Черный ворон

Эта история в свое время была полна противоречивых суждений, недомолвок. Люди, причастные к ней, рассказывали мало, а важные документы до поры до времени были запрятаны в архивы.

I

Вице-президент Адмиралтейств-коллегии граф Чернышев, сидя в мягком кресле, читал письмо из утренней почты, которую ему подал секретарь Михаил Иванович. Письмо оказалось любопытным. Граф, пробежав глазами лист, задумался, потер пальцем переносицу и, проговорив: «Заманчиво», взялся его перечитывать, останавливаясь на словах «экспедиция», «проход между Азией и Америкой», «драгоценные шкурки». Он искал в этих словах корыстолюбивые намерения, очередной несносный прожект. Однако слова читались однозначно, в них виделся человек одаренный.

«…я прибыл в Россию не столько с целью служить ее величеству в качестве офицера флота, сколько с надеждой, что я буду использован в какой-либо экспедиции в соседние с Камчаткой моря…» — Да-да, — протянул в задумчивости граф, — заманчиво… Двенадцать лет во флоте, а молодому человеку, насколько мне известно, двадцать четыре года… Пять лет провел с капитаном Куком. Отличное ученье под рукой такого искусного мореплавателя. И на Камчатку захаживал, что немаловажно.

Чернышев тронул колокольчик. Появился секретарь.

— Мне, любезнейший Михаил Иванович, понадобится весь материал о Биллингсе, который по ходатайству министра Симолина к нам на флот определен. Радив иль нет, кто с ним в друзьях, ну да вы знаете. И поспешите…

Чернышев не случайно поторапливал секретаря: Владения России на крайнем Северо-Востоке — громаднейшие территории, богатые пушным зверем, рыбой, костяными зубами, возможно и серебряной рудой, привлекли внимание Англии. Ведь не зря в воды Берингова моря наведались «Дискавери» и «Резолюшн», суда третьей экспедиции Джеймса Кука. Несмотря на то, что Охотский порт был оживлен, Анадырский острог еще сохранял свою значимость, город Нижнекамчатск и Большерецкий острог служили базами для промышленных людей, осваивающих Русскую Америку; малозаселенные земли Северо-Востока являли на картах очертания общие, без тех подробностей, в которых нуждается любое государство. Особую тревогу вызывали чукчи. С ними во что бы то ни стало нужен прочный мир.

Адмиралтейств-коллегия подыскивала человека, знакомого с восточными морями. Пять лет, проведенных Биллингсом в экспедиции Кука, оказались для него достаточной рекомендацией. Но граф Чернышев ждал доклада своего секретаря. Вскоре Михаил Иванович уведомил, что Биллингс с противоугодными государыне лицами знакомств не водит, занят морской наукой, скромен.

Судьба Биллингса решилась счастливо: он возглавил секретную экспедицию, указ о которой был подписан Екатериной II 8 августа 1785 года.

Перед вручением Биллингсу наставления граф Чернышев подвел молодого начальника экспедиции к карте. Палец Чернышева обвел бледное пятно, равное по площади Европе.

— Здесь вы проведете исследования, дабы ученый свет не путался в догадках, и Россия, тем паче, имела бы точные сведения о долготах и широтах многих рек и островов, здесь расположенных. Вы положите на карту все вновь открытые земли на Восточном океане до берегов Америки… — Граф на мгновение смолк. Посмотрел Биллингсу в глаза. — Старательно узнавайте все и как можно более о морях, лежащих между матерою землею Сибири и противоположными берегами Америки… С заместителями своими вы знакомы. Прекрасные молодые люди. Лейтенант Сарычев — надежда русского флота. Лейтенанта Галла вы знаете — умен, на флоте не новичок. Слышал, что личным секретарем вы взяли соотечественника Соура. Тоже умен… Ну да вам виднее… И не забывайте, что успех экспедиции возможен при соблюдении ее секретности.

Много противоречивых суждений будет потом об экспедиции, даже обвинений Биллингса в бездеятельности и чуть ли не в трусости и прочее, что всегда нарастает с такими обвинениями; и многие, не узнав толком дела, будут угодливо поддакивать, как часто случается: «Конечно, так и никак иначе». Смешные люди. Они думают, что, утопив человека, часто им малоизвестного, а то и вовсе неизвестного, будут плавать на просторе, без помех; а на тебе, их тоже кто-то пытается отправить на дно… Но разговоры начнутся через восемь лет, когда Биллингс, больной, покинет экспедицию, передав все дела Сарычеву.

Что же надо вложить в восемь длинных лет… Подготовка экспедиции (рысканье по складам, подбор участников, ругань за некачественное снаряжение, провиант, да мало ли мелочей, без которых в пути не обойтись, а в Петербурге они и стоить ничего не стоят), переход в Сибирь, а затем на Крайний Северо-Восток (версты страданий и мук, недоедание, враждебные чукчи, холод, цинга, дрожание над навигационными приборами), обработка материалов, постройка в Охотске корабля «Слава России», составление карт… Они прошли через недоверие, иногда и ненависть к ним юкагиров и чукчей.

