За рычагами танка

В танковой армии

Только весной 1943 года, после неоднократных просьб об отправке на фронт, механик-водитель Рагозин был включен в состав одной из маршевых рот, спешно отправляющихся на пополнение танковых частей.

Рота была укомплектована полностью танками Т-34. Новенькие, еще пахнувшие краской, мощные боевые машины грузились в эшелон прямо на заводской ветке. И скоро литерный воинский эшелон с танковой ротой тридцатьчетверок несся по стальным магистралям, оглашая разъезды и полустанки свистками паровоза. Через несколько дней он прибыл в район станции Миллерово. Гитлеровцы выследили эшелон и подвергли станцию жестокой бомбардировке. Противник не нанес больших потерь танкистам лишь благодаря тому, что на борьбу с ним бесстрашно встали полки зенитно-артиллерийской дивизии полковника Межинского. Когда через Миллерово проходил эшелон маршевой роты, у станции еще дымились бомбовые воронки с догоравшими обломками пристанционных построек, пахло гарью, но главный путь был уже восстановлен. Железнодорожники заканчивали зачистку вспомогательных путей. Не видевшие фронта новички-танкисты с удивлением разглядывали результаты фашистского разбоя.

Эшелон благополучно миновал Миллерово и направился в район Острогожска, где танковая рота была направлена на укомплектование 32-й бригады 29-го корпуса 5-й гвардейской танковой армии.

Бригада уже прошла значительный боевой путь. Ее личный состав закалился в схватках под Москвой, на Воронежском фронте и в других сражениях. Оснащалась она полностью танками Т-34 и предназначалась для прорыва обороны противника и развития успеха.

После укомплектования бригада занялась сколачиванием подразделений и другими видами боевой подготовки.

Как-то, закончив обслуживание машины после тактических занятий, Рагозин, проходя мимо Ленпалатки, увидел собравшихся в ней молодых танкистов. Кто на снарядном ящике, кто на пенечке, а кто и просто расположившись на земле, внимательно слушали молодого лейтенанта с орденом Красной Звезды на груди. Сидя за складным столиком, он рассказывал:

— Вот, к примеру, Виктор Григорьев — механик-водитель КВ, комсомолец. При обороне Москвы на Тульском направлении, после удачной атаки на Крюково, бригада совершала марш на другой участок фронта. Зима. Мороз доходил до двадцати пяти градусов, сквозь брезентовые рукавицы броня руки обжигала. Да еще ветер, поземка, лицо как иголками колет. Многие тогда обморозились, а Григорьев особенно: на его КВ смотровой лючок во время атаки выбило. Через проем ветер прет, в лицо колючий снег бросает, в танке несусветная холодина. У Григорьева руки к рычагам управления прилипают, а он молчит, с ходу пробивая снежные заносы. Так и довел машину до места. Смазали ему мазью ожоги, перевязали, хотели в тыл отправить, да куда там! Я комсомолец, говорит, и в тылу мне отсиживаться нечего!

— Так и воевал, — продолжал лейтенант. — Потом вместе с политруком роты Шабуниным ночью в засаду пошли возле шоссе на Тулу. Ночь морозная, дух захватывает. Ждут. Мерзнут, а ждут. Вдруг слышат: гул моторов. Шабунин видит в смотровую щель башни — уже недалеко идут семь танков в колонне, а за ними — три пушки и штук двадцать грузовых машин. Тут и началась схватка. Открыли огонь по вражеским танкам. Сразу два из них зачадили, потом загорелись. Башнер пытался третий танк взять на прицел, а башня КВ ни с места. «Заклинило», — услышал Григорьев голос башнера. И не раздумывая крикнул:

— Иду на таран!

Вырвался КВ из засады. Ударил с ходу один вражеский танк в борт, и он опрокинулся в глубокий кювет, а Григорьев развернул машину да вдоль колонны пошел полным ходом. Пушки сразу подмял под гусеницы. Автомашинам некуда деваться: на обочинах сугробы, не развернешься. Передняя машина вздыбилась на носовой части КВ и свалилась в сугроб, перевернувшись вверх колесами, вторая — хрустнула, как яичная скорлупа, попав под сорокашеститонный корпус танка. В общем, два десятка автомашин со всем их содержимым, были разбросаны вдоль дороги. А Григорьев, покончив с вражескими автомобилями, ворвался в деревню Барибинку, подняв там неимоверную панику среди гитлеровцев. Правда, там у КВ подбили один каток, а Григорьева ранило, но тут подоспело наше стрелковое подразделение, использовав успех танкистов, закрепилось там. Вот так воевали наши танкисты-«старички», защищая Москву, — закончил рассказ лейтенант под общие возгласы одобрения. — Ну а механика-водителя КВ Виктора Григорьева удостоили звания Героя Советского Союза.

Рагозин, дослушав рассказ лейтенанта, подумал: «Верно, что приказы не только командиры дают. Честному, преданному бойцу еще и совесть, долг приказывают. И эти приказы подчас бывают сильнее любого, другого приказа. Разве панфиловцам под Дубосековым мог какой-нибудь командир приказать бросаться под танки с гранатами? Нет, конечно. А вот долг позвал к этому, и они пошли на подвиг, пожертвовав жизнью».

Шло время. С каждым днем чувствовалось приближение летних событий 1943 года. Советскому командованию стало известно, что гитлеровцы приняли на вооружение более мощные и совершенные танки «тигр», «пантера», и новую самоходку «фердинанд», отличающиеся толстой броней и сильным вооружением.

Разведка систематически подтверждала, что мощная боевая техника и живая сила гитлеровцев непрерывно прибывают на фронт. Все говорило за то, что противник готовился к решительному броску против наших Воронежского и Центрального фронтов. 5 июля началось наступление фашистов.

5-я гвардейская танковая армия 6 июля получила приказ форсированным маршем выйти в район Прохоровки, куда противник стал переносить удар после неудачных попыток прорваться на Курск через Обоянь. Армии предстояло совершить трехсоткилометровый марш.

В ночь на 7 июля танки, дробя гусеницами засохшую супесь проселков, двинулись к фронту. Безветренная июльская ночь не успела охладить нагревшуюся за день землю, поэтому с восходом солнца сразу стало жарко. Плотной завесой застилала небо серо-бурая пыль, поднятая танками на сотни метров вверх. Оседая, она густо припудривала придорожные посадки, липла на колосья ячменя, наклоняя их к земле, вихрясь, заполняла воздухоочистители двигателей.

За рычагами одного из танков головного взвода 32-й бригады сидел старший сержант Иван Рагозин. В открытый люк его тридцатьчетверки клубами врывалась пыль, ложась на мокрое от пота лицо, забивая рот и глаза, пробираясь к легким. Но Рагозин строго выполнял приказание — точно держать заданную скорость.

Трое суток стонала земля на пути движения танковых колонн. К исходу 10 июля части танковой бригады заняли оборону на рубеже Веселый, Прохоровка.

К 11 июля противник стянул под Прохоровку мощную группировку войск, влив в нее около семисот танков, часть из которых успела прорваться по лощине между железной дорогой и рекой Псел, кирпичному заводу на юго-западной окраине Прохоровки.

С рассветом 12 июля легкий парок курился над голубой ленточкой реки Псел. По-мирному тихое безоблачное небо обещало хороший летний день. В садике, недалеко от КП командарма, мирно попискивала какая-то пичуга.

Но вдруг со стороны Белгорода донесся еле слышный рокот моторов. Он быстро нарастал, раскалывая тишину, и скоро превратился в сплошной ревущий гул. Несколько десятков фашистских бомбардировщиков волнами шли на наш передний край. А высоко над ними в безоблачном небе уже завели боевую карусель с фашистскими «мессерами» наши краснозвездные «ястребки». Однако бомбардировщики все же добрались до переднего края нашей обороны. А когда пыль и дым от разрывов сотен авиабомб рассеялись, поля запестрели пятнами черных воронок. Прижатые к земле созревающие хлеба дымно горели.

Скоро воздушная разведка донесла, что из района Яковлева и Покровки выдвигается большая группа фашистских танков.

В 8 часов по всему фронту открыла огонь наша артиллерия. Полчаса она перепахивала землю на переднем крае противника, а завершили артподготовку массированным ударом гвардейские минометы. Нанесла удар по вражеским позициям и наша авиация.

Усаживаясь на своем сиденье и все время наблюдая из укрытия за полем боя, механик-водитель Рагозин сказал командиру своей машины:

— Теперь, товарищ лейтенант, очередь наша. Не подкачаем?

— Не подкачаем, механик, только люк закрой, ни к чему свой лоб под фашистскую пулю подставлять.

— Не могу, товарищ лейтенант; в этом проклятом аду с приоткрытым люком еле видно, куда едешь, а если закрою, я вас в первую же воронку посажу. Поле-то все в воронках, как шахматная доска в клетках. А нам с вами некогда в воронках отсиживаться.

В это время в наушниках командира танка прозвучал сигнал атаки. Сотни ревущих моторами и скрежещущих сталью бронированных машин вышли из укрытий и ринулись в атаку.

Скоро стальная волна наших танков схлестнулась с такой же мощной волной фашистских. Сразу на поле боя перемешались сотни танков и самоходок. Поле сражения оказалось узким, оно не давало возможности развернуться такой массе машин. Фашистские «тигры» горели под ударами более маневренных тридцатьчетверок. Выла, гудела, грохотала всесотрясающая буря, сотканная из огня и стальных осколков. Кажется, в воздухе, над полем боя, было тесно снарядам, их траектории переплетались с вычурной вязью пулеметных трасс. Тогда, когда из-за близости цели нельзя было стрелять, танки сшибались в страшном таране и останавливались на месте со сбитыми катками, разорванными гусеницами, с треснутыми бортами, горели. А их экипажи, выскочив из машин, сходились врукопашную.

Батальон майора Иванова с ходу вклинился в боевые порядки врага почти на 5 километров. Но созданная им брешь скоро закрылась за ним, и он на некоторое время остался окруженным. Однако танкисты не растерялись и с каждой минутой наращивали силу удара.

На поле невиданной доселе по своим масштабам танковой битвы то и дело вспыхивали, затухали и вновь вспыхивали скоротечные схватки.

В один из моментов, когда танк Рагозина, расправившись с минометной батареей, ринулся вперед, на него, вывернувшись из-за купы кустарника, набросилась «пантера». Ведя огонь из пушки и пулеметов, она быстро приближалась с правого борта. Ее снаряды, то ли из-за нервозности экипажа, то ли из-за высокой скорости самого танка, проходили мимо цели. Первым заметил опасность Рагозин. На полном ходу он резко остановил свою машину. Командир танка лейтенант Чернов не замедлил использовать обстановку, и через три секунды раздался выстрел. Второй выстрел последовал за первым еще через пару секунд. С расколотой башней «пантера» остановилась как загнанный конь. Из нее выскочил лишь один гитлеровец, который тотчас же был срезан пулеметной очередью.

Увлеченный боем экипаж не заметил надвигающейся опасности слева. А оттуда на большой скорости подходил средний фашистский танк. Рагозин заметил его только тогда, когда тот подошел совсем близко и сделал короткую остановку для выстрела.

— Гляди налево! — крикнул Рагозин командиру машины и рывком развернул свой танк носом к противнику, но тут же почувствовал сильный удар в правый борт: третий вражеский танк, доселе не замеченный ни Рагозиным, ни командиром, прошил стальной болванкой борт тридцатьчетверки. Пробив броню и топливный бак, болванка прошла в боевое отделение и на излете, рикошетируя от стенки, перебила руку лейтенанту Чернову, скользящим касательным ударом свалила заряжающего и, разбив кисть руки стрелка-радиста, окончательно «обессилев», упала в носовой части танка под ноги Рагозина.

В боевом отделении запахло соляркой и гарью, в моторном — показалось багровое пламя. Пробравшись в боевое отделение, Рагозин помог выбраться из люка командиру машины, потом вытолкнул тяжело раненного заряжающего, а когда помогал стрелку-радисту вылезти через передний люк, в боевом отделении уже вовсю бушевало пламя. Танк густо чадил.

