Забиба и царь

Когда царь заметил, что она разговаривает сама с собой, он спросил ее:

- О чем это ты, Забиба? Ты думаешь как-то иначе?

Забиба очнулась и сказала:

- Нет, мой царь, кое-какие мысли вертелись в моей голове, но я нашла твое решение самым верным. Я пойду к народу, если ты дозволишь, и я искренне взываю к Аллаху, чтобы Он обелил мое лицо в твоих глазах. Я верю от всей души, что Аллах существует и что Он справедлив. Он велик и может сделать так, чтобы народ пошел за тобой, в соответствии с теми высокими понятиями и помыслами, о которых я тебе толковала, и в соответствии с тем, что я знаю.

- Во имя Аллаха, - сказал царь.

Тогда Забиба приблизилась к царю и поцеловала его в лоб. Царь обнял ее. Потом она приветствовала его, опустившись на колени и склонив голову в знак покорности, признательности и любви, как сделала она когда-то, когда впервые пришла к нему во дворец, и как делала время от времени, когда царь поручал ей какое-нибудь важное дело, но не в каждодневных отношениях, ибо царь не хотел, чтобы пустые формальности убили или ослабили радость их отношений.

Вернулась Забиба, а позади нее шел народ. Люди кричали:

- За родину, за нацию, за веру, за преданность, за смелость, за свободу, за справедливость, за правду!

Нарастал гул голосов:

- Против измены, предательства, угнетения и гонений.

Народ столпился на территории дворца у внешней стены, а Забиба несла знамя, и сердце ее так и рвалось из груди. Она сидела верхом на своем белом коне, опоясанная мечом. И сплотилась армия, и все встали за царем, как за своим командиром.

Узнали заговорщики, что их план из-за мужа Забибы вот-вот раскроется, и прежде всего потому, что муж Забибы, хотя и казалось, что он не догадался, что Забиба разоблачила его, на самом деле обо всем догадался и решил немедленно бежать к эмирам-заговорщикам и к тем, кто поддерживал их в соседних царствах. Заговорщики решили напасть на царя в тот же день, но не учли того, что народ благодаря Забибе и благодаря Аллаху станет сердцем и опорой царя и что он сплотится, чтобы оказать армии существенную помощь. Поэтому, когда напали они со всех сторон на царский дворец, поразила их огромная сила, и застигнуты они были врасплох выпущенным в них роем стрел. И всякий раз, когда они пробивали брешь во внешней стене дворца, массы людей не давали им глубоко прорваться и сколько-нибудь серьезно расстроить порядки защитников дворца. И нападавшие поворачивали вспять, когда настигали их копья, мечи и стрелы солдат и простых людей, и даже дубинам нашлось место в этом упорном и победоносном сопротивлении. Наконец нападавшие были разбиты и бежали, бросив тела убитых, и стали презренными беглецами, после того как лишились высоких человеческих понятий и милости Господа милосердного и его благоволения. Но перед самым окончанием сражения Забибу сразила стрела, пробив кожаный панцирь, который она предпочла стальной кольчуге, чтобы отличаться от регулярной армии и слиться со своим народом видом и духом, ведь именно такие доспехи надевал народ, когда ему предстояло сражаться с врагом.

Отнесли Забибу в царские покои во дворце и уложили на постель, и один из стражников сообщил царю о случившемся.

И хотя это известие сразило царя и он готов был тут же устремиться к Забибе, все же он взял себя в руки и сказал себе:

- Боюсь, как бы воины по ошибке не подумали, что я покидаю поле боя, после того как ранили Забибу, и как бы не развалили оборону. И еще боюсь, что потом обо мне начнут распускать слухи те, кому это выгодно. Скажут, что я испугался сражения и решил покинуть его под предлогом того, что мне нужно проведать Забибу. Как бы там ни было, разве не является законом боя то, что командир не вправе покинуть его в самый решительный момент? Поэтому я буду мстить за Забибу, снося головы предателей, и сражаться до верной победы с помощью Бога Забибы.

И стал он метаться по полю боя, гремя голосом и разя мечом и копьем. А когда в его руке тупился меч или ломалось копье, он менял их на другие, и так продолжалось до тех пор, пока враг не был повержен.

Пока жернова сражения вращались таким образом, Забиба, лежа на царском ложе, диктовала писцу такое письмо:

"Дорогой мой, любимый Аiраб. Не хочу говорить "мой великий царь", чтобы дух моих слов не был отягощен титулами и званиями. Поэтому я называю тебя так, как приятно моей душе в минуту, когда я в последний раз прощаюсь с тобой, так и не увидев тебя. Я назвала тебя по имени, да сохранит его Аллах как символ любви и почитания твоего народа и твоей армии.

Из любви к тебе я не отказываюсь от твоего предложения стать твоей женой. Эта свадьба была и по-прежнему остается моей мечтой и милостью для меня, говорящей о величии твоей души и силе твоей любви ко мне. Я отвечаю тебе с такой же готовностью к самопожертвованию и великодушию, хотя мои слова и могут показаться странными. Но ведь когда мы говорим о любви и преданности, нередко происходят странности.

Я не хотела, чтобы ты принимал решение о нашей свадьбе под воздействием этих странностей, а хотела, чтобы ты принял решение после победы, которую скоро одержишь, если пожелает того Аллах. Меня уже, наверное, не будет в вашем мире, но все равно я сумею насладиться этой победой и увидеть ее во всех подробностях. Разве павшие герои не живут и здравствуют у Господа? Разве живущий там не видит все, что творится на земле? Да, я увижу вашу победу, нашу победу. Я ее еще отпраздную. Я хочу, чтобы и ты насладился победой и твоей новой связью с народом. Чтобы она возникла, я прошу тебя дать народу право использовать любые подобающие тебе титулы и звания. Так нужно, потому что добившийся этого народ будет искренним в своих решениях, защищать их и вместе с тобой нести полную за них ответственность. Во всяком случае, после того, как имена царей и эмиров запятнали себя таким позором, не думаю, что титул царя будет тебе приличествовать. Ты должен быть вождем народа и армии, их проводником к добродетели, строительству и победе. Приблизься к народу через такой титул, который будет ему приятен, и через такие поступки, которые не будут отделять тебя от народа, а народ от тебя. Будь с ним единым целым. Тогда народ и его армия смогут под твоим предводительством сделать то, что прославит нашу страну и того, кто ей правит, и станут строителями славной истории нашей нации. Аллах велик.

Прошу тебя, не забудь меня. Я умираю от руки предателя.

Забиба, дочь народа, возлюбленная Араба.

Я умираю, да здравствует народ!

Я умираю, да здравствует Араб!"

* * *

Умерла Забиба, а царь еще жил некоторое время после нее, пока не забрал его Аллах. День за днем царей становилось все меньше, но во дворцах тех из них, кто еще правил, по-прежнему плодились зло и измена. А народ по-прежнему выказывал свою волю, когда у него появлялась для этого возможность. Народ стойкий, как вечность, как желает того Всемогущий.

Погибла Забиба, и закрылись ее глаза в тот момент, когда душа ее достигла своего места в саду вечности, а царь оплакивал ее с великою скорбью. И говорил он так:

- Погибла Забиба, но она живет среди тех, кто вознесся. Она живет как великий символ и среди нас. Она осталась, чтобы вдохновлять народ и меня своими взглядами, своей преданностью и мудростью, своей великой душой и упорством, угодным народу и родине. И будет угодно все это Аллаху, хвала Ему, если Он того пожелает.

Душа ее осталась с нами и парит над нашими головами рядом с душами героев и праведников, а зло и злодеи исчезли до времени. Победил народ, и победила страна. Победила нация, благодаря Всемогущему. Потерпели неудачу нападавшие и были разбиты. Народ победил.

Я встречусь с тобой, Забиба, там, где пребывает твоя душа. Знаешь ли ты как, Забиба? Конечно, знаешь. Ты знаешь, что дорога к тебе - это любовь к народу. Я должен поощрять его возможности и способности в самых разных сферах и не отягощать его ничем ненужным. Он должен нести только самые главные обязательства и неизменные моральные понятия. С ростом возможностей народа и развитием его понятий лестница, по которой я приду к тебе, будет становиться все выше.

Иди, а я взлечу к тебе на крыльях моей веры, если захочет того Господь мой и твой Господь, Забиба. Ты познала ту высшую степень свободы, Забиба, о которой говорила. Эта свобода, несомненно, выше и глубже той свободы, которую знаем мы здесь, на земле. Но и она - свобода ограниченная, а не абсолютная. А знаешь почему, Забиба? Потому что своей героической смертью ты добилась такого положения, которое обретают в борьбе за веру, и тебе не дано будет занять уровень ниже того, которого ты достигла, испытать состояние более низкого уровня, и поэтому ты будешь как цари на земле, иметь такое отличие, которое не позволит тебе уподобиться. Ты будешь среди лучших. Вот так и цари, которых ты критикуешь и которых сейчас критикую с тобой я, не могут покинуть свои дворцы и жить обычной жизнью среди народа ни постоянно, ни даже временно, ибо различие между ними, как различие между раем и адом.

Знаешь ли ты, что не можешь избрать для себя нечто другое, находящееся за той чертой, которую провела твоя героическая смерть за дело нации и народа? Это потому, что абсолютной свободой может воспользоваться только тот, кто восседает на самом высоком троне: Бог твой и мой Бог, Забиба, Аллах милостивый и милосердный. Только Он один, хвала Ему, способен делать все, что выше и ниже его возможностей. Только Ему одному доступно любое состояние и Его противоположность, без малейшего намека на двойственность. Рай и ад, ангелы и демоны, земля и небо, день и ночь, солнце и мгла - все по его велению и благодаря его мудрости. Теперь ты видишь, что нет абсолютной свободы, хотя мы и владеем ее высшим понятием, пока остается хоть что-нибудь выше или ниже наших возможностей. Наделил нас Аллах высшим пониманием способностей и свободы.

Да пребудет Забиба на небесах!

И пусть живет она на земле.

* * *

Народ провожал Забибу, и сыны народа несли ее гроб. Каждый старался обрести ее благословение. Оплакивали ее народ и армия, а царь долго следовал впереди процессии за ее гробом. Оплакивали ее горько, а когда земля стала ее последним прибежищем, царь велел закопать тело ее мужа, который оказался среди убитых, в яму вдали от ее могилы.

Когда люди узнали об этом, они забросали его могилу камнями и всем, что попалось под руку, вплоть до отбросов. И стало обычаем в жизни народа собираться каждый год в день, приходящийся на 17 января по летоисчислению христиан, чтобы побивать камнями подлого преступника, а с ним и всех захватчиков и предателей. Предав их проклятию, люди шли с венками из лавра и роз на могилу Забибы и возносили молитвы за нее, героиню народа, преданную ему в жизни и в смерти.