Восемь лет… Он давно чувствовал недомогание, но скрывал от всех, однако бледность, проступавшая сквозь черный загар, выдавала его. И Сарычев в тревоге спрашивал, не болен ли он. «Нет, — отвечал Биллингс, — все в порядке… Я крепок». «Но кашель ваш не нравится мне… Может развиться чахотка». И Сарычев подозрительно смотрел на Биллингса. А тот смеялся…

Однако настало время признать, что силы уже не те, и в день, когда он, встав, закашлялся так глубоко, с лающим свистом, что вынужден был вновь лечь, Сарычев и Галл запротестовали желанию Биллингса на «Славе России» обследовать Алеутскую гряду. (Экспедиция зимовала в Петропавловском порту, а по весне, когда ветры растащат лед из бухт и бухточек, перекрошат этот лед и океан расчистится, «Слава России» готовилась в моря.)

Так в 1790 году пути Биллингса, Галла и Сарычева разошлись; и хотя общее руководство оставалось у Биллингса, но чьими-то стараниями так направлялись отношения среди офицеров и нижних чинов, что получалось, будто Биллингс устраняется от дел, и одна экспедиция превращалась теперь в несколько небольших экспедиций, как река, разбившаяся на рукава.

Биллингс с неохотой возложил на Сарычева командование «Славой России», и он в мае при ветре норд-ост покинул Авачинскую бухту, взяв курс к западным берегам Америки. Теперь порт без «Славы России» казался безлюдным.

Биллингс заторопил Галла ехать в Нижнекамчатск строить судно, которое должно уже в будущем году сойти со стапелей, и со старанием искать «Славу России», быть ей помощником в завершении экспедиционных дел. Еще прошлой осенью в Нижнекамчатск послан корабельный мастер Усков. Под началом его народу мало, наверняка потребуются мастеровые, особо плотники, так что чуть где неувязка случится, сейчас же к городничему. А уж городничий наверняка поможет, не откажет в содействии и плотников найдет — дело государево.

Биллингс с частью людей оставался в Петропавловском порту. Возможно, болезнь оказала на его характер такое воздействие, но он нередко доходил до криков «Каналья!», «Прохвост!», ругался по-английски, и тогда его не Понимали и поговаривали, уж не свихнулся ли Биллингс. Однако постепенно он успокаивался. И с присущей ему энергией уже носился по окрестностям Петропавловского порта, обследуя реки и сопки. И вновь видели прежнего Биллингса, надменно-веселого, но спокойного в своих суждениях, и проснувшаяся было угодливая наглость его секретаря Соура сменилась постоянной и всем надоевшей рабской боязнью. Биллингс прощал Соура: все-таки земляк; хотя чувств не только симпатии, а и вообще чувств просто человечных у него к Соуру не было (далее выяснится, что Соур, будучи в тени, сделал все, чтобы расколоть отношения между начальником и заместителями экспедиции, крал копии карт и вообще был связан с секретной службой Англии). И такой человек провел в экспедиции восемь лет… Соур особо проявился, когда Биллингс поддался хандре, злобствованию, нагоняйству, всем привычкам начальника-самодура. Реплики Соура язвили Сарычева и Галла, причем Сарычеву доставалось более всего, и плавание на «Славе России» преподносилось как подмена Биллингса, а старание Сарычева к картам — чуть ли не намек на беспомощность Биллингса в картографии. Да какой же человек при хандре выдержит натиск наглеца!.. Стихший Соур всплеснулся было после того, как Галл летней дорогой, по распадкам, тундрочкам, долине реки Камчатки, уехал на лошадях в Нижнекамчатск, где должен был закладывать катер корабельный мастер Усков. Он заговорил о капитане Куке, почтительной Англии и неблагодарной, непонятной и вообще холодной России. Он хотел видеть взрыв всех чувств Биллингса, однако до невероятности был разочарован, когда Биллингс, выслушав Соура, подошел к нему и вперился своими серыми глазами в его лицо, будто спрашивая: «Я знаю вашу подленькую душу, но зачем быть еще и скотиной?» — отчего Соура передернуло, он отвернулся, и уже тогда злость пронзила его тело, но у него не было сил обернуться и посмотреть в глаза молча стоящему Биллингсу. «Ну что ж, — подумал Биллингс, — враг определен, и враг этот — соотечественник. Печально…» А он ждал большой помощи именно от Соура. (Соур выдаст нелестную характеристику Биллингсу в своей книге об этой экспедиции.)

II

Все лето и начало осени камчатские села день-деньской пустуют: все жители на своих рыбалках. Начинается великий ход рыбы: сначала устремляется вверх по рекам к своим нерестилищам голец, за ним чавыча, чавычу сменяет красная, затем врывается горбуша, и поздней осенью, при снеге, появляется кижуч.

Говорливый Нижнекамчатск стихал и скучнел: рыба пошла.

Городок Нижнекамчатск неказистый: сплошь деревянный, приземистый, и лишь церковь да несколько домов высших чинов властвовали над всеми, но для Камчатки чуть ли не столица (со своим гербом: «в верхней части щита герб Иркутский — бегущий тигр с соболем в пасти. В нижней части, в голубом поле — кит, знак того, что у сего города в океане много их находится».

В начале века Нижнекамчатск был грозным острогом, служил базой Первой Камчатской экспедиции Беринга. От устья реки Камчатки городок далековато — сорок шесть верст. Зимой от города оставались одни крыши — все засыпало снегом, и люди тем и занимались все зимние дни, что откапывались, и к каждому дому вела от городской тропинки траншея. Откапывались в основном женщины да старики, а мужчины зимой пропадали на охоте, соболя, лису рыжую промышляли, медведя заваливали. Так и жили — от рыбалки до охоты.

Нижнекамчатск встретил Галла пылью, молчанием, даже редкие собаки, и те были к нему равнодушны. Лишь с берега раздавалось тюканье топора, да и то какое-то ленивое, через силу.

