Зачарованный киллер

Вы, все те, для кого погода — уютное кресло около телевизора, для кого дождь со снегом, слякотные тротуары, мерзкий ветер, рвущий ветхое тело, — абстракция с огромной кружкой горячего сладкого чая, а морозная тьма пустеющего города — мечтательная кровать в полумраке тихой спаленки, — все вы, живущие в своих квартирах или домах, — вам ли понять бездомного человека, которого усатый сержант выгнал с вокзала в кладбищенскую стужу ночи!

А согласился бы я променять это охлажденное одиночество на вонючую теплоту барака? Там, в зоне, когда до утренней поверки еще шесть часов; в тумбочке толстый ломоть хлеба с солью, и его можно есть, отщипывая маленькие кусманчики; поверх прозрачного одеяла брошена телогрейка, а носки уже высохли, и их после еды можно натянуть на ледяшки ног горячими. И провалиться в шелестящие сны о воле, дыша в ситцевый шатер формального одеяла и стеганой телаги, которую ты выменял на 200 грамм розового сала.

Нет уж, это вряд ли.

Ладно, что уж. Не замерз вчера, не замерзну и сегодня. Если подсчитать имущество, то сегодняшняя ночь не самая плохая. Имеются два чуть объеденных беляша, почти целая луковица, куриная кость с хрящами и волокнами мяса, а главное — полбутылки пива «Балтика‑6» и непочатый флакон тройного. Если отойти чуть подальше от Белорусского, где в домах подъезды заперты, то ближе к Пресне полно открытых. Повезет, так и подвальная дверь окажется без замка. Или — чердачная.

Сегодня

…Я шел по ночной Москве, постепенно восстанавливая хорошее настроение. Впрочем, хорошим его называть не вполне правильно. Это, скорей, было настроение безразличия, равнодушного покоя. Грубость сержанта, вышвырнувшего меня с вокзала, когда я так удобно устроился в зале ожидания на великолепном сидении у телевизора, чуток вывела меня из этого размеренного состояния, адреналин, наверное, непрошеной дозой поступил в кровь. Сейчас он рассосался.

Хорошо жить, не загадывая дальше, чем на пару часов вперед! Зато — свобода. Никаких тебе забот, всероссийский БОМЖ Вовка Верт! Это, когда мы с женой работали в многотиражке, она учинила такую подпись под фоткой. На фотографии шофер, утирающий руки ветошью, и подпись: «Никаких тебе забот, шофер 7‑го АТП, Петр Зайцев». Там должно было быть предварительное разъяснение, что Зайцев произвел полную техническую подготовку автомобиля и теперь на трассе у него не будет проблем. Но абзац по непонятной причине выпал, а оставшийся производил предсказуемое впечатление.

Я дотопал все–таки до «Баррикад». Около метро проблескивал луноход, поэтому я вывернул на Столярный переулок, перешел на противоположный от бани, где проходу не было от крутых иномарок, тротуар и, миновав училище, нырнул в ближайший дом. Первый подъезд был под кодом, второй — тоже, но в третьем интеллигентные жильцы уже выдернули из замка электронную начинку, дверь была приоткрыта.

Люблю дома сталинской постройки. Подъезды широкие, с площадками и настоящими объемными батареями на каждой. И даже, перед чердаком предусмотрена площадка, где я, естественно, и обосновался, прислонившись к жаркому чугуну спиной. Между ног я уместил газетку, аккуратно разложил припасы, но пришлось встать: без запивки, да еще в расслабленной позе, до сих пор не научился пить не разбавленный одеколон.

Кроме того, следовало приготовить горячую закуску. Холодная закуска — удел извозчиков, настоящие интеллигенты используют только горячую. Вряд ли стоит доказывать, что аббревиатура БИЧ свидетельствует о моей интеллигентности, пусть и бывшей.

Стакан у каждого, уважающего себя бича, как пистолет у Лимонадного Джо, — всегда наготове. А у меня — так целых два: стограммовая стопка для спиртосодержащих сурогатиков и обыкновенный, для благородных напитков; в который я тот час набухал пиво.

Одеколон в пищеводе не застрял, прокатился вонючим комом, подталкиваемый в тройную спину горьковатым шаром «Балтики‑6». Не знаю, возможно никаких комков и шаров там и не было, в физиологии пищеварения я — меньше, чем дилетант, но ощущения были именно такие — как от вонючего, огненного комка и благословенно горьковатого шара.

Эти стилистические изыски промелькнули у меня в голове и сменились благодатным умиротворением. Вечно сохнущий рот наполнился слюной, я вынул из горячих батарейных ребер беляши, куриную ногу, распластал луковку и начал с беляша. Курицу оставил напоследок. Вот ведь, детская привычка — оставлять вкусненькие кусочки на конец еды!

Запив трапезу последним глотком пива, я потянулся за сигаретами. они у меня находились в пластиковой коробочке от какой–то импортной гадости, и среди них, как я помнил, было два вполне приличных бычка.

Нет ничего лучше, чем после легкой выпивки и приличного ужина затянуться крепкой сигареткой. Я точно помнил, что один из бычков соверинг — прекрасный вирджинский табак из Англии. Но ни бычка, ни коробочку, в которую я складывал предварительно подсушенные бычки, на месте не было. Не было в кармане бушлата, не было в кармане ватных штанов, не было ни в одном кармане пиджака. Ума не приложу, где и как я ее ухитрился посеять? Не стащили же ее у меня?!

Я повозился, вставая, размял ноги и потопал вниз, на улицу. Я хорошо согрелся, взбодрился и чувствовал некий подъем. В любом случае совсем без курева ночь могла превратиться в кошмар. Да и выпивки не мешало бы надыбать про запас. Ведь через пару часов алкоголь выветриться, начнет потихоньку подступать трясучка. А я с похмела буду совсем вялый, трусливый. Сейчас хоть какая–то уверенность проявляется.

Я вышел на скользкий тротуар и пошел вдоль машин на противоположной от бани стороне. Это были те любители попариться, которым не хватило места на основной стоянке. Я смотрел под ноги и вскоре два солидных заграничных бычка лежали у меня в кармане. Подсушу их на батарее…

Эта приоткрытая дверца буквально уколола меня в сердце. Будто я почти выиграл в лотерее.

Я подошел ближе, оглянулся. Никого на улице не было. Как и в машине. Черный жук БМВ манил своим богатым содержимым.

Я сунул голову в щель и напряг слабые глаза. На сидение лежал сотовый телефон, рядом с ним — барсетка.

Я переборол желание схватить оба предмета и драпать. Вещи дорогие, за них могут покалечить. Лучше загляну в бардачок. Мне, в сущности, надо не много: курева, выпивки, пару долларов.

Бардачок открылся от легкого касания кнопки. Кошелька там не было. Как и сигарет или фляги с коньяком. Лежал там фонарик в форме авторучки. Вещь для ночного человека незаменимая. Давно мечтал о таком.

Я взял левой рукой фонарик, а правой пошарил в глубине. Ничего ценного рука не нащупала. Я закрыл бардачок и решился открыть барсетку. Бумажника там не было, а была очень клевая авторучка, не иначе — паркер. Я хотел взять эту авторучку и сделать ноги, но не смог двинуться. Что–то жесткое сжало мне шею, от боли я захрипел.

Дальнейшее не оставляло у меня сомнений. Сейчас меня бросят на асфальт и будут долго пинать. Надо принять позу эмбриона и закрыть голову руками. Но как он подошел, так тихо?!

Клещи на шее чуток разжались. Я, как и ожидал, вылетел из машины спиной вперед и грохнулся на спину. Теперь я видел карателя: он не обернулся ко мне, копался в машине, проверял, видно, что я успел стибрить.

В руке у меня был фонарик. Я сел и протянул обе руки вперед. «На, — думал я, — забери, только не бей!

Он вытащил голову из машины, повернулся ко мне и, вместо того, чтоб подойти, попятился. Я начал вставать. Я собрал наконец слабые ноги, встал, согнувшись от боли в пояснице, двинулся к нему, продолжая протягивать украденное. Тогда он, вместо того, чтоб взять фонарик, окончательно нырнул в машину и захлопнул дверцу.

Совершенно растерявшись, я направил фонарик в окно и нажал на кнопку. Мне казалось, что он чего–то не понял, или вообще не увидел в полумраке мой жест доброй воли.

Вместо луча света из фонарика вылетела какая–то искра, что–то шлепнуло, фонарик вырвался у меня из рук, чуть не оторвав палец.

Я продолжал ошеломленно стоять, уставившись на звездочку, образовавшуюся на стекле. Потом повернулся и побежал в сторону метро.

Я пытался бежать быстро, но гамнодавы скользили, да и страх сковывал движения. Так бегут во сне: медленно и плавно, будто в воде.

И, будто во сне, из ниоткуда появилась широкая тень, заслоняя мне дорогу и материзовываясь в плотного мужика в спортивной одежде. И этот мужик расставил руки, а я попытался затормозить, но совершенно расскользился и упал на правый бок.

Я попытался упереться левой рукой, чтоб встать, но в руке еще был проклятый фонарик. Бросить его было почему–то совестно, я попытался спрятать его в левый карман бушлата, он зацепился, что–то грузное свалилось на меня, и я, постанывая, пуская слюни, начала на карачках выбираться, выбрался и, стоя на карачках, посмотрел на это грузное.

Это был тот мужик в спортивном. Он лежал лицом вниз, в его позе было некое умиротворение, какая–то игрушечная нарочитость. Живые так не лежат!

Я встал и прижался спиной к фонарному столбу. Фонарь мигал, реальность вокруг то проявлялась, как фотоотпечаток в ванночке, то исчезала. Мужик лежал, напоминая ватную игрушку гигантских размеров. Чуть вдали стояла БМВ, черная и беззвучная. Очень хотелось выпить. И закурить.

Совершенно не осознавая своих действий, я наклонился над мужиком, перевернул его на спину и потрогал веки. Глазные яблоки под веками не пульсировали. Никаких следов ранения на мужике не угадывались, хотя до меня замедленно доходило, что был выстрел и что выстрел этот произведен не мной.

Желание выпить и закурить окончательно задавило страх. Я пошарил по карманам его спортивной курточки, вынул пачку сигарет, продолжил обыск. В нагрудном кармане обнаружилась пачка ассигнаций, но это были не доллары и не рубли. Я спрятал деньги к себе за пазуху, протянул руку к поясу спортивных штанов. Рука наткнулась на нечто твердое. Даже не ощупывая, я догадался, что это пистолет. Тогда я охлопал его штаны, ничего там не обнаружил, вынул из открытой кобуры оружие, сунул его к деньгам и направился к машине. Терять мне было нечего. Из существования бродяги я неожиданно попал в мир бандитов.

Даже не бандитов, — а в ирреальность дешевенького детектива. Прямо под мягкую обложку покета, где фонарики и авторучки стреляют, а около бани сводят счеты различные авторитеты.

В это незаправдашнем мире надо было вести себя сообразно нехитрому сюжету. Например, вынуть пистолет, передернуть затвор и обхватить рубчатую рукоятку обеими руками.

Я не стал вынимать пистолет, а просто наклонился к звездочке дверного окна и прищурился. Владелец машины был жив. Он сидел, откинувшись на спинку сидения, а почувствовав меня, повернул голову и что–то тихо сказал.

Я не разобрал, поэтому взялся за ручку и открыл дверку.

— Что с тем? — выдавил сквозь зубы раненый.

— Скорей всего мертв, — ответил я лаконично.

— Чем ты его?

— Это не я.

— Водить можешь?

Я не только мог. Когда–то у меня были одновременно «мерс», «фольсваген» и запорожец. Причем, я сам ездил на «фольсе» или «запоре», а на «мерсе» ездила охрана. Это было круто, когда к банку подъезжал старенький запорожец, рядом останавливался огромный «мерседесс», оттуда выходил боец, открывал мне дверку, и я, одетый в древние вельветовые брюки и залатанный свитер, выползал из игрушечной машинки… Банковские служащие выходили посмотреть на этот театр. Который, кстати, на этом не заканчивался: за мной выпрыгивал английский бульдог с трехсотграммовой золотой цепью вместо ошейника…

— Садись, я скажу, куда ехать.

Ключи торчали в замке, наверное он пытался уехать, но рана помешала. Я включил зажигание, пошарил рычаг передач, не нашел, посмотрел вправо, обнаружил автоматическую коробку, которую не любил. Пришлось зажечь зажигалку: я не помнил, в какое положение надо перевести рычаг автомата.

БМВ мне водить не приходилось. Слышал, что машина очень скоростная. Поэтому я не торопился, на акселератор жал осторожно. Мы выехали на Красную Пресню и парень умирающим голосом корректировал маршрут. Через несколько поворотов я полностью потерял ориентировку. Москву я никогда не знал достаточно хорошо. Особенно, с точки зрения автомобилиста. Вот на метро я мог доехать куда угодно, метро — транспорт пролетария.

Внезапно, перед глазами потемнело. Я резко вдавил тормоз. К горлу поступило, я распахнул дверцу и сблевал, а потом начал хватать свежий воздух ртом, как некий эликсир. Вспомнилось, что я хочу выпить и закурить. Сигареты лежали в кармане, а я про них и забыл.

— Выпить есть? спросил я раненого.

Он отрицательно качнул головой.

— Плохо мне, выпить надо.

— Сейчас будет ларек, — пробормотал он.

— Денег нет.

— Возьми в левом кармане.

Пачка в левом кармане у него была внушительная. Я наощуп отобрал пару бумажек, вынул. Оказались двадцать и пятьдесят долларов. Более, чем достаточно.

Ларек действительно оказался за следующим поворотом. Я припарковал машину с ним рядом и сунул в запотевшее окошко двадцатку:

— Самой лучшей выпивки, напиток, пожрать. И стаканчик.

Оставив дверцу приоткрытой, я выпил стаканчик, запил фантой. Есть пока не хотелось. Да и водка не оказывала привычной реакции. Я смял пластиковый маломерок, уронил его и отчаянно сделал несколько глотков прямо из бутылки. И жадно запил. И посидел минуту, закрыв глаза.

Подействовало. Спокойней стало биться сердце, которое последние полчаса колотилось, как раненый птенец, уравнялось дыхание, нос перестал ощущать вонь липкого пота под грязной одеждой.

Я покосился на соседа. Он дышал трудно, На губах вскипали розовые пузырьки. Я не стал его мучить, завел машину и посмотрел вопросительно.

— Два поворота направо, там покажу.

Сделал нужное количество поворотов я вновь покосился на него.

— Вон тот дом. Второй подъезд.

Я еще только парковался у тротуара, а он уже бормотал в телефонную трубку. Он совсем обессилел, воздух при вздохе–выдохе буквально скворчал у него в груди.

Люди с носилками появились у машины почти мгновенно. Я надеялся, что он мне что–нибудь еще скажет, попросит о чем–нибудь. Увы. Когда его начали выносить, он окончательно потерял сознание.

— Эй, а мне куда? — спросил я носильщиков.

— Подожди тут, — буркнул один из них.

Что ж, ждать так ждать. Водки еще много.

Я повторил процедуру с запрокидыванием бутылки к горлу. Сладострастный поцелуй — горлышко к горлышку. Подумал о том, что так и не захотелось пожрать. Бурные события напрочь отбили аппетит. Да и водка не шибко брала. А зачем, собственно, я тут сижу? Надо отъехать подальше, и делать ноги. В кармане какие никакие деньги, пусть и неизвестной страны. Найду где их поменять. Можно еще пошарить в машине, найдется что–нибудь на продажу. И вообще, исчезнуть лучше из Москвы. В Харьков поеду, за границу. Там я и с такими деньгами буду считаться богатым. Особенно среди бичей.

Додумать я не успел. Дверь открылась, впустив бородача в спортивном костюме. Он грузно уселся, странно посмотрел на меня, спросил:

— Какие у вас планы?

— Неопределенные, — сказал я честно.

— Ну, вы уезжаете или желаете остаться?

— Скорей уезжаю.

— А как же заказ? Валентин пока нетрудоспособен.

— Как он?

Хоть имя теперь знаю.

— Легкое пробито. Везли долго. Возможен пневмоторакс. Ничего, оправится. Нас больше волнует заказ. Валентин сказал, что второй убит…

— А я тут при чем?

Действительно, при чем! Валентина этого подранил… Был свидетелем убийства второго… Явно — не при чем.

— Я, собственно, не знаю кто вы, — осторожно выговорил бородач. — Судя по маскарадной внешности — такой же профи, как и Валентин. Вот я и подумал…

Полувопросительная фраза явно провоцировала на чистосердечное признание: да, мол, профессионал, коллега Валентина. Готов продолжить его славное дело, то бишь — заказ. Поэтому я скромно промолчал. После паузы бородач заговорил конкретней:

— Я, впрочем, в ваши профессиональные секреты не лезу. Инкогнито, так инкогнито. Аванс Валентин, правда, уже получил, но он его вам впоследствии вернет. Так что, если желаете, мы можем тот час заключить контракт. Оплата 40 на 60. Десять процентов сверху общей суммы я готов вручить тот час. Это надбавка вам лично.

— Поясните, — сухо сказал я.

А, так вы не в курсе. Но, если знакомы с Валентином, то понимаете, что у него производственная травма. А у нас уже нет времени искать нового исполнителя. Не позднее двух суток клиента следует нейтрализовать. Вы возьметесь?

Я думал лихорадочно. Все эти иносказания меня не смущали, как не смущало и то, что кого–то надо замочить. Беспокоило меня как раз то, что взяться за дело, в котором я совершенно не разбираюсь, я вполне могу. Как и смыться с деньгами. Валентин их, судя по всему, не рассказал о нашем чудном знакомстве. Но не слишком ли сие рискованно? А как разыщут! Может, стоит разузнать детали?

Конкретизируйте, — еще более сухо сказал я.

— Ну, что тут особенно конкретизировать. Наш сотрудник выведет вас на клиента. А дальше, как говорится, — ваши проблемы. Телефон для связи я дам, окончательный расчет по стандартной схеме. Соглашайтесь, а.

— Инструмент? — продолжал я разыгрывать из себя немногословного Чингачгука.

— А у вас разве нет?.. Простите, не мое дело! Какой предпочитаете?

— Тот же, что у Вали.

— Я, извините, не знаю, чем работает ваш коллега. Подождите минутку…

Он взял телефон, набрал номер. Спустя действительно минутку вышла некая личность с портфелем, подала этот портфель бородачу и удалилась.

— Вот, выбирайте, — открыл он портфель.

— Многочисленное оружие, находящееся там меня не привлекло. Представить себе не мог, что буду охотиться на человека с пистолетом в руках. Хотя пистолет еще грелся за пазухой. К тому же я все больше возвращался к мысли о Харькове, о загранице. Ведь ни раненому Валентину, ни этому бородачу ничего обо мне неизвестно. А нынешняя моя внешность не дает ни малейшей информации о моем нормальном облике. Никаким гримом не сотворишь такое безобразное чудище. После баньки, парикмахерской и магазина одежды меня ни одна собака не узнает.

— Возьму это, — сказал я, вынимая уже привычный фонарик.

— Одноразовый, — сказал бородач.

— Знаю.

— Сейчас пришлю наводчика, — сказал бородач, выбираясь из машины. Он же — контролер. Деньги передам с ним.

Он ушел, а я срочно приложился к бутылке. Какой еще контролер? Они что — следить теперь за мной будут? Так мы не уговаривались.

Наводчик оказался развязным, вихлявым каким–то мужичком с буденовскими усами. Он ввинтился на сидение, протянул длинную руку и представился:

— Леха.

Я его руку не принял и представляться не стал.

Он ничуть не обиделся, вытащил бумажный кирпич:

— Это вам. Поедем сейчас или у вас какой–то план?

Небрежно сунув тяжелую пачку за пазуху, я спросил:

— Водить умеешь?

— Спрашиваешь!

— Садись.

Я напряженно думал, как от него избавиться.

Вчера

…«Есть люди, которые, погружаясь в одинокую трясину солдатской службы, капитулируют перед буквой уставов, казарменным режимом и теряют собственное лицо. Правда, такие и до армии, чаще всего, лица не имели. Но есть и другие: они вместе со всеми погружаются и общее болото, зато выходят оттуда еще более цельными, чем прежде…»

Не ручаюсь за точность цитаты, но по сути так и пишет Джон Стейнбек в книге «На восток от Эдема». Дальше, по–моему, у него говорится так: «Если ты сумеешь выдержать падение на дно, то потом вознесешься выше, чем мечтал…»

Не знаю, может, слова Стейнбека и отражают действительную картину в американской армии, возможно, что стала такой и наша армия с воцарением в ее рядах этой пресловутой дедовщины. Может быть… Но те Вооруженные Силы, в которых довелось мне служить в 60-x годах, меньше всего напоминали болото. Это было, скорее, теплое озеро, пруд, затянутый ряской и пере населенный жирными карасями. А я в этом водоеме был если не щукой, то зубастым окунем, это уж точно. Начну с того, что я был, пожалуй, единственным экземпляром в Советской Армии, на долю или честь которого выпало дважды принимать воинскую Присягу. Дело в том, что за год до призыва я сдуру поступил в авиационное училище, где эту присягу принял. В первое же увольнение, куда меня отпустили под надзором сержанта–второкурсника (я соврал, что мать болеет, — увольнения в первый месяц службы не полагались), я с размахом гульнул; и все ничего, но сержант оказался слабым воином. Он принял столько же, сколько я, раскис, пришлось его отмачивать в ванне, поить нашатырным спиртом с водой. Все равно, до воз вращения в училище он толком не очухался — ввалился в проходную, как квашня. Руководство училища, не сколько ошарашенное, — училище считалось престижным, поступить туда было трудно, — вежливо попросило меня освободить казарму, что я и сделал с удовольствием.

Так что, перед коллегами–призывниками я имел пре имущество месячного знакомства со службой. Что не избавляло меня от внеочередных нарядов. Почему–то наказание всегда приходилось отбывать в посудомойке. Гора алюминиевых мисок, покрытых противным жиром, так мне надоела, что я купил в ларьке лист ватмана, тушь, перья, посидел вечер в ленкомнате, а на другой день зашел в комнатушку старшины–сверхсрочника, Кухаренко, заведующего общепитом.

— Разрешите обратиться, товарищ старшина? — спросил я бодро.

— Обращайтесь, — приподнял на меня томный от жары и похмелья взгляд кухонный командир.

— Я хочу показать вам вот этот чертеж. Смотрите, в посудомойке у нас ежедневно работает наряд из трех человек. И все же посуда недостаточно чистая. Можно сделать автомат для мытья посуды. Видите, все просто: вначале посуда замачивается в камере, затем в следующем отсеке она на ленте транспортера попадает под горячий душ, потом — в сушку. Обслуживает автомат один человек — загружает с одного конца грязную по суду и вынимает с другого чистую.

Старшина радостно вскочил:

— Вот что значит новый призыв, грамотное пополнение. У вас, наверное, все восемь классов?

— Десять, — сказал я с достоинством.

— Да, что значит образование. Пойдемте к командиру полка, об этом надо ему доложить. Меньше всего я предполагал, что кухонные агрегаты интересуют командиров такого ранга. Но старшине вид ней. Если уж, он скромную десятилетку считает образованием…

Командир полка — невысокий подполковник Нечипайло, принял мой чертеж с удовольствием. Видно было, что ему до тошноты скучно сидеть в штабе и заниматься служебными вопросами. Он почти в тех же словах выразил одобрение грамотности нового призыва и спросил:

— Что же нужно тебе, сынок, чтоб эта машина работала?

— Свободное время — думаю, за месяц управлюсь: возможность выхода из части — тут рядом заводишко небольшой, я там договорюсь о помощи с металлом, ну и местечко для работы. Да, еще небольшая сумма денег — придется подкупить кое–какие инструменты, шланги резиновые, в общем, в хозмаге посмотрю.

— Инструменты выдадут механики, денег выпишем,

— а все остальное… — он позвонил в роту, — капитан, ты у себя? Зайди–ка ко мне.

В ожидании капитана подполковник распространялся о нехватке в полку грамотных и добросовестных солдат и офицеров. Единственной опорой он считал сверхсрочников, старшин и сержантов (институт прапорщиков тогда еще введен не был), но признавал, что у этих доблестных служак тоже грамотешки не хватает. Прибыл командир роты. Увидев меня, он довольно осклабился, уверенный, что я опять влип в какую–то историю и теперь внеочередными нарядами не отделаюсь. Капитан этот относился ко мне очень неодобрительно. Буквально в первые дни службы один «дембель» попросил меня сбегать за бутылкой. Старикам отказывать в такой мелочи неприлично, я махнул через забор, но на обратном пути неудачно напоролся на дежурного офицера, увидевшего мой оттопыренный карман. Он ввел меня в роту, держа эту злополучную бутылку, как факел с олимпийским огнем. У «дембелей», наблюдавших эту картину, вытянулись лица. Ротный особой трагедии в моем появлении не узрел. Его интересовало, кто меня послал? Видно, кое на кого из старичков у капитана был большой зуб.

— Ну, рядовой, кончайте сочинять, что для себя.

Что ж вы, один бы ее выпили, что ли? Говорите, кто послал, и идите, вы еще присягу не принимали, что с вас взять.

— Разрешите, — шагнул я к столу.

Пока я открывал бутылку и наливал в стакан, капитан вел себя мирно — он еще ничего не понимал. Когда я выпил второй стакан и начал сливать остатки, он взревел и вырвал его из моих рук. После впечатляющего потока ругательств он вызвал взводного и при казал:

— В кровать этого обормота уложить, из казармы не выпускать, до утра не беспокоить. А с утра — на кухню, в посудомойку!

Во всем этом было одно хорошее звено — «дембеля» прониклись ко мне благодарным уважением, что значит немало для салажонка. Дедовщины, повторяю, в том уродливом виде, окутавшем нынче армию подобно ядовитому туману, у нас не было. Но, естественно, уровень загруженности у первогодков и солдат третьего года службы был разный. Все так и делились, по годам: «салага», «фазан», «дембель» или «старик». Командир смотрел на меня и облизывался. Но долго радоваться комполка ему не дал.

— Этот рядовой на месяц освобождается от всех занятий и распорядка дня. Зайдите с ним в бухгалтерию, пускай выпишут деньги, я сейчас позвоню. И предупредите на КПП, что у него свободный выход из части в дневное время. Увольнительные будете выписывать сами. — И добавил ошарашенному капитану: — Гордиться надо, хорошее пополнение получил. Моя свобода совпала с примечательным событием. В армию пришли первые девушки. Им еще не сшили форму, вместо нее выдали лыжные костюмы, в которых девчонки походили на байковых медвежат. Одна из этих девушек благосклонно приняла от меня шоколадные конфеты и согласилась испить сладкого вина в мастерской — небольшой комнатушке за казармой, которую я снабдил крепкой дверью без щелей.

Дней через двадцать капитан спросил у взводного:

— Где этот салажонок, что там у него с машиной?

— Вон он, — ехидно сказал лейтенант, показывая в окно за спиной ротного, в которое был виден я в обнимку с солдаткой.

Конечно, мне не следовало целоваться напротив кабинета командира. Но двадцать дней постоянного общения с портвейном «три семерки» притупили мою бдительность.

— Сюда его! — заорал капитан. — Доставить!!!

Меня ввели.

— Ему! Поручили! Доверили! Оказали доверие!

Тут командир заметил, что я едва стою на ногах.

— Да он же едва на ногах стоит, — сказал капитан обиженным голосом.

Утром на плацу выстроился весь полк. Одни штабные занимали пространство целой роты

— Рядовой Верт, — зычно скомандовал подполковник, — выйти из строя!

Старательно чеканя шаг, а вышел на середину плаца. Так обычно выходят отличившиеся для получения правительственной награды. Я казался сам себе очень маленьким на сером бетоне плаца, на фоне огромного П-образного строя.

— Вот этот, — указал подполковник на меня, вот этот…

Тут он добавил десяток фраз, доказывающих, что служит он давно и речевой характеристикой подчиненных владеет на высоком уровне ветеранов. Потом он вкратце пересказал историю проблемы.

— И что же он делает? — интригующе спросил командир у полка. Так как никто ему не ответил, он ответил себе сам: — Он пьянствует, в его каптерке найдено тридцать семь пустых бутылок из–под портвейна. «три семерки»! — По рядам пробежало глухое, но завистливое «Ого–о–о!» — Он развратничает (подполковник, правда, высказался более конкретнее), отрывает от службы наших девушек, деморализует их! — в последовавшем за этими словами междометии чувствовалось больше восхищения, чем зависти. — Он бездельничает, пропивает, пропивает казенные деньги… Он обманывает своего командира!

Последнюю фразу подполковник произнес особенно зычно и эффектно. Видимо, этот факт показался ему сов сем уж кощунственным, чем–то вроде гопака во время службы в православном храме.

— Но он зря думает, — набирал высоту подполковник, — что меня легко обмануть! Я хохол, я всю жизнь в армии, я таких, как он, видал!

На этом запас риторики у него, видимо, иссяк. Он не стал уточнять, где именно ему доводилось встречаться с «такими». Он попросту отвалил мне пятнадцать суток строгого, пообещав сгноить на гауптвахте, и рас пустил развеселившийся полк.

Но история на этом не закончилась. Дело в том, что в момент прибытия меня на «губу» в Спасске Дальнем, там происходила смена начальства. Вместо юродивого капитана по кличке Гуляя гауптвахту принял под свое командование монументально величавый майор Перебейнос. Гутю, его предшественника, я знал только по слухам. Говорили, что те, кто попадал под опеку Гути даже на трое суток, возвращался в свою часть все равно через пятнадцать дней. Действовал он так: подходил к новичку и строго спрашивал, есть ли у того теплое белье.

— Так ведь лето же, товарищ капитан! У меня толь ко трусы и майка. В соответствии с формой одежды.

— За пререкательство с начальством — пятнадцать суток!

— Почему подворотничок расстегнут — спрашивал он у другого.

— Никак нет, товарищ капитан, застегнут!

— Соображать не умеешь, а еще пререкаешься! Подворотничок не имеет пуговиц… Добавляю тебе еще пять суток!

Восьмого марта Гуте по несколько раз звонили и поздравляли его с Международным женским днем. Если он спрашивал, почему, то ему отвечали: «Потому, что ты — сука подзаборная! “

Впрочем, перейдем к Перебейносу. Майор прибыл на новое место службы с личным шофером, что тоже усиливало впечатление монументальности от его величественной фигуры. Осмотрев здание гауптвахты, майор приказал — выстроить на небольшом плацу всех наказанных солдат и сержантов.

— Кто из вас знаком с производством малярно–штукатурных работ?

Я мгновенно откликнулся. Я еще не знал, чем все это грозит, но сидеть в камере и не мог — надоело. А с названными работами я был знаком — видел, как белили и красили нашу квартиру наемные маляры. Они работали каждую весну и я активно пытался им помогать, после чего получал головомойку от матери, как в переносном, так и в прямом смысле — она долго терла меня в ванне дегтярным мылом.

— Прекрасно, — оглядел меня и еще одного паренька, который заявил о себе чуть позже, майор. — Ремонтом займемся завтра. А сейчас грузитесь на машину — и на вокзал: надо мои вещи перевезти. Вы — старший, — указал он на меня.

Квартиру майору дали на втором этаже старого купеческого дома. На второй этаж вела винтовая лестница с очень высокими ступеньками. Ребята, изгибаясь, тащили по этой лестнице огромный шкаф, а я на правах старшего шел сзади с маленьким стульчиком в руках и покрикивал:

— Осторожно, осторожно, не спешите.

На одном коварном повороте парень, поддерживающий задний угол шкафа, неловко ступил, выронил ношу, и шкаф угрожающе накренился. Майор внизу вскрикнул. Я чисто механически подставил плечо и, хотя сильно расцарапал щеку, деревянную драгоценность удержал.

Вечером майор вызвал меня в кабинет.

— Я тут ознакомился с вашим делом, — сказал он, предложив сесть. — Вы, и вижу, человек грамотный, старательный. А мне как раз нужен старшина гауптвахты, надежный нужен человек, умелый. Если вы не против; я тут вас пока задержу на месяц–другой, а по том оформлю официально. А вы пока занимайтесь ремонтом: гауптвахта — лицо гарнизона, посмотрите, до чего довели здание, двор. Все отбывающие наказание — в вашем распоряжении. Деньги возьмете в хозчасти, купите краски, олифы. Посмотрите, что на складе есть, со старшинами в частях познакомьтесь, краскопульт ну жен, известь там…

Наступила веселая жизнь. Я по–прежнему жил в камере, но теперь она не закрывалась, в нее внесли кожаный топчан и пару тулупов, заменивших мне матрас и одеяло. Когда нужно было в город, я надевал повязку патрули и бродил, где хотел. Краскопульт, прочую атрибутику я достал легко, я всегда умел достать, а тот, второй парень, оказался действительно специалистом по ремонту, так что он и командовал под моим руководством.

Сокамерникам обижаться не приходилось. Когда начальства не было, все камеры раскрывались настежь, появлялось запрещенное курево, порой, если заводились деньги, — пиво, а то и что–либо покрепче. Перебейнос носился по своим делам, устраивался, знакомился. На губу забегал ненадолго, полностью свалив ее на меня. Доходило до того, что я сам принимал наказанных и определял их в камеры. Доходили слухи, что подполковник тщетно пытается меня с губы вернуть в полк, Но майор эти попытки обрубил с лег костью, и сейчас рассматривается вопрос о переводе меня в гарнизонную службу.

Как–то стоял в туалете, брился. Окликнули. Оборачиваюсь — стоит предо мной генерал. Я даже глаза протер, нет, точно, генерал! Чихнул, а их уже двое. Вроде не пил…

Это потом уже выяснилось, что старый и новый начальники гарнизона явились в вотчину Перебейноса. Во дворе их встретили вельможно развалившиеся на траве арестанты, пускающие по кругу бутылку вермута, с сигаретами в мокрых губах. Когда же они, в поисках старшего, зашли в помещение, то кроме безмолвия распахнутых камер их взглядам предстал некто в тельняшке, бреющийся (что на губе, как и курево, запрещено) в туалете.

— Кто вы такой? — спросил первый генерал.

— Я — спросил его я.

— Вы, вы! — сказал второй генерал. — Кто вы такой?

— Я старшина. Вернее, арестованный. Отбывал наказание, а стал старшиной. Вот, ремонтом занимаюсь. И я протянул им зачем–то станок, будто именно с помощью этого бритвенного прибора я и занимался ремонтом.

— Ну, ну… — сказал первый генерал.

— Да! — сказал второй.

Они повернулись и вышли, не добавив ни слова. На встречу им уже бежал Перебейнос, оповещенный кем–то по телефону.

…Когда я вернулся в полк, на проходной меня уже ждал комроты.

— Ну, пойдем, — сказал он кровожадно, — подполковник требует.

Подполковник выглядел довольным.

— Поблагодарить тебя хочу, — неожиданно сообщил он мне. — Здорово ты этого майора умыл, будет знать, как со мной связываться.

Я взглянул на расстроенное лицо капитана.

— Что молчишь–то? — продолжал подполковник.

Служить–то как собираешься?

— Как прикажете, — молодцевато гаркнул я.

— Как прикажу. Знаю я вас, интеллигентов. Специальность освоил?

— Он еще не занимался в группе, — вмешался капитан, — он же другим занимался.

— Со специальностью радиста знаком, — сказал я. — Имею второй класс и права водителя профессионала. Изучал в ДОСААФ.

— Вот! — сказал комполка, укоризненно посмотрев на капитана. — Знает специальность, что ж его в полку мариновать? Отправим его на точку, в роту Буйнова, там специалистов нехватка, дежурить на КП некому. А пока дней на семь загони его в посудомойку.

Подполковник был ветераном, — это чувствовалось. Правда он не учел, что небольшая доза гипосульфита, обыкновенного фотографического закрепителя, вызывает понос, а в армии боятся даже намека на дизентерию. Я благополучно отлежался — в санчасти, пока были про ведены все анализы, а потом отбыл в роту Буйнова, базирующуюся в безлюдье уссурийской тайги, так и не повстречавшись с кухонным старшиной. Не надо думать, будто в армии я только хулиганил. Три года тогда служили, призванному летом, пришлось тянуть лямку три года с половиной. Я считался лучшим специалистом части, освоил пять смежных специальностей, имел семь внедренных рацпредложений, первый разряд по стрельбе и самбо, получил медаль за спасение населения во время наводнения в районе Владивостока, а на время учений меня забирали прямо с «губы», если я там в это время сидел. На командном пункте я самолично смонтированным радиоключом двух сторонней передачи выдавал данные локаторной про водки самолетов противника, минуя длинную цепочку планшетиста, считывающего, записывающего, — прямо с локатора.

А ввязывался я в эти анекдотические истории скорей всего потому, что не понимал, зачем специалиста, работавшего в двухсменку через шесть часов на шесть, занимающегося охраной воздушных границ, то и дело отрывают на какую–то нелепую строевую или политучебу, на работу по обслуживанию офицеров. Одному лейтенанту я сложил печь без дымохода.

Когда эту печь попытались разобрать, ничего не вышло:

вместо глины я использовал первосортный цемент. Печка получилась монолитная, нерушимая. Еще в «учебке», когда старшина послал меня выкапывать столбы, я проявил смекалку — спилил их. Старшина долго сокрушался: столбы стали короче и не подходили для электролинии. В наказание он приказал выкорчевать старый пень около туалета.

Пень, был гигантский, с толстенными корнями, уходящими, казалось, в самый центр Земли. Я орудовал над ним и топором, и ломом, и лопатой. Он был несокрушим, наподобие упомянутой печки. Тогда я облил его соляркой и поджег. Был уже вечер, пень горел активно, сбежались солдаты, офицеры…

По всему Дальневосточному округу ходили про меня разные истории, обрастая выдумками. Большинство начальников перестали ко мне привязываться. Особенно после того, как я стал внештатным корреспондентом «Суворовского натиска», дебютировав там с критической заметкой о плохой доставке солдатских писем в роту. К тому времени я поставил рекорд округа по пребыванию на гауптвахте — 120 суток, который отметил тем, что посадил на губу сверхсрочника. Скорей всего, я кончил бы службу в штрафном батальоне, но тут у меня возникли отношения с особым отделом…

Сегодня

Серый рассвет никак не мог пробиться на Столярный переулок. Баня краснела в неоновых просветах фонарей, иномарки отдыхали у тротуаров, как совершенные хищники. Еще недавно я не имел сигаретки, а ночевка в подъезде представлялась мне идеалом.

Мы остановились напротив педучилище, в стороне от бани. Там, где и стоял в прошлый раз несчастный киллер, которому я по нелепой случайности засадил пулю в легкие.

Тело второй моей жертвы уже убрали. Несомненно, он был не единственным наблюдателем. Кто же будет наблюдать за мной? Ни этот ли, буденовец?!

Мы заглушили мотор. Вихлявый беспрерывно болтал, но я не прислушивался. Я старательно прикладывался к бутылке, пытаясь думать. Безмятежное пребывание бомжом основательно отучило меня от этой процедуры.

Двери бани то и дело открывались, выкладывая на тусклый асфальт сияющие полотнища света. Владельцы лакированных зверей иностранного производства завершали ночь утех.

— Его машина вон там. Джип «форд». Скоро он должен выйти. Он обычно в это время уходит. И несколько часов отсыпается. Адрес записать или так запомните?

Я покосился на вихлявого. Не сказать, как раздражал он меня. Особенно его усы.

— Вот, вот. Выходит. Два охранника с ним, третий открывает машину.

Моя потенциальная жертва отличалась мелкой конституцией. Этакий подросток в дорогом пальто до пят. Лицо его я толком разглядеть не мог. Интересно, как собирался его грохнуть мой предшественник, если ручка с фонариком подразумевают близкий контакт. Вряд ли они могут стрелять на таком расстоянии? По крайней мере, убойно. Или у него было что–то более основательное.

— Ну все, я вас оставляю. Адрес повторить?

Вот чего я не ожидал. Как оставляет? Какой адрес?

— Повтори, — сказал я.

— Калашниковский проезд семь. Там домик всего на две квартиры. Не забудьте, что время у вас не много. Чао.

Буденовец вывинтился из машины и, словно призрак, растворился в полумраке.

Зрение у меня последнее время пошаливает. Но слух еще со времен службы радистом прекрасный. Я слышал в открытое окошко его чавкающие по слякоти шаги, потом хлопнула дверца. На ту сторону он не переходил, по эту сторону находится всего три машины. Скорей всего он в третьей. Да ему, наверное, и не нужно скрываться. Скорее всего, эти наблюдатели предусмотрены договором? Впрочем, откуда мне знать. Мне избавиться от него надо.

Я продолжал сидеть на месте пассажира, остро понимая, что следует вылезти на улицу. В моем бродяжьем облике находиться в дорогой машине просто опасно. Тем более, что наблюдается некое оживление, разъезжается народец.

Я все высматривал третью машину с буденовцем, поэтому не заметил подошедшего и напугался до икоты.

— Вовик, ты как тут?

Я чертыхнулся и уставился на Витька. Только этот несовершеннолетний гомик позволял себе ко всем обращаться столь фамильярно. Меня подростки–биченята обычно звали дедом. А он, надо же! — Вовиком.

Витек был самый богатый в нашем бомж–клане Белорусского вокзала. Хотя и платили ему за его попку гроши, но снимали часто. Смазливый был отрок. Выглядел он моложе своих семнадцати, борода с усами у него и не намечались, сам он был пухлый и непосредственный. Одевался гораздо лучше остальной бич–братии, хотя джинсовая курточка была грязноватая. Трудно сохранить вещи в порядке, ночуя то в канализации, то в подъездах.

— Хочешь поставить эту тачку?

Витек явно был под шафе.

— Эй, не рискуй. У меня деньги есть. Толстяк один целую пятихатку отвалил. И вкуснятиной всякой я прикололся от пуза. И ликера вмазал. Не рискуй, я покормлю.

— Послушай, Витек. Хочешь еще одну пятихатку заработать?

— А то!

— Вон, видишь две машины впереди. Высмотри, в какой люди сидят. И спусти воздух из шины. Сможешь?

— Один не смогу, — мгновенно среагировал Витек. — Но у меня тут на вассаре шестерик имеется, хочет как я научиться зарабатывать. Только его пока никто не снимает. Сейчас кликну.

Отрок защелкал языком на манер дятла с пластилиновым клювом. Не умел Витек свистеть, как не старался. Из подворотни выкатился малыш в апельсиновой дранной куртке до пят. Его десятилетняя шестерка по имени Вася — Василек. Самый младший в нашей когорте. Он прибыл из Тулы, где у него была бабушка–злюка. Отца он не знал, а мать недавно в очередной раз посадили. Зная, что его отправят в детдом, Василек смылся в Москву, поголодал на вокзале, благополучно улизнул от двух рейдов детской комнаты милиции и прибился к Витьку.

Пацаны пошептались и двинулись вперед. Как я и предполагал, наблюдатель сидел в третьей машине. Витек нахально постучал в ветровое стекло и начал вешать лапшу своим девичьим голоском. А Василек пригнулся и совершенно растворился около задних колес.

Что ж, похвалил я сам себя, идея не самая плохая. Теперь лишь бы не попасться гаишникам.

Я достал бутылку, свинтил пробку и сделал солидный глоток. Потом перебрался на водительское место, предварительно открыв заднюю дверку для ребят. Они появились тот час и сообразительно залезли в машину. Я некоторое время повспоминал, куда двигать ручку автомата коробки передач, поставил ее на нужное деление и вдавил газ.

Выруливая из Столярного на небольшой скорости, я посматривал в зеркальце. Наблюдательная машина не спеша двинула за мной.

— Ты от нее оторваться хочешь, — догадливо проворковал Витек, — так не волнуйся, все будет тип–топ. Василь оба задних спустил. Да, Василь?

Василек радостно закивал. Ему нравилось в крутой машине, само приключение радовало. Он еще не пропитался застарелым страхом много страдавшего человека. Я же боролся с синдромом ужаса испытанным лекарством — каждый глоток вливал в меня уверенность.

Н Красной Пресне я резко прибавил скорость и с наслаждением увидел в зеркало, как машина с буденовцем начала отставать.

— Сколько там людей было? — спросил я Витька.

— Трое. Двое впереди, один сзади. Тот, кто рядом с шофером, с такими усищами…

Витек еще что–то болтал, но я уже не слушал. Сейчас следовало отъехать подальше и бросать опасную машину. Хотя…

Я свернул в первую улицу, потом заехал во двор и остановил машину. Не верилось мне, что профессионал охотился на человека с таким жалким арсеналом. Тем боле, что эти мини–пистолеты лежали в бардачке. Я зажег свет и начал поспешный обыск. Пацаны тоже шарили на заднем сидении.

Увы, в машине оружия не было. Я сунул в карман сотовый телефон, в другой — заветную бутылку и вылез на улицу. Оставался только багажник. И там я обнаружил симпатичный пластиковый чехол. Ни открывать его, ни тащить с собой мне не хотелось. Я, честно говоря, рассчитывал на простой пистолет, который мог бы пригодиться. Ну, что ж…

— Пошли, пацаны, — сказал я, — дел куча, скоро мы будем богатыми. Нам надо на Речной вокзал попасть.

Вылезая из машины я забыл взглянуть на часы. Но было предположительно часов пять. Скоро откроется метро, самый лучший вид транспорта для таких, как я. Я пошарил по карманам. Из советских денег от покупки водки должно было остаться что–то. Осталось тридцать рублей. На метро хватит.

Я сделал пару хороших глотков, навинтил пробку, бросил ключи от машины под колес и мы дворами пошли к «Баррикадной».

Во времени я немного ошибся, но ошибся в лучшую сторону — метро уже работало. Через полчаса мы вышли на Речном. Я знал, что неподалеку имеется недорогая гостиница. Гостиница была мне просто необходима. Единственное, что пугало, так это то, что могут не пустить в таком виде.

Обменный пункт еще не работал, но около него крутились менялы. Долларовый кирпич ворошить пока не стояло. Я вытащил несколько бумажек той непонятной валюты, подошел к ним и спросил, что это и сколько стоит? Оказалось — английские фунты. Солидные деньги. Менялы приняли их охотно. Подозреваю, что они меня при этом сильно надули, но что еще может требовать бич, явно укравший эти ассигнации. По крайней мере, в руках у меня было две тысячи, вполне достаточно для гостиницы.

Оформление прошло на удивление гладко. Паспорт ли мой чистенький роль свою сыграл, который администраторша нахально забрала, щедрость платы, или сама гостиница была такого пошиба? Меня это не интересовало. Я полностью оплатил четырехместный номер за двое суток, мы прошли мимо подозрительно скривившегося охранника, открыли дверь под номером 37 и оказались в казенном раю. Что самое главное, в этом раю была ванная с туалетом и, как я тут же выяснил, горячая вода.

— Витек, — сказал я. — Ты у нас самый чистенький, внимания не привлечешь. Забирай еще на ту же сумму фунты, дуй к менялам, а потом купи мне ножницы, три бритвенных одноразовых станка, одеколон, одежду. Размер 50, рост 3. Туфли, размер 41. Давай я лучше запишу. Хотя, пяти тысяч на все это не хватит. На еще пару бумажек, за три тысячи все сможешь купить. Заодно Ваське купи приличную куртку. А ты, Васек, иди в буфет, он должен круглосуточно работать, купи что–нибудь пожрать и попить. Пива мне возьми пару бутылок. Вот у меня тут семьсот рублей осталось, на. Себе что–нибудь сладенького возьми. И еще мыло. Пару кусков. Кстати, Витек. Не забудь купит носки, трусы и майку.

Пацаны смылись, а я скинул верхнюю одежду, если то, что я носил, можно назвать одеждой, приложился очередной раз к бутылке, закурил с наслаждением, проверил запор на двери и начал выкладывать на стол свои богатства.

Прежде всего я обследовал пакет с гонораром. Да, сумма впечатляла! Четырнадцать тысяч долларов, как одна копейка. И фотография. Надо думать — жертвы. Лицо тоже инфантильное, черты мелкие, лобик, носик… Глаза хорошие, такие глаза девушкам носить впору. Грустные. Еврейская, наверное, или армянская кровь присутствует. Чем же ты не угодил этим ребятам?

С фунтами я не прогадал. Пачка увесистая, посчитаю потом. Теперь, телефон, два одноразовых пистолета и пистолет настоящий. Вообщем, время смены кожи наступает. Теперь главное — смыться из Москвы. Поеду в Харьков. Я там бывал, городок ничего, национализма там особого нет, народ бедный, с такими деньгами я там и квартиру купить могу. Тем более, что ни моей фамилии, ни моей настоящей внешности эти убийцы не знают.

Я спрятал все свое имущество под телевизионную тумбочку, заткнул ванну (пробки не оказалось, пришлось использовать тряпку, которую я считал носовым платком), пустил воду и включил телевизор. Шла утренняя хроника криминала. Диктор бойко рапортовал о пяти ночных трупах, из которых трое не криминальных (забавное выражение), один — пьяная драка на бытовой почве, один — скорей всего заказное убийство.

На экране возникло проклятое место напротив бани. Труп уже перевернули, лицо покойника было бесстрастное. Похоже, что я стал убийцей. Хотя… Это случайность, от меня независящая. Я даже не собирался, просто несчастный случай. Как вроде бы в него метеорит попал. Нет, моей вины тут нет и быть не может! Мне вообще все случившееся представлялось неким глюком, понарошечным событием, в котором я не участвовал реально.

В дверь постучали, я вздрогнул. Тьфу, это же Вася, наверное.

— Кто? — спросил я.

— Я, — ответил Вася.

Он принес множество еды на тарелочках, бутылку фанты и две бутылки моего любимого пива «Балтика‑3». Как он все это донес, представлялось загадочным. Я не стал ломать голову над его способностями эквилибриста, а сделав очередной глоток водки, хорошенько запил пивом. Есть по–прежнему не хотелось.

— Кушай, Васек, — сказал я, — а я — в ванну. Дверь никому, кроме Витька, не открывай. Если будут стучать посторонние, позови меня.

Я сбросил с грязного тела ветхое рубище и свалился в горячую воду. Давно не испытывал я такого наслаждения.

— Эй, Вася, — крикнул я, — мыло–то принес?

— Принес, дедушка, оно в кармане. Сейчас дам.

— Пиво и водку заодно прихвати. И сигареты с зажигалкой. Вот, вот. Подкури–ка мне, а то руки мокрые.

Я лежал на спине и балдел, попыхивая сигаретой. Потом начал мыться, безжалостно измыливая кусок и предвкушая полноценное бритье (о, как мне надоела эта клочковатая, свалявшаяся борода, а особенно усы, которые все время лезут в рот!), чистую одежду.

В комнате урчал телевизор, чавкал мальчишка. Под тумбочкой лежало мое будущее. Светлое? Или темное? Вместе с грязью я смывал безвременье БОМЖиванья. Сколько же я бродяжничал? Год? Или столетие?!

Вчера

…В серебре росного инея горел утренний лес. Я шел со станции в часть самой длинной дорогой, чтобы вдосталь надышаться тайгой. Почти у самого КПП дорогу мне пересекли пятнистые олени — одна из самых ярких «визитных карточек» фауны здешних мест… В части меня не ждали. Взводный оторопел при виде меня, и во взгляде его отчетливо угадывались изумление и отчаяние одновременно. Однако голос прозвучал уныло:

— Что, опять не приняли?

— Почему же, приняли, сидит.

— Кто сидит?! — взвился взводный.

— Старшина, кто же еще…

Взводный яростно скрипнул зубами, но ничего больше не сказал и отправил меня к комбату… До сих пор так и не пойму, почему нашу маленькую точку — всего–то из двух взводов — пышно именовали батальоном. Раньше это была отдельная рота базирующегося в Спасске Дальнем полка. Затем полк расформировали, а роту превратили в батальон. Естественно, ротный командир автоматически стал комбатом, а взводные — ротными, но тем не менее солдаты упорно именовали их по прежней должности. Если эта смена «вы вески» как–то положительно отразилась на зарплате наших командиров, то, слава Богу, мы возражений не имели: надо же каким–то образом компенсировать им пребывание в таежной отдаленности. Тут ведь не было ни кинотеатра, ни кабака, ни Дома офицеров, ни даже танцплощадки. А что касается меня лично, — то я такой службой наслаждался. Не самой службой, конечно, а окружающей нас Уссурийской тайгой, куда ходить можно было даже без увольнительной.

Но старого ротного, бывшего комбатом, куда–то вскоре перевели, и на его место был прислан майор Стукайло (вот и эту фамилию сохранил я в памяти, воз можно, потому, что ненависть хорошо стимулирует работу запоминающих устройств мозга: ведь многие хорошие люди помнятся как–то смутно, бесфамильно). Но вый комбат был длинным и сухим, как жердь, и без трех пальцев на правой руке. Его фамилию солдаты переделали на русский лад и звали только Стукалиным.

Первое, что сделал новый комбат, вступив в должность, — застрелил батальонную собаку — милую дворнягу по кличке Агдам, которая прославилась тем, что на построениях всегда присутствовал на правом фланге и умела отдавать честь.

Он застрелил пса с неожиданной яростью, просто вытащил пистолет и шлепнул его в лоб прямо напротив казармы…

Служба на маленьких, изолированных точках специфична. Коллектив там, как правило, дружный, живут по–семейному, не чинясь, все, включая офицеров. Стукайло настолько выпадал из норм этой «семьи», что его не просто невзлюбили, его возненавидели. Дополнительную долю ненависти приобрел он, когда ввел строевые и политзанятия: и это для людей, дежурящих по 12 часов в сутки без подмены (специалистов, как всегда, на точках не хватало, они почему–то группировались в больших подразделениях, поближе к цивилизации). Раньше к этим занятиям относились, как к неудачной шутке — начальники отмечали в журналах, вели дневники, а солдат собирали раз в месяц, да и то формально. Теперь порядки навязывались, как в кремлевской парадной части.

