Загадка Ватикана

Жану-Мишелю Сальку

ГЛАВА ПЕРВАЯ, из которой мы узнаем о существовании “Жития” и об усилиях, предпринятых Адрианом Сальва, чтобы отыскать рукопись

— Профессор! Профессор! Мы ее нашли! Мы ее обнаружили!

С такими криками и в до крайности возбужденном состоянии ворвался в клуб, где до его появления царила глубокая тишина, апостольский нунций монсеньор Караколли. Конечно, никому не было позволено шуметь в зале, где посетители обычно предавались глубоким размышлениям, смаковали “Фернет Бранка”[1] и читали “Оссерваторе романо”[2], но еще поразительнее, что нарушил этот неписаный закон не кто иной, как один из членов Римской курии.

К счастью, в эти полуденные часы папский клуб был почти совершенно пуст. И только профессор Адриан Саль-ва, который сидел, глубоко погрузившись в одно из знаменитых кожаных кресел библиотеки, стал свидетелем этого невиданного нарушения господствующих здесь правил приличия. Что же касается двух слуг во фраках и белых перчатках, то они, даже если и были удивлены, ничем этого не обнаружили.

Лицо нунция было окрашено в тот же розовато-лиловый цвет, что и его сутана, и в этом прохладном месте являло неоспоримое доказательство знойной жары, которая господствовала на улице. И как бы старательно ни утирался почтенный прелат носовым платком, который своими размерами не уступал платку ярмарочного торговца, пот обильными струями истекал изо всех пор его кожи, свидетельствуя о том, что не только полуденный зной был причиной такого обильного потоотделения. Дело в том, что апостольский нунций бежал. А чтобы апостольский нунций бросился бежать, надо или поджечь Ватикан, или сделать сногсшибательное открытие, грозящее разрушить самые устои папского престола.

— Что случилось? — спросил Сальва, выпуская изо рта струю тошнотворного дыма — профессор курил одну из своих печально знаменитых мексиканских сигар.

— Пых! Пых! — запыхтел нунций, которому никак не удавалось отдышаться.

— И в чем же все-таки дело? — настойчиво поинтересовался профессор, которого начало уже немного тревожить странное поведение Караколли.

— Трактат... То есть я имею в виду “Житие”... “Житие Базофона”... То есть я хотел сказать, “Житие святого Сильвестра”... Профессор! Мы его нашли!

Сумев, хотя бы вот так путано, объяснить причину своего возбуждения, монсеньор Караколли совершенно неожиданно разразился веселым смехом, а это, бесспорно, свидетельствовало о том, что его обычное душевное равновесие серьезно нарушено. Не помню, отметили ли мы, что это был человек маленького роста и очень тучный? Надеюсь, читатель понял это из того, как обильно потел апостольский нунций. Ведь давно известно, что люди высокие и худые гораздо суше, нежели пузатые, а следовательно, их потовые железы выделяют жидкость более экономно. Как бы там ни было, округлость епископа считалась необходимым условием дипломатической сноровки, так как худые, по мнению критически настроенных лиц, слишком похожи на Торквемаду и других столпов Святейшего Престола, которые давно вышли из моды.

— Понятно,— сказал Сальва.— А где оно было — в папке “Scala Coeli”[3] Иоанна Гоби, не так ли?

— Вы совершенно правы, в “Scala Coeli”. Как вы и предполагали. Che prescienza[4]! А мы сколько лет искали ее в “Патрологии” Миня и в апокрифах! О глупцы! Как непростительно, как по-идиотски мы ошибались!

С этими горестными причитаниями нунций опустился всем своим исполненным тучного достоинства телом в одно из знаменитых кресел — оно стояло как раз напротив не менее известного в своем роде кресла, в котором утопал профессор.

— Успокойтесь,— произнес последний, откусывая кончик “Чилиос и Короны”[5] (он получал их из Оаксаки в пакетах по сотне штук).— “Житие Сильвестра” не могло находиться нигде, кроме как в самом очевидном месте, до такой степени очевидном, что никто не догадался бы там его искать. Это принцип “украденного письма”, открытый еще Эдгаром По.

— Кто украл письмо? — осведомился прелат, чьи литературные познания, впрочем, достаточно глубокие, никогда не пересекали границу тринадцатого века и которому вдобавок стоило таких усилий сообщить необычайную новость, что в его мозгу на какое-то время образовался абсолютный вакуум.

К счастью, именно в эту минуту один из слуг во фраке и в белых перчатках почтительно наклонился к Караколли, чтобы спросить его, чего он изволит пить, каковое обстоятельство помешало профессору дать пространную лекцию по англосаксонской литературе. Хотя вопрос официанта во фраке имел чисто символическое значение, поскольку всем было хорошо известно, что нунций, как и все члены понтификального клуба, никогда не заказывал никакого другого напитка, кроме “Фернет Бранка”, на что уважаемый читатель, надеюсь, уже обратил свое внимание.