Командир машины и стрелок-радист, помогая друг другу, добрались до находящейся вблизи глубокой воронки и нырнули в нее. Заряжающего Рагозин отнес туда на руках. С треском разорвав пергамент индивидуального пакета, он стал помогать товарищам перевязываться, обдумывая, как провести их через этот бушующий ад на пункт медицинской помощи, но тут услышал хрипловатый, но сильный голос:

— Товарищ старший сержант, комбат приказал осмотреть вон ту машину, что в воронке, — стараясь перекричать шум боя, доложил солдат, лежавший на краю воронки. На нем не было пояса и головного убора, выгоревшая гимнастерка разорвана от ворота до подола, а с грязного лица стекали капли пота.

«И связным достается», — подумал Рагозин, узнав в солдате посыльного комбата.

— Хорошо, лезь сюда, а то зашибут!

— Мне приказано обратно, к комбату. Он видел, как вас подбили.

— Ну ползи, браток. Доложи, что я сейчас, только пускай санитара пришлют, надо раненых подобрать.

— Санитаров обоих убило. Может, санинструктор подползет.

— Инструктор так инструктор, все едино. Давай.

После Иван Рагозин рассказывал: «Добрался я до того танка, что застрял в воронке, нырнул в открытый передний люк, смотрю: в танке два человека, и оба сильно контужены, лежат без движения. Осмотрелся, танк целый — ни пробоин, ни разрушений внутри. Только сверху на башне черное горелое пятно и вмятина с трещиной в командирском люке. Сообразил: снаряд или тяжелая мина прямо на башне разорвалась, двоих контузило, а остальные неизвестно где, верно, были ранены, но ушли: на закрылках люка механика-водителя — следы крови.

Попробовал двигатель — завелся со второй попытки, включил передачу, двинулся. Танк вылез из воронки свободно. Хотел я прямо к комбату подъехать, да вспомнил о своих ребятах, что в воронке остались, завернул к ним, принял всех на корму — и к комбату, а он приказывает:

— Там за посадками, в канавке, несколько „безлошадных“ танкистов, жми туда, подбери экипаж — и в бой. Если командиров машин там нет, сам пока справишься.

Подвалил я к посадкам, вижу, там человек пять танкистов. Передал я им своих раненых ребят для отправки в медпункт, подобрал из запасных старшину и сержанта. Старшина Назаров занял место командира, совсем откинув люк, а сержант заряжающим стал. Ну и двинули втроем. Жму я на высшей скорости туда, где наши фрицев мордуют. Увлекся, не вижу, что по сторонам делается. Слышу, Назаров наклонился ко мне и кричит:

— Товарищ старший сержант, немного правее за балкой два фашистских танка вроде на нас путь держат, кабы…

Глянул я в люк направо, вижу, „тигр“ и средний танк в балку спускаются. Нет, думаю, так не пойдет, ни к чему рисковать. Вынырнут из балки рядом — нам туго будет. Дай-ка я укроюсь в посадках, а как появятся из балочки, мы их по одному и перестукаем.

Развернул я машину, да на полном газу и жму к посадкам. А ветерок пыль за мной гонит, так что я вроде за дымовой завесой двигаюсь.

Подскочил к посадкам, развернулся круто и подаю машину кормой в кустики, чтобы лучше укрыться. Вдруг чувствую — кормой во что-то металлическое уперся. Мать честная, думаю, об какой-то подбитый танк или пушку ударился, ведущее колесо не повредил ли? Высунулся из люка, смотрю по сторонам, а пылища густая стоит, ни черта не видно. Слышу, Назаров тянет меня за пояс в танк и говорит растерянно:

— Товарищ механик, немцы! Их танки с той стороны посадки к нам кормой стоят. А экипажи в стороне собрались, верно, нас еще не заметили.

— Какого же черта ты не стреляешь, или ждешь, когда они нас уложат?

— Пушку не могу развернуть — деревца мешают, да ведь и нельзя в упор.

Смекнул я что к чему, двинул тридцатьчетверку метров на десять вперед. И тотчас она вздрогнула от выстрела, еще, еще. Потом пулемет заклокотал. За ним еще три пушечных выстрела подряд. Только слышу, кричит Назаров заряжающему: „Бронебойными давай, на черта ты гранату суешь!“

Из посадок сразу потянуло гарью, — поднялся столб черного, как сажа, дыма. Оказалось, что на противоположной стороне придорожных посадок действительно стояли четыре танка противника: в один из них я и двинул кормой своей машины. А экипажи собрались в стороне: то ли совещались, то ли задачу получали и в общем грохоте да пыли не заметили, как я подошел с противоположной стороны посадок. Ну а новый мой командир — старшина Назаров не сплоховал, подпалил все четыре машины шестью выстрелами, да длинную очередь из пулемета выдал. Экипажи, кто не успел пули схватить, разбежались.

В общем, за каких-то три минуты мы сожгли четыре танка противника».

Рагозин не мог точно определить, каких марок были эти танки, — некогда было рассматривать: ожидали еще два танка, которые спустились в балочку, хотели встретить и их. Но те почему-то изменили курс и появились юго-западнее посадок, а там встретились лоб в лоб с танками капитана Добрынина и получили по заслугам.

Отлично дрались с врагом и другие танковые экипажи. На виду у всех развернулась схватка группы фашистских танкистов с батальоном капитана Скрипкина. Прорвавшись через огневые позиции артиллерии с направления совхоза «Октябрьский», они с ходу навалились на несколько танков батальона. Несмотря на значительное превосходство сил противника, танкисты капитана умелым маневром отразили атаку гитлеровцев.

Потерпев неудачу в попытке моментально смять батальон Скрипкина, противник перестроился и, выдвинув вперед несколько «тигров», ринулся в повторную атаку, ведя огонь на ходу. Один из «тигров» далеко опередил других, помчался прямо на машину Скрипкина, которая была тоже впереди своих. Комбат не смутился. Он спокойно выжидал сокращения дистанции. В экипаже замерли, наблюдая, как, перебирая гусеницами и волоча за собой пыльный шлейф, «тигр», переваливаясь через окопы и снарядные воронки, несется в направлении машины комбата.

— Товарищ капитан, стреляйте, раздавит! — не выдержав напряжения, крикнул заряжающий младший сержант Зырянов, держа трясущимися руками очередной снаряд.

— Подожди! — сухо бросил капитан, — не нервничай, ближе подпустим и по гусеницам ударим.

А когда дистанция еще сократилась, Скрипкин нажал на спуск. Снаряд поразил цель. Размотав гусеницу, вражеская машина развернулась на месте, от попадания второго снаряда в борт она задымила, но все еще продолжала вести огонь.

Открыли сильный огонь по атакующим и другие танки батальона Скрипкина. Почти одновременно рядом с с подбитой комбатом машиной ярко запылало два костра. Фашистские танки стали разворачиваться и отходить, но в этот момент в тридцатьчетверку Скрипкина угодил снаряд, она загорелась, капитана тяжело ранило, ранило и стрелка-радиста Чернова.

Механик-водитель старший сержант Николаев с Черновым и Зыряновым под сильным огнем противника вынесли из танка своего комбата. Николаев и Чернов, поручив Зырянову доставить Скрипкина на пункт медицинской помощи, не сговариваясь, вскочили в горящий танк. Механик-водитель — двадцатилетний комсомолец Саша Николаев взялся за нагревшиеся уже рычаги управления, рядом с ним, обливаясь кровью, сел за курсовой пулемет раненый стрелок-радист Чернов. Яростно взревел мотор, тридцатьчетверка, теряя клочья огня, ринулась вперед. Набирая скорость, раздувая пламя, отрываясь на неровностях от земли, она неслась прямо на ведущий огонь танк противника, который, должно быть, имея повреждение, не двигался с места.

— На таран! — крикнул один из бойцов, наблюдавший эту картину.

— За командира мстить пошли, герои! — отозвался другой голос.

И все замерли.

А танк, управляемый Сашей Николаевым, живым пылающим метром уже приближался к фашистской машине. Та стала судорожно часто выпускать снаряд за снарядом, но все они не достигали цели. Горящая тридцатьчетверка на полном ходу ударила носом в борт фашистского танка. Тот кренится, а тридцатьчетверка, скрежеща гусеницами, медленно приподнимается на его борт и, круто вздёрнув нос, замирает на месте, обливая противника потоком огня. Скоро обе машины превращаются в общий гигантский костер. Герои погибли, отомстив за своего комбата.

…Восьмичасовое танковое сражение, в котором с обеих сторон участвовало около тысячи двухсот танков, закончилось блестящей победой наших отважных танкистов. Потеряв значительную часть живой силы и боевой техники, противник перешел к обороне.

Память о знаменитом танковом сражении под Прохоровой закреплена легендарной тридцатьчетверкой, поднявшейся на гранитный постамент там, где под защитой ее брони сражались с фашистскими полчищами наши советские воины, а место, где проходило это сражение, прохоровцы назвали Танковым полем.

Сотни автобусов проходят по широкому асфальтированному шоссе, проложенному через это поле от Прохоровки на Яковлево, и остановка, расположенная недалеко от танка-памятника, тоже названа Танковое поле, как и железнодорожная станция на ветке между Прохоровной и Беленихиным.

Позади остались бои за освобождение Белгорода, Орла, Харькова, ночной штурм Пятихатки и форсирование Днепра. Отгремели первые победные салюты в Москве. Танкисты 5-й гвардейской танковой армии шли на Кривой Рог. После непродолжительной артподготовки и удара нашей авиации по переднему краю противника утром 24 октября 1943 года начался штурм Кривого Рога.

Лейтенант Багров — командир головной машины, которую вел механик-водитель, теперь уже старшина, Иван Рагозин, с ходу ворвался на северную окраину города. За ним прорвались еще три танка батальона, и завязался бой. Вскоре вступили в уличные бои и два других батальона танковой бригады. Расчищая путь огнем из пушки, танк Рагозина медленно продвигался по замысловатым лабиринтам окраинных улиц, уничтожая огневые точки врага. Вдруг на одном узком перекрестке, почти перед самым носом тридцатьчетверки Рагозина вывернулся и остановился в нерешительности фашистский средний танк.

— Бронебойным! — услышал механик команду Багрова.

— В казеннике осколочный, — донесся ответ заряжающего Мягкова, которого из-за его степенного возраста все в экипаже звали Василием Агеевичем.

Медлить было нельзя. Вражеские танкисты могли в любую минуту развернуть свою башню с короткоствольной пушкой и ударить по тридцатьчетверке. Рагозин резко нажал на педаль газа, танк рывком двинулся вперед, и только что успел Рагозин выжать сцепление, как тридцатьчетверка сильно ударилась лобовой броней о танк врага. Послышался скрежет металла о металл. Почти в это же время раздался выстрел: Багров в упор ударил из пушки по фашистскому танку осколочным.

От тарана в борт машина противника, сдвинувшись юзом в сторону, круто накренилась набок. Снаряд, выпущенный Багровым из пушки, прошел над башней вражеского танка, не задев ее, и разорвался от удара в стенку ближайшего здания.

— Нам повезло, товарищ лейтенант, — проговорил Рагозин, покачав головой, когда другая тридцатьчетверка, подоспев, разделалась с фашистским танком.

— Повезло, механик. Если бы не свалил ты фрица своим тараном за долю секунды до моего выстрела, разорвало бы нашу пушку: ведь она перед выстрелом почти уткнулась стволом в его башню. А я не удержался, нажал на спуск…

Бой шел и на окраинах, и на центральных улицах. Город горел во многих местах. Пыль, дым и смрад от взрывчатки густо расстилались и над землей, и над крышами домов.

Рагозинскому, а за ним еще нескольким танкам все же удалось пробиться с боем через сильный артиллерийский огонь противника и выйти к концу улицы Ленина. Но здесь почти в каждом квартале стояла либо полевая пушка, либо противотанковая батарея. Рагозин неоднократно пытался прорваться к огневым позициям, но каждый раз экипаж сталкивался с таким огнем, что Багров, во избежание ненужных потерь, приказывал отходить за строения. Рагозин нехотя исполнял приказания командира, досадуя на неудачу.

