Часть вторая

«Все было необычным в этом году, — думал ван дер Вальк. — И погода — не в последнюю очередь».

Осень в этом году держалась сухая и теплая почти до декабря. Иногда яростный ветер стряхивал сухие листья в волнующиеся воды каналов, где они плавали, угрюмые и покаянные. В другое время было так тихо, что отражения высоких домов неподвижно стояли в воде, как рисовал их Брейтнер. Иногда бывали недолгие, но сильные заморозки. А иногда светило солнце, теплое и утешающее, так что ван дер Вальк в рубашке, без пиджака, лежал на подоконнике, покуривая и размышляя. И дождя не было.

В Испании и Италии был дождь. Только и слышно было о всяких ужасах — о грозах с одиннадцатью сантиметрами осадков в полтора часа, страшные потоки которых неслись с возвышенностей, растирая в порошок деревни, как намокшие бисквиты, игриво расшвыривая по полям деревья и машины. Газеты были полны забавных снимков, на которых полицейские доблестно пробиваясь вперед в намокших сапогах, перекинув через плечо толстых, довольно непристойных женщин, словно выпачкавшихся кур.

Но в северной Европе — и в Голландии, стране дождя, — дождя не было. Можно было рассчитывать, что люди хоть раз в жизни будут благодарны. Вместо этого, как обычно, раздавались громкие жалобы. Фермеры ворчали, рейнские шкиперы ругались. Уровень воды в Рейне был самым низким за десять лет и движение полностью остановилось.

Все эти странности мертвого сезона не волновали ван дер Валька. Ему казалось резонным, что погода может быть странной. Жизнь была странной. Он ни черта не мог понять. Ему казалось, что он понял Стама, понять де Винтера он не мог. Рейнские шкиперы ждали «пришествия» дождя, чтобы он поднял и раздул их возлюбленную реку. Он ждал дождя озарения.

Некоторое время все казалось простым. Был ли он слишком самоуверенным после своего дешевого успеха в Дюссельдорфе? Чересчур самонадеянным, быть может? Наказан ли он теперь, потому что был хвастлив и считал себя умником? Теперь он сидел в полной темноте и всем было наплевать. Главный комиссар был удовлетворен, как был удовлетворен и старый Самсон, когда, пожав плечами, списал убийство на Аполлолаан. Какая разница, как умер преступник? Ему самому тоже следовало на этом успокоиться. Но он не мог; это его терзало.

Сначала были сплошные поздравления. Он раскрыл тайну. Больше никаких беспокойств, никакой политики. Госбезопасность может идти спать, — они были счастливы, как он подозревал; им тоже не удалось узнать о Стаме ничего больше того, что знал он. Теперь он может начать, — сказал минхер Самсон, — заниматься своим собственным делом. Кто был человек с фальшивыми документами, застреленный при попытке к бегству амстердамским агентом, который поймал его на месте преступления во время взлома пакгауза на Рейннер Винкельскаде? Ван дер Вальку было на это наплевать, сердце его было в Бельгии. Но никто в высших сферах теперь этим не интересовался. Этот человек был мошенником, и умер он смертью мошенника, зарезанный, без сомнения, за надувательство каким-нибудь другим плутом. Чего же еще беспокоиться?

Это не объясняло ван дер Вальку, почему белый «мерседес»-купе был так беззаботно оставлен на улице.

На обратном пути из Дюссельдорфа он заехал в Фалькенсваард. Было только семь часов вечера, и крюк предстоял небольшой. У него было теперь некоторое представление о том, что он там услышит. Название Фалькенсваард, по-существу, должно было подсказать ему это раньше. Но тогда голова его была полна Германией; он предпочел игнорировать этот намек. Теперь, когда он знал, что Жерар де Винтер — бельгиец, его очень заинтересовал Фалькенсваард. Это — тихий, крошечный городок на бельгийской границе, на самом юге Голландии, в Брабанте. Там идет война, но никто в целом мире не интересуется этой войной и не имеет о ней никакого представления, хотя временами кое-какие сплетни и проникают в голландские газеты. Для людей же, которые живут вдоль этой раскинувшейся границы, от Мааса у Рэрмонда до моря у Бергена, война является очень важной частью их существования.

Начальник таможенной станции был высоким, худым мужчиной и выглядел представительно в своей хорошо сидящей форме. У него были мягкие, медлительные движения и мягкий, медлительный голос.

— Так вы — инспектор ван дер Вальк. Меня зовут Ройяард; очень рад с вами познакомиться. Садитесь. Хотите кофе?

— Благодарю. Я был в Мофланде, — больше в меня уже не влезет.

— У них кофе лучше нашего, во всяком случае. Пива? Бельгийского пива? — он подмигнул. Ван дер Вальк никогда не встречал раньше человека, который бы действительно подмигивал.

— Грандиозно. — Это было пиво марки «Стелла Артуа»; превосходное.

Уютная, теплая комната. На длинной стене висела огромная карта границы и глубинных районов со множеством отметок, сделанных маленькими флажками. В этих флажках было что-то забавное, ван дер Вальк встал, чтобы посмотреть, и ухмыльнулся. Каждый маленький флажок оказался купоном Нидерландской Государственной Молочной промышленности — королевский герб, голубой с серебром, который штампуют на каждом пакете с маслом в Голландии. Начальник таможни улыбнулся.

— Основной наш капитал. Все знаете об этом?

— Ничего, кроме того, что читал в газетах.

— Газеты, — с презрением; ван дер Вальк почувствовал к нему симпатию. — Ничего они не стоят.

— Тогда я ничего не знаю, но мне интересно.

— Я могу рассказать вам, — сказал Ройяард, набивая длинную прямую трубку. — Я-то знаю гораздо больше, чем мне бы хотелось. Но пока я не хочу отнимать у вас время зря. Я рад вас видеть; в своей депеше я не дал никаких подробностей, потому, честно говоря, что не знал, что давать. Фактов у меня нет, одни подозрения и предположения; вам они ни к чему, — резко потушив движением руки спичку, — Но теперь, когда вы приехали повидать меня, может, я и смогу быть вам немного полезен; и, может быть, вы сможете мне помочь. Этот человек, который умер, чью смерть вы расследуете, — мы его знаем. Не очень хорошо. Не так хорошо, как нам хотелось бы.

— Контрабанда масла?

— Контрабанда масла. — Он зажал в кулаке черенок трубки; дым выходил косой тонкой струйкой из угла его длинных выбритых губ. Он выдвинул ящик и вынул из него коробку с карточками; порывшись в них, протянул одну ван дер Вальку.

— Посмотрим-ка, согласитесь ли вы со мной. Как вам кажется, это ваш человек?

На карточке было напечатано: «Рыболов — имя неизвестно… Предположительно организатор бродяг. Никаких подробностей не имеется, но его видели во всех пограничных районах, беседующим с известными контрабандистами. Ездит на мопеде БМВ, номер 83–32 LX-67. Требуется информация об этом человеке. Прилагаемый снимок сделан в августе у кафе Марктзихт в Фалькенсваарде». Моментальный снимок был сделан на улице, пока мужчина глядел в сторону; профиль был немного сокращен. На нем была кожаная куртка. Ван дер Вальк вспомнил, что в свое время держал ее в руках. Шелковый шарф закрывал большую часть челюсти. Но угол лба, выступ носа, посадка уха — нет, этот малый Ройяард был неглуп. Он кивнул.

— Кто такие «бродяги»?

Таможенник курил и думал.

— Пожалуй, я лучше попытаюсь вам вкратце объяснить. Вы знаете, что гигантское количество масла контрабандой провозится из Голландии в Бельгию, благодаря большой разнице в установленной розничной цене. Это одна из тех сложных аномалий, которая еще не уничтожена Европейским рынком и причиняет и бельгийцам, и нам много хлопот. Большинство этих поездок традиционно совершаются или совершались контрабандистами-водителями. Они достают старые большие американские автомобили, форсируют двигатель, укрепляют крылья и нагружают их маслом, до тысячи фунтов. И тогда на полной скорости пересекают границу. Если им повстречается шлагбаум, они рассчитывают его сбить. Если же их преследуют, то они выбрасывают вот это.

Это — он бросил на стол — были зловредные маленькие проволочные ежи; небольшие стальные шарики, снабженные четырьмя острыми шипами. Как такой шарик не положишь, шипы всегда смотрят вверх.

— Ездят они проселочными дорогами на бешеной скорости; случается, что, когда полицейский сигнализирует им, чтобы они остановились, они наезжают на него и оставляют лежать. — Голос его стал резким. — Мы потеряли нескольких хороших парней, получивших тяжелые повреждения. Теперь мы стали упорнее. Мы устраиваем облавы на деревни, иногда нам удается захватить их раньше, чем они отправляются в путь. У нас есть свои быстроходные машины и система патрулей, но и этого было недостаточно. Теперь нам разрешили, наконец, носить оружие. Месяцами я должен был об этом умолять, но, наконец, мы его получили. Теперь у нас есть дымовые гранаты, слезоточивый газ и карабины.

Он улыбнулся несколько кисло.

— Знаете ли вы, что я проходил курсы в Отделе подавления уличных беспорядков парижской полиции? Там я научился вещам, которым таможенных чиновников не обучают. Теперь у нас есть мобильные бригады, и мы устраиваем неприятности этим бронированным ребятам. Нескольких мы отправили в госпиталь, гораздо большее количество в тюрьму, и кучу старых «плимутов» послали торговцу металлоломом. — Он жестко улыбнулся тонким изгибом твердого рта. — Пока мы еще не совсем вывели их из строя, о, нет, но мы так сбили их доходы, что теперь это уже перестало быть легкой наживой. Слишком много было потеряно масла, слишком много потеряно машин. Начинает не хватать шоферов, которые знают объездные пути и готовы встретиться с нами. В этом отношении пока что все хорошо. Но это совершенно не подействовало на другой сектор их торговли. Скорее, это даже подстрекнуло его. Раньше, просто расхаживая по тропинкам, мы лучше могли его контролировать, чем сейчас. На «бродяг» карабины не производят впечатления. Мы можем теперь ответить на силу силой, но у нас нет способов бороться с хитростью. «Бродяги» переправляют теперь больше масла, чем когда бы то ни было.

Они проще и опытнее. В большинстве своем — это пожилые люди. Работники на фермах, браконьеры, все они живут на границе законно. Есть тут кабаки, где половина бара находится в Бельгии, а дверь — в Голландии. Там, где граница — настоящая граница, у моря, на Маасе, там нет проблем. Но здесь, — это же смехотворно. Политики могут проводить черту, но границы не существует. Канава, живая изгородь, кроличья тропка. Фермер может начать пахать свое поле в Бельгии, а развернет трактор в Голландии. Что мы можем поделать? Устроить минные поля, поставить колючую проволоку, насыпать позади нее песок и подравнивать граблями каждую ночь? Мы ставим поперек дороги хлипкие деревянные загородки, красные с белым. Нет никаких шансов на успех, когда имеешь дело с людьми, которые могут спокойно ходить в темноте, не шарахаются от кустика ежевики, не боятся промочить ноги. Невозможно предвидеть, что эти старики сделают. За ними куда труднее следить, чем за этими бронированными парнями, которые в большинстве своем — просто неотесанные дурни. Переправлять масло за границу — для тех — самая веселая шутка из всех, какие им доводилось слышать. Они рады небольшим деньгам; получи они больше, им будет просто невдомек, куда их потратить.

Старому Бенни, он живет почти рядом со мной, как раз стукнуло семьдесят. Он может проделывать на велосипеде по двадцать километров туда и обратно, да еще и перетащить на спине сто фунтов масла. Они сбрасывают масло в канаву, а потом подбирают его на трактор, перетаскивающий брюкву, или на хлебный фургон, или на грузовик с молоком. А если я его поймаю на рассвете, то в одном кармане у него окажется заяц, в другом — его пес, а вид у него будет — воды не замути. Десяток таких старых мошенников может за неделю переправить тысячу килограммов масла. Если идет дождь, вы и не заметите, пока не споткнетесь о них. Ни шума, ни стука, никаких расходов, — фантастический доход.

Я волосы на себе рвал, гадая, кто мог тайно руководить этим. Кто договаривался, чтобы масло оставляли в определенных местах и чтобы его забирали оттуда. Я заподозрил нашего приятеля-рыболова, и похоже, что я был прав. Сделать ему я ничего не мог. Что можно иметь против человека, который отправляется удить рыбу, — даже если он ее никогда и не удит? Не мог же я помешать ему заглянуть туда, чтобы узнать дорогу, или сюда, чтобы спросить, который час, или зайти в какой-нибудь сельский кабачок, чтобы спокойно выпить пива? Иными словами, я не мог помешать ему получать чистый доход в добрых три тысячи монет в неделю. Все свои догадки я с таким же успехом мог запихнуть в трубку и выкурить ее. Он знал границу так же хорошо, как местные. Не знаю почему, но я об этом очень много думал. Все, до чего я додумался, это то, что он знал эту местность с войны. Может, движение сопротивления. Ну, если его прикончили на прошлой неделе в Амстердаме, то мне его не жаль, не постыжусь вам признаться. Это избавит меня от массы проклятых забот.

Ван дер Вальк выпил последнюю каплю пива и вульгарно вытер рот тыльной стороной ладони.

— Вы очень здорово сложили мою головоломку, мистер Ройяард, и я рад, что это принесло вам какую-то пользу. Без сомнения, это — ваш человек, я могу его опознать с уверенностью, и мопед тоже. Он жил в Лимбурге и часто катался в Германию. Контрабанда мне приходила в голову, но я был на немецкой границе, и таможенники там совершенно не заинтересовались им. Беспокоила меня и рыбная ловля и мопед. Но Маас длинный, он мог отправиться удить рыбу в Люксембург, если бы захотел. Немножко я его распутал, но вы поставили все на свои места.

Глаза за трубкой сощурились.

— Рад был оказать вам маленькую услугу, инспектор, преследуя свои собственные интересы. Он умер и больше меня не потревожит.

Ван дер Вальк вернулся домой около десяти часов и получил от Арлетт суп и салат. Она терла морковь, пока он медленно расшнуровывал ботинки, погрузившись в ее «Экспресс». Он дошел уже до рецензий на книги, когда она внесла суп.

Он никогда не обсуждал с женой полицейские дела, но сейчас, сумев так точно понять дюссельдорфский трюк, он был немного горд собой и хихикнул, набив рот морковью. Вполне возможно, что она скажет что-нибудь, проливающее свет.

— Эй!

— Да? — протяжно, рот ее был набит хлебом и маслом.

— Как ты считаешь, какой мотив постоянно повторяется, ну, скажем, как навязчивая идея, у Сименона?

— Я бы сказала, — рассудительным голосом, — что самая частая навязчивая идея — это хорошенькая служаночка в сельской гостинице. — Ван дер Вальк казался озадаченным. — У нее короткое черное платьице, и оно ее облегает, потому что под ним ничего не надето. Повторяется чуть ли не в каждой его проклятой книжке. С этим связана какая-то история.