А Араб объявил, что, перед тем как вступить в битву, Забиба стала его женой, что она развелась со своим мужем-предателем. Объявил царь, что сам был тому свидетелем и сам был кади*, ибо ему дано право распоряжаться судьбами людей.

Вот разница между павшими героями и живыми, между живыми и мертвыми. Между борцами и теми, кто предал Аллаха и родину, народ и нацию. Между тем, кто несет свободу своему народу, нации и стране, и теми, кто отступает от всего дорогого и совершает предательство.

Да здравствует славная жизнь и смерть, угодная Аллаху и гневящая врагов!

Аллах велик.

Да сгинут все злоумышленники!

* * *

Умерла Забиба, и пусть живет Забиба. Так возглашал народ во всех уголках царства, как бы в противовес возгласу: "Царь умер, да здравствует царь!", который звучал, когда один царь умирал, а другой воцарялся, занимая его трон и по наследству принимая его титул. Эти возгласы народа были явно направлены против того, чтобы страной снова правил царь, каким бы он ни был.

И вот, когда победой закончилась битва народа и армии против великого заговора, направленного не столько против царского трона и жизни царя, сколько на то, чтобы расчленить царство и поделить награбленное между чужеземными царствами, которые поддерживали эмиров-заговорщиков и снабжали их оружием разрушения и уничтожения. В массы людей из армии и народа, отличившихся высокими помыслами и участием в сражениях, затесались те, кто не мог похвастаться такими отличиями, надеясь воспользоваться случаем и получить свою выгоду. Это были крупные торговцы и землевладельцы, которые имели все, что они имели, по наследству, а не за заслуги и самопожертвование в этой судьбоносной битве. Были с ними и другие, имевшие свои интересы, но не отличавшиеся высокими помыслами и отвагой.

Разве не так чаще всего и бывает, если этому не придает значения нация и тот, кто представляет ее совесть и волю? Разве не случается так, что армия и народ гибнут в битвах, а кто-то другой, не отличающийся ни чистотой, ни красотой на поприще жертвенности, терпения и деятельности, присваивает себе чужую славу и забирает то, что по праву ему не положено?

И вот собрался народный совет с его представителями, а другие, которые просочились сюда и которых было меньшинство, не должны были бы попасть в него, потому что сражение дало знать, кто вправе носить звание народного представителя. Но вошли туда некоторые слабые личности, которым не был известен опыт народа и степень его жертвенности, потому что не созрели еще в них понятия верности народу и не изгнали они еще из себя слабость. Не только слабость страха, но любую слабость, в том числе и ту, что восхваляет тех, кто не заслуживает восхваления.

Поэтому те, которых было меньшинство, нашли лазейки в слабых душах, позволившие им просочиться и занять в народном совете места, им не предназначавшиеся.

Собрался народный совет из людей самых разных слоев, и каждый из них был своего достоинства. Там были мужчины и женщины, военные и гражданские, земледельцы и ремесленники и многие другие. Но больше всех привлекала внимание величественная женщина, по поведению и одеянию которой было видно, что она крестьянка. Она несла на руках, когда вошла в зал, ребенка не старше года. Усевшись на одно из мест в зале, ребенка она положила себе на колени.

Началось обсуждение судьбы царской власти, которым руководил старейший из присутствующих. Этот почтенный человек выделялся своими взглядами и нравом, что было видно по его уверенности в себе. Он обладал огромной физической силой, которая не соответствовала его годам, приближавшимся к шестидесяти пяти. Разве уверенность в себе не есть сила того, кто пользуется ей по заслугам?

Старейший, возглавляющий собрание, стукнул кулаком по столу, за которым сидел. Справа от него сидел один из военачальников, слева - женщина с мечом, по виду которой было ясно, что она участвовала в массовом сопротивлении захватчикам во дворце царя.

Все, кто присутствовал в зале, кто думая о своем, кто разговаривая с соседями, замолчали, когда услышали, что председатель собрания стукнул по столу. А он привлек их внимание голосом, в серьезности которого вряд ли кто усомнился:

- Слушайте все! Прежде чем мы начнем, приличествует нам, а долг и благодарность требуют того же, почтить души павших героев, и прежде всего душу Забибы, дочери народа, символа самопожертвования и героизма нашего великого народа и его отважной армии, вставанием, помянуть всех раненых и помолиться за их выздоровление.

Собравшаяся в зале толпа не позволила говорящему сказать что-то еще. Услышав имя Забибы, зал взорвался аплодисментами. Крики радости и приветствия смешались с горькими рыданиями, и слезы так и полились, даже из глаз тех, кто не позволял себе слез. Военные и то плакали, хотя по своему предназначению и характеру должны быть твердыми как лед, ведь в сражении они видят, как рядом с ними падают замертво их друзья, и однако же продолжают выполнять свою боевую задачу. Так уж устроено, чтобы не рассеялась боевая мощь войска и чтобы никто из сражающихся не отвлекался от своих обязанностей и общего плана.

Даже военные заплакали, услышав имя Забибы. Разве кто-нибудь, кроме Забибы, заслужил, чтобы глаза источали слезы, а сердца в тоске по ней обливались кровью?

Гул голосов нарастал.

Да здравствует Забиба, дочь народа и его вдохновительница!

Да здравствует Забиба, символ героизма и славы!

Да сгинут все злоумышленники!

И никто не прославлял царя, кроме одного торговца, незаслуженно присутствовавшего на собрании. Но те, кто сидел рядом с ним, заставили его замолчать, дав ему понять, что то, что он говорит, вызывает диссонанс. К тому же, чтобы был услышан единственный голос, он должен обладать не только огромной силой, но и несомненной правотой.

После того как сказали все то, что сказали, прославляя страшную и упорную битву, ее символы и героев, зал успокоился. Но тех, кто сидел рядом с женщиной, что положила себе на колени ребенка, поразило, что она была единственной из присутствующих, кто не плакал. Она хранила молчание и не произносила ни слова. А когда сидящие рядом спрашивали ее об этом или вопросительно заглядывали в глаза, она слегка улыбалась и говорила:

- В глазах моих уже не осталось слез, чтобы их источать. У меня было пять сыновей, а на коленях у меня сын старшего из них. Слезы мои не вернут моих сыновей. Их причислили к символам героизма и славы нашего великого народа. А я пришла сюда поддержать тех, кто нуждается в поддержке изнутри и снаружи, чтобы болтуны и те, кто выдает себя за знатоков, не выхолостили понятия героизма, смелости и благодарности, чтобы не позабыли мы Забибу и того, что сделали наши сыновья, пожертвовавшие свои жизни. Помня о том, что сделал великий народ, в рядах которого находились и пять моих сыновей, а во главе стояла Забиба, мы обязаны бережно хранить безопасность нашей земли и наше единство. Мы должны избрать того, кто, благодаря своим особенным качествам, будет вести нас, кто справедливо будет править нами в настоящем и в будущем. Только в этом случае расстроим мы планы наших врагов, только тогда самопожертвование народа не останется в прошлом, а будет почитаться и поощрять сынов народных к тому, чтобы и они, если будет необходимо, пожертвовали собой по их примеру.

- Я, сестра моя (или дочь моя), - обращалась она к тем женщинам, которые ее спрашивали, в соответствии с их возрастом, - напрягаю свое сознание и собираю в кулак все оставшиеся силы, чтобы навсегда сохранить в памяти ту цель, ради которой пролилась кровь моих сыновей и Забибы. Я не кричу и не плачу вместе с вами, чтобы не растратить последние силы, чтобы усмотреть тех, кто своим славословием попытается увести нас от той цели, ради которой пожертвовали собой мои сыновья, наши сыновья, наши герои. Чтобы заметить тех, кто захочет предать кровь Забибы, дочери народа и души народа. Именно поэтому я только слушаю и стараюсь понять то, что происходит передо мной, и не занимаю себя в настоящий момент ничем другим, кроме этого.

Услышав эти слова, женщины перестали рыдать, а мужчины утерли слезы куфийями или руками, и сказали все этой славной женщине:

- Аллах с тобой и укрепит Он тебя! Все мы будем стражниками, охраняющими принципы, за которые отдали свои жизни герои Ирака и его славные дочери, за которые сражались оставшиеся в живых и те, кто уже пребывает рядом с Господом нашим на небесах. Мы не позволим самозванцам, шарлатанам и ничтожествам предать забвению самопожертвование наших сыновей, братьев и сестер, наших символов. Мы не позволим им этого сделать, и то, что необходимо сберечь в памяти из понятий истории, родины и веры, люди будут помнить веками.

* * *

Тут все снова услышали председателя собрания, стукнувшего кулаком по столу, и замолчали. После того как все освободили часть запасов своих слез, томившихся в груди, души их стали более податливыми, а сами они перестали нарушать порядок, требующий соблюдения в зале спокойствия и дисциплины.

Сказал председатель собрания, а звали его Абд Раббиги*:

- Я напоминаю вам о порядке высказывания в этом зале. Прежде всего, нам следует говорить о главных задачах и не расточать слова без толку. Соблюдая все приличия, мы все же не должны попусту блистать словами, потому что золото остается золотом, даже если поверх него земля. А если золото не настоящее, то его, конечно, придется натирать до блеска, удаляя ржавчину, чтобы люди думали, что это золото.

Каждый, кому большинство присутствующих предоставит такое право, сможет говорить на те темы, которые мы обсудим в соответствии с повесткой дня, но никто не будет выступать дважды по одному и тому же вопросу, если будут еще желающие высказаться. Каждый, кто захочет говорить, должен спросить разрешения, подняв для этого правую руку. Слово будет давать председатель собрания, и если у вас нет возражений или каких-либо поправок относительно порядка проведения собрания, давайте сразу же перейдем к повестке дня.

Руку поднял Нури Джаллаби. Председатель собрания позволил ему говорить, и всем было ясно, что он из числа тех, кто принадлежит к благородным мира сего. У него не было ясной позиции по отношению к народу и армии, и он попал на это собрание явно незаслуженно.

Он встал и сказал:

- Раньше у нас было принято предоставлять первое слово лучшим людям общества, а не всем подряд. Почему вы нарушаете традицию?

Председатель ответил:

- Наше собрание само себе хозяин. Мы разрабатываем правила решением большинства, и устанавливают их те, кто подчиняется собранию и соблюдает его решения в своей жизни.

Руку поднял один из военных и сказал:

- Я согласен с тем, что говорит председатель собрания, но хотел бы кое-что добавить. Если мы готовы принять все старое, как оно есть, то зачем в таком случае мы здесь собрались?

Ему захлопало большинство сидящих в зале.

Слово, подняв руку, попросил Ахмад Аль-Хасан. По его внешности было видно, что он из выдающихся людей, которые возглавили сопротивление захватчикам. Ему было лет сорок. Когда председатель собрания дал ему слово, он встал и сказал:

- Трудно придерживаться такого порядка проведения собрания, и можно было бы прислушаться к нашему другу, - он указал рукой на Нури Джаллаби, который предложил изменить порядок предоставления слова. Но позвольте спросить, кто дал ему право считать себя одним из лучших людей общества, а значит - высказываться раньше других? На каком основании пришел он к такому выводу?