Но армия есть армия. И не таким подонкам приходилось подчиняться. Офицеры проклинали все на свете, а солдаты наверстывали упущенные часы отдыха на боевом дежурстве — нагло спали или убегали на ночь за 20 км в деревню Сидатун, где у староверов была ядреная бражка на меду.

Я же с лучшим другом Вадимом Потиным (подружились мы с ним после дуэли и об этом будет специальный рассказ) ночью пошли на заброшенное кладбище в пяти километрах от части и приволокли оттуда громадный староверческий крест. Правильней сказать, Вадим приволок, он человек колоссальной физической силы. Я лишь держался за самый легкий конец. Приволокли мы его, отдышались и вкопали перед штабным окном майора. Он, пока ему не отделали квартиру, спал в штабе, в собственном кабинете. Вкопали мы его тщательно, соблюдая абсолютную тишину. Потом также беззвучно бросили в открытую форточку дымовую шашку и — бегом в казарму, в кровати, будто всегда там были.

Спустя минуту–другую послышалась стрельба, потом грохот, потом короткий, сразу оборвавшийся крик. Вся казарма вывалила на улицу. Эти черти, оказывается, не спали, о чем–то догадывались и теперь в ярком свете двух, мгновенно врубленных прожекторов, сполна на сладились зрелищем из ряда вон.

Майор со сна, в темноте, в дыму дотянулся все же до пистолета, бабахнул наугад в разные стороны, а по том, совершенно очумев от угара, выбил окно и вывалился из комнаты, с размаху приложившись к столетнему кресту из добротной лиственницы — железного дерева, которое даже в воде тонет.

При свете майор обнаружил у себя кривые тонкие ноги, нелепо и длинно торчащие из–под рубахи. Он по добрал эти ноги, встал — медленно, по частям, выпрямился, увидел крест, вгляделся и прочитал крупную эпитафию: “ Незабвенному подонку Стукалину от стаи товарищей».

Это было для него последним ударом. Хорошо, что пистолет остался где–то в дыму, а то майор мог натворить черт–те что.

Офицеры и сверхсрочники подхватили Стукалина, все время заваливавшегося вбок, и уволокли к кому–то в дом, приходить в себя, лечиться. Утром этот крестом контуженный воин вызвал из Спасска особистов. Нас, конечно, кто–то сдал, но особисты предпочли спустить дело на тормозах, так как имели свои виды и на майора, и на меня. Влад, надо думать, до сих пор не догадывается, кому обязан спасением от штрафного батальона.

О своей опасной игре с особым отделом я тоже рас скажу в следующих главах. Смешно другое. На ближайшей губе в поселке Ружино нас с Владиком не приняли, нас там слишком хорошо знали: в прошлую от сидку Влад соскучился в соседней камере, нашел с стене какую–то щель и, используя свою нечеловеческую силу, стену разобрал и пришел ко мне в гости. Открывают утром его камеру — нет заключенного, убежал. А дыра–то за печью, ее сразу не увидишь. Подняли тревогу, а потом заглянули ко мне — Потин там, сидит, рассказывает что–то. Начальника караула чуть кондрашка не хватила.

И вот нас там не приняли. «Своих, — говорят, нарушителей хватает, будем мы еще из других частей брать. Этот бугай совсем нам губу разберет на части».

Приняли решение отвезти в Спасск, на гарнизонную гауптвахту. Влад по какой–то причине на губу не хотел, письма ждал или посылки — не помню. Я дал ему слабительное и он благополучно залег в санчасть — ждать результатов дизентерийного анализа. А меня повез старшина–сверхсрочник, который еще намеревался купить в городе что–то, ну и гульнуть чуток.

В Спасск поезд пришел рано утром. На гауптвахту идти было еще рано, я предложил зайти к знакомой, позавтракать, намекнув, что у нее старшина может переночевать. Как все семейные военнослужащие, старшина был подсознательным развратником и мою инициативу одобрил.

Дуся накрыла стол, вытащила самогон. Я вышел за ней в сени, быстро объяснил, что от нее требуется, и сунул в вырез кофточки четвертак. Через час, разомлевший от Дусиных прелестей и самогона, старшина был «готов». Я вывел его на улицу и, поддерживая под локоток, довел до губы. На жаре старшина окончательно раскис. Начальнику караула я объяснил, что при был с ним в командировку, а теперь не знаю, что делать.

— Езжайте обратно, — строго сказал начальник. — О старшине мы сами позаботимся.

Переночевав у сговорчивой Дульцинеи и вкусив самогона, я утром сел на поезд, прошелся по утреннему лесу и стоял сейчас перед майором, на лбу которого синяк за эти сутки изменил цвет — из лилового он на чал уклоняться в зеленую часть спектра.

— Почему посадили? — не понял сперва Стукайло. — Кто посадил?

— Разрешите доложить, посадил начальник караула. Мы утром прибыли на гауптвахту, начальник караула приказал мне возвращаться обратно, вот передал мне командировочное удостоверение старшины и написал там что–то, а старшину задержал. Майор взял командировку. Там было написано, что старшина такой–то задержан до протрезвления, а рядовой Верт откомандировывается обратно. Он взглянул на мое невинное лицо и взялся за грудь. Похоже, что я становился для майора сильным аллергеном. В роте узнал новость. Оказывается, я проворонил кое–что интересное: пока ездил, из Сидатуна приезжали братья–тигроловы, отловили тигренка, а тигрица всю ночь бродила вокруг казармы и мяукала. Четыре брата, кряжистые староверы, промышляющие охотой и отловом диких животных для зоопарков, были мне знакомы. Помню, как гостил в их рубленной навечно избе, где мне, как чужому, поставили отдельную посуду, чтоб не «загрязнил», но сделали это тактично, ссылаясь на то, что городскому человеку надо посуду тонкую, благородную, а не эти «тазики», из которых они, люди лесные, едят. За стол село семь чело век: дед, отец, братья–погодки, старшему из которых было уже сорок, хозяйка. Дочь подавала на стол. Все мужчины казались одного возраста. Коренастые, пышущие здоровьем, с короткими — шкиперскими — борода ми, голубоглазые, светловолосые. Разве, что у деда чуть больше морщин проглядывало вокруг русой, без единого серебряного волоска, бороды.

На первое была густая похлебка из сохатины. Все, кроме меня, ели прямо из огромного глиняного горшка деревянными ложками, четко соблюдая очередность и подставляя под ложку ладонь, чтоб не капнуть на блиставший белизной дерева стол. Кто–то из братьев по торопился и дед сразу звучно вмазал ему ложкой по лбу. Посмеялись.

Потом дочка поставила деревянное блюдо с жареным амуром (уникальная рыба, водится только в Амуре) и чугунок картошки. Появились на столе и разносолы: грибочки разных сортов соленые и маринованные, огурчики, помидоры, зелень, морошка, брусника. После нежной, бескостной рыбы появилась чугунная сковорода с жареной медвежатиной. Там были печень, сердце, часть окорока.

— Хозяин подранка встретил, — сказала мать, будто оправдываясь, что медведь добыт летом, не по сезону. (Медведя бьют поздней осенью, когда он в самом жиру, или поднимают из берлоги.)

Дед добавил:

— Дурной был, плечо болело. Помять мог кого–нибудь, пришлось стрельнуть.

«А ведь ему, должно быть, далеко за восемьдесят», — с завистью подумал я.

Вместе с рыбой был подан и ушат браги. Настоящий ушат емкостью ведра на четыре. Мужики брали его за деревянные уши и, высоко подняв над головой, лили в рот пенистую, медовую жидкость. Это единственный крепкий напиток, который они себе позволяют. Курево в их среде считается грехом, как и употребление алкоголя. Настоянную на меду, забористую брагу они алкоголем не считают. И они, наверное, правы. Для них это просто стимулятор, как для нас кофе. Мне брагу налили в чудную, из обливной глины, кружку. Едой мой желудок был заполнен до отказа, а хозяева, казалось, только начали трапезу. Был подан горшок с кашей и рыбный пирог, величиной с колесо от трактора «Беларусь». Я пытался отказаться, но когда попробовал, съел свой ломоть за милую душу. Пирог был в четыре слоя: амур, лук с яйцом и укропом, сима (одна из самых нежных разновидностей красной рыбы, кета или горбуша по сравнению с ней, как пескарь по сравнению со стерлядью), снова лук, но уже с картошкой и капустой.

Подчистили и эти блюда. Горшок с кашей выскребли до дна. Брагу допили. «Яишню будете? — спросила хозяйка. — С кабанятиной можно ее?» Мужики подумали, посмотрели на деда. Было видно, что они не прочь. Но дед, к моей радости, покачал головой.

— Жарко сегодня, — сказал он.

К чаю в старинном, с медалями самоваре, который, как и все в этой хате, был большущим, основательным, на века, были поданы пироги, блины и варенья из земляники, брусники, голубики, костяники, морошки. В чай были добавлены стебли и листья лимонника — удивительного по вкусу (настоящий лимон) и стимулирующему действию растения. Десяток ягодок лимонника на прочь снимают усталость, позволяют идти по тайге сутками без отдыха.

Я недаром сделал это солидное отступление от армейской темы. Мало осталось таких поселков на русской земле, где сохранился истинно русский уклад жизни, здоровый физически и нравственно. И поддерживает их вера в Бога, несколько суровая, в отличие, например, от более демократичных в религиозных требованиях баптистов, но святая в своей непогрешимой «правильности» жизни, стойкости. В этих селах все берут от природы, в магазинах покупается соль, охотничьи при пасы, иголки… Даже одежда у них домотканая. То есть, от цивилизации они берут необходимое, разумное и невредное. Может показаться перегибом, что электричеством они не пользуются, хотя столбы подходит к деревне. Но их здоровье — их правота. Кто его знает, какими хворями награждает нас движение электронов по проводам, как учит физика (или неизвестно, что там бегает, как считают сами физики).

Вот эти братья, к большому моему огорчению, отловили вчера тигренка. Я представлял этот отлов по их рассказам, но поучаствовать очень хотелось.

— Ну, что? — спросил я взводного, — мочиться–то куда теперь ходить ночью?

— В ведро, там ведро поставили у выхода. На улицу не вздумай соваться, знаю я тебя.

Весело было служить на этой точке. Красная рыба — кета, горбуша, сима, нерка, чавыча — шли по ближайшей речке на нерест так густо, что острога, если ее выпускали из рук, уплывала вместе с наколотой на нее рыбой вверх по течению. Белки кидали шишки прямо на крышу казармы, глухари усаживались на зеркало локатора. А один раз в дизельную забрался мед ведь и застрял там. Дверь открывалась внутрь и была подперта палочкой. Любопытный мишка, заходя, сшиб подпорку, дверь захлопнулась. Потянуть ее на себя он не догадался. Начал буйствовать, крушить приборы лапами. Мы сбежались на его рев, перекрывавший тарахтение движка, долго думали, как его оттуда выгнать, но ничего не придумали. Пришлось дать очередь из автомата в вентиляционный лючок. Дизель эта очередь поуродовала сильней, чем медведя.

Ночью я лежал, прислушивался к мяуканью тигрицы. Она не просто громко мяукала, она поскуливала, вскрикивала, стонала. Она плакала о сыне, следы которого обрывались в части. Отсюда его, спеленатого сетью, со связанными лапами погрузили на вертолет и отправили в Спасск, откуда уже самолетом перевезут в Хабаровск, а затем — в Москву…

Сегодня

Первая вода была черная. Вторая — серая. Я напустил третью ванну. В дверь постучали, я напрягся. Это явился Витек. В номере зазвучали мальчишеские голоса. Ребята эмоционально делились впечатлениями. Потом в ванной возник Василек, он принес ножницы, пачку одноразовых лезвий. Я разорвал ее и взял ножницы.

Через минуту унитаз был заполнен волосами. Предстоял самый противный момент — бритье, от которого я отвык. Я несколько раз проводил по одному месту станком, вновь очищал его от волос. Я вспотел от усилий. На меня то и дело наваливалась слабость. Хотелось выпить, но я боялся за сердце, ограничивался пивом.

Наконец последние куски щетины упали в раковину. Теперь последнее бритье, уже четвертым станком, начисто.

Ванна переполнилась. Я не выдержал, крикнул Васька, чтоб принес бутылку. Пару глотков взбодрили. Я добрился, проверяя мокрым пальцем колючие места, сполоснул лицо, сделал еще один глоток, механически отметив, что бутылка почти пуста, залез в ванну, расслабился.

Дело было сделано. Я вытащил носок — затычку и, не выключая воду, прошлепал в комнату. Там было большое зеркало в шкафу. Я открыл створку и воззрился на себя. Что ж, немного отекшее, с мешками под глазами, но вполне приличное лицо пожившего человека. Животик имеет место. Откуда он взялся, жил же впроголодь? Ноги тощие, вены синеют. Огромные залысины, но сзади волосы хороши, свисают мокрыми плетями почти до плеч. Надо сделать хвостик.

— Пацаны, идите мойтесь, — скомандовал я, обильно смачивая лицо одеколоном и рассматривая одежду.

Витек постарался. Одежда была подобрана аккуратно, с женской тщательностью. Трусы с двойной резинкой и ширинкой на пуговицах, полушерстяные носки почему–то розового цвета, майка морского десантника, джинсовый набор. Туфли не вполне по сезону, под замшу. Пачкаться будут. Впрочем, все это барахло я вскоре сменю на первоклассные. Даже ремень не забыл, заботливый мальчик.

Я одевался со вкусом, с щемящим удовольствием. Такое не ощутить обычному человеку. Надо сперва походить в вонючей хламиде, в одеянии, гниющем от ветхости. С платяными вшами в складках!

Теперь следовало причесаться. Про расческу я сказать забыл. Я пошарил у Витька в куртке и нашел приличную расческу. Правда, мелковата она была для моих кудрей. В молодости в моих волосах женские гребенки ломались.

Расчесавшись, я взглянул на себя придирчиво. И остался доволен. Пожилой, но бодрый мужчина печально смотрел из зеркала. Одежда скрыла животик, мужчина выглядел подтянутым, спортивным даже. Серая замша туфель хорошо гармонировала с джинсовыми брюками и курткой.

Я проверил карманы. Их было достаточно много. Тогда я вытащил из под тумбочки деньги и рассортировал их на себе. Тысячу долларов я положил в левый боковой карман, на первичные расходы. Пять — в левый задний карман, остро ощущая эту плотную пачку. Фунты я запихал под майку, сдвинув их к спине. Остальные деньги я распихал по карманам куртки и длинного плаща, который Витек посчитал подходящим для верхней одежды. Впрочем, в Харькове потеплей, чем в Москве. Фонарик — в нагрудный левый карман куртки, в правый — сигареты. Остался увесистый кирпич с 10 тысячами баксов. Я положил его обратно — к пистолету и второму фонарику и подумал, что надо купить невзрачную сумку. Или рюкзачок. Секунду поразмыслив, я вынул пистолет, завернул его в полиэтиленовый пакет и переложил в сливной бачок унитаза. Не оригинально, но пока сойдет.

Теперь, с полным правом, я мог обратиться к остатками водки. Я слил их в стакан, выпил залпом, запил последним глотком пива и посмотрел на еду. На тарелочках их фольги лежали разные вкусности. Была красная рыбка, были тончайшие кружочки сервелата, сыра, присутствовал помидорно огуречный салат, горкой возвышался оливье, шпроты плавали в золотистом бульоне. Странно, аппетит так и не появился. Это у меня–то, у человека, поедавшего последнее время самые гнусные объедки!

— Ого! — раздалось в комнате.

Пацаны стояли голышом и смотрели на меня обалдело.

— Да ты еще мужик хоть куда, — профессионально оценил Витек.

— Какой же вы дед? — обиженно сказал Вася.

— Да уж, — сказал я удовлетворенно. — Ладно, ладно. Одевайтесь, ешьте, смотрите телевизор. Можете вздремнуть. Я скоро приду.

Я шел по коридору, мягко ступая невесомыми туфлями. Администраторша меня не узнала, когда я потребовал паспорт, она воззрилась удивленно:

— А вы из какого номера?

— Из тридцать седьмого. С детьми я еще, с племянниками. Я, видите ли, геолог, только что с экспедиции. Поэтому, наверное, вас мой внешний вид смутил? А теперь надо валюту поменять, у нас полевые валютой выплачивают. Экспедиция совместная, американо–русская.

Сообразительность свою я не растерял. Бабища была полностью удовлетворена. Теперь ее тройные подбородки источали сплошную любезность.

— Возьмите, конечно. А я, грешным делом, подумала, что бич какой–то. Помыться к нам пришел. У нас иногда останавливаются бомжи, когда деньги раздобудут. Если паспорт есть, мы — ничего, пускаем. Только документ забираем, чтоб не унес чего из номера. Вот я вас и напутала. А вы, значит, геолог? И надолго к нам?

— Нет, на пару дней. Я сам не из Москвы, просто контора наша тут находится. Подкуплю кой чего, да и домой поеду. В Иркутск. Сибиряк я, но у нас с работой худо. А племянники местные, москвичи. Родители их очень уж бедно живут, вот я их и решил побаловать.

— Да на здоровье, нам жалко, что ли? Конечно надо детей побаловать, раз родители бедствуют. Пьют, конечно?

Мне уже надоел этот обмен любезностями. Я был прилично одет, деньги распирали карманы, документы были в порядке.

— Ладно, мне некогда. Где тут ближайший обменный пункт?

Где этот пункт я знал, сам не так давно там менял фунты. Поэтому сказал «мерси» и быстро ушел. А она все еще по инерции объясняла, как пройти 100 метров по прямой до обменника.

На сей раз я наменял по официальному курсу десять тысяч рублей, аккуратно разложил их по карманам и направился в магазин.

Прежде всего требовалась сумка. И обязательно недорогая. Не привлекающая внимание. Это оказалось несложно, черные сумки на молниях из какого–то невообразимого материала явно российского производства стоили всего 70 рублей и были достаточно вместительными. Продавщица продемонстрировала, что то, что я принял за дно, еще не дно, и при помощи молнии раскрывается в дополнительный объем.

Я закинул сумку за плечо и побрел по универмагу. Как много товаров появилось за последнее время. И совсем не дорогого. Для меня, естественно, нынешнего. Давненько я не бродил по вещевым магазинам. Да еще с целью покупок!

Часы я купил командирские. Всегда питал слабость к чистопольскому заводу. И воду хорошо держат, и ударов не бояться. По крайней мере, раньше так было. Четыреста пятьдесят рублей… Это сколько же по–старому. Что–то около полтинника. Примерно так они раньше и стоили. Теперь надо купить ножницы для ногтей и пилочку. Мои ногти, хоть и отмытые от грязи, выглядели на бледной тонкой руке инородными: желтые, грубые, с неровными краями. Хотя, спешить мне особенно некуда, вполне могу сделать маникюр. Мужской, естественно. И педикюр заодно. Ладно, это чуть позже. Носовой платок мне нужен, Витек совсем упустил из виду. Сменное белье, носки. Ножик перочинный в дороге не помешает. Вот этот, с вилкой и ложкой. Сколько? Всего сорок рублей? Представляю, какого он низкого качества. Ладно, пока сойдет и такой. Что еще? Да, расческу. Даже не расческу, а такую щеточку с иголочками, этот хвост иначе не расчешешь. Заодно резинку для него. А как ее надевать? Может, вы мне сами хвост прихватите? Спасибо, девушка. А чем вы занимаетесь сегодня вечером? Нет, я тут рядом в гостинице остановился, геолог я, только что из тайги. Да, можете рассматривать как приглашение. Во сколько вы закрываетесь? Так я подойду, посидим в кабачке при гостинице. Ладно, вы пока подумайте, а я еще по магазину пройдусь, подкуплю мелочей.

Мне нравился сам процесс покупок. Неспешного хождения по магазину, где поутру народа было немного, реальная возможность купить что угодно. Я забрел в продовольственный отдел, загрузил в сумку полбатона телячьей колбасы за 140 рублей килограмм, пирожные картошка в пластмассовой упаковке по шесть рублей за штуку, килограмм апельсин для пацанов, хлеб, баночку осетровой икры. У винного отдела я долго раздумывал, потом купил плоскую бутылку джина за 470 рублей (мне всегда нравился аромат можжевельника), пластиковый баллон пива и блок «Соверинга» с пьезоэлектрической зажигалкой.

Уже на выходе я купил книжку. Какой–то детектив в мягком переплете. На фамилию автора я и не посмотрел, знал, что чаще всего это чтиво издают под псевдонимом. Заглавие понравилось: «Дочь уголовника».

Я степенно шел обратно. Сумка сыто похлопывала меня по боку. У метро какой–то бич попросил закурить. Не глядя я сунул ему пару червонцев. Он рассыпался в благодарностях, а я окончательно ощутил себя нормальным человеком. Странно, как быстро мы сбрасываем шелуху вынужденности. Помню, после выхода из зоны я уже дней через десять вернулся к привычкам свободного человека. Никаких стереотипов, навязанных многолетним режимом тюрьмы, не осталось, лагерь вспоминался, как коротенькое приключение.

Администраторша покивала мне подбородками. Я сухо ответил, поднялся к себе, постучал. Открыл Вася, спросив предварительно, как я и предупреждал его, кто стучит. Я вошел, похвалил мальчишку за предусмотрительность, вывалил на стол фрукты и остальное. Пацаны, естественно, прежде всего заинтересовались пирожными. Слопав их, они принялись за апельсины. Я же, сняв плащ и с удовольствием вымыв руки, вспомнил, что забыл купить спортивный домашний костюм. Ладно, успеется. Хотя… Тапочки тоже забыл.

Вздохнув, я подумал, что БОМЖовские стереотипы пока полностью не стерлись. Налил себе немного джина, выпил, блаженно защурился и закусил долькой апельсина, услужливо протянутой чутким Витьком.

По телевизору шла какая–то мура, но мне было приятно просто смотреть на экран с яркими цветами. До сих пор общаться с телевизором удавалось лишь на вокзалах, на большом расстоянии, все время оглядываясь на возможных ментов. Я улегся на постель, нацепил старенькие очки (отметил про себя, что и про эту покупку забыл), раскрыл детективчик. Первые же строчки ударили меня по сердцу:

«Сегодня порадио передали, что температура минус 42 и школьники доседьмого класса октируются, освобождаются от занятий. Мы с Ленкой поиграли немного вснежки а потом я почитала немного и тут почтальон принес письмо от папы, я его прочитала и села писать дневник, как он мне советует, чтобы грамотно выражать мысли. Вотбы научиться писать как папа. Он как настоящий писатель пишет.

А я вчера писала сочинение: «Самый лучший день в моей жизни». Я написала что самый лучший день в моей жизни был тогда когда я пришла из школы домой а дома чисто, полы вымыты, на столе жареная картошка, а мама трезвая. Интересно что мне поставят заэто сочинение?..».

Черт побери, это же мои строчки. Я написал повесть: «Мой папа — аферист», написал еще в первый год перестройки, отослал ее в издательство «Язуа», несколько раз звонил туда, а мне все отвечали, что рукопись рассматривается. Потом нахлынули разные события, мне стало не до того. А потом я забичевал… Напечатали, значит.

Я резко открыл последний лист. Так, издательство то же самое, тираж 10 тысяч, автор В. Крук. Моя фамилия до сего времени была Верт. Владимир Иванович Верт. Прекрасно, я теперь пострадавший автор! И гонорар, наверное, не смогу получить? Ну–ка, когда вышла книга? В прошлом году. Все равно, следует позвонить.

Я взглянул на часы. Не механически, а с удовольствием. Как посматривал ежеминутно в 15 лет, когда папа купил мне на день рождения мои первые часы — «Спортивные», с фосфоресцирующим черным циферблатом, противоударные, пылеводонепроницаемые. Они в те 50‑е годы стоили рублей пятьсот, половину зарплаты советского инженера. Время было подходящее, можно звонить. Я позвонил по указанному в книжке телефону, но это оказался телефон службы реализации. Телефон начальника они давать не желали, расспрашивали — зачем, да кто?

— Автор, я, автор! — сказал я с раздражением. — Книга тут моя вышла, еще в прошлом году вышла. А я отсутствовал, только приехал. Вот и хочу узнать. Какая книжка? «Дочь уголовника». Хорошо продается: Спасибо. Так как мне связаться с кем–нибудь из руководства?

Наконец телефон конспираторы из службы реализации мне дали. Хотя и он оказался не начальственным, а секретарским. Та учинила мне очередной допрос. Особенно ее интересовало, ГДЕ я отсутствовал?

— В тюрьме сидел, чмо болотное! — не сдержался я. — Какого ты, лярва мелкая, допрос мне учиняешь, как мент? Ты, посекуха, начальника давай, а то я приду и по–своему с тобой разберусь!

Помогло. Сучка соединила меня с редактором. Тот быстро понял, о чем идет речь, попросил минутку, на поиск данных в компьютере, помычал в трубку и сообщил, что я, по видимому, что–то напутал, так как автор их постоянный, с которым они давно работают, гонорар ему давно выплачен, моих данных в компьютере нет.

— Ладно, — сказал я с некоторой удовлетворенностью, — суд разберется. У меня рукопись имеется, свидетели, которые ее читали, а кроме того, отрывок из повести я два года назад напечатал в областном литературном альманахе. Вы мне, голубчики, теперь не гонорар, а десять гонораров заплатите!

Тон говорящего изменился. Он сказал, что мне не мешает зайти к нему лично. Всяко бывает. Возможно, у него не полные данные в компьютере. Иногда, если с автором трудно связаться, мы оформляем договора с посредником, чтоб иметь юридическое право на тираж. Деньги в таком случае лежат в бухгалтерии, ждут настоящего автора.

— А кто название сменил? — спросил я сварливо. У меня повесть называлась броско: «Мой папа — аферист!». И посвящение там было. Старшей дочке, черты которой я заимствовал для создания образа героини. И псевдоним этот дурацкий…

Теперь собеседник говорил почти вкрадчиво. С предельной вежливостью:

— Послушайте, это уже детали. Рабочие накладки, так сказать. Если вы настоящий автор, то мы все проблемы решим. Полюбовно, надеюсь. У нас хорошее издательство, мы дочерняя фирма крупнейшего издательского комплекса. Приезжайте, я лично решу ваши вопросы. Знаете, как к нам проехать? Доедете до метро «Савеловская» и сразу вправо, перейдите дорогу — и прямо, по правой стороне. Пройдете небольшой мостик, там ремонт сейчас идет, потом улица направо. На этой улице большая типография. Мы сидим на третьем этаже в маленьком здании во дворе. Пропуск я вам сейчас оформлю. Когда вам удобно подъехать.

— Прямо сейчас возьму такси и приеду, — сказал я.

— Лучше во второй половине дня. Где–то после двух, ладно?

— Ладно, сказал я.

Еще не остыв от разговора я налил полстакана джина, запил пивом. Появился легкий намек на аппетит. Я вяло пожевал кусочек колбасы без хлеба. Пацаны собрались куда–то. Они уже помылись, Вася переоделся. Витек почему–то купил ему школьную форму, посчитал, наверное, что так конспиративней, менты цепляться не будут. По крайней мере, выглядел мальчишка прилично.

— Деньги есть? — спросил я.

— Пока есть, — ответил Витек. — Сдача твоя, да и мои пятьсот. Мы погуляем, а потом придем.

— Только про меня ни одной душе.

— Понятно, конечно. Я и не знал, какой ты крутой. Теперь тебя ищут эти, которых ты поставил. Мы про тебя никому не будем говорить, не видели. Да и спрашивать нас о тебе не будут. Поинтересуются, где деньги достали, так я скажу, что заработал.

— Ладно, ладно. Идите. Вот, гостевую карточку возьми, а то вечером охрана не впустит.

— А ты?

— Меня и без карты пустят. Администраторша запомнила.

Пацаны ушли, я запер дверь и прилег с сигаретой, поставив пепельницу на стул около кровати. События шли поспешной чередой. Даже в самых буйных причудах воображения я не мог бы надумать такое. Вот я уже и убийца, и писатель. Кем я еще стану?

Вчера

…В газету «Охотско — Эвенская правда» я попал от крайкома КПСС.

В то время я был студентом–заочником третьего курса факультета журналистики, имел два года практики литрабом отдела писем в молодежной газете и пять лет внештатного сотрудничества в ряде газет, не выше областной. Должность ответсека — второго человека после редактора — мне импонировала. Забавен был и поселок, самозванно именующий себя городом Охотском. Люди тут жили рыбой, все остальное было сопутствующим. Бытовало даже выражение: «Охотск стоит на хвосте у селедки». Охотск стоял на узкой косе гравия, врезавшейся в Охотское море. Это был безжизненный уголок, но люди, которым некуда деваться, способны обжить и горный утес. Рыли, например, в гравии лунку, клали туда свежую селедку и картофелину. И вырастал куст, с корней которого можно было собрать десяток мелких клубней. Охотск имел двухэтажную гостиницу, больше напоминавшую общежитие без удобств, ресторан, который днем был обычной столовой, а вечером — плохим кафе и оживлялся по ресторанному только с появлением рыбаков после рейса, завод, производящий дешевое вино “ Волжское», которое брало не столько крепостью, сколько вредными фракциями, милицию, КГБ, райком партии и, конечно, редакцию.

Молодых в редакции было двое — я и линотипистка Клава, грудастая девица, делавшая в строке на бора не меньше трех ошибок и жгуче мечтавшая выйти замуж за партийного журналиста. На меня она по сматривала волнующим взглядом, для чего скашивала зрачки к носу, а потом переводила их на правое и на левое плечо — кокетничала. Всем остальным, включая работников типографии, было за сорок, по моим тогдашним понятиям это были глубокие старцы. Каждый имел свои особенности.

Так, заведующий отделом пропаганды страдал «сонной» болезнью. Не знаю, как она называется в медицине, но спал он в полном смысле слова на ходу. Все его движения были замедленные, мышление невероятно заторможено. Десятистрочную заметку он обрабатывал больше часа. При всем этом он обладал невероятным, хотя и непроизводительным трудолюбием сидел за своим столом больше всех, приходил задолго до начала рабочего дня, а уходил затемно. Материал он собирал в основном по телефону, в трубке его не торопливый голос с долгими паузами производил впечатление начальственного, важного человека. То, что паузы сопровождались закрытием век и посапыванием, на значимости монолога не отражалось. Если добавить, что «зав» был еще и принципиальным парторгом редакции, портрет его будет почти полным.

Редактор, крупный мужчина с благородной сединой на висках по фамилии Турик (запомнилась необычная фамилия), внимания своего удостаивал только литературную страничку. Он лично правил материалы этой полосы, среди которых мне запомнился шедевр бригадира рыболовецкой бригады: «…Галька с писком вылетает из–под гусениц подчас. Трактор пятится, но тащит — тяжки рама и кунгас…». И так на пяти страницах. Поэма, в которой подробно описывался производственно–технологический процесс бригады, называлась «Славная путина». Кроме литературной полосы, выходившей раз в неделю, и застарелого цирроза печени, Турика ничего больше не волновало. Хороший был редактор.

Заведующий отделом промышленности, несмотря на полноту, был живчиком. Вечно он мотался по командировкам, материалы выдавал большие, что страшно меня нервировало, так как его «кирпичи» трудно было разместить в полосе. Я тогда вводил брусковые макеты, стараясь, чтоб газета версталась свободно, с воздухом, с обведением заметок рамочками, большим количеством клише. Промышленник же считал, что внешний вид не играет роли, главное — уместить на поло се как можно больше текста. В качестве примера он показывал мне ”слепые» страницы газет ЗО-х годов, где, кроме бисерного шрифта и заголовков, ничего не было.

Остальные сотрудники как–то не запомнились. Да, был еще печатник, забавный старикан с ясным умом и веселым нравом. Мы с ним часто после работы по сиживали за бутылкой–другой «Волжского», именуемого в народе «маласовкой» — по фамилии председателя рыбкоопа Маласова, он рассказывал мне о смешных и страшных временах, когда за перенос строки могли посадить. Например, «бри–гады коммунистического труда». При переносе на отдельной строке получается «гады коммунистического труда». Какой, спрашивается, дурак будет читать строку отдельно. А вот читали же, читали и сажали..

Уже при мне приняли фотографа со смешной фамилией Балабас. Особенностью его фоторепортажей была невероятная статичность снимков. Казалось, что он работает старинным фотоаппаратом, требующим для экспозиции несколько минут. Люди на его снимках застывали в нелепых позах с вытаращенными глазами. Своим шедевром он считал снимок девушки–шофера, приглаживающей перед автомобильным зеркалом волосы. У девушки было выражение мученицы, занимающейся этим делом с начала века. Текстовка рассказывала, что она не нарушает трудовую дисциплину и участвует в общественной жизни автохозяйства. Но почти всю личную жизнь проводит с автомобилем, который ей очень дорог. Галя потом приходила с гаечным ключом, искала фотографа…

Меня этот Балабас невзлюбил с того дня, когда стало известно, что нам дадут одну двухкомнатную квартиру на двоих. Чтоб завладеть жильем в одиночку, фотограф срочно женился на линотипистке, которая с не меньшей скоростью родила ему двойню. Так как роды имели честь свершиться через семь месяцев после бракосочетания, а Балабас приехал в Охотск ненамного раньше, у него возникли нездоровые подозрения, которые опять–таки обратились в мой адрес. Текла газетная текучка, и подошла пора кетового промысла. “”Рунный ход кеты», как зовут это время в поселке, сопровождается выходом на ее отлов почти всех жителей поселка. Красная рыба — кета, горбуша, нерка — поднимается по горным речушкам, чтобы выметать в родных местах икру и умереть. Берега в устьях рек буквально золотятся в это время от несвоевременно отошедшей икры, а сама рыба идет так густо, что воткнутая в одну из них острога продолжает двигаться против течения вместе с рыбой, не тонет. Берут кету обычно ставными неводами, забрасывая сети с кунгасов, — огромных килевых баркасов. За две–три недели можно заработать большие деньги, поэтому на промысел выходят служащие контор, учителя — все, кто только может. Естественно, газета отмечает это как массовый патриотизм в добыче для на рода «красного золота».

Ряды сотрудников редакции заметно поредели, они добывали «красное золото», а я отдувался, высасывая материалы из пальца и телефонной трубки. Как раз приближалось время экзаменов в училище педагогов для народностей Крайнего Севера, требовалась статья, которую я выдал за полчаса. Не знаю, куда уж там смотрела цензура, но статья была опубликована на второй полосе, а к обеду на весь тираж наложили арест, и меня забрали в КГБ.

Называлась статья «Стать педагогом», речь в ней шла об ответственности хорошего преподавателя перед будущим, о трудностях этой профессии. “ Придет время, — писал я, — и профессия педагога станет самой престижной, как профессия врача. И стать учителем будет так же трудно, как космонавтом. Ведь нагрузки, испытываемые учителем истинным, не меньше, чем у космонавта, а ответственность неизмеримо большая. Хороший учитель должен быть и психологом, и артистом, и спортсменом. А главное, он должен быть, безусловно, порядочным и добрым человеком, ибо любые знания, которыми он обладает, ни что, если он не обладает добром и любовью». В КГБ с меня сняли допрос, следователь интересовался, кто научил меня написать такую нехорошую, реакционистскую статью, понимаю ли я, что это ревизия идей марксизма–ленинизма и так далее. Он положил передо мной рецензию преподавателей училища, где говорилось, что, согласно мнению автора, учителей надо испытывать в барокамерах и где, интересно, автор найдет таких учителей? Кроме того, меня обвиняли в левом и правом уклонизме и централизме. Даже при веденную мной цитату Маркса о том, что «…в науке нет широкой столбовой дороги…» сочли в моей трактовке провокационной. «Педагогика — это не наука», — доказывали рецензенты.

Помотав мне нервы до вечера, комитетчики взяли подписку о невыезде и пообещали вернуться к беседе после собрания редакционного коллектива. Собрание не заставило себя долго ждать. И слово на нем было дано каждому.

Спящий зав, сонно моргая, сообщил, что статья написана с целью дискредитировать коллектив. Зав живчик добавил, что она отдана в печать во время путины сознательно, чтобы обмануть бдительность занятых на рыбалке людей. Редактор обиженно сказал, что я веду себя дерзко и даже не поставил в номер последнее стихотворение бригадира, хотя имел его распоряжение поставить (стих, как помню, начинался трагически: «Кета умирает молча…»). Линотипистка, пошептавшись с мужем, выдала:

— Его надо из комсомола исключить!

Я подумал, что это сделать трудно, хотя бы потому, что учетная карточка хранится у меня дома, а от метки об уплате членских взносов я еще со школы делаю личной печатью, обмененной у комсорга на перо чинный ножик. В армии меня пять раз исключали. По разу в каждой части.

Представитель райкома откашлялся.

— Я рад, — сказал он, — что мнение членов редакции единодушно. В наши ряды проник враг, его статья не просто глупость начинающего журналиста, а сознательный выпад против наших славных педагогов, ревизия идей ленинизма и учения партии. Мне думается, что наш бывший, — я полагаю бывший? — он взглянул на Турика и тот согласно закивал в ответ, — сотрудник и в университет проник обманом, что его гнилое нутро проявилось в такой ответственный момент, как пучина, недаром. Не исключено, что его действия координируются оттуда… — В мертвой тишине он указал куда–то на восток, в сторону Камчатки. — Впрочем, этим занимаются специальные органы. Нам же всем случившееся должно быть уроком. С вами, — кивок в сторону редактора, — и с вами, — кивок в сторону парторга, — мы поговорим на бюро. Не думайте, что халатность останется безнаказанной. Он сел и все посмотрели на него. А райкомовец смотрел на меня с явным ожиданием раскаяния и моль бы о прощении с моей стороны. Это давало возможность оценить статью как простую глупость молодого недоучки, тогда меньше тумаков доставалось всей цепочке — от редактора до райкомовских боссов. Все по смотрели на меня.

— Спасибо за урок, — сказал я. — Учту все, что тут сказано. Я встал и вышел…

Сегодня

Я сидел в издательстве и потягивал пиво. Я решил выходить из запоя, пиво подходило для этого лучше всего. Поэтому в сумке у меня находилось несколько бутылок. Директор совещались, секретарша попросила меня немного подождать. Я сидел в прихожей, если можно назвать так маленькую комнату в каком–то замызганном бараке. Собственно, весь офис оказался жалкой щелью, не исключено — складом бывшим. О посетителях тут явно не заботились, в прихожей стояло всего несколько корявых стульев. Из коридора, уходящего вглубь безразмерного жилья, несло чем–то вкусным и разнообразным, как в ресторане. Я не имел особого опыта ходьбы по издательствам, но в тех немногих, в которых бывал, посетителей принимали любезно, предложив кофе или чай, расположив ожидать в специальной комнате, обставленной культурно…

Я прихлебывал пиво и перелистывал книжку. Повесть была напечатана без изменений. Как я ее и задумывал. Сперва курсивом шла небольшая, подчеркнуто неграмотная выдержка из письма маленькой девочки, потом сам текст от ее имени. Действительно, кое–какие черты характера своей дочки я использовал. Даже, что греха таить, некоторые ее письма почти дословно процитировал:

«Здравствуй папа. Как живешь? Я живу хорошо. У мeня 3 нет, а есть 5 и 4. У нас холодно а как у вас погода? Когда тебя отпустят и ты приедешь? Я хочу стобой встретится. Твоя дочь Жанна. Досвидания папа!»

В туалет мы с Ленкой не бегаем. Во–первых туда далеко бежать через огород, а еще там дырку забило снегом и такая куча наросла, что можно сверзиться. Мы под окно бегаем, только там долго не присядешь — так поддувает, что писка болит.

Мама опять достала из бочки двух кетин и понесла к бичам менять на водку. У бичей своей рыбы нет, они — новая смена — недавно приехали на лето. А зимой их поселок пустует, зимой бичей не вербуют. Кореец Ли, что напротив живет, очень болеет. Он, — наверное, помрет. И за свиньями теперь ухаживает его жена русская. У них семь свиней и они их кормят хлебом и селедкой. Живут свиньи на чердаке их дома, там тепло.

Вездеход опять сломался и мы шли в школу пешком через тундру. Если бы у меня была шубка, как у Ленки, 1 я бы с удовольствием ходила пешком. А этот бушлат, который мама перешила, плохо греет. Хоть бы вездеход скорей отремонтировали.

И картошка кончается. Папа удивлялся — как это у нас в гравии картошка растет, земли же нет. Я ему объяснила, что мы сажаем картошку вместе с селедкой: кладем в ямку картофелину и две селедки. Селедка гниет и картошка растет. Вот, в газете нашей, «Охотско — Эвенкийская правда» писали, что Охотск стоит на хвосте селедки. Это потому, что у нас все ловят селедку. И еще кету, горбушу, чавычу и нерку. А сима — самая красная рыба — до нас не поднимается, ее ниже, у Хабаровска ловят. А еще у нас ловят кижуч. Он тоже вкусный, но икра у него мелкая, у горбуши икра лучше. Кижуч в реке не живет, он не уплывает в океан, он так и растет в озере или ручье. А кета — она уплывает, а когда вырастет, — приплывает выметать икру и умирает потом. Так и называется: «рунный ход кеты». Тогда и учителя, и все только кету и горбушу и ловят. С баркасом, ставными неводами.

Вот, если бы мы жили в Охотске — здорово бы было. Нас бы тогда в школу, может, на автобусе возили, а не на вездеходе. Я однажды была в Охотске. Большой такой город и на гальку положены деревянные тротуары, по ним так удобно ходить. Там даже ресторан есть и трехэтажные дома, а в магазинах продают конфеты в коробках красивых. Я такие никогда в жизни не пробовала. Вырасту — обязательно куплю. А может, папа когда–нибудь приедет и купит. А в нашем поселке Новое Устье вообще в магазине ничего нет, кроме спирта и карамелек с вермишелью. А сейчас и спирт кончился, остался только одеколон «Светлана». Местные ханыги этот одеколон льют на улице на топор, все ненужное замерзает, а спирт стекает в тазик. И они его пьют.

Мама вчера привела какого–то ханурика её, он потом с ней спать остался, а когда мама заснула, он ко мне на кровать сел и стал меня гладить. Я все поняла и сказала, что я закричу. Он начал мне денег обещать и больно а руку ухватил. Тогда я вырвалась и убежала прямо в ночнушке к соседям, меня с Ленкой положили. Прямо дура какая–то, эта мамка, когда напьется. Спит и не слышит. А трезвая она все у меня прощения потом начинает деньги клянчить, которые сама же мне и дает на хозяйство.

Вот, если бы у меня был папка? Но папка сидит в тюрьме и пишет мне оттуда письма. И я его ни разу не видела, только на фотке. На фотке он в милицейской форме с большой собакой — ищейкой. Он работал Проводником служебной собаки, а по научному — инспектором–кинологом. А потом его за что–то из милиции уволили, потом он от алиментов скрывался, ничего нам с мамой на меня не посылал, а потом его посадили за что–то.

Я прочитал эту главку и отчетливо вспомнил этот Богом забытый поселок, свою Жанну, голенастую, серьезную, до дрожи любимую. Ядрена вошь, сколько я ей не писал уже?! Лет семь. Даже не знаю — жива ли?

Вышла секретарша.

— Вас ждут. Скажите, — она помялась, — это вы утром звонили?

— Что, обиделась? — не стал я темнить. — Извини, сорвалось. Понимаю, что тебе приходится оберегать начальство от всяких там. Просто нервы гуляют последнее время. А тут еще свою повесть под чужой фамилией встречаю. Знаешь, как обидно!

— Да нет, ничего, — с интересом посмотрела девушка мне в глаза. — А вы вправду сидели?

— Приходилось. Я прихватил недопитую бутылку с собой и прошел в кабинет. Директор оказалось тощим моложавым мужичком с хитрыми глазами. Он сидел у телефона, который звонил поминутно. Губы у него блестели, он вкусно курил, и не менее вкусно грыз зубочистку. Совещание, вынудившее меня ожидать приема, было, надо думать, содержательным и разнообразным.

— Значит, вы автор? — сказал он. — Что–то я вас не припоминаю.

Он хотел было что–то добавить, но телефон его отвлек. Он начал объясняться по поводу перечисления денег и поставок книг, а потом продолжил:

— Ну, и что бы вы хотели?

Даже интересно! Что может хотеть автор, увидевший опубликованным свое произведение под неизвестной фамилией и без его разрешения. И вообще, что это за манера! Ни представиться, ни руку протянуть. Следователь и тот сперва сигареткой угостит… Раздражение я пригасил глотком пива. Солидным глотком. Бутылка опустела, я поставил ее к ножке стола, достал сигареты.

— Мы обычно тут не курим, — сказала сзади секретарша.

Я засунул сигареты обратно в плащ. Чего я, спрашивается, тут сижу, позволяю себя рассматривать? Как они, интересно, меня видят? Пожилой мужичок, явно пьющий, в самом дешевом джинсовом костюмчике из Турции… Единственной приличной вещью из небогатого гардероба, поскольку костюмчик новехонький, неодеванный… Несомненно, автор… Но, ежели промурыжить, то можно заплатить копейки… Бизнес, в их понимании, рыночная экономика…

— Так какие у вас к нашей фирме… — начал было директор, но очередной звонок его отвлек.

Я взял себя в руки. Вежливо, предельно лаконично изложил суть дела. Буквально в двух фразах.

— Мы должны подумать, с юристом посоветоваться, — сказали сзади. Шеф кивнул, поинтересовался:

— А вы захватили с собой доказательства авторства? Рукопись, публикацию?

— Доказательства предъявляют в суде, — сказал я. — Впрочем, достаточно сличить почерк письма, которым я сопроводил рукопись. И вообще. Вы прекрасно знаете, что автор я. Все эти ухищрения напоминают дешевый торг. Как на базаре. Я в своих правах и вам придется платить по самым высоким расценкам.

Я взял со стола листок бумаги, ручку. Написал крупно свои ФИО, название гостиницы, номер комнаты. Встал.

— Думайте. Я буду в Москве по этому адресу пару суток. Пришлите мне деньги и письменное обязательство ни в коем случае без договора книгу не тиражировать, не переиздавать. Счастливо.

Я не дал ему опомниться, кроме того его сытая, довольная рожа вызывала отвращение. Слишком долго я бомжил, чтоб спокойно разговаривать с таким. Да и в лучшие времена, когда таскался по издательствам, печатался по мелочам, не стал бы я долго общаться с таким издателем.

Спустился по лестнице, вышел на улицу, побрел к метро. Слишком многое навалилось на меня за последние часы, истощенный организм не выдерживал, давал перебои. Следовало поспать, вообще отлежаться несколько дней. С отъездом успеется, отлежусь в гостинице. Пацаны будут таскать мне пиво и харч, а я буду лежать и смотреть телевизор. Или, лучше, видик. Надо сказать, чтоб взяли напрокат видик, да фильмов побольше…

Перед сном я размышлял о своем дружке Владиславе Потине, которого не видел лет 20, даже не знал, где он сейчас. Тот дом в Москве, где он жил, давно снесли. Последнее, что я о Владе слышал, это то, что он вконец спился и уехал куда–то на Север. Познакомились мы оригинально. Меня только перевели на новое место службы, на так называемую точку; в столовой я подошел к раздаточному окну за добавкой и не успел протянуть миску, как меня оттолкнул какой–то солдат.

Вчера

…Я служил уже третий год. После демобилизации стариков, буквально через месяц–другой, я сам становился дембелем и терпеть подобное отношение был не намерен. Только раз покажи слабинку в коллективе — за клюют. Поэтому я взял черпак и врезал им по голове нахала.

С таким же успехом я мог стукнуть его свернутой газетой. Парень задумчиво почесал ушиб и сказал мед ленно:

— Интересно. Тебя давно не били? Сейчас я буду тебя бить.

Он растопырил руки и пошел на меня. Парень был среднего роста, но широкий, почти квадратный. В нем чувствовалась ленивая мощь.

Я отступил, ударил его ногой в живот. Парень опять приостановился, почесал живот. Сказал:

— Очень хорошо. Я люблю, когда сопротивляются.

Он наступал, как медведь, отбрасывая столы, стулья, людей. Я еще пару раз достал его ногой и руками, но с таким же успехом я мог бить по стене казармы, если эту стену обтянуть резиной. Ощущение было такое же.

Прижатый в угол столовой, я заорал:

— Это нечестно! У нас разные весовые категории!

— А как честно?’ — спросил- нападающий.

— Предлагаю дуэль.

— Это интересно, — сказал парень, беря меня за плечи. Было такое ощущение, будто на плечи положили тавровую балку.

Мы вышли на улицу. Я предложил взять автоматы и уйти в лесок. Незнакомец согласился с удовольствием. В лесу мы разошлись на 20 шагов, договорились стрелять с руки, как из пистолета, вскинули автоматы и вы палили друг в друга.

Я отстрелил парню мочку уха, а он попал мне в голень правой ноги, оторвал кусок мякоти. После этого мы подружились, получили по десять суток гауптвахты, где Влад и разобрал от скуки стену. Майор Стукалин ночью, наверное, спал плохо. Но утром он выглядел оживленным. Оказалось, что он все же договорился с соседней частью насчет губы, о чем радостно сообщил мне. Я особой радости от этого со общения не испытал, но тем не менее заулыбался хоть отосплюсь от дежурств. В этом была доля правды, последнее время двухсменка совершенно выматывала.

Губа располагалась в танковой части, оформлявший меня старшина спросил:

— Чем это ты так комбату досадил? Минут двадцать нашего командира уговаривал тебя принять.

— Я его внебрачный сын, — сказал я серьезно. — Он нам алименты не платил с мамой, вот и пакостит. Не успел я разместиться в камере, как ко мне началось паломничество офицеров части. Всем было интересно посмотреть на жертву непорядочного отца. Зам полит же вообще отнесся ко мне сочувственно, долго расспрашивал, а потом сказал:

— А вы рисовать умеете? А то наш художник за болел, а в ленкомнате недооформлен стенд. Конечно, я умел рисовать. Гораздо приятней изображать работу в чистой ленкомнате, чем сидеть в мрачной камере. С утра меня выводили в часть, а вечером я приходил на губу спать.

Стенд, посвященный В. И. Ленину, следовало со ставить из иллюстраций, соответствующих надписей из пенопласта и большого декоративного куска красного бархата. Сам каркас был уже сколочен. Я начертил макет расположения иллюстраций, утвердил его у зам полита и стал думать, как сделать надписи. Сперва я попробовал при помощи линейки начертить контуры букв, а потом их закрасить. Буквы получились не очень ровными, но сносными. Замполит посмотрел на первую надпись: «Ленин и сейчас живее всех живых…», приказал многоточие убрать, похмыкал, но возмущаться не стал.

Кусочек бархата я отрезал для сапог: прекрасно на водил глянец. Танкисты узнали об этом и начали на перебой выпрашивать, а потом и покупать ценный материал для чистки обуви. Работал я медленно, к концу срока все же надписи осилил. Но тот кусочек бархата, который остался, явно не годился для оформления стен да. Я обменял и его на табак.

Дело в том, что курить на губе запрещают. Если удается пронести сигареты или табак, арестанты курят втихую. Начальство, в большинстве, не обращает на дым в камере особого внимания. На этой же губе начальник, лейтенант–карапуз, ростом мне по плечо, про сто истерики устраивал из–за этого. Все время обыски вал меня на предмет курева, ничего не находил и страшно злился. Ему было невдомек, что обмененное на бархат курево я, в основном, держал в ленкомнате, где работал, а несколько сигарет, которые брал в камеру на ночь, я во время обыска совал ему за портупею сзади, а после обыска забирал.

Так как обыскивал он меня прилюдно, все ребята караула прекрасно этот фокус видели, давились со смеху, но тайну хранили. Карапуза в части не любили. Когда мне остались последние сутки, я весь день тер пел, не ходил в туалет. Замполиту я сказал, что закончу стенд вечером, а то не успеваю, он не стал возражать, так что пропажа бархата пока ему была неизвестна. С губы выпускали рано утром, я надеялся смотаться до его прихода на работу. К тому же, ему было не до меня — вечером солдаты ездили на танке за водкой, оба экипажа дожидались наказания в политчасти. Вечером я лег спать пораньше, а часов в пять утра проснулся. В углу камеры стояла круглая печь. Она не касалась потолка, но достать до ее верха в одиночку было невозможно. Я стукнул в дверь и предложил караульному оказать мне помощь. Узнав, в чем дело, солдат открыл дверь, пригнулся. Я влез ему на спину, уложил в щель между потолком и печкой заготовленный пакет, покарябал немного сапогом стену печи, чтоб при влечь, внимание Карапуза. Пакет этот содержал мои экскременты, я недаром терпел почти сутки. В семь меня выпустили. Я попросил старшину передать привет замполиту и Карапузу и пошел в свою часть, пошел, как всегда, дальней дорогой, через лес, наслаждаясь воздухом, стрекотанием сорок, пощипывая первую малину.

Я живо представлял себе, как лейтенант зайдет в камеру, увидит царапины на печке, воскликнет радостно, что наконец догадался, где я прятал курево. Будет чесать затылок, пока солдат сходит за табуретом, — как же это я туда залазил? Не иначе, мне помогали. По том вытянет пакет, занесет его в караульное помещение и радостно распакует…

Придя на точку, я доложил взводному и сразу по шел на КП, где подсел к коммутатору. Как я и ожидал, в 9 — 10 часов раздался звонок комбату. Звонил Кара пуз. Он пообещал майору, если тот еще раз пришлет меня на губу, вернуть меня четвертованным, по частям. Он много еще чего говорил. Не успел я разъединить их, как раздался второй звонок. Звонил замполит. У того тон был, скорей, растерянным:

— То–то я смотрю, — говорил он, — вся часть блестит сапогами, у каждого за голенищем такая бархотка, какой и офицер позавидует. А это ваш негодяй по старался. Мне никогда не догадаться, что ленинский стяг на сапоги пошел…

Комбат вызвал меня тотчас.

