Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне

Начало нового 1916 г. несколько укрепило моральное состояние России — войска под командованием генерала Юденича осуществили прорыв на Закавказском фронте и к середине февраля вошли в город Эрзерум, захватив до десяти тысяч военнопленных. Но на немцев большее впечатление произвела забастовка на военной базе в Николаеве, за которой последовала забастовка 45 тысяч рабочих петроградских доков.

На Западном фронте англичане 29 января начали испытания нового оружия — танков. В течение года хранилось в тайне это детище Черчилля (деньги выделило его адмиралтейство вопреки косности армии), формировался его дизайн и военные характеристики. Сумеет ли танк преодолеть ненавистную траншейную войну? Немцы же открыли год первым в истории потоплением корабля посредством бомбардировки с воздуха.

Первые сомнения Запада

Возможно, что, если бы России удалось еще лет десять прожить без войны и осуществить земельную реформу 1906 г., если бы финансам страны была дана возможность расширить операции Крестьянского банка, если бы при помощи фискальных мер удалось поощрить крупных собственников земли к добровольной ее продаже — тогда крупная и средняя собственность были бы спасены. В противном случае, социалистические утопии становились все более привлекательными для упрошенного крестьянского мышления.

На счет последнего у Запада впервые появились серьезные опасения. Впервые в первые месяцы 1916 г. западные эксперты по России начинают приходить к выводу, что разруха и поражения войны не могут пройти бесследно для русского общества. Грозят воистину великие потрясения — и одной из жертв этих потрясений будет Запад. Палеолог доверяет в феврале 1916 г. дневнику следующую запись: «Русский исполин опасно болен. Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых тревожных симптомов — это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Не существует никакой связи между этими двумя группами — их как бы разделяют столетия» {200} . Реформируя капитализм, Запад сумел создать достаточно обширный средний класс, который придал обществу необходимую стабильность. Ускоренная же поляризация в России размывала все, что поддерживало общественный статус кво. Дворянская Россия не нашла дороги к России крестьянской. Запад волновал раскол среди русских — он ставил под угрозу Западный фронт.

Германская стратегия на 1916 год

Уверенность Центральных держав в том, что грядущий год не может не принести им победы, сказалась в том, что они уже начали обустраивать зону своего влияния и консолидировать силы германизма. Так, в январе 1916 г. в Чехии единственным официальным языком был объявлен немецкий язык. На улицах Праги за чешскую речь стали взимать штрафы. Несмотря на германские победы на Востоке, стратегию на новый год определял генерал Фалькенгайн, западная ориентация которого была хорошо известна. Двумя главными элементами германского стратегического планирования на 1916 г. были неограниченная подводная война и концентрация на французской оборонительной системе в одной точке. Такой точкой был избран Верден. Немцам было ясно, что французы будут отчаянно сражаться за эту крепость с ее разветвленными фортами, но этого и хотел начальник германского генерального штаба Фалькенгайн — обескровить противника боевыми действиями постоянного напряжения: «Если мы сумеем открыть глаза французского народа на тот факт, что в военном смысле им не на что надеяться, тогда мы достигнем критической точки, и лучший меч Англии будет выбит из ее рук». Фалькенгайн говорил кайзеру, что «вооруженные силы Франции истекут кровью в любом случае — сохранит она Верден или нет» {201} . Фалькенгайн полагался на особенности французской психологии и на мощь германской артиллерии. Стратегия истребительной битвы поражает и ныне. Как пишет английский историк Алистер Хори, «никогда еще в истории ни один командующий или стратег не предлагал уничтожить противника посредством кровопускания до смерти. Эта идея могла возникнуть только из самого характера Великой войны, в которой, полностью очерствев, лидеры смотрели на человеческие жизни, как на некие частицы» {202}.

Фалькенгайн мог планировать такое сосредоточение на узком участке Западного фронта потому, что не видел у потерпевшей серию поражений России воли и возможности угрожать Германии с Востока: «Даже если мы не можем надеяться на полномасштабную революцию, мы все же можем рассчитывать на то, что внутренние катаклизмы России заставят ее через относительно краткое время сложить оружие». На второй день, после того как Фалькенгайн написал эти слова Вильгельму Второму, Александр Гельфанд получил миллион рублей на проведение пропаганды внутри России. Эти деньги были выплачены после того, как германский посол в Дании убедил германских руководителей, что Россию можно оторвать от Запада только посредством революции.

Русский император

Император Николай Второй имел немало превосходных черт, и его обаяние подкрепляется множеством исторических свидетельств.

Западные послы были очарованы императором Николаем, но это не мешало им сомневаться в решающем для правителя качестве — в его воле. Скажем, посол Палеолог буквально поет гимн таким качествам императора, как простота, мягкость, отзывчивость, удивительная память. Вместе с тем, он отмечает его неуверенность в своих силах, причиной чего являлся постоянный поиск опоры вовне, в тех, кто сильнее его. В эпоху колоссального кризиса своей страны император оказался не на высоте самодержавного правления. Впрочем, его задача, как правителя, была столь грандиозна, что приходится сомневаться в том, смогли кто-либо вообще самодержавно управлять столь огромной страной. Справедливы сомнения Палеолога, сравнивающего Николая Второго с его предшественниками на троне: «По сравнению с современной империей, в которой насчитывается не менее ста восьмидесяти миллионов населения, распределенного на двадцати двух миллионах квадратных километров, что представляла собой Россия Ивана Грозного и Петра Великого, Екатерины II, даже Николая I? Чтобы руководить государством, которое стало таким громадным, чтобы повелевать всеми двигателями и колесами этой исполинской системы, чтобы объединить и употребить в дело элементы настолько сложные, разнообразные и противоположные, необходим был, по крайней мере, гений Наполеона. Каковы бы ни были внутренние достоинства самодержавного царизма, оно — географический анахронизм» {203}.

Нам интересны эти мысли, прежде всего, в следующем ракурсе: у лидеров Запада не возникало особого желания исследовать недостатки самодержавного правления на Руси до мирового конфликта, когда русские слабости стали и западными слабостями. Аналитики Запада теперь искали реальную оценку — ошибка в ней могла обернуться национальной катастрофой для стран Запада.

Палеолог записывает в дневнике 13 января 1916 г. свое суждение о главном уязвимом месте царского правления в России: «Следуя своим принципам и своему строю, царизм вынужден был быть безгрешным, никогда не ошибающимся и совершенным. „Никакое другое правительство не нуждалось в такой степени в интеллигентности, честности, мудрости, даже порядке, предвидении, таланте; однако дело в том, что вне царского строя, т.е. вне его административной олигархии, ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок, никакой легальной или бытовой организации общественной воли. Поэтому, если при этом строе случается ошибка, то ее замечают слишком поздно, и некому ее исправить“ {204}.

Отрадно было бы слышать такое суждение в спокойном 1913 г., а не в грозовом 1916, когда смена правительства была воистину чревата. Скажем, американский народ в ходе мировых войн никогда, даже если нарушались все прецеденты (четыре президентских срока Франклина Рузвельта), не менял «лошадей на переправе». Русский характер не отличался терпением. Западные мудрецы в данном случае не только перестали останавливать нетерпеливых, но побуждали их к действию. Что же каяться позже? Было ли провидение у несчастного монарха?

Шанс на сепаратный мир

Главная союзница Германии-Австро-Венгрия — смотрела в будущее значительно менее оптимистически и не разделяла пренебрежительного отношения германского командования к потенциалу русской армии. В Вене признавали, что, несмотря на страшные поражения, боевая мощь России еще способна проявить себя. Генерал Конрад предупредил премьера Тису 4 января, что «невозможно даже ставить перед собой вопрос о полном крушении российской военной машины» {205} . К тому же Россия продолжает сохранять тесные связи со своими западными союзниками. «А Англия не может потерпеть поражения; мир следует заключить в очень скором времени, либо мы будем фатально ослаблены, если не сокрушены». В это время Британия, единственная среди великих воюющих держав, содержала добровольческую армию. Ее численность достигла внушительных размеров — 2,7 млн. человек. Но требования войны крушили даже британские традиции. 5 января премьер-министр Асквит внес в палату общин билль об обязательной воинской повинности. Стране требовались миллионы молодых людей, и англичане не изменили традиционному чувству долга. С новым годом Центральные державы открыли новый фронт — на этот раз против Черногории. 8 января 50-тысячные австро-боснийские войска обрушились на малую союзницу Сербии. Столица страны — Четинье — пала 11 января, и через неделю Черногория сдалась. Остатки ее армии присоединились к сербам на острове Корфу. А рядом терпели неудачу войска Франции и Британской империи.

В эти дни неудача западных союзников на Галлиполийском полуострове закрепила изоляцию России. «На Дарданеллах погасли все надежды на установление продолжительных контактов с Россией, — писал У. Черчилль. — Железная дорога длиною в 1200 миль должна была быть построена в направлении Мурманска; можно было пользоваться дорогой до Владивостока, протяженностью в 4000 миль; но тесное сотрудничество в обмене людьми и военными материалами, огромный экспорт южнорусской пшеницы, расширение жизненно важной торговли, которые были возможны лишь с открытием пути в Черное море, были отныне навсегда запретны для нас» {206} . В последнем предвоенном году русский экспорт через европейские и южные пути России составлял 1421 млн. рублей. 95 процентов его составляло продовольствие. К июлю 1915 года экспорт (за год) упал до 190 млн. рублей {207} . Импорт упал соответственно с 1374 млн. рублей в 1913 году до 404 млн. рублей. (Напомним, что в 1913 году 47,4% всего русского импорта поступало из Германии. 12,5% приходилось на Британию, 5,8% на США, 4,1% на Францию. Нет сомнений в том, что обрыв связей с Германией был очень болезненным для России).

Верден

В восемнадцатом веке гениальный французский военный инженер Вобан создал Верден для защиты Парижа от противника с Востока. В 1792 году Верден был взят прусской армией после двухдневного сражения. В 1870 году крепость продержалась шесть недель. В сентябре 1914 года Жофр был готов сдать Верден в соответствии со своим общим стратегическим планом. На протяжении 1915 г. германские войска стояли всего в пятнадцати километрах от Вердена. Главный замысел немцев на 1916 г, — обескровить французскую армию при Вердене — начал реализовываться 21-го февраля. Немцы предприняли яростное наступление на крепость, основываясь на той посылке, что французы бросят под Верден все возможные резервы. 850 германских орудий начали артподготовку на сравнительно небольшом фронте в двенадцать километров, и длилась эта канонада девять часов. Немцы выделили 168 самолетов для постоянного слежения за полем боя. Против фортов Дуамон и Во, защищаемых полумиллионом французов, немцы бросили миллион своих солдат. В первый день наступления они применили газы, во второй — новинку, девяносто шесть огнеметов. Через четыре дня немцы взяли форт Дуамон. Кайзер Вильгельм лично вручил награды победителям. Но назначенный обороной Вердена генерал Петэн издал свой знаменитый приказ: «Они не пройдут». Ожесточение битвы стало невиданным. Треть миллиона немцев полегла за небольшой, изуродованный артиллерией клочок земли. Месяцы боев поставили вопрос: кто первым проявит слабость. Безупречная в теории логика Фалькенгайна споткнулась об отчаянную решимость французов. Через месяц боев немцы решили совершить промежуточную оценку ситуаций. И хотя потери немцев были устрашающими, верховное главнокомандование решило продолжить операцию, рассчитанную на обескровление французской армии. Присутствовавший наследный принц Гогенцоллерн предпочел сделать оптимистический вывод, что «перспективы значительной моральной и материальной победы остаются». Очевидцы говорят о сценах ада, но Фалькенгайн следовал избранному методу. Деревня Во переходила из рук в руки тринадцать раз и все же осталась во французских руках. Защитникам форта Во генерал Жофр объявил в ежедневном приказе: «О вас всегда будут говорить — они преградили путь на Верден. Раненым в этих боях попал в немецкий плен капитан де Голль. (После нескольких неудачных попыток побега он был помещен в тюрьму, где учил французскому языку молодого русского офицера Михаила Тухачевского.) Немцы бросили, в бой баварцев во главе с, генералом фон Кнесселем, взявшим на русском фронте, крепость Перемышль. Но французы посылали в Верден ежедневно 6 тысяч грузовиков с боеприпасами и 90 тысяч, подкрепления еженедельно, и крепость держалась {208} . Замысел Фалькенгайна стал терять свою убедительность. Несколько французских рот дезертировало, но общая решимость защитников Вердена поколеблена не была. Ужас битвы был неописуемым: „Мы вышли из места столь ужасного, что ни один лунатик не может представить этого ужаса“ {209} . Испытывая давление под Верденом, генерал Жофр прислал Алексееву телеграмму: „Я прощу русскую армию начать наступление“ {210} . Русские войска в марте предприняли наступление близ озера Нароч (к востоку от Вильнюса и к югу от Двинска) силами восемнадцати дивизий — 350 тысяч Второй русской армии. Это был тот случай, когда русская армия имела перевес над германской в артиллерии в тысячу снарядов на орудие {211} . Войска пошли через болота, когда неожиданно наступила оттепель. Тысячи русских солдат оказались обмороженными. Не самые талантливые русские генералы участвовали в боях — таково мнение Алексеева и иностранных наблюдателей {212} . Десятая германская армия Эйхгорна отбила наступление. Потери русской армии были огромными {213} . Но свой союзнический долг русская армия выполнила — насторожившиеся немцы приостановили атаки на Верден более чем на неделю.

К концу марта 1916 г. французы потеряли под Верденом 89 тысяч человек, а немцы — 82 тысячи. Кайзер продолжал демонстрировать решимость: «В 1870 году судьба войны была решена в Париже. На этот раз это произойдет в Вердене». Последняя и отчаянная попытка немцев захватить Верден была предпринята 22 июня 1916 г. Снова вслед за мощной артподготовкой последовало применение газа — на этот раз фосгена. Тридцатитысячный авангард немцев действовал с отчаянием обреченных. Он уничтожил противостоящую французскую дивизию и взял форт Тиамон, расположенный всего лишь в трех километрах к северу от Вердена. (Среди атакующих немцев был лейтенант Паучюс, которому через двадцать шесть лет предстоит капитулировать в Сталинграде).

Между Верденом и германской армией оставался лишь один форт — Сувиль. 24 июня премьер-министр Франции Аристид Бриан прибыл в ставку британского генерала Хейга с мольбой ускорить наступление на Сомме. Между тем форт Сувиль устоял, и становилось все более очевидно, что наступательный порыв германской армии заглох. Хейг отдам приказ своей артиллерии нанести удар на фронте в двадцать километров. 23 июня — уже как агония — немцы предприняли самый последний штурм форта Сувиль: артподготовка и газы, а затем двухнедельная попытка преодолеть непреодолимое. Немцы, собственно, сделали невозможное — тридцать из них преодолели Сувиль и вышли к внутренним стенам форта. Впереди маячили разбитые артиллерией стены собора Вердена. Но броситься к цели многомесячных усилий было уже некому. Эпоха Вердена окончилась, не дав немцам искомого результата.

Чтобы еще раз попытаться ослабить давление немцев на Верден, русские начали силами двадцати шести дивизий наступление у Молодечно, имевшее переменный успех. Место Иванова в командовании фронтом занял генерал Брусилов, а подчиненной ему была группа талантливых генералов — Каледин, Сахаров, Щербачев и Лещицкий. Прошедшее пятимесячное затишье было благотворно для русской армии, наведшей в своих рядах определенный порядок. Наконец-то оканчивается дефицит стрелкового оружия. Генерал Нокс пишет в апреле. 1916 г.: «Русское военное положение улучшилось так, как того не смог бы предсказать ни один иностранный наблюдатель в дни отступлений прошлого года» {214} . Только из Соединенных Штатов прибыло более миллиона винтовок; их массовое производство для России наладили японцы и итальянцы. В русской армии число снарядов увеличилось с 80 000 в 1914 г. до 20 млн. в 1916 г., 1100 пулеметов в 1914 г. и 11 000 в 1916-м. В начале войны Россия производила 1237 полевых орудий в год, а в 1916 г. — 5 тысяч {215} . Заново вооруженные русские армии начали думать об активизации своих действий.

В начале 1916 г. военный престиж России находился на низшей точке. Немцы, наоборот, были преисполнены самоуверенности. «Мы сделали огромные шаги в направлении полного крушения России, — пишет Людендорф в это время. — Германский солдат полностью убедился в своем неоспоримом превосходстве над русскими» {216} . Менее склонный к агрессивному самомнению Гинденбург отмечает все же фактор неизвестности: «Есть нечто неудовлетворительное в отношении окончательных результатов операций прошлого года. Русский медведь, нет сомнения, кровоточит от ран, но он избежал смертельных объятий… Сможет ли он восстановить жизненные силы и осложнить ситуацию для нас снова?» {217} . И союзники, и противники смотрели на Россию, как на огромное неизвестное в своих планах. Невозможно было определить, будет ли Россия продолжать свое отступление; либо она восстанет от неудач и явит миру новую силу.

Представители западных союзников полагали, что Россия восстановит численный состав своей армии, улучшит проблему военного снабжения, но ей трудно будет возродить свое волевое начало {218} . На заседании Военного совета, состоявшемся под председательством Царя в ставке в середине апреля 1916 г., возобладало Мнение, что переход в наступление таит лишь новые несчастья России. Однако это мнение не разделял новый командующий Юго-Западным фронтом генерал от кавалерии А.А. Брусилов: «По моему мнению, мы не только можем, но обязаны предпринять наступление, и я лично убежден, что у нас есть шансы на успех» {219}.

Россия: смена правительства

Между тем Россия решительно меняла свое лицо. Огромная волна населения потянулась из деревень в города. Рабочий класс Петрограда увеличивался за каждый год войны на одну пятую, Москвы — на одну десятую. В обрабатывающую промышленность России пришли 200 тысяч человек {220} . Это был новый, едва укоренившийся пролетариат. В то же время обезлюдевшая деревня ждала пахаря. Политические партии так или иначе отражали новое недовольство населения огромной страны. Их лозунги и слова ложились на серьезное народное недовольство; В критическое время — апрель-сентябрь 1915 г. в России бастовали 400 тысяч рабочих, что стоило стране более миллиона рабочих дней {221}.

Идеи смены правительства вызрели в России с устрашающими поражениями 1915 г. Лидер партии октябристов А.И. Гучков говорит вождю кадетов П.Н. Милюкову о необходимости контроля над государственными делами до того, «пока в дело не вмешаются неконтролируемые силы» {222} . Впервые думские деятели начинают открыто претендовать на управление страной; впервые с такой отчетливостью образованные люди России начинают выражать ту мысль, что «тирания царизма привела страну на край пропасти» {223} . Страной, по выражению Милюкова, «должны управлять люди, которых страна знает и уважает» {224}.

Престарелого (87 лет) председателя совета министров И. Л. Горемыкина русские политики и западные дипломаты характеризовали как примерного скептика. Он не преувеличивал ни сил России, ни степени изнурения Центральных держав, ни вероятных плодов победы. Запад он устраивая тем, что не создавал препятствий курсу Сазонова на сближение с Антантой. Подписанная царем отставка Горемыкина (февраль 1916 г.) официально объяснялась его возрастом, тем, что он не мог уже успешно защищать политику правительства в Думе, где 30-40-летние депутаты соревновались в критике правительства. Запад мог только сожалеть об уходе политической фигуры, способствовавшей сближению Петрограда с Парижем и Лондоном.

Как первый сигнал об опасности русского сепаратизма, была воспринята отставка военного министра Поливанова (1 апреля 1916 г.). Опасения Запада были тем большими, что, по мнению западных союзников, он привел, насколько это было возможно, военное ведомство в порядок, пресек злоупотребления (процветавшие при Сухомлинове), проявил несомненное стратегическое чутье, признанное даже критичным генералом Алексеевым. Не является ли уход Поливанова признаком ослабления партии Запада в России? Замена Поливанова бесцветным генералом Шуваевым была воспринята как грозный знак.

На должности двух уходящих министров — председателя Горемыкина и министра внутренних дел Маклакова — государем был назначен Б.В. Штюрмер — член государственного совета, церемониймейстер двора и бывший ярославский губернатор. Кто выдвинул на политическую арену воюющей России малоизвестного чиновника, кто протежировал Штюрмера? Императрица пишет в январе 1916 г. Николаю Второму: «Его голова полна свежих идей, и он очень ценит Григория… Штюрмер — честный и превосходный… Это будет начало славной страницы твоего правления и русской истории… Пусть Штюрмер прибудет в штаб-квартиру, поговори с ним» {225} . В середине месяца царь принял решение. В результате к власти пришел человек с незначительным опытом, отсутствием видимых талантов и сомнительной честностью. Критически настроенные наблюдатели высказывались еще определеннее: ключевой пост в российском правительстве заняла себялюбивая и пустая личность и это в тот час, когда страна начала всерьез ощущать фактор отрыва от ее экономической жизни десяти миллионов человек, одевших шинели.

Для Запада это была фигура малоизвестная, и союзные дипломаты устремились к Сазонову с расспросами о личности нового премьера. Сведения, которые они получили, обескураживали.

Вот что писал в Париж посол Палеолог: «Штюрмеру 67 лет. Как личность, он ниже среднего уровня. Ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и никакого делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить» {226} . Бывший премьер В.Н. Коковцов назвал его «бесталанным и пустым человеком» {227} . Британский посол Бьюкенен тоже достаточно прямолинеен: «Как реакционер с прогерманскими симпатиями, Штюрмер никогда не смотрел благожелательно на идею союза с демократическими правительствами Запада, боясь, что будет создан канал, по которому либеральные идеи проникнут в Россию» {228}.

На американского посла Френсиса премьер-министр Штюрмер произвел также негативное впечатление. «Его внешность столь же немецкая, как и его имя. Его ум работает медленно, у него темперамент флегматика. Он произвел на меня впечатление скучного человека» {229} . (Однажды Френсис невольно стал свидетелем сцены, когда Штюрмер, думая, что он в одиночестве, с удовлетворением подкручивал перед зеркалом усы «а ля Вильгельм Второй»). Френсис противопоставил Штюрмеру министра иностранных дел Сазонова, которого он считал столь же алертным, насколько флегматичным был Штюрмер. Френсису импонировало, как быстро схватывает суть дела Сазонов, и он постоянно отмечал его хороший английский язык.

Немецкие корни происхождения Штюрмера были известны — он был внучатым племянником барона Штюрмера, служившего комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове Святой Елены. Западные посольства быстро пришли к заключению, что его назначение — дело рук политиков, которые группируются вокруг императрицы. От Штюрмера, сошлись во мнении западные политики. можно ожидать неприятных сюрпризов.

По меньшей мере, можно было констатировать, что царь пожертвовал одним из верных своих слуг, доказавшим лояльность союзникам; если уходят лояльные прозападные деятели — то кто же приходит им на смену? Едва ли нужно специально подчеркивать, что на протяжении всех лет войны Запад страшила победа в России прогерманской партии.

Посла Франции особенно огорчило назначение управляющим канцелярией премьера Манасевича-Мануйлова, которого он знал еще с 1900 г., когда тот работал в Париже в качестве агента охранного отделения. Палеолог назвал Мануйлова «странной смесью Панурга, Жиль Блаза, Казановы, Робера Макэра и Видока… Я видел перед собой олицетворение всей мерзости охранного отделения». Палеолог все же старался подавить в себе предубеждение-он зондировал довольно широкие круги общества. 15 февраля 1916 г. французский посол беседовал с великой княгиней Марией Павловной, которая и не пыталась скрыть своей подавленности: императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он, ни она не хотят видеть, куда их влекут. Грозит ли это Западу? «Государь останется верен Антанте. Но я боюсь, что на нас надвигаются серьезные осложнения. И это естественно отзовется на нашей боевой энергии. Другими словами, Россия, не отказываясь от своей подписи, не исполнит, однако, всех своих обязательств перед союзниками. Если она поступит так, то на какие же выгоды от этой войны она может рассчитывать? Условия мира будут зависеть от результатов войны. Если русская армия не будет напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы, которые в течение двадцати месяцев приносит русский народ. Не видать тогда России Константинополя; она, кроме того, утратит и Польшу, и другие земли» {230}.

Пока вклад России в общую борьбу был полновесным, потенциально спорные вопросы уходили на второй план. Но стоило восточному союзнику ослабить свой напор, как вперед вышли маскируемые прежде проблемы. Французский посол не зря в беседе с княгиней Марией Павловной помянул Польшу — она становилась проблемой во взаимоотношениях Запада и России. Понимая, что Германия и после войны будет для нее «вечной проблемой», Франция полагала, что возрожденная Польша будет безусловно антигерманским элементом европейской политической картины. А Франция нуждалась именно в таком элементе. Координационный польский комитет находился в Швейцарии, но наибольшую поддержку он получал от Парижа. Соответственно и французское посольство в Петрограде было на острие того давления, которое Запад оказывал на Россию в польском вопросе. (Разумеется, западные державы должны были действовать деликатно. Во-первых, в русском обществе еще достаточно живо помнили о польских восстаниях 1830 и 1863 гг. Во-вторых, обращение к польскому вопросу могло вызвать к жизни память о русско-германском согласии). Сазонов предупреждал посла Палеолога: «Будьте осторожны. Польша — скользкая почва для французского посла» {231} . Чрезмерным благоволением к Варшаве Запад мог потерять Россию.

Но и среди самих русских не было единой позиции в данном вопросе. Царь был настроен в польском вопросе достаточно либерально — он не являлся противником предоставления Польше широкой автономии. Ради сохранения ее под скипетром Романовых, он готов был идти на существенные уступки. Эту позицию разделял Сазонов, хотя и ощущал, что особой общественной поддержки такая линия не имеет. И практически все западные послы разделяли ту точку зрения, что автономия Польши более реальна как результат выполнения царем своего обещания, чем как итог законодательства Думы, подверженной патриотическим веяниям публики.

Устраивала Запад и восточная политика царя. Император Николай явственно не желал чрезмерного увеличения территории Армении (он был за включение в состав империи Эрзерума и Трапезунда — стратегически важных для Кавказа — но не больше, и был против предоставления Армении конституции. Нужно сказать, что русская армия продолжала развивать успех на кавказском фронте; продвигаясь в глубину Малой Азии и вдоль черноморского побережья. Результатом успехов русских войск было то, что Англия в марте 1916 г, согласилась на расширение русской сферы влияния в Персии, изменяя договоренность 1907 г. о демаркации зон влияния. Именно в эти дни тридцатипятилетний полковник Мустафа Кемаль — один из виновников галлиполийского унижения западных союзников — получил на Кавказском фронте генеральское звание и титул паши.

Дипломатические маневры Германии

Властителей Германии весной 1916 г. подгонял страх перед возможным русским наступлением. Именно поэтому они с таким вниманием восприняли инициативу японского дипломата Усиды. Тот рисовал радужные картины перед зачарованным германским коллегой Люциусом: мировое соотношение сил будет поколеблено, если Германия, Россия и Япония найдут взаимопонимание — их блок будет непобедим. Чтобы избежать перенапряжения войны на два фронта, кайзер, Бетман-Гольвег и Ягов после информации Люциуса согласились пожертвовать германскими владениями на Тихом океане, «если только Япония проделает необходимую работу в Петербурге и обеспечит без промедления мир; с Россией». В Берлине возродились радужные, надежды. Наследник Тирпица на посту военно-морского министра адмирал фон Капелле был полностью согласен с территориальными уступками на Тихом океане, «если они обеспечат нам мир с Россией… Это огромный шанс».

В предложении Германии от 8 мая Японии обещались германские острова и протекторат над Китаем (всем Китаем, за исключением русской зоны влияния). Условия, предъявляемые России, были следующими: Россия теряет Польшу, Литву и Курляндию на Западе; Курдистан, Луристан и Хуристан отходят к Турции. Россия отказывается от всякого влияния на Балканах и от режима капитуляций в Турции. Но Россия при этом сохраняет часть турецкой Армении, завоеванную ею северную часть Персии, Восточный Туркестан, Джунгарию, Внешнюю Монголию, Северную Маньчжурию и прилегающие китайские провинции. Она получает право прохода кораблей через Босфор и Дарданеллы. Япония обязывалась заключить оборонительный договор с Германией против Британии и Франции в конце войны или ко времени истечения срока англо-японского договора. Согласно германскому проекту, если в будущем Германия «будет атакована» Британией, она должна была получить помощь России и Японии. Если Германия подвергнется нападению Франции, Россия останется нейтральной. (Был очевиден общий стратегический замысел немцев: отбросить Россию от западной границы и с Балкан, предоставив ей значительные возможности в Азии.)

Но Япония тоже взвесила все шансы. Только сейчас становится ясно, что схема не удалась во многом потому, что Россия уже заключила сепаратное соглашение с Японией (дав ей дополнительные возможности в Азии). Почти одновременно и Британия уступила Японии в Китае. Подсчитав за и против, усомнившись в готовности России пойти на смену фронта, японское правительство дезавуировало инициативы Усиды.

Америка

В 1914-1915 гг. слово «Запад» для русских означало, прежде всего, Францию и Британию. В 1916 г. на мировую арену, благодаря энергичной политике президента Вильсона, выходит Америка. Ей в этом в немалой степени способствовала сама Германия. В январе начальник военно-морского штаба Германии адмирал Хольцендорф выразил уверенность в том, что его субмарины могут вывести из войну Британию еще до окончания текущего года. Новый главнокомандующий германским флотом адмирал Шпеер утверждал» что германский флот готов встретиться с британским и уверен в победоносном исходе большого военно-морского сражения. Но все германские адмиралы утверждали, что главным препятствием краха Британии является неофициальная поддержка Америки. И не они одни. Газеты пестрели карикатурами, на которых президент Вильсон одной рукой запускал голубя мира, а другой отправлял военную помощь Антанте. В день рождения кайзера — 27 января 1916 г. — на статую Фридриха Второго водрузили американский флаг с черным крепом. Немецкие газеты комментировали: «Фридрих Великий первым признал независимость молодой республики после того, как она добилась свободы от ига Англии после жестокой кровавой борьбы. Наследник Фридриха — Вильгельм II — ощущает на себе благодарность Америки в виде лицемерных фраз и военной помощи своему смертельному противнику» {232} . Отныне Запад — как противостоящее Германии население Западной Европы И Северной Америки — органически включает в себя Соединенные Штаты, которые не только постепенно входят в коалицию Россия — Запад, но и начинают предпринимать усилия, чтобы возглавить эту коалицию. Впервые на первый план дипломатической колонии в Петербурге начинают выходить американцы. Начало процесса выдвижения Америки на российскую дипломатическую и политическую сцену связано с прибытием в Петроград нового американского посла — Дэвида Френсиса. О причине выбора Вильсоном именно Френсиса, деятеля демократической партии из чрезвычайно далекого от связей с Россией города Сент-Луис, достоверно ничего не было известно. Можно предположить, что президент, заботясь об укреплении экономических связей с Россией, избрал в качестве посла человека с большим опытом и большими Связями в среде американского бизнеса. Сам Френсис абсолютно не ожидал дипломатической карьеры. Но представительство Америки в великой стране ему льстило; он оставил семью в Америке и прибыл в Петроград с секретарем и негром-слугой. Френсису было в 1916 г. шестьдесят пять лет. Он приступил к своим дипломатическим обязанностям 28 апреля 1916 г. Резиденцией был избран дом на Фурштатской — неподалеку от Таврического дворца и от Смольного института, где творилась русская история времен революции. Представлявший американский Средний Запад Френсис не был похож на рафинированных западноевропейских дипломатов. Менее всего напоминал классического дипломата — избегал больших приемов, любил узкий круг друзей за карточным столом, предпочитал сигары, хорошее виски. Жизнь немногочисленного американского посольства отличалась от гораздо более бурной активности англичан и французов. Френсис не установил особенно дружественных отношений с другими посольствами. Те, в свою очередь, воспринимали причуды янки за провинциализм. Посол Бьюкенен почти не упоминает Френсиса в своих мемуарах, а француз Нуланс отметил только то, что Френсис «плохо говорит по-французски и не продемонстрировал знакомства с дипломатическим этикетом, как и с основами международного права» {233} . Но по мере военного ожесточения Америка, ее значимость и роль приняли далеко не провинциальный характер. Напротив. Америка двигалась в центр мировой сцены. Деятель демократической партии, бывший губернатор штата Миннесота был убежденным сторонником идеи, что война открыла Соединенным Штатам путь к мировому лидерству. (Примечательно, что даже в американской глубинке вызрели идеи оптимального использования геополитических позиций и преимуществ Соединенных Штатов). После полуторавекового изоляционизма Америка при президенте Вильсоне устремилась в мировую политику, и насущной реальностью для нее стал конфликт между русско-западноевропейской группировкой я блоком Центральных держав. Выход на мировую арену стал означать для США сближение с Англией, Францией и Россией. Война приближалась к своему апогею, усталость и ослабление обеих коалиций стали ощутимыми, На этом фоне новая мощь и энергия Америки выглядели более чем эффектно. Вильсон ставил перед своими дипломатами задачу не упустить исторический шанс для создания нового мирового порядка. Одним из элементов этой грандиозной стратегии было формирование новых, гораздо более тесных отношений с Россией. Френсис подошел к своей дипломатической миссии в России с безусловной верой природного американца, что энергия и свобода от предубеждений не могут не привести к успеху. Цель его миссии была двоякая. Первое — следовало укрепить потрясенную годами войны Россию, гарантировать ее, подвергающуюся давлению извне и изнутри, от коллапса. Второе — следовало на внутренней российской арене потеснить лидеров Антанты, уже неспособных (с американской точки зрения), вследствие опустошений войны, к овладению контрольными экономическими позициями в России (в частности, не имеющих ресурсов для оснащения, техникой и оружием армии величайшей страша антигерманской коалиции).