Когда Нури Джаллаби ответил, что он унаследовал это право от своих отцов, сказал Ахмад Аль-Хасан:

- То, что унаследовано нами из традиций, надлежит соблюдать тем, кто уважает эти традиции, или тем, на кого они возложены в виде обязанностей власть имущими против его воли, а друг наш Нури Джаллаби не имеет здесь никакой власти. Наследство делится здесь по праву, которое нужно еще заслужить. Мы не верим тому, что ты говоришь, и мы не сыновья твоего отца, чтобы ты раздавал нам наследство. Ты не можешь навязывать нам порядок, который был удобен тебе в условиях власти, основанной на наследовании трона. Мы собрались как раз для того, чтобы обсудить этот порядок, и здесь достаточно тех, кто желает его изменить.

Закричал Нури Джаллаби, когда увидел, что его доводы оказались беспочвенными:

- Ты хочешь сказать, что изменишь порядок царской власти?

Несмотря на то удивление, которое он попытался при этом изобразить, его слова прозвучали неуверенно и нетвердо. А Ахмад Аль-Хасан, улыбнувшись, сказал:

- Да, если согласятся две трети собравшихся здесь, мы изменим режим.

Сказал Нури Джаллаби:

- Что, и смените царя?

Ответил Ахмад Аль-Хасан от лица народа:

- Да, сменим царя. Мы сменим того, кто стал царем при отсутствии воли народа, благодаря силе и политике чужеземных держав, которые устанавливают царей в наших краях, включая и царей нашей огромной земли, против воли и желания народа.

Сейчас, когда воля народа заявила о себе, а несправедливая воля и чужеземные силы не могут навязывать нам свое влияние, те, кто представляет народ и его вооруженные силы, вправе высказывать свое решительное мнение о том, что необходимо народу, а что для него неприемлемо.

Замолчал Нури Джаллаби, который обманом и незаслуженно пришел на собрание, и не нашел, что на это ответить.

Тогда заговорил председатель собрания:

- Я прошу вас не торопиться обсуждать вопрос, который мы еще не ввели в повестку дня. Продолжим наше собрание.

Председатель повторил:

- Есть в этом зале тот, кто выступает против такого порядка проведения собрания?

* * *

Руку подняла мать пятерых павших героев. Председатель позволил ей говорить, и она сказала:

- У каждого собрания должны быть свои цель и суть, хотя бы изначально. Если мы еще не решили, под каким лозунгом проводить это собрание, я не думаю, что кто-то будет против того, что мы собрались здесь, чтобы прославить наших героев.

Зал зашумел возгласами и аплодисментами.

А мать героев, продолжая, сказала:

- Воистину, Забиба - героиня народа и вдохновительница его, символ его героизма и самопожертвования, поэтому я предлагаю принести ее портрет и повесить высоко над столом председателя собрания, чтобы всем казалось, что она над нашими головами, и чтобы ее мог видеть каждый сидящий в зале. Так, по крайней мере, определится основное направление нашего собрания.

Председатель сказал:

- Предложение матери героев повесить портрет Забибы в центре зала заседания над нашими головами заслуживает уважения.

Ударил председатель собрания по столу, стоявшему перед ним, и сказал:

- Теперь, когда стало ясно, что большинство согласно с порядком проведения нашего собрания, перейдем к обсуждению повестки дня.

Главным пунктом в повестке дня должна быть проблема власти, о которой в своем совете царю напомнила Забиба. Она говорила, что царь должен сделать волю народа определяющей в форме правления и порядке осуществления власти. А поскольку народ обрел свою волю, он должен сказать свое слово.

Несмотря на то, что сам царь в зале не присутствовал, а воля народа имела большой вес в виде его представителей, многие этот вопрос обсуждать отказались, и причиной этого колебания, вероятно, был трепет перед властью или страх перед личностью правителя, уважение позиции, которую занял царь, и отношение Забибы к нему, о котором можно было судить по ее письму. И настроение это не проходило до тех пор, пока не сказал один из представителей народа, чья одежда еще была запятнана кровью сражения, в котором кровь его ран смешалась с кровью тех, кого он разил мечом и кинжалом:

- Ни у кого из нас нет злобы на царя, особенно после того, как он сражался вместе с нами, но он не смог бы оставаться царем без поддержки народа и армии и противостоять тем, кто соперничал с ним за царский трон из эмиров, на основании принципа: "Если нет возможности выбора, выбирай лучшее из зол". Отец его и деды заставили нас натерпеться, и народ не знал от них ничего, кроме несчастий. Если бы я показал вам свою спину, вы увидели бы, что я - из тех тысяч, чьи спины обжигали плети палачей, оставляя на них вечные следы. Довольно с нас голода, отсталости и унижения, поразивших нас благодаря нашим правителям. Даже когда мы говорим, что этот царь отличается от всех других царей, мы ответственны за то, что он считается лучшим среди остальных по своему характеру. Разве Забиба, дочь народа, выполняя волю народа, не была ответственна за то, что заставляла его занять другую позицию и делала его другим человеком? Разве народ не сделал одолжение царю, включая и то, что поселил в его сердце веру в Аллаха после того, как он был неверным? Разве не народ спас ему жизнь и мужское достоинство, не говоря уже о царской чести, перед лицом захватчиков и их заговора? И все это мы сделали для того, чтобы опять посадить царя на свои головы? Если даже мы можем поручиться за личность этого царя и за то, что его признает народ, признает страна, и в принципе поверим ему, то как мы можем поручиться за тех, кто займет его трон по наследству? Мы не желаем, чтобы нами правил подросток, а то и ребенок. Не желаем, чтобы нашими детьми или нами самими правил какой-нибудь сумасшедший из детей или внуков этого царя.

Зал потонул в смехе, а потом в знак поддержки того, с чем выступил говорящий, раздались аплодисменты.

А он продолжил свою речь:

- Как бы там ни было, я прошу вас делать различия между личным мнением каждого из нас относительно царя и нашим общим принципиальным мнением относительно режима царской власти, чтобы мы ничего не перепутали.

* * *

Руку поднял другой человек, и по всему было видно, что это - крупный торговец из числа тех, что ведут торговлю между Ираком и царством Элам. Он сказал:

- Царская власть - это реальность, принимаем мы ее или нет. Это наш режим с незапамятных времен, и народ уже смирился с ним. Как мы будем торговать с другими царствами и в наших землях, если в стране не будет стабильности?

Ему сделал знак кто-то из сидящих рядом, и он хотел уже продолжить, но его опередил председатель собрания:

- Ты хочешь, чтобы мы спокойно жили с тем, что выбрали сами, или мирились с тем, что досталось нам в наследство только потому, что это отвечает твоим интересам?

А торговец продолжил:

- Мы должны мириться со сложившимся положением, чтобы наша торговля процветала, потому что известный путь со всеми его недостатками лучше того пути, который ведет неизвестно куда, даже если нам показалось поначалу, что второй лучше. Права народная мудрость, которая говорит: "Если не можете отрубить руку, целуйте ее".

Один из присутствующих, спросив разрешения, задал вопрос:

- А кто лучше - ты вместе с тем, что имеешь, или твой отец, носильщик, который таскал когда-то товары торговцев на рынках? Почему же ты не принял в наследство то состояние, которое осталось тебе от отца? Разве обязан народ умножать твои богатства и принимать беззаконие, чтобы кто-то обогащался, как ты обогатился за счет торговца, который из уважения к твоему отцу принял тебя на работу писцом? Когда умер торговец, у него не осталось никого, кроме единственной дочери. Ты присвоил себе всю его собственность и теперь хочешь, чтобы все оставалось так, как есть, как тебя устраивает, включая царскую власть, только бы тебе сохранить свое незаконно нажитое богатство и пользоваться покровительством тех начальников, которым ты давал взятки за их молчание и защиту? Разве это честно, друг мой, чтобы мы продолжали совершать ошибки и охраняли чьи-то незаконные интересы, в то время как народ несет и в будущем будет нести бремя того, что давно уже пора в корне изменить?

В зале раздались аплодисменты. Из зала, ни на кого не обращая внимания, выбежал тот, кто поднял этот вопрос. Он покинул собрание и проклял тот день, когда народ занял позицию, давшую ему стойкость, победу над захватчиками, волю и стремление к полемике и сознание, необходимое для того, чтобы сказать слово правды.

* * *

Руку поднял Шамиль, и было ему сорок лет от роду. Когда председатель собрания дал ему слово, он, произнеся целую речь о благодарности и преданности, об уважении закона и традиции, с некоторой театральностью, которая, впрочем, не могла обмануть пытливый ум, сказал:

- Я не собираюсь защищать царскую власть, но хочу сказать, что наш царь имеет право на царство на основании того, что он сражался вместе с нами. Забиба, наш символ, была довольна им даже перед самой своей смертью.

Так сказал он: "Сражался вместе с нами". Но прежде чем он продолжил говорить, его прервал один из сидевших рядом руководителей сопротивления и обратился к председателю собрания:

- Выступающий сказал, что царь сражался вместе с нами, а это значит, что он и сам был среди тех, кто сражался в нашей великой народной битве против захватчиков и заговорщиков, но это неправда. Этот человек не сражался вместе с нами. Он спекулировал на денежном рынке и ослаблял нашу валюту ради собственной выгоды. Он перепродавал продукты питания и наживался за счет народа. Пусть председатель потребует от него объяснений перед присутствующими. Где и когда сражался вместе с нами он или его отец? Я говорю так потому, что его отец тоже спекулировал деньгами на рынке. И отца его и его самого не один раз приводили в суд по обвинению в подделке денег. А царский режим, такой, как он есть, со множеством всяких лазеек, с его разложившимся правосудием и полицией, всякий раз позволял им уходить от наказания, то давая взятки заинтересованным людям, то предъявляя поддельные документы в доказательство своей невиновности.

Встал Шамиль-иудей и сказал:

- Я сражался в этой битве против захватчиков: я заплатил за военную службу денежную компенсацию. Я не думал, что мобилизация для борьбы с чужеземными захватчиками касается и меня, но зато послал своего раба, заплатив ему вчетверо больше обычного, когда платил ему совсем немного, давал пропитание и обноски из своих одежд.

