За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера

17. Тюрин и Хабибулин

В третий батальон я пришел один. Сержант Абзалов остался в штабе. Упрямый и обидчивый казах не мог примириться с решением капитана Питерского. И мое горло сжимала обида...

Но, как говорится, нет худа без добра.

Я сидел около блиндажа командира роты автоматчиков, разбирал затвор снайперской винтовки, пора почистить — и на консервацию. Подошел Шетилов. Он понял, что творится со мной, и, помолчав, как бы невзначай сказал:

— Вася, давай посмотрим одно местечко на высоте. Кажется мне, там фашистский снайпер свил себе гнездо.

Евгений Шетилов знал, как можно вернуть меня в строй!

— Где?! — вырвалось у меня.

— Пойдем, покажу.

Южнее водонапорных баков — какая-то выемка, похоже, воронка от бомбы. Справа от нее торчат сухие ветки. Они не укрывают бруствер воронки, но мешают просматривать, что делается внутри. С левой стороны — кустарник. Рядом с ним, на краю воронки, лежит хвостовик мины с рваными, закрученными, как рога у горного барана, концами.

— Ну, как думаешь, сидит там снайпер? — спросил старший лейтенант.

— Место хорошее, он оттуда может видеть все, а самого незаметно, — ответил я.

Рядом с командиром роты в траншее сидел сухой, жилистый Степан Кряж — связной Шетилова — и курил. Совсем молодой парень, но все звали его по имени и отчеству — Степан Иванович. Солдаты его уважали и побаивались. Уважали за смелость, а побаивались за крутой нрав.

Докурив самокрутку, связной сказал:

— Вот если бы я был снайпером, то сделал бы себе огневой пост вон там... — Степан Иванович протянул руку и не успел договорить: разрывная пуля ударила ему в запястье.

Кто же радуется ранению товарища? Я, конечно, не радовался. Но унылое настроение у меня сразу улетучилось. Теперь не нужно было подбадривать меня отвлекающими от обиды разговорами: предстоял поединок с ловким снайпером, умеющим стрелять навскидку.

Для начала решил оборудовать несколько ложных позиций, втянуть противника в борьбу, а там видно будет...

— Мне нужен помощник, — попросил я Шетилова, после того как проводили к санитарам Степана Ивановича.

— Для чего?

Я ответил:

— Оборудовать два или три огневых поста. Одному не справиться.

— Хорошо, будет у тебя помощник.

Прикинув, на какой высоте была поймана на прицел рука связного, я сделал отметку на стене траншеи, затем отстегнул пехотную лопатку и начал выбирать песок для подлокотников.

Через час мне удалось обозначить три снайперских поста. Это на всякий случай: вдруг придется сегодня же вступить в поединок. На третьем оставил на бруствере каску — для приманки. И не успел отойти, как она оказалась на дне траншеи! По вмятине было видно, что снайпер сделал выстрел с той же позиции, с какой раздробил руку связного. «Ловок! — подумал я. — Ну, коль тебе не терпится, постараюсь успокоить сегодня же до заката...»

К полудню мне удалось высмотреть впереди щиток от нашего «максима». Он был замаскирован пожухлой травой и ветками кустарника. Меж веток чернело смотровое отверстие щитка. Изредка в нем поблескивал зрачок дульного отверстия. Посылать пулю в этот зрачок бесполезно — она уйдет рикошетом от ствола в сторону и только спугнет снайпера. Надо выждать, когда он привстанет или хотя бы приподнимет голову.

Ждать пришлось недолго. Снайперу принесли обед. Над щитком показались две каски. Но какая из них принадлежит снайперу? Что-то блеснуло. Стаканчик от термоса. Ага, снайперу, видно, принесли горячий кофе. Так кто же будет пить? Вот один запрокинул голову. Допивает последний глоток — мне виден его подбородок. Я нажал спуск. Голова опрокинулась назад, а блестящий стаканчик упал перед щитком.