Вызывают интерес личные впечатления представителя Запада, увидевшего Россию глазами «свежего человека. Посол Френсис отметил, что ко времени его прибытия Россия жила только войной. Население огромной империи — от министра двора до последнего чиновника — находилось под страшным прессом сложившихся обстоятельств — комбинации изоляции и мобилизации. Рекруты проходили военную подготовку прямо под окнами американского посольства. Психологически ситуация была, так сказать, „здоровой“ — повсюду царила ненависть к Германии (подобно тому как в Германии ощущалась всеобщая ненависть к Англии). Городское население, особенно купцы, убеждало всех, что Германия на протяжении столетий обогащалась за счет России. Чтобы распалить праведный дух мщения, все вспоминали о торговом договоре, навязанном Германией России в трудное время войны с Японией, словно Россия была не в силах от него отказаться или пренебрегла более привлекательными альтернативами. Индоктринация общества, базирующаяся на убеждении, что в бедах страны виноваты иностранцы, достигла такого уровня, что, начиная с императора и кончая последним мелким купцом, — все были полны решимости не позволить никакой державе занять в России такие же доминирующие экономические позиции, какие занимала Германия накануне 1914 г.

Укрепить американские позиции

Наблюдая свежим взглядом за экономическим состоянием России, американский посол пришел к выводу, что обрыв связей с Германией дорого стоил России. Своему политическому наставнику, ближайшему советнику президента — полковнику Хаузу — Френсис писал о жизненной значимости для России связей с Германией. Но полагал, что обрыв этих связей будет благотворным: Россия диверсифицирует свои связи с зарубежными партнерами и разовьет собственный потенциал. Верил он также и в грядущую либерализацию политической системы России: «Воздействие этой войны на Россию, чрезвычайно дорогостоящее ввиду пролитой крови и затраченных материальных богатств, будет в высшей степени благотворным в плане либерализации взглядов ее народа» {234} . Такой прогноз сбудется при одном условии — если Россия опять не попадет в кабалу к монополисту, который ограничит российские возможности. Следует предотвратить посягательства Британии на занятие позиций монополиста на русском рынке. В этом отношении у Френсиса были тяжелые предчувствия еще до приезда в Россию, а по прибытии в Петроград он укрепился в худших своих предположениях. Теперь ему было абсолютно ясно, почему Лондон готов бросить все свои ресурсы на борьбу с Берлином: помимо прочих, одной из главных арен торговой деятельности англичан будет после войны «оторванная» от Германии Россия. Он пишет в Вашингтон о решимости англичан: «Англия желает, чтобы все внешние сношения России коммерческого или финансового характера проходили через Лондон» {235} . Скорость, с которой британский капитал. занимал новую нишу, была внушительна. Френсис был поражен степенью уже достигнутого успеха англичан. Прискорбным фактом является то, что он уже сомневается, можно ли говорить об «экономической независимости» России. Американский посол сообщает в Вашингтон о внешне незаметных чертах нового союза России и Запада: нет сомнения (писал Френсис), что целью западных союзников является обеспечение себе привилегированного места в послевоенном экономическом развитии России. Посол записывает жалобы русских чиновников на укрепившееся буквально в течение нескольких месяцев новое засилие. Трудно избежать впечатления, что Френсиса меньше волновала судьба России, но его искренне беспокоило будущее многомиллиардного рынка, уплывающего из американских рук. Говоря об исключительной важности текущего периода, посол предлагал президенту Вильсону мобилизовать все доступные американцам рычаги. Одним из этих рычагов, пишет Френсис президенту, является зависимость Британии от американских займов. А наиболее эффективным путем предотвращения вхождения России в британскую зону влияния является ужесточение предоставления Лондону кредитов.

Одновременно посол Френсис стремился выяснить геостратегические планы России. Во время первой аудиенции у императора Николая (состоявшейся 5 мая 1916 г.) Френсис уведомил Николая, что, хотя Соединенным Штатам поручена охрана интересов Германии и Австро-Венгрии в России, все его симпатии на стороне Антанты, и эту точку зрения разделяет его руководство в Америке. Так обозначилась возможность того, что два растущих гиганта XX века — Америка и Россия окажутся в одном военном союзе. Посол был очарован приемом царя и особенно царицы, манеры которой — начиная с «американского» крепкого рукопожатия — произвели на него большое впечатление. Возможно, безудержный оптимизм первых посланий Френсиса продиктован непоколебленной пока верой в то, что логика конфликта ведет Америку к главенствующим позициям и на Западе и на Востоке, в России. Но уже первые практические шаги посла Френсиса несколько охладили его пыл. 1 мая 1916 г. состоялась аудиенция посла у министра иностранных дел Сазонова. На протяжении полутора часов Френсис с американским напором пытался навязать довольно экстравагантное по своим масштабам американо-русское экономическое соглашение. Реализация его сразу ставила Соединенные Штаты в особое положение в русской экономике. Френсис был настолько непреклонен в стремлении сразу же взять быка за рога, что заявил, ни более ни менее, что стремление заключить такое соглашение было решающим фактором его согласия занять пост посла. Без решительного поворота России к Америке в его миссии нет смысла.

Сазонов (на удивившем посла хорошем английском языке) ответил, что заключение всеобъемлющего соглашения было возможно во время кризисной военной кампании лета 1915 г. Однако с тех пор ситуация изменилась. Фронт стабилизировался, лица посуровели, теперь Россия не пойдет на дарование Америке исключительных прав. Теперь Сазонов, следуя за порывом национального самоутверждения, не желал, чтобы одна из союзных стран получила заведомо особые привилегии и заняла главенствующее положение в ослабленной войной России. Он предложил Френсису создать согласованную единую программу расширения связей с переживающей тяжелые времена Россией совместно с другими западными союзниками. Необходим более широкий подход, реформа всех экономических связей. Заключение широкого экономического соглашения не только между ведущими боевые действия союзниками, но также между ними и нейтралами, создало бы предпосылки для создания новой экономической системы не только на время войны, но, что бесконечно более важно, и на последующий мирный период.

Русская дипломатия защищается

Очевидно, что Сазонов пытался прикрыть Россию в момент ее слабости. Его главным козырем была жизненная важность Восточного фронта. Он пытался использовать стратегическою важность России, сохраняющей гигантский Восточный фронт, для выработки долговременной программы такого послевоенного сотрудничества, которое оградило бы интересы России и не дало бы ни одной из мировых держав (таковыми могли быть Британия, США, Германия) доминирующих позиций в определении внутреннего развития России. Обратим внимание на этот защитный маневр русской дипломатии. Даже если бы война окончилась в начале 1916 г., экономическое расстройство России уже делало ее уязвимой перед выходом на ее рынок и в ее экономику стран Запада (cемидесяти лет изоляции тогда предположить не мог никто).

Посол Френсис пытался свежим взглядом оценить потенциал России. И то, что он узнал о военных усилиях России, произвело на него большое впечатление. 25 июля 1916 г. он сообщает государственному секретарю Лансингу о невероятной численности мобилизованных в России — 18 миллионов 600 тысяч человек. Представляет ли государственный секретарь, какую силу явила бы собой эта армия, будь она хорошо вооружена и организована? Посол высоко ставил и боевые качества этого воинского половодья. Те солдаты, которых Френсис видел в Петрограде, произвели на него очень благоприятное впечатление. Своей выправкой и внешним видом они впечатляли даже профессиональных скептиков. Представляет интерес ход мысли Френсиса, пытающегося заглянуть за пределы мирового конфликта. «Что будет, когда Россия победит, а эта гигантская организованная сила останется „без дела?“ {236}.

Отказ Сазонова от заключения двустороннего торгового договора в высшей степени разочаровал американского посла. Френсис не скупится на сильные слова и своей первой каблограмме, направленной государственному секретарю США. Основная идея этого послания из 500 слов — неудача обсуждения двустороннего американо-русского экономического соглашения. Но Френсис никоим образом не ставил точку. Посол исходил из того, что у России не будет выхода, а у Америки, соперников в России: они ослабеют в ходе мировой схватки Френсис определенно надеялся на лучшие времена и решил повторить свои предложения позже.

Активизация дипломатии

Тупик на фронтах мировой войны вел к мобилизации на дипломатическом фронте. Союзники стали замечать некое чувство обреченности своих русских коллег. Встречаясь с влиятельными японскими деятелями, великий князь Георгий Михайлович и представитель МИД Козаков выражали мысли, которые показывают нам, каким видели мир владетели России в 19l6 г.. «Чем бы ни закончилась эта война, Европа долгое время будет разделена на два лагеря: в один будут входить германские государства, в другой — остальные великие державы Европы» {237} . Мы видим, что вера в «окончательную победу» явно ослабевает.

5 мая 1916 г. в Петроград с целью союзнической координации прибыли министр юстиции Франции Вивиани и заместитель министра военного снабжения — известный социалист Альбер Тома. Официальной целью было установление более тесных отношений между французским и русским правительствами. Конкретные же задачи делегации были следующие: 1) определить объем военных ресурсов России и обсудить возможности Запада в их развитии и рациональном использовании; 2) изучить возможности посылки 400 тысяч русских войск во Францию; 3) повлиять на Сазонова, с тем чтобы русский генеральный штаб удовлетворил пожелания Румынии; 4) постараться получить русские гарантии относительно автономии Польши.

Сведения, которыми располагало французское правительство, говорили о колоссальных непроизводительных тратах. Два года назад этот вопрос не волновал французских министров, но теперь немцы были под Парижем, и речь шла о выживании Франции. Альбер Тома выговаривал русскому премьеру Штюрмеру и министру иностранных дел Сазонову: «Ваши заводы работают недостаточно напряженно, они могли бы производить в десять раз больше. Необходимо милитаризовать рабочих». В ответ Штюрмер мог сказать лишь то, что в этом случае «вся Дума поднялась бы против нас». «Так рассуждали, — пишет посол Палеолог, — летом 1916 г. самый яркий представитель европейского социализма и представитель русского самодержавия» {238}.

Прежние гладкие, доверительные, добрые отношения уходят в прошлое. Война не оправдала ничьих надежд; разочарование повсеместно; русские и французские офицеры уже не смотрели друг на друга с восторгом. Своими встречами в ставке французы были довольны не вполне. Начальник генерального штаба генерал Алексеев встретил Вивиани холодно. Подтекстом же было то, что в самые суровые месяцы 1915 г, французы не сделали аналогичного тому, что русские сделали в августе 1914-го — не бросились вперед всеми наличными силами.

Посол Палеолог объяснил холодность русского генерала тем, что Алексеев — якобы ярый реакционер, убежденный сторонник монархического начала, и у него трудности в общении с республиканцами. Как бы там ни было, но вмешательство в российские военные дела гражданского лица, а тем более социалиста, не нравилось русскому генералу. Однако обстоятельства мировой войны диктовали свои условия, и было решено, что Россия пошлет во Францию между 14 августа и 15 декабря 1916 г. 5 бригад по 10.000 человек. Это было значительно меньше ожидаемых французами 400 тысяч, но нельзя и преуменьшить значение того факта, что возникло живое связующее звено между Россией и Западом.

Холодный прием в ставке был отчасти компенсирован стремлением укрепить связи с Западом, продемонстрированные на банкете Государственной Думы 16 мая 1916 г. лидер думской кадетской фракции В. А. Маклаков на прекрасном французском языке обрисовал картину лучезарного будущего. «В день заключения мира мы так перекроим карту Европы, что опасность войны будет устранена". В Европе утвердится мир, который, сказал Маклаков, уже сейчас „называют французским“. Но жесткая мировая хватка уже девальвировала многие слова, и французы меньше чем прежде были тронуты клятвами русских в верности Западу. Были различия и в видении грядущего. Посол Палеолог поделился сомнениями с Вивиани и Тома: „Наивно думать, что предстоящий мир сбудет вечным; я представляю себе, наоборот, что теперь-то и начнется эра насилия и что мы сеем семена будущих войн“. Альбер Тома разделял эти сомнения: „Да, за этой войной последуют еще десятилетия войн“.

Мы видим, как с приходом во главу совета министров Штюрмера и утратой веры в эффективность самодержавных структур Запад начинает почти открыто интересоваться политической альтернативой в России. До революции еще многие месяцы, но послы Запада ощутили колебание почвы под самодержавием.

Анализируя внутреннюю крепость России, посол Палеолог 7 июля 1916 г. пригласил к себе лидеров кадетской партии Милюкова и Шингарева. Оправданы ли опасения в отношении стойкости России? Кадеты несколько успокоили посла. Они видели возможность подъема внутренних волнений только в случае неожиданного крупного поражения русской армии. Ныне не тот момент. Страна переживает не падение, а подъем (начиналось могучее наступление Брусилова). В такой обстановке было легче сохранить внутреннюю стабильность. Милюков обещал, что Дума не даст Штюрмеру ни малейшего предлога для репрессий. «Мы решили не отвечать ни на какие вызовы и противопоставить им терпение и благоразумие. Когда война кончится, тогда посмотрим. Но, избрав такую тактику, мы подвергаемся нападкам со стороны либеральных кругов, обвиняющих нас в нерешительности, и постепенно можем потерять связь с народными массами, верх над которыми возьмут более решительные элементы» {239} . Это новое явление. Теперь Западу сообщили, что «легитимная» оппозиция страшится не правых консерваторов, а левых радикалов До сих пор Запад видел в качестве исторического препятствия сближения с Россией ее самодержавный строй. Летом 1916 г. он впервые слышит о мощи левого экстремизма. Пока это угроза умеренно-буржуазной альтернативе всерьез воспринята не была.

В Берлине определенно заметили, что союз России с Западом все меньше кажется некоторым политическим силам России оптимальной схемой. Прощупывание возможностей немцы начали проводить летом 1916 г. по двум каналам.

1. Бывший в течение пятнадцати лет личным секретарем графа Витте И. Колышко впервые вступил в контакт с немцами в июне 1915 г., когда он вместе с американцем Пассвелом прибыл из Петрограда в Стокгольм и был представлен германскому послу. (Немцы проявили тогда недоверие к этому контакту). Более серьезны немцы были в июле 1916 г., когда Колышко, теперь уже представитель русского председателя совета министров Штюрмера, прибыл в Стокгольм для бесед с представителем германского министерства иностранных дел Бокельманом, имевшим от промышленного магната Хуго Стиннеса миллионы рублей для ведения пропаганды в России, в частности, для создания на территории России типографии пацифистской направленности. (Агент Стиннеса Ферман сообщил своему боссу, что именно на эти деньги вышла в мае 1917 г. газета Горького «Новая жизнь») {240}.

Через Стиннеса Берлин сообщил Колышко требования Германии: 1) русские провинции — Курляндия и Эстония — включаются в германские балтийские провинции; 2) Литва отделяется от России и либо присоединяйся к Восточной Пруссии, либо становится германским герцогством; 3) Польша становится независимым государством, и ее ориентация определяется Германией и Австро-Венгрией. Но Россия не платит репараций. Правда ей придется навсегда отказаться от влияния на Балканах. Колышко посетил Швецию еще один раз, но летом 1917 г. был арестован Временным правительством.

2. По другому каналу Ф. Вартбург (германский финансист) обменивался мнениями с двумя депутатами Государственной Думы. В правящих германских кругах довольно быстро узнали, что японские представители оповестили русское руководство о своих контактах с Германией. Никто не может с полной определенностью сказать, какие могли быть достигнуты результаты после проведенной рекогносцировки, но после наступления Брусилова в начале июня 1916 года германское руководство исключило для себя быстрое достижение соглашения с Россией.

Отставка Сазонова

Посещение посольств политическими оппозиционерами не прошло незамеченным для царского правительства. Можно допустить, что западные послы допустили демонстративность намеренно. У них вызывала активный протест готовящаяся перемена в составе русского правительства — отставка С.Д. Сазонова. Всем была хорошо известна его приверженность делу Антанты. Этот министр был для Запада своего рода гарантом союзнической лояльности России. У Сазонова сложилась многолетняя дружба с Бьюкененом и Палеологом, он быстро наладил контакт с Френсисом. Стремясь сохранить его во главе русской дипломатии, посол Палеолог послал в ставку императора Николая телеграмму следующего содержания: «Английский посол и я очень встревожены по поводу того, какое впечатление произведет в Германии отставка русского министра иностранных дел, ибо усталость его является недостаточным поводом для объяснения его ухода. В наступающий решительный час войны все, что рискует показаться изменением политики союзников, могло бы повести за собой самые неприятные последствия».

Отставка Сазонова вызвала своего рода панику в союзных столицах — в ней усмотрели грозный знак возможности перемены Россией политической линии. Палеолог и Бьюкенен старались успокоить Париж и Лондон, но при этом не скрывали, что в жизни России происходят существенные перемены — на политическую арену выходят новые силы. Более того, послы намекнули, что уход Сазонова следует считать признаком усиления прогерманских сил. «Наши переговоры отныне не останутся тайной для некоторых германофильски настроенных лиц, которые, поддерживая связи с немецкой аристократией и финансовыми кругами и питая отвращение к либерализму и демократии, являются сторонниками примирения с Германией… Национальный подъем в России еще настолько велик, что играть в открытую для них невозможно. Но если через несколько месяцев, к началу зимы, наши военные успехи не оправдают надежд, если русская армия будет иметь больший успех, чем наша, тогда немецкая партия в Петрограде станет опасной, благодаря поддержке со стороны своих сообщников в министерстве иностранных дел» {241}.

Объясняя для Вашингтона происходящее в Петрограде, посол Френсис также подавал отставку Сазонова вынужденной, произведенной под давлением прогерманских сил — сторонников укрепления абсолютной монархии, группирующихся вокруг двора.

Портфель Сазонова взял председатель совета министров Б. В. Штюрмер, что вызвало у Запада опасения. Бьюкенен писал в Лондон о Штюрмере как о «германофиле в душе» {242} . Британский посол полагал, что, не менее чем германофильство, опасность представляют его реакционные воззрения: «Будучи отъявленным реакционером, он в союзе с императрицей стремится сохранить самодержавие в неприкосновенности». Внутренние охранительные функции могут породить перемену внешней ориентации. Отныне западные послы уже не считали фантастической возможность выхода России из войны; теперь они требовали, чтобы Запад в своих политических и стратегических расчетах не исключал эту возможность. Беря на себя смелость «политического фантазирования», они полагали, что если в России император Николай будет вынужден уйти с престола, то Россия вскоре начнет уклоняться от участия в войне.

По меньшей мере, можно было констатировать, что царь пожертвовал одним из верных своих слуг, доказавших лояльность союзникам; если уходят лояльные прозападные деятели — то кто же приходит им на смену? Едва ли нужно специально подчеркивать, что на протяжении всех лет войны Запад страшила победа в России прогерманской партии.

В посольства западных стран от их правительств поступают запросы: кто представляет опасность, кто выступает против союза с Антантой, кто толкает на путь сепаратного соглашения с Германией? Запад желал знать своего противника в России. Вывод лучших западных специалистов сводился к следующему: это дворянство балтийских провинций, группа высших лиц при дворе, реакционная часть Государственного Совета и Думы, фракция сената, часть крупных финансистов и промышленников. Их лидерами были председатель совета министров Б. Штюрмер, Г. Распутин, министр иностранных дел Добровольский и назначенный министр внутренних дел А. Протопопов. Прогерманская партия оказала влияние на императрицу, а та — на императора.

Прорыв Брусилова

В дни русской Пасхи примерно сто русских солдат перешли с лучшими из намерений на ничейную полосу и были взяты в плен, что заставило генерала Брусилова издать приказ: «Все контакты с противником разрешены лишь посредством винтовки и штыка». 14 апреля 1916 г. Уинстон Черчилль, четвертый месяц сидевший в траншеях Западного фронта, писал жене: «Я очень сомневаюсь в конечном результате. Больше чем прежде я осознаю громадность стоящей перед нами задачи, и неумность способа ведения наших дел приводит меня в отчаяние. То же самое руководство, которое зависело от общественного мнения и поддержки, гаснет, будет готово заключить скоропалительный мир… Можем ли мы преуспеть там, где немцы, со всем их умением и искусством, не могут ничего сделать под Верденом? Нашу армию нельзя сравнить с их армией, и, конечно же, их штаб прошел подготовку посредством успешных экспериментов… Мы — дети в этой игре по сравнению с ними» {243}.

В этот же день командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов (получивший образование в элитном Пажеском корпусе) выдвинул план наступления на широком фронте с явно стратегическими целями. Следовало воспользоваться германской сосредоточенностью на Вердене. Брусилов сосредоточил подле себя плеяду талантливых офицеров, и его послужной список в мировой войне был завидно победным. Его план предполагал наступление на широком фронте. Алексеев одобрил идею, но был более скуп в вопросе о подкреплениях. Характерно, что Брусилов держал дату своего наступления в тайне даже от императрицы. На вопрос: «готовы ли Вы начать наступление?» Брусилов отвечал почти негативно, ссылаясь на трудности со снабжением. Так и не добившись ответа, императрица покинула штаб Брусилова {244}.

4 июня Брусилов начал реализацию своего плана, приведшего, по мнению американского историка Стоуна, «к самой блистательной победе в войне» {245} . Первоначально он хотел начать наступление в июле, но неудачи итальянцев (итальянский король попросил царя помочь одна держащемуся итальянскому фронту) требовали союзнической поддержки, и русская артиллерия провела невероятную по масштабам артиллерийскую подготовку двумя тысячами орудий на фронте в 300 километров — от реки Припять до Буковины {246} . Артиллерийская канонада создала не менее пятидесяти прорывов в оборонительных сооружениях австрийцев. По сообщению командиров австрийских частей, «огромное густое облако покрыло поле боя, что позволило русским плотными колоннами подойти к нашим траншеям».,

Наступление вели все четыре армии; наибольший успех выпал на две крайние — Каледина справа и Лещицкого на левом фланге. Луцк был взят на второй день. За первую неделю боев русская армия взяла в плен более 30 тысяч солдат противника. К 12 июня Брусилов взял в плен 190 тысяч австрийских солдат, почти три тысячи генералов, двести тяжелых орудий, 645 пулеметов, двести гаубиц. Русские войска вошли в Черновцы и теперь стояли на пороге Австрии. Очередной точкой неожиданного для многих взлета Брусилова стала Коломея, при взятии которой к 29 июня в плен попали еще десять тысяч австрийцев. 8 июля русские войска взяли город Делятин, находившийся всего в неполных пятидесяти километрах от перевала Яблоница в Карпатах, открывающего путь на венгерскую равнину. В конце июля в руки Брусилова попали Броды вместе с 40 тысячами военнопленных. Общее число захваченных в плен австро-венгерских солдат достигло 350 тысяч, взяты были 400 орудий, 1300 пулеметов.

Царь Николай, ликуя, пишет царице Александре: «Наконец-то слово „победа“ появилось в официальном сообщении» {247} . Даже скептик Палеолог воспрял: «Наступление генерала Брусилова начинает принимать очертания победы» {248} . Крайней точкой восстановившего славу русского оружия брусиловского прорыва стал город Станислав, взятый 7 августа 1916 г. Брусилов взял в плен не только австрийцев, но и немцев. К немалому удивлению многих, на его пути оказались две турецкие дивизии. С немецкой стороны генерал Гофман насчитал двадцать семь языков среди сошедшихся в смертельной схватке народов. Немцы прочно овладели командованием с западной стороны, их упорство (Брусилов назвал их в мемуарах «львами») и подошедшие к концу российские резервы подвели к концу эту страницу истории войны. 11 сентября штаб Брусилова сообщил в ставку: «Мы близки к истощению людских ресурсов».

Конрад пришел к самому печальному для себя выводу: «Мир следует заключить в ближайшее время, либо мы будем фатально ослаблены, если не уничтожены» {249} . Конрад сразу же приостановил свою итальянскую кампанию — речь встала о спасении Австро-Венгерской монархии. Фалькенгайн, полностью связанный Верденом, битву за который он считал решающим обстоятельством войны, не сумел должным образом отреагировать на самую большую победу русских войск в войне. Видя, что у Брусилова серьезные намерения, Гинденбург и Людендорф в конце июля взяли в свои руки командование австрийским фронтом. Немцы создали совместные с австрийцами роты, к местам сражений прибывали германские войска. Сюда прибыли даже турки, что, по мнению генерала Гофмана, несомненно унизило австрийских офицеров. Прибытие немцев между тем совпало с окончанием брусиловского наступления, исчерпавшего ресурсы и растянувшего свои коммуникации,

Немцы постарались остановить развитие неблагоприятных обстоятельств. По мере прибытия на южный фланг германских войск продвижение Брусилова осложнялось все более. Северные фронты активизировались также, оказывая посильную помощь. Но гребень успехов русской армии был уже позади.

Вновь была продемонстрирована слабость российских железных дорог — быстрые подкрепления с Северных фронтов помогли бы развить брусиловский успех. Более того, оторванность авангардов его войск грозила их фатальным отрывом. На Западе англичане и французы 14 июля начали наступление на Сомме, что ослабило возможности Фалькенгайна помочь своему Восточному фронту.

Одним из результатов наступления Брусилова было окончание колебаний румынского правительства. Еще в июле румыны позволяли Центральным державам перевозки по своей территории, но продолжительный успех русских войск привел их к мысли, что они могут оказаться на стороне проигравших 18 августа румынское правительство подписало секретное соглашение с антигерманской коалицией — ему были обещаны Трансильвания, Буковина и Банат. 27 августа Бухарест объявил войну Австрии. Немец по крови — король Фердинанд — заявил в этот день государственному совету: «Теперь я победил Гогенцоллерна в себе и отныне не боюсь никого». Действия Румынии, направившей свои войска в Трансильванию, вначале вызвали в Берлине панику (Вильгельм Второй заявил, что «война проиграна»).

Новое руководство Германии

Весь период между летом 1915 и летом 1916 гг. Гинденбург и Людендорф, пребывая в тени верховного командования, возглавляемого Фалькенгаймом, настойчиво пытались провести ту идею, что без победы на Востоке битвы на Западе лишены смысла. Россия ранена и ее следовало добить еще в 1915 г. Но понадобился комбинированный опыт бессмысленной бойни у Вердена и успеха Брусилова (поразившего немцев, не веривших в возможность подобного), прежде чем Берлин решил сменить своих военных богов.

На следующий день после вступления в войну Румынии фельдмаршал Гинденбург и Людендорф были вызваны в Берлин, и в эту же ночь глава имперского военного кабинета информировал Фалькенгайна, что кайзер ищет военного совета у новых лиц. Фалькенгайн, веривший в то, что ключи к победе лежат на Западе, был устранен. Гинденбург сменил Фалькенгайна в качестве начальника генерального штаба 28 августа. «Спаси Бог вас и наше отечество», — были последние слова Фалькенгайна при передаче должности {250} . Отныне, по словам Черчилля, «массивная фигура престарелого фельдмаршала занимала высший военный пост. Рядом с ним находился все замечающий, использующий все возможности, неутомимый и склонный к риску генерал Людендорф — судьба Германии находилась в его руках» {251} . (Он занял специально изобретенный пост первого генерал-квартирмейстера. — А.У.) Поднимаясь за спиной Гинденбурга все выше, генерал-квартирмейстер Людендорф вскоре стал определяющим лицом новой германской политики.

Прибыв 29 августа на аудиенцию к кайзеру, оба генерала потребовали, во-первых, введения неограниченной подводной войны безотносительно к тому, как это повлияет на Соединенные Штаты; во-вторых, удвоения производства боеприпасов, утроения производства орудий и пулеметов к весне 1917 года. Гинденбург сумел сделать то, в чем не преуспели его предшественники: он фактически осуществил командование над войсками всех союзников Германии — коалиция Центральных держав стала более централизованной и эффективной. На Восточном фронте командование принял верный ему генерал Гофман. Результаты не замедлили сказаться.

Новые лидеры, как теперь и император Вильгельм, полагали, что «решение находится на Востоке более, чем когда-либо». Канцлер Бетман-Гольвег питал определенные надежды на большую податливость нового российского премьера Штюрмера — из Стокгольма приходили донесения, убеждавшие, что Россия не выдержит еще одной зимней кампании. Гинденбург и Людендорф верили в свой опыт на Восточном фронте — люди этого склада отличались меньшей дипломатической эластичностью. Они мыслили более прямолинейно и имперски, чем Бетман-Гольвег, Ягов, Циммерман или Гельферих, и стояли за жесткое выяснение взглядов с Россией.

Паника кайзера по поводу вступления в войну Бухареста оказалась напрасной. Порыв румынской армии был чрезвычайно кратковременным. Гинденбург вручил своему предшественнику Фалькенгайну планирование и общее командование армией, нацеленной на Румынию с севера. 5 сентября 1916г. генерал Макензен нанес удар по расположенной на Дунае румынской крепости Тутракая и взял в плен 25 тысяч румын. 15 сентября Гинденбург издал приказ: «Главной задачей армии ныне является сдерживание всех позиций на Западном, Восточном, Итальянском и Македонском фронтах с использованием всех наличных сил против Румынии». 26 сентября армия Фалькенгайна вторглась в Трансильванию — ее первой жертвой стал город Германштадт. Затем (1 октября) немцы взяли Петрошаны, одним махом лишив румын всех их завоеваний. В октябре Фалькенгайн крушил румын уже на их собственной территории. 19 октября немцы пробились сквозь заградительный вал у Добруджи и вошли в главный порт страны Констанцу. Судьба южного соседа и краткосрочного союзника России была предрешена.

На внутригерманском фронте началась реализация так называемой Промышленной программы Гинденбурга, согласно которой квалифицированных германских рабочих стали призывать в армию, а на их места прислали 700 тысяч специалистов и рабочих из Бельгии. Обращение в рабство целых народов вызвало шок даже у тех, кто уже ничему не удивлялся в этой войне. Президент Вильсон приказал своему послу Джерарду выразить протест по поводу использования бельгийцев для производства вооружений — это противоречило Гаагской конвенции о ведении боевых действий и пр. {252} . Канцлер Бетман-Гольвег отверг упреки посла как Пропаганду. Джерард указал на свой автомобиль и пообещал в течение четырех минут довести канцлера до места, где депортированные бельгийцы производят снаряды. Канцлер отказался от предложения.