Тогда поднялся офицер - один из военачальников и руководителей сопротивления - и сказал:

- Удивляюсь, как можно слушать этого шарлатана? Как можно позволять ему распространяться на этом собрании, святость которого отражается в его целях? Я знаю Шамиля и знаю, что у него есть сын, которому уже перевалило за двадцать, но он уберег его от сражения. Он не состоял на службе в регулярной армии, потому что всячески уклонялся от службы, пользуясь всякого рода послаблениями. Я точно знаю, что сына Шамиля не было в рядах армии во время мужественного сопротивления, когда наша страна и народ подверглись самому жестокому и подлому заговору. Сам Шамиль по общей мобилизации обязан призываться в резерв, но среди сражавшихся его тоже не было. Кроме того, он помогал детям из богатых семей бежать за границу, спасая их от призыва. Этим он нанес прямой удар нашей стране и народу, потому что страна без армии становится беззащитной перед теми, кто желает захватить ее силой. За это следует лишить его гражданства, а тот, кто перестает быть гражданином, теряет право представлять народ на этом собрании. Я предлагаю изгнать его с нашего собрания и вообще из нашего народа.

Все разволновались, поддержав эту идею (кроме небольшого числа присутствующих, сохранявших молчание из опасения, что тогда народные представители просто взорвутся), и громко заговорили:

- Гоните Шамиля, пусть убирается прочь! Гоните его с нашего собрания. Гоните с нашей земли. Проклятье на нем с этого дня и до конца его жизни!

Люди толкали его в плечи, и он выскочил из зала вне себя, после того как несколько раз упал, роняя по пути предметы одежды и вещи и даже не пытаясь их поднять.

* * *

Слова попросил военный, на котором не было боевых одежд. По его одежде и виду видно было, что он не сражался в рядах сопротивления. Все говорило о том, что это - один из тыловых штабных офицеров из столицы, в которой такие, как он, проводят всю свою службу и продвигаются по ней не по справедливости, как бывает на фронте и в боевых частях. Встал он, свежестью своего лица, рук и шеи напоминая домохозяйку из богатой семьи. После того как он представился, рассказав о том, что успел сделать (прежде всего, издал несколько брошюр и книг по воспитанию, порядку приема пищи, правилам взаимоотношений между офицерами в столовой) и о том, что он работает над вопросами снабжения и военной торговли, он сказал:

- Воистину, наш царь унаследовал царство от своего отца. Лишить его наследства - значит принять такой закон, который будет лишать всех сынов народа того, что они унаследовали от отцов, а это очень опасное явление. Я считаю, что лишение народа, в том числе и военных, возможности наследовать что-либо материальное или нематериальное от своих отцов - не одобрит ни народ, ни армия. Вряд ли я искажу действительность, если скажу, что все, кто здесь присутствует и имеет наследство от отцов, с этим не согласятся, за исключением, быть может, тех, кто не знает своих отцов или ничего от них не получил, потому что у тех ничего и не было.

Слово попросил мужчина, который во время сражения был в рядах армии, что нетрудно было понять по его внешнему виду, одежде и повязке, которой была перевязана рана на его левом плече. Он сказал так:

- Благодарю Аллаха и руководителей сопротивления, а среди них и председателя этого собрания, за то, что они дали нам возможность обсудить все в этом зале и сделали так, что слабость ушла из груди тех, кого считали слабыми, благодаря вере и служению благородному делу нашего народа и страны. Я прошу позволить мне указать на слабости тех, на чьи слабости следует указать, потому что эти люди стали настолько безнравственными, что не способны уже замечать свои слабости и настолько свыклись с ними, что больше их не стыдятся, а напротив, говорят о них так, будто именно так и должны вести себя люди.

В крылатом выражении "Свеча отгоняет темноту, как вера отгоняет шайтана" много мудрости, которая укрепляла наши позиции. А собрание это настоящее знамя для тех, кто встал на верный путь, и восход солнца, которое разгонит темноту. Я хочу сказать кратко, дорогие братья и сестры, товарищи мои и дети, я обращаюсь к тем, кто подходит под такое определение. Офицер, который только что выступал перед вами, попал в ряды нашей славной армии по недосмотру небрежных и из-за неспособности слабых высказать свое мнение. Отец его был армейским генералом. Он искал благосклонности отца нашего царя и постоянно повторял ему, что самая высокая честь и награда для него держать стремя коня, когда царь садится верхом, и целовать его ногу. Так он и целовал башмак бывшего царя, пока не забрал того Аллах. Мать этого офицера приглашала мужчин и женщин на фривольные смешанные празднества, а когда царь выбирал ту из женщин, которая ему нравилась, она бралась выяснить, покорится ли та желанию царя, и по ходу праздника отводила ее в царские покои. Этот офицер и его жена ни о чем не заботились, они просто присутствовали на этих ночных пирушках. Я могу вызвать сейчас сотни офицеров, чтобы вы спросили у них, скольких из них этот офицер приглашал к себе в дом под предлогом обеда или ужина. Спросите, знают ли они расположение спален в его доме. Бывали ли они в доме в отсутствие хозяина. Спросите, случалось ли так, что они приходили в его дом без семей. Приглашала ли их хозяйка дома испить прохладительных напитков, чаю или кофе, когда ее мужа не было дома. Этот офицер никогда никого не учил ни в поле, ни где бы то ни было. Если велеть ему подготовить роту к обороне или наступлению, он не сумеет этого сделать, не говоря уже о том, что он не участвовал в сражениях, в которые вступила его армия, хотя это и предписано ему обязанностями. Так разве может он, товарищи мои и дети, братья мои и сестры, разве может он сидеть здесь рядом с нами? Разве может этот человек носить звание воина нашей бесстрашной армии? Разве позволительно ему носить военную форму, которая стала символом и честью для того, кто ее носит?

В зале раздались аплодисменты и гул голосов тех, кто прославлял армию и народ, а военные закричали:

- Мы не имеем с ним ничего общего! Будет оскорблением для нас, если он останется в наших рядах.

И снова в зале раздались аплодисменты и крики, из которых было ясно, что присутствующие поддерживают военных. Когда занявший такую позорную позицию офицер покинул зал, казалось, что даже воздух мешает ему идти. И не будь на нем военной формы, на него со всех сторон посыпались бы удары.

* * *

Руку поднял человек, которого прозвали "Охотником на эмиров". Все знали его по этому имени вместо настоящего, которое в его геройских подвигах как-то забылось. Своим копьем, стрелами и даже кинжалом он убивал того или иного эмира или крупного торговца, как будто был в этом деле специалистом и должен был охотиться только на них.

Несмотря на то, что у него не было коня, он, когда одолевал кого-то из них, был как волк, набросившийся на отбившуюся от стада овцу. Из-за его невероятной быстроты и силы никому из них не удавалось уйти от него живым. Он догонял коня и хватал его за хвост или за стремя, поскольку он был не очень высокого роста. В одно мгновение всадник и конь оказывались на земле, а он - на груди всадника, и тут же отрубал ему голову или с такой силой пронзал копьем, что оно уходило в землю.

Из-за невысокого роста его могли бы прозвать "Коротышкой", если бы не боялись давать ему такое прозвище после его геройских подвигов, слава о которых распространилась повсеместно, и если бы не знали, как он валил одного эмира за другим и как ловко мог увернуться от удара копья, меча и стрелы.

Когда председатель позволил ему говорить, Охотник на эмиров что-то невнятно забормотал. Лицо его сначала покраснело, потом пожелтело, потому что он стеснялся того положения, в котором оказался и которое как бы душило его, не давая заговорить. Он был похож на полевую птицу, попавшую в силок. Она машет крыльями и перескакивает с места на место, пытаясь сохранить свою жизнь. Когда он понял, что ему не удается громко и ясно донести свои слова до тех, кто собрался в зале, он обратился за помощью к своему соседу. Он схватил его, заставил подняться с места и поставил рядом с собой. По тому, как он ведет себя, все поняли, что он немой и что он просит своего соседа растолковать его слова тем, кто сидит в зале. А сосед этот был его старым другом и одним из самых отважных бойцов в народной армии вооруженного сопротивления.

Охотник на эмиров то бормотал, то издавал птичий клекот, то использовал разные знаки, а его друг передавал слушателям его слова, облекая их в обычные фразы, словно переводил с одного языка на другой. Он говорил:

- Приветствую вас, мои братья и сестры, и приветствую ваши жертвы. Преклоняю колени во имя Аллаха великого и могущественного перед реками крови павших борцов, самыми главными и самыми чистыми реками. Я, покорный раб Аллаха, Охотник на эмиров, как вы меня назвали, и благодаря ему такой скромный. Никто не знает мою историю, и никто не знает, почему я лишал жизни только эмиров и богатых торговцев.

Кроме них, я ни в кого не пускал стрелы, никого не бил копьем и не рубил мечом - даже тех, кто в жару сражения хотел отнять мою жизнь. Даже если я видел, что меня хотят убить, я находил способ уйти от удара, не нанося удара ответного. Я не хотел тратить силы на того, кто не был эмиром или богатым торговцем, нажившим свое богатство неправедно и несправедливо, потому что они - это черви, подточившие ствол каждого благородного дерева в нашем царстве, они - паразиты жизни и смертельный яд, грязь, прилипшая к белым одеждам. Чтобы вам было понятно все это, вот моя история.

Я служил у одного из эмиров, и он доверял мне. Он научил меня военному искусству, чтобы я прикрывал его спину днем и ночью, когда сопровождал его на охоте или по другим делам.

Во время одной из своих поездок эмир попытался посватать девушку чудесной красоты у ее отца. А последний был предводителем своего племени, человек высочайшей репутации и благородных дел и помыслов. Когда ее отец объяснил эмиру, что его племянник желает ее и она желает этого молодого человека, эмир сказал, что отложит разговор до следующего дня, и пригрозил ему смертью, если тот не пожелает женить его на своей дочери. Отец, опасаясь последствий, вынужден был их поженить. Эмир решил войти к ней в своем палаточном лагере, который стоял по соседству с арабами племени отца, вместо того чтобы забрать ее с собой в столицу и сыграть свадьбу там, как это делают эмиры. Правду говорю, он осыпал отца девушки богатыми подарками. Но все эти подарки не вызвали у отца ничего, кроме печали по дочери и грусти из-за ее свадьбы с эмиром, потому что в традициях этого благородного человека и его племени было не женить своих дочерей ни на ком, кроме своих племянников. Девушки выбирали кого-то из них, кто изъявлял желание жениться, а кого-то отвергали, отцы своим решением закрепляли выбор. Этот обычай сделался предметом уважения даже тех людей, которые его не принимали, потому что свел все социальные различия между двумя полами к минимуму, а семейную жизнь сделал устойчивой и размеренной. Между мужьями и женами крепло единодушие, а всякого рода ссоры случались крайне редко.

Отец девушки понимал, что ее свадьба с эмиром, навязанная силой, будет нарушением традиции, которую ему нельзя было нарушать, а, наоборот, следовало следить за тем, как ее соблюдают в его племени. Разве не позор для предводителя племени, если он мирится с тем, что какой-то чужак ломает традиции и устои его племени?

