За стенами собачьего музея

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МОЙ ТАКОЙ ТАЛАНТЛИВЫЙ ЗАТЫЛОК

Когда раздался звонок в дверь, я как раз танцевал с уборщицей. Ладно, Гарри, я сама открою. А то тебя того гляди, кондрашка хватит. Фрэнсис Плейс скользила по полу моей гостиной, как пантера на подшипниках: никаких движущихся частей видно не было — просто одно мгновение она еще здесь, а потом — ррраз! — и она уже совсем в другом месте, а вам остается только гадать, как она ухитрилась это сделать.

Как и Люсия, очаровательная парковщица из отеля «Уэствуд-Мьюз», Фрэнсис отправилась в Голливуд за славой, но в конце концов, чтобы перебиться между случайными выступлениями в качестве танцовщицы, ей пришлось заняться уборкой квартир. Уборщица из нее была так себе, но за те несколько месяцев, что мы были знакомы, она успела научить меня таким замечательным танцам, как «Лезвие бритвы» и «Лошадиная шея». С моей точки зрения, это вполне окупало оставшуюся под кроватью пыль или таинственную корочку чего-то давным-давно засохшего на полочке кухонного шкафчика. И Фанни, и Клэр были абсолютно уверены, что мы с Фрэнсис не только танцуем, но еще и отплясываем горизонтальную румбу, но они ошибались. Думаю, в глубине души я просто подсознательно побаивался оказаться с ней в постели, учитывая то, как она двигалась и в жизни, и на подмостках. Ведь одно землетрясение меня уже поимело.

— Привет, Фрэнсис. Гарри дома?

— Привет, Фанни. Какая чудная стрижка. Да, он в гостиной.

В дверях, сгибаясь под тяжестью огромного, чуть меньше ее самой, чемодана появилась Фанни, стриженная под «тин-тина».

— Боже, Гарри, чем ты тут занимался? Вид у тебя совершенно задолбанный. — Она бросила на Фрэнсис испепеляющий взгляд.

— Привет, Тинтин note 55. Это мы просто немного потанцевали. Фрэнсис показывала мне, как танцуют «Испуганного цыпленка».

— Могу себе представить. Ну, ты собрался? Через два часа мы должны быть в аэропорту.

Я указал в угол, где с нетерпением ожидала отбытия моя небольшая черная сумка.

— Что у тебя там такое? Три флакона одеколона, что ли? А все остальное ты собираешься прикупить в Сару?

— Понимаешь, Фанни, между женщинами и мужчинами есть два существенных отличия: почти все женщины предпочитают сексу хождение по магазинам и всегда берут с собой в дорогу абсолютно все, независимо от того, куда и на сколько они уезжают.

— Это самая большая глупость, которую я слышала за неделю.

Фрэнсис отвесила глубокий поклон.

— Зато я иногда действительно предпочитаю магазины сексу.

— Вот видишь! А теперь, Фанни, взгляни на свой чемоданище. Уверяю тебя, я совершенно прав.

— Гарри, но ведь сначала мы окажемся в Австрии, где холодно. Потом отправимся в Сару, где жарко. Так что кое-какая одежка вовсе не помешает.

— Верно, но вся моя одежда обезвожена и хранится в крошечных вакуумных упаковках. Когда мне что-нибудь нужно, я просто капаю в пакетик немного воды и вещь снова увеличивается до нормальных размеров.

Ладно, короче, я сейчас приму душ, и можем ехать.

Кумпол, по своему обыкновению, валялся на полу в ванной. Я всегда считал, что ему нравится, как прохладный кафель холодит живот. И он был единственным известным мне псом, который любил купаться. Когда у него бывало настроение, он частенько отправлялся вместе со мной в душ и стоял под струей с закрытыми глазами, пока вода пропитывала его шерсть.

— А ты собрал свои шмотки, псина? — Я включил воду и теперь стоял, глядя на сверкающие струйки и вспоминая о том, что как-то раз сказала Клэр после того, как мы занимались с ней любовью. Я спросил ее, на что это было похоже. Не задумываясь ни на секунду, она ответила: «На ночной водопад.»

— Какого черта я делаю, Кумпол? Думаю о том, как она мне нравится, а сам собираюсь лететь с Фанни в Страну Дураков. Ты что-нибудь понимаешь?

Он застучал хвостом по полу, но глаз при этом не открывал. Я разделся, глядя на трещину, появившуюся в стене после землетрясения.

— Почему нам всегда так хочется оказаться где-нибудь в другом месте? Венаск частенько задавал этот вопрос. И где он сам теперь, когда он мне так нужен? Ведь то, что ты мертв, вовсе не оправдание.

А знаешь, что бы я сказал Венаску, если бы он вдруг оказался здесь? Ха, я только сейчас это понял! Я бы сказал ему, что больше не хочу проектировать здания, поскольку не вижу живущих в них людей. Я вижу эти большие прекрасные здания, но внутри — ни души. Как Сан-Франциско в фильме «На берегу» note 56 или заброшенная съемочная площадка. — Эта мысль так меня взбудоражила, что я, обернув вокруг бедер полотенце и, забыв выключить воду, вернулся в гостиную.

Гремела музыка. Фанни и Фрэнсис, взявшись за руки, танцевали, причем вела Фрэнсис.

— Слушай, Фанни, сейчас в ванной у меня было прозрение!

— Надеюсь, ты уже принял свой каопектат?

— Нет, серьезно.

— Гарри, будь добр, подожди минутку, ладно? Фрэнсис обещала мне кое-что показать.

Они обе танцевали с зажатыми в уголках губ дымящимися сигаретами. Этакая никотиновая хореография.

— Ну и черт с вами с обеими. Мое прозрение куда важнее, чем ваши несчастные танцульки. — Я развернулся и двинулся обратно в ванную.

— Гарррри…

— Забудь!

Я был просто-таки оскорблен ее равнодушием. Ведь осенившая меня мысль была очень важной, хотя пока в окружающем меня воздухе реял всего лишь ее первый едва ощутимый аромат.

Архитектура — это либо создание пространства, либо сведение его на нет: стакан может быть и наполовину полным и полупустым. Находясь в зените славы, я любил думать, что мы создаем новое пространство, а, следовательно, предоставляем людям лучшие и более широкие возможности понимать и чувствовать жизнь. Но совсем недавно я где-то прочитал: «Возможно, во всех городах прошлое настолько довлеет над настоящим, что они, скорее, мертвы, чем живы. И, уж конечно, именно самые популярные из них — те, куда больше всего стремятся люди, — мертвее всех остальных, поскольку туда едут не ради того, что там еще живо, а ради останков». Это высказывание навело меня на мысль, что архитектура всегда являлась смертью пространства — подобно тому, как на охоте мы убиваем крупного зверя, а затем вешаем его массивную, с выражением как бы вечного удивления голову со стеклянными глазами на стену.

— Эй, Кумпол, ты смотри тут, поосторожнее.

Погруженный во все эти глубокие мысли, я даже и не заметил, что пес флегматично сидит посреди душевой. Перешагнув через него, я взял из металлической мыльницы мыло и приступил к своей последней американской помывке.

Наполовину намылив голову, я вдруг увидел здание. Пальцы мои все еще были погружены в волосы, а нога упиралась в собачий бок, когда я неожиданно открыл глаза и увидел как бы спроецированное на дверь душевой изображение того, что поначалу показалось мне похожим на какую-то помесь стального именинного пирога со старинным, поставленным на попа, паровозом. Поначалу я принял это за очередную шуточку Фанни. Однажды она до смерти перепугала меня, внезапно напав в душе с резиновым ножом, как убийца в фильме «Психо». Но на сей раз моим глазам предстало нечто другое. Это было трехфутовое изображение какого-то здания, спроецированное на внутреннюю запотевшую сторону матового стекла двери. Внутри ванной комнаты были только вода, пар, собака да я, и было совершенно непонятно, как эта картинка попала на стекло. Ошеломленный, но крайне заинтересованный, я потянулся, чтобы коснуться изображения. Но касаться было нечего. Это действительно было лишь изображение здания в манере Такамацу note 57, исключительно отчетливое и объемное, как голограмма. На мой взгляд, больше всего оно походило на некий роскошный и крайне эксцентричный храм какого-то безжалостного стального божества: этакий кошмарный гимн Господу, представшему в ипостаси бесчувственной машины.

Кумпол зашелся лаем. Вскочил и принялся как сумасшедший гавкать на невесть откуда взявшуюся картинку.

— Гарри, что там у вас происходит? Почему ты с собакой?

Я увидел по ту сторону двери смутную тень и, стоило Фанни открыть дверь, как изображение исчезло.

— В чем дело?

— Фанни, сходи-ка в мой кабинет и найди книгу о Такамацу!

— Какого…

— Слушай, не надо ничего говорить, просто сходи и притащи эту долбаную книгу!

Я выскочил из-под душа и буквально за две секунды кое-как вытерся. Кумпол был на скорую руку вытерт той же самой простыней. Так он бедняга и остался в ванной комнате, на три четверти мокрый и виляя хвостом.

Фрэнсис как раз пылесосила диван и, когда я проскочил мимо нее в одних лишь наспех натянутых на голое тело брюках, едва удостоила меня мимолетным взглядом.

Фанни стояла спиной к двери в комнате, которая служила мне кабинетом, уперев руки в боки, и шарила взглядом по книжным полкам.

— Такое впечатление, что у тебя здесь собраны все японские архитекторы, но Такамацу твоего я, естественно, не вижу.

— Вот он. — Я вытащил нужную книгу и открыл ее как раз на фотографии его оригинального «Ковчега» — стоматологической клиники в японском городе Нисина. Син Такамацу, пожалуй, единственная звезда стиля, который я называю архитектурой Любви Роботов. Здания, созданные как бы для далекого будущего, когда всем в мире уже давно заправляют машины, а Человеку остается лишь смазывать их шестеренки, поклоняться им и сознавать полную бессмысленность своего существования. Как писал один критик, все создаваемое Такамацу «невероятно громоздко, отталкивающе, пугающе, но изумительно скульптурно, просто какая-то локомотивная архитектура с болтами, гайками, стальными пластинами, гигантскими окружностями и огромными диагоналями».

Я был совершенно уверен, что увиденное мной на двери душа здание спроектировано именно им. И только теперь, разглядывая фотографии и чертежи его творений, я понял, что у того здания были характерные особенности, отсутствующие в работах Такамацу. Например, юмор. Попросту говоря, в облике здания на двери душа было что-то донельзя смешное. Как будто тот, кто изобразил его, рассказал байку, соль которой дойдет до вас только минут через десять, зато уж тогда вы просто зайдетесь от хохота.

— Что происходит, Гарри?

— Думаю, Венаск пытается мне что-то сказать. — Я закрыл глаза. Когда я снова открыл их, в комнату вбегал Кумпол, по-прежнему радостно виляя хвостом.

— Интересно, как в Сару называется аэропорт?

— Не знаю. Может, «эропорто»?

Внизу на улице нас встретил улыбающийся шофер и пригласил в лимузин, будто сошедший со страниц какого-то комикса. Учитывая его размеры, я бы ничуть не удивился, обнаружив внутри небольшой плавательный бассейн.

По совершенно непонятной причине в наше время многие считают, что езда в лимузине это чуть ли не райское блаженство. У меня же они кроме раздражения никогда ничего не вызывали. Внутрь постоянно заглядывают (или пытаются заглянуть через тонированные стекла) какие-то люди с выражением надежды или отвращения на лице. В основном, отвращения. Но те, кому любопытно по-настоящему, пялятся до тех пор, пока вы не вылезете из машины и они не убедятся, что вы такое же ничтожество, как и все остальные, ну, может, только с некоторым количеством лишних денег. Тоска!

Во всяком случае, в салоне этого корабля пустыни имелся полный и непременный для любого лимузина набор: телефон, телевизор, бар… и от всего этого меня едва не стошнило. Ко всему прочему, шофер не знал ни слова по-английски и больше всего походил на какого-то террориста в бегах.

— А этот тип хоть знает, куда нам нужно?

— Не уверен. Конечно, в аэропорт можно ехать и по Ла-Сьенега, но это приличный крюк.

— Может, он хочет, чтобы мы как следует насладились поездкой?

— В этой шаланде я чувствую себя каким-то негром-производителем пиратских дисков.

— Гарри, а ты, оказывается, еще и расист?

— Нет, не расист — скорее, «вкусист», по-моему, у любого, кто считает такие машины классными, все комнаты в доме наверняка битком набиты старой ломаной мебелью с бархатной обивкой. — Я вытащил из портфеля ручку с блокнотом и откинул один из тех модных крошечных столиков, на которых помещается разве что стакан с мартини. Мне хотелось набросать по памяти то здание, которое я видел в ванной. Фанни тем временем вытащила плейер, надела наушники и отключилась от действительности.

По мере того как я рисовал, здание всплывало в памяти все отчетливее и отчетливее. Я ни секунды не сомневался, что его появление так или иначе связано с Венаском. Незадолго до смерти он несколько раз высказывался в том смысле, что скоро уйдет, но за себя оставит Кумпола, который будет приглядывать за мной до тех пор, пока я окончательно не вернусь к нормальной жизни. Потому-то я и не удивился, увидев тогда в день землетрясения в отеле собаку. И именно потому, увидев всего какой-нибудь час назад это здание, я был не столько удивлен, сколько восхищен.

— Вот насчет чудес, Гарри, ты как раз почти ничего и не знаешь, — говаривал обычно Венаск. — Чаще всего с их помощью Бог, поняв, что мы его не слышим, прибегает к иным средствам.

Поэтому, когда чудесное случается или как-то проявляется в непосредственной близости от тебя, не надо испуганно шарахаться. Значит, есть тому причина, причем особая. Но людей так потрясает все необычное, что они либо с воплями убегают прочь, либо подозревают ловушку— мол, кто-то пытается их как-то надуть. Они ошибаются, Гарри, — на самом деле это бесценный дар. Ведь, если ты не какой-нибудь там моральный урод, ты же не станешь спрашивать, с чего это тебе вдруг делают подарок или сколько он стоит — ты просто радуешься и принимаешь его.

— Эй, алло!

Я оторвался от блокнота и увидел в зеркальце заднего вида улыбающуюся физиономию шофера. И только потом сообразил, что он протягивает мне какой-то предмет.

— Сару! Сару!

Это был тяжеленный туристический справочник, который он удерживал с заметным трудом. Я взял книгу и в знак благодарности тоже улыбнулся.

Фанни сдвинула один наушник и чересчур громко (болезнь всех любителей «уокманов») спросила:

— ЧТО ЭТО?

— Книга о Сару.

— Посмотришь, дай мне. — Она вернула наушник на место.

Уж на что я бываю неприятным, но Фанни порой могла дать мне в этом отношении сто очков вперед, хотя бы подбором выражений или даже просто тоном. Она почти никогда не говорит «будь добр» или «пожалуйста». Она буквально выплевывает свои фразы, будто коп, приказывающий вам остановиться. Как-то раз я даже попытался обсудить с ней эту проблему, но у нее была и еще одна дурная привычка — ярко выраженная агрессивно-оборонительная реакция в тех случаях, когда — \она чувствовала, что неправа. Впрочем, в любом случае, сейчас я и так дулся на нее из-за проявленного ею безра-личия к моему прозрению, поэтому такой возмутительный тон, скорее, заставил бы меня швырнуть справочник в окно, лишь бы только не давать ей.

Я сделал глубокий вдох и открыл первую страницу. И почти тут же начал улыбаться, поскольку моим глазам предстало обычное для такого рода изданий оргазмическое предисловие какого-то тамошнего графомана, изложенное на глупейшем и ужасающе ломаном английском еще более косноязычным переводчиком.

«Сару устремилась в конец двадцатого века со скоростью, переходящей все границы. Она всегда была своего рода белой вороной среди других братских государств Среднего Востока, но с середины семидесятых, когда султан приступил к осуществлению своего первого Шестилетнего Плана, уже ничто не могло удержать страну от использования своих явных преимуществ в виде богатейших залежей разнообразных полезных ископаемых, нефти, природного газа и восхождения благодаря им на гораздо более высокую ступень наряду с самыми передовыми государствами мира».

И вот такая каша была размазана на двадцати с лишним мучительных страницах, однако я прочитал их все до единой, лишь время от времени бросая взгляд в окно и убеждаясь, что мы едем все-таки действительно в аэропорт, а, скажем, не в Диснейленд.

Контраст между проносящимся за окном Лос-Анджелесом и видами на украшающих книгу фотографиях был просто поразителен. Как и все арабские страны, в которых мне довелось побывать, подлинная Сару, по-видимому, была очаровательным куском песчаной пустыни, настоящим царством пустоты и неземной тишины, местом, будто нарочно созданным для религиозных фанатиков, получивших полный набор пустынь, куда можно удалиться от мира в поисках Бога; страной, где уже три тысячи лет назад люди разводили костры и где, стоя на обдуваемой всеми ветрами вершине горы, можно было видеть проходящие внизу караваны верблюдов или темнеющие на горизонте палатки бедуинов. Я сразу вспомнил свою поездку в Иорданию, где я видел и всего в какой-нибудь сотне миль от Аммана и позже, в глубине страны среди песчаных барханов Вади-Рума неподвижно застывших на обочине шоссе людей. Невозмутимые, как мертвые святые, они как будто никуда не направлялись и ниоткуда не шли. Они просто были там, и, возможно, всегда. Это поразило меня и показалось одновременно и жутковатым, и чудесным; как бы намекая на то, что, знай я хоть немного о законах их существования, я наверняка узнал бы много нового и очень важного о жизни вообще. В них не было заметно и следа того безысходного отчаяния или гневного безумия, которыми всегда отмечены лица неподвижных фигур, медленно угасающих на темных углах Лос-Анджелеса, да и других американских городов.

К сожалению, книга изобиловала еще и фотографиями никак не вписывающихся в ландшафт неуклюжих ультрасовременных зданий, мгновенно выросших, как грибы, стоило только сорок лет назад открыть в Сару бездонные нефтяные моря.

Один из султанов, скажем, имел какую-то неосознанную тягу к социалистическим идеям. Поэтому один из его министров пригласил любимого архитектора Вальтера Ульбрихта note 58 по имени Феликс Ферхер, и тот построил университетский комплекс, который выглядел так, словно располагался посреди какого-нибудь Волгограда, а не пустыни. Но вот что, при виде помещенных в книге фотографий прочих бесстыжих недоносков (причем спроектированных чертовски известными людьми!) особенно разозлило меня: я точно знал, все это возникло. Архитекторы либо вытащили из тумбочки старье, которое за ненадобностью валялось там долгие годы, или, радостно потирая руки, думали: черт возьми, вот, наконец представился случай воплотить в жизнь мои самые безумные идеи! Ведь, что бы я им ни предложил, они все равно построят это, да еще и заплатят мне целое состояние. И плевать таким творцам было на людские потребности, тамошнюю географию и функции, которые этим зданиям предстояло выполнять на протяжении многих лет. Уоттон note 59, перефразируя Витрувия note 60 как-то заметил: «Настоящая постройка должна обладать тремя достоинствами: Удобством, Прочностью и Красотой». А то, что циники или негодяи типа Ферхера нагромоздили в местах вроде Сару, украсило исключительно их банковские счета, или явилось данью прихоти, а на все прочее им было попросту плевать.

Заложив книгу указательным пальцем и захлопнув ее, я дал себе клятву: какое бы здание мне не пришлось проектировать для султана Сару, оно вместит в себя все, что мне удастся узнать о его стране, о народе, о культуре. Разумеется, под проектом будет красоваться подпись Радклиффа, но в отличие от всех предыдущих моих работ, здесь эта подпись будет совсем крошечной и в самом низу. Может быть, чтобы отыскать ее даже придется воспользоваться увеличительным стеклом. Я снова вспомнил тех загадочных людей на дороге посреди пустыни. Сделай же для них что-нибудь. Сделай нечто такое, чтобы они могли и дальше стоять там, но уже с чувством удовлетворения в душе.

Полет до Вены оказался довольно забавным и прошел практически без приключений. Вот только заталкивать Кумпола в его клетку тюрьму пришлось аж трем грузчикам, и им явно пришлось совсем не по душе то, что пока они возились с ним, он то и дело портил воздух. Ах, какая зловонная месть!

Далее, султан пожелал, чтобы из Вены мы на его личном самолете отправились в Зальцбург, а уже оттуда машина должна была доставить нас в Целль-ам-Зее, но мы с Фанни единодушно решили, что лучше проведем пару дней в Вене, а потом самостоятельно доберемся до его владения в горах поездом.

Фанни не знала, но на самом деле у меня была еще одна причина ненадолго задержаться в австрийской столице. В Вене жил человек, который оставался с Венаском до самой кончины последнего. Этого человека звали Уокер Истерлинг, и мне очень хотелось узнать от него о последних днях жизни старика. В свое время имен-но Истерлинг позвонил мне из больницы в Санта-Бар-баре и сообщил о том, что у Венаска был удар и теперь он лежит в коме. Но, когда мы с Сидни примчались туда среди ночи, я был слишком расстроен, чтобы подробно и спокойно расспрашивать о подробностях.

Человек обычно склонен заранее мысленно представлять себе место, где он никогда раньше не бывал, и прикидывать, на что оно может быть похоже. Хотя образы, созданные моим воображением, редко соответствовали действительности, мне всегда бывало интересно, насколько в своих догадках я окажусь далек от истины. В данном случае, Вена, по Радклиффу, должна была оказаться «городом из путеводителя», этакой комбинацией музея под открытым небом и уютного винного погребка.

Бывают «города из путеводителя» и «живые города». Последние можно посещать, имея при себе лишь бумажник и карту, но после нескольких дней прогулок по городу, трапез и ночлегов начинаешь «въезжать»; чувствовать и понимать его своеобразие и величие без всяких гидов или экскурсий с посещением достопримечательностей. Таковы, например, Лондон, Венеция, Афины.

В свою очередь, «города из путеводителя» крайне суровы и требовательны — досужим бездельникам в них делать нечего. Чтобы как следует узнать такой город, вы просто непременно должны кое-что испытать на себе: пройтись по такой-то улице, насладиться благоуханием такого-то сада, побывать в таком-то соборе (см. страницу 82 путеводителя). Посмотреть работы Микеланджело, побывать в доме Моцарта, увидеть шпагу Наполеона. Самые расхожие слова здесь это «неотъемлемый», «экстравагантный» и «трагичный». Кроме того, перед отъездом вам предстоит выдержать выпускной экзамен. Вопросы есть?

Первое, что меня удивило в Вене, так это встретивший нас за зоной таможенного контроля все тот же улыбчивый шофер, который отвозил нас в аэропорт в Лос-Анджелесе. То ли у нас случилось «дежа вю», то ли у него здесь имелся брат-близнец.

Он подхватил наш багаж, с трудом выволок его на улицу и, поставив на край тротуара, знаком дал нам понять, что сейчас подгонит машину. После этого, улыбнувшись особенно широко, он рысцой бросился к расположенной в нескольких сотнях футов от здания аэропорта стоянке.

— Похоже, в Сару таких ребят штампуют пачками. Фанни тем временем принюхивалась, как хорошая охотничья собака.

— Чем это тут пахнет? Никак не могу понять.

Над нами простиралось чистое голубое небо, было солнечно и прохладно. Где-то вверху с ревом пронесся удаляющийся самолет.

— Похоже на запах травы. Как будто недавно косили лужайку.

— Точно! Довольно странно. Когда, интересно, ты последний раз бывал в аэропорту, где бы пахло травой?

В город мы мчались по типичному соединяющему аэропорт с городом шоссе, вот только здесь оно отличалось от прочих тем, что с обеих сторон было обсажено зеленью, а через некоторое время стал виден Дунайский канал. И только когда мы миновали, один за другим, дорожные указатели с надписями «Прага» и «Будапешт» стало ясно, насколько далеко нас занесло на восток.

Стоило нам выехать на Рингштрассе и миновать театр «Урания» Фабиани, перед нами, подобно прекрасному серому вееру, наконец раскрылся город.

— Какой он чистый!

— Ты только посмотри на эти конные экипажи.

— Ой, Гарри, да это же Венская Опера!

Шофер оказался достаточно сообразительным и, перед тем как высадить нас у отеля, устроил нам небольшую ознакомительную поездку по городу. Само собой, мы не понимали ни слова из того, что он говорил, но, тем не менее, парень то и дело указывал рукой в правильных направлениях, и нам даже удалось впервые бросить взгляд на дом Фрейда.

Вена производила впечатление чистенького, ухоженного и чопорного коммунистического городка в западных оборочках: магазины, полные товаров, чуть ли не каждая вторая машина — «мерседес», хорошо одетые женщины… Город, населенный подозрительными ко всем посторонним людьми, умеющими хранить свои секреты. Откуда же я мог узнать все это за какие-то полчаса? Конечно, не мог, но, гуляя в этот вечер с Фанни по улицам, я понял очень многое. После девяти часов вечера в центре города было пусто и тихо. Даже пьяные старались не очень-то орать, зато и найти открытый бар, чтобы выпить, оказалось настоящей проблемой. Когда же мы, наконец, нашли один, оказалось, что сидящие в нем люди просто лучатся добродушием, как будто желая запастись им впрок, перед тем как снова оказаться на этих суровых улицах.

В первый день пребывания в новом городе со мной частенько случались всякие примечательные события, и Вена тоже не стала исключением. По совету нашего лос-анжелесского знакомого мы отыскали венгерский ресторанчик, где, по его словам, царила совершенно экзотическая атмосфера и подавали превосходный гуляш.

Ресторан оказался крохотной, всего на восемь столиков, забегаловкой с двухсотфунтовой, похожей на борца-сумоиста официанткой. Мы уселись за столик и заказали несколько каких-то блюд из меню с невероятно странно звучащими названиями. Еще когда мы входили, я обратил внимание на то, что ресторан закрывается в десять вечера и, поскольку мы оказались там приблизительно в девять тридцать, в зале сидело всего несколько посетителей. Один из них был довольно потертого вида стариком, который неторопливо ел, одновременно читая газету на кириллице. К тому времени, как нам принесли заказ, кроме него и нас в зальчике не осталось вообще никого.

Закончив трапезу, старик сделал какой-то знак официантке. Похоже, потребовал счет. Вместо того, чтобы сразу подойти к нему, она отправилась к буфету и, выдвинув ящик, вытащила толстую стопку паспортов. Когда она разложила их перед стариком, я, правда, стараясь, чтобы мой интерес не был слишком уж очевидным, пригляделся к ним повнимательнее и, пока он перебирал их, понял, что все они были паспортами коммунистических стран. Румыния. Болгария, Венгрия. Я под столом толкнул Фанни ногой и едва заметным кивком обратил ее внимание на происходящее.

Незнакомец же, вытащив из кармана большую желтую ручку, принялся что-то вписывать по очереди в каждый паспорт. Что именно, я не знал, но мне в принципе никак не понравилось бы, если бы кто-то начал что-то писать в моем паспорте, особенно учитывая, что мой был выдан в той части света, которая, как это ни печально, выдает паспорта примерно так же часто, как куры несут золотые яйца.

Закончив писать, он вернул паспорта официантке, которая быстро убрала их обратно в буфет. Старик поднялся и, так ничего и не заплатив, вышел с брошенным на прощание громким «Auf Wiedersehen!»

— Какого черта он с ними делал?

— Понятия не имею.

— Ого! Что ж, добро пожаловать в Вену.

На следующий день в холле отеля «Империал» я встретился с Истерлингом. Несмотря на сорок с лишним лет, у него была моложавая внешность аккуратно постриженного светловолосого мормонского проповедника или бродвейского танцовщика-гея.

Мы перешли улицу и обосновались в ресторане, где мило поболтали примерно с полчаса. Затем к нам присоединилась женщина — настоящая красавица, — которую он представил как свою жену, Марис. Внешне она была его полной противоположностью — иссиня-черные волосы, прелестные огромные карие глаза и молочно-белая кожа.

Когда же Марис заявила, что всегда была большой поклонницей моего творчества и на протяжении всего разговора то и дело вставляла довольно глубокие замечания по поводу моих работ, она понравилась мне еще больше. Я был просто поражен и глубоко польщен, особенно когда она упомянула, что ей пришлось чуть ли не «умолять» Уокера позволить присутствовать при нашей встрече.

Упиваясь всем этим, я заметил ребенка только тогда, когда он встал рядом с Марис и уставился прямо на меня.

— А это наш сын, Николас. Зак, познакомься, это Гарри Радклифф.