Последний взлет

Итак, прежде чем погрузить Россию в пучину неимоверных испытаний, судьба как бы дала стране f еще один (оказавшийся последним) исторический шанс. Военные победы первых девяти месяцев 1916 г., победа русской армии в ходе «прорыва Брусилова» и в Закавказье на время возвратили Россию в ранг великих держав. Глядя из исторического далека, видно, что эти победы по Существу сделали неизбежными крах Австро-Венгрии и Турции двумя годами позже. Но этих двух лет не оказалось у России. Время определенно начало работать против связки Россия — Запад, тяготы войны подтачивали союз, росла внутренняя оппозиция,

Россия пыталась капитализировать вновь приобретенный престиж и влияние. Последним триумфом Сазонова в новых обстоятельствах было добытое им у Франции и Англии согласие на передачу турецкой части Армении России, а также блокирование французских попыток вмешаться в решение польского вопроса. Так русская дипломатия использовала победы русского оружия для возвышения своего голоса в диалоге с Западом.

Подъем продолжался недолго. Долговременный эффект перенапряжения начал давать негативные результаты. В условиях ослабления страны неизбежно подняли голову те, кто был готов спасти отечество даже за счет нарушения данного Западу слова продолжать войну до победного конца. С весны 1916 года в союзные посольства впервые с начала войны начинают проникать реальные опасения в отношении возможности заключения сепаратного мира между Россией и Германией. Одним из грозных симптомов было усиление активности польской элиты в Петрограде, никогда так и не преодолевшей в себе ревниво-озлобленное чувство к России. Во французском посольстве 23 марта 1916 г. польские графы Потоцкий и Велепольский утверждали (ссылаясь на сведения, полученные через Стокгольм и Берлин: «Возможно, что Англия и Франция в конце концов и победят, но Россия эту войну безусловно проиграет. Константинополя она, во всяком случае, не получит и постарается помириться с Германией за счет Польши»).

Западные дипломаты делали скидку на русско-польский психологический комплекс, но аргументы поляков было уже достаточно трудно оспорить. Возможно, эти первые сомнения стали отправной точкой недоверия к самодержавию как гаранту союзнической лояльности, стартовой полосой поисков более надежного сотрудничества с деятелями думской оппозиции. Бьюкенен и Палеолог еще не нарушали союзнической лояльности русскому правительству, они еще полностью верили императору, но обстоятельства потенциальной восприимчивости части правящего класса идее примирения с Германией создавали необходимость в подстраховке, в формировании «второй линии обороны» союзнической верности России. Во многом их беспокойство подталкивало ощущение, что время Сазонова, его непоколебимой лояльности прошло. В России готовилась смена государственной власти.

Запад пытался на этом — втором году войны — лучше понять Россию, и Россия, в свою очередь, стремилась получить более реалистическую оценку Запада. В конце июня 1916 г. начальник генерального штаба Беляев на гребне успехов Брусилова в Галиции отправился на Запад для оценки западного военного потенциала, ознакомления с перспективными планами Запада и координации союзнических действий. Он старался убедить западных союзников, что воля России к победе не сломлена, что Россия полна решимости продолжать войну до победного конца. У русского генерального штаба уже иссякли иллюзии относительно скоротечных операций и быстрого достижения результатов. России и Западу предстоит продолжительная борьба. Русская армия не испытывает недостатка в солдатах, но ей крайне нужна артиллерия и снаряды. У западных собеседников Беляева осталось чувство, что русский великан не пал на колени после нокаутирующего удара немцев, что он готов сурово и трезво готовиться к решающим испытаниям.

По крайней мере, Запад не испытывал чувства безысходной тревоги. Россия предстала надежным союзником. Может быть, следовало спрашивать Беляева с большим пристрастием и не принимать обещания за непременную завтрашнюю реальность? Более пытливому взгляду открылось бы, что напряжение войны негативно сказалось на русском обществе. Что примерно летом 1916 г. начинают звучать публичные сомнения в целях войны, которые с восторгом были определены в час разворачивания знамен. Характерен новорожденный скепсис в отношении жалких целей титанических общенародных усилий. Вопреки соображениям лояльности и цензуры, множатся сомнения в отношении целесообразности, рациональности аннексии проливов и Константинополя.

Противники этой аннексии стали утверждать, что подобное решение проблемы Проливов не только не разрешит восточного вопроса, но осложнит его, так как в будущем ни Германия, ни Австрия, ни дунайские государства не согласятся оставить ключи от Черного моря «в когтях у русского орла». Нужно ли России антагонизировать Балканы плюс Германию? Распространилось мнение, что последующее за овладением Проливами слияние греческого патриархата с русской церковью повлечет за собой неразрешимые противоречия и затруднения для русских православных — внедрение в российский организм турецко-византийского начала ослабит сближение России с Западом, «тлетворно» скажется на развитии России, В конечном счете России было бы достаточно создания на Босфоре нейтрального, просто не препятствующего России государства. Открыто высказываемые в русском обществе эти мнения стали показателем ослабления воли правящего класса страны. Западные державы с острым интересом воспринимали этот поворот в геополитических воззрениях русского общества. Новый подход объективно сближал Россию с Западом. Находящийся под покровительством держав Антанты, Константинополь, естественно, больше привлекал их, чем контролируемый одной Россией выход в Средиземное море.

Как спасти российский трон

С середины 1916 г. объединительным лозунгом российских «правых» противников войны с Германией стало спасение трона. Главный мотив сторонников прогерманской ориентации стал заключаться в том, что поддержка Россией демократических государств Запада приведет к посягательству страдающего населения на власть и дискредитированной армии — на царские устои. Влияние этой партии в определенной степени базировалось на разветвленных прежде промышленных и торговых связях между Россией и Германией. Благоприятствовало этим силам отсутствие убедительного для всех ответа на вопрос: за что же все же сражается Россия в этой войне? Имела последствия продемонстрированная всему миру внушительная мощь Германии. Ее невероятная военная сила породила у части русского общества чувство, что России ее не одолеть, что Россия в смертельной и бессмысленной схватке с Германией лишается своих жизненных сил.

В то же время бессильное отчаяние и гнев всегда несправедливых современников обрушились на тех, кто, хотя бы гипотетически, мог быть обвинен в происходящем. Одну из первых жертв — императрицу Александру Федоровну — обвиняли едва ли не в том, что она содействует победам Германии, и уж немкой ее называли постоянно. Справедливости этих обвинений убедительно никто не мог доказать ни тогда, ни сейчас. Разумеется, она была немкой по рождению, но только наполовину — ее отец был герцог гессенский и рейнский, но мать была англичанкой, дочерью королевы Виктории. Менее всего она была немкой по воспитанию. В возрасте шести лет, после смерти матери, ее отвезли ко двору королевы Виктории, и именно английский, а не немецкий язык был языком ее детства и юности, равно как английскими были ее воспитание, обучение и образование. Даже по внешности она была скорее англичанка, равно как была англичанкой по пуританизму взглядов и многим привычкам. Если отставить бездоказательные домыслы, то не останется сомнений в том, что, приехав в Россию, она полюбила свою новую родину, с которой была связана ее семья и судьба. Что же касается Германии, то нетрудно убедиться в том, что она не любила Пруссию и династию Гегенцоллернов и укрепляла в этом чувстве своего супруга. Она лично ненавидела императора Вильгельма — об этом достаточно прочесть впечатления современников, начиная с заметок Николая. Она возлагала на Вильгельма ответственность за «эту ужасную войну, которая каждый день заставляет обливаться кровью сердце Христа». В качестве простой сестры милосердия, она вместе с дочерьми показала свою человеческую лояльность своей стране.

Против России сыграли не ее мнимая измена, а особенность и слабость ее характера, которые, возможно, были бы погашены в более уравновешенной обстановке на Западе, но находили чрезвычайный негативный резонанс в России. Речь идет о постоянном душевном беспокойстве, грусти, тоске, смене настроений, бессознательном влечении к потустороннему, подверженности суевериям. Восприятие ею Распутина как «божьего человека, святого, преследуемого фарисеями», ожидание чуда, поиски благословения — все это обращает нас не в немецкую, а в русскую среду предпетровской Руси. Слишком мало была Александра Федоровна немкой в то жестокое время, когда только методическое упорство давало выигрыш.

Пусть история будет милостива к невинной жертве, но Александра Федоровна, передав сыну гемофилию, создала нервную обстановку, в которой жертва России и болезнь сына сталкивались между собой. Неспособность к здравому суждению всегда являются первым шагом к крушению. Если бы Александра Федоровна замкнулась в семье, ее сверхженственная чувствительность касалась бы лишь семейных дел, но в ходе мировой войны она посчитала своим долгом выйти на общественную арену. Если в 1914 г. она, как и две ее дочери, работали медсестрами в смраде хирургических покоев, то с принятием императором звания главнокомандующего и с отъездом Николая Второго в Могилев царица стала заметно активнее заниматься государственными делами.

Россия теряет равновесие

В отношениях России и Запада летом 1916 г. начинает утверждаться мнение, что, чем дольше будет длиться война, тем слабее будет — несмотря на фантастическую по численности армию — участие в ней России. У западных политиков растет опасение в отношении того, что если в России произойдет революция, то она (Россия) постарается отдалить свои интересы от интересов Запада. В донесениях послов начинает развиваться мотив, которому суждено будет в дальнейшем занять главенствующее место: император пока тверд, но его новые советники уже не исключают для себя выход из коалиции с Западом. Наибольшие опасения возникают у британского посла: «Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция является неизбежной. Гражданскому населению надоела административная система, которая, вследствие своей некомпетентности и дурной организации, в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, затруднила для населения добывание предметов первой необходимости; армия также едва ли сможет забыть все то, что она претерпела по вине существующей администрации» {253}.

Аванпостом Запада — его посольствами-начинает в августе 1916 г. овладевать сомнения в отношении надежности России как союзника. Это важный поворот в видении Запада: предполагаемая восточная сверхдержава послевоенного мира начинает терять равновесие. Причиной тому были не только физические лишения, но и утрата веры в победу, потеря смысла борьбы, превратившейся в бойню. А собственно, что должно было побуждать Россию приносить неисчислимые жертвы? Лидеры Запада требуют от своих послов зондажа волевой стойкости русских, а также побудительных мотивов, которые могли бы укрепить их боевой дух. Французский посол Палеолог в августе 1916 г. задавал русским и французским промышленникам, проживавшим в Москве, Симбирске, Воронеже, Туле, Ростове, Одессе и в Донецком бассейне вопрос: «Что является побудительным мотивом войны? Считают ли в их кругах главной целью войны завоевание Константинополя?» Резюме его социологического анализа далеко не обнадеживало; напротив, оно заставляло усомниться в эффективности наличных стимулов участия в войне.

В массе крестьян «мечта о Константинополе» всегда была (если она вообще была) неопределенной, а с течением войны эта цель стала еще более туманной, далекой и потеряла черты реальности. Всякие напоминания об освобождении Царьграда из рук неверных воспринимались в крестьянской массе как проповеди о страшном суде. В рабочей среде вопрос о Константинополе вообще не обсуждался. Здесь считали Россию и без того достаточно обширной. В широких слоях необразованного и образованного общества зрело убеждение, что царское правительство напрасно проливает народную кровь ради ненужных России завоеваний. Такое мнение не было всеобщим. Значение для России Константинополя признавала буржуазия, купцы, промышленники, инженеры, адвокаты, часть интеллигенции — в этих кругах еще хранилось убеждение, что Босфор и Дарданеллы необходимы для вывоза хлеба из России, что опасно позволять Берлину (или любому другому владельцу проливов) иметь возможность запереть этот выход к незамерзающим морям. Но в этих кругах без всякой симпатии относились к мистическим положениям славянофилов, к их пристрастному историческому анализу. В этих кругах считали достаточной нейтрализацию проливов, охраняемую международной организацией. Мечта о присоединении Константинополя жила яркой надеждой в довольно немногочисленном лагере националистов и в среде либеральных доктринеров.

Из утраты интереса к обладанию Константинополем вытекал важный вывод: Россия оказалась вовлеченной в полномасштабную войну, требующую привлечения всех ее ресурсов, не имея подлинной, воодушевляющей народ общенациональной цели. Эта ситуация была бы, возможно, терпимой в случае скоротечности войны, но напряжение нескольких лет и потери, исчисляемые миллионами человеческих жизней, делали сомнительной моральную обоснованность жертв.

Против единства России и Запада стал действовать и другой фактор. Поляки в России занимали далеко не последнее место по влиянию. В Петрограде жил целый клан польской аристократии, самоотверженно стремящейся к независимости своей родины. Можно понять это стремление; труднее понять бескомпромиссную ненависть польских лидеров к стране, в которой они жили и которая уже пообещала обеспечить создание польского государства. Польская община в Петрограде, Москве, Киеве все больше антагонизировалась в отношении России, и это было трагедией для обоих народов. Поляки давно уже потеряли веру в русскую победу. Они, возможно, первыми строили планы, исходя из возможности поражения России. Как отмечал Палеолог, поляки, несмотря на русские победы в Галиции в 1916 году, были уверены, что Россия не выйдет победительницей из войны и что царский режим, которому приходилось трудно, пойдет на соглашение с Германией и Австрией за счет Польши. «Под влиянием этой мысли снова разгорается старая ненависть к России; к ней примешивается насмешливое презрение к русскому колоссу, слабость которого, его беспомощность и его нравственные и физические недостатки так ярко бросаются в глаза. Не доверяя России, они считают себя ничем не обязанными по отношению к ней. Все их надежды сосредоточены теперь на Англии и Франции; они при этом безмерно расширяют свои национальные требования». Эта ненависть в конечном счете порождала взаимные чувства со стороны русских, и это иррациональное самоослепление еще послужит причиной трагедий обоих народов в двадцатом веке.

Активизация германской дипломатии

Следующая попытка отделить Россию от Запада относится к периоду, когда после 23 июля 1916 г. премьер Штюрмер принял от Сазонова министерство иностранных дел. Нейтралистские элементы в России теперь ощутили свободу маневра. В то же время информанты доносили в Берлин, что внутреннее положение в России резко ухудшилось. Император Вильгельм записал: «Россию охватывает усталость, и Германия должна постараться заключить с ней сепаратный мир» {254} . В конце лета 1916 г. ответственные германские политики готовы были бы пойти на окончание войны, но они уже не знали, как этого добиться. Умеренные, такие, как канцлер Бетман-Гольвег, генерал Гренер и полковник Гофман были бы счастливы вернуться к статус-кво анте (с небольшими вариациями). Бельгию, по их мнению, следовало освободить, а Польшу вернуть России. В этих кругах согласны были даже на уступки французам в Лотарингии. Но Германией правили уже не умеренные политики. Людендорф выразил мнение, что «бельгийская зависимость от Германии должна проявляться в экономической, военной и политической сфере», {255} , что завоеванные части России должны перейти под немецкую юрисдикцию.

Князь Бюлов, бывший германский канцлер, считал, что самой большой ошибкой Германии в ее попытках подорвать союз России с Западом была прокламация германского правительства 5 ноября 1916 г., провозглашающая создание независимой Польши. Если до этой даты то или иное соглашение о мире с царской Россией, полагал канцлер, было возможно, то после такая возможность исчезает. В свете поворота в германской политике премьер-министр России Штюрмер немедленно подвергся в Думе ожесточенным нападкам, и царь был вынужден возвратить бразды правления более национально ориентированным силам. За жалкие несколько дивизий польских добровольцев Германия заплатила отчуждением той России, с которой она потенциально могла быть союзником.

В западных кругах возникло опасение, что, в случае возобладания прогерманской партии, император Николай вынужден будет отречься от престола в пользу своего сына под регентством императрицы. Впервые открыто обсуждалась возможность измены России своим союзникам. Западные послы пришли к выводу, что их первостепенной задачей является свержение Штюрмера. Они еще не представляли себе своего подлинного противника — российскую социал-демократию, хотя та именно в это время оживила свою работу (особенно крайние из них — большевики). Вождями нарастающего движения выступили три депутата Государственной Думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Ощутимой для западных послов становится деятельность двух заграничных лидеров социал-демократии — Плеханова в Париже и Ленина в Швейцарии. Западные посольства отмечают организованный характер деятельности русских социалистов, их чрезвычайную веру в свои силы.

Что могли предпринять западные державы в условиях общественного кризиса в России? Углубленное знакомство с политическими партиями России (все более воспринимаемых как альтернатива самодержавию) отнюдь не вызывало у них радужных впечатлений. Анализ причин надвигающегося распада указывал на достаточно стойкие тенденции изоляционизма, на типичное для русской политической жизни крупномасштабное «колебание маятника», слепоту верхов, переход стоицизма низов на определенном этапе в безудержную ярость, отчуждение интеллигенции от общественной жизни, несовершенство партий, слепо следовавших за лидерами, проявлявшими хрупкость характера. (Спасение союзника начинает видеться в создании в России более привлекательного образа западных партнеров, готовых оказать тонущему товарищу помощь. В ноябре 1916 г. под главенством председателя Государственной Думы создается англо-русское общество).

Почему Запад терпел, а Россия — нет

Один из британских участников войны — Филип Гибс — так определил причины стойкости западных войск: «Лояльность к своей стороне, дисциплина с угрозой смертной казни, стоящей за ней, направляющая сила старой традиции, покорность законам войны или касте правителей, вся моральная и духовная пропаганда, исходящая от пасторов, газет, генералов, штабных Офицеров, стариками дома, экзальтированными женщинами, фуриями феминизма, глубокая и простая любовь к Англии и к Германии, мужская гордость: страх показаться трусом — тысяча сложных мыслей и чувств удерживали людей по обе стороны фронта от обрыва опутавшей их сети судьбы, от восстания против взаимной непрекращающейся бойни» {256} . В России просматривались другие черты.

Дж. Хенбери-Уильямс, находившийся при ставке царя на протяжении нескольких лет, рассуждает в том же духе: «Русские, привлекательные и вызывающие симпатию во многих отношениях, природою созданы нестабильными. У них самое короткое расстояние между экзальтацией и глубокой депрессией… Гостеприимство, доброту, симпатию вы найдете здесь повсюду, но, что особенно поражает меня, это глубокое желание угодить вам, оказать вам любезность — и все из-за стремления достичь внутренней стабильности» {257} . Англичанин ищет (и быстро находит) парадоксы, но что он мог посоветовать для хладнокровного восприятия миллионных потерь в войне? Для стабилизации положения в стране абсолютно необходимо было прекратить бессмысленную войну — продолжать дренаж крови нации уже было противоположно инстинкту самосохранения. Но как раз это условие никак не могло быть принято Западом.

В западных столицах утверждается мнение о неспособности политических сил в России к внутренним компромиссам. Лидеры партий в интересах борьбы слишком легко переходили грань разумного критицизма в отношении правительственных структур и без излишней скрупулезности обращались к тому, что должно было быть запретной на период войны темой — сомнения в подлинности патриотизма своих политических противников. При этом ярость обличений, по существу, скрывала преступную беспечность. Палеолог в своих донесениях клеймит инерцию и нерадивость чиновников — он начинает «понимать» посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого.

Будем честными, очень многие в русском обществе, осознавая отставание от Запада, ждали революционных бурь. Речь не идет о профессиональных революционерах. Даже стопроцентные либералы, такие как С. Булгаков, полагали, что необходимо отторжение изживших себя форм организации политики и даже капиталистического хозяйства, замена их более эффективными формами, приближающими Россию к западному уровню производительности труда, развития науки и технологии.

Оптимизм американцев

Чувствуя уязвимость своего положения, нуждаясь в кредитах и военных поставках, русское правительство лавировало, стараясь сохранить свободу рук на максимально возможное время. Несмотря на военную и экономическую уязвимость страны, даже лучший друг Запада Сазонов в свое время отказал и англичанам и американцам в заключении двустороннего соглашения под тем предлогом, что нужды России столь велики (а давление военных потребностей столь остро), что любые двусторонние соглашения заведомо неудовлетворительны. Необходима многосторонняя программа помощи Запада России. Тактика Сазонова дала определенные результаты. Запад согласился рассмотреть нужды России на многосторонней основе. В Париже летом 1916 г. была созвана конференция, на которой Запад постарался выработать экономическую программу для России. Старые союзники России постарались извлечь пользу из традиционных связей и частично преуспели в этом.

Союзники еще верили в Россию — они готовы были сражаться за место под ее солнцем. Определенная ирония истории есть в том, что накануне величайших испытаний русской истории перед страной встал вопрос о том, кто будет привилегированным партнером России на Западе, кто будет избранным союзником великой евразийской страны в послевоенном мире. Основные конкуренты были готовы к жесткой борьбе. Британия целенаправленно и энергично стремилась занять в России позицию главного экспортера промышленных товаров и главного кредитора. Два главных столпа послевоенного мира, считали в Лондоне, должны были скрепить союз «хозяев земли и воды».

Со своей стороны, новый гигант — Соединенные Штаты — в лице посла Френсиса приложили, начиная с лета 1916 г., чрезвычайные усилия, убеждая российское правительство в опасности односторонней зависимости от Британии и аргументируя выгодности преимущественных связей с Соединенными Штатами.

На фоне все более скептичных Бьюкенена и Палеолога американский посол демонстрировал природную веру янки в преодолимость всех препятствий. Дело было, разумеется, не в разности темпераментов. Англичане и французы видели, что победа для них будет малоотличима от поражения — столько ресурсов брошено на мировую схватку. Американцы же чувствовали себя свежими, крепнущими, выходящими к финальным битвам в ореоле беспрецедентного могущества. В этой ситуации Лондон видел, что у него не оставалось сил на замещение Германии в русской экономической жизни. Американцам же русский масштаб, деятельности был истинно привлекателен. Д. Френсис был исключительно высокого мнения о потенциале России. «Ресурсы страны, владеющей одной шестой поверхности земной суши и населенной почти двумястами миллионами людей, имеющими здравый смысл и добрые инстинкты, фактически неиссякаемы» {258}.

Задачей Френсиса было исключить экономическое доминирование любой отдельно взятой развитой страны (подразумевалась Германий или Британия), сделать так, чтобы ни та, ни другая не получили превалирующих позиций в гигантской России. Посол беседовал с ведущими деятелями императорского кабинета об общих перспективах с иных, чем старые члены Антанты, позиций. Он предупреждал царских министров об опасности односторонней зависимости России и предлагал опереться на Америку, улучшить систему связи между двумя гигантами, Россией и Америкой, в прямом смысле — посол предлагал провести прямое кабельное сообщение. Это предложение встретило самую благоприятную реакцию русских министров.

Интерес представляют беседы Френсиса с министром финансов Барком, которому было указано на опасность британского доминирования в России. Отказываясь делать далеко идущие выводы, Барк, в основном, согласился: влияние Британии в финансово-экономической сфере российской жизни проявит себя в момент определения условий мира. Россия жизненно заинтересована в избежании монопольной зависимости от одной из мировых держав. Конструктивная позиция Америки приветствуется — проложение кабеля могло бы облегчить контакты между двумя странами. Русская сторона готова была оплатить половину стоимости его прокладки. Со своей стороны, американское правительство должно поощрять банки и компании Америки в обращении к России, предпринять усилия, чтобы блокировать британское давление.

Видя сепаратные устремления своих союзников, самый старый западный друг России — Франция — предприняла действия со своей стороны. В Россию были вложены огромные суммы французских народных займов, и понятна была надежда на трансконтинентальное сотрудничество с Россией. Париж высоко ставил Россию в будущей мировой иерархии. «Внимание всего мира будет обращено на Россию. И европейские и американские газеты восхищаются великолепием этой империи, не использованными еще ею богатствами и огромными возможностями. После окончания войны возникнет огромная конкуренция за торговлю с Россией. Американские предприятия уже смотрят заинтересованными глазами на минеральные ресурсы, огромную водную мощь и возможности железнодорожного строительства. Среди возвращающихся домой американцев нет ни одного, кто не планировал бы возвратиться в Россию. Нет на земле страны, сравнимой с нею» {259}.

Изучив резолюции Парижской конференции 1916 г., американский посол Френсис пришел к выводу, что они таят в себе опасность новой гегемонии для ослабленной войной русской экономики. Он развил чисто американскую энергию, предупреждая двор, чиновников и деловой мир об опасности: выиграв войну, потерять завоеванный такими жертвами мир. Возможно, не без учета позиции Френсиса ни Государственная Дума, ни совет министров России в конечном счете не утвердили парижских резолюций.

Предлагая русскому правительству альтернативу, Френсис одновременно советовал своему правительству избегать впечатления о бесшабашной вседозволенности, которая в Англии (в наибольшей степени), а также во Франции и в России способствует формированию убеждения, что разрушительная для них война оказывается выгодной Америке, что делает ее объективно заинтересованной в максимально долгом ведении военных действий. Излишнее давление американцев в этом контексте могло быть истолковано как желание Нового Света использовать самоубийственную, глупость старого.

Маневры русской дипломатии

Прежняя схема — Россия — Запад Европы — начинает по ходу войны усложняться за счет «включения» в Запад Соединенных Штатов, а затем, в свете дипломатической активизации, Японии. С течением времени растущий азиатский колосс не менее успешно, чем Америка, начинает пользоваться стесненным положением российского государства. Колебания и зигзаги царской дипломатии объяснить несложно: ослабевшая страна пыталась за счет расширения своих связей избежать создания «смертельно необратимых» связей с одним из партнеров.

Россия пыталась спастись от зависимости от западных союзников посредством тайной договоренности с Японией. Сазонов и Мотоно подписывают 3 июля 1916 г. секретный договор, который готовился в тайне — о нем не знали даже многие министры. Россия стремилась избежать односторонней зависимости и диверсифицировала свои связи. Японское правительство откровенно заявила, что готово предоставить значительно большую помощь, если Россия сочтет возможным компенсировать ее усилия. Царь спросил о характере компенсации. Японское правительство желало получить северную половину Сахалина. Николай отказался обсуждать этот вопрос — он не может уступить ни пяди русской территории. В конце концов Россия еще не потерпела поражения в войне.

Японцы оценили договор как свой успех — посол Мотоно за этот договор получил титул виконта и стал министром иностранных дел. Договор вызвал в Японии волну банкетов. Россия же поставила свою подпись молча. Договор был направлен, прежде всего, на согласование контроля над Китаем. «Обе высокие договаривающиеся стороны признают, что их жизненные интересы требуют предотвращения овладения контролем над Китаем любой третьей державы, питающей враждебные намерения в отношении России или Японии… В случае, если третья держава объявит войну одной из договаривающихся сторон, другая сторона по первому же требованию своего союзника должна прийти на помощь». Япония стремилась исторгнуть из Китая не только немцев, но и англичан, французов, американцев, а Россия соглашалась на условия, которые виделись ей оптимальными в сложившейся ситуации. Для России возникало как бы страховочное азиатское направление приложения русской энергии — в том случае, если дела на Западе пойдут совсем худо.

Это был подстраховочный договор царского правительства — последний крупный акт, подготовленный Сазоновым с целью избежать сверхзависимости от Британии. Частично это касалось и Соединенных Штатов, по мере того как они начинали овладевать экономическими позициями в России Петроград с согласия Японии теперь мог укрепить свою стратегическую континентальную мощь, как бы «окапываясь» в Евразии, получая китайскую зону влияния и противостоя державам, чья мощь так отчетливо проявилась на морях. По мнению посла Френсиса. «Япония использовала неспособность России защитить свою восточную границу и продиктовала русско-японский договор, подписание которого я, к сожалению, не смог предотвратить; но я немедленно выразил свое неодобрение русскому правительству» {260}.

Американцев в этой ситуации больше беспокоила возможность азиатского возвышения Японии, чем России (в которой Америка видела скорее силу, сдерживающую японскую экспансию). «Если Япония овладеет контролем над Китаем, — писал американский посол Френсис, — она сможет мобилизовать и обучить армию, которая сможет превзойти даже современную армию России, и тогда в мире действительно появится „желтая опасность“ {261}.

Британия — главный контрпартнер России в азиатских проблемах — была обеспокоена выбором Россией в качестве партнера державы, с которой она прежде воевала и у которой был договор с Британией. В связи с японской инициативой в октябре 1916 г. посол Бьюкенен посетил императорскую ставку в Могилеве (в первый и последний раз). Официальной целью было вручение императору британского ордена. Неофициальной — желание выяснить характер нового соотношения сил в Азии. «Париж стоит обедни, почему бы не отдать Японии Северный Сахалин?» {262} . Бьюкенен должен был исходить из уже сложившейся ситуации: Япония уже снабжала русскую армию значительным объемом оружия и амуниции (действуя в этом своего рода конкурентом западных поставщиков). Царь постарался успокоить англичанина, но определенное смещение сил в Азии стало очевидным.

Ослабление основ союза

После наступления Брусилова численность ощутивших свою уязвимость австро-германских войск была увеличена с 1300 до 1800 батальонов. «Это увеличение на 530 батальонов, — пишет Черчилль, — в то время как численность германских войск на Западном фронте составляла 1300 батальонов, показало мощь российских операций в эти месяцы» {263} . Понеся урон, коалиция Центральных держав под водительством Германии — во второй раз за период войны — сумела восстановить свою силу. Как и после Львова и Марны, Германия начала работать на пределе своих огромных возможностей. Она сумела подготовить к 1917 г. исключительные по мощи силы.

Время начало работать против связки Россия-Запад; тяготы войны подточили союз; крепла внутренняя оппозиция. На Восточном фронте не полностью искорененная нехватка боеприпасов исключала новые масштабные действия. Нокс записал в дневник 5 ноября 1916 г.: «Без аэропланов и гораздо более мощных орудий, снарядов к ним, а также умения все это использовать, посылать русскую пехоту против германских оборонительных линий представляет собой бойню, бессмысленную бойню» {264}.

Дело было уже не только в отсутствии аэропланов. Во время аудиенции у императора в ноябре 1916 г. Бьюкенен взял на себя смелость указать царю на серьезность внутреннего положения, на рост германского влияния, на антибританскую кампанию в России. Посол утверждал, что «германофилы в России работают в пользу мира, благоприятного для Германии, и пытаются убедить общество, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны» {265} . Император ответил, что тот, кто заводит такие речи, поступает преступно. Он не столь драматично оценивал текущую ситуацию, он обещал не поддаваться влиянию прогерманских сил. Начинать с немцами переговоры тогда, когда русские области находятся еще в руках врагов — измена. Царь напомнил об обещании не заключать мира, пока последний неприятельский воин не покинет русской земли. Царь был настроен весьма враждебно в отношении Германии. «Он сказал, — пишет Бьюкенен, — что ничто не заставит его щадить Германию, когда придет время для мирных переговоров» {266}.

Запад пришел к выводу, что русский император находится в своего рода самоослеплении, не замечая пришедших в движение оппозиционных сил. Палеолог называет Парижу в качестве главы прогерманской партии премьера Штюрмера. Палеолога взволновали три гравюры, выставленные в кабинете Штюрмера: венский, парижский и берлинский конгрессы XIX века. Хозяин указал на соседствующее место, которое он оставил для изображения будущего московского дипломатического конгресса. Палеолог: «Но разве это будет конгресс? Разве мы не условились принудить Германию согласиться на наши условия?.. Мы заинтересованы в урегулировании общих условий мира между союзниками, чтобы заставить наших врагов принять их целиком. Часть работы уже сделана: мы пришли к соглашению по вопросам о Константинополе, проливах, Малой Азии, Трансильвании, Адриатическом побережье и пр. Остальное будет сделано в свое время. Но прежде всего нужно добиться победы» {267}.

Испытывая беспокойство того же рода, британский посол попытался укрепить решимость России как союзника Запада новыми территориальными приращениями — он без обиняков пытался стимулировать своего союзника возможностью «выпрямления русских границ за счет Германии». Такие аргументы действовали уже все более слабо. Николай ответил, что как ни плохи нынешние русские границы, ему придется довольствоваться ими. Немцы должны быть изгнаны из Польши, но русское наступление далее на запад стоило бы слишком больших потерь. Целью царя было создание объединенной Польши под протекторатом России как буферного государства между Германией и Россией, но он не питал надежд на включение в Польшу ее западных земель, таких как Познань. Помимо прочего, это навеки ожесточило бы Германию.