— Будем оформлять в штрафной батальон, — сказал он доверительно. — Все, хватит. Думаю, меня под держат.

В тот же день мне пришел вызов из особого отдела. Майор даже перезвонил туда, уж очень ему не хотелось меня отпускать.

Перед отъездом я тщательно проинструктировал Потина. В дороге составил донесение, в котором говорилось, что майор Стукалин склонял Потина к сожительству, шантажировал, использовал служебное положение, угрожал не табельным, а каким–то другим оружием. Это другое оружие было стареньким «вальтером», купленным мной по случаю; перед отъездом я спрятал его за сейфом в кабинете майора.

Уже после истории с крестом, из разговора с особистами я понял, что к майору они дышат неровно. Уж чем он им не угодил — не знаю. Поэтому я считал, что мое донесение не будет для них лишним. Я все еще не мог простить Стукалину нашего пса, да и кроме этого он натворил на нашей точке достаточно гадостей. Зло как и добро, должно действовать по принципу бумеранга. А если закон обратной связи запаздывает, природа не должна быть против моего вмешательства, того, что я беру на себя обязанности воздателя. Не знаю, скорее всего, я толковал вселенские за коны превратно, но особисты моей докладной обрадовались. Когда же у одного из них вырвалось восклицание: «не угомонился майор…», прерванное напарником, я понял, что попал в точку. Дальнейшие события по казали, что даже в отношении предполагаемого мужеложства я угадал. Стрелял наугад, а попал в мишень–хохма, да и только.

Вызвали же меня для продолжения борьбы с баптистами. Чем им не угодили эти славные парни? Они меня и завербовали–то, узнав, что в учебке я дружил с группой баптистов, призванных одновременно со мной. Долгое время представители веры вообще отказывались служить и отбывали за это наказание. Недавно их духовные пастыри пришли к выводу, что, чем сидеть в тюрьмах, лучше идти в армию, но оружия в руки не брать. Не муки тюремного заключения заставили их сделать эти изменения, а то, что в армии от верующих будет больше пользы — обращение в истинную веру сослуживцев более реально, чем уголовников. И призывникам был предоставлен выбор. Часть все равно шла в тюрьмы (и там нуждались в слове Божьем), но многие выбрали армию, честно предупредив в военкомате, что оружия в руки не возьмут.

Умные военкомы посылали таких ребят в строительные батальоны. Но не все военкомы были умными. Пятнадцать хлопцев, с которыми я сошелся в учебке, по пали именно к таким. Они хладнокровно переносили травлю начальства и к автоматам не прикасались. Сослуживцы в большинстве относились к ним иронически, но беззлобно. Реже — сочувственно.

Отстаивая веру, баптисты пользовались библейскими штампами, не слишком–то понятными толпе. Не тот уровень. Я начал их учить искусству спора, применения методов доказательства. Но тут нас раскидали по боевым частям, мы потеряли друг друга из виду. Какой–то осведомитель донес в особый отдел обо мне, меня вызвали и «завербовали», так по крайней мере считали особисты. И вот пришло время действовать. Трое баптистов в авиаподразделении начали пользоваться яр ко выраженным сочувствием солдат. Надо было их опорочить, спровоцировать на какой–нибудь поступок. Для этого требовался я, так как слава о моих проказах уже шла по всему округу.

Кроме того, мне следовало подготовить собрание по «разоблачению» баптистов, «подрывающих армейские устои “. Срок командировки был неопределенный, я мог рассчитывать дней на 10 — 15.

Командир авиачасти, сухощавый полковник, встретил меня так, как, наверное, встречали строевые командиры вермахта представителей гестапо — с тщательно скрываемым презрением, смешанным со страхом. Мне отвели место в казарме, туманно объяснили цель командировки командиру роты, выписали постоянную увольнительную на неделю. Слухи о замаскированном особисте, видимо, в части все же распространились: когда я попросил ротного дать увольнение своему товарищу — баптисту Феде, он отпустил того без вопросов. Федя, очень довольный встречей, повел меня к брать ям и сестрам по вере. В чистенькой квартирке мы вкус но перекусили, мило поговорили с хозяйкой. Вежливая тактичность в сравнении с грубой прямотой нравов казармы была приятна. Все баптисты владели этой тактичной манерой общения, подчеркнуто уважительной к собеседнику. В семье хозяйка была единственной верующей, муж и дочка предпочитали атеизм. Но и они переняли у нее культуру общения, мягкость суждений, сострадательность к любому человеку. На обратном пути Федя выпил со мной пива, а на вопрос о греховности этого ответил, что считает возможным совершить малый грех во имя встречи, который потом отмолит, а заодно помолится и за меня. Время шло весело и быстро. С собой я прихватил спортивный костюм, никто меня не контролировал, я целые дни проводил в городе, ходил в кино, бродил по парку, бухал понемногу. А вечером учил баптистов «добру с кулаками», учил хотя бы на словах уметь защищаться, и если уж не себя защищать, то тех, кто чуть–чуть в них поверил. Защищать других словом мои блаженные ребята были готовы. К собранию они отрастили если не клыки, то зубки достаточно острые.

Вопросы и ответы мы просто репетировали. Вопрос:

«Если Бог всемогущ, почему не уничтожает зло на Земле?». Ответ: «Искусственно навязанное добро может! принести больше вреда, чем естественное зло. Человек сам должен уничтожить зло с помощью Бога». Вопрос:

«Если враг начнет топтать твою родину, убивать твоих братьев и сестер, неужели ты не станешь с ним бороться?». Ответ: «Злом зло не уничтожить. Все в мире относительно. То, что мы считаем жизнью, всего лишь под готовка к жизни истинной. Чем меньше недобрых поступков совершишь ты лично на Земле, тем легче будет тебе перейти к этой истинной жизни». Вопрос: «Если товарищ попросит, ты с ним выпьешь за компанию?» Ответ: «Ради настоящего товарища. могу совершить грешный поступок».

Через две недели приехали мои особисты. Пришлось каяться — не удалось вовлечь парней в нарушения. Похоже, особисты и не ждали особого успеха. Видно было, что не один я попадал впросак. Надежда была на собрание.

Вопросы по противоречиям религии мои ребята отражали запросто. Главным образом они использовали аргументы о том, что многочисленные переписчики и толкователи Библии внесли в нее стилистические ошибки; поэтому не надо толковать каждую фразу буквально. Федя иллюстрировал свои ответы яркими примерами, подготовленными для него мной.

— Не понимаю злобного отношения к нам некоторых командиров. Разве наша вера кому–нибудь мешает? — говорил он. — Разве мы, дисциплинированные, непьющие и некурящие, хуже какого–нибудь разгильдяя, мечтающего о самоволках, падших женщинах и пьянке? Не кажется ли вам, — это он особисту, пытающемуся сбить его каверзными вопросами, — что вас просто бесит наша непохожесть на остальных, то, что мы не вписываемся в толпу. Конечно, толпой управлять легче. Она не мыслит. Скажешь «убей» — убьет. Вы нас про сто боитесь за то, что мы не разучились думать. Эти выпады очень веселили солдат, ту самую толпу, ржущую уже от того, что рядовой спорил с офицером. Собрание было сорвано, и даже наказать баптистов было нельзя: наказать их сейчас — признать свое полное поражение. Даже особисты понимали это. Но меня не винили. За что меня винить, раз сами оказались несостоятельными?

Я вернулся на точку, где ждало меня радостное известие. Майор Стукалин находился под следствием, его увезли в округ. Влад рапортовал, что все выполнил, как договорились. Особисты, взяв с него объяснительную, обещали не разглашать сути беседы, чтобы не скомпрометировать его в солдатской среде. И намекнули, что Стукалин сюда уже не вернется.

Мы с Владом ушли в лес и лихо обмыли победу…

Сегодня

Поспал я недолго. Когда пацаны заколотили в дверь было часов восемь вечера. Сон не освежил. Голова кружилась, поташнивало. Я посмотрел в холодильнике, там была только еда. В сумке алкоголя тоже не было.

— Витек, смотайся в буфет. Пиво и маленькую бутылку коньяка. Там есть такие, плоские, по 150 грамм.

— А деньги?

— Вы что ж, истратили все?

— Чего там тратить?

— Логично.

Я достал деньги. Витек пошел в буфет, а Вася начал торопливо рассказывать, где они были и что делали. Меня это не интересовало. Я попытался закурить, но затошнило еще больше и я смял сигарету.

Нет, так просто пить не бросишь. Все последнее время я в состоянии подпития. В основном — суррогаты: самогон, одеколон, аптечные настойки. Это было логично для бродяги. Но сейчас это алогично. Если я хочу вернуться в нормальную, интеллигентную и спокойную жизнь, надо бросить пьянку. Легче всего это сделать с помощью нарколога. Очистить организм, поддержать его витаминами, транквилизаторами…

Мои антиалкогольные размышления прервали пацаны. Они принесли заказанное и с большим интересом смотрели, как я залпом, давясь и краснея, выглотал коньяк, запил пивом и начал резко ходить по комнате, сдерживая рвоту.

Наконец «лекарство» всосалось, я отхлебнул еще пивка и с наслаждением закурил. Настоящее и будущее опять были радужными, планы — наполеоновскими. Где–то, на краешке мозгового вещества, ответственного за желудок, замаячила идея вкусно посидеть в ресторане.

Как это всегда бывает, неприятность вклинилась в эйфорию момента. Зазвонил телефон, трубку поднял Витек, тот час передал ее мне, и хорошо поставленный баритон сообщил, что времени у меня осталось не так уж много.

— Мы не вмешиваемся в технологию вашей работы, — сказал баритон, — но контролировать выполнение заказа обязаны. А так, как вы для нас сотрудник новый, то вынуждены напоминать. Вы уж не обижайтесь.

Я сипло ответил, что не обижаюсь и что времени у меня по моему мнению достаточно. Повесил трубку, постоял, мотая головой.

Как, собственно говоря, они меня нашли? Может, подсунули что–нибудь в одежду? Что–то слишком уж по киношному, как в боевиках голливудских. Да и одежду старую (если ее можно называть одеждой) я выбросил, когда ходил в магазин. Вот тебе и Харьков! Может, выполнить этот заказ? А как я его выполню? Я же полный профан. Да и противно.

Я допил пиво. И ощутил острое желание нажраться до усрачки и наплевать на последствия.

У Амосова я как–то читал, что алкоголика может излечить страх смерти. Он, де, острей наркотической зависимости. Академику хорошо было рассуждать на эту тему. У меня эта зависимость сейчас сильнее страха. Нет, напиваться я, конечно, не буду, но поддерживать себя в норме пока должен. Не до отлежки, не до наркологов.

Я откомандировал Витька за большой бутылкой водки и решил заняться раздумьями. В голову приходила только одна идея — поехать к заказанному и все ему рассказать. Авось поможет. В то же время я понимал, что идея эта нехорошая. Или мне не позволят с ним встретиться эти наблюдатели, или он сам меня не примет. Даже, коли примет, то заботиться обо мне не станет, это уж точно.

Заботиться обо мне должен был некто Владимир Верт. Тот самый, кто смотрел на меня в зеркало мутными глазами и помалкивал.

Беда не приходит одна. В дверь постучали, я удивился, зачем Витек стучит, крикнул, что открыто, в номер вошли два шкафа, один другого шире, первый шкаф без комментариев вздернул меня со стула, а второй, не размахиваясь, двинул в живот.

Вчера

…Серое небо падало в окно. Падало с упрямой бесконечностью сквозь тугие сплетения решетки, зловеще, неотвратимо.

А маленький идиот на кровати слева пускал во сне тягуче слюни и что–то мурлыкал. Хороший сон ему снился, если у идиотов бывают сны. Напротив сидел на корточках тихий шизофреник, раскачивался, изредка взвизгивал. Ему казалось, что в череп входят чужие мысли.

А небо падало сквозь решетку в палату, как падало вчера и еще раньше — во все дни без солнца. И так будет падать завтра.

Я лежал полуоблокотившись, смотрел на это ненормальное небо, пытался думать.

Мысли переплетались с криками, вздохами, всхлипами больных, спутывались в горячечный клубок, обрывались, переходили в воспоминании. Иногда они обретали прежнюю ясность и тогда хотелось кричать, как сосед, или плакать. Действительность не укладывалась в ясность мысли, кошмарность ее заставляла кожу краснеть и шелушиться, виски ломило. Но исподволь выползала страсть к борьбе. K борьбе и хитрости. Я встал, резко присел несколько раз, потер виски влажными ладонями. Коридор был пуст — больные еще спали. Из одной палаты доносилось надрывное жужжание. Это жужжал ненормальный, вообразивший себя мухой. Он шумно вбирал воздух и начинал: ж–ж–ж-ж-ж… Звук прерывался, шипел всасываемый воздух и снова начиналось ж–ж–ж-ж-ж…

К 10О-летию со дня рождения Ленина ребята в редакции попросили меня выдать экспромт. Я был уже из рядно поддатым, поэтому согласился. Экспромт получился быстро. Еще бы, уже какой месяц наша газета, телевидение, другие газеты и журналы надрывались — отметим, завершим, ознаменуем. Придешь, бывало, до мой, возьмешь областную газету: “ коллектив завода имени Куйбышева в ознаменование 100-летия со дня рождения…». Возьмешь журнал: «Весь народ в честь…». Включишь радио: «Готовясь к знаменательной дате, ученые…». По телевизору: «А сейчас Иван Иванович Тудыкин — расскажет нам, как его товарищи готовятся к встрече мирового события…». Электробритву уже остерегаешься включать: вдруг и она вещать начнет? В детском садике ребята на вопрос воспитательницы: «Кто такой — маленький, серенький, с большими ушами, капусту любит?» — уверенно отвечали: «Дедушка Ленин». Вот я и написал экспромт, который осуждал подобный, большей частью малограмотный, ажиотаж. Кончался стих так:

А то, что называется свободой,

Лежит в спирту, в том здании, с вождем… Стихи шумно одобрили. Наговорили мне комплиментов. И в продолжении гульбы я листик не сжег, а просто порвал и бросил в корзину. Утром, едва очухавшись, я примчался в редакцию. Весь мусор был на месте, уборщица еще не приходила, моего же листа не было. Я готовился, сушил, как говорят, сухари, но комитетчики уже не действовали с примитивной прямо той. Судилище их не устраивало. Меня вызвал редактор и сказал, что необходимо пройти медосмотр в психоневрологическом диспансере. Отдел кадров, мол, требует. Что ж, удар был нанесен метко. Я попрощался с мамой, братом и отправился в диспансер, откуда, как и предполагал, домой не вернулся.

Стоит ли пересказывать двуличные речи врачей, ссылки на переутомление, астению, обещания, что все ограничится наблюдением непродолжительное время и легким, чисто профилактическим, лечением. Скорая помощь, в которой меня везли в психушку, мало чем отличалась от милицейского «воронка», а больница своими решетками и дверьми без ручек вполне могла конкурировать с тюрьмой.

Для меня важно было другое — сохранить себя. И я придумал план, который несколько обескуражил врачей. Я начал симулировать ненормальность. С первого же дня.

«Честные и даже нечестные врачи, — рассуждал и, — должны испытывать неудобство от необходимости калечить здоровых людей по приказу КГБ. Если же я выкажу небольшие отклонения от нормы, вписывающиеся в диагноз, они будут довольны. Ведь тогда варварский приказ можно выполнять с чистой совестью. Значит, и лечение будет мягче, не станут меня уродовать инсулиновыми шоками, заменившими злектрошоки, но не ставшими от этого более приятными или безобидными, не будут накапливать до отрыжки психонейролептиками и прочей гадостью. Я же буду тихий больной с четким диагнозом “.

Врачу я сказал следующее:

— Не знаю, как уж вы меня вычислили, но теперь придется во всем признаться. Дело в том, что у меня есть шарик, который никто, кроме меня, не видит. Он все время со мной, он теплый и, когда я держу его в руке, мне радостно и хорошо. Но умом я понимаю, что шарика не должно быть. Но он есть. Все это меня мучает.

Врач обрадовался совершенно искренне. Он не стал меня разубеждать, напротив, он сказал, что если я шарик чувствую всеми органами, то есть вижу, ощущаю, то он есть. Для меня. Потом он назвал запутанный тер мин, объяснив, что подобное состояние психиатрии известно, изучено. И что он надеется избавить меня от раздвоения сознания.

И потекла моя жизнь в психушке, мое неофициальное заключение, мой «гонорар» за стихи. Труднее всего было из–за отсутствия общения. Почти все больные или были неконтактны вообще, или разговаривали только о себе. Подсел я как–то к старику, который все время что–то бормотал. Речь его вблизи оказалась довольно связной. Я от скуки дословно записал рассказ этого шизика, его звали Савельичем.

«… Я его держу, а он плачет, ну знаешь, как ребенок. А мать вокруг ходит. Я стреляю, а темно уже, и все мимо. Потом, вроде, попал. Ему лапки передние связал, он прыгает, как лошадь. Искал, искал ее — нету… А он отпрыгал за кустик, другой и заснул. Я ищу — не ту. Думаю: вот, мать упустил и теленка. А он лежит за кустиком, спит. Я его взял, он мордой тычется, пи щит. Я его ножом в загривок ткнул. А живучий! Под весил на дерево и шкурку чулком снял, как у белки;

Вышло на полторы шапки, хороший такой пыжик, на животе шерстка нежная, редкая, а на спине — хорошая. А мать утром нашли с ребятами в воде. Я ей в голову попал, сбоку так глаз вырвало и пробило голову. Мы там ее и бросили, в воде, — уже затухла. Через месяц шел, смотрю — на суше одни кости. Это медведи вытащили на берег и поели. Геологу сказал: ты привези мне две бутылки коньяка и помидор. Шкуру эту вывернул на рогатульку, ножки где — надрезал и палочки вставил, распорки. Когда подсохла, ноздря прямо полосами отрывалась. Сухая стала, белая. Я ее еще помял. Хорошая такая, на животе реденькая, а на спинке хорошая. А он, гад, одну бутылку привез, а помидор не привез».

Савельич вел свой рассказ без знаков препинания, то бишь, без пауз, а также без интонационных нюансов. Все, что я тут написал, у него было выдано ровным, монотонным голосом, как одно предложение. Он когда–то работал в геологии, этот шизик, потом спился. Но вот убийство лосенка запомнилось и изрыгалось из больной памяти, как приступы блевотины. Симуляция от меня особых забот не требовала. Во время обходов, при встрече с сестрами я делал вид, что в руке что–то есть, прятал это что–то, смущался. Со временем я и в самом деле начал ощущать в ладони нечто теплое, пушистое, живое, радостное. Это и тревожило, и смущало.

И все же в больнице было тяжело. Изоляция, большая, чем в тюрьме. Особенно трудно было в первое время и в надзорке — так называют наблюдательную палату, где выдерживают вновь поступивших, определяя; куда их разместить: в буйное или к тихим. В наблюдательной я никак не мог выспаться. Соседи корчились, бросались друг н друга, там все время пахло страхом и едким потом вперемешку с кровью. Когда же меня, наконец, определили в тихую пала ту, я начал балдеть от скуки. Главное, книг не было. А те, что удавалось доставать у санитаров, отбирали, ссылаясь на то, что книги возбуждают психику. КГБ придумал неплохую инквизицию с надзирателями в белых халатах. Одно время меня развлекал человек собака. Он считал себя псом на все сто процентов, на коленях и локтях от постоянной ходьбы на четвереньках образовались мощные мозоли, лай имел разнообразные оттенки, даже лакать он научился. Если невзлюбит кого–нибудь — так и норовит укусить за ногу. А человеческие укусы заживают медленно. Но в целом, он вел себя спокойно.

Я очень люблю собак. Поэтому начал его «дрессировать». Уже через неделю шизик усвоил команды: «си деть!», «лежать!», «фу!», «место!», «рядом!», «ко мне!». Он ходил со мной, держась строго у левой ноги, вы прашивал лакомство, которое аккуратно брал с ладони — у меня теперь халаты были набиты кусочками хлеба и сахара, — и мы с ним разучивали более сложные команды «охраняй!» «фас!», «принеси!» и другие. К сожалению, «пса» перевели все же в буйное отделение. Когда я был на процедурах, он попытался войти в процедурную и укусил санитара его туда не пускавшего. Санитар же не знал, что «пес» должен везде со провождать хозяина. Я по нему скучал. Это был самый разумный больной в отделении;

Шел второй месяц моего заключения. Мозг потихоньку сдавал. Сознание было постоянно затуманено, я воспринимал мир, как через мутную пелену. Редкие свидания с братом в присутствии врачей не утешали, а, скорей, раздражали. Я же не мог ему объяснить всего, не хотелось его впутывать в политику. Начала сдавать память. Раньше я от скуки все время декламировал стихи. Это единственное, чем мне нравится психушка — не вызывая удивлении окружающих. Все чаще я гладил шарик, розово дышащий в моей ладони. От его присутствия на душе становилось легче. Мир, заполненный болью, нечистотами, запахами карболки, грубыми и вороватыми санитарами, наглыми врачами, как бы отступал на время.

Но из больницы надо было выбираться. Погибнуть тут, превратиться в идиотика, пускающего томные слюни, мне не хотелось. И если план мой вначале казался безукоризненным, то теперь, после овеществления шарика, в нем появились трещины. Мне почему–то казалось, что, рассказывая врачам об изменении сознания, о том, что шарика, конечно, нет и не было, а было только мое больное воображение, я предам что–то важное, что–то потеряю.

Но серое небо все падало в решетки окна, падало неумолимо и безжалостно. Мозг начинал пухнуть, распадаться. Требовалась борьба, требовалась хитрость. И пошел к врачу.

…Через неделю меня выписали. Я переоделся в нормальный костюм, вышел во двор, залитый по случаю моего освобождения солнцем, обернулся на серый бетон психушки, вдохнул полной грудью. И осознал, что чего–то не хватает.

Я сунул руку в карман, куда переложил шарик, при выписке, из халата. Шарика не было! Напрасно надрывалось в сияющем небе белесое солнце. Напрасно позвякивал трамвай, гудели машины, хлопали двери магазинов и кинотеатров. Серое небо падало на меня со зловещей неотвратимостью. Я спас себя, свою душу, но тут же погубил ее. Ведь шарика, — теплого, янтарного, радостного, — не было. Не было никогда…

Сегодня

Шкафы перестали меня бить и сели на кровать. Потом один из них встал и открыл окно, недовольно прикрывая нос. Что ж делать, желудок мой давно ослабел, он лакомства сегодняшние переваривал с трудом, все время требуя соды. И, конечно, не смог перенести грубых контактов с кулачищами шкафов.

Я пополз в туалет. Шкафы проводили меня брезгливыми взглядами. Я прикрыл дверь, выпрямился, упираясь о ванну, сунул голову под холодную воду. Стало легче. Я больше симулировал, скорчившись во время экзекуции в великовозрастного эмбриона. Последнее время меня, как и других вороватых бичей, били часто, но небрежно. Привыкнуть не привык, но расслабляться и защищать важные места научился.

Я снял брюки и обгаженные трусы, подмылся, надел джинсы, которые не слишком испачкались, на голое тело, приподнял крышку унитаза, достал пакет, развернул…

Не буду слишком драматизировать или интриговать. В принципе, в моей прошлой жизни были пистолеты, разборки, острые ситуации. Они не составляли суть моего прошлого, но неизбежно сопутствовали биографии журналиста — афериста. У меня, даже, в молодости судимость была за хранение оружия. Условная. Целый арсенал у меня менты конфисковали. Парабеллум, вальтер офицерский, бульдог, наган, коровин и отличный боярд. Времена тогда были гуманные в этом отношении, все мальчишки таскали трофейное оружие. И стоил тогда стандартный немецкий пистолет литр московской, то есть — 5 рублей 74 копейки. Боярд стоил дороже. Именно он и лежал сейчас у меня в руке, прекрасный небольшой пистолет калибра 7,62 с полностью снаряженной обоймой. Я мягко передернул затвор, снял пистолет с предохранителя, сунул его за пояс джинсов (он приятно охолодил растревоженный живот) и, согнувшись, поплелся в комнату, старательно испуская стоны.

— Подмылся? — спросил меня один из шкафов, и заржал довольно.

Голос у него для такого Кинг — Конга оказался удивительно тоненьким, как у кастрата. Мне сразу вспомнился анекдот про людей, пытавшихся купаться в Ниле, где их поджидал крокодил.

Я промолчал. Сел скромно, на краешек стула, продолжая держаться за живот. Мне ужасно нравилось, что у меня под рубашкой на выпуск лежит увесистый сюрприз, который я и поглаживал.

— Ты тут серьезного пацана достал, — сказал второй шкаф. — Мы долго базарить не будем, надо вот договор подписать. На передачу авторских прав. Не ссы, деньги тебе за это дадут. Вот, двести баксов. Сто мы себе забираем за то, что тебя по–настоящему не помяли. За сервиз, так сказать.

Кинг — Конг опять захихикал. Ну точь в точь как после укуса крокодила за интимное место. Шкаф положил на стол два листа. Я взял очки и хотел прочитать, но мне не позволили.

— Нечего там читать, — сказал второй, — тоже мне, бухгалтер. Бери двести и подписывай. И мы уйдем.

Давно не испытывал я настоящего гнева. Сняв рванную шкуру бомжа я снял и толстовскую терпимость. Содержание, что бы там не говорили философы, весьма зависит от формы. Когда–то, когда по указке следователя меня бросили в сучью хату, чтоб я быстрей раскололся, и там подонки попытались меня опустить, я зубами порвал горло одному из них. Сила мышц в этом мире недорого стоит. Мозг сделал самого слабого из хищников царем природы. У меня мозг имелся. В отличие от этих горилл.

Я выпрямился на стуле, привстал, вынул руку из под стола и сказал хладнокровно:

— Вы, сявки гнилые, немного стрелы попутали. Забирайте ксиву и скажите вашим фраерам, что адвокат лучше на четвертую ходку уйдет, чем простит. Они, кстати, вас на легавый шнифт послали, чернуху вам втерли. Так что вам от них за тухлый базар причитается. Если вы, конечно, по понятиям живете?

Боярд весело смотрел им в лицо. Я смотрел тоже весело. Фраза была построена грамотно и с хорошим подтекстом. Любой отморозок считает, будто живет по понятиям. Следовало усилить эффект, поэтому я встал в полный рост и хладнокровно выстрелил под ноги отморозков. Мне было хорошо. Последние клочки бичевской приниженности отрывались от души и грязными лоскутками падали на истертый палас. Все же, подумалось мне с необычайной ясностью, надо пойти к жертве. Я неплохой психолог, сумею построить разговор. Это единственный вариант.

— Эй, земляк. Что передать этим? Ну, ты сам понимаешь… — Шкафы уже устояли у выхода. Они перестали быть шкафами, теперь это были просто молодые, невежественные люди, подкачавшие мышцы, но забывшие про мозг. Они были растерянными и эта растерянность для них была привычной. Только в обыденной жизни они все время маскировали ее наглостью.

— Штука отступного. Зелеными. Мой счет в банке им сообщат. Срок — три дня. — Я засунул пистолет обратно за пояс, глотнул пивка и, закуривая, перешел на диван, где развалился вальяжно. — На вас не обижаюсь, вам просто не объяснили, что идете к Щеголю, который в краслаге смотрящим был. Эти гроши возьмите себе от меня…

Я, конечно, не мог быть смотрящим. Хотя в краслаге сидел. Но с ворами у меня в зонах всегда были дружественные отношения. Я им помогал с касатками (кассационными жалобами), с письмами заочницам. Они меня оберегали от беспредельщиков, которых и на зонах хватает. А по воровскому сленгу я даже курсовую написал одному охраннику. Я подрабатывал в заключении тем, что писал ментам–заочникам юрфаков курсовые и дипломные работы. Это лучше, чем вкалывать на лесоповале.

Почему же так долго нет моих пацанов? Я их за выпивкой послал, а не за смертью. Я допил пиво, пописал и направился в буфет. Чувствовал я себя довольно бодро, наверное несколько стрессов этих суток порядочно встряхнули организм и насытили его активными реагентами. Но выпить все равно хотелось.

Гостиница жила вечерней второразрядной жизнью. Из номеров доносились взвизгивания и вскрикивания разных тональностей. Многие звуки имели выраженный восточный акцент. Мне навстречу попадались плохие парни в непременных клубных пиджаках из Турции. Яркие пиджаки, весьма уместные в этом постоялом дворе, великолепно гармонировали с обвислыми спортивными штанами из синтетики с надписями известных фирм. Приятно было понимать, что сами штаны к этим фирмам никакого отношения не имели. Их сопровождали полупьяные соплячки с раскраской лиц по стандартам вымершего племени людоедов мумба–юмба.

В буфете играла музыка. Единственным достоинством этой музыки был уровень децибел. Эта музыка была бы уместна при загоне на носорогов. Но она добросовестно заглушала кваканье сидящих за столиком человекообразных. Пацаны мои находились тут же. Они важно восседали за угловым столом в компании какого–то толстяка, отличавшегося от основной массы тем, что на нем был полностью спортивный костюм. Без блейзера. Поганец Витек отчаянно кокетничал. Вася старательно учился приемам обольщения. Толстяк истекал жирным потом и подливал в бокалы мальчишек какое–то вино. Меня они не видели.

Первым желанием было подойти и надавать им по шеям, но мелькнула некая мысль, я ее поймал за махонький хвостик и решил обсосать на досуге. Поэтому я подошел к стойке, купил большую бутылку «Абсолюта», три пива, пакетик кедровых очищенных орешек и вышел из буфета незамеченным.

Мне еще требовалась аптека. Аптечный пункт был на другом этаже и к счастью еще работал. Я купил глицин, метионин, аспаркам, седалгин и пипольфен. Этих препаратов мне, в принципе, могло хватить для выхода из запоя.

Я — алкоголик со стажем. Многократно лечился, испробовал все официальные методики от кодирования до вшивания. Все зря! В конце концов я разработал собственную методику выхода из похмелья, говоря на медицинском языке, — купирование состояния абстиненции. В вопросах алкоголизма я уверенно могу считать себя профессионалом; давно хочу написать книгу: «Русское похмелье», где поделюсь собственным опытом и рациональными методиками. Которые, кстати, были хорошо известны нашим предкам. Тот же глицин или аминоуксусная кислота, который производится более 20 лет, но наркологами стал применяться недавно.

Быстро проникая в ткани и жидкости центральной нервной системы, это соединение немедленно «встраивается» в нарушенные возлиянием обменные процессы головного мозга. В своем же неизмененном виде глицин является тормозным нейромедиатором (ряд мозговых структур используют его в качестве посредника при ограничении распространения возбуждения между нейронами), поэтому повышение концентрации глицина благотворно сказывается на общем состоянии нервной системы.

Надо сказать, что если раньше глицин был страшны дефицитом, нынче его легко купить в аптеке. По крайней мере в столичной. На периферии он по–прежнему в дефиците.

Но что делать, если глицин не купить в аптеке? Рекомендации просты, как все гениальное. Обычный пищевой желатин, имеющийся в арсенале любой хозяйки, содержит до 20 % глицина, в 100 граммах желатина находится около 20 граммов этого эликсира.

Его усвоение в составе желатина затруднительно оценить точно, но для дальнейших расчетов можно смело принять цифру в 15 процентов. Кушать сухой желатин весьма неприятно (впрочем, как и размоченный), потому предлагаю рецепт, которым я пользовался в те времена, когда имел счет в банке. Слово «осетрина», при необходимости, заменяется на «любая приличная рыба», остальные ингредиенты остаются неизменными. Итак:

Кусок осетрины (или севрюги, белуги) сварить с добавлением кореньев и охладить. Из бульона, получившегося при варке рыбы, необходимо приготовить 4 стакана прозрачного желе. Для этого предварительно размоченный желатин (размачивают его в холодной воде, взятой в пятикратном количестве к весу желатина) растворяют в бульоне и помешивают на медленном огне в течение 2–3 минут. Готовое и процеженное желе охлаждают.

Сваренную рыбу нарезать тонкими кусками и выложить на блюдо так, чтобы вокруг каждого куска оставалось свободное место для желе.

Куски рыбы украсить зеленью петрушки, ломтиками моркови, кружочками свежего огурца, кусочками раков, крабов и каперсами. После того в два–три приема блюдо заливается ровным слоем желе.

Когда заливное остынет, каждый кусок следует вырезать концом ножа и, красиво уложив, гарнировать с двух сторон букетами вареной моркови, картофеля и зеленого горошка.

На 1 кг осетрины — 30 граммов желатина, по 1 шт. кореньев и лука.

Таким образом, это совершенно русское блюдо, испокон веков подававшееся под закуску к любому столу среднего достатка, заключает в себе не менее 4.5 граммов драгоценного глицина (с учетом богатого рыбного белка в 1.2–1.5 раза больше) — блестящая иллюстрация проявления отечественного алкогольного стереотипа как неосознанного инстинкта самосохранения нации.

Я вернулся в номер, приглушил звук телевизора, снял неприятно пахнущие джинсы, убрал пистолет в сумку, поставив его на предохранитель, выпил сразу полстакана водки с тремя таблетками седалгина. В нем были не только обезболивающие, но и успокаивающие элементы. И кофеин в нем был.

А мне надо было и успокоиться, и обезболить живот, и сосуды расширить для продуктивного мышления. Та мыслишка сводилась к простой истине — меня могли вычислить через Витька. И вообще, этот Витек — темная лошадка. То, что он иногда ночует на бичхатах, не исключает его работу осведомителем. Чьим — не существенно; я не знаю же, какие силы представляют заказчики? А стукач такой удобен и властям, и уголовникам. Незаметен, вхож в разные слои общества. Удобней, даже, чем обычная проститутка (из которых, между прочим, каждая вторая постукивает). Да и возраст его мне известен с его же слов. Может он и старше, этот тип людей возраста не имеет.

Проверить версию было несложно, но сперва надо было кое–что предпринять.

Поэтому я зарядился «Абсолютом», спустился к администраторше, купив по дороге коробку дорогих конфет, в пять минут договорился с ней о переезде в другой номер (люкс, на самом верхнем этаже), который она оформила на несуществующую фамилию, доплатил за неделю и за старый номер, он оставался за мной, и за новый, куда и перенес часть имущества.

Теперь следовало дождаться мальчишек и навешать им лапшу на уши. Я налил себе водки и, поставив стакан рядом, развалился в кресле, уставившись в телевизор.

С ящиком у меня отношения сложные. Когда был богатым, смотрел только видик. Пока бичевал пристрастился на вокзалах к любым передачам. Всегда было ощущения, что я ворую это зрелищное удовольствие, так как менты гоняли нашу братию с вокзалов добросовестно. И вот, впервые за последнее время, я мог смотреть телевизор со всеми удобствами, щелкая переносным пультом. Все обилие московских каналов. С водочкой и сигаретой. И буквально через полчаса у меня появилось странное чувство брезгливости.

Существовал раньше в России лубок. Плоскостные картинки с яркими красками и примитивными сюжетами. Потребителями лубочного «искусства» были рабы из крестьян и рабочих, не обученные воспринимать рисованный объем и мысли художника. Вины этих людей в собственной примитивности не было, безграмотность — не вина, а несчастье, как болезнь. Такие суррогаты, заменяющие искусство были и есть во всех странах. Так вот, сейчас по всем каналам я имел «счастье» наблюдать американизированный примитив во всех его немногочисленных формах.

Если бы я был инопланетянином и захотел составить духовный портрет среднего жителя России по рекламе, то он вырисовывался таким.

С утра россиянин чистить зубы разнообразными пастами, примеряет колготки «Омса» и разнообразные прокладки, обкладывает детей памперсами, глотает нечто мгновенного приготовления, запивая разнообразными чудо–йогуртами и соками без консервантов; после еды забивает рот антикариозными жвачками и садится на диван, созерцать товары телевизионного магазина.

Днем он катается на яхтах, автомашинах, горных лыжах; периодически жрет канцерогенный «Марс» или «Баунти», запивая огромным количеством разнообразного пива, пепси и кофе; позванивает по сотовому телефону, чтоб сообщить об уменьшении тарифов; обязательно посещает магазин кожи и беспрерывно жует какую–то резиновую пакость без сахара.

Вечером простой русский человек пьет в лошадиных дозах разнообразный быстрорастворимый кофе вперемешку с пивом и колой, курит разнообразные сигареты, решает разные кроссворды, участвует в разнообразных конкурсах на отгадывание, чистит зубы, жует жвачку, звонит по сотовому, курит сигареты.

Ночью он спит на специальных «безопасных для здоровья» подушках, просыпаясь лишь для того, чтоб сообщить жене (любовнице) о достоинствах нового стирального порошка и возможности хранить деньги на пластиковой карте.

Кроме того данная особь все время болеет. Но медицина в этой стране достигла небывалых высот. Количество аптек превышает количество булочных, а магические таблетки со вкусом мяты и чудотворные бальзамы излечивают почти мгновенно.

Я еще пощелкал кнопками пульта. Вечер плавно переходил в ночь, программы активировались кинофильмами. Двух–трех минут хватало, чтоб понять их содержание. Теперь я в качестве инопланетянина имел представление и о жителях Америки.

Оказывается, там все поголовно владеют восточными единоборствами, стреляют из всех видов оружия, управляют всеми транспортными средствами, начиная от велосипеда и кончая ракетой. Американец способен из ракетницы сбить вертолет. (Если нет ракетницы, он сбивает его просто камнем). Пистолеты у американцев стозарядные, автоматы действуют с эффективностью водородной бомбы. Американцы постоянно разыскивают маньяков, а в редкие выходные спасают мир от гибели. Кроме того, США — излюбленное место посещения комическими туристами. И почти все эти пришельцы настроены по отношению к землянам агрессивно. Но им ничего не светит. Скромные американские супермены всегда начеку.

От телевизионного балдежа под кайфовую водочку меня отвлек очередной телефонный звонок. Я взял трубку осторожно, как гадюку. Ничего хорошего от абонентов я не ожидал.

Усталый женский голос с легким намеком на игривость поинтересовался, не нужна ли мне девочка?

Вчера

…«Здравствуй папа. Пишет Жанна. Как живешь? Не болеешь ли? Я часто болею у меня болит горло когда я простужаюся. Какая у вас погода? У нас холодно. Больше писать не чего. Досвидания.»

Я сегодня утром позавтракала. У тети Нади всегда завтракают. А то, что нам со взрослыми сидеть за одним столом не разрешают — это даже хорошо: никто не пристает, что вилку не так держишь или чавкаешь.

А перед школой я домой забежала, а там эвенк по двору ходит, оленей гладит. Меня увидел, говорит:

— Ой хороший девочка, У олешка голова болит, у эвенк голова болит, денег нет совсем, шкурка есть песец, белый шкурка. Ходи девочка, бедный олешка покупай

голова лечить.

А что покупать. Раз они с мамкой пили — значит мамка где–то водку запрятала и деньги, что у эвенка оставались. Я в хату зашла, мамка на кровати лежит, в тазик блюет. Меня увидела, сразу плакать давай, похмелку просить. Она спрячет, а утром сама не помнит, куда спрятала. А я все ее тайники знаю.

Я посмотрела под кадушкой с кетой соленой: точно, деньги лежат, целых тридцать рублей. А водка тут же, в чулане, две бутылки прямо в рыбу засунуты, а еще две — под досками, на которых кадушка стоит.

Я одну взяла — хватит с них, а то опять упьются и опять мне дома не ночевать. А деньги эвенку отдала и велела спрятать, а он мне их опять отдал и попросил табак на все деньги купить. Он трубку курит. Они всегда трубку курят, с рождения. Как родиться ребенок, ему сразу спиртом губы помажут и трубку в ротик, дыму глотнуть. Что б рос настоящим человеком.

В школе сегодня мне выдали ботинки на лето. Нас трое, кому родительский комитет одежду покупает и дает за бесплатно. Еще Васька из нашего класса, у него отец в море погиб, на баркасе во время шторма, а у его мамы еще трое детей. Им и школа и рыбзавод помогают. И Танька из восьмого класса. У нее и папа и мама есть, но оба пьют и дерутся, и их хотят лишать родительских прав.

Ботинки мне показали, я их примерила — ничего ботиночки, только твердые очень после валенок, но ничего — разносятся по гальке. Показали и классная их опять у меня забрала.

— Пускай, — говорит, — они пока в школе полежат. Тебе то что.

А мне ничего. Я понимаю, они из–за мамки, что б не пропила до лета. Обидно, конечно. Да, ладно! ***

Вот такие звездочки мне папа посоветовал ставить, когда перерыв в писании дневника делаю. Я, может, потом совсем о другом писать буду, вот звездочки об этом и скажут. Только кому они скажут? Кто мой дневник читать будет? Мамке я его никогда читать не дам, да ей и неинтересно. Она даже газеты не читает.

Разве папка прочтет…

Я сегодня стихи написала. Это страшная тайна, что я стихи пишу. Об этом даже Ленка не знает. Я стихи написала про курицу. У нас кое у кого живут курицы, яйца несут. Яйца у нас дорогие очень, один рубль пять штук. И они невкусные, они рыбой пахнут, потому, что куриц селедкой кормят.

Я стихи написала, будто я мальчик.

Вот они.

Я люблю себя кем–то представлять. Мальчишкой или

волшебницей, или эвенком. Вот, если бы я была эвенком, я бы очень любила оленей, хотя я их и так люблю. И в оленеводческой бригаде я бы ухаживала за тарагайками, так по–эвенкийски называется олень–ребенок. Олененок тоже красиво. Но тарагайка еще красивей звучит. Это такие войлочные комочки на тонких ножках. И еще они хрюкают, как поросята, он хрюкают, пока маленькие, а потом у них голос меняется. И у них такие бархатные, нежные, мохнатые носы. А язык шершавый.

Олененок, как поросенок, Он хороший — пока ребенок. Олененку расти не лень:

К лету станет почти олень

Вот я пишу, будто все за один день написала. А дней уйма прошло. Я еще медленно пишу. Правда, папа советовал не обращать внимания на ошибки, так и писать с ошибками, главное — быстро писать, как думаю. Но быстро не получается. Разве можно быстрей мысли писать. Быстрей мысли, наверное, ничего нет.

Дней прошло много, а я все пишу про тот день.

Да — ладно! Папка приедет — исправит.

«Здравствуй папа! Как ты чувствуешь себя? У вас холодно? Я учусь нормально. Завтра у нас сандень и мы не учимся. Знаешь папа я могу вязать, но конечно не очень хорошо. Сейчас пробую вязать носки получается. Ну и все писать не чего. Досвидания.»

Весна у нас дурная. Сразу все растаяло, пролив разлился, в школу теперь только на вертолете старшеклассников возят, а с нами в клубе учительница занимается. Общежитие, куда скоро бичей вербованных привезут на лето, все залило. А льдины все равно не тают, так и плавают у берега. Говорят в настоящем море купаются все лето. А в нашем, Охотском, и летом–то не шибко накупаешься.

Я новые башмаки забрала у учительницы. В них так хорошо по берегу бродить, гальку собирать. Иногда такие красивые камушки попадаются. Мы ими меняемся.

А вчера у нас в клубе уроков не было. Вчера в клубе эвенка судили за убийство. Этот эвенк на войне воевал, снайпером. У него награда есть — Герой Советского Союза. И 'он напился и в деревне Арка, где все эвенки живут, выстрелил в брата через дверь из винтовки. И убил. Он на суде говорил, что ничего не помнит. Мамка тоже на утро ничего не помнит, когда вечером напивается. А ему все равно десять лет дали.

Его на баркасе привозили судить, с охраной. А потом на вертолете увезли в Охотск. А потом дальше отправят, в лагерь где–то около Хабаровска. Как бы я хотела побывать в Хабаровске. Он, наверное, большой и красивый, как Москва.

Я теперь дома не живу, а живу у маминой сестры. Потому что мамку тоже в Охотск увезли. Она ночью проснулась и в одной ночнушке ушла по хатам стучать, просить похмелку. И в одном доме ей дали одеколону, а она там еще кольцо золотое стащила. Ее утром участковый и увез в Охотск, в КПЗ. Я в школе была и ничего не знала.

Тетя Надя говорит, что ее не в тюрьму посадят, а в ЛТП. Это такая тюрьма для алкашей, где их лечат.

Плохо без мамки. Я папе обо всем написала, но он еще не ответил. Так долго письма идут.

Ура! Пришло письмо от папы. Вот оно, я его в свой дневник приклеила.

«Здравствуй, родная моя дочурка!

Если бы ты знала, как я о тебе скучаю, как мне обидно, что не могу тот час выехать к тебе. — Но, что делать — судьба распоряжается нами довольно бесцеремонно.

Зато есть и радостная новость. Горбачев издал Указ об амнистии для осужденных на строгом режиме. Это значит, что меня возможно освободят досрочно. Все зависит от комиссии, которая будет рассматривать дело каждого заключенного. У меня серьезных нарушений режима содержания нет, так что нам с тобой можно надеяться на скорую встречу.

Целую тебя миллион раз, скучаю.

Папа»

Я не все поняла в этом письме, но ясно, что, может, скоро папу отпустят. Я вообще не верю, что он преступник. Я его никогда не видела, кроме, как на фотографии. Он там очень красивый, я на него похожая. У него большие глаза и красивые волосы. А у нас красивыми считаются толстые девчонки с светлыми волосами. Мама все время ругалась, что я черная. Но папа написал, что я не черная, а смуглая, как и он, а то, что я худенькая, а не тощая, — это очень красиво и я в городе буду очень хорошенькая, а толстых и светлых в городах хорошенькими не считают.

А вообще все это ерунда. Главное — чтоб его освободили скорей!

Тетка у меня хорошая, но меня, как старшую, теперь заставляют всю уборку делать. И полы мыть, и посуду, и много еще чего. Я понимаю, что я для них лишняя, у них и своих детей хватает, а все равно обидно. Я и у мамы все сама делала, но мама пила, не могла сама прибираться. Зато, когда не пила, она все сама делала, она меня любила.

Я тетке папино письмо показала, и она сказала: скорей бы приезжал, он хоть не пьяница, может работать будет.

Сегодня привезли вербованных бичей. Опять около общежития нельзя будет гулять. Они все забросают мусором и битыми бутылками, там все время будет балдеж и драка.

Про бичей рассказывают анекдот, будто они за все лето ни разу моря не видели, хотя общежитие на самом берегу. Это, будто у малыша, что около общаги в песке играл, спросил приезжий: где тут море? А он говорит: я не знаю, пойду спрошу у старших. Пошел, долго его не было. Пришел и говорит: где море никто не знает, но ты подожди, мы решили тебе на всякий случай морду набить.

Когда у мамки вербованные гуляли, я всегда к тетке убегала. Они страшные.

А в школе у меня одна тройка, по рисованию. Ну совсем не умею я рисовать.

«Здравстуй папа! Твое письмо получила. У меня все хорошо, одна тройка по рисованию. Мама сидит в тюрьме. Ее еще не судили она сидит за пьянку. Больше писать нечего. Досвидания. Приезжай ко мне. Твоя дочь Жанна. "

Я сегодня отправила папе письмо. Я ему написала, что у меня одна тройка по рисованию и что я по нему очень скучаю. Я написала — пускай он этой комиссии покажет это письмо и они поймут, что его надо отпустить. А то я совсем одна.

Теперь я жду.

«Здравствуй папа А я болею. У меня горло болит. Тетя Надя положила меня в больницу потомучто там за мной хороший уход. Уколы такие противные, у меня вся попка болит. И еще полоскать горло так. тошнит такое, горькое полоскание. Имамы нет. Досвидание.

Твоя дочь Жанна.»

Ну, опять зарядил этот противный дождь. А я все равно пошла на берег. Там почт штормит, дождь у моря соленый, с брызгами от волн перемешанный. Потом я пошла на рыбзавод. Там все к путине готовятся, чаны моют, в которые потом тузлук нальют, что бы селедку солить. Тузлук я и сама умею делать. Соль надо брать крупную, зернистую. Немного борной кислоты и специй. И готов тузлук. Только мы для дома больше кету засаливаем, тузлук для нее понежней выбираем, а голову от кеты мы не солим, из них очень вкусный суп получается.

На заводе я встретила дядю Колю, маминого младшего брата. Он мне про дедушку и про папу рассказывает.

Дедушка был очень добрый. Он тоже пил, но никогда из дома ничего не уносил — только в дом. Он утонул в море. Дедушка был национальности мордвин. Потому я такая черная.

А папа сперва познакомился не с мамой, а с дедушкой. Дяде Коле тогда было 14 лет, но он все помнит. Папа работал в Охотске, в редакции. И приехал к нам, в Новое Устье писать заметку про рыбзавод. И на пристани познакомился с дедушкой. Дедушка тоща уже был на пенсии и работал ночным сторожем на дебаркадере — плавучей пристани). Они выпили с дедушкой и папа не пошел ночевать в гостиницу, а пошел к дедушке.

Когда папа возвращался в Охотск, дедушка дал ему письмо для мамы. А мама тогда работала в Охотске штукатуром–маляром. Вот так папа и познакомился с мамой. Мама тогда не была толстая, а была худенькая, как я, и похожая на японочку, только с нормальными глазами. И за ней мало кто ухаживал, потому что она была смуглая, а у нас парни больше любят беленьких. И вот, папа полюбил маму и стал часто приезжать к дедушке с мамой и без.

И дядя Коля говорит, что папа был очень веселый, ничего из себя не ставил, что он в газете работает, а мама — простая штукатур–маляр, и вовсе не выставлялся. И с дядей Колей бегал на перегонки, в настольный теннис играл и на лошадях учил его ездить и драться приемами.

Папа служил в армии на Дальнем Востоке, он служил в войсках специального назначения, поэтому всякие приемчики знал. Он в университете учился заочно на журналиста, а работать приехал к нам в газету «Охотско — Эвенкийская Правда».

А потом они поженились и папа увез маму к себе в Иркутск, это где–то в Сибири около озера Байкал. А потом они разошлись и мама вернулась в Новое Устье. Я тогда еще не родилась, я туг родилась уже потом. А почему они развелись — я не знаю. Мама говорит, что папа виноват, что он из такой семьи, где все грамотные и богатые, что он поэтому с ней жить не захотел, что она простая рабочая. А папа об этом вовсе не пишет, хоть я и спрашивала. А дядя Коля говорит, что мама, наверное, и там пила водку, и что мой папа хороший мужик…

Сегодня

Стоит снять приличный номер в гостинице, как тебя попытаются снять девочки. К девочкам эти потасканные шлюхи имеют отношение чисто символическое, они простые низкосортные машины для имитации сексуальных утех. (Возможно, в очень дорогих отелях и есть супердевочки, но мне в лучшие годы останавливаться в них было не по карману. Штуку баксов в сутки я никогда не решился бы заплатить за гостиничный номер.) Но я давно не имел нормального секса, не считая вялого трахания с беззубыми бичихами в грязном подвале после нескольких флаконов тройнушки. Поэтому, вежливо отказав «мамочке», я сделал очередной глоток, зажмурил глаза и прислушался к мнению своего маленького дружка. Ниже пояса стояла абсолютная тишина. Движения там тоже не наблюдалось.

Я открыл глаза и попытался смотреть на экран. РТР передавал очередную рекламу, и я получил от нее истинное удовольствие:

“ — Хуан, мы больше не встретимся.

— Почему, Лучия?

— Мы вынуждены снять рекламу с нашего канала. А, ведь, за счет рекламы мы и покупаем эти сериалы!»

Я спешно переключился на НТВ. И увидел, как грустный фантаст и философ Уэллс отправляется на машине времени в будущее не с целью познания, а для того, чтобы… укротить Джека Потрошителя! И, конечно, устраивает гонки на автомашине (впервые в жизни ее увидев), лихо конкурирует с полицейскими детективами, мгновенно влюбляется в работницу банка…

Голливуд ухитрился опохабить почти все шедевры литературы. Ведь им необходимо вписать классику в стандарты голливудского видения, то есть — в примитивный штамп. Поэтому стандартный набор — любовь, гонки, перестрелки, трупы, маньяки, — на фоне классического сюжета. Конечно, Уэллс гонорар не потребует и в суд не подаст.

Как то я смотрел отрывок сериала «Затерянный мир». Прекрасная пародия на известную повесть Конан Дойла. Только сделана эта похабщина всерьез. Голливудские штукоделы умеют зарабатывать деньги, превращая искусство… Черт побери, даже слова не подберу соответственного. Матерщина одна на ум приходит для сравнения.

Знаете, почему любая реклама выглядит пародийно? Слишком мелка тема. Когда патлатый чудак с невероятным пафосом ВЕЩАЕТ о достоинствах дорогостоящего пылесоса «с водной очисткой» — это глупо и жалко. Обычно публичная, сознательная глупость вызывает смех. Смеемся же мы над потугами Жириновского выглядеть приличным человеком.

Вообразите монолог Гамлета на тему: «У меня болит живот. Съел что–то не то! Сходить в туалет?! Нет! Лучше выпить таблетку имодиума!!!»

Единственно правильная форма рекламы — честный рассказ о товаре, с указанием его цены, достоинств и недостатков. Нечто, вроде «Магазина на диване», но без гамлетовских монологов «о единственном и неповторимом стиральном порошке».

Только вдумайтесь: «Моя мама — лучший в мире выдумщик и лучший в мире друг!» Эту сентенцию произносит смазливый карапуз, чья ленивая мама подменяет нормальную готовку еды бульонным кубиком. Махровый идиотизм. Особенно, если учесть, что использование этих кубиков может быть опасным для здоровья.