Он протянул руку, но рукопожатие его было вялым, и в глаза он мне так ни разу и не посмотрел.

— Так как же тебя все-таки зовут — Николас или Зак?

— Вообще-то Николас, а друзья зовут меня Заком. Обычно я довольно точно определяю возраст детей, но этот мальчишка оказался настоящей загадкой. Ему могло быть и восемь и тринадцать. По лицу судить было невозможно — ни детской невинности, ни умудренности опытом двенадцатилетнего подростка. К сожалению, и весьма привлекательные черты родителей соединялись в нем не лучшим образом: невыразительные голубые глаза Уокера над крошечным носиком и крупными зубами Марис.

— Сколько тебе лет, Николас?

Он бросил взгляд на родителей и, прикрывшись ладошкой, чтобы скрыть улыбку, ответил:

— Годик.

— Для годовалого малыша ты довольно рослый.

Подошел официант, и мы сделали заказ. Марис достала из сумочки бумагу и цветные карандаши и дала их Николасу, который тут же начал рисовать, заслонив рисунок рукой, чтобы нам не было видно, что он рисует.

Я завел разговор о шамане и о том, почему я так хотел встретиться с Истерлингом. Тот бросил на меня испытующий взгляд. В это время принесли еду.

— Венаск являлся мне после смерти и говорил со мной.

Я ждал продолжения, но оба Истерлинга явно ожидали моей реакции на это заявление. Я разрезал пополам лежащую в тарелке картофелину и пожал плечами.

— Меня это ничуть не удивляет. Ведь, например, его собака, Кумпол, постоянно оберегает меня с тех самых пор, как старик умер. — Я вкратце описал землетрясение и то, как пес вывел нас в безопасное место.

Николас тем временем расправлялся с пищей так, будто кто-то включил видик на ускоренное воспроизведение. Но я не обратил на мальчишку особого внимания, поскольку именно в этот момент его отец упомянул, что Венаск как-то раз появился у них в ванной в образе свинки Конни.

— Но ведь Конни умерла в тот же день, что и сам Венаск.

— Верно. Но, по его словам, она умерла именно затем, чтобы дать ему возможность являться мне в ее образе и говорить со мной.

— Значит, говорите, он вернулся в виде любимой свинки? Интересно, как бы старик выкручивался, будь он евреем?

— Гарри!

— Да, Николас?

— На самом деле, мне вовсе не год. — Малыш Николас уже начинал раздражать меня, но я все же выдавил улыбку и взглянул на него. Но сначала мой взгляд упал на его тарелку, и тут я буквально остолбенел. Он заказал себя шницель по-венски. Потом уминал его целых десять минут. А сейчас его шницель выглядел так, будто его только что принесли: совершенно нетронутый золотистый кусок мяса с красующимся на нем ломтиком лимона, рядом — высокая горка испускающего легкий парок картофеля-фри и половинка большого мясистого помидора, ярко-красным пятном резко выделяющаяся на краю тарелки. Но я же видел, как он буквально только что прямо целиком запихал в рот этот самый пол-помидор. Видел, как он сунул его себе за щеку, отчего у него даже лицо перекосилось на одну сторону. И, тем не менее, помидор как ни в чем не бывало лежал на тарелке, мясо было нетронуто… а стакан до краев полон темной кока-колой. Моя рука инстинктивно вытянулась вперед, будто пытаясь отгородиться от увиденного.

Мальчик взял лежащий на столе рядом с тарелкой лист бумаги, на котором до этого рисовал, и показал мне рисунок. На нем был изображен я, причем именно в нынешней своей позе — с вытянутой рукой, пальцы растопырены, рот открыт, готовясь издать возглас протеста, а язык — наполовину высунут между зубами.

— Ты! — Шок уже готов был сотрясти мое тело, но вырвался наружу взрыв смеха от внезапного озарения. Это был Венаск! Если один раз он уже появлялся в виде свиньи, то почему бы не появиться еще раз за обедом в Вене в образе мальчишки?

Как это похоже на него — поддразнивать, рисуя меня в будущем, но сунуть рисунок мне под нос, лишь дождавшись подходящего момента.

— Что с вами, старина?

Рисунок вдруг задвигался. Ожил. Повертел туда-сюда головой, улыбнулся, заговорил со мной. Он говорил со мной!

По-немецки.

Но я-то немецкого не знал. Наконец-то для меня настал момент истины! Прозрение! Он говорил со мной с того света… вот только я не понимал из его речи ни единого чертова слова.

Все происходящее вокруг нас застыло, как на фотоснимке. Смеющаяся, запрокинув голову, женщина на противоположном конце зала, официант, накладывающий кому-то в тарелку спаржу, мужчина, нагнувшийся, чтобы поднять с пола уроненную салфетку… Ничто не двигалось. В ресторане не было слышно ни единого звука. Во всем мире воцарилась тишина. Живы были лишь рисунок, я, да еще улыбающийся мальчишка с листом бумаги в руках. Даже его «родители» застыли, будто статуи.

ЕтmusstejedesGrammanKraftundMutznsammennehmen,umnichtaufderStellezusterben note 61.

— Я ничего не понимаю. Прошу, не надо! Не играй со мной в эти игры. Венаск!

Бесполезно. Он всегда все делал по-своему. Какими бы откровениями или информацией он сейчас ни собирался со мной поделиться, они целиком скрывались в непроходимых дебрях — настоящем Шварцвальде — умляутов и конечных сказуемых, гортанных «г» и звучащих жестко и грубовато, но в то же время очень убедительно слов.

Однако знал я и то, что он никогда никому не желала зла и не старался сбить с толку специально. Все его, равно как и других великих учителей, действия, какими бы странными или непонятными они на первый взгляд ни казались, несли глубокий смысл и представляли огромную ценность. «То, что познаешь быстро, Гарри, редко бывает важным. Конечно, оно может помочь тебе протянуть очередной день — например, какой-нибудь очередной телефонный номер — но вряд ли поможет понять, как жить дальше. Во всяком случае, почти никогда».

— Мам, а можно я после обеда свожу Гарри на блошиный рынок?

Реальность вернулась. Ресторан снова ожил, стало шумно; желтоватая спаржа украсила собой тарелку; женщина наконец отсмеялась и опустила голову.

— Конечно, если он не против.

Через десять минут мы с мальчиком, взявшись за руки, уже шли по Рингштрассе в сторону Оперы. Родители что-то уж слишком спокойно позволили малышу Николасу выступить в роли гида почти незнакомого человека.

Когда я спросил их, не волнуются ли они за сынишку, у Уокера на лице появилось самодовольное, мол «здесь все не так просто, как ты думаешь», выражение, и он лаконично ответил:

— Зак знает, что делает.

А Марис так и вовсе промолчала.

— Интересно, неужели родители всегда вот так запросто отпускают тебя одного? Не слишком ли ты еще мал?

Он принялся раскачивать нашими сцепленными руками, как это любят делать все дети.

— Тебе понравился мой рисунок?

— Да, но я не понял, что он говорит. Я не понимаю по-немецки. — Как будто он сам этого не знал! Но вместо ответа мальчишка все продолжал молча раскачивать наши руки взад-вперед.

Мне ничего не оставалось, как предположить, что это Венаск держит меня за руку и забавляется, изображая не по годам развитого ребенка. Я так верил в него и его доброту, его заботу о благополучии и успехе его учеников! Если же нет, если не он дирижировал всеми этими кружащимися вокруг меня и моей жизни демонами и феями, давая мне ложные намеки, подстраивая ловушки и дрожащие над горизонтом миражи, я бы очень и очень испугался. Уж такова вера — просто перестаешь беспокоиться и продолжаешь заниматься своими делами.

Рингштрассе была самой настоящей старинной лощеной красавицей; огромные деревья отбрасывали тени на свежевыкрашенные скамейки. Цветочные лотки, чистенькие киоски с хот-догами, не слышно даже случайного автомобильного гудка. Никакого мусора, никаких граффити.

— Кажется, тебе здесь не очень-то нравится, да, Гарри? — Да, не слишком. — Я бросил взгляд на мальчишку, ничуть не удивленный тем, что он читает мои мысли. — Здесь прекрасно, но слишком уж все какое-то законченное. Конечно, здесь могут выстроить парочку новых зданий или снести несколько старых, но это все равно что переставлять мебель в доме, где ты собираешься провести остаток жизни. Чтобы чувствовать себя счастливым, мне нужен город, хранящий дух незавершенности. Города вроде Вены представляют собой идеальные музеи, полностью удовлетворенные своими нынешними собраниями. А есть города, которые все еще пытаются постичь себя. Вот это по мне!

Как будто в подтверждение моих слов, Николас провел меня мимо вылизанного до блеска здания Оперы, музея Кафе и музея Независимости, забранного лесами на которых копошились рабочие, возвращая причудливому творению Олбрича его первоначальный вид.

Чуть дальше начался Naschmarkt, венский рынок под открытым небом. Какой контраст! Экзотический и благоухающий, он кипел и бурлил жизнью, заливая все вокруг непонятными звуками, подобными тем, что возникают, когда крутишь ручку настройки приемника. Люди толкались и переругивались друг с другом на немецком, турецком, хорватском. Плакали дети, под ногами шмыгали собаки, корзины были с верхом умело наполнены албанскими «райскими» помидорами, кругами критского козьего сыра, а в одной лавке размером с телефонную будку продавалась исключительно венгерская паприка, наполняя воздух своим ароматом.

Довольно невежливое местечко, где ни у кого не найдется для тебя времени — разве только отвесить тебе покупку и поскорее отсчитать сдачу. Следующий! И, тем не менее, здесь царили жизнь, движение, столпотворение ни на кого не обращающих внимания людей, выбирающих лучшую связку моркови и сверяющихся со списком того, что еще осталось купить.

Разве можно проектировать здания для такой жизни? Разве реально ее во что-нибудь втиснуть? Мне сразу вспомнились бегуны-марафонцы и люди, бегущие рядом с ними и предлагающие им воду или дольку апельсина. Может быть, именно так и нужно — давать самое необходимое и в то же время не путаться под ногами?

— А вон там блошиный рынок, видишь?

Трудно даже представить себе более живописную картину, чем та, что предстала нашим глазам на базаре, но новое зрелище значительно превосходило ее во всех отношениях. На обширной автостоянке по соседству с Naschmarkt к тому времени, как мы оказались там, уже вовсю бурлил венский субботний блошиный рынок. Тысячи людей бродили, присматривались, торговались и заключали сделки под неумолчный гул голосов. Все продавалось, и у всех было что сказать.

Блошиные рынки напоминают нам, насколько узки и косны привычные нам ценности. Какие совершенно невероятные вещи могут что-то для кого-то значить! Вот человек за сто шиллингов купил погнутый и ржавый невадский номерной знак 1983 года. Какая-то женщина ухитрилась у нас на глазах продать пару поношенных и к тому же разных туфель и целлофановый конверт от грампластинки. Удивленный, я повернулся к Николасу и спросил:

— Интересно, сколько же она запросила за этот хлам? Он промолчал, но мгновение спустя мне в голову пришла мысль: если человек ценит какую-либо вещь, это попросту означает, что он понимает ее лучше, чем остальные люди. Мне, например, казалось абсурдом покупать какой-то старый номерной знак — но, может быть, тому, кто его купил, было виднее? Может быть, он знал об этом знаке гораздо больше меня, пусть даже это знание и кажется мне бесполезным или даже безумным. Но, даже и при всей его бесполезности, раз знак ему зачем-то понадобился, не было ли это свидетельством того, что его воображение гораздо шире и богаче, чем мое?

— Похоже на язык.

— А? — Я взглянул на Николаса, хотя мои мысли в этот момент были в пяти милях от него.

— Похоже на язык. Ты только послушай! — Мы стояли прямо посреди бурлящей вокруг толпы. Подняв свои детские ручки, он обвел ими вокруг нас. — На что из всего этого мы обращаем внимание, даже когда понимаем? Для нас это просто шум, вроде какого-то хлама, вроде старых номерных знаков. Но это неверно, Гарри, поскольку, независимо от того, понимаешь ты язык или нет, есть вещи, которые слышишь и поверх шума. Пойдем-ка вон туда.

Он взял меня за руку и потянул к виднеющемуся неподалеку соружению, которое оказалось павильоном подземки — Kettenbruckengasse. Подойдя к нему, Николас тут же начал карабкаться на крышу. Я последовал за ним. Из-за царящей на блошином рынке сумятицы на нас обратила внимание только пара хохочущих панков. К перрону под нами подкатил поезд метро. Стоя на одном из трех ступенчато расположенных скатов крыши я посмотрел вниз и увидел, как открываются двери тускло-серебристого состава.

— Что я делаю?

Сколько раз я задавал себе этот вопрос, будучи с Венаском? Сколько раз мы с ним оказывались в опасных ситуациях, предположительно для того, чтобы получше разглядеть или понять то, что больше всего беспокоило меня в тот момент. Мы перебрались на второй скат крыши, а с него — на третий, который был еще на несколько футов выше. Теперь прямо под нами и чуть левее тянулись рельсы подземки, а прямо перед нами — бедлам блошиного рынка.

— Закрой глаза, Гарри, и слушай.

— Слушать что?

— Голос своей матери.

— Расслышать голос матери в этом!

— Начни с нее. Закрой глаза. Я закрыл. Потом открыл.

— Голос моей матери?

— Делай, что говорят!

Некоторое время я слышал Джеймса Брауна note 62, но никак не мать. Кто-то под нами упорно тянул его «Мне тааааак хорошо… „ снова и снова. Воздух был настолько насыщен резкими запахами (жарящееся мясо, дымок“, нагретый металл, старая одежда), что я больше обонял, чем слушал.

И вдруг все изменилось. Шум каким-то непонятным образом будто придвинулся на шаг ближе. Вроде еще мгновение назад он был где-то там, а потом вдруг оказался прямо здесь, в каких-то нескольких дюймах от меня, настолько близко, что я чувствовал его дыхание на своем лице. Хотя мои глаза и были закрыты, я ощутил легкое головокружение. Даже мозг не успел вмешаться, как нутро уже возопило: «Назад!» Только в данном случае это не было страхом перед падением с большой высоты, а результатом того, насколько резко и полностью меня вдруг объял шум толкучки. Может быть, пять чувств как раз и нужны нам именно потому, что каждое из них в отдельности было бы слишком острым и концентрированным. Обладай мы, например, только слухом, мы бы точно сошли с ума. Ведь звук — основной признак жизни. Вот от чего вдруг начинается головокружение— от того, что воспринимать жизнь исключительно глазами просто невыносимо.

Мне было велено сконцентрироваться лишь на одном чувстве, и те несколько секунд, в течение которых я смог это выдержать, были леденящим душу взглядом через край. Может быть жизнь всегда просто умеряла самые обычные вещи: приглушала звук, облекала наши руки в перчатки, чтобы мы не могли прикоснуться к ней непосредственно?

— Знаешь, Гарри, может быть, Бог вообще просто уровень звука.

Первое, что я увидел, открыв глаза, было хот-догом, изящно зажатым в руке Николаса.

— Что ты имеешь в виду? Чавк-чавк. Он пожал плечами.

— Твои мысли отчасти были верными, но только отчасти.

Эй! А вон и следующий поезд! Давай, прыгаем!

С этими словами мальчишка неожиданно взял да и соскочил с крыши павильона высотой в, двадцать футов вниз — прямо на крышу первого вагона подтягивающегося к перрону состава.

Я тоже рванулся было к краю, но — Венаск он там был или не Венаск, — прыгнуть вслед за ним я бы ни за что не рискнул.

— Прыгай сюда!

— Ты спятил?

Послышался гудок, и двери вагонов с резким щелчком закрылись. Сидящий на корточках Николас все еще держал в руке хот-дог. Наконец, засунув остаток в рот, он отряхнул ладони и помахал мне.

— Не удивляйся! Состав тронулся.

Я приложил ладони ко рту и крикнул вслед:

— Не удивляться чему?

— Что все слова — это Бог!

И его не стало. Я торчал на крыше станции метро в центре Вены и размышлял о Боге, о том, как мне теперь отсюда слезть и что я скажу родителям мальчишки.

Ответ на последний вопрос я получил через десять минут после того, как наконец ухитрился сползти с крыши, нашел телефонную будку и позвонил Истерлингам, чтобы сообщить им, что в последний раз видел их чадо играющим на крыше набирающего скорость вагона метро.

— Алло!

— Николас!

— Привет, Гарри.

— Ты уже дома?

— Гарри, я сейчас не могу говорить. По телику идут мои любимые мультики. — Он повесил трубку. Я услышал, как моя монетка со звоном проваливается в чрево телефона-автомата.

Нервные срывы, землетрясения, любовные треугольники, мертвые шаманы, принимающие душ собаки и творящие чудеса дети (наряду со многим другим) вполне могут сказаться на душевном состоянии человека. Несмотря на все это я в тот день шел пешком в отель, хоть и чувствуя какую-то внутреннюю дрожь, но, тем не менее, достаточно спокойный. Разные сюрпризы особенно украшают жизнь, и всегда ждешь, что же будет дальше. Я был совершенно убежден, что именно это ожидание — вообще лучшее, на что можно надеяться вжизни. Мне было ясно, что мы приближаемся к чему-то исключительно важному, что должно случиться в Сару. Слишком уж много тайного и непонятного проявилось на пути туда, доказывая: впереди меня ждет нечто гораздо большее, чем просто строительство какого-то здания для очередного богача.

— Господи, Гарри, где ты был? Сегодня вечером мы ужинаем с принцем Хассаном, сыном султана. — Фанни валялась на постели нагишом и смотрела по телевизору трансляцию теннисного матча. Сама она никак не была похожа на человека, который куда-то спешит.

— А я думал, что мы должны встретиться с ним в Целль-ам-Зее.

— Так и есть, но он прилетит сюда специально, чтобы пообедать с нами. Здесь ведь, кажется, есть сарийский ресторан?

Услышар это, я замер как вкопанный, забыв даже снять шля.. у.

— Слушай, а он, случаем, не «Баззаф» называется, а?

— Да, кажется так. А чего ты кричишь?

— Нет, ничего. — По-прежнему в шляпе, я прошел прямо в ванную и проглотил сразу пять желудочных таблеток.

С султаном Сару я в первый раз тоже встретился в ресторане «Баззаф», только в Лос-Анджелесе. К несчастью, один богатый сарийский предприниматель почему-то решил, что миру просто необходимо познакомиться с кухней его родины, и вот этот садист открыл по всему миру целую сеть ресторанов «Баззаф». Они всегда очень дорого отделаны и используют только лучшие продукты, но то, что я ел в тот вечер, было просто каким-то дурным сном из обжигающих соусов, зловещего вида овощных блюд типично армейских как по составу, так и по цвету (хаки), и довольно подозрительного на вид мяса. Впрочем, довольно подробностей. В ресторан мы отправились с Бронз Сидни, аппетита которой хватило бы на десятерых, но когда мы наконец поднялись с подушек и медленно потащились к выходу, было заметно, что даже она потрясена. Когда мы оказались наконец в машине, она с трудом выдавила из себя только две сентенции: (1) Никогда не обедай, сидя на подушках, и (2) Этот обед был хуже даже нашего развода.

Приняв желудочные таблетки, я посмотрелся в висящее на стене ванной комнаты зеркало, приветственно коснулся кончиками пальцев шляпы и спросил сам себя, как дела. Этой процедуре научил меня отец, еще когда я заканчивал школу. Посмотри сам себе в глаза и попытайся понять, каким сегодня тебя видели окружающие. Не ищи на лице прыщики или торчащие из носа волоски: это первое, что следует делать утром и последнее — перед отходом ко сну.

— Пока тебя не было, звонил какой-то тип из сарийского посольства, весь сам не свой, и сообщил, что Кумпол отказывается есть мясо, — пожаловалась за моей спиной Фанни, пока я еще торчал перед зеркалом. Мы смотрели друг на друга в его нейтральной зоне. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, невысокая женщина с хорошо знакомыми мне чашечками грудей и довольно широкими бедрами. Мне всегда нравилось сжимать в объятиях ее тело и смотреть на нее, особенно когда мы занимались любовью. В такие моменты Фанни обычно закрывала глаза, и на лице ее появлялась ангельская улыбка, зато ее тело, будто принадлежа какой-то совсем другой женщине, сотрясалось, изгибалось и, как мне казалось, будь у него возможность, пустилось бы порхать по комнате, подобно отвязавшемуся воздушному шарику. Мне частенько даже приходилось сдерживать ее. Она всегда утверждала, что и знать не знает ни о чем таком и что за свои кувырки и другие телодвижения она не отвечает.

— В костюме Евы ты выглядишь более чем аппетитно. Она улыбнулась и посмотрелась в зеркало.

— Что ж, спасибо. Кстати об аппетите: разве Кумпол не любит мясо?

— Нет. Венаск всегда кормил его многослойными бутербродами, поэтому он предпочитает смешанную пищу. Я обычно кормлю его куриным салатом или ветчиной с пряностями. Слушай, а этот парень случайно не оставил своего телефона? Надо бы позвонить ему и рассказать, чем кормить собаку.

Кстати, Фэн, должен тебя предупредить, что если здешний баззафовский ресторан хоть немного похож на своего лос-анжелесского близнеца, то тебе лучше заранее подготовиться. Это настоящая помойка.

В соседней комнате зазвонил телефон. Она повернулась и пошла к нему.

— Наверное, это опять из сарийского посольства. Небось хотят сообщить, что Кумпол и икру есть отказывается.

Я отправился вслед за ней.

— Какую икру? Ты что, посоветовала им дать ему икры?

— Конечно. Правда, я сказала — только попробовать. Ты же кормишь его солеными картофельными чипсами! Алло?

Я ждал, что она тут же передаст трубку мне. Вместо этого она долго слушала, потом медленно опустилась на край постели, все так же плотно прижимая трубку к уху.

— Безумие какое-то! Стрела! Папа, ты это серьезно? Ладно. Подожди минуточку. Подожди, говорю, секундочку! — Она прикрыла трубку ладонью. — В мою мать на показе мод угодила стрела! Сейчас она в больнице. Состояние стабильное. Врачи говорят, что она поправится. Невероятно, правда?

— Стрела! Как же это случилось? — Мои губы начали растягиваться в недоверчивой улыбке. Я просто ничего не мог с собой поделать.

— Не вижу в этом ничего смешного, Гарри.

— Тогда почему же ты сама улыбаешься?

Она тряхнула головой и снова заговорила в трубку. Через двадцать минут Фанни уже была одета и даже почти снова упаковала свои вещи.

— Мать отправилась на показ мод, где несколько манекенщиц появляются на подиуме в костюме Робин Гуда. Они выходили на подиум с луками и стрелами и делали вид, что стреляют в присутствующих. Мило, да? И кто, по-твоему, сидел в первом ряду? Ну конечно же, моя мамочка. А в кого, по-твоему, угодила стрела, когда одна из этих идиоток случайно отпустила тетиву? В мою мамочку. Теперь-то я понимаю, что имел в виду Уорхол под «жертвами моды.»

— И что же ты намерена делать — лететь из Цюриха обратно в Калифорнию из?

— Через час здесь будет личный самолет султана. Слава Богу, что его сын должен прибыть сюда на ужин. Я сразу же вылечу на нем и как раз успею на свиссэйровский рейс до Штатов.

А знаешь, что меня больше всего поражает? Мать ведь никогда не ходит на. показы мод. Никогда. Это все ее чертова подруга Мэри Райе, которая постоянно подбивает ее на всякие женские глупости. Но ведь в Мэри-то Райе стрела не попала. О, нет! Зато теперь ей будет, о чем порассказать своим знакомым за чашечкой кофе. И все они, конечно, будут сочувственно слушать, в душе помирая со смеху. Черт бы ее побрал!

Я вспомнил человека, умершего в автомойке. Подобная участь была гораздо более унизительной.

— Может, наслать на эту Мэри Райе пчел-убийц? Фанни, держа в руке розовый лифчик, бросила на меня хмурый взгляд.

— Нет, правда, вот вернусь в Лос-Анджелес, мы с тобой смотаемся в Техас, контрабандой вывезем оттуда целый рой пчел-убийц и запустим в дом этой самой Мэри. А потом еще убедимся, что они действительно ее покусали. Так за твою мать и сквитаемся.

— Не городи чушь, Гарри. Дай мне лучше вон те туфли. Ну как назло! Я и мать очень люблю, и очень хочу попасть в Сару. Всегда мечтала там побывать! Ты вот, небось, не знаешь, но некоторые ученые считают, что Христос именно там провел те годы, на которые исчез в середине жизни? Некоторые считают, что в Сару, а некоторые — что в Индии. Проклятье!

Пакуясь, Фанни рассказывала мне все, что слышала или читала о Сару. Я часто забываю, какая она дотошная и трудолюбивая, и в личном, и в профессиональном смыслах. Когда я пригласил ее с собой, она просто пошла в библиотеку и прочитала про Сару все, что там можно было найти.

— Тааак, ничего я не забыла? — Она выпрямилась и оглядела комнату. — Но самое главное, Гарри, так это то, каких удивительных успехов сумел добиться этот их султан с тех пор, как пришел к власти. Помнишь, однажды он пошутил насчет своих тамошних недругов? Так вот, основным его врагом, как ни странно, является его брат, мерзкий тип по имени Ктулу. Правда, султан не стал сгущать краски, но этот Ктулу действительно тот еще мерзавец. Когда их отец, старый султан, двадцать лет назад умер, в семье началась борьба за власть. Наследником считался их третий брат Халед. Но Ктулу убил его. Ходят слухи, что после этого, в надежде обрести силу брата, он даже съел какую-то часть его тела.

Фанни скорчила укоризненную гримаску и погрозила мне пальцем.

— Если бы ты как следует выполнял домашние задания, то и сам знал бы все это.

— Но, милая, ведь я еду туда строить здание, а не изучать каннибализм. Впрочем, ты права. И молодец, что все это мне рассказала. А как же султан одолел своего милейшего братца?

— Вот здесь начинается самое интересное. Официальная версия гласит, что наш султан был более популярен в стране и располагал большим количеством сторонников и оружия. Но по неофициальной версии, ему приснился пророческий сон — во сне ему явилась собака и поведала обо всем, что произойдет в будущем, поэтому, когда пришло время, Ктулу попросту не удалось застать его врасплох.

— Еще одна причина, почему он так хочет возвести свой собачий музей. А кто тебе об этом рассказал?

— Его сын. — Она взяла чемодан за ручку и покатила его к двери.

— Интересно, а как же наследник мог рассказать тебе то, чего не рассказывал сам султан?

Бывают моменты, когда воцаряется тишина, которую внезапно разрывает молниеносная вспышка озарения. Бааааах! — смертоносный электрический разряд попадает в тебя и уходит в землю.

Чувствуя, что сейчас последует большое недоброе откровение, я сел в кресло и тихо сказал:

— Ну-ка, Фанни, расскажи поподробнее о себе и Хассане, — Клик-клик-клик — ситуация стала понемногу проясняться. — Интересно, почему это они пригласили тебя в эту поездку и почему это принц «вдруг решил» сегодня вечером прилететь и поужинать с нами?

Она подбоченилась и с вызовом уставилась на меня.

— Знаешь, Гарри, только не надо пугать меня вопросами! Мне и без того есть, о чем подумать. Так значит, рассказать тебе? О'кей. Он — тоже мой любовник. Ты это хотел услышать? Ты это хотел узнать? Ну вот и узнал! Я познакомилась с ним еще в Лос-Анджелесе и поняла, что мы подходим друг другу. А еще я устала от того, как ты со мной обращаешься. Неужели, по-твоему, это могло продолжаться вечно? Включать меня в свою игру только, когда ты считаешь, что для этого пришло время? Забудь об этом! Командный игрок из меня никудышный, Гарри. Я не желаю бегать и собирать мячи вокруг поля. Я хочу играть сама, тренер. Тебе нравится твоя Клэр, но иногда и Фанни сойдет. Так вот, черт побери, ничего у тебя не выйдет! Вернее, выйдет, но не у тебя одного.

Ладно, мне пора.

Вам когда-нибудь пришло бы в голову поинтересоваться, сколько занавесок в номере венского отеля? Сколько стаканов в настенном шкафчике в ванной? Насколько больше в шкафу деревянных вешалок, чем металлических? Так вот, я все это пересчитал. После того, как Фанни ушла, я опустился на постель, и сидел, уставясь в пол, и так и сяк обкатывая в уме слово «рогоносец». Но ведь, в принципе, этот термин применим только к женатым людям. Мы же женаты не были. Плюс к тому у меня самого была любовница. ЖЖЖЖЖЖ-статические разряды и противоречия копились у меня в голове с опасной быстротой — и в конце концов их оказалось достаточно для того, чтобы я выругался и встал.