В первую брачную ночь, или поправлюсь и скажу: в полдень того же дня попытался господин мой эмир (он произнес "господин мой" с сарказмом, желая продемонстрировать всем, как понял "переводчик" из жестов немого Охотника за эмирами, который улыбался всем сидящим в зале) войти к этой девушке в своем шатре, но она отвергла его и обошлась с ним довольно грубо. А когда он ответил ей тем же, пригрозила ему и обругала самыми последними словами. Вот что она ему сказала:

- Ты ведешь себя не как эмир, а как самый ничтожный человек. Иначе как согласился бы ты спать с женщиной, которая тебя не желает, а, наоборот, презирает за то, что ты настаиваешь на близости с ней! Разве тебе не известно, как ненавидят женщины тех, кто принуждает их к незаконному действию, которого они не желают?

Когда эмир сказал, что сосватал ее у отца, она ответила со злостью:

- Ты вовсе не сосватал меня, а украл у моего отца, у моей семьи и у моего племени. У нас вызывает отвращение то, что наше имя будет сочетаться с твоим именем или с именем тебе подобных. Я всегда буду так о тебе думать, и мое мнение не изменится.

Когда эмир услышал от нее такие слова, он вынужден был покинуть шатер. Я слышал все это, потому что дожидался возле шатра, готовый исполнить любую просьбу моего повелителя, а она произносила свои слова так громко, что снаружи было слышно.

На слове "повелитель" он презрительно улыбнулся, а с ним и большинство присутствующих. Он продолжил:

- Когда взгляд эмира упал на меня, а он выходил из шатра, он запутался в полах своего одеяния, и укаль его упал на землю. Я подхватил укаль и подал ему, сдув с него пыль так, словно плюю в презренное лицо эмира. Но еще сильнее захотелось плюнуть, когда он сказал, прежде чем взял у меня укаль и надел на голову:

- Принеси ей кувшин с настоем ромашки и скажи ей, что твой господин ее любит и что глаза его не ведали сна с того дня, как он увидел ее на пруду... Проси ее быть милостивой к твоему господину, иначе он сойдет с ума или убьет ее.

Я спросил его удивленно:

- Ты правда убьешь ее, господин мой? Как собираешься ты сделать это, если мы - гости ее племени? Ты хочешь опозорить ее племя, убив ее в брачную ночь? Что об этом скажут?

Он ответил мне, и по всему видно было, что он сердится:

- Если она не покорится мне и не станет со мной спать, подсыпь ей в еду яд.

Чтобы испытать глубину его злонамеренности, я спросил:

- Я должен подсыпать яд, господин мой?

Он сказал:

- Да, ты подсыпешь ей яд в еду или в напиток, а потом мы скажем, что ее укусила гадюка. Мы найдем гадюку, убьем ее и бросим на пол в шатре, а потом скажем, что это мы ее убили, после того как она укусила девушку, но помочь ей и спасти ее жизнь нам не удалось.

Я спросил:

- Ты это серьезно, господин мой?

Он ответил резко и решительно:

- Да, со всей серьезностью. Если презренная не покорится мне этой ночью, а ты после этого не подсыплешь ей яду, я убью и тебя, и ее. Тебе ничего больше не остается, как пойти и убедить ее.

Когда я попытался смирить его гнев, эмир сказал:

- Послушай, все будет так, как я сказал. Я знаю одну мудрость: "Если ты увидел у соседа свечу и не можешь украсть ее, чтобы осветить свой дом, сломай ее ударом стрелы, чтобы она погасла, или она спалит дом своего хозяина".

Когда раскрыл мне презренный эмир, что у него на уме, понял я, что он решился совершить злодеяние.

Я сказал ему:

- Я попытаюсь, но прошу не торопить меня и дать мне остаток этого дня и завтрашний день.

Он ответил мне решительным тоном, не терпящим возражений:

- Часть наступающей ночи и остаток этого дня. Не больше.

Спросив разрешения у госпожи моей, вошел я в шатер.

Собравшиеся обратили внимание на то, что немой и тот, кто переводил его жесты и бормотание, усмехнулись при слове "госпожа".

А немой продолжил свой рассказ:

- Сказал я ей с уважением: "Госпожа моя, слышал я все, что говорила ты этому человеку, я имею в виду эмира, и понял все. Я согласен с тобой во всем, что ты думаешь, и во всем, что говорила ему, вплоть до мелочей, но прошу тебя проявить благосклонность и выслушать меня. Аллах свидетель тому, что я не желаю от тебя ничего, кроме того, чтобы ты помогла мне спасти тебя. Спасти тебя, а не меня, твою жизнь и честь твоего отца, а не мою жизнь. Не мою жизнь".

Когда она услышала, как я повторил слова "не мою жизнь" дважды, она изумленно взглянула на меня, подняв голову, которую держала опущенной, считая, что каждый, кто находится в шатре эмира, - враг ей и ее отцу, враг ее нареченному и ее племени, а про себя добавила бы еще - враг любого свободного благородного человека.

Я рассказал ей то, что говорил мне эмир, и особенно настаивал на том, что если она не изобразит согласие либо по своей воле, либо после моих уговоров, то останется только гадать, что с ней может случиться. Но я добавил к этому:

- Несмотря на то что я сказал тебе, Аллахом клянусь, если бы ты приказала мне убить его, я бы убил его ради избавления всего самого высокого, а если бы приказала вернуться с тобой в дом отца твоего, сделал бы то, что ты приказала. Но ты, конечно, понимаешь, что и то и другое навлечет позор на твою голову, на голову доброго отца твоего и на твое благородное племя. Я говорю тебе об этом только для того, чтобы ты была уверена в том, что цель моя не в спасении собственной шкуры, а в твоем спасении, в спасении твоей чести. Я не преследую своих целей и повинуюсь малейшему движению твоих пальцев.

Она долгим взглядом, словно гипнотизируя, посмотрела мне в глаза, и во взгляде ее была готовность к чему-то такому, что я даже не мог себе вообразить. Мне стало неловко от этого взгляда, потому что я не мог предложить ей иного решения, кроме как покориться тому, что противно ее душе, а ведь я - мужественный человек. Разве это достойно, когда такой мужчина, как я, убеждает женщину покориться мужчине, которого душа ее не приемлет? Отрубить бы головы всем сводникам и сводницам, независимо от того, вытворяют они свои грязные делишки для простых людей или для эмиров и богатых торговцев!

Она сказала мне:

- Молодец ты, да благословит тебя Аллах, я скажу эмиру, что доводы твои убедили меня, чтобы не утратил ты его благосклонность и оставался рядом со мной и я могла советоваться с тобой. Храни в тайне то, о чем мы с тобой говорили, а я обещаю тебе, что не расскажу ему подробностей нашего разговора.

Я летел на крыльях радости, потому что выполнил это неприятное поручение.

Немой замолчал, и по щекам его потекли слезы, разливаясь как осенний дождь по земле.

Он вытер слезы и стоял молча, а с ним молчали и все сидящие в зале, ожидая снова услышать звуки рассказа, в которые переводчик облечет его знаки. Шло время, и председатель вынужден был спросить:

- А что же дальше?

- Я передал эмиру ее слова, что он может войти в шатер. И слышал я, как она говорит ему:

- Человек твой убедил меня своими доводами, и я буду покорна твоим повелениям, но у меня есть одна просьба. Умоляю тебя, не заставь меня в тебе разочароваться. У моей семьи и моего племени есть такая традиция. Та, что выходит замуж за чужака, остается при нем в качестве гостьи сроком на месяц, чтобы свадьба считалась окончательной. А весь этот месяц ее муж принимает у себя ее отца и ее племя.

Сказала она ему:

- Не думаю, что ты захочешь, чтобы я была хуже тех женщин моего племени, которые вышли замуж таким образом. Если ты примешь мое условие, за мной останется долг, а если не примешь, сам будешь виноват в том, что меня не будет оставлять чувство, будто ты меня изнасиловал.

Когда он попытался сократить срок, Забья* ему отказала.

И хотя говорил он, что каждый день из тридцати будет стоить ему стада верблюдов в сто голов, или тысячи овец, или килограмма золота, Забья ни в какую не соглашалась.

Это узнал я от нее впоследствии, во время нашего путешествия, когда мы пересекали пустыню по пути в столицу, после того как эмир не устоял перед ее требованием, надеясь обрести ее благосклонность. А на вторую неделю после нашего появления в столице как раз случился заговор, и разгорелось сражение. И решили мы, обсудив все между собой, примкнуть к сопротивлению, я такой, как я есть, а она - переодетая в одежду юноши. В тот день я не знал еще, какой план созрел в ее голове. Не знал, замышляла ли она что-то или просто пыталась выиграть время в ожидании утешения от хозяина великой радости, милостивого и милосердного.

И немой зарыдал во весь голос, но через некоторое время совладал с собой. В его глазах загорелись гнев и самолюбие.

Сказал он с силой и уверенностью:

- Вы, наверное, спросите, где и когда потерял я свой язык?

На следующий день после нашего прибытия в столицу явился ко мне эмир с десятком своих стражников. Нагрянули они внезапно, связали мне руки за спиной и спутали ноги. Потом бросили на пол, а один из них наступил мне ногой на челюсть и сказал:

- Высунь-ка язык! Мы завяжем его веревкой, чтобы ты не проболтался о том, что доверил тебе эмир.

Я поверил им, во всяком случае, мне пришлось изобразить это, и они завязали язык веревкой. Потом с силой потянули за веревку и отрезали мой язык кинжалом.

Все закричали:

- Аллах велик. Долой эмиров и царей!

- Долой царскую власть!

- Да здравствует народ!

- Да здравствует армия!

Немой продолжил свой рассказ:

- Увидел я среди десяти стражников эмира троих сыновей богатых торговцев, которых он взял с собой, чтобы избавить их от военной службы и чтобы они были рядом с ним в его весельях и ночных похождениях. Разве не понятно теперь, почему моей целью в этой священной битве стали эмиры и богатые торговцы? Разве непонятно, в чем недостатки царских режимов? Но теперь Аллах раскрыл нам глаза. Вот вам мой свидетель. Можете послушать его, если желаете узнать больше.

Пока товарищ переводил его жесты, Охотник на эмиров удалился в соседнюю комнату и вернулся оттуда с человеком, руки и ноги которого были связаны, а рот заткнут тряпкой. Он вытащил тряпку, развязал ему ноги и сказал, нервно жестикулируя, а переводчик перевел:

- Ты эмир?

- Да.

- Скажи, я поверг тебя в бою, стоя лицом к лицу, а не подлостью, как привык делать ты? Я ухватил коня, на котором ты сидел, за шею и повалил его на землю. Потом прыгнул тебе на грудь и обезоружил тебя. Я связал тебе руки и ноги и оттащил с поля боя, а потом оставил Забью охранять тебя, пока все не кончится. Так было?

Эмир молчал. Он в смятении потупил свой взор, а немой гневно заклекотал на него:

- Ты слышал все, что я поведал собранию, потому что уши твои и глаза были свободны, когда я оставил тебя в той комнате. Так скажи им, правду я говорю или нет. Если не захочешь отвечать, я найду другого, кто скажет вместо тебя.