Одноразовый мир угрожает нам все больше. Вспомните знаменитую российскую авоську, не правда ли — великолепная штука. Более удобной вещи для переноски покупок еще не выдумали. (Правда, есть рюкзак, но он не слишком подходит городскому человеку. И не сложишь его в карман, как авоську). Где нынче купить авоську? Особенно я любил из эластичной сетки: в кармане занимает места не больше, чем платок, а вмещает неимоверно много.

Подчитано, что одноразовые пакеты отнимают у потребителя 4 процента дохода. То есть, вместо того, чтоб истратить эти деньги на нечто полезное, вы тратите их на нечто эфемерное, одноразовое. Вынуждены тратить. Добровольно отдавать производителям.

Это европейские расчеты. Для россиян, ухитряющихся одним пакетом пользоваться многократно, процент, конечно, меньше. Тем более, что в России пакет не включен автоматом в стоимость товара, как это делается во всем мире, за него мы платим отдельно.

Впрочем, мы и одноразовыми шприцами ухитряемся пользоваться многократно!

Одноразовые зажигалки, одноразовые авторучки, одноразовые китайские батарейки, одноразовые турецкие джинсы, неизвестно где сделанные одноразовые ботинки, одноразовая посуда, одноразовая любовь, одноразовый долг воина… Одноразовая жизнь с передачей по наследству алкоголизма, СПИДа, дебильности. Вырождение целой расы.

Не верите? Поезжайте на бывший 101 километр под Москвой, посмотрите, какое потомство у сосланных туда при СССР БОМЖей. Смотайтесь в любой поселок городского типа. Особенно в такой, где есть свой спиртзавод или цементный завод. Или ознакомьтесь со статистикой, по которой каждый второй ребенок в России рождается нездоровым, а 97 детей из 100 к 12 годам приобретают хронические заболевания. О проценте детей, родившихся дефективными, и говорить стыдно. Как и о количестве мертворожденных. И все это при том, что прирост населения катастрофически падает!

Черт побери! Что это я тут о телевидении философствую, когда меня с одной стороны могут поджарить толстые издатели, а с другой — обязательно поджарят заказчики. Ситуация доведена до абсурда, но развязка будет кровавая. Если я что–нибудь не предприму. Только что? Может довести ее до еще большего абсурда?

Причудливая штука жизнь. Почему–то именно сей час она подбросила воспоминания о том, как я работал инструктором клуба служебного собаководства в ДОСААФ. Директрисой там была тренерша по гимнастике, престарелая экзальтированная особа, которая собак не любила и боялась. Учитывая, что клуб состоял из собаководов и подростков, начальница в свою должность не вписывалась.

Сперва я относился к ней довольно равнодушно. Но когда престарелая гимнастка начала вмешиваться в служебные проблемы, возмутился. Последней каплей, источившей мое терпение, была поездка в Москву на соревнования. Начальница своей неуемной активностыо позорила команду.

Сам я вряд ли стал бы вмешиваться, портить женщине жизнь. Но ребят, с которыми работал, я любил. И ради них организовал письмо в ЦК ДОСААФ, затем предпринял еще некоторые ходы, и гимнастку уволили. Тут начались телефонные звонки с угрозами. В это время я снимал комнату, и хозяйка, взвинченная беспрерывными звонками, сделала мне замечание. Найти в Прибалтике, в центре города комфортабельное жилье трудно. Я взбесился: предлагал телефонным агрессорам встретиться, пообещав им, что с собой никого не при веду и не возьму никакого оружия, кроме нунчаков. Безрезультатно. Пришлось нанести ответный удар–гимнастка была предупреждена, что ее «умоют» кислотой, если она не угомонится.

Я до сих пор не знаю, по ее ли инициативе встретила меня вечером группа парней с явно агрессивными намерениями. Я возвращался домой, и метрах в десяти от родного подъезда мне преградили дорогу человек восемь. Они не стали сразу бить меня, а по–слободски начали задирать, цедя сквозь зубы ругательства. Я мгновенно «вычислил» вожака, изобразил заискивающий испуг, умоляя парней отпустить меня с миром. Я говорил, обращаясь ко всем, а смотрел только на лидера, стараясь в полумраке поймать его взгляд. Он ухмылялся, и я протянул ему свою правую руку, вроде бы в знак примирения.

Парень клюнул на эту уловку, а через секунду он уже взвыл от боли, ткнувшись лицом в асфальт.

— Скажи своим корешкам, чтобы отошли подальше, иначе выверну твою граблю вместе с лопаткой! — гаркнул я.

Но «кодла» вроде и сама догадалась отойти на безопасное расстояние. Для меня, конечно, безопасное…

Звонки после этого случая прекратились. В ту пору я увлекался самоанализом, и этот случай запомнил еще и потому, что вечером долго думал над тем, что испытывал острое желание вывернуть парню руку, но все же не сделал этого. Мною на какое–то мгновение овладело стремление вполне естественное восстановить справедливость, отучить хама нападать на беззащитного. Хотя бы единожды получив достойный отпор, хам, возможно, в будущем не станет проявлять такую нахрапистость, поостережется. Но потом я понял — не в этом дело.

Оказавшись лицом к лицу с явно недоброжелательной восьмеркой парней, я испугался. Может, для посторонних наш испуг и незаметен, но самому перед собой зачем душой кривить?

Так вот я, конечно, испугался. И оказавшись, как говорят, хозяином положения, я прежде всего решил отомстить за свою слабость противнику. Если сумеешь подавить в себе это чувство мести, то останешься человеком. Если не сумеешь…

Но почему я именно сейчас вспомнил именно этот эпизод?

Своему мозгу следует доверять. Зря он не пустится в столь сложные ассоциации. Вот во сне, когда мозг не обременен путами обывательского расчета, он прекрасно работает, создавая гениальные конструкции. Поэтому надо искать связь сегодняшней ситуации с воспоминанием.

Захватить заказчика и угрожать его коллегам я не могу. А что я могу?

Вчера

…Кто думает, что БОМЖы мало работают, тот жестоко ошибается. На собственном опыте опишу график дня БОМЖа Васи Кривого.

Подъем — 5 утра;

Вместо зарядки — обход своего района для сбора «пушнины» (пустых бутылок) и обыск мусорных баков;

Утренний туалет — купить (взять в долг) у тети Клавы самогон за 10 руб;

Завтрак — 8 утра: самогон и то, что нашел в мусорных баках;

Работа — методический обход Белорусского вокзала и обеих станций метро с шапкой в руках для мелочи. На груди табличка с надписью: «Подайте инвалиду Перестройки»;

Обед — 13 дня: остатки со столиков привокзальных кафе и последние капли самогона;

Послеобеденный отдых — обход привокзального рынка с подбиранием овощных и мясных огрызков и мелочи;

Работа — методический обход Белорусского вокзала и обеих станций метро с шапкой в руках для мелочи. На груди табличка с надписью: «Подайте инвалиду Перестройки»;

После работы — 19 вечера: визит к тете Клаве, приготовление в большой консервной банке на костре из лучинок ужина.

Вечерний отдых — просмотр телевизионной программы в комнате отдыха вокзала (если менты не выгонят);

Вечерний туалет — 22 вечера: оплата налога «бригадиру», обход мусорных баков;

Подготовка ко сну — 24 ночи: допивание самогона (одеколона), разборки и склоки с соседями по подвалу (канализационному люку, чердаку).

Этот режим дня не является для каждого БОМЖа чем–то незыблемым. Кто–то имеет тележку и подрабатывает на рынке, помогая черножопым торгашам. Кто–то выкупил маршрут в метро и просит на определенном маршруте вместе с цыганскими попрошайками. Кто–то торгует газетами, отстояв в «Московский комсомолец» огромную очередь. Кто–то имеет допуск на электрички. Есть свои «мамочки» — сутенерши вокзальных проституток из числа БОМЖИХ. Есть «бригадиры», они собирают деньги и отдают их «смотрящему» вокзала; сами живут на процент, но отвечают за порядок среди «подчиненных» собственным здоровьем.

В среднем на Белорусском вокзале и его километровой зоне постоянно обитает боле 200 бичей. Не считая БОМЖат. Беспризорники так же жестко организованы, чаще занимаются криминалом, почти поголовно вовлечены в сексуальный бизнес (есть педофилы обожающие нищих детей обоего пола) и нищенство. Количество БОМЖАТ всегда близко к сотне. Судьба таких детей всегда меня беспокоила.

Когда–то я написал статью о педофилии, которую, естественно, никто не опубликовал. Но в списках она бойко загуляла по СССР:

«Вы знаете, что чаще всего рисуют дети, подвергнувшиеся сексуальному насилию? Дом–дерево–человек, где дом и дерево имеют своеобразную форму — пенисообразную. Часто на этих рисунках еще бывает радуга — это как бы способ защититься.

По официальной статистике в Москве и области ежегодно регистрируется 7–8 тысяч случаев сексуального насилия над детьми. Но это только те случаи, по которым возбуждены уголовные дела. Социологи считают, что цифру надо увеличить в десять раз. Однако, по материалам милиции только одна жертва из ста обращается в милицию.

Какие же сексуальные преступления совершаются в семьях? Официальная статистика на этот счет скромно молчит, выборочные исследования дают следующие данные:

— развратные действия. 71 % детей пострадали от родственников и семейных знакомых;

— мужеложство. 28 % пострадавших — жертвы родителей или опекунов;

— половая связь с детьми. 19 % из общего числа — инцест;

— изнасилование с отягчающими обстоятельствами. 50 % пострадавших — дочери, сестры или внучки.

Еще немного интересных цифр. Приют, данными которого мы сейчас пользуемся, отметил, что дети к ним направляются:

— 60 % сотрудниками милиции;

— 26 % социальными педагогами;

— 10 % родственниками;

— 5 % приходят сами;

— 0 % по инициативе органов здравоохранения.

А теперь, вместо цифр — факты.

Почти все пострадавшие дети первое время в своем поведении проявляли:

— стремление любым способом привлечь к себе внимание, неважно каким оно будет: поощрение или брань;

— желание продемонстрировать свою власть;

— месть или возмездие за то, что с ним произошло, и вымещение на более слабых своих прошлых обид;

— утверждение своей неполноценности и своей несостоятельности, часто в истероидной форме.

Ладно, господин (жа) читатель (ца), хватит наводит на вас ужас статистикой. Вы уже четко усвоили, что таинственные незнакомцы — насильники, злодеи в масках, маньяки, пьющие детскую кровь, явление довольно редкое, и почти всегда насилие производит родственник или его знакомый.

Только 5 % родителей приютских детей не злоупотребляли алкоголем. Косвенным показателем тяжести их алкогольной зависимости может служить тот факт, что у 25 % детей один из родителей погиб от злоупотребления алкоголем (отравление суррогатами, убийства в пьяной драке, под транспортом). Почти все семьи нищенствовали, многие жили только за счет пособия на детей.

Вернемся в прошлое этих детей. В половине случаев у матерей наблюдалась патология беременности, в 15 % — патология родов. Недоношенными родились 8,5 % детей, каждый четвертый родился с весом тела менее 2,5 кг. Все эти дети были отвержены еще до рождения, потому что задержка в массе тела у них сочеталась с нормальным ростом. 40 % детей отставали в физическом развитии на первом году жизни, 75 % не получали грудного молока с третьего месяца жизни. 70 % детей имели задержку в психическом развитии.

Интересный пример. Родители, уничтожая насекомых аэрозолью, забыли вынести из комнаты свою шестимесячную дочь…

Дети подвержены сексуальному насилию потому, что у них отсутствуют знания и опыт, необходимые для понимания или описания того, что с ними происходит. К ним редко приходится применять физическую силу, поскольку взрослые и так имеют над ними власть в силу своего авторитета. После того как сексуальное насилие случилось, большинство детей начинают испытывать чувства вины, страха, стыда и унижению

Часто из–за того, что их учили любить и уважать тех самых взрослых, которые осуществили насилие, они думают, что, наверное, сами в чем–то провинились и заслуживают насилие. По мере того как дети растут и начинают понимать природу сексуального насилия, они часто испытывают глубокие чувства стыда и вины за то, что это случилось с ними.

В большинстве случаев при сексуальном насилии дети не получают физических повреждений. Однако преступник использует угрозы и подарки для того, чтобы сохранить факт насилия в секрете, что наносит ребенку моральный вред. Преступники часто запугивают детей, говоря им, что если они все расскажут, то пострадают другие члены семьи, что насильника посадят в тюрьму или что за этим последует наказание.

Существует мало данных о том, что дети намеренно возводят ложные обвинения о случившемся сексуальном насилие. В случае, когда ложные обвинения имеют место, они обычно провоцируются взрослыми. Ложные отрицания сексуального насилия и отречение от своих слов об имевшем место насилии встречаются гораздо чаще, чем ложные обвинения: дети часто отказываются от своих правдивых обвинений, что неудивительно, поскольку силы преступника–взрослого и ребенка не равны.

Большинство раскрытых преступников — мужчины. По крайней мере, 85 % детей, подвергшихся насилию, ранее имели доверительные отношения с насильником. При отсутствии вмешательства сексуальное насилие над детьми может продолжаться годами.

Статистика сексуального насилия над детьми (секретная) указывает на следующие тенденции:

* 85–90 % преступников известны ребенку; из них:

* 35–40 % — это отцы, братья, дедушки, любовники матери, родственники;

* 45–50 % — это приходящие няни, соседи, друзья семьи и т. д.;

* 10–15 % преступников — это знакомые или посторонние.

Факты для размышления.

* Жертвами насилия могут быть представители любых социальных, этнических и экономических групп.

* Дети не способны давать сознательное согласие на сексуальные действия, поскольку они не могут понять и предвидеть последствия сексуального контакта со взрослым, поэтому наиболее подвержены сексуальному насилию в предподростковом возрасте — от 8 до 12 лет.

* Дети, у которых мало друзей и незначительный контакт с родственниками, больше рискуют стать жертвами сексуального насилия. Некоторые преступники используют одиночество ребенка, другие сами создают такую ситуацию. Иногда дети в последствии сами отгораживаются от друзей, потому что чувствуют себя непохожими на других или боятся позора.

* Чем ближе социальные отношения (не обязательно биологические) между ребенком и насильником, тем глубже может оказаться травма ребенка. К примеру, сексуальное нападение соседа, которому доверяли, может повредить больше, чем насилие со стороны дальнего родственника).

* Детям трудно рассказать о случившемся, так как им кажется, что взрослые контролируют почти все, все знают. Поэтому, если насильник угрожает ребенку или кому–то из любимых ребенком, тот не сомневается в могуществе насильника.

* Часто дети хотели бы рассказать о насилии, которому они подвергаются, чтобы его прекратить, но они боятся, что им не поверят, что их не защитят, что угрозы насильника сбудутся. Особенно часто так бывает в случаях инцеста, навязанная секретность и страх перед разрушением семьи являются настолько серьезным препятствием, что дети предпочитают молчать.

* Сексуальное насилие часто имеет многочисленные отрицательные последствия, опросы убежавших из дома подростков, проведенных в Торонто, показали, что 75 % девочек и 38 % мальчиков подвергались сексуальному насилию.

* Совершающие инцест не отличаются от других людей ни уровнем образования, ни отношением к религии, ни родом занятий, ни интеллектом, ни психическим статусом. Возраст, экономический и социальный статус также не имеют значения.

* В большинстве случаев сексуальное насилие происходит в контексте сложившихся отношений между насильником и ребенком. Это дает возможность насильнику эксплуатировать потребности и страхи ребенка. К примеру, отец, совершающий инцест, может предоставить своей дочери особые привилегии, дарить ей подарки, чтобы заставить молчать.

* Если дети хорошо осведомлены о неуместных прикосновениях, умеют доверять своим чувствам, анализировать различные ситуации, разбираются в людях и знают куда можно обратиться за помощью они меньше рискуют стать жертвой насилия. Профилактическое обучение особенно важно для детей, уже подвергавшихся насилию, так как они больше рискуют повторно стать жертвой, чем другие дети».

За эту статью меня таскали в КГБ, все допытывались, где я взял статистические данные? Ну не мог же я подставить тех, кто мне эти данные дал! Короче, противно вспоминать.

Я, кстати, после допросов в комитете продолжал тему. Целую брошюру накатал, терять мне было уже нечего — семь бед… В тематику я вставлял художественные реконструкции усредненного педофила. Фамилию ему дал человека реального, майора тюремной больницы Момота. Очень это был неприятный человек, вот я и надел на него нужную мне маску:

«…Олег Панфилович Момот, начальник медсанчасти ИТУ‑9, отдыхал. У него накопилось десять суток отгулов, он уехал в город, и целенаправленно бродил по красноярскому рынку. Майор любил развлекаться и развлекался весьма своеобразно — наблюдал за нищенкой, стараясь делать это незаметно.

Девочка ходила между рядов продовольственного рынка, просила «денежку». Мордатые «лица кавказской национальности» гоняли ее, поглядывая чтоб не стащила их «бесценные» фрукты; местные торгаши иногда давали мелочь, приговаривая, что у самих дети голодные.

У майора имелся большой опыт в подобных делах. Заметив, что девчонка направляется к ларьку, где продают водку на разлив, он пристроился к очереди.

Девчонка встала у окна раздачи и уже не просила, а просто смотрела просительно. Иногда покупатели отдавали ей сдачу.

Момот ходил за девочкой минут двадцать. Он был убежден, что девчонка одна. Майор вовсе не хотел напороться на кодлу нищих, дети которых всегда работают под защитой «качков» и милиции.

Олег Панфилович для отвода глаз взял сто грамм водки и порцию сосисок с хлебом на бумажной тарелочке. Майор не пил водку, но знал, что щедрости пьяных осторожные городские дети доверяют больше, чем доброте незнакомых трезвых дяденек. Он был неплохим знатоком современной детской психологии.

Пока продавщица выполняла заказ Момот поймал взгляд нищенки и спросил, как бы мимоходом:

— Есть хочешь?

Девочка кивнула, сглатывая слюну.

— Ну пойдем, оставлю немного.

Они отошли к столику. Олег Панфилович внутренне подобрался. Первая часть дела была начата удачно: ему удалось приманить одинокую девчонку, не привлекая ничьего внимания. Остальное — дело техники.

Майор незаметно выплеснул водку под столик, жадно выпил из другого стаканчика сок — будто запивает, посмотрел на еду и отодвинул тарелку девочке:

— Ешь, я после первой не закусываю.

Девочка ела жадно, что совсем успокоило майора. Значит, не притворяшка из нормальной семьи, подрабатывающая на конфеты, не член нищенской мафии, собирающей с помощью таких детей хорошие деньги.

На вид девчонке лет 10 — 11, на ней старое платье размера на два больше, чем следует. Когда девочка наклоняется, верх платья отвисает и видны маленькие грудки величиной с мандарин.

Майор тщательно застегнул пиджак, чтобы его возбуждение не так заметно выпирало через брюки.

— Тебя как зовут?

— Даша.

— В школу, конечно, не ходишь?

— Иногда хожу…

— Ты постой тут, я возьму себе еще выпить, а тебе… Что тебе взять? Шоколадку хочешь?

Глаза ребенка загорелись:

— Если можно, лучше конфетку? Шоколадную?

— Можно! — охотно согласился майор. Жертва почти заглотила крючок, теперь надо было ее осторожно увести с рынка, не напугать раньше времени, не насторожить.

Олег Панфилович принес два стаканчика: с водкой и соком, поставил их на столик, достал из кармана конфету и, пока девочка возилась с оберткой, снова выплеснул водку и жадно «запил».

Теперь следовало притвориться пьяным, но не слишком. Сильно пьяных дети могут бояться.

— Ну вот, — сказал Момот, слегка заплетающимся языком, — похорошело! На сегодня пить хватит. Ты тут живешь?

— Где, тут?

— Ну, я имею ввиду — в этом городе? А то я приезжий, города совсем не знаю, а жена с дочками велели купить кое–что в Детском мире…

Майор выдержал паузу. Очень важно, чтоб девчонка сама предложила свои услуги. Удачное напоминание о жене и дочках должно было усилить доверие нищенки к «доброму» дяде, который боится заблудиться в городе.

— Я знаю, где Детский мир, — попалась на нехитрую уловку девочка. Туда и на трамвае, и на автобусе можно доехать. А что вам нужно купить?

— Ну, у меня дочки примерно твоего возраста. Мне надо им спортивные костюмчики купить и халатики красивые. Поможешь выбрать? Я заодно на тебя и примерю. Или ты спешишь куда–нибудь?..

— Что вы! Я совсем — совсем свободная!! — окончательно заглотнула крючок девочка. Теперь она сама боялась потерять «доброго» дяденьку.

— Спасибо, — сказал майор. — А я тебе за это тоже что–нибудь куплю. Или денег дам. Только ты не отставай, я быстро хожу.

— Я нипочем не отстану, вы не бойтесь! А вы мне «куклу» можете купить? Пусть самую дешевую!

— Подумаю, — буркнул майор, — прикидывая, как обойтись вообще без покупок. Он вовсе не желал сильно тратиться на какую–то оборванку.

Они вышли из рынка, причем девочка старалась идти ближе к дяденьке, а он, наоборот, делал вид, что они не знакомы. Только отойдя от густой массы базарного люда, Момот продолжил беседу.

Слушай, — сказал он, — что–то пить охота. Май, а жара, как в июле. Давай зайдем, скушаем по мороженному.

Какой ребенок откажется от мороженного. Да чтоб не просто на ходу, из стаканчиков, а по–настоящему, в кафе, как взрослые! Для Даши кафе, куда они зашли, — простая забегаловка, под крышей, где на закуску вместо горячих сосисок подают мороженное, — настоящий ресторан высшего класса.

Майор усадил Дашу за угловой столик, чтоб ее оборванный вид не слишком бросался в глаза, принес две вазочки с пломбиром, сам сел так, чтоб совсем прикрыть ребенка от посторонних взглядов. Он постоянно боялся, что кто–то углядит подозрительное в союзе оборванной девчонки и приличного пожилого мужчины. Ему казалось, что его тайные мысли могут прочитать другие люди.

Девочка вновь наклонилась, облизывая варенье с края вазочки. Момот едва сдержался. Но сдерживаться было надо. Если его жертва и села на крючок, ее нужно было еще увести незаметно в такое место, где он сможет делать с ней все, что захочет.

Майор заранее снял отдельный номер в «Доме колхозника», предупредив, что он с племянницей. Гостиница находилась недалеко.

— А у меня папы нет, — неожиданно сказала девочка.

— Но был же, когда–то, — охотно вступил в беседу Олег Панфилович, обдумывая как заманить девчонку, — у всех детей были отцы.

— А у меня не было, — возразила Даша, — может он и был, только кто — даже сама мама не знает.

— Ты одна у мамы?

— Нет, нас трое. Только братья еще маленькие. Мама с ними у вокзала просит. А меня с вокзала менты гоняют. А мама, если я мало приношу, дерется!

— А сколько ты самое большое собирала?

— Ну, рубля два. Да еще стащишь чего–нибудь…

Девочка осеклась, но майор успокаивающе улыбнулся:

— Ты не бойся. Я же понимаю, что у тебя жизнь не легкая. Тебя, наверное, потому и с вокзала гоняют?

— Ага. А как вы догадались?

— Догадаться не трудно, у вокзала легче чего–нибудь стащить. Но и на рынке тебя, наверное, не слишком–то любят?

— Когда как. Вот черножопые, те — да! А наши подают немного. И пьяные. Только я сильно пьяных боюсь. У мамы дядя Петя ночует, так как напьется, все хватается. Я один раз из–за него даже на улице ночевала.

— А что же мама?

— Да она вперед его напивается и сразу спит, ничего не слышит. Он раньше всегда вместе с ней спал, а сейчас не всегда…

Мороженное кончилось, но доверительный разговор Момот прекращать не хотел. Он снова застегнул пиджак, чтоб не было видно его возбуждения, попросил девочку:

— Даша, что–то устал я немного — весь день на ногах. Пойду в гостиницу.

— Ой, а мне с вами можно?!

— Почему нельзя. Только надо у твоей мамы разрешение спросить.

— Не надо спрашивать. Она только рада будет, что меня нет. Она специально меня из детприемника так долго не забирала. Она меня не любит.

— Почему ты так думаешь?

Даша потупилась:

— Ну, денег мало приношу… Вы меня не прогоните, если я правду скажу?

— Что ты! Ты мне дочку напоминаешь. И ты же ни в чем плохом не виновата. — Момот догадывался, о чем хочет сказать Даша. Он заранее балдел от такой удачи — девчонка, похоже, уже попробовала мужика.

— Ну, она меня к дяде Пете ревнует вроде как. И злится, что я еще мужиков не вожу за деньги. А я не хочу так. И не умею. И боюсь!

— Даша, — сказал Момот, — ты не сердись, но мне с тобой в таком виде по городу ходить неудобно. Давай купим тебе какое–нибудь дешевое платье. Вон, в том магазинчике, вроде, продают что–то детское.

Платье Даша купила сама. Это китайское барахло обошлось Олегу Панфиловичу всего в пять рублей. Они зашли в скверик, Даша отбежала «в кустики» и вернулась счастливая. Стоптанные тапочки в глаза не бросались, поэтому Момот решил больше не тратиться.

Девочка обрадовалась, когда он сказал, что должен еще на день–другой задержаться в городе. Она боялась его потерять и охотно согласилась притвориться его племянницей, чтоб пожить в гостинице.

— А то еще возьмут, да милицию вызовут, — на всякий случай пригрозил Момот, — насидишься в детприемнике.

Даша вела себя так, будто и в самом деле знала Момота всегда: легко перешла на ты, звала его дядя Олег. Но записан в гостинице майор был не под своей фамилией. Он был очень осторожен в своих «шалостях». Насмотрелся в зоне на тех, кто сидел за растление малолетних.

То, что он собирался сделать с Дашей, каралось сурово — по статье 117 уголовного кодекса, по самой строгой части этой статьи. Попадись Момот — червонец ему обеспечен. А любителям малолеток в заключении живется плохо — их обычно «опускают» еще в следственном изоляторе…»

Ну, а дальше я приводил конкретные практические советы почерпнутые из английских брошюр по этой тематике. Когда меня, кстати, Гбешники все же посадили, все они было внесено в протокол изъятия.

«…Дети, подвергшиеся сексуальному насилию, имеют некоторые отклонения от нормы. Так как дети сообщают о сексуальных контактах, особенно, когда эти контакты не сопровождаются физическим насилием, ОЧЕНЬ РЕДКО, то читателям следовало бы ознакомиться с некоторыми индикаторами в поведении Таких детей.

1. Необычные сексуальные познания.

2. Неуместные для возраста и уровня развития сексуальные игры, включая игры с игрушками.

3. Чрезмерная самостимуляция гениталий.

5. Имитация полового акта с друзьями, сексуализированные поцелуи во взаимоотношениях с родственниками.

6. Компульсивное сексуальное поведение (то есть хватание за грудь или гениталии или неожиданное раздевание).

7. Спутанность по поводу уместных сексуальных границ.

8. Неожиданные перемены в чувствах по отношению к конкретному человеку (например, «Я ненавижу дядю Витю).

Эти индикаторы отмечаются у детей дошкольного и младшего школьного возраста Для более старшего возраста, впрочем, как и для малышей, существуют дополнительные индикаторы поведения.

1. Частая бессонница, пугливость, ночные страхи.

2. Боязнь конкретного человека или группы людей, боязнь возвращаться домой или, наоборот, оставаться там в одиночестве, страх перед воображаемыми объектами.

3. Секретные, особые отношения между ребенком и каким–либо взрослым; необоснованные подарки, получаемые ребенком от взрослого.

4. Саморазрушающее, «бесшабашное» поведение (злоупотребление алкоголем, токсическими препаратами (нюхать красители), неразборчивость в знакомствах, самоповреждения, попытки самоубийства (могут выражаться не прямо, а в подверженности всяким несчастным случаям), побеги из дома.

5. Выраженные изменения в поведении, затрудняющие общение (агрессивное, упрямое, деструктивное), а так же, наоборот, пассивное, подчинительное, чрезмерно уступчивое, угодливое.

6. Возвращение к детской инфантильности (энурез, сосание пальца, безосновательный плач, вспышки необоснованного раздражения) или, наоборот, псевдозрелое поведение.

Из физических индикаторов стоит отметить только малоизвестные, такие как повторяющиеся физические недомогания без видимых оснований: частые боли в животе, постоянная боль в горле, рвота, отказ от пищи или постоянное жевание чего–нибудь.

Важным показателем служат попытки ребенка рассказать о сексуальном насилии в завуалированной форме (рисунки, реалистические сказки, намеки — «Я знаю одну девочку, она…»).

Следует твердо уяснить, что соблазняющее поведение или сексуальную озабоченность у детей надо рассматривать как РЕЗУЛЬТАТ сексуального насилия, а не как его ПРИЧИНУ. Многих жертв насильник побуждали к соблазняющему поведению, поощряли такое поведение. По данным специалистов США 38 % детей, подвергшихся сексуальному насилию демонстрировали сексуально нарушенное поведение»…

Сегодня

Наконец в номер вошел Витек. Он явно не собирался тут задерживаться. Поставил на стол покупки (не забыл, стервец) и сказал, что сваливает до утра.

— А Василька берешь вторым? — спросил я.

— Почему бы нет, — ответил он с усмешкой.

— Слушай, ты что, действительно от этого удовольствие получаешь.

Витек нахмурился, сел за стол. Я впервые видел его выпившим, и вторично подумал о том, что он гораздо старше семнадцати.

— Сколько тебе на самом деле лет? — спросил я напрямик.

Ты умней, чем казался, — сказал он мрачно. — Я считал себя хорошим психологом, но тебя не вычислил. Хочешь узнать обо мне побольше? Что ж, слушай.

— Первый раз на малолетку я попал в 13 лет. Был арестован по статье 89 УК (гос. кража). Прокурор дал санкцию — содержание под стражей — спасибо ему (видно в свои 13 лет я представлял для общества очень большую опасность). Так, 13-летним пацаном я в первый раз попал в КПЗ. КПЗ собой представляло маленькое (3 х 3 м) помещение (камера), в которой была одна общая нара. Решетка на окне была заделана плотным листом железа. Над дверью горела одна 60-ваттная лампочка, которая была вставлена со стороны коридора. В углу стояла параша. Стены были обычные — шуба. В камере нас было 5 человек. Все люди, которые там находились, были уже со стажем отсидки. Меня, молодого пацана, приняли хорошо — накормили, напоили и уложили спать. Затем началось знакомство. Все они, как выяснилось, раньше отбывали срока, не менее чем по 5 лет каждый. Один из них, по имени Валера, в общей сложности отсидел 21 год без выхода вообще, т. е. постоянно раскручивался в зоне. Он писал красивые стихи, которые зачитывал даже на суде.

Ко мне все отнеслись хорошо, называли меня «сынком». Это, по–видимому оттого, что ни у кого из них не было своих детей. Постепенно меня стали обучать всем хитростям этой жизни. Научили варить чифир в условиях камеры (на дровах и на бумаге). Научили его пить. Помню такой случай. В камере спали, и я решил сделать всем приятное — самому сварить, первый раз в жизни, чифир. Сказано — сделано. Намазал кружку зубной пастой (чтобы потом было легче отмыть от копоти), нарвал бумаги из книги, сложил, как положено, пополам и вдоль, чтобы было меньше дыма. Так как если контролер унюхает запах дыма на продоле, то будет туго. Заметят — все отберут да еще и дубинками изобьют. Затем налил воды в кружку, присыпал чай и стал варить чифир. Как меня учили, когда варишь чифир, его надо поднимать 2–3 раза. Сыпать в кружку надо было два коробка чая (как учили), я же насыпал — 4, думал будет лучше, крепче. Все время, пока я «колдовал», все, как мне казалось, спали. Промучился я, конечно, изрядно, даже пролил полкружки. Пришлось всю процедуру повторить заново. В конце концов я его все–таки сварил. Да, когда я его варил, то сидел на корточках спиной к спавшим. Сварив, я встал и оглянулся на сокамерников. К моему изумлению, все четверо, улыбаясь молча сидели и смотрели на меня, одновременно вытирая слезящиеся от дыма глаза.

— Ну что, сварил? — спросил кто–то.

— Ага.

— Ну тогда давай разгонять дым, — улыбнулся Валера. Все взяли полотенца и стали разгонять дым по камере, а его было столько, что у меня слезы из глаз ручьем лились. Одновременно меня учили, что если дыма в камере много, то надо набирать в рот воды и распрыскивать ее вверх, так как, оседая из воздуха на пол, вода вбирала в себя дым. Короче говоря, дым мы разогнали, и все обошлось нормально. Правда, к кормушке подошел контролер, но так как Валера (все–таки 21 год отсидки) пользовался авторитетом не только у зэков, но и у контролеров, то все он быстренько переговорил с ним, и тот не стал поднимать шум.

Затем Валера достал конфеты «Забава» (они очень хорошо идут к чифиру), и мы стали его пить. Мне предоставили право пить первому. В общей сложности я сварил пол–литра чистого чифира, уже отбуторенного от нифилей. Получился он термоядерным, так как чай был индийский, смешанный с плиточным вышаком. Когда все уже обчифирились, то оставалось еще порядком, граммов 150. Чтоб держать мазу (не ударить лицом в грязь), я решил его допить. Кое–как выпил все до конца. Завернул, как сокамерники, самокрутку и закурил. Ведь я гак хотел во всем походить на них! Когда я сделал 5–6 затяжек, мне стало дурно, и я побежал к параше проблеваться. Сокамерники смеялись и говорили, что вот, мол, поймал приход от чифира. В конце концов я научился варить чифир и правильно его пить. Было трудно варить чифир на одеяле, но в конце концов, хотя и обжег себе все пальцы, я научился варить его таким образом, что в камере не было ни капли дыма.

Далее меня стали обучать уголовному жаргону и игрулькам, которые проходят на малолетке. Научили меня также играть в карты: очко, буру, рамс, терц. Каждый порядочный арестант, или по иному блатной, обязан уметь играть в терц.

Одним словом, за три месяца из меня слепили прожженного блатаря. Разговаривал я строго по фене. Также меня научили мастыриться, чтобы косить от работы на санчасть.

Так я заразился блатной романтикой.

Витек налил себе солидную порцию и выпил, не поморщившись. И продолжил:

— Наконец состоялся суд, и я получил срок в виде лишения свободы.

Меня этапировали в центральную тюрьму, где содержат всех, но по режимам. Переезжать на новое место «жительства» было делом не из приятных. За три месяца я так привык к своим сокамерникам, что расставаться было трудно, тяжело. На этап меня одели как пижона: кепка, цветная рубаха, милюстиновые брюки, лепень черный, сапоги. Сшили мне майдан, довольно вместительный. Короче говоря, когда я пришел в центральную тюрьму, я был похож на прожженного, бывалого жигана.

В тюрьме для начала я трое суток, без всяких причин, просидел в бетонном стакане, размером метр на метр. Потом, так как я был малолеткой, на беседу меня вызвал воспет (воспитатель). Во время разговора я вел себя нагловато, грубил, разговаривал на фене, даже пытался закурить папиросу (сигарет в то время я не курил принципиально). За свое поведение я тут же схлопотал дубины и трое суток карцера. В догрузку оскорбил этого воспитателя матом. Через трое суток меня подняли в общую камеру к малолеткам.

Когда я зашел в камеру, то увидел, что на пороге расстелено белое полотенце. Но так как я уже знал все малолетские игрульки, то через полотенце переступать не стал, а смело вытер ноги и прошел в камеру.

В камере было вместе со мной 8 человек. Мне показали шконку, на которой я мог расположиться: второй ярус, место неплохое. Позднее я перебазировался на второй же ярус, но ближе к углу и к окну. Со всеми познакомился. Сели, поели, и я лег спать, так как после трех суток карцера довольно–таки устал.

Через сутки, когда я отоспался, мои новые сокамерники стали расспрашивать что да как, откуда я сам и т. д. Я им рассказал вкратце о себе, а также почему я попал в карцер. Паша (видно был авторитет в камере) после этого выгнал со шконки около окна какого–то малолетку и предложил расположится там мне, сказав, что это моя новая законная шконка. Так я влился в камеру.

Через три дня (так как впервые в тюрьме живешь «туристом» — тебя никто не трогает, живешь, как хочешь) стали меня подкалывать всякими малолетними примочками, но так как я уже все знал заранее, я им дал словесный отпор по фене. Видно хорошую теорию я прошел за три месяца в КПЗ, так как мои сокамерники посмотрели на меня с уважением. Скоро я стал авторитетом в своей камере (примерно в течении месяца). За это время у меня было три стычки — драки, из которых я вышел с честью. Прошел я все «игрульки» и поднялся на дедушку. Теперь в нашей хате стало два авторитета — я и Паша. У нас с Пашей была своя «лялька» — петух. Мы с Пашей много издевались над слабодушными, выдумывали для них всякие каверзы. У малолеток было всего тридцать шесть мастей (все сейчас уже не помню), а основные следующие:

1. Петух — это каждому понятно.

2. Черт, свинья, чушок — это шнырь, убирающийся в камере.

3. Кондуктор — человек, который ртом откусывает ногти на ногах других зэков.

4. Бабушкины очки — человек, которому на глаза накладывают половые органы, т. е. яйца.

5. Бухгалтер — человек, которому за ухо кладут половой член.

6. Сипатый — вновь прибывший, он убирается в камере в течении трех месяцев, потом проходит прописку и, если выдерживает, то становится дедушкой.

7. Мотор — человек, который онанирует другим зэкам, и т. д.

Одним словом, мастей на малолетке хватает. Соседями у нас были строгий общий и особый режимы (сейчас такого нет), а под нами сидели тоже малолетки, но с батьком. В то время сидеть в одной камере с батьком считалось западло, и такие малолетки автоматически считались «красными». Тем самым, они сами себе ломали жизнь еще будучи в тюрьме, ну а дальше, в зоне, они знали свое место, жили чушками.

Ко всем нашим соседям были проделаны кабуры размером с литровую кружку, так что общались мы постоянно, постоянно же обучаясь премудростям зэковской жизни. Если кабуру заделывали, то мы ее делали снова, причем еще большую по размеру.

Был такой случай. Как–то мы с Пашей решили устроить стриптиз. Вырезали из трусов узенькие трусики, похожие на женские. У женщин выпросили губную помаду, нарядили свою ляльку, накрасили его и еще двух обиженных и заставили их танцевать и раздеваться. Потом двоих из них заставили делать половой акт на глазах у всей камеры, а двое других обиженных в это время сосали у меня и у Пашки пальцы ног.

Был и такой случай. Предложили одному петуху:

— Хочешь стать нормальным пацаном?

Он, конечно, с радостью закивал головой. А мы ему говорим, что для этого надо в задний проход закапать 36 капель расплавленного целлофана (по числу мастей у малолеток). Он, помявшись, согласился. Мы его связали, засунули в рот кляп, чтобы не кричал. Скатали целлофан в трубочку, подожгли и стали капать. На тринадцатой капле он потерял сознание. Мы закапали всего где–то двадцать капель и перестали, так как был все время без сознания. Вызвали врача. Этого придурка увезли на больничку, а мы получили дубинала и по 10 суток карцера. После карцера авторитет наш поднялся еще больше. Все малолетки нас боялись.

Одним словом, от безделья чудили, как могли, придумывали разные пытки, штучки и т. д. Все это происходило именно от безделья. Ведь в камере не было ни игр, ни телевизора, спортом заниматься не разрешалось. А когда сидишь в камере более полугода, в голову от безделья начинает лезть черт знает что. Да и вообще, чтобы выжить на малолетке, надо быть жестоким, злым — волком. За малейшее оскорбление надо бить в зубы, а если этого не сделаешь, то быстро сам можешь попасть в категорию чушков или еще хуже.

Чудили и так. Брали, например, и делали из хлеба половой член больших размеров. Красили его и отсылали в камеру к женщинам, а потом по решке материли их, а они, в свою очередь нас.

Не знаю, может, это и бесчеловечно, но так поступать заставляла сама жизнь в тюрьме, условия, в которых малолетки находятся. А покажешь слабину, тебя самого свои же и поломают.

Потом захотелось съездить на больничку, узнать людей, познакомиться.

Стал мастыриться. Намотал себе при помощи карандаша ногу до самого полового члена, потом туго обернул ее мокрой тряпкой, а потом раз десять мне по ней били со всей силы резиновой подошвой. Получилась огромная опухоль, вроде как перелом. Вызвали врача, сказали ему, что случайно упал со шконки. Меня на носилках отнесли в рентгенкабинет, так как самостоятельно идти я, вроде как, не мог (надо же было косить, обманывать, стонать). Сделали рентген, он, конечно же, ничего не показал. Врачи сказали, что все нормально, просто сильный ушиб. Моя мастырка не удалась.

Тут как раз пришел ответ из областного суда на кассационную жалобу: приговор оставить без изменений, жалобу — без удовлетворения. Теперь надо было ждать этап на зону. Под конец мы совсем обнаглели. Вниз, к малолеткам, которые сидели под нами с батьком, проделали кабур. Мы им говорили, чтобы они выламывали батька (взрослого), но они нам отвечали, что тогда у них заберут телевизор и что им с батьком лучше. Тогда мы стали делать им разные каверзы: капать им в хату горящим целлофаном, поджигать и бросать куски одеяла, тлеющую вату. Все это мы делали по ночам. Один раз умудрились вылить им 50 сорокалитровых бачков воды. Этого показалось мало. Начали туда мочиться и еще похуже. Конечно, за это администрация нас не раз била, но зато взросляки поддерживали морально. Ну что там говорить, мы хотели стать блатными.

Через некоторое время я попал на зону. В зоне меня уже знали по рассказам тех, кто пришел этапом раньше меня. Меня подтянула к себе блатная семейка. Я стал жить с ними. В зоне был актив (так себя называют они сами да администрация, все остальные нормальные зэки зовут их «козлами»). Это осужденные, которые, как говорит администрация, стали на путь исправления, что, правда, не мешает этим исправившимся садиться по десять раз, но каждый раз они «становятся»! Конечно, нас, пацанов, было мало, но мы держались все вместе, красные нас не трогали и к нам не лезли. Режим в зоне я нарушал постоянно. В школе приставал к учительницам, обзывал их, даже щупал за задницу, за что сидел в ДНЗО. На производстве учился в ПТУ. Отделение в ПТУ, на котором я учился, готовило штукатуров — плиточников — мозаичников. Один раз от мастера получил деревянной указкой по голове. В отместку я его всего обмазал известью и чуть не убил кирпичом. За это меня посадили в ДИЗО на 10 суток, где я получил от контролеров. Правда, после этого случая мастер стал меня уважать и не трогал, хотя другим от него по–прежнему перепадало. Так что на производстве я ничего не делал. Спал, варил чифир. В то время я был отъявленным чифиристом. В отряде тоже полы не мыл. строевой подготовкой не занимался, в общем, бьет отрицалой.

Узнал, что недалеко есть больничка, где лечатся зэки со взрослых режимов. Стал косить, мастыриться, чтоб уехать туда набраться опыта. Перепробовал почти все известные мне мастырки — дышал известь, цемент, дробленое стекло, хотел привить туберкулез — ни фига не помогало. В город на снимки меня возили, но ничего не вышло. «Разъело только гортань, а легкие как у новорожденного», — сказал врач. Потом загонял в ранку на ноге слюну. Она у меня вся разбухла, стала гнить. За это меня взяли и посадили в ДИЗО. На моем деле уже стояло «СС» — систематический симулянт. Когда сидел в ДИЗО, врачи почему–то не приходили, а нога между тем продолжала гнить. Боль была страшная. Наконец, в один из дней пришел начальник медчасти, осмотрел ногу и вызвал фельдшера с инструментами. Так как в ДИЗО курить малолеткам не разрешалось, то он дал мне две сигареты, чтобы я их сразу выкурил. Я закурил и поймал кайф, ведь долго не курил. А он в это время с силой воткнул ножницы в гнойную опухоль и внутри их раскрыл, одним словом, разорвал мне рану. Я чуть не умер от боли. Ведь все это было на живую, без всякой там анестезии. Гноя вытекло очень много. Врач с фельдшером обработали мне рану, забинтовали, дали еще две сигареты II ушли. Через три дня меня выпустили из ДИЗО в отряд. Так как ходил я кое–как, то был на больничном — сидел в отряде.

Шло время, я постоянно нарушал режим, бил активистов, издевался над опущенными. В один из дней ко мне пришли активисты и сказали, что если не прекращу их избивать, то они меня опустят. Я их соответственно послал куда подальше. В результате у нас получилась хорошая бойня. Нас, отрицал, было 5 человек, их — 8. Нам было по 13–15 лет, а им — по 20. Их администрация специально держит, чтоб они порядок в зоне наводили — «исправляли» малолеток. Конечно, они его и «наводили» — ломали пацанов через кулак. Заставляли обстирывать себя, убирать за собой и т. д. Одним словом, унижали малолеток, как могли. Короче, заварушка с этими активистами получилась хорошая. У нас были заточки. В потасовке меня подрезали, но и мы дали им очень хорошо. Разнимали нас воспитатели. Меня сразу же отвезли в города больницу. Там сделали небольшую операцию — зашили раны. В больнице я пробыл три дня, потом опять пришлось ехать в зону, долечиваться (лежал в санчасти). Приходил ко мне оперативник, спрашивал, кто меня подрезал, но я его послал, так как считал, что сдавать западло кого бы то ни было, пусть даже козла. Так я и жил на малолетке.

Как–то проводили у нас в отряде родительский день. Запускали родителей в зону. Они своим чадам понапривозили всего: жратву, одежду и т. д. Ко мне никто не приезжал да и к моим семейникам тоже. Когда родительский день кончился, мы стали у зэков — малолеток отбирать все, что можно. И так делалось из поколения в поколение. Так делается и сейчас (хоть я уже давно и не малолетка, но в курсе).

Был и такой случай. Администрация решила провести у нас в отряде дискотеку. Пригласили девчонок из одного из городских ПТУ. Приехало их где–то около сорока человек. Дискотека проходила, как я уже сказал, в нашем отряде. Мы со своими ребятами, как там администрация не старалась за нами следить, умудрились закрыться с тремя девчонками в каптерке и устроили там оргию. Было очень весело, но позже нас спалили активисты и сдали администрации: в результате — опять ДИЗО.

В мае месяце в производственной зоне нам делают переброс (анашу), но вышкари, а на вышках стояли активисты, позвонили на вахту и сдали нас ментам. Анашу мы, конечно, спрятали, но меня опять посадили в карцер. Там я стал кипишевать. Тогда пришли врачи и поставили мне укол галоперидола, а через час вывезли в город на КПЗ.

В КП 3 я промучился три дня. Сидел со взросляками, курил анашу, так как она сбивала действие галоперидола. Через три дня меня привезли в зону на суд.

Состоялся суд, и за злостные нарушения режима содержания меня перевели в крытую малолетку. Из зоны меня вывезли в тюрьму. Но так как я горел желанием попасть на больницу, то я, сидя на тюрьме и ожидая этапа в Нерчинск, наглотался иголок. Проглотил я два креста. Крест — это две иголки, скрепленные крест–накрест резинкой, которые складываются и обмазываются хлебом в виде колбаски. Затем их глотают. Я сделал и проглотил две такие колбаски. Когда хлеб под действием желудочного сока растворился, иголки раскрылись и приняли вид крестов. Чтобы их достать из желудка, надо делать операцию.

В результате меня увезли на больницу. Там я пробыл три месяца. Познакомился с Вором и авторитетными людьми. Поднабрался ума. Меня отругали за то, что издевался над своим организмом. В больнице я жил в одной палате с Вором. Сделали мне две операции, прошли они успешно. Вор предложил мне остаться на больнице до конца срока (мне оставалось 9 месяцев), а это он мог устроить запросто, но я отказался и сказал, что поеду на спецусиленный — крытую малолетку. Мне помогли собраться на этап, и я поехал.

Спецмалолетка — это вообще ад.

Бьют за все, за малейшую провинность. Изолятор — карцер — под землей. Даже летом по углам имеется лед. Бьют там, повторяю, за все. Руки заводят за спину, одевают наручники — и вперед! Прокурору жаловаться бесполезно: повязаны все между собой.

Так начиналась моя «преступная карьера…

— Слушай, — спросил я, растерянно, — если ты такой крутой был, то почему?..

— Почему не остался вором? Щипачем, например. Этот ты имеешь ввиду? Не интересно это. Менты меня опустили, короче, и мне, знаешь, понравилось. Видно я где–то потенциально был склонен к пассивному сексу. Впрочем, я и с девочками могу, особенно, когда они сверху. Но от мужиков я сильней тащусь… Физиология. С возрастом проявилось это во мне. Ты же видишь, что и мужских вторичных признаков у меня мало.

— Но сколько тебе все же? И почему бичуешь?

Сколько надо! — зло выкрикнул он. — Я, может, ссученный, но тебя не закладывал. За добро не привык злом платить. Кроме того, я в бичах больше зарабатываю, чем где–либо. Еще немного повкалываю, куплю квартиру на юге и завяжу. Буду трахаться только для кайфа собственного. Ты, надеюсь, в трущобы уже не вернешься, так что я с тобой откровенен. Люблю неожиданных людей…

И он, стервец, состроил кокетливую рожицу и подмигнул мне, как последняя шлюшка.

Вчера

…Идиотский сон снился мне. И так ясно снился, в красках. Будто привычно грюмкнули двери за моей спиной и я оказался в камере. Кондиционер в следственном изоляторе предусмотрен, естественно, не был — клубы спертого жаркого воздуха буквально ударили меня в лицо, как некий кулак, пахнущий потом и нечистотами.

Камера была большая, но казалась маленькой, так как была переполнена подследственными. Я сознательно не сказал на предварительном допросе, что был судим, надеясь поживиться у первоходочников. И они смотрели сейчас на меня жадными глазами, уверенные в том, что новичок даст им возможность повеселиться.

Рассортирована хата была обычно: за столом восседали сытые паразиты, их полуголые торсы были покрыты бездарными наколками, выше, в самой духоте нар, ютились изможденные бытовики, а справа у толчка сидело несколько забитых петушков.

Стандартная картина камеры общего режима, где шпана пытается вести себя по воровским законам, извращая саму суть воровской идеологии. Амбал с волосатой грудью пробасил:

— Кто это к нам пришел? И где же он будет спать? Ты кто такой, мужичок?

Я не удостоил его ответом, а просто прошел к туалету, расстегнулся и начал мочиться. Потом пошел к столу.

С верхних нар на цементный пол упало серое полотенце. Начинающие уголовники пытались меня тестировать. Эта детская проверка заключалась в изучении моей реакции. Интеллигент обычно поднимает полотенце чисто механически и ему уготована роль шестерки, мужик просто перешагивает через него, а вор (как считали эти пионеры) вытирает о рушник ноги.

Я отпихнул полотенце в сторону и подошел к столу. Подошел и уставился на амбала, задавшего мне провокационные вопросы. Я смотрел на него остекленелым, безжизненным взглядом, лицо мое было совершенно неподвижно, как маска. Не зря же в краслаге мне дали погоняло «Мертвый Зверь». Амбал некоторое время пытался выдержать мой взгляд. Я слышал, как в его тупой башке со скрипом ворочались шестерни, пытаясь совместить мое нестандартное поведение с привычными ему аксиомами. Наконец он отвел глаза и пробурчал:

— Чего надо то?

— Я долго буду ждать? — спросил я тихо.

— А чо надо то? — забеспокоился бугай.

— Ты что, сявка, не понял что ли? — прибавил я металла в голосе.

Создалось впечатление, что под этой грудой мяса разгорается небольшой костер. Он ерзал, подергивался. Не до конца понимая странное поведение новичка он, тем ни менее, шкурой ощущал опасность. К тому же — я на это и рассчитывал — ему хотелось уступить мне место. И это желание, противоречащее хулиганскому уставу хаты, смущало его больше всего.

— Да ты чё, мужик, я тебя чё — трогаю, что ли?

Ну вот, он уже оправдывался. Мне на миг стало его даже жалко. Куда уж этому безмозглому качку меряться с профессиональным зэком.

— Ты где, падла гнойная, мужика нашел? Мужики в деревне землю пашут, а мне что–либо тяжелей собственного члена врачи поднимать запрещают. Шлифуй базар, лярва жирная.

Амбал привстал. Он понимал, что должен как–то ответить на оскорбления, но в тюрьме он все же был впервые, про воровские законы знал понаслышке и боялся их нарушить. Примитивные люди больше всего боятся непонятного, а я был ему очень непонятен.

— Молодец, — сказал я с неожиданной после моей резкости теплотой, — соображаешь. Иди, сынок, посиди на шконке, папаша от ментов набегался, его ножкам покой нужен.

Теперь он начал понимать. Его лицо выразило облегчение, он уступил мне место и сказал:

— Чо ж ты сразу не сказал? Я же не лох, понимаю порядок.

— За что, батя? — подал голос молодой парнишка, сидящий во главе стола. Я вычислил его еще с порога и сознательно спустил полкана на амбала, понимая, что лидер никогда не станет доставать незнакомца сам, а поручит проверку кому–нибудь из своих подручных.

— Что, за что?

— Ну, повязали за что?

— Сто семнадцатая, — сказал я, иронически на него глядя.

117 статья — вещь неприятная. Тех, кто сидит за изнасилование, за мохнатый сейф, в тюрьме не любят. А, если выяснится, что жертвой была малолетка, насильник может сразу идти к параше, все равно его туда спровадят.

Лицо юноши дрогнуло. Он чувствовал подвох, но не мог понять в чем он заключается. Я не стал выдерживать слишком большую паузу. Люди по первой ходке не отличаются крепкими нервами, а драка в хате, как и любая разборка мне не была нужна.