Пожалуй, мы сделаем здесь короткое отступление, отнюдь не излишнее, рассказав о свойствах вышеупомянутого напитка, который иные лица имеют неосторожность критиковать, находя его горький привкус отвратительным. Однако когда распространился слух, что Святейший Отец каждый вечер, после молитвы и прежде чем лечь в постель, выпивает стакан этого укрепляющего зелья, весь папский двор почел своим долгом последовать его примеру. Что это было — своеобразный способ причащаться или прием лекарства? Но факт остается фактом: никто не мог вступить в клуб “Agnus Dei”[6], не приняв правил этого ритуала. Благородное зелье разрешалось разбавлять мятной или содовой водой. Зимой его разогревали до кипения и пили с лимоном. Кое-кто тайком смешивал его с кока-колой или с ромом. Несколько редких фанатиков предпочитали употреблять его с пивом. Сальва, чье мягкое нёбо с давних пор было развращено смакованием дыма от сигар “Чилиос”, дул его, как дуют русские водку — одним глотком опрокидывал полный бокал и громко крякал от удовольствия.

Нунций Караколли обмакнул губы в ликер с осторожностью крысы, которая пробует сыр, потом, подергивая запястьем, стал пить порывистыми глотками, тихо и довольно взвизгивая. Без сомнения, “Фернет” обладает также противопотными свойствами, потому что как только святой прелат к нему приложился, его лицо из фиолетового стало почти зеленым, хотя это, конечно же, не был его натуральный цвет. Однако когда нунций отставил бокал, он, казалось, полностью восстановил спокойствие духа, о чем Сальва догадался, заметив огонек лукавства, блеснувший в его взгляде.

— Итак, дорогой профессор, надо приступать к переводу. Хотя я бросил на этот документ лишь один мимолетный взгляд, я смог убедиться, что он написан на латыни еще более убогой, чем та, на которой составлены “Vitae patrum”[7]. Некоторая в своем роде окрошка латыни, если хотите.

— Столетие? — спросил Сальва.

— Пых, пых... Одиннадцатое, не раньше, как мне кажется. Но до Вораджине[8], это уж точно. Каллиграфия — прописными каролингскими буквами.

— Работа доминиканцев?

Караколли не испытывал особой симпатии к братьям Доминика, но должен был признать, что именно в их среде были искусно обработаны еще в Средние века все известные нам легенды о святых угодниках. А потом, разве Джакомо ди Вораджине, автор “Золотой легенды”[9], не стал в конечном счете архиепископом Генуи, где и правил в 1290-е годы, что ставило его на одну епископскую ногу с нунцием и внушало к нему особое уважение.

— Его Святейшество предупрежден? — спросил Сальва, зная наверняка, что папа имел несколько из своих бесчисленных ушей также и в XXIII зале Ватиканской библиотеки, который назывался залом Льва XIII, где и была обнаружена рукопись.

— В то время как я спешил к вам, уважаемый профессор, каноник Тортелли отправился к личному секретарю кардинала Бонино, который посоветовал ему немедля...

— Отлично,— прервал его Сальва, поднимая свою внушительную тушу из кресла.— Рукопись осталась лежать в папке “Scala Coeli”, не так ли?

— Как вы меня и просили, профессор...

— Идемте туда.

И прежде чем нунций сумел высвободиться из своего глубокого кресла, Адриан Сальва уже вышел из зала, нервно попыхивая сигарой.

Мне неизвестно, отважился ли мой читатель, при всей его осведомленности, проникнуть в святая святых Ватиканской библиотеки, знаменитый зал Льва XIII, отведенный для запрещенных рукописей. Хотя это название “запрещенные рукописи” вводит в заблуждение. В действительности имеются в виду рукописи, которые никто никогда не открывал и поэтому они не внесены ни в один каталог. А почему их никто никогда не открывал? Потому что когда-то, еще в давние времена, их содержание было объявлено предосудительным, они были запечатаны и внесены в секвестр, получив каждая свой порядковый номер. Но при отсутствии списка, который бы соответствовал этой нумерации, никто не знает, какие документы лежат под тем или иным номером.

Здесь читатель вправе поинтересоваться, как же удалось профессору Адриану Сальва отождествить рукопись, запечатанную в папке, номер которой, В-83276, ни для кого не имел ни малейшего смысла?

Чтобы понять это, посетим клуб “Agnus Dei” днем раньше. Профессор восседает в том же кресле, в котором мы увидели его на следующий день. Монсеньор Караколли тоже присутствует, но с ним пришел еще один ученый, который пока не появлялся на страницах нашего повествования. Это профессор Стэндап из Лондона, сотрудник Британской библиотеки, выдающийся специалист по средневековым рукописям, вот уже лет двенадцать прикомандированный к Ватикану, где он денно и нощно поносит римскую суетность и, в частности, ликер “Фернет-Бранка”, считая его жидкостью, пригодной лишь для того, чтобы до блеска начищать медные трубы.

