Заезжий музыкант

Приключения секретного баптиста

Вкрадчивый баритон в телефонной трубке осторожно спросил:

— Андрей Петрович?.. Наконец-то я вас разыскал. Здравствуйте, Андрей Петрович. — Голос был незнаком, приятен. — Я приехал из деревни, где вы когда-то работали, и привез вам приветы от бывших ваших сослуживцев…

— Очень рад, — сказал Андрей Шамин, — очень рад. Спасибо.

Три года назад он работал учителем в глухой деревушке. Видимо, его еще помнили. Впрочем, должны были помнить, ибо областная газета, в которой он теперь работал, иногда писала об этой деревне, и имя Андрея Шамина мелькало на полосах.

— Хотелось бы встретиться, Андрей Петрович, — настойчиво проворковал баритон. — Тут кое-что для вас у меня…

— Сейчас или вообще? — спросил Шамин. — Если сейчас, то никак: горячее время. — И засмеялся как мог учтивее.

— Ну, Андрей Петрович, голубчик, вырвитесь на пять минут, — попросил баритон и вроде бы тоже засмеялся очень дружески. — Я ведь, знаете, в двух шагах от вас, в гостинице, уж не откажите…

— Ладно, заходите, — согласился Шамин.

— Андрей Петрович, — сказал баритон смущенно, — видите ли… у меня этот… жарок… Боюсь выходить. Убедительно прошу вас…

В условленное время Шамин был в вестибюле гостиницы. Вестибюль был пустынен. По лестнице медленно сходил человек лет сорока в отличном костюме, невысокий, плотный, в безукоризненной белой сорочке под черным галстуком, розовощекий, мягко потирающий руки, настороженный, улыбающийся. Не деревенский, не деревенский…

— Андрей Петрович? — И протянул сильную горячую ладонь. — Сергей Яковлевич Лобанов. Поднимемся ко мне.— И, не ожидая согласия, отправился вверх по лестнице.

Идти молча было неловко, поэтому Шамин спросил:

— Ну как там все? Что у вас там?..

Сергей Яковлевич покивал улыбчиво, но не ответил.

При их появлении дежурная по этажу почему-то поднялась со своего места, и не успели они подойти к ней, а она уже протягивала ключ от номера.

Шамину показалось, что редакция, из которой он только что вышел, теперь где-то далеко, в другой жизни.

Номер был маленький, аккуратный, нежилой. Никаких посторонних предметов, если не считать небогатого пальто Сергея Яковлевича.

— Ну вот, — сказал Сергей Яковлевич, — располагайтесь. Раздевайтесь, можно повесить сюда…

— Раздеваться я не буду, так как времени у меня в обрез, — сказал Андрей и развалился в кресле. — Так что же вы мне хотели рассказать о моих бывших сослуживцах? Как они там?..

— Нет уж, Андрей Петрович, — с мягкой настойчивостью сказал хозяин номера, — вы уж разденьтесь, пожалуйста, — и улыбнулся по-дружески, — а то выйдете, простудитесь… Давайте ваше пальто, вот так…

Он медленно повесил пальто Шамина на вешалку, затем подошел к двери и повернул ключ.

— Это чтобы нам не мешали, — пояснил он, затем неторопливо устроился в соседнем кресле и протянул Шамину красную книжечку…

— Я уже догадался, — сказал Андрей сухими губами. — Не понимаю, к чему эта таинственность? Как будто нельзя проще…

— Да можно, Андрей Петрович, можно, конечно, можно, — сказал Лобанов мягко, — вы после все поймете… Простите меня за маленький обман, но это в ваших интересах… Все своим чередом, как говорится, — и вдруг стал похож на маминого брата Михаила. Не сводя с Шамина внимательных глаз, сказал: — Просто хочу с вами побеседовать…

Андрею было страшно и интересно: он встречал многих сотрудников госбезопасности, но все эти встречи были официальными и сухими, и даже зловещими, а здесь грозы не чувствовалось, вкрадчивая манера Сергея Яковлевича успокаивала, и Андрей поймал себя на том, что с нетерпением ждет этой беседы.

— Видите ли, Андрей Петрович, — сказал чекист тихо, по-домашнему, — вы человек просвещенный и знаете, какие нынче времена, какая переделка идет в стране… Это вам не тридцатые годы, а пятьдесят пятый… И эта переделка, как вы понимаете, коснулась и наших органов. В них проведена большая чистка, мы избавились от людей, скомпрометировавших и себя, и нашу организацию. Да, много горя испытали советские люди от злоупотреблений всяких мерзавцев, пробравшихся в органы. Теперь наша задача по возможности, насколько это возможно, вы понимаете, насколько это возможно, залечить раны невинных и честных людей, вы понимаете? Залечить и вернуть нашей организации доброе имя…

— Да, конечно, — сказал Андрей с трудом.

— Теперь, — продолжал Сергей Яковлевич, — мы должны заниматься не столько карательной деятельностью, сколько профилактической, вы понимаете?

Андрей кивнул и почувствовал в горле ком.

— Значит, теперь наша задача, Андрей Петрович, по возможности излечить от травм, от страшных моральных травм многих советских людей, которые в течение долгих лет подвергались гонениям, оскорблениям, подозрениям и тому подобному, ну, таких, как вы, например, вы понимаете? Мы хотим, чтобы не на словах, а на деле вы увидели, что времена изменились и что ваша родина снова доверяет вам… Доверяет вам даже свои тайны, вы понимаете? Хочет доверять, вы понимаете?

— Понимаю, — сказал Андрей Шамин, и помимо его воли глаза наполнились слезами.

В детстве Андрей Шамин мечтал умереть на баррикаде или в крайнем случае стать бесстрашным разведчиком. Но к тому времени баррикад что-то не было, а в разведчики не приглашали. Друзья его отца, такие как Зяма Рабинович, уезжали в европейские страны и в Америку под вымышленными именами и там обучали французских, немецких, бразильских и прочих пролетариев высокому искусству разрушения несправедливого мира, в котором одни эксплуатировали других, — чтобы переделать мир и чтобы все пошло наоборот.

Его отец, Петр Шамин, вел суровую жизнь партийного аскета, лихорадочно переделывая Россию. Он почти не ел, вовсе не спал, метался по вверенному ему участку, повторяя про себя и вслух:

«Давай! Давай!»

Когда приемник передавал речи Сталина, он забывал все кругом, и на его лице выражалось столько счастья и влюбленности, что хватило бы на десятерых.

Семья жила по тем же законам. Андрей учился в школе, знал наизусть имена всех выдающихся коммунистов планеты, презирал капиталистов, ненавидел вражеских шпионов, троцкистских двурушников и мечтал погибнуть на баррикаде.

Наконец подошла середина тридцать седьмого года, и вдруг выяснилось, что и его отец не кто иной, как матерый германский шпион и тот самый троцкистский двурушник. Конечно, это было больно и стыдно, тем более, что в пятом классе, где он учился, об этом сразу же стало известно, и на него указывали пальцами. Впрочем, через неделю стало полегче, ибо у большей половины учеников родители тоже оказались германскими, английскими и даже японскими шпионами и диверсантами. Да, стало полегче, как это всегда бывает в коллективе.

Его мать, которую в день ареста отца исключили из партии, кинулась в Центральный Комитет, чтобы объяснить недоразумение, происшедшее с отцом Андрея. Она ходила туда в течение целого месяца. Славные чекисты, на которых с грудного возраста молился Андрей, работали четко и безошибочно и однажды в прекрасную ночь увезли и его мать. «Значит, она виновата тоже», — сказал он сам себе, не сдерживая слез.

Тут не мешало бы упомянуть об одном маленьком эпизоде. Андрей проснулся ночью оттого, что чем-то металлическим проводили по батарее центрального отопления. В комнате горела лампочка, за окном стояла ночь. Возле батареи на корточках стоял домовой слесарь Паша и что-то проверял.

— Паша, — спросил Андрей, — ты почему ночью?

Паша обернулся, и Андрей увидел незнакомого человека.

Тут в комнату вошла заплаканная мама, и Андрей понял, что идет обыск. Потом она поцеловала его и ушла, втянув плечи.

В этом эпизоде, в общем весьма ничтожном, был, видимо, некий мистический смысл, ибо он запомнился на всю жизнь.

И вот партия очистила свои ряды от скверны, коммунисты на Западе поздравили своих русских братьев с очередной своевременной победой, и строительство социализма продолжалось.

Конечно, Андрею было трудно. Быть сыном врага народа вообще не легко, а такому, как он, особенно. Потому что, надо же, чтобы именно с ним произошло все это, с ним, знающим наизусть имена всех видных коммунистов на планете и мечтающим умереть на баррикаде. Но он не отчаивался и мужественно преодолевал тяготы, выпавшие на его долю.