— Изнасилование крупного рогатого скота, — продолжил я, улыбнувшись. И добавил тихонько: — Со смертельным исходом.

На секунду в камере наступила тишина. Потом грянул смех. Смеялись все, особенно заразительно смеялся сам спрашивающий. Он понимал, что я купил его, но купил беззлобно. К тому же ему было немного неловко — по воровским законам он не имел права задавать подобный вопрос.

Минут через пять смех утих, но тут амбал, который все это время недоуменно вертел головой, вдруг, переварил шутку и зареготал зычным басом. И камера вновь грохнула.

Я протянул парню руку:

— Мертвый Зверь. Хотя меня больше знают, как Адвоката. Чифирнуть организуй.

Знакомство с хатой состоялось и меня сейчас интересовали другие вопросы. Ведь я уже не был простым аферистом, я стал каким–то суперменом, по крайней мере — в глазах Седого, и он должен был отнестись ко мне серьезно. Я всей шкурой чувствовал, что не задержусь в тюряге. Единственное, чего мне стоило избегать — это кичманов: воры наверняка запустили ксиву о моей подставке во время побега. Так что на тюрьме меня могли кончить без суда и следствия. Будь я хотя бы в законе, тогда судили бы по правилам, на сходняке, но я же был волком–одиночкой.

Впрочем, в хате общего режима мне пока неприятности не грозили. Хоть я и не был в законе, но авторитет имел и никто, кроме самих воров, не имел права со мной расправиться. Поэтому я чифирнул с парнем и его корешами, забрал у очкарика с верхних нар книжку (оказался Л. Толстой) и завалился на почетное место на низу у окна, прикрывшись этой потрепанной классикой.

Я не пытался читать, горячка последнего дня еще не остыла в моей памяти. Я четко помнил, что мне предстоит встреча с заказчиком и что эта встреча может кончиться тем, что меня поставят на ножи. А тут еще зэк с соседней шконки начал лаять басом.

Я открыл глаза. Из телевизора заливалась какая–то киношная псина.

Видно Витина исповедь обратила память к моим тюремным эпизодам. Опять ясно и четко вспомнилась зона, втиснувшаяся на территорию бывшего немецкого монастыря: серое влажное пространство без единой травинки, деревца — бетон, асфальт, железо, крашенное серой краской. Удивительно мерзкое место.

Еще удивительней был мой барак. Туда обычно селили инвалидов, поэтому вечером он представлял колоритное зрелище: зэки отстегивали руки, ноги, пристраивали к тумбочкам костыли, вынимали челюсти. Ночью эти инвалиды издавали кошмарные звуки, похожие одновременно и на скрежет металла по стеклу, и на рожковые вопли автомобильных сигналов. Меня сунули в этот барак, чтоб быстрей окочурился, (одна из форм пресса). И такая возможность могла представиться мне быстро: большая часть инвалидов болела туберкулезом, частично залеченным в тюремной больничке.

Бараком назывался полуподвал монастыря. Раньше это был настоящий глубочайший подвал, где монастырские обитатели хранили припасы. Потом его перекрыли досками, приподняв таким образом метра на три, и устроили там лежбище для осужденных калек.

Старая канализация не справлялась с нагрузкой, под полом постоянно плескалась вода, по стенам ползали мокрицы, все вещи мгновенно покрывались плесенью. Иногда канализация отказывала окончательно и вода поднималась над полом. Просыпаешься, а у самого лица пенится и о чем–то бормочет тухлая жидкость, по которой весело плавают ботинки, отчаянные крысы и нечистоты.

В дни наводнений здоровая часть отряда передвигалась по бараку на манер кенгуру по расставленным во всю длину коридора табуреткам. Зэкам с ограниченным числом конечностей приходилось трудней. Отряд состоял из 104 осужденных, две трети которых имели вторую или первую группу инвалидности, одноногих и одноруких было больше половины…

Да, помотало меня по местам удивительным. Я еще в зоне попытался выразить свои чувства аллегорически:

«…И был день, и было утро. И была поляна, поросшая изумрудной травой и прекрасными, как в сказке, цветами.

И с гулом и треском выполз на поляну ужасный механизм — чумазый, воняющий соляркой, ржавчиной и смертью. И, заунывно ворча, ползла машина по сказочной поляне, вминая и перемалывая траву и цветы. И оставалась за машиной искалеченная земля, в которой виднелись лепестки красных роз, как капельки крови.

И выползла вторая машина, такая же тупая и мерзкая, и, дребезжа металлическими суставами, начала вываливать на убитую землю серый пласт бетона. И так ходили машины друг за другом, а потом уползали в другое место, и вместо поляны с цветами вызревала на боку планеты Земля плоская серая лепешка шершавого бетона.

И вышла стая людей в защитного цвета форме, на плечах их краснели увядшие лепестки, как зловещее предупреждение, как долгий намек. Стая окружила бетонный круг, выползли другие люди — в бесформенных комбинезонах — и каждый нес щит, который устанавливал в определенном месте. На щитах были надписи, «Столовая», «Больница», «ПКТ», «ШИЗО», «Рабочая зона», «Жилая зона»…

И захрипел железный, бесцветный голос, отдавая команды. И серые люди потащились колоннами из одного конца плаца в другой. Они шли гуськом, в затылок друг другу, волоча ноги по бетону с шуршанием, которое издавать могли только полчища тараканов. И, если смотреть сверху, напоминали кишку, которая сжимается и разжимается, пульсирует, перетекая сама в себе, глотая сама себя и выплевывая. Только в сторону столовой колебание кишки ускорялось.

И был день, и был вечер. И металлический голос сказал что–то, и вспыхнули прожектора, высвечивая ржавую проволоку и серую лепешку плаца…»

На шмоне тетрадку отобрали, отдали в оперчасть. Вскоре я получил 15 суток ШИЗО (штрафного изолятора — бетонной клетки с налитой на пол водой, пристегнутой на весь день к стене шконкой и пониженным питанием). И после этого любая моя попытка нечто писать вызывала настороженное внимание стукачей и режимников.

Еще тогда я задумал после освобождения написать книгу о зоне и назвать ее: «Болото №…». Но как–то не дошли руки. Да и слишком много появилось в печати книг на эту тему.

Каждая планета имеет свой цвет. Марс, например, красный, Венера — желтоватая. Нашу Землю принято считать голубой. Такой цвет придает ей обилие воды. Однако, помимо пяти мировых материков, известных каждому как Евразия, Америка, Африка, Австралия и Антарктида, есть на планете и шестой. И он вовсе не голубой, а грязно–зеленый. Ведь именно так на карте окрашены болота и топи.

Болота занимают немалое место: ими оккупировано около четырехсот миллионов гектаров. Они разбросаны повсюду, особенно много их в Сибири, в Якутии. Шестой этот материк — явление особое, ни с чем не сравнимое, мало изученное.

Существует мнение, что болота — это некие язвы на теле Земли, вроде рака или проказы. Они разрушают почву, в них часто скапливается «мертвая» вода — лишенная кислорода и насыщенная кислотами, отравляющая все живое.

Даже насекомые на болотах особенные. Малярийный комар опасен, но гнус еще хуже. Недаром его называют «полярным вампиром». В болотах Якутии у нас в зоне даже актировали те дни, когда гнус не давал работать вальщикам леса. Актировали, как актируют зимой, если мороз превышает минус 38 градусов. Еще бы, ведь масса гнуса достигает пяти килограммов на гектар. Клубы серого «дыма», застилающего тайгу и тундру, — это и есть гнус, идущий сплошной стеной, как саранча. От него нет спасения. Он набивается в глаза, уши, ноздри, запутывается в волосах, проникает в мельчайшие щели одежды. Даже накомарники и репиленты не спасают от него. Кожа распухает, лицо превращается в кусок сырого мяса. Людьми овладевает неистовство, животные безумеют.

Болота, несомненно, как и все в природе, по–своему полезны. Говорят, что они служат своеобразными регуляторами климата: наподобие губок впитывают излишек влаги, а при необходимости отдают ее.

Но мир болот — это мир притворства, мир жестокого лукавства, самые красивые места — изумрудные лужайки, пышные ковры цветов — одновременно самые гибельные. Не успеешь ступить — засосет. Даже деревья в этом странном мире растут наоборот — вверх корнями. Вода в болотах зачастую перенасыщена ядовитым метаном, в поисках кислорода корни изгибаются, растут вверх.

Даже солнечный свет в этих местах иной. Сквозь пелену испарений он кажется вялым, расплывчатым. Луна там тоже не радует, ее пепельный, искаженный свет нагоняет тоску.

Особенно неприятен лунный свет на исходе ночи. Над болотами кипит адское варево тумана, в его мутных клубах маячат бледные призраки, скользят странные видения, оборачиваясь несуразными кикиморами, лешими, прочей нечистью.

Такая предрассветная пора, у монголов именуется «Часом Быка». В этот роковой час над миром безраздельно царствуют Демоны смерти…

Да, навидался я этих болот. Почему–то зоны часто строят именно рядом с ними. А может, раньше там был лес, но зэки его вырубили и родилось болото. Впрочем, любая зона — сама по себе БОЛОТО. Весь наш мир — сплошное болото. И Час Быка для меня лично, похоже, приближается…

Сегодня

Я нервно походил по номеру. Люкс не особенно походил на «люкс». Просто две комнаты, вместо одной, куча всяких тряпок (ковры, портьеры, занавесочки…), большой цветной телевизор, горка с разномастной посудой, туалет чуток побольше да и ванная не сидячая…

Сны, воспоминания, щекотливость нынешней ситуации. Когда я бичевал не было ни проблем, ни страхов. Даже снов о прошлой реальности почти не было. Напротив, снились мне розовые мечтания с терпким ароматом сказки.

Я взглянул на часы, невольно ощутив мальчишескую гордость от их наличия. Единственное, чего мне не хватало в период бродяжничества — так это необходимости иметь часы и посматривать на них. Бродяги живут вне временного потока, вместо часов у них инстинкт: время сна, время охоты, время водопоя, время случки. Часы показывали, что до полночи осталось три минуты. До утра, вроде, делать нечего. Вот разве, выпить еще. Запасы спиртного имеются.

Я бахнул полстакана, запил соком. Подумал и послал вдогонку за водкой пару таблеток седалгина. Кино по телику кончилось, некто в галстуке объяснял народу, что экономическое положение страны вполне стабильное. Я пощелкал пультом, нашел музыкальный канал, который вещал всю ночь, сделал звук потише. Спать не хотелось. Почитать, что ли? Но из чтива у меня только «Дочь афериста». Те же воспоминания. И вообще, читать себя самого как–то противоестественно. И приятно, и совестно, и все знаешь заранее, и все равно интересно. Тьфу, типичная философия мастурбации.

Я решил наведаться в бар, откуда еще доносилась музыка. Но тут зазвонил телефон.

— Мы не вмешиваемся в технологию вашей работы, — сказал баритон, — но контролировать выполнение заказа обязаны. А так, как вы для нас сотрудник новый, то вынуждены напоминать. Вы уж не обижайтесь.

Можно подумать, что эти звонки совершает робот. Даже интонация не меняется. Следовательно, они мне напоминают, что запутать следы мне не удается.

— Я не обижаюсь, — сказал я. — Но возникли некоторые сложности. Вмешались третьи силы. Ко мне днем пришли бойцы какой–то группировки и пытались угрожать. Я, естественно, их побил и выбросил, но это означает, что моя миссия потеряла секретность. Что вы можете сказать по этому поводу?

— Вы имеете догадки, чьи это люди?

— Они сказали, что представляют издательство «Язуа». Ума не приложу, какое дело до меня редакции. Я у них давно напечатал свою повесть, балуюсь, знаете, писательством. Но в данной ситуации их вмешательство настораживает.

— Мы выясним, — баритон был бесстрастен, — выясним и перезвоним. Если под ширмой издательства нечто иное, то план будет изменен. Главное, чтоб вы не забывали о договоре.

Я повесил трубку. Чем черт не шутит, может удастся стравить двух хищников. Впрочем, заказчики проглотят издателя одним глотком. Так что большой отсрочки мне не получить.

Я решил не думать, потянулся было к джину на столе, но передумал, решил выпить в баре.

Коридор, по которому я шел, был безлюден. Из–за дверей номеров доносились звуки ночной жизни. Эти звуки носили вполне определенную тональность. Я с удивлением ощутил некий интерес к происходящему у своего маленького дружка. Похоже он тоже решил пробудиться от долговременной спячки. Быстро же восстанавливается организм от анабиоза бичлетаргии!

В баре на сей раз было всего две группы. Черные с девками и плотный господин в гордом одиночестве.

Я вытянул ноги под столом и спросил усталого официанта:

— Что–нибудь вкусненькое есть?

— Только холодные закуски. Мы с кухни ресторана снабжаемся, он уже закрыт.

— Рыбки не слишком соленой какой–нибудь… И джину, грамм двести.

— У нас один дриньк — пятьдесят грамм.

— Ну, значит, четыре дринька.

Совсем американизировались, подумал я вяло. Рюмку в дриньк превратили.

На столе появились четыре стопки, блюдце с четырьмя дольками лимона и солью, тарелка с семгой.

— Вы бы сразу рассчитались, — скромно сказал официант.

Да, дринь дриньком, даже соли не забыли к джину, хотя соль подается вовсе и не к нему, а к кактусовой мексиканской водке офигенной крепости, а расчет на всякий случай сразу. На мне же ни блейзера, ни адидасовского костюма.

Я протянул зеленую полсотку. Рожа халдея враз стала сладкой.

— Впрочем, вы еще посидеть хотите, может, мы до шести утра… Так что, не обязательно сразу. Я думал, вы на минутку забежали… Может, девочку?..

— Какие есть?

— Ну, сейчас уже поздно, многие с клиентами. Вы каких предпочитаете?

— Мальчишеский тип фигуры, не болтливых, невысокого роста, возраст между 20 — 25.

— О, конкретно. Сразу видно специалиста. Попробую что–нибудь отыскать. Приятного аппетита.

О великая сила американских денег! Черт бы их побрал.

Бахнул первый дриньк, зажевал соленым лимоном. А что, ничего, вполне подходящая закуска. Закурил. С удовольствием закурил. Вновь остро осознал разницу между этим баром (далеко не лучшем) и вонючем подъездом на Столярном переулке. Затушил сигарету. Всосал еще одну рюмку. Положил в рот ломтик семги. Вполне. Не знаю, как там со свежестью, но вкусно. Во рту тает. Еще закурил. Появился официант.

— Из профессионалок сейчас ничего такого, как вы хотите, нет. Но есть одна девушка из обслуги, она не прочь подработать. Девушка чистая, не сомневайтесь.

— Зови.

— Ай момент. Для девушки что–нибудь заказывать будем?

— Это уж она сама скажет, дубина.

Как прикажите.

Свалил халдей. Чует зеленый заработок, пригибается. Как там мой маленький коллега?

Коллега подал голос. Робко так, едва слышно. Но шевельнулся, намекнул, что жив еще, курилка.

Подошла девушка, посмотрела вопросительно. Вполне девчушка, вполне. Не высокая, мне по плечо. Волосы пострижены под мальчишку, челка русая. Глаза хорошие, ясные. Одета без претензий, фигурка тоненькая, грудки небольшие.

— Садись, улыбнулся я, — меня Вовка зовут.

— Я Наташа.

— Это для клиентов?

— Нет, позаправду.

Этот ответ мне понравился. Даже умили как–то.

— Сколько ты стоишь?

— Пятьдесят за ночь. Только я в семь утра должна уйти.

— Ладно. Что–нибудь будешь?

В отличие от профессионалок, заказывающих шампанское и дорогие коньяки, а потом делящих выручку с буфетчиком, Наташа заказала сухое вино, колбасу и двойной салат оливье. Видно было, что она просто хочет покушать. Это мне тоже понравилось. Я выпил очередной дриньк и стал на нее смотреть.

Вчера

…Я посмотрелся в оконное стекло, как в зеркало: парик, конечно, слетел, лысоголовая физиономия — поцарапана, мастика, маскирующая сплющенную переносицу — смазана. В общем, видом своим я остался вполне доволен. Искать меня будут таким, каким запомнили в вагоне. А сейчас я — ханыга ханыгой. Это тоже хорошо, поскольку бичей сейчас развелось столько, что их испитые лица примелькались каждому, и всем не в диковинку.

Допивая вторую кружку, я обратил внимание на своего напарника. Выглядел он вполне прилично кургузый мужичок в опрятном дешевом костюме. Он что–то рассказывал мне перед этим, но я плохо его воспринимал.

— …брага откипела на балконе, — уловил я конец фразы и переспросил:

— На каком балконе?

— Так я вам таки и говорю, что у меня на бал коне стоит целый бидон готовой браги.

— А жена? — спросил я невпопад.

— Уже давно в отъезде, у родичей в деревне. А я вот дома. С сыном и дочкой.

— Тогда что же мы тут делаем? — спросил я.

С меня пузырь, и двигаем пить брагу… Нет, пить будем водку, а похмеляться брагой!

Дальше было все проще. У работника обувной фабрики, Льва Моисеевича, оказалась небогатая трехкомнатная квартира в окраинном микрорайоне, и жилище это, как мне показалось, дышало пьяным гостеприимством. С четырнадцатилетним сыном и двадцатилетней дочкой я быстро нашел общий язык с помощью коробки дорогих конфет и жвачки. Ребята, похоже, привыкли к безденежным алкашам — отцовским корешам, и на меня смотрели, как на богатого родственника из Австралии или Америки.

Дочку Льва Моисеевича по–мальчишески звали Сашей. Она и выглядела, как мальчишка — невысокая, тоненькая, с едва обозначившейся грудью и курносым веснушчатым лицом. Она охотно выпила с нами красного вина (я предусмотрительно взял выпивки побольше — хорошей и разной), вела себя свободно, всячески подчеркивая, при возможности, свою главную особенность — я, мол, девица без предрассудков. Еврейское происхождение проявлялось в ней только, пожалуй, жадностью. Я видел, каким взглядом она проводила купюры, которые я дал пацану на конфеты и жвачку. Мальчишка Беня был, наоборот, ярко выраженным аидом внешне, но отличался бесшабашной душой русского. К концу ужина ребята уже ревновали меня друг к другу.

Сразу же после еды и выпивки я сослался на усталость. Хозяин отключился еще раньше — обилие водки оказалось ему явно не по силам. Мне выделили маленькую комнатку, в которой жила бабушка. Но она сейчас тоже была в деревне. Я подождал, пока Саша застелит тахту, поблагодарил ее и, пообещав Бене купить завтра килограмм мороженого, закрыл за чада ми дверь.

Сперва я проверил карманы. Револьвер, деньги около трех с половиной тысяч, записная книжка, пас порт, командировочное удостоверение московской фирмы… Не густо для нелегального существования. Все остальное мое имущество осталось в Хабаровске. Я нашарил на полочке тоненькую книжечку «Искателя», включил торшер и нырнул под одеяло. Голова болела, день был суматошным…

Разбудило меня чье–то прикосновение. Комната освещалась хилым светом. Лев Моисеевич стоял рядом в одних трусах, белея в сером полумраке тощими волосатыми ногами, звал опохмеляться. Вставать не хотелось. Я буркнул «нет», повернулся на бок и попытался заснуть. Не тут–то было. Я слышал, как звенел хозяин стаканом, как он булькал и гыкал, заглатывая водку. Затем он прошлепал в комнату, осторожно тронул мое плечо. Я притворился спящим. Моисеич бесцеремонно залез под одеяло и прижался ко мне тощей задницей.

«Hy и ну! — подумал я. — Мало того, что этот еврей — пьяница, так он еще и гомик. Интересно, кто же ему с детьми помог? Или он бисексуальная тварь?» Я пробормотал какую–то несуразицу, симулируя глубокий сон, повернулся на другой бок, но хозяин не унимался, настойчиво шаря лапами по моим трусам. При шлось предпринять крутые меры:

— Слушай, давай спать! — резко сказал я, приподнявшись и не очень деликатно спихнув хозяина с тахты. — У меня был страшно перегруженный день, и я очень устал. Но завтра я тебя точно отоварю… Моисеич засмущался, забормотал что–то, пятясь, покинул комнату. А через несколько секунд я снова услышал перестук задетой утвари на кухне, перезвон стакана и бутылки — Моисеич опять опохмелялся… Беня разбудил меня довольно рано.

— Папа ушел на работу, — сказал он, — мы одни, а Сашка еще спит.

Беня был в одних плавках, дышал утренней свежестью хорошо выспавшегося человека, сиял готовностью выполнить любое мое приказание.

— Садись, — сказал я ему, подвигаясь на тахте, — понежимся немного, а потом будем умываться–одеваться. Паренек взгромоздился рядом, поджав ноги под себя.

— Девчонка у тебя есть? — спросил я.

— Не-а.

— А вообще–то ты умеешь с ними, с девчонками, делать то, что подобает настоящему мужчине?

— Сам — нет, но по видику смотрел…

— А самому хотелось бы?

— Ага.

— Ну, приведи какую–нибудь девчонку, мы вместе с тобой ее и охмурим. Вот я и научу тебя… Есть та–кая, которая с мальчишками соглашается?

— Есть одна. Она с большими парнями в подвал ходит… Но со мной она не пойдет.

— А сколько ей лет?

— Лет шестнадцать…

Ну, приведи ее, когда никого не будет дома. Скажи, что дядя зовет, работа, мол, есть, что дяденька очень хорошо заплатит.

— О-о! Тогда она обязательно придет. У нее ведь только одна мать, да и та не работает, пьет все время. Ей деньги очень нужны.

— А она не из болтливых?

— Не-а. Она в магазине ворует… Такая хитрющая.

Мы ее хорошо воспитали, тайну умеет держать.

— Отлично!

Я вылез из постели, прошел в ванную, принял душ. Когда я освеженный и одетый снова вошел в комнату, Саша была уже там. Девчонка довольно искусно на вела макияж и выглядела почти красивой.

— Далеко ты собралась, Саша? — спросил я.

— Хотела в техникум сходить, да потом решила: а, ладно! Там какое–то собрание задумали, но и без меня обойдутся. Я завтра про это собрание у своих девчонок расспрошу.

Ну и лады! Вот тебе сто рублей, сходи куда–нибудь отдохнуть хорошенько. А мне что–то нездоровится, я дома посижу. Да и поработать надо — писанины накопилось… Такова уж доля коммерсанта — много денег, но еще больше писанины. Мороженого мы тебе оставим, гуд?

— Гуд! — весело махнула Саша рукой.

Бене я выдал денег на мороженое и договорился, что если он придет с девчонкой, то позвонит условным звонком — два длинных, два коротких… Оставшись, наконец, в одиночестве, я пошарил на кухне, нашел полупустую банку кофе, с удовольствием сварил себе чашку, положил две ложки сахару и уселся на балконе, поглядывая на грешный мир с высоты пятого этажа и прихлебывая горячий и ароматный напиток.

Вскоре я понял, что привычка ежедневно исписывать хотя бы по страничке в день — хуже курения. Впрочем, я и не собирался прекращать этого занятия, для того и тетрадь купил. А за прошедшие сутки столь ко было всякого, столько событий разных, — думал, не до писанины будет.

Я открыл тетрадь, задумался. Не хотелось вспоминать армию, не хотелось вспоминать журналистику. На первой странице новой тетради я крупно и четко вывел: «Болото N …». А с красной строки начал: «И был день, и было утро, и была лужайка, поросшая сказочными цветами. И лужайка, как круглое зеркало будущего, жила в чащобе цивилизации, и поэтому казалась волшебной…» Я закурил, прошелся по комнате. Я уже видел эту лужайку, видел, как грязный, пропахший соляркой, уродливый механизм топчет красоту, как пурпурные бархатные лепестки мнутся ржавыми траками гусениц.

И был день, и было утро, и была лужайка, поросшая сказочными цветами. И лужайка, как круглое зеркало будущего, жила в чащобе цивилизации и поэтому казалась выпуклой и какой–то волшебной. И вылез грязный, пропахший соляркой механизм, и земля за плакала под уродливыми ржавыми траками гусениц, и слезы — мохнатые реснички пурпурных лепестков — оседали на разгоряченных боках железного чудовища. А затем выполз, урча, асфальтовый каток, дыша смрадными выхлопами, и скоропостижно превратил ос татки красоты в серый пятачок.

И вышли на серый асфальт люди — нелюди в защит ной форме и без лиц, и огородили серое существование щитами с указанием входов и выходов и надписями — «Жилая зона», «Рабочая зона», «Санчасть», ~ «Столовая», «ШИЗО», «ПКТ», «Штаб», «Клуб»… И ушли эти трудяги жуткой сцены, а по безжизненной плоскости асфальта двинулись колонны людей. Они тоже были без лиц, а униформа их выглядела бесцветно и мрачно. Шли они в затылок друг другу, еле волоча ноги, и колонна продвигалась со скоростью замерзавшей на осеннем ветру гусеницы. Только в одном направлении движение колонн несколько ускорялось — когда они шли в столовую. И если посмотреть на строй сверху, то серая череда стриженых голов напоминала какую–то гигантскую кишку, конвульсирующую бессмысленно и жалко.

И был день, и было утро, и день этот был не библейским, а черт знает, каким, и небо было беспомощно тусклым, а крошево бархатных лепестков оседало на чьих–то плечах, превращалось в символ издевательства над красотой.

А я уже шел по городу, удивляясь тому, что не слышу окрика часового, что вот снуют туда–сюда женщины, а я могу их спокойно рассматривать и вместе с тем дико радоваться живой и доступной зелени. Четыре года зеленый цвет растительности дразнил мое воображение. В зоне этого цвета не было…

Я шел, рассматривая город и прохожих, и странное чувство овладевало мной. Для всех время не стояло на месте, оно двигалось, в стране произошли какие–то перемены, связанные с деятельностью Горбачева, а для меня то же самое время все четыре года оставалось за меревшим, как в сонном царстве. Мне казалось, что. теория относительности сыграла со мной очень злую шутку, взяв и выбросив меня прямо в будущее. То, что я раньше узнавал из газет, будоражило воображение, а сейчас я видел изменившийся мир. И наяву он оказался не таким уж радужным, как представлялся мне в зоне.

Вырос племянник, но не поумнел, к сожалению. Выросли новые дома, но своим собственным уродливым видом они угнетали сады и парки. Речка, которая и раньше попахивала, теперь превратилась в клоаку. За то пароход–гостиница на этой речке оборудован современными кондиционерами, чтобы иностранцы (боже упаси!) не вдохнули ее «аромат».

Подписывая незначительную бумажку, я совершил обычную карусель по приемным, собирая подписи таких же надутых от чванства и столь же тупых чинуш. Вместо дешевого кофе в магазинах появились кооперативы, торгующие этим же кофе по цене золота. Появился СПИД, но исчезли презервативы. Даже «знаменитые» советские, несмотря на изрядную толщину резины.

Город манил свободой, но ощущение того, что я освободился, пропадало, когда я заходил в автобус или трамвай. Оно возникало снова в продовольственных магазинах, но продавщицы смотрели на меня из–за пустых прилавков с подозрением.

Я никак не мог избавиться от впечатления, что хожу по большой зоне с теми же отношениями между ее обитателями и охраной. Я не мог расслабиться, мне хотелось заложить руки за спину, встать в шеренгу. Я смотрел в лица людей и видел в них единственную перемену — озлобленную растерянность. И истаяло видение города, и вновь по серому плацу потянулись мерзлые гусеницы слитых тел. А где–то там, за сценой, или в подсознании гордо цвела поросль, бегали по ней загорелые дети и добрые собаки. И кто–то устанавливал оранжевую палатку, успевая трепать по холке льнувших к нему животных.

И возник на поляне крохотный ковчег отдыхающей семьи, за дымным шашлыком и таежным чаем. И девушка–большеглазка обняла отца за шею и шепнула ему что–то, а другие смотрели на нее с ревностью, но без зависти.

В комнате, похожей на бетонный пенал, с единственной лампочкой под высочайшим потолком безликие люди карабкались на причудливые сооружения, сваренные из железных полос и труб. Беззлобно, вяло переругиваясь, устраивались спать. Их не смущали эти нелепые сооружения — «шконки», — которые даже при большом воображении трудно отнести к категории кроватей. Эти «шконки» высились в четыре яруса, лишний раз подтверждая «престижность» наших лагерей и тюрем, переполненных разношерстной публикой. Звонок задребезжал циркулярной пилой, отбой протекал аврально, ибо опоздавших в «шконку» ждали режимные беды. Лампа замигала, свет ее сменился си ним, затихли ругань и похабщина, и только стоны и кашель аукались в бетоне барака.

В синем сиянии ночника, уродливо и страшно вырисовывались снятые на ночь вещи: ботинки, деревянные конечности, лошадиных размеров вставные челюсти, круглые глаза в кружках с водой. Прорываясь в ультразвук, пикировали комары, особая зимняя порода, мутировавшая в сырости каменного мешка. Крысы, величиной с собаку, разыгрывали дьявольскую карусель, запрыгивая на тела нижних. А на угловой «шконке» неутомимо бормотал согнутый радикулитом дебил, пуская из сизого жабьего рта радостные слюни. Он сидел за грабеж с применением технических средств — утащил из кладовки подвала банку с вареньем.

Сидеть полезно, убеждал я себя. Журналисту все надо увидеть, все познать самому. Ну, что ж, и на нарах можно чувствовать себя свободным. Но для того, чтобы сварить суп, вовсе не обязательно испытывать судьбу, ныряя в бурлящее крошево картошки, лука, моркови. Или, как еще говорят, не надо быть кошкой, чтобы нарисовать ее.

Журналист меняет профессию. Мечется по бетонному лабиринту среди убогих, воображая себя борцом за истину. А истина съежилась в уголке барака и робко прикрывает попку, боясь извращенного насилия. А может, она шествует к штабу, отливая малиновыми петлицами?

Да вот же она — плотненькая, в мундире, с крытой пластиком доской в короткопалых руках. Ее зовут Анатолий Бовшев, в просторечии — Толя–жопа, за милейшую привычку не только сверять колонку осужденных по списку, написанному на пластике этой доски, но и звучно хлопать ею зазевавшихся зэков по заднице. Толя в системе двадцать лет, он образцовый ее апологет. Поступки его выверены и точны, он непреклонен, как звонок, отмечающий распорядок существования, тот самый звонок, взвизгивающий циркуляркой. Толя оптимист. Ни один робот не смог бы так функционировать, как он.

Ах, истина, истина… Твои воплощения столь разно образны и лживы. Ищите истину, поэты… Или лучше ищите вшей на грязном лобке и под мышками… Все смешалось в голове бедного зэка. Все смеша лось в голове зэка бывшего. Люди–нелюди, суета–порядок, газетные сентенции разоблачения, пустота нынешнего дня…

Все смешалось в доме, которого нет. Нет ни дома, ни денег, нет ясности. Из дома тянет на улицу в иллюзию свободы, сумятицу тел. А с улицы властно влечет в дом, в покой стен. А через минуту — опять на улицу. Хочется открыть чудом сохранившиеся тетради, вы писать отрывки дневниковых крупиц, систематизировать их. Хочется выписаться, выдать это проклятое «Болото N …», выплеснуть его залпом, как сгусток крови. А спутанное бытие бросает меня в водовороты чужих страстей.

Трудно бедному зэку в сумятице сегодняшнего дня:

запрещенное вчера разрешено сегодня, но уже не нужно. Квадраты бытия иные.

Все смешалось в бедной стране. Раньше хоть знали, что чего–то нет, потому что нельзя, не положено. Теперь, вроде, все можно, но ничего нет. И куда де лось — неизвестно. Да, и было ли?

На Западе только придумают про нас какую–нибудь гадость, а мы ее уже сделали. Обыватель аж пищит от восторга, взирая на трухлявую веревку гласности, на которой развешено грязное белье совдепии.

Искусство приспосабливается к ритму подростков.

Ритм примитивен. Подростки визжат от счастья — их кумиры, как шаманы, красиво хрипят под ритмичную музыку.

Идет девальвация чувств под эгидой перестройки и гласности. Идет девальвация нежности и любви. Это страшней, чем денежная реформа, хотя и в деньгах счастья мало. Особенно, когда они есть. А их нет, или так мало, что лучше их не беречь. Впрочем, тратить их все равно не на что: то, что можно достать, — ни куда не годится, то, что достать трудно, — стоит так дорого, что лучше не доставать.

Идет утилизация интересов. Они сужены до иглы наркоманского шприца, до штекера магнитофона, до тоненькой ножки бокала.

А может, неправильно я применяю термин «утилизация»? Может, грамотней применять слово «деградация»?

От рукописи меня оторвал звонок в дверь. Я неохотно встал, подошел к двери…

Сегодня

— Раздеваться, — спросила она, войдя в номер. — О, у вас люкс, круто!

— Что ж тут крутого? — невольно удивился я.

Девушка ушла в душ, а я, откинувшись на спинку кресла, расслабился. Из телевизора журчала тихая мелодия, все вокруг было сонное, ленивое. Почему–то вспомнился острый эпизод из прошлой жизни. Меня тогда заперли вместе с девушкой…

… — Жрать хочешь? — буркнул сержант.

— Пока нет.

— Ну и сиди, — он с треском закрыл обитую железом дверь.

Стараясь держаться независимо, я подошел к полке с книгами. Дешевенькие детективы в ярких обложках. Такой же до сих пор лежал у меня в кармане. Я уселся на кушетку и сделал вид, что читаю. Меня почему–то не оставляло ощущение, что за мной наблюдают, хотя зачем было за мной наблюдать?

Положение складывалось неприятное и непонятное. Действовала какая–то мощная организация. Непонятно было только, зачем это организации понадобилось? Крупная для Олега сумма для них должна представляться мелочью, на которую не стоит тратить силы и энергию. Сплошные загадки. А меня из–за этих загадок вполне могут обидеть. И на самолет опоздаю, потеряю возможность вырваться из города.

Я отложил книгу, включил телевизор. По второй программе шли мультики, как раз то, что я еще в состоянии воспринимать.

Но насладиться мультиками мне не дали. С тем же треском открылась неуклюжая дверь и в комнате возникло еще одно действующее лицо запутанной истории — ко мне втолкнули девчушку.

Дверь закрылась, а она села на ближайший стул и прижала руки к заплаканным глазам. Выждав минуту, я подошел, слегка коснулся плеча. Девушка вздрогнула, как от укуса змеи, вскочила.

— Успокойся, — сказал я мягко, — не надо меня бояться. Я такой же пленник, как и ты. Садись лучше, попытаемся понять, зачем нас тут заперли и что нам грозит.

Девушка утерла глаза кулачками. Глаза были, что надо: огромные и пронзительно–голубые, как у Аленушки из сказки. И фигурка соответствующая. Удивительно, что даже в такие моменты, когда сама жизнь была под угрозой, таинственные клеточки мозга заставляли функционировать мощный механизм продолжения рода. Я читал, что предчувствие смерти обостряет сексуальность. Люди обожают пировать во время чумы.

— Я ничего не знаю, — сказала она жалобно…

— Вы что, заснули?

Девушка требовала внимания, а передо мной все еще стояла слониха, готовая уничтожить тех, кто хотел уничтожить меня…

…Она удивленно повернула носатую голову, недоверчиво подергала задней ногой, проверяя крепление цепи, и, убедившись, что цепь не закреплена, пошла в зоозал, победно трубя задранным хоботом. Сержант выволок было пистолет, но даже до его тупой башки дошло, что с пистолетом на слонов не охотятся. Слониха же, увидев на своем пути трех незнакомых типов, разгневалась еще больше. Тем более, что я, её обидчик, исчез из ее поля зрения, смылся назад, к маленькой дверке, где, сжавшись в комок, дрожала Люся.

Она еще выше подняла хобот, пригнула голову с желтыми бивнями, перешла на рысь.

Рысь слона выглядит уморительно, но скорость этих, с виду неуклюжих животных, приличная. Мои преследователи развернулись и с места набрали еще более приличную скорость. Я наблюдал за ними, приоткрыв от удовольствия и восторга рот.

Когда слониха поравнялись с воротами входа, великолепная тройка уже садилась в БМВ; Движок молчал, шофер еще не видел слониху.

Калитка для людей узкая, а решетчатые ворота были закрыты и вызвали у слонихи раздражение: она проверила их хоботом и толкнула грудью.

Пять тонн живой массы оказались для металлического сооружения слишком сильным испытанием — ворота упали в сторону улицы и аккуратно накрыли машину. Если для слонихи эти злосчастные ворота были игрушкой, то импортный БМВ стал игрушкой для ворот. Черная крыша вмялась, дверцы, крякнув, нелепо выгнулись наружу.

Из машины раздался многоголосый крик, который перешел в бульканье, когда слониха шагнула на металл ворот, как на трап. Но она поставила пока только передние ноги. Шагнув еще, она утвердила на импровизированном трапе задние. Бульканье перешло в хрип…

— Вы что, заснули?

Я медленно выплыл из воспоминаний. Да, эта девчонка походила на ту, оставшуюся в Грозном.

Наташа очаровательно мерцала передо мной в отраженном свечении телевизионного экрана. Тело было целесообразное, милое. Мой дружок беспокойно приподнял головку, но передумал. Он явно хотел спать и видеть сны. Эротические.

Похоже, мой ближайший удел — воспоминания. Так много пройдено дорог, так много испытано, что ничего особо нового не предвидится. Поэтому и нет жара в чреслах. Или полуголодное существование бича все же нарушило мою физиологию. Надо лечь в платную клинику и как следует оздоровиться. Витамины там, гормоны разные. Я же не так еще стар, чтоб быть пассивным перед голой девушкой.

Я вылез из кресла, подошел к столу, налил джину, залпом выпил. Во рту приятно повеяло можжевельником. Девушка стояла за моей спиной. Она явно была смущена.

— Ложись, — сказал я, — я еще посижу, потом…

Что будет потом я уточнять не стал. Время далеко за полночь, ей в семь уходить, а мне хочется лишь сидеть в уютном кресле, слушать музыку и неспешно копаться в многочисленных сексзабавах прошлой жизни.

Но Наташа явно не хотела терять заработок. Она присела рядом, прижавшись ко мне теплым бедром. Ее рука прошлась по моему животу и вплотную принялась за ленивого коллегу. Рука была умелая. Он явно удивился, воспарял духом и слегка приподнялся, пытаясь ближе ознакомиться с этой девичьей ладошкой. И тут его, бездельника, охватили нежные тиски девичьих губ. И стало ему тесно и сладко…

Вчера

…Я шел по городу, скептически посматривая по сторонам. Решил зайти на рынок, зашел, с трудом протиснувшись в тесную калитку, отметил некий прогресс в работе рыночной администрации. Прогресс выражался в том, что на миллионы, собираемые у торгашей, хозяева рынка построили с двух сторон железные ворота, заперли эти ворота на висячие замки, а людей вынудили ходить через узенькие калитки. В качестве улучшения сервиса они положили в лужу у этой калитки два кривых кирпича — тест для посетителей: пройдешь или шлепнешься. Кроме того, по поводу слякотной осени был пригнан экскаватор, успевший уже наворотить большую кучу склизкой глины у самого входа.

Меня всегда удивляло хладнокровное отношение к рыночному начальству посетителей и работников. В любой другой стране тех давно бы уже линчевали, использовав в качестве виселицы досточки, по которым приходится лавировать в грязи входа. Наш же народ предпочитает тяпнуть грамм двести и сорвать зло друг на друге. Удобный народ, достойное пушечное мясо для Жириновского и иже с ним!

На рынке, глазея на ряды торговцев, я услышал слащавый голосок:

— Пойдем, я тебе конфет куплю, что тут стоять.

Слух всегда был моим проклятьем. Иногда слух заставлял меня испытывать отвращение к людям. Так, рядом с снимаемой моими предками квартиркой жили немки — католические монашки. (Я не очень то разбирался в католической иерархии, поэтому считал этих чистеньких, пахнущих ладаном, в черных платьях и чепчиках немок монашками.) Так вот, как–то ночью, проснувшись, я отчетливо расслышал стоны и кряхтенья этих аккуратных Христовых слуг, занимавшихся любовью друг с другом. Я ничего против лесбоса не имел, но слушать было противно, и встречаясь с ними у лифта, он больше не приветствовал их искренним «ауфедерзейн». я был человеком эмоций. Мои поступки часто опережали мой разум.

Услышав слащавый голосок, я быстро посмотрел в ту сторону. Я увидел мужичка средних лет при галстуке и в шляпе, который втолковывал девчушке лет десяти, что ей незачем бояться, а надо не стоять тут бесцельно, а погулять с ним, покушать конфет и мороженное.

Ситуация мне была ясна. Девчонка пыталась продать котенка, одета она была скудно: разбитые войлочные сапожки, потертая болоневая курточка, сиротские брючата с грубыми заплатами. Девочка доверчиво смотрела на такого солидного дяденьку, а пойти с ним боялась не потому, что подозревала что–то худое, а ввиду опасности потерять место в торговом ряду. Ребят с щенками и котятами было достаточно много, выглядели они достаточно агрессивно, ряды свои сомкнуть были готовы в любой момент.

Мужик шептал девчонке прямо в лицо, нагнувшись, будто рассматривает котенка. Об был уверен, что его никто не слышит. Откуда ему было знать о способностях моего слуха.

Наконец мужичка осенило, он пообещал купить котенка. Не вызывая никаких эмоций у окружающих, пара двинула к выходу. Меня они не замечали.

Я шел за ними, прислушиваясь и вспоминая зоновского петуха Велемира. Тот сидел за развратные действия в отношении малолетних, его опустили еще в следственной камере. Это был аккуратный, подтянутый, собранный зэк, он работал шнырем в штабе. Ко мне Велемир питал доверие, как–то рассказал, что собирались у него в доме 12–13 летние ребята, играли в раздевательный покер. Это невинное занятие и послужило причиной осуждения.

Уже перед самым освобождением Велемир разоткровенничал, добавил, что проигравшие, кроме раздевания должны были мастурбировать друг друга, и что он старался проигрывать своим малолетним коллегам почаще…

— А котенка то? Вы будете его покупать или нет?

— Надо дойти до моего дома. Тут недалеко. Я еще денег возьму, а то мы все на конфеты истратили, — ответил мужчина.

Я шел за ними, отставая шагов на десять.

Пара свернула во двор, пересекла его, остановилась у подъезда.

— Давай спустимся в подвал, — услышал я, — ты не бойся, я свет там включу. У меня деньги в подвале, в кладовке, я их там от жены прячу.

Мягко ступая, перекатывая ступню с пятки на носок, я спустился в подвал и затих. За поворотом слышалась встревоженная речь девочки и успокаивающий тенорок мужика. Ясно стало, что это никакой не насильник, а скромный педофил, ограничивающий свои притязания на секс щупаньем и онаном. Но то, что не вызывало особых эмоций у меня совсем недавно, сейчас вызывало у меня дикий гнев, Я буквально чувствовал как противно и страшно девчонке.

Поэтому я нашарил выключатель и появился в неожиданно ярком свете подвальной лампады как грозный ангел возмездия.

Мужик настолько перепугался, что мне стало противно. Желание поколотить его пропало, я ограничился затрещиной, взял девчонку за руку и вывел ее на свет.

— Тебе разве не говорил — не ходить никуда с незнакомыми дяденьками?

— А чё. Я думала, он в дочки–папы будет играть, а он в подвал повел. Я темноты боюсь.

— Не понял, — насторожился я. — В дочки–папы? Ты хочешь сказать, что домой бы с ним пошла к нему и в постель бы с ним легла.

— Ну и чё! Дядя Вася все время меня с собой кладет. И денег дает.

Я тряхнул головой. Мир загнивал на глазах. Уныние опять навалилось на меня, мир стряхивал последние паутинки романтики, в нем не было места подвигу. Шхуна с алыми парусами завязла в болотной жиже, Ассоль подрабатывала в постели с морячками.

Единственное, о чем люто жалел я — это о невозможности напиться. Впрочем, напиться я, конечно, мог, но сейчас, когда охота за мной не прекращалась ни на миг, я не мог позволить себе расслабиться.

Я пошел обратно в гостиницу, пытаясь заморочить самому себе голову остатками романтической дури.

Если бы все не умели врать? — думал я. — Даже в мыслях.

То есть, даже подсознательно не могли бы задумать или предположить любой обман, любую фальшь, любое расхождение между словом и делом…

Сегодня

Прошедшей ночью я и мой маленький коллега остались довольны. Возрождение происходило с активностью, неизвестной автору одноименной бессмертной повести. Утро, естественно, было мрачным. Сперва выяснилось, что непрофессионалка почистила мои карманы вполне профессионально. Ровно половину наличности изъяла. Хорошо еще, что основные свои капиталы я запрятал.

Кроме того, болела голова, поташнивало. Это были не только похмельные симптомы. Очевидно мой организм, привыкший к аскетическому существованию бич–дервиша, не мог сразу привыкнуть к изобилию и удобствам.

Звонок телефона добавил отрицательных эмоций. Баритон сообщил, что проверка фирмы «Язуа» не выявила каких–либо опасных тенденций. Никакого отношения к порученному вам заданию они не имеют, сообщил баритон (будто я и сам не знал), ваша тревога ложная и ничего вам ни мешает закончить дело сегодня же. Вы и так просрочили оговоренный срок, что отразится на окончательном расчете.

Второй звонок был от упомянутых издателей. Все с легкостью узнавали мой новый телефон, будто я вывесил афишу с объявлением о переезде в другой номер. Издатели сообщили, что они не потерпят наезда на их сотрудников (кто на кого, интересно, наезжал) и примут жесткие меры, если я не угомонюсь. Я ответил, что подумаю. Самый толстый из этой команды (кажется Виктор) начал излагать мне по телефону некоторые сведения о моей матери и ее внебрачных связях. Я попытался прервать его, но он, скорей всего, когда говорил не слышал речи собеседника. У рогатых африканских лягушек такая же физиология: они, квакают в брачный период, так раздувая гортань, что слуховые нервы пережимаются и они временно глохнут. Вроде наших глухарей на току. Поэтому я отставил попытки ворваться в его монолог, и просто повесил трубку. У меня были более срочные занятия.

Одно из таких первоочередных занятий заключалось в необходимости удержать в желудке изрядную дозу acva vita (воды жизни, как ее, подлую, именовали древние греки). Заглотив полстакана джина я метался по комнате, сдерживая позывы к рвоте и жужжа, как великовозрастный шмель. Параллельно я пытался запить огненную гадость водой, но приоткрыть рот боялся.

Наконец возмущенный желудок смирился с очередной дозой отравы, по жилам протекло теплое успокоение, молоточки, колотившееся в висках, утихли. Я выпил полбутылки пива из холодильника, закурил первую сигарету и задумался — чего это у меня такое игривое настроение. За короткий срок я успел нажить массу врагов, в ближайшее время меня могли избить, посадить или просто грохнуть. Тем ни менее чувствовал я себя безмятежно.

Поэтому, пропустив еще одну дозу (уже без мук и пляски Святого Витта), я наскоро оделся, сполоснул рожу и направил стопы в бар. Бар был закрыт, халдей ушел домой, о сотруднице–совместительнице путан никто не знал. Сонные повара ресторана сказали, что в отеле Наташ много, но ни одна под мое описание не подходит.

Я заглянул в свой старый номер. Там была торичеллиева пустота. Витек с Васьком развлекались по–своему.

Мои командирские показывали уже девятый час. Я оделся, снарядился оружием, деньгами, стреляющей авторучкой, остатками спиртного в плоской бутылке и вышел в промозглую Москву.

На метро валила плотная толпа. Я поймал такси и поехал по адресу своей жертвы.

Машина постаивала в утренних пробках, а я совершенно отвлеченно думал о похмелье, о похмелье по–русски. Мысли выстраивались так, будто я вновь был журналистом и готовил статью в номер.

Никогда в России не понимали суть коктейля, заменяя его «ершом», сивушной смесью. Что стоит только заготовка для выгонки самогона — брага! Или смесь плохого вина с плохой водкой! Я уж не говорю о «Северном сиянии». С незапамятных времен сей благородный напиток использовался сообразительными студентами для экстренного спаивания доверчивых красавиц. Полстакана водки, добавленные в початую бутылку игристого вина (старинное название этого «коктейля» — «Северное сияние») быстро давали желаемый эффект: удам начинали блестеть глаза и ощутимо заплетаться языки. Согласно другой рецептуре, в шампанское доливался коньяк, что давало «Бурого медведя» приятного вкуса и цвета, обладающего не менее коварным опьяняющим эффектом. Изменяя пропорции до соотношения 1:1, экспериментаторы могли добиваться любой необходимой глубины и скорости опьянения.

Естественно, мужской пол, имеющий несравненно большую практику употребления горячительных напитков, пьянел существенно меньше и немедленно приступал к иным осмысленным действиям. Интересно, что такое же количество спиртного, выпитое по отдельности и на то же количество участников, особого увеселения в компании не создавало.

Сочетание шампанского с крепкими напитками относится к разряду нежелательных, т. к. заключает в себе опасность быстрого и чрезмерного опьянения с хорошей головной болью на следующее утро. Причин несколько. Во–первых, это вино газировано за счет избыточного выделения углекислоты во время дрожжевого брожения. Попадая на теплую слизистую оболочку шампанское вспенивается — вспомните, как оно пощипывает во рту — углекислый газ начинает бурно выделяться, раздражая желудок и резко повышая его способность к всасыванию жидкости — процесс, к сожалению, рефлекторный. Поглощение жидкости усиливается не только в желудке, но и далее по ходу кишечника, то есть везде, где углекислота будет соприкасаться со слизистыми оболочками, увеличивая их функциональное кровенаполнение.

За счет усиленного притока крови, всосавшийся вместе с жидкостью алкоголь быстро распространяется по многострадальному организму и, наконец, «ударяет в голову», создавая эффект оглушающего опьянения. Подобным образом действуют любые газированные напитки — содовые, игристые вина, лимонады — в которые частенько добавляют крепкий алкоголь. Классический пример: ставшие популярными разнообразные «Джин — Тоники», представляющие собой сильногазированный лимонад с 5.5–10 % содержанием алкоголя. Обладая невысокой крепостью, они, тем не менее, способны привести к добротному опьянению.

Во–вторых, шампанское, содержащее примерно 10 об.% этилового спирта, имеет ощутимую примесь разнообразных спиртов ароматического и изомерного ряда. Убедиться в этом несложно — человек, выпивший много шампанского, встанет на следующее утро с тяжелой головой. Эти спирты, являясь побочными продуктами дрожжевого брожения, определяют, тем не менее, вкусовые достоинства благородного напитка, и избавляться от них нежелательно.

Практически все спирты и продукты их биологического окисления для нашего организма чужеродны, исключение составляет лишь этиловый спирт, постоянно образующийся во всех органах и тканях в качестве побочного продукта жизнедеятельности клеток. Концентрация этого «внутреннего» алкоголя незначительна — 10–15 граммов для человека со средней массой в 70 кг.

Чужеродные вещества, особенно такие токсичные, как альдегиды, оказывают повреждающее действие абсолютно на все ткани организма, но наибольшей чувствительностью, как оказалось, обладает вещество головного мозга, несущее самую тонкую физиологическую нагрузку. Понятно, что естественным стремлением любой ткани будет желание как можно скорее избавиться от нежелательного токсического агента, ибо чем дольше будет время его контакта с живыми клетками, тем более выраженным будет производимый «разрушительный эффект».

Коктейлем называется не просто смесь любых алкогольных напитков, а тщательно подобранное сочетание выверенных ингредиентов. Хороший коктейль (что в переводе означает «петушиный хвост») сам по себе уникален, рецептура его сохраняется в неизменном виде на протяжении десятилетий; вот, например, «Мартини»:

30 г. водки,

30 г. вермута,

100 г. минеральной воды + лед.

Где здесь сивушная фракция? Она практически отсутствует, т. к. вермут — это винная настойка на травах, не содержащая побочных продуктов дрожжевого брожения, минеральная вода вне подозрений, а водка, согласно рецепту, используется отборная.

Теперь отечественный ерш:

60–80 г. сомнительной водки, 500 мл (кружка) крепкого пива, льда не нужно.

Сивухи в пиве сколько угодно, пищевой углекислоты тоже. Клиент доливает водки, повторяет это дело, и мы наблюдаем долгожданный «оглушающий эффект», механизмы которого нами уже рассмотрены.

Вспомним по порядку: что входит в состав вина? Органические кислоты, пектины, ароматические вещества, иногда витамины, микроэлементы, вода, минеральные соли, этиловый спирт и побочные продукты брожения — они присутствуют в самом качественном вине — высшие спирты, альдегиды, уксус и ряд иных соединений.

Да, мы еще забыли сахар. В крепленые вина добавляют спирт, поэтому их градусность повышена до 19 об.%, чего невозможно добиться при естественном процессе брожения. Вино обладает кислой реакцией за счет высокого содержания органических кислот и присутствия небольшого количества виноградного уксуса, образующегося в результате естественного старения вин. Содержание перечисленных выше ингредиентов приводит к снижению защитных свойств слизистой оболочки желудка, на которой постоянно присутствует тонкий слой специальной слизи, и крепленое вино оказывает раздражающее действие, вызывающее, в свою очередь, рвотный рефлекс.

Медикам известно, что слизистая оболочка полости рта обладает способностью активно усваивать некоторые лекарственные вещества — вспомните, как «сердечному» больному рекомендуют положить таблетку нитроглицерина под язык для скорейшего его действия, — оказалось, что немалая часть этилового спирта, содержащегося в горячительном напитке, попадает в кровеносные сосуды именно таким способом. Дело в том, что слизистая полости рта весьма обильно снабжена артериальными и венозными сосудами — в зеркале видно, как эти сосуды просвечивают под тонкой оболочкой, придавая ей синеватый оттенок.