Слуги во фраках и в белых перчатках с церемонной учтивостью подносят профессору Стэндапу традиционный напиток, но как только они оборачиваются к нему спиной, суровый британец опрокидывает содержимое бокала в стоящий рядом вазон с живокостью и заменяет его виски двадцатилетней выдержки, который он предусмотрительно залил в полый набалдашник своей трости. Самое удивительное во всем этом то, что живокость выдерживает нелегкое испытание с удивительной стойкостью, бросая достойному подданному Ее Величества открытый вызов.

Внешне Стэндап — воплощенный образец самого достоинства. Он одевается, как джентльмен из Лондонского Сити,— в черный камзол, полосатые брюки, белую рубашку с воротничком, на шее — черная бабочка в мелкий горошек, в петлице — красная роза, на несколько удлиненной и узкой голове — котелок. Русло, в котором течет его мысль, также достаточно узкое. Кажется, один только интерес приводит ее в движение — любовь к переводу. И переводит он почти все и почти со всех языков. Это настоящая машина для моментального перевода — не знающая отказа, способная понять самые редкостные языки, самые путаные наречия. Поэтому научный мир относился к профессору Стэндапу с уважением, в котором проглядывал некий суеверный страх.

Итак, Стэндап сидит, прямой, как палка, на стуле — он еще ни разу не соглашался удобно расположиться в одном из знаменитых кресел папского клуба. Как и апостольский нунций, он слушает разъяснения своего французского коллеги, профессора Сальва.

— Господа, когда вы любезно попросили меня присоединиться к поискам “Жития святого Сильвестра”, я понял, что мне надо прибегнуть к какому-нибудь абсолютно оригинальному способу расследования. Конечно же, зная о вашем высоком профессионализме, я не сомневался, что в течение многих лет, пока осуществлялись поиски, вы испробовали все возможные средства и что пути, по которым вы следовали, диктовались вполне логически обоснованными методами расчета. Стоило ли снова по ним идти? Очевидно, нет. Что же мне оставалось? Пути, диктуемые соображениями, которые принадлежат сфере чисто иррациональной мысли.

Стэндап, казалось, был раздражен этим вступлением. В его представлении, Сальва претендовал на роль Шерлока Холмса, хотя был он всего лишь Гастингсом без Эркюля Пуаро,— материал для сравнения воистину британский, что и не удивительно. Касательно же апостольского нунция, то он зажмурил один глаз, а другим принялся внимательно изучать картину “Снятие с креста”, приписываемую Рафаэлю, гордость клуба “Agnus Dei”, которая висела, заключенная в барочную раму, над львиной головой Сальва. Впервые Караколли обратил внимание на то, что Мария Магдалина уже держит в руках горшочек с ароматами, с которыми через три дня она пойдет к высеченной в скале гробнице. Эта деталь так сильно заинтриговала его, что он совсем не слушал дедуктивные рассуждения профессора, которые мы тем не менее приводим:

— Дорогие коллеги, я не сомневаюсь, что вы пытались проникнуть в тайну этих номеров, которые, подобно сфинксам, на протяжении многих столетий охраняли анонимность запечатанных книг. Мне почти сразу удалось обнаружить, что эти номера не имели ни малейшего значения и были проставлены совершенно случайно во время последней переписи, когда на папском престоле восседал Лев XIII. Я сказал “совершенно случайно”, потому что, само собой разумеется, этих папок никто не открывал и никакой системы нумерации не существовало, просто прежние номера заменили новыми, расставив их согласно размещению папок на полках. Что же касается первоначальных номеров, которые датировались самыми различными эпохами, а посему могли бы дать нам какой-то ключ к разгадке, то их просто выбросили за ненадобностью, причем не было сделано никакой попытки сохранить о них память.

Сальва отпил большой глоток, громко крякнул, как и следовало ожидать, и продолжал:

— Тогда мне пришла в голову мысль поискать в картотеке “Vitae patrum”, которая, как вам известно, доступна для посетителей и находится в зале номер двенадцать, связанном с именем Иоанна XXIII. Там я нашел “Historia monachorum in Aegypto”[10] Руфина, “Liber Geronticon”[11] Паскаса из Думи, “Liber vitas sanctorum patrum orientalium”[12]астурийца Валерио дель Бьерцо, книги слишком старые, чтобы помочь в нашем поиске. Тогда я сосредоточил свой интерес на составителях легенд, вышедших из среды доминиканцев. Я предположил в качестве гипотезы, что наш “Сильвестр” принадлежит к произведениям этой группы — в качестве примера я мог бы, скажем, назвать “Epilogus in gesta sanctorum”[13] Бартелеми де Транта.