И тут ко мне подполз здоровенный солдат лет сорока. Плечи широкие, лицо угрюмое.

Вот так встреча! Но я молчу. Неужели не вспомнит?

— Тюрин, — назвал он себя, — Петром зовут, по отцу Ивановичем.

— Здравствуй, Петро Иванович, — сказал я невозмутимо. — Зачем пожаловал?

— Ротный послал. Иди, говорит, к «кровавому блиндажу», там, говорит, твой земляк, уралец, позиции строит. Это вроде про тебя он так сказал.

— Выходит, ты в мое распоряжение прибыл.

— А кто ты такой есть, чтобы мной распоряжаться?

— Твой земляк, — ответил я, еле сдержав улыбку. Петр Тюрин, по прозвищу Подрядчиков, мой односельчанин, не может узнать меня!

— Земляк, земляк... Слыхал уж от ротного. Говори толком, чего тебе надобно от меня?

Справа, невдалеке от нас, на косогоре, виднелся разбитый блиндаж. Я кивнул в ту сторону:

— Нельзя ли нам приспособить этот блиндаж под снайперскую позицию?

— Приспосабливалась кобыла к болоту — без копыт осталась. Три пулеметных расчета там погибло. «Кровавый блиндаж» его зовут. Пристрелян, смерть туда ходит без запинки, как ветер под худой зипун.

Меня разбирал смех, я слушал Тюрина и улыбался. Земляк обиделся, глаза его сузились, над бровями поднялись бугры, голова до ушей ушла в плечи.

— Ты чего щеришься, зубы скалишь? Я, чай, постарше тебя. Не то повернусь и уйду, поминай как звали. Пособлять тебе пришел, а ты насмешки строишь.

Тюрин мешковато привстал, повернулся ко мне спиной.

«Уйдет», — подумал я, зная норов своего односельчанина.

— Подрядчиков, погоди! — вырвалось у меня.

Тюрин повернулся. Его глаза широко раскрылись, шея вытянулась, он в упор смотрел на меня. Наконец, взгляд его будто прояснился и потеплел.

— Никак, Василий? Григория Зайцева сын!

Разговор оборвала пулеметная очередь. Разрывные пули лопались на бруствере, обдавая нас песком и мелкими осколками. Тюрин прижался к стене окопа, крякнул:

— Заметили, сволочи, теперь не дадут головы поднять.

— Дадут, — успокоил я Тюрина. — Этому пулеметчику надо устроить ловушку.

— Как же ты ему устроишь? — спросил Тюрин с недоверием в голосе.

Я не спеша рассказал ему о своих методах снайперской охоты, начертил на стенке окопа схему — с каких точек можно держать под прицелом пулеметчиков.

— Одного срежем — другие будут побаиваться.

— Тут еще снайпер ихний объявился, — почти шепотом предупредил меня Тюрин.

— Говори громче, я ему уши свинцом заткнул!

Смотрю, ожил мой земляк. Легко повернулся в одну сторону, в другую, проворно заработал лопатой.

— Погоди, Тюрин...

— Петром Ивановичем зови меня.

— Хорошо, Петр Иванович, — согласился я. — Лопатой будем работать ночью, а сейчас принеси сюда перископ, лист фанеры и два гвоздя.

— Ладно, пойду, раз велишь. А ты-то как тут? Снайпер-то...

— Его уже нет, — напомнил я.

— Ну, гляди. Выходит, сам себе хорошо веришь... Я пошел.

Часа два я занимался маскировкой своей основной позиции, чуть в стороне от главной траншеи. Закончил и только тут почувствовал, как устал и как хочется спать. С сожалением вспомнил про своего земляка: зря послал старика за фанерой, эту работу можно было сделать и позже. Прижался спиной к стенке окопа и сразу крепко уснул.