На Западе стали приходить к выводу, что территориальные посулы теряют свою привлекательность для России. Лондон и Париж уже меньше думают об укреплении наступательной мощи русской армии — здесь начинают, молиться, чтобы эта армия просто устояла. Разведка доложила западным правительствам о резком ослаблении русского тыла. Во время встречи с царем Бьюкенен сообщил Николаю сведения, полученные им от британских консулов: «Крестьянство, всегда считавшее императора непогрешимым, начало терять эту веру: самодержавие теряет почву вследствие непредусмотрительности своих министров» {268}.

Прорыв Брусилова до определенной степени вернул престиж русского оружия, но общая перспектива стала видеться безотрадной. Несмотря на несомненный успех России в 1916 г., западные союзники к концу года уже безо всякого оптимизма смотрели на ее будущее как военного союзника. Если Западный фронт выступил со всеми современными достижениями военной технологии, то на огромном фронте от Риги до Карпат отсутствовала тяжелая артиллерия и авиация. В случае же поражения Румынии (а в октябре такая возможность обозначилась явственно), уязвимым станет весь южный фланг России — вплоть до Одессы.

Но более всего Запад к концу 1916 года волнует уже не положение на фронтах, а внутренняя устойчивость восточного колосса. Уезжающий из России посол Японии Мотоно спросил 11 октября 1916 г. посла Палеолога, что того тревожит в России, и услышал в ответ, что смертельную угрозу для Запада представляет подъем социальных сил, видящих ситуацию подходящей для смены политической элиты, для низвержения царя и установления нового политического строя. Есть еще преграды на пути взрыва, но они уже колеблются. «Либеральные партии Думы пока отложили свои требования. Но события могут развиться помимо их воли. Военного поражения, голода, дворцового переворота — вот чего я особенно боюсь. Если произойдет одно из этих трех событий, последует неминуемая катастрофа» {269}.

Посол Бьюкенен не успокаивал своих руководителей розовыми по тону депешами. 18 октября он, отмечавший твердость России в первые годы войны, начинает корректировку своей оценки: «Никогда еще со времени начала войны я не чувствовал себя столь подавленным сложившимся здесь положением, особенно имея в виду будущее англо-русских отношений. Германское влияние сделало огромные успехи с тех пор, как Сазонов оставил министерство иностранных дел. Немцы, которые прежде заявляли, что мы заставляли Россию нести все тяготы войны, теперь переменили тактику и изображают Великобританию с ее морскими силами и новой армией как будущую главную мировую силу, желающую продолжать войну для удовлетворения своего собственного непомерного честолюбия. Это Великобритания, — неустанно повторяют они, — принуждает Россию продолжать войну и запрещает ей принять благоприятные условия мира, которые готова предложить Германия, и потому именно Великобритания ответственна за лишения и страдания русского народа… Потери, понесенные Россией, столь колоссальны, что вся страна охвачена печалью. В недавних безуспешных атаках у Ковеля и в других местах принесено в жертву без всякой пользы так много жизней, что это дало новую пищу тому взгляду, что продолжение борьбы бесполезно и что Россия, в противоположность Великобритании, ничего не выиграет от продолжения войны» {270}.

Рок надвигающихся событий был ощутим в русском обществе. В октябре 1916 г. Морис Палеолог видит на лицах представителей высшего света вуаль меланхолии.

Нужно быть слепым, пишет он в дневнике 4 октября, чтобы не видеть зловещих предзнаменований. Румыны с великим трудом оказывают сопротивление на Карпатах, в случае их конечного ослабления возможно крушение всего южного фланга Восточного фронта. Над Россией уже поднялись темные тучи. Затянувшаяся война, неуверенность в победе, экономические затруднения, отсутствие чувства подлинной цели в войне резко осложнили внутреннюю ситуацию в России.

Канун краха

Следует отметить, что война вызвала небывалое напряжение российской экономики Военные расходы России составили в 1914 г. 1655 млн. руб., в 1915 г. — 8818 млн. руб., в 1916 г. — 14573 млн. руб., а за восемь первых месяцев 1917 г. они равнялись 13603 млн. руб. Общая сумма военных расходов России между началом войны и 1 сентября 1917 г. составила 38650 млн. руб. {271} . Чтобы покрыть эти расходы, Россия между августом 1914 г. и сентябрем 1917 г. взяла займы на сумму 23908 млн. рублей, из которых 11408 млн. рублей составили внутренние займы, 4429 млн. — облигации и 8070 млн. — внешние займы. Займы, как мы видим, составили 61,9 процента всех фондов, мобилизованных для ведения войны, но только 20,9 % были получены от зарубежных кредиторов {272}.

Прислушаемся к мнению признанного авторитета в области экономики — М. Т. Флоринского: «Различие в процессе, приведшем к крушению Центральных держав, и процессе, сокрушившем Россию, поразительно. Россия испытывала муки не в виду истощения ее ресурсов, а из-за неспособности полностью использовать их. Но если объем ее продовольственных запасов не был полностью истощен, как это имело место в Германии и Австро-Венгрии, остается все же справедливым утверждение, что ее промышленность была безнадежно неадекватна поставленной задаче и что нехватка промышленных товаров вместе с недостаточной эффективностью железных дорог привела к страданиям городского населения во второй половине воины» {273}.

Наступает канун краха союза России с Западом. В недобрых предчувствиях западные дипломаты анализируют состояние русского общества и его вождей. В ресторане «Донон» экс-премьер Коковцов говорит Палеологу «Мы движемся к революции». Сидящий рядом Путилов не согласен: «Вовсе нет. Мы движемся к анархии. Между ними большое различие. Революционеры пытаются что-то перестроить; анархисты думают только о разрушении» {274} . Палеолога более всего интересует ход мыслей царя. У конфидантов царя складывается представление, что он контролирует положение. В его речах ничего не изменилось, он по-прежнему выражает волю к борьбе и уверенность в победе, но те, кто видел его осенью 1916 г., отмечают печальные черты. В его действиях, в выражении лица, в фигуре, во всех отражениях внутренней жизни проступили признаки уныния, апатии, покорности.

Западные правительства запрашивают — кто представляет опасность, кто способен обратить Россию на путь сепаратного соглашения с Германией? Накал мировой борьбы достигает пика, и Запад желает знать своего противника в России. Вывод лучших специалистов: это дворянство балтийских провинций, группа высших лиц при дворе, реакционная партия Государственного Совета и Думы, фракции сената, часть крупных финансистов и промышленников. Их лидерами являются Штюрмер, Распутин, Добровольский и новый министр внутренних дел Протопопов Прогерманская партия оказывает влияние на императрицу, а та — на императора. В случае возобладания прогерманской партии император Николай вынужден будет отречься от престола в пользу своего сына под регентством императрицы. Впервые открыто обсуждается возможность измены России своим союзникам.

Западные послы приходят к выводу, что их задачей является свержение Штюрмера. Они еще не представляют себе своего подлинного противника — российскую социал-демократию. А именно в это время оживили свою работу социал-демократы, особенно крайние среди них — большевики. Вождями нарастающего движения выступили три депутата Государственной Думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Ощутимой для западных послов становится деятельность заграничных лидеров социал-демократии — Плеханова в Париже и Ленина в Швейцарии. Отмечается организованный характер деятельности русских социалистов, их чрезвычайная вера в свои силы. «Что в особенности, — пишет Палеолог, — поражает меня в петроградском триумвирате — это практический характер их деятельности. Разочарования 1905 г. принесли плоды. Они не ищут больше соглашения с „кадетами“, потому что они буржуа и никогда не поймут пролетариата, нет больше иллюзий на счет немедленного содействия со стороны крестьянских масс. Поэтому ограничиваются тем, что обещают им раздел земли. Прежде всего организуют „вооруженную революцию“. Путем тесного контакта между рабочими и солдатами будет установлена „революционная диктатура“. Победа будет одержана благодаря единению фабрик и казармы. Керенский — душа этой работы» {275}.

Русские офицеры, которые всегда бравировали перед Западом огромной массой и природной стойкостью русской армии, к концу 1916 г. также стали подавать признаки усталости. Утомление, уныние и раздражение росли с каждым днем. 17 октября 1916 г. адъютант великого князя Михаила (брата императора) барон Врангель поделился с французским военными атташе впечатлениями, вынесенными из Галиции: «Русский фронт обложен от одного конца до другого. Не рассчитывайте больше ни на какое наступление с нашей стороны. К тому же мы бессильны против немцев, мы их никогда не победим». На Западе признавали исключительные качества германской армии, но такая степень отчаяния была там неведома. Русская откровенная усталость заставляла Запад усомниться в союзнике. Зима 1916-1917 гг. начиналась при самых мрачных предзнаменованиях.

Общество усиленно искало «козла отпущения» русских бед и с легкостью его нашло. Распутин, который в иных условиях никогда бы не вышел на главные подмостки русской истории (и который в текущий момент более других способствовал крушению морального авторитета царствующего дома) высказывал разносившиеся по городу суждения: «Слишком много мертвых, раненых, вдов, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собой пять, шесть, десять человек, которые плачут. Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре… А те, которые возвращаются с волны, в какой состоянии, Господи Боже!.. Искалеченные, однорукие, слепые!.. Это ужасно! В течение более двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе». Даже рациональный ум западных представителей ставил Распутина главным источником бед и сокрушителем союзнической лояльности.

Следует признать, что правительство, при всей посредственности его лидеров, сознавало критический характер сложившегося положения. Посол Палеолог слышал самую пессимистическую оценку внутреннего положения в России от начальника канцелярии премьера Штюрмера Мануйлова. «В тылу полное разложение. Тыловые части ровно ничего не делают или во всяком случае недостаточно заняты. Вы знаете, что зима — самое неудобное время для военного обучения. Но в этом году это обучение проходило в особенно сокращенном и упрощенном виде из-за недостатка ружей, пулеметов, орудий, а главное — из-за недостатка в офицерах. Кроме того, солдаты очень скверно помещены в казармах. Их набивают как сельдей в бочку. В Преображенских казармах, рассчитанных на 1200 человек, помещены 4000 человек. Представьте себе их жизнь в душных и темных помещениях! Они проводят целые ночи в разговорах. Не забывайте, что среди них есть представители всех народностей империи, всех религий и сект, есть даже евреи. Это прекрасный бульон для культуры революционных бактерий. И наши анархисты, конечно, прекрасно это понимают» {276} . Слыша вместо обычной бравады этот вопль о грядущем несчастье, Палеолог сделал вывод, что падение русского режима не за горами.

Бьюкенен впервые говорит, что крен к нейтрализму в России серьезен и страна охвачена глубоким сомнением. Самым важным британский посол считал падение морального духа армии. Он пишет в Лондон: «Если здесь произойдут волнения, то, как мне передают, армия откажется сражаться». Кто вызовет взрыв? По мнению, посла «волнения будут вызваны скорее экономическими, чем политическими причинами, и начнут их не рабочие на фабриках, но толпы, стоящие на морозе в очередях у продовольственных лавок» {277}.

Анализ причин этого скоротечного распада указывал на изоляционизм, типичное для русской политической жизни непомерное «колебание маятника», слепоту верхов, переход стоицизма низов на определенном этапе в безудержную ярость, отчуждение интеллигенции от общественной жизни, несовершенство партий, некритично следовавших за лидерами, проявившими хрупкость характера. Спасение союзника начинает видеться в создании в России на массовом уровне более привлекательного образа западных союзников — посол Бьюкенен развивает необычайную активность, пытаясь создать в обществе дружественные чувства к Британии. В ноябре 1916 г. под главенством председателя Государственной Думы создается англо-русское общество.

К концу 1916 г. западные послы установили настолько тесные связи с представителями различных политических партий, что их (в частности, посла Палеолога) всерьез спрашивали, не работают ли они тайно в пользу революции. Углубленное знакомство Запада с политическими партиями России (альтернативой самодержавию) создало на Западе образ неспособной к широким внутренним политическим компромиссам России. Лидеры партий в интересах политической борьбы переходили грань разумного критицизма в отношении правительственных структур. Они касались запретной на период войны темы — сомнений в подлинности патриотизма своих политических противников. В ноябре 1916 г. лидер конституционных демократов Милюков со всей силой своего таланта в Государственной думе (вопрошая, «Что это — глупость или измена?») публично заклеймил председателя совета министров Штюрмера как изменника. Успех у общества вознес политика — профессора — до небес популярности, но способствовал ли он здравой оптимизации государственного механизма?

Кризис царизма

Опорой Штюрмера оставалась императрица Александра Федоровна. Западные послы, видя это, переносят огонь критики на державную властительницу, с необычайной легкостью обращаясь с основами государственного строения России. Бьюкенен пишет: «Ее Величеством, к несчастью, владела мысль, что ее призвание заключается в спасении России. Она полагала — и в принципе, как показали последующие события, не без основания, — что самодержавие есть единственный режим, который может обеспечить единство империи. Она знала, что император слаб и потому внушала ему твердость. Она неоднократно повторяла, что он должен быть самодержцем не только по имени, но и на деле.

Желая помочь и хоть отчасти облегчить ему бремя двойной роли самодержца и верховного главнокомандующего, она приняла активное участие в управлении страной и, защищая политику «напролом», была искренне убеждена, что действует в интересах России» {278}.

В трагическом свете возникает фигура последнего императора. Именно в эти дни Палеолог вспоминает, что говорили о Юлии Цезаре: «У него есть все пороки, но ни одного недостатка». Можно сказать, что у Николая Второго не было пороков, но у него был наихудший для самодержавного монарха недостаток: фактическое отсутствие характера лидера. Бьюкенен считал, что природой вещей предопределено так — слабый всегда уступит сильному; в данном случае, император подпал под влияние более сильной характером императрицы. Та, разумеется, существовала не в вакууме. Относительно небольшая клика авантюристов оказывала влияние на царицу, используя ее практически в качестве бессознательного средства для реализации своих требований.

Огромный корабль не мог потонуть сразу. На капитанском мостике еще видели спасительные маршруты. Один из них предполагал перемену лиц в высшем государственном эшелоне. Ощущая серьезность кризиса, режим пытался выйти из него за счет перемен в правительстве. В десять часов вечера 23 ноября 1916 г. один из осведомителей посла Палеолога передал записку: «Г. Штюрмер ушел в отставку и заменен на посту председателя совета министров г. Треневым». Новость восхитила посла. Свое удовлетворение Палеолог обосновывал несколькими «аксиомами»: Трепов — непримиримый противник Германии; он человек деятельный, энергичный, умный и методичный; у него большой практический опыт. Пытаясь скрепить расползающиеся межсоюзнические связи, Палеолог вручил Трепову орден Почетного легиона.

Но золото уже на глазах теряло цену. Наступала пора всеобщей инфляции. Наедине с французским послом, накануне речи в Думе премьер Трепов говорил:

«Для России наступил решительный момент. Если мы будем продолжать идти тем же аллюром, немецкая партия возьмет верх. А тогда катастрофа, революция, позор». Французы предпочли поверить в действенность производимых персональных перемещений. Союзных послов удовлетворила замена на посту начальника генерального штаба генерала Алексеева генералом Гурко. Между тем в данном случае лихой боевой генерал заменил столь нужного России аналитика.

Англичане оказались не столь легковерными. В отличие от Палеолога, Бьюкенен не ожидал ничего особенного от смены Штюрмера Треповым, оказавшимся к тому же неприемлемым для Государственной Думы. Встреченный криками и свистом, он трижды оставлял трибуну, прежде чем получил возможность говорить. Его программа: 1) война до конца — Россия не отступит ни перед какой жертвой; 2) цель — овладение Константинополем и проливами, оказание помощи Румынии; 3) Польша будет восстановлена в своих этнических границах и образует автономное государство; 4) обеспечение сотрудничества с Думой до благополучного конца войны.

Выдержка Трепова произвела определенное впечатление на Бьюкенена. «Политическая декларация была очень удовлетворительна, и Трепов подчеркивал как необходимость продолжения войны до победного конца, так и борьбы с германцами и на поле сражений, и внутри страны. Однако Дума продолжала держаться враждебно, и даже заявление о соглашении относительно Константинополя, которое уполномочили его сделать союзные правительства, было встречено совершенно равнодушно. Дума и общество были до такой степени захвачены внутренним кризисом, что не могли думать ни о чем другом» {279}.

Тем временем патриотически настроенные офицеры организовали убийство человека, олицетворявшего для четы Романовых безбрежную Россию. С точки зрения Бьюкенена, убийство Распутина, хотя и вызванное патриотическими мотивами, было фатальной ошибкой. Оно заставило, по его словам, императрицу решиться быть более твердой, чем когда-либо, и оно было опасным примером, так как побудило народ приняться за осуществление своих идей на деле. Оно сделало более затруднительным для императора вступить на путь уступок, даже если бы он решился на них, так как в этом случае он дал бы возможность подозревать, что он уступил, опасаясь за свою жизнь.

Тем временем в Лондоне приходит к власти правительство Дэвида Ллойд Джорджа, знаменуя собой смену поколений в британской политической элите. Уход Асквита и Грея насторожил русское общество. Ведь именно эти политики продемонстрировали лояльность в отношении России в критическом августе 1914 г. Бьюкенен фиксирует негативные комментарии в русской прессе и обществе. Почти двадцать пять лет внешней политикой Англии управлял сэр Эдуард Грей. Он был сторонником британо-русской дружбы и сближения, он хотел прекратить вековую вражду и разделить мир между державами, самой природой предназначенными главенствовать на суше и море. Россия помнила этого деятеля и скорбела по его уходу. Теперь вставал вопрос о преемнике. Ллойд Джордж был известен своей эффективностью и реализмом. Не потребует ли этот реализм более жесткого обращения с неэффективной Россией?

Обладая лучшей среди союзников службой добычи и анализа информации, англичане лучше прочих иностранцев (включая немцев) знали ситуацию в России. В конце 1916 г. британская дипломатическая и разведывательная служба приходят к неутешительному для себя выводу о кризисе власти в России. Британский посол Бьюкенен осмелился говорить царю Николаю в декабре 1916 г. то, чего он никогда бы не осмелился сказать раньше: «Лишь один курс открыт для Вас, а именно: разрушить барьеры, которые разделяют Вас от Вашего народа, и восстановить его доверие». Император Николай, еще живя в мире собственных представлений, постарался перефразировать вопрос в благоприятном для себя ракурсе: «Должен ли я вернуть доверие своего народа, или народ обязан восстановить мое доверие к нему?» {280}.

Царственное высокомерие еще не отпускало Николая. Но Бьюкенена уже менее всего интересовал политэсс в минуту, когда существование России, связанное с существованием его страны, подошло к критической черте. Он выразился прямее тех министров и советников, чьим прямым долгом было оградить императора и спасти династию. «Вы подошли, сэр, к развилке дорог, и Вам нужно сейчас избрать один из двух путей. Один ведет Вас к победе и доблестному миру. Второй ведет к революции и несчастью» {281}.

Французская сторона тоже стала подходить к оценке России, как союзника, с вопросительным знаком. Старейший западный союзник стал исчерпывать запас своего доверия. Палеолог записал в дневнике 25 января 1917 г.: «Адмирал Нилов, генерал-адъютант императора, имел мужество открыть самодержцу всю опасность положения; он дошел до того, что умолял удалить императрицу как единственное еще средство спасти империю и династию. Николай II, обожающий свою жену и рыцарски благородный, отверг эту идею с резким негодованием. — Императрица — иностранка; у нее нет никого, кроме меня, кто мог бы защитить ее. Ни в коем случае я ее не покину» {282}.

Монарх, который не сумел обеспечить готовность своей страны, бросив ее против лучшей армии мира, который потерял связь со своим народом, одновременно не найдя ответственных помощников, способных эту связь сохранить, подошел к последней черте. После убийства Распутина Николай бросается в Царское село, манкируя военным совещанием, на котором он был особенно нужен ввиду отсутствия заболевшего (и находившегося в Крыму) Алексеева Генерал Гурко молился о пассивности немцев — Россия была на несколько дней буквально обезглавлена {283}.

В конце 1916 г. в России, в ее верхах, уже не спрашивали, случится ли революция. Спрашивали: когда она случится. Двоюродный брат Николая великий князь Александр Михайлович увещевал: «Так долго продолжаться не может» {284}.

Итоги года

1916 г. прошел под знаком двух событий: на Западном фронте — битвы за Верден (где французы потеряли 650 тысяч человек), на Восточном фронте — наступления Брусилова, где потери были не меньше. К концу года на Западном фронте 127 германским дивизиям противостояли 169 дивизий союзников (106 дивизий — французы, 56 дивизий — англичане, 6 дивизий — бельгийцы, одна русская дивизия). На Восточном фронте у русской армии теперь было 16 тысяч пулеметов — ровно столько, сколько было у немецкой армии на Западном фронте. Важным достижением России было завершение строительства железной дороги Петроград-Мурманск. В конце года под ружьем у России были более девяти миллионов человек, у Германии — семь миллионов, Австрии — пять миллионов. В войне теперь участвовали одиннадцать европейских наций (последней к Антанте присоединилась Португалия). На стороне России были Франция, Британия, Италия, Сербия, Бельгия, Румыния, Португалия и Япония Британия вела за собой доминионы — Канаду, Австралию, Новую Зеландию, Южную Африку, а также Индию и Вест-Индию. Им противостояли Германия, Австро-Венгрия, Оттоманская империя и Болгария. Чехи, поляки и словаки ожидали шанса на самоопределение.

Значительная перемена произошла в Лондоне. Смертельно утомленный войной Герберт Асквит был сменен 6 декабря на посту премьер-министра Дэвидом Ллойд Джорджем. За океаном президент 7 ноября 1916 г. Вудро Вильсон был переизбран президентом и через неполные две недели обратился к воюющим странам с предложением найти выход из военного тупика. Ответом было глухое молчание.

Но и Германия подошла к пределу своих сил. После слепого и бесполезного упорства при Вердене, после британского наступления на Сомме, после прорыва — Брусилова даже кайзеру стало ясно, что достижение победы проблематично. Требовался некий новый ход. Вильгельм Второй увидел его в предоставлении автономии полякам. Министру иностранных дел Ягову он пишет: «Давайте создадим Великое герцогство Польское с своей польской армией под командованием наших офицеров. Мы сможем использовать эту армию» {285} . 5 ноября было провозглашено Польское королевство со столицей в Варшаве. Этот шаг имел немалые последствия — он ликвидировал последние возможности германо-российской договоренности. Бетман-Голвег ощущал это лучше других: в Стокгольме уже велись секретные переговоры между германским промышленником Хуго Стиннесом и вице-председателем Думы А.Д. Протопоповым. Царь, возможно, был готов на многое, но не на создание из русской Польши государства под германским протекторатом.

В конце года в Европе активно обсуждали неожиданную смерть престарелого императора Франца-Иосифа. Первой новостью для его наследника — императора Карла — было сообщение о переходе 23 ноября генерала Макензена через Дунай, чему способствовал понтонный мост, сооруженный австрийскими инженерами. Через два дня румынское правительство в панике покинуло Бухарест и переместилось ближе к русским войскам — в Яссы. 6 декабря Макензен въехал в Бухарест на белой лошади, а кайзер открыл шампанское. Теперь в руках немцев были пять столиц оккупированных стран: Брюссель, Варшава, Белград, Четинье и Бухарест, Спроектированная Фалькенгайном операция дала Германии одну из житниц Европы.

Стараясь использовать благоприятный момент, канцлер Бетман-Гольвег выступил 12 декабря в рейхстаге с предложением начать переговоры о мире в одной из нейтральных столиц. Ответом французов было наступление в районе многострадального Вердена. Президент Вильсон предложил каждой из союзных сторон сформулировать свои мирные предложения. Фраза из послания Вильсона о том, что США «обладают слишком большой гордостью, чтобы воевать», покоробила многих в воюющих странах. Царь Николай отверг предложение Вильсона в очередном приказе по армии 25 декабря. Ллойд Джордж ответил, что «склонен положиться скорее на непоколебленную армию, чем на поколебленную веру» {286} . 30 декабря страны Антанты официально отвергли предложение Бетман-Гольвега как «пустое и неоткровенное». На следующий день генерал Людендорф потребовал начала неограниченной подводной войны. Кайзер поделился с ближайшим окружением, что «теперь побережье Фландрии определенно будет нашим». В конце года немцы начали бомбить Лондон не с цеппелинов, а с аэропланов.

Глава четвертая. Февраль и союзники

В январе 1917 г. внутренний кризис в России приблизился к апогею. Премьер Трепов, не сумев сместить фаворита императорской четы министра внутренних дел Протопопова, ушел в отставку, и правительство возглавил немолодой и консервативный князь Голицын. В Думе Керенский, ощущая себя гласом народным, возвысил голос против тех «поверхностных мыслителей, которые призывают к сдержанности только для того, чтобы отсидеться на теплых местечках» {287} . Депутат Шульгин писал великому князю Николаю Михайловичу (пожалуй, самому умному среди Романовых), что «в слова теперь никто не верит» {288} . Ситуация обострилась настолько, что за столом у Бьюкенена аристократы обсуждали вопрос, будет ли убита императорская чета в ходе грядущих потрясений Легкость мыслей русских с трудом воспринималась основательным британцем, и он потребовал серьезного анализа складывающейся ситуации Аргументы тех, кто видел впереди крах, были достаточно убедительны — их подтверждали дипломатические и разведывательные источники западных посольств.

В Берлине бросают жребий

Кайзер Вильгельм решил окончательно определить свою позицию в отношении неограниченной подводной войны. В течение января 1917 г. германские подводные лодки потопили 51 британское судно, 63 прочих корабля стран-противников и 66 нейтральных судов (это составляло примерно триста тысяч тонн — треть приходилась на британские корабли) Этого было много для ущерба, но недостаточно для перелома в крушении промышленных центров Антанты. На Коронном совете 9 января 1917 г. начальник военно-морского штаба фон Хольцендорф заверил кайзера и присутствующих, что неограниченная подводная война приведет к капитуляции Британии через шесть месяцев. Кайзер спросил адмирала, какой будет реакция Соединенных Штатов Америки. «Я даю Вашему Величеству слово офицера, что ни один американец не высадится на континенте» {289} . Эти слова произвели впечатление. Гинденбург поддержал адмирала — в противном случае противник одолеет Германию в области промышленного производства, Бетман-Гольвег (традиционно уже) предупредил, что неограниченная подводная война вовлечет в конфликт Соединенные Штаты. Но, имея против себя руководство армии и флота, он снял возражения.

9 января 1917г. обергофмаршал двора Фрайхер фон Рейшах увидел в замке Плесе одиноко сидевшего Бетман-Гольвега. «Я вошел в комнату и увидел его абсолютно разбитым. На мои смятенный вопрос: потерпели ни Вы поражение? он ответил: „Нет, но наступает конец Германии. В течение часа я выступал против подводной войны, которая вовлечет в войну Соединенные Штаты. Это будет слишком много для нас. Когда я кончил, адмирал фон Хольцендорф вскочил на ноги и сказал: „Я даю гарантию, как морской офицер, что ни один американец не высадится на континенте“. „Вы должны уйти в отставку“, — прокомментировал Рейшах. «Я не хочу сеять раздор, — возразил канцлер, — именно в тот момент, когда Германия играет своей последней картой“ {290} . Рейшах пишет, что с этого момента он потерял веру в победу.

Теперь Вильгельм Второй отбросил сомнения. Приказ подводному флоту повелевал «выступить со всей энергией» против любых кораблей, идущих в воды союзников, начиная с 1 февраля 1917 г. Командующий подводным флотом коммодор Бауэр объяснил командирам подводных лодок, что их действия «заставят Англию заключить мир и тем самым решат исход всей войны» {291}.

Австрийцы были менее самоуверенны. В Вене глухо звучали речи о необходимости начать мирные переговоры, пока удача не отвернулась от Центральных держав. Граф Чернин предложил 12 января австрийскому кабинету министров начать поиски мира. Его подстегивала декларация союзников в Риме, провозгласившая одной из целей войны освобождение народов, находящихся под пятой Габсбургов — поляков, чехов, словаков, словенцев, хорватов, сербов, румын. А 21 января президент Вильсон в ежегодном Послании нации пожелал создания «объединенной Польши» с выходом к Балтийскому морю. Царь Николай полностью и публично поддержал эту идею. В свете происходящего граф Чернин и его единомышленники вынуждены были спешить.

В Берлине с надеждой и страхом ждали дату 1 февраля — переход к тотальной войне под водой таил неведомое. Недавно назначенный министр иностранных дел доктор Альфред фон Циммерман частично разделял опасения Бетман-Гольвега о возможной реакции Америки. На худой конец следовало обезопасить себя обострением мексиканского фактора в американской политике. 19 января 1917 г. он подготовил строго секретную телеграмму германскому послу в Мексике, где говорилось, что «с щедрой германской финансовой помощью» Мексика сможет возвратить себе территории, потерянные ею семьдесят лет назад — Техас, Аризону, Нью-Мексико. Германия и Мексика «будут вести войну вместе и вместе заключат мир». Через несколько дней посол Германии в Вашингтоне граф Бернсторф запросил 50 тыс. долл. для подкупа отдельных членов конгресса.

Отвечая на вопросы американского посла в Берлине относительно возросших масштабов неконтролируемых атак германских подводных лодок, Циммерман благодушно изрек: «Все будет в порядке. Америка ничего не собирается предпринимать, ибо президент Вильсон стоит за мир и ни за что более. Все будет продолжаться как прежде» {292} . Более сотни германских субмарин вышли на битву в океан, и еще сорок ждали своего часа в доках (пятьдесят одна германская подводная лодка была потоплена за два с половиной года войны). Полученная командирами немецких лодок свобода топить все корабли без разбора дала результаты довольно быстро. Но также быстро росла решимость американцев противостоять морскому разбою. 5 марта президент Вильсон объявил о вооруженном нейтралитете своей страны.

Немцы не смогли предусмотреть искусства британских дешифровальщиков. Те сумели прочесть вольные суждения Циммермана о судьбе американских южных штатов, о фактическом предложении Мексике военного союза и передали текст в Вашингтон. Вильсон использовал шанс. 13 февраля он объявил конгрессу, что прерывает дипломатические отношения с Германией. Пока он не просил об объявлении войны, но подошел к последней черте. 1 марта телеграмма Циммермана была опубликована в американской прессе и вызвала подозрение в грубой подделке. Однако через два дня Циммерман признал свое авторство, и шок американцев подорвал основы их нейтралитета.

Для немцев начало февраля было роковым не только ввиду подводного наступления. 3 февраля германская армия на Западном фронте отступила на искусно подготовленную новую оборонительную позицию — «линию Гинденбурга», экономя (за счет выпрямления линии фронта) тринадцать дивизий. Немцев радовали сообщения о значительном военном ослаблении России, о настоящей антивоенной кампании, развернутой в тылу у русской армии Генерал Гофман записал в дневнике 16 февраля: «Из глубины России приходят очень ободряющие новости. Кажется, она не сможет продержаться дольше, чем до осени» {293}.

Англичане берут на себя инициативу

Военный атташе при русской армии полковник Нокс послал в Лондон обстоятельную оценку потерь и возможностей России. В войне убито уже более миллиона русских солдат. Еще два миллиона находятся в плену. Полмиллиона раненых заполняют госпитали. Полтора миллиона либо в долгосрочном отпуске, либо освобождены от несения воинской службы. Миллион солдат дезертировал. «Эти люди живут в своих деревнях, власти их не беспокоят, их скрывают сельские общины, которым нужен их труд» {294} . Русский кризис привел даже рассудительного британского посла в состояние крайнего возбуждения. Посмотрев в феврале лермонтовский «Маскарад» в трактовке Мейерхольда, аристократически сдержанный Бьюкенен был шокирован «богатством и экстравагантностью, идущими в России рядом с потрясенной и обнищавшей страной», где русский суд, высшее общество и правительство являют собой не что иное, как «фальшивый маскарад» {295} . Он попросил короля Георга позволить ему обратиться к Николаю от лица британского монарха. «Мы обязаны сделать это ради императора, который всегда был лояльным другом и союзником; мы обязаны сделать это для России, которая принесла такие жертвы в общем деле; мы обязаны, наконец, сделать это ради самих себя, столь непосредственно заинтересованных в том, чтобы предотвратить грядущую катастрофу» {296}.