Жарко и душно в городке. У реки прохладно, да не очень и разденешься — вредный комар, язви его в душу, налетает тучей. Старожилы — те люд привычный даже к комарам, раздевшись по пояс, баты подделывают, шесты подтесывают, курят и молчат. А вот новоприбывшему лучше пропариться в одежке, а тело свое комару давать опасно — неделю спать не будешь, мать не раз вспомнишь. Татарская орда — вот и все определение камчатского комара.

«Воды б из родника, да зачерпнуть бы листом лопуха», — подумал Галл, осматривая городок, и против Петропавловской гавани он показался ему и впрямь столицей. И пока прибывшие с ним люди поспешали с шутками к реке и уже шлепали по воде, довольные, что путь кончен, Галл все смотрел на церковь старенькую, побитую дождями, на дома служащих, на юрты ительменов.

Совсем неожиданно вывернулся Усков, загорелый, чернобородый и лохматый. Пропотевшая рубаха поверх штанов, штаны тоже лохматые, потерявшие свой цвет и тяготеющие к черному. Он заулыбался.

— С прибытием, ваше благородие, заждались… Знаю, знаю, — предупреждая вопрос Галла, замахал он руками, — судно еще не закладывали. Так и закладывать когда… Только-только лес справили, ухайдокались малость. Плотников вот так надо, — он резанул себя по горлу пальцем.

— Веди к верфи, — Галл с резкостью оборвал Ускова, и тот, крякнув, зашагал немного впереди, загребая пыль.

— Ты что же, в могилу меня вогнать хочешь! — прикрикнул Галл. — Дышать нечем!

Тогда Усков обиженно отстал, сказав: «По дороге прямо».

Однако и полпути не прошли, а невесть откуда налетел располневший унтер-офицер. (Позже Галл изумился способности местных людей возникать будто из-под земли, но зато потом долго не отставать от нового человека, пока тот не напоит их хотя бы чаем).

— Вас к себе Анна Николаевна просит, — сказал унтер-офицер, запыхавшись, и грозно повел глазами в сторону Ускова. («Я тебя Христом-богом просил — не ходи пугалом, ты ж мастер корабельный».)

— Ах, капитан, — говорила Анна Николаевна, улыбаясь и протягивая Галлу пухловатую руку для поцелуя, — вы обидели меня. Сразу же на верфь. И все дела… Комната для вас давно готова. Аграфена! — позвала она служанку, и когда черноволосая, черноглазая девушка, покраснев, неловко поклонилась Галлу, полковничиха сказала пружинисто: — Проводи господина капитана в комнату, да побыстрее, ты мне будешь нужна. — И к Галлу с улыбкой счастья: — Вечером у нас гости.

Полковничиха Анна Николаевна жила в одном из немногих больших домов и была тем самым лицом города, которое непременно нужно показывать редко приезжающим офицерам.

Комната была хороша: широкая постель, чистое белье, медный тазик с водой для умывания, полотенце с петухами.

Скоро капитан спал.

III

Ну что за мужчины оставались в городе — протопоп да дьякон, да еще старый купец Выходцев, каждый год собирающийся все бросить к черту, забыть пурги и уехать в теплые края и каждый год отмахивающийся от жены: «Годок еще поживем, а уж на следующий, вот те крест, обязательно…». Выходцев дел не вел, а для утехи пьянствовал. Жена у Выходцева много моложе, да он ее не строжил: «Пущай хоть зенками любит, остальное — тьфу! Меня вино сильней любит». В дом полковничихи он вхож давно, с полковником они числились даже друзьями, но в последние годы полковник все в поездках, а Анна Николаевна пьянство не взлюбила, когда еще в девках была (ее пытался взять один пьяненький офицерик силком, да она оказалась увертливей), поэтому Выходцев появлялся перед Анной Николаевной лишь по приглашению. Тогда он радовался, тискал возле печки жену, она же, ругаясь: «Ночи тебе мало, кобель ты старый», — грозила кочергой, и он отступал, посмеиваясь: «Ну-ну, молодайка-таратайка, кочергу сломишь — не продам более».

За столом Анны Николаевны при полных свечах собрались ревизорши и комиссионерши (их мужья с навигацией уходили на Алеутские острова и в Русскую Америку), друзья дома и те, кому быть положено: протопоп и дьякон. Выходцев тихо возливал вино, помалкивал, боясь взгляда Анны Николаевны, и смотрел, как ловко его жена подавала Галлу какое-либо блюдо, как сверкала, нет — звенела очами Анна Николаевна, стараясь, чтобы Галл смотрел лишь на нее и говорил только с ней. Однако веселье становилось общим, женщины раскраснелись, защебетали. Запросили музыку. Анна Николаевна с явной неохотой села за старенький, побитый от дальних перевозок клавикорд.

Галл вызвался обучать дам петербургским манерам, танцам. Жена Выходцева была польщена — ее первую пригласил этот обаятельный капитан. Пальцы Анны Николаевны задрожали, клавикорд выдал такую фальшь, что Выходцев, сморщившись, потянулся за бутылкой, внутренне злорадствуя: «Давай, Авдотья, врежь этой стерве по любовной страсти… Хвост распушила, лошадь толстозадая». После этого стакана он распалился, говорливость готова была его захлестнуть, и он подсел к святым отцам, хмельным и веселым.

— А не вдарить ли нам камаринскую? — опросил он, склоняясь заговорщицки к протопопу.