— Ничто так не усиливает тягу к ним, как известие о том, что они трахаются с кем-то еще, — произнес я вслух.

Подойдя к окну, я отодвинул штору и попытался выяснить, виден ли отсюда вход в отель. Стоит ли возле него лимузин с дипломатическими номерами или там просто ждет похожий на стоячий член красный «феррари» с ее любовником королевских кровей за рулем?

Я никогда не встречался с принцем Хассаном. Если султан и упоминал о своем старшем сыне, то исключительно в хвалебных, хотя и довольно расплывчатых выражениях. Я знал, что он получил образование в Америке, и даже вспомнил статью о самых перспективных женихах мира в журнале, на обложке которого фотография принца красовалась рядом с обрамленной кудряшками физиономией какого-то французского блондинчика на фоне то ли Канн, то ли Фортедеи-Марми.

От окна я целеустремленно направился в ванную, но войдя в нее, понял, что делать там мне абсолютно нечего, снова начал считать — два стакана для воды, четыре махровых полотенца и куропатка на грушевом дереве.

— Чтоб тебя! — Я, как упрямый ребенок, не пошел провожать Фанни вниз, когда она уходила («Неужели ты думаешь, что я потащу твое барахло к его машине? «), зато сейчас, если поторопиться…

Я увидел его почти сразу — как только вышел из лифта в холле отеля. Сидя неподалеку от стойки портье и куря сигарету, он был больше похож на пятнадцатилетнего скейтбордиста с Лагуна-Бич, чем на наследного принца Сару. На самом же деле ему было под тридцать. Сейчас на нем были линялые джинсы, футболка с какой-то надписью и высокие баскетбольные полыхавшие всеми цветами радуги, изобиловавшие жирными стрелками, линиями и зигзагами кроссовки. Все это и успокоило, и в то же время встревожило меня. И он — особа королевских кровей? Человек, с которым Фанни была готова делить ложе? Хммм.

Самой Фанни нигде видно не было. По натуре я сущий огнемет, и сейчас, решив идти напролом, я двинулся прямо к нему.

— Вы, случайно, не принц Хассан?

Он оторвался от созерцания пепла на своей сигарете и с легкой улыбкой ответил: — Да, это я.

— Я — Гарри Радклифф. А где Фанни?

— Она на моей машине уехала в аэропорт.

— А вы, значит, с ней не поехали? — Я сказал это с усмешкой, глядя ему прямо в глаза. Знаю я, чем ты занимался с моей девочкой, мерзавец.

— Нет. Отец пожелал, чтобы я пригласил вас на джин, а воля султана — закон.

Ой, не могу! Ну, вообще! Папенькин сыночек! Что, своей головы на плечах нет? Значит, позволяешь отцу как угодно вертеть собой? Мне ужасно хотелось высказать все это вслух, но я понимал, что был бы похож на дурака, получившего пинка под зад и жалко огрызающегося в ответ. Унизительный скулеж неудачника при том, что мы оба знали об имеющемся у них с Фанни полном преимуществе передо мной. На данный момент.

— Она рассказала мне о ваших отношениях.

Пепел упал ему на колено. Он быстрым щелчком стряхнул его на пол.

— Радклифф, хотите узнать, что ответила мне Фанни, когда я попросил ее порвать с вами? Она сказала: «Гарри, конечно, эгоистичный мерзавец, но он никогда не отступает. Он похож на назойливую муху, которая постоянно вьется у моего лица».

А теперь поставьте себя на мое место: самая желанная для меня женщина предпочитает вас, назойливую муху, мне — принцу. И, что еще хуже, отец настаивает, чтобы именно вы построили ему музей. — Притушив сигарету в стоящей рядом пепельнице, он некоторое время наблюдал за тем, как одна за другой гаснут оранжевые искорки. — После нашей первой ночи с Фанни я целых два дня серьезно обдумывал, как от вас избавиться, но потом мне в голову вдруг пришла пугающая мысль: а что если вы африт?

— Это еще что такое? — Я уселся напротив него и вытащил из его пачки сигарету, — Не возражаете?

— Угощайтесь, прошу вас. Может, хоть от рака легких умрете. Африт— это очень опасный джинн. Знаете, что такое джинн? Аль-Казвини утверждает, что «джинны — это воздушные животные с прозрачными телами, способные принимать самые разные формы. Сначала они могут появляться в виде облаков или огромных неопределенной формы столпов. Когда же их субстанция сгущается, они становятся видимы и могут предстать в облике человека, шакала, волка, льва, скорпиона или змеи.

Джинны часто спускаются в нижние сферы небес, где подслушивают разговоры ангелов о будущих событиях. Это позволяет им помогать колдунам и прорицателям». Но, Радклифф, самое главное, что «некоторые ученые приписывают им сооружение пирамид или возведение по приказу Соломона великого Иерусалимского храма»! Как вам? Понимаете, куда бы я теперь ни обернулся, вы тут как тут — постоянно раздражаете меня и едва ли не сводите с ума. — Он воздел вверх палец — ЭВРИКА! — Но, вполне возможно, что вы делаете это намеренно! Вот сейчас, к примеру, вы делаете вид, будто слушаете то, что я рассказываю о джиннах, а про себя смеетесь и уже придумываете для меня следующую пытку.

На самом деле, отец не может позволить себе строительство этого музея. На него со всех сторон нападают враги, и ему следовало бы потратить эти деньги на вооружение и обучение более сильной армии. Я много лет пытался отговорить его от этой затеи, но тщетно: он упрям и искренне верит, что это угодно Богу. Ладно, хочешь строить этот безумный музей — строй, но хотя бы найми для этого сарийца или, по крайней мере, араба. Так нет же, он находит калифорнийского архитектора, которого только что выпустили из дурдома.

Я, улыбаясь, откинулся на спинку кресла. Сигарета, хотя я и не курил уже пять лет, на вкус была просто восхитительна. Может, принц и украсил мою голову рогами, но по тону его голоса и по страстности жестикуляции можно было заключить, что Гарри Радклифф является большой занозой у него в заду, а ведь я еще и слова ему не сказал.

— Поэтому я хочу предложить вам следующее: давайте начнем знакомство с ненависти друг к другу и будем надеяться, что со временем она утихнет. У меня нет ни малейшего желания проникаться к вам симпатией, Радклифф. Более того, я вообще с удовольствием не знался бы с вами. Если вы и вправду африт, то наделены колоссальным могуществом, но помните: я все равно буду бороться с вами изо всех сил. Если же вы простой смертный, у меня всегда остается возможность вас прикончить. Ну, что скажете — по-моему, это честно! Вы меня поняли?

— Понял. Он встал.

— Нет-нет, руки я вам подавать не собираюсь. И, напоследок, позвольте сказать вам еще одну вещь.

Я тоже медленно поднялся и сделал последнюю затяжку.

— Какую же, принц? Он бросил через плечо:

— Фанни говорит, что в постели я гораздо лучше вас.

Сидящие по соседству с нами пожилые супруги как по команде подняли головы и, разинув рты, потрясенно уставились на него.

Этим он едва не заставил меня заткнуться. Но не тут-то было.

— Это потому, что трахаться — удел смертных, ваше высочество. А вам, если помните, угрожает нефрит.

Он остановился и обернулся.

— Африт! Вы что, в самом деле глупы или просто дразните меня?

В ресторане «Баззаф» Хассан посоветовал мне заказать блюдо, название которого в переводе с арабского означало «Мягкие колокольчики и жесткие цветы». Оно оказалось просто превосходным. Себе же он взял жареную рыбу и кока-колу. Когда я спросил его, почему он остановил свой выбор именно на этом, он ответил, что это не мое дело.

Наш ужин проходил в молчании. Наслаждаясь каждым кусочком блюда, я пытался догадаться, из чего оно приготовлено. Похоже, какие-то орехи и что-то вроде копченого мяса.

— Вы верите в волшебство, Радклифф? Я взглянул на него, продолжая жевать.

— Мне, в общем-то, на это плевать! Я просто пытаюсь поддержать разговор.

— Ну, допустим, верю.

— А вот Фанни — нет, хотя я знаю, что она была с вами, когда ваша собака спасла моего отца во время землетрясения. Кстати, сегодня я навестил этого пса у нас в посольстве. Ну и урод!

— Кстати, принц, «этот пес» тоже волшебный. Я бы на вашем месте в его присутствии был осторожнее с выражениями.

— Вот видите! Лишняя причина считать вас афритом. Вы околдовали моего отца и Фанни, а этот уродливый пес— еще одно тому доказательство. Но, должен вас сразу предупредить: в Сару вам придется нелегко! Там полно волшебства, стоит лишь щелкнуть пальцами — и десять волшебников тут как тут!

Я отправил в рот последний кусок загадочного блюда, вытер губы салфеткой и улыбнулся:

— Вполне возможно, что мне это уже известно.

Покупка новой пары обуви, наверное, самое приятное из всех известных мне событий, не считая, пожалуй, внезапной любви. Ничто так не радует взгляда, как вид пожилого человека, на ногах которого красуется пара новеньких кроссовок или тупоносых ботинок, предпочтительно щегольского оранжево-коричневого цвета, не-сношенных, с нестоптанными каблуками. Приобретение новой пары обуви, как и неожиданно свалившаяся на голову любовь, уже позволяет с уверенностью сказать: я намерен жить и дальше. Даже учитывая последнюю петарду Фанни, я по-прежнему относился ко всем поворотам своего жизненного пути довольно оптимистично, поэтому последнее утро в Вене я посвятил приобретению новой пары туфель.

Как и многие американские туристы, я был уверен, что в большинстве европейских городов любой величины до сих пор сохранилось хоть несколько магазинчиков, владельцами которых являются либо ремесленники, либо оригиналы, по сию пору торгующие товарами настоящего качества, присущего изделиям Старого Света. Когда я впервые оказался в Венеции и бродил по ее сырым извилистым улицам, мне посчастливилось наткнуться на небольшой канцелярский магазинчик, выглядящий так, будто ни единая живая душа не заглядывала в него годов этак с пятидесятых. Витрина представляла собой беспорядочное нагромождение когда-то красных, а теперь выцветших на солнце школьных тетрадей, покоробившихся от времени бумажных розеток каких-то партий и чернильных флаконов с едва различимыми надписями вроде «Bleu nuit». А посреди всего этого недвусмысленно свидетельствующего о полном упадке заведения хлама красовался вырезанный из сливового дерева двухфутовый морячок-Попай note 63. Одна из столь привычных и в то же время столь редких вещиц, что при виде ее ваше лицо буквально расплывается в улыбке любви и узнавания. Я вошел в лавку и, сделав вид, что рассматриваю выставленные на полках товары, скучающим голосом спросил, сколько стоит фигурка. Стоявшая за прилавком пожилая женщина, кажется, не слишком поверила, что я действительно собираюсь купить Попая, но все же назвала цену — что-то в пределах двадцати долларов. При ближайшем рассмотрении игрушки я был поражен еще больше: на подошве одной из ног морячка было вырезано имя — Дель Деббио. Одной из причин моего пребывания в Италии было желание посмотреть римский стадион и спорткомплекс, спроектированные Энрико Дель Деббио для Муссолини в двадцатые-тридцатые годы. Даже с точки зрения только что окончившего институт Радклиффа, недавнего студента и убежденного атеиста, это было более чем удивительным совпадением.

Конечно, я вовсе не ожидал найти в Вене пару туфель за подписью Дель Деббио, но, возможно, надеялся неожиданно обнаружить какую-нибудь лавчонку со старичком-продавцом в очках в золотой оправе и его помощниками-эльфами…

Вместо этого я обнаружил Палма.

Побродив часа два и вдоволь налюбовавшись на витрины, я оказался на другой стороне Дунайского канала во Втором районе. Хотя он и располагался всего в каких-то десяти минутах ходьбы от роскошного центра города, дух и цветовая гамма Второго разительным образом отличались от шикарной атмосферы кишащего богато одетыми жителями столицы и туристами района церкви Святого Стефана. Здесь же навстречу попадались преимущественно чернявые самой простой внешности люди, больше всего смахивающие на цыган или только что приехавших из деревни крестьян. У большинства женщин головы были повязаны платками, а на передних зубах красовались золотые коронки, в то время как лица большинства мужчин украшали густые жесткие, как металлическая щетка, усы. Все эти люди, как правило, не переговаривались, а перекрикивались между собой грубой маловразумительной скороговоркой. Но даже при этом они чаще всего улыбались, поэтому трудно было определить, обычный это для них образ общения или они действительно ссорятся. Район, очевидно, в основном был застроен рабочими кварталами с домами цвета дохлой мыши, где в любой комнате живет слишком много людей и единственный выбивающийся по вечерам из окон свет — это дымчато-голубое свечение телевизионных экранов, медленно усыпляющих своих усталых хозяев.

Улицы были скучны и убоги. Безликие многоквартирные дома и кое-какие магазинчики, крайне немногочисленные и торгующие лишь самым необходимым, небольшие мрачные продуктовые лавки, магазины электротоваров и Geschaft, торгующие унитазами и ванными.

По идее, эта часть Вены была не лучшим местом для поиска новой добротной обуви, но я упорно шел вперед, разглядывая дома и людей. Наконец мой взгляд привлек укрепленный на одном из домов уличный указатель с надписью «Люсигассе». Одну из первых моих возлюбленных еще в старших классах звали Люси Хопкинс, поэтому сейчас я в ее честь свернул на улицу ее имени.

Пройдя с полквартала, я увидел магазинчик. Он был довольно скромным и совершенно ничем не выделялся среди других. Будь рядом что-нибудь более заслуживающее внимания, я бы его и не заметил. Простенькая черно-белая вывеска над входом гласила: «Мортон Палм, Тюрен & Лейтерн». Чем же здесь торгуют? Дверьми и лестницами, что ли? В витрине громоздилась куча округлых серых камней. А вершину этой кучи украшала цветистая в стиле «ар деко» рама, обрамляющая плакат с красиво выведенной на нем от руки цитатой на трех языках: немецком, английском и (как я узнал позже) шведском языках.

«Дверь — это разница между „внутри“ и „снаружи“».

Надпись сразу возбудила во мне интерес. Как бы придавая себе уверенности перед тем, как сделать следующий шаг, я бросил взгляд сначала налево, потом направо и только после этого, медленно повернув дверную ручку, вошел.

Внутри никого не оказалось, но представший моему взгляду самый настоящий пустынный ландшафт заставил меня оцепенеть и простоять с вытаращенными глазами до тех пор, пока откуда-то из глубины помещения не появился Палм.

В тесном узком торговом зальчике красовалось, наверное, не меньше сотни разновидностей кактусов самых разных размеров — от крошек величиной с большой палец до шестифутовых верзил. Когда видишь множество чего-либо, собранное в одном, да еще таком тесном месте, это всегда впечатляет, но в то же время кажется немного того… как, к примеру, газетная фотография женщины, живущей с сорока кошками, или обладателя крупнейшей в мире коллекции картонных подставок под пивные кружки.

В это время года многие кактусы как раз цвели — чудесные пастельных тонов цветы, резко контрастирующие с унылой серостью магазинчика и улицы снаружи. Поначалу у меня даже возникло ощущение, что вокруг полно неподвижно сидящих птиц, которые внезапно замолкли и замерли, хотя уже в следующее мгновение они столь же загадочным образом снова разразятся оглушительным щебетом и пением.

— GutenTag.

Увидев Мортона Палма в первый раз, я решил, что он либо при смерти, либо высечен из мрамора. Он был невероятно худ и очень коротко подстрижен, ужасно напоминая узника концлагерей. То, что у любого другого казалось бы совершенно нормальными чертами, на его лице торчало, как связка зонтиков из-под простыни, желтовато-белая кожа бледностью напоминала мрамор. Когда он улыбался, становились видны зубы совершенно того же цвета, что и кожа. Длинный нос, небольшой рот, уголки которого загибались кверху, крупные уши. Вот только трудно было сказать, какого цвета у него глаза, поскольку они были слишком глубоко посажены.

— Вы говорите по-английски?

Он поднял руку вверх в жесте, чем-то напоминающем церковное благословление.

— Я говорю по-шведски и по-английски. Чем могу быть вам полезен, сэр?

Я повел рукой.

— Ваши кактусы поразительны. Он кивнул, но ничего не сказал.

— Честно говоря, даже не знаю, почему зашел к вам. Наверное, из-за цитаты в витрине.

— «Будь я дверью, о как я хотел бы, повернувшись на петлях, открыться и обитель наполнить свою тем, что снаружи войдет». Обе эти цитаты из поэмы одного американца, Расселла Эдсона.

— Так вы, значит, любитель поэзии? — Задав этот банальный вопрос, я почувствовал себя идиотом, но что-то в этом мраморном человеке заставило меня почувствовать необходимость продолжить наш разговор. В нем удивительно сочеталось спокойствие и странность. Его худоба и болезненный вид компенсировались черепашьей медлительностью движений и речи. Все очень худые люди, которых я знаю, обычно отличаются нервозностью и крайней подвижностью. Палм же все делал чертовски медленно. Каждое движение его век длилось, наверное, с полсекунды; а когда он делал движение рукой, это происходило с медлительностью лопасти пароходного колеса. Мне еще ни разу в жизни не приходилось встречать человека, движущегося со скоростью 33 и 1/3 оборота в минуту.

— Нет. Просто кто-то принес мне это стихотворение, зная, чем я занимаюсь.

— Вы делаете окна и двери?

— Да. И еще я выращиваю кактусы, потому что они сильные и забавны на вид. Хотите посмотреть на мою работу?

Он извлек из-под прилавка два деревянных ящичка размером с автомобильный аккумулятор. Оба были украшены латунными ручками и накладками. Он открыл первый и заговорил. Медленно.

— Я делаю по три вида дверей и лестниц. А здесь у меня модели, которые я обычно показываю покупателям. Что именно вы хотели бы приобрести?

— Если можно, то я хотел бы взглянуть и на то, и на другое.

— Пожалуйста, сэр. Те, кто ко мне заходит, почти всегда торопятся. Если им нужна дверь, то прямо сегодня. Или они желают немедленно приобрести' лестницу. Конечно, есть фирмы, выполняющие заказы за семь часов, но я обязательно должен собственноручно изготовлять мои изделия с самого начала и до конца. Иначе я работать не могу. И должен предупредить вас об этом прямо сейчас. Но работа эта занимает гораздо больше времени, чем большинство людей готово ждать. — Он улыбнулся и вытащил первую лесенку. Медленно — сначала улыбка, потом рука исчезает в ящичке, затем появляется вновь. Все тааааак меееедленно…

Как мне хотелось увидеть нечто особенное! Этакие лестницы из «Джека и бобового стебля» и двери в непознаваемое. То же, что он мне продемонстрировал, было вполне добротными изделиями, но особенного впечатления не производило. Его три вида лестниц и дверей, наверное, могли бы служить много лет, но вовсе не вели в небеса и не способны были одарить озарением, даже если добраться до самой вершины.

Палм подолгу держал каждую модельку в руках и дотошно перечислял все их плюсы и минусы. Он был абсолютно честен и скучен. Он делал свое дело, и результат был превосходным. И все же в этом человеке было нечто, располагающее к нему и заставляющее меня хотеть дружить с ним. Кактусы, его странная внешность, его преданность профессии.

Что окончательно закрепило мои чувства к нему, так это то, как он укладывал все эти свои крошечные дверки и лесенки по местам после того, как закончил демонстрацию. Да, я еще забыл упомянуть, что внутри обоих ящичков для каждой из своих моделек он сделал специальные пазы.

— Но почему же только двери и лестницы, мистер Палм? Почему не столы? Или стулья?

— Мне сорок шесть лет, и я звезд с неба не хватаю, мистер Радклифф. Просто именно в дверях и лестницах мне видится законченность, которой я за всю жизнь так и не смог обнаружить ни в чем другом. Лестница — это лестница. Стоит вам сделать ее, будь она о шести ступеньках или о десяти, она все равно будет выполнять свою конкретную функцию. Будет служить лестницей. То же самое и с дверьми. Установите дверь на место, и, пожалуйста — она будет открываться и закрываться.

Стулья же год от года меняются. Иногда людям нужны просто удобные стулья, а иногда им хочется любоваться ими и помещать их в музеи. Лестницы же, поверьте, совсем другое дело. Они могут быть деревянными или металлическими, но функция лестниц всегда постоянна и никогда не меняется. И дверей тоже. Согласитесь, у них попросту нет выбора.

В этот день мне довелось отведать жареных мышей. После того, как мы долго-долго проговорили, Палм спросил, не хочу ли я чашечку чая. Мы уселись прямо там же среди кактусов, прихлебывая чай и угощаясь «жареными мышами» — нашедшимся у него венским печеньем, вкусом напоминающим плотные суховатые лепешки.

Мы достигли стадии, когда стали называть друг друга просто по имени и кое-что рассказывать о себе. Как я и ожидал, история жизни Мортона оказалась гораздо интереснее, чем можно было предположить поначалу.

Он пятнадцать лет прослужил солдатом в миротворческих войсках ООН. Человек, проведший столько лет там, где он их провел — на Кипре, в Родезии и, как выяснилось чуть позже, в Зимбабве и на Синае, — должен был быть либо исключительно хладнокровным, либо просто безумцем. Между делом он женился на австрийке, работавшей в венском представительстве ООН. Брак оказался неудачным, поскольку он слишком часто отсутствовал, а после его первого ранения супруга пребывала в постоянном страхе. Они развелись, но у него с этим городом было связано столько приятных воспоминаний, что после второго ранения он уволился и обосновался в Вене. И десять лет спустя, хотя ему и не удалось заработать больших денег, жизнь его вполне удовлетворяла.

Мы отправились в подсобное помещение, и он показал мне свои инструменты. Многие из них были очень старыми, приобретенными в лавках старьевщиков или на блошиных рынках разных европейских городов. По его словам, эти орудия позволяют ему, скорее, сотрудничать с деревом, а не бороться с ним, как это обычно происходит при использовании современных электрических инструментов. Больше всего подкупал тот неподдельный восторг, с каким Палм относился к своей работе. Человек крайне замкнутый, хотя и очень добродушный, он начинал улыбаться от всей души или оживлялся только, когда заговаривал об изготовленных им лесенках и дверях. Я даже позавидовал ему. Было ведь время, когда моя работа оправдывала и утверждала меня в собственных глазах. Я сознавал, что не исключена возможность того, что это время для меня прошло, даже несмотря на мимолетный энтузиазм, связанный с близящейся поездкой в Сару и предстоящим строительством. Все это я высказал Палму, хотя потом и чувствовал себя неловко от того, что стал плакаться ему в жилетку.

— Хотите, Гарри, я расскажу вам одну забавную историю. Когда мы стояли на Голанских высотах, у нас в части был один парнишка, который постоянно читал, а потом пересказывал нам лучшее из прочитанного. Однажды он прочитал какую-то книгу — уж не помню, как она называлась, — и рассказал нам попавшуюся ему там совершенно замечательную историю. Лежит в постели умирающая старуха. Все семейство только и ждет, когда же она, наконец, испустит дух. Вот ей становится все хуже и хуже, чувствуется, что конец близок. И вдруг она как пернет! А потом вдруг и говорит: «Что ж, неплохо, раз женщина так пердит, значит, умирать ей еще рановато». — Палм провел рукой по гладко оструганной доске. — Так вот, Гарри, мне кажется, что вы все еще пердите.

Всю дорогу до отеля я вспоминал эту историю и посмеивался. Уже наступил вечер, и вокруг повсюду вдруг засверкали уличные фонари. На улицах вдруг стало непривычно много машин, которые еле ползли. Насколько призрачными кажутся вечером лица сидящих в машинах людей. Проходя мимо, то видишь мелькнувшее пламя зажигалки, то слышишь обрывок какой-то передающейся по радио мелодии. На всех углах появились газетчики в забавных желто-красных куртках. По улицам, нетерпеливо гудя, пробирались переполненные троллейбусы. Люди стремились поскорее попасть домой — туда, где их ждали вкусный ужин и горячая ванна. Неуемная энергия в начале и конце дня: нами всегда движут первопричины.

На главной торговой улице Вены соревновались за внимание прохожих и их мелкие деньги уличные жонглеры, мимы, исполнители оперных арий и народных песен. Спешить мне было некуда, поэтому я то и дело останавливался поглазеть на них. Подобные уличные сценки наводили на мысли о средневековых, а то и о еще более древних ярмарках. Интересно, а во времена фараонов уже были мимы? Как-то, будучи в Иерусалиме, я обратил внимание на огромные каменные плиты, которыми была вымощена рыночная площадь. В древности по ним не раз проносились колесницы, и на гладкой поверхности до сих пор были видны выбитые их колесами колеи. Какие, интересно, песни пели тогда, чтобы привлечь внимание и хоть ненадолго задержать спешащих по домам прохожих? Какие трюки были в ходу у уличных актеров? Какие запахи плавали тогда в воздухе? Каким вообще был тогда этот самый воздух?

Вернувшись в отель, я узнал, что мне дважды звонили: Фанни и Клэр. Обе просили сразу им перезвонить.

Разговаривать с мисс Невилл мне что-то не очень хотелось, поэтому сначала я позвонил мисс Стенсфилд.

— Ой, Гарри! Ну наконец-то! Я уже думала, что вообще тебя не застану. Какое несчастье, как я тебе сочувствую! Если я хоть чем-то могу помочь…

— Погоди-ка, о чем это ты, Клэр?

— Конечно, о султане.

— А что с ним такое?

— Как, разве ты не слышал? Он мертв! Его убили.

— Кто его убил? Где это случилось?

— В Сару. Застрелили мятежники. В конном параде участвовала его дочка, и он находился среди зрителей. Погибло около двадцати человек. Очень похоже на убийство Садата, помнишь? В новостях сообщили, что погибло и несколько других членов королевской семьи.

Полчаса спустя я уже слушал новости на немецком языке, не понимая практически ничего кроме слов «Sultan» и «Tod». Зазвонил телефон. Это был секретарь посольства, который сообщил, что со мной хотел бы поговорить мистер Аввад, сарийский посол в Австрии. Аввад не стал терять времени, справляясь, не желаю ли я еще пару дней побыть в Вене. Он заявил, что кронпринц вернулся на родину, но перед отбытием специально велел мне передать, чтобы я никуда не уезжал на случай, если мне все-таки придется лететь в Сару.

— Но кому же я могу понадобиться в Сару, мистер Аввад? Особенно теперь?

— Надеюсь, вы понимаете, что это между нами, да?

— Ну разумеется.

— Понимаете, мистер Радклифф, мне нередко приходится прибегать к подобной конфиденциальности. Слишком уж часто мои слова толкуются неверно.

— Хорошо, хорошо! Так зачем же я могу понадобиться принцу в Сару после того, что там произошло?

— Строго между нами, есть две возможности — он захочет, чтобы вы присутствовали на похоронах его отца, поскольку знает, как расположен к вам был покойный султан. Но еще более вероятно — и я нисколько не удивлюсь этому, — что принц, будучи человеком весьма упрямым, все-таки захочет, чтобы вы построили музей ради его отца.

После этого я позвонил Фанни, которая рассказала примерно то же, что и Клэр. После того как она спросила, что я намерен делать, я передал ей свой разговор с послом.

— Даже не знаю, Гарри, насколько это было бы в характере Хассана. Он и так недолюбливает тебя, а уж теперь, когда погиб его отец…

— Тогда зачем бы ему настаивать, чтобы я никуда отсюда не уезжал?

— Вот этого я не знаю, ковбой.

Палм тоже не знал. Он был следующим, кому я позвонил и пригласил пообедать со мной.

Этот обед превратился в целых два проведенных нами вместе дня. Я отправился в Сарийское посольство, забрал Кумпола, и мы втроем подолгу гуляли в парках, пили вино в разных heurigen, а на второй вечер вернулись в магазинчик Мортона, где я помог ему делать дверь. Какой смысл был возвращаться в Лос-Анджелес? Вена, по крайней мере, была чем-то новым, Палм оказался прекрасным компаньоном, а к тому же над горизонтом все еще маячило крошечное облачко надежды на возможные приключения в Сару.