Бьюкенен взялся за дело немедленно — прежде всего, нужно было знать мнение основных действующих лиц. Посол пригласил к себе председателя Думы Родзянко: какие уступки царя могли бы удовлетворить русский парламент? Родзянко довольствовался малым: русский парламент настаивает на участии в процессе создания правительства, на назначении председателем совета министров человека, который пользовался бы доверием не только императора, но и народа. Бьюкенен бросился» к императору — Запад постарался осуществить последнюю попытку сохранить лояльного союзника. 12 января 1917 г. в сопровождении камергера двора посол прибыл в Царское село. Из окна он увидел императора, быстро шагающего по снегу — так Николай всегда поступал в промежутках между аудиенциями. Вопреки обыкновению, царь не протягивал табакерку и не старался продемонстрировать дружественность. Он стоял посреди комнаты, подчеркивая официальный характер встречи. То был сигнал не касаться вопросов, не входящих в компетенцию посла.

Встреча началась сожалениями по поводу смерти русского посла в Лондоне графа Бенкендорфа, много сделавшего для укрепления англо-русской дружбы. Обсуждая его замену, царь упомянул о Сазонове (о его назначении было объявлено несколькими неделями спустя). Отметил значимость союзной конференции, которой предстояло состояться в Петрограде: надеялся, что это будет последняя конференция перед окончанием войны. Именно в этом месте Бьюкенен обрел необходимую смелость, усомнившись в такой перспективе: политическое положение в России не позволяет ожидать от петроградской конференции слишком многого. Царь спросил Бьюкенена о причинах его пессимизма. Тот ответил, что, если даже конференции удастся установить более тесное сотрудничество между союзными правительствами, отсутствует гарантия того, что нынешнее русское правительство останется у власти или что решения конференции будут соблюдаться его преемниками. Чтобы выстоять в страшной борьбе, России необходима солидарность всех классов. «Мы признали в Англии необходимость внутренней солидарности, и именно ради обеспечения сотрудничества рабочих классов Ллойд Джордж включил представителей труда в свой военный кабинет. В России дело обстоит совсем иначе, и я боюсь, что Его Величество не видит важности создания единого фронта перед лицом врага не только как коллектива союзников, но и индивидуально, как нации» {297}.

Бьюкенен имел смелость указать императору, что между ним и его народом выросла стена, что если Россия все еще едина как нация, то она едина в оппозиции нынешней политике императора. Народ, объединившийся вокруг государя в начале войны, увидел сотни и тысячи жизней, принесенных в жертву из-за недостатка винтовок и военного снаряжения. Именно катастрофическая неэффективность администрации породила жестокий продовольственный кризис, политизировавший протест всей страны. Раздором в русском доме воспользовался противник. Он не только стимулировал внутренний протест в России, но постарался посеять раздор между союзниками. «Их агенты работают повсюду. Они дергают за веревки и пользуются как бессознательным орудием теми, кто обычно дает советы Вашему Величеству о выборе ваших министров. Они косвенно оказывают влияние на императрицу через окружающих ее лиц, и в результате, вместо того чтобы пользоваться подобающей ей любовью, ее величество окружена недоверием и обвиняется в том, что работает в интересах Германии» {298}.

Посол сказал о необходимости назначения председателем совета министров человека, который пользовался бы доверием коллег и народа Постоянные смены министров губительны. Без обоюдного доверия Россия не выиграет войны. Главою правительства должна быть сильная личность. Царь согласился с этим. Бьюкенен немедленно назвал имя министра внутренних дел Протопопова, вызывающего едва ли не всеобщий антагонизм. Дума не может питать доверия к человеку, изменившему своей партии ради официального поста. Запад сомневается в человеке, имевшем беседу с германским агентом в Стокгольме, чья деятельность вызывает подозрения. На революционном языке заговорили не только в Петрограде, но и по всей России. Император ответил, что это преувеличение и посол делает ошибку, придавая паническим слухам слишком серьезное значение.

Бьюкенен завершил так: «Ваше Величество должны помнить, что народ и армия — одно целое и что, в случае революции, на защиту династии придет лишь небольшая часть армии». Император был заметно тронут и, пожимая на прощанье руку посла, назвал его по имени. (Имевший вслед за Бьюкененом аудиенцию министр финансов Г. Барк никогда не видел царя столь нервным и взволнованным. Было ли волнение императора выражением благодарности, или им овладела жажда мести? Великий князь Сергей Михайлович заметил за обедом, что, будь Бьюкенен русским подданным, он был бы сослан в Сибирь).

К представителям Запада в России стекаются сведения о неизбежности социального взрыва. В конце января 1917 г. один из будущих членов временного правительства известил помощника английского военного атташе полковника Торнхилла, что революция произойдет весной и продлится не больше двух недель. Между англичанами и французами разразился удивительный спор: означают ли гигантские очереди за продуктами в петроградские лавки смирение петроградского населения (англичане), или в этих очередях ощущается растущая ярость (французы).

Межсоюзническая конференция

Взаимоотношения России и Запада должна была зафиксировать межсоюзническая конференция, созываемая в Петрограде в конце января 1917 г. — последний крупный эпизод истории союза России и Запада при царе. На конференции Россию представляли ведущие деятели режима — министр иностранных дел Покровский, военный министр Беляев, министр путей сообщения Войновский, министр финансов Барк, начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Гурко, морской министр адмирал Григорьев и др. Английской делегацией руководили министр лорд Мильнер, посол сэр Джордж Бьюкенен, лорд Ревелетон и начальник генерального штаба генерал сэр Генри Вильсон, Во французскую делегацию входили министр колоний Думерг, генерал Кастельно, посол Палеолог. Итальянская делегация — министр Шалойя, посол маркиз Карлотти и генерал граф Рудженери.

Запад уже усомнился в надежности России как союзника, не давая своим делегациям определенных инструкций, не вырабатывая основополагающего принципа для координирования усилий союзников — программы коллективного действия. На приеме в малом дворце Царского Села Николай не пожелал обсуждать главные темы военного союза с Мильнером, Думергом и Шалойя. Восток и Запад как бы замерли отчужденно перед событиями, которые круто изменили их отношения.

Работа союзнической конференции проводилась в трех комиссиях — политической, военной и технической. Генерал Гурко доложил, что Россия потеряла два миллиона убитыми и ранеными, примерно столько же пленными. К началу 1917 г. под ружьем в действующей армии находилось семь с половиной миллионов человек и два с половиной миллиона — в резерве. Наступление русской армии может начаться лишь после завершения обучения и экипировки новых дивизий. Их оснащение займет, возможно, год. Пока русская армия в состоянии удержать противника на Восточном фронте, но в наступательном плане способна лишь на второстепенные операции.

Россия могла быть полезна Западу поддержкой его послевоенных условий. Император Николай согласился с французской позицией по поводу левого берега Рейна, с заявлением Думерга о непризнании за Гогенцоллернами права говорить от имени Германии. В двенадцатом часу истории произошел обмен мнениями о будущем союза, об объединении навсегда. Ирония истории. Союзники стояли на грани события, принесшего почти столетнее отчуждение России и Запада.

За столом парадного обеда Палеолог сидел рядом с престарелым министром двора Фредериксом и размышлял о касте «балтийских баронов», которые, начиная с царствования Анны Иоановны, управляли Россией и, будучи лично преданными царям, имели мало общего с русскими. Все их родственники находились на военной или гражданской службе в Германии. Фредерикса интересовало будущее — союзники после войны должны оказывать друг другу помощь в случае внутренних беспорядков, в борьбе с революцией.

Значение Британии как лидера Запада было подчеркнуто местом Бьюкенена по правую руку от императора. В беседе между ними доминировали две темы: продовольственный кризис и численность русской армии. Собеседники согласились, что нехватка хлеба поведет к забастовкам. Что касается огромных людских ресурсов России, то Бьюкенен заметил, что страна нуждается в более эффективном их использовании. Следовало по примеру Германии установить обязательную для всех граждан вспомогательную службу. Император обещал подумать над этими вопросами. Осталось ли у него время?

Со своей стороны, Россия запросила Запад о материальной помощи. В меньшей степени Англия, в большей — перенапрягшаяся Франция — не видели возможности оказания помощи в просимых русскими размерах. Палеолог оценил запросы русского генерального штаба как чрезмерные: вопрос заключался не в том, чего России недостает, а в контроле над имеющимися ресурсами. Зачем посылать России пушки, пулеметы, снаряды, аэропланы (столь нужные западным союзникам), если у нее нет ни возможности доставить их на фронт, ни воли воспользоваться ими? {299}

Представители Запада впервые обсуждали стратегические вопросы с российской оппозицией. Пока еще Запад служил для этой оппозиции сдерживающим началом. Говоря с руководителями кадетской партии, министр Думерг убеждал их: «Терпение». Милюков и Маклаков вскочили, как ужаленные: «Мы истощили свое терпение». Маклаков вспомнил слова Мирабо: «Берегитесь просить отсрочки. Неучастие никогда ее не ждет». Западные министры умоляли учитывать нужды военного времени. Они интересовались мнением народа об убийстве Распутина и слышали в ответ следующее: «Для мужиков Распутин стал мучеником. Он был из народа, доводил до царя голос народа, защищал народ от придворных — и 'придворные убили его. Вот что повторяется во всех избах». При таком состоянии дел в России мнение специалистов было очень далеким от оптимизма.

Участникам встречи было интересно мнение генерала Кастельно, побывавшего на галицийском фронте: «Дух войск показался мне превосходным; люди сильны, хорошо натренированы, полны мужества, с прекрасными светлыми и кроткими глазами, но высшее командование плохо организовано, вооружение совершенно недостаточное, служба транспорта желает много лучшего. И, что, может быть, еще важнее, очевидна слабость технического обучения. В русской армии недостаточно освободились от устаревших методов; она отстала больше чем на год от западных армий; русская армия сейчас не способна провести наступление в большом масштабе».

На этой последней крупной встрече Россия и Запад обменялись мнениями о блокаде Греции, о недостаточности японской помощи, о потенциале американского вмешательства, о критическом положении Румынии, о путях координации действий союзников. Представители Запада попытались определить потребности русской армии в материальной области, они начали разработку способов их удовлетворения. Но впервые на высшем межсоюзническом уровне не было ощущения стабильности. Реальность как бы стала зыбкой, над присутствующими витало предчувствие перемен. И западные дипломаты не пытались замаскировать этого предчувствия, напротив, они желали передать в свои столицы чувство горькой реальности.

Палеолог 21 февраля 1917 г. просил Думерга передать президенту республики, что «в России назрел революционный кризис. С каждым днем русский народ все больше утрачивает интерес к войне, а анархистский дух распространяется во всех классах, даже в армии время больше не работает в России на нас — мы должны теперь предвидеть банкротство нашей Союзницы и сделать из этого все необходимые выводы» {300} . Впечатления Думерга совпадали с мнением посла. Россия приготовилась к решительным переменам в худший для этого час — когда противник оккупировал ее территорию и когда лишь единство могло ее спасти. Легкость, с которой русские готовы были подвергнуть свою судьбу испытанию, изумляла Запад, словно Россия была непотопляемым судном в океане мировой ярости. Палеолог записал накануне Февральской революции: «На какую ни стать точку зрения — политическую, умственную, нравственную, религиозную — русский представляет собой всегда парадоксальное явление чрезмерной покорности, соединенной с сильнейшим духом возмущения. Мужик известен своим терпением и фатализмом, своим добродушием и пассивностью, он иногда поразительно прекрасен в своей кротости и покорности. Но вот он вдруг переходит к протесту и бунту. И тотчас же его неистовство доводит его до ужасных преступлений и жестокой мести, до пароксизма и дикости» {301}.

Роковое напряжение войны

Дж. Бьюкенен предоставил в Лондон свой анализ 18 февраля 1917 г. Две ноты ощутимы: достигнутый уровень отношений удовлетворителен, но будущее малообещающе. «Англо-русские отношения никогда не были лучше, чем в настоящее время. Как император, так и большинство русского народа твердо поддерживают англо-русский союз. Масса народа вполне оценивает огромные услуги, которые оказала Великобритания своим флотом, армией и казной, и именно от нее они ожидают осуществления своих надежд на окончательную победу. Большинство народа, включая правительство и армию, едины в решимости вести борьбу до победного конца, но на этом национальное единство кончается. Важнейший фактор — император — плачевно слаб; единственный пункт, в котором мы можем рассчитывать на его твердость — это война, тем более что императрица, которая в действительности правит Россией, держится здравых взглядов в этом вопросе. Она не является, как это часто утверждают, немкой, работающей в интересах Германии, но она реакционерка, желающая сохранить самодержавие в неприкосновенности для своего сына; именно поэтому она побуждает императора избирать себе в министры людей, на которых она может положиться в том отношении, что они будут проводить твердую политику — при этом их способности совершенно не принимаются во внимание; в этом она действует бессознательнее других, которые действительно являются германскими агентами» {302} . Многим русским, искавшим причины плачевного ведения войны, не хватило именно такого хладнокровного анализа. Выросшие в политической культуре черно-белого контраста, они упорно искали измену и, разумеется, находили ее. Крайность их суждений, увы, обернулась и против России, и против них самих.

Обвинять Запад в политической слепоте довольно трудно. Бьюкенен писал в Лондон в начале 1917 г.: «Политическое недовольство может ежеминутно раздуть тлеющую искру в пламя, а это нанесет серьезный ущерб делу войны. Запасы топлива на железных дорогах сократились чрезвычайно. Торговля упала до минимума. Многие заводы, производящие вооружение, уже закрыты, и опасность прекращения снабжения как армии, так и городов не может быть исключена». И резюмировал следующим образом; «Хотя император и большинство его подданных желают продолжения войны до конца, Россия, по моему мнению, не будет в состоянии встретить четвертую зимнюю кампанию, если настоящее положение сохранится; с другой стороны, Россия настолько богата естественными ресурсами, что не было бы никаких оснований для беспокойства, если бы император вверил ведение дел действительно способным министрам. В нынешнем же положении будущее представляется книгой за семью печатями. Политическое и экономическое положение может нам сулить неприятные сюрпризы, тогда как финансовое положение может быть испорчено повторными выпусками бумажных денег» {303}.

Словно поддавшись знаменитому русскому «авось», британский посол не счел возможным завершить анализ на трагической ноте. Он все же был западным человеком и не верил в тотальное помрачение умов. Вопреки здравому предсказанию краха, он верил в некий мистический поворот русского сознания: «Россия является страной, обладающей счастливой способностью своего рода опьянения, и моя единственная надежда состоит в том, что она выстоит вопреки всему при условии, что мы будем оказывать помощь» {304} . На последнее — квазиоптимистическое положение — стоит обратить внимание. Общественный климат уже инфицировал западных дипломатов сугубо русским убеждением, что «хуже быть не может». В конечном счете Запад стал своего рода жертвой этого убеждения и революцию воспринял исполненным немотивированной надежды.

Февральская революция

7 марта 1917 г. император Николай возвратился в ставку после двухмесячного отсутствия. Его многое радовало в Могилеве — отстояние от министерских запросов, повседневные почти ритуальные обязанности, устоявшийся быт и прогулки. «Мой мозг отдыхает здесь, — пишет он Александре. — Здесь нет ни министров, ни беспокойных вопросов, заставляющих думать» {305} . Не желая беспокоить самодержца, петроградские власти не сообщили ему о состоявшихся массовых демонстрациях. Да они и на самом деле не особенно волновались — министр внутренних дел Протопопов записал в дневник: «Не произошло ничего особенного» {306} . На следующий день комендант города Хабалов пытался разогнать все более решительную толпу, а царь провел очень приятную субботу. Он поднялся к позднему завтраку, полтора часа провел с Алексеевым, слушая оценку положения на фронтах. После обеда написал короткое письмо императрице и прошелся в близрасположенный монастырь помолиться пред иконой Пресвятой Девы-Богородицы. Проверил, на месте ли брошь, дарованная иконе Вырубовой. Совершил послеобеденную прогулку (обязательную для него во всех случаях, когда он не был болен). Вернувшись в ставку, прочитал письмо Александры, сообщавшей о беспорядках в столице. Вечером Николай посетил службу в Могилевском соборе, легкий ужин и спокойный разбор накопившихся материалов. Хабалову в двадцати словах приказал усмирить беспорядки.

Переход на сторону народа Павловского полка показал, что твердой защиты самодержавия армия уже собой не представляет. Воскресный парад превратился в мятеж. 10 марта 1917 г. Петроградский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов объявил, что черпает свою власть из народа и недовольства этого народа войной. Он объявил себя самостоятельной властью в стране, конкурируя в этом с достаточно слабой Думой. Вечером в понедельник восставшие в Петрограде уже имели броневики, в том числе английские, присланные к наступлению. 10 марта 1917 г. почти весь будущий состав Временного правительства собрался у Керенского и единодушно пришел к заключению, что революция в России невозможна. Но последовало то, что Черчилль назвал «патриотическим восстанием против несчастий и дурного ведения войны. Поражения и провалы, нехватка продовольствия и запрещение употребления алкоголя, гибель миллионов людей на фоне неэффективности и коррупции создали отчаянное положение среди классов, которые не видели выхода, кроме как в восстании, которые не могли найти козла отпущения, кроме как в своем суверене. Милый, исполненный привязанности муж и отец, абсолютный монарх очевидным образом был лишен черт национального правителя во времена кризиса, несущего все бремя страданий, причиненных германскими армиями русскому государству. За ним — императрица, еще более ненавидимая фигура, слушающая в своем узком кругу избранных только подругу — мадам Вырубову-и своего духовного советника, чувственного мистика Распутина» {307}.

Царь интересовался будущими французскими границами; он был щедр и позволял французским союзникам все, вплоть до границы по Рейну. Благодарные французы признали право России самой «устанавливать свои западные границы». Царь не видел границ собственной власти, не ощущал, как быстро эти границы сужались до пределов его штабного вагона. Лишь утром 11 марта председатель Думы Родзянко прислал ему тревожную телеграмму: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Распоряжения о транспорте, запасах и горючем находятся в полном беспорядке. Общее недовольство усиливается… Всякое промедление фатально. Молю Господа, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца» {308}.

Утром 12 марта 1917 г. военный атташе генерал Нокс сообщил британскому послу, что значительная часть петроградского гарнизона взбунтовалась, и тот передал эту новость российскому министру иностранных дел Покровскому. Министр ожидал ответных мер властей — назначения военного диктатора, вызова воинских частей с фронта и роспуска Думы. Тут уж западный человек наконец отказался разделить славянское благодушие. По мнению Бьюкенена, подавление движения силой уже запоздало, роспуск Думы явился бы безумием, и единственным выходом является политика уступок и примирения. Здесь русское чувство реализма взяло реванш. Правительство и не помышляло о компромиссе, Николай Второй намеревался возвратиться в столицу. Он вызвал императорский поезд. Поезд подали в полночь. Приехала мать — Мария Федоровна; мать и сын отправились в столицу вместе. В полдень поезд остановился: впереди разрушен мост. Нельзя ли объехать? Лишь тут император понял, что имеет дело с неповиновением.

Было поздно. Толпа жгла полицейские участки, а в Кронштадте революционные матросы убили сорок офицеров. Царя остановили 14 марта в Пскове, а Петроградский Совет издал приказ номер один: отныне все командиры не назначались, а избирались своими подчиненными, все оружие контролировалось избранными комитетами. Из Могилева начальник штаба русской армии генерал Алексеев запросил командующих фронтами высказаться по вопросу о монархии. Из ответов следовало, что армия не будет защищать главнокомандующего. В половине второго дня 15 марта царь Николай узнал о своей судьбе. Не вступая в дискуссию, он телеграфировал Алексееву: «Ради благополучия, спокойствия и спасения моей горячо любимой России я готов отречься от трона в пользу моего сына» {309} . Падение царя было почти молниеносным. Как это могло произойти, не вызвав немедленно бурю? Только одно объяснение выдерживает критику: это значит, что многие тысячи, если не миллионы подданных русского царя задолго до того, как монарх был вынужден покинуть трон, пришли к внутреннему заключению, что царское правление не соответствует современным, г.в. западным стандартам. Запад вольно или невольно оказался катализатором взрыва в России. И этот взрыв, достигнув глубины народных масс, вызвал обратное движение, которое разрушило идеальные схемы постепенного сближения России с Западом.

Произошел кризис ускоренной насильственной модернизации. Железные дороги и дизельные моторы оказались лучшим доказательством превосходства Запада. Признав это превосходство, Россия предприняла попытку прямолинейного перехода к ускоренной вестернизации. Однако слишком резкий поворот вызвал к действию второй закон Ньютона, закон инерции, колоссальной инерции народных масс. И Русь-тройка на слишком крутом повороте перевернулась.

Наступил черный час России. Еще три года назад блистательная держава, осуществляя модернизацию, думала о мировом лидерстве. Ныне, смертельно раненная, потерявшая веру в себя, она от видений неизбежного успеха отшатнулась к крутой перестройке на ходу, к замене строя чем-то неведомым, ощущаемым лишь на уровне эмоций и фантазий. Запад, как завороженный, следил за саморазрушением одной из величайших держав мира. Была ли ситуация безнадежна в военном смысле? Эксперты утверждают, что нет. Будущий военный министр Британии полагал, что «перспективы были обнадеживающими». Союзники владели преимуществом пять к двум, фабрики всего мира производили для них вооружение, боеприпасы направлялись к ним со всех сторон из-за морей и океанов. Россия, обладающая бездонной людской мощью, впервые с начала боевых действий была экипирована должным образом. Двойной ширины железная дорога к незамерзающему порту Мурманск была наконец завершена… Россия впервые имела надежный контакт со своими союзниками. Почти 200 новых батальонов были добавлены к ее силам, и на складах лежало огромное количество всех видов снарядов. Не было никаких военных причин, по которым 1917 год не мог бы принести конечную победу союзникам; он должен был дать России награду, ради которой она находилась в бесконечной агонии. Но вдруг наступила тишина. Великая Держава, с которой мы были в таком тесном товариществе, без которой все планы были бессмысленны, вдруг оказалась пораженной немотой» {310}.

Счастлив ли был император на троне? Ему совершенно чуждо было отношение к власти, которое Наполеон характеризовал словами: «Я люблю власть; но я люблю ее, как художник, я люблю ее, как музыкант любит свою скрипку, чтобы извлекать из нее звуки, аккорды, гармонию». В этом смысле император Николай Второй не любил власть — он воспринимал ее как долг и ношу, но вовсе не видел в ней инструмента творения истории. При всем своем русском мистицизме он был человеком западной культуры, до известной степени англоманом. Он не давал Западу усомниться в своей лояльности, в верности своему слову (а именно, по этому параметру начали сравнивать с ним его наследников западный наблюдатели.)

В марте 1917 г. Западу было неясно то, что определенно известно сейчас: император Николай не хуже других видел надвигающуюся угрозу. Но он не знал средств ее предотвращения. С его точки зрения, именно самодержавие позволило России победно пройти сквозь смертельные опасности предшествующих столетий. Народ России показал невероятную для других степень выносливости и готовности претерпеть. Да, машина государства работала с перебоями и неэффективно, но она работала. И, полагал Николай, худшее позади. Осталось лишь несколько серьезных усилий. Изменить в этот момент всю систему государственного управления царь просто не мог. Все инстинкты царя протестовали против «смены лошадей на переправе». В смятении окружающих он видел измену.

Агония царского правительства, попавшего в нравственную и интеллектуальную западню, очевидна. Но ясно и то, что Дума и социальные революционеры требовали реализации таких условий, которые отторгались его сознанием. Царь был уверен, что собственно традиционность системы управления являет собой его силу. В конце концов, полагал монарх, Россия вынесла 1914, 1915 и 1916 годы — это ли не лучшее доказательство стойкости традиционной системы? В результате царь занял жесткую позицию в отношении компромиссов с Думой, бывшей тогда еще лояльной оппозицией.

Министр иностранных дел Покровский, обращаясь к Западу за советом, спросил у Палеолога, есть ли у императора шанс спасти корону? Тот ответил: это возможно лишь в том случае, если император назначит в качестве кабинета министров временный комитет Думы, амнистирует мятежников, лично выйдет к армии и народу, с паперти Казанского собора заявит, что для России начинается новая эра. Сегодня это возможно, но завтра будет поздно. Согласно Лукиану, «безвозвратное совершается быстро».

Демократическое правительство

Буржуазно-демократическая мартовская революция воспринималась мыслящей Россией как ускорение сближения с Западом. Казалось, что дело Петра получает новый импульс. Теперь Россия устанавливала у себя те политические нормы, которые прежде были отличительной чертой Запада. Когда Бьюкенен и Палеолог возвращались 13 марта из министерства иностранных дел, толпа на набережной узнала их и устроила овацию. Восставшие воспринимали социальный переворот как шаг России в направлении сближения с Западом, как приобщение России к подлинно парламентской демократии.

Кто возглавит новую Россию? На этот счет у Запада дурные предчувствия появились с самого начала, в чем он не расходился с проницательными русскими, скажем, с лидером кадетов Милюковым, который через три дня после начала революции увидел, что события уходят из-под контроля, что социальная революция — это не планомерная работа, что стабильность и подстраховка ушли надолго. У русской революции обнаружилась большая слабость — у нее не оказалось подлинного вождя. Старые министры (за исключением Покровского и морского министра адмирала Григоровича) были арестованы вместе с Штюрмером и митрополитом Питиримом. Как полагал, скажем, Бьюкенен, «если бы только среди членов Думы нашелся настоящий вождь, способный воспользоваться первым естественным движением восставших войск к Думе и сумел бы собрать их вокруг этого единственного легального конституционного учреждения в стране, то русская революция получила бы счастливое продолжение. Но такого вождя не оказалось» {311} . Случилось худшее — образовалось двоевластие, парализовавшее работу правительства. Петроградский совет, получив поддержку войск, сталь параллельной Думе властью.

С этих дней и до октября 1917 г. Россия лишилась подлинного правительства. Внешние формы главенства соблюдались, но реализация политики Временного правительства отличалась слабостью. Институты государства потеряли надежность. Самым большим сюрпризом для союзных с Россией стран явилась скорая и практически полная измена армии своему монарху, быстрая и почти тотальная измена царю со стороны военного сословия, от генералитета до солдат, от фронтовых частей до самых привилегированных гвардейцев. Революционное знамя поднял даже гарнизон Царского Села — во главе колонны шли наиболее обласканные короной войска, шли казаки свиты — великолепные всадники. За ними следовали внешне всегда надменные привилегированные части императорской гвардии. Появился полк Его Величества, своего рода священный легион, куда попадали лучшие, отобранные из представителей гвардейских частей — они специально предназначались для охраны царя и царицы. Затем прошел железнодорожный полк, которому вверялась охрана царя и царицы в пути. Шествие замыкала императорская дворцовая полиция — отборные телохранители, молчаливые свидетели повседневной интимной и семейной жизни царствующего дома. Вчера они охраняли царя, а сегодня заявляли о преданности новой власти, даже названия которой они не знали. Измена армии, по мнению Палеолога, поставила умеренных депутатов Думы, желавших спасения династического режима, перед «страшным вопросом, потому что республиканская идея, пользующаяся симпатией петроградских и московских рабочих, была чужда общему духу страны» {312}.

Царь отрекся в пользу брата Михаила. Выступая в Екатерининском зале Таврического дворца, Милюков обратился к переполненному залу по наиболее острому вопросу: «Вы спрашиваете относительно династии. Я знаю заранее, что мой ответ не удовлетворит всех вас. И все же я вам скажу. Прежний деспот, доведший Россию до края крушения, либо добровольно оставит трон, либо будет смещен. (Аплодисменты). Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. (Продолжительные взрывы возмущения, возгласы: „Да здравствует республика!“ „Долой династию!“) (Слабые аплодисменты, покрываемые новыми всплесками возмущения.) Наследником будет Алексей. (Крики: „Это прежняя династия!“) Да, дамы и господа, это прежняя династия, которая, возможно, вам не нравится и которая мне не нравится тоже. Но кого мы любим или не любим — сейчас неважно. Мы не можем оставить нерешенным вопрос о форме правления… если мы начнем спорить сейчас по этому вопросу, вместо того чтобы принять немедленное решение, тогда Россия окажется в состоянии гражданской войны» {313}.

На совещании 16 марта Родзянко, Некрасов и (с наибольшим пылом) Керенский заявили, что выдвижение нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный хаос. Великого князя Михаила убедили отречься. Лидер октябристов Гучков предпринял последнее усилие — обращаясь к патриотизму и мужеству великого князя, предложил Михаилу принять верховную власть в качестве регента. «Эта прекрасная мысль, — пишет Палеолог, — которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства». Побыв наедине с собой несколько минут в соседней комнате, великий князь Михаил заявил, что не меняет своего решения отречься и не примет регентства. Керенский вскричал: «Вы благороднейший из людей!» {314} . Гучков облегчил свою совесть последним протестом: «Господа, вы ведете Россию к гибели» {315}.

В последний раз обращаясь к народу и армии, Николай Романов сказал: «Эта беспримерная война должна быть доведена до окончательной победы. Кто думает в этот момент о мире — предатель России». Утром 22 марта 1917 г. экс-император прибыл в Царское Село, где его окружил конвой.

Двоевластие в России

О революции в России мечтали три поколения русских людей. Декабристы взошли на эшафот; либералы, народники и марксисты готовы были отдать за нее жизнь. Эсеры и социал-демократы шли на террор и готовились в жестокой борьбе к празднику униженных и оскорбленных. Для них революция была священным пламенем, и они были готовы к любым жертвам. То, что они увидели в 1917 г., было мало похоже на их мечты. Горе и страдания обрушились на землю, лучшим людям которой хотелось ускорить историю. Вместо конституционной монархии с одиннадцатилетним монархом на троне, Совет потребовал провести равные и всеобщие выборы. Милюков пытался протестовать против этого обращения к суждению неграмотных миллионов, но уже было понятно: руль государства нескоро попадет в руки избранных и лучших. Компромисс между Государственной Думой и Советом рабочих и солдатских депутатов дал стране Временное правительство — пока Учредительное собрание не определит будущую форму государственности России и решит, быть ли России республикой или монархией.

Министром иностранных дел Временного правительства — главным связующим звеном с западными союзниками — стал кадет П.Н. Милюков, известный на Западе чтением лекций; он бегло говорил на английском, французском, немецком и польском языках. К началу революции он был в пике формы — мужественный и знающий лидер партии и блестящий оратор. Палеолог считал его «воплощением личной доброты, склонным видеть таковую у окружающих». Американский посол: «Моим сознанием овладевала мысль, что передо мной подлинный лидер революции; это был глубокий мыслитель и подлинный русский патриот… Более чем кого-либо он убедил меня, что правление Романовых закончено… Эти искренние и преисполненные решимости русские создадут такую форму правления, которая будет лучше всего служить интересам их страны» {316}.

В круг западных союзников проникают сомнения виднейших деятелей Думы — Родзянко, Гучков, Шульгин, Маклаков и прочие вовсе не такой представляли себе революцию. Западные представители зафиксировали растерянность новых хозяев России. Милюков — лидер революции — поделился с Палеологом: «Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее; она произошла без нас, по вине, по преступной вине императорского режима. Все дело в том, чтобы суметь спасти Россию, продолжая войну до конца, до победы» {317} . Они надеялись руководить ею, держа в своем подчинении армию. Но этот рычаг исчез с поразившей всех быстротой. Известия об этом приостановили поток ликований на Западе. Неприятной неожиданностью было узнать, что армия свободной России перестает быть эффективным орудием бескомпромиссной мировой борьбы.