Протопоп хмыкнул:

— Господь с тобой, Кузьма… Костей не соберем…

— Дьякон поможет, — усмехнулся Выходцев, и дьякон, услышав, что его упомянули, дурновато улыбнулся: его окутывал радостный туман.

— Слабаки, — махнул рукой Выходцев. — Хоть выпей, отец святой, душу мою… во… здесь душа… — Выходцев поскребся у себя за пазухой, — напои нектаром… А то принесу ружье и застрелю.

Протопоп улыбнулся хитро.

— Без жены спать будешь, паря.

— А она при собаке цепной… О, гляди на Анну… Жрать ее будет…

Расходились поздно, и Галл вызвался проводить качающегося Выходцева и его жену.

— Но с вами пойдет унтер-офицер, — сказала наставительно Анна Николаевна. — У нас приезжему не мудрено заблудиться… Он и этого, — она недовольно кивнула на Выходцева, — поможет довести домой…

По пути они шумели, много болтали и смеялись. Выходцев пытался плясать, но оступился в яму, и его с трудом подняли.

Галл возвращался с унтер-офицером в дом полковничихи молча.

Звезды высыпали. Слышалось шептание реки, всплески — играла рыба, и где-то совсем недалеко фыркали лошади. А вон и костер, и люди молчат, а коли кто и слово обронит, далеко слышно.

— Простите, — приостанавливаясь, тихо спросил Галл, — запамятовал ваше имя.

— Иван сын Спиридонов, — поспешно ответил унтер-офицер и добавил. — Совушкин.

— И давно на Камчатке?

— Двадцатый минул…

— Семья что…

— Семья есть… Две дочери. Славные дочери, — отвечал Совушкин, и чувствовалось по голосу, что он ими доволен, наверное, и жена у него недурна.

— А жена где? — не удержался от вопроса Галл.

— С год похоронил. — Совушкин тяжко вздохнул.

В гостиной Аграфена, заслоняя ладонью свечное пламя, шепотком сказала, что барыня спать улегшись, и, поклонившись, сказав: «Доброй вам ночи», — порх, и в свою девичью.

Стол был убран, но бутылка и стаканы оставлены, и Галл с нежностью подумал о полковничихе.

Галлу спать не хотелось. Он предложил Совушкину выпить. Тот не отказывался. Подняли стаканы, молча осушили. Совушкин выгреб из кармана штанов кисет и трубку, примял пальцами табак, закурил от свечки.

— Хотите, господин капитан, я расскажу вам историйку, — неуверенно произнес Совушкин, затягиваясь и затем слегка покашливая. («Крепок, подлец, — говаривал в таких случаях Совушкин. — Злодей тебя выдумал, чтоб ему в могиле не прокашляться».) Однако в присутствии Галла он сдержался.

— Отчего ж, — ответил Галл, усаживаясь поудобнее на лавке и вытягивая ноги.

— Ну ладно… Дело такое какое-то не слишком обычное раз вышло… Вы знаете ворон… Боже мой, что это я, знаете, конечно. Так вот, — Совушкин вновь потянулся к свечке раскуривать затухшую трубку, а сам глаза скосил на Галла, слушает ли. У того на лице был явный интерес, и Совушкин приободрился… — Так вот, историйка будет о вороне, которого зовут Черный Ворон. Те вороны, что каркают перед непогодой и тучами собираются возле острога, те вороны просто наглые и вредные своим характером птицы. Это знаете, как бабы у реки — кричат, а толку от крику ихнего нету.

Однако все сказывают, что среди вороньей тучи и живет Черный Ворон. Я его не видел, хоть и приглядывался, выискивал, любопытно, знаете ли — ведь он чуть ли не с орла величиной. Ну то ли крепко прячется, то ли его просто нет, трудно сказать. А вот встречали ж его, если не врут…

— И где? — Галл с любопытством смотрел на Совушкина: тот преобразился, глаза блестели, трубка дымила вдохновенно, словно гора огнедышащая.

— Так вот, если не врут — и в Срединных хребтах, и на Парапольском доле, и в Ганальской тундре, и подле нас. Судить-врать всяко можно. Взять хотя бы и то, что считают многие Черного Ворона вполне за человека…

Галл не перебивал Совушкина: много баек слышал он, но чтоб о Черном Вороне — такое впервые: силен же русский народ на сказки.

…С одним заморским купчиной случай вышел невероятнейший. Собрался он по острожкам проехаться — время как раз шкурное приспело. Уложил бутыли с беленькой, ножи там, бусы и материю всякую. Приятная материя: моя жена, покойница, царство ей небесное (Совушкин вздохнул виновато и тяжело), брала у купчины этого материю такую на сарафаны да платья. Ну, это к слову.

Приехал купец в первый острожек. У нас ведь знаете оно как — торг без чарки уже не торг. Сами к этому привыкли и других приучили. Набулькает купчина чарку и — тойону. Тот первый не выпьет, сроднику отдаст… А сродников у него — боже ты мой, уйма. Однако торг прибыльно хочешь вести — терпи.

В одном острожке соболей сторговал, в другом — красных лисиц. А вот в третьем и случай, к которому вся моя речь тянулась, подвернулся, и не то, чтоб подвернулся, а так вот вывернул купчину и жизнь из него вытряхнул.

Совушкин пососал погасшую трубку и вновь потянулся к огоньку. Что-то мягкое упало на лавку рядом с Галлом, тот вздрогнул: безмолвный кот шмыгнул под стол.

