далеких гор. Слева выплыл берег, покрытый лесом.

– Вот они, Столбы Мелькарта! – торжественно произнес Мидаклит.

– Где же они? Я не вижу никаких Столбов! – волновался Гискон.

Грек расправил бороду. Ему доставляло удовольствие отвечать на вопросы мальчика.

– Лежащая под небесным сводом земля, – начал он, – делится на три части[40]. Одна из них называется Азией, другая – Ливией, а третья – Европой. Европа отделяется от Ливии Внутренним морем. Оно так широко, что его не пересечешь за три дня и три ночи. И только здесь, – грек протянул вперед свою ладонь, – можно увидеть одновременно Европу и Ливию. Только здесь! Вот он, узкий пролив, разделяющий два материка, вот они, ворота, соединяющие Внутреннее море с океаном. Давным-давно, когда твои предки финикияне еще не отваживались выйти в океан, они верили, что сразу за этими как бы встающими из волн скалами начинается царство смерти и мрака. И до сих пор эта земля, – Мидаклит указал вправо, – называется Запаном, страной мрака[41]. Твои предки думали, что сюда, завершая свой дневной путь, спускается бог лучезарного солнца Мелькарт, чтобы утром выйти из других ворот, находящихся где-то на востоке, за Индией. Поэтому и теперь зовут эти скалы Столбами Мелькарта. Потом, когда страсть к наживе повела финикиян в океан и на его берегах были основаны первые колонии, моряки отодвинули Столбы дальше на закат. Столбами стал называться пролив, отделяющий остров, где теперь находится город Гадир, от страны Запан.

– Так, значит, нет никаких Столбов? – разочарованно промолвил Гискон.

– Нет, – задумчиво ответил грек.

И, словно отвечая на какой-то другой, давно уже волновавший его вопрос, он продолжал:

– Так же, как нет пределов для человеческих дерзаний. Человек всегда создает воображаемые Столбы, очерчивая ими границы своего знания. Когда его мысль переходит за эти границы, он отодвигает их дальше и дальше. И так без конца.

– И мы тоже передвинем Столбы?

– Ты понял меня, мой мальчик! – удивленно воскликнул грек. – Может быть, это сделаем и мы, когда откроем людям то, что им пока еще неведомо.

Корабль начало сильно качать. Рабы гребли изо всех сил, но «Сын бури» словно застыл на месте. Казалось, океан, ревниво оберегая свои тайны, не хотел никого пускать в свои владения.

Взяв щепку, Ганнон бросил ее за борт. Волны подхватили, завертели ее, и через мгновение она скрылась за кормой.

– Какое сильное течение! – обратился Ганнон к учителю.

– А знаешь, почему? – отозвался Мидаклит. – Океан вливает свои воды во Внутреннее море через этот пролив.

– Да! – согласился Ганнон. – Я слышал, что корабли простаивали перед Столбами неделями и подчас ни с чем возвращались в свои порты.

Край неба розовел. По небу плыли острые, как копья, облака. Это была верная для моряков примета.

– Ветер усиливается! – весело воскликнул Ганнон. – К утру мы выйдем в океан. Эй, на корме! Прибавить паруса! – приказал он.

В ответ послышался топот босых ног, хлопанье натягиваемой парусины.

Стемнело. На небе загорелись звезды. За кормой виднелись темные силуэты с горящими огоньками. Огоньки вздрагивали, мигали. Казалось, это были не фонари на реях, а одноглазые чудовища, ведущие между собой непонятный разговор.

Ганнон долго не мог уснуть. Тревожные мысли обступили его. Они выходят в океан, в новый, неведомый мир. Что ждет их впереди? Буря может рассеять его корабли, как овец, у которых нет пастыря. А если ему и удастся высадиться на западном берегу Ливии и найти плодородные земли, сумеет ли он защитить поселенцев от ярости тех, кому принадлежат эти земли? Сумеет ли он оправдать надежды многих тысяч людей, покинувших родину?

Наступило утро. Из моря показался раскаленный солнечный диск. Еще не рассеялся туман, паруса были покрыты влагой. Ганнон провел рукой по лицу, словно стирая остатки сна и ночных сомнений.

Палубы заполнились людьми. Они упали на колени, обратив просветленные лица на восток, туда, где лежала покинутая родина, и молитвенно сложили руки. Люди пели. Торжественные звуки гимна солнцу разносились над широким простором моря, сливаясь с плеском волн:

Веселый солнечный диск, брызжущий ослепительными лучами, вдохнул надежду в людские сердца. Все дурное и тяжелое осталось позади. Солнце поднялось из вод, чтобы осветить им дорогу.