Милюков писал позднее: «Мы ожидали взрыва патриотического энтузиазма со стороны освобожденного населения, который придает мужества в свете предстоящих жертв. Я должен признать, что память о Великой французской революции — мысли о Вальми, о Дантоне — воодушевляли нас в этой надежде» {318} . Милюков объяснял на пресс-конференции 9 марта 1917 г., что революция сблизила Россию с Западом: ныне Россия представляет собой демократию и разделяет идеалы Западной Европы. Свободная Россия, в отличие от своих противников, не стремится к мировому доминированию. «Наша цель — реализация наших национальных задач и пожеланий, а вовсе не мировое доминирование, свобода народам Австро-Венгрии и ликвидация доминирования Турции, которое покоится исключительно на силе» {319}.

Один из лидеров кадетов Маклаков откровенно признался послам: «Никто из нас не предвидел огромности движения; никто из нас не ждал подобной катастрофы. Конечно, мы знали, что императорский режим подгнил, но мы не подозревали, что до такой степени. Вот почему ничего не было готово. Я говорил вчера об этом с Максимом Горьким и Чхеидзе: они до сих пор не пришли в себя от неожиданности» {320} . Один лишь председатель Думы М.В. Родзянко старался успокоить западных дипломатов. Обращаясь к британскому военному атташе, он сказал: «Мой дорогой Нокс, Вы должны успокоиться. Все идет правильно. Россия — большая страна, мы можем вести войну и совершать революцию одновременно» {321}.

Палеолог отказался привносить в жизнь эйфорические ноты: «В качестве посла Франции меня больше всего заботит война. Я желаю, чтобы влияние Революции было, по возможности, ограничено и чтобы порядок был восстановлен возможно скорее. Французская армия готовится к большому наступлению, и честь обязывает русскую армию сыграть при этом свою роль» {322} . На текущем этапе у Запада были основания для надежд. 18 марта министр Милюков объявил всему миру, что Россия останется с союзниками. «Она будет сражаться на их стороне против общего врага до конца. Страна выполнит все свои прежние обязательства» {323} . Практически не был изменен кадровый состав дипломатического ведомства и персонал посольств.

Западные политики отнюдь не только славословили гигантскую трансформацию России: они видели освобожденных демонов. В донесениях послов ощутима невольная симпатия к повергнутому российскому самодержцу. Трагический поворот его судьбы всколыхнул у его западных знакомых чувства сочувствия и симпатии. Много лет знавший царя Хенбери-Уильямс пишет с особой теплотой: «Он неизменно проявлял доброту и благорасположение, свой солнечный и мягкий характер во времена личных или иных затруднений; когда обстоятельства стали меняться к худшему, он проявлял неизменное мужество» {324} . Палеолог отмечает добросовестность, человечность, кротость, честь свергнутого императора. Ему вторит Бьюкенен: «Он обладал множеством талантов, которые позволяли представить его конституционным монархом — быстрый ум, образованность, методичность и трудолюбие, исключительное природное обаяние, привлекавшее столь многих». Бьюкенен делает оговорку: «Он не наследовал ни доминирующей личности своего отца, ни его характера и способности быстро принимать решения, что абсолютно необходимо самодержавному правителю» {325} . Впервые в донесениях Бьюкенена положительная оценка личных качеств императрицы. «По прошествии первого оцепенения она выказала удивительное достоинство и мужество. „Я теперь всего лишь сестра милосердия“, — сказала она и, когда возникла опасность столкновения между восставшими войсками и дворцовой стражей, вышла вместе с одной из дочерей, умоляя офицеров избежать кровопролития» {326}.

Министр иностранных дел Бальфур пишет Бьюкенену 16 марта 1917 г.: «Мы заключили из Вашей телеграммы, что нет никакого шанса возврата к только что павшему режиму, но что главных опасностей следует ожидать от реализации идей социализма или анархии» {327} . Нет ли шансов возвратить монархию? Империю, полагали в высших лондонских кругах, следует сохранить. Бальфур в личном письме писал Бьюкенену: следует убедить Николая, что «национальным несчастьем» явился бы отказ от предоставления Алексею права наследования троном {328} . Бьюкенена не нужно было убеждать: «Русская идея свободы заключается в том, чтобы привнести облегчение, потребовать двойной оплаты, демонстрировать на улицах, терять время в разговорах, в принятии резолюций на общественных митингах» {329} . Запад желал сохранения монархии в России, будучи убежденным, что на значительный исторический промежуток времени монархия, ограниченная Думой, явилась бы лучшим инструментом правления Россией. Лишить Россию монархического образа правления — значило подготовить ее распад. «Монархическое правление является единственно возможным способом удержания этой огромной империи. Эта страна не готова для республиканской формы правления, и у меня есть большие сомнения, будет ли республика приемлема для большинства нации. Причина, по которой я в беседе с Милюковым выступил за сохранение за великим князем Николаем поста главнокомандующего, заключается в том, что если он добьется доверия к себе армии и сможет удержать ее в руках, то возникнет реальный шанс для великого князя стать в конечном счете императором».

Когда на Восточном фронте решалась судьба Британской империи, необходимо было сохранить единство Российской империи. Правящий класс Британии пытался спасти царя, предоставив ему политическое убежище в Англии. 19 марта 1917 г. в Петрограде были получены две телеграммы из Лондона. Король Георг посылал своему кузену и союзнику изъявления неизменной дружбы, а британское правительство предупреждало Временное правительство от насилия по отношению к царю {330} . Но предложение убежища в Британии прибыло в Могилев уже после отъезда императора в Царское Село (военный кабинет решил, что лучше иметь царя Николая в Англии, чем оставить его в руках неведомых исторических обстоятельств). Будучи расколотой, Россия потеряет значение военного союзника. Но в России все меньше были расположены позволить прежнему императору выехать за пределы страны.

Бьюкенен обратился к П.Н. Милюкову, и тот отнесен к предложению положительно — за переезд царя в Англию «вплоть до конца войны» {331} . Милюков полагал, что отбытие царя в Англию ослабит антицаристскую кампанию в России. Преобразовать Россию в конституционную монархию представлялось оптимальным вариантом и для Милюкова и для Бьюкенена: суверен будет стержнем единства нации, а Дума, расширив свои прерогативы, послужит орудием демократии. Однако после обсуждения этой проблемы с председателем совета министров Львовым Милюков, давнишний сторонник конституционной монархии, изменил (25 марта) своим монархическим взглядам {332}.

В британском же кабинете рассуждали: если имперский Лондон будет поглощен спасением русского императора, то в Петрограде увидят в этом опасность новым силам, увидят в британском правительстве препятствие общему прогрессу России. Ни одна великая нация не допустит вмешательства во внутренние дела. Следует учитывать, что Запад вел борьбу не на жизнь, а на смерть и в конечном счете не мог проявлять больше монархических чувств, чем (конституционные) монархисты в России. Бьюкенен получил инструкцию «избегать возникновения препятствий в установлении связей с новым российским правительством… Самым важным является сохранение связей с политическими партиями, упрочение контактов с теми государственными деятелями, чей приход к власти сулит нам наибольшие выгоды» {333} . Что касается царя, то, если вопрос о его депортации все же будет решен положительно, наиболее предпочтительными странами будут Дания или Швейцария.

В России все меньше были расположены позволить прежнему императору выехать за пределы страны. И хотя Ллойд Джордж в мемуарах утверждает, что приглашение экс-императору всегда оставалось в силе, следует ради исторической истины указать, что в Англии уже не было единства. Представитель двора сделал заявление для печати: «Его Величество получает письма от представителей различных классов общества, говорящие о том, что по этому поводу жаркие дискуссии ведутся не только в клубах, но и среди рабочих. При этом лейбористские члены парламента выступают против данного предложения». 13 апреля 1917 г. военный кабинет сообщил Бьюкенену, что высадка Николая на Британских островах может вызвать осложнения. Финал этого дипломатического эпизода подает в своих воспоминаниях А. Ф. Керенский: британский посол пришел к нему со слезами на глазах; он устно передал мнение своего правительства — приезд царя в Англию в настоящее время нежелателен. Так англичане пожертвовали первым благородным порывом, оправдывая слова Дизраэли о первенстве «интересов».

Но посол мог успокоить свою совесть. Милюков, со своей стороны, сообщил ему, что крайние политические партии противятся отъезду императора из России и приглашение английского короля может привести к аресту Николая. Британской стороне становилось небезопасным настаивать на разрешении императору выехать в Англию в условиях, когда русские рабочие стали угрожать тем, что разберут рельсы на пути следования его поезда {334} . Англичане были не в силах осуществить охрану царя по пути в порт Романов. Эта обязанность лежала на Временном правительстве, которое уже не было хозяином в собственном доме. Проект резервирования варианта конституционной монархии терял смысл.

В России столкнулись, с одной стороны, либералы и демократы, представляющие благополучный средний класс, желающий укрепления буржуазной парламентской системы и лояльный в отношении западных союзников; с другой стороны — социалисты всех оттенков стремились противопоставить буржуазной демократии новую социальную переобустроенность страны на основе социальной и политической революции. Эта вторая линия не питала лояльности в отношении союзнических обязательств России и стремилась к установлению всеобщего мира. Правые и часть центра с падением царизма оказались дискредитированными и изолированными. Этот раскол в стане воюющей России давал Германии надежду на конечное крушение восточного противника.

Запад оценивает революцию

Оказавшись перед лицом сложной русской реальности, Запад, стремясь сохранить свою стабильность, в конце концов постарался увидеть позитивное. Французы стали видеть в русской революции стремление вести войну более эффективно. Англичане надеялись на более рациональную систему правления, а американцы просто ликовали. Запад смотрел на этот процесс, прежде всего, под углом зрения укрепления боеспособности России. Он был готов признать новое правительство при условии, если оно дает обещание продолжать войну. Новая русская демократия по определению должна была быть непримиримым врагом германского милитаризма. Революции нужно придать значение отхода от принципов монархизма Германии к принципам демократии Запада. Послы готовы были простить эксцессы революции, если она делала выбор между Берлином и противостоящими ему Лондоном и Парижем. Удовлетворение западных дипломатов вызвала реакция командующего Юго-западным фронтом генерала А.И. Деникина на отречение императора Николая: «Конец немецкому засилью» {335} . Патриотически настроенные русские встанут на защиту общих с Западом интересов. Палеолог, Бьюкенен и Френсис желали видеть в новом выборе России гарантию от сближения с Германией сейчас и в будущем.

Наблюдатели Запада пытались уяснить, кто в реальности пришел на смену старому строю. По поводу одной из наиболее деятельных фигур первых дней революции — молодого депутата А.Ф. Керенского — французский посол написал 15 марта: «Его влияние на Совет велико. Это человек, которого мы должны попытаться привлечь на свою сторону. Поэтому я телеграфирую в Париж, чтобы посоветовать Бриану немедленно передать через Керенского воззвание французских социалистов, обращенное к патриотизму русских социалистов» {336} . Британский посол пишет, что «Керенский был единственным министром, чья личность, пусть и не во всем симпатичная, останавливала на себе внимание. Как оратор, он обладал магнетическим влиянием на аудиторию… Владея этим рычагом воздействия на массы, в отсутствии подлинного квалифицированного соперника, Керенский стал единственным человеком, способным, по нашему мнению, удержать Россию в войне» {337}.

Как пишет Дж. Кеннан, «интерес к России среди американской публики был сосредоточен преимущественно на симпатиях к силам, борющимся против автократии. Его проявляли две основных группы. Одна состояла из тех, кого можно назвать урожденными американскими либералами, чьи симпатии были на стороне страждущих в России борцов за свободу. Дж. Кеннан-старший, С. Клеменс У.Л. Гаррисон и др. организовали в конце 90-х XIX в. организацию „Друзья русской свободы“, целью которой была помощь жертвам царизма и чьи симпатии адресовались, прежде всего, социал-революционерам» {338} . Вторая группа состояла из недавних эмигрантов в Америке, преимущественно евреев. Их симпатии принадлежали социал-демократам России. Именно эти две группы решающим образом влияли на формирование американского общественного мнения. Дж. Кеннан отмечает, что русские либералы, в частности конституционные демократы, не пользовались симпатиями широкой американской общественности — разве что некоторых представителей бизнеса. «Здесь мы наблюдаем еще одно проявление любопытного закона, который делает американцев, неизменно консервативных у себя дома, сторонниками радикальных перемен повсюду за рубежом» {339}.

Посол США Френсис был, пожалуй, самым безоговорочным сторонником февральской революции. Он не говорил по-русски, его контакты не были широкими, но он был достаточно осведомлен о положении русского народа, чтобы «приветствовать с ликованием низвержение царя и приход к власти временного правительства» {340} . В отличие от Бьюкенена и Палеолога, отношения Френсиса с царем и его правительством никогда не были дружественными; смена правящих фигур не могла не радовать прежде оттесненною от источника власти американца. Он писал в государственный департамент о «самой изумительной революции в истории» {341} . Вот что писал посол о Милюкове: «По мере тою как я смотрел на него и слушал его быстрые ответы на мои вопросы, моим сознанием овладела мысль, что передо мной подлинный лидер революции; это был глубокий мыслитель и подлинный русский патриот… Более чем кто-либо, он убедил меня, что правление Романовых закончено, и те, кому доверено править — искренние и преисполненные решимости русские, которые будут продолжать бесстрашно вести войну вне зависимости от жертв, крови и материальных потерь; они создадут такую форму правления, которая будет лучше всего служить интересам их страны» {342}.

Триумфальная оценка русской революции избавляла президента Вильсона от постоянных упреков в сотрудничестве с репрессивным царским режимом. Он полагал, что республиканская Россия станет более мощным военным противником Германии. В письме Милюкову 4 апреля 1917 г. «Вильсон задним числом осудил „автократию, которая венчала вершину русской политической структуры столь долго и которая прибегала к столь ужасным методам; она не была русской ни по происхождению, ни по характеру, ни по своим целям. Теперь она отринута, и великий, благородный русский народ примкнул во всем своем естественном величии и мощи к силам, которые сражаются за свободу, справедливость и мир“ {343}.

Определенное смятение царило в отношении к русской революции во французском посольстве. Слабо осознавая, что он пытается сесть в уже ушедший поезд, Палеолог убеждал своих русских коллег в необходимости сохранить императорский режим, придав ему конституционную форму. Он упорно доказывал Родзянко, что царизм — «сама основа России, внутренняя и незаменимая броня русского общества; наконец, единственная связь, объединяющая все разнообразные народы империи. В своем падении он увлечет за собой все русское здание» {344}.

Палеолог боялся иллюзий по поводу русской революции во Франции. Вне зависимости от того, что революция обещала России в будущем, в настоящем страна шла к дезинтеграции и распаду. С целью предостеречь свое правительство, Палеолог телеграфировал премьеру Бриану: «Беспорядок в военной промышленности и на транспорте не прекратился и даже усилился. Способно ли новое правительство осуществить необходимые реформы? Я нисколько этому не верю. В военной и гражданской администрации царит уже не беспорядок, а дезорганизация и анархия. В любом случае, следует предвидеть ослабление национальных усилий, которые и без того анемичны и беспорядочны. И восстановительный кризис рискует быть продолжительным у расы, в такой малой степени обладающей духом методичности и предусмотрительности» {345} . С точки зрения французского посла, происходившее было прологом к еще большим катаклизмам. «Факторы, призванные играть решающую роль в конечном результате революции (например: крестьянские массы, священники, евреи, инородцы, бедность казны, экономическая разруха и пр.), еще даже не пришли в действие. Поэтому невозможно уже теперь установить логический и положительный прогноз о будущем России. До сих пор русский народ нападал исключительно на династию и на чиновничью касту. Вопросы экономические, социальные, религиозные не замедлят выйти на поверхность. Это — с точки зрения войны — вопросы страшные, потому что славянское воображение, далекое от конструктивности (как воображение латинское или англосаксонское), в высшей степени анархично и разбросанно. Их решение не пройдет без глубоких потрясений. Приходится ждать, что в течение продолжительного времени усилия России будут ослаблены и ничтожны. Национальная идея далека от единства. Конфликт социальных классов тоже отражается на патриотизме. Так, например, рабочие массы, евреи, жители прибалтийских губерний видят Е войне лишь бессмысленную бойню. С другой стороны, войска на фронте, и исконное русское население нисколько не отказалось от своей надежды и своей воли к победе» {346}.

Бьюкенен подчеркивает, что «не принадлежит к тем, кто видит в республике панацею от прежних слабостей страны. До тех пор пока образование не пронизало российские массы, они будут не более способны обходиться без сильного правителя, чем их славянские предки, которые в девятом веке пригласили северных викингов прийти и править ими, поскольку не было в их земле порядка. Я был, скорее, сторонником благожелательной автократии, совмещенной с политикой децентрализации. Самоуправление следовало начинать внизу, а не сверху; только посредством овладения навыками управления провинциальными делами русские могли достичь уровня задачи администрирования всей страны» {347} . Опасения британского министра иностранных дел Бальфура были провидческими: «Если в этой стране будет установлена республика, армия расколется на легитимистов и республиканцев; умеренных элементов ждет раскол и беспомощность; экстремисты завладеют аппаратом власти. В конечном счете возникнет энергичное движение в пользу автократии, но к тому времени уже будет подписан позорный мир с Германией».

Талант Ллойд Джорджа сказался в следующей оценке: «Весьма различные и резко противоположные силы вызвали к жизни русскую революцию. Здесь были генералы, которые хотели только заставить царя отречься от престола, чтобы учредить регентство и освободиться от интриг и мелочного контроля придворных кругов. Здесь были демократические лидеры Думы, которые хотели создать ответственное конституционное правительство. Здесь были нигилисты и анархисты, которые хотели вызвать всеобщее восстание против существующего порядка. Здесь были интернациональные коммунисты, которые хотели создать марксистское государство и III Интернационал. Невозможно было предвидеть, которая из этих различных сил одержит победу и завладеет рулем революции. Основная масса народа в России желала лишь хоть какой-нибудь перемены. Эти люди требовали пищи и топлива. Они мечтали о работоспособном и честном правительстве для своей страны. Они устали от войны и мечтали о мире. Они не очень задумывались над тем, которая из борющихся групп даст им освобождение. Победить должна была та группа, которая могла выделить из своей среды самых сильных вождей и организаторов» {348}.

Нелишне заметить, что западных представителей удивляло бездействие духовенства, еще вчера ставившего на колени всю страну ради молитвы в честь процветания династии. Это безразличие было удивительно для иностранцев, которые отмечали, что на общественных церемониях церковь выходила всегда вперед. А в отношении ведения войны для более взвешенной оценки достаточно было проследить эволюцию взглядов социалистов за период войны; главенствовали отнюдь не идеи максимального напряжения ради победы в войне. Группа левоцентристских политиков во главе с Керенским уже в конце 1915 г. пришла к выводу, что народ «смертельно устал от войны. Приближается время, когда Россия будет вынуждена нарушить свои договорные обязательства и пойти на сепаратный мир». Во Франции, Англии и США не оценили должным образом степени усталости России, не вынесшей ведения войны индустриальными методами. Заблуждению Запада способствовало сохранение на некоторое время у власти ряда политических деятелей, которым Запад доверял.

И все же из непосредственного опыта первых недель после Февральской революции Запад сделал, по меньшей мере, два вывода. Во-первых, новому режиму не хватает власти над страной, и, прежде чем в России будет восстановлена стабильность, предстоит жестокая политическая борьба. Правые (Дума) не желали видеть в правительстве левых (Советы) — левые ждали часа, чтобы обрушиться на правых. На первых порах относительно комфортабельно себя чувствовали «буржуазные либералы», но их время было коротким и закончилось трагически. Процесс перехода власти шел справа палено. Во-вторых, нестабильность центральной власти предопределяла растущую неспособность России вести войну. Если даже гораздо более консолидированный царский режим практически зашел в военный тупик, то шансы его менее организованных наследников были еще меньшими. В этой ситуации следовало стремиться к двумя целям: поскорее зафиксировать центральную власть, добиться от нее более решительных военных усилий. Англичане сделали такие выводы первыми, французы последовали за ними спустя некоторое время. Американцы дольше других выдавали желаемое за действительное.

Послы Запада отнюдь не были довольны внешнеполитическим манифестом Временного правительства от 20 марта 1917 г. Они отмечали отсутствие в нем заявления о решимости продолжать войну до конца, до полной победы. Германия в манифесте не была названа по имени. Ни малейшего намека на прусский милитаризм, на цели воины. Но Милюков заверил представителей западных держав, что Временное правительство будет выполнять все прежние соглашения и союзы. Собственно, этого заявления было достаточно, чтобы вопрос о дипломатическом признании встал в практическую плоскость. Союзные правительства не могли в условиях войны позволить себе долгих колебаний. Даже самые лояльные приверженцы дома Романовых вынуждены были прийти к выводу о необходимости «поддержать единственное правительство, способное бороться с разрушительными тенденциями Совета рабочих и солдатских депутатов и вести войну до конца» (слова Дж. Бьюкенена).

Особенно энергично подошли к делу о признании Временного правительства американцы, чей государственный корабль в эти дни стремительно входил в воды мировой политики. Френсис телеграфировал президенту Вильсону 18 марта 1917 г.: «Признание первыми представляется целесообразным с нескольких точек зрения. Эта революция является практической реализацией выдвинутого нами принципа правления — посредством согласия управляемых. Наше признание, если оно окажется первым, возымеет огромное моральное воздействие» {349} . Временное правительство добьется того, чего царизм не смог сделать за два с половиной года — мобилизует все ресурсы России против Германии, добьется поворота события в дуэли на Восточном фронте. Дипломатическое признание посол Френсис хотел представить как рукопожатие самой старой и самой молодой либеральных республик: это «имело бы огромный моральный эффект» {350} . Патрон Френсиса — полковник Хауз — убеждал президента: «Нынешние события в России произошли благодаря Вашему влиянию» {351}.

На заседании кабинета министров Вильсон сказал: «Это правительство должно быть хорошим, поскольку его возглавляет профессор». Президент намекал на коллегу-историка Милюкова. Государственный секретарь Лансинг полагал, что с превращением России в буржуазную демократию для США наступило время «идеологизировать» войну — объявить войну демократий против деспотизма в Центральной Европе. Ожидая решения о признании, Френсис осведомился о количестве войск, находящихся в Петрограде. Гучков назвал цифру 125 тысяч, но указал, что Временное правительство может рассчитывать не более чем на пятую часть этого числа. 22 марта американское правительство признало Временное правительство. Это был абсолютный временной рекорд для кабельной связи и для работы американского механизма внешних отношений. По Невскому проспекту мчалась карета с возничим в ливрее — представитель великой заокеанской республики приветствовал новую республику Старого света. В ходе аудиенции в Мариинском дворце перед председателем совета министров князем Львовым и всем составом Временного правительства в полной парадной форме предстали все восемь секретарей и атташе американского посольства.

Лондон был более скептичен (лучшая в мире разведка доставляла обескураживающие сведения о русской армии), но и здесь видели необходимость признания нового правительства союзника. Накал мировой борьбы не давал альтернативы. Создавший текст признания министр финансов Э. Бонар Лоу не счел возможным признавать желаемое за действительное. Банальными цветистостями не следовало прикрывать упрямо растущей тревоги. «Мы помним, с каким горением надежды было воспринято либерально мыслящими людьми во всем мире падение Бастилии. Мы помним также, как быстро и как печально закончился этот яркий рассвет» {352} . В отличие от прочих союзников, Лондон уже на ранней стадии испытал явственные опасения.

Через два дня после американцев с признанием Временного правительства выступили британское, французское и итальянское правительства. Процедура признания была не менее торжественна, чем у американцев. Но все мысли представителей европейского Запада замыкались не на некоем будущем союзе всех демократий, а на бескомпромиссной борьбе, в ходе которой новая Россия держала экзамен на военную надежность. Бьюкенен выступил вперед: «Более чем когда-либо необходимо не упускать из вида, что победа Германии приведет к разрушению того прекрасного памятника свободе, который только что воздвиг русский народ. Великобритания протягивает руку Временному правительству, убежденная, что оно, верное обязательствам, принятым его предшественником, сделает все возможное для доведения войны до победного конца» {353} . Мы видим, что новая Россия, с ее новыми социальными идеями, далеко отстояла от стремящегося лишь к победе Запада.

Западные дипломаты имели возможность впервые воочию рассмотреть правительство, пришедшее на смену царским сановникам. Они явились в Мариинский дворец в рабочих пиджаках с портфелями под мышкой. Даже благоволящий к ним Палеолог сбивается в рассказе об этой встрече на саркастический тон: «Какой у них бессильный вид! Задача, которую они взяли на себя, явно превосходит их силы. Как бы они не изнемогли слишком рано! Только один из них, кажется, человек действия: министр юстиции Керенский. Тридцати пяти лет, стройный, среднего роста, с бритым лицом, волосы ежиком, с пепельным цветом лица, с полуопущенными веками, из-под которых сверкает острый и горячий взгляд, он тем более поражает меня, что держится в стороне, позади всех своих коллег; он, по-видимому, самая оригинальная фигура Временного правительства и должен скоро стать его главной пружиной» {354} . Керенский с его нервическим темпераментом произвел впечатление и на американского посла.

Возможно, западные послы меньше пели бы дифирамбов Временному правительству, если бы знали о публикуемом именно в это время знаменитом приказе номер один (о выборности командиров), который как ничто другое способствовал деморализации великой русской армии.

США вступают в войну

Признание союзников укрепило позиции Временного правительства. Американское признание приобрело еще большее значение через 15 дней, когда Соединенные Штаты вступили в войну с Центральными державами на стороне России и ее союзников. 4 апреля 1917 г. сенат Соединенных Штатов проголосовал за вступление в войну. Уже тогда речь шла о миллионной армии в Европе, а оптимисты называли цифру три миллиона — именно столько призывников готовились на американских плацах. Вопрос заключался во времени, Пока же американская армия была небольшой, и ее боевой опыт ограничивался экспедицией в Мексику. Командир этой экспедиции генерал Джордж Першинг получил от своего родственника — сенатора — таинственную телеграмму: «Сообщи мне, в какой степени ты владеешь французским языком» {355} . Генерал не успел ответить — пришло назначение командовать американским экспедиционным корпусом во Франции.

Вступление Америки в войну вызвало в России прилив энтузиазма. Теперь почти весь мир воевал против коалиции Центральных держав. Конечно (замечает Френсис), и в России были свои «Фомы неверующие», которые сомневались в возможности крупных военных усилий со стороны США. «Некоторые из них указывают на то, что Америка может повторить путь Японии, которая после объявления войны Центральным державам не стала спешить с развертыванием армии, но огромное большинство русских воодушевлено в высшей степени. Русские рассчитывают, что Америка сыграет важную роль в ходе войны. Получив эту поддержку, Россия, без сомнения; будет сражаться еще не менее восемнадцати месяцев» {356}.

Вашингтон и Петроград начали вырабатывать особые отношения. Посол Френсис был одним из главных сторонников «перегруппирования» в коалиции. Он полагал, что февральская революция, уничтожившая царизм, одновременно нанесла удар по прежним привилегированным партнерам России, таким как Британия. Френсис полагал, что посол Бьюкенен потерял после свержения самодержавия долю политического влияния в русской столице. В отличие от Френсиса, он не был восторженным певцом нового режима. Да и Ллойд Джордж не был столь безоговорочным сторонником новой русской демократии. В Вашингтоне задавались вопросом: какой смысл прилагать огромные усилия в Европе, если в результате произойдет простое замещение экономического влияния Германии британским влиянием? В февральской революции, полагал Френсис, таится шанс для Америки стать первым экономическим партнером огромной России, драматическим образом изменить общую мировую геополитическую ситуацию. В условиях истощения мира лишь Соединенные Штаты были способны осуществить быструю и эффективную экономическую поддержку России. «Финансовая помощь Америки России, — писал Френсис президенту Вильсону, — была бы мастерским ударом» {357} . В правящих кругах США стали разделять мнение посла о том, что за Россией, с ее просторами континентальных масштабов, будущее и с нею надо дружить. Мировая война будет для России аналогом американской войны за независимость. Обе великие страны, избавившись от диктата Лондона, как прежде Америка, так и в будущем Россия пройдут путь ускоренного экономического развития. 3 апреля 1917 г. Френсис сообщил Временному правительству о предоставляемом Америкой кредите в 325 млн. долларов.

Реакция Берлина

Сообщения о совершившейся в России революции достигли Берлина в середине марта 1917 г. и возбудили большие надежды. Хотя немцам неприятно было слышать подтверждение правительством Львова-Милюкова обязательств России в отношении Запада, в Берлине слышали слова не только Милюкова, но и критику милюковской политики со стороны Петроградского Совета, который 27 марта осудил «милитаристскую и империалистическую внешнюю политику» в знаменитом обращении к народам мира.

Из своей «штаб-квартиры» подрывных действий против России в Копенгагене германский посол Брокдорф-Ранцау рекомендовал правительству содействовать созданию «широчайшего возможного хаоса в России», ради чего следовало поддерживать крайние элементы. «Мы должны сделать все возможное для интенсификации разногласий между умеренной и экстремистской партиями — их возобладание в высшей степени соответствовало бы нашим интересам. Следует сделать все возможное, чтобы ускорить процесс дезинтеграции в трехмесячный период — тогда наше военное вмешательство обеспечит крах Российской державы» {358} . От Брокдорфа-Ранцау к имперскому канцлеру был послан Парвус-Гельфанд с предложением осуществить транспортировку эмигрантов-революционеров из Швейцарии в Россию. Эту идею поддержали М. Эрцбергер и барон Мальцан из министерства иностранных дел. Гельфанд полагал, что Ленин, будучи «более воинственной личностью», чем двое социалистов в правительстве Львова (Чхеидзе и Керенский), «отодвинет их в сторону и будет готов к немедленному подписанию мира» {359} . 5 апреля 1917 г. Брокдорф-Ранцау Писал Циммерману: «Развитие ситуации в России, важное для нашего будущего, требует радикальных решений». Кайзер Вильгельм отнюдь не противился перемещению в Петроград радикалов. «Насколько сильно Германия была заинтересована в приезде Ленина, показывает тот факт, что германское правительство сразу же приняло его условия; оно также согласилось с тем, чтобы его сопровождали проантантовские меньшевики, более многочисленные, чем большевистская группа, чтобы на большевиков не пало подозрение как на германских агентов» {360}.

31 марта В.И. Ленин согласился возвратиться в Россию в железнодорожном вагоне через Германию. Он полагал, что по окольному пути — через Францию, Англию — в Северную Россию ехать опаснее: западные союзники могли арестовать известного противника войны. Специальный вагон перевез группу российских социал-демократов через Германию в Швецию, а оттуда на корабле через Ботнический пролив в Финляндию — и по железной дороге — в Петроград. Время прибытия — 16 апреля 1917 г. На финляндском вокзале Ленин сказал, что «недалек час, когда по призыву Карла Либкнехта немецкий народ повернет свое оружие против капиталистических эксплуататоров». Разумеется, Ленин не был германским агентом. Исторический разворот событий создал такую ситуацию, когда интересы вождей монархистской Германии и русских ультрареволюционеров совпали — на недолгое, но очень важное время. Германское правительство хотело выдвижения на политическую авансцену лидера, который сделал требование мира заглавным. Ленин же использовал этот интерес германской имперской элиты для реализации первой стадии мировой революции. Страдающей стороной стала Россия — объект интриги первых и социального эксперимента вторых.

В германском военном и политическом руководстве все больший вес получает идея сепаратного мира с ослабленной революцией Россией, где значительная часть эсеров и меньшевиков, не соглашаясь с Лениным по внутриполитическим вопросам, тем не менее делала вывод, что дальнейшее ведение войны Россией невозможно. Этот растущий блок готов был начать давление на Запад с целью заключения общего мира. Не видя иной альтернативы борьбе на истощение, Германия всячески поддерживала такие настроения. Второй — после ленинской — группе русских эмигрантов, выезжающих из Швейцарии в Россию (250 человек), германские дипломаты дали обещание мира без аннексий и контрибуций — условие эсеров и меньшевиков {361} . Немцы сделали ставку не только на революционеров.