Они жили вдвоем с бабушкой на ее маленькую пенсию. Он ходил в рванье, недоедал, но на облупившейся стене над его кроватью висела фотография великого венгерского коммуниста Матиаса Ракоши.

Коммунальный сосед Тяпкин заглядывал иногда в комнату и с опаской спрашивал: «Это кто?» — а услышав, кто это, говорил: «Какой человек! Личность. Замечательно!.. Друг Сталина, говоришь? Ну, слава богу…» Потом Андрей напоминал забывчивому и не очень искушенному в политике соседу, что Ракоши находится в героическом подполье и борется с фашистами. «Да неужели? — изумлялся Тяпкин. — Ну надо же, какой человек! Вот это человек!..»

Да, сознавать себя сыном врага народа было горько. Особенно горько было представлять, как его отец ползет сквозь ночь с динамитом, чтобы взорвать водокачку или трансформаторную будку, а его мать тем временем отравляет городской водопровод. Но еще страшнее и невыносимее было ощущать себя одиноким, без мамы.

Бабушка втихомолку плакала, а он на нее за это сердился и говорил: «А если бы их вовремя не разоблачили, наша страна не жила бы так счастливо… Ты думаешь, социализм так вот, тяп-ляп — и построили? Да?.. А враги, думаешь, спят? А ты знаешь, если бы, к примеру, в гражданскую войну Ворошилов бы узнал, что его помощник — враг, он стал бы его жалеть?.. Ведь этот враг мог их всех ночью перестрелять… Вот тебе и а-а-а». Когда же бабушка робко заикалась о маме, он говорил хмуро: «Ну что „мамочка“… Значит, что-то было». Но тайком думал с обидой неизвестно на кого о том, что это несправедливо, что его мать — такая коммунистка, и вдруг — диверсантка… а вот Тяпкин, театральный администратор, и не шпион, и не диверсант. И по ночам он иногда просыпался, и проклятые слезы душили его.

Иногда он воображал, что его вызвали в Кремль и там лично сам товарищ Сталин, добро щурясь, вдруг раскрыл ему невероятную тайну: оказывается, отец Андрея вовсе не троцкистский двурушник, и все это придумано, чтобы тайно переправить Петра Шамина в одну фашистскую страну с особым заданием на неопределенное время. «А мама?» — спрашивал Андрей. «Мама тоже», — говорил Сталин и гладил его по голове. А вокруг стояли соратники вождя: Ворошилов, Молотов, Каганович — и тоже улыбались.

Так он воображал, постепенно стал в это смутно верить, и это давало ему облегчение.

Однажды он столкнулся на улице с близким другом своего отца да и вообще всей семьи, которого он обожал и которого давно уже не видел. Друг стоял на остановке автобуса и читал газету. Андрей вспомнил, как играл с ним этот высокий, красивый коммунист, весельчак и выдумщик, какие дарил ему подарки, как водил его в зоопарк и в кино, как любил отца и мать, и ниточка, протянутая из детства, задрожала вдруг, тенькнула, кольнула: «Дядя Саша, дядя Саша!.. Пойдем же к нам, к бабушке!..» Друг очень удивился, увидев Андрея, потрепал его по щеке и впрыгнул в подошедший автобус. Бабушка, слушая его взволнованный рассказ, как всегда, пустила слезу, а после объяснила ему, что дядя Саша живет далеко от Москвы, и что он уже звонил, и, если выберет время, обязательно зайдет к ним. И действительно, зашел, но, к сожалению, тогда, когда Андрей был школе. Он оставил ему конфеты «Мишка» и убежал, так как опаздывал на самолет. «Где он живет?» — огорченно спросил Андрей. «А в этом самом, — сказала бабушка, — ну в этом… ну как его…» — и снова заплакала.

Через несколько дней Андрей встретил дядю Сашу на той же остановке. Дядя Саша поглядел на него, отвернулся и вскочил в автобус.

Андрей был хорошим пионером и все понимал. Понял он и это.

А дома все тот же Матиас Ракоши глядел с облупившейся стены, и неутихшие бури с новой силой вспыхивали в душе Андрея.

Вдруг грянула война с япошками. Япошек, конечно, разбили. Потом освободили Западную Белоруссию и Украину, Молдавию, и вовремя это сделали — немецкие и румынские фашисты прихватили бы эти территории и превратили бы их в концлагеря. А тут вошли наши красноармейцы, выпустили из тюрем коммунистов и стали помогать народу строить новую, счастливую жизнь.

Потом полезли финны. С финнами пришлось повозиться. Дело в том, что у них все оказались снайперами, даже дети. Это вместо того, чтобы учиться в школе, финские дети вынуждены были обучаться стрельбе. Впрочем, какие дети? Не дети рабочих, конечно, а дети лавочников и буржуев. И вот теперь, маскируясь в лесах, они убивали наших красноармейцев, командиров и политработников, которые хотели установить у них социализм и жертвовали собой, замерзая в финских болотах, а эти, ослепшие от буржуазной пропаганды, стреляли в них и стреляли. Где же были финские рабочие? Почему они молчали? Неужто все томились в фашистских застенках?

Все эти вопросы очень мучили Андрея, когда он выстаивал длинные очереди за хлебом в сорокаградусные морозы, одетый в дырявый плащ и дырявые брезентовые сапоги. Эти вопросы мучили его и тогда, когда, не выдержав мороза, бросался на несколько минут в здание ближайшей почты, и тогда, когда возвращался домой с хлебом и когда глядел на портрет непреклонного венгерского борца за народное дело.

Он был пионером и все понимал. И если его не избирали в школе куда-нибудь, он не обижался и вожатой, которая краснела и бормотала маловразумительные утешения, говорил гордо и внушительно: «Я понимаю, что мне нельзя доверять. Конечно, лично я себе ничего не позволю, но среди нас могут быть и такие, у кого связь с родителями… А как узнать, кто честный, а кто нет, правда?» Вожатая смотрела на этого тринадцатилетнего патриота с благодарностью и страхом.

В классе изучалась сталинская Конституция. Учитель Конституции был коммунистом. Он все время напоминал об этом. «Мы, коммунисты, знаем…» — говорил он при всяком удобном случае. Или: «Мы, коммунисты, видим…» Конституцию Андрей изучал с увлечением, так что мог объяснить каждому, что жизнь в Советском Союзе потому и хороша, что она развивается по сталинской Конституции, а в капиталистических странах такой конституции нет или есть какая-нибудь буржуазная, и потому в этих странах творится черт знает что.

«А где же финские рабочие? — спросил он однажды у учителя. — Почему они не поднимают восстание?» Учитель очень рассердился и сказал, что знает, откуда в голове Шамина эти провокационные мысли, и что не мешало бы выяснить социальную природу его бабушки… Андрей все понял и виновато покраснел.

Наконец наступила весна сорокового года. Финны были разгромлены, и у них отняли большой кусок территории, чтобы они не могли угрожать Ленинграду. Все встало на свои места.

После школы он выходил во двор поиграть. Ребята были во дворе разные, и судьбы у них были тоже разные, и среди них было много таких, как Андрей, детей врагов народа. Как это водится у детей, один из них был главным. Это был Витька Петров. Ему было уже почти шестнадцать, и он собирался бросать школу и идти на завод. «Мы рабочий класс», — говорил он и при этом страшно матерился. Каждому из своих подчиненных он дал кличку: Юрку Хромова, например, он назвал шпионской мордой, потому что отец Юрки был английским шпионом; еврея Моню — жидом; Андрея — троцкистом; Машу Томилину — проблядушкой, потому что у ее матери часто сменялись кавалеры. Обижаться на клички не полагалось, а кроме того, можно было от Витьки заработать «по рылу». Долгое время «порыла» была для Андрея таинственной, непонятной угрозой, пока, наконец, Витька однажды не ударил Андрея по лицу за строптивость, и тут же все стало ясно: оказалось, что «по» — предлог, «рыло» — рыло, и писать все это следовало раздельно.

Игры были разные, но чаще всего играли в Чапаева. Конечно, Чапаевым всегда был Витька, а остальные — беляками. Они должны были набрасываться на него, а он кричал: «Врешь, Чапаева не возьмешь!» И бил ребром ладони по чему попало: «Бей троцкистов! Бей жидов!» …Хрясь-хрясь… «И тебе, шпионская морда!.. И тебе… И тебе!..» Хрясь-хрясь… После игры, усталые, но счастливые, они обычно отдыхали на скамейке, обмениваясь впечатлениями и хвастаясь ранами. Иногда Андрей говорил: «Эх, вот бы нам всем на баррикадах очутиться!..» И тогда Витька беззлобно, по-дружески проводил пятерней по его лицу: «Куда тебе, троцкист..» Все смеялись. «Да я знаю, — виновато улыбался Андрей, — но ведь хочется…»

Иногда они играли в разведчиков. Это происходило так: если разведчиком был Витька, то все остальные становились немецкими или французскими полицейскими. В глубине двора на видном месте клали какой-нибудь предмет, чаще всего обломок кирпича или обрывок газеты. Полицейские охраняли этот предмет, а Витька должен был его выкрасть. Игра начиналась. Витька богатой фантазией не отличался, он сразу бросался к предмету, полицейские пытались ему помешать, но… Хрясь-хрясь… «Вот тебе, шпионская морда!.. Бей жидов! Бей троцкистов!..» Хрясь-хрясь ребром ладони по чему попало, и задание выполнено.