Наконец по закоулкам ему все же удалось выйти в тыл одной противотанковой батарее. Не дав опомниться расчетам, он с ходу прошелся гусеницами по двум крайним орудиям и стал было разворачиваться, чтобы подмять третье, как услышал приказ Багрова: «В укрытие!» Машина рванулась вперед, чтобы спрятаться за кирпичным строением, но в это время послышался удар в башню.

— Целы? — спросил механик, когда танк укрылся за кирпичной стеной.

— Целы, срикошетировал… Вот досталось бы нам от четвертого орудия, что стоит в подъезде, если бы ты стал давить третье. Хорошо, что я вовремя увидел, как оно развернулось к нам стволом, — волнуясь, отозвался Багров.

Большего Рагозин в этот раз, без крайнего риска потерять машину и весь экипаж, сделать не мог. Наступали сумерки. Дым и пыль еще более ухудшали видимость. По приказу сверху батальоны отошли с центральных улиц, чтобы заправиться и выполнить дальнейшую задачу.

Не менее напряженный бой танкистам пришлось вести за город и станцию Знаменка.

Холодный декабрьский ветер резал глаза. Размокшая от дождя почва цеплялась за гусеницы танков, не давая возможности развить стремительную атаку. Четвертый день уже шли напряженные бои за город. Гитлеровцы прилагали все силы, чтобы задержать наступление, подбрасывали подкрепление по железной дороге.

Плотной завесой зашторили небо серые тучи, когда первый батальон бригады прорвался в район станции. И как раз в это время, выделившись из общего грохота боя, послышался шум авиационных моторов.

— Кажется, наши самолеты? — спросил кто-то из офицеров на наблюдательном пункте.

— А что они увидят в такую погоду? Вместо врага еще по своим ударят, — послышался унылый голос.

В это время вздрогнула земля, и в районе железнодорожной станции встали высокие султаны огня и дыма.

— Через тучи сумели, молодцы! — послышался одобрительный голос.

Через полминуты удар повторился. Снова несколько огненных смерчей взметнулось к небу в районе станции.

Когда дым рассеялся, на станционных путях обрисовалась жуткая картина. Там и сям чернели бомбовые воронки, торчали из земли разбитые шпалы и в спирали свернутые рельсы. Скоро в район станции подошли и другие батальоны бригад. Среди первых был танк лейтенанта Багрова. Разгоряченный боем, Багров крикнул механику-водителю:

— Рагозин! Жми прямо на перрон, там в помещении станции фрицы орудуют.

Рагозин, не раздумывая, развернул машину прямо на рельсах, рискуя сорвать гусеницу. В это время из окна вокзального помещения хлестнула по броне пулеметная очередь.

«Сбесился фашист, из пулемета по танку палит», — зло подумал Рагозин и направил танк на перрон. Но сразу остановился, увидев, что высота перрона больше метра, танк ее не возьмет, уткнется. Минута растерянности, и тут же вспомнил мудрый совет преподавателя учебной группы — как действовать в подобных случаях. Доли секунды потребовались, чтобы двумя ударами носовой части корпуса выбить выемку в подбетонной кирпичной платформе и подать по ней свою машину. Вздыбившись чуть не вертикально, танк Рагозина плавно опустился на платформу.

— Гранату! — крикнул Багров, заметив в здании станции заметавшихся гитлеровцев.

Башня быстро повернулась на цель, раздался выстрел, слившийся с разрывом снаряда внутри помещения. Еще выстрел. Еще… Гитлеровцы пустились наутек. Путь в город был свободен.

Вскоре танкисты перерезали железную дорогу западнее станции, тем самым участь гарнизона фашистов была решена.

К вечеру 9 декабря общими усилиями танкистов, стрелковых соединений и партизан город полностью был очищен от захватчиков.

В боях за Знаменку первый танковый батальон потерял своего замечательного командира — капитана Аксенова. Теперь батальоном стал командовать капитан Малявин. Высокий, стройный офицер, всегда подчеркнуто подтянутый, Малявин уже имел большой боевой опыт, отличался требовательностью и исполнительностью, умением подойти к подчиненным, правильно нацелить их на выполнение боевых задач.

С первых дней войны он прошел со своими танкистами первые боевые версты. Был ранен. После излечения преподавал тактику в Чкаловском танковом училище. А когда окреп, попросился на фронт. Просьбу его удовлетворили. Капитану с запасом теоретических знаний, подкрепленных практическим боевым опытом, не стоило больших трудов познакомиться с батальоном, да и времени для такого знакомства отпущено не было — войска стали усиленно готовиться к освобождению Кировограда.

Подмораживало только по ночам, утром декабрьское солнце, ненадолго улыбнувшись, смахивало с земли ледяную пленку. А через час-другой тучки начинали плакать затяжным дождичком, наполняя водой лужицы, придорожные кюветы и широкие гусеничные следы танков.

Батальон капитана Малявина, занимавший селение Верхние Каменки, получил приказ отойти на пополнение в район, что расположился в нескольких километрах восточнее.

Не успели танкисты расстаться с теплом хат и расположиться в низкорослом лесочке, как поступили сведения, что Верхние Каменки занял противник, выбив оставленные там без танковой поддержки стрелковые подразделения. А за этими сведениями — приказ: батальону атаковать Верхние Каменки, выбить оттуда противника и восстановить положение.

Лесок наполнился ревом танковых моторов. Малявин, вскочив на наклонный носовой лист брони своего танка, не зажигая фар, повел батальон по знакомой разбитой гусеницами дороге. Черный полог ночи, сдобренный туманным дыханием земли, был почти непроницаем. Механик-водитель командирского танка, до боли в глазах напрягая зрение, старался держаться черной полосы старого танкового следа. Вдруг где-то вдалеке вспыхнул и пропал луч прожектора. Темнота, скрывавшаяся за границами луча, стала на какое-то мгновение еще плотней. И в это мгновение, качнувшись влево, танк комбата как бы повис в воздухе, а потом с грохотом провалился вниз и, разбрызгивая грязные лужи, мягко врезался левым бортом в размякший грунт.

Капитан Малявин, отброшенный при падении танка в сторону, вскочил, потирая ушибленное бедро, быстро сообразил, что его танк в темноте попал одной гусеницей мимо моста и, опрокинувшись набок, оказался на дне сырого овражка.

— Живы?! — крикнул Малявин, наклонившись к люку танка.

— Живы, — послышался из танка хрипловатый голос механика-водителя, — только немного того…

— Немного — ничего, до победы заживет. Вылезайте, замыкающий колонны подойдет и поможет танку выбраться.

С этими словами комбат полез из овражка, цепляясь за пожухлую прошлогоднюю траву, и оказался у начала мостика как раз в тот момент, когда на него громадным черным силуэтом надвигался очередной танк.

— Стой! — крикнул Малявин, подтвердив требование взмахом руки, которую в темноте сам не мог видеть, а сипловатый от волнения голос бесследно потонул в реве моторов.

— Сто-ой! — еще раз во всю силу своих легких крикнул комбат, когда танк, черной глыбой сливаясь с чернотой ночи, был почти у его ног. Комья грязи, отбрасываемые гусеницей, ударили в колени, из открытого люка механика, еле угадывавшегося по освещенному изнутри пятну, пахнуло в лицо теплом. Мгновенно мелькнула мысль: «Отскочить в сторону». А другая: «Не успеть, сомнет, нужно прыгать на носовую часть танка прямо к люку механика». Капитан уже протянул руки, чтобы ухватиться за люк, подавшись всем корпусом вперед, но в это время клацнули гусеницы, и надвигавшаяся на него тень замерла на месте.

— Кто за рычагами?! — не скрывая своего раздражения, спросил Малявин, низко наклонившись к люку механика-водителя.

— Я. Старшина Иван Рагозин, — ответили из люка.

— Кто командир машины? — уже более спокойно задал вопрос комбат.

— Лейтенант Борис Багров, — донеслось с башни.

— Ты видел меня, Рагозин, когда я махнул рукой?

— Никак нет, товарищ комбат, только вроде почувствовал, что впереди у гусеницы человек.

— Значит, не видел, а почувствовал, — негромко сказал Малявин, о чем-то задумавшись. А потом громко скомандовал:

— Вперед, старшина Рагозин! Поведем с тобой батальон. Вместе и в атаку пойдем.

Противник, заняв Верхние Каменки, уже успел подготовить оборонительный рубеж. У входа в селение оборудовал артиллерийские огневые позиции. Однако подход танкистов для него оказался неожиданным, и Малявину удалось развернуть батальон у самого входа в селение, а потом атаковать противника с ходу во фланг. Рагозин повел свою тридцатьчетверку на еле заметное в темноте правофланговое орудие.

Тут же подоспели другие танки батальона и всей силой навалились на огневые позиции противника. Застонали под гусеницами танков станины пушек. Страшный лязг железа слился с выстрелами танковых пушек, и батальон к рассвету снова стал хозяином на знакомых улицах Верхней Каменки.

А когда утреннее солнце осветило место ночной схватки, танкисты увидели искореженные пушечные лафеты, чадившие дымом, догоравшие артиллерийские тягачи, трупы врагов.

Капитан Малявин, рассматривая противотанковую пушку с вмятым в землю лафетом и вздернутым вверх стволом, спросил Рагозина:

— Это твоя, Иван, работенка?

— Вроде моя. Еще секунда, и она прошила бы нас насквозь. Видите, снаряд-то в казенник загнали, а затвор закрыть не успели… Я их сначала вспышкой фары ослепил, потом гусеницами навалился, иначе они бы успели всадить нам болванку. А вы, товарищ командир, почему при атаке из люка по пояс высовывались, вас не снарядом, так из автомата могут срезать — это совсем ни к чему.

— Ни к чему, говоришь? А сам на пушки с открытым люком зачем лез?

— То я, мне иначе не видно.

— Когда тебе не видно, — одному танку беда, а когда мне ни черта не видно, — весь батальон неуправляем. Как бы мы батарею атаковали, если бы под броней, в темноте оставались?

— Оно, конечно, вслепую не атакуешь.

— Вот и «оно конечно». Когда обстановка требует, с голым на пушку полезешь. — Капитан помолчал, о чем-то думая, потом сказал как бы про себя: — После такой схватки не грех бы и покормить экипажи горячим завтраком, пробьется ли наш «кормилец» старшина Ребров по такой грязюке с кухней?

— Товарищ комбат, наш старшина в любую распутицу питанием обеспечит, с ним другого не случалось. Кухню не протащит — на спине в термосах принесет, всех «безлошадных» танкистов нагрузит, и принесут.

В это время из-за поворота дороги, натужно урча мотором, вывернулась полуторка с кухней на прицепе. На ее задних колесах, когда она вышла на задерненную обочину, обнажились цепи.

— Молодец старшина — из полуторки вездеход сделал, — улыбнувшись, сказал комбат. — Ну-ка, что у него в кухне, пойдем попробуем. Чуешь, сильнее пороховой гари запах лука и мясца!

Только собрались танкисты выйти из машины, чтобы отправиться к кухне, которая недалеко «пришвартовалась» к полуразрушенной стене кирпичного дома, как почти рядом с танком Рагозина разорвался снаряд. За ним — второй, третий. Осколки шипя пролетали мимо танка, барабанили по броне.

— Смотри, откуда бьет, — крикнул Малявин Мягкову, опускаясь в люк, — завтрак придется отложить, пока не обнаружим и не уничтожим их батарею.

А в это время с кормы танка соскочила неведомо когда забравшаяся туда санинструктор Ольга Веремей и с двумя котелками в руках побежала к развалинам, где укрылась кухня. Гибкая, проворная, шлепая тяжелыми сапогами по грязи, она бежала, перепрыгивая через дымящиеся снарядные воронки, почти не пригибаясь.

— Куда тебя черт понес, убьют! — кричал ей вслед комбат. — Вернись, сумасшедшая, потом закусим. Вернись! Приказываю!

— Если я вернусь, вы на весь день останетесь голодными, как в прошлый раз, — ответила Ольга, отмахнувшись, и продолжала бежать, лавируя между разрывами.

Через минуту Мягков засек батарею противника, и целый взвод танков обрушил на нее огонь своих орудий.