— Где-то еще один, — пыхнул, прикашливая, Совушкин; и впрямь, с потолка, что ли, шмяк, и тоже под стол. — Домовые, — усмехнулся Совушкин. — Только Аграфену и боятся… Как всегда, купчина — чарку тойону: выпей. Сродники ждут. Что постарше, принял от тойона, глотнул, и плохо с ним стало, чуть ли не судороги, только крикнул: «Ажам!» — вода значит по-камчадальски. Купчина-молодчина оторопел: «Быть такого не может!» Руки дрожат у самого, налил и клац-клац. Глаза чуть не повылезали и на пол не попадали. Он из юрты да к нарте. А на нарте сидит человек в черном весь и смеется. Купчина — за нож. Да что тут нож, коли ноги отказали, ом только икнул смертельной икотой. В себя уж в пологе пришел, жена тойона отходила. Гикнул купчина на собачек и такую гонку задал, что дивились, как из нарты не вывалился. В лавку вломился: запор открыть не смог, дверь снес (и откуда силища взялась), к бутылям с беленькой, а там вода-слезиночка. Батеньки мои, что было… Крушил смертно, вопил, чуть жену не порешил, благо, соседи упрятали. Хотели вязать, да побоялись к нему носа сунуть… А ночью он повесился. Говорят, когда его из петли вынимали, над домом Черный Ворон кружил…

— И что, тот купец один вот так, пострадал? — с любопытством спросил Галл.

— Говорят, — Совушкин неопределенно пожал плечами, — хотите верьте, хотите нет, и Выходцева задело… И не совсем чтоб задело, а купеческая удача после того случая у Выходцева сгинула… Запил он…

— А жена как?

— Да только рада была, думала, уедет. Рухляди много в их амбаре… И в больших городах с таким богатством пожить можно. Взять Иркутск, а далее Тобольск. Славные города… Выходцев уперся, баран бараном… Тогда жена пошаливать стала, а он смеется, дурень.

— Так верят в Черного Ворона?

— Кто как, знаете…

Свеча догорала. От рассказа или «историйки» Совушкин устал, поэтому незаметно зевнул, однако первым покидать гостиную не решался и ждал, что еще спросит господин капитан. А Галл молчал.

Тогда Совушкин, пробормотав встревоженно: «Как там мои доченьки», спросил;

— Позвольте уйти?

— Так уже утро, куда же вы? — Галл задул свечу, и вправду — за окном серело.

— Дом проведать надобно б… — неловко отвечал Совушкин. — Дети одне…

IV

Днем Галл с Усковым осматривали верфь. Несколько плотников, голых по пояс и загорелых, отесывали бревна. Пахло свежим деревом. Горел костер, над которым висел черный котел: весь день, а то и ночь варился чай, и плотники, устав, шли к костру и, покрякивая, обливаясь потом, пили крутой чай. Усков жаловался: народу мало, разве с такими силами за зиму судно построишь… Нужно будущую команду этого судна прислать, все подмога — бревна ворочать, такелаж готовить. Из Тигильской крепости тоже вытребовать казаков, они там пообленились, позаспались, пускай жирок порастрясут. Галл отвечал: команду он еще не видел — сидит в Охотске на казенных хлебах, прибудет с первым же судном в Петропавловский порт и там не задержится, без промедления — в Нижнекамчатск. А из Тигильской крепости казаки выступили, и на днях двадцать пять человек корабельный мастер получит под свою руку.

— Послушай, Усков, — как бы между прочим спросил Галл, — что за сказки такие про Черного Ворона.

— Совушкин, поди, веселил? — отвечал, усмехаясь, Усков. — Горазд он на историйки… И где он их колупает… Чуть что, историйка готова… Он про шпиона американского не поведал?.. Приберег, жадюга…

— За что ты его так, Усков?

— Не по душе он мне… С первого раза встретил, глядь — и понял, житья мирного мне с господином унтер-офицером не выйдет… Бабский порядок любит… Почти год маюсь. Как два самовара, столковаться не можем, пыхтим… И он, грешный, мается, — Тут Усков издал звук, похожий и на вздох сожаления, и на язвительный смешок.

— А Черный Ворон? — напомнил Галл (они стояли уже у воды, и Галл, щурясь, рассматривал противоположный берег, поросший непродираемым кустарником).

Усков пожал плечами: — Не верю байкам, господин капитан… Вот шпиона видел… Ах, мерзейшая он морда… А характер — преподлейший. Как никто мог придирками и насмешками человека из себя вывести, ну все одно, что рыбку живую жарить… А голос ровный, без крику и визгу, нежнейший голос… Жалеть начинал (что за корысть), батеньки вы мои, как жалел! Иногда ему человек рад все с себя содрать и отдать, лишь не быть жалеемым… Да, да, в такую кабальную зависимость человек попадал, не приведи господь, без петли не выпутаться…

Плотники почтительно поклонились Галлу и, поплевав на ладони, вновь замахали топорами — тюк-тюк, тюк-тюк. И это равномерное тюканье, словно качающаяся вода, ударялось эхом в берега реки, и было оно привычным с достопамятных времен Витуса Беринга, когда здесь в 1728 году был спущен на воду «Св. Гавриил», проведавший пролив между Азией и Америкой.

От реки исходил запах прохлады. Хотелось броситься в прозрачные воды, взбить брызги, заухать дурашливо и нырнуть. Руки Галла потянулись к медным пуговицам мундира.

Вода словно вытолкнула Галла — он вприпрыжку бежал к костру, крикнув Ускову:

— Мундир!