Он не мог не рассмеяться; это было чистой правдой.

— Нет, серьезно. Не сказала бы ты, что это — человек, который сбегает, меняет свою личность, находит другой мир, в котором живет? Новое имя, новая жизнь. Подумай о месье Монд или месье Буве…

— Или Гарри Браун, — согласилась Арлетт, отрываясь от «Экспресс». — Да, ты прав. А что, ты нашел кого-нибудь вроде этого?

— Да, но он жил в двух личностях одновременно. Менял их посреди недели на Центральном вокзале в Дюссельдорфе. Довольно странно.

— Интересно. Это кто-нибудь, о ком стоит послушать?

— Его убили.

— Тогда нет, никаких ужасов, пожалуйста.

— У тебя еще есть суп?

— Сейчас дам… От нее пахнет постелью, — без всякой связи с предыдущим.

— От мадам «Экспресс»?

— Нет, нет, от девушки-служанки. Очень противно. А от меня пахнет постелью?

— Иногда, — с ухмылкой.

— Какая гадость!

Он не мог удержаться от смеха.

Это заставило его прекратить разговор о том, что его сейчас занимало. Да и вообще, она всегда отказывалась слушать о чем-нибудь, связанном с убийствами. Ван дер Валька же занимал вопрос о том, становится ли человек контрабандистом в результате того, что он изменил свою личность?

Или же само изменение его личности — это часть его контрабандистской техники? Или же эти две идеи совсем не зависят одна от другой, — возможно, и даже похоже на это.

На следующее утро, на службе, стол минхера Самсона был полон цветочными каталогами. Ван дер Вальк подозревал, что у старика где-то спрятан календарь, в котором он вычеркивает уходящие дни, пока не настанет великий день.

Я узнал насчет минхера Стама.

— Правда? Умница. Ни черта я не могу понять, все на проклятой латыни.

— Позвоните в бюро на улице Линнея. — Ван дер Вальк почувствовал, что может позволить себе шутку.

— А? Ну, так он не шпион?

— Нет. Он занимался маслом на бельгийской границе. Ездил удить рыбу и никогда не пользовался удочкой, — помните, это нас удивило.

— Меня не удивило, — возмущенно. — Только я думал, он был занят где-нибудь фотографиями. Снимал новые секретные образцы общественных уборных или что-нибудь в этом роде. Но на это у нас есть чертовы парни из госбезопасности с их конфетными носиками.

— Он появлялся там и собирал местных браконьеров. Они шли по полям в темные ночи, неся на спинах масло. Оказывается, эти бронированные автомобили, о которых мы читали, устарели. Таможенники моторизованы и гоняются за ними с дымовыми гранатами и слезоточивым газом. У них даже есть карабины.

— В очаровательной стране мы живем, — погруженный в яркую картинку невероятной глицинии. — Не могу понять, почему бельгийцы не делают собственного масла дешевле. Карабины, вот еще! Артист Том Микс вступает в таможенную охрану… Вы можете все это доказать?

— Да. У ребят в Фалькенсваарде есть снимок, который все увязывает.

— Ну ладно, тогда все просто; не так ли? Какой-нибудь парень прикончил его, чтоб получить долю в доходах, или кто-то отнял у того долю, или… Какого черта? Какая разница? Его Высочество будет доволен. Черный рынок: незаконная спекуляция; уклонение от акциза; нарушена половина уголовного кодекса. Они конфискуют все его деньги, и им будет плевать, кто его убил.

Ван дер Вальк осторожно выложил свой козырь.

— Не хотите ли вы послушать, что я делал в Дюссельдорфе?

— Не очень. Мне нужен рапорт и отчет по расходам. Ну, а что вы там делали?

— Стам — не обязательно Стам, он даже не голландец. В Дюссельдорфе он держал комплект запасной одежды, документов и всего прочего. Документы говорят, что он бельгиец и жил в Эрнегейме: это деревня где-то за Остенде. — Это заставило, наконец, старика положить свою глицинию на стол.

— А какой из них настоящий?

— Я хочу поехать в Бельгию и узнать.

— Вы хотите поехать в Бельгию, чтобы узнать, — медленно. — Бельгийцы могут проверить его личность.

— Они не скажут нам, однако, почему его убили. Если мы узнаем «почему», мне кажется мы узнаем и «кто».

— Я совсем не убежден, что теперь это так уж важно.

— Я хотел бы довести дело до конца. Я вовсе не уверен, что оно связано с контрабандой. Никто из контрабандистов не оставил бы так на улице эту машину.

— Слушайте, мой мальчик. Я понимаю, что вы хотите довести дело до конца; не оставлять после себя неряшливой работы. Но я предвижу бесконечное шатание по Бельгии, и в конце концов, затратив уйму времени и усилий, вы обнаружите то, что мы уже знаем. Я упомяну об этом в разговоре с Главным комиссаром, и если он сочтет необходимым продолжать расследование, хорошо, поезжайте в Бельгию. Я думаю, что скорее всего он будет согласен со мной — если кто-то и должен заниматься этим, так таможенники могут разобраться, а бельгийцы пусть ломают себе голову, если им это заблагорассудится. Они могут получить наше досье. Все это одна морока, и я хочу развязаться с этим.

Однако Его Высочество разрушил все эти планы, согласившись — по несколько иным причинам — с ван дер Вальком.

«Настырный зануда», — подумал минхер Самсон с тайной злобой, которая не отразилась на его лице исполнительного служаки.

— Нет, нет, нет, Самсон, мы не можем успокоиться на этом, как бы нам этого ни хотелось. Мы должны быть уверены в том, что этот человек не был замешан еще в чем-нибудь. И у него могли быть здесь сообщники, — что он делал в Амстердаме, хм?.. Пил шампанское, хм?.. Кроме того, эта история с маслом, как мне довелось узнать, — учтите комиссар, это только между нами, — весьма тревожит наше правительство. Если мы видим возможность прояснить это дело, мы не должны отдавать его бельгийцам, хм… Будет к нашей чести укреплять добрые отношения с нашими соседями — разумная политика, Самсон, хм… Да, да, я знаю, вы скажете, что это не имеет к нам отношения. Однако вы можете считать это моим решением. Хм?..

— Конечно, комиссар. — Капитану разрешается думать, что адмирал — осел, но он с ним не спорит. — Как вам угодно, сэр. Я пошлю ван дер Валька в Брюссель.

— Он хорошо проявил себя в Дюссельдорфе, хм… Вот это меня устраивает, Самсон; никакой потери времени, никаких колебаний или расходов. Осторожный — не рассказал немцам. Как ему пришла в голову эта мысль о двойной личности?

— Не очень отчетливо представляю себе, сэр. — Без всякого смущения, — Но он хороший парень. Смышленый.

— Хорошо, хорошо, превосходно. Рад, что моя уверенность в нем подтвердилась таким образом.

Его Высочество не признавал благодарностей в приказе — если похвалы дешевы, то это только располагает служащих к лени — однако маленькое доказательство хорошего настроения — «это ведь недорого стоит, хм?..»

Минхер Самсон побрел назад и проинструктировал ван дер Валька поощрительным голосом. «Как выдохшаяся содовая вода, которая стояла и скапливала пыль», — подумал ван дер Вальк.

На следующий день он был в Брюсселе.

Этот приятный город являл свой обычный вид, — энергичной коммерции, весьма заметной вульгарности, прикрытой паутиной средневекового буржуазного великолепия. «Иногда утомительно, — подумал он, — быть в городе, который так бесстыдно заявляет: Разве мы богаты? Вы и понятия не имеете о том, как это приятно». Обычные афиши французских гангстерских фильмов. Пожилой классический актер, покрытый слоем кровопролитной свирепости и жесткой щетины, окруженный пистолетами-пулеметами, свирепо глядел на девку в разорванной блузке, находившуюся на ступеньку или две ниже его на очень грязной лестнице. Прелестно!

Ван дер Балк любил Брюссель в малых дозах. Он остановился выпить процеженного кофе на Адольф Макс, прежде чем двинуться назад под туманным зимним солнцем к своей машине. Лениво, не торопясь, он приближался к Остенде. В Эрнегейме он съел ленч в заведении «Моя хибарка» и выпил их симпатичного имбирного пива. Месье де Винтер, как он узнал, почти не бывал дома.

— О, он заглядывает примерно раз в две недели, но всем ведает мадам. Ей пальца в рот не клади.

Отель стоял на главной дороге от Остенде на Брюгге и Гент; средних размеров, весьма дорогой, процветающий; доходное дело. Тип отеля, который так часто встречается, — старое здание оставлено как фасад, потому что оно «привлекательно», а к нему кое-как прилеплены современные пристройки. Привлекательной частью служил величественный, но уродливый массив семидесятых годов XIX века — скверное время для архитектуры. Тяжеловесный, но продуваемый сквозняками. Новая часть, откровенно кошмарная, была сооружена после войны и еще достроена в последние год-два; новый бетон выглядел чище, чем старый. Ни разу не было сделано какой-нибудь попытки добиться архитектурных достоинств, благородства или единообразия.

Как у многих отелей этого типа, сейчас нельзя уже было отличить переднюю его часть от задней. Большая стоянка автомобилей; угол огибала длинная терраса с кустиками в каменных урнах, толстая тяжелая балюстрада и кресла из плетеного красного пластика. Он попробовал первую дверь и увидел темную, отделанную плюшем столовую, украшенную колоссальными каучуконосами. Затем — комната отдыха с канделябрами, зеркалом и сиденьями на двоих, веретенообразные круглые кофейные столики, кресла со львами и обивкой из зеленоватой парчи; величие Второй Империи. Все было позолочено; зеркало принадлежало Нана.

Он прошел в новую часть и обнаружил бар, а за ним новый вход в отель с омерзительной пластикатовой конторкой портье и неоновой лампой над ней. Лампа лила противный свет на сотни фотографий туристов, два алых телефона и портье. Он был в форме, тоже восходящей к временам Наполеона Третьего — что-то вроде сюртука с бранденбурами, как у темного биржевого маклера. «Один из клиентов Нана», — решил ван дер Вальк. У него был бычий западно-фламандский вид, что несколько подрывало первое впечатление, как о человеке, который все делает споро. Ван дер Вальк оскалил зубы, однако на эту очаровательную улыбку портье ответил деревенской подозрительностью.

— Пожалуйста, месье де Винтера.

— Зачем? Вы коммивояжер?

— Нет. Не имел представления, что вас это касается.

— Ну, это — моя обязанность.

— Вряд ли вы обязаны быть грубым с посетителями. У меня личное дело.

— Я только имел в виду, что вы, должно быть, не слишком хорошо с ним знакомы, иначе вы бы знали, что он бывает здесь только в начале недели, по понедельникам или вторникам. И то не всегда.

Ему, видимо, казалось, что этим он что-то доказал.

Ван дер Вальк подумал, не заехать ли портье в ухо, но решил воздержаться. Ему был понятен склад ума портье в пригородных отелях, и он прикрыл кошмарный рисунок колокольни десятифранковой ассигнацией. Портье дружески улыбнулся.

— Почти три недели мы его не видели, сэр. — Раздумье. — Самому показалось странным, что мы не видели его на этой неделе. — Снова раздумье. — Что, я полагаю, будет, наверное, лучше всего, да, если у вас личное дело, правильно будет вызвать мадам. Она наверху, в своей квартире, но я мог бы позвонить ей.

Ван дер Вальк направился в бар, где обнаружил сонного официанта. Там было английское пиво, тонизирующий напиток «Геро», довольно сомнительное шотландское виски, экспортный джин и странный коньяк в бутылке с этикеткой, которой искусственно был придан вид старой с помощью несуществующего герба; все это по ценам, которые ван дер Вальк счел отвратительными. Он заказал белое вино и черносмородиновую наливку, уселся в дальний угол и решил не зажигать сигары. По его предположению, мадам не заставит себя долго ждать. Знает ли она, что случилось с Жераром де Винтером? Догадывается ли она? Все ли еще недоумевает? Или ей вообще все равно?

Не очень-то просто поймать работника отеля сразу после полудня, так как у него это единственное свободное время дня. Начинают они рано утром и становятся все более занятыми вплоть до конца подачи ленча. И только тогда воцаряется восхитительная тишина. Управляющий отелем поднимается с постели к восьми часам. Он закончит завтрак и, может быть, просмотрит газету к девяти тридцати. Перерыв и дневная еда будут у него только около двух. Вполне резонно, что он предпочитает тогда исчезнуть до семи часов вечера, поскольку будет снова занят почти до двенадцати ночи. Горе тому, кто потревожит его во время этого дневного отдыха. Мадам Соланж де Винтер, управляющая и содиректор отеля «Универсаль», не была исключением из этого правила.

Ван дер Вальк не знал, или, вернее, не подумал об этом, иначе он бы понял. Он привык к людям, которые работают и которых можно застать на месте днем. Ему никогда не приходило в голову, что в отелях привыкли к испанской сиесте. Он решил, что мадам, наверное, считает простыни или что-нибудь такое; он и представления не имел о том, что она в постели.

Она была застигнута врасплох; большая порция джина и довольно спокойный день: конец ноября — не очень оживленное время. Как обычно, в два тридцать она разделась и легла в постель, и теперь почти заснула. Ее занимала одна проблема, но она лениво посасывала ее, как мятное драже, засунутое за зуб мудрости. Она не совсем представляла себе, что происходит с Жераром, и это ее беспокоило. Ее спальня была очень удобной; хорошо натопленная, перегруженная мебелью, роскошная напоказ, наполненная всем, что она только могла придумать, чтобы себя потешить. Утонув в шелковой постели, восхитительном ее коконе, она лежала и мысленно заменяла Жерара непристойными фантазиями. Телефонный звонок ее разозлил.

— Кто это?.. Что?.. Спрашивает месье?.. А как он выглядит?.. Мм… Хорошо, я спущусь.

Этот Бернар — осел, настоящий болван. Но все-таки, это может быть какое-нибудь официальное лицо; может быть, это посещение, которого она ожидает; которого, как ей сказали, надо ждать. Пора взять себя в руки, голова должна быть ясной. Это всегда ей легко удавалось; она была весьма деловой женщиной. Она добилась успеха, ибо хорошо знала, как дисциплинировать себя, так же хорошо, как умела давать себе волю.

Она поднялась с постели, раздраженная, но твердая в своем решении. Она никогда не потворствовала своему плохому настроению. Как бы ни были глупы служащие, бранить их нельзя. Они брали расчет, и не только было трудно достать новых, не только приходилось обучать их, но отелю не приносило пользы то, что клиенты постоянно видели все новые лица. Она умела чувствовать целесообразность; иногда она прибегала к запугиваниям, но только тех жалких старых кляч, которые были неспособны уйти, которым некуда было уйти. Вроде бедной старой мадмуазель Брантом, экономки, или этой старой развалины Леони, которая по четырнадцать часов в день работала в кладовой, или старого Билли в подвале.