Веремей вернулась с двумя полными котелками дымящейся каши и, просовывая один из них в командирский люк, проговорила:

— Мое дело не только раны вашему брату перевязывать, но и за желудком вашим следить, когда перевязывать некого, иначе отощаете. Остальные экипажи посменно позавтракают, а вас, чертей, за уши не оттащишь от прицела, когда противник на виду.

В селение вошла наша пехота и стала закрепляться, а танковый батальон вывели на пополнение в район поселка Новая Прага и стали готовить к Кировоградской операции.

В холодное туманное утро 5 января 1944 года тысячи снарядов всех калибров обрушились на передний край гитлеровцев, проходивший недалеко от селения Плавни. С восьми до девяти часов бушевал огненный ураган, разрывая туманную пелену. И все же танкистам пришлось допрорывать оборону противника с тяжелыми боями. Особенно трудно пришлось батальону капитана Малявина, в который свели все наиболее боеспособные танки бригады.

Развернув в одну линию все три роты, капитан повел их в атаку, заранее предвидя возможность контратаки противника на открытые фланги батальона. Предположения Малявина оправдались сразу же после обгона пехоты. На подступах к селению Плавни противник атаковал его левый фланг. Будучи готовым к этому заранее, комбат с ходу развернул третью роту фронтом влево, не дав противнику смять свой фланг. Сам же, не останавливаясь, продолжал движение вперед с двумя остальными ротами. Только третья рота отразила контратаку противника, как со стороны села Червонный Яр фашистские танки навалились на правый фланг батальона. Но застать наших танкистов врасплох им не удалось и на этот раз. Комбат быстро развернул первую роту фронтом вправо, встретив противника почти в упор. Завязался тяжелый танковый бой. Один из гитлеровских танков, вывернувшись из-за укрытия, бросился на большой скорости на танк комбата. Не имея времени на то, чтобы развернуть пушку и встретить противника огнем, командир крикнул в переговорное устройство механику-водителю:

— Тарань! В борт!

Удар стали о сталь потряс тридцатьчетверку, она остановилась. Двигатель заглох, танк противника боком повалился в канаву. Второй фашистский танк, не сделав выстрела, задымил от снаряда, выпущенного из другой тридцатьчетверки. Подоспевшие танки роты вступили в бой. Произошла скоротечная схватка. Танки крутились на небольшой площади, взрывая гусеницами грунт, почти задевая стволами орудий друг друга. Оставив на месте боя несколько чадящих машин, противник отступил.

«Как же это я не выключил своевременно сцепление, когда таранил фашиста», — с укором себе подумал Рагозин, заводя заглохший двигатель.

Только успел комбат развернуть снова все три роты в линию, как его танк сильно тряхнуло. Из-под днища выбросилось темно-рыжее пламя, и одна из гусениц, застучав траками по ведущему колесу, распласталась на грунте.

Лейтенант Багров, высунувшись из верхнего люка, проговорил с досадой:

— На мину наскочили, везде набросали, сволочи.

— Зря они не спросили вас, где будете наступать, в сторонке поставили бы, — иронически заметил комбат.

— Что будем делать, товарищ командир?

— А вы, лейтенант, не знаете, что делают с машиной, когда она на поле боя подрывается на мине?

— Знаю. Ремонтируют. Я не о том. Я о том, как с вами быть, а с ремонтом не замедлим, вон Рагозин уже выбирается из люка.

— Я на другую переберусь, ремонтируйте скорее, — сказал комбат, выбираясь из танка, — и догоняйте.

Экипаж Рагозина, скоро восстановив танк и осторожно выйдя с минного поля, догнал батальон у селения Покровское.

К исходу дня 6 января танкисты были уже на ближних подступах к Кировограду, подойдя к его южной и юго-восточной окраинам.

Снова раньше других вышел к окраине города танковый батальон капитана Малявина, но тут же был остановлен сильным артогнем противника. Однако комбат скоро нашел выход: продолжая вести огневой бой силами одной роты, он, пользуясь наступившей темнотой, повел две остальные роты в обход огневых позиций противника. Маневр удался. Зайдя в тыл противотанковой батарее, комбат одной ротой танков атаковал ее с ходу, а другая рота, в голове которой шел танк Рагозина, вихрем пронеслась по минометной батарее, уничтожив ее полностью. Обе танковые роты одновременно ворвались в городские кварталы, завязав уличный бой. Скоро сюда ворвались и другие танки бригады. Начались упорные уличные бои, которые продолжались весь день и следующую ночь.

Город горел, вздымались багровое пламя и тучи черного пепла. Метавшиеся по городу фашистские танки вели беспорядочный огонь, словно шумом и грохотом хотели воздействовать на психику наших солдат. Но советские танкисты и артиллеристы, взаимодействуя с подоспевшей пехотой, не паниковали. Упорно продвигаясь по дымным и туманным улицам, они тщательно выбирали цели и уничтожали их метким огнем.

Первым пробившись к центру города, батальон капитана Малявина должен был выбить противника с одной улицы, примыкавшей к площади. Чтобы лучше ориентироваться, комбат вышел из танка и, крикнув Рагозину: «Наблюдай!», пошел по тротуару, собираясь завернуть за крайний дом, чтобы лучше рассмотреть намеченный объект. Но в тот момент когда он намеревался шагнуть за угол, оттуда, очевидно с той же целью, вывернулся фашистский обер-лейтенант. Две пары глаз встретились в упор. Два черных глазка пистолетов взметнулись одновременно. Исход решили доли секунды. Капитан Малявин первым нажал на спуск. Фашистский офицер поднял левую руку, взмахнул ею и, не выстрелив, рухнул на тротуар. Рагозин, наблюдавший за комбатом в открытый люк, не успел даже включить скорость, чтобы двинуться на выручку командиру, как все было кончено. Взяв у убитого документы, Малявин вернулся к своим машинам.

— Какую птицу подстрелили, товарищ капитан? — спросил Рагозин, когда комбат стал рассматривать документы убитого.

— Обера, — ответил комбат спокойно. — Не велика синица, а все же птица…

К утру 8 января город полностью был освобожден от захватчиков, а вечером Москва салютовала победителям. Многие воины были награждены правительственными наградами, в числе их и капитан Малявин — орденом Суворова III степени. А у механика-водителя Ивана Федоровича Рагозина скоро заблестел на груди солдатский орден Славы III степени.

Еще до получения ордена, узнав из газет о салюте в Москве в честь освобождения Кировограда, Иван Рагозин зашел к замполиту батальона лейтенанту Коневу и, переминаясь с ноги на ногу, молча передал ему помятый небольшой листок бумаги, исписанный простым карандашом и с оставленными на нем масляными отпечатками пальцев.

Конев глянул в бумагу и вслух прочел:

— «…Буду громить врага беспощадно, не опозорю высокого звания коммуниста».

— Долго же ты думал, Рагозин, наконец решился. Да, судя по состоянию бумаги, она долго в кармане пролежала. Давно написал, а передать не решался, так, что ли?

— Заслужить надо было, товарищ лейтенант.

— А ты и заслужил. Под Москвой ранен. Под Прохоровкой дрался, два танка за несколько часов боя сменил и продолжал громить врага. А разве не твой экипаж четыре фашистские машины поджег? А бой за Пятихатку, за Знаменку, разве это не заслуги?

— Это не мои, это общие заслуги экипажа. Все танкисты воевали и дрались не хуже меня, но ведь не все в партии. Чтобы идти в партию, надо быть лучшим. Я так считал, потому и воздерживался.

— Ты правильно считал, Рагозин, только своих заслуг не оценил.

На коротком партийном собрании к Рагозину вопросов не было: все знали, какой боевой путь прошел он за два с половиной года войны. Сам же он не любил многословия и сказал всего четыре слова:

— Буду бить врага насмерть.

Рагозина приняли в партию единогласно.

После Кировограда войска шли на северо-запад, преследуя отходящего противника. Бои вспыхивали ежечасно. Цепляясь за каждый удобный рубеж, противник под прикрытием артиллерийского огня и авиации часто бросался в контратаки и иногда имел временный успех, заставляя наши войска переходить к обороне. В одной из таких контратак ранним утром в районе селения Вишняковка батальон Малявина попал в довольно тяжелое положение. На него навалилась целая стая фашистских бомбардировщиков. Образовав в воздухе карусель, они бомбили нещадно. Чтобы избежать лишних потерь, комбат приказал танкам рассредоточиться. А когда самолеты, отбомбившись, отвалили, он поднялся на ближний холм, чтобы осмотреть позиции батальона. В это время из-за низко нависшей небольшой тучки черной осой появился одиночный «мессер». Снизившись, он со свистом пронесся над холмиком, прострочив длинной пулеметной очередью. У ног капитана маленькими фонтанчиками брызнула сырая земля. Он поспешил укрыться за противоположными скатами холмика, но «мессер», развернувшись, нашел его и там. Тогда капитан опять перебежал на другую сторону холма. Однако фашист зашел и оттуда, не жалея патронов.

«Что за дурь?» — подумал Малявин.

— Такую роскошь — гоняться на самолете за отдельным человеком — фашисты позволяли себе только вначале войны, а теперь…

Он увидел, как танк Рагозина на полном газу мчится напрямик к нему. «Сообразил Иван, спешит выручить», — подумал комбат, и в этот миг, как острый гвоздь, впился в его бок кусочек металла, отдавшись сильной болью во всем теле.

Но рана оказалась не опасной. Через несколько дней капитан вернулся в строй.

В феврале 1944 года наши войска, завершив полное окружение крупнейшей группировки противника под Корсунь-Шевченковским, стали отражать попытки фашистов концентрированным ударом разорвать внешнее кольцо окружения и выручить свои войска из котла.

Чтобы не допустить соединения противника с окруженной группировкой, танкисты 15 февраля нанесли удар в направлении Комаровки.

Батальон капитана Малявина, сосредоточив у себя, как и раньше, все оставшиеся боеспособными танки бригады, укрылся в лесочке, готовясь совместно со стрелковыми подразделениями атаковать город утром. Ожидая данных от высланной разведки, комбат, наклонившись над броней танка, внимательно изучал карту, скользя по ней лучом фонарика. Его не столько занимали подходы к селению, сколько голубые прожилки, надвое разделяющие Комаровку.

«Небольшой участок, а каверзный, — думал капитан, рассматривая голубые штрихи заболоченной местности. — Мостик взорвут, как только вступим на окраину поселка. Придется самим наводить переправу. Надо подготовить саперный взвод».

Когда горизонт стала золотить заря, батальон Малявина двинулся в атаку на Комаровку.

Капитан видел из своего танка, как три машины первой роты клином врезались в оборону противника, поливая ее пушечным и пулеметным огнем.

«Поняли задачу — пробиться улочкой к переправе», — подумал комбат, когда первый из трех танков, навалившись на пулеметную точку, вдавил ее в землю вместе с расчетом. А в это время комбат уловил в наушниках команду командира третьей роты:

— Девятнадцатому и двадцатому на соседней улице слева подавить пушку, пробиться к переправе!

Два танка одновременно свернули в переулок и скрылись за домами. Тотчас же оттуда донеслись резкие звуки выстрелов танковых пушек и частые пулеметные строчки. Там как-то разом занялся огнем большой деревянный дом: багровое пламя, как от взрыва, рванулось ввысь и разметалось над улицей. В окнах соседних изб заиграли кровавые блики, словно в них вместо стекол вставили раскаленные листы железа. Грохот орудийных выстрелов усиливался, а среди них в наушниках командира батальона ясно отпечатались слова:

— Двадцатая горит. Продолжаем бой. Машины не покидаем. Противник несет потери. Противник несет потери. Докладывает стар…

«Гибнут, но не отступают», — подумал комбат, увидев, как из-за горящего дома поднялся султан дегтярно-черного дыма.

Батальон наступал, развернув все три роты. В центре со второй ротой был командир батальона. Справа и слева бой продвигался вперед. Теперь — пора, и Малявин махнул рукой: «Пошел». Танк Рагозина взревел, и, качнув пушкой, рванулся, набирая скорость. За ним в переулки, через огороды, двинулись остальные танки роты. За ними бросились в бой приданные подразделения автоматчиков.