Если же Витька желал быть контрразведчиком, то все остальные становились матерыми шпионами, и уже они должны были выкрасть условный предмет, и тогда Витька становился у этого предмета, а остальные пытались до него дотянуться, но… Хрясь-хрясь… «Вот тебе, жиденок!.. На тебе, троцкистская харя!.. Куда прешь, шпионская морда!.. Врешь, рабочего не возьмешь!.. А ты куда, проблядушка!..» Хрясь-хрясь…

На Витьку никто не обижался. Витька был свой. И когда однажды во двор пришли чужие ребята и стали приставать к Моне и даже ударили его, Витька накинулся на этих ребят, бил их и приговаривал: «Нашего жида бить?! А вот вам, так вашу!..» Затем взял одного из чужих за шиворот и сказал Моне: «А ну-ка, жиденок, дай ему». Моня сначала заколебался, но Витька прикрикнул, и Моня ударил парня по лицу. В этот момент Андрей восхищался Витькой, потому что Витька заступался за слабого, а кроме того, проучил хулигана, оскорблявшего национальность, как фашист. Ведь вот Зяма Рабинович тоже был евреем, а бесстрашно уезжал в капиталистические страны и жил там нелегально, а в Аргентине сидел в тюрьме, а в Германии за ним охотилось гестапо, а этот высокий голубоглазый коммунист ничего не боялся и выполнял задания Коминтерна.

Прошел год, другой.

Андрею было уже пятнадцать. Он бредил комсомолом, но в комсомол его не принимали по понятным причинам, и он не обижался.

Игры во дворе прекратились. Витька работал на заводе, а после работы выпивал со старшим братом. Остальные учились, а тут еще началась любовь. Сначала Юрка Хромов полюбил Машу, но не успели они вдоволь погулять, как во дворе появились чужие ребята и отбили Машу у Юрки. Маша бросила школу, начала покуривать. Ее мать, посудомойка в ресторане, который помещался в их же доме, бегала за ней с палкой, но вскоре перестала, махнула рукой. Чужие ребята уводили Машу на чердак и там вместе с ней распивали краденую водку. Потом они исчезли, а Маша рассказывала своим ребятам, как она там, на чердаке, давала им всем по очереди и теперь, наверно, скоро забеременеет. Играть было не во что да и вроде бы стыдно. Они все влюблялись в Машу, и она с ними не чинилась. Потом она навела своих подружек, и образовались пары. Теперь они все вместе залезали на чердак и развлекались там кто как умел.

Андрей уже было совсем свыкся с мыслью, что его родители находятся на особой работе за рубежом, и втайне надеялся, что вот-вот они объявятся и жить станет легче и проще, как вдруг приехал кто-то откуда-то, побывал в доме в отсутствие Андрея и рассказал бабушке по секрету, что отец и мать живы, но находятся в лагере со строгой изоляцией и потому не могут о себе сообщить.

Это был сильный удар. Миф развеялся. Надежда на чудо заколебалась и рухнула. Вместо возвышенного служения Родине вновь были лагеря, троцкисты, германские шпионы, заплаканная бабушка и дырявые сапоги. Но Андрей и на этот раз не пал духом. Он смог убедить себя, что именно с его родителями произошла ошибка, а с остальными все было правильно. Потому что, если бы они и вправду занимались диверсиями и шпионажем, то их расстреляли бы, а если живы, то их вопрос выясняется и скоро выяснится. И эта мысль дала ему снова маленькое облегчение.

Лето сорокового года было жарким и многообещающим. Вообще летом было хорошо: легче было наесться, не нужно было кутаться, хватало тапочек и маек. Летом можно было гулять, а не сидеть в обшарпанной комнате перед заплаканной бабушкой. Можно было мечтать о поступлении в техникум связи, чтобы стать полярным радистом, как Кренкель, и, героически поединоборствовав с ледяной стихией, вернуться в Москву знатным полярником, а не сыном врагов народа. Кто-то подал эту мысль, и Андрей бросился в техникум. Но его не приняли туда как сына врагов народа, так как средства связи нельзя доверять врагу.

К Тяпкину приехала из деревни тетка, старуха с морщинистым, печеным лицом и с грубыми, узловатыми руками, вскоре выяснилось, что она не такая уж старуха, а просто «…денек с землицей помаешься — сам печеным станешь…»

Она всего в городе боялась и никуда не выходила, сидела на коммунальной кухне, смотрела в окно или пила чай.

«Ну, как у вас в деревне? — спрашивал Андрей. — Хорошо теперь без кулаков?» И вглядывался в бледно-голубые глаза старухи. «Теперь, слава богу, хорошо, — отвечал за нее Тяпкин, — раньше ведь кулаки эксплуатировали, а теперь без них хорошо». — «Вот в капиталистических странах, например, — говорил Андрей, — крестьяне с голоду умирают». — «Да, — говорил Тяпкин, — во Франции, например». — «Или в Германии, — говорил Андрей, — крестьяне трудятся на помещика, а самим есть нечего». — «Не то что у нас, — соглашался Тяпкин, — там безобразие сплошное». — «Да не только есть нечего, — продолжал Андрей, — попробуйте, например, в Германии сказать что-нибудь не так — сразу в концлагерь посадят…» — «Они там понастроили лагерей, — объяснял тетке Тяпкин. — Вся страна в концлагерях». Тетка пила чай и молча слушала. «Мы боремся с врагами народа, — восклицал Андрей, — а они с народом! У нас колхозник — хозяин земли, он сам решает… А у них что?» — «Безобразие одно, — возмущался Тяпкин. — Ну ничего, Андрюша, товарищ Сталин и до них доберется». — «Красная Армия самая сильная в мире!» — провозглашал Андрей. «Самая!» — откликался Тяпкин. «Разве мы смогли бы жить счастливо, если бы она не стояла на страже? — спрашивал у тетки Андрей. — Сразу бы напали капиталисты и разрушили все колхозы!» «Ужас! Ужас! — говорил Тяпкин, вглядываясь в рваные тапочки Андрея. — Они не только разрушили бы колхозы, они перестреляли бы всех коммунистов!» «Моя бабушка получает пенсию, а у них старым пенсию не дают! — кричал Андрей. — Постарел — умирай с голоду!» — «Там дети чахнут, — объяснял Тяпкин тетке, — а у нас, например, вот Андрюша может бесплатно учиться в школе, он может стать полярным радистом…»

Так кричали они, перебивая один другого, а тетка пила чай и молчала.

Тем временем Витьку Петрова призвали в армию. Перед уходом он напился с братом и вышел во двор прощаться. Все уже собрались там. Однако прощание вышло странным. Витька был сильно пьян, ничего толком сказать не мог, а лишь схватил Андрея за горло, сдавил его и спросил: «Ну… чво отцу-то твоему сказать?» Андрей еле вырвался. Все разбежались. Витьку увели.

— Конечно, — сказал Сергей Яковлевич. — Что уж говорить о безвинно замученных, но ведь дети… дети несли на себе эти клейма, вот вы, например, такие, как вы, их многие сотни и тысячи! Еще предстоит все это проанализировать, понять причины…

— Честно говоря, — сказал Андрей, — я уж и верить перестал, что кончится вот так…

— Это как?

— Ну, то есть вы мне будете говорить, что произошла ошибка, что мои родители не виноваты, и сам я не отрезанный ломоть…

— Преступление, Андрей Петрович, — сказал Сергей Яковлевич, ударив кулаком по колену, — не ошибка, а преступление! Что уж теперь скрывать-то… Но я вижу, что в газете к вам отношение…

— У меня все хорошо, — сказал Шамин, — теперь-то все хорошо.

— Вы мне очень симпатичны, — сказал Сергей Яковлевич, — я вам чертовски сочувствую, ей-богу. Ваш дядя Саша, этот Лемешко Александр, его тоже судить нельзя…

— Какой Лемешко? — спросил Шамин недоумевая.

— Ну этот, дядя Саша, друг вашего отца, который испугался встретиться с вами…

— Откуда вы-то знаете? — поразился Андрей.