Прошло еще часа два. Сквозь дремоту слышу, как разыскивает меня Петр Иванович, передвигается по траншее взад-вперед. Его бархатный баритон ласкает мой слух. Земляк ворчит про себя, возмущается, потом, совсем как в деревне, на крестьянском дворе, по-отцовски кричит:

— Васянька!

Я молчу, жду, что он будет делать дальше.

— Вася! Выходи, чай в баклажке простынет!

Я вышел и спрашиваю:

— Ну, как маскировочка, Петр Иванович?

— Обед хороший сегодня. Каша, правда, перловая, зато с мясным подливом.

— Я тебя спрашиваю о маскировке, а ты мне про кашу.

— Ну, Вася, я твоих словечков понимать сейчас не хочу, подкормиться тебе надо.

Присели мы к котелку. Ныряем в него ложками по очереди. Смотрю, мой Петр Иванович своей ложкой крупу подхватывает, а мясо и жирную подливу под мой бок в котелке теснит.

— Что же ты, Петр Иванович, мясо не берешь?

— А у меня, Вася, настроение сегодня такое, — объяснил он явно неудачно. И чтобы окончательно замять разговор о мясе, заговорил ласково: — Ты вот что, Вася, попей чайку да усни хотя бы на часок, а то у тебя глаза покраснели, как у рака. А гвозди и фанеру я принес.

Привалившись спиной к куче свежего песку на дне траншеи, я снова уснул. Проснулся ночью и не поверил себе: Петр Иванович укутал меня, как ребенка, своей шинелью, под головой — вещевой мешок, ноги завернуты фуфайкой. Мне подумалось, что более мягкой и теплой постели не найти сейчас во всем Сталинграде.

— Петр Иванович, ты же замерз в одной-то гимнастерке! Зачем ты...

— Я, Вася, не мерз, работой грелся.

Оказывается, пока я спал, он прокопал новый ход сообщения к блиндажу.

С рассветом на Мамаев курган налетели фашистские самолеты, стали сыпать мелкие мины и гранаты. В нашу траншею угодило не меньше трех десятков мин. Дым, пыль, тухлый запах взрывчатки... Еще не улегся черный шлейф от гранатной атаки с воздуха, как о бруствер наших траншей ударились первые мины крупного калибра.

По новому ходу сообщения мы перебрались в блиндаж: как-никак над головой два наката бревен.

От взрывов тяжелых снарядов блиндаж качался, как зыбка.

— Вот аспид проклятый, нехристь басурманская, — то и дело повторял мой земляк.

— Петр Иванович, кого это ты так пушишь?

— Сам знаешь...

Продолжения фразы я не расслышал: возле блиндажа взорвалась не то бомба, не то снаряд. Выход завалило песком, светилась только небольшая щелочка.

— Ну, Петр Иванович, вставай, будем откапываться.

Оглушенный, он понял меня по жестам, а не по словам.

Как и следовало ожидать, после такой обработки гитлеровцы бросились в атаку. Но куда они устремились — нам не видно. Мы оказались закупоренными в «кровавом блиндаже». Работаем проворно, молча, потому что наверху слышен топот ног. Чьи там ноги, кто знает?! Петр Иванович разгребает песок огромными ладонями, как лопатой. До крови изодранные пальцы жжет, будто разгребаешь не песок, а горячие угли. Теперь надо посмотреть, что делается перед блиндажом. Мои глаза уперлись в широкую спину коричневого мундира. Офицер! Нет, ефрейтор с ручным пулеметом. Его плечи тряслись от коротких очередей.

Схватив автомат, я нажал на спусковой крючок, но забитый песком затвор отказал. От злости я готов был разбить автомат. Плечи пулеметчика снова затряслись. Я зубами выдернул чеку гранаты и швырнул ее под ноги пулеметчика. Петр Иванович уперся плечом в опорную стойку и ногами раздвинул выход. Я выскочил к убитому пулеметчику, схватил его пулемет. Тут же заметил еще одного мертвого гитлеровца с автоматом. Но куда стрелять? Кругом густая мгла от пыли и дыма. Лишь по пальбе можно определить, что бой идет в глубине нашей обороны. Значит, надо нанести удар с тыла!