Тотчас же впереди заухали пушки, перед танками запрыгали фонтаны взрывов. Из окон домов застрочили пулеметы. Комбат, приоткрыв командирский люк, глянул назад и в сердцах прокричал:

— Автоматчиков отрезают, сволочи, пехоту положили, без них нам тяжело будет на переправе.

— Товарищ капитан, не рискуйте, не высовывайтесь из башни, а то срежут, — втягивая капитана в башню, крикнул лейтенант Багров.

— А я тебя, кажется, в няньки не приглашал, — беззлобно проворчал Малявин.

Только успел Багров захлопнуть люк, как фугас разорвался почти рядом с танком. Осколки забарабанили по броне, дымная волна проникла в боевое отделение. Малявин, улыбнувшись краешком губ, глянул на Багрова, показывая ему на рассеивающееся после выстрела дымное облачко в конце улицы.

— Вижу! — сказал лейтенант, уловив взгляд капитана. — Мы ее сейчас пощупаем. Поворачивайся, Агеич, давай осколочный, я ее под корешок возьму! — крикнул он заряжающему Мягкову.

— Подаю, командир, только не спешите, видите, пушка-то за углом, один ствол виднеется. Чтобы ее успокоить «под корешок», нам надо немного вправо подвинуться. Иван сейчас сообразит.

Рагозин рывком повернул машину вправо и, продвинувшись метров на пятьдесят, резко затормозил. Этой секундной остановки было достаточно, чтобы вражеская пушка, которую теперь было видно почти всю, оказалась в перекрестии прицела. Тридцатьчетверка вздрогнула от выстрела, со звоном упала на стеллажи дымящаяся гильза. Танк двинулся вперед.

— Вот и порядок, — спокойно проговорил Агеич, наблюдая в смотровой прибор, как на том месте, где стояла вражеская пушка, взметнулся столб земли и дыма.

— Снаряд! — снова крикнул Багров. — Видишь, от дома лезут как оголтелые.

— Даю осколочный. Только напрасно все: они уже в мертвом пространстве, надо бы из пулемета.

Курсовой пулемет залился длинной очередью. Стрелок-радист Волков за две очереди выпустил весь диск. Фашисты, что были подальше от танка, падали как подкошенные, ближние же, согнувшись в три погибели, лезли к танку, строча из автоматов по смотровым щелям. Рагозин уже различал их лица, видел открытые кричащие рты, злобно горевшие глаза из-под надвинутых на лоб касок.

Рагозин рванул левый рычаг управления на себя, вцепившись в него обеими руками. Танк развернулся, подмяв под гусеницы несколько человек. А тех, кто успел отскочить в сторону, накрыли гусеницами две другие подоспевшие на помощь машины.

Справа и слева второй роты слышался бой. А когда солнце, оторвавшись от горизонта, пробилось сквозь клубящиеся облака, командиры рот доложили, что выходят к ручью, ведя упорные бои.

— Вперед, не задерживаться! — подал команду Малявин командиру второй роты. — Позади нас пехота дело завершит, наша задача переправу захватить!

Рота быстро пошла вперед, не обращая внимания на отдельные огневые точки, и скоро вышла к овражку, который ночью так тщательно изучал по карте командир батальона. Как и предполагал капитан, небольшой ручеек в овражке, что называется — курица вброд перейдет, оказался недоступным для танков: пойма по 30–40 метров с каждой стороны была настолько заболоченной и топкой, что человеку пробраться через нее нельзя было без риска провалиться в трясину. Два мостика, перекинутые через ручеек, оказались подорванными противником, подходы к ним и гати разрушены. С обеих сторон поймы пестрели серовато-желтыми брустверами вражеские траншеи, было видно, как в них суетливо мелькали каски.

Пулеметная очередь дробью брызнула по командирской машине откуда-то справа.

— Из-за домов бьют, товарищ комбат, наверно, там окопы.

— Пускай потешаются, броню не пробьют, а вот кабы к танкам не подкрались да жечь не начали, за этим следить надо зорко. Строения рядом, подползут из-за них — ни пушкой, ни пулеметом не достанешь. Жди, пока пехота подойдет…

Словно в подтверждение слов капитана на корме одного из танков, стоявшем ближе к домам, показалось двое солдат противника, а третий снизу набрасывал на жалюзи связки соломы. Из соседней тридцатьчетверки прострочила пулеметная очередь, фашистов как ветром сдуло.

— Рассредоточить танки так, чтобы один другого мог взять под защиту пулеметного огня и отбивать фашистов, если они полезут на танки. А в тыл послать от каждой роты по взводу танков и обеспечить продвижение пехоты, — приказал комбат всем ротам по рации.

Танки быстро рассредоточились, взяв друг друга под охрану. Несмотря на это, то к одному, то к другому танку, выбежав со двора или из казавшегося безлюдным окопа, прорывались группы противника, их тут же встречали пулеметным огнем и не давали нанести вреда танкам.

А в тылу все еще слышалась то затухающая, то снова вспыхивающая перестрелка: оставшиеся позади автоматчики продолжали уничтожать засевшие в домах и на чердаках группы противника. Они пробились к стоящим у овражка танкам только тогда, когда саперы, подброшенные сюда на танках, начали восстанавливать переправы через заболоченную пойму.

Капитан Малявин нервничал. Ему хотелось быстрее форсировать этот жалкий с виду ручеек, остановивший целый батальон танков. Через башенный люк он выскочил из танка и направился к дому, к которому подошла группа автоматчиков, намереваясь договориться с их командиром о дальнейшем взаимодействии. Но не успел он отойти и сотни шагов, как из дальней траншеи, которая до сих пор казалась безлюдной, простучала пулеметная очередь. Разбрызгивая грязь, пули легли рядком метрах в трех от ног капитана. Он, пригнувшись, бросился в укрытие.

Когда саперы заканчивали восстановление моста, противник с противоположной стороны вновь открыл ураганный огонь. Среди саперов появились раненые.

— Прикрыть саперов огнем из танков! — подал команду капитан Малявин. — Подавить огневые точки.

Выдвинувшись ближе к пойме, танки повели интенсивный огонь по противнику. На противоположной стороне овражка, за заболоченной поймой, взлетели в воздух выкорчеванные взрывами снарядов кусты ивняка и столбы темно-серого дыма. По мере наращивания огня из танков огонь противника стал затихать. Саперы и солдаты стрелкового подразделения тащили бревна и хворост, когда-то впрок заготовленные жителями селения, укладывали их на заболоченные участки. Работа спорилась.

Солнце уже опускалось за горизонт, когда в воздухе закружились легкие снежинки. Потом снег повалил хлопьями, устилая землю белым покрывалом. Скоро снегопад настолько усилился, что впереди встала сплошная белая пелена. Противник почти полностью прекратил огонь.

Перед Малявиным из-за белой снежной завесы появился командир саперного взвода и, указывая на покосившийся в конце улицы сарай, спросил:

— Товарищ капитан, разрешите разбирать нежилые строения на гать, бревна поблизости все использовали, а с противоположного конца улицы носить далеко, задержка будет, да и ребята выдыхаются.

— Разбирайте. Только жилые не трогайте: жители по погребам попрятались, завтра фашистов выкурим, население в дома вернется.

Саперы начали спешно разбирать нежилые постройки. Снегопад сначала поредел, потом и совсем прекратился. Наступила непривычная для фронта тишина, она лишь изредка нарушалась короткими пулеметными очередями со стороны противника. Неизвестно, по каким целям он вел огонь в наступившей темноте.

Вдруг недалеко на наводимой переправе разорвался снаряд, за ним другой, третий.

— Откуда-то из-за лесочка бьет, выстрела не слышно, — сказал комбат, приметивший еще днем лесочек за селением, который на имеющейся у капитана карте обозначен не был. — Разведку на ту сторону отправили? — спросил он старшего лейтенанта из стрелкового подразделения.

— Давно. Есть уже донесение: на опушке леса, в двух километрах от селения, две или три артиллерийские батареи. Шел вам доложить. Видимо, они и достают нас.

В это время один из снарядов ударил прямо по подготовленному настилу, разбросав бревна и хворост. Кто-то из саперов вскрикнул, тяжело застонал.

— Быстро за носилками! — приказал старший лейтенант одному из подвернувшихся солдат. Тот побежал, громыхая сапогами.

— Может быть, пристрелялся враг, а может, в кустах корректировщика оставил? Прочесать бы надо, — заметил старший лейтенант.

— Сейчас прочешем.

Снова заговорили танковые пушки и пулеметы по хорошо теперь выделяющимся на белом фоне кустам на противоположной стороне поймы.

К рассвету две переправы были готовы, и танки, а за ними и стрелковые подразделения двинулись за ручей на вторую, меньшую половину Комаровки.

Уличный бой и там был не легким. Пехота с трудом выкуривала засевших в домах фашистов, часто приходилось прибегать к помощи танков, из-за чего замедлялось общее продвижение.

В конце улицы Малявин остановился. Взгляд его мысленно тянулся туда, где в утреннем мареве ясно выделялась зубчатая полоса леса. Там, он знал, укрылась артиллерия противника. «Две или три батареи» — как доложили разведчики. Не подавишь их — не пройдешь дальше без больших потерь. А подавить из-за отсутствия в его батальоне нужной артиллерии можно только лихим ударом танков. Не дать открыть противнику прицельного огня — вот задача, которую нужно было решать комбату. И как раз в это время командир первой роты доложил:

— Работать на рации кончаю, аккумуляторы садятся.

Через две-три минуты такие же донесения поступили от командира третьей роты.

Капитан на минуту задумался: атаковать надо немедленно.

— Волков, передай всем: атака по моей команде. Сигнал — красная ракета.

Что делать, и без рации все сообразят, увидев ракету.

Когда командирская машина выдвинулась на окраину селения, комбат приказал остановиться, чтобы подтянуть остальные роты. Через минуту, ввинчиваясь в туманную высь, шурша взлетела красная ракета, оставляя за собой дымную дорожку.

— Давай, Иван, жми на полную к опушке лесочка, да не по прямой, а с заходом во фланг, чтобы развернуться не успели, — скомандовал комбат Малявин Рагозину.

Надсадно взревел мотор тридцатьчетверки, зарычали шестерни коробки передач. Машина дернулась, но не тронулась с места.

— Рагозин! Не нервничай, не новобранец! Выжимай полнее сцепление и не рви коробку! — крикнул комбат. — Да быстрее переходи на прямую передачу.

Поднимая гусеницами фонтаны земли, смешанной со снегом, машина комбата шла на предельной скорости к лесочку. За ней, уступом справа и слева, шли другие танки.

Первая из батарей обнаружила себя огнем метров за триста. Три языка пламени мелькнули почти одновременно. Один из снарядов разорвался впереди танка Рагозина, закрыв цель дымом и поднятой землей. Два других прошли над башней.

— Дави! — скомандовал Малявин.

От мысли до действия — доли секунды, больше не отпущено. И вот уже слышен тяжелый лязг гусениц по стальной станине. Командирская машина налетела на стоящее у опушки орудие, поднялась на лафет и, вдавив его в сырую землю, развернулась на месте.

Слева послышался удар металла о металл: это подоспевший танк командира третьей роты ударил вторую пушку, опрокинул ее вверх колесами и прошелся перед стволами других орудий, поливая расчеты пулеметным огнем. Потом вышел на правый фланг батальона, откуда доносились автоматные очереди.

Через минуту подошедшие машины первой роты покончили с остальными орудиями, не дав им выстрелить и по одному разу.

Рагозин, разгоряченный боем, гнал свой танк вперед. Заметив на полянке за кустами полугусеничный тягач, он бросил танк на него, ударил и опрокинул набок. Тягач пополз перед танком, подминая под себя мелкую поросль, пока не свалился в яму. Рагозин физически ощутил, как тридцатьчетверка, зло ревя мотором, взгромождается на борт тягача, сминая его в лепешку, одновременно нацеливался на второй, недалеко стоявший тягач.