Кроме того, мне искренне хотелось отдать дань памяти султану. Помимо сделанного им лично для меня, судя по тому, что я о нем слышал, можно было сделать вывод, каким он был хорошим, искренне болевшим за свою страну лидером, пытавшимся добиться для процветания своего народа как можно больше. Несколько раз в наших с ним беседах он с нескрываемой гордостью говорил о растущем уровнем грамотности, о новом больничном комплексе в Баззафе и о том, что в последнее время все больше и больше молодых людей, получивших образование в Англии, Франции и Соединенных Штатах, предпочитают вернуться в Сару.

— Гарри, они хотят быть юристами и врачами у себя дома. Ведь силком их никто не тянет. Они прекрасно могли бы зарабатывать на Беверли-Хиллз или в Париже и, тем не менее, возвращаются домой! Это очень добрый признак!

Судя по длинной и подробной статье в «Интернэшнл Геральд Трибюн», что дальше будет со страной, можно было только гадать. В отличие от ситуации, сложившейся в Египте на момент убийства Садата, оппозиция в Сару не была расколота на противоборствующие фракции. Единственным противником султана был его братец-людоед Ктулу. Теперь, после того как он покончил с обоими своими братьями, по-видимому, настало время встретиться лицом к лицу его сторонникам и тем, кто хранил верность принцу Хассану.

Еще вопрос: действительно ли Гарри Радклиффу так уж хотелось оказаться в Сару в тот момент ее истории, когда братоубийство достигло цели, и хаос, в его арабском стиле, уже точил свою саблю совсем неподалеку?

Ответ на этот вопрос был найден быстро. После того как Палм с моей помощью навел окончательный лоск на свою дверь, мы с ним приняли по паре стаканчиков сливового шнапса, и я собрался уходить. Кумпол дремал возле печки, и ему явно вовсе не светило вставать и тащиться домой по вечернему холодку.

На улице воздух отдавал угольным и дровяным дымком. Было в общем-то еще не поздно — что-то около одиннадцати — но улицы уже опустели, и большинство окон были темными.

Двигались мы довольно медленно, ни дать ни взять — два старика, плетущиеся домой после вечера, проведенного в баре, поскольку из-за застарелого ревматизма пес заметно хромал. В сотый раз я подумал, сколько же ему лет и сколько он еще проживет.

Его широкий белый зад вихлялся из стороны в сторону. Из-за хромоты Кумпол шел как бы вразвалочку, и все части его тела одновременно двигались в нескольких разных направлениях.

Он остановился, и тут же его хвост бешено завилял из стороны в сторону, как автомобильный дворник на повышенной скорости. Одним из достоинств Кумпола было то, что он почти никогда не лаял, а при встрече с чем-нибудь интересным или угрожающим лишь застывал на месте и яростно вилял хвостом.

Заметив, как он замер в этом знакомом положении, я поднял голову. Сначала я не заметил ничего особенного — поблизости никого не было ни видно, ни слышно, да и вообще ничего подозрительного. Нахмурившись, я взглянул на пса, пытаясь понять, что привлекло его внимание. Он уставился куда-то влево. Тогда я тоже бросил взгляд на другую сторону широкой улицы.

— Что там такое?

Кумполу дважды повторять было не нужно. Все так же бешено крутя хвостом, он потянул меня через улицу к стоящей там у тротуара машине.

Куски были так ужасно исковерканы и изорваны, потеряли форму и висели где попало, сочась кровью, что я лишь через несколько ужасных мгновений осознал: то, что было разбрызгано и размазано по всему кузову автомобиля, было останками какого-то животного, а не человека. К ветровому стеклу прилипли похожие на маслянистые головки цветной капусты мягкие комки мозгов и все оно было в красных брызгах крови. На снежно-белом капоте также виднелись островки блестящих пурпурно-коричневых пятен. На крыше был намалеван кровью неровный круг — как будто тот, кто все это совершил, просто взял один из кусков окровавленной плоти и прошелся им по верху машины, как тряпкой. «Вольво». Я наконец разглядел марку автомобиля, полускрытую большим куском… сердца? Или легкого? Белый «Вольво».

Я застыл на месте, уставившись на страшную картину. Это было ужасно, кошмарно. И в основном потому, что сделано это было явно намеренно. Но я все равно стоял и смотрел. Ощущающееся здесь зло было жестоким, как убийство, безумным, как изнасилование. Его мощь была почти осязаема, как жар полыхающего автомобиля.

А ведь тот, кто это совершил, сейчас спокойно сидит в одном из баров по соседству, мирно потягивая винцо и болтая с приятелем. А может, где-нибудь неподалеку творит что-то еще более страшное. Как вообще человек мог пойти на такое? Когда подобных типов ловят, их ответы всегда просто чудовищны: потому, что, мол, это было для них очень важно, или — мороз по коже! — просто так. Господи, пусть эти выродки вершат свои черные дела хотя бы в гневе или, на худой конец, сводя с кем-то счеты. Это еще было бы понятно. А иначе это для нас — самая настоящая темная сторона Луны.

Кумпол, натянув поводок, сунулся носом куда-то под машину, яростно принюхиваясь. Оттащив его назад, я наклонился посмотреть, чем он так заинтересовался. У правого переднего колеса валялась голова оленя. В черепе зияла дыра величиной с кулак, но в остальном голова была совершенно цела и даже красива. Если бы машина тронулась с места, голову бы раздавило. Мертвые глаза даже там в темноте отражали свет и были похожи на две маленькие горящие свечки. Немигающие.

Я, наверное, минут десять метался в поисках либо полицейского, либо патрульной машины. Когда я наконец обнаружил блюстителей порядка и привел их обратно к машине, они гораздо больше заинтересовались не «Вольво», а тем, что я возле него делал. В конце концов я не выдержал и обозвал их придурками. К сожалению, они меня поняли, и я тут же был препровожден в ближайший участок.

Там я сунул им под нос свой американский паспорт, но это не произвело ни малейшего впечатления. Тогда я заявил, что имею право на один телефонный звонок. Они ответили, что здесь не Америка и, если я буду выдрючиваться, они надают мне по башке. «Утарим тепя по калафе», как выразился один из них, сержант Вильхейм.

В конце концов, мне все же было разрешено позвонить, но проблема заключалась в том, что у меня в книжке были записаны лишь два венских номера — Мортона Палма и Сарийского посольства. С Мортоном мы уже и так провели почти весь сегодняшний день, поэтому я позвонил в посольство. Было два часа ночи.

Через сорок пять минут с видом человека, готового прикончить любого, кто попадется ему на пути, появился посол «строго между нами» Лоренс Аввад. Он оказался рослым и довольно симпатичным мужчиной: из тех людей, при появлении которых в комнате все обычно непроизвольно выпрямляются.

Все, кроме меня, удалились в другую комнату, чтобы посовещаться. Буквально через пятнадцать минут после того, как посол и полицейские, бросая на меня недобрые взгляды, вернулись, я был отпущен.

— Я, кажется, лишь просил вас оставаться в Вене, мистер Радклифф, но совершенно не имел в виду каких-либо неприятностей с полицией.

— Высоко ценю вашу помощь, посол, но попросил бы не читать мне нотаций. Я ведь, кажется, объяснил вам, что со мной случилось.

Мы как раз сидели в его бронированном «рэндж-ровере», дожидаясь зеленого света. Он повернулся ко мне и погрозил пальцем.

— Принц Хассан предупреждал, что от вас одни неприятности и что, если вы будете доставлять беспокойство, он разрешает расквасить вам нос. Учтите, я вас просто предупреждаю.

— Сегодня вы уже второй, кто угрожает мне физической расправой.

В этот момент заверещал вмонтированный в приборную панель телефон, и он рявкнул в трубку нечто, судя по раздраженному тону, похожее на «Ну чего еще?»

Пока он разговаривал, я выглянул в окно. Кумпол все кружился и кружился на заднем сидении, то и дело нюхая обивку, фыркая и тщетно пытаясь устроиться поудобнее. У меня не хватило духу сообщить ему, что скоро мы будем на месте и ему снова придется вставать.

Аввад наконец дал отбой и, прибавив газу, обогнал такси и мотоцикл.

— Ваши вещи собраны?

— Более-менее.

— Сколько вам потребуется на сборы?

— Полчаса. Не больше. А что случилось?

— Вы летите в Сару.

— Прямо сейчас?

— Да. Самолет принца только что совершил посадку в аэропорту. И ждет вас. Точнее, вас и пса. Он особо настаивал на том, чтобы вы взяли с собой собаку.

— Что ж, не возражаю. Ну и ночка! Всем ночкам ночка, да, Кумпол? — Я оглянулся через плечо, желая получить от бультерьера подтверждение, но тот уже крепко спал.

— Вам нравится Рэнди Тревис?

— Прошу прощения…

Аввад сунул кассету в щель автомагнитолы и — а чего еще можно было ожидать! — салон заполнил приторный, как сироп, голос какого-то исполнителя «кантри энд вестерн».

— Рэнди Тревис очень популярен в Сару. И Джордж Джонс тоже.

Я не стал спрашивать почему. Чем больше загадок ждет меня в Сару, тем лучше.

Увиденное мной в венском аэропорту было очевидным напоминанием о совсем недавних событиях в стране, куда мне предстояло лететь. В этот ранний час у залитого ярким светом здания аэропорта людей почти не было. Не считая множества солдат и полицейских, которые были буквально повсюду. В этом была даже какая-то ирония, поскольку вокруг практически не было гражданских лиц, могущих стать причиной неприятностей.

Когда Аввад подкатил ко входу, из дверей появились двое мужчин в темно-зеленой форме и с автоматами. Я снова был исключен из их оживленной дискуссии с послом на немецком, но в ходе разговора оба то и дело поглядывали в мою сторону, как бы дружно давая понять: «Смотри, приятель, не вздумай рыпаться».

Я вытащил из багажника свои вещи и, подхватив Кумпола с заднего сиденья, поставил его на тротуар. Оказавшись снаружи, он отчаянно отряхнулся и зевнул. Мы с ним не привыкли бодрствовать в такую рань, но, в отличие от него, благодаря бурлящему у меня в крови адреналину, я был необычайно свеж и бодр. Дожидаясь, пока Аввад закончит разговор, я представлял себе рекламный ролик к фильму о моей жизни: «Приключения! Опасности! Ночной полет в Сару. Его отправили навстречу неизвестности, и он был счастлив!» Следующий кадр — древний винтовой самолет, я поднимаюсь по трапу, лопасти уже крутятся, впереди темнеет влажная от росы взлетная полоса. Взлет в ночное небо. Затем карта во весь экран и палец, указывающий маршрут полета — в обход южного выступа Восточного блока, на юг через Турцию, Иран…

— К самолету пойдем пешком. Так быстрее. Пошли, Радклифф. — Аввад, не оборачиваясь, прошел через раздвижные двери внутрь здания. Мы последовали за ним.

Внутри полицейских оказалось еще больше. Я, обращаясь к спине шествующего впереди посла, громко спросил:

— Что происходит, посол? Зачем здесь этот военный лагерь?

Однажды на аэропорт уже было совершено нападение, и было много жертв. После гибели султана его враги неоднократно угрожали всему правительству Сару. Было известно, что самолет принца прилетит сегодня, поэтому австрийцы приняли меры предосторожности.

— Значит, поэтому я должен лететь в три тридцать ночи?

— Не только вы. Кстати, обернитесь и посмотрите на мою машину.

Там снаружи оба встречавших нас военных, лежа на земле осматривали днище «рэндж-ровера».

— Мины?

Не останавливаясь, Аввад классическим жестом «кто знает! « воздел руки и одновременно пожал плечами.

Вне себя от злости, я схватил его за локоть и попытался развернуть лицом к себе. Но это было так же бесполезно, как, к примеру, пытаться развернуть небольшое здание.

— И вы везли нас в такую даль, зная, что машина может быть заминирована?!

Из его глотки вдруг вырвались какие-то грубые гортанные звуки. Я даже не сразу понял, что это смех.

— Да ведь с вами же верз, милейший. — Он указал на Кумпола. — Думаете, он допустит, чтобы вы пострадали? Зачем же тогда, по-вашему, он нужен в Сару? И зачем, по-вашему, я держал его в машине все то время, пока вы были в отеле? Вы просто букашка, Радклифф. Но иногда Богу угодно защищать и букашку. Не будь вы почему-то важны для Него, вряд ли Он послал бы вам верза!

Мы дошли до паспортного контроля. Аввад, не задерживаясь, устремился вперед, совершенно не обращая внимания ни на предписывающие остановиться надписи, ни на инспекторов. В узеньком проходе Кумпол оказался впереди меня и неожиданно сунулся под ноги шагающему впереди послу. Аввад споткнулся об него и едва не упал.

Когда он обернулся, во взгляде его читалась самая настоящая ярость. Но, поняв что произошло, он наклонился и погладил собаку.

— Наверное, не следовало называть вас букашкой, а? Вашему верзу это явно не понравилось. Очень сожалею. Прошу прощения.

Надеюсь, понятно, что это извинение было обращено вовсе не ко мне. Сарийский посол обращался к бультерьеру, который, казалось, негодующе уставился на него.

Солдаты и полиция, полиция и солдаты. Все то время, что мы двигались к самолету — сначала через здание аэропорта, затем на автобусе через выложенное бетонными плитами поле к ярко освещенному прожекторами небольшому реактивному «Лиру», возле которого теснились служебные автомобили, — нас окружали люди в военной форме с автоматами и мрачными внимательными взглядами. От всего этого я начал чувствовать себя важной персоной и в то же время слегка запаниковал. Во что я ввязываюсь? Что меня ждет?

Люк самолета распахнулся только после того, как мы вышли из автобуса и попрощались с провожающими.

Над полем то поднимался, то затихал игривый ветерок, то поднимался, то затихал. Я слышал, как он посвистывает в фюзеляже стоящего за нашими спинами самолета. Почему я обращаю внимание на подобные мелочи, почему они вообще что-то значат для меня, когда мы с минуты на минуту улетим отсюда? И ведь потом именно эти мелочи вспоминаются гораздо чаще, чем что-либо другое: этот посвист ночного ветерка, мирная зелень багажных бирок, восточного вида ребенок с булочкой в руке…

— Рады, что летите в Сару? — Я в первый раз увидел улыбку на лице приглаживающего ладонью взъерошенные ветром волосы Аввада.

— Даже не знаю. А как там?

Отрывистая фраза из динамика уоки-токи совсем рядом с нами. У трапа появился человек и жестом пригласил меня внутрь. Но я все ждал, надеясь, что Аввад все же ответит на мой глупый вопрос.

— Бог предоставляет пищу, а человек — поваров. В Сару очень хорошие повара, Радклифф. В детстве у меня была знакомая девочка со светлыми платинового оттенка волосами. Я уже много-много лет не вспоминал о ней и сейчас вряд ли вспомнил бы, но когда я проснулся и, выглянув в иллюминатор, увидел расстилающуюся внизу пустыню, первое, что мне вспомнилось, это именно цвет ее волос.

Далеко внизу, как неподвижно замерший океан, простирались залитые светом раннего утра бесконечные мили отливающих платиной песков. Но самым удивительным, прекрасным и чарующим зрелищем были бесчисленные полыхающие где-то далеко впереди у самого горизонта факелы горящих над сарийскими нефтяными скважинами огней. Оранжевые и желтые на фоне серебристо-голубоватой пустыни, они подмигивали и рвались в начинающее светлеть небо. Хоть и спросонья, но я все же почти сразу догадался, что это такое и, тем не менее, долго не мог оторвать от них взгляда, воображая их какими-то сказочными факелами, пылающими у входа в сказочный город из тысячи и одной ночи, где летают ковры, а прячущие под чадрами лица женщины носят в пупках самые настоящие рубины.

В салоне появился пилот и объявил, что посадка состоится через двадцать минут. Я протянул руку и погладил толстый белый бок уютно устроившегося в соседнем кресле Кумпола. Тот приоткрыл глаза и довольно заворчал.

Самолет нырнул вниз, потом еще раз и еще. Танцующие огни стали намного ближе.

— Неужели вы меня не узнаете? Я весь полет ждал, что вы меня вспомните! — Пилот стоял прямо передо мной, улыбаясь, как перебравшая амфетаминов обезьянка. Интересно, почему это в Сару столько странных людей?

— Я — Халед! Это я тогда в Лос-Анджелесе пилотировал вертолет. Спасал вас во время землетрясения. Неужели не помните?

— О, Господи, ну конечно же! Вертолет! Парень, который, слава тебе Господи, больше всего на свете любит самые опасные места! Как поживаешь?

Это ему понравилось. Улыбка стала еще на пару дюймов шире.

— Отлично! Но теперь мы с вами оба летим в Сару, где все не так здорово. Приходится лететь едва ли не над самой землей, потому что я еще не знаю, появились у банды Ктулу зенитные ракеты или нет. Если появились и нас подобьют, это будет похуже любого землетрясения! — Он громко и с энтузиазмом свистнул этаким понижающим тон свистом, каким дети обычно сопровождают падение своего игрушечного самолетика.

И вот в таких совершенно сумасшедших условиях мы совершили посадку в Баззафе, столице страны. Пока самолет нырял все ниже и ниже, приближаясь к аэропорту, и делал заход на посадку, я то и дело поглядывал на Кумпола, пытаясь понять, не нервничает ли мой верз. Обычно, когда самолет касается земли, я с облегчением вздыхаю, но на сей раз я был слишком занят тем, что сквозь крошечный иллюминатор вглядывался в горизонт.

Ничего не случилось.

Самолет приземлился, быстро зарулил в самый дальний угол поля и заглушил двигатели. Еще на подлете я заметил возле здания аэровокзала люфтганзовский «Боинг-737». Это здорово приободрило меня — если уж немцы все еще возят своих бизнесменов и туристов в Сару, значит, дела здесь еще не так плохи.

Гораздо менее утешительным был вид выходящего из кабины пилота Халеда со здоровенным пистолетом в руке.

— Получается, у них все-таки нет ракет, верно, Гарри? Хотите, я и вам дам пистолет? Вот этот. Прошу вас, берите.

Я отрицательно помахал рукой — мол, не надо.

— А что дальше?

— Дальше за вами приедут, но мы должны быть очень-очень осторожны. Аэропорт после гибели султана то и дело обстреливают.

—А каково здесь теперь вообще положение, Халед? Чья берет?

Он нагнулся и бросил взгляд в мой иллюминатор.

— Как сказать… Они контролируют один город, а мы — Баззаф. У них горы, у нас— все остальное. Но наш вождь мертв, а их все еще жив. Поэтому трудно сказать. Знаю только одно — мы никак такого не ожидали. Они оказались гораздо сильнее, чем мы думали. По нашим данным выходило, что Ктулу не посмеет ничего предпринять, поскольку у него не хватит для этого ни людей, ни оружия. Теперь все наши данные можно бросить в печку. Остается только сражаться. Вот они. Приготовьтесь.

На поле показался «рэндж-ровер», как две капли воды похожий на тот, который был у посла Аввада в Вене, и помчался в нашу сторону. Я был почти уверен, что сейчас на него обрушится вражеский огонь, но ничего такого не произошло, и он резко затормозил в нескольких футах от самолета.

— Наденьте-ка вот это, Гарри. На всякий случай. Оторвавшись от иллюминатора, я увидел, что Халед держит в руках коричневый бронежилет, причем точно так же, как обычно продавец в магазине одежды держит пиджак, который вы собираетесь примерить.

— Это нисколько не прибавляет мне уверенности. Что, здесь так опасно?

— Наденьте, и никакая опасность вам угрожать не будет, друг мой. Им придется стрелять вам в голову, а попасть в нее довольно трудно.

— Да, но ведь именно это и произошло с султаном, не так ли? — возразил я, просовывая руки в проймы жилета.

— Он не слишком берегся. К смерти он был равнодушен. Его интересовала только жизнь.

Дверцы джипа одновременно распахнулись. С одной стороны из него появился принц Хассан, а с другой — здоровенный детина, очевидно, его телохранитель. Оба в военной форме. Детина был вооружен десантным АК-47 и двумя ручными гранатами, висящими на поясе.

Второй пилот открыл люк и, протянув руку, помог Хассану забраться в самолет.

Принц выглядел усталым, но спокойным и уверенным в себе. Боже, сколько же ему лет? Двадцать пять? Двадцать восемь? И какая жизнь у него впереди! Очень скоро его либо убьют, либо он станет правителем одной из важнейших арабских стран. Ему предстоит война с родным дядей, убившим его отца. Все это напоминает миф. По пути сюда огни баззафских нефтепромыслов казались мне вратами какого-то волшебного града. Теперь же, размышляя о судьбе Хассана, я вдруг понял, что был не так уж далек от истины. «Давным-давно в далекой стране Сару жили-были три брата-наследника…»

— Принц, примите мои самые искренние соболезнования. — Он мрачно пожал протянутую мной руку. — Ваш отец спас мне жизнь. Мы с ним не были близко знакомы, но он мне очень нравился… и он спас мне жизнь.

Хассан по-прежнему стоял, не поднимая головы и как будто ожидая продолжения, но мне почему-то больше ничего не приходило в голову.

— Вы очень нравились отцу, и, по его мнению, именно вы были способны воплотить в жизнь его самую заветную мечту. Теперь он мертв, поэтому лучшее, что я могу для него сделать, — это завершить начатое им. А наш с вами разговор в Вене больше не имеет никакого значения: Мы построим для него этот собачий музей, и именно таким, каким он хотел его видеть. — Он перевел взгляд с меня на пилота, затем на своего телохранителя. — А пока вы занимаетесь этим, я убью Ктулу. И сделаю это лично.

Шоссе, ведущее из баззафского аэропорта в столицу, больше всего походило на черную асфальтовую линейку, брошенную прямо посреди пустыни и заполненную самыми невероятными транспортными средствами из всех, что мне когда-либо приходилось видеть. Через несколько дней я понял, что основными механическими средствами передвижения в Сару являются мопеды и мотороллеры. Впрочем, это вполне объяснимо, так как и те, и другие сравнительно дешевы и просты в обслуживании. Но с их помощью решались просто немыслимые задачи, свидетельствовавшие об исключительно богатом воображении их владельцев. Самым обычным зрелищем здесь, например, были четверо едущих на одном небольшом итальянском мотороллере: папа, мама и двое детей, под которыми практически полностью скрывался самоотверженно ползущий по дороге экипаж. Французский мопед мог с натугой тащить за собой самодельный — прицеп доверху нагруженный рулонами материи или навозом, или овощами.

Тогда же, в этот первый день моего пребывания в Сару, Королевская автострада представляла собой сплошную унылую вереницу этих несчастных двухколесных мучеников, медленно движущущихся по самой середине великолепного шоссе и совершенно игнорирующих тех, кто позади. Добавьте к этому разношерстные древние грузовички и легковушки, плюющиеся таким густым выхлопом, что от него щиплет глаза, лошадей и запряженных в тележки ослов, только тогда вы получите представление о здешнем транспортном потоке.

Пока не начали проявляться хоть какие-то признаки цивилизации, мимо нас улетали назад мили и мили безводной пустыни, становища кочевников и огромные козьи стада. За пять или шесть миль до городской черты на обочинах по обеим сторонам дороги стали появляться огромные рекламные щиты на арабском и английском, например «Саринские Авиалинии» — «Прямые рейсы в Катар и Джидду дважды в день», или баззафский отель «Конкорд» — «Казино, олимпийский плавательный бассейн, великолепные залы для любых торжеств».

Особенно врезались мне в память две увиденные по дороге сценки. Первая — это маленький мальчик с верблюдом на веревке, стоящий на фоне рекламы сименсовских телекоммуникаций. На рекламном щите был изображен космический спутник, испускающий шербетово-зеленый луч света на сексуально красную телефонную трубку в сексуально белой европейской руке. Что мог значить спутник для этого мальчишки? Или телефон? Когда мы проносились мимо, верблюд повернул голову и проводил нас взглядом.

Картинка номер два представляла собой рекламу кока-колы, встретившуюся нам через несколько миль после первой. Она была мне хорошо знакома, поскольку точно такие же красуются и у нас в Калифорнии. Только здесь в самом центре плаката зияла дыра с обугленными краями — как раз на том месте, где должно было быть хорошенькое женское личико. Осталась в живых лишь рука, сжимающая покрытую инеем бутылочку самого популярного в мире напитка.

— Что здесь произошло? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Выстрел из гранатомета, — хором ответили Хассан и его телохранитель.

— Но зачем кому-то понадобилось стрелять в рекламу?

— Потому что кока-кола не просто напиток, Радклифф. Это Америка. Вы хоть представляете, сколько народу в этой части света ненавидит вашу страну?

— В таком случае, принц, и я могу открыть вам один секрет. В Америке тоже не слишком обожают ваш Средний Восток. Я уже устал слушать, как мою страну смешивают с дерьмом. Если уж мы и впрямь такое дерьмо, то почему же весь остальной мир столь во многом пытается нам подражать? Как получается, что террористы в Бейруте носят футболки с изображением Майкла Джексона? А японцы составляют свои прогнозы погоды с помощью наших компьютеров «Крэй»? Почему вы сами, если так нас презираете, получали образование в нашей стране?

В машине воцарилось гробовое молчание. Правда, сидящий впереди Хассан не стал оборачиваться, чтобы смерить меня гневным взглядом, зато водитель то и дело поглядывал в зеркальце заднего вида, пронзая меня лазерами своих глаз. Думаю, он хотел испепелить меня, но, однако, каждый раз, встречаясь с ним взглядом, я широко улыбался. А один раз даже произнес:

— Кстати, а вы знаете, что в Финляндии треть всех архитекторов — женщины?

То немногое, что я успел в тот первый день разглядеть в Баззафе, не произвело на меня впечатления и даже разочаровало. Современного вида город, выстроенный на холмистой местности и в основном состоящий из безликих сляпанных на скорую руку бетонных коробок. Воздух пах кардамоном, пылью и жарящимся мясом. В центре города посреди потока машин и записанных на пленку призывов к молитве, разносящихся из динамиков на минаретах, раскинулся обширный живописный рынок под открытым небом. Только он и мог дать представление о том, какова была здешняя жизнь много-много лет назад. Неподалеку от него виднелись развалины греческого амфитеатра, над которыми будто насмехались торчащие вокруг рекламы сигарет «Мальборо», джинсов «Джимми» и уродливые, в пятнах, многоквартирные дома с развешанным на балконах бельем. Древний театр вызывал, скорее, сочувствие, чем благоговение или восторг перед той красотой, которая в нем еще сохранилась. Читайте статью Гарри Радклиффа на эту тему под названием: «Донкихотствующий Колизей и кинотеатр для автомобилистов».

Судя по тому, как шофер гнал машину через город, экскурсия по столице мне явно не светила.

— К чему такая спешка? — наконец не выдержал я, видя, как машина проносится мимо женщин в чадрах и запряженных волами повозок, невероятно грязных мерседесов-такси среди гвалта, который дал бы сто очков вперед даже самой Таймс-сквер.

— Нельзя терять ни минуты. В Сару вы можете пробыть не более трех, максимум четырех дней — до тех пор, пока люди Ктулу не пронюхают о вашем присутствии.

После этого они непременно попытаются убить вас, поскольку знают, что вы работали с моим отцом. Впрочем, вы, конечно, можете оставаться столько, сколько вашей душе будет угодно, но я бы вам не советовал. — Хассан в первый раз за всю дорогу обернулся ко мне и улыбнулся. — Я, конечно, ровным счетом ничего против вашей гибели не имею, Радклифф, но все же предпочел бы, чтобы вы прожили достаточно долго и закончили свой проект.

— Очень великодушно с вашей стороны, принц. Но я все равно не понимаю, как вы можете вот так запросто разъезжать по городу без всякой охраны? Люди Ктулу наверняка хотят покончить с вами гораздо больше чем со мной. Ведь я всего-навсего архитектор.

— Нас хорошо охраняют, хотя вы, возможно, этого и не замечаете. — Он едва заметно кивнул в сторону Кумпола. — Кстати, ваш верз тоже является частью охраны.

— И куда же мы направляемся?

— В Налим. Это то место, где отец хотел построить музей.

Стоило нам миновать царящую в центре города сутолоку, как машина понеслась по узким извилистым улочкам, обсаженным кипарисами и кедрами, по обеим сторонам которых тянулись скромные домики на одну семью. По словам Хассана, это был самый фешенебельный район города, где жило большинство дипломатов и иностранных бизнесменов.

— Немного напоминает Хайфу.

— Не могу сказать. Никогда там не был.

Эге-ге! Стоило мне не побыть на Среднем Востоке несколько месяцев, как у меня совершенно вылетело из головы, что в здешних местах кое-с-чем упоминать не принято, в частности — об Израиле.