Сергей Яковлевич мягко улыбнулся:

— Мы все знаем, Андрей Петрович, и даже больше того, но не в этом дело… А в том, что Лемешко тоже погиб в лагере, — он покачал головой, — хороший был человек…

За дверью лежал гостиничный коридор, там раздавались шаги, там шла своя жизнь. Все прошлое казалось в тумане, все: и боль, и недоверие, и отчаяние, и одиночество, и липкий страх на ладонях изгоя…

— Вы человек молодой, здоровый, талантливый, — сказал Сергей Яковлевич, — вас уже широко знают по газетным публикациям, как будто все уже в порядке… Да, кстати, как вам даются языки?

— Сейчас занимаюсь английским, — сказал Андрей.

— Славно, — улыбнулся Лобанов, — натуры романтические обычно хорошо воспринимают чужие языки… Слух тонок, что ли, или какая-то там струнка… струнка…

— Что же во мне романтического?

— Ну как же, Андрей Петрович, такое детство, порывы и это… слезы на глазах, — он засмеялся по-доброму, — повышенная эмоциональность… — и снова напомнил маминого брата, — вот, собственно, и все, что я, собственно, хотел… — Они прощались с открытым сердцем. — Большая просьба: не рассказывать о нашей встрече. Пусть это будет между нами. Хорошо? Ну и отлично.

Лицо его было прекрасно. Улыбка старого друга и мягкие жесты из боязни поранить.

— Да, кстати, — сказал Сергей Яковлевич на самом пороге, — там эта история с военным училищем… ну вы их здорово провели… это говорит о сметливости… вы человек сметливый… сметливый…

…Началась война. Сразу не стало масла, хлеба, сахара, мяса. Фашистские полчища приближались. Прав был товарищ Сталин, уничтожая внутренних врагов. Они бы сейчас подняли голову, и стране пришлось бы туго. Однако их успели обезвредить, и народ взялся за оружие, не опасаясь пятой колонны.

Правда, немцы засылали своих шпионов и диверсантов, которые наводняли Москву и окрестности, и уже каждый второй казался шпионом, но все-таки их легче было обезвредить, потому что они сами выдавали себя «ненашим» поведением.

Наши отступали и отступали, потому что немцы напали внезапно. Наконец Сталин послал Ворошилова на Западный фронт, а Буденного — на Южный. Теперь можно было ждать победы… Но наши отступали и отступали. Андрей бросил школу и пошел на завод. Это был маленький завод, где раньше делали кастрюли, а теперь ручные огнеметы, и Андрей работал по четырнадцать часов в сутки, и никто не вспоминал, что он сын врага народа.

Так прошел год. Андрею исполнилось семнадцать лет, и он добился в военкомате, чтобы его взяли в армию. Это был один из самых счастливых дней в его жизни. Теперь он мог сам с оружием в руках драться с фашистами. Скоро кончится война, и фашисты будут разгромлены, и Красная Армия пойдет вперед, освобождая Европу от фашизма и капитализма. Но война не кончилась ни на второй год, ни на третий. Она кончилась лишь на четвертом году, когда Андрей был уже дважды ранен. Он прошел всю войну, и никто за четыре года ни разу не напомнил ему, что он сын врагов народа, если не считать двух случаев, да и то сам Андрей был в них повинен.

Первый был вот такой.

После ранения и госпиталя занесло Андрея Шамина в запасной полк на Кавказе. Это была отставная часть, где не было никакой муштры, а просто тихое прозябание за колючей проволокой на голодном пайке в ожидании вербовщиков. Вербовщиков ждали как манны небесной, ибо в полку все были бывалые фронтовики, а это прозябание становилось с каждым днем все унизительнее и унизительнее. Пусть смерть, раны, бессонные сутки, только бы не это полуарестантское безделье. Кто-то даже предположил, что кормят впроголодь и жить вынуждают в тесных вагончиках с общими нарами, где повернуться на другой бок можно только по команде всем вместе, чтобы осточертела такая жизнь и фронт грезился избавлением. Очень может быть.

Какой-то злой гений планировал настроения армии, и армия проклинала запасные полки и одуревших от сна и голода командиров.

По утрам были разводы на занятия. Затем взводы расходились по окрестностям военного городка, добирались до укромного овражка, и тогда под общий невеселый смех раздавалась команда спать. Пустые животы урчали. Некоторые и впрямь располагались под кустиками, остальные курили до одури, собирали съедобные коренья, разную травку, с ужасом говорили о предстоящей осени. Дотягивали так до обеда, затем швыряли несколько боевых гранат в глубину овражка и с вялой песней отправлялись в полк. Эхо разрывов доносилось до полка, чтобы все знали, как славно потрудились солдатики. В обед разливали по котелкам жидкую баланду, в которой по-нищенски шевелились редкие ржавые галушки. Животы начинали урчать сразу же после обеда. И так каждый день, и никакого просвета. Раздражали слухи, что вот опять из соседней части ушла на фронт маршевая рота. Плакали от беспомощности. Но наконец и в их полку сформировалась маршевая рота: с песней в баню, по большому куску мыла, новое обмундирование — голубая мечта, особенно — американские ботинки. С песней из бани, а утром эшелон. Маршевая рота направлялась в Батуми, а оттуда путь лежал к Новороссийску, в самое пекло. Замечательно! Давай-давай! Поезд тронулся, и тут началась несусветица. Андрей смутно помнил детали. На первой же станции большинство обменяло у крестьян американские ботинки на чачу, хлеб, сыр, получив взамен кроме продуктов по паре старых сношенных ботинок. Поезд тронулся, и по вагонам раздалось пение. Маршевая рота была пьяна. Андрей выпил тоже и закусил, и умилился, и на следующей остановке ловко обменял свои ботинки, натянул на ноги бесформенную, стоптанную кожу, получил чачу и кукурузные лепешки. Затем начали обменивать новые гимнастерки и штаны, за все получая старую рухлядь, и питье не прекращалось. К Батуми рота преобразилась до неузнаваемости. Андрей, чтобы хоть немного протрезветь, уселся на вагонную подножку. Прохватило ветерком, мазутным духом. Потом пошел дождь. Небо было ясное, а дождь не унимался. Андрей поднял голову и увидел, что над ним навис командир роты: белое лицо, невменяемые глаза, пальцы на ширинке. «Эй!» — крикнул Андрей, заслоняясь от струи, но комроты ничего не соображал.

Так, хмельных и истерзанных, довезли их до Батуми, и они добрались до загородных казарм и повалились на солому. Проснулись утром — толпа оборванцев. Ждали возмездия, но наказывать было некого: все отличились. День был свободный, и кто-то предложил пойти осмотреть загородный дом Берия. Так отделением и пошли. На противоположной окраине Батуми, на высоком холме, им открылся роскошный особняк кремовых тонов. Охраны не было. Походили вокруг, заглянули в большое окно — прохладная столовая комната предстала перед ними. «Ничего дачка!» — сказал кто-то восхищенно. Длинный овальный стол, шестнадцать кресел, старинный дубовый буфет, посверкивало серебро, голубел хрусталь. «Ни сторожа, ни собаки…» — удивлялся Коля Гринченко. «Он сюда прилетает на день-другой выпить-закусить», — сказал Сашка Золотарев. Почему-то обстоятельства жизни у Андрея никак не связывались с именем владельца дачи. Какая-то невероятная сказка стояла перед глазами. Отец, мать, все его прошлое были где-то там, в холодном тумане, а здесь — край земли, кремовая крепость, море, безлюдье и покой.

Ночью Коля Гринченко и Саша Золотарев исчезли, растворились в синей дымке, а на рассвете прокрались на свои места, но Андрей проснулся. Они его опекали, как младшего, и шепотом поделились с ним. Оказалось, что они пробрались на заветную дачу, вскрыли замок и в скатерти унесли оттуда серебро и хрусталь. Где-то умудрились найти перекупщика и спустили все по срочной фронтовой цене. И Андрею перепала белая булка с пахучим куском колбасы, и ему передались от них лихорадка, и дрожь, и ожидание наказания. На следующий день грабителей разоблачили. Как уж это получилось, трудно сказать. Их арестовали, но к вечеру выпустили: все равно на фронт идут, все равно под пули… И вот их освободили перед лицом возможной гибели: некогда было с ними возиться или что-то другое. А утром пришел приказ вернуть маршевую роту в запасной полк на доработку. И поехали. Вот вам и трибунал!

В запасном полку продолжалась прежняя жизнь, однако недолго. Их снова одели в новое, заменили им командира. Тут приехала тетя Сильвия, сестра матери, навестить Андрея. Свидание было коротко и странно. Андрей ликовал по поводу скорой отправки, а тетка грустила и пыталась умолить командиров… Затем она уехала, а роту подняли по тревоге, чтобы вести на вокзал. Тут всех построили, выкрикнули Андрея. Он вышел перед строем… Остальным скомандовали: «Направо! Марш!» И рота отправилась на вокзал, оставив Андрея на плацу в одиночестве. Он бросился к политруку, дознавался, выспрашивал, но ему сказали: «Рота пошла на пополнение гвардии». «Ну и что же?» — не понял он. «А то же, что сами должны понимать, — сказали ему, — не всем в гвардию можно». «Так ведь у многих отцы арестованы!» — крикнул он. «Кругом!» — крикнули ему, и он отправился в свой опустевший вагончик.