— Сейчас, — ответствовал осерченно Усков.

Усмехнулись плотники — горяча река — и поспешили налить Галлу чаю с дымком.

— Знавал одного, — Усков отряхивал от пыли капитанский мундир, — так тот, купнувшись, богу душу отдал.

— Быстро! — Галл, дрожа всем телом, натянул на себя белую рубаху. Чай полыхнул во рту костром. — Упль-а-а-а, упль-а-а-а, — чай грел тело, и Галл лишь теперь начинал понимать почтенное, почти рабское преклонение Камчатки перед чаем. — Упль-а-а-а, упль-а-а-а…

Каркнула в лесу ворона старческим карканьем, ответила ей чуть ли не с вызовом по-молодому другая, вмешалась расторопно третья, гвалт занесся.

— К непогоде, видать. — Усков пошевелил уставший костер.

— Не там ли Черный Ворон? — Галл, допивая пахучий чай, любопытствующе посмотрел на Ускова.

— Он спит, — возразил Усков. — В такое время и нам бы соснуть не грех. Полдень. О, пылит… — непонятным чувством определил корабельный мастер появление вдали унтер-офицера Совушкина: тот явно приближался к костру. — Пора и нам отобедать, — обратился он к уставшим плотникам, и те вразвалочку двинулись к реке: ополоснуться.

— Отобедать ждут, — запыхавшись и взопрев, говорил Совушкин и с почтительной виноватинкой посматривал на Галла. — Очень ждут…

— Идем, — покорно согласился Галл. — Так что Черный Ворон со шпионом сотворил? — пройдя несколько, Галл приостановился, одергивая мундир.

— Да тут так оно было, — суетливо, будто стараясь освободиться наконец, от всех долгов, отвечал Совушкин. — Служащий, молодой, приятный с виду (а жена у него — эх, не то чтоб красавица… икона…). Происхождение его знатное, раз слуг держал и в деньгах нужды не терпел, однако писем ни от кого не получал. Наша почта — раз в год, радость тоже на год, знаете. Обходительный, особо с женским полом. Бабы своих мужиков пилили — учитесь обхождению (некоторые возненавидели его внутренне, однако при бабах на его счет помалкивали). Но тут дичиться он стал всех, избегать — это как раз после смерти купчины. Гадали, ничего не выгадали. Только однажды утром прибегает ихний слуга, в расстройстве и бледности. «Барин зарезался!» Опешил, знаете, редкость у нас такая смерть. «Как так?» — спрашиваю. — «А вот так, — говорит. — Нонче утром приношу ему тазик для бритья. А он как восковой, ни кровиночки в лице, в зеркало себя рассматривает. Мы с ним глазами в зеркале встретились. «Прощай, Черный Ворон!» — и бритвой себя по горлу». Слуга аж плачет, ну какой, говорит, я Черный Ворон, у меня денег нет ни копеечки, да и куда ж я теперь денусь. Когда бумаги ворошили, то и обнаружили: шпион.

— А жена? — спросил с любопытством Галл.

— Хотели дознание вести, не дотянула в казенке. Слаба здоровьем оказалась…

Они распрощались до вечера у крыльца Анны Николаевны.

V

В августе «Слава России» после плавания к Алеутской гряде вернулась в Петропавловский порт.

Биллингс через нарочного затребовал из Нижнекамчатска Галла.

Анна Николаевна взволновалась: с какой неохотой отпускала она молодого офицера. Она представила вечера без Галла, язвительный смешок купчихи Выходцевой, и ей захотелось плакать.

— Мы будем скучать без вас, — говорила она. — Возвращайтесь поскорее.

Галл смиренно кивнул головой.

И сейчас, сидя на лавке под березой и слушая рассказ Сарычева об алеутах, он вспоминал Анну Николаевну.

— Да ты, брат, задумчив! — прервав свой рассказ, воскликнул Сарычев. — Уж не покорила ли тебя какая-нибудь вертлявая нижнекамчатская бабенка?

— Полно, Сарычев, я не способен на любовь. Моя любовь — море, — со всей серьезностью ответствовал Галл.

Сарычев, уловив некоторую заминку в его словах, засмеялся звонко:

— Завернул, эк завернул! — и он ласково потрепал Галла по плечу. — Ага, вот и вестовой.

Они поднялись со скамейки, одернули мундиры и, приминая желтеющую ломкую траву, пошли к дому Биллингса.

Галл не видел осени багрянее камчатской. То тут, то там вспыхивали рябиновые костры среди желтеющих берез; тополя еще зеленели, но зелень исчерневала; кедрач был ярок и слепил липкой зеленью иголок; солнце, умытое в предутренней росе, не высыхало и к полудню; ветер изредка тревожил деревья; проплывающие высоко в небе тучи несли на себе отсвет осени; в природе царила изнеженная дрема.

Под вечер, когда солнце скатывалось за сопки и Галл, в раздумий куривший трубку, медленно расхаживал возле своего дома, в город пришли камчадалы. Одетые в коричневые кухлянки, они чем-то были похожи на медведей, ступали степенно, с достоинством. К ним подбежал солдат местной команды Федор, которого считали камчадалом за привычку все есть без соли.

Федор повел гостей к костру, возле которого сидели С полдесятка солдат.

— Будем чаевать да гостей потчевать, — весело сказал Федор солдатам. Те охотно потеснились.