Всасывание алкоголя здесь происходит даже легче, чем в желудке, т. к. оболочки лишены защитного слоя слизи и «не умеют» рефлекторно сокращаться.

Любой алкогольный напиток, особенно газированный, подогретый или содержащий экстрактивные вещества (раздражающие слизистую и увеличивающие ее кровенаполнение), опьяняет сильнее, чем обычно, если его пить малыми дозами или долго удерживать во рту.

Завершая сей краткий обзор коварных свойств алкоголя, я бы хотел отметить следующее: ни одна нация в мире не подвергает себя такому насилию по части спиртных напитков, как наша, и только невероятные генетические ресурсы позволили нам сохраниться хотя бы в том состоянии, в котором мы сегодня существуем; этот вдохновенный процесс нельзя назвать самоистязанием, так как нация явно получает удовольствие; это, грубо говоря — русский алкогольный мазохизм.

Времена социалистического благоденствия, когда отцы нации еще как–то присматривали за здравием среднестатистического гражданина, уходят, и здоровье каждого работоспособного человека превратилось в одну из самых значимых разновидностей капитала, когда–либо известных в России. Здесь мы, как обычно, отстаем от цивилизованных стран на несколько десятилетий, ибо это несложное умозаключение является повседневной нормой существования для любой страны, обогнавшей в своем экономическом развитии Верхнюю Вольту или Монголию.

Россия не в состоянии отказаться от алкоголя полностью, он давно превратился в неотъемлемую часть нашего образа жизни, в немалой степени помогая преодолевать ту пучину социальных катастроф и потрясений, в которой наше отечество барахтается уже не одно столетие. Вместе с тем, невозможно объять необъятное, и даже усилиями всей страны нам никогда не удастся выпить всю водку — ее всегда произведут больше…

Вчера

…история с замполитом имела место и сыскала мне некоторую славу среди воров. Хотя, со временем, как это всегда бывает с воровским фольклором, обросла фантастическими подробностями.

Возникла она после того, как мне, скромному зэку, удалось снять с работы и чуть ли не посадить замполита. Этот замполит, должно быть, родился оперативником. Вместо того, чтоб сеять в зоне «разумное и вечное», заниматься клубом, библиотекой, смягчать, хоть символически, зэковское существование, он все и везде вынюхивал, расследовал. Пересажал ребят больше, чем самый ярый режимник или оперативник.

На меня замполит обратил внимание в книжном ларьке. В зону каждый квартал привозили на свободную продажу книги. Среди них встречались весьма дефицитные. (Речь идет, естественно, о периоде СССР). Первыми ларек посещали охранники, сперва, естественно, офицеры, потом прапорщики и вольнонаемные. Потом шли активисты — председатели разнообразных секций, осведомители, а только потом к книгам допускались простые заключенные. Очередь всегда выстраивалась с утра, обычная сварливая очередь, сдерживаемая и регулируемая активистами в повязках. Ей мало что доставалось, лучшие канцелярские принадлежности, красивые книги закупались первыми пачками. Что–то пересылалось на волю, многое появлялось на зоновской барахолке. На этой барахолке за чай, золото или за деньги, которые котировались гораздо ниже чая, можно было купить все: от черной икры до старинных серебряных часов–луковиц. Но и последние посетители могли кое–что выбрать из книг, не заинтересовавших первоочередных.

Я никогда не уходил без дефицита, прятавшегося в невзрачных книжных изданиях. Вкус у всей этой толпы был невысокий, в основном охотились за макулатурой приключенческого плана в ярких глянцевых обложках. Так мне удалось купить отличные сборники М. Цветаевой, Б. Пастернака, И. Северянина, Н. Рубцова, прекрасный роман А. Кестлера «Слепящая тьма». До сих пор помню цитату из этого романа о репрессиях 1937 года: «В тюрьме сознание своей невиновности очень пагубно влияет на человека — оно не дает ему притерпеться к обстоятельствам и подрывает моральную стойкость». Артур Кестлер первым на Западе описал коммунистические застенки.

Со временем я нашел способ проникать в ларек одним из первых. Дело в том, что отоварка зэков происходила по карточкам, где были отмечены их дебет и кредит. Карточки постоянно хранились в продовольственном ларьке, в день книжного базара переносились в помещение школы, где обычно шла торговля. С продавцом этого ларька, толстой бабищей, не равнодушной к подношениям, я наладил контакт быстро. Она очень благосклонно отнеслась к сережкам из серебра тонкой зэковской работы. И вот, в дни книг, я крутился около нее, и она вручала мне ящички с карточками осужденных — помогать нести. Мы проходили сквозь все заслоны, а потом я уже заслуженно пользовался правом первого покупателя.

Замполит как–то попытался меня выгнать. Я возмутился. По негласному правилу зон любая работа должна оплачиваться. В данном случае платой был сам книжный базар. Продавщица за меня вступилась.

— Ну, что ты, капитан, — сказала она укоризненно, — парень всегда мне помогает. Эти карточки не каждому же доверишь. Пускай купит книжку.

Замполит отвязался, но посматривал на меня все время косо. Когда же я с огромной охапкой книг подошел к столику расчета, он оказался рядом.

— Это откуда же у вас столько денег? Сколько там у него, на карточке?

Узнав, что у меня больше пяти тысяч — деньги по тем временам большие, — он немного сменил тон: к имущим зэкам начальство относилось если не с уважением, то с некоторой его долей.

— И что же вы купили? Давайте спустимся ко мне в кабинет, я просто полюбопытствую.

В кабинете я прочел ему небольшую лекцию о настоящей и мнимой ценности книг.

— Вот, видите, «Декамерон». Обложка бумажная, Никто и не смотрит. А без него ваша библиотека не полная. Или Л. Андреев, пьесы. У нас покупать некому, а на воле минуты бы не пролежала.

Перед следующим ларьком замполит пришел ко мне в барак и предложил провести меня в книжный ларек первым.

— Только с условием, вы и на мою долю выберете. Я, знаете, техническое образование получил, в художественной литературе — не очень. А жена собирает библиотеку.

Я добросовестно отобрал ему книги, а так как его в магазине не было, оплатил сам со своей карточки и отнес стопку томов в кабинет.

Замполит попросил прокомментировать каждую книгу, кое–что записал в блокнот и сказал, засовывая руку в карман:

— На какую там сумму? Я сейчас пойду заплачу.

— Уже оплачено, — успокоил его я. Я прекрасно понимал, почему его не было рядом со мной во время покупки. И меня это, в общем, устраивало. Все взаимоотношения в зоне построены на купле–продаже, на взятках, поборах. Диетпитание — 25 рублей в месяц Норма — 50 рублей, и лежи весь месяц, сачкуй на работе. Короче, все. Надо только знать, кому давать и сколько.

— Ну, что вы, — изобразил замполит оскорбленную невинность, — так нельзя.

— Можно. У меня денег много, а тратить их все равно не на что.

— Нет, так нечестно. Давайте я вам чаю насыплю думаю, это не будет большим нарушением.

И он насыпал в небольшой кулечек чаю из огромной коробки.

В зоне привыкаешь все считать и пересчитывать. Иначе обманут. Я купил ему книг на 67 рублей. Пачка чая стоит на черном рынке зоны десять рублей. То количество, которое он выделил от щедрот своих, тянуло рублей на 15. К тому же, чай грузинский, а не индийский.

Я поблагодарил за чай и ушел. В бараке ко мне пристали деловые, интересуясь, что за дела у меня с замполитом. Ну, прямо чихнуть нельзя на этой зоне, всем все известно. Мне, честно говоря, было наплевать на их мнение, я ни к какой коалиции в зоне не принадлежал, жил сам по себе, поддерживая ровные от ношения и с ворами, и с мужиками. Активистов, естественно, сторонился. Хотя, и с активистами все относительно. Все относительно на нынешних зонах, прежний уголовный шарм частично канул в Лету. Но все же, чтоб не ходили пустые разговоры, я объяснил. Не знаю, поверили ли они мне. Но после следующего ларька пришлось поверить.

Пахан, который иногда любил со мной приколоться, посетовал на поведение замполита и намекнул, что не плохо бы мне, Адвокату, послать на него ксиву прокурору под надзору.

— Достал он нас, — откровенно сказал Пахан, — надо, чтоб он чуток затихарился. Пока прокурорские разборки идти будут, мы тут одно дело успеем прокрутить. А тебе что — ты не вор, тебя за мента гасить не будут: жаловаться мужикам не запрещено.

Закупая в очередной раз книги хитромудрому замполиту, я задержался в коридоре и в каждом экземпляре его книг на 21 странице поставил маленькую букву «в», а в двух книгах нагло расписался на полях.

Мент привык к безнаказанности. Где ему было догадываться, что в притворно–вежливом, даже угодливом зэке кроется профессиональный аферист, не признающий ничьих авторитетов и умеющий мстить с расчетливой жестокостью кораллового аспида — очень красивой, черно–красной змеи, во много раз более ядовитой, чем кобра. Он выдал заварки еще меньше, чем в первый раз, благосклонно выслушал мою благодарность и махнул ручкой, будто Нерон рабу — ступай, мол.

Утром через доверенное лицо — врача из вольнонаемных, ушло письмо в Москву, в прокуратуру по надзору за исправительно–трудовыми учреждениями. Местному прокурору по надзору посылать жалобу было бессмысленно — он дул в одну дудку с руководством зоны, скорей всего, имел долю с их разнообразных доходов.

Письмо сработало с точностью нарезной пули. Представитель Москвы не поленился приехать лично, уж больно конкретный способ разоблачения предложил я в письме. Сперва они провели обыск у замполита дома. Неофициальный, товарищеский, по его согласию (попробуй он не согласиться). В указанных книгах на 21‑й странице стоял мой тайный знак, мой укус кораллового аспида. На вопрос, откуда на этих книгах подобные значки и где приобретены эти книги, хитрый замполит, мгновенно понявший, откуда дует ветер, рассказал про коварного осужденного, который эти книги просматривал, очень просил полистать во время работы книжного ларька и, видимо, решил таким образом напакостить офицеру.

Я этот ход предусмотрел. В письме я упоминал, что замполит может попытаться отпереться именно таким образом. Я предлагал опросить продавщиц, заглянуть в мой лицевой счет. И я, постоянно делающий крупные покупки, и замполит, на котором лежит вся организация книжной распродажи, были продавцам хорошо известны. Они, работающие с книгами, не могли не запомнить, что уже второй ларек замполит не покупает ни одной книжки, а я беру много двойных экземпляров. Тем более, что я им назойливо подчеркивал: «вот, мол, беру двойные экземпляры для одного начальника, только вы меня не выдавайте, а то он меня живьем съест».

Проверяющий москвич взял информацию у этих продавщиц. Так что, незадачливый замполит только углубил яму, которую я ему вырыл. Закон «падающего — толкни» в зонах один из главенствующих. На суде офицерской чести замполит узнал про себя много нового, эти новости вряд ли пришлись ему по вкусу. Но его все же не посадили, просто разжаловали и выгнали. И если остались его друзья, то месть их меня не слишком волновала. Сразу преследовать меня было опасно, первое время даже общий пресс за дерзкие высказывания, за помощь зэкам в написании жалоб ослабел. Боялись, что я сообщу, будто меня преследуют за замполита. А в дальнейшем? Кто его знает, что будет в дальнейшем? Зона! День прожил — скажи спасибо. Загадывать — зарекись.

Сегодня

Впервые я увидел гения, когда был на пике удачи. Я отслужил армию, поступил в университет на заочное отделение факультета журналистики, меня приняли в молодежную газету и много печатали. Я тогда внимательно относился к своей внешности, почти не употреблял алкоголя, пользовался успехом у девушек. И, как сын известного врача, вхож был в элитные круги нашего сибирского города.

Остро помню какое–то частное собрание. Там были второй секретарь горкома, молодой доктор наук из академгородка, прогрессивный химик, богемная «молодежь» разного возраста, ведущий актер драмтеатра, кто–то знаменитый из филармонии (помню лишь, что о нем шептались, будто он гомик), несколько журналистов — собкоров центральных газет, фотокор из АПН и я, скромный литраб из областной молодежки.

Да, еще были некий партийный узбек, гость горкома, француз из «Юманите», стоматолог из дружественной Польше и английский коммунист. В общем, публика подобралась достаточно пестрая.

Еще помню, что на мне были серый костюм из жатки, сшитый на заказ у модного портного, и умопомрачительные английские замшевые туфли под цвет костюма. Да, еще я, как представитель творческой молодежи, был без галстука. Мы тогда подражали иностранному напрочь виду Андрея Вознесенского, поэтому и костюм у меня был спортивного покроя, и под расстегнутым воротником нейлоновой черной (черной!) рубашки был повязан цветастый шейный платок.

Вот общаемся мы, фуршетным столиком пользуемся, на группки разбиваемся в общении. И появляется припоздавший гость. Его знает только хозяин — тот самый ведущий актер драмтеатра, в чьей огромной сталинской квартире, доставшейся ему от папы, генерал–майора авиации, мы и общаемся. И он ведет его из коридора в залу и громогласно, своим прекрасно поставленным бархатным баритоном вещает, что это его старый друг, ученый из Новосибирска.

Все смотрят на этого ученого из Новосибирска и не могут скрыть недоумение. Идет этакий Кащей в ГДРовском костюмчике за 75 рублей, в рубашке из Китая, в неуклюжих ботинках фабрики «скороход». Прическа у него невообразимая (мы тогда носили канадку), чуть ли не под горшок, а в руках парусиновый портфель образца 1932 года. Это в наш–то, просвещенный, 1966!

Посмотрели мы на него, позлословили деликатно, так чтоб он почти не слышал. Он, впрочем, и не услышал. Он почему–то сразу выделил химика, представился ему и они о чем–то начали увлеченно болтать.

Я не удержался, приблизился. Оказалось, речь идет о преобразованиях силициума в органической среде. Я сперва подумал, что сошлись два химика: один — модный, современный, а второй — чудак, недотепа. Но тут артист громко сказал кому–то, что его гость — светило среди новосибирских физиков.

Что ж, подумал я, физики могут знать и химию.

Тут к нашему кащею обратился англичанин. На плохом русском он спросил его о культурном отдыхе, который могут иметь сотрудники знаменитого академического объединения ученых сити Новосибирск?

Кащей мгновенно перешел на английский. Он говорил с изящной непринужденностью и так быстро, что я даже пару слов не разобрал.

Пока они с оживившимся англичанином болтали, обращая на себя внимание окружающих, химик сказал в пустоту:

— Надо же, совершенно без акцента…

Короче, этот гений не только свободно болтал на дюжине языков, он профессионально разбирался во множестве смежных наук, меня удивил глубоким знанием журналистики, литературы, и при всем при этом был любопытен, как сорока, и получал явное удовольствие от разговоров на свободные (для него — свободные) темы.

Теперь судьба свела меня с гением другого типа. Этот был типичным мизантропом. Чувствовалось, что груз знаний его угнетает. Вернее, не сами знания, а невозможность разговаривать с окружающими на равных, не упрощаясь.

Да и знания у него были более специфичными, не столь наукообразными.

Действительно похожий на щуплого подростка бегал он по комнате, устланной гигантским толстым ковром и… ничего не говорил. Нет, он говорил нечто беззвучное, взмахивая руками, жестикулируя гибкими кистями с длинными пальцами, выразительно играя мимикой сухощавого лица. Но звуки издавать не считал нужным, все равно слушателей достойных рядом не было.

Меня пропустили к нему на удивление простой. И охранники были как–то непривычно вежливыми. И понял он меня с первых слов. Понял, махнул рукой, чтоб я помолчал, указал на обширный бар, где были и закуски в холодильнике с прозрачной дверкой, и начал анонимный монолог и бег по залу.

Я некоторое время присматривался, потом достал сигареты, посмотрел вопросительно — он мгновенно кивнул, не возражая, и вплотную занялся чудо–баром. Я усмотрел там золотую текилу, ту самую водку из кактусов, которую следует пить с солью и лимоном. Ну и налил себе эту текилу не в худосочную рюмочку, а в нормальный бокал для фруктовых напитков. И без всякой там соли употребил сразу грамм сто. Крепко, весьма крепко! Но пьется хорошо, легко.

Из холодильника–приставки я вытащил заливной язык, горчицу. Особого аппетита так и не было, но кусочек заливного я все же заставил себя съесть.

Мой экспансивный «собеседник» прервал бег, уселся рядом, налил себе какого–то густого красного вина, отпил немного и начал высказываться:

— Сперва — спасибо. Я позабочусь о вас. Теперь детально. Вашу безопасность обеспечим простым отъездом. Хотите кого–нибудь взять с собой?

— Да нет, пожалуй… — действительно, кого мне было с собой брать? Витька, Васька, Наташу — воровку? Чужие существа, иные судьбы!

— Хорошо, в гостиницу лучше не возвращаться. Там остались вещи?

— Деньги. Доллары.

— Пустое, вам компенсируют любую сумму. Тогда подкрепляйтесь, через полчаса выезжаете. Если можно, поменьше вопросов. Все будет хорошо и комфортно.

— Странно, вам, казалось, о себе заботиться надо, а вы обо мне…

— Ничуть не странно. Вы просто не видите всю схему, в которую ваш визит внес логику. Теперь проблемы решаются легким изменением системы. Так что ваша роль весьма важна. А я не опускаю человеческую нравственность, как важный элемент судьбы, фортуны. Теория вероятности функционирует только при нравственных поступках, иначе линия жизни становится абстрактной. Впрочем, это мои проблемы, долго объяснять концепцию. Там, куда вас на время увезут, вы получите все, что захочется. Женщин там, другие услуги. Купаться будете, загорать. Хорошо. Отпуск. Ну и счет вам откроем на хорошую сумму. Думаю через недельку я все вопросы решу и вы сможете жить дальше без опаски и риска. Дикси.

Я напряг память и выстроил ответную латинскую фразу:

— Фортуна нон пенис манус лават.

— Не скажите, — оживился этот чудак, — вполне можно и в карман спрятать, и в руки взять. А вам, кстати, учиться надо, есть задатки активного мышления.

Я хотел сказать, что мне пора думать о хорошем участке в месте всеобщего отдохновения, но он уже вылетел из зала, оставив меня в полнейшей растерянности. Все это было настолько загадочно, алогично, что — мороз по коже. Чтоб как–то прийти в себя я вынужден был допить текилу и налить еще.

Вчера

Есть обаятельный аромат — в словосочетании «Русский бизнес». Русский бизнес — это нечто фантастическое, иногда он достигает высокой грани анекдота, иногда спускается в чисто российский маразм.

Русский бизнесмен отстаивает гигантскую очередь на ликероводочный завод. Берет там по госцене (если можно в России говорить о госцене), берет, следовательно по госцене водку, выходит и вечером, прячась от милиции по бутылке продает ее страждущим. Часам к 11 он заканчивает свою торговлю и с радостным лицом хватает такси, едет к дому, по дороге он вспоминает, что надо обмыть удачную операцию, покупает пузырь у такого же спекулянта как и он, мрачно выпивает его дома, хвастаясь перед детьми и женой своими способностями. Естественно, ему не хватает, он бежит или посылает кого–либо из родственников за следующей бутылкой. Пьянка продолжается двое–трое суток.

Второй вариант бизнеса. Два представителя этой формы предпринимательства покупают бочку хорошего вина и везут ее в соседний город, где можно его продать значительно дороже. По пути у одного из них возникает желание выпить один стаканчик.

— Я хочу выпить стаканчик, — говорит он товарищу.

— О, кей, — отвечает товарищ — Это деловое вино, в него вложены наши средства. Будь добр, заплати мне пятьдесят рублей и пей.

Тот выпивает стаканчик, выдав товарищу 50 рублей и сидит довольный, но у товарища в свою очередь возникает желание выпить стаканчик.

— Послушай, я тоже не отказался бы выпить стаканчик. — говорит он.

— Нет проблем, — отвечает товарищ, — 50 рублей и вино твое.

Пока они доезжают до того города, где хотели начать свой бизнес, вино в бочке кончается. Они долго чешут затылки, смотрят друг на друга удивленно и говорят:

— Это что же мы, за 50 рублей целую бочку выпили? Ай да мы!

Русский бизнес обладает чудесным свойством — он неистощим на выдумку, как все в нашей стране, он преломляется в кривом зеркале нашей российской действительности он приобретает такие сверкающие умопомрачительные грани, что не устаешь хохотать над ним.

И вот, представьте себе, что Верт меняет профессию. Это модно было когда–то: журналист меняет профессию. И вот сейчас Верт ударяется в бизнес. Представьте себе, что он приезжает в Балтийский или прибалтийский город, который стоит по своему географическому положению очень удобно: рядом Польша, рядом Германия, город, наконец, открыт для иностранцев, называется город и место где он находится «Свободная экономическая зона», но зона, она — штука привычная, особенно для Верта, который провел в зонах довольно значительное долю своей жизни, поэтому он и чувствует себя в этой зоне довольно естественно и должен быть в ней удачен. В этой зоне вдобавок ко всему у него куча родственников. Имеется у него знаменитый старший брат, у которого зимой снега не выпросишь и который к тому же по слухам весьма преуспевающий бизнесмен. Имеется в этой зоне у него семья: жена, дочки, причем он не успевает удивляться на своих дочек — так они быстро растут. Поздоровался, попрощался, снова поздоровался — дочки на 3–4 года выросли, но это естественно, прощается, он уходя в зону, возвращается с зоны- дочки не ждали его — росли. А дочки смотрят на папу вообще с удивлением — не меняется человек, какой он был, такой и есть, всегда улыбается, беззубой правда улыбкой, но во весь рот зато, от уха до уха. Всегда полон оптимизма, никогда у него нет денег и любит поддать. Золотой папа человек. Главное, как подарок на день рождения появляется раз в несколько лет.

Вот приезжает Верт в эту зону, одет он тоже весьма своеобразно, после долгих происшествий и приключений и поездок по стране. Он несколько опустился, на нем рваные джинсы, потертый свитер и какая–то полудетская куртка. На ногах тоже нечто разбитое, но кеды, тем ни менее, и даже с фирменными лейблами.

Денег у него ни гроша, доехал он сюда зайцем, сам удивляется как, но тем ни менее, не только доехал, но и бахнул в дороге не раз и идет в таком легком хмелю на квартиру к своей жене, к своим дочерям в гордой уверенности, что сейчас еще добавит (что, что, а на пузырь они ему найдут). Ну, естественно, встреча, охи, ахи (до проклятий еще дело не дошло ни с той ни с другой стороны), бутылка распита, отец с удивлением обнаруживает, что дочки хлещут водку на одном, так сказать, режиме с ним, только в отличии от него не так быстро пьянеют. Все закурили: жена, младшая дочь, средняя курит, ну, а старшая дочь от первого брака не курит и не пьет, она насмотрелась на маму, первую жену Верта, на маму–пьяницу и куряку. Она живет в Хабаровске, у нее своя жизнь, замуж вышла за хорошего, чистого парня, работает, зарабатывает достаточно солидные деньги на вредном производстве, ну а про папу вспоминает тепло, папа ведь ей когда–то и маму и всех заменил, памой был, хоть и не долгий срок, два года, но зато от души. Об этом мы еще расскажем.

Так вот. Наступило утро. Ну жена–человек умный, ученый, пока еще хозяин не проснулся, она не поленилась в магазин за пивом сбегать, несколько бутылочек поставила в холодильничек, а он просыпается и у него тоже условный рефлекс на холодильник. «Хоп, да, есть пиво, прекрасно,” — сразу настроение поднялось и планы появились. Но планы далеко не идут, надо к брату идти, а планы не позволяют, потому что, ну совсем с пустыми руками как–то к брату приходить не удобно, надо бы какие–то, как выражаются, «понты» пробить, какой–то блеф разыграть, ну и чисто в духовном плане не показать себя нищим, не показать себя опустившимся. Поэтому покопался наш Верт в шкафу, нашел кое–что из одежды, которая постоянно бросается за период совместной жизни в этой семье и сохраняется там, не пропивается и не треплется. Вид приобрел более–менее внешний, приличный. Денег нет. В доме нет денег. Жена на пенсию живет, дочки, ну, понемножку подрабатывают, там, на рынке мороженным поторговать кому–нибудь или еще чем, но это все копейки, гроши. Все на жизнь уходит. Жить в коммуналке еще дороже, чем жить в частной отдельной квартире. Но тем не менее углядел брошь симпатичную у жены. Янтарная брошь, ручная работа. Уговорил продать ее за пять марок. Так что к брату явился в достаточно приличном внешнем виде, довольно бодрый, да еще пять марок дал ему, так между делом, вот, мол, вез пятьсот марок, хотел дело начать, но, к сожалению, на уши поставили в дороге вокзальные воры. Оглянуться не успел, куртку унесли кожаную и все деньги вся валюта в ней была, осталось пять марок. Ну ничего, выкручусь. Ничего у брата не попросил, чтобы не вызывать у него излишних подозрений и, естественно, начал город обходить. Город обошел, осмотрелся, понял — деловому человеку в зоне есть где развернуться.

Сегодня

Много времени помощник этого странного гения на меня не потратил.

— …Наш хозяин — изобретатель. Как вы, наверное, почувствовали, гениальный. Он даже свою физиологию изменил. Спит, например два–три часа в сутки и вполне свеж. Отдыхает однообразно: сауна и дешевые шлюхи. Может часами медитировать. В его ведомстве ряд исследовательских лабораторий. Самые разнообразные темы. Лично работает над теорией вероятностей. Близок к практическим результатом. Его формулы после публикации обрекут на смерть все казино. Сами понимаете, какая за ним охота. Но он и к угрозам относиться, как к игре. Просчитывает варианты, строит схему и нейтрализует любую угрозу, обращает ее на противника. Принцип бумеранга.

Он подумал, сказал:

— Я лично считаю его самоубийцей. Но ему не прикажешь. В общем, вам об этом тревожится уже не надо. Хозяин благодарен и велел о вас позаботиться. Я собрал информацию, так что знаю о вас почти все. Хотя мне ваше прошлое безразлично. Моя задача — помочь вам с настоящим и будущим. Сейчас вы с охраной вылетите на небольшой западный курорт. Там пока тепло, купаться можно. Отдохнете, от алкогольной зависимости избавитесь. А потом мы с вами займемся построением нормальной судьбы. Если захотите, конечно. Вопросы есть?

Вопросов было множество. Задал я почему–то самый глупый и ненужный:

— Как это вы за полчаса навели обо мне подробные справки?

— Что может быть проще. Вас еще при входе камеры слежения запечатлели. Ребята ввели ваш фейс в компьютер, пробежались по банку данных… Что–то по вашей прежней судимости, что–то у Гбешников еще в тот журналистский ваш период, что–то у воров, они теперь тоже информатикой не брезгуют, что–то у медиков… Короче, выкладывайте ваше киллерское снаряжение, а то в самолет не пустят, и в машину. Вам большая честь, полетите на личном самолете Хозяина.

— А о снаряжении то откуда…

— Обычное сканирование при входе.

— А почему не изъяли? Вдруг бы я стрелять начал…

— В этом помещении современное огнестрельное оружие не функционирует. Я же сказал, что наш хозяин изобретатель, Гениальный.

Потом были машина, аэропорт, никаких проблем с таможней (греческий Кипр пускает русских без визы), частный самолет (реактивный ЯК), незаметный экипаж, два безликих охранника, небольшая дозаправка посредине пути; и через 2 часа в иллюминаторе показался очень синий спокойный океан, самолет начал садиться прямо в него, но потом оказалось что аэродром, больше похожий на лужайку у берега, примыкает к воде.

Это был забавный аэродром, без мощных зданий и ангаров с пристройками. Совершенно провинциальный, совершенной непохожий на взаправдашний. Такие аэродромы бывают в глухих районах Сибири, и садятся на них только кукурузники. Но тут в сторонке высились мощные «Боинги», последние «Туполевы», самолеты немецких компаний…

Мы прошли несколько шагов и оказались у таможенной стойки. Всего два окошко: в одно — толпа туристов от предыдущего пассажирского рейса, в другое — несколько человек, местные. Из служебной двери появился полный жизнерадостный человек в шортах и гавайке. Он взял наши паспорта, исчез за дверью ненадолго, появился вновь, продолжая сиять улыбкой:

— Вот и все формальности. Кипр, конечно, курорт провинциальный, но зато тихий. А вам как раз небольшой отдых требуется. Повидаете еще со временем и более пышные курорты.

Похоже он уже знал обо мне все, будто был знаком со мной с детского сада. (Впрочем, этого быть не могло, так как в детский сад я не ходил. Домашний ребенок. Что потом сильно мешало мне в юношестве).

Мы прошли игрушечный аэровокзал, вышли на площадь, заросшую пальмами и кактусами, прорезали шеренгу таксистов, таких же наглых, как и в Москве, (один охранник выдвинулся чуть вперед, второй шел немного сзади), остановились около шестидверного Мерседеса, шофер которого в форменной фуражке и легкой рубашке с погончиками сразу открыл заднюю дверь. Первый охранник подождал пока мы сядем, потом занял переднее сидение. Второй сел слева от нас.

Чудеса, начавшиеся около Краснопресненских бань набирали обороты.

— Рядом с аэропортом — Ларнака. Тут мы останавливаться не будем. Плохенький городок. Поедем в Лимассол. По местным понятиям — крупный порт. У нас там имеется несколько домиков на побережье. Вам понравится.

Жизнерадостный вел себя, как профессиональный гид. Вскоре я уже знал, что в древности на Кипр ссылали преступников, что поклоняются киприоты, в отличии от аборигенов основной Греции, только Афродите, что они христиане, что тут хорошая кухня, особенно из морепродуктов, что казино и проституция формально запрещены, но, естественно, процветают, что денежная единица тут на английский манер — фунт, который идентичен 2,7 доллара, но курс постоянно колеблется на ряд пунктов…

Дорога была гладкая, мотор работал бесшумно, из стереомагнитолы журчала восточная мелодия, сопровождающий журчал мне в ухо, в окне на фоне очень синего моря мелькали нарядные домики, утонувшие в яркой зелени растительности. Я подумал, что неплохо бы выпить чего–нибудь, у них в машине наверняка предусмотрен бар, но не успел озвучить желание. Ремни безопасности (к моему российскому удивлению на заднем сидение были эти ремни и меня убедили их пристегнуть) врезались в тело, где–то открыли сразу сотню бутылок шампанского, жизнерадостный гид доверчиво положил голову мне на плечо, его гавайка покрылась свежими пятнами характерного оттенка, дверь слева открылась, телохранитель буквально выдернул меня железной рукой на асфальт и подмял под себя.

Я перхал от боли в груди, хлопки пробок шампанского продолжались, телохранитель ерзал на мне, потом сполз. Я приподнял голову и увидел черный бок мерседесса с открытой дверкой, совершенно белое лицо охранника, который лежал на спине в позе типичной для манекенов. Инстинкт заставил меня забыть о боли и на четвереньках убежать с дороги в кусты. Кусты были колючие, но я не обратил на это внимания. Я заполз поглубже в эти колючки, развернулся головой к дороге и всмотрелся. В знойной тишине жужжало неизвестное насекомое. Сквозь кружево зелени дорога была видна частично, но и этого было достаточно. Две тойоты стояли около нашей машины, словно гончие около кабана. В них усаживались какие–то люди, главной примечательностью которых были короткоствольные автоматы в руках. Гончие тойоты развернулись и умчали. Жужжание стало громче, страшно было представить размеры такого насекомого. А если оно еще и кусается!

Но через мгновение до меня дошло, что это выли полицейские сирены. Они шли оттуда, куда мы ехали. Непонятно, стрельбы была очень тихая, ее не могли услышать на посту ГАИ, или как там у них это называется. В любом случае мне, наверное, надо выйти на дорогу и попросить помощи. Или подождать…

Вчера

…Я приехал в Биробиджан утром, позвонил по автомату. Не знаю, что уж я хотел услышать, но ничего полезного для себя и не услышал. Генерал убеждал выйти из подполья, просил о встрече, клялся в лояльности, а я гмыхал, кхекал, через шесть минут повесил трубку, вышел из деревянного здания почтамта и сел в скверике напротив, прикрывшись газетой. Мои подозрения оказались вполне логичными. Милиция появилась у почты через 15 минут. Вокзал был напротив. Я прошел через пути и сел на первый попавшийся поезд. А на следующей остановке сошел и сел на хабаровскую электричку. Колеса постукивали себе тихонько, я листал «Огoнек», ничего не предвещало беды. И только тогда, когда в вагон зашли с двух сторон люди в штатском с военной выправкой, я осознал свою ошибку. Оперативные возможности Серых Ангелов оказались выше, чем у привычной милиции, от которой я обычно убегал успешно.

Оперативники разъединились. Двое остались у выходов, двое пошли навстречу друг другу, проверяя документы, тщательно осматривая каждого пассажира. Я привстал, взглянул в открытое окно. Нет, боевиком я не был, в окно на ходу мне не выпрыгнуть. Я сел, чувствуя, как от страха становится горько во рту, как обильно потеет под мышками. Я не знал, что делать. Мой нехитростный маскарад будет сейчас разгадан.

Причудливая штука жизнь. Почему–то именно сей час она подбросила воспоминания о том, как я работал инструктором клуба служебного собаководства в ДОСААФ. Директрисой там была тренерша по гимнастике, престарелая экзальтированная особа, которая собак не любила и боялась. Учитывая, что клуб состоял из собаководов и подростков, начальница в свою должность не вписывалась. Сперва я относился к ней довольно равнодушно. Но когда престарелая гимнастка начала вмешиваться в служебные проблемы, возмутился. Последней каплей, источившей мое терпение, была поездка в Москву на соревнования. Начальница своей неуемной активностыо позорила команду.

Сам я вряд ли стал бы вмешиваться, портить женщине жизнь. Но ребят, с которыми работал, я любил. И ради них организовал письмо в ЦК ДОСААФ, затем предпринял еще некоторые ходы, и гимнастку уволили. Тут начались телефонные звонки с угрозами. В это время я снимал комнату, и хозяйка, взвинченная беспрерывными звонками, сделала мне замечание. Найти в Прибалтике, в центре города комфортабельное жилье трудно. Я взбесился: предлагал телефонным агрессорам встретиться, пообещав им, что с собой никого не при веду и не возьму никакого оружия, кроме нунчаков. Безрезультатно. Пришлось нанести ответный удар–гимнастка была предупреждена, что ее «умоют» кисло той, если она не угомонится.

Я до сих пор не знаю, по ее ли инициативе встретила меня вечером группа парней с явно агрессивными намерениями. Я возвращался домой, и метрах в десяти от родного подъезда мне преградили дорогу человек восемь. Они не стали сразу бить меня, а по–слободски начали задирать, цедя сквозь зубы ругательства. Я мгновенно «вычислил» вожака, изобразил заискивающий испуг, умоляя парней отпустить меня с миром. Я говорил, обращаясь ко всем, а смотрел только на лидера, стараясь в полумраке поймать его взгляд. Он ухмылялся, и я протянул ему свою правую руку, вроде бы в знак примирения.

Парень клюнул на эту уловку, а через секунду он уже взвыл от боли, ткнувшись лицом в асфальт.

● Скажи своим корешкам, чтобы отошли подальше, иначе выверну твою граблю вместе с лопаткой! Но «кодла» вроде и сама догадалась отойти на безопасное расстояние. Для меня, конечно, безопасное… Звонки после этого случая прекратились. В ту пору я увлекался самоанализом, и этот случай запомнил еще и потому, что вечером долго думал над тем, что испытывал острое желание вывернуть парню руку, но все же не сделал этого. Мною на какое–то мгновение овладело стремление вполне естественное восстановить справедливость, отучить хама нападать на беззащитного. Хотя бы единожды получив достойный отпор, хам, возможно, в будущем не станет проявлять такую нахрапистость, поостережется. Но потом я понял — не в этом дело.

Оказавшись лицом к лицу с явно недоброжелатель ной восьмеркой парней, я испугался. Может, для по сторонних наш испуг и незаметен, но самому перед со бой зачем душой кривить?

Так вот я, конечно, испугался. Но оказавшись, как говорят, хозяином положения, я прежде всего решил отомстить за свою слабость противнику. Если умеешь подавить в себе это чувство мести, то останешься чело веком. Бить лежачего — подло, конечно… Все эти мысли короткой вспышкой промелькнули в моем сознании, и когда один из оперативников протянул руку за документами, я вместо паспорта вынул револьвер.

● Сядь рядом! — приказал я тихо.

Оперативник не дрогнул ни одним мускулом на лице, хотя и слегка побледнел, но сел послушно. Видимо, он и его коллеги были определенным образом проинструктированы после звонка из Москвы.

● Объясни коллегам ситуацию, — продолжал я, уперев ствол нагана ему в бок.

● Эй!. — обратился к кому–то оперативник, между прочим, вполголоса. — Он меня «усадил»… В вагоне и без того было тихо, сейчас же тишина вообще словно сгустилась.

● Не подходить! — опять кому–то сказал оперативник. — Он меня пришьет.

● Так держать, парень, — поощрил я его сообразительность. — Скажи, чтобы все перешли в другой вагон. И пассажиры тоже!

Не прошло и минуты, а вагон был пуст. В тамбуре маячили обиженные рожи ментов. Держа оперативника под прицелом, я вместе с ним прошел в тамбур, расположенный против хода поезда.

Здесь я приказал:

● Беги к своим, время пошло, затикало!

Он спокойно пошел по вагону назад, а я открыл дверь тамбура и прыгнул, предварительно спрятав револьвер в карман. Упал удачно. Быстро встал и, прихрамывая, углубился в кустарник. Минут через пять вышел к дороге, засемафорил попутным автомобилям. Остановился грузовик. Шофер, приоткрыл дверку, я предложил:

● Стольник до Биробиджана, пойдет?

● Вполне! — согласился он, и через полчаса я был уже на окраине города, около небольшой пивнушки…

Сегодня

Полицейских машин было две. Они окружили пострадавшую машину точно так же, как «тойоты». Только на гончих они не походили: это были мощные «форды» яркой расцветки и по аналогии с животными они больше напоминали бульмастифов. Кроме людей в форме среди приехавших оказался и гражданский в шортах и футболке. Я уже собирался выйти, когда гражданский снял с пояса телефон и заговорил в трубку. Его слова моментально прервали мою попытку выйти. Он говорил по–русски.

Я слышал каждое слово. Слух, обострившийся в армии и бывший проклятием в «хрущевках», когда соседские разговоры мешали мне спать, оказался на сей раз спасительным. Этот фраер говорил обо мне. Он сказал, что на месте происшествия только четверо и что главного виновника (несомненно — меня) нет. Потом добавил, что киллера такого уровня взять нелегко. Потом некоторое время молчал, слушал собеседника. Потом сказал: «Слушаюсь», «Так точно». Потом повесил трубку на пояс и заговорил с полицейскими.

Он говорил, наверное, по–гречески, или на каком там они языке на этом Кипре общаются, не на киприотском же. А я думал о том, что чудеса приятные всегда переходят в чудеса неприятные. Противники гения оказались не такими слабыми, как мне их представили. Они достали меня у черта на куличках, не исключено, что они и гения уже достали. В любом случае мне следует вновь самому заботиться о себе. Может, забичевать на этом острове. Тут, наверное, русских бичей еще нет? А что, тепло, объедков, конечно, полно, туристы богатенькие.

Но шутки шутками, а что делать то? Ну отлежусь в этих колючках, пока уедут полицейские. Ну вернусь в эту, как ее — Ларнаку, мы, вроде, недалеко отъехали. А что потом? Языка не знаю, спрятаться тут не умею — не Россия… Хотя… Паспорт с визой у меня с собой, деньги, сколько там, имеются. А сколько, действительно? Не помню, но вроде долларов семьсот было в карманах. Еще ручка стреляющая сохранилась, на металлодетекторе во Внуково я ее на стол выложил вместе с часами и мелочью, на нее никто и внимания не обратил. Так что и вооружен я и не очень опасен. Попробую, не ползти же в лапы к этим чудакам — нанимателям. Тоже мне, нашли суперкиллера. И до сих пор, ведь, таким считают.

Я тихонько положил голову на мягкую траву и прикрыл глаза. От непривычно яркого солнца они побаливали. Болела грудь, пережатая ремнем во время резкой остановки. Хотелось пить. Не — выпить, а именно — пить. Простой воды. Холодной. А лучше — ледяного апельсинового сока.

В моей жизни, если как следует покопаться, было много чудес. Если те, прошлые, происшествия можно отнести к разряду необычного. Как–то на моих глазах лебедь врезался в провод. Я смотрел за его низким полетом и только подумал, что провода троллейбусные близко, как он на них напоролся. И упал буквально к моим ногам. И глаза закрыл, чуть вздрогнув, на моих руках. А я, как идиот, гладил его и качал, как ребенка.

Самое странное, почти фантастическое (или — мистическое) происшествие, которое до сих пор лежит около сердца горячим свинцовым комом, было в тот период, когда я, глотнув как следует зону, решил стать профессиональным мошенником. Мне в действительности чрезвычайно больно вспоминать эту девочку, вернее — ДЕВОЧКУ…

Вчера

…«Срочно требуется человек, умеющий смотреть за трудным подростком (девочка, 10 лет), на два года предоставляется комната в трехкомнатной квартире в г. Москве и прописка на весь срок работы». Причем адрес был указан хабаровский. И я, конечно, сразу по этому адресу поехал.

Спокойный мужчина с курчавой бородкой объяснил ситуацию. Ему еще два года работать в геологии, в основном, в Охотске и Магадане. Жена долго сопротивлялась, но, наконец, решилась переехать в Хабаровск. Взять же ребенка, учитывая, что работать придется больше в поле, в экспедициях, трудно, отдавать в интернат не хочется. Девочка очень самостоятельная» но со странностями, плохо сходится с товарищами, короче, — трудный ребенок. Вот и рискнули соблазнить кого–нибудь московским жильем. Хотя лично он в эту затею не верит.

Я сообразил мгновенно. Это была удача.

— Скажите, вы намерены платить за уход или сама комната является платой?

— Честно говоря, я и заплатил бы. Но мы рассчитывали на пожилую женщину…

— А явился пожилой мужчина, — прервал я. — Тут вот какая ситуация.

И я объяснил, что на пенсии, что подрабатывал менеджером от московской фирмы, что утомился и хотел бы пожить спокойно. И именно в Москве. И что есть возможность вступить в строительный кооператив столицы и через два — два с половиной года получить свою квартиру. Поэтому предложение является очень удачным, а так, как я по специальности учитель русского языка и литературы, то трудности ребенка меня не смущают.

Было рассказано о том, как после смерти жены я один воспитывал двоих детей, тоже девочек, как они звали меня памой, что означало папа–мама, о том, что девчонки выросли, повыскакивали замуж, что при шлось отдать младшей из них квартиру в Прибалтике. Было рассказано много интересного из жизни Верта — учителя, человека благородного, но увы, пожилого настолько, что пора подумать о собственном по кое, который мыслится почему–то в Москве. И уже через некоторое время бородатый геолог звонил в Москву и наставительно говорил жене о найден ном им чудесном человеке, учителе, в одиночку воспитавшем двух дочерей, пенсионере, участнике строительного кооператива в Москве, который, пока строится его дом, любезно согласился пожить у них и присматривать за Машей. Жене было напомнено, чтобы в Москве не задерживалась и сразу, после приезда Верта, летела в Хабаровск, так как он совсем тут одичал. Потом геолог жал мне руку, благодарил судьбу, по славшую меня к нему, а на намек о дороговизне кооператива, отнявшего у меня все сбережения, выдал единовременное пособие в пять тысяч рублей, пообещав высылать по три тысячи ежемесячно. Кроме того, геолог заверил, что на кормление и прочие нужды дочки деньги выдаст жена, и попросил не говорить о том, что взял на себя оплату моей любезности, так как жена может этого жеста не понять. Я улыбнулся ответно и никак не мог понять — кто из них откупается от дочки — жена или муж? Или оба? Сразу после операции я собрался в Москву. Операция прошла почти без боли, неприятно было только когда ломали переносицу. Легкие надрезы для подтяжки кожи прикрывались волосами, лицо уже сейчас изменилось значительно, после снятия швов оно обещало стать неузнаваемым.

Обклеенный марлевыми тампонами, я сошел с самолета в осеннюю Москву, доехал до улицы Кирова, поднялся на третий этаж невысокого дома, позвонил… Открыла дама в кимоно с драконами. При виде человека, лицо которого напоминало жертву безумных парикмахеров, она слегка удивилась:

— А вам, простите, кого?

— Тысячу извинений, — сказал я, — я так вас и представлял, шикарная женщина, право, завидую вашему мужу.

Квартира оказалась богатой. На стенах висели фар форовые миски, было много хрусталя, серебра, икон. Я вспомнил, что, выезжая из арендуемой квартиры в Хабаровске, смог продать только телевизор с холодильником, больше в квартире ничего не было. Правда, я и квартиру сдал какому–то военнослужащему, взяв деньги за год вперед. Я с юмором представлял встречу на стоящего хозяина с этим офицером. Свой фальшивый паспорт я выбросил и розыска по данным этого документа не остерегался. Когда подживут шрамы, у меня достанет времени найти очередной паспорт. Сейчас же я выступал под своим истинным обличием, будучи уверенным, что Генерал в Москве искать не будет. Сели за стол. Икра, коньяк, лимон…

— Как там мой? — спрашивает хозяйка.

Объяснил, что скучает ее благоверный, ждет. Намекнул, что так и лишиться можно муженька, в Хабаровске красивых дам много. Повторил свою историю опытного воспитателя девочек, пенсионера, будущего квартировладельца Москвы.

Рассказал об опыте развитых стран, где воспитатели–мужчины котируются гораздо выше женщин.

— Как же вы по хозяйству управляться будете? сокрушается дама.

— Ну, это просто, — уверенно ответил я. — Найму приходящую старушку, она и приберет и сготовит. А сам я подрабатывать буду в какой–нибудь школе, может, даже в той, где ваша дочка учится. Сейчас везде учителей нехватка. Следовательно, буду для нее вдвойне учителем — и в школе, и дома.

Все это у меня получалось так складно, что сам во все поверил, совсем забыв, что намеревался отсидеться, пока заживут шрамы и появятся новые документы. О деньгах я пока не беспокоился. Имущество и сдача в аренду чужой квартиры вместе с 5 тысячами геолога позволяли в ближайшие месяцы не слишком стеснять себя материально.

Мы обговорили еще какие–то мелочи, о том, что договор надо заверить у нотариуса, о прописке времен ной, но так, чтобы не потерял прописку основную в Прибалтике, о сумме расходов на содержание ребенка. И я, наконец, спохватился:

— Где же предмет нашего разговора, где бесенок этот?

— Ах, да, — зарокотала дамочка, — как же, как же. Действительно. Ну–ка, Маша, иди сюда. И вошла в комнату пацанка, стриженная под ноль, будто после суда, в застиранном бумазейном трико, пузырями на коленках, тощая, нескладная, как щенок до га, пучеглазая, с большими ушами. Стояла она, косолапя ноги в старых кедах, стояла на шикарном паласе среди всего этого хрусталя, мебели стильной, смотрела исподлобья.

Елейным голоском заговорила мамаша:

— Что же ты, Машенька, опять старье напялила.

Сколько раз я тебе говорила, что девочка должна хорошо и красиво одеваться! И я вижу, что ты опять подслушивала. Ну ладно, подойди к дяде, поздоровайся. Девочка продолжала стоять молча и зло. И я по чему–то смутился.

— Побегу, — сказал я, — вещи надо забрать из камеры хранения, то, се. А завтра с утра займемся юридическими формальностями.

Я почти выбежал на лестницу. И пока спускался, перед глазами стояла девчонка, стояла посреди комнаты, трико на коленках светится, вздулось, кеды носка ми внутрь.

Формальности заняли два дня. У дамочки всюду оказались знакомые, так что на третий–день мы с девочкой проводили ее на самолет и вечером ехали в так си по ночной Москве домой.

Девочка сидела с шофером, а я на заднем сиденье смолил сигаретку, подставляя лицо сквозняку из окна. Передо мной болталась стриженная голова с большими ушами. Берет съехал на ухо, того и гляди, свалится. Я хотел. поправить, протянул руку, а девочка, не обернувшись, не видя моего жеста, вдруг дернулась, стукнулась лбом о ветровое стекло.

«Ну и шальная, — подумал я. — Били ее, что ли?»

И отметил реакцию, как у зверя.

Ничего я не сказал, а руку опять протянул. Девочка повернулась, вернее сказать — извернулась и тяпнула меня зубами за палец. Долгие годы общения с собаками выработали у меня привычку никогда в случае попытки укуса рук не отдергивать. Точно так же я поступил и сейчас. Даже вперед руку немного подал. Выплюнула девчонка палец, посмотрела своими зелеными буркалами, молчит.

— Берет хотел поправить, — сказал я. — Поправь сама.

Поправила, еще раз посмотрела на меня, а я палец платком перевязываю, до крови прокусила, чертовка Как раз мимо аптеки ехали. Я попросил шофера остановиться, сунул девчонке деньги:

— Сходи за йодом, надо прижечь, а то нагноится.

Взяла молча, пошла в аптеку. Сквозь стекло витрины было видно, как она чек продавцу протянула и пальцем указала. Вышла, в одном кулачке сдача, в другом — йод.

Я прижег палец, сморщился. Обратил внимание, что она подсматривает за мной, подмигнул. Она так резко отвернулась, что если бы у нее были косички, они хлестнули бы меня по лицу…

Сегодня

Не знаю, зачем и почему в самые неприятные моменты своей жизни мне вспоминается прошлое. Будто связь тут какая–то имеется, могущая выручить? Но никакой связи между ноющим прошлым и опасным настоящим не усматривалось. По крайней мере, я пролежал неподвижно нужное время, и «форды» уже умчали. Еще раньше уехала скорая, увозя тела моих сопровождающих.

Я с трудом встал, меня шатало, голова кружилась. Я не устоял на ногах, очутился на четвереньках, вырвал желтой, горькой слизью. Солнце тут, в отличие от Москвы, такое же опасное, как недавние убийцы. В больницу бы мне.

Я вновь выпрямился, покачался на неустойчивых ногах, вышел к шоссе. Как там у них, капиталистов, попутку останавливают? Пальцем, кажется?

Я поднял большой палец вверх. Да, правильно.

Я сунул нос в приоткрывшуюся дверцу «фиата»:

— Эскьюз ми, Ларнака?

— Сиддаун, плиз, — сказал чернобородый водитель.

Что ж, первый контакт с иноземцами начался удачно. Слов двадцать на английском я со школы в памяти сохранил, будем надеяться, что их мне хватит. Особенно при содействии международного языка жестов. Куда же мне затыриться? В отель — опасно, они быстро прошерстят такие приметные места. Пансионаты тут должны быть, читал я про такие частные гостиницы. Но и в них проверку можно провести быстро, как и в отелях. Обзвонят, узнают, кто останавливался в ближайшие сутки, пораспрашивают, высчитают наиболее близкие варианты, а потом объедут, чтоб убедиться лично.

Так, проституция тут официально запрещена, но процветает. Значит должны быть и русские девчонки, в этом бизнесе нигде в мире без русских не обходится. Вот это мне лучше всего на пару дней подходит. Главное — выждать и сориентироваться.

Что этот грек у меня спрашивает, интересно? Впрочем, что тут интересного: интересуется, где меня высадить. Будто я знаю — где. Как же по–английски «такси»? Шут его знает, как. Во, бус — это, скорей всего, автобусная стоянка. Там и таксисты должны быть.

— Бус, плиз. — Не понимает, фраер бородатый. — Финиш кар бус. — Вроде понял, кивает. — Я, я, то есть: йес, йес. Сенк ю, сенк ю вери матч. — Уф, ну и дела! Полиглот из меня, прямо скажем, — хреновый.

Я вылез в раскаленную улицу, которая после кондиционера «фиата» показалась мне адовой лужайкой около стационарных печей для грешников. Что–то этот навес меньше всего напоминал автобусную стоянку. Но таксисты тут имелись. Странно, они что — все на «мерсах»?

— Эй, хлопцы, кто по–русски умеет? Ду ю спик рашен? Ты? Немного? Ну хорошо, мне бабу нужно, русскую шлюху. Ну, как бы тебе объяснить, интердевочку. Тьфу, черт нерусский, вумен рашен путана, — и я выразительно показал чем должна заниматься нужная мне рашен вумен.

Таксисты радостно заржали. Действительно, самый международный язык — это похабные жесты. Я сел в прохладное чрево «мерседесса». Общительный шофер лопотал нечто на смеси английского и греческого, изредка вставляя русские слова. Этим его знание великого и могучего ограничивалось. Пока мы ехали, мне удалось узнать, что: трам–трам–трам–хорош вумен–трам–трам–рашин гуд–трам–трам–много мани рашен–трам–трам-Горби вери гуд–трам–трам–рашен биляд хорош. А я то, интеллигент, интердевочка, шлюха… Материться надо тут почаще, вот и не будет проблемы языкового барьера.

Вчера

…Первое же утро после отъезда ее матери началось с происшествия. Меня разбудил страшный грохот, я соскочил с кровати и не сразу понял, где нахожусь. Когда же понял — выскочил на кухню и увидел девчонку у груды белых осколков. Она была в одних трусиках, таких же дешевых и застиранных, как трико, в кедах на босу ногу. Тощая, угловатая, больше похожая на деревянного человечка, она стояла в своей обычной позе: ступни носками внутрь, руки чуть согнуты в локтях, взгляд исподлобья.

— Не самый лучший способ будить, — сказал я грустно. — Впрочем, эту вазу ты правильно грохнула, я вчера чай пил и все боялся, что она мне на голову сыграет.