У нее было предчувствие, крошечный зародыш сомнения и страха; она ходила по комнате и курила. Затем решительно заставила себя успокоиться, погляделась в зеркало и любовно помассировала тело. Оно ее не подведет. Гиги, китайский мопс, который заворчал на телефон, посмотрел на нее шаровидными внимательными глазами. Шарлеман, овчарка, скучая положила голову ей на колени. «Я хорошо сохраняюсь, — подумала она, — как хорошее вино с крепкой пробкой».

Она надела рабочий костюм; узкое черное платье, довольно светлые чулки, — чтобы подчеркнуть красивые ноги. Открытые лакированные туфли на высоких каблуках; никаких драгоценностей, кроме кольца с алмазом. Волосы у нее были пышны, молоды. Спускаясь по лестнице, она выглядела, как всегда, спокойной, изящной, деловитой и очаровательной.

Ван дер Вальк следил, как она изящно подплывала к нему; он мог полюбоваться ее фигурой, когда она остановилась, чтобы сказать что-то портье. Она наклонилась, чтобы взять пару телеграфных бланков; и у него было время понаблюдать за ней через сводчатый проход. Ее голос, когда она появилась, был низким и мягким, но он легко мог представить себе, как в подходящем случае он станет резким. Она показалась ему довольно удачным образцом бельгийской торговки; даже если она станет толстой, как цистерна с бензином, ее рот не изменится. «Примерно такой же нежный и мягкий, как правый бутс футболиста», — подумал он. Глаза у нее были светлые, приятного аквамаринового цвета. Она была бы красива, если бы не ее нос — он был курносым, как у собаки.

— Я — мадам де Винтер. Моего мужа сейчас нет; могу ли я быть чем-нибудь вам полезна?

— Меня зовут ван дер Вальк. — Он поклонился. — Я инспектор полиции города Амстердама.

— Ах, так. Вы хорошо говорите по-французски.

— Вашего мужа зовут Жерар де Винтер, и он владеет этим отелем, не так ли?

— Совершенно верно. У вас официальный тон. Кстати, что вы пьете? — Она была права; настало время всерьез овладеть собой. — Жозеф… Еще белого вина для господина и свежую наливку… и, да, мне белый «чинзано».

— Нет, это не официально. В том смысле, что это не судебное дело. Без формальностей, скажем. Если бы это было судебное дело, появился бы бельгийский чиновник, — пристально наблюдая за ней. — Боюсь, что я принес дурные вести.

— Что же это может быть? Это касается моего мужа? Вы спрашивали его.

— Я спрашивал его, чтобы выяснить, нет ли хоть малейшей надежды на то, что я мог ошибиться. — Он дал ей посмотреть снимок: говорят, помогает, когда вы что-нибудь держите в руках. — Это ваш муж?

Она нахмурилась.

— Действительно, похож на него, но я не уверена, что это он. Не будете ли вы добры объяснить?

— Человек, снятый на этой карточке, у которого были документы вашего мужа, умер.

Она быстро взглянула на него. Документы Жерара? Что-то здесь подозрительно; что-то получилось не так, как надо. Озадаченная, она пристально вглядывалась в угол комнаты.

— Вы сказали, вы из Амстердама? Это случилось там? Я не понимаю. Документы моего мужа? Мой муж действительно несколько недель не был дома. Но в этом нет ничего необычного. Я не могу точно сказать вам, где он, но что ему делать в Амстердаме? Не может быть, что это он.

— Я понимаю, мадам, что вам нелегко с этим согласиться. К несчастью, никаких сомнений больше нет. Нам пришлось немало потрудиться над этим делом. Мы совершенно уверены в том, что этот человек — Жерар де Винтер.

Она выслушала это со смешанными чувствами. Облегчение и все-таки не облегчение.

— Я сказала вам, кажется, что снимок похож на него. Но что-то в нем не то.

— Может быть, потому, что снимок служебный, сделанный в целях опознания. После его смерти.

Ее взгляд метнулся на него, потом на снимок, лежавший на черном стекле стола. Казалось, мотор в ней немного раскрутился; затем она снова поглядела на него, очень настороженно.

— Какая-то ошибка. Или что-то, чего я не понимаю. — Она не собирается попадаться в ловушку. Если Жерар провалил… — Это не мой муж.

— Не скажете ли вы мне, почему вы так в этом уверены? — Его голос был спокоен, дружелюбен.

— Что-то с этой одеждой. Он как-то не так выглядит; я ее никогда не видела. Не думаю, чтобы это были его вещи. И кольцо. У него кольцо надето не на ту руку. Как только я увидела, я поняла, что тут что-то не так. — В ее голосе звучало торжество; она не попалась ни в какой заговор.

Он был готов надавать себе пинков. Конечно же, голландцы носят свои обручальные кольца на правой руке, а французы на левой. Он мысленно снял шляпу перед мин-хером Стамом, этим доскональным, осмотрительным человеком. Женщина никогда бы не пропустила этой детали, а он пропустил. Он заставил свой голос звучать еще мягче.

— Этому есть довольно странное объяснение.

Ее голос, раздраженный и резкий, бросал ему вызов.

— Это что, трюк? Что это значит?

— Это действительно трюк. Но не наш; трюки — это не по нашей части. Но ваш муж был любителем трюков. Вы этого не знали?

Ей удалось скрыть облегчение; ее не поймали, поймали Жерара.

— Мы говорим на разных языках.

— У этого трюка были трагические последствия. Я хотел знать, не можете ли вы пролить свет на это.

Ее лицо приобрело замкнутое выражение.

— Мне жаль, если вы напрасно потратили время, но на основании тех доказательств, которые вы мне предъявили, я не могу согласиться с тем, что это мой муж.

На лице ее было написано желание вышвырнуть его вон.

«Хочет драки», — подумал он.

— О, еще доказательства. — Он добавил в вино наливку. — Есть и еще.

Она смотрела на него пристально, отказываясь соглашаться, отказываясь волноваться.

— Этот серый костюм. Мой муж питал к ним отвращение; никогда не носил. И он не играл в игры со своим обручальным кольцом. — Она покрутила кольцо с алмазом на своей руке.

Он отпил глоток.

— Поверим вам на слово, мадам. Хорошо, это не ваш муж и я ошибаюсь. Можете ли вы предположить причину, по которой другой человек, который так похож на него, что любой обманется, — даже вы догадались только по одежде, — который маскируется под него, — сарказм в голосе; смакование слов, — у которого его документы, этот человек будет носить серый костюм и «играть в игры» с его обручальным кольцом?

— Нет, не могу.

— А вам не приходит в голову, что объяснение как раз обратное? Что не какой-то человек маскировался под вашего мужа, а ваш муж притворялся другим человеком?

— Не знаю, зачем бы он стал это делать.

— Доказательства… Понимаете, мы бы не пришли к какому-то определенному мнению только на основании фотоснимка. Вы можете узнать личные вещи вашего мужа? Его почерк?

— Конечно, могу. Да… это… определенно… его… Месье, что случилось?

— А это? — Маленькая записная книжка Стама, с инициалами и цифрами, которые стали понятны только теперь, после того, как он побывал в Фалькенсваарде.

— Я никогда не видела раньше этой книжки, но почерк тот же самый.

Сквозь косметику проступили бледность и напряжение. Это могло в равной мере означать как ее невиновность, так и вину, не правда ли?

— Скажите мне, скажите, что случилось?

— Мне очень жаль, но дело обстоит именно так, как я вам сказал. Ваш муж был найден мертвым в Амстердаме. Я расследую его смерть, потому что она была вызвана намеренно лицом или лицами неизвестными, как педантично формулируют это англичане.

Она сжала пальцы на своем пустом бокале; ножка сломалась с сухим маленьким щелчком. Она посмотрела на свою руку, на него, оглядела комнату.

— Нам бы хотелось, чтобы вы рассказали все, что может помочь объяснить эти обстоятельства.

— Да… Я понимаю. — Она осторожно положила разбитый бокал в пепельницу. — Я думаю, инспектор, что мне лучше попросить вас пройти ко мне. В общих комнатах отеля слишком много ушей.

Он кивнул и поднялся. У нее была привлекательная походка; держалась она прямо.

Ее гостиная была похожа на ее спальню, которую ван дер Вальк мог себе представить, оглядевшись вокруг. Эта элегантная шелковистость повсюду; она показалась ему мерзостной. Китайский мопс от ужасного рычания перешел к визгливому лаю и снова к рычанию; у овчарки стала дыбом шерсть.

— Нет, нет, детки, отправляйтесь в спальню и ведите себя тихо.

Он любил духи, но здесь их запах был слишком силен. Мебель в стиле ампир была здесь самой роскошной. Подобно хозяйке, мебель легко могла оказаться подлинной. Эта идея позабавила его. Вот он, тут, спокойно болтает с женщиной, которая вполне может быть убийцей, а он думает о том, подлинная ли у нее ампирная мебель. Но не так уж это было и глупо. Эта женщина была похожа на мебель. Она может вам не нравиться, но у нее есть свой стиль и своя цена.

Ее рука сделала жест, приглашающий его сесть; кольцо с алмазом снова бросилось ему в глаза и напомнило другую аналогию, которая, быть может, помогла ему. Эта женщина тоже была алмазом. Она внесла свой вклад в необычную жизнь Жерара де Винтера. Она отшлифовала некоторые его грани. Он скрестил ноги и уставился на нее тусклыми глазами, ожидая, пока она заговорит. Мяч у нее, посмотрим, как она его поведет.

— Вижу, что должна довериться вам. Вы не успокоитесь, пока не узнаете о моих отношениях с мужем. Да, курите, если хотите. Галуаз? Нет, спасибо, не для меня, я их не переношу… Да, я курю, но только с фильтром. Я не знаю, с чего начать. С начала, вы скажете. Ладно. Я вышла за Жерара, когда была молоденькой и неопытной девушкой. Я из здешних мест, родом из Остенде. Моя мать еще жива, отец умер несколько лет назад от болезни бронхов. Он был парикмахером, лучшим в Остенде. Мать продала дело после его смерти; она живет теперь в Брюсселе.

…Нет, я не единственный их ребенок, оставшийся в живых. У меня был брат, но он заболел туберкулезом во время войны. Умер в Давосе в сорок восьмом… Да, похоже на то, что вся сила в нашей семье досталась женщинам. Это что-нибудь вам говорит? Разве так не часто бывает? Вы в Бельгии, инспектор; у нас многие женщины имеют собственное дело.

Жерар, да. Здесь он был личностью. Не скажу видной, но его, безусловно, знали. Я думаю, что он всегда жил здесь, да, насколько мне известно. Не знаю, как во время войны; он никогда об этом не говорил. Но он владел делом с войны, а до этого оно принадлежало его отцу. Нет, современный вид отелю придала я, у него всегда было доброе имя, и дела шли хорошо. Наш брак, — о, я буду откровенна, вы увидите, — не был удачным. Нет, никогда, с самого начала. Я не знаю, какая женщина была ему нужна. Он всегда был замкнут, называйте это как угодно. Скажете, что это — моя вина, если хотите, мне все равно. Я не домашняя хозяйка, признаю. Меня тошнит от домашнего хозяйства. Может быть, его разочаровало то, что у меня не было детей… Он никогда не упоминал об этом, а я его никогда не спрашивала… У него была привычка уезжать… Не знаю куда, меня это не интересовало.

Я не стыжусь того, что я деловая женщина; с чего бы мне стыдиться? У меня это хорошо получается. Конечно, я удвоила стоимость отеля: оборот, прибыль, все. Это всегда было хорошее здание и на хорошем месте, да. Но ужасно старомодное — кухня в подвале, повсюду водопроводные трубы. Теперь при каждом номере свой душ, и кухня целиком современная. Эти детали, возможно, для вас ничего не значат, но я профессиональная хозяйка гостиницы и горжусь этим. И известна как хозяйка гостиницы.

Да, постепенно у него появилась склонность уезжать все чаще и чаще и на более длительные сроки. Последний год я почти его не видела. Но он был справедлив; если я хотела отдохнуть или даже устроить себе каникулы, он занимал мое место. Я тоже хочу быть справедливой: он не был скуп. У меня нет к нему претензий, мы никогда не ссорились. Хотите чаю? — спросила она внезапно. — Я скажу, чтоб прислали.

— Но он был скрытным? — спросил ван дер Вальк. — Вы не спрашивали; но он скрывал то, что делал, куда ездил, кого видел?

— Это было его правом. Я знаю, смутно, что он много времени проводил в Германии. Я предполагала, что у него должна быть где-нибудь женщина, хотя он этого никогда не говорил. Что же касается того, что он делал, — понятия не имею.

— Я ценю вашу откровенность. Это нам очень поможет.

— Но мне нечего скрывать. Хотя я не думаю, что обязана отвечать на вопросы о моей личной жизни.

— Вы вообще не обязаны отвечать ни на какие вопросы. Но если бы вы не отвечали, я был бы неудовлетворен, тогда могло бы начаться судебное следствие. Полиция, мандаты, возможно, судебная экспертиза, секретари, записывающие все, — вы заметили, что я ничего не записываю. Да и пресса бы наверняка свалилась на вас тоже. Отвечая сейчас откровенно на все, вы, вероятно, избавите себя от процесса, который может принести неприятную гласность и даже причинить вред вашему делу.

— Вы думаете, я всего этого не понимаю? — сказала она хладнокровно. — Я действую только в собственных интересах.

— Да, — сказал он, начав пить чай.

— У вас есть еще вопросы?

— Немного. Безобидные, но, пожалуй, нескромные.

— Как вы могли заметить, это не то, что может меня сильно встревожить.

Он медленно поставил свою чашку. Она быстро пришла в себя. Значит, это был только первый шок, известие о неожиданной смерти, которое лишило ее присутствия духа? Она была сейчас странно объективна по отношению к покойному. Так, словно он был ей абсолютно чужим. Сердце ее было полностью покрыто броней, да, но одним ли только эгоизмом? Или, вдобавок, еще и самообладанием, и актерским искусством законченной преступницы? Могла ли она действительно не чувствовать никакой утраты? Она кормила бы китайского мопса из своего блюдца, если бы одна из собак — ее детей — была убита?

— Когда, примерно, вы в последний раз спали со своим мужем?

— Три года назад. Может быть, четыре. Я не записала дату в своем дневнике.

— Во время войны вы жили в Остенде?

— Да, тогда я была ребенком.

— А он был здесь?

— Отель, по-моему, был реквизирован. Я как будто припоминаю, говорили, что он ушел в маки, или, во всяком случае, что он был связан с местным сопротивлением.

— Передав отель вам, он больше им не интересовался?

— Он никогда им сильно не интересовался; у него не было к нему ни малейшей склонности. Конечно, дело он знал. Мог проверить книги, текущие дела.

— Но, если я правильно понял, то важные решения принимали вы, и большая ответственность лежала на вас?