Еще долго колонисты и матросы стояли на коленях, славя владыку Мелькарта:

Слава тебе, о Мелькарт!..

Гадир

Миновав Столбы Мелькарта, корабли пошли вдоль гористого берега страны Запан. Берег, изгибающийся к северу, был пустынным и неприветливым. Лишь изредка виднелись стада овец и псы свирепого вида. Суда шли так близко от берега, что нетрудно было различить лай собак.

К полудню показался глубоко вдающийся в море мыс. Вблизи оказалось, что это два острова, отделенных друг от друга и от материка неширокими проливами. На одном из них уже можно различить силуэты строений и серебряный купол храма. Это Гадир, древнейшая финикийская колония.

Почти семьсот лет назад по воле оракула жители славного города Тира снарядили корабль и отправили его за Мелькартовы Столбы. Дважды они приставали к побережью страны Запан и бросали жребий. Дважды знамения были неблагоприятны. Лишь на третий раз, когда тиряне причалили к этому острову, выпал удачный жребий. И здесь был заложен город. Это было за триста лет до появления Карфагена. Молодому городу пришлось выдержать упорную борьбу с могущественным Тартессом[42], основанным в незапамятные времена иберийцами, жителями страны Запан. И в этой борьбе Гадир одержал победу. Вскоре Тартесс был уничтожен страшным землетрясением, и на западе у Гадира уже не было соперников. Опасность ему угрожала только с востока, со стороны Карфагена. Не в силах противостоять Карфагену, Гадир вынужден был ему подчиниться. Это было лет сорок назад. С той поры карфагенские купцы завладели богатой торговлей Гадира. Ни один греческий, этрусский или какой-либо другой корабль не мог быть принят в гавани Гадира. Олово, янтарь, серебро, медь – все это досталось Карфагену. Но гадирцы сохранили самоуправление городом. Во главе Гадира стоял выборный суффет, правивший в согласии с богатыми мужами города.

Все это хорошо известно Мидаклиту. Но о Гадире существует так много легенд, столько выдумок об опасностях, подстерегающих на каждом шагу путешественников, пожелавших увидеть город, что очень заманчиво взглянуть на него своими глазами. Вот почему с таким любопытством смотрит Мидаклит на стены Гадира. Может быть, ему удастся отделить правду от лжи, как ветер отделяет зерно от плевел.

В руках у грека – прямоугольная медная доска. На ее блестящей поверхности – какие-то узоры, напоминающие причудливую вышивку.

– Что это? – спрашивает Гискон.

– «Рисунок земли». Вот эта линия обозначает берег. Видишь, как сходятся две черты, оставляя узкий проход? Это и есть Столбы Мелькарта. А за ними – океан. Такие «рисунки земли» впервые появились у вавилонян и египтян. Делали они их на глине и папирусе. Очертания берегов на медь перенесли твои предки – финикияне. Никто из смертных не заплывал дальше них. Лишь восемьдесят лет назад «рисунок земли» появился у моих соотечественников. Почти сто лет назад его дерзнул начертить мой земляк Анаксимандр. Другой мой соотечественник, Гекатей, прозванный Многостранствующим, исправил и дополнил «рисунок земли», принадлежавший Анаксимандру. А я хочу продолжить работу Гекатея. Ему ведь не пришлось здесь побывать. Он даже не знал, что Гадир находится на островке.

– А кому нужны эти «рисунки земли»? – прервал грека Гискон.

– Морякам – чтобы они знали, куда плыть, купцам – чтобы они могли найти дорогу в другие страны, путнику – чтобы он не заблудился.

Корабли медленно сворачивали в узкий пролив между островами. На глаз он шириной в пятьсот локтей[43]. Рой лодок и барок высыпал им навстречу. На барках покрупнее нос был украшен изображением лошадиной морды.

Набережные полны людей. Мелькают темно-бронзовые лица, сверкающие белизной одежды. Никогда еще на памяти гадирцев в порт не заходил такой большой флот. К тому же его возглавляет сам суффет Карфагена. Большой флаг республики, синий, с двумя пурпурными полосами, гордо реет на носу идущего впереди корабля.

– Мир вам! – кричат гадирцы, а карфагеняне приветственно машут им в ответ.

Один за другим корабли пристают к изогнутому, как олений рог, каменному молу. Матросы ловко бросают причальные канаты на позеленевшие деревянные сваи. Гремят цепи. С плеском падают на воду якоря.

Когда были убраны паруса, сброшены и укреплены сходни, моряки и колонисты сошли на берег и вскоре заполнили почти всю набережную. Многие, упав на колени, возносили хвалу богам.