— Хватит, Иван, — услышал он в наушниках голос комбата, — То у тебя сцепление не выжимается, а то разошелся, не остановишь, вон какое крошево из тягача сделал. Тягачи могут и нам пригодиться.

Механик полностью открыл свой люк и, высунув в рубчатом шлеме голову с раскрасневшимся лицом, глубоко вздохнул и проговорил:

— Думал, амба. Ведь на стволы лезли, как медведь на рогатину. Да ничего, обошлось…

— Крепкий орешек раскусили и почти без потерь, — сказал комбат, высунувшись до пояса из башни, — Считай, с Комаровкой покончено, — А потом Рагозину:

— Что это у тебя перед атакой коробка передач не включалась, только рычала, а танк стоял на месте?

— Товарищ комбат, танку тоже иногда подумать надо, — лукаво улыбнувшись, ответил Рагозин.

Стоял март. Непроглядные туманы и частые дожди дополняли весеннюю ростепель и без того слякотную. Грейдерные дороги, вдосталь напившись талой водой, втягивали в себя не только колеса автомобилей и артиллерийских тягачей, но и гусеницы танков, лишая их нужного маневра и скорости. Но наступление после небольшой передышки, необходимой для приведения в порядок материальной части, продолжалось. На этот раз оно развивалось на уманском направлении.

Батальон Малявина, утюжа днищами танков раскисший грунт, опрокидывая арьергарды противника, вышел 7 марта к реке Горный Тикич. После трудной ночной переправы через реку, при попытке установить связь с другим, временно приданным ему танком, погиб лейтенант Багров. Во время сильного артналета противника он попытался пробежать от одной машины к другой. Видя, что командир упал, не добежав до танка, Рагозин остановился. Мягков и Волков быстро выскочили из машины и побежали к Багрову.

— Все! — промолвил Василий Агеевич, раздвинув лопатистой ладонью тужурку командира и приложив ухо к его груди. — Сердце остановилось, а сильное оно у него было. Мало он говорил, а делал много. За победу воевал, совсем не стремясь дожить до нее. За счастье людское честно воевал, да вот не остерегся.

— Зря пошел в огонь, мог бы и переждать, пока обстрел кончится, и никто бы его не обвинил, — дрожащим от волнения голосом проговорил Волков.

— Разве он обвинения боялся? Задачу неполностью выполнить боялся, честно воевал. Похоронить бы его, товарищ комбат, надо по правилам воинским.

— Конечно, похороним, только не здесь, в пустом поле да под огнем противника. Похороним как положено. А сейчас — вперед, врага бить. Поднимите командира на корму, прикройте плащпалаткой и вперед! — распорядился комбат.

С телом командира на корме танк двинулся впереди батальона, продолжая наступление.

Только на вторые сутки, когда батальон, преследуя отходящего противника, вышел в район селения Кобринова Гребля и получил возможность сделать небольшую остановку, товарищи похоронили своего командира у крыльца крайнего дома, где, как видно, был когда-то палисадник. Хоронили с возможными в боевой обстановке воинскими почестями — отсалютовав длинной пулеметной очередью. Насыпая над могилой земляной холмик, Василий Агеевич проговорил сердечно:

— Жизнь он прожил правильно. Человеком был. За такого сына родителям не стыдно.

А от Умани неслись тяжелые стоны земли. На горизонте, заволакивая край неба, высоко поднималось темно-серое облако дыма. На могиле командира, обнажив потные головы, члены экипажа молча клялись бить врага до последнего дыхания.

Перед Уманью машина Рагозина начала сдавать — сказывалось перенапряжение. В довершение всего не стали подзаряжаться аккумуляторы, лишая возможности комбата пользоваться рацией. Рагозин забеспокоился — предстояли тяжелые бои за город, а у него машина не в порядке. Подведет в бою, скиснет, — плохо будет. Воспользовавшись остановкой, Рагозин тщательно осмотрел танк и доложил:

— Товарищ комбат, дела плохие: генератор замкнуло, менять надо, и коробка передач ненадежна — износ большой. Все руки обил: то передача на ходу выключается, то не включается совсем.

Комбат поворчал себе под нос, что-то прикинул в уме и, помолчав, сказал:

— Сутки. Пока бригада готовится к удару на Умань. Больше ни минуты. За сутки сделать все.

— Постараюсь. Ремонтники отстали, с нами всего одна бригада из ремроты, и запчастей нет.

— Это уж твоя забота. Машина должна быть готова завтра к вечеру. Не будет готова, пеший по-танковому воевать пойдешь.

Рагозин задумался, походил вокруг танка, потом сел на корму и стал быстро переобуваться, тщательно перематывая портянки.

— В поход, что ли, готовишься? — спросил Рагозина Василий Агеевич, наблюдавший, как механик аккуратно навертывает на ноги портянки.

— В поход, Василий Агеевич, генератор искать пойду.

— А разве кто генератор потерял? — с притворным спокойствием спросил Мягков.

— Не то чтобы потерял, а за ненадобностью мог и бросить, — ответил Рагозин и пояснил: — Видел я, на переправе через Горный Тикич тридцатьчетверка оставлена. В боевом отделении у нее снаряды взорвались, все покорежено, а моторное — как будто не сильно пострадало. Думаю там генератор сиять и…

— Ты что, сдурел? Туда двадцать верст будет.

— Туда двадцать и оттуда двадцать, значит, сорок. Десять часов в пути с передыхом. Сейчас выйду, утром вернусь. Генератор поставить за час, вот и готовность.

— Гляди, паря, по такой-то грязи все ноги повыдергаешь и за двадцать часов не дотопаешь.

— Дотопаю. А тебя, Агеич, попрошу найти наших ремонтников. Видел я вчера, как они коробку на сгоревшей машине потрошили. Шестеренки в масле не сгорели, как новые светятся. Попроси их коробку перебрать, да мотор к замене генератора подготовить. А вы с Волковым помогите им.

— Валяй, если так лучше, а я что, я организую ремонтников.

Бросив за плечи пустой вещевой мешок и сунув в него всего два гаечных ключа, Рагозин двинулся в путь не оглядываясь.

— К Реброву загляни, что-нибудь из кухни на дорожку прихвати, выдохнешься, — подкрепиться понадобится! — крикнул ему вслед Мягков.

— Некогда. Не выдохнусь. Впроголодь идти легче.

Утром, когда земля задышала испариной, Рагозин возвращался в расположение батальона. Перекинув через плечо снятую с себя кирзовую тужурку, оставшись в черной от пота гимнастерке, он тяжело шагал прямо по лужам, не разбирая дороги. Перед его глазами, словно в люльке, смутно раскачивалась взмешенная гусеницами танков, грейдерка. От налипшей грязи сапоги стали пудовыми, в плечи глубоко врезались лямки вещевого мешка, тяжело нагруженного генератором и еще какими-то деталями. До смерти уставший Рагозин, подойдя к своему танку, увидел над его кормой треногу из бревен. А из трансмиссионного отделения, над откинутым броневым листом, торчала пара ног в грязных кирзовых сапогах. Рагозин, облокотившись на гусеницу танка, силился сбросить с себя тяжелый вещмешок. В это время из трансмиссионного отделения показался моторист в измазанной маслом стеганке и шапке-ушанке. Его лицо в черных масляных пятнах, расплылось довольной улыбкой, обнажив ряд мелких, как бисер, белых зубов. Пристально посмотрев на Рагозина, он спросил, продолжая улыбаться:

— Это ты тот самый, который сорок верст пехом отшагал за генератором?

— Я.

— Ну и как, устал, браток?

— Устал.

— Ну и чудак. Не мог подождать, когда корпусные ремонтники подтянутся.

— Чудак я был, когда за гайкой попусту тридцать верст бегал, а она рядом со мной лежала. А теперь нас на мякине не проведешь: пока ты корпусных ремонтников дожидаешься, мы из Умани гитлеровцев выгоним. А ремонтники на своих колесных летучках по такой грязюке до Умани и за две недели не подползут. Фашисты за это время всех девчат в Умани на каторгу угонят, а ты говоришь — чудак. Человек для того и существует, чтобы уставать от труда. Так моя мать всегда говорила. А ты разве не устал? У тебя вон с лица пот градом катится.

— Устал. За ночь тебе коробку сделали. Да мне что: я уж привычный.

— Вот видишь, и ты устал, хоть и закаленный. Давно воюешь?

— С первого дня.

— А я со второго. Так что мы с тобой в одном огне закалялись.

Услышав голос механика, показался из-за танка заряжающий Мягков и, удивленно уставившись на Рагозина, спросил.:

— Никак, пришел?

— Пришел, Василий Агеевич.

— Принес?

— Принес. Вот он, — показал Рагозин на вещмешок.

— Как это ночью ты его снял в потемках, да по такой грязи тащил?

— Вот он помогал, — показал Рагозин электрический фонарик. — Двигатель кто-то уж до меня пытался снять, да бросил приподнятым, так что до генератора было легко добраться. А тащить по такой грязи цель помогала. Наша цель теперь — как можно крепче бить фашистов, чтобы скорее войне конец пришел. Значит, и каждый танк необходимо содержать в постоянной готовности. Иначе нам с вами пришлось бы неисправный танк караулить, когда наши товарищи Умань будут от фашистов освобождать.

— Комбат будет доволен, к вечеру, видать, снова в дело пойдем. А я твою просьбу выполнил — ремонтников разыскал, договорился. Добрые работяги попались — даже на перекур не отрывались. Сейчас все закончим, только накрыть броню да испытать на ходу осталось. А чего это ты насчет гайки-то загибал?

— Не загибал, Василий Агеевич, а был такой смешной случай. Я ведь как-то говорил вам, что в детстве был беспризорным, а потом в сельхозколонию имени Крупской попал, что недалеко от Ярославля. Там уму-разуму набирался, приучался к труду. Еще там меня тянуло к технике. Все думал стать машинистом. Как-то поехали мы на сенокос, в пойменные луга. Наш эконом, бывший буденновец — Андрей Иванович, да десяток старших ребят с косами, а Паша Ломов на пароконной косилке. Ну а нас, мелкоты, человек двенадцать с граблями, чтобы валки ворошить да помогать копнить сено. Первый день поработали ладно. Гектаров пять повалили косами да столько же косилкой. Трава, как говорил Андрей Иванович, в пояс, густая не в прорез. Валки за день не просыхают, шевели не шевели. Вечером в заводи рыбешки наловили бредешком, ухи наварили. Ну я вам доложу — объедение!

— Ты, Иван, уж насчет ухи не вспоминай: аппетит и так волчий, а ты его подогреваешь, давай уж рассказывай натощак.

— Без ухи, так без ухи. В общем, поднялись мы на следующее утро чуть свет. По росе, значит. Косцы, поплевав в ладони, начали махать косами, а у Паши застрекотала косилка. До обеда наработались как следует, а перед самым обедом косилка вдруг замолчала. Смотрим, Паша Ломов лошадей пустил к траве, а сам суетится, бегает вокруг машины.

— Чуяло мое сердце, видать, поломалось что-то, — проговорил Андрей Иванович и, положив косу, быстро пошел к косилке. Я увязался за ним.

С косилкой действительно случилась поломка: приводное колесо крутится, а режущий нож не двигается, не режет, лишь мнет траву. Походили мы возле машины, повздыхали, заглянули в режущий механизм, ощупали приводное колесо, а причину неисправности не установили. Андрей Иванович почесал затылок и произнес:

— Кабы конь расковался или подпруга лопнула, я бы не задумался, а тут… черт ее поймет. Пойду лучше косой помахаю. Все ребятам подмога.

Андрей Иванович ушел, Паша Ломов увел лошадей, да тоже за косу взялся. А мне неохота оставлять неисправную машину. Остался я возле нее один, посмотрел внимательно каждый узел и обнаружил, что ведущая шестерня от приводного колеса не сцепляется с ведомой редуктора. Подумал я и решил вскрыть картер редуктора. Все равно, думаю, машина-то не на ходу, хуже не будет.

— Ну и загибаешь, механик, — продолжая устанавливать генератор, заметил Василий Агеевич улыбнувшись, — так сразу в редуктор и полез, не зная машины? Подай-ка мне ключ на семнадцать, потом ври дальше.