Я вернулся в комнату и осмотрел свое новое жилище. Комната большая, светлая, две кровати: одна деревянная — моя, вторая узкая, железная — для девочки. Шкаф с детскими книгами, многие зачитаны. Письменный стол, торшер у моей кровати, бра — у нее.

Комод.

Я выворотил нутро комода. Две смены постельного белья для меня и для нее, куча платьев, колготок, брючек, кофточек, прочего барахла. Что ж она, дурочка, так плохо одевается? Из–за вредности? Кукла–чебурашка привлекла мое внимание, я рассеянно взял ее в руки.

— Положи! — сказала девчонка.

Я поднял голову. Она стояла в дверях и зло смотрела на меня. Голос у нее был резкий, каждое слово выговаривалось будто по отдельности.

— И пожалуйста, — равнодушно сказал я, кладя игрушку на место. — Жадина!

Мылся я с наслаждением, потом заправил постель. Когда она ушла на кухню, заглянул в комод. Чебурашки там уже не было. Я приподнял ее матрасик — Чебурашка лежал там.

— Не трогай, — сказала за моей спиной.

— Тогда заправляй постель сама, — сказал я невинно, — я думал, что ты не умеешь.

Она, кажется, поверила. Но с места не тронулась, пока я не отошел. Она вообще старалась выдерживать между нами дистанцию.

Я сел в сторонке и смотрел, как она заправляет постель. Делала она это умело, но небрежно.

— Куда пойдем кушать? — спросил я.

Она ничего не ответила.

— Хочешь в ресторан?

Молчание.

— Тогда давай поедем в зоопарк, там и поедим на ходу пирожков, мороженого? Только оденься по–человечески, а то всех зверей напугаешь.

В джинсовом костюмчике она выглядела приличней, но все равно походила на маленького уголовника. А в зоопарке долго стояла около клетки с волками…

Прошло три дня. Я долго читал на кухне, потом лег, наконец. Не успел задремать, как меня начали теребить за плечо.

— Слушай, вставай, вставай скорей.

— Ну-у, — протянул я, — что случилось?

— Ну, вставай же, скорей вставай.

— Что случилось, в этом доме? — я с трудом сел и вытаращился на Машу. — Что случилось в этом доме, чадо?

— Надо ехать к волку. Скорей!

Я взглянул на часы. Пять.

— В такую рань зоопарк закрыт.

— Надо ехать. Надо. Скорей!

— Бог ты мой, — я начал одеваться. — Я пони маю, что волк вызвал тебя по рации, но при чем тут я? Я не давал ему никаких обязательств и пакт дружбы не подписывал…

Я посмотрел на Машу и прервал свое шутливое бор мотание. Одно то, что она снова была в своем уродливом трико, говорило о серьезности ее намерений. Я ведь с первого дня заметил в ней некую странность, что–то похожее на посетившее меня в трудное время откровение с живыми. Иногда я только собирался что–то сказать, сделать, а она уже реагировала. Иногда мучительно страдала: от чего–то, происходящего за пределами моего сознания. В зоопарке звери при виде ее вы ходили из сонного транса и чуть ли не вступали с ней в беседу. Она же разговаривала с ними на каком–то птичьем языке и они ее, вроде, понимали. Я думал обо всем этом сквозь дремоту, отрывочно и не заметил, как мы приехали, вышли из такси, а Маша уверенно, будто бывала тут сотни раз, провела меня по Красной Пресне, потом каким–то двором скользнула в щель железной ограды.

Я протиснулся за ней, а она уже почти бежала, дыхание ее не изменилось, что я отметил мельком, и вот она бежала уже, мелькая стертыми подошвами, дышала так же тихо и ровно, а я бежал за ней, стараясь делать это бесшумно, и тут она остановилась, я легонько налетел на нее, затормозил каблуками и заглянул через колючую макушку.

Под кустом лежал на боку волк. При виде нас он заскреб задними лапами, перевалился на живот, нелепо расставив передние; трудно поднял голову.

— Ты стой, — сказала Маша шепотом, — ты стой тут, не ходи.

Она легко как бы перетекла вперед, присела рядом с волком, положила руку на зубастый череп и стала что–то бормотать на птичьем языке. Волк расслабленно откинулся набок, закрыл глаза, вздохнул..

Маша тоже закрыла глаза.

В полной тишине они походили на серое в сумерках рассвета изваяние — девочка и зверь. Неожиданно Маша вся изогнулась, напружинилась, скрючила пальцы, стала походить на зверя больше, чем безвольный волк.

Я вскрикнул. Маша душила волка. Все тело ее извивалось, колотилось, лицо посинело, глаза по–прежнему были закрыты.

Я стоял неподвижно. Я оцепенел.

Волк последний раз дернулся и затих. Маша отвалилась от него, как сытая пиявка, ватной игрушкой рас кинулась на траве. Веки ее дрогнули, блеснули белки. В этот же момент открылись веки волка. Стеклянные мертвые зрачки…

Я сел на траву. Вокруг все еще стояла тишина, в следующий момент она рухнула и в уши мне ворвался разноголосый гвалт зверинца.

Я передернулся, отгоняя кошмар, посмотрел, будто хотел запомнить, на два тела: теплое живое и теплое мертвое, поднял Машу на руки и, запинаясь, пошел к выходу.

Я совсем забыл про лаз в заборе, вышел через главный вход, причем сторожа мне почему–то открыли, не спросив ни о чем.

Дома я положил Машу на кровать и долго сидел рядом, щупая пульс. Пульс и дыхание были ровны ми — девочка крепко спала.

Постепенно я успокоился, накрыл ее одеялом, вы шел на кухню. Больше всего я нуждался в стакане водки.

Постепенно мысли мои начали упорядочиваться, и утром рано я позвонил в зоопарк, чтобы уточнить од ну из этих мыслей.

«Да, — ответили мне из дирекции, — один из вол ков найден возле вольера. Сдох, скорее всего от удушья. волк очень старый…»

Какой–то кубик моих догадок стал на место. Я знал, что стая иногда убивает или изгоняет умирающих животных, что этот рефлекс иногда проявляется и у домашних… Я сам видел, как к сбитой машиной дворняге подбежала другая, оттащила ее с проезжей части, лизнула, а потом схватила за горло и задушила. Что это? Гуманность природы для того, чтобы сократить время предсмертных мук?

Но если это так, то я живу не со странной девочкой, а с животным, или с самой Природой, которая в моих глазах может быть и доброй, и безжалостной. С одинаковым равнодушием. Ибо знает, что творит, ибо далека от нашей надуманной морали. Так, или примерно так, рассуждая, я зашел в комнату, убедился, что Маша спит спокойно. Глядя на ее мирное личико, я никак не мог совместить эту Машу с той, в зоопарке.

В конце концов я прилег рядом с ней поверх одеяла и незаметно заснул.

Снились мне всякие кошмары: змеи с человечески ми головами, говорящие крокодилы, русалки с кошачьими мордочками. Вдруг появился волк и спросил Машиным голосом, как меня зовут.

— Я открыл глаза: Маша теребила меня за плечо.

Стояла сбоку и смотрела на меня зелеными глазищами.

— Я есть хочу, — сказала она и засмеялась. Я впервые услышал ее смех. Он был хорошим — легким, светлым. — Очень хочу, — повторила она, и я уди вился множеству перемен. Речь потеряла отрывистость, лицо стало подвижным, глаза распахнулись. Глубина их — почти океанская, цвет не был постоянным, менялся с каждым мгновением.

— В зоопарк поедем? — спросил я осторожно.

— Зачем? — удивилась она.

— Тогда поедем в ресторан, — сказал я. — Мне лень готовить…

Сегодня

На первый взгляд это было обыкновенное кафе. Таксист о чем–то переговорил с официантом, наверное он имел долю за каждого клиента, улыбнулся мне на прощание, сказав, что «рашен биляд вери матч», получил свои десять долларов и свалил. Меня пригласили за столик. Из какой–то внутренней двери выпорхнули три «ночные бабочки» с откровенно рязанскими лицами и запустили в меня пробную фразу на английском.

— Хорош спикать, девочки, — сказал я. — Садитесь, дело есть.

Не прошло и минуты, как на столе появилась родная русская водка (шампанское заказывать я отказался категорически, попросив меня не раскручивать преждевременно), девочки приняли посильное участие в ее уничтожение, а я объяснил, что хотел бы снять одну на пару суток, но в ее «хаузе».

Видно было, что российские профессионалки никак не могут определить мой финансовый статус. На нового русского я определенно не походил, но и в облик скромного туриста не вписывался. На прямой вопрос я, чтоб не нагнетать таинственность, которая — известно — ведет к сплетням и байкам, ответил, что я — журналист, но развлекаться вынужден инкогнито, а то не выпустят больше за рубеж.

— Перестройка перестройкой, — сказал я, — а партийные догмы все еще сильны. Особенно в журналистике.

Девочки не возражали. Мы разыграли ту, которая пойдет со мной, разыграли старой детской считалкой: «На золотом крыльце сидели…», девочки объяснили, что своей хаты у них отдельно нет, живут у хозяина все вместе, но Валя снимет жилье в частном секторе (у них тут тоже есть домовладельцы, не желающие покупать патент на сдачу жилья и платить налоги).

Зашел основной вопрос — плата. Я торговался, как старый еврей на Привозе. И, похоже, произвел этим самое благоприятное впечатление. По их понятиям служащий российской газеты не может быть богатым. Сошлись на 120 долларах в сутки. Я заплатил за двое, сказав, что это «пока», а там, как понравиться. У меня, мол, пять дней есть отгула. Деньги забрал хозяин. Девочки перевели его тираду, что подарки и чаевые остаются на моей совести. (Я спросил у совести, совесть не ответила). Мы отчалили и через несколько кварталов, когда я вновь начал ловить воздух как рыба, вошли в уютный приземистый домик, похожий на большую глиняную мазанку. В этом домике без всяких кондиционеров было прохладно.

— Двадцать баков для тебя не много за жилье? — спросила Валя.

— Нормально, — ответил я. — А мы тут одни будем?

— Хозяйка в другой половине живет, отдельный вход.

— Ну давай, — я протянул ей 50 долларов.

Она зашла к хозяйке, вернулась с ключом. В моем распоряжении оказались две комнаты: спальня и зал. Зал был разделен широким барьерчиком.

— Это кухня на европейский манер, — сказала Валя. — Тут две туалетных комнаты, очень удобно, в каждой имеется душ. Готовить сами будем?

— А ты умеешь?

— Мы с девочками сами готовим. Иначе дорого выходит питаться. Хотя есть и дешевые кафушки, с одним хозяином и парой столиков. Там за пару фунтов можно покушать. Ты, как я поняла, в деньгах стеснен?

— Да, Валя, задерживают мне перевод из России, поиздержался.

За разговором Люся прошла в спальню, вынула из стенного шкафа чистое белье, расстелила.

— Сразу к делу? — спросила она, расстегивая блузку.

— Нет, — сказал я, почти испуганно, — потом.

Меня сейчас самого можно было использовать, полутруп, а не мужик. Мне бы помыться и поспать…

— Валя, — сказал я, мне бы помыться и поспать. У меня сегодня был очень тяжелый день. А ты сходи на рынок, куда вы тут ходите, купи что–нибудь на ужин. Вина купи, тут, говорят, местное вино хорошее, виноградное. А то водка по такой жаре не идет. Ты не обижайся, ладно?

Она посмотрела на меня внимательно. Очень у нее старые были глаза, хотя на вид ей не больше двадцати. Повидала, видать, девчонка всякого. Я чувствовал, что она хочет задать вопрос, но она удержалась.

— Спи, конечно, — сказала она. — А насчет обид, так я наоборот довольна. Ты меня от работы освобождаешь. Мы обычно такое клиентам не говорим, но ты, я вижу, мужик тертый, все понимаешь.

— Да уж, — сказал я. — Спасибо. Сенк ю.

Вчера

Мы поехали в маленький кооперативный ресторанчик, в котором из–за высоких цен почти не бывает на рода. Метрдотель подвел нас к тучному полковнику, еще не сделавшему заказа. Толстяк оживился.

— О, вы с дамой! — засюсюкал он. — Прошу, прошу! А то я тут в одиночестве…

Я чопорно поклонился, а он продолжал разглагольствовать:

— Соскучился, знаете ли, по столице–матушке, по звону ее, шуму. Специально по дороге к морю завернул погурманствовать.

«Э-э, — подумал я, — неплохой гусь, жирный. Может, он в карты любит?»

— Дочку решили побаловать? — не унимался полковник.

Я хотел ответить, что это моя племянница, но Маша опередила:

— Да, это мой папа. И мы тоже скоро едем к морю.

— С Дальнего Востока, — пояснил я, — в отпуск.

Полковник привстал:

— Дронов Петр Яковлевич.

— Очень приятно, Дживелегов Владимир Михайлович. А это Маша.

— С супругой?

— Я вдовец.

Я сказал это и покосился на Машу, заранее почему–то зная ее реакцию.

— Да, — сказала она невозмутимо, — наша мама давно умерла, я ее не помню вовсе.

Полковник сделал вид, что знаком с тактом.

— Извините, я не знал… — Он потер ладони при виде официанта. — Что будем пить?

Я посмотрел меню и передал Маше:

— 3 аказывай.

Она спокойно отодвинула коленкоровый буклет:

— А зачем читать? Я и так знаю, чего хочу: жареную картошку и мороженое.

Все улыбнулись. Я сделал заказ и добавил для Маши кофе–гляссе и бульон.

Первый тост полковник поднял за Дальний Восток.

Сам он, как я понял, служил недалеко от Норильска. Впрочем, о службе он не распространялся, но зато вы давал грубоватые солдатские истории, смачно ел и пил. Я все подливал ему, а сам хитрил: то вылью бокал в цветочную вазу, то только пригублю. К концу трапезы полковник изрядно окосел, мы немного повздорили, кому платить за стол, поймали частника и решили кататься по Москве.

Маша уселась рядом с шофером, а я «случайно» обнаружил в кармане нераспечатанную колоду карт. Я, кстати, действительно забыл про эту миниатюрную, особым образом «заточенную» колоду в пиджаке, так как давно не надевал костюм.

— О-о, — сказал я, — как же это я забыл? Купил

— вчера на Арбате, незаменимая вещь в дороге.

Дальше начиналась голая техника. Вскоре бравый воин забыл и про Москву, и про море. Шофер попался понимающий, крутил нас по Садовому кольцу, все шло тип–топ, но Маша вдруг закапризничала.

— Домой хочу, — тянула она с настырной монотонностью.

— Ну, поедемте к вам, — сказал полковник. Он отдал уже больше двенадцати тысяч и ему не хотелось прерывать игру.

В мои же планы не входило знакомить «партнера» с местом нашего жительства.

— Маша! — одернул я девчонку. — Ты что, подождать не можешь?

— Домой хочу, — продолжала ныть она.

Я разозлился:

— Тебя в пять утра ни с того, ни с сего потянуло вдруг в зоопарк. И я поехал с тобой — без звука! А тут ты зауросила… Может, в туалет тебе захотелось?..

Маша, вздрогнув, обернулась — взгляд ее был жестким:

— Хочу домой!

Ее «планы» меня тоже не устраивали: рядом сидел крупнокалиберный, в смысле кошелька, «лох», которого можно было еще доить и доить, а тут — «домой!»

— За каким чертом?! — взбесился я. — Дома вол ков нет, душить некого…

Я даже не успел пожалеть о последней своей фразе: на полном ходу дверь распахнулась, и ее маленькую фигурку прямо–таки вырвало из салона в темноту. Отвратительно завизжали тормоза, мы с полковником едва не вылетели через ветровое стекло, но мне показа лось, что я выскочил наружу прежде, чем машина остановилась. Я метнулся в ту сторону, где по всем пред положениям должна была «приземлиться» Маша, и тут вдруг увидел ее, стремительно убегающую в сторону чернеющей вдоль дороги рощи. Это было невероятно, уму непостижимо, но девчонка, по всей видимости, да же не ушиблась!

Какая–то ночная птица, хлопая крыльями, улетала вслед за девчонкой. День этот начинался сумраком не постижимости и заканчивался точно так же… Сзади мне сигналил таксист, светя фарами, но я все дальше и дальше углублялся в рощу, пока меня не остановил какой–то тонкий и многоголосый писк, раздающийся, казалось, прямо из–под моих ног. Это были мыши, сонмище мышей, серой лентой перетекающее через рощу и вызвавшее у меня оторопь липкого страха. В полном смятении я сделал несколько шагов и вдруг услышал, что позади кто–то грузно ломится через кусты.

— Ну, как? — вывалился на поляну полковник. — Как это она? Не расшиблась? Мы вроде тихо ехали, я не заметил как–то…

Он не заметил! А я заметил: машина шла со скоростью под сотню километров.

— Маша! А–у–у! — вдруг зычно, как на плацу, за орал полковник, и девчонка появилась перед нами, как из–под земли — тихая, строгая.

Она молча обошла нас и зашагала к машине, и я обратил внимание на то, что под ее ногами ни разу не хрустнула ветка, а за ней оставались узкие следы, почему–то серебристые на темной траве… Около подъезда нашего дома полковник, не выходя из машины, заискивающе попросил:

— Может, еще поиграем, а? Выпить купим?

Не попрощавшись и не обернувшись на его голос, я пошел в подъезд…

В квартире я захотел курить, пошарил по карма нам, вытряхнул табачную пыль. Идти в гастроном за сигаретами очень не хотелось.

— Ты мой брат, — сказала Маша. Она стояла в прихожей, смотрела, как я чертыхаюсь. — Ты мой брат, наверное. На!

Она протянула мне на ладошке пачку «Примы».

— Спасибо, — буркнул я, — вы очень предупредительны, сестренка.

Сегодня

Я скатился с этой, весьма удобной кровати, как ошалелый. Сон, похожий на кинофильм абсурда, мгновенно лишил меня сна. Понимаю, как нелепо звучит эта фраза: сон лишил сна, но дело было именно так. Полоса чудес продолжалась уже потому, что такие сны нормальным людям снится не могут. Только шизикам и соратниками белой горячки. Но у меня, вроде, симптомов диллериума не наблюдалось. Я в период бичевания был один раз в этой стадии, так что могу сравнивать. Тогда меня связали и двое суток не развязывали, отпаивая маленькими порциями водки. Подобное подобным. И я ничего не помнил, выпали эти дни у меня из памяти.

Этот сон был похож на кино отчасти еще и потому, что я в нем как бы участвовал и не участвовал. То есть, я одновременно наблюдал за главным героем этого кино — Фотографом, и в то же время отчасти был им. Его чувства и воспринимал через себя, как высоковольтные разряды.

В данный момент я испытывал сильнейшее желание записать этот сон. Мне казалось, что не сделай я этого — случится нечто плохое.

Но в этой квартирке не было ни бумаги, ни карандаша. Отправиться за покупками самостоятельно я не решался; слава Богу, что уже пришла Люся. Я не дал ей даже выложить покупки, забрал пакеты и послал за писчими принадлежностями. Она пошла, бормоча, что ей всегда попадаются психи вместо нормальных клиентов.

А я, наскоро засунув пакеты в холодильник, сел в угол, стараясь не отвлекаться и не расплескать этот киносон.

Обреченный Фотограф ходил по серой обыденности и вместе с ним продолжал замкнутое движение и я, будто не было за стеной жгучего южного солнца и тучных пальм.

… В 8–25 зазвонил телефон. Фотограф в это время безжизненно смотрел в угол потолка, где безучастно отдыхал тучный паук. Звонок повторился.

Фотограф медленно перевел взгляд на покрытый толстым слоем пыли аппарат.

Убедившись, что источником звука является именно этот телефон, Фотограф

потянулся к трубке и, прежде чем услышать голос в ней, услышал звук упавшего стакана. Этот стакан был заботливо оставлен на тумбочке с телефоном вчера вечером и содержал более ста грамм водки.

Несчастье со стаканом заставило фотографа резко схватить трубку и

рявкнуть: какого, мол, черта надо? на что трубка отреагировала довольно

таки индифферентно:

● Здравствуйте.

● Ну, и! — продолжал рычать Фотограф.

● Я говорю, здравствуйте.

● А я говорю, какого черта надо? — и Фотограф почувствовал нестерпимый

зуд под мышкой.

В трубке раздался надсадный кашель.

К зуду прибавился мерзкий запах изо рта и явственные позывы к рвоте.

Сморщившись, Фотограф сменил тон.

● Вы, собственно, кому звоните?

● Вам, — последовал лаконичный ответ.

● А вы не ошиблись? — умоляюще спросил Фотограф.

Ответа он уже не слышал, ибо нечто скользкое и противное выплеснулось наружу и Фотограф, выронив трубку, сделал спину дугой.

Спустя минуту он выпрямился и тупо уставился на телефонную трубку, что–то

клокочущую в зловонной луже. В этот момент с потолка упал кусок штукатурки и в туче брызг приводнился рядом с трубкой, которая от неожиданности затихла.

День начинался скверно. Фотограф покорно утер лицо и подумал, что хорошо

бы умереть.

Мысли о смерти смешались почему–то с мыслями о том, что пора бы, наконец,

сменить носки. Он нагнулся, стащил носок, понюхал, вздохнул и снова натянул его на ногу.

Неожиданно на лице Фотографа появилась гримаса беспокойства. Он вскочил,

схватил пиджак с вешалки и тщательно обследовал содержимое карманов.

Но в них ничего не содержалось. То, что в нагрудном лежала завернутая в

тряпочку луковица, радости у искателя не вызвало. И все же он решительно

встал и засеменил в столовую.

Буфетчица, завидев его, опрокинула бутылку в стакан и, наполнив его, замерла с бутылкой наготове, чтобы наполнить вторично.

● Позже рассчитаюсь, — заискивающе сказал Фотограф, опорожняя посуду, и

устремился к выходу с видом чрезвычайно занятого человека.

Вскоре он уже заходил в фотопавильон, где его поджидал клиент. При виде

этого клиента Фотограф остановился в нерешительности. Клиент же при появлении Фотографа встал со скамьи и радостно помахал ему рукой.

Смущение Фотографа при виде клиента объяснялось очень просто: на сей раз

перед ним стоял обыкновенный Черт, покрытый густой шерстью зеленого света. Глаза его были прозрачные и без зрачков.

Фотограф плотно зажмурился. Открыв глаза он обнаружил, что Черт открыл

рот и произнес следующее:

● Извините, я вас уже полчаса поджидаю. Я вам звонил, но вы, наверное,

плохо себя чувствовали?

Фотограф воровато огляделся и решил не обострять отношений с галлюцинацией.

● Что вам угодно? — пролепетал он.

● Мне необходимо сфотографироваться.

● Что ж, — обречено сказал Фотограф, — этого следовало ожидать.

Проходите.

Он включил осветители, вставил в аппарат свежую кассету и грустно спросил:

● Как будем сниматься?

● На паспорт.

● На паспорт!

● А что вас удивляет? Все должны иметь паспорт.

● Да нет, я не против. На паспорт, так на паспорт.

Фотограф снял колпачок с камеры, фиксируя выдержку, надел его и закрыл

кассету.

● С вас 50 копеек.

Черт протянул десятирублевую купюру.

● У меня нет сдачи.

● Да бог с ней, сдачей, батенька вы мой. Мне бы фотки побыстрее.

● Завтра утром.

● Это точно?

● Да, конечно.

Черт поблагодарил и удалился, пряча квитанцию. Куда он ее прятал,

Фотограф так и не разглядел. И как–то расплылось в его памяти — был ли

Черт во что–либо одет. Но деньги были реальные. Фотограф уныло запихало

их в карман и спустился к приемщице.

● Нет, — ответила приемщица, — к вам кроме мужчины в зеленом плаще никто

не проходил, я не могла не заметить.

Сомнений в том, что к нему приходила тетушка «Белая горячка» не оставалось. Следующим в очереди должен был быть дед «Кондрат», после визита которого сослуживцы скажут скорбно, что Фотографа кондрашка хватила.

Фотограф решил все это обдумать вне службы, вышел черным ходом и поспешил

в столовую.

Глядя, как буфетчица наполняет стакан, Фотограф ощутил на затылке чей–то

взгляд. Пить под этим щекочущим взглядом было трудно, но он выпил и

обернулся. В углу сидел человек в зеленом плаще, перед ним стояла бутылка

кефира и стакан.

Сердце Фотографа сжалось.

Возвратившись, он застал у павильона группу клиентов. Бережно прижимая полой пиджака бутылку «Солнцедара», он проскользнул мимо них в лабораторию, включил красный свет и открыл бутылку.

Пить уже не хотелось. Но, если не выпить, не захочется жить, а жить надо.

Морщась, словно это проявитель, он заглотнул мерзкую жидкость и вышел в павильон…

— Ну, что же ты. Это я, Валя. Ты, по–моему, бумагу просил!..

Я потряс головой, отгоняя кошмар. За Люсиной спиной виднелась перспектива фотопавильона с треногой старинного фотоаппарата, осветителями. Она таяла, как слабая дымка тумана, и я поспешил остановить виденье. Я неловко взял тетрадь, ручку и начал запись прямо с этого места, с момента, когда Фотограф и я вошли в павильон. Теперь уже Валина речь долетала издалека, как побочный шум. Она говорила что–то о том, что только идиоты кладут в холодильник горячую питу, а я уже нервно ходил от треноги до белого экрана из простыни для фотографирования на документы, изредка ныряя в

лабораторию. Бутылка 0,8 подходила к концу, когда раздался стук в дверь.

Сердце Фотографа сжалось.

Но это был не Черт. Это был молодой человек, явившийся за фотографией на

комсомольский билет.

● Внимание, снимаю… Так… Минутку…

Фотограф вытер лоб. От осветителей в павильоне всегда было жарко. Бутылка

чавкнула, отдавая последние глотки.

Вновь стукнули в дверь. Сердце Фотографа отреагировало безразлично.

Вошел директор Дома быта.

От директора пахло одеколоном «Саша» и наваристыми щами. Если бы фотограф

мог учуять этот запах, то ему обязательно захотелось бы щей.

● Да, — сказал директор выразительно. — Да–сс.

● Эх–хе–хе, — ответил Фотограф, заслоняя рот ладошкой. В отличии от него

директор вполне мог различать чужие запахи.

Рабочий день кончался.

Фотограф положил выручку в карман, убедился, что положил именно в карман,

запер павильон и направился в столовую. Домой он в этот день не вернулся, загулял на дармовой червонец, и заснул в павильоне.

Проснулся он, как всегда, в 8–30 и вместо привычного паука в углу потолка

увидел огромные часы с фиолетовыми стрелками. (Было бы странно, если он

их не увидел — эти часы видны на вокзале с любой скамейки).

Было очень холодно. Фотограф перевернулся на живот и обнаружил перед носом большую урну. Это вместилище побудило его к привычной утренней процедуре: мученически изгибая спину он вспомнил, что опять не сменил носки.

С вокзала до столовой было значительно дальше, чем от дома. В столовой во

время обыденной процедуры наливания и выпивания двух стаканов вина, он

услышал от буфетчицы краткое описание вчерашних событий. Роль его в этих

событиях была весьма неприглядная.

По дороге на работу Фотограф обдумывал полученную информацию. Вкупе с

похмельем эта информация настроила его на совершенно мрачный лад. Ища

перед дверью павильона ключ он еще был под впечатлением краткого доклада

буфетчицы, когда обнаружил, что дверь в фотосвятилище не заперта. Он толкнул ее ногой, вошел. Сердце его сжалось.

На столе сидел Черт, поигрывая ключом. Черт был в зеленом плаще.

Фотограф инстинктивно метнулся к лаборатории, где привык отсиживаться от

директорских ревизий. Тут он заметил, что Черт не один. В углу павильона

находился Бесенок, пристраивающий на его фототреноге миниатюрную кинокамеру.

Черт поманил замешкавшегося Фотографа длинным, суставчатым пальцем, достал из кармана плаща микрофон, направил его в сторону Фотографа и изрек:

● Внимание, мотор.

Вспыхнули осветители.

● Закрой дверь, — швырнул Черт Фотографу ключ.

Тот тщательно запер дверь и повернулся к Черту.

Черт щелкнул пальцами. Появился еще один Бесенок, он толкал перед собой

небольшой передвижной бар.

● Что будете пить? — вежливо спросил Черт.

● Мне все равно, — сказал Фотограф, не сводя глаз с бара, где томно

перешептывались разноцветные бутылки и сыпали искрами хрустальные бокалы.

Черт кивнул Бесенку и проговорил в микрофон:

● Прошу оппонентов обратить внимание на ригидность объекта.

Фотограф медленно выпил острую на вкус жидкость света электрик, по телу

пробежали томительные мурашки, в животе разлилась приятная теплота.

Фотограф медленно поднял глаза на Черта.

● Но–но, без глупостей! — забеспокоился тот. — Ассистенты, стоп мотор. — И повернулся к Бесенку с камерой. — Ты что ему налил, идиот?

● Эрросив, — ответил Бесенок. — Извините, ошибся.

И он быстро налил Фотографу из другой бутылки.

Фотограф, не отрывая влюбленного взгляда от Черта, вылил очередной бокал

в рот. Черт рявкнул:

● Мотор!

Снова вспыхнул свет. Фотограф осоловело оглядывался и скреб под мышками.

● Слушай ты, гонококк гонорейный, — яростно сказал Черт, — у меня к тебе

ряд вопросов. И твоя судьба зависит от ответов на эти вопросы. Вопрос первый — кто я такой?

● Не знаю, — индифферентно ответил Фотограф. — Вы, наверное, за фотками

пришли, на паспорт? Так они, извините, еще не готовы.

● Я спрашиваю, кто я такой? — еще более агрессивно спросил Черт.

● По–моему вы ведете какой–то репортаж. Вы — журналист.

У Черта задергалась щека. Он перевел взгляд на Бесенка при баре.

Фотографу налили еще.

● Ну, кто я?

● Вы — Бог! Я вижу нимб над вашими рогами.

Черт соскочил со стола, расстегнул плащ.

● Сигару.

Черту дали сигару. В павильоне запахло селитрой.

● Я тебя последний раз спрашиваю — кто я такой?!

● А действительно, кто вы такой? И что вы тут делаете?

Фотограф явно перестал понимать ситуацию.

● Ну–ка, налейте ему еще, — многозначительно сказал Черт.

Пока Фотограф цедил нечто шипучее, Черт, не отрывая от него горящих глаз,

устроился на краешке стола и закинул ногу за ногу.

Фотограф допил, сделал шаг вперед. Черт глубоко затянулся сигарой.

Фотограф замахнулся. Черт удивленно поднял бровь. Удар пришелся в челюсть, пепел с сигары упал Черту на плащ, Фотограф потер костяшки кулака.

Черт яростно взглянул на Бесенка, подтянул к себе телефон и набрал девять цифр.

● Ну!? — рявкнула трубка.

● Что за ассистента вы мне дали, все путает?

Бесенок равнодушно закурил сигарету и презрительно посмотрел на Фотографа. Фотограф осоловело смотрел в стену.

Черт повесил трубку, задумчиво застегнул плащ на все пуговицы.

● Н-да… Собирайте–ка реквизит, ребята.

● И желательно побыстрей, — с былым пылом неожиданно произнес Фотограф.

И совершенно напрасно. Черт взметнулся со своего, обхватил бар, извлек

небольшую бутылочку и протянул Фотографу:

● Ну–ка, выпей это.

Фотограф выпил…

Я оторвался от исписанной до последнего листика тетради. Мне срочно требовалось выпить. Последний абзац киносна четко лежал в моем сознании, он был печальным, хоть я в нем в симбиозе с Фотографом уже не участвовал. Это был вид сельского кладбища спустя несколько месяцев.

Могила Фотографа обвалилась, потому что погода в тех краях дождливая, а ухаживать за могилой было некому. Никто не приходит на заброшенный холмик с деревянным памятником.

А в Доме быта работает другой Фотограф. И много пьет.

Но знающие люди поговаривают, что в этой могилке никого нет. Может, он и

так, но как тогда объяснить исчезновение Фотографа из этого поселка в самый разгар действия?..

— Теперь я верю, что ты — журналист, — сказал Валя. Она сидела за журнальным столиком в другом углу комнаты, сложив под подбородком руки, смотрела на меня жалостливым взглядом вечно терпимой русской бабы. — Сперва не поверила, какой, думаю, такой журналист, если языков не знает. Зачем тут журналисту быть, когда он и поговорит с населением не умеет?

— Мне язык не нужен, — сказал я убежденно. — Нет, я бы не отказался от иноязычья, но главное не в этом, а в умение видеть и рассказывать об увиденном. Чтоб все читатели увидели это, как на видике. (Как я недавно во сне, — подумалось мне).

Вчера

…Странная двойственность беспокоила меня в последнее время. Я уже не сомневался, что в тощей девчонке кроются целые мироздания, что форма ее — частность, скафандр, что и не человек она. Но девчонка вела себя опять, как все дети, и не помнила ни о волке, ни о прыжке из машины. Ресторан, прогулки на такси, полковник — все это помнила, а больше ничего. Она совсем оттаяла, охотно играла с ребятами во дворе, прибегала голодная, со свежими царапинами на коленках. Вечером заставляла меня читать ее любимые книжки, охотно капризничала, будто отводила душу за прежние ограничения, стала невозможной сладкоежкой, в общем, наверстывала детство, засушенное болезнью. Впрочем, порой я не усматривал никакой фантастики в ее поступках. В свое время я насмотрелся в дур доме всякого. Возможности человека необъятны, а психи творят чудеса почище йогов. Помню мальчика, который не знал усталости. Скажешь ему, чтоб отжимался, — отжимается от пола сто, двести раз подряд, потом потрогаешь мышцы — не напряжены, да и дыхание ровное. Видел больного, не чувствующего боли. Он мог положить руку на раскаленную плиту и только по запаху горелого мяса узнать об этом. В остальном он был совершенно нормален.

В армии мой товарищ поднял полутонный сейф, упавший ему на ногу.

Сложнее было с волком. Но я сам совсем недавно общался с животными, командовал ими, как хотел, смотрел на мир их глазами. Правда, я умел отключать сознание от связи с ними. Может, она просто была в постоянной связи с этим дряхлым волком, и он постоянно давил на ее сознание. Смерть прервала эту связь, освободила ее мозг.

Контакт с этой девчонкой не проходил для меня бесследно. Я был в постоянном напряжении и в то же время как–то размяк, «одомашнился», не думал о том, что деньги летят слишком быстро, а новых взять негде, с том, что в «Одинокий дневник», вместо блоков об армии, тюрьме, редакциях, идут записи о текущем времени, об этой девчонке, совершенно не представляющие интереса для моей будущей книги.

В постоянном самоконтроле я чувствовал, как спадает с меня шелуха уголовщины, обнажая не сгнившее еще ядро мечтательного мальчишки, которому не суждено стать взрослым даже в облике афериста. Полоса отчуждения лежала между мной и обществом всегда, но сейчас в океане одиночества нашелся эфемерный островок, где я становился самим собой. Изменились даже речь, повадки, сон перестал быть только необходимостью, но стал и удовольствием, книги опять заставляли переживать.

Мне не было скучно в этом микромире, где были только я, она и выдумки писателей. Но вся эта идиллия уводила меня к пропасти. Где–то в душе я тосковал по замкнутой ясности следственных камер.

И тут приехал хозяин. Вырвался на денек–другой, совместил служебное с личным.

Я как раз сибаритствовал на диване с томиком Бабеля, когда он открыл дверь своим ключом.

— Где Маша? — спросил он, едва поздоровавшись.

— Во дворе играет.

— Как играет? Одна?

— Почему одна? С ребятами.

Он был заметно удивлен.

— Что вы мне говорите? С какими ребятами?

— С обыкновенными, дворовыми, соседскими.

Он нервно закурил.

Хлопнула дверь, в комнату ворвалась Маша.

— Дай десять рублей, мы на видики сходим.

— Поздоровайся, — упрекнул я.

— Здравствуйте, дядя, — обернулась она, — вы из вините, меня ждут ребята… Ой, папа! Я ушел на кухню.

А вечером он удивительно быстро опьянел, тыкал в шпроты вилкой и плакался, хая жену, потом вскидывался, кричал восторженно:

— Нет, не может быть, я наверное, сплю, я же сам ее к врачам водил лучшим, она же дебильной росла Маша, иди сюда!

Приходила Маша, он лез к ней с неумелыми ласками, Маша терпеливо говорила:

— Папа, ты сегодня пьяный. Я лучше пойду, у меня там книжка недочитанная.

— Не признает отца, не радуется его приезду, он обращался ко мне, оставляя за мной старшинство в собственном доме…

Наконец он угомонился, лег спать. Я прибрал стол, заварил чай. На кухню зашла Маша, молча забралась ко мне на колени.

— Он скоро уедет, да? Ты сделай так, чтобы он по скорее уехал…

— Маша! — укоризненно посмотрел я на нее и пересадил на табурет. — Ведь он твой отец, как ты можешь так говорить? Он любит твою мать, любит, по–своему, тебя. Ты должна понять его, пожалеть иногда… А сейчас он в командировке, через несколько дней уедет. Ты уж не обижай его, ладно?

Я говорил и опять сам себе удивлялся. Ведь она не моя дочь, я совсем ее не знаю и, возможно, своими словами я отнюдь не способствую их сближению. Отец постоянно в отъезде, конечно, любит свою дочь, но когда ему было налаживать с нею взаимоотношения, если они месяцами не виделись?

Утром этот большой, неуверенный в себе человек вдруг заявил:

— Не поеду сегодня в контору, проведем весь день вместе!

Произнося это, он обращался к дочери, а смотрел на меня. И мне ничего не оставалось, кроме как сказать:

— Конечно, погуляйте с Машей… Ты, Маша, надень синий костюм, на улице прохладно. А я полежу, по читаю. Что–то ревматизм прихватил. Выпроводив их, я врезал стакан коньяку и уехал в Домодедово.

Толчея аэропорта успокоила меня. Я бродил по залу ожидания, наметанным глазом определяя своих возможных клиентов, затем посидел в буфете, съел порцию шампиньонов и ломтик ветчины, выпил банку пива. Делать больше здесь было нечего… Дома было тихо и скучно. Я слил остатки коньяку в стакан, залпом проглотил, закусывать не стал. По думал, что так недолго и в запой уйти. В это время хлопнула входная дверь, в прихожке загалдели, засмеялись. Маша, забежав ко мне в комнату, встревожено замерла:

— Пригорюнился? Зачем пригорюнился? Ты не болеешь больше?

В проем дверей просунулся папаша. Он был уже заметно под шафе:

— Как вы себя чувствуете? Мы тут накупили всякой всячины, решили дома поужинать… Я хотел в цирк, а она — домой, домой. Ох, ревную!

И опять потянулся скучный вечер с застольем, беспорядочной едой и питьем, откуда–то возникли соседи, называли меня чародеем, на Машу глазели, как на диковинный экспонат. Она насупилась, и я увел ее спать.

— Ты почитай мне, ладно? — попросила она.

— Сперва вымой ноги холодной водой, переоденься в пижаму, потом позовешь…

Пока мы разговаривали, все смотрели на нас с умилением, что ужасно меня раздражало. Может, я в зонах только об этом и мечтал, что когда–нибудь и кому–нибудь придется советовать вымыть ноги перед сном и именно холодной водой. И еще рассказывать сказки про царевну и драконов.

И в этот вечер фантазия ударила из моих уст, хрустальным фонтаном. Я всегда умел сочинять разные байки, но выдумывать сказки экспромтом — это было со мной впервые. Я мгновенно сымпровизировал принца с авантюристскими замашками, одел его в темно–зеленый облегающий костюм с искоркой и отпустил его на поиски приключений. Целью, к которой устремился мой принц, был заброшенный замок на краю земли. Там происходят всякие чудеса, а какие именно — никто не знает. И никто оттуда не возвращается. Мой принц мужественно одолел трехголового дракона, пересек озеро с мертвой водой, смел на пути к цели стаю кикимор во главе с лешим, добрался до замка, прошел сквозь анфиладу комнат со всякими страхами и чудесами, а в самой последней узрел свой собственный облик в большом зеркале. Отражение так сильно потрясло его, что принц впал в меланхолию и вообще перестал куда–либо и к чему–либо стремиться. Так до сих пор и живет он около этого замка и раз водит кроликов, чтобы не умереть с голоду. Когда я закончил сказку, Маша шевельнулась, Bысунув подбородок из–под одеяла, с минуту полежала молча, тихая, посерьезневшая, затем произнесла почти с материнской интонацией:

— Ты не беспокойся, все будет хорошо, я знаю.

Я посмотрел на нее потрясенно, а Маша, повернув голову чуть набок, сонно прикрыла глаза. Я вышел на кухню к гостям и стал с ними пить много и до мерзости жадно. Пьянел и понимал, что давно хотел этого — нажраться до одури. Движения собутыльников, обрывки их разговоров едва доходили до моего внимания и сознания, а потом и вовсе слились в беспрерывный и неясный шум… Очнулся я от прикосновения к вискам чего–то холодного. С трудом разлепил веки, и сквозь густую и болезненную пелену похмелья едва различил Машу. Она касалась моей головы ледяными ладонями, что–то речитативно произносила, но я не мог разобрать ни слова. Глаза болели, хотелось их снова закрыть, но какой–то непонятный страх удерживал меня от этого. Машино лицо медленно, словно проявляясь из–за призрачной пелены, стало приближаться ко мне. Затем лицо ее снова растворилось, остались отчетливыми только ее глаза, но со взглядом совершенно взрослой женщины — мудрой, многое понимающей. Поцелуй ее тоже был откровенно женским, но я чувствовал лишь бодрящую прохладу девчоночьих губ. Эта прохлада вдруг как–то внезапно разлилась по всему телу, и мне стало легко, спокойно, перестали болеть глаза, лопнули обручи, сжимавшие виски острой болью. Я потянулся к странному лицу, мне очень захотелось еще раз испытать исцеляющей прохлады ее губ и ладоней, но Маша отпрянула и по–матерински строго произнесла:

— Нельзя больше! Спи теперь!

Мне не хотелось спать, мне хотелось утвердить в теле эту ясность и легкость, но Машины ладони упреждающе стиснули мои виски:

— Спи, обязательно спи! Это хорошо — спать…

И я уснул!

Утром меня разбудил хозяин, смущенно предложил опохмелиться. Видно было, что ему неловко общаться со мной, его смущала моя свежесть после вчерашнего. Впрочем, меня она тоже смущала.

— Спасибо, я лучше кофе, — Я прошел в ванную, включил воду и вспомнил ночное происшествие. Если все приснилось, то почему нет похмелья? Я мылся и думал, думал и мылся, пока Маша не постучала и не спросила: не утонул ли я? Точь–в–точь, как я ее часто спрашивал.

Приснилось, решил я, утираясь. Надо какую–то бабу найти, чтоб не чудилось разное.

Хозяин звонил в свое министерство. Он решил еще денек сачкануть от дел и, вроде, договорился. Он все же опохмелился и стал собираться с Машей на ВДНХ. Звали и меня, но я категорически отказался. Вышел я после них, долго бродил по улицам, пообедал в чебуречной, посмотрел какой–то индийский двухсерийный фильм и уже к вечеру очутился на Красной Пресне. Я пошел в сторону сахарной фабрики и наткнулся на маленькую церквушку, где толпился народ. Тихие голоса, благовонный запах ладана, купол свободного воздуха над головой, благочинная обстановка и слабый, но красивый голос священника. Я подо шел к нему почти вплотную и долго стоял, погруженный в себя.

У метро меня заинтересовала девушка в зеленом плаще — она стояла, откинув головку чуть назад, чутко смотрела по сторонам. Я подошел и спросил:

— Девушка, скажите, сколько времени, а то я в Москве впервые, да и как еще познакомиться, когда имени не знаешь?

Она улыбнулась и сказала просто:

— Я сегодня одна, похоже. Только не берите в голову разные глупости.

— Как я могу их взять и голову? Там уже от старых глупостей места нет, куда же новые брать. Есть хотите?

В ресторан она идти отказалась, видимо, посчитала свою одежду слишком скромной, но мы неплохо по ужинали и в шашлычной. Кормили там на редкость скверно, но Таня ела с завидным аппетитом, видимо, ее гипнотизировали все эти названия: сациви, шашлык на ребрышках, лобио, лаваш. Пила она тоже активно, быстро опьянела и сообщила, что живет в общежитии, что я ей нравлюсь, что учится в торговом техникуме. Я пригласил ее покататься по вечерней Москве, она с радостью согласилась, а в такси охотно отозвалась на поцелуй.

Я еще не назвал шоферу конкретного адреса, и он просто мотался по городу, поглядывая ехидно в зеркальце, а я наглел, лаская молодое тело и обдумывая, куда ее везти: за город или шофер поможет найти койку на ночь, когда машину тряхнуло.

— Подбросьте с ребенком, — прогудел мужской голос.

— Ты что же под колеса лезешь, не видишь, — занят! — заорал шофер.

— Девочке моей плохо!.

Я выглянул и увидел своего хозяина с Машей на руках. Сердце захолонуло:

— Что, что случилось?!

Я затаскивал их в машину, отнимал у него Машу, а он растерянно сопротивлялся.

— Заснула почему–то, — сказал он, — капризничала все, домой просилась, а потом села и идти не может.

— Что за чушь! — Я приподнял ей головку, потер щечки, дунул в лицо.

Маша открыла глаза:

— Я спала, да? Ты почему ушел? Ты не уходи, ладно?

Она снова закрыла глаза и всю дорогу тихо посапывала, может, спала. У дома легко вышла из машины, притопнула. Я попросил водителя подбросить молчавшую, как рыба, девушку до дома, дал ему деньги и пошел в подъезд. Маша обложила меня нежностью со всех сторон, мне грозило преображение в крупного ангела…

Сегодня

Все было очень мило. Вкусный ужин, много вина, умелые ласки Валентины. Она, похоже, испытывала ко мне чувства покровителя и наставника. Я, чтоб закрепить ее уверенность в моей принадлежности в легальным газетчикам, рассказал, что за границей в первый раз, теряюсь, естественно. Задание у меня простое — написать о русских туристах пару очерков. Потом в редакции туда вставят рекламу турфирмы, оплатившей мою командировку. А меня выбрали за умение писать художественно, красиво. Ну и побаиваюсь я, что они узнают, куда я казенные деньги трачу, будто в Москве девушек мало. Могут в дальнейшем отказаться от моих услуг. А я очень хочу закрепиться в должности их персонального пиарщика. Это не только поездки в самые разные страны, но и высокие гонорары.

Легенда получилась такая складная, особенно потому, что я приукрасил ее некоторыми подробностями профессионального журналиста. Термины газетчика, вроде: «петита», «гранок», «подвала на 400 строк», «скрытой рекламы» звучали убедительно. Я, собственно, знал, о чем говорю. Когда–то я был неплохим репортером. Моя информация об открытия памятника Победы, даже, завоевала приз «Золотое стило». Я начал ее с того, что старый танк Т-34, символ, «…нависает, как грозное существо, воплощающее тупую и обязательную смерть. И кажется, что сейчас он чихнет вонючим газолином и попрет на толпу, наматывая на гусеницы человеческую плоть. Но нет, он навсегда вмерз в гранит. И человек на протезе в застиранной гимнастерке с немногими наградами, что стоит рядом, последний, оставшийся в живых, член экипажа, плачет, не утирая слез…».

Да-с, кем я уже только не побывал. Вот только роль киллера мне что–то не слишком удается.

Мы проснулись поздно, позавтракали в ближайшей таверне (семь долларов, но я решил не жадничать) очень вкусным мизе. Мизе — это греческое наименование набора из всех блюд, что есть в меню. В основном — из морепродуктов. Если все не осилишь, то тебе вежливо упакуют недоеденное в специальный пакет. После того, как с моего согласия Люся сделала заказ, двое официантов, одетых по пиратски, начали носить нам маленькие тарелки с переменами. И носили больше часа. Вскоре у меня не было сил даже пробовать новые блюда.

Киприоты не используют в своей кухне почти никакие специи. На столе несколько флаконов с разными сортами оливкового масла (полострова занято оливковыми деревьями, маслины входят в состав почти всех блюд) и лимоны. Сдабриваешь кушанья несколькими каплями масла, выжимаешь на него половинку лимона — вот и все специи. И блюдо сохраняет свои природные вкусовые качества, которые лимонным соком и маслом только усиливаются, обостряются.

С громадным пакетом мы поплелись на пляж, прихватив еще литровые бутылки английского пива. Великобритания оставила на острове свой пивзавод и пиво тут великолепное, в толстостенных темных бутылках (никаких банок и консервантов), живое, выдержанное, играющее уже во рту и продолжающее игру в каждой жилке блаженного тела.

Ноябрь только для Москвы месяц зимний. Тут же купались во всю. Температура воды, перевела мне Валя пляжную рекламу, плюс 24.

Я стеснительно обнажил свою белесую тощую фигуру. Плавки мы купили по дороге, поэтому я удалился в кабинку для переодевания. Пока менял просторные трусы и натягивал плавки Валя успела натереться кремом от ожогов. Она и меня тот час натерла, объяснила, что под таким солнцем моя непривычная кожа облезет в один миг. И вот мы в море. Непередаваемое блаженство. В ноябре бич купается в море на пляже Кипра! Ну, просто, нет слов!!

Вчера

Прошло несколько дней. Счастливый отец уехал в Хабаровск. Он хотел забрать Машу, но я убедил его повременить, так как резкая перемена климата и обстановка могут быть для нее неблагоприятными. Он оставил мне пачку денег и «пригрозил» выслать еще. Он даже помолодел. Неплохой, наверное, был он человек, счастливый своим незнанием себя самого, дочки, меня.

Осень продолжалась, деньги опять были. Мы с Машей надумали поехать на юг, покупаться в морях–океанах. Но тут я заболел.

Началась моя болезнь с того, что под вечер сильно распухло горло. Утром поднялась температура, глотать я не мог, все тело разламывалось.

Маша напоила меня чаем с малиной, укутала в одеяло и пошла в аптеку. Я пытался читать, но буквы сливались, глаза болели и слезились.

Потом меня начали раскачивать какие–то качели:

взад–вперед, взад–вперед, сознание уплывало, тело растворялось, руки стали большие и ватные, а в голове стучал деревянный колокол.

Температура к вечеру немного спала. Маша сменила мне пропотевшие простыни, пыталась покормить. приезжала неотложка. Они хотели забрать меня с собой, но Маша подняла шум, они заколебались и по обещали приехать утром.

А у меня начался бред. Мне чудилось, что комната накренилась и в нее упала огромная змея. Толчки, толчки, комната раскачивается, я вижу ее сверху, будто огромную коробку, и вот я уже лечу в эту коробку, и змея разевает пасть.

Потом провал и новые видения. Я плыву по течению, река чистая, дно видать в желтом песочке, лодку несет кормой вперед, чуть покачивает и причаливает к песчаной косе под обрывом. Я лезу на этот обрыв, соскальзывая по глинистой стенке, забираюсь все же, но не сам, а уже держась за поводок большой собаки. Тут у меня на плечах оказывается лодка, в которой я плыл, я несу ее к избушке, вношу в сени и застреваю там вместе с лодкой. Навстречу бросается собака, лижет мне лицо, повизгивает…

Тут я очнулся, но повизгивание не прекратилось. Я с трудом поднял голову и увидел, что Маша лежит на своей кроватке и горько всхлипывает.

— Ну, Маша, перестань же… — я попытался сесть, спустил ноги, но меня так качнуло, что я откинулся на подушку и замолчал.

Да и что было говорить? Все глупо началось и глупо кончилось.

— Ага, — бубнила Маша- сквозь слезы, — ты уйдешь, я знаю.

— Ну и что? — я все же привстал. — Ну и что же Машенька, ты главное, верь и жди. Тебе будет хорошо — мне будет хорошо. Я, может, вернусь, лишь бы ты сдала.

Маша подошла ко мне. Глаза ее были глубокими, слезы исчезли.

— Хочешь остаться?

Она сказала это так, что я почувствовал: скажи я «хочу» — произойдет чудо.

— Не знаю… — сказал я робко.

Маша отвернулась и вышла из комнаты. Я вытянулся, закрыл глаза и стал чего–то ждать.

Сегодня

Если доехать на метро до остановки «Печатники», пройти полквартала по улице Шоссейной, зайти в новенькую девятиэтажку, расположенную во дворе рядом с детским садиком, подняться на третий этаж, открыть дверь в квартиру номер девять и зайти в неё, то мы окажемся в гостях у Ивана Ивановича Иванова — одного из семи человек, составляющих руководящую верхушку Серых Ангелов.

Уже при Хрущеве, объединившем сучьи и воровские зоны, началась резня между двумя основными фракциями воровского мира. Суками тогда звали воров, не соблюдавших жесткий устав воровского коллектива. Как–то автоматически теневые предприниматели — владельцы подпольных заводов и фабрик — были отнесены к сукам, что дало аморальной категории воров огромную материальную поддержку. Со временем бывшие воры–суки замаскировались, создали свой общак, свою агентурную сеть и целый комплекс подпольного производства. Себя они стали именовать Серыми Ангелами. После перестройки представители Серых Ангелов начали активно внедряться в правительственные и экономические структуры СНГ. С консервативными ворами в законе Серые Ангелы поддерживали вооруженный нейтралитет.

Политические и экономические перетрубации, правительственные и финансовые перевороты — все это частично контролируется «великолепной семеркой», проходит с их подачи, под их негласным руководством. Марионетки, изредка возглавляющие разные отрасли государства, искренне считают, что добились высоких постов благодаря собственной энергии. Они верят в фантом свободной воли, не осознавая предопределенность каждого их поступка. Когда же эти марионетки и в самом деле пытаются поступать самостоятельно, они вылетают с государственной сцены, как ненужные более в спектакле матрешки. Благо дело, на их место в сундуке директоров этого театра полно других кукол.