Я возился с пулеметом, но открыть огонь не мог: не знал оружия врага. Тюрин рядом со мною бил из немецкого автомата. Заметив фашистского офицера, я бросил пулемет, схватил свою снайперку, выстрелил. Гитлеровец упал. Передернув затвор, я отыскивал новую цель. У Тюрина вышли патроны. Он отложил в сторону трофейный автомат, подполз к пулемету, повернул направо, налево, попробовал устойчивость, приложился, отвел рычаг назад, собачку опустил вниз и нажал спусковой крючок. Пулемет заработал, как часы.

Прорвавшиеся гитлеровцы оказались между двух огней. Они заметались, побежали в разные стороны. «Кровавый блиндаж» теперь сеял смерть в их рядах.

Тюрин вел огонь, изредка поправляя свои усы и приговаривая:

— А, басурманы! Попались!

Вражеские минометчики засекли нас. Они обрушили на блиндаж залп целой батареи. Я оглох и тут же будто провалился сквозь землю...

Сколько прошло времени — не знаю. Когда я открыл глаза, то увидел возле себя сначала Тюрина, а затем несколько автоматчиков из роты Шетилова: атака противника была отбита, положение восстановлено.

В голове гудело, шумело на разные голоса, перед глазами плыли разноцветные круги, траншея вставала на дыбы, от рваной земли несло жаром, словно от глинобитной печки.

Тюрин застегивал на моей груди пуговицы. Руки у него тряслись, левый глаз слезился. Кроме всего прочего, в разгаре боя у него оторвало подошвы сапог, и он сейчас только это заметил.

Кто-то шутливо подбодрил его:

— Ну, дядька, и орел, на ходу подметки рвет!

Вскоре на ногах Тюрина уже были тупоносые трофейные сапоги с широкими короткими голенищами.

За ночь «кровавый блиндаж» оборудовали для жилья. Амбразуру закрыли мешками с песком, выход утеплили плащ-палаткой. Внутри — полный солдатский уют, а снаружи ничего не тронули: пусть противник думает, что блиндаж разбит, две бомбы в одну воронку не падают!

Ранним утром доставили завтрак. Его принес Атай Хабибулин — скромный труженик, доставлявший пищу на передний край.. Поставив передо мной термос с горячим борщом, он обрадованно обнял меня за плечи и, похлопывая по спине огромными ладонями, сказал:

— Хорошо, табариш глабный, будем кушай, крепко будем кушай, потом чай...

Сию же минуту проснулся Тюрин, вскочил как ошпаренный, глаза злые. Мне показалось, что он сейчас бросится с кулаками на Хабибулина, поэтому я поспешил представить своего старого знакомого:

— Это мой фронтовой друг, Атай Хабибулин.

— Фронтовой... — передразнил меня Тюрин. — Начпродовский хомяк, фронтовой!

— Пошто так говоришь: комяк? Непрабда! — обиделся Хабибулин. И стал рассказывать о себе Тюрину то, что мне было уже известно.

Башкир из аула Чишма, он попал в действующую армию случайно. Провожал сына Сакайку на фронт. Приехал на станцию верхом на своей лошади. Народу было много. В стороне от вокзала стоял конный обоз. Лошади были выпряжены, привязаны к повозкам и лениво жевали сено.

— Моя гнедой всю ночь бежал, дорога шибко большой, устал, — рассказывал Хабибулин.

Привязал он своего гнедого к военной повозке, чтоб казенного сенца пожевал, а сам пошел искать сына. Долго ходил вдоль эшелона, подходил к каждому вагону («ящика железный», — говорил Хабибулин), каждую дверь открывал, звал сына, но тот не отзывался. Когда же вернулся к обозу, где оставил свою лошадь, увидел, что лошади уже нет — обоз погрузился в эшелон.