Когда он произнес эту фразу, в зале поднялся человек. Все подумали, что это молодой боец сопротивления, потому что он был в полном боевом снаряжении, а его одежда внушала почтение и говорила о величии. Но вот он убрал покрывало с лица и заговорил голосом женщины:

- Это я, Забья, дочь предводителя моего племени. Воистину, каждый звук и каждое слово, произнесенные Охотником на эмиров, - правда. Клянусь Аллахом, он говорит правду. Но я прошу отдать мне этого человека и не мучить его, потому дала Аллаху обет простить его, если одержу над ним верх. Я сказала этому созданию, когда просила о месяце отсрочки, что если он выполнит мою просьбу, то за мной останется долг. Не думаю, что Охотник на эмиров пожелает, чтобы на моей совести остался долг. Откуда мне знать, и откуда знать вам, быть может, мое несчастье соединилось с несчастьем Охотника на эмиров и бедами всех, кого сделал несчастным эмир, его приближенные и приближенные царей для того, чтобы Аллах разгневался на них и позволил нам их одолеть. Разве Аллах всемогущий не заслуживает того, чтобы мы исполняли свои обещания перед его лицом, даже если никому, кроме него одного, хвала ему, о них неизвестно? Чтобы стало вам понятно, скажу, что поклялась Аллахом сохранить жизнь этому неудачнику, поэтому прошу, чтобы мой брат Охотник на эмиров, который одолел его в бою, согласился на то, чтобы его не убивали, а бросили в тюрьму до конца его дней. Так я исполню свой долг перед ним и верну калым, уплаченный за женитьбу, если согласится отец мой на эту свадьбу и если выполнит Охотник на эмиров мою просьбу. А если отец мой не благословит мое замужество, пусть поступает с калымом, как ему вздумается.

Охотник на эмиров сказал, утирая слезы:

- Как прикажешь, госпожа и сестра моя, если только Аллах не пожелает обратного. Я говорю тебе перед собранием этих добрых людей, мужчин и женщин, делай с ним все, что захочешь. Я уверен даже, что после того, как он даст тебе развод, ты отпустишь его, а не будешь бросать в тюрьму.

Признаюсь, что, когда Аллах дал мне силы одолеть его на поле боя, я стремился победить его не из-за ненависти к нему за то, что он со мной сделал, а из-за моего гнева, направленного против гнилого режима власти, которого он злобный образец, и ради победы народного дела.

С этой минуты мне совершенно неважно, тем более если об этом просит Забья, госпожа моя, будет он жить дальше проiклятой и бесчестной тварью или же умрет презренной смертью никто о нем не пожалеет.

Забья прервала его:

- Свадьба между мной и этим презренным так ведь и не состоялась, а калымом мой отец, как я узнала от него, еще не распорядился. Он принял калым от этого ничтожества, опасаясь за все свое племя, а не только за мою и свою жизнь. А этот не вошел ко мне, как я уже говорила, и потому я ничего ему не должна.

Сказал Охотник на эмиров:

- Как бы там ни было, теперь он твоя собственность, и ты можешь распоряжаться им, как пожелаешь. Его влияние и вес среди людей стали равны нулю, он все равно что умер. Впрочем, умер он еще раньше, когда умерла его совесть, когда в душе его умерли зачатки добра, благородства и веры. Я знаю таких людей и знаю, что влияние их кончается, когда они лишаются власти, на которую можно было бы опереться, и тех, кто может их поддержать. Я хочу, чтобы знала все это сестра моя и госпожа, потому что она поверила мне. А этот подлец, отрезавший мне язык, думал, наверное, что ему удастся отрезать правду. Не понял он, что, даже не зная ничего об этом, нам достаточно будет его поступков, среди которых и то, что он лишил меня языка и пытался жениться на тебе.

Распоряжайся им. Ты вправе делать все, что пожелаешь, и не должна чувствовать себя так, будто чем-то мне обязана. Я тоже свободен в своем выборе и считаю, что ты вернула мне свой долг.

В зале раздались возгласы и аплодисменты, а также ругательства и проклятия в адрес эмира и царской власти.

* * *

Один из сидящих поднял руку, прося слова. По его виду было понятно, что он из сельских землевладельцев, но не из шейхов, то есть не принадлежит к роду или племени той местности, о которой некоторые, увидев его, подумали. Он был из числа тех землевладельцев, которые не живут в деревне, а только используют ее, и потому предпочитают иметь дело с плодами, а не с корнями. Правитель уделил им земли, а работали на них живущие на этих землях крестьяне.

Тот, что просил слова, встал, когда председатель собрания позволил ему говорить, и все поняли, что он землевладелец из городского населения, живет в городе и управляет своим земельным наделом в деревне через посредников.

Он сказал:

- У меня нет никаких личных чувств по отношению к царю, особенно после того, как он под влиянием Забибы примкнул к черни и стал одним из них. Я предпочитаю не тех правителей, которые правят на основании каких-то принципов и моральных ценностей, а смотрю на любую вещь, исходя из своих собственных интересов. Я знаю, что мое высказывание по поводу ценностей не понравится подавляющему большинству собравшихся здесь, особенно после того, как здесь смешались известные люди с неизвестными, лица, которые нам знакомы, с лицами тех, кого мы встречали, только прохаживаясь плетью по их спинам. Единственное, что меня заботит, говорю я для всех присутствующих сословий, это мои собственные интересы, интересы моей семьи, наше праведное благополучие, которое добыли мы поiтом на наших лбах, равно как и судьба наших вложений в деревне.

Когда он проговорил "поiтом на наших лбах", многие засмеялись, издеваясь над ним, а один из сидящих с ним по соседству сказал так, чтобы всем было слышно:

- Это точно. А в этом зале пота на твоем лбу еще прибавилось. И не стыдно тебе говорить такое? Пот у тебя выступает от тяжести твоего брюха, которое ты наел поiтом на лбах крестьян, страдающих от несправедливости и произвола. А свидетельство того, что ты говоришь неправду, - отсутствие следов солнечных лучей на твоем лице, которого они не касались. Другое дело мое, обожженное солнцем лицо, с которого сошла уже не одна кожа, так что черные мои глаза на этом лице не найти, если не знать, где они находятся.

Зал потонул в аплодисментах.

А землевладелец продолжал:

- Говорил я, что слова мои могут многим не понравиться, и однако же они нравятся мне и, возможно, некоторым другим. Клянусь своей верой, что слова мои понимают те, у кого есть земля и кто использует на ней труд других людей, а не свой собственный и не труд своих сыновей. Но в отличие от них я говорю об этом открыто, тогда как другие предпочитают помалкивать.

Знаете, почему я говорю, а они все молчат? Потому что я не умею ни читать, ни писать и не стремлюсь к власти. Но есть тут и те, кто надеется занять высокое положение при новой власти, будь она царская или любая другая. Поэтому-то они и стремятся заполучить любовь сидящих в этом зале и внимательно следят за тем, как после каждого их слова в глазах слушающих отражается удовлетворение или недовольство. Разве не так делают те, кто желает подобраться к власти через тех людей, от которых зависит решение? А знаете, почему я не ищу себе места в новой власти? Потому что не хочу обременять себя титулом, не желаю сковывать обязательствами. Я просто использую власть в своих целях, для собственного блага. Разве свободный человек не вправе отстаивать свои интересы?

Мой способ отстаивать свои интересы таков: я использую власть имущих через свое положение и при помощи своих денег. Я крупный землевладелец, владелец прекрасных дворцов, хозяин слуг и рабов, обладатель свиты и стражи. Знаете, как пользуюсь я властью? Есть люди, которые прислушиваются к моим словам, а иногда и к моим требованиям, потому что часть своего огромного состояния я трачу на тех, кто может сослужить мне службу. Я даю деньги начальнику полиции, и он подчиняется мне и пускает свою плетку против любого взбунтовавшегося на моих полях и не только на полях. Я даю сборщику налогов, и он снижает налог на землю, и то, что я ему дал, возвращается мне с лихвой. Так я поступаю с каждым, кто наделен властью. В моих интересах давать им, чтобы получать еще больше. Я приглашаю их за стол с вином и азартными играми и слушаю их разговоры об импорте и экспорте, о внутренних и внешних рынках, а потом наношу неожиданный удар, чтобы преумножить свои богатства. Власть моя - в усилении моего богатства, а тот, у кого нет денег, власти лишен.

Какие привилегии получил бы я от новой власти, если бы стал одним из власть имущих? Разве даст она мне больше привилегий, чем те, которыми я пользуюсь сейчас? Добавит земель? Власть, которая прислушивается к желаниям народа и исходит во всем из них, не способна дать мне больше того, что я уже имею.

Унаследовал я то, что имею, от своего отца. А знаете как? Позвал отец мой, да смилуется над ним Аллах, царя и его придворных, министров и других крупных чиновников на пир, на котором подавались тысячи яств самых разных видов, от верблюжатины до птицы. Устлал он землю шелком от внешних ворот царского дворца до дверей своего дома. Этот пир стоил ему сотни тысяч шекелей, а к этому добавился еще заем, взятый у иудея, после того как договорились они с ним, что возвращены эти деньги будут с процентами, которые требовал иудейский ростовщик. Взыграло у них в голове вино и желание, вызванное женщинами, которых отец мой позвал туда специально, и вскричал иудей, после того как поднял кубок за здоровье царя и пожелал ему долго править:

- Какой награды заслуживает хозяин, приютивший нас, о великий царь?

Царь спросил:

- Что ты хочешь этим сказать, Шамиль?

Шамиль ответил:

- Я просто спрашиваю, великий царь, о том, как царь отблагодарит хозяина и будет ли благодарность соответствовать тому, что говорят о царской щедрости.

Призвав своего главного привратника к вниманию, царь во всеуслышание проговорил:

- В благодарность хозяину за гостеприимство пусть выбирает он любые земли моего царства, которые объедет на коне от восхода солнца до его заката. Все эти земли будут его собственностью, и пусть он пользуется трудом тех крестьян, что живут на этих землях или справа и слева от пути коня его настолько, насколько видит глаз. Все это для него, и пусть он обогатится".

Так получил я эти земли по завещанию отца моего, да будет Аллах к нему милостив. Иудей же подарил моему отцу свою служанку в знак признательности за то, что тот взял у него деньги в долг. Отец мой женился на служанке, и я стал плодом этой свадьбы и баловнем отца моего среди всех моих братьев от других женщин. И завещал мне отец большую часть своих богатств.

Поэтому я не алчен, и мне вполне достаточно тех земель, которые я имею. Но я хочу выяснить одну вещь. Вы думаете ограничить земельную собственность или оставить все как есть? Вы собираетесь создать особый порядок аренды и осложнить нам жизнь, давая крестьянам возможность восставать против нас, или нет? А самое главное, оставите ли вы нам власть над нашими деньгами или будете вмешиваться в то, как мы ими распоряжаемся? Услышав ваш ответ, который, надеюсь, будет искренним, как были искренними мои слова, я решу, с кем я и в каком направлении мне идти. Может оказаться так, что царская власть будет мне милее всего.