— И сколько отсюда До Налима?

— Около получаса. Это на окраине города. Отец хотел, чтобы музей располагался неподалеку и люди могли бы запросто его посещать. Сейчас все изменилось, но, тем не менее, здание должно быть возведено.

За пригородами показался неизбежный спортивный комплекс с его футбольным стадионом на семьдесят тысяч мест, плавательным бассейном, таким большим, что в нем могли бы одновременно искупаться все слоны Ганнибала, современный трек. Во всех государствах Залива, которые мне довелось посетить, сколь бы отсталыми или бедными они ни были, столица непременно располагала подобным чудовищем. Стадионы использовались в лучшем случае раз десять за год, бассейны были платными, и это в странах, где доход на душу населения порой был менее ста пятидесяти долларов в год… Но все компенсировалось гордостью за обладание подобным чудом. Именно эти спорткомплексы вам показывали в первую очередь во время экскурсии по городу: большие яркие цветки в петлицах изрядно потрепанных костюмов этих стран.

— Отец ненавидел спорт. А этот комплекс — особенно. Он всегда говорил, что он напоминает ему о Гитлере и о гитлерюгенде.

— Зачем же тогда он его выстроил?

— Это не он — деньги дали две нефтяные компании, которые боялись, что он выкинет их из страны и завладеет скважинами. На этом месте он первоначально хотел построить музей, но потом, узнав, что комплекс построят бесплатно, уступил. Сооружение, конечно, уродливое, но пользу приносит. Он распорядился, чтобы любая команда, какая бы маленькая она ни была, могла тренироваться на стадионе, да и бассейн работает ежедневно.

— И сколько стоит там попалавать?

— Нисколько. Даже занятия бесплатные.

Задолго до того, как мы добрались до Налима, я, наконец, начал понимать, насколько приличным человеком и исключительным правителем был покойный султан Сару. Больницы и школы, фабрики, где брали на работу инвалидов… Человек, которого я знал по лос-анджелесскому отелю теперь представал передо мной совершенно в ином свете — как очень прагматичный мечтатель.

Мохаммед Идрис Гарадани задумал проложить своей стране путь в конец двадцатого века решительно и практично. Сару, даже несмотря на свои запасы нефти, все еще бедствовала, но если бы султану удалось продолжить начатое, думаю, его страна в конце концов стала бы наиболее динамично развивающимся государством Среднего Востока — ничем не хуже остальных, состоявшихся.

Налим оказался просто ничем — несколько домишек, несколько коз, лавчонка, настолько убогая и темная, что вполне сошла бы за пещеру. Одним словом, через селение мы пронеслись секунд за восемь, не больше. Еще через несколько минут езды местность начала выравниваться и превратилась в сухую красноватую равнину. В высоком голубом небе сверкнула серебристая искорка самолета, оставляющего за собой тонкий белый след. Посреди раскинувшейся вокруг нас пустыни это показалось мне ужасно безнадежным и милым.

Наконец, машина свернула с шоссе на узенькую грунтовую дорогу. Мы медленно ковыляли по ней минут десять, пока не увидели перед собой, как ни странно, высокую сетчатую ограду. За ней высился пологий холм, на вершине которого виднелось что-то вроде развалин.

Водитель заглушил мотор и надавил на клаксон. И он и его хозяин сидели, глядя прямо перед собой и не говоря ни слова. Тишину нарушало только потрескивание остывающего металла.

— Что дальше?

— Ждем сторожа.

Я обвел взглядом окрестности.

— И где же он?

— Он живет по ту сторону холма.

— Так, может, нам просто перелезть через ограду? Зачем ему тащиться сюда в такую даль?

— Потому, Радклифф, что в этом смысл его жизни. Пять или шесть раз в год кто-нибудь приезжает посмотреть на развалины, и старику выпадает редкая радость почувствовать себя важной персоной. Он спускается с холма со своим единственным ключом, отпирает ворота, хотя через ограду легко мог бы перелезть кто угодно, а потом, когда прибывшие пройдут, он снова закрывает ворота. То же самое повторяется когда посетители уезжают. После этого ему есть, о чем поговорить с самим собой, поскольку с тех пор, как умерла его жена, здесь не осталось ни единой живой души. За все это государство платит ему жалованье, и жизнь его имеет хоть какой-то смысл.

После такой заслуженной отповеди, я откинулся на спинку сидения в ожидании этого привратника Годо. Он появился минут через пять, тащась так медленно, будто сила притяжения действовала только на него лично. Одетый в бывшую когда-то черной, но выцветшую до какого-то неописуемого цвета хламиду человек оказался морщинистым и практически беззубым старцем. Но Хассан был прав — еще спускаясь по склону холма этот тип так взахлеб и радостно что-то лопотал, что не оставалось сомнений: мы для его слезящихся глаз самое счастливое зрелище.

Даже открывание ворот оказалось самой настоящей церемонией. После продолжительных приветствий старик вытащил откуда-то из недр своего одеяния ключ и через окно машины показал Хассану. Принц одобрительно кивнул. Сторож прижал ключ ко лбу в знак, как я предположил, преданности. Отперев наконец замок, он медленно развел створки в стороны и жестом пригласил нас въезжать. Когда он оказался напротив моего окна, я обратил внимание на выражение его лица — полное блаженство. Он помахал мне рукой. Я помахал в ответ.

— Его зовут Махди. Трое его сыновей погибли, сражаясь вместе с отцом против Ктулу.

— А дочери у него есть?

— Нет, все его дети умерли. И жена тоже.

Мы остановились футах в пятидесяти от развалин. Хотя, интересно, можно ли кучу камней назвать развалинами?

— Когда-то здесь была крепость. Одна из пустынных крепостей моих предков. Они приезжали сюда поохотиться.

— Когда это было? Как давно?

— Этого, Радклифф, я вам сказать не могу. Отец запретил.

Воздух вокруг нас был наполнен стрекотанием каких-то насекомых, возможно цикад. Других звуков не было. Где-то далеко, очень далеко, виднелись черные шатры и пасущиеся животные бедуинов. Мне казалось, что я даже могу различить фигуры двух пастухов, но уверен я в этом не был, поскольку они были очень далеко.

— Интересно, почему? Это что — секрет?

Хассан нагнулся, взял пригоршню земли и просеял ее через пальцы.

— Когда отец еще был жив и задумал выстроить здесь музей, он запретил мне рассказывать вам о нашей стране, о ее истории. Все это, по его мнению, вы должны были узнать сами. Он говорил, что, если вы действительно хороший и вдумчивый архитектор, вы сами выясните о Сару все необходимое. Будете читать книги, ездить, расспрашивать местных жителей… Он считал, что только так вы сможете выстроить наш музей, как надо.

— Послушайте, принц, вы начинаете действовать мне на нервы. Если я и возьмусь строить этот музей, а ведь я еще не сказал, что возьмусь, то буду делать это по-своему.

При всем уважении к вашему отцу, должен заметить: то, что он от меня хотел, является примерно лишь третьим пунктом из доброй сотни вещей. Из всего того, что я обычно делаю до того, как по-настоящему приступить к работе. Я всегда читаю книги, разговариваю с людьми и стараюсь понять страну. Но это еще просто детский сад. Знаете, что я должен выяснить помимо этого? Например, откуда здесь чаще всего дует ветер? Какого цвета становится земля в сумерках? Каков будет средний возраст приходящих сюда людей? Предвидите ли вы, когда будут застроены окружающие земли, и если да, то каким образом? Будут здесь промышленные предприятия или жилые кварталы? Хотите ли вы, чтобы музей сразу бросался в глаза, или лучше пусть он естественно вписывается в окружающую местность…

— Ладно, Радклифф, я все понимаю. Я просто передал вам слова отца. Но теперь это не имеет значения, поскольку мы все равно не сможем строить музей здесь, в Налиме. Тут стало слишком опасно. Ктулу обязательно нападет, что бы мы ни начали строить в Сару. Любой объект будет для него символизировать моего отца.

— И где же вы тогда собираетесь строить музей?

— В Целль-ам-Зее. В Австрии.

— В Австрии? Собачий музей султана Сару в Австрии?

— Да, таково было желание отца. Для этого есть две причины. Во-первых, с музеем ничего не случится, если он будет построен за пределами Сару, пусть даже идея строительства и принадлежит отцу. Ктулу интересует только то, что происходит здесь. Насколько я его знаю, если мы построим музей где-то в другом месте, он, скорее всего, сочтет это своей победой. Но гораздо более важной причиной…

Не знаю, что я услышал раньше — рычание или грохот выстрела. Все это время Кумпол неподалеку от нас нюхал землю. Я не смотрел на него, но краем уха слышал знакомые посапывание и похрюкивание. Потом они неожиданно оборвались, и он зарычал так громко, что я мгновенно обернулся.

Стоящий у подножия холма привратник целился в нас из пистолета. Первая пуля ушла куда-то влево, зато следующая, не подпрыгни пес на месте, угодила бы прямо в меня. Не подпрыгни он прямо передо мной. Пуля разнесла ему голову. Большущую замечательную голову, которую я столько раз похлопывал и гладил. С глубоким «ух» Кумпол рухнул мне на ногу.

Хассан и его телохранитель стреляли в привратника так быстро и так долго, что возможность, вздрагивая, простоять на ногах еще несколько секунд дала ему не жизнь, а удары их пуль.

Я услышал свой собственный крик:

— Ты же верз, не умирай! Ты же верз, не умирай!

Но, оказывается, верзы тоже умирают. У них дергаются задние лапы, а то, что осталось от челюстей, клацает разбитыми зубами, и из их голов вытекает так много крови, что даже непонятно, откуда ее столько берется. А потом они оказываются мертвы, и вы кладете их голову себе на колени и, прижимаясь к ней лицом, умоляете: «Посмотри на меня! Посмотри! Ну посмотри же, черт тебя побери». Но один глаз выбит пулей, а второй уже никогда ни на что не посмотрит. Моя щека лежала на его мокрой морде и, крепко прижимая его к себе, я раскачивался вместе с ним из стороны в сторону.

Другие двое что-то говорили по-арабски, но я не обращал на них внимания. Поднял я голову, только когда услышал громкое глухое «вух». Телохранитель стоял возле мертвого старика с металлической канистрой из-под бензина. Труп полыхал, в небо рвался высоченный столб пламени резко отдающего бензином. И еще кое-чем. До тех пор мне еще ни разу не доводилось слышать запах горящей человеческой плоти, но сейчас я явственно чувствовал этот смрад, перебивающий химическую вонь. Я даже не представлял, что смогу узнать этот запах, но когда ощутил, то безошибочно определил его. Горящая плоть. Мертвый пес. Пустыня.

В Сару сожжение — величайший позор для человека. Согласно бытующему здесь поверью в огне сгорает не только тело, но и душа, не оставляя таким образом человеку никакой надежды на спасение.

В этот день перед тем, как покинуть развалины, мы втроем некоторое время стояли над обугленными дымящимися останками и плевали на них. Еще один сарийский обычай.

«Если тот, кто последним видел человека живым, плюнет на него, то покойный предстает перед Богом с оплеванным лицом. Это первое, что увидит Господь».

Я на руках донес Кумпола до машины. Мертвый, он показался мне гораздо тяжелее, чем живой. Я всю дорогу прижимал его к груди. Вся моя одежда была в его крови, но я об этом не думал. Я вспоминал, как он медленно хрумкал картофельными чипсами в патио в Санта-Барбаре; как он появился в отеле во время землетрясения. Венаск очень любил этого пса, и ему никогда не надоедало говорить о нем.

«Кумпол не то чтобы очень умен, просто иногда у него бывают просветления. В этом вы с ним очень похожи. По правде говоря, вы с ним вообще очень во многом похожи.

— Интересно, в чем же? — В другой ситуации я мог бы обидеться, что меня сравнивают с каким-то бультерьером, но пес шамана — совсем другое дело.

— Кумпол очень много знает, но не умеет говорить. Ты тоже много знаешь, но не пользуешься своими знаниями.

— Венаск, но ведь я — знаменитый архитектор. Считается даже, что я гений.

— Ты и есть гений, но только пока так и не построил ничего гениального. Ты и в этом точь-в-точь как Кумпол — вы оба способны на большее, но не стремитесь к этому, поскольку удовлетворены существующим положением вещей. Он — невозможностью говорить, ты — своей гениальностью.

— Я? Удовлетворен? Венаск, но ведь мы с вами и познакомились именно потому, что у меня был нервный срыв. По-моему, это уж никак не признак человека, удовлетворенного существующим положением вещей!

— Верно, но стоило тебе прийти в себя, как единственное, что продолжало тебя беспокоить, так это нежелание и дальше оставаться архитектором. Велика важность! Было бы гораздо важнее, если бы ты задумывался о том, хочешь ли ты оставаться личностью или нет.

— Вы имеете в виду покончить с собой?

— Неее… Такой вещи, как самоубийство, вообще не существует. Неужели ты думаешь, что у человека есть выбор, расстаться с жизнью или нет? Мы даже не знаем, как жить-то толком. Думаешь, Бог позволил бы нам самим решать, жить дальше или нет? Да это было бы все равно что сдавать выпускные экзамены в самый первый . день занятий в школе!

— А как же тогда самоубийцы?

— Они как дети, вызванные с урока в кабинет директора. Тебе кажется, ты знаешь, почему тебя вызвали, но ошибаешься».

Этот разговор промелькнул у меня в памяти, пока я укладывал тело пса в кузов машины.

— Погодите-ка. — Я обернулся. Хассан и его телохранитель стояли в нескольких футах позади меня. — Думаю, его следует похоронить здесь. Что скажете? Ведь именно здесь должен был быть построен музей?

Они переглянулись, и принц кивнул.

— Для нас было бы большой честью, Радклифф, если бы вы согласились оставить его здесь. Я просто уверен, что отец одобрил бы это.

— Хорошо. Думаю, место подходящее. Здесь ему будет, где побродить и что понюхать.

В машине нашлась саперная лопатка. Принц вооружился ею и отправился обратно на холм к высокой груде камней. Шатры бедуинов все еще были видны, выделяясь темными пятнышками на фоне красноватого горизонта. Там не существовало времени. Там просто не было места ни часам, ни этой когда-то использовавшейся для охоты крепости. Шкура и кости Кумпола постепенно растворятся в этой земле. Некоторое время они еще будут как те черные шатры — едва заметны, но в один прекрасный день исчезнут окончательно.

— Где бы вы хотели похоронить его? — В голосе Хассана слышалось сочувствие, и говорил он гораздо тише, чем обычно.

— Даже не знаю. Желательно там, откуда открывается хороший вид. Кумпол всегда любил поглядывать на окружающее, даже когда лежал.

— Тогда позвольте, я вам покажу. Пойдемте со мной.

Мы обошли развалины и оказались на другой стороне холма. Мир отсюда казался одной безмолвной бескрайней пустыней, расползающейся во все стороны и где-то вдали вливающейся во что-то еще более пустынное. От этого зрелища мне вдруг стало как-то тоскливо, и я особенно остро ощутил собственную незначительность. «Должно быть, ночью, когда греют лишь звезды, здесь очень холодно».

— Место, которое я хотел вам показать, вон там, — прервал мои мысли Хассан. Мы перебрались через груду камней и оказались на небольшой ровной площадке на самом краю холма.

— Это оно, — сказал я. — Откуда…

Мы переглянулись. Хассан поднял брови. — Вы знаете это место? — ничуть не удивившись, спросил он.

— Да, знаю. Ко вот откуда?

Он перевел взгляд на тело пса у меня на руках.

— Это верз привел вас туда, где он хочет быть похоронен.

В самом последнем написанном им завещании султан Сару настоял на возможно более скромных и скорых похоронах. В соответствии с ритуалом, его сын и двое ближайших друзей обмыли тело, затем обернули грубым белым полотном и со столь же минимальными церемониями предали земле. Я был одним из тех немногих, кто присутствовал при том, как тело султана опустили в могилу, и, хотя вообще-то плачу я редко, в этот день я плакал вместе со всеми остальными. Я совсем недавно познал доброту и ум этого человека, но кроме самой горечи утраты, я еще и осознал, насколько обидно и жестоко понять, чего в действительности стоит человек только после его смерти. Это как сокровища, которые ты уже держал в руках, но, сам того не зная, упустил, дав им проскользнуть сквозь пальцы.

Однако нельзя сказать, что в тот день я оплакивал только мертвых. В последнее время вся моя жизнь была похожа на какие-то американские горки в увеселительном парке: тебя так же швыряет из крайности в крайность, и едва успеваешь перевести дух после очередного крутого спуска, как впереди уже или головокружительный поворот, или мертвая петля, и вот ты несешься вверх тормашками, пытаясь понять, где ты, и взглянуть на окружающий мир под новым, совершенно непривычным углом. Само собой, я оплакивал и султана, и Кумпола не только потому, что лишился их любви и благородства, но еще и потому, что чувствовал себя виноватым, испуганным, даже растерянным. Погибли два хороших и, несомненно, наделенных волшебными силами существа, причем одно из них — спасая мне жизнь. Теперь же, когда со мной больше не было их доброты и их волшебства, как мне защититься от того самого мира, который их убил? Вид первой лопаты пустынной земли, брошенной в могилу Кумпола, а затем султана, покоящегося в своей могиле, были настолько ужасны и в то же время так завораживали, что я буквально почувствовал, как всего за какой-нибудь час изменилась температура моего духа.

После похорон мы с новым султаном Сару стояли на обширной парковке возле королевской резиденции. Здесь, наверное, вполне можно бы было устраивать родео. Хотя вокруг хватало машин, на стоянке мы с Хассаном оказались одни. Все остальные сейчас находились в резиденции, принося соболезнования членам королевской семьи. Еще совсем недавно кругом буквально кишели солдаты и охранники, но в данный момент они куда-то исчезли.

Не глядя на меня, Хассан вдруг отрывисто фальшиво хохотнул.

— А я-то думал, вы действительно любили отца! Говорили, что построите музей в память о нем. Но теперь, похоже, стала очевидной истинная причина, да? Я, конечно, знаю, насколько вы знамениты, но, если по-честному, неужели вы действительно считаете, что кто-то заслуживает такой огромной суммы за проект одного-единственного дурацкого здания?

Я облизнул губы и сжал в кулаки засунутые глубоко в карманы руки.

— Думаю, вам лучше было бы сначала познакомиться с фактами, а то ваши слова звучат довольно наивно. Все архитекторы получают определенный процент от стоимости здания, Ваше Высочество. А я еще даже не начинал работать, но уже сказал вам, что возьму лишь половину причитающейся мне суммы. Можете навести справки, и любой подтвердит, что никто и никогда таких скидок еще не делал. И уж тем более такой известный архитектор, как я. Мне действительно нравился ваш отец, но зато совсем не нравитесь вы. И эти пятьдесят процентов я готов скинуть исключительно в память о нем. И все, что мне предстоит сделать для осуществления этого проекта, я тоже буду делать для него, в память о нем. А на вас и Сару мне ровным счетом наплевать. Лично мне вообще кажется, что ваш отец просто оскорбился бы, если бы я согласился строить музей за меньшую сумму, чем принято. А вы, значит, хотите, чтобы я построил его бесплатно? Не верю. Бесплатно достается только то, что вообще никому не нужно. Да еще смерть. Смерть тоже бесплатна.

— Ха! Само собой, все самые важные вещи в жизни бесплатны. Взять хотя бы любовь! Разве за нее нужно платить?

— Нет, но добившись ответной любви, мне всегда приходилось платить чертовски высокую цену за то, чтобы ее удержать. Вот поживете некоторое время с Фанни Невилл и сами поймете, что я имел в виду.

— Думаю, будет только честно, если я скажу вам, Радклифф, что я попросил Фанни стать моей женой.

Не знаю уж, ощущал он себя султаном или нет, но смотрел он на меня с чисто юношеским сомнением и неуверенностью.

Наверное, услышав такое, я должен был бы почувствовать себя потрясенным или оскорбленным, но мысль о том, что мисс Невилл с ее гадючьим язычком станет супругой главы пустынного королевства, показалась мне столь забавной, что я, вместо того, чтобы выхватить шпагу и вызвать его на дуэль, с трудом подавил улыбку.

— И что же она ответила?

Он расправил плечи и выпятил вперед подбородок. — Сказала, что подумает. Впрочем, я нисколько не удивлюсь, если она скажет «да».

— Но как вы решаетесь жениться на ней? Ведь у нее ужасно вспыльчивый нрав. Кроме того, не рановато ли делать предложение?

— Нет. Я надеюсь, что наша с ней жизнь будет прекрасной и мирной. Я знаю, она все еще немного влюблена в вас, но я готов потерпеть. Люди меняются. И со временем она обязательно поймет, насколько я подхожу ей больше, чем вы. Она даже сама как-то сказала, что вы терпите людей вокруг себя только с целью чем-нибудь занять себя, пока снова не приступите к работе над своими зданиями. По ее мнению, на самом деле вы любите только свою работу.

— Неужели она так говорила?

— И не раз. — Он сказал это очень просто и с достоинством человека, изрекающего истину. Он мог бы позлорадствовать, но не стал. Я не мог не оценить этого. Мы с Фанни частенько ссорились, и при этом она высказывала мне немало обидных вещей, но сейчас, в устах человека, который так любил и желал ее, эти ее слова ранили меня гораздо сильнее, чем ей когда-либо это удавалось во время наших баталий.

— Слушайте, а что если вместо денег я предложил бы вам нечто гораздо более ценное, то, что, скорее всего, заставило бы вас сильно удивиться?

Все еще не опомнившись от новости по поводу Фанни, я уловил только последнюю часть его вопроса, да и та в сознании толком не уложилась.

— Что? О чем вы?

— Денег у вас и без того предостаточно. А что, если вместо гонорара за вашу работу я заплатил бы вам чудом?

Где-то неподалеку пела одинокая птица. Солнце поднималось все выше и начинало припекать, а этот парень только что сделал мне совершенно реальное предложение — в голосе его не было ни издевки, ни подвоха. В жизни бывают настолько важные моменты, что кажется, будто вокруг тебя все замирает— и день, и сердце, и судьба, — словно пораженные случившимся или тем, что вот-вот должно произойти.

— Интересно. Продолжайте. Он двинулся к центру стоянки.

— Еще в детстве меня обучили некоторым вещам, которые могут потребоваться человеку, если он когда-нибудь станет султаном Сару. Это умел и мой отец, и все предыдущие султаны. Одну из таких вещей я покажу вам прямо сейчас, и это подтвердит, что я говорю правду. Только не думайте, будто я хочу похвастаться! Уже на самом первом уроке вам говорят: если ты хоть когда-нибудь используешь это умение из каких-то несправедливых или эгоистических побуждений, желая получить что-то лично для себя, то для тебя все кончено. Например, я бы с удовольствием воспользовался своим умением, чтобы завоевать Фанни, но об этом и речи быть не может. Как ни досадно. Давайте-ка, Радклифф, покажите мне, какая из машин вам больше всего нравится. — Он обвел руками стоящие вокруг нас автомобили. Сейчас он больше всего напоминал одного из этих часто появляющихся на телеэкране очаровательно-неистовых торговцев, которые, нахлобучив ковбойскую шляпу или натянув огромные сапоги для верховой езды, пытаются убедить вас просто «заглянуть» на их стоянки подержанных автомобилей.

Вокруг нас в сверкающем великолепии теснились «мерседесы», «линкольны» и вездесущие в Сару «рэндж-роверы». Мне страшно хотелось посмотреть, что он собирается Делать, поэтому я обвел ряды лимузинов пристальным взглядом, как самый настоящий приценивающийся покупатель. На фоне всего этого металлического великолепия безвкусным пятном выделялась карамельно-зеленая «лада», русский автомобиль, который и выглядит и ездит, как телефонная будка на колесах. Я указал на нее.

— Как насчет «лады»?

Хассан посмотрел на зеленую машину, слегка склонив голову и как будто прислушиваясь к каким-то ему одному слышным голосам. Затем он едва заметно кивнул и направился к ней обходя другие машины.

Как будто стыдящаяся или чувствующая себя парией из-за неуклюжести и дешевизны среди куда более импозантных товарок, «лада» стояла чуть поодаль от остальных — там, где кончалось асфальтовое покрытие и начинался гравий.

Хассан положил руку на крышу машины и похлопал по ней ладонью.

— Машина моя, но это неважно. Это настоящая машина — они недорого стоят, хорошо сделаны, и во время езды прекрасно чувствуешь дорогу. Мне это нравится.

— А я-то думал было, что вам принадлежит один из этих красавцев… — Я вспомнил его фотографии в модных журналах.

— Нет, нет. К отчаянию отца, мне всегда нравились «лады». Отец… — Он немного помолчал, опираясь руками на зеленую крышу, потом вздохнул — Отец всегда любил красивые вещи. Можно даже сказать, что он верил в них. Ему всегда было очень трудно сдержаться и не купить лишнего. — Заглянув в салон, Хассан посмотрел на меня и обошел вокруг машины. Продолжая говорить, он медленно обходил машину по кругу. Раз, другой, третий… Сначала я думал, что он осматривает ее, ищет какие-нибудь вмятины на кузове или еще что-нибудь — но после третьего или четвертого круга я начал замечать кое-что необычное.

— Когда у тебя карманы с детства битком набиты деньгами и с самого рождения люди преклоняют перед тобой колени, очень трудно оставаться человеком. Мой отец сумел стать великим правителем, но, к сожалению, он с молодых лет познал вкус к красивым вещам. Я — другой, поскольку меня очень рано отослали из дома учиться в частную школу.

Круг, еще круг, и еще. Я приглядывался к нему все пристальнее и пристальнее. Что-же-такое-он-делает?

— В этой самой школе я учился вместе с американскими детьми, многие из которых были довольно испорченными, но испорченными в том смысле, что, имея кучу денег, они могли позволить себе роскошь ненавидеть и школу, и своих родителей, и среду, из которой они вышли. Мы все носили кожаные куртки, курили травку, когда удавалось ее достать, и говорили «эти богачи, мать их так! „ В принципе, ничего такого мы не думали, но продолжали повторять эту фразу, она давала нам хоть какую-то отдушину в жизни. Все эти ребята знали, кто я и откуда, но для сына президента „Юнайтед Стейтс Стал“ или, скажем, „Форда“ какой-то там принц — не более чем курьез. Поскольку я не привык, чтобы ко мне относились как к равному, это стало для меня хорошим опытом, но совсем не тем, чего ожидал отец. Он хотел чтобы я научился хорошему английскому языку и изучил западную экономику. Всему этому я, конечно, научился, но, кроме того, еще и полюбил «Пинк Флойд“ и научился ходить в джинсах с дырами на заду.

«Лада» начала уменьшаться.

Я внимательно слушал его и поэтому не сразу заметил то, что происходило прямо у меня под носом. Его печальная повесть о бедном богатом мальчике, отправленном в частную школу, отвлекла меня как раз в тот момент, когда фокус начался. Но стоило мне это осознать, я сразу же понял: то, что делает этот человек, просто не может быть ни фокусом, ни иллюзией. Он действительно уменьшал настоящий большой автомобиль лишь тем, что ходил вокруг него. И никакой тебе магической абракадабры, никаких дурацких пассов руками, лишь круг за кругом вокруг зеленой русской тачки весом около тонны, и с каждым кругом она становится все меньше и меньше.

— Что вы делаете, Хассан?

Он продолжал ходить вокруг машины.

— Даю вам возможность сделать выбор, мистер Великий Архитектор. Показываю, что такое возможно и предлагаю выбирать.

Машина уже уменьшилась до размеров «фольксвагена-жука». Принц продолжал что-то говорить. Но теперь я только смотрел и почти его не слушал. Какая же машина меньше «жука»? Вот такая маленькая. Нет, даже еще меньше. А теперь… Да, в такую ни одному взрослому человеку не забраться, даже если бы сложился пополам, как складной нож. Разве что ребенку. . . Да, ребенок, пожалуй, еще залез бы. Но вот еще круг и все — машина стала слишком мала даже для ребенка. Теперь, пожалуй, поместилась бы только собака. Вернее, собачка.

Хассан продолжал кружить вокруг машины, продолжая негромко говорить. Теперь машина стала размером с банкетку. Еще круг. Теперь на нее уже не сядешь. Пуфик. Еще круг и еще. Радиоприемник. Буханка хлеба. И неизвестно, чем это кончится. Мы по-прежнему были одни. По-прежнему пела птица. На лице Хассана теперь было выражение, скорее, не спокойствия, а какой-то проказливости, как если бы у него в рукаве было припрятано еще кое-что и он вот-вот это достанет.