— Неужто вы полагаете,— сердитым голосом прервал его Стэндап,— что мы не искали в этой картотеке? Да ведь все мы здесь наверняка знаем, что там нет ни единой карточки, на которой значилось бы имя Сильвестра!

— Конечно,— спокойно ответил Сальва, с безмятежным удовольствием раскуривая одну из своих ужасных сигар.— Но и я вовсе не надеялся его там найти. Зато я задался вопросом, а не спрятано ли наше “Житие” под другим заглавием? С этой мыслью я систематически просмотрел все картотеки, что стоило мне трех недель механической и скучной работы, до тех пор, пока не обнаружил, что на одной и той же карточке были выписаны две ссылки. Речь идет о “Scala Coeli” Иоанна Гоби, которая находится в папке под номером В-83276. Но над этими цифрами были выписаны другие, которые, по всей очевидности, принадлежали старой нумерации, существовавшей еще до Льва XIII.

— Итак, вы считаете,— воскликнул Стэндап, вскочив со стула,— что этот второй номер соотносится с нашим “Житием”? Но что вас натолкнуло на эту мысль?

— Второй номер — это Leg. Bas. 666,— объяснил Сальва загробным голосом.

— Что вы сказали?

Монсеньор Караколли оторвался от созерцания горшочка Марии Магдалины и, внезапно вернувшись с картины Рафаэля в библиотеку папского клуба, буквально остолбенел от удивления: 666 — число Зверя! Число, которое в одиннадцатом веке использовали для того, чтобы заклеймить произведение, в высшей степени безбожное! Но ведь человеческая память не сохранила ни одного случая, когда бы удалось обнаружить документ подобного рода. После того как эти богомерзкие сочинения клеймили печатью позора, они попросту сжигались. И вот здесь, в эту самую минуту, профессор Сальва объявил, что в папке “Scala Coeli” спрятана одна из этих скандальных рукописей. “Житие святого Сильвестра”, которое он, высокий прелат римской курии, так долго искал, оказалось произведением дьявольским! Но этим святым человеком уже овладело необычайное возбуждение. К такому приятному событию, как открытие давно искомого текста, добавился острый привкус запретного плода.

— А вы не ошиблись? — пролепетал он.

— Невозможно! — объявил Стэндап.

— Вы сказали “Leg. Bas.”? — продолжал Караколли, чье возбуждение как будто подпитывалось полным поражением англичанина. Leg.— это “легенда”, Bas.— Базофон, а ведь именно так звали Сильвестра до его крещения! Об этом свидетельствует Венсан де Бовэ в “Зеркале истории”.

— “Потерянное жизнеописание Сильвестра, чьим языческим именем было Базофон...” — процитировал Сальва.— А Родриго де Серето писал в своем сборнике житий: “Этот Сильвестр, которого не следует смешивать с Базофоном...” Как видите, я сверял свои предположения с известными документами. Сколько исследователей ломали головы над тем, кем же был этот персонаж, наделенный таким необычным именем! И вот мы натолкнулись на номер шестьсот шестьдесят шесть, а это неоспоримо свидетельствует о том, что нам наконец удалось обнаружить рукопись.

— Да ведь такого просто не может быть! Поразительно! — воскликнул Стэндап.

— Это баснословно, удивительно, incredibile[14],— изрек нунций, уже не в состоянии сдерживать себя.— Я немедленно в библиотеку!

Вот так Караколли отправился в зал Льва XIII и, открыв там папку В-83276, обнаружил вместе с копией “Scala Coeli” Иоанна Гоби рукопись “Жития святого Сильвестра”, которую он разыскивал в течение тридцати двух лет.

Его Высокопреосвященство кардинал Алессандро Бонино, префект Святой Конгрегации Обрядов, принял делегацию в тот же вечер. Это был настоящий гигант, тучный, властный, привыкший изъясняться кратко и точно. Будучи наследницей Инквизиции, Святая Конгрегация считала своим долгом следить за соблюдением строгих правил доктринальной ортодоксии. Более того, будучи издателем газеты “Оссерваторе Романо”, кардинал лепил своими длинными и утонченными пальцами самоё этику Церкви.

— Ваше Высокопреосвященство,— начал нунций Караколли,— наши поиски рукописи “Жития святого Сильвестра” увенчались успехом благодаря умозаключениям присутствующего здесь профессора Сальва.

Сальва приветствовал кардинала легким наклоном головы. Впервые за свою многолетнюю деятельность ему пришлось выполнить прямой заказ Ватикана. Совершая свои подвиги, он изъездил весь мир — от Манхеттена до Лондона, от Китая до Амазонии. Он согласился расследовать “Дело Сильвестра” больше потому, что ему хотелось поближе познакомиться с жизнью папского двора, а вовсе не из интереса к этому бесследно пропавшему документу, хотя бы от него и исходил запах серы. Те читатели, которые до сих пор не имели случая встретиться с профессором Сальва, могут утешиться тем, что в этом повествовании они увидят его за работой, которая позволит ему сделать довольно любопытные дедуктивные выводы, один образец из которых они уже смогли воочию оценить.