Только после войны в припадке откровенности тетка рассказала, как привезла с собою несколько бутылок коньяка и еще кое-какие дары, и ей пообещали не отправлять Андрея с ротой, благо было за что ухватиться. Но это стало известно после войны, а тогда, когда о нем забыли, он умудрился записаться в военное училище. Случилось же это так. Через два месяца после печального расставания с ротой нагрянули вербовщики, и Андрей попал в артиллерийскую бригаду. Отсюда было до фронта рукой подать, и действительно спустя месяц бригада была брошена на передовую, и там в первом же бою Андрея контузило. После госпиталя он записался в стрелковое училище, чтобы избавиться от тягот солдатской жизни: надоело рыть окопы начальству. Так он подумал и записался, а через неделю пожалел, да было слишком поздно. Это было долговременное училище с жестокой муштрой, от которой Андрей успел отвыкнуть, но вырваться из него было почти невозможно. Тогда Андрей явился к начальству училища и сообщил, что его родители — враги народа. Начальник вздрогнул, но сказал: «Что ж с того? Сын ведь за отца не отвечает…» «Так точно, — сказал Андрей, — я понимаю, я просто не хочу, чтобы вы думали, что я скрыл». На следующее утро был приказ об его отчислении, и он отправился в запасной полк.

— Нет худа без добра, — рассмеялся Сергей Яковлевич, — а история с коньяком нам известна, тетка у вас была виртуозная.

— Тетка как тетка, — сказал Андрей, — откуда же это вам известно?

— Нам все известно, — вновь рассмеялся Сергей Яковлевич, и снова, как при первой встрече, Андрей почувствовал доверие к этому человеку. — Но ведь это и хорошо: никакой злоумышленник не сможет эти сведения использовать вам во зло… Тут вы можете не сомневаться…

Конечно, Андрей рассказывал об этой истории, иначе как бы она стала известна? Но вот кому — это вспомнить не мог.

— Я дам вам адрес, — сказал Лобанов, — и если, ну мало ли, нам понадобится еще раз встретиться, так уж не здесь, а там, ладно?

— Ладно, — легко согласился Андрей.

С этим человеком ему было хорошо, от него исходило тепло, спокойное и уверенное. Была надежность в его жестах, в улыбке. Вообще уже много лет никто с Андреем не разговаривал столь дружелюбно, по-свойски, никто не слушал его так внимательно, так сочувственно, как Лобанов.

Какие-то неясные предчувствия носились в воздухе, дух захватывало, и голова кружилась, и Сергей Яковлевич спросил:

— А как с английским? Думаю, у вас здорово получается. Уверен.

— Получается, — сказал Андрей, — мне нравится заниматься языками.

— И это хорошо, что английский, — сказал Сергей Яковлевич. — Очень хорошо.

— Чем же? — не понял Андрей.

Тот засмеялся вкрадчиво и дружески. Да, старший друг, похожий на дядю Михаила, свой человек.

— Есть одна задумка, Андрей Петрович, очень конкретная… Отчего бы вам не съездить в Америку?.. — Он дал время Андрею прийти в себя, усмехнулся и сказал: — Вот именно, отчего бы?.. Ну, допустим, отправитесь туда в качестве баптиста, а? И будете там жить-поживать…

— Какого баптиста? Зачем? — прошептал изумленный Андрей.

— Да нет, — сказал Сергей Яковлевич, — не сразу, конечно, постепенно… Это же интересно, при вашем воображении, фантазии. Вы едете, допустим, в Сибирь, в сибирский город, и там вступаете в баптистскую общину, понимаете?

— Кто же меня?.. Как же я туда?..

— Это наша забота, Андрей Петрович, дорогой, наша… И вот вы вступаете в общину, привыкаете к их порядкам, правилам, знакомитесь с соответствующей лексикой, понимаете? Затем уж мы переправляем вас в Штаты, там у них существует обмен, ну, такая форма, понимаете?

— И что же я делаю?

— А ничего, — сказал Сергей Яковлевич, вглядываясь в Андрея, — ничего, живете, и все тут…

— Странно, очень странно, — сказал Андрей, — я что, должен быть шпионом?

— Ну почему шпионом, Андрей Петрович, — засмеялся чекист, — уж если на то пошло, то разведчиком, но это, понимаете, чистая условность. Живете, и всё тут, врастаете в их быт, нравы… Ну, мы поддерживаем связь, и вы информируете нас о настроениях… И всё… Ну, конечно, это в отрыве от дома, от семьи…

Пудрит мозги, подумал Андрей, а если и в самом деле?

— Внешние данные ваши очень годятся, — сказал Лобанов, — и обаяние у вас есть, и способности, вот язык вам легко дается.

— Легко, — заторопился Андрей.

— Ну вот и ладно… Бывают люди тугие на ухо, вот им трудно.

— У меня хороший слух, — сказал Андрей, — легко запоминаю мелодию, интонации…

— Вот, — сказал Сергей Яковлевич, — то, что надо, понимаете? Именно это.

— Ну а если меня раскроют, что же будет тогда? — спросил Андрей.

Карие глаза Лобанова сверкнули.

— Это безопасно, Андрей Петрович, никто вас не тронет…

Внезапно Андрей подумал, что обманывает себя, но это длилось лишь одно мгновение, а после все заволокло розовой дымкой приятных сновидений, даже галлюцинаций, потому что человек всегда хочет верить в лучшее, и сон представляется подлинным, ведь нельзя всю жизнь сомневаться в собственном предназначении, в тех, что вокруг тебя…

Он отправился в редакцию и, пока шел по улице, видел себя со стороны: высокий, сильный, упруго ступающий, знающий больше, чем выдает взгляд. Ночью видел прерывистые сны: себя в странном одеянии в незнакомой обстановке… На следующий день хотелось куда-то бежать, с кем-нибудь поделиться. Пришло письмо от мамы. Получалось так, что она вот-вот вернется в Москву. Как переменились времена! Он подумал, что надо почитать о баптистах, о том, что придется играть в верующего, как-то очень искусно притворяться. Хорошо ли? Впрочем, это дурно в частной жизни, но в большом деле, а это большое государственное дело… И потом, он всегда любил театр и играл в драмкружках, и перевоплощался, и угрызения совести не мучили его, а напротив… Он ждал возвращения мамы уже давно, со смерти Сталина, пожалуй. Последние месяцы это стало реальностью, и острота первого предчувствия сгладилась… Она должна была приехать, а ему предстояло отправиться в Америку. Невероятно!.. Он взялся еще усерднее за английский язык. Тут ему крайне повезло. Дело в том, что он снимал маленькую комнату в частном доме на окраине. В соседнюю комнату въехала новая жиличка… Жиличку звали Анна Ильинична. То была невысокая женщина с большими печальными глазами, энергичная и приятная, но на ее лице лежал тревожный отсвет иной жизни, иных пространств, окруженных охранниками и колючей проволокой, и это угадывалось, да и на Андрее лежала печать, которую Анна Ильинична разглядела без затруднений, и они узнали друг друга и подружились… Анна Ильинична преподавала английский язык, интересовалась делами Андрея, и как-то так случилось вскоре, что стала играть в его жизни заметную роль, наподобие близкой родственницы. Она узнала о его занятиях английским и предложила свои услуги, просто, без вознаграждения, предложила так, что он не смог отказаться. Конечно, она ничего не знала о его блестящей перспективе, просто видела в нем азарт и сама загорелась, и теперь они по нескольку часов в неделю трудились вместе.

Недельки через две позвонил Лобанов и предложил встретиться, но уже в новом месте. Окончив работу в редакции, Андрей заторопился по известному адресу. Захватывало дух от предвкушения перемен в жизни. Вот уже две недели он жил в какой-то лихорадке и мутным взором сподобившегося высших благ обводил помещение редакции и ее сотрудников, погрязших в своих постылых областных буднях; и уличная толпа казалась ему жалкой, он готов был усмехнуться им в лица; и вообще все вокруг было из иного мира, чуждого и ничтожного рядом с тем, что предстояло ему.

И вот он вошел в подъезд обычного жилого дома, и поднялся на нужный этаж, и нажал кнопку звонка.

Дверь ему отворила хмурая женщина. Ни слова не сказав, она удалилась прочь, а из ближайшей комнаты вышел Сергей Яковлевич. Комната, куда они вошли, была маленькая и нежилая.