— Ну, что скажете, Радклифф? — Он наконец остановился, когда машина уменьшилась до размера трех то ли лежащих рядом сигарет, то ли игрушки, то ли половинки ломтика хлеба. Теперь ее противоестественная зелень казалась просто зеленым пятнышком на белом гравии, как будто кто-то капнул на него краской. По цвету пятнышко почти ничем не отличалось от травы. Машина стала такой маленькой, что в траве ее можно было и не заметить. Запросто.

Хассан нагнулся, поднял ее и подал мне. Когда я неуверенно потянулся к ней, он отдернул руку и покачал головой.

— Нет, смотрите. — Он положил ее целиком в рот, немного пожевал и проглотил. Все.

Слава Богу, я пробыл рядом с Венаском достаточно долго и повидал множество удивительных вещей. Иначе я бы, наверное, не удержался и бросился бежать.

— Ничего этого не было. Вы не съели свою машину… Вы… Вы… только что съели свою машину!

— Да, я съел свою машину, мистер Радклифф. Прямо у вас на глазах.

— Вы съели свою машину. Сначала она была во-от такой, потом стала вот такусенькой, а потом вы проглотили ее! Я видел, как вы это сделали. — Я начал задыхаться. В голове у меня вдруг стало как-то легко, глаза заволокла розовая пелена, и я почувствовал головокружение. Я говорил и никак не мог остановиться. Венаск любил повторять, что никогда не следует сомневаться в чудесах— сомневаться следует только в собственной реакции на них.

— Понимаете, Ваше Высочество, это крайне, мать ее, пугающая ситуация. Вы только что уменьшили здоровенную, мать ее, машину и СЪЕЛИ ее! Просто, понимаете, это не совсем то, что мне хотелось бы сегодня увидеть. Поэтому, будьте, будьте, будьте так добры и объясните, как вы это сделали, иначе у меня сейчас просто отвалится голова. Очень вас прошу, ладно? Я хочу убраться из этой страны. Нет, правда, я действительно хочу поскорее убраться…

— Тише, тише. Успокойтесь. Все в порядке. Я сделал это исключительно для того, чтобы вы все увидели собственными глазами и могли мне верить. А теперь я предлагаю вам выбор. — Он вытянул вперед левую руку, держа ее на уровне груди. — Здесь деньги. — Правую руку. — А здесь чудо. Я заплачу вам тем, что вы выберете.

— Какое чудо? Что вы имеете в виду?

Он прижал локти к бокам, напоминая теперь ковбоя, наставившего на меня два револьвера.

— Все очень просто. Я могу заплатить вам деньгами столько, сколько вам причитается, или гарантирую, что выполню одно ваше желание. И больше никакой платы — всего одно желание, но зато любое.

— И вы действительно это можете?

— Сами же видели, что могу. Да, я наделен такой силой. — Тогда почему же ваш отец не использовал ее для спасения своей жизни?

— Потому, что этого нельзя делать. Я же вам объяснял. Мы можем использовать это только во благо Сару. А если вы строите музей, то тем самым помогаете стране.

Во рту у меня страшно пересохло. Я несколько раз пытался облизать губы, но тщетно. Я взглянул на солнце. Я взглянул на Хассана. Он опустил руки и пожал плечами.

— Если согласны строить, выбирайте, что хотите.

Я еще раз шершавым, как пемза, языком попытался облизнуть губы.

— Поклянитесь честью своего отца.

Он воздел вверх правую руку и прикрыл глаза.

— Клянусь честью моего отца, что сделаю это. — Еще я хочу надежный контракт, в котором было бы оговорено, что если вы не сможете, то заплатите деньгами.

— Согласен.

Венаск, моя жизнь, нервный срыв, работа — все это всплыло у меня в сознании, как сеточка кровеносных сосудов, становящаяся видимой в глазу, когда смотришь на свет под определенным углом. Все взаимосвязано, все на своем месте.

— Я согласен, но за два желания. Он покачал головой.

— Невозможно.

— Но одно из них я использую для другого человека. Не для себя. Это честно. Одно для меня и еще одно для Другого.

— А кто этот другой? Фанни?

— Нет, кое-кто другой.

— Клэр Стенсфилд?

— А вы ее знаете?

— Фанни мне все рассказывает, — гордо сообщил он. — Торгуясь, как на базаре, вы только позорите себя! Я ведь не баклажаны или ковры продаю. И не собираюсь приглашать вас в лавку, чтобы за стаканчиком мятного чая обсудить условия. Я предлагаю вам чудо, Гарри Радклифф. Одно-единственное желание. Если вы хороший человек, вы просто согласитесь и отдадите его этой девушке. Поможете своей подруге.

— Зачем вы вообще предлагаете мне этот выбор, Хассан? Почему бы просто не заплатить мне? Вы ведь вполне можете себе это позволить. Зачем же предлагать мне еще и желание?

— Потому что я дал обещание отцу незадолго до его гибели. Это была его идея. Он считал, что вы хороший человек и заслуживаете право выбора. Я возражал, но он настоял на своем. Он был моим отцом, и я уважаю его последнюю волю.

— Я и в самом деле ему нравился, да?

Я спросил это, чтобы поддеть его, но, к моему удивлению, он совершенно спокойно ответил:

— Вы ему очень нравились. Он говорил, что у вас талантливый затылок.

— Что это значит?

— Это старое сарийское поверье. У нас здесь считают, что внутри каждого из нас два человека, только они не знают, что делят одно и то же тело. Один смотрит в одну сторону, другой — в другую.

— Что-то вроде Януса?

— Нет, насколько я понимаю, Янус — это один человек, глядящий одновременно как вперед, так и назад, и использующий в жизни все увиденное. Здесь же у нас говорят, что цель жизни в том, чтобы заставить обе «стороны» своей головы — этих своих двоих — «осознать, что их двое и что было бы гораздо полезнее, если бы они начали действовать сообща. Говорят, что именно поэтому люди и ведут себя так странно — иногда решение принимает тот человек, что впереди, а иногда он спит и все решает тот, что сзади. Человек в передней части головы логичен и прагматичен, а человек в затылке — мечтатель и художник. У нас так и говорят: „Хороший лоб“, или „Какой у Радклиффа талантливый затылок!“ Это позволяет сразу определить характер любого человека.

— По мне, так это больше всего смахивает на какого-то разбавленного водичкой Фрейда.

— Почти то же самое, только здесь так говорили и за тысячу лет до Зигмунда Фрейда.

— Туше. Я согласен.

— Значит, вам больше не нужно времени на раздумья?

— Нет, я уже решил. Как мы это сделаем?

— Просто скажите: «Я согласен на желание и сделаю все, что в моих силах».

— И только?

— И только.

— Для такого рода сделки звучит как-то не очень внушительно. Вы предоставляете мне чуть ли не космическое желание, я вам — здание стоимостью в миллиард долларов, а всего-то и нужно произнести какую-то жалкую фразу?

— Это сделка между Богом, вами и Сару. А Богу ни к чему тридцатистраничный контракт.

— Или нотариус, да? Ладно, вот еще что. Пожелай я вашей смерти, Хассан, что бы случилось тогда?

— Ничего. Пока я защищен.

— Вы уверены?

Уверен он не был. По тому, как блеснули его глаза, было ясно: он не уверен ни в чем.

— Так, значит, это и есть ваше желание? Чтобы я умер?

— Для этого я слишком плохо вас знаю, Ваше Высочество. «Я согласен на желание и сделаю все, что в моих силах».

Ничего не произошло. Небеса не разверзлись, океан не взревел. Единственное, что я почувствовал, так это струйку пота, медленно стекающую между лопаток.

— И что дальше?

Он протянул мне руку, и мы, глядя друг другу в глаза, обменялись крепким рукопожатием.

— Теперь можете загадывать желание. Или загадаете, когда захотите. Оно сбудется.

В этот момент я взглянул на наши стиснутые в рукопожатии руки, и подумал, как это кстати — руки. Я сказал Хассану и тому, кто еще участвовал в этой сделке — кем бы он там ни был:

— Хочу, чтобы у Клэр Стенсфилд появилась новая рука.

— Скажите это еще раз, Радклифф. Только на сей раз про себя.

«Хочу, чтобы у Клэр Стенсфилд появилась новая рука».

Мы приземлились в Вене около девяти вечера. Я настоял на том, чтобы обратно меня отправили обычным рейсом, а не на королевском самолете. Меня страшно утомила необходимость постоянно находиться в окружении людей, с которыми нужно поддерживать беседу. Больше всего на свете мне хотелось побыть в одиночестве и дать своему мозгу хоть недолго поработать в тишине. Слишком уж много за последние дни произошло событий, а мне за все это время практически ни разу не представилось возможности все тщательно обдумать и взвесить. Мой мозг походил на какой-то архив, куда вдруг нанесли много новых папок, но никто так и не расставил их по нужным полкам — их просто свалили на пол и ушли. Может, конечно, я и гений, и у меня ужасно талантливый затылок, но обычно мой мозг работает медленно и осторожно. Эдакий старичок, тщательно рассматривающий каждую мысль в лупу под ярким светом лампы, методично переворачивая их во все стороны, прежде чем принять какое-либо решение.

В самолете я сидел в первом классе рядом с мужчиной, который радостно на беззаботно-корявом английском втолковывал мне, что его имя в переводе с немецкого означает «кроличья шляпа». В конце концов я не выдержал и сказал мистеру Хазенхюттлю, что он повторяет это уже в шестой раз и что меня совершенно не интересует, как переводится его имя.

То ли он понял сказанное мной, то ли по моему тону понял, что я готов его убить, но, во всяком случае заткнулся и снова углубился в рекламный проспект «Сарийских авиалиний». При этом выяснилось, что кроме дурацкого имени и дурных манер у Кроличьей Шляпы имеется еще и дурная привычка— впрочем, может, он делал это просто назло мне — самозабвенно цыкать зубом. Время от времени он вроде бы затихал, и я уже начинал думать и надеяться, что с маковым зернышком или кусочком мяса покончено и уж теперь-то, наконец, воцарится вожделенная тишина, но он тут же снова принимался за дело, то посвистывая, то громко посасывая, совершенно не давая мне сосредоточиться ни на чем, кроме мыслей о том, с каким удовольствием я бы долго пытал его, а потом убил. К счастью, один раз он встал и очень продолжительное время пребывал в туалете — во всяком случае так мне показалось, поскольку к тому времени, как он вернулся, я ухитрился погрузиться в чудесную легкую дремоту. Однако вскоре нам подали обед, и этот цыкающий монстр, это австрийское исчадие ада решило ради этого меня разбудить. Хлоп-Хлоп-Хлоп по руке. «Алло! « Хлоп-Хлоп-Хлоп. «Алло! « Пора обедать, алло, эй, вы! Хлоп-…

— А ну прекратите! — Я рывком вынырнул из сна, как будто он меня ужалил.

Обиженно надувшись, он указал на столик передо мной. На нем стоял поднос с куриной ножкой, скрывавшейся под ломтиком ананаса, украшенным зигзагом взбитых сливок, и толстыми золотистыми кусочками картошки явно слишком правильной формы, чтобы быть полезными, и разными другими яствами, не могущими вызвать ничего кроме отчаяния.

Мой взгляд остановился на вилке, и тут мне в голову вдруг неожиданно закралась мысль: а что, если схватить ее и воткнуть соседу в голову, но я поспешил отогнать ее. Вместо этого я снова закрыл глаза и приготовился соскользнуть обратно в сон.

Хлоп-Хлоп-Хлоп.

— Я не хочу обедать. Будьте добры, оставьте меня в покое.

Хлоп-Хлоп-… Я поймал его пальцы еще до третьего хлопка и сильно их стиснул.

— Не смейте больше до меня дотрагиваться. Не смейте заговаривать со мной. Не смейте цыкать зубом. — Я нажал кнопку вызова стюардессы. Она появилась почти мгновенно, поскольку люди султана предупредили ее, кто я такой. — Мисс, этот человек доставляет мне беспокойство. Прошу вас немедленно найти мне другое место.

— Очень жаль, сэр, но в первом классе свободных мест нет.

— В таком случае я перейду в туристический салон. Просто найдите мне свободное кресло, и побыстрее!

Не успела она упорхнуть, как Хазенхюттль на прекрасном, без малейшего акцента, английском вдруг тихо сказал:

— Дааа, Радклифф, я считал вас покрепче. А вы сейчас верещали, как истеричная парикмахерша. «Просто найдите мне свободное кресло и побыстрее», — он передразнил меня писклявым голосом капризного голубого.

— Кто вы такой? Что вам от меня нужно?

— Долго объяснять. Я— Кроличья Шляпа. А может, кроссовки на воздушной подушке. Я и сам не знаю — может, вы скажете, какое имя мне больше подходит? А вот, кстати, и ваше кресло.

Стюардесса появилась у нас за спиной, поэтому увидеть ее было совершенно невозможно, однако, буквально через мгновение после того, как он, это сказал, она коснулась моего плеча и сообщила, что нашла для меня свободное место. Я взглянул на Хазенхюттля и хотел было подняться, но он опередил меня.

— Моя задача, Гарри, как следует достать тебя. Просто и ясно. Желания не исполняются за просто так. Каждое желание обязательно сопровождается хорошим пинком под зад. Вот я и есть этот самый пинок. — Он обернулся к обеспокоенно смотрящей на нас стюардессе и сказал, что пересядет он, а не я.

Когда он протискивался мимо меня, я спросил:

— Зачем вы мне все это говорите?

Выбравшись в проход, он наклонился ко мне и сказал:

— Потому, что когда нет знания, нет и страха. Никогда по-настоящему не боишься, пока не уверен. Теперь ты знаешь. Наверняка. Ладно, еще увидимся.

На кого же он похож? Пожалуй, на чересчур располневшего бизнесмена в унылом костюме, квадратных очках, с незапоминающимся лицом. Если бы он сказал, что торгует чернилами или тракторами, или представился политиком из какой-нибудь коммунистической страны, я бы запросто поверил. И имя Кроличья Шляпа очень ему подходило. Этакий большой кролик в шляпе.

Через несколько минут после его ухода я встал, вернул свой поднос с нетронутым обедом стюардессе и отправился в туристический отсек. Он был полон, но Ха-зенхюттлю все же нашлось место между какими-то двумя арабами. Он углубился в компьютерный журнал и, когда я подошел, даже не поднял головы.

— Кто вас послал? Ктулу?

Он по-прежнему не обращал на меня внимания. Зато арабы пялились на меня во все глаза.

— Послушайте, Кроличья Шляпа, я, кажется, задал вам вопрос. Кто вас послал? Что вам приказано со мной сделать?

Самолет сильно тряхнуло, и я едва не потерял равновесие. Мой бывший сосед снял очки и потер лицо ладонями.

— Думаю, тебе лучше вернуться на свое место, Гарри. Похоже, мы попали в воздушную яму.

— Сначала ответьте на мой вопрос. — Самолет опять вздрогнул и закачался.

Снова водрузив очки на нос, он холодно взглянул на меня.

— Ответить на твой вопрос? Приятель, я здесь вовсе не для того, чтобы плясать под твою дудку. По-моему, я и так поступил довольно мило, предупредив тебя о своем присутствии, хотя вовсе не обязан был этого делать. Я мог бы просто начать разбрасывать кнопки у тебя на пути и смотреть как ты приплясываешь на них босыми ногами. Но теперь ты знаешь. Послушай, ты ведь, небось, читал в детстве волшебные сказки? Потрешь лампу и появляется джин, но ведь кроме него появляется и еще куча всякой всячины! Когда исполняется твое желание, это ведь величайшее в жизни событие. А может, и наихудшее событие. Я как бы оборотная сторона твоего желания, дружок. Я вроде темной стороны Луны. Я — тот, кто может прийти на твой зов.

Я вернулся на свое место и, усевшись, стал смотреть фильм, но почти ничего не понял, поскольку наушники были настроены на канал классической музыки, а я не стал их перенастраивать.

Венский аэропорт — прекрасный образчик архитектуры. Он хорошо продуман и достаточно невелик, поэтому после приземления из него довольно просто выйти. Я сошел с самолета одним из первых, но нарочно не торопился, чтобы понаблюдать за Хазенхюттлем — этой своей немезидой — и получше оценить его. Он прошел мимо меня в толпе других пассажиров и сразу направился на паспортный контроль. Бросив на его документы мимолетный взгляд, инспектор небрежным взмахом руки велел ему проходить, зато меня остановил, тщательно изучил и даже перевернул вверх тормашками мой паспорт, а одну страницу долго смотрел на свет.

Все это задержало меня, и я догнал Хазенхюттля лишь через некоторое время в зале выдачи багажа. Увидев свой чемодан почти сразу, я, однако, остановился в пяти или шести футах позади Кроличьей Шляпы и, только дождавшись, пока он возьмет багаж, снял с транспортера свой. Направляясь вслед за ним к проходу с табличкой «Декларировать нечего», я старался сохранять между нами все ту же дистанцию примерно в шесть футов. Он миновал последнего таможенника, и электрическая дверь скользнула в сторону.

Там снаружи стоял посол «строго между нами» Аввад, и я сначала подумал, что он встречает меня, но вскоре понял свою ошибку. При виде Хазенхюттля на лице Аввада расцвела широкая улыбка, он шагнул ему навстречу и взял из его рук чемодан. В тот же миг таможенник тронул меня за руку и велел остановиться и предъявить вещи для досмотра. А двое моих знакомых повернулись и двинулись прочь. Двери снова сомкнулись.

— Черт!

— Bitte?

— Я сказал черт! Хотите досмотреть мой багаж? Прошу!

Мне было просто необходимо обсудить все это с кем-нибудь, и самым подходящим для этого человеком, будь он жив, являлся бы Венаск. Чуть позже в такси где-то на полпути к городу я вдруг вспомнил мальчишку Истерлингов и то, чему был свидетелем в свой прошлый приезд в Вену: волшебные фокусы Николаса за обеденным столом, то, как его родители запросто отпустили его со мной на блошиный рынок, как мы взобрались на крышу станции метро, как мальчишка спрыгнул на крышу поезда и напоследок посоветовал мне слушать… голос Бога? Что же все это могло означать? Воспоминания мои были довольно смутными. Однако самым явственным и важным была моя убежденность в том, что в тот день, вселившись в ребенка, восстал из мертвых Венаск. Он хотел предупредить меня и в то же время направить в каком-то определенном и очень нужном направлении.

Нельзя ли через этого ребенка снова вступить в контакт с моим наставником? Мне всего-то и нужно было минут десять-пятнадцать — просто выложить ему все и спросить: «Что я должен делать? А не хотите объяснять подробно, скажите хотя бы: горячо или холодно. Верное ли направлении указывает мой внутренний компас? « Эх, Венаск, Венаск! Я был уверен, что, сумей я войти с ним в контакт, он обязательно бы мне помог. И помог бы охотно. Николас Истерлинг. Да, мне обязательно нужно было увидеться с мальчиком, поговорить с ним, хотя бы попытаться.

Когда я, наконец, добрался до отеля, звонить было уже слишком поздно, но я был так возбужден неожиданно открывшейся возможностью и бодр, что, поднявшись в номер, просто бросил чемодан и тут же отправился побродить по Рингштрассе. Проходя мимо человека в телефонной будке, я заметил, что, перед тем как опустить в щель монетку, он снял шляпу. Интересно, он всегда снимает шляпу, когда звонит? Например, мой отец, заполняя налоговую декларацию, всегда ставил «Бал-маскарад» Верди. У Венаска была особая ложка, которой он пользовался только для приготовления супа. Привычки. Они делают нашу жизнь такой удобной! Я даже вздрогнул, внезапно осознав, что большинство моих приобретенных за многие годы сознательной жизни привычек в последние месяцы либо исчезло, либо заметно изменилось. Прогуливаясь и наслаждаясь вечерним прохладным воздухом, я размышлял над этой проблемой, прикидывая, например, как я в последнее время чищу зубы— оказалось, снизу вверх, хотя всю жизнь я чистил их слева направо. Я даже удивил проходившую мимо парочку, громко воскликнув «А всегда было слева направо! «. После этого я мысленно проглядел целую кучу своих привычек, равно как и многие другие свои склонности, и вдруг с беспокойством понял, что, сам того не замечая, за последний год неожиданно утратил здоровенные куски и части того целого, которым являлся прежде.

О чем это могло свидетельствовать? Плохо это или хорошо? Такой вопрос я задавал Венаску, наверное, миллион раз — «Хорошо это или плохо?» Сначала он отвечал мне, видя, насколько я сбит с толку и нуждаюсь в его помощи. Но, когда я стал поправляться, он изменил тактику: «А как ты сам думаешь, Гарри?». Или, однажды будучи не в духе: «Боже мой, да ведь это же единственное, что представляет интерес в жизни — попытаться самостоятельно выяснить, хорошо тебе или плохо. А ты все время ждешь объяснений от меня. Ты похож на идиота, не знающего, что такое секс. Он подходит к первому встречному и спрашивает: „Что такое секс?“ А тот ему и отвечает: „Отличная штука, вот только я из-за нее постоянно попадаю в неприятности“. Тогда идиот и говорит: „Спасибо, вот это-то мне как раз и нужно было знать. Теперь буду воздерживаться!“

Проходя мимо «Макдональдса», я сквозь сияющее сверкающее стекло витрины заглянул внутрь, и мне вдруг пришло в голову: а не исчезаю ли я постепенно вообще. Просто самыми первыми начали исчезать мои привычки, чего я до сих пор не осознавал, затем последовал нервный срыв, который начисто стер с доски почти все мое остальное «я»… Вот с такими мыслями я и вошел в желто-красную счастливую страну вечного чизбургера. Стоящая за прилавком усталая восточного вида девушка, спросив, чего бы я хотел, попыталась улыбнуться. Я взял «биг мак» с колой и отнес их на ближайший столик. Как ни говорите, а все-таки в «Макдональдсах», где бы они ни находились, есть что-то уютно-утробное. Я привык считать, что их безвкусная американская «средне-западность» сделала эти ресторанчики такими же возмутительными и неуместными, как летающие тарелки, особенно когда видишь их прилепившимися и сверкающими на какой-нибудь берлинской или бангкокской улице. Но и это свое мнение мне тоже пришлось изменить в один прекрасный вечер в Аахене: единственное, чего мне тогда по-настоящему хотелось, был бургер с жареной картошкой, и тут я вдруг набрел на «Золотые Арки». Это было едва ли не счастьем. Совершенно неважно, кто вы такой, если вы сидите за одним из этих до боли знакомых столиков, жуете привычный теплый бургер, зная, что и все остальные вокруг едят то же самое— чуть ли не религиозная церемония: А теперь, братья и сестры, давайте же развернем и вкусим наши гамбургеры.

Дожевывая последний кусок своего позднего венского ужина, я понял, что мое постепенное исчезновение и «Макдональдс» как-то между собой связаны. Западная культура испускает так много сбивающих с толку сигналов, что просто удивительно, почему на свете еще так сравнительно немного безумцев. С другой стороны, нас все время учат делать все возможное, чтобы доказать, что мы индивидуумы. Постойте, но ведь трудно себе представить что-либо — не считая, разумеется, смерти, — худшее, чем быть принятым за другого человека? К тому же, дополнительным преимуществом является и то, что, чем более вы индивидуальны, тем больше у вас шансов обрести своего рода бессмертие. Вспомните Ганди. Вспомните Мао. Вспомните Элвиса.

С другой стороны, от нас ждут, что мы станем либо республиканцами, либо демократами. Почитателями «Битлз», членами «Лайонз Клаб» или «Кивание», гордыми гражданами Великой Америки, Франции… Тринидада.

Какое здоровое общество будет на всех углах кричать, что нельзя добиться успеха, если не будешь отличаться от остальных, а потом, не переводя дыхания, столь же горячо доказывать, мол тот, кто не любит гамбургеров, слегка «того»? Будь честным, но если окажешься слишком честным, останешься в одиночестве. Или вообще «исчезнешь», поскольку «статусу кво» совершенно ни к чему полному придурку. Достав ручку, я написал на скомканной салфетке: «Есть только два способа оставаться невидимым — постоянно питаться в „Макдональдсе“ или быть настолько странным, что люди сами изо всех сил будут стараться не видеть тебя — таковы придурки, настоящие гении и т. п. «

На следующее утро телефон зазвонил как раз в тот момент, когда я регулировал температуру воды в душе. Телефонные звонки всегда и нервируют, и возбуждают меня. Соответственно, я всегда излишне бурно реагирую на них, особенно когда телефон неподалеку. Я, как был нагишом, ринулся в спальню и схватил трубку, готовый к чему угодно.

Это оказался Аввад, вернее, его личный секретарь, который хотел узнать, не может ли сам господин посол или персонал посольства сделать для меня что-нибудь, пока я в городе. Я хотел было сказать, да, ответьте мне, пожалуйста, в любом угодном вам порядке на следующие три вопроса: (1) Кто такой Хазенхюттль? (2) Какая связь между ним и Аввадом? (3) Что ему от меня нужно? Вместо этого я поблагодарил их за заботу и сказал, что пробуду в Вене всего день или два и не думаю, что мне потребуется какая-либо помощь.

Положив трубку, я вернулся в гостеприимную атмосферу наполненной паром ванной комнаты. Отрегулировав, наконец, воду, я снова услышал звонок телефона. На сей раз это была Фанни.

— Значит, ты сказал Хассану, что у меня вздорный характер?

— А разве нет? Здравствуй, Фанни. Как твоя матушка?

— У тебя там девять утра, верно? Ты уже принял утреннюю ванну?

— Когда ты позвонила, я как раз включал воду.

— Ну, тогда у тебя будет, о чем там подумать, Гарри. Я решила выйти замуж за Хассана.

На стене спальни висело зеркало. Я взглянул в него и поднял брови, как бы говоря: «Ну, и что ты с этим можешь поделать?»

— Ты ничего не хочешь мне сказать? Не собираешься меня отговаривать?

— Нет, Фанни. Хочешь замуж за этого парня, ради Бога. Только не рассчитывай на человеческое отношение с моей стороны, звоня и сообщая мне это по проклятому телефону! Нет, я вовсе не собираюсь тебя отговаривать. Я лишь хотел бы тебе сказать, что у тебя просто пороху не хватило сообщить это, глядя в глаза мне.

— Да, ты действительно ужасный человек.

— Лучше уж быть ужасным, чем бесхребетным, детка. Лично я никогда бы не поступил так по отношению к тебе. Никогда.

— Просто тебе ни разу не представлялась такая возможность, раздолбай. — Она швырнула трубку.

Я снова вернулся в ванную и, наконец, погрузился в воду, хотя она все еще была слишком горячей. Когда через двадцать минут я вылез из ванны, кожа моя цветом напоминала копченую лососину. Вытираясь, я сочинил и произнес вслух, должно быть, три или четыре сотни умных и жестоких фраз, которые, к сожалению, не пришли мне в голову во время разговора с ней. У французов для этого есть даже специальное название: espritde 7 escalier. Остроумие на лестнице— то, что ужасно хотелось бы сказать какое-то мгновение назад, но так и осталось несказанным. В моем случае — то, что я хотел бы высказать во время телефонного разговора, но сразу не сообразил. Поскольку был попросту слишком ошарашен и уязвлен, чтобы реагировать разумно. Для нанесения этого последнего удара она намеренно воспользовалась телефоном. Как врач, который по телефону сообщает, что у вас безнадежный рак.

— Проклятый телефон! — растирая шею полотенцем и глядя через дверь в соседнюю комнату на этого черного виновника моих несчастий, взвыл я. Сколько слов скольких людей он пропускал в мои уши и причиной скольких бед послужил! Голоса. Слова. Звуки. «Может быть, Бог это уровень звука. Не удивляйся, если окажется, что все слова — это Бог». Именно так сказал малыш Николас Истерлинг, стоя на крыше отходящего от станции вагона метро. Слова. Загадочные, слова ребенка. Потрясшие меня слова подруги. А что там мне сказал невозмутимый Хазенхюттль накануне вечером? «Я — тот, кто может прийти на твой зов».

На поиски Истерлингов у меня ушло несколько часов. Когда я в конце концов нашел их, Марис сказала, что мужа нет в городе, а сама она лежит с простудой. По-видимому, это должно было означать: проваливай и приходи в более подходящее время. Но мне удалось убедить ее, что это важно, что надолго я ее не задержу и, не упоминая мальчика впрямую, я обмолвился, что это неким образом связано с ее «потомством». Она хихикнула и наконец все же пригласила меня зайти.