Прибавим к этому, что по своему физическому сложению Сальва весьма напоминает Уинстона Черчилля с примесью Орсона Уэллса 80-х годов, а по мышлению — Огюста Дюпена, усиленного математическим дарованием Льюиса Кэрролла. Некоторые умы не измеряются только своим интеллектуальным потенциалом. Когда Эйнштейну предлагали тесты, он решал их на уровне идиота. А сколько блистательных государственных деятелей, первенствующих во всем, увенчанных высокими университетскими знаниями, являются довольно мелкими умишками, пригодными разве что заведовать магазином самообслуживания либо управлять какой-нибудь сельскохозяйственной фермой, но уж во всяком случае не делами, имеющими касательство к судьбам науки. И наоборот, часто случается, что лентяи, любители погреться у батареи в глубине класса, те самые, которые на переменах слонялись без определенной цели на школьном дворике, впоследствии становятся изобретателями, творцами новых идей, удивительно глубокими художниками и артистами, предметом зависти для тех, кто когда-то во всем их превосходил.

Сальва чем-то напоминал коня в шахматной игре. Он всегда ходил по кривым линиям. Подступая к реальности сбоку, он умело снимал с нее поверхностную видимость и в дальнейшем рассматривал ее в обнаженном виде, даже в том случае, когда она представляла собой довольно грустное зрелище. Таким образом почти всегда выходит наружу из своего колодца истина — уродливая фея Карабосс. Отсюда пессимизм и юмор — качества, необходимые для этих волшебников, мастеров выворачивать вещи наизнанку. Они приоткрывают двойное дно и показывают, что кролик — это всего лишь комочек на упругих лапах-рессорах.

Но я попрошу читателя возвратиться вместе со мной в кабинет кардинала Бонино, с его натертыми воском ореховыми панелями, и позволить высказаться Его Высокопреосвященству.

— De omni re scibili... et quibusdam aliis! Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Intelligenti pauca.

Для тех, кто не знаком с латинскими изречениями (которые, однако, каждый легко может найти на розовых страницах популярного словаря), попытаемся объяснить, какими извилистыми путями продвигалась мысль префекта Конгрегации Обрядов. Использовав для начала девиз Пико делла Мирандолы[15], самонадеянно заявившего: “На все, что поддается познанию, я могу ответить”, к которому он еще прибавил слова: “...и даже на несколько других вопросов”, кардинал хотел дать понять своим собеседникам, что эрудиция — это лишь тщеславие, а потому быть эрудитом — глупо. Другим выражением (“Счастлив тот, кто способен познать причины явлений”), прелат намеревался показать, что, вопреки предыдущему высказыванию, исследовать и учиться — это все равно деяния весьма похвальные. И, наконец, своей третьей фразой он сделал окончательный вывод, что “тому, кто разумен, достаточно и немногих слов”.

Нам неизвестно, и мы этого никогда не узнаем, понял ли Сальва вступительную речь кардинала. Зато можно не сомневаться, что профессор Стэндап воспринял ее так, словно она прозвучала на его родном языке, ибо он сразу ответил:

— Labor omnia vincit improbus[16].

Этот ответ, кажется, понравился кардиналу, который в юности высоко ценил “Георгики”[17]. Разве не правда, что красота земной природы дает нам первичное представление о Рае небесном? Но уже мозг префекта Святой Конгрегации пришел в движение и быстро удалился от берегов Золотого Века. Кардинал Бонино изогнул свою длинную белую шею, вытянув ее по направлению к британцу, и сказал на безупречном английском:

— Итак, будем переводить.

Этим он дал понять, что все уже сказано (“ite, missa est”[18]) и что господа визитеры могут удалиться.

Таким образом, Стэндапу было поручено расшифровать “латинообразную окрошку” отысканной рукописи, что ему вовсе не понравилось и не потому, что он не хотел переводить с языка-помеси, а потому, что это “Житие” приобрело слишком скандальную репутацию и он опасался, как бы оно не запятнало и его собственную честь. Однако это был его прямой долг, а профессор Стэндап имел слишком высокое представление о долге и при любых обстоятельствах никогда не отдал бы предпочтения своим личным склонностям. К тому же сам епископ Кентерберийский, который, как известно, принадлежит к англиканской церкви, попросил его прислать перевод указанного документа тотчас же, как он будет сделан. Кто знает, не зашатаются ли устои Рима, когда станет известно его содержание? Стэндап был просто обязан совершить этот труд ради душ давно усопших Генриха VIII и великой Елизаветы.