— Конечно. Я планировала каждую деталь новых построек с архитектором и уладила все с финансированием. Каждый день встречалась с подрядчиком. Ему оставалось только подписать несколько бумаг.

— Не казалось несправедливым, что вы получали только половину прибыли?

Она улыбнулась этой маленькой ловушке.

— Казалось. Я то же самое думала. Но это была приемлемая цена за свободу.

— Свободу действий. Но не свободу жить так, как вы хотите. Вы никогда не хотели развода, например?

— Нет. Я свободна делать, что захочу. Новый брак меня не привлекает.

— Но отель остается его собственностью?

— Да.

— А теперь он ваш? Какое соглашение было подготовлено на случай его смерти?

Ясные аквамариновые глаза были теперь спокойны и безмятежны.

— Я ждала, что вы спросите об этом. Финансовая заинтересованность в смерти. Разве это не навязчивая идея у полицейских?

— Деньги и секс — навязчивая идея у большинства людей, — весело. — Полицейские не являются исключением.

— Правда очень проста. Я становлюсь единственной владелицей. Если вам угодно сделать вывод, что я что-нибудь выигрываю от смерти Жерара, я не могу вам помешать.

— Вы сказали, что он уезжал, но вы никогда не интересовались дальнейшим.

— Сказала и подтверждаю. Я не стыжусь этого.

— Есть разница между интересом и любопытством. Я задаю эти вопросы потому, что мне интересно, но не сделал бы этого из любопытства. Я допускаю, что вам было неинтересно; но мне труднее будет поверить, что вы никогда не испытывали любопытства. Совсем никогда.

Она взвесила эту точку зрения невозмутимо.

— Должно быть, иногда испытывала любопытство. Не думаю, чтобы я его показывала. Что бы мне это дало?

— Я полагаю, что вы могли удовлетворить свое любопытство, и не показывая его.

— Как это понимать? Что я стала бы следить за ним? Что я ревновала? Вовсе нет. — Презрение в ее голосе. К Жерару? К нему, глупому полицейскому? Или к другим женщинам, тем, которые ревнуют свих мужчин, своих мужей?

— Не обязательно. Расчет прибыли в вашем распоряжении?

— Понимаю, к чему вы клоните. Брал ли он деньги?

— Допустим.

— Во всяком случае, не больше, чем имел на то право. Чистая прибыль может быть рассчитана. Это делает бухгалтер. Две наши части отдельно кладутся в банк. И речи не могло быть, чтобы он взял больше.

— Вы сказали мне, что вы не ревновали. Из ваших слов у меня составилось представление о нем, как о человеке тоже не ревнивом. Верно это?

— Совершенно верно. Мы не вмешивались в жизнь друг друга.

— Он не проявлял интереса к вашей душевной жизни?

— А почему он должен был проявлять? У него была своя собственная, я думаю.

— А вашего мужа сплетни горничных не занимали?

— Меня бы очень удивило, если бы он их слушал; это было бы совсем не похоже на него. Он знал обо мне все.

«Очень хороший ответ, — подумал ван дер Вальк. — Действительно, она была такой же эффективной — и почти такой же привлекательной, — как миномет. Попробуем последним броском пробить эту броню».

— Вы не поклонница эмоциональных сложностей, не так ли?

— Так.

— Что же затрагивает ваши эмоции? Ваши собаки? — Он не видел ее спальни, но догадывался. — Ваша собственная наружность? Ваше имущество? Битком-набитый бельевой шкаф по традиции, принятой в Остенде? — Она была уязвлена его тоном. Кровь бросилась ей в лицо. Она не ответила; руки потянулись к большой серебряной настольной зажигалке и несколько раз раздраженно щелкнули ею. «Наверное ей бы хотелось, чтобы это были пистолетные выстрелы», — подумал он, довольный, и решил использовать полученное им маленькое преимущество. — Неужели же вы так боитесь эмоций? Ведь это такая естественная вещь.

Она справилась со своим смущением; теперь она снова владела собой.

— Я точно такая же, как многие тысячи женщин, инспектор.

— Знаете, не могу сказать, что согласен с вами. Я совершенно не собираюсь говорить вам дерзости, но вы мне кажетесь необыкновенно деловой, оперативной и, может быть, безжалостной.

— Вижу, что произвела на вас впечатление очень холодной и расчетливой женщины, инспектор. Похоже, что я на многих произвожу такое впечатление; сама я этого не нахожу. Что особенно удивительного в здравомыслии и деловитости? Но с мужем у меня были добрые отношения, и мне жаль, по-настоящему жаль, что он умер. Я хочу узнать, как это случилось. Мне не все равно. Можете вы это понять, или вы тоже слишком предубеждены?

«Я тоже, — подумал он. — Вот женщина, у которой нет друзей, которой никто не доверяет, которую никто никогда не будет любить и которая поэтому чуточку трагична».

— На это я пока не могу ответить, мадам. Вам придется набраться немного терпения. Ваш муж умер при обстоятельствах, которые пока еще нам не ясны. Когда все прояснится, вы узнаете. Я обещаю вам. А пока я хотел бы просить вас — не думаю, что для вас это окажется слишком трудно, — продолжать жить и вести себя точно так, как при жизни вашего мужа. Просто — здравый смысл.

— Хорошо. — Она вынуждена была подчиниться. Разве не хвалилась она своим безразличием, своим самообладанием?

«Если возникнет необходимость, я смогу так нажать на нервы этой женщины, — думал ван дер Вальк, — что она треснет, как сухой прутик. А, эти женщины без эмоций — у них нет гибкости, присущей нормальным женщинам. У них нет запасов любви, тепла, храбрости. У них нет ничего, кроме их паршивой холодной крови. Для меня они — ноль. — Он не мог преодолеть своей антипатии к этой женщине. — Но считать ее виновной в преступлении — это вопрос другой».

Он вышел из отеля равнодушно, словно теперь был полностью удовлетворен. «Очень даже возможно, что она — преступница, — думал он. — Эти хладнокровные, не часто ли случалось, что именно эти хладнокровные, эти хорошо организованные, обвившие свою жизнь вокруг себя и застегнувшие ее, как пояс на пряжку, эти, презирающие эмоции, в один прекрасный день обнаруживают, что жизнь разбилась, и эмоции набрасываются на них и рвут своими когтями?»

Он проехал немного, чтобы избежать любопытных глаз, которые к этому времени уже должен был нацелить на него Эренгейм, и остановился посмотреть на дорожную карту. Очень интересно — он следует по тому же пути, по которому ездил де Винтер, неделю за неделей, затем — месяц за месяцем. Какой же дорогой он ездил?

Иногда, он без сомнения, ехал на север, по направлению к границе, чтобы сделать свои маленькие приготовления. Какой же дорогой он ехал? Вдоль побережья? Вряд ли. Это была скучная дорога, и нужно было объезжать Вестер Шельдт, а затем ехать вдоль границы к северу от Антверпена. Сомнительно, чтобы де Винтер когда-нибудь ездил этим путем. Дороги хуже, и местность должна была казаться унылой человеку, который так любил леса и воды Лимбурга. Более вероятно, что он ехал прямо, тем путем, каким приехал сам ван дер Вальк, по автомобильной трассе через Брюгге и Гент на Брюссель. А когда он ездил в Германию, он мог ехать по Льежской дороге, на Аахен и Кельн. Он подумал о черном «пежо» и поехал по его следу, погруженной в раздумья.

Что же он нашел в Бельгии, кроме многообещающих подозрений? — придется ему подумать о вдове де Винтер. Он все еще не представлял себе, зачем было Мейнарду Стаму покупать белый «мерседес» или дом в Амстердаме. Вдова полагала, что у него где-то была женщина, и ван дер Вальк разделял это предположение. Потому что рассказ вдовы безусловно был правдой, до того пункта, до которого он длился. Мужчина, женившийся на ловкой, хорошенькой помощнице парикмахера из Остенде, очень скоро понял, что у нее много здравого смысла в делах, но мало душевной нежности. Сначала он надеялся на то, что, если она забеременеет, физические перемены и развитие смогут согреть и обогатить этот сухой характер. Когда этого не произошло, он бросил это невыгодное дело. Где же, по ходу истории, нашел он и надел на себя, как старое пальто, личность Мейнарда Стама? Как он вступил в еще более осторожную и замкнутую компанию контрабандистов масла? В этом окружении он нашел ту личную жизнь — можно ли назвать ее эмоциональной жизнью? — которой ему недоставало. Было ли это достаточно для него? Удовлетворяло ли это романтический дух? Такой человек, как он, испытывающий необходимость в эмоциональной отдушине, мог, пожалуй, найти что-то, похожее на счастье, в лесах и полях. Но продолжало ли это удовлетворять его? Не начал ли он стремиться к тому, чтобы поделиться с кем-то, довериться, одарить? И не стала ли его жизнь тоже казаться ему бесплодной и бесцельной без женщины? Романтичность пуританского охотничьего домика легко могла превратиться в непрочное изделие из картона, — решил ван дер Вальк.

Де Винтер вел себя рассудительно. Он не составил себе вторично неверного представления о своей жене. Например, договор, который, скажем Арлетт показался бы немыслимым, ему представлялся разумным и естественным, потому что он казался логичным и разумным Соланж. Он должен был утратить веру в женщин. Наверное, прошло много времени, прежде чем он смог заставить себя поверить женщине, поддаться тяге к ней. Но если он поддался, то целиком. Капитуляция должна была оказаться полной, сделаться страстью.

Ван дер Вальк приближался к Брюсселю. Он мог заставить местных чиновников разузнать о семье де Винтера и его происхождении, но, по существу, это представлялось ему необязательным. Наверняка, он был тем, за кого выдавал себя, — человеком, который фактически прожил в маленьком местечке всю свою жизнь. Вероятно, еще живы люди, которые помнят его отца.

Когда-то, наверное во время войны, он познакомился с границей. В отряде маки, несомненно. Это заложило фундамент для позднейших идей. Не только полезные знания и связи, когда речь пошла о контрабанде масла, но и мысль о жизни в укрытии, в лесах, милая человеку с таким характером. Как-то во время войны де Винтер, идеальный, вероятно, тип для работы в Сопротивлении — с его-то романтическими идеалами и смелостью, идущей от богатой фантазии, — встретил человека по имени Стам. Одного с ним возраста, с некоторым, во всяком случае, физическим сходством и, может быть, сходством характера. Голландский офицер и бельгийский владелец отеля стали друзьями.

Де Винтер узнал достаточно о прошлом Стама. Затем Стам погиб и не оставил следа. Был депортирован в Германию, чтобы погибнуть там, — может быть, вместе с семьей, — в ночи и в тумане. Или просто был убит в стычке. В любом случае свидетелей не было, и де Винтеру представилась возможность приобрести чужие документы, которые в любую минуту могли оказаться очень полезными. Он сохранил их. Ему пришло в голову — два-три-четыре года спустя — воспользоваться ими. Встретив барона и назвавшись Стамом, он вероятно почувствовал шок, поняв, что есть человек, который может его разоблачить. Но барон, уже старый, забывчивый и капризный, не вспомнил черт лица человека, который был совсем юным офицером, когда сам он был уже полковником. И из опасности барон превратился в величайшее приобретение, бесценную рекомендацию, ставящую вымышленное имя вне всяких подозрений. Кто усомнится в словах барона о том, что это был офицер и джентльмен?

Система автострад, ведущих к Брюсселю, делает этот город чрезвычайно доступным. Например, от Остендского направления автомобилист с огромной скоростью влетает в предместье Берхема. А автострада сливается с Гентским шоссе у авеню Карла Пятого. Само Гентское шоссе идет прямо к сердцу старого города, к Фландрским воротам. Здесь есть система кольца бульваров, которые огибают город и выводят автомобилиста на дорогу, по которой он продолжает мчаться на юг к Немуру. Или от Фландрских ворот он может въехать в величественный город до Биржевой площади и всех этих памятников буржуазной гордости, которые были свидетелями еще «Радостного Вступления» императора Карла Пятого.

Император дал также свое имя бульвару, который, расставаясь с автострадой, сворачивающей на восток, огибает северную оконечность старого города. Здесь водителю тоже очень просто. Если он повернет налево у Антверпенских ворот, он будет продолжать мчаться через Вилворде на главную дорогу к Антверпену. Этой дорогой и намеревался ехать ван дер Вальк и этой дорогой, вероятно, ездил Жерар де Винтер, на север, через Мехелене к своим любимым местам на границе. По меньшей мере, раз в месяц, чтобы следить за своими службами закупки и доставки, производить выплату и поддерживать в персонале деятельный дух. Чтобы держать машину смазанной и налаженной, а систему предупреждения чувствительной.

Водитель может также продолжить свой путь и свернуть чуть позже направо у Скарбекских ворот. Не прекращая своей бешеной гонки, он окажется на пути к Лёвену, главной дороге на Льеж и границе с Германией. Нет ни одного городка в Европе, через который можно было бы проехать с большей быстротой и легкостью. Это очень удобно для европейской новой технократии.

Мысли ван дер Валька были далеко, но как раз за Брюсселем он достаточно долго задержался взглядом на щитке, чтобы заметить, что бензина осталось мало. Множество гаражей вокруг. Да ведь как раз впереди есть большой гараж, удобно расположенный перед развилкой на Гентском шоссе. А вот и он. Там была наружная ниша с автонасосами для ночной работы. Ему нужно было внутреннее помещение с управляемыми насосами и обслуживанием. Масло, воздух, полировка; дорожные карты, уборные, кофе в бумажных стаканчиках; «машину помоют, пока вы ждете, и мы бесплатно проверим дворники на ветровом стекле». Он не хотел, чтобы машину мыли, пока он ждет, но ему нужна была квитанция на его тридцать литров, — подойдет к отчету о расходах.

Пока девушка наполняла бак машины, он тяжело уперся взглядом в ветровое стекло. Он заметил ядовито-синий комбинезон, но был слишком занят своими мыслями, чтобы проявить интерес. Он пришел в себя только, когда ему надо было расплатиться с ней, увидел высокую, чем-то знакомую блондинку и узнал Люсьену Энглеберт.

Это приободрило его часом позже на скучном отрезке дороги, ведущей на север, к границе. И это отвлекло его от прежних мыслей; мысли эти начали уже кружиться, как карусель, и утомлять его. Он кончил тем, что почувствовал маленькое — больше, чем маленькое — отвращение к Соланж де Винтер, и никто не мог быть большей ей противоположностью, чем Люсьена. Она, очевидно, повзрослела, но не изменилась. Она все еще сохранила презрение к деньгам и отвращение к торговле, свою гордость и отсутствие тщеславия. Да, значит, она действительно говорила тогда серьезно насчет того, чтобы зарабатывать себе на жизнь у бензоколонки. И более того, она все еще делала это, не теряя бодрости.