Их квартира находилась неподалеку от отеля. Я мигом домчался туда, и Марис, даже зная о моем предстоящем визите, изумилась, услышав мой голос по домофону.

— Как вы ухитрились так быстро добраться? Телепортировались, что ли?

Замок зажужжал и, крайне возбужденный предстоящей встречей, я вошел.

Стоя у подножия лестницы, я взглянул вверх и только тут осознал мрачную необходимость подниматься почти на пять этажей вверх. Американцы совсем отучились подниматься по лестницам. По крайней мере больше, чем на один этаж. Утомительный и старомодный, долгий подъем наверняка вызовет у вас глубокое уныние, поскольку минуты через две напомнит вам, в какой вы плохой форме. Я начал задыхаться уже к третьему этажу, а к пятому вообще пыхтел, как телефонный хулиган, тяжело цепляясь за перила. На площадке стоял тощий кот с приветливой мордочкой.

— Привет, киска. — Я нагнулся и погладил его. Он ткнулся носом мне в руку и замурлыкал. Очень мило. Такие кошки мне нравятся. Любая кошка, ведущая себя, как собака, всегда может рассчитывать на место в моей вселенной. Другие — нет. Я считаю, что животное, которое мнит себя выше вас и в то же время способно битых три часа подряд играть с какой-нибудь дурацкой веревочкой, просто лишено каких-то важных сторон души.

— Его зовут Орландо.

Все еще не разогнувшись и держа руку на кошачьей голове, я обернулся и увидел огромный круглый живот. Чуть выше виднелось прелестное личико Марис Истерлинг. Хотя сейчас она была без макияжа и, пожалуй чересчур бледна, выглядела она по-прежнему прекрасно. Исключительно беременно, и все же прекрасно. Но ведь всего неделю назад, когда я видел Марис, она не была беременна!

Мой внутренний голос заметил: «Ого!» еще до того, как разум подключился и начал анализировать происходящее.

— Привет. Как вам наша лестница? Справились?

Я уставился на ее живот. Несмотря на длинную голубую футболку и широкие брюки, было совершенно очевидно, что она очень, очень беременна. И, тем не менее, всего каких-нибудь сто часов назад, когда мы виделись с ней в последний раз, ни о какой беременности не было и речи.

Вместо того, чтобы подойти к ней и поздороваться, я тупо уселся на ступеньку рядом с котом и почесал в затылке.

— С вами все в порядке, Гарри? Да. Эта лестница действительно хоть кого убьет. Хотите воды?

— Нет, спасибо. А где ваш парень? — Но я уже знал, что у Истерлингов нет никакого сынишки. Пока. Николаса нет. Это Венаск в тот день водил меня на блошиный рынок, в облике еще не рожденного ребенка. В очередной раз мой шаман дал мне одно из своих представлений.

Марис по-прежнему улыбаясь мне, пожала плечами.

— Вы имеете в виду Уокера? Но я же сказала вам, что он вернется только завтра.

— Нет, я имею в виду не вашего мужа, а вашего сына, Николаса.

— Господи, и откуда вы только узнали?

Мурлыча все громче, кот стал тереться об меня боком. Я прижал его к себе, как утопающий хватается за соломинку.

— Узнал что? Что вы имеете в виду?

— Да это имя, Николас! Мы только вчера вечером решили назвать его именно так, а вы уже знаете! Если родится мальчик, будет Николасом, а если девочка — Лидией. — Она взглянула на свой живот. — Как вы считаете, хорошие имена?

— Так значит, у вас пока нет сына? — Я машинально бросил взгляд на дверь их квартиры, все еще надеясь, что из нее вдруг появится уже знакомый мне ребенок. Но у них еще не было волшебного сына Николаса. И не будет раньше, чем через несколько месяцев. До тех пор, пока он не появится на свет.

— Мы еще не уверены, будет ли это мальчик. Я ходила к врачу, и мне предложили сделать анализ, по которому они смогут определить пол будущего ребенка. Но я сказала, что не хочу этого знать. Уокер согласился. Скорее всего, это будет наш единственный ребенок. Так пусть хотя бы его пол окажется сюрпризом.

Значит, Венаск на один день явился мне в образе ребенка с тем, чтобы поведать мне насчет Бога, звуков, слов. Всего на один день. Теперь я остался один. Значило ли это, что он считал меня способным справиться со всеми проблемами самостоятельно или просто не мог нанести больше одного визита, имел право появиться всего однажды? Может, он и сейчас стоит на облаке в раю, хрустя картофельными чипсами и качая головой при виде того, как плохо я устраиваю свою жизнь?

Мы с Марис проговорили еще с полчаса. К счастью, она была большой поклонницей моего творчества и задавала довольно сложные вопросы по поводу того, как это мне в голову пришло внести в мои проекты то-то и то-то. Несмотря на царящую в моей душе пустоту, разговор о работе — работе, к которой я уже так долго не прикасался, — зажег во мне крохотный маячок.

Когда я уже собрался уходить, Марис застенчиво спросила, не хочу ли я взглянуть на ее, как она выразилась, «работы». Работы оказались чудесными миниатюрными городами, сделанными из самых разных материалов и свидетельствующими о ее таланте создавать стильно нелепые и фантастические вещи. Я довольно смутно помнил время своего помешательства, и тем не менее ее творения напомнили мне о городе, который я тогда строил. Один ее городок мне особенно понравился, и я спросил, не согласится ли она продать его.

— Продать Гарри Радклиффу один из моих городов? А почему именно этот, разрешите спросить?

— Потому что он напоминает мне о безумии, которым я одно время был одержим и которого мне некоторым образом недостает.

— Вам недостает безумия?

— Недостает пребывания в одержимости. Мне нравится тамошняя погода.

Она коснулась моего плеча.

— Вы так печально это сказали. Но я вовсе не считаю, что ненормальные люди чем-то одержимы. Просто их кружит, а они этого не сознают. Вся прелесть одержимости в возможности время от времени отступать на шаг, задерживать дыхание и видеть, что вы делали в самом центре вашего персонального торнадо. А настоящие сумасшедшие такой возможности лишены. Они кружатся до тех пор, пока в клубах дыма не возносятся вверх.

Мягкий белый туман, опустившийся на Вену, через час постепенно сгустился и превратился в снег. День начался, как один из этих уникальных зимних ясных дней, когда ясное небо и яркое солнце заставляют вас думать, что жизнь прекрасна. Такая погода стояла несколько часов, а потом с запада, гонимые противным, заставляющим застегиваться на все пуговицы ветром, начали наплывать тучи. К тому времени я уже был на вокзале, и поездка в день, цветом похожий на булыжник, улыбалась мне даже больше. Экспресс преодолевал расстояние от Вены до Целль-ам-Зее за четыре часа. Выехав рано утром, я рассчитывал оказаться на месте уже к полудню. Несколько дней проведу, осматривая окрестности предстоящей стройки и пытаясь проникнуться духом страны. Я всегда поступал так перед тем, как вернуться в Лос-Анджелес и приняться за предварительные наброски. Один мой знакомый гонщик говорит, что, когда бы ему ни предстояло участвовать в ралли, пусть даже он знает трассу как свои пять пальцев, до того, как вообще сесть за руль, он всегда сначала медленно проходит всю дистанцию на своих двоих. Вот так же и я. Перед тем как коснуться карандашом бумаги или ткнуть пальцем в калькулятор, я обязательно прихожу на стройплощадку один, когда вокруг нет сотни людей, что-то толкующих мне или пристающих с вопросами, что им делать.

Когда мы проезжали мимо высящегося на берегу Дуная огромного, в стиле барокко, монастыря в Мельке, я оторвался от карты. В поезде я всегда люблю следить за маршрутом по карте. Прежде всего я пытаюсь отыскать на ней города, о которых мне приходилось слышать и в которых я всю жизнь мечтал побывать. Их названия столь же романтичны и возбуждают меня не меньше, чем имена кинозвезд: Зальцбург, Венеция, Прага. Затем следует поиск мест с великолепными названиями, которых я никогда не увижу, но рад увидеть хотя бы на карте и узнать, что они вообще существуют: Ибс, Зноймо в Чехословакии, Винкльмоос-Альм. Этому научила меня Бронз Сидни. Она сказала, что это будто из окна машины наблюдаешь за человеком, который тебя не видит. Таким образом, у тебя как бы преимущество перед ним, хотя ты вряд ли когда-нибудь снова его увидишь. В общем, Зноймо, я тебя знаю. А вот ты меня совсем не знаешь…

Всю дорогу поезд мчался сквозь метель. Горизонтально летящие навстречу потоки снежинок только усиливали чувство уютной роскоши и покоя, которое я испытывал, пролетая через восточные равнины, а затем мало-помалу начиная забираться вверх и видя горы вдали. Мы миновали город Линц. У меня в чемодане лежала история Сару, но пустыни, раскаленный песок и верблюды как-то не соответствовали настроению этого путешествия. Равно как не соответствовал ему и английский перевод «Современной архитектуры» Отто Вагнера note 64, который я купил в Вене и пока так ни разу и не открыл. Хотя мне и хотелось побыть в одиночестве, через несколько часов я начал испытывать смутное беспокойство и поднялся, решив выйти в коридор и немного размять ноги. Открыв дверь купе, я выглянул в коридор, чтобы посмотреть, нет ли там кого-нибудь. Ни души. Выйдя, я нагнулся, посмотрел в окно и горько пожалел, что у меня нет сигарет. Было бы просто идеально покурить в этом пустом коридоре под становящийся все громче стук колес поезда, прижавшись лицом к заиндевевшему стеклу. За окном посреди белого поля, равнодушно глядя друг на друга, стояли две белые коровы, а снег все садился и садился на их спины и темные носы. По проселочной дороге, идущей параллельно железной дороге, на тракторе медленно ехал какой-то фермер. Рядом с ним в кабине, сложив руки на коленях, сидела женщина. От кружащегося снега обоих защищали лишь зеленые шерстяные свитера, лица у них были очень красные, и на руках не было перчаток. Я не заметил поблизости никаких строений и удивился, куда же могли направляться эти люди и сколько им еще оставалось ехать?

Углубившись в мысли о замерзающих фермерах, я не сразу осознал, что где-то неподалеку слышится английская речь. Во время путешествия по стране, где не говорят по-английски, внезапно услышанные звуки родной речи кажутся одновременно и приятными, и — после ставших привычными непонятных слов чужого языка — даже немного оскорбительными для слуха. Приятными, поскольку эти слова мне знакомы! Я снова все понимаю. Слава тебе, Господи! А оскорбительными потому, что, если начинаешь прислушиваться, то просто противно слышать, о чем именно люди говорят на твоем родном языке. Сплошные жалобы, сплошные сравнения: «Меня крепит с тех самых пор, как мы сюда приехали». «Тебе еще повезло — у меня диаметрально противоположная проблема. Приходится пропускать половину экскурсий!» «И сколько же ты на этом теряешь в деньгах?» И т. д. Оззи и Гарриет за границей. «Я люблю Люси», только без тени юмора.

Приготовившись минут пять терпеть ворчание и жалобы на пищу, цены, гостиницы… я начал прислушиваться к разговору в соседнем купе, дверь которого была открыта и из которого доносилась английская речь. Говорил человек со звучным голосом и легким акцентом. Заинтересовавшись, я прошелся по коридору взад-вперед, делая вид, будто просто прогуливаюсь. На обратном пути я в последнюю секунду мимоходом заглянул в заинтересовавшее меня купе. Там напротив седовласого человека в черном свитере и черных же брюках сидел симпатичный подросток. Сначала я подумал, что мужчина— священник. Оба кивали головами. На меня ни один даже не взглянул.

— Где я воевал? Я сражался с русскими в Вене! В самом конце войны нацисты посылали в бой любого мальчишку, который еще дышал и способен был держать ружье. Тогда погибли мой брат Клаус, которому было семнадцать, и мой лучший друг. В то время многие прятали сыновей от нацистов, как позже прятали дочерей от русских по той же самой причине — чтобы избежать насилия. Нацисты насиловали нас — мальчишек — тем, что нахлобучивали нам на головы каски и посылали в бой. Русские просто насиловали девушек… Кхгм!… более естественным образом. Но знаешь, в чем разница? И в том, и в другом случае, спускай штанишки и делай, что говорят, не то тебе конец.

Тогда, в пятнадцать лет, я казался себе очень крутым. Впрочем, в пятнадцать у любого парня голова битком набита всяким дерьмом. И вот, такой мистер Крутой с головой, полной дерьма, говорит: «Ладно, пойду воевать». Мы, мальчишки, дети, против русской армии. Притом, что от нашей армии практически ничего не осталось! Ни боеприпасов, ни провианта, а всех офицеров вернули, чтобы защищать Германию… Ха! Это было самоубийством, тем не менее мы, крутые, отправились воевать. Представляешь, до чего мы были глупы? Это было почти прекрасно.

— А весело было?

— Сначала просто скучища, поскольку ничего не происходило, потом в один прекрасный вечер я испугался, как никогда в жизни. В ту ночь мы проснулись от криков «Бегите! Русские идут, их миллионы, и их ничто не остановит. Бегите. Постарайтесь не угодить им в лапы «.

Мужчина замолчал. Стараясь не пропустить ни слова, я изогнулся так, что у меня заныла спина. Потом до меня донеслось чиркание спичкой, потрескивание прикуриваемой сигареты, длинная затяжка, выдох струи дыма. Мне вдруг захотелось не только выслушать окончание истории, удобно расположившись в теплом купе, но и стрельнуть у рассказчика сигарету.

— Ну мы и побежали. Боже мой, как мы бежали! Но, впрочем, куда побежишь ночью? Ведь враг может быть где угодно. Особенно, когда совершенно не знаешь окружающей местности. Мы находились где-то около Гмюнда, возле границы. Стояла кромешная тьма, а мы были до смерти перепуганы. Бежали, падали и снова бежали. Ну и ночь! Наконец, слава тебе Господи, забрезжил рассвет. Вокруг стояла удивительная тишина. Мы то и дело останавливались и прислушивались в надежде услышать грохот пушек или звуки перестрелки, но тщетно. День был прекрасный. Какая-то плачущая крестьянка указала нам путь на юг к Вене. Она причитала: « Что делать? Они убьют нас. Они придут и всех нас перебьют! « К тому времени мы уже побросали казавшиеся нам слишком тяжелыми ружья и вещмешки. Русские были прямо позади нас, так стоило ли тащить на себе лишнюю тяжесть? Но к середине дня мы об этом горько пожалели, поскольку чертовски проголодались, а у нас не было ни крошки еды! Не забывай, что в те дни с пропитанием вообще было очень трудно. Я разве тебе этого еще не говорил? Почти все продукты направлялась в войска, поэтому, когда у нас кончились припасы, мы не могли просто подойти к любой двери и попросить у незнакомых людей хлеба или картошки. Их просто не было! Не было! Вся страна голодала. Русские приближались, американцы приближались, все приближались. А мы тем временем голодали.

А теперь я расскажу тебе самую невероятную часть истории. Должен тебе сказать, наиболее отчетливо из всех событий сорокалетней давности мне запомнился именно этот случай. Сам не знаю почему. Может быть потому, что все это столь странно и почти неправдоподобно.

Мы бежали уже двадцать часов кряду, и за все это время ни у кого из нас и маковой росинки во рту не было. Когда зашло солнце, мы снова улеглись спать в лесу. Сам, наверное, знаешь, какие темные ночи в Вальдвиртеле, да? Но нам все равно надо было где-то переночевать, поэтому мы зашли поглубже в лес и улеглись спать в темноте и в холоде. И снова это была одна из самых ужасных и ночей в моей жизни. Мы просыпались от любого шороха. Один парнишка всю ночь проплакал. А потом рано, рано утром в первый раз за все это время мы услышали где-то вдалеке грохот больших орудий и теперь-то уж точно знали, что он приближается. И мы втроем сидели спина к спине в темной чаще леса, ожидая первых лучей света, любого света, чтобы бежать дальше, к Вене.

И вот, представляешь, когда рассвело и наша троица шла уже, наверное, часа два, нам встретилось самое настоящее чудо. Эту картину я и сейчас вижу до малейших подробностей, точно так же, как и сорок лет назад. На большой дороге неподалеку от Эггенбурга мы наткнулись на дом, на ферму, где было полно жратвы. Там в Ноl — дворе — стояли целые грузовики хлеба, двери Scheune — амбара — были открыты, и он тоже был полон хлеба. Даже передать тебе не могу, какие чувства мы испытали, увидев такое. Хлеб был повсюду. Мы учуяли его запах еще с дороги, представляешь, Маркус? Целый дом, полный хлеба! А у нас от голода кишки свело. Мы переглянулись и решили, что это проделки Господа. Или дьявола. Такое было попросту невозможно — жизнь не бывает так благосклонна. Мы и думать забыли о русских и бросились вперед, как дикари. Ты в жизни не видел столько хлеба. И для кого только его приготовили? Мой приятель Тило подбежал к грузовику и забрался в кузов. А потом через плечо начал швырять нам караваи. Вот так — плюх, плюх, плюх. Большие круглые румяные караваи. Боже! Они катились по земле, а мы, хохоча, гонялись за ними. Только что мы едва ли не с ума сходили от голода, а тут через минуту могли наесться до отвала, съесть сколько угодно. Но только мы начали хватать этот хлеб, как БАХ! Раздался выстрел. В одно мгновение нас сбросило'с неба обратно на землю. Увидев этот расчудесный хлеб, мы совсем забыли о войне и о русских. Потом кто-то крикнул по-немецки: «Не трогайте хлеб! Отойдите, а то буду стрелять!» Мы начали оглядываться, я — с двумя прижатыми к бокам толстыми караваями — и увидели, что в нас целится парнишка примерно нашего возраста.

— Ты что — спятил? — заорал на него Тило. — Жалко тебе, если мы возьмем немножко? Здесь же их сотни, тысячи!

— Знаю, но разрешить не могу, — ответил парень. — У меня приказ стрелять в любого, кто возьмет хоть один каравай. Это хлеб для армии.

— Но ведь мы и есть армия! — воскликнул я. — Ты что, не видишь нашу форму, TrotteP.

— Все равно не могу. Мне приказали без разрешения никому не давать. Если возьмете, мне придется стрелять, так что лучше положите обратно.

— Ладно, приказ приказом, но дай нам взять хотя бы по одному караваю на каждого. Ведь у тебя их здесь несколько тысяч. Никто ничего не заметит! — взмолился я.

Но этот сукин сын так нам ничего и не дал. Я хотел было спрятать один каравай под курткой, но он заметил и наставил на меня винтовку. По выражению его лица было ясно, что он пристрелит меня, не задумываясь. Каравай выпал у меня из рук на землю. Какой он был мягкий! Никогда в жизни я так ничего не желал, как этого лежащего у моих ног хлеба. Я просто глаз от него не мог оторвать. Будто загипнотизированный.

Тило сказал:

Слушай, ты, Dreckskerl note 65 , ну дай нам хоть один! Всего один, кто же узнает?

— Нет, если дам, то расстреляют меня самого. Откуда мне знать, может, вас специально подослали?

Мы попрепирались с ним еще немного, но все впустую. Хлеб нам не светил. AyGott, я до сих пор помню этот исходящий из Ноl аромат! И теперь каждый раз, когда я прохожу мимо Backerei и слышу запах свежего хлеба, я вспоминаю тот день и тот полный хлеба дом. Короче говоря, мы повернулись и поплелись прочь. По дороге мы обсуждали, не вернуться ли нам и попросту не прикончить парня, но тогда ни один из нас еще не был на это способен. Ведь мы были всего лишь мальчишки!

На счастье, мы встретили каких-то солдат, у которых была еда. Они направлялись в Вену, поэтому поделились с нами едой, и дальше мы двинулись вместе. Вечером того же дня мы снова услышали пушечную канонаду и вскоре оказались еще в одном совершенно сумасшедшем месте, вроде того хлебного дома. Только на сей раз солдат охранял ферму, на которой хранились сотни велосипедов. Они быстро домчали бы нас домой, но этот hosnscheissa note 66 имел еще более безумный приказ, чем первый: он не разрешал нам взять их потому, что собирался оборонять от русских! Русские были уже так близко, что мы слышали, как они перезаряжают оружие и смеются. Мы все отлично знали, как они ненавидят нас за то зло, которое причинила им наша армия, к тому же они вообще были дикари, сущий кошмар — татары, казаки и кочевники из Монголии. Мы орали на этого парня, орали, что нам всем нужно сматываться, пока еще есть хотя бы небольшой шанс. Но нет — он твердо решил остаться на посту и драться, а мы можем валить на все четыре стороны. Подумать только, кругом дома, полные хлеба и велосипедов, а нам — шиш!

«Высказался точь-в-точь, как Дональд Пробинер». Подняв чемодан повыше, я спустился по ступенькам на перрон. В десять лет у меня был закадычный друг, маленький упрямый засранец по имени Дональд Пробинер. Уже тогда он был ужасной занудой и уже тогда имел обыкновение изрекать бесившие меня и других сентенции, как правило, на редкость глупые, но всегда совершенно неоспоримые, по крайней мере с точки зрения самого Дональда. Наиболее мне запомнилось следующее его высказывание: «От кетчупа бывает рак».

Когда состав стал притормаживать у Целль-ам-Зее, я выглянул в окно и спросил себя: «И что в этом городке такого особенного?» Ну разве довольно симпатичное озеро, окруженное невысокими горами с заснеженными вершинами. Следующее же мое высказывание, когда я уже спускался по металлическим ступенькам, было совершенно в духе Пробинера: «Швейцария лучше».

С неба падал легкий снежок, благодаря которому воздух был исполнен тех приятных тепла и покоя, которые приносит с собой только снегопад. Одной из небольших забавных особенностей железнодорожных путешествий в Европе является то, что, даже выходя на большой станции, вы частенько вынуждены брести к вокзалу через пути. Так оказалось и на сей раз. Мы — небольшая кучка пассажиров — двинулись через заснеженные рельсы, а тем временем за нашими спинами инсбрукский экспресс тронулся и под стук колес и скрежет металла покатил дальше. Я невольно обернулся, как бы пытаясь напоследок отыскать взглядом пожилого рассказчика и его молодого слушателя.

— Гарри! — окликнул меня стоящий под вокзальным навесом и греющий ладони под мышками улыбающийся Мортон Палм.

— Мортон, вы уже здесь! — Подойдя к нему, я бросил чемодан и пожал ему руку. Я был искренне рад его видеть. Он был первым, да и единственным человеком, которому я позвонил из Сару, после того как согласился взяться за строительство. Наверное, Хассан рассказал об этом и Фанни, но лично я даже своей партнерше ничего не сообщил. А с Палмом я связался исключительно потому, что в Целль-ам-Зее мне нужна была хоть какая-то компания, нужен был человек, хорошо говорящий по-немецки, хоть немного сведущий в моем деле и симпатичный мне. Даже то, что в прошлом он был военным, не остановило меня. В самом конце нашего долгого телефонного разговора перед самым моим отлетом из Баззафа, я попросил его встретить меня здесь, в этом горном городке и прихватить с собой, кроме всего прочего, ружье. Когда я начал объяснять нынешнее положение в Сару, он просто перебил меня: «Знаю, Гарри. Я следил за событиями. Взять ружье совсем неплохая мысль».

Мы прошли через битком набитый людьми зал ожидания. Все они были в ярких лыжных костюмах и выглядели усталыми, как люди, которым за возможность лишний раз нагрузить свои мышцы приходится прилично платить. На площади перед вокзалом стояло несколько такси, поплевывая в окружающий неподвижный воздух сизыми выхлопными дымками. Водители окинули нас равнодушными взглядами и снова углубились в свои газеты.

— Где ваша машина? — спросил я Палма.

— У отеля. Минут пять ходьбы отсюда.

— А где мы будем жить?

— Гарри, вы же сами просили, чтобы это было лучшим местом в городе. Вот я и снял номер в Гранд-Отеле. Вам там понравится — он стоит прямо над озером.

— Немцы превратили эти свои пейзажи в самые настоящие картинки с почтовых открыток, среди которых можно бы было прогуливаться. Вот, взгляните— ни дать ни взять «Волшебная гора» note 67 или одна из картин Фридриха note 68. Прекрасный, поразительный и в то же время совершенно неправильный пейзаж.

— А что в нем неправильного? — Он вытащил пачку сигарет, и я почувствовал, что еще больше рад его присутствию.

— Можно мне тоже? Неправильный потому, что похож то ли на ухоженный скверик, то ли на кораблик в бутылке. Кораблям не место в бутылках— им место в бескрайних морях, где нужно бороться со штормами и морскими чудовищами. Такие виды должны быть величественными и захватывающими, а не прихорошенными и спокойными, как аккуратно подстриженная живая изгородь. Ведь это же Альпы, дружище! Метели! Лавины! Видимость на сотни миль вокруг! А что дали им люди? По-моему, они только приручили их. Понаставили затейливых маленьких лодочных причалов и пловучих ресторанов, где можно посидеть, потягивая «реми» и подставляя лицо солнцу, а потом спуститься вниз на фуникулере…

Знаете, во времена Возрождения люди так панически боялись гор, что, даже преодолевая их в карете, плотно закрывали окна, из опасения тронуться умом от их опасной силы! Люди абсолютно искренне верили, что такое возможно. Вот о чем я говорю. А где подобные чувства в наши дни, Мортон? Я более чем уверен — если нас с вами здесь что-нибудь и способно свести с ума, так это, скорее, цена номера в отеле или стоимость выпивки в баре.

— Слушайте, Гарри, ну почему вы вечно сердиты на весь белый свет? Вы же счастливый человек. У вас есть все, чего вам хочется, вы удачливы в делах, и даже спятив ненадолго, почти ничего за это время не потеряли. И, тем не менее, вы всегда чем-то расстроены, всегда недовольны. Никак этого не могу понять.

После этой тирады Паям до самого отеля, который был уже совсем недалеко, молчал. Но подобные слова, услышанные от такого спокойного и удовлетворенного жизнью человека, резанули меня, как ножом. Неужели я и вправду такой мизантроп и вздорный тип?

«Гранд-Отель-ам-Зее» оказался тщательно отреставрированным свадебным пирогом прошлого века. Наши соседние номера с балконами выходили прямо на озеро и горы. Каким бы ручным ни был этот вид, мне вдруг отчаянно захотелось поделиться с кем-нибудь его красотой. На ум мне сразу пришла Фанни и наш с ней последний разговор. Люблю ли я ее? Любил ли когда-нибудь? Теперь в первую очередь воспоминались наши ссоры, а не те хорошие моменты, которых у нас с ней было немало. Справедливо это, или причина тому мое «вечное недовольство»?

Пока я развешивал вещи в шкафу, Мортон распахнул дверь на мой балкон и позвал меня:

— Гарри, идите-ка сюда. Хочу вам кое-что показать.

Как ни глупо это звучит, но мне вдруг почему-то стало страшно подходить к нему. Я боялся, что услышу от него в свой адрес еще что-нибудь не менее справедливое, и его слова снова резанут меня по сердцу, но уже с другой стороны.

— Боже, какая красота! — воскликнул я, пожалуй, чересчур восторженно, с наигранным пафосом. Прекрасно это чувствуя, Мортон улыбнулся, но лишь одним уголком рта.

— Вон там, справа и чуть позади нас— Шмиттенхохе. Можем подняться туда хоть завтра, или сами скажете, когда будете готовы. Однажды, много лет назад, я катался на лыжах там и еще на Китцштайнхорне. С обеих вершин открываются великолепные виды, да и спуски там просто замечательные. Вы на лыжах катаетесь?

— Как-то раз пробовал. Его улыбка стала шире.

— Неужели не понравилось?

— Я этого не говорил! Я сказал, что пробовал только раз. В общем-то, было неплохо. Очень, знаете ли, ммм, здоровое развлечение.

— Ага, понятно. Так вот, на противоположной стороне озера находится городок Тумерсбах, а чуть дальше — Майзхофен. Они гораздо меньше и тише, чем Целль-ам-Зее. А то, что я хотел вам показать, находится правее Тумерсбаха. Видите, куда указывает мой палец? Вон та невысокая гора называется Хундштайн. Видите, куда я показываю? Так вот, ваш султан купил землю именно там.

— Hund ведь, кажется, по-немецки означает «собака»?

— Совершенно верно. Султан для своего музея приобрел наилучшее место — на горе, называющейся Собачий Камень.

— Шутите!