Семь человек, умеющих анализировать и пролонгировать прошлое, настоящее и будущее державы, не стремятся к власти, ибо знают: видимая власть — мишура, суета, блеф. Но власть они имеют и несут её, как тяжелый груз. Они считают, что отвечают за страну не за страх, а за совесть. Не всегда их действия логичны, не всегда их поступки успешны. Они не имеют права на ошибки, но ошибаются. И их ошибки отзываются в стране большой кровью.

В отличие от самодовольных официальных правителей Серые Ангелы не позволили распасться СССР. Они существуют во всем СНГ и не требуют автономии.

Эти люди не засиживаются на своих постах до маразматической дряхлости. Каждый заблаговременно готовит себе смену. И, когда ученик заменяет своего учителя, он тоже становится Иваном Ивановичем Ивановым — одним из семи. Или Сергеем Сергеевичем Сергеевым. Или Петром Петровичем Петровым. Или Дмитрием Дмитриевичем Дмитриевым. Одним из семи.

…Иван Иванович Иванов, плотный, щекастый, губастый, невысокий мужичок неопределенного (от 30 до 50) возраста, одетый в простенький джинсовый костюм, подъехал к своему дому на улице Шоссейной, закрыл дверь потрепанного «фольсвагена», поднялся на лифте до третьего этажа, открыл дверь квартиры N 9, вошел в просторную прихожую и ласково потрепал по холке встречающего его пса — бордосского дога песочного окраса.

— Здравствуй, Ардон, — сказал Иван Иванович, снимая кроссовки и засовывая ноги в просторные домашние тапочки, — здравствуй, родной. Что, соскучился?

Пес слегка приподнял голову и лизнул хозяина в подбородок. Для этого ему не пришлось вставать на задние лапы. Дог в холке достигал 1 м 08 см, а длинная шея добавляла к этому росту достаточно, чтоб лизать невысокого хозяина в лицо без напряжения.

— Ну что, Ардоша, жрать я хочу, как собака. Давай–ка что–нибудь сготовим. Ну, хотя бы яичницу по–турецки.

Иван Иванович прошел на кухню, сверкающую никелем современного кухонного оборудования, достал из трехкамерного холодильника сочные помидоры, яйца с коричневой скорлупой, красный сладкий лук (этот лук ему специально привозили из Крыма), длинную бутылочку со специями и фляжку настоящего кукурузного масла. Сковородка уже раскалилась и Иван Иванович налил на нее масло, которое активно зашипело и очень острым японским ножом лазерной заточки быстро нашинковал лук и помидоры ровными кружочками. Помидоры он слегка присыпал сухарями, выложил их в кипящее золотистое масло, подождал четыре минуты, перевернул, посыпал луком и специями, разбил сверху четыре яйца, накрыл сковороду крышкой и выключил газ.

Пока яишня доходила, Иван Иванович вынул из хлебницы небольшую булочку ржаного хлеба с отрубями, достал из холодильника масленку с настоящим колобковым маслом, банку иранских маленьких огурчиков, засоленных без консерванта вместе с чесноком и желтым перцем. Закрыв холодильник, Иван Иванович взглянул было в сторону кухонного бара. Да, рюмочка золотой текилы к такой закуске пришлась бы кстати. Но Иван Иванович передумал. Он выставил сковороду на подставку, снял с неё крышку, прищелкнул языком и принялся за дело, шустро орудуя серебряной вилкой.

Дог сидел рядом со столом, смотрел на трапезу равнодушно. Пес был сыт, а попрошайничать или кусочничать вообще не был приучен.

Мелодичный звонок на секунду отвлек Ивана Ивановича от трапезы. Он, не вставая из–за стола, протянул руку к домофону. На экранчике возникла лестничная площадка. Смуглый моложавый мужчина, проявившийся перед дверью, был знаком — это был один из трех учеников Ивана Ивановича, один из тех, кто со временем заменит его на посту руководителя страны. Иван Иванович нажал кнопку электромагнитного замка, входная дверь отворилась, смуглый гость вошел в прихожую.

Он был в гостях у своего учителя третий раз, поэтому сразу прошел на кухню.

— Здравствуйте, Иван Иванович.

— Здравствуй Ваня.

Всех троих учеников Ивана Ивановича звали Иванами. Пока неизвестно, кто из них сменит учителя. Но и оставшиеся не останутся вне дел — они станут заместителями наиболее способного. Ученики отбирались из числа сирот после тщательного физиологического и психологического отбора. После этого ребята проходили специальное обучение в специальной школе. Известным университетам, колледжам было далеко до этой маленькой спецшколы, где преподавали лучшие педагоги СНГ. Учились там не только потенциальные сменщики стареющих членов семерки; там готовили и рядовых сотрудников аналитического, исполнительного, административного и оперативного аппаратов маленького осударства Серых Ангелов.

— Что нового, Иван?

Хозяин аккуратно собрал корочкой хлеба остатки яичницы, смачно прожевал, сглотнул, вытер губы салфеткой. Из автоматического чайника налил в кружку тонкого фарфора коричневый чай, добавил ломтик лимона, от сока которого жидкость сразу обесцветилась. Сделал глоток и, забрав кружку с собой, пригласил ученика в комнаты.

Дог, пропустивший гостя в кухню и оставшийся около входной двери, пошел следом. Он стоял у входа в залу, внимательно наблюдая за визитером. Внешняя расслабленность не скрывала мгновенной готовности мощного пса; под его отвислой кожей волнообразно двигались мышцы, собака была предельно мобилизована к броску.

Зал, объединяющий две бывшие раздельные комнаты, был обставлен без роскоши, с утонченным вкусом. Вторая комната с застекленной лоджией напоминала райский сад, сквозь ветви которого просматривалась кровать. Иван Иванович любил спать среди зелени. В зале же два больших аквариума условно отделяли угол, который был рабочим кабинетом хозяина. Три монитора, два пульта управления и выдвижная крышка стола — кабинет был оборудован наисовременнейшей техникой.

— Я занимался Седым Генералом, учитель. Он последнее время проявляет совершенно непонятный интерес к заурядному бичу, некому Верту.

Иван Иванович отхлебнул из чашки. Он удобно сидел на полукресле и внешне не совсем внимательно слушал Ивана. На мгновение Иван Иванович перевел взгляд на дога:

— Хорошо, Ардон. Спокойно. Ты рассказывай, рассказывай. Что за Верт?

Иван покосился на собаку. Дог, услышав расслабляющую команду, лег у двери и прекратил игру мускулов под отвисающими складками песочной шкуры. Но взгляд его ни на мгновение не упускал из виду чужого человека. Пес был отдрессирован по эсэсовской методике, он знал три основные вводные команды: чужой, спокойно, свой, и все остальное его поведение вытекало из них. По команде «чужой» человек не мог сделать ни одного подозрительного движения, даже засунуть руку в карман или резко двинуться, по команде «спокойно» человек мог делать все что угодно, за исключением попытки напасть на хозяина или вынести из дома хотя бы спичку, по команде «свой» человек мог приходить в дом даже в отсутствии хозяина и делать, что хочет. Естественно, что ни одна из трех вводных команд не допускала для человека возможности контакта с собакой. Никто, кроме хозяина, не имел права не то, чтоб кормить или гладить пса, но, даже, обращаться к нему фамильярно.

Не то, чтоб Ивану Ивановичу требовалась охрана собаки. Просто кинология была одним из его увлечений. В случае же опасности он мог обойтись и без дога — его квартира, его одежда были оборудованы незаметными охранными приспособлениями, новейшими технологическими разработками военных лабораторий, которые не были пока доступны даже сотрудникам государственного разведуправления.

Иван не был допущен пока ко всем секретам секретного правительства. Но знал уже многое. И все–таки собака вызывала у него чувство некоторого дискомфорта. А ведь его самообладанию завидовали товарищи по спецшколе. Иван напрягся, выгоняя легкий страх, промедитировал, расслабился и продолжил:

— Он в прошлом журналист и уголовник, человек не ординарный, но и не то, чтоб какой–то супер. Аферист психологического плана. Не глуп. Оригинален. Пользовался одно время среди криминала авторитетом. Последняя кличка Мертвый Зверь. Вот, у меня газета с фельетоном об одной его старой афере. Она лучше всего характеризует его почерк психологического мошенника.

Ваня протянул учителю пожелтевшую вырезку. Называлась заметка «Плоды доверия».

«В шикарную гостиницу в южном городе Тбилиси вошел представительный гражданин, — писал досужий корреспондент. — Он уверенно подошел к окошку администратора и представился сотрудником КГБ из Москвы. «Номер люкс и не беспокоить», — сказал он повелительно.

Важного гостя проводили в пятикомнатный номер, обставленный с восточной пышностью. Оставшись один, таинственный КГБэшник открыл чемоданчик, содержащий всего лишь единственную вещь — дорогой ха лат с позолоченными застежками. Это было единственное имущество некоего Верта, недавно освободившегося из колонии строгого режима.

Накинув халат, он принялся за работу: тщательно изучил телефонный справочник. Интересовала его глава, где были перечислены автобазы. Выбрав ту, которая по его разумению находилась на окраине города, он набрал номер и сказал: «Примите телефонограмму. После прочтения уничтожить. 12 июня в 10.00 прибыть в гостиницу «Тбилиси» в номер 302. С собой иметь документы, удостоверяющие личность, и список автоединиц гаража. Майор КГБ Русанов».

«Никому о содержании телефонограммы не рассказывать», — предупредил он секретаря, после чего сделал второй звонок в ресторан.

Вкусно пообедав, аферист направился на знаменитый Тбилисский рынок. Там он выбрал участок, облюбованный автомобилистами, и через некоторое время познакомился с руководителем одного из колхозов, очень желающего приобрести автомашину «Волга».

«Могу предложить новую, — сказал — аферист, но машина казенная. Деньги перечислите на автобазу».

Какой разговор, дорогой, — обрадовался колхозник. — Кто говорит о деньгах? Сколько попросишь — столько перечислю!».

«Аванс придется дать наличными, — сурово сказал «КГБэшник». — Сам понимаешь, я не один на автобазе».

«Какой разговор, — темпераментно взмахнул руками грузин. — Кто говорит о деньгах? Пять тысяч хватит?».

«Десять!».

«Слушай, дорогой! Совесть есть, да? Даю семь?»

«Ладно. Завтра в это же время подъеду на машине. Все документы будут готовы. Рассчитаемся и забирай. Остальные деньги перечислишь в автоколонну, госцена — четырнадцать тысяч».

Явившийся на другой день начальник автохозяйства поинтересовался у администратора личностью обитателя 302 номера.

«Грозен», — сказал администратор.

Начальник робко постучал в дверь. «Войдите», приглушенно раздалось из номера. Войдя, начальник увидел спину, прикрытую шикарным халатом.

«С автобазы?» — спросили его, не оборачиваясь.

«Так точно!»

«Посиди пока…» Начальник робко присел на краешек кресла, с почтением оглядывая шикарное убранство холла.

Минут через пять «комитетчик» наконец–то- удостоил начальника автобазы хмурым взглядом, а затем в приказном тоне произнес:

«Подготовишь новую «Волry», полный бак, полную канистру в багажник, заполнишь путевой лист без указания маршрута, фамилию водителя. В «бардачок» — технические документы на автомобиль. К девяти утра завтра подашь машину к парадному подъезду гостиницы и оставишь ее с ключами зажигания… А сейчас распишись вот здесь об ответственности за разглашение доверенной тебе государственной тайны…»

Трепеща от волнения, начальник подписал какую–то бумагу и снова отбыл в расположение вверенной ему автобазы. А утром новая легковушка затормозила перед входом в гостиницу. Ее подогнал сам начальник автобазы и незамедлительно доложил об этом грозному «майору–чекисту».

Дальше все пошло довольно просто. Получив за машину деньги, аферист пару дней погулял в своем шикарном номере, а потом исчез в неизвестном направлении, не рассчитавшись, естественно, с администрацией гостиницы не только за проживание в люксе, но и за еду, поставляемую из ресторана тоже в кредит. Кроме того, он прихватил с собой «на память» портативный телевизор «Шилялис», установленный в спальной комнате «люкса»…

Затем корреспондент пространно рассуждал на тему о ротозействе и призывал читателей самим сделать выводы из всего сказанного.

— Что ж, — сказал Иван Иванович, улыбаясь, — приятный парень этот Верт. Где он сейчас, что еще по нему у тебя есть?

— Да вот, целая папка. Но все дела прошлых лет, последний год он вообще нигде не фигурирует. Самое крупное с криминальной точки зрения — «Дом фермера» в Красноярске. Расклеил объявления о прививках от холеры, без справок о которых на рынке появляться нельзя. Приехал на скорой помощи с медсестрой. Всем жильцам и горничным вколол в попу сильное снотворное. Судя по заявлениям, он собрал там неплохую сумму.

Потом занимался бизнесом. Легально. В Калининграде, там у него была семья, которую он изредка посещал, открыл издательскую фирму. Неплохо зарабатывал. Загулял. Обанкротился. Переехал в Москву. Жил в квартире геолога в должности няни — ухаживал за девочкой–подростком. Заболел. Вышел из больницы, но к девочке не вернулся. Снял комнату, подрабатывал в желтых газетках, повесть в издательстве «Язуа» напечатал. Потом исчез. Мы думали, что уехал за границу, но недавно он вновь появился в странной роли профессионального киллера. Пришлось восстанавливать информацию за пропущенный период времени. И данные совершенно нелогичные: якобы он все это время бичевал в районе Белорусского вокзала.

— Любопытно, пробормотал Иван Иванович, пролистывая документы, — а что, он и раньше был таким боевым?

— В том то и дело, что нет. Его грозная кличка возникла, как полушуточная. Часто клички же дают от противного: здоровяка кличут Малыш, толстяка — Кащей. А он за всю свою жизнь никогда не проявлял агрессивности. Ну разве в разборках, при защите своих интересов. Не атлет. Не хулиган. Ни одного уголовного преступления с применением силы до сих пор не совершал. Обычные аферы психологического плана. Потом внезапно полностью отошел от дел, забичевал, опустился до безобразия.

— Странно, — сказал Иван Иванович, продолжая пролистывать бумаги в папке…

Вчера

Брат вертел породистым носом, приглаживал остатки волосиков на редевшем черепе и придирчиво осматривал обстановку Вертовской квартиры. Все подвергалось тщательному изучению, и компьютер с принтером, и телефон с автоответчиком фирмы «Панасоник», и японский телевизор с видеомагнитофоном, не обошел вниманием брат и шкафчик с многочисленными полочками. Он брал вещь, спрашивал, а где ты это взял, а что это, получал информацию, что это газовый пистолет, а это нож китайских ренеджеров с фиксирующимся лезвием, а это суперлекарство для собак и так далее, одобрительно махал головой, добавлял, что он тоже такое хочет. Верту быстро наскучил этот ревизионный осмотр. Если раньше он считал необходимым произвести впечатление на брата, то сейчас он был к этому совершенно равнодушен. Материального участия в его долговременных проектах от брата ожидать не приходилось. Брат очень неохотно с тройной перестраховкой расставался с деньгами и вкладывал их в основном в те проекты, которые давали мгновенный результат, например, закупка сахара. Да и то желательно на чужие деньги. Роль посредника вполне устраивала брата, он не рисковал своими сбережениями. Верт же создавал производство. Он был глубоко убежден, что сейчас когда все играют на инфляционных процессах, на скачках валют, на дефицитах определенных товаров и делают мгновенные деньги, которые завтра могут превратиться в прах, важно создать свое производство. Он знал, что народу всегда будет нужен хлеб и всегда будут нужны зрелища. Хлебопекарню он создавать не стал, потому что не очень то разбирался в пищевых проблемах. Он создал свой маленький компьютерный центр, в котором готовил оригинал–макеты любой типографской продукции, не брезговал бланками, охотно готовил рукописи, издал уже несколько книг, заключил ряд договоров с авторами, зарегистрировал собственный журнал и собственную газету. Его мечтой была создать собственную типографию, дело в том, что все государственные типографии работали на старом оборудовании и имели слишком большое число сотрудников, что приводило к невероятно высокой себестоимости продукции и слишком медленному исполнению заказов. Верт считал, что типография, в которой работало сто человек, может обслуживаться десятью, если, естественно, оборудовать ее современной типографской техникой. Компьютерный центр приносил уже реальный каждодневный доход, главной задачей Верта было скрыть этот доход от бандитского, как он выражался, государства. Он принципиально не хотел платить никакие налоги, кроме подоходного. Те деньги, которые начали у него появляться, он тратил отчасти на расширение производства, отчасти на реальную помощь, которую нельзя было называть ни гуманитарной, ни спонсорской, это была просто помощь: накормить пожилых людей, раздать ребятишкам детского дома несколько коробок конфет, просто дать нищим ни какие–нибудь жалкие денежки, а нормальные тысячные купюры.

Прошло всего полгода, как Верт появился в этом городке в рваных джинсах.

Да, въехал в город в рванных джинсах, а теперь — миллионер. Грустно быть миллионером в России. Если у человека есть немного совести, то стыдно быть миллионером в России. Стыдно быть даже просто обеспеченным среди голодающих, быть благополучным среди разрухи и голода.

Кроме того, Верту было просто скучно. Когда делал первые деньги, создавал фирму, брал у солидных организаций предоплату, обналичивал первые миллионы — тогда было интересно, азартно. А теперь все приелось. Верт ощущал нечто среднее между пресыщением и скукой. Как выяснилось, у него было не так уж много прихотей. Перепробовав некоторые из недоступных ранее лакомств, Верт стал совершенно равнодушен к еде, купив телевизор с видиками, он наигрался этой новинкой за месяц и подарил ее брату, машина только первое время, когда он ездил неуверенно, без прав, доставляла удовольствие. Теперь он предпочитал ездить на такси, а машина ржавела на стоянке.

Конечно, Верт мог попытаться стать не просто богатым, а очень богатым. Тогда появились бы новые возможности: купить самолет, приобрести в собственность остров, создать свое учебное заведение, построить гостиницу… Но, просчитывая эти варианты, Верт чувствовал, что это тоже не очень весело. Раньше, когда каждый день являл собой борьбу за выживание, когда вшивый пирожок был лакомством, а куриная ножка в привокзальном буфете — суперлакомством, жить было в сто крат интересней.

Сегодня

Все хорошее кончается неожиданно. И быстро. Моя жизнь всегда учила меня разочароваться. А я, напротив, все время очаровываюсь. Людьми, ситуациями, возможностями. И, хотя подсознательно готов к разочарованию, оно всегда приходит нежданно, резко и трагично. И я падаю духом до такой степени, что всерьез подумываю о петле или яде. Балованный романтик — вот кто я… Возможно. А возможно — нет, просто не приспособлен к жизни. Избаловали меня родители до безобразия, и вот эта балованость до сих пор сидит во мне, как в других — комплекс неполноценности.

К тому же эксцентричная дама Фортуна почему–то именно меня выбрала для своих забав. Похоже, что она именно на мне проявляет свои эксгибиционистские наклонности. Иначе, чем объяснить такие перепады в моей судьбе. Все время я то в неожиданном фаворе у Судьбы, то в столь же неожиданных неприятностях, то вообще в какой–то промежуточной стадии. А психика у меня ранимая, нежная. Я легко впадаю в отчаянье и тогда сам не могу предугадать своих поступков.

Был период, когда мне до такой степени надоело мошенничать и крутиться, когда я так затосковал по спокойной жизни с дочкой и с девочкой, которая стала мне ближе дочки, что сделал попытку остепениться, осесть на одном месте. Тогда я и книжку написал и отдал ее в издательство, и вновь стал в газетах подрабатывать. Но жизнь дорожала, газетные магнаты платили малоизвестным авторам гроши, Москва, как многорукий спрут–вампир безжалостно выхолащивала мозги, и я сломался, забичевал.

Сперва, помню, я перестал бриться по утрам. Перестал жаждать самого процесса, когда бритва снимает с лица остатки ночной вялости, а свежий одеколон на чистой коже вроде крошечных льдинок.

Потом перестал тщательно готовить себе ужин. Перехватывал в ларьке какой–нибудь полуфабрикат, подогревал его слегка, на скорую руку.

Тут началось падение доллара. Я не мог получить в банке свои же собственные деньги. Это, не говоря уже о гонораре в издательстве (мне должны были выплатить аванс за ту злополучную повесть: «Мой папа — аферист». И в газетах пропала халтура. Да и слаб я был, как газетчик, для новых требований этих бульварных монстров. Я же не в серьезных газетах подрабатывал, а в кичливых желтых.

В результате пришлось сбежать от квартирной хозяйки, не заплатив за два месяца и оставив в комнате почти все вещи. При мне был только дешевенький ноутбук, 386 модель. С жильем в Москве для малоимущих всегда были проблемы. Мне бы уехать в провинцию, отсидеться, а я все наделся на гонорар и на свои банковские запасы (там у меня было что–то эквивалентное 2 тысячам долларов). Пришлось вскоре и компьютер отдать за гроши. Наконец банк начал выдавать вклады, я снял деньги, но на них уже мало что можно было купить. Впервые я тогда почему–то посочувствовал Ремарку, так здорово описавшему в своем романе инфляцию и пережившему ее. Но сочувствовать надо было не Ремарку Эрих Мари, а Верту Владимиру Ивановичу.

Ну, а потом… Потом стандартная, накатанная дорожка с бутылкой дешевого алкоголя в кармане потрепанного пальтишка. Ночевки на разных вокзала в постоянной угрозе ментов, которые, словно экстрасенсы, вычисляют бичей безошибочно и выгоняют их в ночь. Знакомство с другими бомжами (бомж — аббревиатура более привычная в наше время. А я как–то больше привык по старинке: бич — бывший интеллигентный человек или матрос, списанный на берег за непристойное поведение на судне; бич в переводе с английского означает пляж, берег).

Ну, а потом уже известно. Нелепое происшествие со стреляющей авторучкой, еще более нелепое происшествие с наймом меня в качестве убийцы, знакомство с Гением, странное турне на Кипр, не менее странный расстрел моих сопровождающих на шоссе. Хотя последнее не так уж странно. Идет война между двумя структурами, а я оказался как раз между. Что бывает с теми, кто попадает между, мне известно хорошо. Наш великий русский народ даже поговорку на эту тему украл у поляков: «Паны дерутся, у холопов чубы трещат».

Но как бы все это странно не было, я пока жив, мгновенно стряхнул прострацию и вялость долгого бичевского существования и в принципе готов к активным действиям. Непонятно лишь, какие действия ждет от меня эксгибиционистка Фортуна?

Я лежал на многоспальной кровати, предаваясь этим мыслям, когда Люся вошла в дом. Она была не одна, что меня насторожило. Я нашарил под матрасом свое единственное оружие — авторучку, вновь откинулся на подушки, слегка прищурил глаза.

— Верт, это к тебе. Говорит, что из газеты.

— Да, — я спустил ноги на пол. Был я в одних шортах.

Парень, вошедший в комнату, ничем особенным не выделялся. Это и было его самой приметной чертой.

— Вовка, — крикнула Люся, — я — к девочкам, поболтать. Ты продлять мой съем будешь? Сегодня последний день.

— Буду, — ответил я. — Возьми у меня в штанах стольник.

Люся ушла. Я вопросительно посмотрел на парня.

— Что же вы собираетесь делать дальше, Владимир Иванович? — спросил тот, присаживаясь без приглашения.

— Подремать, пока жара спадет, а потом купаться, — ответил я уверенно.

— Да, конечно. Мы, москвичи, к такой жаре непривычные. Скажите, вы слышали о Серых Ангелах.

— Естественно, — сказал я. — Пахан в зоне мне как–то рассказывал. Ссучившие воры, образовавшие мощную полулегальную структуру.

— Ну, не совсем так… Хотя, в принципе верно. Так вот, нам не совсем безразлична ваша судьба.

— Приятно слышать. Я встал с кровати, подошел к холодильнику и достал оттуда две бомбы пива. — Пиво будете?

— С удовольствием. Пиво здесь замечательное.

Я открыл обе бутылки, вновь сел и вопросительно посмотрел на пришельца. Авторучка теперь лежала под подушкой, рядом с моей правой рукой, в любой момент я мог ее выхватить.

— Вам наверное кажутся странными последние события? — спросил парень и приложился к горлышку бутылки.

— В какой–то мере, — ответил я, делая не менее основательный глоток.

— Позволю себе пояснить. Вы по воле случайности оказались втянутыми в неприятную историю.

— Это я понял. Быть между двумя жерновами всегда неприятно.

— Следовательно, вы уже осознаете ситуацию.

— Приблизительно. А вы, как я понимаю, мельник?

Парень засмеялся. Вполне искренне.

— Иван Иванович был прав, — сказал он туманно, — вы — личность незаурядная.

— Да уж, — согласился я. — У какого–то фантаста есть рассказ про человека — флуктуацию. Во я, похоже, такой человек. Притягиваю к себе идиотские флуктуации судьбы.

— Это есть, — согласился парень. Мы изучили вашу биографию довольно подробно, но некоторые психологические тонкости выпадают. Вот и решили познакомиться с вами ближе. Вам, как я понимаю, сейчас не помешала бы помощь?

— Не помешала, — сделал я очередной глоток. — Ног от кого попало я помощь не приму. К тому же, хотел бы знать в чем эта помощь будет выражаться и чем мне за нее платить? Учтите, я такой же киллер, как вы — Малыш Карлсон.

— Это мы знаем. Вы способный аферист и неплохой журналист. И вам давно надоела бесприютная жизнь. Оно и понятно: возраст, разочарования…

— Только не надо пытаться меня разжалобить, — сказал я. — Я и так себя жалею до слез. Но уж коли меня Фортуна вытащила из болота вялой жизни, то новую я предпочитаю строить самостоятельно. И ангелы любого цвета мне для этого не требуются. Я вообще пернатым не слишком доверяю.

— Вас же могут тут, на Кипре, вскоре просто убить! — несколько удивленно сказал парень. Он и пиво перестал отхлебывать, разозлился, наверное.

— Убить меня могут не только на Кипре… — Я сделал еще один полновесный глоток. — Но и я могу убить. Опыт уже имею.

— Вот об этом мы и хотели поговорить, это и есть ваша плата за спокойствие. Те, кто вас нанял, до сих пор думают, что вы профессиональный киллер. И все их претензии к вам заключаются в том, что вы их развели. Им не денег жалко, для игорной мафии эти деньги — пустяк. Им нельзя позволять себя разводить, авторитет потеряют, имидж. Вот они и пытаются вас убрать. И не оставят этих попыток. А мы вовсе не собираемся вас просить кого–нибудь убить. Мы просто с вашей помощью хотим подобраться к вашей потенциальной жертве, к тому, кого вам заказали игроки.

— Гений меня в одно мгновение раскусит, — сказал я. — А что, он жив еще.

— Что ему сделается. Он же, как шахматист, все просчитывает. Даже нападения на вас с охраной тут входило в его план. Единственное, в чем он ошибся, это в том, что был уверен, что вы не выживите.

Я сделал последний глоток и поставил бутылку на пол. Та–ак, и Гений со своей благодарностью оказался подонком! Никому нельзя верить. Послал меня и своих людей на заклание, как ягнят. Принес в жертву во имя своих планов. Гамбит провел с жертвой фигурой для выигрыша темпа. Впрочем, не фигурой, даже, а так — качества. Гениальный подонок передвигает по шахматной доске живых людей, жертвует качество, выигрывает тем и успевает сделать решающий ход. Его противник в растерянности, над ним нависла угроза мата. А серые пернатые воры из породы сученных готовы встрять в позицию и урвать свой кусок.

— Вы пейте пиво–то, — сказал я. — Степлится, невкусное будет.

Вчера

Рабочий день Верта выглядит так. Он встает в 5–6 утра. В основном его будит в это время собака — английский бульдог, которого он зовет Вини, производное от Вини Пуха, и который на самом деле носит официальное имя Максимильян де Корсар де Верт. Это сверхуродливое существо на кривых лапах, с огромной нижней челюстью, свисающей как ковш экскаватора, с огромными выразительными глазами и чутким сердцем, полном любви ко всем людям.

Вини подходит к кровати и издает звук, представляющий собой нечто среднее между скулежом, лаем, визгом и рычанием. В своем конечном исполнении этот звук очень напоминает звук циркулярной пилы, причем не смазанной. Человек, неподготовленный, от этого звука покрывается потом и начинает заикаться.

Верт не нежится в постели. Он просто встает, идет на кухню, заваривает себе очень густой кофе, кладет собаке три пригоршни собачьего сухого корма по 11 тысяч рублей за пачку, заказывает по телефону Биробиджан и присаживается к компьютеру. Пока он искуривает вторую сигарету — только Winston- и исписывает третью страницу будущей книги «Мой папа — аферист», телефонистка соединяет его с директором Биробиджанской типографии.

— Чего вы ждете, — начинает накрикивать Верт в трубку? — Я получил только 140 миллионов, Доллар растет, если вы не вышлите 65 миллионов на этой недели, я не смогу конвертировать деньги в нормальную сумму и вам придется платить лишних миллионов пять. Вам, в конце концов нужно оборудование или нет!

Суть этих переговоров и огромных сумм заключается в элементарном бизнесе. Когда–то Верт приехал в Биробиджанскую типографию и продал директору право на издание его «Записок афериста». Продал, можно сказать, даром — за 300 тысяч рублей. Но заодно договорился о поставке компьютера. И действительно, купил компьютер за полтора миллиона и привез. И тогда — то откровенно поговорил с директором.

— Вам нужна офсетная четырехкрасочная машина типа «Dominant», — сказал Верт. — Я поставлю вам эту машину. Схема такова. Вы перечисляете мне ее стоимость‑210 миллионов рублей, я деньги перевожу в доллары, чтоб инфляция их не съела, кручу пару месяцев, увеличиваю путем торговых операций, покупаю машину и делю прибыль с вами. Десять миллионов я вам гарантирую. А вы просто не торопите меня с покупкой машины.

Такие предложения Верт сделал ряду директоров в типографиях глубинки России. И у него на разных счетах разных фирм в разных банках крутилось больше миллиарда. Во многих случаях Верт даже не брад деньги с банка — оставлял на депозите, с правом для банка их использовать. Процент банка с этих немалых сумм его устраивал.

Сделав выговор биробиджанскому директору, Верт брился сенсорным «Жилетом», брызгался мужскими духами «Кобра», одевался в потрепанный вельветовый костюм, брал объемистую сумку, гладил пса, выходил в темный и сырой город, садился в не менее потрепанный запорожец и ехал в городскую типографию, где арендовал верхний этаж.

Компьютерный центр, малая типография и редакция журнала — хозяйство Верта было большое. Но доход почти не приносило. Так, моральное псевдоудовлетворение. Все это хозяйство было большой игрушкой, которая Верту уже надоела. Сам этого он еще не осознавал.

В компьютерном центре директором был бородатый ученый с мечтательным взглядом и мощными лопатами рук, наследством сибирских разбойников. Директор начинал еще на первых «Роботронах», наивных конструкциях СССР, работал с ними на Кубе. Куба в те времена расшифровывалась однозначно — коммунизм у берегов Америки.

Теперь Всеволод Юрьевич тряс бородой в явно не коммунистической структуре — частной фирме Верта. И главной проблемой Верта в сотрудничестве с этим, отнюдь не Кремлевским мечтателем, было уберечь свой карман от обворовывания. Юрьевич предпочитал работать с клиентом напрямую, сглаживая бюрократическую структуру хозяина, предпочитавшего, чтоб деньги за компьютерные услуги поступали кассиру.

Юрьевич перехватывал клиентов и плату за работу брал наличными, при чем предпочитал в долларах. В отчаянии Верт перестал платить Юрьевичу зарплату, пообещав долю от прибыли. Это не уменьшило пыл компьютерного профи. Только к высказываниям в адрес хозяина прибавилось ворчание по поводу отсутствия зарплаты. В самые неожиданные моменты Юрьевич вставлял реплики о голодной смерти, о суммах материальной помощи, о благополучии людей, зарплату получающих. И исправно перехватывал выручку Верта.

Покрутившись в производстве, отдав распоряжения, скорректировав текучку, Верт ехал в магазин «Книга», где имел прилавок. Верт торговал собственной продукцией: брошюрами, журналами, буклетами, оказывал услуги в приобретении компьютерной техники, принимал заказы на полиграфические услуги. Тут была та же проблема — кадры. Он перебрал разных продавцов — все воровали. С этим он готов был смириться, памятуя наставления Суворова о нечистых на руку интендантах, но они не только воровали выручку, они вдобавок сачковали.

Отчаявшись, Верт поставил за прилавок собственную жену. Она не воровала, она, кокетливо хихикая, сообщала ему на что истратила выручку. Верт был бессилен — прилавок даже не окупал затрат на его содержание. Одна радость — деньги теперь шли в дом.

Из магазина Верт направлялся на вокзал. Он снимал там какую–нибудь потрепанную шлюшку, он почему–то тогда любил именно опустившихся и грязных шлюх, отвозил ее в свою квартирку, угощал стаканом коньяка, наскоро трахал прямо на полу, в постель он этих грязнуль не пускал, щедро платил и выпроваживал.

В процессе траханья самым забавным моментом было поведение бульдога. У того мигом пропадала вялость, он лихо нападал на голые ягодицы Верта, создавая самые невероятные ситуации.

Потом Верт брел к детскому дому. Он набирал там ребят из младшей группы и закармливал их сладостями, накупал им различные обновы. Воспитатели привыкли к богатому чудаку и не вмешивались. Старшие ребятишки с нетерпением ожидали возвращения младших, чтоб их ограбить. Еще более старшие грабили уже грабителей. Последними в дело вступали старшие воспитатели старших грабителей. Они отбирали у последних то, что могли отобрать.

Наступал вечер. Верт с неугасающей энергией и с острым ощущением пустоты своего существования возвращался домой, принимал сильное снотворное, ел что–то, без вкуса и аппетита, читал какую–то муру и проваливался в полусон, полубред, чтоб выплыть из него рано утром.

Иногда однообразие его существования разряжал приход жены и дочерей. Обычно они приходили часов в восемь вечера, когда Верт медленно уплывал из действительности. Они никак не желали понять, что он живет в другом ритме, в другом временном измерении. Они охали, застав его сонным и в трусах, извинялись за поздний приход, жужжали и щебетали, и страшно обижались на его мрачную физиономию, подчеркивая обиду дополнительным жужжанием и щебетанием. После их ухода Верт долго приходил себе. Перебитый сон бродил в нем глухой раздражительной болью. Он раздраженно читал, курил, засыпал после полуночи, спал плохо, вставал привычно рано, полностью разбитый и несобранный. Весь день проходил после такой ночи аритмично и неорганизованно.

Иногда в накатанный ритм его жизни врывалось какое–то увлечение, которое вскоре его разочаровывало. Но к разочарованиям он был готов и не сопереживал им.

Когда же тринадцатилетнее дите из детдома прихватило его сквозь брюки за член и предложило потрахаться за деньги, Верт вообще отошел от благодетели. Он стал циничен и угрюм. А самое главное — ему было скучно.

Барских замашек Верт не приобрел. Он не летал пообедать в Сочи уже потому, что ему было лень летать. Он не видел удовольствия в своем богатстве. Он не умел извлечь настоящего счастья из обладания деньгами.

И в один из приступов хандры Верт написал свою исповедь.

И после написания этой исповеди он перестал заботиться даже о видимости приобретения чего–то на получаемые деньги. Он просто начал тратить эти деньги, тратить бездумно и глупо, совершенно не заботясь о ближайших последствиях.

Сегодня

Гений не был подонком. Он был игроком. Течение жизни он воспринимал, как многомерную игру, не более сложную, чем шахматы, но более предсказуемую. И он играл во всех измерениях сразу, как великий Алехин на множестве досок.

Гений не воспринимал людей в форме живых существ с эмоциями и проблемами. Они для него были фигурками на одной из игровых досок. Он никогда не ломал голову над этическими проблемами, он вообще был чужд всему неконструктивному. Его мозг умел мыслить только на уровне техническом. Любая ситуация проигрывалась тысячью вариантов и обретала строгую математическую формулу. При решении формул чувства не учитывались.

Как и многие гении в СССР он был озлоблен. Еще во времена первых изобретений специальные службы ясно дали ему понять, что он должен работать на «ведомство». Армия, КГБ, ГРУ — форма «ведомства» не уточнялась. Гений составил простенькую математическую закономерность: справа в столбик записал преимущества этого предложения, слева — недостатки. Получилось, что «ведомство» даст ему относительное материальное благополучие (высокий оклад, приличное жилье, транспорт, оборудование лаборатории, сотрудников–исполнителей), но полностью лишит его возможностей самому выбирать тематику работ и свободно передвигаться по планете (почти все работники «ведомств» были невыездными).

Решение не требовало особого ума — Гений отказался, и, чтоб не попасть под репрессии, изящно симульнул сложную болезнь мозга. Через полгода его оставили в покое и спецслужбы и врачи.

Тогда Гений уехал в Сибирь, где работал кочегаром (В СССР должность кочегара всегда прельщала опальных интеллигентов — дежурство сутки через трое, приличный оклад, полная независимость). Времени для изобретательства было вполне достаточно. Но для практической реализации изобретенного нужны были деньги. И Гений вполне естественно связался с цеховиками, причем вычислил их возможное существование буквально «на кончике пера». То есть, проанализировал некоторые товары на барахолке и вычислил.

Цеховикам он пришелся ко двору: его простенькие и недорогие «машинки» значительно упрощали производственный процесс, позволяли добиваться более высокого качества дефицитного ширпотреба. Поэтому они не только прекрасно платили изобретателю, но и не «засвечивали». Они, как никто другой, знали, что такие умные инженеры просто обязаны работать на государство или сидеть в тюремной психушке.

Через главных цеховиков Гений познакомился и с паханами уголовного мира. Там тоже было несколько «заказов», он справился с поручениями легко. И в самом деле, что для настоящего гения сконструировать универсальную отмычку для сейфов или подслушивающий приборчик для шантажа.

Так что Перестройку Гений встретил и с деньгами (он предусмотрительно хранил их в тайнике и в валюте), и с кучей наработок. Парочку из этих наработок он тот час продал за границу немцам, что позволило открыть анонимный счет в Дойчбанке.

К моменту встречи с Вертом Гений был владельцем трех фирм, двух заводов, одного банка и множественного имущества в разных странах.

Над теорией вероятности он действительно работал, но никакого практического отношения к игорному бизнесу эта теория не имела. В сущности, и без всяких теорий можно с высокой степенью угадывания определять выигрыши в ту же рулетку. Но для этого придется захватить с собой в казино мощный компьютер, несколько дней только вводить в него результаты каждого кона, потом провести анализ конкретного игорного стола, и лишь тогда выигрывать каждый третий кон. Причем, у другой рулетки может оказаться другой «характер» — как бы точно их не отлаживали, все равно каждая рулетка крутится по–своему.

Гений специально пустил слух, поднявший на дыбы игорных боссов. Он давно хотел войти в этот бизнес, имел, даже, собственные конструкции оригинальных игральных автоматов и усовершенствований для современных казино. И он вполне справедливо считал, что напуганные «игроки» примут его в свой клан охотней, чем непуганые, да и денежная составляющая с его стороны будет меньше. Гений, в отличии от таланта, — гениален во всем. Так что и экономические способности Гения были выше средних.

Он, правда, не предусмотрел прямую охоту за его жизнью. Слишком уж это было нетипично, для «игроков», умевших покупать нужные им игрушки. Узнав об этой неожиданной напасти от Верта Гений решил устранить угрозу элегантно. Он спустил информацию о предательстве того, кого «игроки» считали нанятым киллером, по нужным каналам. Он даже не пожалел собственного самолета, чтоб облегчит тем наблюдение. Он только не знал, когда те захотят отомстить Верту. Но ему и не нужно было это знать, специальные видиокамеры все время снимали Верта и сопровождающих с момента их прибытия на Кипр.

(На Кипре нет дорожных патрулей, в небе висят множество зондов, оборудованных телескопическими камерами наблюдения. Любое происшествие фиксируется мгновенно, его можно потом просмотреть на видике. Иностранцы иногда удивляются, получив по почте штраф за превышение скорости. Но в квитанции всегда указано во сколько и на каком участке дороги это произошло. Видиокамеры не умеют лгать). К услугам этой полицейской сети телешпионов и прибег Гений, в свое время завоевавший симпатии полицейской службы своими супермощными электронными объективами для этих камер.

Расстрел его машины удовлетворил Гения почти полностью. Теперь он имел должный компромат на «игроков», тем более, что этот компромат произошел не в беспредельной России и мог получить весьма шумное продолжение. С такой миной за пазухой Гений был готов к выгодному диалогу. Жизни своих сотрудников и Верта мало его интересовали. И сообщение о том, что Верт спасся, он принял равнодушно: спасся так спасся, мне то что. Правда, он тут же подсчитал сколько будет стоить эта, не снятая с доски фигурка. Жадным Гений никогда не был, к уцелевшим после гамбита фигуркам относился по хозяйски. К тому же, Верт чем–то когда–то мог оказаться полезным. Дружелюбная фигурка всегда полезна, уже тем, что играет на твоей стороне, а не на стороне противника.

Поэтому Гений поручил своему служащему разыскать Верта, дать необходимые разъяснения (в оригинальной трактовке Гения) по поводу происшествия на дороге, вручить ему чек на 50 тысяч долларов и помочь избавиться от алкогольной зависимости.

Вмешательство Серых Ангелов Гений так же не предусмотрел, хотя информацию об этой структуре имел. Никакой гений не в состоянии все предусмотреть в России, где день на день не похож.

Поэтому, когда сотрудник Гения, разыскавший наконец Верта, постучал в дверь, расклад игры несколько изменился. Верт уже был зол и готов принять предложение Серых Ангелов. Тем более, что у него осталось всего 200 долларов.

Вчера

…Он подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти, он передернулся брезгливо. И рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.

Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где–то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, переставая выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил что–то по щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой затряслась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда–то, не озираясь и не прислушиваясь.

… Его иногда видели у деревень. Он выходил с видом смертника и нехотя, как по обязанности, добывая пищу. Он брал ее на самом краю поселков, брал овцой, птицей, не брезговал молодой дворнягой, если она была одна. Он был очень крупный, крупней раза в два самого рослого пса. Даже милицейская овчарка едва доставала ему до плеча. Но они не видели друг друга.

Он никогда не вступал в драку с собачьей сворой. Он просто брал отбившуюся дворнягу, закидывал за плечо, наскоро порвав глотку, и неторопливо уходил в лес, не обращая внимания на отчаянные крики немногих свидетелей. Он был осторожен, но осторожность была небрежная. Устало небрежная.

Отравленные приманки он не трогал, капканы обходил с ловкостью старого лиса, никогда не пользовался одной тропой дважды. Флажков не боялся. Он, наверное, просто не понимал, как можно бояться безжизненного куска материи. А красный цвет ничего не говорил старому самцу. В глазах давно убитой подруги в минуты нежности светился голубовато–зеленый огонек.

Он ходил один не потому, что не мог сбить стаю. Просто он один остался в этом лесу. А может, и на всей Земле. Последний волк на Земле! И он знал об этом. И жил он иногда по инерции, а иногда потому, что он последний.

В это утро все было необычно. Воздух сырой и крепкий щекотал ноздри, грудь вздымалась, шерсть на затылке щетинилась. Он долго хватал пастью вино весны, а потом завыл призывно и грозно.

И сразу прервал вой. Некого было звать для любви, такой горячей в остывшем за зиму лесу, не с кем было мериться силами за желанную подругу. Он был один. И еще весна. Они были вдвоем. И волк пошел к людям.

Он остановился на краю поселка и увидел овчарку из районной милиции. Крупная, с мясистой широкой грудью и мощным загривком она бегала от вожатого в снег за брошенной палкой, приносила ее, не отдавала сразу, балуясь. Она была немолодая и угрюмая. И высшим счастьем для нее было поиграть с вожатым. Она почувствовала волка раньше человека, обернулась мгновенно, пошла резким наметом, чуть занося задние лапы влево. Сморщенная злобой пасть была ужасна, рык вырвался утробно, глухо.

Фас! — закричал милиционер, неловко отыскивая пистолет, — фас, Туман.

Повинуясь привычному посылу, Туман почти ко коснулся лесного пришельца желтоватыми клыками.

Волк стоял легко и просто. Он расправил грудь, грациозно уперся толчковыми лапами в грязный снег. Он не казался больше худым и не гремел больше его скелет под пепельной шкурой. Он был красив, а красота не бывает худой. Он не шевельнулся, ждал. В глазах светилась озорная радость.

Туман прервал движение, растерянно вжался в снег, снова встал, подчиняясь команде. Он стоял вплотную, но не заслонял волка. А тот не двигался с места и улыбался псу. Он сделал шел и Туман снова пал в снег. Волк пошел к человеку.

Пуля тупо ушла в землю, другая. Руки милиционера тряслись, но он был мужественным человеком, стрелял еще и еще. Пуля обожгла шерсть у плеча, но волк не прибавил шагу. Он шел, играя мышцами, а глаза горели совсем по–человечьи.

Мужественный человек заверещал по–заячьи и, как его пес, упал в снег. Тогда волк остановился. Остановился, посмотрел на человека, закрывшего голову руками, на пса поодаль, сделал движение к черной железине пистолета — понюхать, но передумал. Повернулся и пошел в лес, устало, тяжело. Он снова был худым и снова гремел его скелет под пепельной шкурой.

Он шел медленно, очень медленно, и человек успел очнуться, успел притянуть к лицу пистолет, успел выстрелить, не вставая. Он был человек и поэтому он выстрелил. Он был военный человек, а волк шел медленно и шел от него. И поэтому он попал.

Минуту спустя овчарка бросилась и запоздало выполнила команду «фас».

Сегодня

…Я сидел, уютно откинувшись на спинку кресла и посасывал легкое, освежающее вино местного производства. А Серый Ангел и слуга Гения рычали друг на друга. Они делили меня, как волки — самку: долго не вступая в физическую схватку, испытывая психику утробным ревом, оскаливанием мощных клыков, переступанием напряженных лап, вздыбливанием шерсти на загривках. Хищники редко дерутся до смерти или с нанесением тяжелых ран. Такие драки — удел травоядных. Драка хищников — схватка нервов. Моих непрошеных визитеров можно было отнести к отряду полухищников. И вообще, только в детективных романах противники то и дело стреляют друг в друга. В жизни стреляют гораздо реже. И драка в жизни совсем не интересна, а напротив — отвратительна. Пот, кровь, человеческий хрип, человечьи слюни, человечья слизь…

Волки дерутся гораздо эстетичней.

И волки не пользуются поминутно сотовыми телефонами, для консультации с вожаками.

Я налил новый стакан вина, нашарил сигареты, закурил. Полухищники стояли в противоположных углах комнаты, советовались с начальством. Похоже, в обеих случаях прозвучала команда: «брек», они переключились на меня. Слуга Гения повторил свое предложение переехать в их удобный коттедж (чек он мне уже вручил, чем вселил в меня странное чувство неуверенности). Серый Ангелочек с ласковым именем Ваня деньгами не разбрасывался. Он сулил мне в подарок издательство (они хорошие психологи, эти Ангелы). Более того, он готов был отдать мне именно «Язуа». Вид того фраера, которого я выбрасываю на улицу, щекотал мое воображение. С другой стороны чек я уже держал в руках, а обещания могут оказаться красивым блефом.

Поэтому я начал собеседование с представителя Гения:

— Я же не обязан ехать с вами? — спросил я.

— Ни в коей мере. Просто наш шеф хотел помочь вам избавится от алкогольной зависимости. И чтоб отдохнули вы с удобствами. Благодарен он вам.

— Если я не поеду, чек все равно остается у меня? — настырно уточнил я.

— Конечно. Но это лишь часть благодарностей нашего шефа. Вы всегда можете связаться по телефону с референтом и обратится с дополнительными просьбами. Я тут слышу, что эти уголовники вам издательство предлагают. Никаких проблем, нам не помешает дружественное издательство под вашим руководством. Сами понимаете, для шефа многое исполнимо.

«Уголовник» в лице крепкого парня покраснел от злости.

— Владимир, — запросто обратился он ко мне, — то, что я вам говорил до появления этого хмыря, полнейшая правда. Мой босс уже сбрасывает по интернету доказательные документы. Вас опять сажают на крючок в качестве приманки.

Я хитро посмотрел на соперников. Теперь они походили не столько на волков, сколько на индюков, токующих около самочки.

— Что ж, раз я вправе распоряжаться этим чеком и своей судьбой, то передайте Гению мою благодарность. А я прогуляюсь с этим, как вы выразились — уголовником, удовлетворю любопытство. Заодно в банк зайду, обналичу чек. Надеюсь, вы не возражаете?

Теперь побагровел слуга Гения. Но отдрессирован он был неплохо, поэтому вслух сказал лояльное:

— Какое я имею право вам указывать. Посоветовать, не больше. Единственная просьбы, возьмите этот радиотелефон. Третья цифра автоматического набора в памяти — я, вторая — кто–то из референтов боса, первая — сам Хозяин. Кто знает, как все сложится…

Эта тирада мне понравилась, телефон я взял с благодарностью.

Сотрудник Гения коротко поклонился и вышел. Парень радостно улыбнулся. Я тотчас охладил его радость:

— Зря лыбишься, я и с тобой никуда ехать не собираюсь. Если действительно имеешь прямые доказательства того, что эта компания и меня угробить хотела — принесешь сюда. И вообще, мне, знаешь ли, подозрительно, что такие мощные организации вокруг меня петли вьют. Не такая я шишка. Для вас я — пепел, срань господня, а вы чуть ли не поклоны вьете около бича. Значит есть тут нечто такое, чего я пока понять не могу. А когда я чего–то не понимаю, то действую по закону зоны: никому не верь, никого не бойся, ни у кого не одалживайся.

— Но чек то взял? — пискнул парень.

— Вполне законно. Я этому Гению дважды жизнь спас. Пусть и невольно. Что ж, полтинник за собственную жизнь — не дорого. Хотя, будь я так богат, как он, оценил бы себя подороже.

Ангелочек покусал нижнюю губу. Видно было, что он очень зол. Еще бы, сотруднику такой мощной структуры возиться с каким–то мелким аферистом, бывшим бичом! Но мне было наплевать. Я столько за последнее время пережил, что уже не мог воспринимать дополнительные эмоции. На медицинском жаргоне это напоминало запредельное торможение, реакцию организма на что–то чрезмерное. В таком состоянии я мог дерзить самому Богу.

Похоже парень понял, что мне следует очухаться. Что давить на меня сейчас бессмысленно. Он махнул рукой и вышел. Даже не сказал, что еще появится. А я все сидел, сжимая потухшую сигарету одной рукой, а другой — банковский чек. 50 тысяч зеленых! Эта цифра меня просто огорошила.

Когда я занимался бизнесом, у меня в банке бывали и более крупные суммы, но сейчас она казалась мне фантастической. Тем более, что и в те времена наличными у меня сразу более 15–20 тысяч не бывало.

Сегодня

Валя была девушкой деловой. Она быстро взяла в свои руки инициативу.

— Сперва мы едем в банк, — сказала она. — Откроешь счет, получишь чековую книжку. Обязательно оговори пароль, по которому ты будешь подтверждать право получать по твоим чекам суммы более тысячи сторонним лицам. Это на тот случай, если тебя насильно заставят чек выписать. Какой там банк указан? А, «Hellen–bank», Афины. Солидное учреждение.

Валя на миг приостановила свои поучения и пронзительно посмотрела мне в глаза:

— Ты меня продляешь? Или что?!

— Или как, — сказал я, улыбаясь. Ну, куда ж я без такого гида. Можешь вообще уволиться из своей проститучей фирмы. Тысяч пять я тебе выделю в любом случае, за них тебе месяца три надо под мужиков ложиться, не так ли?

— Ну, три — не три, а пару месяцев горбатиться пришлось бы. Только за меня выкуп внести надо, штуку. Я же недавно приехала, еще дорогу не отработала и так далее.

— Внесем, — сказал я равнодушно. Запредельное торможение не проходило даже после двух стаканов вина. — Поехали в банк.

Я чувствовал себя спичкой, уроненной в умывальник гиганта. Тот моет руки, сморкается, а мыльные водовороты метелят спичку куда попало. И было у меня дополнительное чувство, предчувствие, что из обыкновенной спички я вскоре могу превратиться в горелую. И это при том, что я совершенно не знал, чем сейчас занимаются шефы и боссы — ангелы и гении.

А Валя цепко прихватила меня своими жвалами и волокла, как вялую гусеницу…

Тем временем Гений, узнавший об интересе к Верту Серых Ангелов, оживился. Игра обретала так любимую им многомерность. Вокруг невзрачной пешки, случайно выжившей в гамбите, концентрировались стратегические силы третьих партнеров. Пешка обрела значимость ценной фигуры.

Оживился и один из Семерых — Иван Иванович. Он мягко пожурил сотрудника на Кипре за излишнюю горячность и сбросил материалы, могущие поссорить Верта с Гением. То, что половина из них была липой, Иван Иванович сотруднику не сказал. В конце концов и сотрудник, и Верт были для всемогущего Серого Ангела простыми фигурками на поле битвы. Ежедневной битвы за право влияния, за власть, за большие барыши…

Странно, лишь, что государство в этих битвах почти не учитывалось. И какой–нибудь вор в законе или безнравственный изобретатель значил в этой борьбе гораздо больше.

Верт ничего не знал о рассуждениях новых властителей России. Он получил первую в его жизни чековую книжку, набил карманы фунтами и чувствовал себя Крезом. Даже вялость начала проходить.

Конец первой книги