Карфагенян окружила толпа. Их засыпали вопросами о Карфагене, о людях, которых никто не знал и не помнил.

Вскоре колонисты с наслаждением бродили по узким улочкам. И всюду за ними шли говорливые, веселые гадирцы.

Остров, в западной части которого расположен Гадир, невелик. Дома тесно примыкают друг к другу. Низкие двери и узкие стрельчатые окна выходят на улицу. Такие окна называют египетскими. Плоские кровли полны любопытных. Женщины в белых туниках с золотыми кольцами на смуглых руках улыбаются и бросают карфагенянам цветы.

Ганнон поймал розу и укрепил ее в складках одежды. Гул приветствий вспыхнул с новой силой.

Ганнон в сопровождении кормчих направлялся к суффету Гадира. Впереди шагал Гискон. Ему поручено было нести жезл суффета Карфагена. Мальчик горд этим поручением и с радостью ловит любопытные взгляды гадирцев, обращенные на него.

От встречи с суффетом Гадира Ганнон ждет многого. Ему нужно пополнить запасы провизии, починить корабли, закупить товары для торговли с чернокожими туземцами тех земель, куда лежит их путь. Во всем этом должен помочь суффет.

У двухэтажного дома, к которому примыкал большой фруктовый сад, стояли стражи. Увидев Ганнона и его свиту, они вытянули вперед правую руку со щитом. Щиты образовали ровную блестящую линию.

В дверях показался небольшого роста пожилой человек с острой седоватой бородкой. Его карие глаза смотрели умно и благожелательно. Это суффет Гадира – Хирам.

Гискон, как ему было сказано, протянул суффету жезл, после чего карфагенян пригласили в дом.

Хирам заключил Ганнона в дружеские объятия:

– Я помню твоего дядю Гимилькона. Он останавливался у меня на пути к Эстременидам[44].

Суффет пригласил гостей к столу. Ганнона усадили на почетное сиденье с деревянной резной спинкой и мраморными подлокотниками.

За длинным столом, уставленным серебряными подносами с дичью, высокими амфорами из красноватой сагунтийской глины, беседа затянулась до огней.

Отпивая небольшими глотками терпкое вино, Ганнон рассказывал суффету о своих планах. Хирам слушал с выражением сочувствия и интереса. Когда Ганнон закончил свой рассказ, Хирам заговорил:

– Мой город отделен от Карфагена многими днями пути, но я знал о твоих неудачах и успехах и мысленно был на твоей стороне. Ты задумал дело, достойное наших предков. Я горжусь тем, что Гадир лежит на твоем пути.

Речь зашла о стране Запан. Хозяин дома восторженно поведал о ее богатствах.

– Чего только здесь нет! Река Таг несет в своих водах золото. Его добывают, промывая песок. В горах близ реки Бетис[45] много серебра. Там поят скот из серебряных пифосов. Близ Сагунта копают легкую глину. Из нее делают кирпичи, плавающие в воде. В горах на севере и на юге – прекрасные пастбища. Даже в Италии нет такого тучного скота, как у нас. Своими плодами, зерном, мясом страна Запан может прокормить всех голодных людей Карфагена. Однако хорошо, что вы хотите основать колонии на побережье Ливии, а не здесь, – закончил свой рассказ суффет.

– Почему? – удивился Малх.

– Туземцы свободолюбивы и воинственны. Они бы уничтожили и Гадир, если бы имели корабли. Они не пустят вас на свои земли. Их легче истребить, чем поработить. Попадая в плен, они убивают себя сами.

– Я знал об этом, – сказал Ганнон, – поэтому и решил вывести колонии на берег Ливии. Там, за финикийским городом Ликсом, как я слышал, лежат свободные земли. Я надеюсь, что ликситы будут ко мне так же благосклонны, как и ты.

– В этом я не сомневаюсь, – заверил Хирам, – но советую, минуя Ликс, сразу направиться к большой равнине близ мыса Солнца и высадить там первых колонистов. Оттуда плыви на север, к Ликсу, основывая на пути города.

Это был весьма разумный совет. Он давал возможность выиграть время и отправить освободившиеся корабли обратно в Карфаген.

«Это мне позволит, – размышлял Ганнон, – на одном-двух кораблях, не рискуя всем флотом, направиться на юг».

– Но хватит ли нам наших запасов, если мы не будем заходить в Ликс? – спросил Ганнон суффета Гадира.

– Я прикажу заколоть для тебя и людей твоих скота столько, сколько тебе потребуется. Я дам тебе живых овец столько, сколько сможешь ты увезти.

Ганнон крепко обнял Хирама.