Они использовали и более близкие политические силы. Посредником продолжал служить уже упоминавшийся государственный советник Иосиф Колышко, который был женат на немке, жил с начала войны в Стокгольме и печатался в либеральной прессе. Во время аудиенции у одного из лидеров рейхстага — М. Эрцбергера — 26-28 марта 1917 г. в стокгольмской квартире польского промышленника Гуревича Колышко отстаивал идею мира с Германией по причинам внутренней ориентации русского развития. В случае неподписания мира, — убеждал он Эрцбергера, — крайне левые сметут либералов и наступит нежелательный для Берлина хаос, альтернативой которому может быть лишь разумный мир Берлина с Временным правительством. Эрцбергер обсуждал эти условия с канцлером Бетман-Гольвегом, который агонизировал перед выбором: мягкие условия предполагаемого мира позволяли надеяться на установление хороших отношений с Россией; жесткие условия могли Сделать из нее непримиримого врага. Каков верный путь?

Три темы, обсуждаемые в Стокгольме, попали в обращение Бетман-Гольвега к рейхстагу 29 марта 1917 г.: 1) Германия обещает не вмешиваться в российские внутренние дела; более того, Германия не будет стремиться восстановить царское правление; 2) Германия не будет вести войны против самого русского народа; 3) Германия не настаивает на заключении Россией мира, унижающего ее честь (это должно было привлечь русскую армию).

Вскоре после этой речи, содержавшей фразу о «мире, почетном для всех сторон», Колышко начал обсуждать конкретные условия мира, среди которых для России самым важным было «избежать больших аннексий» — она согласится лишь на «некоторые исправления границ». Эрцбергер докладывал, что Колышко возражает против уступки Германии всей Литвы, Курляндии и Польши, соглашаясь лишь на некоторые изменения границ. Колышко отбыл в Петроград и встретился снова с Эрцбергером в Стокгольме 20 апреля 1917 г. (Колышко отказывался вести переговоры с иными — помимо Эрцбергера — представителями Германии, в частности, со Стиннесом, который неоднократно навещал его и предлагал 15 миллионов рейхсмарок для создания газет с пацифистским уклоном) {362}.

В перерыве между первой и второй встречей Эрцбергера с Колышко Ленин и его коллеги пересекли Германию. 20 апреля Колышко признал, что в России идет отчаянная борьба между верной Западу партией войны (им оказали ощутимую поддержку основатель русской социал-демократии Плеханов, социалисты из западных стран и британское правительство) и сторонниками заключения мира. Партия мира едва ли победит, если Германия не определит более четко свои позиции в отношении мирного соглашения. Первый параграф согласованного документа предлагал «восстановление русской границы от 1 августа 1914 г. с некоторыми исправлениями». В Польше предполагалось проведение плебисцита. Россия отказывалась от прав капитуляций в Турции. Германия обещала помочь в решении вопроса о Проливах и границах Армении. Обе стороны отказывались от материальных претензий. Между Россией и Германией заключался мирный договор. Бетман-Гольвег одобрил достигнутое соглашение. Но присоединится ли к нему официальный Петроград?

19 апреля 1917 г. генерал Людендорф пришел к выводу, что ослабление России позволяет уже не опасаться наступления с ее стороны. Его штаб выпустил брошюру «Будущее Германии», в которой помещалась красочная карта России с обозначениями мест проживания «нерусского населения», объяснялись возможности колонизации России. Уголь, железная руда и нефть России сделают Германию самодостаточной экономической величиной. На совещании в Кройцнахе 20 апреля 1917 г. император Вильгельм призвал не расслабляться: «Если ожидаемая дезинтеграция России не даст искомых результатов, их следует достичь с помощью оружия» {363} . Немцы спешили — в Германии весной 1917 г. предельно урезали хлебный рацион рабочих, что вызвало забастовки {364}.

На Восточном фронте германское командование расширило распространение листовок (одобренных Людендорфом 29 апреля 1917 г.) о том, что русские солдаты являются жертвами британских поджигателей войны. Германия в этих листовках сообщала о своей готовности вести переговоры не с Петербургом, который стал «жертвой британских интересов», а с любыми русскими военачальниками. Она не намерена восстанавливать в России правление царя и «готова в любое время заключить с Россией почетный мир». Обещала помочь России везде за пределами Европы, а также — «финансовая помощь в реконструкции России и отказ от военных репараций».

Единство российского военного сословия впервые оказалось под вопросом. По крайней мере, два военных русских представителя 7 мая заявили немцам, что, если те откажутся от аннексий, «русские не будут чувствовать себя связанными обязательствами по отношению к Антанте и заключат сепаратный мир» {365} . Русских не интересовал вопрос, кто виновен в развязывании войны; они жаждали скорейшего достижения мира — так докладывали германские офицеры с фронтов. Представители разных политических взглядов — от монархистов до приближенных Керенского (не говоря уже о крайних среди социал-демократов) — видели в высвобождении от обязательств по отношению к Западу единственный способ спасения России.

Разумеется, сделать первый шаг было сложно. Готовившийся к встрече с немцами деятель Петроградского Совета Ю.М. Стеклов не явился на намеченную встречу. Но возможности и условия мира с Германией обсуждались в России весьма оживленно. Секретный доклад, направленный из Петрограда в Берлин 10 мая 1917 г., говорит: «Агитация за сепаратный мир начинает преобладать. Пропаганда ведется на улицах. Война — единственная тема дискуссий Дискуссии приобретают антианглийский характер. Защитниками Британии являются отдельные личности, в то время как обвинители Британии представляют собой организованное сообщество, действующее по плану. В любом случае характер обсуждений прогерманский» {366} , Обычно осторожный Людендорф сделал 6 мая 1917 г. нехарактерно оптимистическое заключение: «Имея Россию увечной, а Америку неспособной осуществить помощь в обозримый период, мы делаем время нашим союзником».

Революция без Вальми

На протяжении всех восьми месяцев существования Временного правительства — от марта до октября 1917 г. — политика западных союзников являла собой сплошную цепь колебаний. Ничего подобного мы не можем обнаружить в отношениях западных стран с царской Россией. Как ни критичны были в отношении царя западные послы, они никогда не подвергали сомнению его союзническую лояльность. При всех взлетах и падениях страны в период 1914-1916 гг., они в исторической перспективе видели Россию величайшей державой, которая никогда не смирится с господством на евразийском материке Германии. С приходом к пласт республиканских правителей, представлявших на пути к Октябрю широкий спектр политических сил — от октябристов до эсеров, — дипломатические представители Запада стали отмечать — далее более — и ослабление мощи России, и ее меньшую надежность как союзника. Восторги и надежды первых дней февральской революции быстро сменились сомнениями и острой критикой двоевластия Временного правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов, которое лишало Россию того организующего начала, необходимого ей более всего.

Как определил ситуацию английский историк Б. Лиддел Гарт, «умеренное Временное правительство взобралось в седло, но у него не было вожжей» {367} . Тех, кто ждал республиканского взрыва энергии, повторения французского энтузиазма 1792 г., ждало жестокое разочарование. Произошло как раз обратное. Западные послы в России уже в марте отмечают ослабление ее води и спад интереса в России к мировой войне. Участие в ней начинает противоречить исконным интересам России — единству страны, целостности ее социальной ткани, сохранению в ней цивилизующих начал Один из самых образованных людей России, художник и историк искусства А. Н. Бенуа убеждал внимавшего ему с ужасом Палеолога 26 марта 1917 г.: «Война не может дальше продолжаться. Надо возможно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана ее союзами, и вы достаточно знаете меня, чтобы поверить, что я понимаю значение этого соображения. Но необходимость — закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное» {368} . Запад усматривал, скорее, кризис организации и воли.

Западные союзники постепенно теряют надежду на Россию как на великую военную силу, сдерживающую Германию с Востока. Надежда на генерацию неких внутренних сил, при помощи которых демократия обратит энергию вовне (как Франция после Великой революции, породившая в конечном счете Наполеона), ушли быстро и навсегда. Отныне и до конца мировой войны геополитическое значение России падает необратимо. Более всего обеспокоен Лондон. Союза «земли и воды», двух титанов тверди и моря — Петрограда и Лондона — не получилось Оставалось максимально долго продержать Германию у входа на великую русскую равнину. Бьюкенен находится во власти пессимистического прогноза: «Военные перспективы в высшей степени неутешительны, и лично я потерял всякую надежду на успешное русское наступление. Равным образом, я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления» {369} . Донесения разведки подтверждают этот неутешительный вывод. Основой русской стратегии Британии становится не свободный выбор, а жесткая историческая необходимость: следует поддержать своего союзника на ногах и способствовать его внутренней консолидации, ибо распад России позволит немцам обратиться всей мощью на Запад.

Находясь в возбужденной обстановке Петрограда, наиболее оптимистически настроенный американский посол Френсис не ощущал общей апатии огромной страны, для которой вступление Америки в войну было уже неким потусторонним фактором. Но и он чувствует общий пульс времени и событий, телеграфируя в Вашингтон: «Время драгоценно. Социалистические элементы, организованные в советы (слово „советы“ впервые было написано в русском произношении. — А. У.), состоящие из рабочих и солдат, выступают за отмену классов и за право солдат не подчиняться своим офицерам» {370} . С чисто американской предприимчивостью Френсис занялся поисками средств стабилизации положения, в частности, налаживание контактов новых политических сил России с лидерами тред-юнионизма в США. Президент Американской федерации труда (АФТ) С. Гомперс обратился к лидеру меньшевиков И С. Чхеидзе 2 апреля: идеальную форму государства трудно создать в краткие сроки, и предпосылкой социальных реформ является консолидация политических сил. Гомперс указал своим русским коллегам, что «свобода обеспечивается решением проблем жизни и работы. Она не может быть завоевана лишь революцией. Она представляет собой результат эволюции Даже в Соединенных Штатах Америки высшие идеалы свободы не достигнуты полностью, но у нас есть воля и возможности».

Вильсон не был, подобно Френсису, ослеплен риторикой Временного правительства, словесно обещавшего добиться перелома на Восточном фронте, а на деле не сумевшего остановить разрушение русской армии. Вступая в войну с Германией, он был готов к повороту к худшему в ставшей плохо управляемой России. Лишь в мае 1917 г. он вздохнул с облегчением, когда после очередной реорганизации Временного правительства новые лидеры во главе с Керенским категорически отвергли идею сепаратного мира с Германией. Посла А. Бахметьева В. Вильсон встретил словами, что теперь США и Россия — партнеры в борьбе за демократию.

Окончание петровской эпохи

С каждым месяцем 1917 г. Россия и Запад приближались к концу своего двухсотлетнего союза, созданного по воле Петра Великого. Впервые за годы войны в европейских столицах начинают сомневаться в том, что поддержка России является залогом существования Запада, залогом его победы. Также впервые мы видим, что послами Антанты (Бьюкенен в меньшей степени, Палеолог — в большей) овладевает сомнение в исторической релевантности дальнейшего союза с Россией. Фактором надежды для них являются колоссальные размеры русской территории, огромная величина русской армии. Французский посол рассуждает, допуская худшее: как бы быстро ни пошло разрушение русской армии, Германия не решится немедленно обнажить русский фронт; ей нужны будут значительные силы, чтобы гарантировать свой восточный фланг. Двадцать-тридцать дивизий, которые Германия могла бы снять с Восточного фронта, недостаточны для победы Германии на Западе.

В то же время безответственные силы в России должны знать, что ждет страну в случае измены союзническому долгу — Запад откажет ей в помощи. Этим воспользуются враги России. У Германии появится возможность компенсировать возможные потери на Западе за счет России: Курляндия, Польша, Галиция и Бессарабия. Неизбежны и «восточные» потери — о Константинополе нужно забыть, неизбежным станет общее падение престижа России на Востоке. В то же время Запад, владея морями, оккупируя германские колонии, пользуясь своим финансовым могуществом и помощью Соединенных Штатов, сможет продолжать войну так долго, сколько понадобится для победы.

Западные послы определили в качестве самой большой опасности для России — распад государства по национальному признаку. Развивается, если воспользоваться словами посла Палеолога, «самый опасный зародыш, заключающийся в революции: Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или, по крайней мере, полной автономии». Французский дипломат анализирует порожденную буржуазной революцией стихию, которая права коллектива, протонации ставит выше индивидуальных прав и совсем ни во что не ставит историческое творение столетий — общую единую Россию. Еще раз заглянем в дневник Палеолога: «Вероятно, Россия обречена на федерализм ввиду беспредельности своей территории, разнообразия населяющих ее рас, возрастающей сложности ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более сепаратистское, чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится ни больше ни меньше к национальному распаду… Как не соблазниться неистовым глупцам из Таврического дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создано в течение десяти веков? Французская Революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому принципу были принесены в жертву тысячи голов, и французское единство было спасено. Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная» {371} . Иноземным наблюдателям хватило здравого смысла увидеть то, что упоенные революционным беспределом новые вожди видеть отказывались — исчезновение центральной власти, которая служила символом и инструментом сохранения единства страны. «Русский народ очень религиозен, но его религия есть религия символов и церемоний, и в политической жизни он также ищет церемоний. Во главе государства он должен иметь некоего владыку, на которого он мог бы смотреть с почтением, как на олицетворение своих национальных идеалов» {372}.

Западные военные атташе, посещавшие петроградские полки и беседовавшие с фронтовыми офицерами, не желали принимать желаемое за действительное: эта армия — если не будут приняты решительные меры к недопущению социалистических агитаторов на фронт — никогда уже не будет принимать действенное участие в войне. Революция сокрушила машину управления и дезорганизовала основные административные ведомства. Удар оказался нанесенным по самому слабому месту России — ее организации.

16 апреля 1917 г. Бьюкенен делает многозначительную запись: «Социалистическая пропаганда усилилась, благодаря прибытию новых анархистов из-за границы». Бьюкенен предсказал пророчески: «Мы, вероятно, будем свидетелями ряда революций и контрреволюций, как это было около пятисот лет назад в „смутное время“. Среди прибывших „анархистов“ Бьюкенен выделяет Ленина {373} . Прогуливаясь по Петрограду, посол несколько раз видел его выступающим с балкона особняка балерины Кшесинской. Тогда послу не могло прийти в голову, что он видит альтернативу усиливающейся анархии. Однако посол уже лишился иллюзий относительно велеречивых вождей марта.

Западные послы начали выделять лидеров в довольно пестром составе Временного правительства, они быстро произвели деление на «пессимистов» Милюкова и Гучкова и «оптимистов» во главе с Керенским. Бьюкенен назвал только Гучкова и Керенского «действительно сильными людьми». Британский посол не видел в новом русском правительстве ни одного энергичного «человека действия», способного пойти на конфронтацию с Советом рабочих депутатов. Бьюкенен не отрицал, что военный министр Гучков был энергичным, живым и в других обстоятельствах вполне способным восстановить необходимую дисциплину в армии деятелем. Но перед необходимостью идти на непопулярные меры, выяснилось, что он не обладает необходимым динамизмом, широким видением, столь нужной харизмой и не мог повести за собой. Признанием поражения его личных усилий стал выход в отставку в знак протеста против разлагающих армию сил. Не смог претендовать на роль сильного человека и Милюков. Его настаивание на строгом соблюдении договоров и соглашений императорского правительства довольно скоро стало считаться в высших кругах Петрограда анахронизмом. Бьюкенен отметил точку крушения усилий Милюкова повести за собой правительство: «Он считает приобретение Константинополя вопросом жизненной важности для России, что ведет его к одиночеству во Временном правительстве». Запад и Милюков жили как бы в одном измерении, а революционный Петроград — в другом.

Палеолог сообщил в свое министерство иностранных дел, что «только молодой министр юстиции господин Керенский производит впечатление человека дела. Чем-то фанатичным и ясным он напоминает Сен-Жюста; он является подлинной главой Временного правительства» {374} . Французский министр Тома определил Керенского как «единственного трезвого, способного и демократического политика, способного восстановить порядок в России и возобновить ее военные усилия» {375} . Французский посол в Риме послал своему премьеру Рибо отзыв весьма позитивного характера о политической деятельности Керенского. Чтобы закрепить положительное впечатление союзников, Керенский перед дипломатами восславил Францию и французскую революцию, что заставило германского информанта сообщить в Берлин 26 апреля 1917 г.: «Керенский — истинно русский человек и ненавидит Германию». В германском министерстве иностранных дел Керенского охарактеризовали как «молодого и энергичного человека, настоящего русского по убеждениям, который желает блага своей стране и не скупится на английское золото; человек, в любом случае, желающий мир» {376}.

Раскол среди русской демократии

Западным и германским дипломатам было трудно разобраться в русской политической сцене. Три лидера попеременно возглавляли ее в роковом 1917 г.; они олицетворяли три мировидения; знаменовали три цельных периода русской революции. Все трое ненавидели друг друга. Речь идет о П. Н. Милюкове, А. Ф. Керенском и В. И. Ленине. Для Ленина Милюков был классовый враг, а Керенский — мелкобуржуазная «балалайка». Для Керенского Ленин был заблуждающийся маргинал, а Милюков — неисправимый «ура-патриот», чуждый федерализму, социализму и демократизму. Для Милюкова Ленин был лишенный патриотического чувства социальный фанатик, а Керенский — талантливый болтун без царя в голове.

Возглавляемые Милюковым конституционные демократы в западных демократических установлениях, а не в патриархальном, урезанном парламентаризме Германии черпали вдохновение. Они видели начало новой эры; вступление в войну Америки делает Германию обреченной на поражение. После войны Россия будет в своих демократических реформах опираться просвещенный опыт англосаксов и французов. Россию ждет приобщение к живительному для ее развития источнику. Уступка пораженцам — сторонникам примирения с Германией — казалась Милюкову и его последователям национальной изменой. Но при этом они не стремились ввести в русскую действительность, скажем, британский абсолютный запрет на забастовки в военное время. Кадеты проиграли свою партию с самого начала, отбросив предшествующий режим слишком стремительно и положившись слишком — ради гарантий необратимости перемен — на гораздо менее ответственных за судьбы страны социалистов разных мастей. Им предстояло убедиться, что одновременное исчезновение царского бюрократического аппарата и деморализация армии лишает правительство двух главных властных рычагов, способных обеспечить жизненно важную долю преемственности.

Социалистические борцы за «войну до победного конца» отождествляли себя с социальными устремлениями русского народа. Это фактически выбивало всякую почву из-под политики блока с Западом. Русским народным массам воистину трудно было доказать, что «реакционные» Центральные Державы принципиально отличаются от «прогрессивного Запада». «Нет, это не пройдет», — жестко говорил А.Ф. Керенский по поводу требований Милюкова относительно Проливов. В ходе апрельского кризиса Милюков пытался совместить новую политику внутри страны со старой вовне. Готова ли была слабая русская буржуазия начать гражданскую войну в своей стране ради Босфора и Дарданелл? Даже лучшие, образованные русские начали ощущать неверность позиции, занятой Милюковым. И он проиграл свое дело, когда под угрозой социалистов включил в заявление Временного правительства двусмысленно звучавшее обращение ко всем державам использовать все возможности для достижения мира. Министр разъяснял послам, что это чисто декларативное заявление. Друг и сподвижник Милюкова В.Д. Набоков взывал к прагматизму. Если Россия будет на стороне победителей, кто воспрепятствует ее требованиям? А если она будет среди проигравших — какой смысл в текущих словесных битвах? Есть даже мнение, что непримиримость в отношении Босфора была своего рода выполнением клятвы Милюкова своему павшему сыну {377}.

Но социалистам ничего уже не нужно было объяснять — они увидели в действиях лидера кадетов измену их справедливой и прекрасной позиции. В результате созванная социалистами массовая демонстрация политически убила последнего подлинного друга Запада в правительстве России. Социалистические министры — реализм в сторону — Керенский и его соратники, закрыв глаза, начали опираться на химеры. Они верили, что можно гнать солдат на смерть, одновременно призывая и врагов и союзников (и Берлин, и Париж — Лондон) к социальному обновлению, немотивированному альтруизму и многому другому, никому кроме социалистов не самоочевидному. Призывы ко всем народам взять свою судьбу в свои руки (оглашенные задолго до Ленина) уже были попыткой примирить непримиримое — внутреннюю и внешнюю политику противоположного направления.

В России сталкиваются две точки зрения, два восприятия целей текущей войны. Старая известная политическая фигура, олицетворение русского либерализма — Милюков — призывает руководствоваться незыблемыми геополитическими реалиями и довести войну до победного конца, который заодно будет означать и торжество в Европе демократии. Новая политическая фигура — Керенский (товарищ председателя Совета рабочих и солдатских депутатов и министр Временного правительства) — в вопросе о целях войны вынужден больше учитывать позицию Совета. Разумеется, Запад на стороне Милюкова. Запад верит, что сходную с его взглядами позицию занимает армия и вся патриотическая Россия. При этом Запад (Палеолог) попросту стучится в открытую дверь, когда оказывает давление на Милюкова: «У вас более десяти миллионов человек под ружьем; вы пользуетесь поддержкой восьми союзников, из которых большинство пострадало гораздо больше вас, но при этом полны решимости бороться до полной победы. К вам прибывает девятый союзник, и какой?! Америка! Эта ужасная война была начата за славянское дело. Франция поспешила вам на помощь, ни на миг не торгуясь из-за своей поддержки. Неужели вы осмелитесь первыми оставить борьбу!» {378}.

Если оценивать ситуацию с внутренней точки зрения, то Временное правительство было обязано заключить перемирие с Центральными державами не далее как весной 1917 г.

В конечном счете исторический союз России с Западом, как это ни парадоксально звучит, можно было спасти, только отступив от этого союза в начале апреля 1917 г. (когда вступление в войну Америки практически лишило Германию шансов на победу). Петроград, возможно, смог бы «купить» согласие Запада, обязав немцев не выводить войска с Востока. Тогда в правительстве России оставались бы лидеры, настроенные прозападно. Их отказ от Стамбула, от Лондонского соглашения 1915 г. мог бы показать серьезность (и неизбежность) их маневрирования. Но живая артерия между Россией и Западом в этом случае перерезана не была бы.

Западников мог спасти если не мир на фронте, то отказ от активных операций. Лишенная же национальных целей бойня деморализовала самый важный элемент общества — многие миллионы солдат, вчерашних мужиков — новоиспеченных граждан России, обученных убивать. Если политики Временного правительства решились раскачивать лодку России в бушующем океане войны, то они должны были трезво оценить направление своего движения. К сожалению, лучшие сторонники союза России с Западом встали на путь самоубийства, решив, что Россия согласится одновременно признать фальшь прежних идеалов, сохранив желание за них умирать.

Уже первые слова Временного правительства были декларациями великих принципов, но никак не планом создать новую Россию — лучше царской. Провозглашалась великая демократия («самая свободная в мире страна» и прочая чепуха), но не было ни слова о том, как решить гигантские экономические, социальные, этнические проблемы, как трансформировать общество. Столь говорливые российские политики становились немыми истуканами, когда нужно было решить хотя бы одно конкретное дело. Полным поражением Запада в России было принятие в мае 1917 г. новым Временным правительством формулы «Мир без аннексий и контрибуций на основе национального самоопределения». Приняв этот лозунг и обещая одновременно наступление на фронте, группа Милюкова обрекла вместе с собою и дело Запада на европейском Востоке.

Милюков мог страстно утверждать в своих превосходных исторических книгах и ярких политических речах, что «Россия есть тоже Европа», но уже в первые дни февральской революции он признал, что начавшаяся революция уникальна и неуправляема. (Строго говоря, с этих дней и до конца своей жизни Милюков только и делал, что убеждал своих читателей и слушателей в том, что «Россия — не совсем Европа»). Разумеется, опасность «бесплодного метания между самоуверенным почвенничеством и рабской зависимостью от западных идей» грозит каждому, кому небезразлична судьба России. Но столь быстрое отрезвление — случай, воистину, уникальный. Убедительное объяснение краха либерализма в России дает англичанин Р. Чаркес: «Российский либерализм, стоявший за полную парламентскую демократию в империи, где более трех четвертей населения были неграмотны и жили на протяжении столетий в условиях ничем не сдерживаемого абсолютизма, был обречен на неминуемое поражение» {379}.

Когда Керенский говорит в мемуарах о «национальном самосознании» русского народа, которое якобы предало себя накануне финального боя, он находится в плену собственных представлений. Разумеется, Запад, торопя и Милюкова и Керенского, поступал неразумно. Посол Палеолог стал впоследствии академиком — его книги талантливы, но трудно не сделать вывод, что он проиграл главную битву своей жизни, не сориентировался в русской ситуации весны-лета 1917 г., продолжая со слепым упорством толкать шаткое русское правительство в бой, в поражение, в пропасть. Впрочем, его и Бьюкенена можно понять: Людендорф готовил последний бой на Западе, и все средства казались им хороши, лишь бы русские отвлекали максимум германских дивизий. И все же Запад должен был быть проницательнее, не становиться жертвой первого же внутреннего импульса. Лишь 20 лет спустя Ллойд Джордж признал в мемуарах, что стал жертвой поверхностного анализа. В Америке лишь спустя 40 с лишним лет Дж. Кеннан признал, что западные дипломаты и политики замкнули себя в круг военной необходимости и не смогли подняться над повседневностью, увидеть опасное для Запада состояние своего несчастливого союзника {380}.

Керенский виделся Бьюкенену единственным министром, личность которого, хотя и не вполне симпатичная, заключала в себе нечто, останавливающее внимание. В качестве оратора он обладал гипнотической силой, завораживающей аудиторию, стремящейся внушить слушателям патриотический пыл. Однако строй его мыслей отличался от прежних патриотических построений. Защищая продолжение войны до конца, он, в пику Милюкову, отвергал всякую мысль о грядущих завоеваниях. Прежние «отцы отечества», такие как Милюков с Гучковым, говорили о приобретении Константинополя как об основной цели России в войне — заведомо обреченное занятие. Война лишалась даже отдаленного умозрительного смысла для миллионов солдат и офицеров. Керенский искал новый смысл: «Свободная Россия в свободной Европе» и т.п. Британский посол пришел к заключению, что Керенский, при всех его особенностях и слабостях, более адекватно отражает настроения и нужды России. Он желал «сделать войну общенациональным усилием, как в Англии и Франции» {381} . Его главным достоинством казалось то, что он «единственный человек, от которого мы могли ожидать, что он сумеет удержать Россию в войне».

Палеолог признавал, что Керенский обладает магнетическими свойствами и красноречив, и довольно быстро попал под его обаяние. «Его речи, даже самые импровизированные, замечательны богатством языка, движением идей, ритмом фраз, широтой периодов, лиризмом метафор, блестящим бряцанием слов. И какое разнообразие тона! Какая гибкость позы и выражения. Он поочередно надменен и прост, льстив и запальчив, повелителен и ласков, сердечен и саркастичен, насмешлив и вдохновенен, ясен и мрачен, тривиален и торжественен. Он играет на всех струнах; его виртуозность располагает всеми силами и всеми ухищрениями» {382} . Это была оценка оратора. Но как политик Керенский представлял собой для Палеолога новую формацию русских лидеров, главная нелестная характеристика которых заключалась в меньшей надежности.

В условиях социального брожения в России это качество приобретало главенствующее значение. 9 апреля 1917 г. Бьюкенен сообщает в Лондон о том, что «социалистическая пропаганда 'в армии продолжается, и, хотя я не упускаю случая указать министрам на гибельные последствия такого рода разрушения дисциплины, они, по-видимому, бессильны предотвратить его. Взаимоотношения офицеров и солдат в высшей степени неудовлетворительны, немалое число солдат самовольно уходит домой. Их побуждают к этому слухи о близком разделе земли и желание обеспечить свою долю в грабеже. Я не хочу быть пессимистом, но, если положение не улучшится, как только германцы решат предпринять наступление, последует серьезное несчастье» {383} . Бьюкенен, всегда тяготевший к геополитике, теперь, после блестящих царских зал столкнувшийся с правдой о русском народе, обращается к сравнительной психологии. Теперь он видит трудности коалиционного сближения в разном видении традиционных гражданских ценностей. «По представлению русских свобода состоит в том, чтобы требовать двойной заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании резолюций на публичных митингах. Министры работают на износ и имеют наилучшие намерения. Но хотя мне все время повторяют, что их положение упрочивается, я не вижу никаких подтверждающих это признаков. Совет продолжает действовать так, как если бы он был правительством, и он уже пытался заставить министров обратиться к союзным правительствам по вопросу о мире» {384}.

3 мая 1917 г. Милюков огласил основные военные цели России, новой республиканской России, сделав при этом ссылку на стратегический курс американского президента: «Опираясь на принцип свободы наций, выдвинутый президентом Вильсоном, равно как и державами Антанты, главной задачей союзников следует сделать ликвидацию турецкого господства угнетенными нациями, начиная с армян, которые после победы должны получить опеку России и радикальную реорганизацию Австро-Венгрии. Одним из естественных последствий этой трансформации должно быть объединение сербских территорий; другим — создание чехословацкого государства — оплота на пути германских планов завоевания негерманских земель. Венгрия и германская Австрия должны заключаться в пределах своих этнографических границ для возвращения итальянцев Италии, румын — Румынии, а украинских провинций — Украине. Все эти идеи полностью совпадают с идеями президента Вильсона. Такое же совпадение взглядов наблюдается и в отношении намерений овладеть Проливами» {385}.

Предел русских усилий

Но существует предел, далее которого посуровевший Запад уже не мог оказывать давление на зыбкую русскую политическую сцену. Вожди Запада уже весной 1917 г. пришли к заключению, что организация коллективного выступления западных союзников против нового русского руководства, а также угрозы приостановить доставку военных материалов с целью предотвратить распространение разрушительной социалистической пропаганды, может лишь послужить на руку тем радикалам, которые, стремясь к достижению своих социальных целей, убеждают русское население, что у России, если она заботится о своем самосохранении, нет иного выхода, как заключение сепаратного мира с Германией. Остается ставить на Временное правительство, далекое от стабильности, переживающее собственную политическую эволюцию.

В ответ на замечание Бьюкенена 7 мая 1917 года о том, что Милюков дал союзникам понять, что он решительно настаивает на приобретении Константинополя, Керенский ответил, что Милюков не владеет правом решающего голоса по данному вопросу. Такое разночтение в базовых посылках способно было смутить кого угодно. Одно становилось все более определенным: звезда министра юстиции А.Ф. Керенского всходила на политическом горизонте России, а он был далек от союзнической надежности П. Н. Милюкова, который заметно терял почву, что не радовало знавших его западных дипломатов.

Официальные и неофициальные агенты Запада констатировали яркость Керенского и типичное русское стремление к необычному, стремление положить перед политическими противниками некий эквивалент политического туза, покрывающего собой все иные политические карты. Его все больше влекла идея решить проблему войны и мира неким новым, радикальным образом. Указывая на необходимость нестандартного решения, он заявил британскому послу Бьюкенену на необходимость внимательного анализа расклада сил в Берлине: России уже не нужен Константинополь — о нем теперь мечтают лишь генералы. Что же нужно России в первую очередь? Огромная русская нация более всего жаждет мира. И этот мир можно заключить, если найти подход к оппозиционерам. Он постарается найти ключ к внутреннему раскладу сил в Германии. Подход Керенского буквально ошеломил британского посла. Бьюкенен в тот же день (8 апреля) детально изложил мнение влиятельного русского министра Бальфуру. Фантазии русских министров требовали внимания. Воспринять их спокойно Запад явно не мог.