Небольшой письменный стол, два стула и канцелярский шкаф — вот и все ее убранство. Сергей Яковлевич был в том же сером костюме, но в свитере и белых брюках.

— Ну, — сказал он, — как я понимаю, у вас все в порядке…

— У меня все в порядке, — сказал Андрей, — учу английский.

— Читал ваши материалы в газете, — сказал Лобанов, — замечательно.

— А что с моими делами? — спросил Андрей нетерпеливо.

— Ну, Андрей Петрович, дорогой, не всё сразу, — друг улыбнулся по-доброму, — нужно время, время нужно, Андрей Петрович…

«Так зачем же вы меня вызывали?» — подумал Андрей.

И Лобанов словно услышал.

— Дело есть, Андрей Петрович. — И лицо его стало серьезным и сосредоточенным. — Вот какое дело. В Калужской области у нас идет строительство атомной электростанции…

— Я знаю, — сказал Андрей.

— И, как вы понимаете, западные разведки ищут пути проникновения туда, — сказал Сергей Яковлевич. — И вот, Андрей Петрович, дорогой, стало известно, что один из них движется в том направлении, понимаете? Возможно, что по пути он появится и здесь, в Калуге… У нас все поставлены на ноги.

Андрей вспомнил арбатское детство и Витьку Петрова с кирпичом, отбитым у полицейских, и улыбнулся.

— Вам ничего специально предпринимать не нужно, — сказал Сергей Яковлевич, не замечая улыбки, — для этого у нас есть люди, но на всякий случай, чем черт не шутит, хочется, чтобы вы были в курсе дела: вдруг он встретится, — и он достал из ящика стола фотографию шесть на девять и протянул ее, — вот его внешность.

С фотографии на Андрея хмуро смотрел немолодой мужчина с пушистыми бровями. Взгляд его был тяжел. Губы плотно сжаты. Темные волосы сходили короткими бакенбардами на виски.

У Андрея от волнения начали дрожать ноги, он переставлял их с места на место, чтобы не выдать себя. Потом задрожали руки. Он вернул фотографию и спросил:

— А если он ускользнет?

— В том-то и задача, — сказал Лобанов спокойно, — если вдруг встретите, то есть когда ни встретите — звоните. Вот номер. Я у аппарата… да, кстати, придумайте-ка себе псевдоним.

— То есть? — не понял Андрей.

— Ну, псевдоним, чтобы не трепать своего имени, ну, что-нибудь простое, запоминающееся…

— Коробов?.. — спросил Андрей.

— А хоть и Коробов, — засмеялся Сергей Яковлевич, — вот и славно, теперь здесь черкните, мол, буду пользоваться псевдонимом Коробов, вот бумажечка, вот так, и подпись, вот так… А теперь идите, Андрей Петрович, и помните, что от вас тоже многое зависит…

И Андрей вышел в февральский вечер.

Стужи он не чувствовал. О доме думать не хотелось.И заскользил, словно гончая, неслышной тенью по вечерним калужским улицам, высматривая запомнившееся лицо… Заглядывал в поздние магазины, повертелся у билетных касс кинотеатра «Центральный», прошел всю улицу Кирова, потом Ленина, погрелся на почтамте, заглянул в редакцию, пожалел ночного дежурного, хотел кому-нибудь рассказать о своей удаче, но сдержался, вновь заскользил со своей тайной, вглядываясь в лица редких прохожих, наконец отчаянно замерз и заскочил в аптеку. Посетителей не было. В аптеке было чуть теплее, и закутанная аптекарша спросила, что ему надо.

— Замерз, — признался он.

Она оставила его в покое. Скрипнула дверь, и вошел посетитель. Он пошарил взглядом по витрине и попросил аспирина. Она пошла за лекарством, и тут Андрей увидел короткие темные бачки и вздрогнул: это был тот, с фотографии, за которым, сбившись с ног, охотились калужские профессионалы, тот, кто добрался почти до цели, живой и невредимый, и теперь дальнейшая его судьба зависела от расторопности Андрея. Жалости не было. Был азарт. В ближайшем автомате он набрал номер и услышал воркующий баритон Сергея Яковлевича.

— Коробов, — выдохнул он, — встретил в аптеке на Энгельса.

— Очень хорошо, — без удивления проговорил друг, — можете идти домой. Мы примем меры.

Было немного странно, что все кончилось так просто и буднично. Даже обидно. И не было ни борьбы, ни погони…

И все-таки, высокий и сильный, к дому он шел легкой, пружинистой поступью.

Был уже канун мая. Мама написала уже из Москвы! Она была свободна! Ей дали квартиру. Перед ней извинились… Она ждала Андрея. Какое настало время! Анна Ильинична предложила отметить эти чудеса. Уж она-то знала, что это значит. Купили водки. Выпили за маму, за всех возвращающихся, оставшихся в живых. Помянули погибших. Прослезились.

— Какое страшное время, — прошелестела Анна Ильинична, — даже не верится, что всё это можно было выдержать. И тебе, Андрюша, досталось не приведи господь! Теперь всё пойдет иначе, я уверена. Вон ты уже и в газете работаешь. Доверяют… Скоро и я в Москву переберусь. Ну, давай помянем твоего отца.

Выпили, помянули. Так и пили за здравие, за упокой, за здравие, за упокой…

Потом Андрей неожиданно сказал шепотом:

— Скоро я в Америку попаду…

Она рассмеялась, и он рассказал ей всё, даже о последней охоте в конце февраля… Она слушала опустив голову, изредка изумлялась, быстро взглядывала на него, трезвая, зарумянившаяся, и снова никла. Он бодро завершил свой рассказ.

— Ты веришь во все это? — спросила она.

— Конечно! — воскликнул он шепотом. — Они же неспроста это доверили. Да и потом, не боги горшки обжигают…

— Ну-ну, — сказала она и выпила.

Как-то вдруг всё свернулось, погасло, что-то произошло.

— Ты с мамой посоветуйся, — сказала она без интереса.

— Вы мне не верите? — удивился он.

— Тебе я верю, — сказала она, — верю, но с мамой посоветуйся, поговори обязательно, — и выпила снова.

Он так и решил после этого разговора: на майские праздники едет в Москву.

В редакции его отпустили на четыре дня. Накануне целый день он провел в хлопотах, в завершении всяких дел, а к вечеру позвонил Сергей Яковлевич и предложил встретиться… Предложение Андрей встретил без особого энтузиазма. Весь день думал о редакционных делах и, казалось, вовсе забыл и о вчерашнем разговоре с Анной Ильиничной, и об Америке, и новом качестве, в котором очутился. Но телефонный звонок все напомнил, и все стало на свои места. И радости не было. Не было того, что случалось обычно накануне встречи: подъема, возбуждения, тайны, причастности к ней, когда все вокруг кажутся маленькими, жалкими и скучными. Не было этого. А была легкая апатия, и маячило перед глазами грустное, удивленное лицо Анны Ильиничны, ее большие трагические глаза, и она опрокидывала рюмку и качала головой, слушая его торопливую, захлебывающуюся, хмельную историю. Облачко недоумения витало вокруг него, пока он шел на свидание с другом, и что-то не так грело мягкое рукопожатие и вкрадчивые интонации, даже, чего не бывало раньше, раздражение коснулось его своим крылом, и потому, не успев усесться, он спросил:

— Что слышно с Америкой?

— Все идет как по маслу, Андрей Петрович. Скоро отправимся, скоро уже, — сказал Сергей Яковлевич с улыбкой, однако в тоне его просквозила легкая укоризна.

— А чем кончилась история со шпионом? — спросил Андрей.

— С каким шпионом? — не понял Лобанов.

— Ну, с тем… ну, помните, в конце февраля? Он шел к атомной…

— Ах, с этим… — удивился друг. — Да все в порядке, тогда же и взяли, — и наклонился к Андрею, — ваша помощь была замечательна! Вы так оперативно действовали… просто железно…

Андрею бы расслабиться, насладиться бы, но он был напряжен, сидел как-то углом, жестко, большие трагические глаза Анны Ильиничны маячили перед ним, все было несуразно… За окном шумело ранней зеленью дерево. Двигались прохожие. В Москве ждала мама.

— Как движется с английским? — спросил Сергей Яковлевич вяло.

Андрей кивнул и подумал внезапно, что все не так просто, что Америка не может быть фикцией, не может быть…

— Вам что, тогда было неприятно? — спросил Сергей Яковлевич. — Ну, тогда, с этим шпионом? Что-нибудь было не так?

— Нет, отчего же, — сказал Андрей.