Ее рассуждения показались ему детскими, но заставив себя вернуться мыслями к их последней встрече, — да, «Виниколь», на Лейдестраат, — он понял, что в них было что-то большее, чем простая незрелость. Как это называется? Донкихотство? Во всяком случае, смахивает на XIX век. Романтичность, да. Очень романтичная; приятное качество в этом тоскливом мире. Она всегда напоминала ему любимую его героиню XIX века — Матильду де ла Моль, способную, как заметил Стендаль, полюбить мужчину, «который сделал больше, чем дал себе труд появиться на свет». В Люсьене это было. И было в ней какое-то душевное родство с другой фигурой XIX века, Дантоном, который в ночь накануне своей смерти заметил: «Глагол гильотинировать, знаете ли, не может спрягаться в прошедшем времени. Сказать: Меня гильотинировали, — нельзя». Эта фраза всегда была у ван дер Валька паролем смелости.

Казалось, Люсьена была рада встрече с ним; они потратили три или четыре минуты на обмен любезностями. Она хорошо выглядела: пребывание на открытом воздухе пошло ей на пользу; лицо было менее круглым, повзрослевшим, отмеченным печатью опыта; это прибавило ей привлекательности.

— Что вы здесь делаете? — спросила она без любопытства.

— О, кое-что, связанное (неопределенным тоном) с делом, которым я занят.

— Как Амстердам? Построили уже тоннель под Эй? Нет, конечно.

— Вы газет не читаете?

— Французские газеты, мистер. Мы здесь не фламандцы: что нам за дело до ваших крестьянских забот?

Он усмехнулся на это.

— Но я заметил, что вы все еще едите наше масло.

Она нахмурилась, похоже, что это ее задело.

— Масло, — сказала она резко, — большое спасибо. Я употребляю оливковое масло, а хлеб ем сухой. Оставьте себе ваше вонючее масло.

Он не придал этому значения. Теперь никогда не знаешь, что может вывести бельгийцев из равновесия. Ну что ж, она походила на всех этих людей, которые переселились в чужие страны, — они становились больше римлянами, чем сами римляне, и не желали слова слышать в похвалу своей родной стране. Значило ли это, что ее старая рана еще давала о себе знать, и она по-прежнему думала, что Голландия была врагом свободы и надежд? Юности и права говорить что хочешь, и погони за счастьем? Но так было во всех странах.

Дома он обнаружил, что Арлетт поддалась одному из находивших на нее порывов и переставила всю мебель. Недавно он — и она тоже — хотели воспользоваться случаем сменить их большую, старомодную квартиру на новый дом, но увидев, как малы комнаты, она отказалась от этой идеи.

— Нам придется купить массу новых вещей, а мы не можем себе позволить швыряться деньгами. — Она предпочитала тратить деньги на пластинки, книги, каникулы во Франции. Да и он тоже. Они остались в старой квартире. Она имела обыкновение изменять всю расстановку, считая, что это придает мебели вид новой. Иногда эти перестановки были удачными. Когда он вошел, она стояла в дверях с молотком в руке, критически оглядывая большую тахту-кровать, которая никак не подошла бы к маленькому новому дому.

— Угол правильный, но не надо ли поставить ее чуть-чуть глубже? — И он забыл, слава богу, и о Соланж де Винтер, и о Люсьене Энглеберт. У него были, по крайней мере, свой дом и своя женщина.

Ему не сразу удалось заснуть; Арлетт слегка похрапывала, и он возмущенно отодвинул ее подальше. Арлетт часто вызывала раздражение, но зато у нее был талант так изобретательно вести хозяйство, чтобы денег хватало надолго и дома было приятно. Ее еда, ее одежда, ее дом были оригинальными; у нее был превосходный вкус, очень прагматического толка. Ей прощались ее вспышки ярости и обидчивость, ее забывчивость и небрежность, ее предубеждение против голландского языка и цветной капусты. Она начала немного толстеть; придется ей есть поменьше. Но как приятно быть женатым на этой прирожденной создательнице домашнего очага, а не на особе вроде Соланж де Винтер. Он был убежден, что тоже удрал бы от нее. Лучше быть инспектором полиции и отнюдь не богатым, и иметь дом, полный тепла и привязанности, цветов и музыки и давно уже засохших кусков сыра (которые Арлетт никак не могла решиться выкинуть).

Сидя на следующий день у себя на службе, за рапортом, он думал о том, как хорошо было бы найти какие-нибудь способы нажать на эту женщину. Но, увы, о том, чтобы привезти ее сюда и помучить, не могло быть и речи; за ней даже нельзя было установить слежку. Да и особого смысла в этом не было; для такого надзора, который был ему нужен, следовало, чтобы надзор был внутри ее головы. Ее можно арестовать даже в Бельгии, но санкционировать это может только Самсон. Как глава отдела он является чиновником, имеющим право подписывать ордера и мандаты, но ничего похожего старик не сделает, ван дер Вальк это хорошо знал. И все-таки он не мог удержаться от благочестивого намека в своем рапорте. Минхер Самсон, конечно, отрицательно отнесся ко всей этой идее.

— Нет, нет, мой мальчик, арестовать ее невозможно. Вызовет скандал, придется запрашивать бельгийцев, без полной уверенности это немыслимо, а вам до этой уверенности далеко. Вероятно, вы правы, говоря, что она на все способна, но это абсолютно ничего не дает. Никакого вреда не будет, если оставить ее там, где она находится: не убежит. Она не знает, что нам известно, что мы предпринимаем, и пока она этого не знает, она будет ждать, чтобы понять, куда подует ветер. Беда в том, что у вас нет никаких доказательств, что она знала Стама. Я вам уже говорил, вы просто упрямитесь, малыш. Вас беспокоит де Винтер, а я бы предпочел, чтобы вы сосредоточились на Стаме. А это — не забывайте — совсем другой человек. Если хотите, так в этом вся трудность. Убили-то Стама. Не де Винтера.

— Но когда мы сможем доказать, что Стам был де Винтером…

— Не в этом дело. Раньше всего вам надо доказать, что она это знала.

— Можно прижать ее немножко, потому что меня не удивит, если окажется, что она это знала.

— Ни в коем случае. Найдите доказательства того, что она была связана со Стамом на голландской почве, и тогда сможете получить все мандаты, какие захотите. Однако дело начинает проясняться. Есть у вас кто-нибудь в Фалькенсваарде, кто занимается этим?

— Да. Всеми известными или подозреваемыми контрабандистами, которые могли быть связаны со Стамом.

— Вот тут мы и найдем ответ.

Он не был с этим согласен. Он считал это чертовски глупым. Чем располагали там? Никто никогда не видел Стама с фунтом масла в руках. Внутреннее убеждение в том, что Стам был контрабандистом, не поможет. А у него не было этого внутреннего — или какого-либо другого — убеждения в том, что Стам был убит после ссоры из-за добычи. Кто бы поехал — в машине Стама! — в Амстердам, зарезал его и ушел, оставив машину на середине дороги?

Никакие другие теории ему тоже не нравились. Он не мог представить себе Стама как шантажиста, — одна из ранних версий. Нет, все это называется выдавать желаемое за действительное. Просто потому, что властям эта идея по вкусу, и это угодит бельгийцам и сэкономит деньги.

Его собственная теория тоже не была совершенной. Он не верил всерьез, что вдова де Винтер убила своего мужа. Слишком неубедительно. Допустимо, но Самсон указал слабое место. Могла ли она последовать наперерез ему в Дюссельдорф, Венло и оттуда в Амстердам? Ничем не объяснялась белая машина, как ничем не объяснялся и дом на Аполлолаан.

К черту Стама. Достаточно долго бился головой об стену. Машина, сигареты, картина, шампанское, нож, лишняя кровать — если бы только он знал больше, хоть капельку больше о Жераре де Винтере. Что будет делать вдова теперь, зная, что они подозревают убийство? Она могла его убить. Она могла что угодно сделать. Могла оставить любые вещи, как ложные следы, указывающие на других лиц. Каких других лиц?

Этим утром он получил донесения об утомительных часах, проведенных в Фалькенсваарде, и, как он и ожидал, все это оказалось мусором. Томительные часы работы давали страницу за страницей чепухи. Взять, например, вот этого, торговца металлоломом, подозреваемого в контрабанде, мужчину, сфотографированного за выпивкой со Стамом в кафе «Маркзихт». Единственная имеющаяся у них сколько-нибудь надежная нить.

Вопрос: У вас были деловые отношения со Стамом?

Ответ: Даже не знаю такого имени.

Вопрос: Я вас не спросил знаете ли вы его имя. Я спросил, были ли у вас с ним деловые отношения.

Ответ: Не было.

Вопрос: Как вышло, что вы пили с ним?

Ответ: Я — человек общительный.

Вопрос: Это у вас в обычае — пить с незнакомыми?

Ответ: У меня в обычае пить с любым, кто меня пригласит.

Вопрос: Почему он вас пригласил?

Ответ: Наверное, чувствовал себя одиноко.

Вопрос: Он обратился к вам?

Ответ: Если угодно.

Вопрос: В каких выражениях?

Ответ: Сказал «Здрасте» и стал болтать.

Вопрос: О чем?

Ответ: О рыбной ловле, например.

Вопрос: А вы тоже великий рыболов?

Ответ: Я никогда не упускаю случая познакомиться с новыми людьми. Может пригодиться.

Вопрос: И в данном случае так и оказалось, верно?

Ответ: Я торгую металлоломом, а не рыбой.

Вопрос: Значит, вы утверждаете, что раньше его никогда не видели?

Ответ: Может, и видел. Я над этим не задумывался.

Вопрос: Подумайте сейчас.

Ответ: Я вам сказал, может, я его и видел.

Вопрос: Вам кажется, что это безопасный ответ, — на случай, если у нас есть доказательства, что вы и в дальнейшем с ним встречались?

Ответ: Мне безразлично, что у вас есть. Разговор с незнакомым человеком не противоречит никаким известным мне законам.

Вопрос: Были ли вы недавно в Венло?

Ответ: Много лет не был.

Вопрос: Вернемся к четвертому числу этого месяца…

Такое могло тянуться неделями, — читая, ван дер Вальк готов был поверить, что так и было. Нет, правда лежала в Брюсселе, где-то там.

Зазвонил телефон на столе, и он улыбнулся, услыхав великолепное, чуточку аффектированное голландское произношение Шарля ван Дейселя.

— Наконец-то вы! Это — Шарль. О, господи, какое облегчение! По-моему, я переговорил со всеми полицейскими Амстердама. Со вчерашнего дня пытаюсь связаться с вами. Слушайте, вас еще интересует та картина Брейтнера, которую вы мне показывали?

— Конечно.

— Ну, и меня тоже. Что с ней? Или вернее, что с ней будет?

— Мы не обнаружили никаких родственников, — то есть никаких законных родственников. И как бы там ни было, а он был преступником. Контрабандист — грабил государство, значит, вся его собственность подлежит конфискации.

— Кто ее конфискует?

— Министерство, когда расследование будет закончено.

— Так что картина будет продаваться?

— Думаю, что да. Им она ни к чему.

— Вы можете связать меня с чиновниками этого министерства?

— По крайней мере, могу вам рассказать, как за это взяться. Вероятно, они будут рады предложению. Большинство конфискованных вещей попадает на аукцион.

— Так вот, я хочу эту картину. И я заслужил ее. Я сделал для вас грандиозное открытие.

— Правда?

— Эта картина была куплена в Брюсселе.

— А. — Глубокий, удовлетворенный вздох.

— У вас недостаточно изумленный голос.

— Я никогда не изумляюсь. Я же — детектив.

— Ну вы могли бы хоть иногда чувствовать себя удивленным.

— И чувствую, но не сейчас. Это же логично, понимаете. Правда, вы этого никак не могли знать, Шарль, так что это очень здорово с вашей стороны. А теперь выкладывайте.

— Каким-то невероятным образом эта картина никогда не оценивалась. Она принадлежала каким-то вшивым буржуа — не спрашивайте меня, как это получилось, — которые ничего в ней не понимали. Знаете, типы, которые предпочитают олеографии с улицы Миддельхорнис, огромные, над буфетом в столовой, господи, как мне осточертела эта картина…

— Ну, Шарль, не отклоняйтесь же. Давайте без ваших предубеждений.

— О, да. Ну вот, после того, как его вдова, наконец, лопнула от многолетнего обжорства, обнаружилась целая куча уродливых вещей для продажи на аукционе. Самые ужасные — ну, вы знаете, — массивный мрамор и красное дерево, и конечно, никто из-за них не торговался, фактически никто взглядом на них не задержался; теперь они рвут на себе волосы. Так что все попало в лавки старьевщиков. Классическая история, верно? — С азартом.

— Почему?

— Ха. Видите ли, одно из колоссальных волнений, которое переживает торговец картинами, связано с тем, что эти кошмарные люди, готовые взять что угодно в уплату долга, — они ведь никогда ничего не покупают и не могут никогда решиться что-нибудь выбросить, — все еще могут владеть подлинно ценными вещами, в которых они, будучи абсолютно невежественными и свиноподобными мужиками…

— Шарль, это какая-то тарабарщина!

— У них иногда оказываются пропавшие картины Леонардо. Я хочу сказать, что никогда не знаешь, при каких обстоятельствах может обнаружиться пропавшая или даже совершенно неизвестная картина, даже совершенно изумительная. И самое интересное, что есть фирма неких Кореманов, прямо там, в Брюсселе, и недавно там оказался совершенно неизвестный автопортрет Рембрандта. Они специализируются на удостоверении подлинности, и они просто дали точное свидетельство о подлинности. Лугт в Париже и Розенберг в Америке прозевали, а теперь его купил Муниципальный музей в Штутгарте за три с половиной миллиона, и все они себя поздравляют с этим. Конечно, Брейтнер не стоит и четверти этого, но и в этом случае они его прозевали, а я нет, поэтому я и торжествую!

— Но как вы это узнали?

— Есть тут один человек, занимающийся продажей картин, он увидел эту великолепную вещь у старьевщика; вот почему они и кусают сейчас кулаки. В этом и есть крупный недостаток излишней специализации; он ни черта не знает, кроме семнадцатого века. Он презирает импрессионистов, потому что это не его период. Ну, я тоже часто этим грешу, — все эти ужасные зеленые Сезанны, такие грубые. Но за ними охотятся, и цена их огромна, и поэтому я уж постарался кое-что узнать о них. Если бы это был какой-нибудь занудливый старый Абрахам Пейнакер, так этот парень скакал бы на одной ножке, а на эту картину он чихал. В какой-то степени он прав, потому что этих импрессионистов очень легко подделать, и очень часто — это подделки. Вы себе не представляете, сколько есть на свете отвратительно грязных подделок Ренуара.

— Продолжайте, Шарль; вы самый худший свидетель в мире. К этому времени судья уже начал бы ковырять в носу в припадке нервной ярости. Только полицейскому судье разрешается быть эмоциональным и так много разговаривать.