Рагозин взял ключ и передал его Мягкову, потом, не скрывая обиды, продолжал:

— Это какой мне интерес врать тебе? А полез потому, что дня три до сенокоса я помогал Андрею Ивановичу жатку налаживать, у них с косилкой одинаковый передаточный механизм. Когда открыл картер, пролив при этом часть масла, увидел, что на оси шестеренки нет гайки крепления. Не оказалось ее и в масле, оставшемся в нижней половине картера. Что я мог сделать без гайки? На стан пришел уже в сумерках, ребята поужинали, легли спать на душистом сене. Быстро проглотив оставленный мне ужин, я лег под стожок. Но сон не шел. Лезли в голову всякие мысли. Решил было даже побежать в косилке и попробовать вместо гайки намотать проволоку, да вдруг вспомнил, что в кузне среди железного лома я видел ящичек с разными болтами и гайками. Вскочил я из-под своего стожка, перемахнул через спящих ребят и побежал на усадьбу, совсем не думая, что до нее около двадцати верст.

До кузницы добрался уже утром, нашел гайки, нанизал их на проволоку — и ну обратно в луга. Еле доплелся, душа из тела вон. Только напрасно я таскался. Ни одна из гаек в связке не подошла. А сама гайка крепления лежала рядом в траве. Так что в нашем деле аккуратность да осмотрительность — главное дело.

Наконец генератор и коробку отремонтировали.

— Сейчас броню набросим, — довольно потирал руки Рагозин, — и машину можно обкатать вон там в балочке. Кстати и аккумуляторы подзарядятся. А завтра — на Умань! И не пешим по-танковому, а в полной боевой!

— Ты, механик, прикорни пару часов, выдохся небось, за дорогу, а завтра в дело, — настаивал башнер. — В бой усталому идти не дело, тем более на командирской машине. А опробовать машину мы и с ремонтниками опробуем…

— Нет уж, Василий Агеевич, опробовать машину после ремонта дозволь самому. Шестеренки-то коробки поставили приработавшиеся, а главный вал старый. Я должен сам прочувствовать, как будет вести себя коробка. Усталому в бой идти худо, а на неопробованной машине еще хуже. Отдохнуть успею и ночью.

На следующий день танкисты наступали на Умань. Еще в районе Ольховатка, Поповка Рагозин, идя на своем танке впереди батальона и пересекая небольшую балочку, вдруг крикнул:

— Товарищ комбат! Справа пушка! — И, не дожидаясь команды, рванул правый рычаг на себя. Тридцатьчетверка, повинуясь воле механика, понеслась вправо. Через считанные секунды она прошлась по орудию с треском и лязгом, вдавив его в грунт вместе с частью расчета. Двое из гитлеровцев бросились было бежать, но Волков успел нажать на гашетку курсового пулемета и длинной очередью срезал обоих.

— Везет тебе, Рагозин, на таран, — заметил комбат, когда механик, развернув машину, стал рассматривать в открытый люк то, что осталось от противотанковой пушки.

— «Повезло» бы нам всем, если бы фашисты успели развернуть пушку градусов на двадцать влево: вне сектора обстрела мы были, когда я заметил ее. Развернуть они ее пытались, да не успели. Через секунду прошили бы нас навылет даже в лоб, не то что в борт.

— Правильно действовал, Иван, иначе бы мы с тобой уже отвоевались, — заметил капитан. — А ты все сокрушался, что так ни одного фашиста лично и не убил. Можешь этих двоих, что под гусеницы ушли, считать своими.

— Нет, товарищ комбат, это опять-таки коллективные, а мне самому хочется фашисту в глаза посмотреть, каков он один на один.

Комбат осмотрелся кругом и заметил:

— Не пойму только, почему тут вдруг одно-одинешенько противотанковое орудие оказалось.

— Не одно-одинешенько, товарищ капитан. Видите, вон за полосой кустарничка свежая насыпь брустверов. Там, видать, пехота притаилась, верно, заслоны выдвинуты, — проговорил Рагозин, показывая на кустарник справа.

— Пожалуй. Ну черт с ней, с пехотой. Наша пехота с ней и разделается…

10 марта, не выдержав натиска наших войск, гитлеровцы начали отступление, вскоре перешедшее в беспорядочное бегство. Сотни искореженных машин и другой когда-то грозной боевой техники устилали путь отступления гитлеровцев от Умани.

7 апреля, потеряв в упорных боях несколько десятков танков и САУ, танкисты 5-й гвардейской танковой армии были выведены из боя в район Бельцы. Здесь начался ремонт, прибывало пополнение личного состава и боевой техники.

Рагозин развернул свою деятельность и здесь: он с увлечением стал натаскивать молодых механиков-водителей, делясь своим опытом.

— Смелее берись, — говорил он, передавая из своих закорузлых рук рычаги управления новичку механику. — Машина любит, когда с ней на равных разговаривают, когда в твоих руках уверенность чувствует. Дрогнули руки, сдали нервы, — занесет. А противнику того и надо — любит он слабонервному механику-водителю в борт болванку всадить. Из-под огня командир выходить прикажет, старайся зад не показывать: корма — вещь уязвимая. Пользуйся задней передачей и огнем, а когда подальше уйдешь, тогда уж и разворачивайся. На таран иди смелее, только перед самым ударом не забудь о сцеплении, а то порвет. Инерцию используй, а не силу мотора. Мотор только для разгона, а перед самым ударом выключай сцепление, тогда противнику хана.

В бой идешь — не забарахляй машину, снимай с нее все ненужное для боя. Хоть и по освобожденной земле идем, а сверху не прикрыты. Разорвется бомба рядом, загорится машина, если она вся в тряпках, в масле. При первой же возможности перелей горючее из запасных баков в основные, нечего держать горючку на крыле: от первой пули может сгореть танк.

Гигантским амфитеатром, окруженным ожерельем холмов, раскинулась на террасах столица Литвы. Оккупанты превратили Вильнюс в крепость на пути к Восточной Пруссии, оградив его с юга и востока мощным оборонительным обводом. Окраины окольцевали минными полями и траншеями, а на улицах воздвигли баррикады. Сосредоточив в городе пятнадцатитысячный гарнизон с танками и штурмовыми орудиями, гитлеровцы приготовились удерживать Вильнюс любой ценой.

Тем не менее 7 июля головные бригады 29-го танкового корпуса прорвали внешний оборонительный обвод и завязали бои на юго-восточной окраине города. Первыми сюда прорвались два батальона 32-й танковой бригады — капитана А. Датунашвили и теперь уж майора Б. Малявина. На головном танке, как всегда, находился комбат Малявин, а за рычагами сидел старшина Рагозин.

— Товарищ майор, что-то не нравится мне окраина улицы, — прорадировал Датунашвили майору Малявину.

— Не думаете ли послать вперед разведку?

— Разведка никогда не была лишней, она давно впереди, а сейчас еще посылаю пешую, — ответил Малявин, продолжая внимательно изучать подходы к улицам в бинокль.

Стрелок-радист Волков сам попросил комбата доверить ему разведку.

— Далеко не забирайся. Посмотри, как лучше прорваться на улицу, нет ли близко противотанковой артиллерии, и назад, рисковать нет надобности! — крикнул комбат вслед уходящему бойцу.

— Слушаюсь. Я быстро, — отозвался тот и, не оглядываясь, скрылся за постройками.

Проходит десять, двадцать минут — Волков не возвращается. Экипаж забеспокоился: такой дисциплинированный боец, как Волков, не мог нарушить приказания. Раз в срок не вернулся, значит, что-то случилось. Больше других беспокоились Рагозин с Мягковым:

— Пропадет парень по неопытности, — умоляюще глядя на комбата, проговорил Мягков.

— Давайте команду, товарищ майор, ворвемся на улицу с ходу, противник и очухаться не успеет, — предложил Рагозин. — Волков зря не оплошает, с ним что-то случилось, — проговорил Рагозин, сжимая сильными руками рычаги управления.

Когда танки ворвались на улицу, танкисты сразу обнаружили труп Волкова. Он лежал на тротуаре у крайнего дома в неестественной позе. Голова его была откинута назад, колени плотно поджаты к груди, руки заброшены на затылок. Судя по испачканной одежде на груди, коленях и локтях, Волков полз по-пластунски, по был срезан автоматной очередью.

— Жаль, без пользы погиб, — покачав головой, проговорил Василий Агеевич. — Все хотят больше, сверх задания сделать, а уменья еще не хватает. — И гибнут зря. Молодость… Задача-то была простая — нет ли артиллерии в начале улицы. Увидел, что нет, — иди назад, доложи. Нет, надо ползти, увидеть больше. А нужно ли это самое «больше» — сам не знает. Такой услугой недолго и вред делу нанести.

— А уж насчет вреда-то ты, Василий Агеевич, подзагнул, — насупившись, заметил Рагозин.

— А вот и не подзагнул. Ждали мы его больше двадцати минут? Ждали. А противник за это время дремал? Нет. Он использовал эти минуты против нас.

— Не ворчи, Василий Агеевич, он ведь хотел лучше, — прервал Мягкова Рагозин, — чтобы надежнее оградить товарищей от случайностей, а вышло…

— Я про то самое и речь веду, что мало только хотеть, надо еще и уметь. Ты механик-водитель — самая главная должность в танковом экипаже. Да, кроме того, еще и мастер своего дела. Танковым асом называют тебя ребята, и не зря. Я ведь знаю, что на таран идти не просто, надо машину чувствовать, как самого себя, каждый ее агрегат знать, на что способен. Разогнать машину не сложно и двинуть противника с разбегу такой махиной тоже большого труда не требуется. Вот чтобы противника сбить, а самому остаться невредимым. — тут уж надобно умение. Не выключи вовремя сцепление — коробку передач порвешь или двигатель заглушишь. Выключи раньше срока — силу удара потеряешь. Так что нужно мастерство, а оно не сразу, а временем и практикой приобретается. Если же я сяду за рычаги, какое бы желание ни имел, все равно так чисто не разделаюсь с пушкой или танком противника, как это делаешь ты. Так же и Волков. Он мастер по рации, у него практика, опыт богатый, а в разведку пошел впервой, тут у него не было мастерства. Комбат это знал, потому и задачу ему ставил ограниченную, посильную. Он же нарушил приказ и пропал зря. Это я говорю не в укор ему, погибшему, а для того, чтобы каждый из нас сделал из этого вывод. Конечно, осторожность должна иметь границы, она хороша, пока не переросла в нерешительность. Нерешительность на фронте — самый лютый враг.

Похоронив боевого товарища, батальон двинулся вперед, растекаясь по параллельным улицам. Взаимодействуя с другими частями, ломая сопротивление врага, танкисты майора Малявина настойчиво продвигались к центру города. А к вечеру комбат получил задачу — любой ценой пробиться к железной дороге в район станции и перекрыть пути подхода противнику.

Легко только сказать «пробиться», когда у гитлеровцев пятнадцатитысячный гарнизон в Вильнюсе, много артиллерии и танков. Комбат доложил начальству, что в уличных боях батальон понес большие потери в живой силе и технике, просил усиления. Ему подбросили с десяток танков из ремонта и еще раз напомнили, что он к утру должен перерезать железнодорожные пути, по которым противник получает подкрепление.

Майор задумался: приказ он, конечно, выполнит, к железной дороге пробьется, но что останется от батальона, если идти напролом, в лоб? А чтобы пробиваться в обход, нужно знать каждый переулок и закоулок в городе. И тут кто-то подсказал, что в батальоне есть сержант, который до войны несколько лет жил в Вильнюсе.

Малявин долго беседовал с ним, делая отметки на развернутом перед собой плане города. Потом посадили сержанта в танк Рагозина и, когда стемнело, стали выводить батальон с улицы.

«Парень оказался не из трусливых, — рассказывал позднее Рагозин, — выбрался из танка и, сев на броню рядом с моим люком, велел сворачивать влево. Спрашиваю, куда повел, по прямой-то до железной дороги ближе, скорее пройдем! А он отвечает: „Прямо только вороны летают, да и то, когда ветра нет“. Попробуем за спиной у гитлеровцев пробраться, пока они на главных улицах шумят. Ваш комбат сообразил что к чему».