— Мне показалось, что вы недовольны…

— Нет, просто… с Америкой как-то так… поматросили и бросили…

Друг хмыкнул:

— Какой вы, ей-богу!.. Это же ответственное дело, понимаете? Надо же всё взвесить, — и засмеялся, — это же не в район съездить, Андрей Петрович…

Андрей собрался было сказать, что на праздники едет в Москву, к матери, что вскоре сам туда переберется, как Сергей Яковлевич спросил:

— В Москву собираетесь? Как кстати…

Андрей вздрогнул: откуда стало известно о его отъезде? Но он не спрашивал, ибо ниточка, протянувшаяся от мыслей к словам, была все та же, знакомая и загадочная. Зато теперь он сидел на стуле маленький, сгорбившийся, усохший, а где находился сейчас тот прекрасный недавний великан с легкой раскованной походкой, было неизвестно.

— Есть одно дело, — сказал Сергей Яковлевич. — Только вы можете его выполнить, то есть у нас есть, конечно, люди, опытные и умелые, но они без этого… без шарма, что ли… без вашего шарма. В вас есть шарм. Надо бы вам взяться. Это по пути в Москву, очень удобно…

— Какое дело? — спросил Андрей. — Опять ловить шпиона? — Он решил как-то так встать на одну ногу с Лобановым: и пошутить, и усмехнуться, и призадуматься серьезно.

— Это по пути в Москву, — повторил Сергей Яковлевич, не придавая значения шутке, — вот какое дело: в Малоярославце проживают отец с дочкой — бывшие эмигранты, из Парижа вернулись. Фамилия Ковригины. Старик занимается на опытной станции селекцией растений, а дочь — санитарный врач. Работает на санэпидстанции, Ковригина. Красивая, понимаете, молодая женщина. Настасья. Понимаете, какое дело: есть сигнал, что у них собираются бывшие эмигранты, такие же как они, и кое-кто из бывших репрессированных, ну и, естественно, всякие там разговоры, то есть как бы такой клуб… Вы поймите правильно, ведь, может быть, ничего такого и нету… пустая напраслина, клевета на них, понимаете? Тогда мы дадим клеветнику по мозгам, понимаете? Вы собрались в Москву завтра? Вот бы денек задержаться в Малоярославце, познакомиться с этой красавицей, ну, как-то там очаровать, что ли, и все будет ясно… уже из общения с ней многое станет ясно… в общем, не мне вас учить, Андрей Петрович… Ведь речь идет о репутации, может быть, очень хороших людей. О разоблачении клеветы…

— А если она не захочет со мной разговаривать? — спросил Андрей без энтузиазма.

— Что значит не захочет? Вы корреспондент областной газеты, ну, там всякие производственные вопросы, а потом общечеловеческие, да? — Он засмеялся.

— Попробую, — сказал Андрей.

В Малоярославец Андрей приехал поздно, часов в одиннадцать вечера. Пошел по городу к гостинице, не очень надеясь получить место. В холле было тихо и пусто. Только у стойки высокий мужчина вполголоса любезничал с молоденькой администраторшей.

— Мест нету, — сказала она, мельком оглядев Андрея.

— А я и не сомневался, — сказал Андрей.

— Дай место человеку, Надюша, — сказал мужчина, — у меня же вторая койка пустует.

— А вы не против? — спросила она кокетливо. — Тогда пожалуйста, — взяла паспорт Андрея и оформила его.

— Какое счастье! — сказал Андрей и пошел устраиваться.

Действительно, иначе как счастьем это не назовешь: не успел войти, как вот уже место, и не нужно клянчить и унижаться.

Комната была небольшая. Две койки одна против другой, столик с графином и старый запыленный фикус в горшке. Тусклая лампочка без абажура в потолке. За окном темень. Завтрашнее свидание с Настасьей Ковригиной. Вкрадчивые наставления Лобанова. Мама, ожидающая его в Москве (узнает ли он ее?).

Андрей разделся и, не погасив света, улегся. Все-таки есть справедливость на свете! Что скажут теперь те, кто называл его сыном врагов народа? Как посмотрят в его глаза? Но как ни силился Андрей, так и не мог вспомнить ни одного из них. Они были надежно скрыты ночью, временем, расстоянием, отходчивой памятью. Испытанный камуфляж надежно прикрывал их от возмездия…

Пофлиртовав с администраторшей, пришел милосердный сосед. Быстро разделся и улегся в свою постель. Перед тем спросил у Андрея, можно ли погасить свет. И когда свет погас, раздался его глуховатый голос:

— Вам привет от Сергея Яковлевича…

Это было похоже на игру. Играли взрослые. Андрея приобщили к великой тайне. Большие глаза Анны Ильиничны погасли. Где-то недалеко прекрасная Настасья Ковригина, ничего не предчувствуя, лежала в своей постели.

— Очень приятно, — пробубнил Андрей.

— Значит, вот что, Андрей Петрович, — сказал сосед из тьмы. — Завтра с утречка вы туда? Ну, часика три вам хватит? А после мы встретимся, и вы всё доложите. Значит, встретимся мы у вокзала на площади. В двенадцать ноль-ноль.

— Давайте в час, — сказал Андрей.

— Хорошо, давайте в тринадцать ноль-ноль, — отозвался сосед, — вы пройдете площадь к станции, а я навстречу. Сойдемся на середине площади. Я, значит, попрошу у вас прикурить…

— Да? — прохрипел Андрей.

— …пока буду прикуривать, вы меня и проинформируете… Спокойной ночи, Андрей Петрович.

Андрей заснул под утро. Спал неспокойно и в восемь поднялся. Соседа уже не было. Аккуратно заправленная его кровать не напоминала о вчерашнем. Он наскоро побрился и вышел из гостиницы. Было солнечное утро. Деревья стояли в зеленом пуху. До Америки было далеко. Прохожие не казались жалкими. Предстояла встреча с Настасьей Ковригиной. От этой встречи, видимо, зависело многое. Он готовил себя к ней, но походка его от этого не становилась пружинистой. Что-то мешало распрямиться, выглядеть бравым.

Наконец он нашел районную санэпидстанцию. Это был одноэтажный домик с палисадником. В маленькой приемной сидела некрасивая блондинка. Андрей с тоской оглядел ее.

— Я из областной газеты, — сказал он и протянул удостоверение. — Мы готовим материал, хочу побеседовать.

— Настасья Николаевна сейчас придут, — сказала блондинка, — с нею и беседуйте.

У Андрея отлегло от сердца. Слава богу, подумал он, не нужно охмурять эту выдру. И тут же в комнату вошла королева. Андрей вздрогнул, увидев ее. Это была настоящая парижанка, во всяком случае в представлении Андрея. Она была высока, стройна, хороша и одета не по-малоярославецки и смотрела как-то сверху вниз. Это была по-настоящему красивая молодая женщина, ну, может быть, ровесница Андрея, сероглазая брюнетка с аккуратной челкой на высоком лбу, истинная Анастасия! Еще не хватало, подумал он, чтобы она заговорила по-французски…

— Ко мне? — спросила она не очень любезно на чистом русском языке.

— К вам вот из газеты, Настасья Николаевна, — подобострастно откликнулась блондинка.

— Я из газеты, — сказал Андрей как мог небрежно, — мы готовим материал.

Она не удивилась, не вздрогнула. Была холодна и неприступна.

— Что вас интересует?

— Всё, — сказал Андрей и многозначительно улыбнулся, — специфика работы, трудности, перспективы…

— Специфика в названии учреждения, — сказала она, — трудностей не больше, чем у других, перспективы расплывчаты.

Он достал блокнот. Она не предложила сесть, всем своим видом выпроваживая незваного гостя.

— Ну и что же? — спросил он, усмехнувшись.

— Ну и всё, — ответила дочь эмигранта.

— Понимаете, — сказал он, глядя прямо в глаза этой заграничной штучке, — я ведь не для себя стараюсь. Вам что, не хочется, чтобы о вас было в газете?

— Лично мне это не интересно, — сказала она, глядя на него в упор, — но вы спрашивайте, спрашивайте, если у вас есть вопросы, спрашивайте…

— Понимаете, — сказал он обиженно, — такое впечатление, что я вас чем-то обидел… мне ничего не известно о вашей работе, ну, что вы делаете, для чего, как это вообще…

Не за что было ухватиться.

— А вы им микроскоп покажите, — сказала блондинка.

— Ах да, — откликнулась Ковригина, — микроскоп. Пожалуйста, — и жестом пригласила его в соседнюю комнату.

Комната была побольше первой. Несколько шкафов, стол, на нем микроскоп.

— Это? — спросил Андрей.

— Да, это, — ответила она.

«Вот отсюда и нужно тянуть ниточку», — подумал он.

— А как вы работаете с микроскопом? — спросил он.

— Смотрим вот сюда, — она ткнула пальцем. Разговорить ее было трудно.

Он представил на мгновенье, что все же ему удалось ее разговорить, растормошить, и они подружились… Какая женщина!.. И он стал наезжать в Малоярославец или она к нему в Калугу. Она ему нравилась. Она ему очень нравилась. И чем больше она ему нравилась, тем больше он терялся перед ее серыми глазами…

— Как интересно! — сказал он с надеждой. — Как вы в него смотрите?