— Ну, я его обозвал как следует; спросил, где он ее видел, — он, понимаете ли, узнал ее по фотографий, которую вы мне дали. Тогда я понесся на этот блошиный рынок, чтобы узнать, откуда они ее взяли. Очень противные мелкие людишки, которые воняют так, как они могут вонять только в Брюсселе. Они сказали, что не могут припомнить, кто ее купил. Но я не позволил себя отпугнуть. Я даже подумал дать маленькую взятку этим мелким ублюдкам…

— Слушайте, вы меня убиваете. Ее купил бизнесмен по имени де Винтер, который, как это ни странно, идентичен с нашим покойным приятелем, минхером Мейнардом Стамом.

— Ну, теперь падайте, — произнес Шарль в диком восторге. — Ее купила женщина.

Ван дер Валька словно током ударило.

— И они могут описать эту женщину?

— Нет, конечно, нет, но я думал, что вас это заинтересует.

— Меня это интересует. Очень.

Снова у границы, настроившись на то, что он опять в Бельгии, и думая по-французски, а не по-голландски, ван дер Вальк сказал себе, что это искусство, — теперь он это Понял, — и де Винтер довел его до высокой степени совершенства. Не так уж это было и просто. В Бельгии он, конечно, говорил по-французски. Остенде находится в Западной Фландрии, и они там двуязычны, но французский и у них на первом месте. Де Винтер думал и действовал как бельгиец, говорящий по-французски. Это не требовало напряжения, — он им был.

Но в Голландии он вел себя и говорил, и заставлял себя думать как голландец. Хотя, не как обычный голландец. В этом и была суть. Вероятно, он не мог сделать этот обман полным. Пограничный голландец. Стам родился на границе, в Маастрихте, здесь в Лимбурге или в Южном Брабанте голландский язык далеко не чист. Все основывалось на том, что граница между Бельгией и Голландией — выдумка, политическое изобретение. Есть одна настоящая граница между Бельгией и Германией. Это — Маас. А между Бельгией и Голландией подлинная граница там, где люди перестают быть католиками и становятся протестантами.

Ни Маас, ни даже Арнхейм совсем не голландские по характеру. Не такие голландские, как Утрехт или Гаарлем, или Зволле. Стам — или де Винтер — был бы бросающимся в глаза иностранцем в Алкмааре; в Венло или Бреда он был незаметен.

Тем не менее, он произвел это превращение очень тщательно. Французскую машину заменила немецкая, типично бельгийскую одежду иная, пошитая — это было видно сразу — в Гронингене, вместо сигарет сигары марки Вильгельм II, которые производят в Фалькенсваарде, — очень удачная деталь. Личность горожанина, владельца бельгийского отеля, которая, по существу, не была очень естественна для него, заменена другой, более близкой по духу — сельский джентльмен, офицер в отставке, посвятивший себя охоте и рыбной ловле. Наконец, его обручальное кольцо перешло на другую руку — это был символ, печать всей перемены. Когда оно покоилось на его правой руке, ему не нужно было больше играть роль голландца, — он был голландцем. Он был Стамом. Он думал так, как думал бы Стам. И в этом была сложность этого дела.

Стам был убит. Стам купил белый «мерседес». Велел уборщице держать запасную кровать застеленной.

Самсон был прав и неправ. Не де Винтер делал все это, и поэтому о нем ничего не будут знать в Эрнегейме. Если была женщина, другая женщина, она принадлежала Стаму. Она не была бы бельгийкой; она должна была быть голландкой.

Не обязательно; могла быть ни тем, ни другим. Где она жила?

Картина Брейтнера была куплена в Брюсселе. Жила ли она там? Как-то не похоже, чтобы она встретилась со Стамом в Брюсселе — Стам никогда не забирался дальше. Дюссельдорфа. Ладно, увидим.

Надпись на лавке старьевщика поблекшей пурпурной краской на навозно-коричневом фоне гласила: «Антиквар и книготорговец. Продавец картин и реставратор». Надпись, бывшая здесь со времен Луи-Филиппа. Внизу шрифтом 1919 года было добавлено: «Домашняя утварь покупается и оценивается». И в окне были две засиженные мухами пожелтевшие карточки: «Золото и серебро покупается по наивысшим расценкам, оплата наличными», «Покупка одежды». На витрине были наклеены претендующие на остроумие изречения, выполненные вульгарным грубым шрифтом на розовых и нежно-голубых открытках. Одна из них спрашивала: «Если вы так умны, какого же черта вы не богаты?» Другая рекомендовала: «Замедлите перед брюнеткой, дайте задний ход перед блондинкой, резко затормозите перед рыжей». Ван дер Вальк подумал, что Шарль ван Дейсель не мог знать, как обходиться с такими людьми.

Внутренность лавки походила на все лавки подобного рода. Чучела ящериц глядели на скверные копии дрезденских чайников; кресла в стиле бурных двадцатых годов, покорившиеся и неудивляющиеся, оказались запихнутыми под бидермайеровский письменный стол, который в пору их беззаботной юности они находили комичным. Ему припомнилась восхитительная английская фраза, выражавшая ненависть, издевку и презрение: «Я и мертвым не хотел бы оказаться в одной канаве с вами». Теперь они оказались в одной канаве.

Окна были еще хуже. Розовые китайские драконы плотоядно глядели на мертвых фазанов; ашантийские маски, которые должны были быть мужественными и ужасными, лежали печальные и кастрированные на скверной копии секретера эпохи Регентства, сделанной в шестидесятые годы XIX века. Желтое блюдо для сыра казалось вырезанным из мыла и напоминало мертвую раздувшуюся корову. Сахарные щипчики с латунью, проглядывающей из-под дешевого потускневшего гальванопокрытия. Ярко-зеленая супница; отвратительный кувшин, белый и дряблый, покрытый растрепанными, расплывшимися розами — все было так уродливо, бесполезно, мерзко, что могло бы расстроить самый здоровый желудок. «Мой они, во всяком случае, расстроили, — подумал ван дер Вальк. — Не могу даже представить себе назначения девяти десятых этих предметов. Поглядите-ка на это, — оно для того, чтобы держать в нем перья павлина, или же чтобы мыть ноги?»

Владельцем лавки был худой, страдающий диспепсией мужчина в сером пыльнике. Его лицо было сложено в складки того же серого цвета, изношенные и грязные, как старое армейское одеяло. Волосы, руки, жалкие ботинки — все было таким же серым и пыльным.

Жена его была полной ему противоположностью. Крупная, неряшливая блондинка с необычайно белой кожей, которая никогда не знала солнца, дождя или ветра. Ее расплывшаяся фигура была втиснута в моложавое зеленое платьице; глаза у нее были большие, светлые и выпуклые. Она напоминала какое-то водяное создание, выбеленное, промоченное до белизны годами пребывания в глубоких соленых водах. Однажды, к огромному изумлению этого создания, оно было вычерпнуто и выброшено, покрытое своим первозданным илом, в центре Брюсселя. «Она может существовать, — подумал ван дер Вальк, — только в этой атмосфере тусклого аквариума».

В занавешенную затененную заднюю часть лавки почти не проникал свет, воздуха было еще меньше. Там и сидела эта чета, бесконечно попивая чай за скверным круглым столиком с инкрустациями из желтой меди, которые выпускали из бирмингемских мастерских во времена Индийского мятежа. А теперь он нелепо стоял в Брюсселе, вместо того, чтобы находиться в Челтенхеме. Мужчина, на его взгляд, совершенно окостенел; женщина перешла в жидкое состояние. Лицо ее напоминало баллон, наполненный стоячей мыльной водой, который, вероятно, стоял…

Он посочувствовал Шарлю. Здесь пахло ладаном, грязью и политурой для меди. Если эти люди зарабатывали на жизнь, то только с помощью мелких преступлений и еще более ничтожных пороков.

Женщина уставилась на него с какой-то оцепенелой складкой у рта, все еще мокрого от чая. Глаза у мужчины были острыми, брови походили на решетки в окне работного дома. Ван дер Вальк вошел с развязным видом и понизил голос до гнусного шепота.

— Книги есть?

— Конечно.

— Хорошие книги, знаете, — с перцем.

Маленькие глазки испытующе оглядели его.

— Вы — фараон.

Ван дер Вальк радостно улыбнулся:

— Угадали с первого взгляда.

— Что вам надо?

— Мне надо узнать все об одной картине. Кто ее купил, и как она выглядела.

— Странный вы фараон. И вы не брюсселец. Француз, да?

— Я — Андре Ренар, — неожиданно взревел он, — приехал за контрибуцией. А теперь хватит валять дурака, или я выкину эту незаконнорожденную игуану через окно и впущу вам немного свежего воздуха.

Голос стал визгливым:

— Не выйдет. Она была куплена и продана честно. Ее не украли и никто о ней не заявлял.

— Вы промахнулись. Она стоит денег.

— Значит, и узнать, куда она делась, тоже стоит денег, так?

— Вы это вчера попробовали. Ничего не получилось. Без фокусов, парень, а то как бы не закрыли вашу торговлю. У вас может случиться пожар и окажется, что страховщики не захотят платить.

— Слушайте, офицер, я сказал этому голландскому типу со странным акцентом, — он лелеял это описание Шарля ван Дейселя, — что я не могу вспомнить, как она выглядела, и это — чистая правда.

— Как часто вас преследовали судебным порядком?

— Ни разу, но…

— Какие-нибудь случаи флагелляции? Какие-нибудь истории с изюминкой?

— Мистер… Я честно…

— Придумайте что-нибудь получше.

— Так-растак всех фараонов. Коровьи шкуры!

— Вот это лучше. Память стоит больше, чем честность, а? Не так уж много у вас клиентов, и вы их всех хорошо помните: ведь каждый из них может представить возможность для шантажа. Ну — молодая или старая?

— Насколько я помню, молодая.

— Темноволосая или блондинка?

— Не знаю.

— Шляпа или шарф?

— Что-то вроде берета.

— Значит, вы видели ее волосы. Хотите неприятностей?

— Блондинка.

— Рост?

— Может, метр семьдесят пять.

— А вы наблюдательны, когда захотите. Уверены, что она была так высока?

— Да, почти.

— Возраст?

— Двадцать три — двадцать четыре.

— На каком языке она говорила? На французском?

— Да, почти так же хорошо, как вы. — Язвительно.

— Что она сказала?

— Просто показала на ту картину, — она была в окне, — и положила деньги на прилавок.

— Откуда же вы знаете, что она говорит по-французски?

— Потому что эта особа взяла картину и, выходя, сказала: «Вы не знали, что это хорошая картина, да?» — Злобный рот пытался спародировать образованную женщину; он был похож на какую-то высушенную старую гремучую змею. Воспоминание о том, как он упустил легкую наживу, до сих пор так разъедало его, что он не забыл интонации. Ясно, что это была правда — это была хорошая картина. С чего бы стал этот торговец спрашивать о ней, а теперь этот фараон? Но не такой он болван, чтобы засыпаться на вранье.

— В чем она была?

— В красном плаще. Больше я ничего не разглядел. Ведь на картине была просто улица в Брюгге или где-то еще. Не выглядела старинной. Я хорошо зарабатывал на картинах, я разбираюсь в них. Эта не выглядела сколько-нибудь стоящей, — я поместил ее в окно только потому, что она была яркой. Простояла там всего два дня.

Ван дер Вальк зажег сигару как дезинфицирующее средство и выпустил защитный веер дыма. По его мнению, эта древесная вошь говорила теперь правду, но он немножко проверит его рассказ.

— Ну, может, мне теперь и ясно, как вы узнаете эту женщину. А как бы мне ее узнать? — Брови задергались от усилия придумать, как выпутаться из этого. — Давайте же, питекантроп, — сказал ван дер Вальк.

Брови мигнули, сраженные ужасным словом.

— Никак, кроме как по ее разговору. Говорила по-французски немножко чудно. Как я говорю, не как брюссельцы. Больше похоже на вас.

Ван дер Вальк отправился в кафе и выпил бренди. Он взял вечернюю газету и без энтузиазма просмотрел ее. Им овладела какая-то брезгливая усталость. Его тошнило от реальной жизни. Он сочувствовал Стаму. Может быть, из-за этого он начал разглядывать объявления о кинофильмах. Хлам. Хлам. Еще хлам. В глаза ему бросилось маленькое объявление. Ах, черт его побери! Вот он здесь мечтает о покое и красоте, мечтает припомнить свое детство. Мечтает о романтике, как Стам. А здесь все это ожидает его — чистое превосходное вино 1934 года. Шарль Буайе и Грета Гарбо в «Марии Валевской». Он бросил монеты на свое блюдечко. Как раз успеет, если поторопится.

Лучше. Отдохнувший. Очистившийся. Счастливый, — да, счастливый. Он принадлежал к тому поколению, которое радостно отдало бы жизнь за Гарбо. Он пошел в пивную и съел там кислую капусту, все еще во власти впечатления. Шел дождь; не жирный зимний дождь, а нежный, чистый дождь, вымывающий все дочиста, как весной. Даже неоновый свет он сделал приглушенным, романтичным и прекрасным. Он устал; купив в вокзальном киоске экземпляр в мягкой обложке «Унесенных ветром», он улегся с ним в постель в дешевом отеле. Открыть окно оказалось очень трудно; но когда он открыл его и подставил лицо ночному воздуху, стал виден крошечный краешек месяца и стремительный бег низко нависших облаков, и слышны были поезда. Где-то в его мозгу копошилась мысль. Но завтра, как сказала бы Скарлет, — другой день.

Один раз он проснулся, в середине ночи. Где-то играло радио. Он понятия не имел, почему ему внезапно припомнилось то, что произошло много лет назад. В годы сразу после войны была другая ночная радиопрограмма, но трансляция на передатчике, для оккупационных войск в Американской зоне, достаточно сильном, однако, чтобы его было слышно на средних волнах по всей Европе. Это был час передачи граммофонных записей, он назывался «Полночь в Мюнхене». Комически серьезный, напевный голос молодого американца говорил каждую ночь: «Половина первого — время для Разбивающего сердца». Сентиментальная мелодия, запоминающаяся своей сладостью, как горшочек джема. Ван дер Вальк, находившийся в Гамбурге с английскими частями, лежал в постели, вопреки строгим предписаниям, с высокой блондинкой (один метр семьдесят пять), невероятно романтичной девушкой, которую звали Эрика. Она обожала «Разбивающего сердца».

Когда он проснулся снова, как всегда в семь часов, он на секунду удивился, почему не слышна кофейная мельница Арлетт. Затем он вспомнил, где находится и что ему надо сделать. Он тщательно выбрился новым лезвием, с аппетитом поел и почитал «Монд». Закончив завтрак, он все еще не пришел к какому-нибудь решению; уставившись взглядом в стенку, выкурил еще одну сигарету. Не будет он звонить в Амстердам, рискуя быть принятым за дурака. Идея у него была совершенно идиотская, и лучше о ней молчать. Если окажется, что он прав, то это не имеет никакого отношения к тому, что он хороший полицейский. Это связано с прошлым, с Гретой Гарбо и Эрикой, Марией Валевской и другими высокими белокурыми женщинами; вот и все. Никаких доказательств нет и не будет. Никаких тщательно выработанных вопросов, никаких хитроумных полицейских трюков. Но он обязан был послушаться своего инстинкта. Доказательства не обязательны. У него было то, что минхер Самсон назвал внутренней уверенностью.