* * *

Руку подняла одна из участниц сопротивления. Председатель позволил ей говорить, и она поднялась согласно традиции, возникшей с начала этого собрания или, по крайней мере, с выступления Охотника на эмиров, который встал и стоял до тех пор, пока не рассказал присутствующим всю свою историю от начала до конца. Она поприветствовала председателя собрания и поблагодарила Господа своего, бога народа и армии, а не бога царей, эмиров и торговцев, живущих в роскоши, и всех, кто связан с их интересами, и сказала:

- Я дочь крестьянина. Мы обрабатываем землю, которую отец взял в аренду у государства за очень большую плату. Земля наша находится у внешней стены города неподалеку от летнего дворца одного из эмиров. Одна из принцесс, когда желала развеяться, приходила на наш виноградник посмотреть, как мы трудимся. По характеру ее вопросов было видно, что девушка она умная и хочет знать, что творится за пределами ее дворца, и так уж получилось, что самым близким местом к нему оказалась наша земля, на которой мы выращивали виноград, снимали урожай и продавали его. Если продать урожай не удавалось, мы сушили виноград и всю зиму ели изюм с хлебом. Я была тогда девочкой, в том возрасте, когда меня еще называли ребенком, но хорошо помню все, о чем хочу поведать нашему собранию, и ничего не напутаю. Мы с двумя моими сестрами старались опередить друг друга и поскорее подать ей коврик, когда замечали вечером, как она направляется к нашему винограднику. А отец сам подносил ей лучшую гроздь винограда. Она одевалась в дибадж и шелка и пахла такими благовониями, о которых я и не знала и до сих пор не знаю. А когда она уходила, мы как охотничьи собаки бежали ей вслед, чтобы уловить запах ее благовоний, некоторое время остававшийся в воздухе после ее ухода. И вот, когда она приняла виноград из рук моего отца уже не один раз, моя мать решила, что она нарочно задерживается после захода, чтобы не дать нам подоить корову, и что сейчас к корове пустят теленка, решив, что мы ее уже подоили. Это означало, что мы останемся без ужина, потому что молоко коровы мы делили между нашей семьей и ее теленком, точнее говоря, корова давала столько молока, чтобы кормить его, и не позволяла себя доить, когда в вымени оставалось молоко только для теленка. Думаю, причиной раздражения моей матери была ревность к принцессе. Она боялась, что принцесса уведет моего отца у нее, хотя это было далеко от реальности, а вовсе не того, что пропадет наше молоко. На следующий день после ухода принцессы я увидела, как мать взяла серп и, приставив его к горлу отца, сказала:

- Если это еще раз повторится, я перережу тебе глотку. Предоставь все мне. Моя обязанность - принимать гостью в нашем доме и на винограднике. Я буду мыть виноград и подавать ей в тазу или на блюде.

А потом сказала с улыбкой:

- С этого дня мой отец уже не смел делать то, что ему не положено. Как видите, женщина вполне способна противостоять жизни и даже своему мужу.

Зал засмеялся, а она продолжила:

- Визиты принцессы к нам то и дело повторялись, и она старалась продлить свое пребывание в нашем доме. А когда возвращалась к себе во дворец, обходила виноградник, шла по другой дороге, которая приводила ее к стенам дворца, и входила во дворец через боковую дверь. А когда мы с матерью приближались с ней к двери, просила подождать и о чем-то шепталась с поджидавшей ее старухой, а потом давала нам знак либо оставаться там, где мы есть, либо уходить, и мы уходили. Позже мы все от нее узнали. Как-то мы сказали ей, что у нас нет больше винограда угостить ее, потому что рабы царя перестали пускать нас к нашему винограднику ночью. А это привело к тому, что там не осталось винограда, после того как туда ночью стали приходить люди, а мы никак не могли узнать, что это за люди, потому что рабы царя не позволяли нам приблизиться к винограднику.

Принцесса сказала, что именно в этом причина того, почему она обременяла нас своими частыми визитами.

Увидев на наших лицах недоумение, она сказала:

- Причина в постоянных пирах эмиров и принцесс. Когда им и их гостям, мужчинам и женщинам, надоедает сидеть во дворце и ударяет в голову вино, они разбегаются вокруг дворца и играют в прятки по звериным правилам. Женщины прячутся от мужчин или делают вид, что прячутся, мужчины отворачиваются под надзором старухи, которая следит за тем, чтобы они не подглядывали и чтобы у женщин было время спрятаться. Потом по сигналу старухи мужчины начинали искать женщин в винограднике, и если какая-то из них желала того, кто ее хочет, она делала какое-нибудь движение, чтобы он ее нашел. А если тот, кто оказывался рядом, был ей не мил, она прижималась к земле, как куропатка, которая прячется от охотника и не выдает себя, даже если он на нее наступит.

Я же, - сказала принцесса, - не могла мириться с этими обычаями и этим поведением и, чтобы не смущать себя и не мешать гостям, убегала к вам. Поэтому и не торопилась возвращаться во дворец, пока не была уверена, что все покинули его и заняты своими играми. Тогда я шла в свою комнату и запиралась там.

Принцесса продолжила свой рассказ:

- Но не только поэтому обременяла я вас своими приходами, отвлекая вас от дел, которых, как я поняла, пообщавшись с вами, у вас было предостаточно. Причина еще в том, что среди диких котов, гонявшихся за своими жертвами, был один эмир, лицо которого мне видеть не хотелось, и я старалась даже не говорить с ним.

Признаться, меня удивили слова принцессы, особенно когда она сказала, что этот эмир говорил, что любит ее. Удивилась я, потому что не так представляла себе принцессу и эмира, когда в долгие зимние месяцы слушали мы рассказы стариков о похищенных принцессах и эмирах, раненных во время войны или заговора. Удивили меня слова принцессы о том, что она не хотела оставаться во дворце из-за преследований эмира, который говорил, что любит ее. Она не понимала, как может тот, кто любит, отдавать предмет своей любви другому.

- Эмир этот, - сказала она, - знал, как я одеваюсь, но когда я пряталась от него со всеми, вовсе не стремился меня найти. Когда я делала так, чтобы он меня заметил, он не обращал на меня внимания и шел к другой. А когда, не замечая меня, приближался ко мне другой охотник, он шептал ему что-то на ухо, и было понятно, что он подсказывает тому, где я прячусь, чтобы он занялся мной, пока сам эмир будет с другой. Когда моя мать стала расспрашивать меня, я отвечала ей, что не позволю никому другому приблизиться ко мне, что все это мне надоело, что я не могу больше видеть того, кто зовется моим нареченным, что мне наскучила тишина дворца, его еда, одежды, отношения. Поэтому я и отправилась туда, где человек ближе всего к Аллаху, земле и людям, - в деревню, и ближайшим оказался ваш дом. И если бы мне пришлось выбирать, я, возможно, сказала бы, что вы ближе всего моей душе.

Сказав это, она зарыдала так, что моя мать стала целовать ее в голову, чтобы облегчить ее страдание, и говорить ей, что эмир презренный трус и негодяй. Но потом села рядом с ней и спросила:

- А не может быть так, моя дорогая, что все это в поведении эмира тебе только почудилось? Что, если он не находил тебя по случайности, а не специально, по какому-то умыслу?

Потом моя мать сказала:

- Я, сестра твоя, никак не пойму, как мог твой нареченный эмир, если он говорил, что любит тебя, участвовать в подобных игрищах? Разве мужчина не стена для женщины? Этот негодяй вел себя так, что стал для тебя не стеной, а воротами в ад.

Когда в разговор вмешался мой отец, она сказала:

- Она возненавидела все в своей жизни, возненавидела все те вещи, которые ей давались. С ней обращались, как обращаются с курами, которых старуха держит в курятнике, опасаясь, что к ним подберется шакал или лиса. Старуха кормит кур и поит их, забирает яйца, подкладывает их, а потом пестует цыплят.

Принцесса вскричала с досадой:

- Мы стали как куры, только с той разницей, что старуха стерегла своих кур от лисы, а те, кто отвечал за нашу охрану, запирали нас во дворце не от лис и шакалов, а чтобы изолировать от народа, дабы мы не прониклись его идеями и не узнал о его жизни, - и все это под предлогом сохранения дворцовых традиций, традиций царей и эмиров. Поэтому ваша жизнь и пришлась мне по душе. Показалось, что она близка моей душе, что в ней и есть моя душа. Разве может человек сказать, что он живет, если он не ощущает запаха земли, запаха настоящего человека, какой он есть, если он не готовит своими руками пищу, не надевает сам свои одежды, не моет свое тело без соглядатаев и помощников? Жизнь во дворце полна фальшивых образов и цветов. Воздух там заперт между толстыми стенами, и даже животные, которые живут во дворцах, отличаются от диких животных, которые отражают все богатство и живость природы.

- Понимаешь ли ты, несчастный, - обратилась женщина к землевладельцу, который говорил до нее, - что новый режим заслуживает того, чтобы быть режимом народа?

А когда он ответил ей:

- Да, потому что среди народа есть благородные люди, о чем свидетельствует та принцесса, которая приходила к вам и о которой ты нам рассказала.

Женщина сказала:

- Я не говорю, что при царском режиме вообще нет благородных людей, но он не способствует укреплению и сплочению народа, начиная с тех, кто живет в главном царском дворце, и кончая самым последним слугой. И, прежде всего, не способствует укреплению и защите народа. А если и появляются среди эмиров и принцесс исключения вроде принцессы, о которой я рассказала, то они редки. Так позволительно ли нам созидать закон и центральную власть, опираясь на исключения, или же для принятия любого решения и закона следует исходить из большинства людей? Правильно ли ставить народ перед неизвестностью, когда неизвестно кто унаследует власть от своего отца, даже если нынешний государь, принимающий власть, хорош? Ты хочешь, уважаемый землевладелец, чтобы дом твой был обнесен оградой, чтобы у него была дверь, ключ от которой был бы у тебя, или ты хочешь чего-то иного? Мы хотим, чтобы народ стал оградой для родины и чтобы ключ от этой родины был в надежных руках, в руках того, кого знает народ. Мы хотим, чтобы народ мог на объективных основаниях выбирать того, кто ему подходит, и чтобы это происходило не под влиянием денег или общественного положения. Чтобы основой для выбора было не наследование, а личные качества, соответствие человека занимаемому им месту и его способность исполнять определенные обязанности. Что предпочтешь ты, уважаемый землевладелец, чтобы корова твоя понесла от быка, порода которого известна обилием молока и мяса, или от быка, порода которого тебе неизвестна?

Тогда спросил ее землевладелец:

- Что ты имеешь в виду?