И на следующий же день наши знакомые собрались в зале святого Пия V, любезно отданном в их распоряжение главным библиотекарем Ватикана, чтобы присутствовать при “живом” переводе документа, окутанного такой дурной славой.

Мысленно представим их себе сидящими за длинным столом в стиле эпохи Возрождения, который благоговейно натирали воском немало поколений благочестивых монахов. Монсеньор Караколли разложил перед собой чистые листы бумаги, чтобы делать на них заметки фиолетовыми чернилами, в то время как Сальва глубоко погрузился в кресло с видом человека, который собирается приятно подремать после сытного обеда. В действительности же он закрыл глаза, чтобы лучше сконцентрировать свое внимание и свою память. Папское ухо, в лице каноника Тортелли, сумело тайком включить магнитофон, чтобы не пропустить ничего из произнесенного резким и отрывистым голосом Стэндапа, который в полном соответствии со своей фамилией всегда сидел на стуле прямой, как палка.

Конечно же, мы вовсе не утверждаем, что перевод вылетал из профессорского рта Стэндапа уже в сапогах и в шлеме, как Минерва из расколотого черепа Юпитера. Этот милый человек при всей своей учености и высоком мастерстве тем не менее не раз и не два колебался, запинался и спотыкался, снова возвращался к уже произнесенному слову с тем, чтобы отшлифовать и усовершенствовать его смысл, но рассказчик счел целесообразным избавить читателя от этих несовершенств, которые ничего не прибавили бы к пониманию текста. Итак, он просит простить ему эту вольность, тем более, что благодаря ей мы пощадим легко ранимое самолюбие, столь присущее детям туманного Альбиона.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой начинается чтение “Жития", и мы знакомимся с Сабинеллой и Базофоном

“Базофон родился где-то в 100 г. после Р.Х. в восточной Фессалии. Его отец был язычником, римским наместником этой провинции, а мать незадолго до этого события была обращена в христианство. Ее звали Сабинеллой, и она выразила желание окрестить сына. Отец, которого звали Марцион, отказался его исполнить. Тогда ночью она пошла к епископу их епархии, коим был тогда святой Перпер, чтобы спросить у него совета, но по дороге ее остановили люди Марциона, получившие от своего господина приказ следить за молодой женщиной. Ее насильно возвратили домой, и она так и не смогла увидеться с епископом.

В это позднее время святой Перпер молился у себя на крыльце, и ему явился ангел, который сказал:

— Перпер, светоч Фессалии попал в объятия мрака.

Он не понял смысла этих слов и еще глубже погрузился в молитву. И когда уже рассвело, он увидел птенца, который выпал из гнезда на крыльцо, где ужасная крыса была готова его сожрать. Святой отец прогнал крысу и велел слугам накормить птенца. Но он все еще не мог разгадать, в чем смысл его ночного видения в сочетании с утренним происшествием.

Между тем Сабинеллу привели к мужу, и тот сурово отчитал ее за то, что она вошла в секту, которая, как он думал, состояла из фанатиков и болтунов, потому что в те времена большинство людей смотрели на религию Христа как на весьма сомнительную затею, которая не может привести ни к чему доброму. Молодая женщина попыталась объяснить Марциону суть христианской веры так, как она ее понимала, но когда речь зашла о пытках, которые претерпел Назарянин, Марцион приказал супруге замолчать, ибо все это казалось ему россказнями весьма дурного вкуса. Он распорядился замкнуть Сабинеллу в башне, разлучив ее таким образом с ребенком, отданным на попечение слуг.

На следующую ночь, когда святой Перпер молился у себя на крыльце, какая-то невидимая сила вдруг сбила его с ног, и он увидел двух людей, сражающихся между собой. Один был ослепительно бел, как утренняя заря, другой — красный, как раскаленные угли. Епископ отвел от них взор, защищая глаза от нестерпимого блеска, который исходил от этих двоих, схватившихся врукопашную. Потом он увидел, что на крыльце опять никого нет.

Тогда святой Перпер упал на колени и обратился к Богу:

— Господи, какие знаки подаешь Ты верному Твоему слуге, неспособному их понять?

Могучий голос прогремел из ночного мрака:

— Перпер! Эта душа принадлежит мне! Отдай ее!

И святой узнал голос Лукавого. Но тотчас же другой, сладкозвучный голос кротко сказал:

— Перпер! Недалеко отсюда родилось дитя божие! Этот ребенок станет светочем не только Фессалии, но и всего Запада.

Сабинелла, горько страдая в разлуке с сыном, проводила светлую часть дней в молитвах. Она просила Бога, чтобы Он просветил ее мужа, и тот разрешил бы окрестить Базофона. Но чем дальше, тем неистовее становился гнев Марциона. Он, кто до сих пор был любящим и нежным супругом, с каждым днем проявлял все больше ворчливого упрямства, ибо ко всему прочему в него вселился бес, внушивший ему ревность к той любви, которую его супруга испытывала к Христу.