В единственной фигуре, способной примирить два полюса русской политики — Совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство, — авторитетном в обеих средах Керенском все больше начинают видеть будущего лидера. Бьюкенен подробно излагает своему правительству взгляды Керенского на текущую войну:

«Участие в войне двух великих демократий (России и Америки. — А.У.) может, в конце концов, заставить союзников изменить свое представление об условиях мира». Закрывая глаза на последствия, фактически роя себе политическую могилу, Керенский начинает говорить об «идеальном мире, который обеспечил бы право самоопределения для каждой нации». Бьюкенен пытается найти общую с Керенским почву, определяя принципы, которым должна, по его мнению, сочувствовать русская демократия. Британская дипломатия готова пересмотреть вопрос о Константинополе, по которому Керенский и Милюков держатся противоположных взглядов. Молодой лидер России питал надежду на то, что русские социалисты окажут влияние на германских социал-демократов. Как признак реализма в мышлении Керенского, посол отмечает согласие с тем, что, если надежды окажутся ложными, «нам придется воевать до тех пор, пока Германия не уступит воле Европы».

Керенский и его коллеги чувствовали себя русскими западниками — совместная победа обещала благотворно сказаться на последующем внутреннем развитии России. Разумеется, они считали себя патриотами; тяготы настоящего они оправдывали благоприятными возможностями будущего. Это будущее они тоже видели в союзе с демократическим и прогрессивным Западом. Их разваливающий Россию курс представлялся им соответствующим глубинным русским устремлениям. Не сумев связать внутренние факторы с внешними, нужды раненой России в мирном покое с перспективами сложного выхода из Антанты, эти последние (очень специфические) западники обрекли себя и в Октябре предоставили историческую арену политическим силам, которые могли смотреться антипатриотическими во всем, кроме главного: они прекратили поток русской крови на Восточном фронте, выразив тем самым сострадание к русскому человеку, которого западники призывали отдать жизнь за цели, ценность которых для себя он так и не увидел.

Полученные в Лондоне и Париже послания с изложением взглядов Керенского и других неортодоксальных мыслителей вызвали там состояние, близкое к панике. Россия все же сдерживала половину дивизий коалиции Центральных держав. Ее сепаратные инициативы могли дорого стоить, ее особый подход к Берлину мог обернуться поражением Запада. Испытывая определенное смятение, англичане и французы обратились к Вашингтону. Если западные союзники не будут держать единый дипломатический фронт, русские социалисты получат шанс. Вильсон, новая моральная сила на мировой арене, должен был убедить молодую русскую демократию в том, что ее идеи общемирового блага имеет шанс на реализацию лишь в случае нанесения поражения оплоту авторитаризма в мире — германскому кайзеру.

Противостояние Керенского с Милюковым в середине мая 1917 г. подходит к концу. Революционное колесо сделало поворот от традиционных геополитических ценностей до патриотически-социалистических. Даже внешне стало заметно, что оптимизм и воля к борьбе у Милюкова подорваны. Приехавший в Петроград румынский премьер Братиано предупреждал западных дипломатов: «Скоро мы потеряем Милюкова. Затем придет очередь Гучкова, князя Львова, Шингарева. Русская революция погрузится в анархию» {386}.

Предсказания сбились почти немедленно. 14 мая военный министр Гучков подал в отставку, мотивируя ее бессилием изменить условия, угрожающие свободе, безопасности и самому существованию России. Попросили освобождения от командования генералы Гурко и Брусилов. Через день в отставку подал Милюков. Он надеялся, что из правительства уйдут вместе с ним все кадеты, но ошибся в очередной раз. Его уход знаменовал крах русского либерализма — именно на этом этапе исчезли реальные препятствия на пути политического экстремизма. Наиболее близкие в тот период к русскому правительству американцы постарались удержать либеральных политиков от ухода с политической арены в решающий момент. Посол Френсис настойчиво отговаривал военного министра Гучкова от намерения подать в отставку, но тщетно. Не более сговорчивым был и Милюков.

Отставка Милюкова с поста министра иностранных дел сопровождалась его заявлением, что новая внешняя политика России, формируемая русскими социалистами, является результатом сугубо теоретических спекуляций, к сожалению, поддерживаемых меньшинством социалистических партий на Западе. Проведение этой новой политики несет с собой опасности для Антанты. Фактически между строк значилось, что у Запада не должно быть иллюзий — Россия предает своих союзников. Керенский был слишком заострен на социальные материи.

Министром иностранных дел вместо Милюкова стал Терещенко, потомок старинного казачьего рода в возрасте тридцати одного года. Его семья была известна богатством и благотворительностью. Обедая с Френсисом в американском посольстве, он указал на репродукцию картины Репина «Ответ запорожцев турецкому султану». — «Один из них был моим предком». Потомок запорожцев говорил на английском, французском, немецком и польском языках. Терещенко заявляет, что оккупация Константинополя была бы чистым проигрышем, так как потребовала бы содержания в дальних краях и во враждебной обстановке большого гарнизона. Новый глава внешнеполитического ведомства России считает, что Константинополь следует сделать вольным городом. Такой поворот непредсказуемых русских, много лет желавших получить Константинополь, а теперь увидевших в нем обузу, вызвал на Западе двоякую реакцию. С одной стороны, сожаление — Западу нечего более предложить России, и едва ли русские будут с большой охотой подниматься в атаку, если исчезла даже призрачная цель. С другой стороны — если России не нужен Константинополь, то пусть она заявит об этом возможно определеннее.

Терещенко предостерег союзников от иллюзий: Временное правительство во многих отношениях столь же националистично, как и императорское правительство. Но для России представляют первостепенный интерес не Стамбул, а другие провинции Оттоманской империи, такие как Внутренняя Армения и Курдистан. Соглашения с союзниками относительно раздела турецких владений должны быть изменены — их целью должно быть предотвращение проникновения туда в будущем Германии. Молодой министр (потративший на русскую революцию миллионы рублей собственных средств), если отбросить округлые фразы, бредил наяву. Миллионы русских граждан, вводимых в политическую жизнь, интересовались восточными турецкими провинциями не больше, чем западными. Они не желали умирать за Каре и Ардаган так же, как и за Стамбул. Терещенко уходил в сферу миражей, где уже потерял свое политическое влияние более последовательный Милюков.

Американский подход

Государственный секретарь США Лансинг первым в американском руководстве оценил степень угрозы со стороны усилий русских социалистов: в социал-демократической среде Германии наблюдалось некое ответное движение, которое с легкостью могло быть воспринято как многообещающий шанс прекратить бойню. Анализируя выход левых на стратегический простор, Дж. Кеннан-старший, американский специалист по России (отец будущего посла США в СССР), пришел к выводу, что Россия неудержимо движется к коллапсу {387} . Ситуация не терпела отлагательства, и Вильсон весной 1917 г. выдвигает идею образования на востоке евразийского континента противовеса и англо-французам и японцам в виде поддерживаемой американцами России. Президент предостерегает русских от веры в способность германцев трансформировать свой автократический строй в либеральный, в желание изменить враждебное отношение к России на дружественное. В качестве рычага воздействия на Россию в Вашингтоне стало видеться более активное привлечение новых политических сил России к международным контактам. Лансинг предложил послать в Россию делегацию американских политических экспертов — они объяснят историческое совпадение интересов двух великих стран. Вильсон хотел, чтобы в нее вошли люди широких взглядов, испытывающие энтузиазм в отношении перемен, происходящих в России. Главой делегации Вильсон назначил бывшего государственного секретаря Элиу Рута, любимца Уолл-стрита, адвоката крупных монополий страны {388} . Выбор Э. Рута, которому тогда уже исполнилось семьдесят три года, можно объяснить лишь упорным желанием президента Вильсона противопоставить русскому социализму американский здравый смысл (как он его понимал), а не взгляды неких благодушных братьев по классу. Следует обратиться к трезвому реализму, а не дорогим сердцу русских социальным утопиям. Архиреакционного Рута должны были уравновесить умеренный социалист и представитель профсоюзов. В миссию вошли генерал Хью Скотт, адмирал Гленнон, будущий посол в Китае И. Крейн, вице-президент американской федерации труда С. Бертой, бывший кандидат от социалистической партии в президенты Ч. Рассел. Перед миссией была поставлена задача: «Найти наилучшие способы и средства эффективного сотрудничества между двумя правительствами в деле ведения войны» {389}.

Не зная языка, не будучи знакомыми с проблемами обескровленной России, эти прозелиты твердо усвоили главную задачу — укрепление русского фронта. Миссия проследовала через Владивосток в бывшем царском вагоне и прибыли 13 июня 1917 г. в Петроград. Временное правительство распорядилось разместить ее в Зимнем дворце. На протяжении шести недель американцы обозревали и анализировали события в обеих столицах, на русском фронте, на Черноморском флоте. Превалирующим чувством Рута было легкое презрение к петроградским экспериментаторам: «Мы нашли здесь обучающийся свободе класс детей в сто семьдесят миллионов человек, и они нуждаются в игрушках из детского сада; они искренние, добрые, хорошие люди, но они в смятении и захвачены событиями» {390}.

Э. Рут уведомил Временное правительство о готовности Вашингтона расширять дела с Петроградом при условии интенсификации военных усилий. Объем кредитов будет зависеть от масштаба наступательных военных операций. Плата за военно-политическое сотрудничество была определена в 325 млн. долларов под низкие проценты {391} . Крупная сумма, если посмотреть, с чего начинали западные союзники Америки, и, разумеется, малая жертва на фоне массовых потерь русской армии в условиях неготовности американских войск. Если бы Восточный фронт рухнул, генералу Першингу, командующему американскими войсками на Западном фронте, стало бы не до охоты. Рут определил «средства исцеления» России с прекрасной американской прямотой и наивностью: «Чрезвычайно необходима посылка сюда немедленно максимально возможного числа документальных кинофильмов, демонстрирующих приготовление Америки к воине, строительство линкоров, марши войск, производство боеприпасов на заводах и прочее, убедительно свидетельствующих о том, что Америка не стоит сложа руки. Бедные парни здесь полагают, что, кроме России, никто на самом деле не воюет». Было решено совместно с англичанами, французами и итальянцами модернизировать транспортную систему необъятной России. Комиссия американских железнодорожных инженеров прибыла во Владивосток в июне 1917 г. Американский Красный крест организовал филиалы в России. Американцы расширили связи с Россией: госдепартамент через посольство, военное министерство через военное представительство, министерство торговли увеличило торговую миссию. Действовал Комитет общественной информации. Министерство финансов активизировало межсоюзнические финансовые организации. Активизировалась ИМКА — Ассоциация молодых христиан. Американцы занялись нейтрализацией германской пропаганды на Россию, выделив для этих целей пять с половиной миллионов долларов. Руководителем идеологического наступления был назначен бывший редактор газеты «Чикаго трибюн» Э. Сиссон.

Трудно не согласиться с Дж. Кеннаном, что «план Рута по укреплению морали армии отражал слабое понимание глубины деморализации, которая охватила русские вооруженные силы» {392} . Американцы предпочитали жить в мире своих понятий и представлений, надеясь, что реальность каким-то образом начнет соответствовать их понятиям и стереотипам. Президент Вильсон в личной беседе потребовал западных союзников потесниться в России. «Постарайтесь продемонстрировать бескорыстную Дружественность» {393} . Не способствовало ли энергичное американское самоутверждение и слепая вера в то, что мир неизбежно должен приспособиться к американским идеалам и установлениям, конечному краху Временного правительства?

Любое правительство, которое, начиная с лета 1917 г., призывало к новым военным усилиям, рыло себе политическую могилу. У русских закрепилось чувство, что их союзники не понимают степени их усталости от войны. После одной из пламенных речей американцев министр Временного правительства обратился к русскому помощнику, сотрудничавшему с миссией Рута: «Молодой человек, не будете ли вы столь любезны рассказать этим американцам, что мы устали от этой войны. Объясните им, что мы изнемогаем от этой долгой и кровавой борьбы» {394}.

Запад теряет Россию

Испытывая реальные опасения за судьбу Восточного фронта, 9 апреля англичане и канадцы предприняли наступление у Вими. На третий день они захватили деревню Монши-ле-Пре. Но жестокие потери заставили генерала Хейга 15 апреля остановить наступление. Пулемет снова оказался сильнее атакующих колонн. На следующий день неслыханную самоотверженность проявили французы во время наступления генерала Нивелля. На реке Эн французская армия впервые применила свои танки, хотя и без особого успеха. В течение первого же дня наступления из 128 танков немцы подбили 32 {395} . Объект наступления — форты вокруг Арраса — остались под немецким контролем. Все это не вдохновляло. 10 мая 1917 г. Уинстон Черчилль, указав, что американские войска не прибудут в Европу в массовом числе ранее 1918 г., обратился к палате общин; «Мы не должны растрачивать остающиеся армии Франции и Британии, прежде чем американская мощь станет ощутимой на полях сражений» {396} . Все это заставляло еще более горячо ожидать американцев и стремиться сплотить русскую армию.

Тем с большим интересом англичане и французы восприняли попытку австрийских и болгарских дипломатов 12 апреля 1917 г. в Швейцарии начать обсуждение возможностей окончания войны. Но представители Центральных держав сразу увидели, что относиться к ним, как к равным, англо-французы не намерены. Австрийцев обескуражила новая жесткость западных союзников, стимулированная появлением США в ряда антигерманской коалиции. Центральным державам оставалось восхищаться Воздушными подвигами барона Рихтгофена, сбившего 12 апреля свой восьмидесятый самолет.

В стремлении укрепить русский фронт европейский Запад старался не отстать от американцев. Для воздействия на Петроградский совет Франция прислала трех депутатов социалистов — Мутэ (адвокат), Кашена и Лафона (преподаватели философии). Англичане с той же целью присылают лейбористов О'Трейди (краснодеревщика) и Торка (слесаря). Задача всех их — укрепить решимость России продолжать войну, расположить к себе Совет, убедить его, что судьба русской революции неразрывно связана с судьбой войны. (Использование западными странами социалистических депутатов было своего рода парадоксом. Двадцать пять лет социалистические партии не переставали нападать на франко-русский союз. Ныне же депутаты-социалисты из Франции и лейбористы из Англии защищали этот союз от своих коллег в России).

Основоположник марксизма в России Плеханов, вернувшийся из Парижа, появился в Таврическом дворце перед Советом вместе с западными собратьями-социалистами. Однако единение и солидарность казались полными лишь до момента, когда речь — зашла о главном — о войне. Плеханов назвал себя социалистом-патриотом: у него так же мало охоты покориться тирании Гогенцоллернов, как и деспотизму Романовых. Но аргументы в пользу войны — династической прежде, народной, «святой» — ныне — в России уже не действо-вали. Зал реагировал на слова основателя российского научного социализма глубоким молчанием.

Потеря позиций Запада начинает ощущаться в России буквально во всем. Дело Петра Великого впервые за двести лет подверглось общенациональному сомнению. Враждебность к Западу (прямо или косвенно принесшего России столько горя) начинает ощущаться во всем. Характерна обращенная к председателю совета министров князю Львову просьба командующего Юго-Западным фронтом Брусилова о созыве Учредительного собрания именно в Москве — исконно русской столице. (Петроград, по мнению Брусилова, по своему чиновничьему и космополитическому характеру был чужд устремлениям русского народа. Герой победного русского наступления давал понять, что петербургский период русской истории окончен).

Палеолог призывает снять розовые очки. В России нет Дантона, и никого здесь не воодушевит призыв «Отечество в опасности» {397} . Впереди ужасная демагогия черни и солдатчины, ведущая к разрыву внутринациональных связей вплоть до полного развала России. Учредительное собрание и даже военный переворот не способны предотвратить этот распад. Бьюкенен видел в его оценке галльскую страсть к контрасту. Нельзя исключать того, что Керенский способен создать в России правительство, достойное доверия Запада. Палеолог впервые открыто пишет министру иностранных дел Рибо, что опора на русских социалистов может привести к уходу таких деятелей Временного правительства, как князь Львов, Гучков, Милюков, Шингарев. Перед Россией станет выбор: уйти в изоляцию или переориентироваться на Центральные державы. Прибывший в Россию министр-социалист Альбер Тома считал оценку Палеолога неадекватной. Париж обязан сделать выбор между его (Тома) верой в могущество революционных сил и неверием в них Палеолога. Возникло два объяснения происходящего в России.

Палеолог: 1) Анархия распространяется по всей России, и следует ожидать паралича государственной машины. Неразрешимые противоречия между Временным правительством и Советом создают обоюдное бессилие и фатальный кризис власти в стране. Революционная демократия, даже если она захватит власть, не способна восстановить порядок, ни при каких условиях она не может организовать ее для борьбы. 2) Франции не следует представлять России новый кредит. 3) Договоры по восточным вопросам нуждаются в пересмотре 4) В текущих условиях центр усилий французской (и общесоюзной) дипломатии нужно перенести на выведение из войны Турции.

Тома: 1) Положение в России трудное, но небезнадежное. 2) Чтобы достичь стабилизации, следует предоставить России финансовый кредит. 3) Не следует компрометировать лояльность российских союзников — момент для дипломатических комбинаций на Востоке еще не наступил. 4) Планы в отношении Турции следует осуществить в согласии с Россией, а не против нее.

Сэр Джордж Бьюкенен сообщил Френсису об обещании Константинополя России. Наряду с этим известием поступавшие в американскую столицу сообщения вовсе не способствовали росту симпатий к русской революции: Петроградский совет блокирует законотворческую деятельность Временного правительства. Впервые проявляя импульсивность, посол Френсис начинает писать о германском влиянии на радикалов русской революции. Россия лишилась «главной побудительной силы русских наступательных операций — обещания овладеть контролем над Дарданеллами и войти во владение Константинополем»? {398} Государственный секретарь Лансинг: русские левые с германской подачи начинают зондировать идеи сепаратного мира.

Заметно взволнованный сообщениями Френсиса и комментариями Лансинга, президент Вильсон 22 мая 1917 г. обратился к Временному правительству. «Правящие классы Германии слишком поздно начали провозглашать свою приверженность либерализму и необходимости выдвижения справедливых целей. Они выступают со своими декларациями только для того, чтобы сохранить власть, которую они возымели над Германией, чтобы защищать нечестным образом захваченные позиции повсюду от Берлина до Багдада. Сменяющие друг друга германские правительства прибегают к интригам, угрожающим спокойствию и свободе мира. На пути этих интриг должна быть поставлена преграда» {399}.

В этот критический период (май-июнь 1917 г.) председатель совета министров Львов и военный министр Керенский убеждают американского посла, что у России достаточно солдат, но ей нужны амуниция, военные материалы и кредиты; главная насущная задача — одеть и накормить грозящую самороспуском русскую армию. По рекомендации посла Френсиса, Америка предоставила России кредит в 100 млн. долларов. Френсис начинает уделять внимание Финляндии, опасаясь, что ее симпатии к Германии послужат детонатором выхода России из войны. (Финляндия отказалась воевать с Германией, она договорилась платить России ежегодно 20 миллионов рублей с тем, чтобы ее жители не призывались на русскую военную службу). Американский посол полагал, что Финляндия повернулась в опасном направлении и требуются усилия для предотвращения ее перехода в лагерь Центральных держав. Но стрелка весов истории заколебалась в самой России. Френсис писал в эти дни: «Тяжесть поражения России обрушится на нашу страну» {400}.

Кризис западничества в России

Повлиять на русскую сцену западные послы были бессильны; они укрепились в мысли, что альтернативы возвышению Керенского нет. Он, писал Бьюкенен в Лондон, «единственный человек, который может гальванизировать армию и вдохнуть в нее жизнь. Русский солдат сегодняшнего дня не понимает, за что или за кого он воюет. Прежде он был готов положить свою жизнь за царя, который в его глазах олицетворял Россию, но теперь, когда царя нет, Россия для него не означает ничего, помимо его собственной деревни» {401} . И Бьюкенен и Тома, начиная с мая 1917 г., должны были считаться с тем фактом, что социализм стал господствующей в России силой. Их волновала реакция министров-социалистов на тайные союзнические соглашения. Если правительство сообщит о них русским солдатам, то те, не разделяя выдвинутые царем и Западом цели войны, откажутся идти на жертвы. Тогда на Восточном фронте будет заключен сепаратный мир, а Запад примет на себя всю мощь концентрированного удара немцев.

Фактически с этого момента западные державы начинают списывать со счетов Россию как великую державу. Ей предрекались уже лишь голод и распад. Тонкий слой цементирующего Россию класса стал жертвой социальной ненависти. (Через год, 5 июня 1918 г., в газете «Л'Ор» Марсель Кашен вспоминал о мнении своего посла: «Вы создаете себе иллюзию, полагая, что этот славянский народ оправится. Нет! Он с этого момента осужден на разложение. В военном отношении от него нечего ждать. Никакие усилия не могут его спасти. Он идет к гибели: он следует своему историческому предназначению, его ждет анархия. И это на долгие годы».)

Летом 1917 г. более оптимистически настроенный Френсис сблизился с молодым министром иностранных дел Терещенко, который выражал Западу безусловную лояльность: его задачей будет сохранение «скрепленных кровью» связей с союзниками. Не может быть и речи о сепаратном мире. Россия сохранит и укрепит свою армию. Но далее тропинка вела в другую сторону — не было речи о Константинополе, о геостратегических целях России. Терещенко предпочитал не распространяться о будущем положении России в мире и не строил грандиозных схем. Выстоять, сохранить дружественность союзников — такими были его скромные задачи.

Но даже записной оптимист Керенский стал применять аргументы из разряда последних. В Одессе 30 мая 1917 г. он говорил: «Если русская армия не восстановит своего мужества и смелости, позор поражения падет на нас, и весь мир будет презирать нас, презирать идеи социализма, ради которых мы осуществили революцию» {402} . Тревога слышна в словах Керенского, но он еще не видит тех опасностей, которые стали различимы даже из посольских окон — в крупнейшей военно-морской базе — Кронштадте — 210 депутатов местного Совета рабочих и солдатских депутатов (против 40) выразили недоверие Временному правительству. Тревожно звучат сообщения американского генерального консула в Москве: «Солдаты грабят страну, устремившуюся к анархии и гражданской войне, а армия, как боевая сила, перестала существовать. Ситуация в глубине страны постоянно ухудшается. Идет разгром поместий, владельцев избивают и убивают. Быстро распространяется пьянство. В Москве никто не осмеливается держать дома ничего ценного Грабежи являются обычным явлением. Мы должны быть готовы к худшему» {403} . С точки зрения военных и морских атташе западных посольств, возможность восстановить дисциплину в русской армии практически исчезла.

Большевизм

Россия начинает распадаться. 4 мая Петроградский совет очень небольшим большинством призвал поддержать Временное правительство — это был фактически последний акт солидарности новых властей. К этому времени в стране было уже не менее двух миллионов дезертиров.

А в столице входил в пик театральный сезон: русский балет блистал как никогда. В «Асторию» пригласили бармена из нью-йоркской «Уолдорф-Астории». Шаляпин покорял всех в опере {404} . Но все это уже лишь блестящая и ускользающая поверхность российской жизни. В политике вперед выступает новая сила. Перед Западом впервые с такой отчетливостью встает задача оценить явление, получившее название большевизм. По его поводу резки в своих оценках и французы и англичане. Мнение Палеолога о лидере большевиков — Ленине — «Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианским мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и уменье повелевать» {405} . У представителей Запада не было иллюзий в отношении большевизма с самого начала. Но немало политиков в Париже, Лондоне и Вашингтоне считало, что послы, после многолетнего пребывания в сени русского престола, потеряли объективность и адекватность в оценке новых событий и явлений. Париж отзывает Палеолога.

Лондон предпочел выждать. Бьюкенен в конце мая 1917 г. встретился с главными среди министров-социалистов — Церетели, Черновым и Скобелевым, задавая им лишь один вопрос: может ли Временное правительство рассчитывать на поддержку Совета в деле продолжения войны? Церетели после некоторых колебаний ответил утвердительно. Совет желает демократизации, а не деморализации армии. Русским социал-демократам было труднее объяснить, как можно добиться демократизации армии (вплоть до выборности командиров!), не рискуя при ним деморализацией армии. При этом социалисты не были едины в своих воззрениях. Крайние левые среди них — большевики — отрицали необходимость продолжении пленных усилий. В начале лета 1917 г. Бьюкенен говорил о большевиках следующее: «Для большевика не существует ни родины, ни патриотизма, и Россия является лишь пешкой в той игре, которую играет Ленин. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую Россия ведет против Германии, должна превратиться в гражданскую войну внутри страны; такова конечная цель его политики» {406} . После попытки большевиков в июле 1917 г. захватить политическую инициативу, прозападные силы в России — в последний раз — консолидировались. Но будущее уже ничего не обещало той патриотической России, которая, поставив неверные цели и пойдя на грандиозные жертвы, лишилась доверия огромной части страны.

Бьюкенен вскрывает главную проблему: «Русская демократия желает знать, за что она борется, в противном случае — она потребует сепаратного мира». Эта дилемма ставила министра иностранных дел Бальфура в тупик. Существовали цели, не достигнув которых Британия не была согласна сложить оружие. Прежде всего, это касалось демонтажа германского флота, захвата африканских колоний Германии и овладения турецкими территориями в Месопотамии. Очевидны были цели, не достигнув которых, ни при каких обстоятельствах не остановится Франция — возвращение Эльзаса и Лотарингии. Определенные цели поставила перед собой и Италия. Если приноравливаться к русским, то следовало создавать новую шкалу ценностей, уже далеко не единую для всех союзников, В этих условиях Антанта теряла стабильное основание. Одно лишь открытие межсоюзнических дебатов перед лицом огромного могущества немцев грозило катастрофой; они могли подорвать политическое могущество западных правительств, предоставив их судьбе, уже разделенной императором Николаем.

Со своей стороны, генерал Гофман, «отвечавший» за Восточный фронт перед Гинденбургом и Людендорфом, с некоторым недоумением записал в дневнике 12 мая: «Мы дали русским много хороших советов, рекомендовали им вести себя здраво и заключить мир, но они пока еще не спешат сделать это» {407} . И хотя уже целые русские дивизии переходили в плен (например, 120-ая), но основа вооруженных сил России еще держалась. Насколько долго хватит ее выдержки — этого не знал никто. 27 мая 1917 г. батальонный командир сказал полковнику Ноксу, что «все в тылу пошло прахом, водители автомобилей разбежались, за ними ремонтные бригады и так далее. Его люди абсолютно без сапог и страдают от болезней» {408}.

Фактически Временное правительство потеряло под собой почву уже в июле 1917 г., когда, провозгласив своими целями «демократический мир» и «демократизированную армию», бросило эту армию в наступление. Призрак 1792 г., героика Вальми, где французские революционеры разбили регулярную австро-прусскую армию, витал над ними. Согласно учебникам, новая революционная армия должна была обрести новый дух и победить косного реакционного врага. В жесткой русской реальности «революционная военная доблесть» стала наименее привлекательным понятием, и Временное правительство зря искало Бонапарта. Талантливый адвокат Керенский был им менее всех, что было впоследствии так жестоко и убедительно доказано.

А позиция Германии была подходящей для определенного урегулирования — истощенные немцы искали мира на одном из двух своих гигантских фронтов. Вместо того доморощенные русские социалисты, потеряв всякую ориентацию во внутренней обстановке, бросили русские дивизии в наступление, под пулеметы более организованной социальной силы.

Германия оценивает шансы

После апрельского ликования западных союзников по поводу вступления в войну Америки наступило майское отрезвление. Союзники подсчитали морские потери и ужаснулись. За апрель 1917 г. они потеряли 373 корабля общим водоизмещением почти 900 тысяч тонн — самые высокие потери за время войны. Стало также ясно, что американцы в массовом количестве смогут высадиться в Европе только примерно через год.

Но и немцы чувствовали себя двусмысленно. С одной стороны, резкое ослабление России давало им шанс на Западном фронте. С другой стороны, гонка за временем требовала небывалого хладнокровия и концентрации сил. Германский историк Ф. Фишер так оценивает новое состояние германского планирования в войне: «С русской революцией и американским вступлением в войну идея национального самоопределения приходит в мир с востока и запада; теперь Германия должна была изыскать новые формы доминирования, отличающиеся от аннексий и экономической эксплуатации безотносительно к национальным устремлениям. Именно в этом историко-мировом плане мы должны видеть переход политики от неприкрытой аннексии в Бельгии, Литве и Курляндии к более эластичным методам „ассоциации“, посредством которой Германия стремилась превратить новый принцип самоопределения в инструмент косвенного достижения целей своего доминирования» {409}.

Выразителем германских идей в отношении России стал начальник штаба Восточного фронта генерал-майор Гофман. 31 мая 1917 г. он пишет: «Необходима формула, согласно которой Германия отвергает аннексии, в то время как Россия подчиняется принципу свободы малых наций, освобождая земли, оккупированные ныне нами, от своего политического влияния, передавая Германии задачу регулирования, их политическую будущность» {410} . В реализации этой концепции немцы рассчитывали на своих «остзейских родственников». Остзейские немцы столетия честно служили своей большой родине — России. Но в ходе первой мировой войны часть остзейцев, представлявших аристократов-землевладельцев и образованную городскую буржуазию Прибалтики, оказались в совершенно особых условиях. В условиях германской оккупации остзейцы пережили «революцию лояльности», критическим пиком которой было крушение монархии в России.

Составляя всего лишь семь процентов населения прибалтийских губерний, остзейцы, благодаря своему финансовому положению и преимуществам образования, играли значительную роль в прибалтийских губерниях. В мае 1917 г. переселившиеся еще в прежние времена в Германию балтийские немцы основали «Германо-Балтийское общество». 18 сентября 1917 г. «Рыцари и землевладельцы Курляндии» создали парламент, в котором немцы составляли большинство. Он официально попросил «защиты Его Величества и могущественного Германского Рейха. Мы с доверием вручаем наши судьбы в руки Его Величества и назначенной им германской военной администрации». 6 ноября 1917 г. депутация Рыцарей оккупированной части Ливонии вручила Гинденбургу и Людендорфу петицию с просьбой о включении Ливонии и Эстонии под защиту прусской короны или назначенного императором вице-короля. 30 декабря 1917 г. Чрезвычайный Сейм Ливонии принял резолюцию об отделении от России.

Задача немцев в Литве была сложнее — здесь тяготы немецкой оккупации породили значительное антигерманское движение. Немцы должны были найти влиятельных союзников среди литовцев В ноябре 1915 г. германское министерство иностранных дел сумело при помощи германо-литовца Степутаты заключить соглашение с издателем газеты «За Литву» (издававшейся в Лозанне) Габрисом. Именно эта связь позволила к апрелю 1916 г. создать «Лигу нерусских народов». 2 мая 1917 г. Людендорф издал приказ о необходимости всеми силами привлечь литовцев на сторону Германии. Задача немцев была осложнена удовлетворением основной массы литовцев решением Временного правительства предоставить права автономии в составе федерализированной России. Сложилось любопытное соотношение сил: консервативное сельское духовенство и владельцы небольших участков земли были привлечены германскими обещаниями, в то время как городская интеллигенция и рабочие искали союза с демократической Россией.

Созданному в июле 1917 г. комитету по созыву общелитовской конфедерации немецкие военные власти заявили, что «независимая Литва должна находиться в союзе с Германией на основе военного соглашения, таможенного союза и совместного владения стратегическими железными дорогами» {411} . Немцы выставили литовцам жесткие условия: либо они выбирают в качестве покровителя Германию, и тогда Литва, связанная союзом с Германией, будет объединена полностью, либо она будет поделена между Германией и Россией, причем германская часть будет попросту аннексирована и включена в состав Рейха, Литовцы предпочли пока не давать однозначный ответ и попросили немцев об увеличении возможностей их внутреннего самоуправления. 22 сентября 1917 г. был создан Литовский национальный совет (Тариба). Командующий германскими войсками на Восточном фронте принц Леопольд Баварский в специальной прокламации признал «Национальный совет находящимся под контролем германской администрации» {412} . 11 декабря 1917 г. Тариба провозгласила «независимое литовское государство, связанное союзом с германским рейхом». Так был создан зачаток движения, приведшего к историческому разрыву Литвы с Россией.

Нужно особо отметить, что Запад категорически отказывался от всяких контактов с подобными органами, так как твердо держался принципа единой и неделимой России. И прибалтийские инициативы Антанта оценивала трезво: Германия осуществляла здесь высший контроль, она использовала раскол России в целях борьбы с нею и с Западом.