— Карабчил солдат моя гнедой!

Следы знакомого копыта с треугольными шипами подков привели его к одному из «ящиков». В вагон его не пускали, и он начал звать лошадь. Сложил свои тонкие губы трубочкой и засвистел в ладони. Гнедой отозвался, забил копытами. Эшелон уже тронулся. Хабибулин успел вскочить на подножку. Да так и остался коноводом хозвзвода вместе со своей лошадью.

Уже перед самым Сталинградом нашел сына Сакайку. Решили отец и сын воевать вместе, в одном полку, и лошадь свою официально зачислили на фуражное довольствие полка.

«Карош человек Баба Федя», — так называл Хабибулин командира хозвзвода старшину Федора Бабкина, который закрепил за ним еще одну лошадь и пароконную повозку.

Полк вступил в бой за Сталинград. В первые же дни роты понесли большие потери. Хабибулин нашел своего сына на переправе среди раненых, отвез его на своей повозке в армейский госпиталь и вернулся в роту вместо сына, оставив лошадей и повозку в тылу дивизии.

— Мой Сакайка шибко кровь терял. Лошадь бомба убил. Я патрон таскай. А ты меня комяк обзывал... — закончил свой рассказ Хабибулин.

Тюрин смягчился:

— Ладно, извиняй...

С этой минуты между ними вроде установилось взаимопонимание, однако Тюрин нет-нет да и готов был чем-то уязвить Хабибулина. А тот между тем все чаще и чаще стал наведываться в наш блиндаж. Доставлял обеды, ящики с патронами или гранатами. Был он какой-то двужильный. Без груза не ходил: если в одну сторону нес патроны, то обратно тащил на себе раненого. Он плохо владел русским языком, но хорошо знал, что нужно солдату в окопах.

Снайпера Абзалова он называл «мой Сакай», говорил с ним на родном языке. Абзалов платил ему добрым вниманием, называл атаем — отцом.

Хабибулина наградили медалью «За боевые заслуги». Радовался он этой награде, наверное, больше, чем я, получивший орден Красного Знамени.

За два месяца боев в Сталинграде Хабибулин стал опытным, смелым воином. И вдруг оплошал. Как-то появился бледный, губы посинели, шатается...

— Ранен?

Хабибулин рухнул лицом вниз. На спине два темных пятна. Тюрин снял с него шинель, гимнастерку, наложил на раны пластырь, забинтовал перебитый локоть. Ни одного звука, ни одного стона не издал Хабибулин. Я подставил к его рту фляжку. Хабибулин улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Твоя запас моя не берет.

— Ну, хоть глоток, легче станет, — уговаривал его Тюрин. — Хоть каплю, это ведь из твоих рук было взято, ты принес...

— Хорошо, Урал-человек, огонь нельзя глатай, грешно.

Только сейчас мы узнали, что он не пьет и терпеть не может спиртного.

— Вроде вера у него такая, — пояснил Тюрин. — А зря, тяжело ему будет боль переносить без спиртного. В медсанбат его надо.

— Не пойдем, — возразил Хабибулин, — там мой Сакайка умирай...

Мне хотелось сию же минуту схватить снайперку и отомстить за Хабибулина тому пулеметчику, который хлестнул ему в спину, но после контузии у меня еще тряслись руки. Это сделал за меня Абзалов.

Вечером, когда стемнело, Тюрин и Хабибулин, обняв друг друга за плечи, направились к выходу из блиндажа. Тут их встретил начальник политотдела дивизии Василий Захарович Ткаченко, он пришел сюда с группой моих друзей-снайперов.

— Посторонись, — сказал Тюрин снайперам. — Уважать надо, Урал с Башкирией идут. Тюрин с Хабибулиным!