Как-то вечером он пришел в темницу башни, где была заточена Сабинелла, и обратился к ней со словами:

— Христиане — враги императора. А все говорят, что ты принадлежишь к их секте. Если ты заупрямишься в своем заблуждении, ты ославишь меня, и мое положение станет шатким.

Сабинелла ответила:

— Милость нашего Спасителя — для меня наивысшее благо.

И тогда Марцион разгневался не на шутку. Он дал жене пощечину, хотя раньше никогда ее не обижал, и оставил горько плачущей в темной камере крепостной башни.

На следующий день к императору, который правил в Риме, пришел с визитом Сатана и сообщил ему:

— Цезарь, только что в Фессалии родился мальчик, которому суждено подорвать твое могущество. Его зовут Базофон. Он сын Марциона, наместника этой провинции. Сделай все возможное, чтобы этого ребенка убили. А иначе тебе не миновать большой беды.

Император поблагодарил дьявола и повелел немедленно отправить в Фессалию верхового гонца с приказом погубить новорожденного. Но когда этот воин остановился на привале, чтобы напоить коня, к нему подошел неизвестный и так ему сказал:

— У тебя, человека, которого император избрал для гнусного дела, есть сын?

Удивившись, гонец отвечал, что сын у него действительно есть.

— Что же ты сделал своему сыну?

Гонец спросил:

— А какое тебе дело до моего сына?

Но незнакомец удалился ничего ему не ответив.

По дороге гонец размышлял над вопросом, который задал ему неизвестный: “Что же ты сделал своему сыну?” И он начал тревожиться за судьбу своего ребенка. Потом он подумал о другом ребенке — о том, которого ему приказали сгубить. И у него возникло предчувствие, что исполнив приказ императора, он навлечет беду на собственного сына. И когда он прибыл в Грецию, то уже знал, что ему делать.

В этот день в Фессалониках была большая ярмарка. Из окружающих деревень в город съехалось много народа. По этому случаю и святой Перпер отправился в Македонию, чтобы сообщить там Благую Весть. Когда императорский гонец проезжал мимо небольшой толпы, окружавшей епископа, его конь остановился. Ни вонзенные в бока шпоры, ни натянутые поводья не сдвинули его с места, и всаднику поневоле пришлось спешиться.

И тогда Перпер, по подсказке Святого Духа, воскликнул:

— Ты, прибывший сюда из Рима с мечом, что ты сделал своему сыну?

Глубокое волнение внезапно охватило всадника. Он подошел к епископу и опустился перед ним на колени.

— Отче,— сказал он с грустью в голосе,— я получил приказ императора убить одного ребенка.

— Ты никого не убьешь,— отвечал ему святой Перпер и, вынув меч из ножен всадника, тут же его окрестил.

Епископ дал новообращенному имя Павел, поскольку он крестился так же, как Савл из Тарса, спешившись с коня. Позже традиция назовет его Павлом Вынутого-из-Ножен-Меча в память об обстоятельствах его обращения.

После этого святой Перпер и Павел немедля отправились во Фессалию и стали думать, как им спасти Базофона от императорского гнева. И вот что они сделали. В первую же безлунную ночь Павел проник в дом Марциона. Его сопровождал ангел, усыплявший всех, кто ему встречался: стражей, слуг и кормилиц. Войдя таким образом в спальню ребенка, Павел взял люльку и вышел так же, как и вошел. После чего ангел исчез.

Мальчика сразу же отвели в лес — кони мчались галопом. Там его поручили заботам старухи, которая пасла коз. Святой Перпер и Павел Вынутого-из-Ножен-Меча окрестили Базофона речной водой и дали ему имя Сильвестр, потому что он обрел свою вторую жизнь в лесу[19]. Коза по кличке Айга отныне стала его кормилицей.

На следующее утро, когда обнаружили, что Базофон исчез, дом наместника переворошили снизу доверху, потом закрыли городские ворота и с особой тщательностью обыскали весь город. Марцион отправился в башню к жене и сказал ей:

— Это ты виновата, что исчез наш обожаемый сын. Я не сомневаюсь, именно ты поручила своим сообщникам по секте выкрасть мальчика, чтобы подвергнуть его вашим гнусным обрядам.

И напрасно несчастная Сабинелла клялась бессмертием своей души, что не принимала участия в исчезновении сына, которое встревожило ее не меньше, чем мужа. Марцион (которому дьявол непрерывно нашептывал свои советы) решил вырвать у жены признание, куда девался ребенок,— о чем она понятия не имела — пытками и отдал ее в руки палача.

Таким образом Сабинелла по приказу мужа претерпела ужасные муки. Ее раздели догола и высекли кнутом из воловьих жил, потом разбередили ее раны, одев на нее грубую власяницу, и бросили, всю окровавленную, в глубокое и смрадное тюремное подземелье. Там она молилась за сына, боясь, не случилось ли с ним несчастье. Молилась она также за Марциона и палача — просила Бога открыть им глаза, ослепленные дьяволом.