Галл хотел подойти к костру, но раздумал и стал наблюдать. Камчадалы пили чай медленно и с наслаждением. Уж и солнце скрылось, потемнело. Подкинули в костер дров. Пламя взметнулось. И тут в круг вышел Федор. В отблеске огня его фигура приняла загадочные очертания. Он повел и подернул плечами и стал до странности похож на медведя. Гортанно и отрывисто крикнул: «Бакию!»

Круг зашевелился.

Рядом с Федором выросли две фигуры в кухлянках. Федор еще раз крикнул «Бакию!» — и покинул круг. В нем остались только двое камчадалов. Они повторили движения Федора.

Что за чудный танец предстал перед Галлом! Камчадалы изображали медведя и медведицу. Все движения — в такт. Вот медведь призывно заворчал, медведица откликнулась. Медведь закивал головой, медведица ответила тем же. Подернулись плечи плясунов, и дрожь, казалось, прошибла их тела. Заходили бедра. Сопенье и стон исходили из горла. Танец длился долго; лишь притомившись, плясуны сели вновь чаевать.

Галл вспомнил, что ему рассказывали о местных танцах. Камчадал, находясь среди природы, сызмальства видит повадки животных, их тайную и явную жизнь. Отсюда и подражания им в танцах.

Наутро камчадалов в порту не оказалось. Солдаты были веселы и заняты делами.

VI

Развеселый вид принял с того времени Нижнекамчатск, как по лучшим домам разместились нижние чины и матросы, которые приехали с капитаном Галлом, Почти каждый вечер — ужин. Анна Николаевна степенничала, женщины ей подчинялись, и даже Авдотья Выходцева смиренничала, искусно краснела на каждый пылкий взгляд и от мужа не отходила. Ее кто-то из молодых пытался тискать в темном коридоре среди бочек, сетей и мешков, набитых старьем, да она отхлестала нахала по щекам, но мужу ничего не сказала, поняв, что более к ней не только приставать не будут, а и смотреть в ее сторону пострашатся. Выходцев дивился смиренной покорности своей жены и почти не пил. Его взбудоражили разговоры о новых островах, о Русской Америке, и призабытый зуд торгаша хватнул за душу и уже не давал покоя, как шмель. Он стал поговаривать, не проехать ли по острожкам да посбирать рухлядишки, но Авдотья взвыла, что он погубить ее хочет, одну оставляет; да она руки на себя лучше наложит, чем позволит вновь взяться за старое, и мало ли ему денег, ведь нет детей все равно. Так уж получается, что иной раз, начав разговор одним, кончаешь тем, о чем и не думал вспоминать.

Раньше, при напоминании о бездетности, Выходцев делался звероватым: кричал на Авдотью страшными словами, грозил смертобойством, проклинал свою жизнь, весь белый свет и, взывая к богу, плакал с тоскливым щенячьим подвыванием. «И за какие грехи бог вверх тормашками поставил мою жизнь, — горестно думал он. — Не наградил наследником, жену-язву подсунул, верное дело загубил…»

Но при виде строящегося судна не обратил внимания на укоры-покоры. Бес его в оборот взял, закрутил, сердце остукивало: к Америке, к Америке…

А на верфи ладно стучали топоры, визжали пилы и костров стало три, но чай оставался таким же крутым и черным. Судно обрастало обшивкой, и предзимними вечерами виделось далеко — белый, сказочный корабль.

Усков от судна почти не отлучался, спал, несмотря на морозы, возле костра, завернувшись в шубу на собачьем меху. Днем бегал в староватой рыжей душегрейке тоже на собачьем меху: он не любил стесняющей движения одежды.

Усков запросил смолу, Галл отдал распоряжение: по острожкам смолу готовить, много смолы понадобится. Острожные зарядились: сколько за пуд? Дело трудное, долгое, по восьми рублев можно и взять.

«По восьми рублей не дам, дорого, — ответил острожным Галл. — Дам по шесть».

«Хоть по семи с полтиной, — заартачились острожные. — Дело стоит того».

«По шести, — упорствовал Галл. — А не то по высочайшему указу…»

Сошлись на шести рублях.

Когда ранним утром дрогнула, зашевелилась земля, Галла подхватил не то чтоб страх, а какая-то неведомая, доселе не властвовавшая над ним сила. Он не помнил, как очутился на улице: сапоги на босу ногу, распахнутый мундир. Все перемешалось у него в голове: мучительные крики горожан, выплывавшее видение сладострастного медвежьего танца, родившийся в сознании Черный Ворон, осязаемый до судорог, вой собак и мяуканье мечущихся кошек. Ноги сами несли Галла от поскрипывающего дома. Анна Николаевна крепко ухватилась за его руку. Пуховый платок сполз на плечи и держался каким-то чудом, волосы разметались по лицу, у нее не было сил поправить их, она и не думала о волосах.

С реки раздался треск: то разошелся лед, сквозь трещины хлынула вода. Ветхие домишки рушились.

Шевеление земли длилось секунды, а показалось, что уже властвует вечность.

Тучи серого пепла налетели на город, загасив проблески утра.

Анну Николаевну била неунимаемая дрожь, ноги подкашивались, и если бы не рука Галла… Легче, когда рядом такая крепкая рука.

Потом оказалось, что полковничий дом не пострадал, разбилось несколько ваз (пустяк!) да перекосило иконы. Осколки выбросила прислуга, иконы, крестясь, поправила Анна Николаевна. К вечеру о волнениях вспоминали как о простой случайности. Однако, ложась спать, поставили у порога сумку с хлебом и сушеной рыбой, рядом сложили теплую одежду.