Вышли мы на северо-западную окраину города и по глухим улочкам да переулкам пробрались к железной дороге без особого шума. Скоро начало светать. Комбат стал расставлять танки для удара по железнодорожным путям и по группе церквушек на противоположной стороне дороги, где сосредоточился враг. Вдруг в затянутом утренней дымкой небе послышался вибрирующий рокот моторов. «Бомберы! — крикнул кто-то из нашей роты. — Сейчас будут молотить». Действительно, самолеты, сделав круг, стали заходить, а когда оказались в районе церквушки, из них посыпались черные предметы. Все, кто был вне танков, бросились к люкам. Но это были не бомбы. Через несколько секунд все небо над нами расцветилось куполами парашютов. Стало ясно, что это вражеский парашютный десант. Гитлеровцы подбрасывают подкрепление. Сразу все танковые пушки вздернулись кверху. Пулеметы застрочили по воздушным пиратам. Танкисты, высунувшись из люков, стали вести огонь из автоматов.

Немногие из десантников, лишь те, что падали затяжным, опустились в район церквушки, к своим. Тех же, у кого парашют открылся сразу, подхватывало ветерком и несло прямо к нам на танки. Попав под наш огонь, многие из них приземлились уже убитыми. Другие, путаясь в стропах, пытались отстреливаться, но под огнем наших ребят или падали замертво, или, подняв руки, сдавались.

Железная дорога была перерезана танкистами недалеко от станции. Гитлеровский гарнизон, засевший в районе деревни с церквушкой, лишился подкрепления и был полностью уничтожен подошедшими частями нашей пехоты.

После боев за Вильнюс танкистам довелось драться за освобождение Шяуляя и других городов Литвы, а затем после пополнения материальной частью и личным составом — принять участие в Мемельской операции.

Недалеко от Литовского селения Дервоненай произошла скоротечная схватка трех тридцатьчетверок роты старшего лейтенанта П. Новикова с девятью фашистскими танками. Взвод роты Новикова из батальона капитана Малявина 5 октября 1944 года из района Шяуляя пошел в разведку. Как выяснилось позже, взвод наткнулся на танковую засаду гитлеровцев и несмотря на трехкратное превосходство противника принял бой.

Когда, не дождавшись разведчиков, батальон Малявина подошел к месту схватки, противник уже отошел. Танкистам, собравшимся у перекрестка, представилась картина, по которой ясно можно было предположить все, что происходило здесь полчаса назад: три наших тридцатьчетверки и три фашистских средних танка догорали на поле боя. С одной из наших машин сорвана взрывом боекомплекта и отброшена в сторону башня. На ней — цифра 210. Это был номер танка командира роты старшего лейтенанта Павла Новикова. Вокруг сгоревших танков земля перепахана гусеницами. Как видно, машины сходились и на таранные удары. Здесь же на истерзанной гусеницами земле, широко раскинув руки, лежал командир роты. Он был мертв. Рядом в различных позах валялись поверженные гитлеровцы. Видно, дело дошло до рукопашной. Капитан Малявин склонил голову над телом боевого друга, горестно вздохнул:

— Да, у Павла хватка была мертвая, человек он был недюженной силы…

Осматривая место схватки, Рагозин заглянул в открытый командирский люк сорванной башни. В ней, втиснувшись между ограждением пушки и бортом, лежал наш танкист. Жив он или мертв — определить было трудно.

— А ну, ребята, помогите, — попросил Рагозин, протискиваясь в люк.

Когда человека, не без труда, извлекли из башни, то узнали в нем заряжающего комсомольца Колосова. Он не сразу сообразил, что с ним происходит, а спустя несколько минут, когда пришел в себя, рассказал, как протекал бой. В последний момент, когда из наших танкистов уже никого не осталось в живых, Колосову удалось укрыться в башне танка.

Героев похоронили с воинскими почестями, а башню с номером 210 Рагозин вместе с другими механиками-водителями подбуксировал к холму и установил на его вершине. Там она стоит до сих пор, напоминая путникам о бессмертном подвиге советских танкистов…

Но вот пехота пошла в наступление. Теперь — вперед! Комбат подал команду и вскочил на броню танка. Рагозин вновь повел свою машину впереди батальона.

Трое суток, почти без остановок, не выпуская из рук рычагов управления, механик-водитель командирской машины старшина Рагозин, как и другие механики-водители, преследовал отходящего на запад врага. И только 8 октября, достигнув реки Миния, заглушил мотор. Да и то не надолго: вскоре началась переправа под огнем противника.

Трудное это было время. Ливневые дожди расквасили проселочные дороги и даже грейдерки до такой степени, что они стали непроходимыми для колесного транспорта, а подчас и тракторов. Прекратился подвоз боеприпасов и горючего, а противник, пользуясь лучшими дорогами на противоположном берегу реки, наращивал удары артиллерии, стремясь задержать дальнейшее продвижение наших войск и выиграть время для отвода танковых групп в район Мемеля.

Неимоверными усилиями служб обеспечения за ночь с 8 на 9 октября все же удалось подвезти танкистам горючее и боеприпасы, используя для этого не только гусеничные тягачи, но и боевые танки. Удалось подтянуть и артиллерию, которая оказала большую помощь танкистам своим огнем.

Сравнительно небольшой участок брода, отысканный при содействии литовских партизан, не давал возможности быстро форсировать реку, так как противник сосредоточил на переправе огонь нескольких батарей полковой артиллерии и средств противотанковой обороны. Огонь был столь силен, что вода на переправе буквально кипела от разрывов снарядов. Тем не менее танкисты форсировали реку и, сминая арьергарды противника, стали быстро продвигаться к берегам Балтики.

Тяжелый бой пришлось выдержать и за городок Кретингу. Чтобы обеспечить вывод своих войск в район Мемеля по шоссе Кретинга — Мемель, противник создал крупный узел обороны, обеспечив его системой полевых укреплений и необходимым количеством живой силы. Однако танкисты не стали штурмовать Кретингу в лоб, а решили предварительно обойти ее одновременно с запада и востока с последующим ударом частью сил по центру…

И снова комбат — один, за рычагами танка которого сидел старшина Иван Федорович Рагозин, шел в голове наступающей бригады.

Чувствуя неизбежность полного окружения, противник отчаянно сопротивлялся. Видя, как один из наших танков начинает наносить удар по центру обороны, враг короткими, но сильными контратаками пытался остановить наступление, одновременно стараясь вывести в направлении Мемеля как можно больше боевой техники.

Батальон Малявина, обходя Кретингу с запада, то и дело встречался либо с колонной отходящих танков, либо с отступающими артиллерийскими расчетами, либо с другой боевой техникой врага, вступая с ними в короткие схватки. В один из таких моментов Рагозину, да и всему экипажу, едва не пришлось расстаться с жизнью.

А дело было так. Километрах в двух впереди комбат заметил густые придорожные посадки, какие обычно бывают вдоль дорог.

— Прибавь-ка скорость, посмотрим, что там по сторонам шоссе, — приказал комбат своему механику-водителю, а остальным машинам приказал держать прежнюю скорость.

Рагозин нажал на педаль газа и за какую-то минуту оторвался от колонны метров на триста. Подходя к посадке, Рагозин сбросил газ, и машина резко замедлила ход. В это время комбат, до пояса высунувшийся из командирского люка, вдруг услышал справа за кустом резкий удар металла о металл, и тут же показались клубы черного дыма и языки багрового пламени. Теперь было видно хорошо: горел вражеский танк. Немецкие танкисты, выпрыгнув из машины, бросились прочь, петляя, словно зайцы, между деревьями.

— Кто это его? — коротко спросил майор, когда колонна танков подошла вплотную.

— Это я, товарищ майор, — бойко отозвался высунувшийся из люка командир первого взвода. — Из-за куста он выполз и стал доворачивать пушку на вас. Дело решали секунды. Ну я его и рубанул в борт, прямо в свастику. Хотя и триста метров, а нельзя было промазать. Иначе бы он вас…

— Спасибо, Никушев, дорогой! Только почему это он тут оказался? А не может ли это быть засадой или боевым охранением? Вот что: давай-ка на всякий случай разверни первую роту вправо, для возможной встречи противника.

И верно, только первая рота успела развернуться в линию, как между деревьями замелькали танки противника. Они шли на большой скорости, не соблюдая в колонне уставных дистанций. Видно по всему — спешили на Мемель.

— Лихо бегут, — удивился Мягков, машинально протягивая руку за бронебойным снарядом.

— Сейчас мы им подсластим, — пообещал Рагозин, доворачивая машину вдоль шоссе.

Первым выстрелом подожгли головной танк, вторым — последний. Всего же во вражеской колонне оказалось более пятнадцати танков различных марок.

— Сборная солянка, — ухмыльнулся Рагозин, наблюдая за колонной через приоткрытый передний люк.

— А ты думаешь, если сборная, так у них и пули резиновые? — заметил Мягков, досылая в казенник очередной бронебойный снаряд. — Закрой лучше люк, Иван Федорович, не испытывай понапрасну судьбу.

— Фрицам теперь не до меня, — махнул рукой Иван. — Видишь, как мечутся. Они уж и свои-то танки, небось, не видят. Застопорились — ни туда ни сюда.

Подбив еще два танка в конце колонны, наши танкисты лишили врага какого бы то ни было маневра. И теперь, закрыв вражеским машинам выход вперед и назад, наши танкисты добивали врага, словно зверя, запертого в клетке.

Смрадно горели вражеские машины, дымилась трава на обочинах шоссе, да и сам асфальт, казалось, плавился, растекаясь огненной рекой между Деревьями.

Немногим вражеским экипажам удалось тогда вырваться из этого ада…

И вот, немного остыв от такой горячей схватки, таи кисты Малявина двинулись вперед, чтобы выйти наконец к берегам янтарного моря.

А тем временем в Кретинге развернулись не менее важные события. Чтобы избежать полного окружения и уничтожения, гитлеровцы, прикрываясь короткими, но мощными контратаками, стали спешно выводить танковые и другие ударные части из города. Этим воспользовались танкисты полковника И. Станиславского и после одной из контратак фашистов на их же плечах ворвались в город.

За пять дней стремительного рассекающего удара танкисты-гвардейцы вместе с другими войсками фронта отрезали и прижали к морю Земландскую группировку фашистских войск, выйдя на Балтийское побережье между городами Паланга и Клайпеда. А в той группировке было свыше тридцати гитлеровских дивизий…

Гвардейцы-танкисты 5-й танковой армии, освобождая родную советскую землю, прошли по полям войны более 6000 километров, в том числе около 3000 с напряженными боями. После сражения на «Огненной дуге» они с честью пронесли свои боевые знамена по полям Украины, Белоруссии, Молдавии, Прибалтики. Значительную часть этого пути командирский танк первого батальона вел, теперь уже старшина, Иван Федорович Рагозин.

К этому времени механик-водитель Рагозин был награжден, кроме орденов Славы двух степеней, еще орденами Отечественной войны и Красной Звезды.

Боевой опыт, преданность делу и личная храбрость выдвинули Рагозина на одно из первых мест среди механиков-водителей батальона. В короткие минуты перерывов между боями Рагозин никогда не отказывал в совете молодым бойцам. Корпусная газета «За отвагу» в своем номере за 11 января 1944 года писала: «Рагозин часто делится своим боевым опытом с новичками танкистами.

— Мой танк, — рассказывает он, — шел вдоль дороги. Впереди я заметил немецкую колонну. Вырвался из-за поворота и обрушился на нее. На дороге, покрытой вражескими трупами, пылали подожженные машины. Один фашистский танк укрылся за возвышенностью. Командир моего танка решил уничтожить и его. Используя складки местности, я подобрался к противнику и, развив большую скорость, врезался в его борт.

В боях за Украину и Белоруссию броней своего танка Рагозин уничтожил тараном 26 орудий, 6 минометов, 7 автомашин, 3 бронетранспортера и несколько танков».

После освобождения Литвы перед танкистами встала новая задача — бить врага на его территории: танковая армия вышла на подступы к Восточной Пруссии.