- Если ты не понимаешь, что я имею в виду, то по какому праву ты владеешь всеми этими землями, на которых люди трудятся, словно рабы? Разве корова и бык - не такая же реальность крестьянской жизни, как царь и царица - реальность царской власти, которой ты желаешь процветания? Мы не знаем рода дядей наших царей по материнской линии, уважаемый землевладелец, а иногда не знаем и рода их дядей по линии отцовской, как не знаем и рода служанки того иудея, которую он подарил твоему отцу.

- Разве так важно тебе, простолюдинка, знать мои корни? - спросил землевладелец.

А представительница сопротивления, имя которой было Захра, отвечала ему:

- Ты прав, я дочь простого народа, но я - дочь человека, которого знают все. Все знают его характер, его корни. Я дочь человека из народа, но я, если кто-то желает знать больше, дочь такого-то человека, и все знают кого. Люди знают происхождение моего отца, моего деда, моего дяди и отца его, и дедов его; и так я могу перечислять имена моих дедов и всевозможных дядей хоть до пятидесятого колена. А ты можешь назвать имена своих дедов и дядей хотя бы до третьего?

- Неужели для власти это так важно?

- Да, важно, потому что хорош плод доброго дерева, а у плохого дерева плохие плоды. Тот, кто не знает своих дядей и братьев, конечно, не смущается тем, что и другие не знают своих корней. Под прикрытием родственной связи во власть может просочиться чужеземец и править нашим народом и нашей нацией. И тогда его правление станет для нас дорогой к позору и унижению, а не к величию и славе, и не будет его власть стеной для государства. Другое дело, если правитель будет образованным и надежным. Потом, хочу тебя спросить, разве сын того, кто наделен огромной властью, на полях сражений смелее, чем те, кто беднее его?

- Что значат твои слова?

- Слова мои значат очень многое для того результата, к которому мы пришли в нашем разговоре.

Землевладелец сказал:

- Все дело в обучении и воспитании. В том, как отец воспитывает сына.

А она уточнила:

- Важно воспитание и среда.

Отвечал землевладелец:

- Да, и среда.

А она сказала:

- А ты воспитал своего сына так, чтобы он стал, как это и положено, солдатом?

Он ответил:

- Я воспитал крестьян на своих землях, а их гораздо больше, чем один мой сын, и они стали хорошими бойцами. Они охраняют свою землю, и армии от них только польза.

- Вовсе не ты готовил их для армии, это бедность сделала их такими, да еще понятия и устои, которые и формируют их души и тела. Роскошь твоего дома не позволяет твоим сыновьям стать хорошими воинами. Роскошь не позволяет им узнать жизнь и попробовать ее на вкус, а мать не научила их патриотизму и национальным понятиям нашей страны и нашего народа. Еще хуже то, что няньки твоих детей иностранки и учителя их чужеземцы. Равно как и то, что ты учишь их читать и писать, подражая тому, как это делается во дворцах царей и эмиров здесь и в соседних царствах, а потому они не способны руководить армией, чтобы сражаться за честь, и мы не ждем от них храбрости с тех пор, как они удалились от нас и от нашего Бога. Принцесса, о которой я вам рассказала, находится теперь в нашем доме, где нашла укрытие. Мы охраняем ее и защищаем, она живет у нас. Мы считаем ее старшей сестрой, чтобы не сказал ты или кто-то другой, что простой народ вроде нас не способен на преданность и благодарность, после того как вы нажили на нас свои деньги, убившие в вас совесть и честь. А если ты захочешь убедить участниц сопротивления, - сказала она с напором, - в том, что необходимо сохранить царскую власть и оставить тебе твои наделы, которые ты украл, как и твой отец, у нашего народа, раздавая нам роскошные платья своих жен и их украшения, чтобы задобрить нас, то думаю, что убедить тебе удастся далеко не всех. А вот если ты раздашь народу то, что имеют цари и эмиры, если раздаришь то, что незаконно нажили торговцы, все, что вы имеете, ты станешь первым нашим кандидатом на власть. Мы будем окружать тебя как стены, защищать тебя и укреплять. Готов ли ты обмануть надежды тех, кто давно уже сгнил? Готов ли к решительным действиям, не терпящим торга и неуверенности?

В зале разразилась буря аплодисментов, после чего раздались возгласы во славу народа, во славу блестящих героинь и доблестных воинов, во славу армии. Послышались проклятья в адрес трусов, предателей и тех, кто нажился за счет народа.

* * *

Так сидели они в зале, когда пришел человек и шепнул на ухо председателю собрания, что царь умер у себя во дворце и что это известие доставил его главный дворцовый слуга.

Председатель собрания поведал всем об этой новости:

- Все мы от Аллаха и к нему возвращаемся. Аллах объясняет то, что не можем объяснить мы, потому что он мудрейший из мудрецов. Воистину, смерть справедлива. Мы обязаны проводить того, кто был царем нашего государства, в его последний путь, во-первых воздавая ему должное, а во-вторых следуя традиции, угодной Аллаху. Все люди должны последовать этой традиции, а потом мы вернемся к обсуждению наших дел и продолжим его с новой энергией и с новым настроением.

Да будет Аллах милостив ко всем, кто умер!

Слава героям!

Слава Забибе!

Пусть живет Забиба!

Пусть живет народ!

Да здравствует армия!

Как готовилась эта книга

Я должен был съездить в Москву и побеседовать с сотрудником пресс-службы иракского посольства. Пустяковое дело, о котором меня попросил Вадим Назаров, "амфоровский" главный редактор.

Но ровно в ту ночь, когда я трясся в девятом купейном вагоне "Красной стрелы", посольство ограбили. Неизвестные в масках проникли в здание, связали охранников и унесли с собой $3.000.000.

Внутрь оцепленного милицией здания я так и не попал. С пресс-секретарем посольства доктором Мухаммадом мне пришлось беседовать у него дома.

* * *

"Амфора" начала готовить эту книжку к печати одновременно с десантом первых штатовских коммандос на иракский берег. Руководители издательства, как и все, были уверены, что война продлится долго. Что янки увязнут в иракской пустыне куда сильнее, чем увязли когда-то во вьетконговских джунглях.

А война продлилась три недели. Вот оно, превосходство современной военной технологии! - запричитали телевизионные говорящие головы.

Простите, что я скажу банальность, но я все-таки ее скажу. Единственная военная технология, которая есть сегодня у американцев, это зеленая бумажная купюра с портретом бородатого мужчины. Никакого другого супероружия у американцев никогда не было.

При бомбардировках Сербии американцы обещали продемонстрировать невидимые глазу бомбардировщики, совершенные, словно космические корабли из "Star Wars". А продемонстрировали албанских беспризорников, которые за пятьдесят баксов подбрасывали в нужное место радиомаячок, на который и ориентировались ракеты. Усатые сербы ловили мальчишек, отбирали маячки, закидывали их во двор китайского консульства - и ракеты, как бараны, летели туда, куда должны были лететь - тоже во двор.

Та же система была продемонстрирована и в Ираке. Парни из Госдепа перетерли с нужными людьми из саддамовского окружения. И те отдали приказ по армии: отойти, сложить оружие, не сопротивляться. Технология, конечно, действенная. Но не очень передовая.

* * *

Консультантом выпуска этой книги с иракской стороны выступил доктор Мухаммад Муталиб. Это с ним мне предстояло переговорить в Москве, прежде чем книга будет отправлена в типографию.

Доктор Мухаммад несколько раз звонил мне в Петербург, настаивал на встрече, торопил с приездом. Накануне моего отъезда в Москву коллеги спрашивали, чего он от меня хочет? Я не знал, чего он хочет.

- Может, он иракский разведчик?

- Не знаю. Не думаю.

- Может, он хочет свести тебя с самим Саддамом? Может, Саддам скрывается в Москве?

- Вряд ли. Что ему делать в Москве? Если бы Саддам скрывался в Москве, его бы давно сдали америкосам.

- Ты слышал, что за голову Хусейна янки платят $25 миллионов? Вот бы тебя с ним свели, а?

Всю ночь, пока ехал в Москву, я думал: смог бы я выдать на смерть незнакомого человека, если бы за это мне дали $25 миллионов? Смог бы я потом тратить эту кучу бабок, зная, что где-то в земле истлевает тело пожилого усатого человека, которого убили ради того, чтобы я получил свои деньги?

Дело не в том, нравится мне Саддам или нет. Дело в том, что лично мне не нужно ни копейки ТАКИХ денег.

Впрочем, шансов заработать $25 миллионов у меня все равно не было. Доктор Мухаммад вовсе не предлагал мне знакомиться с беглым иракским лидером. Мы просто встретились, обсудили технические проблемы, связанные с выходом "Забибы и царя", просто поели фруктов и поболтали о невыносимой московской жаре.

Перед тем как попрощаться с доктором, я успел даже порассматривать фотографии из его личного архива. На некоторых он был сфотографирован с сыновьями Хусейна. Они были высокими. Их окружала толпа народа. Они улыбались.

Буквально позавчера я сидел дома, в Петербурге, и смотрел новости. Основной новостью было то, что, польстившись на обещанные миллионы, некто слил американцам данные о том, где скрываются эти изображенные на фотках улыбчивые люди.

Сыновей Саддама не стали брать живыми. Их просто застрелили. Потом патологоанатомы немного подкрасили их изувеченные лица, через край нитками зашили лопнувшую на груди и шее кожу и в таком виде предъявили журналистам.

* * *

Доктор Мухаммад был очень вежливым мужчиной. На прощание он долго тряс мне руку и говорил:

- Вы же понимаете: сейчас в мире это тема номер один! Весь мир сейчас следит за тем, что происходит у нас!

Смешной иракский мужчина. Большой ребенок. Разумеется, миру глубоко наплевать и на каждого из иракцев в отдельности и на всю их страну в целом. Никому нет дела до дюжины американских трупов еженедельно. До вымирающих от жажды иракских поселков. Миру хватает своих собственных забот.

На самом деле все давно смирились: американцы - это сила. Другой такой нет. Им и решать. По поводу планируемой операции в Ираке Белый дом хотя бы делал вид, что советуется с окружающими. По поводу предстоящих зачисток в Иране и Северной Корее никто советоваться даже не собирается и окружающие лишь робко интересуются: а можно поменьше трупов? нельзя? да нет, это мы так... просто поинтересовались.

Возмущаться этим можно сколько угодно. Изменить ничего нельзя, а возмущаться - хоть до мартышкина заговенья. Так было во все времена: кто силен, тот и прав. Сейчас сильны американцы. Они это знают прекрасно. И намерены этим пользоваться. У кого будут возражения?

Все, кто не нравятся американцам, в ближайшее время поимеют кучу проблем. Все до единого. Это так же верно, как то, что срок годности последних ядерных боеголовок, изготовленных в СССР, истекает через девять лет. Ровно через девять лет. В 2012 году.

До 2012 года у нас есть куча времени, чтобы всей страной веселиться и с колокольни плевать на проблемы смешных иракцев.

Илья Стогоff