Долго не могла успокоиться лишь Авдотья Выходцева.

— Во, во! — злорадно, словно в лихорадке, выговаривала она. — Черный Ворон тебя, пса, помнит, напоминанье шлет! — Она выкрикивала еще что-то, бессвязное, потом сбилась, примолкла, и тут заплакала горюче, и лицо ее, постаревшее от этих слез, стало беспомощным.

— Эх, молодайка-таратайка, — вздохнул Выходцев, — и что тебя так разобрало… Остаюсь… Бог там с Америкой… Остаюсь…

Он подошел к жене и, словно боясь всплывшей нежности, погладил ее по голове.

VII

В середине мая устье реки Камчатки расчистилось ото льда, и судно «Черный орел» спустили на воду.

Теперь Галлу предстояло у острова Уналашка — одного из крупных Алеутских островов — встретиться с судном «Слава России», которым вновь командовал Биллингс. 22 июля 1791 года мореплаватели приблизились к Уналашке. К своей досаде, они узнали, что Биллингс, тщетно прождав «Черного орла» несколько дней и оставив в алеутском селении морскую провизию и часть нужных материалов, предпринял путь к Берингову проливу и до 20 августа будет ожидать Галла в губе св. Лаврентия. Однако же погода в начале августа будто воспротивилась морякам: их преследовали дожди, туманы, шторма. Поэтому они вошли в тубу св. Лаврентия не 20 августа, а на день позже. «Черный орел» вскоре посетили одиннадцать чукчей и за вознаграждение — несколько фунтов табаку — отдали Галлу бумагу. Это оказалось предписание Биллингса для «Черного орла». «4 числа августа по прибытии моем с судном «Слава России» в губу св. Лаврентия ожидал прибытия вашего до 14 числа сего месяца, но как между тем предпринял я путешествие берегом через Чукотскую землю, то судно и команду поручил капитану Сарычеву с предписанием, что нужно еще исполнить при следующем плавании. Ежели вы в губе св. Лаврентия не застанете уже судна «Слава России», то извольте следовать на остров Уналашку, где найдете капитана Сарычева и от него получите мое наставление, по коему и должны поступать».

Галл мог лишь догадываться, что заставило Биллингса высадиться на чукотский берег. Он спросил свирепых на вид чукчей, где сейчас капитан Биллингс. Они только пожали плечами и стали ловко спускаться по штормтрапу в свои байдары. Галл представил Биллингса в окружении чукчей, одетых в оленьи парки, штаны и торбаса, в накинутых поверх платья камлейках из рыбьих кишок. А вооружены чукчи копьями и луками, за спиной у каждого воина колчан, наполненный стрелами, на бедре — большой нож, а в рукаве кухлянки — малый нож. Грозное воинство. (Вспомним секретную инструкцию, данную Биллингсу Чернышевым, в одном из параграфов которой значилось: добыть мир с чукчами.

Галл отдал приказ о возвращении на Уналашку. И вот 2 сентября 1791 года «Черный орел» при безветрии был проведен буксиром и поставлен подле поджидающей его «Славы России».

VIII

В сибирском пути болезнь Биллингса обострилась, силы день ото дня оставляли его, он был почти в беспамятстве. В сопровождении денщика и еще нескольких человек его возок ворвался осенним днем в городские ворота Якутска.

И вот теперь Биллингс, усталый, лежал на кожаном топчане, держался за больную грудь (кашель бил его беспощадно, как кулачный боец), просил пить; денщик приносил стакан теплого незнакомого отвара, и капитан покорно его пил.

«Дерет, братец, горло», — говорил капитан. — «Простуда», — отвечал каждый раз денщик. — «Что, почты из Петропавловской гавани не было?» — «Никак нет». — «Ну, как будет, сразу же ко мне».

Через минуту он вновь звонил.

А почта где-то задерживалась.

Капитан пробовал читать; сквозь окно глядело вечернее пасмурное небо; свечей зажигать не хотелось. Спать тоже не спалось.

Но вот темнота налегала, окно уже не проглядывалось; Биллингс просил свечей. Денщик ставил на столик рядом с постелью бронзовый, тускло блестящий подсвечник. Поправлял сползшее одеяло, брошенную книгу клал на место.

«Мне уж лучше», — сказал однажды капитан. — «Отпотели… Теперь вовсе не раскрываться и лежать. Рубаха сильно мокра?» — «Хоть выжимай». — «Тогда поменять нужно». — Денщик порылся в сундуке. Свежая исподняя рубаха холодила тело. — «Как почта?» — вновь спросил капитан. Денщик заботливо подоткнул под его спину одеяло. — «До завтра ждать нужно. Но вы не беспокойтесь, выздоравливайте скорее… Свечи я оставлю».

Денщик мягко вышел. Капитан отбросил одеяло, босиком приблизился к окну и прижался лбом к прохладному стеклу. Темно.

Неспокойные мысли завладели им. Может, что приключилось с Сарычевым да с Галлом или до сих пор нет оказии, чтобы отправить письмо… Мучительны и тяжелы дни безвестия даже в славном городе Якутске. Судьба экспедиции волновала Биллингса, и сейчас, будучи отдаленным от экспедиции сотнями и сотнями верст, он корил себя за отъезд и все чаще думал, что даже смерть в экспедиции гораздо легче, чем унылое якутское прозябание.

Лишь через месяц Биллингсу вручили пакет. Он торопливо и неровно его вскрыл. Впервые капитан Биллингс заснул непуганым сном.

Загрузка...