Она пожала плечами и наладила микроскоп.

— Вы что, и в школе этого не видели? — спросила она.

— Нет, не видел, — соврал он и покраснел и припал к окуляру.

Там, в матовом пространстве, передвигались кружки и палочки, а в дверях стояла дочь эмигранта и разглядывала его с укоризной. Пора начинать, подумал он и спросил, не отрываясь от окуляра:

— Скучный у вас городок?

— Для меня нет, — ответила она.

— Что же вы делаете по вечерам? — спросил он.

— А вы? — спросила она насмешливо.

— Ну, хожу в кино, в ресторан, — ответил он, хотя ни в кино, ни в ресторане не был уже с полгода, — а вы?

— Предпочитаю читать, — сказала дочь эмигранта словно отрезала, и тут же, не давая опомниться: — Ну, посмотрели? Какие еще вопросы?

Вопросов больше не было. Всё разбивалось о явную недоброжелательность Настасьи Ковригиной.

— А здесь кинотеатр есть? — спросил он.

— Есть, конечно, — сказала она.

Тогда он выдохнул с отчаянием:

— Давайте вечерком сходим?

Она усмехнулась и ответила жестко, не отводя взгляда:

— Я в кино не хожу.

Как он с нею распрощался, как выскочил из этого кошмара, было не понять. Овеваемый весенним ветерком, он бежал к вокзалу, не спрашивая дороги. Ноги сами несли его. Он семенил с портфелем в руке, маленький и сутулый, счастливый, что благополучно унес ноги. «Дочь эмигранта» звучало как «сын врагов народа».

Ровно в тринадцать ноль-ноль он резко направился через площадь к зданию вокзала. Папироса дымила в руке. Видно было, как сосед по гостинице оттолкнулся от тротуара и пошел навстречу. На самой середине площади они сошлись. Сосед наклонился прикурить, и Андрей торопливо отчитался.

— Все отлично, — сказал сосед, — счастливого пути.

Замереть на маминой груди, позабыв все на свете: и Калугу, и горькие годы разлуки, и громадные, удивленные зрачки Анны Ильиничны, и серые, отдающие холодом, прекрасные — Анастасии, и маленькие, въедливые, карие Сергея Яковлевича, и вчерашнюю войну, и завтрашнюю Америку… Маме он ничего не рассказал. Она была потухшая и выжатая. Восемнадцать лет лагерей и ссылки в один день не перечеркнешь. Это надолго. Стоит взглянуть на нее, как тотчас перед глазами — решетки, сырые стены, колючая проволока и матерщина следователей, и тяжелый кулак, и конвоир… Мамочка, мамочка, как бы встретить этих людей, нелюдей этих, прикасавшихся к тебе своими лапами! Где-то ведь есть их тихие квартиры, где ждут их счастливые жены и счастливые дети; где-то мелькают они в заячьих шапках и в кепочках, в сапогах и штиблетах, сухощавые и страдающие одышкой; где-то ведь звучат их оплеухи и вкрадчивые баритоны и истеричные, похмельные хриплые тенора. И сколько бы Андрей ни глядел на мать, всякий раз видел бьющую руку, почему-то в рыжих волосах, и маленькие раскаленные карие глазки, направленные на нее; и ее лицо в уродливой гримасе боли, ужаса и отчаяния… Мамочка, мамочка, что же сделать, чтобы позабыть все это? Как отмыть тебя от унижающих оплеух, плевков и мата?! Мамочка, мамочка!..

Он все рассказал ей, все, кроме глупого фарса со шпионами и Америкой, и она говорила обо всем, кроме того, что пережила за восемнадцать лет. Только и сказала: «Когда этот умер, я поняла, что все переменится…»

Маме дали квартиру, работу. Предложили войти в комиссию по реабилитации. Ехать нужно было на Северный Урал, мотаться по лагерям и освобождать, освобождать, освобождать таких же, как она, избитых, изможденных, потухших.

Три майских дня пролетели незаметно, и Андрей воротился в Калугу. В редакции его сердечно поздравляли с возвращением матери, и те, на кого он еще совсем недавно смотрел с жалостью, снова выглядели нормальными людьми, его товарищами. И Анна Ильинична предложила немедленно выпить по глотку за мамино возвращение, потому что она-то уж лучше других понимала ситуацию. И они выпили, и Анна Ильинична, нацелив на Андрея свои громадные печальные глаза, спросила:

— С мамой советовался? Нет? Ничего ей не сказал? Испугался? Ей не до этого. Понимаю, понимаю…

— Да вообще, — сказал Андрей, — надо с этим кончать…

— Ты знаешь, — сказала она, — знаешь, чем может кончиться американская эпопея? Кончится она тем, что тебе предложат следить за близкими тебе людьми… например, за мной…

— Ну уж! — сказал он и покраснел, и тут же вспомнилась роскошная Анастасия Ковригина.

Через месяц позвонил Лобанов, и они встретились. Уже в телефонном разговоре Андрей дал понять, что с ним не пообедаешь, и потому Сергей Яковлевич спросил, встретясь:

— Какая-то грусть в вашем голосе. С матерью-то все в порядке?

— Ну, пока она о вас не знает, у нее все в порядке, — сказал Андрей с невеселой усмешкой.

Лобанов вскинул брови.

— В каком смысле, Андрей Петрович? Надеюсь, вы с нею не откровенничали?

— Да нет, — сказал Андрей, — ее волновать нельзя.

— Вот и отлично, — сказал Сергей Яковлевич, — а грусть у нас откуда?

— Если нужно, — криво улыбнулся Андрей, — я расскажу о поездке в Малоярославец… У меня там не всё получилось…

— Пустяки, Андрей Петрович, всё вышло отлично.

— Э, — сказал Андрей, — ваш сотрудник не знает подробностей.

— Все хорошо, все хорошо. Анастасия меня проинформировала… Вы действовали отменно.

Он провел по столу, и солнце заиграло на рыжих волосах.

Он нервничал, Андрею это было заметно. Чекист поправил галстук, проглотил слюну — кадык шевельнулся. Сказал, улыбаясь:

— Есть одно дельце, Андрей Петрович.

— А как с Америкой? — нагло спросил Андрей.

— Да вот уже совсем скоро, — сказал Лобанов с ленцой. — Тут вот какое дело…

И тут Андрей приготовился выпалить слово «нет», но сдержался. Опять началась лихорадка. Мелкая дрожь охватила тело — то ли ужас, то ли гнев, то ли крайняя решимость. Сергей Яковлевич глядел на него с грустью.

— У вас там с английским все в порядке?.. Анна Ильинична, видать, педагог крепкий, не правда ли? Это я сужу по вашим впечатлениям…

— Да я ничего и не говорил…

— Говорили, Андрей Петрович, впрочем, пожалуй, и нет, но это чувствуется, это видно, у вас даже легкий акцент проскальзывает, вот, я думаю, какого человека держали взаперти, такого специалиста, Анну Ильиничну, вместо того чтобы пользоваться ее знаниями… Вы с ней дружите?

— Конечно, — выдавил Андрей.

— Ну что она, как она после всего? Настроение какое? После стольких лет лагерей человек ожесточается, он перестает ручаться за свои поступки.

— Сергей Яковлевич, — тихо сказал Андрей, — вы напрасно это, я ведь не гожусь на эту роль…

— Да вы что! — забеспокоился Лобанов. — Вы меня не поняли… Вы думаете, что я что-то там хочу выяснить для каких-то там целей? Я просто хочу с вашей помощью, потому что вы ее близкий человек, выяснить, нуждается ли она в нашей помощи, в нашей защите после того, что пришлось пережить, а вы решили, что я вмешиваюсь в личную жизнь. У вас такое настроение в последнее время, вы неправильно думаете обо мне… Ну, пожалуйста, если не хотите…

— Не хочу, — сказал Андрей. Лихорадка прекратилась. Лобанов потирал лоб пухлыми пальцами. — Вообще не хочу, я для этого не гожусь…

— Да пожалуйста, пожалуйста, — сказал Лобанов. Его карие глаза сверкнули и тут же погасли.

— Поиграли в шпионов, и хватит, — сказал Андрей, — и хватит.

— Вы меня неправильно поняли, — сказал Лобанов, — ну да бог с вами. — Потом, глядя мимо Андрея, сказал без интереса: — Я позвоню, когда что-то выяснится, позвоню…

Андрей пошел к дверям. Лобанов молчал.

…Больше он не звонил. Месяца через три, уже перед самым окончательным отъездом в Москву, Андрей встретил его на улице. Он шел навстречу. Андрей собрался было поздороваться по старому знакомству, но Сергей Яковлевич отвернулся.