Он поехал вниз по авеню Карла Пятого и остановился у гаража, как раз там, где автострада смыкается с Гентским шоссе.

— Хэлло, Люсьена!

— Вы опять вернулись? Что случилось, влюбились в меня или что?

— Нет, мне нужна ваша помощь. Кое-что случилось здесь, в Брюсселе, в чем мне нужна ваша помощь. Я подумал о вас, потому что вы знаете этот греховный город. Я решил признать у вас умственные способности; у вас найдется четверть часа?

— Ну, я могла бы найти лучший способ потратить время, но я не возражаю. У меня скоро перерыв на кофе… Филипп?.. — позвала она своим звонким голосом и сделала жест, как будто поднося чашку ко рту. Весьма прыщавый юнец в слишком маленьком комбинезоне махнул в знак согласия воздушным шлангом, который он держал в руке.

Они пошли и уселись в кофейне; она сунула в рот сигарету жестом, который он помнил. Не очень, по-существу, хорошенькая девушка, но привлекательная, как Мария Валевская.

— Это будет звучать чертовски глупо. Если бы я не знал вас, мне никогда бы не пришло это в голову. Но теперь, когда пришло, это уже что-то вроде неизбежного вывода.

— Что именно?

— То, что вы знали человека по имени Мейнард Стам.

Она реагировала совсем не так, как он мог бы ожидать.

Поставила чашку и ничего не ответила. На ужасное мгновение он подумал, что совершил ту нелепую ошибку, которой опасался.

— Мы нашли мертвого человека на Аполлолаан. Кто-то убил его, но нет доказательств, которые на кого-нибудь указывали. Он был контрабандистом, и неопределенная официальная версия такова, что произошла ссора между преступниками. Вокруг этого человека масса всяких странных вещей, которые я пытаюсь связать одну к одной. И вот, просто думая о них, я — сам не совсем понимаю почему, — подумал о вас. Я подумал, что вы должны что-то знать об этом человеке.

Она снова подняла чашку и залпом выпила кофе.

— Вы совершенно честны со мной? Кто, по-вашему, на самом деле его убил?

— Делаю все, что могу. Думаю, что могли убить вы. У меня нет ничего в поддержку этого в настоящее время; это потребует еще большой работы.

— И что же вы намерены предпринять?

— Спросить вас.

— Я не собираюсь отвечать ни на какие вопросы.

— Тогда мне придется забрать вас. Я должен знать, понимаете?

— Арестовать меня?

— Я не хочу поднимать шум. Просто тихо попрошу вас поехать со мной.

— Вы ведете себя скромнее, не так ли, чем если бы были в Голландии?

— Если хотите. Что это меняет?

— А у вас есть право кого-либо арестовать в Брюсселе?

— О, я могу позвонить по телефону. Чтобы бумаги переслали сюда в бюро.

— Но вы просто пришли. Вот так вот. Спросить меня, что я знаю о каком-то человеке, который умер?

— Да.

— У вас не очень крепкая позиция, правда? Ни ордера, ни доказательств, ровно ничего. Если я захочу, я могу сделать так, чтобы вас выкинули отсюда.

— Возможно, — ровным голосом. Могла, но раз она это сказала, то не сделает этого.

— Я могу закричать. Я могу сказать: «Грязный фламандец». Они здесь меня знают, они любят меня и уважают. Если им покажется, что вы пристаете ко мне, они вас линчуют. Вы — голландец, а они — бельгийцы. Мне достаточно только палец поднять.

Ван дер Вальк улыбнулся.

— Если вы хотите мне доказать, что вы просто дешевая маленькая подделка, валяйте, поднимайте ваш палец.

Как он и хотел, она рассердилась.

— Вы что, принимаете меня за овцу, которая будет стоять и ждать, пока ее арестует какой-то грошовый полицейский? Ничего у вас со мной не выйдет. И спросите любого из этих людей, с которыми я работаю, дешевка я или подделка!

— О, идите и спрячьтесь за вашей кучей мастеровых, если хотите; я и не двинусь, чтобы помешать вам. — В голосе его было презрение.

— Так лучше. Вы мне куда больше нравитесь таким. Менее глупым. Менее официальным.

— Мы всегда были способны понять друг друга. Вот почему я здесь. И вот почему мне стало теперь скучно. Сколько нам еще придется сидеть здесь, ведя приятный разговор?

Она легко могла тогда подняться и отправиться с ним, как он хотел и думал, что она сделает, если уколоть ее трусостью. Но другой фактор вмешался в его планы. На стол упала тень. Крупный мужчина, такой же крупный, как ван дер Вальк, и выглядевший куда крепче. Дюжий бельгиец. Нет ничего упрямее, чем дюжий бельгиец из Боринажа; они могут быть грозными. Они родились в голодном, грязном краю, который поставляет шахтеров, боксеров и политических агитаторов. Уголь и железо оседают в их крови. Чтобы быстро получить о них представление, поинтересуйтесь их спортивными играми. Велогонки на длинные дистанции и петушиные бои. Боевой петух из французско-бельгийских приграничных районов, если запереть его в комнате со взрослым мужчиной, убьет этого мужчину. Ван дер Вальк это знал.

— Что ты делаешь, Люсьена? Этот мальчишка Филипп стонет, что у него слишком много работы.

Она встала, не сказав ни слова, и вышла через заднюю дверь, на которой было написано «Служебный вход». Дюжий мужчина спокойно взглянул на ван дер Валька.

— Клиент? Или просто проездом? — голос был мягок и вежлив.

— Проездом, но я зашел с определенной целью. Я из полиции.

— Тогда лучше говорить со мной, чем с моими служащими.

— Вы хозяин?

— Да.

— Да, тогда мне придется поговорить с вами. Я должен забрать эту девушку. Она знает это и знает причину. Спросите ее.

Бледные серые глаза изучали его без одобрения и без враждебности.

— Вы полицейский откуда? Франция? Покажите ваше удостоверение.

— Не здесь. У вас в конторе.

Крупный мужчина взвесил это.

— Прекрасно. — Он прошел, легкий, как кот, через дверь с надписью «Служебный вход», и ван дер Вальк последовал за ним, хмурясь. Придется ему прибрать к рукам и этого типа тоже.

Они были внутри гаража, длинной бетонной пещеры, далеко уходящей вглубь. Вдоль нее тянулся ряд служб и лавок. Впереди ремонтные мастерские, там спокойно трудились механики. Один из них на минуту выпрямил затекшую спину и без любопытства уставился на ван дер Валька, сложив губы так, словно хотел свистнуть, глаза его казались очень синими на запачканном лице. По другую сторону тянулся еще один ряд низких строений; рослый бельгиец шел по направлению к ним, а не к конторе. Ван дер Вальк следовал за ним. Снаружи, через боксы и насосы, проникал серый свет и терялся в темноте измазанного маслом бетонного навеса, где стояли, терпеливо ожидая лечения, полсотни машин, похожие на амбулаторных больных, с диагнозом и рецептами, аккуратно подсунутыми под дворники на ветровых стеклах.

Это была раздевалка, где служащие ели, переодевались, мылись, курили и сплетничали. Здесь было тепло и тихо; газовый радиатор испускал тихое шипенье из закрытого запальника. В комнате валялись старые ботинки и пустые бутылки. Кто-то оставил жирную бумагу из-под сэндвичей; большая пепельница в форме автомобильной шины была переполнена запачканными и захватанными окурками. Люсьена стояла у окна на противоположной стороне, заложив руки в карманы. Она сдувала пепел с сигареты на пол, как это делали механики. Рослый бельгиец тихо затворил дверь и повернулся, засунув руки в карманы куртки, как английский принц-консорт. Руки были что надо — как автоматические ковши. Костюм его был из дорогой желтовато-коричневой фланели, на нем был каштанового цвета шелковый галстук и кремовая сорочка. На его мускулистом теле это не выглядело нелепо; это было даже элегантно. Тело его обладало бессознательной горделивостью, свойственной человеку, который сделал что-то из ничего и уверен в своей способности справляться с жизнью.

— Итак, вы какой-то полицейский. И вы ее хотите взять за что-то. И что же она, по-вашему, сделала, а?

— Спросите ее.

Он медленно повернулся, чтобы посмотреть на Люсьену.

— Сделала что-нибудь? Что-нибудь, что он может доказать?

Она сделала презрительное лицо:

— Нет.

Массивное, гибкое тело снова повернулось к ван дер Вальку.

— Так вы рассчитывали приехать сюда и тихонько вытянуть из нее? Я знаю фараонов. Их два типа, с двумя методами. Одни сразу лупят любого, кто подвернется; другие — умники, задурят парню голову сладкими речами, пока он сам уже не перестает понимать, натворил он что-нибудь или нет. У вас нет ничего определенного, иначе вы разговаривали бы здесь по-другому. А вы пришли тихо, потому что вам не за что зацепиться. Покажите-ка вашу бляху.

— Если я кого-нибудь напугал насмерть, так я что-то не вижу признаков этого, — заметил ван дер Вальк, предъявляя свое удостоверение.

Мужчина внимательно разглядывал его, медленно читая незнакомые голландские слова шевелящимися губами, которые создавали беззвучные рисунки формы и смысла слов.

— Голландец. У вас нет права даже высморкаться здесь, в Бельгии.

— Если бы мне нужно было право высморкать ваш большой нос, то я получил бы его по телефону. Почему бы вам не перестать разыгрывать из себя крестоносца?

Мужчина поглядел на него бесстрастно, без злости.

— Парень, вы на моей территории и допрашиваете мою служащую в рабочие часы — это мое дело. Вы мне скажете о чем речь, или я вас вышвырну отсюда?

— Спросите ее. Она знает, почему я здесь. И бросьте устраивать драмы. Если бы я захотел, то мог бы быть здесь с отрядом для подавления беспорядков в стальных шлемах.

— Раздави его, Бен, — сказала Люсьена. — Брось его в пепельницу. Он ничего не может доказать.

— Зачем выдавать свой испуг, Жанна д’Арк?

Она повернула голову.

— Иди-ка ты…

Бельгиец усмехнулся.

— Вот ваше удостоверение. Я не дам и горелой спички за него или за вас. Катитесь за дверь и шагайте отсюда.

— Вы мне надоели, — сказал ван дер Вальк. — Ваша пасть больше даже, чем ваш нос. Пошли, мисс. Мне не нужны молодчики в стальных шлемах и никакие доказательства. Если у вас есть на два су смелости, вы это признаете.

Мускулы напряглись на лице мужчины. Ноги проделали скользящий шаг боксера, плечо опустилось, и он в тот же момент выбросил вперед свой большой шахтерский кулак. Ван дер Вальк, сам не зная почему, почти не старался избежать удара, хотя и мог бы это сделать. Люди пытались его ударить и до этого. Он не сопротивлялся. Инстинкт заставил его втянуть живот, но он опустил руки и стоял. Больше всего досталось его ребрам, но второй удар пришелся в висок. Стена обрушилась на него сзади, плечо онемело, пол закачался и он сел на него; идиотская ситуация — он чувствовал ее комизм. По комнате прошли ноги; равнодушные мокасины Люсьены; дорогие, ручной выделки туфли мужчины, размер сорок четыре, великолепно начищенные с узким носком. Ребра ван дер Валька вздрогнули, ожидая удара. Из открытой двери потянуло холодным воздухом; свист. Он медленно поднялся на ноги и отряхнул табачный пепел с одежды. Два механика с безразличными физиономиями прислонились к стене у двери. Один жевал резинку.

— У вас есть машина? — спросил он, вынув резинку изо рта и разглядывая ее.

Ван дер Вальк кивнул и пощупал висок; висок болел.

— Мы засунем вас туда и подоткнем вам одеяльце, — сказал другой.

Они взяли его под руки, не грубо, и промаршировали к «фольксвагену». Никто даже не поднял на них глаз. Тот, что жевал резинку, неопределенно показал волосатой рукой на северо-восток.

— В дорогу, месье фламандец. — Они вернулись назад к своей работе, даже не оглянувшись. На их взгляд, это было проделано гладко: не чересчур, без шума, как раз в меру. А если потом заявится полиция, то он находился на частной территории и приставал к женщине. Полицейское удостоверение? Никто о нем и не слыхивал.

Ван дер Вальк снова потер лоб и сделал гримасу своим ушибленным ребрам. Он завел мотор «фольксвагена» и выехал с внешнего двора. В том месте, где был проход между машинами, он сделал поворот на сто восемьдесят градусов через автостраду. Ставить здесь машину было запрещено, и он, конечно, был достаточно заметен. Он выключил мотор и остался на месте, как раз напротив гаража, нос машины смотрел в направлении Брюсселя. Он зажег сигарету и запасся терпением. Время тянулось медленно.

Поток быстр несущихся машин действовал усыпляюще; ему хотелось пива. Люсьена больше не появлялась на внешнем дворе, но широкоплечий желтовато-коричневый костюм неподвижно постоял некоторое время у насосов, поблизости от двери в кофейню. Немного погодя он пожал плечами и ушел обратно. Улица, — говорили плечи, — открыта всем, даже идиотам из Голландии. Подошел полицейский и остановился посмотреть на голландский номер машины, затем на него, с ленивым любопытством. Фигура в желтой накидке обогнула машину и приблизилась к окошечку водителя.

— Месье из Голландии? Он понимает, — это же очевидно, — что здесь нельзя стоять. — Фламандский язык его был неуклюж, но вполне понятен. Ван дер Вальк вынул полицейское удостоверение и протянул ему. Толстое, буколическое лицо исследовало его, зажав между не очень чистыми пальцами. Он старательно сравнил снимок с прелестными чертами лица владельца. — Какое-нибудь дело? В управлении знают? — Кивок. — Вам нужна какая-нибудь помощь, сотрудничество? — Отрицательное покачивание головы.

— Я не собираюсь очень долго здесь задерживаться, — спокойно сказал ван дер Вальк по-французски. Лицо разгладилось и улыбнулось.

— А вы говорите по-французски хорошо. Уверены, что я не могу помочь? Что такое, гараж? — ткнув пальцем. — Большой Бен? Что же он сделал, принимал украденные машины? Он слишком богат.

— Мне надо только подождать, больше ничего. Немного нажать на нервы, пока они там гадают, что я делаю.

Полицейский улыбнулся, рассеянно отсалютовал своей перчаткой и прошел дальше.

Ван дер Вальк был здесь уже час и семнадцать минут. Он не совсем точно знал, чего именно он ждет, но когда это произошло, он не удивился. Когда дверца открылась, он поднял глаза и усмехнулся. Желтовато-коричневый костюм заполнил все свободное пространство; маленькая машина закачалась на рессорах. Дюжий бельгиец не знал, что сказать; он нервно курил, постукивая рукой по щитку.