Нет, правда. Я разговаривал с человеком из местного Verkehrsburo note 69.

Он-то и рассказал мне эту историю. Четыре года назад султан Сару приехал покататься на лыжах в Капрун и узнал, что неподалеку есть гора под названием Собачий Камень или, иначе говоря, просто Собачья гора. С тех пор его доверенные лица начали скупать земли на склонах, чтобы как можно большая часть горы оказалась его собственностью.

Я попросил Палма показать мне ее еще раз. Вместо этого он отправился в свою комнату и вернулся с подробной картой окрестностей. Будь я проклят, но на карте действительно черным по белому значилось «Хундштайн». Посмотрев, где она расположена по карте, мы наконец нашли ее на другой стороне озера и некоторое время молча взирали на нее.

— Подумать только, купить целую гору только потому, что тебе понравилось ее название!

— Судя по тому, что вы мне сейчас рассказали, мысль построить музей запала ему в душу давным-давно.

— Да, но только в Сару! Насколько мне известно, при жизни у султана не было планов превращать Собачью гору в Собачий музей. Именно поэтому он и пригласил меня в Сару — чтобы я познакомился со страной и с местом предполагаемого строительства. Это уже его сын Хассан решил начать стройку здесь, боясь, что в Сару здание могут взорвать люди Ктулу.

— Можно себе представить, — зная историю этого человека. Я читал о Ктулу. В моей комнате полно книг о Сару. Ладно, сначала давайте сходим и чего-нибудь перекусим. На разговоры времени у нас будет предостаточно.

Не знаю, как Мортону, а лично мне те десять дней, которые мы с ним провели в Целль-ам-Зее, показались едва ли не лучшими в жизни. Во взрослой жизни у меня никогда не было настоящего друга-мужчины. Причем в данном случае под дружбой я подразумеваю совместные выпивки, затягивающиеся далеко за полночь, разговоры о женщинах, беседы начистоту, когда наружу выплескиваются самые сокровенные мужские тайны. В качестве друзей женщины нравятся мне гораздо больше, чем мужчины. У женщин гораздо более сложный и искушенный ум, гораздо тоньше восприятие и то, что они рассказывают, как правило, оказывается для тебя новым. Мужскую дружбу можно сравнить с простой яичницей с ветчиной или кофе с тостами. Дружба же мужчины с женщиной всегда имеет этакий экзотический привкус — странно изысканный, вроде как свежий перец, как укроп.

Но те проведенные с Палмом дни показали мне, насколько вкусными могут оказаться и яичница с ветчиной, какой сытной и утонченной в своей простоте может быть такого рода пища. Мы совершали долгие прогулки вокруг озера, потягивали пиво в ресторане, который обнаружили на вокзале, и где, как выяснилось, была лучшая в городе кухня, а еще, чтобы полюбоваться первозданной красотой окрестных гор зимой, прокатились на всех окрестных подъемниках. Теперь, вспоминая тот первый день и то, как мне хотелось, чтобы рядом со мной оказалась женщина, я лишь улыбался про себя. Я наконец узнал, что компания приятеля одного с тобой пола, может, и не столь романтична и пикантна, зато атмосфера простоты и внутренней симпатии, которая окружает такого рода отношениях, доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие.

— Гарри? Это ты?

Трубку я поднял чисто машинально.

— Алло! Да! Алло!

— Гарри, ты? Это я, Клэр. Звоню из Калифорнии.

— Я.

— Клэр! Привет, Клэр! Как ты там? — Я сел на кровати и попытался сфокусировать взгляд. Было четыре часа утра.

— Я знаю, у вас там ночь, ты уж прости, но я обязательно должна была застать тебя. Это очень важно, а ты единственный, кто может мне помочь.

— Ничего страшного, не беспокойся. В чем дело?

— Гарри, мне нужно в долг двадцать пять тысяч долларов. И ты — единственный человек, которого я могу об этом попросить. — Она начала всхлипывать. — Я бы никогда не попросила, но ты моя последняя надежда, а это очень важно. Это вопрос жизни и смерти.

— Клэр, не волнуйся, никаких проблем. Завтра я позвоню в контору, и к концу недели они приготовят для тебя чек. Идет? Милая, с тобой все в порядке? Может, расскажешь, что стряслось? Послушай, деньги твои. Беспокоиться не о чем. У тебя неприятности?

— О, Гарри, как же я тебе благодарна! Нет, ничего такого не случилось. Я просто не знала, как мне быть. Не могу же я просто прийти в банк и сказать: «Хочу занять у вас на руку двадцать пять тысяч долларов». Они подумают, что я спятила. Огромное тебе спасибо! Просто даже не знаю как…

— Минуточку! Что значит «на руку»?

— В больнице Стерлинга в Портленде изобрели протез, который на сегодняшний день считается самым совершенным в мире. Но он такой сложный, что они сделали их всего несколько штук, и каждый стоит… В общем, вся процедура стоит двадцать пять тысяч, Гарри. И если я хочу, чтобы мне его поставили, я должна заплатить за него немедленно. Я узнала об этом всего пару дней назад и буквально с ума сходила, думая, как достать деньги, не продавая магазина. Так что ты был моей последней надеждой. И ты просто спас меня, Гарри.

— В настоящее время вам не удастся поговорить с султаном, мистер Радклифф. Он еще спит. У нас здесь только семь часов утра.

— А мне плевать, сколько у вас там времени. Передайте ему, что если он сейчас же не подойдет к телефону, то может отправляться в задницу вместе со своим дурацким музеем! Он меня обманул!

— Нет, это никак невозможно, мистер Радклифф. Позвоните попозже, и, возможно, он поговорит с вами. Разумеется, если вы будете вести себя чуть вежливее. — Щелк.

В семь часов утра я оказался единственным желающим позавтракать. Я с полчаса расхаживал по холлу взад-вперед, кипя от негодования, пока наконец не открылся ресторан. Не то, чтобы я был голоден. Просто мне нужно было чем-нибудь занять себя до следующего звонка в Сару. Я собирался поднять там скандал. А пока заказал кофе.

— Ваш чай, сэр.

— Но я не… — Подняв глаза, я едва не был ослеплен сияющей толстой физиономией загадочного мистера Хазенхюттля, моего спутника по обратному рейсу из Сару. — Какого черта вы здесь делаете?

— Не возражаете? — он отодвинул стул и уселся напротив. На нем был рыжевато-оранжевый спортивный костюм, в котором он был страшно похож на спасательный бот.

— Что вам нужно? В Вене я видел вас вместе с Аввадом. Зачем вы рыщете вокруг меня? Я занимаюсь делом!

— Вовсе я не рыщу, Радклифф. Просто поставлен приглядывать за вами. Моя задача проследить, чтобы вы играли в эту игру корректно.

— Играл корректно? А как же насчет руки Клэр? Вот значит, как исполняются желания? Она получает какую-то штуку из проводов и резины, которая к тому же обходится мне в двадцать пять тысяч, а Хассан по-прежнему считает, что со своей стороны выполнил условия нашей сделки?

— Вы же не уточняли, чего именно хотите. Кроме того, если бы даже и уточнили, никакой разницы бы не было. Желание — это материализовавшийся сон. Поскольку сны никогда не бывают отчетливыми, сбываясь, они, как правило, не приносят ничего, кроме разочарования. Помните историю того вашего пожилого попутчика о доме, полном хлеба? Новая рука Клэр Стенсфилд, несомненно, является последним словом науки в данной области. Она позволит ей снова почувствовать себя полноценным человеком.

— Но ведь это не настоящая рука! — Два официанта, накрывающие столики неподлеку от нас, замерли и повернулись к нам. Хазенхюттль отмахнулся от них и сказал по-немецки что-то вроде «Никаких проблем».

— Так, значит, вот как делаются дела в Сару?

— Я вовсе не из Сару, Радклифф.

— Ага, то есть это боги посылают мне типа в оранжевом костюме, чтобы он проследил, честно ли я играю?

— Вы ведь думали, что сынишка Истерлингов это Венаск. А теперь скажите, откуда я могу это знать? Почему бы толстому типу в оранжевом костюме и не быть посланцем богов?

— Потому, что в самолете вы только и делали, что угрожали мне. «Я здесь, чтобы задолбать тебя, Гарри!» Что-то не очень похоже на слова посланника небес… Кстати, откуда вас знает Аввад?

— Как только вы заключили эту сделку, все вовлеченные в нее люди узнали обо мне. Просто так уж это работает.

— Значит и Палм о вас знает?

— Да. Он думает, что помнит меня по службе в контингенте ООН на Синае. Но на самом деле я никогда там на Синае не был. Однажды был в Эйлате, но на Синае — никогда.

— А почему вы угрожали мне в самолете? Вы вели себя, как какой-то дешевый мафиози.

— Прошу прощения. Просто настроение было паршивое. — Он пожал плечами. — Может, съел что-то не то. Вы же вроде и сами терпеть не можете то, чем кормят в самолетах?

Когда можно считать, что ты дома? Когда самолет касается земли? Или когда открывается люк и ты видишь чье-то знакомое лицо? А может, процесс постепенный, вроде всплытия с большой глубины? Когда я жил один, я всегда первым делом просматривал почту, чтобы выяснить, не подстерегают ли меня в почтовом ящике какие-нибудь мерзкие, подобные фурункулам, сюрпризы. И только после этого я мог считать, что теперь я окончательно дома. После женитьбы для меня таким символом стала постель, когда в первую ночь после возвращения, после душа, разборки чемоданов я укладывался в нее, готовый к долгому разговору.

На сей раз я позаботился о том, чтобы ни одна живая душа не пронюхала о моем возвращении в Лос-Анджелес. В аэропорту я взял напрокат машину и через весь город рванул на Береговое шоссе и уже по нему — в Санта-Барбару. Одной из причин, почему я построил наш дом именно там, был вид на океан. В общем-то, я не так уж и жалел о том, что дома больше нет, но стоило самолету покинуть Франкфурт, как я ощутил острое, как у наркомана в ломке, желание снова посидеть на нашем холме, просто побыть на том клочке земли. Это была и сентиментальность, и желание снова полюбоваться роскошными красками калифорнийского неба. И, хотя это уже не было моим домом, я чувствовал, как меня тянет туда, и не мог противиться этому зову.

Машин на шоссе почти не было, и я прибыл на место раньше, чем ожидал. Преодолевая до боли знакомый последний перед моим бывшим домом подъем, я почувствовал, как восторженно дрогнуло сердце и понял, что, приехав сюда, поступил совершенно правильно. На какие-то две или три секунды мне вдруг показалось, будто наш дом по-прежнему стоит на своем обычном месте, терпеливо дожидаясь, пока не появится кто-нибудь из хозяев и не вернет его к жизни. Включит свет, радио, распахнет окна, впуская внутрь теплый свежий воздух, и, сняв трубку черного телефона, наберет номер. Но все было по-прежнему, и, стоило мне увидеть покосившуюся печную трубу, стоящую на страже подобно одинокому бесполезному солдату, сладкий момент сумасшедшей надежды растаял без следа. Какой-то остряк с художественными наклонностями довольно неплохо изобразил на трубе краской из баллончика совокупляющуюся пару, причем член мужчины обвивал женщину, как змея Лаокоона.

— Добро пожаловать домой, Гарри, — подходя к трубе и проводя рукой по знакомому шершавому камню, вслух произнес я.

Если вы дочитали мою историю до этого места, то, наверное, уже догадываетесь, что произошло дальше. Я же, клянусь вам, даже представить себе такого не мог. Для меня это было полной неожиданностью. Венаск говорил, что обычно о своей собственной судьбе и о том, что на нее повлияло, сами мы узнаем последними. Как правило, мы всегда просто слишком заняты, чтобы поднять голову и увидеть, как окружающие нас облака принимают определенную форму.

Они лежали у самого основания трубы, там, где когда-то красовался камин из мрамора и стали — мой постмодернистский прикол в просто оформленной, но очень уютной гостиной. После землетрясения какой-то предприимчивый воришка унес весь мрамор и стальную отделку. От камина теперь осталась лишь темная коробка высотой около четырех футов. Там, где когда-то пылало уютной пламя, лежали четыре камня — каждый размером примерно с кулак. Они лежали, сбившись в тесную кучку, как будто откуда-то упали и лишь по счастливому стечению обстоятельств оказались здесь вместе. В этих камнях не было ничего уникального или запоминающегося. Обычные бурые булыжники, а один даже какого-то красноватого оттенка. Собирая красивые камешки на пляже, вы никогда не обратили бы на них внимания и уж тем более не стали бы их подбирать. Они не светились, не жужжали, как неоновые лампы, и не завывали подобно, сиренам. Они были просто камнями. Просто камнями. Но я смотрел на них, как на женщину красоты столь проникновенной, что она, подобно черной дыре, всасывает в себя все окружающее. На нее можно только смотреть. Стоит лишь попасть в ее орбиту, и вы обречены смотреть на эту женщину всю оставшуюся жизнь.

Четыре скучных, лежащих кучкой на темном от копоти полу камина, камешка. Небольшая кучка — такую мог бы сложить ребенок. При виде их, какая-то часть моей души решила, нет, здесь ничего не осталось. Другая же шепнула, что все здесь, на месте, и не просто в самих этих камнях, а в том, какие они — их цвет и форма, то, каковы они на ощупь, то, что они здесь и сейчас, и то, что мне пришлось пережить, прежде чем я добрался сюда, и то, что мне еще предстоит сделать. Все здесь. Именно эти слова крутились у меня в голове, пока я стоял, уставившись на них — ВСЕ. Да и сынишка Истерлингов говорил мне: «Не удивляйся тому, что все слова — это Бог». Может, он и хотел сказать: «Не удивляйся тому, что Бог — это все: все слова, формы, предметы…» ? Я никогда не верил ни в Дао, ни в Единство Бытия. Если я сейчас и испытал момент озарения или обретения веры, то это было довольно забавно, поскольку уже в следующее мгновение мне на ум пришла старая шутка — дурак хочет продать свой дом и поэтому прихватывает с собой в качестве образца один из кирпичей. Именно в том, КАК лежали эти четыре камня в камине, заключалась точная форма Собачьего музея, который мне предстоит построить в Австрии. Теперь я могу увезти их с собой, и совершенно не играет роли, как я сложу их потом, поскольку эта форма навсегда запечатлелась у меня в памяти.

— Ну и активность, Радклифф. Я считал, для одного дня вам с лихвой хватит и перелета в Калифорнию. Но вы никак не могли удержаться, чтобы не проехать еще полштата и навестить эти развалины.

Я поднял глаза и увидел приближающегося Хазенхюттля. На сей раз на нем была куртка-сафари и штаны цвета хаки. Спрашивать, как и зачем он здесь появился, было бессмысленно.

— У меня к вам есть вопрос. Подойдите-ка сюда, — велел я.

На расстоянии нескольких футов я уловил исходящий от него легкий запах одеколона и пота. Под мышками на курте виднелись темные круги.

— Видите эти камни в камине? На что они, по-вашему, похожи?

— Ни на что. Просто камни. А я должен увидеть в них что-нибудь еще? — Ни тон его голоса, ни выражение лица не давали оснований думать, что он подначивает или испытывает меня.

Я вытащил из кармана блокнот, автоматический карандаш и сделал быстрый набросок. Линия, линия, линия, штриховка, диагональ, арка… Готово.

— Ну, а это на что похоже?

Он нагнулся, снял темные очки и принялся разглядывать рисунок.

— Похоже на… На эти же четыре булыжника, только опутанные проволокой. И еще какая-то арка. — Очки вернулись на место, он покрутил головой. — Когда долго путешествуешь, всегда ужасно затекает шея. В чем дело, Гарри, я что — дал неправильный ответ?

— Вы и вправду не видите здесь ничего другого? Прошу вас, только честно.

— Нет, ничего.

— Вы имеете какое-нибудь отношение к моему сегодняшнему приезду сюда?

— Нет, я думал, вы поедете прямо домой. А это что?

Разговаривая с ним, я перевернул страницу и снова стал рисовать. На второй рисунок у меня ушло добрых минут десять. Но дался он мне значительно легче, чем первый, поскольку я уже совершенно ясно и полно представлял, что должен изобразить. Меня беспокоил только вопрос о возможном влиянии на меня Хазенхюттля. Интересно, правду он говорит или нет? Был этот приезд в Санта-Барбару моим собственным решением, или кто-то физически и психически дергал меня за веревочки — Хазенхюттль или те, кто за ним стоит? Мне страшно хотелось, чтобы это оказалось не так! Я готов был примириться даже с тайной его появления, но только в том случае, если он появился откуда-то из-за меня самого, а не был послан Ими.

Мы сидели рядом среди царящего вокруг покоя и ароматов сумерек. Откуда-то из-за холма до нас время от времени доносились негромкие голоса и смех — Билл Розенберг и его подружка Викки жарили барбекю. Продолжая рисовать, я вспомнил свой последний приезд сюда с Биллом и Бронз Сидни.

— Вы что, так и будете ходить за мной по пятам до тех пор, пока я не закончу работу?

— Только если сами захотите. Вы же знаете, я могу приносить вам пользу, и довольно нешуточную. Я оторвался от рисунка и взглянул на него.

— Правда? И какую же?

— В основном, давать ответы на вопросы. Разумеется, в пределах допустимого.

— А я думал, вы здесь исключительно в качестве сторожевого пса.

— Не только. Я действительно могу помочь. Поверьте, будут моменты, когда вам обязательно потребуется моя помощь.

— Звучит довольно зловеще. Я-то думал, мое дело спроектировать здание.

— Так-то оно так, но у вас есть враги. Хассан был не совсем искренен, когда говорил, будто Ктулу наплевать, если музей построят не в Сару. Ему вовсе не наплевать.

— Ну вот. Взгляните-ка на это. — Я передал ему блокнот. Он снова снял очки и поднес рисунок к самому лицу. Мой дальнозоркий Надсмотрщик.

— Этого я не понимаю.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, я вижу, что это — здание, но не понимаю его.

— Дайте-ка сюда! — я выхватил у него блокнот. — Это Собачий музей.

— Допускаю. Но что поделаешь? Мне все равно этого не понять.

Зато Клэр поняла. На обратном пути в Лос-Анджелес (Хазенхюттля я с собой приглашать не стал) я позвонил ей сначала домой, а затем в магазин и, сообщив, что вернулся, спросил, как насчет совместного обеда? Она охотно согласилась и мы договорились встретиться попозже вечером. В Лос-Анджелесе нет такого понятия, как часы пик, поскольку оно подразумевает, что в какие-то определенные промежутки времени добраться из пункта А в пункт Б труднее всего. В Городе же Ангелов всегда один сплошной час пик, изредка прерывающийся относительными затишьями.

Домой я попал, когда уже совсем стемнело. Квартира, как всегда, выглядела заброшенной, и единственным живым существом, которое меня поприветствовало, был мигающий красный огонек на автоответчике, безмолвно настаивающий, чтобы я прослушал записанные им звонки. Представьте себе мое удивление, когда первым, что я услышал, нажав кнопку, было: «Гарри, ты козел! Эгоистичный, бесчувственный козел». Щелк. Голос Фанни Невилл. За этим следовал деловой звонок, а за ним: «И вот еще что: больше не звони мне, ладно? Даже не снимай трубку и не пытайся». Затем опять деловой звонок, потом: «Я только сейчас сообразила, что ты, наверное, злорадствуешь по поводу моих предыдущих звонков. Но это лишь доказывает, что в отношении тебя я совершенно права, ведь верно?»

Автоответчик отключился, но я еще некоторое время стоял над ним, недоуменно подняв брови. Наконец мой взгляд упал на стоящий у противоположной стены музыкальный центр, и я решил, что хорошая музыка, пожалуй, будет лучшим средством проветрить комнату от напущенного Фанни дыма.

Кумполу никогда не нравились собачьи игрушки, зато он просто обожал кости, они до сих пор валялись в нескольких стратегических местах на полу. Иногда, заскучав, он начинал бродить от одной к другой, погладывая понемножку каждую. Я с тяжелым чувством собрал их и бросил в корзину для бумаг. Нет больше Фанни. Нет больше Кумпола. Любовницы, любимцы и привычки — все покидало меня. Строительство Собачьего музея займет довольно долгое время, но что я буду делать потом? Вопрос о возврате к прежней работе вообще не стоял — воздух вокруг меня был буквально насыщен волшебством и вдохновением, и мне не терпелось посмотреть, что будет дальше, пусть даже это и означало бы столкновение с воинами Ктулу в Австрийских Альпах. Допустим, я и из этой стычки выйду живым, тогда еще интереснее, что произойдет потом.

Перестань биться головой об стену и пойди спокойно поужинай с Клэр — это, пожалуй, был лучший совет, который я дал сам себе за много дней. Рой Орбисон note 70 заполнил гостиную, а Радклифф пошел и наполнил ванну.

Помимо аппетита четырехсотфунтового борца-сумоиста, Божественная мисс Стенсфилд обладала еще способностью не только выдерживать, но и наслаждаться любым, даже самой невероятной остроты соусом или блюдом. Я не раз становился свидетелем того, как она удивляла поваров-индусов, официантов-мексиканцев и подавальщиков-корейцев своим пристрастием к самым острым и жгучим блюдам, какие только им удавалось соорудить. Иногда я с внутренним трепетом заимствовал из ее тарелки крошечные кусочки и тут же едва не умирал от полыхающего во рту и во внутренностях пламени, которое она поглощала разве что с легким вздохом удовлетворения. Однажды я даже попросил ее показать мне язык, желая окончательно убедиться, что она не с другой планеты. Но язык оказался вполне нормальным, и единственным заключением, к которому мне оставалось придти, стало то, что некоторые с виду нежные создания способны питаться раскаленной лавой и получать при этом удовольствие. Может быть, нежность каким-то образом гасит пламя? Возможно, нежность души просто маскирует бушующий внутри огонь совсем иного рода, какие-то чудовищные адские костры? А может, я несу всякую чушь, а у нее просто стальной желудок.

Как бы то ни было, мы встретились с ней в «Гунга-Дин». Мы неоднократно бывали здесь и раньше, так что персонал отлично знал, что у леди асбестовый и совершенно бездонный желудок, в то время как ее приятель больше похож на привередливую старую деву и обычно не заказывает ничего кроме скучного куриного тандури или мяса с карри.

Когда я появился в ресторане, Клэр уже сидела в баре. Новая рука была забинтована и висела на перевязи. Перевязь, бинты и кроссовки были белыми. Все остальное — черным. Пока она меня не заметила, я немного постоял у входа, чтобы получше рассмотреть ее. При тесном общении люди обычно начинают очень умело прикидываться — лицо, голос, жесты — все может служить косметическим прикрытием их истинного лица, известного только им самим.

Она выглядела старше и симпатичнее. Одежда с виду была новой, и я мог представить себе, как она выходит из больницы и направляется прямиком в магазин за покупками. Она всегда любила краски — желтые туфли, яркие юбки. Сейчас же она была в черном, и запросто можно было принять это за траур, хотя, зная Клэр, я и мысли такой не допускал. Она верила в жизнь и считала ее своим другом. Я не знал большего оптимиста. Если она оделась в черное, то это было просто ее способом сказать: «Сейчас я просто пустой сосуд. Но, дайте время, и я снова наполнюсь». Забавные белые кроссовки были светом, пробивающимся из-под ее черного занавеса, брошенной напоследок усталой улыбкой. Она обернулась и наконец заметила меня. Машинально подняв забинтованную руку, чтобы помахать мне, она вдруг взглянула сначала на нее, а потом снова на меня. Поспешно подойдя, я обнял ее и крепко прижал к себе.

— Я знаю, что выгляжу глупо, но носить это мне придется очень долго.

— Ничего страшного. Так у тебя очень крутой вид. Я, пожалуй, не рискнул бы с тобой связываться. Рад тебя видеть, дружок.

— Я тоже, я тоже, я тоже!

— Проголодалась?

— По тебе. Кажется, готова проговорить с тобой ближайшие три недели. Мне очень жаль, что так получилось с Фанни и Кумполом. Но я просто счастлива, что ты вернулся, Гарри. — Она снова притянула меня к себе и стиснула в объятиях. Я хотел ответить тем же, но побоялся случайно повредить ей руку.

Немного позже, в постели, она рассказала мне одну историю. Хотя с тех пор прошло тридцать лет, она по-прежнему не давала ей покоя, и Клэр не рассказывала об этом ни единой живой душе. Когда она училась в четвертом классе, у них была контрольная и где-то в середине урока ей вдруг страшно захотелось по-маленькому. Она всегда была пай-девочкой и никогда бы не позволила себе нарушить дисциплину. Но когда она встала и спросила, можно ли ей выйти, учитель, всегда очень хорошо относившийся к ней, ответил нет, придется потерпеть до конца контрольной. Тогда она стыдливо, по-детски попыталась дать ему понять, что она больше не может терпеть, но ответом по-прежнему было нет. И тогда маленькая хорошая девочка Клэр Стенсфилд села обратно за парту, уронила голову на руки и написала прямо под себя. По ее словам, звук льющейся на пол жидкости запомнился ей на всю жизнь. Я даже не знал, что ей сказать, открыл было рот, но она перебила меня.

— Как это ни смешно, но я дала себе зарок не рассказывать об этом никогда и никому, разве только человеку, которого посчитаю своим самым близким другом. И рассказала я тебе эту историю вовсе не потому, что ты одолжил мне эти деньги, Гарри, а потому, что, когда ты был далеко-далеко, а я валялась в больнице и жалела себя, я вдруг поняла: единственный человек на свете, кому я готова ее рассказать, — это ты.

В последний раз перед тем, как Фанни исчезла за горизонтом моей жизни, я видел ее у ее любимого ресторана в центре города. Я отправился с Папом Лонгвудом позавтракать и договориться о присылке строительных бригад для музея. За неделю до этого я встречался с Хассаном и его людьми, и он преподнес мне первый из множества сюрпризов, который сразу превратил это строительство в настоящую головную боль. Новый султан хотел бы, по крайней мере, треть рабочих набрать из сарийцев, даже несмотря на то что музей предстояло строить в Австрии. Таким образом, после окончания строительства он сможет заявить, что музей был построен для его страны ее же жителями. Не было смысла объяснять ему, насколько это его требование осложнит работу, поскольку другая треть строителей должна быть австрийцами, а я к тому же хотел привезти с собой много американских строителей, с которыми уже привык работать. В конце вечера я спросил, не надеется ли в глубине души его Его Высочество удостоиться Нобелевской премии за международное сотрудничество? Но он просто отмахнулся — Сару, мол готова оплатить все связанные с этим издержки.

Когда я рассказал об этом Папу, он едва не поперхнулся своими оладьями и заявил, что большей чепухи в жизни еще не слыхивал. Арабы в Австрии? И с австрийцами-то, которым по закону разрешено пить на работе пиво, иметь дело — не сахар. Я был с ним совершенно согласен. Уже выходя из ресторана, он все продолжал твердить, что в жизни не слыхивал большей чепухи. А когда мы оказались в нескольких шагах от ресторана, я бросил взгляд на противоположную сторону улицы и заметил будущую султаншу с ее прической от Херджа и с видом «не тронь меня» note 71. Я, конечно, мог бы обойти ее стороной, но мне очень хотелось посмотреть, как она поступит, увидев нас.

Загорелся зеленый, и мы двинулись через улицу. Я понял, что она уже заметила меня, поскольку лицо ее сразу окаменело, но, когда мы подошли ближе, она уставилась куда-то поверх моей головы. Я начал было улыбаться, рассчитывая получить, от нее в ответ хотя бы презрительное пожатие плечами. Я буквально горел желанием отпустить ей что-нибудь этакое сочное и остроумное, но, как на грех, в голову ничего не приходило. При этом я точно знал, что через какие-нибудь полчаса мне на ум придет по меньшей мере пять совершенно замечательных фраз. В результате я так ничего и не сказал, и продолжал молча идти навстречу, глядя ей в глаза в надежде, что она ответит мне хоть мимолетным взглядом. Напрасно. Продолжая идти вперед, я подумал: «По крайней мере у меня хватило духу посмотреть ей в глаза», — и тут вдруг моя нога за что-то запнулась, и я, как подрубленное дерево, рухнул на тротуар.

— Слышь, Гарри, эта стерва поставила тебе подножку! Эй, ты!

Стоя на четвереньках, я со смехом ухватил Папа за лодыжку и посоветовал ему забыть об этом. А эта стерва, даже не обернувшись посмотреть, что со мной стало, спокойно перешла улицу и все с тем же неприступным видом скрылась за углом.