— Что скажете насчет пивка? — выговорил он наконец.

— Последний час больше ни о чем и не думал.

— Ладно… Вы знаете дорогу. Или, если вы предпочитаете не…

Ван дер Вальк не был настолько чувствителен; он повернул машину.

— Посмотрите второй этаж. Вроде частной конторы. — Они прошли через комнату, мимо большого письменного стола и массы всяких современных приспособлений. Здесь все было по-деловому, но дружелюбно и в беспорядке. — Просто завалили этими каталогами, — сказал крупный мужчина. — Сюда.

Дверь вела в маленькую теплую комнату, украшенную геранью и помидорно-красным твидом. Там было светло и уютно; стояли два кресла и кушетка, в углу маленький бар, телевизор и радиола; больше ни для чего не хватало места. Простая, непретенциозная и приятная комната.

— Специальный бокс для опробования новых моделей, — он открыл две бутылки пива, вынутых из маленького холодильника. — За ваше здоровье.

— За успех новых моделей.

— Голова ничего?

— Немножко болит.

— Зря я вас двинул.

— Мне это тоже не доставило большого удовольствия.

— Вы выдержали знатный удар. — Величайший комплимент; он уже не был больше грязным фламандцем. — Наверное, мне надо вам объяснить.

— Честно говоря, я бы предпочел, чтобы вы этого не делали. — Но раз задавшись целью, крупный мужчина не отступал.

— Понимаете, Люсьена, она никогда не позволяет к себе притронуться, я имею в виду, мужчине. Я заманил ее как-то сюда, год назад. Она заехала мне в физиономию битым стаканом, — с нежностью сказал он.

— Почти не видно.

— Да, но это стоит иметь в виду. Может быть, — я не говорю, что это так и есть, — но может быть, какой-нибудь старикан приставал к ней, и она двинула его, как меня. Может, она его двинула слишком сильно. Я не знаю, почему вы здесь, но она дала понять, что кто-то умер.

— Умер один человек. Его говорить не заставишь. Пока она молчит, я не знаю, что произошло. Не вполне уверен, что все так уж просто.

— Она немногословна, если ей не хочется говорить.

— Что она сказала вам?

— Ничего особенного. Немножко поплакала. Затем запустила в меня гаечным ключом. Сказала, что я вел себя, как дурак. Может, так оно и есть, а если так, то я хотел бы это знать, поэтому я и решил, что лучше мне выяснить, нельзя ли поговорить с вами наедине, когда увидел, что вы не ушли.

— Она уже наверное переехала границу? — безразличным тоном.

— Я не спрашивал. Я ей сказал, что лучше ей держаться подальше от границы, наверное, там уже дали знать о ней. Я ей сказал, что она может спрятаться, — у меня есть загородный дом. Я знал, что она и слушать не станет. Поэтому я дал ей свой маленький «Порш» и сказал, чтобы она катилась отсюда ко всем чертям. Так она и сделала, ей этого не хотелось, но я заключил с ней вроде сделки, — обещал, что я вам скажу, что поговорю с вами.

— Зачем?

— Не знаю. Я вышел к вам, потому что увидел, что вы ничего не сказали этому шпику. Я подумал, что вы, наверное, знали, что делали, лучше, чем я, как мне кажется. Слушайте, к черту это пиво! У меня есть кое-что получше, — у меня друзья в Бордо.

Он ждал, что появится арманьяк. Тем большим сюрпризом был запах сливянки, наполнивший комнату. Дюжий бельгиец сосредоточенно попробовал.

— Хорошо, — сказал он одобрительно.

— Здорово, — согласился ван дер Вальк торжественно.

В ответ он получил медленный, серьезный взгляд. Большая рука опустилась во внутренний карман и появилась наружу, держа пластиковый бумажник, который он бросил на стол рядом с бутылкой.

— Я сам точно не знаю, сколько здесь; шестьдесят-семьдесят тысяч франков. Не снятых с банковского счета; я храню их здесь: можно сказать, это мои бешеные деньги. В мелких купюрах. И вопроса о них не возникнет, — нет доказательств, что они когда-нибудь существовали, — брались по сотне примерно с доходов. Возьмите это и отпустите ее. Если она убила кого-нибудь, значит, он это заслужил. Может, я и вправду дурак, но я не думаю, чтобы вы сообщили о ней. И я не думаю, что вы действительно хотите ее арестовать. Я думаю, что вы можете забыть об этом, если захотите.

— Вы ее любите?

— Да, — ответил дюжий бельгиец. Он пожал плечами. — Безумно и хочу жениться на ней. Моя жена умирает от туберкулеза. Может, уже умерла. Я этого Люсьене не говорил.

Ван дер Вальку несколько раз предлагали маленькие взятки. Иногда он задумывался над тем, пошел бы он на это, если бы ему предложили большую. Он надеялся, что этого не случится, потому что боялся, что может пойти. Сейчас он был очень удивлен тем, что испытывал полное безразличие. Это было комично, — немножко походило на Генриха IV, который был трусом, пока не попал впервые в огонь. Он кинул бумажник обратно через стол и в отместку налил себе второй стакан сливянки. Дюжий бельгиец, не глядя, опустил деньги в боковой карман. Он их презирал, они не выполнили своего предназначения.

— Я вам скажу кое-что, — заговорил неожиданно ван дер Вальк. — Это не зависит от денег или от обстоятельств. Это зависит от нее. Я так глупо себя вел, потому что не знал, что еще делать. Она не преступница; я не могу ее арестовать. Я сказал ей правду, что я не могу ни черта доказать, я вам скажу то же самое. Теперь все зависит от нее. Я не знаю, что она будет делать. Она должна сама понять и сделать то, что ей покажется правильным. Почему я вам это говорю?

— Вы чертовски странный фараон, если я могу сказать так, не обидев вас.

— Все такие. Вы. Она. Если бы никто не был странным, никого бы не убивали. — Крупный мужчина промолчал: он сломал сигарету пополам и уложил труп в пепельницу с такой нежной заботой, словно это была маленькая птичка. — Я прослежу за тем, чтобы вы получили обратно свой «Порш».

«Я совсем не уверен и в этом тоже, — подумал он. Теперь, когда Люсьена дошла до последней грани порока, он не имел представления о том, на что только она не способна. — Я могу дать о ней сигнал. Она будет рассчитывать, что я этого не сделаю; это наше дело, и она будет на меня рассчитывать. Она дала избить меня потому, что я позволил кому-то другому вмешаться в дело, которое касалось меня и ее. Теперь мне надо решить, что же она сделала. Я должен играть по ее правилам».

Он уехал из Брюсселя, испытывая облегчение. Он казался себе мелким и достойным презрения. У него и раньше часто бывало это чувство. Но тогда у него была служба, куда он мог приползти; он мог спрятать свое трусливое сердце за широким столом; заняться бумагами и телефонами. Раковина официальщины предохраняла его. Здесь, в гараже, он был весь на поверхности.

Беспомощный, униженный, загнанный в угол, засунутый в кресла из красного твида, которые оказались слишком низкими. Он не имел возможности рявкнуть: «Сядьте», — или пихнуть через стол сигареты с этой презрительной добротой. Он сидел, очень маленький. Она стояла и возвышалась над ним. Он был ее пленником. Раньше он не был знаком с такого рода унижением. Теперь он просто обязан оказаться прав. Иначе он может просто приползти обратно в Амстердам и послать стыдливый рапорт, что дескать, да, джентльмены были правы, наверное, Стама убил контрабандист.

Если он арестует Люсьену, что с ней будет? Несколько лет тюрьмы. Никакой гильотины для девушки, которая была готова к смерти, как ее отец. Каким будет приговор? Три года? Шесть? Десять? Война, сказал кто-то, слишком серьезное дело, чтобы предоставлять ее генералам. Чувствовал ли он когда-нибудь, что преступление может оказаться слишком серьезным делом, чтобы предоставлять его адвокатам? Люсьена уже побывала в тюрьме. Сколько бы лет она ни получила, это будет слишком много — и слишком мало.

Погода не обнадеживала; густой туман висел над Голландией, и было холодно, холоднее, чем в том году. Туман был не так густ, чтобы полностью прекратить уличное движение, но достаточно густ для того, чтобы обескуражить всех, кроме самых упорных. Достаточно густ, чтобы помешать самолетам приземлиться в Шифоль и Лондоне. Термометр колебался как раз над точкой замерзания; никто, кому пришлось быть на улице в эту ночь, не получал от этого удовольствия. Пограничники были сердиты и несчастны; рукава и воротники их отсырели, носы текли, а на фарах машин, коже начищенных сапог и прикладах карабинов держались большие холодные бусинки воды.

В этот вечер и в эту ночь три бронированные машины, нагруженные маслом, пересекли границу между Голландией и Бельгией. Таможенный чиновник был задет одной из машин, когда сигнализировал ей, чтобы она остановилась. У него были сломаны бедро и большая берцовая кость; повреждения ребер, порезы и тяжелый шок. Карета скорой помощи увезла его в Эйндховен. Бригадир поста к югу от Фалькенсваарда злобно топал ногами в тесных сапогах. Любой, кто вздумает этой ночью играть в игры на границе, получит грубый прием. Он проинструктировал всех дежурных солдат держать карабины наготове. Любой человек или автомашина, которые с первого раза не повинуются приказу остановиться, получат полмагазина в шины и кузов.

В лесах вокруг Тиенрэй было темно и тихо, ни шороха. Когда ван дер Вальк увидел красный «Порш», стоящий на просеке между буковыми деревьями, облегчение наводнило его легкие и пригнало желудочную спазму. Сквозь деревья пробивался слабый свет керосиновых ламп.

Она только что кончила вытирать пыль. Вытрясла ковры и прошлась мокрой тряпкой по каменному полу. «Как это странно при таких обстоятельствах, но как по-голландски, — подумал он. — И Люсьена, в конце концов, голландка. Пусть грозит смерть или несчастье, но пыль вытирается». Она едва взглянула на него, когда он вошел; она ожидала его. Он сел в угол, вполне готовый к тому, что его попросят поднять ноги, пока она подметет под ними. Через минуту она заговорила спокойным тоном без тени истерики:

— Я почти закончила. Поставьте чайник.

Он повиновался. Здесь было чудесно, вдвоем в этом доме; слышать самый домашний из всех звуков, — жужжание старомодной ручной мельницы для кофе. Она тоже это чувствовала.

— Приятно готовить кофе для гостя в моем собственном доме.

— Вы собирались здесь жить?

— Не постоянно. Я не сельская жительница. Кролики и поганки, мыться под помпой, — мне бы это скоро надоело. Нет, для меня был куплен дом в Амстердаме. Но я жила здесь. Это мой дом.

— Я могу это понять.

— Вы знали, где меня найти.

— Больше негде.

— Правда, — она пригубила кофе, он был превосходен. На чистой колодезной воде.

Тишина. Ни ветра, ни звуков уличного движения, только шумела печка.

— Покой, наконец, — сказал он понимающе.

— Как вы оказались там, в Бельгии?

— Чистая случайность. Картина Брейтнера. Если бы я ею не заинтересовался, я никогда бы не понял остального.

— И что бы тогда случилось?

— Это просто было бы списано, как одно из происшествий, которым нет подходящего объяснения. Это часто случается.

Она призадумалась и затем неожиданно заговорила с решимостью.

— Нет никакого объяснения, но я вам расскажу. Правильно, вы должны это услышать. — Он ничего не сказал. — Но вы будете записывать или составите из этого донесение?

— Нет.

— И это останется как есть?

— Это останется между вами и мной. Даю вам слово.

— Я была очень счастлива, знаете. Мне хочется, чтобы кто-нибудь знал об этом. Не думаю, что есть кто-нибудь, кроме вас, кому я могу рассказать.

Она рассказала то, что он уже знал и то, чего он не знал. Факты были простыми — они у него были почти уже угаданы. Но остальная часть была поэзией. Но это оставалось поэзией только в ее словах. Когда он пытался, позднее, выразить это своими словами, они были плоскими и прозаическими. Он никогда не смог бы превратить все это в рапорт.

Это не заняло много времени. Они допили кофе и пошли в сарай за вином. Висячий замок заело, и ему пришлось ей помочь. Она заметила, что не хватало бутылки; он признался, что выпил ее, сидя в этом же самом кресле. Откуда он мог знать тогда, что по другую сторону стола было кресло Люсьены?

Она закончила рассказ, но это не помогло ему решить, что же он должен делать. Как ему выбраться из этой ситуации? Как он мог исполнить то, что официально называлось его долгом? Он не знал, в чем был его настоящий долг, — его официальный долг, надо отдать ему справедливость, ни разу не пришел ему в голову. Беда была в том, что он не чувствовал себя умным; он чувствовал себя очень глупым. И все же, если бы он прибегнул к своей официальной маске, все стало бы просто. Он немедленно вылез бы из своего ложного положения и мог бы с полной уверенностью чувствовать, что поступает правильно. Ему надо было просто написать рапорт, короткий и бесстрастный, арестовать Люсьену и проследить за тем, чтобы в распоряжении полицейского судьи оказались все факты.

Этот джентльмен понаторел в законах. За ее наказание и ее «реабилитацию» он нес полную ответственность. Он был честным, гуманным, добрым человеком, который ни в каком смысле не был мстительным. Никто не ждал от ван дер Валька, что он понесет хоть малейшую ответственность за Люсьену Энглеберт. Фактически, по полицейским установлениям, ему категорически запрещалось заниматься этими вопросами. Но этот образ действия не приходил ему в голову.

О, он был в ярости, что вообще оказался втянутым в это. Почему это он должен был очутиться в тот раз там на дороге, за Утрехтом? Почему он был так глуп, что позволил себе почувствовать тягу к Люсьене? Почему он ответил на телефонный звонок с Бетховенстраат и почему отправился в Брюссель? Почему этот проныра Шарль ван Дейсель не может не совать носа в чужие дела? Однако теперь он мог все уладить как нельзя проще. Мог написать, что допросил ее, и она созналась в убийстве. Забыть то, о чем рассказали ему в этой комнате. Вернуться в Брюссель и, как пай-мальчик, испросить ордер на арест и привезти ее в Амстердам, словно старательный почтальон. Аккуратненько. Его Высочество это одобрит. Но даже и на секунду он не помыслит об этом всерьез.

Почему трое здравых людей вели себя, как идиоты, из-за этой девчонки? Бельгийский владелец гаража, голландский полицейский и бельгийско-голландский контрабандист? Нельзя же позволить судье задавать подобные вопросы, верно? Ну давай, ван дер Вальк. Забудь это — эту идиллию и эту курьезную обстановку, в которой ты вообразил, что понял Люсьену и Стама и их историю. Забудь этот — он чуть не сказал «медовый месяц». Распрощайся со всем этим!

Загрузка...