И тогда Сабинелле в ее подземелье явился ангел — он коснулся ее и вмиг исцелил все раны.

— Ничего не бойся,— сказал он ей.— Твой сын в лесу, в безопасности, и там его крестили.

Услышав эти слова, молодая женщина упала на колени и возблагодарила Бога за Его доброту, прибавив:

— Теперь, Господи, я могу умереть. Мой сын станет светочем Фессалии.

Ангел улетел.

На следующий день, увидев, что Сабинелла здорова телом и духом, Марцион ей сказал:

— Боги, которых ты осмелилась презреть, поклоняясь этому распятому рабу, проявили великодушие, исцелив тебя в течение ночи. Отрекись от Христа и сообщи нам, где спрятали нашего сына.

Она ответила:

— Меня исцелил Христос, и Он же указал мне, где прячется наш сын. Теперь он в мире и свете среди крещенных и для тебя недосягаем.

Услышав эти слова, Марцион потерял самообладание, ударил жену в лицо, потом отдал ее палачу.. Палач приказал разодрать ей тело раскаленным гребнем, велел припекать раны факелами и заклеймить ей лицо раскаленным свинцом. И так как она все время воздавала хвалу Господу Иисусу, он распорядился щипцами вырвать у нее перси и в таком виде вывести на площадь. Но Бог укрыл тело Сабинеллы облаком, сиявшим так ослепительно, что все, кто пришел посмотреть на муки святой, потеряли зрение.

Тогда Марцион схватил топор, за волосы втащил жену на плаху и, объятый безумным гневом, сам отсек ей голову. Отрубленная голова скатилась на землю и трижды подскочила во славу Святой Троицы. В тех местах, где она ударялась, возникли три источника, почитаемые по сей день, так как их вода излечивает от падучей, которую называют также худшей из болезней.

В тот самый день, когда Марцион опустил топор на шею Сабинеллы, молния расколола небо и поразила наместника Фессалии, заплатившего таким образом за свое упрямство и гнев. Увидев это, палач быт так напуган, что бросился в реку и утонул.

Святой Перпер с помощью Павла Вынутого-из-Ножен-Меча собрал драгоценные останки мученицы и перенес их в подземелье своего дома, где уже были захоронены все жители этой местности, которые скончались в вере Христовой. Позже это место было названо “катакомбами Перпера”, в честь епископа. После погребения святой произнесли молитвы, и Сабинелла обрела вечный покой в Царстве Небесном”.

Здесь профессор Стэндап умолк.

— Чудеса, да и только! — воскликнул апостольский нунций.— Вы переводите со скоростью... С чем бы это сравнить?

— Во всяком случае,— вмешался Сальва своим ворчливым голосом,— я пока что не вижу во всем этом ничего необычного. Перед нами детство, мало чем отличающееся от детства многих святых угодников. Те же чудеса, то же сопротивление императорскому Риму. Однако, желая быть осмотрительным, я сказал бы, что с точки зрения традиции в этой главе есть нечто настораживающее.

— Настораживающее? — повторил каноник Тортелли, сражаясь с магнитофоном, который ему никак не удавалось выключить.

— Действительно, это “Житие” очень похоже на множество других христианских легенд,— согласился Караколли.— Но ведь они все одинаковы, если рассматривать лишь элементы, составляющие легенду,— ангелы, бесы... Считаю необходимым отметить, что я в эти существа верю... Это, так сказать, одна из статей кодекса веры. Однако мне кажется, что они далеко не всегда являются людям с такой необыкновенной легкостью, как в этом “Житии святого Сильвестра”.

— Но ведь в те благословенные времена, когда только распускался прекрасный весенний цветок нашей святой религии,— позволил себе вмешаться в разговор каноник Тортелли,— все происходило совсем иначе, нежели сегодня. Чувства первых христиан были намного больше подготовлены к восприятию невидимого, чем наши.

Сальва предпочел не продолжать дискуссию на эту скользкую тему и спросил, можно ли считать наместника Марциона реальным историческим лицом или речь идет о персонаже вымышленном.

— Вымышленном? — взвизгнул каноник, перестав манипулировать кнопками своего строптивого аппарата.— Да как вы смеете? Легенда — это не роман, какие — увы! — сочиняются в наше грустное время. “Легенда” в переводе с латыни — это “нечто такое, что следует прочитать”. Таким образом, это произведение нравоучительное. Разве не чудесна Сабинелла, вся исполненная глубокой любви к нашему Спасителю? А как жестоки были эти язычники, упорствующие в своих заблуждениях! Как вы можете, мсье, говорить о вымысле!

— Будем осторожны,— заметил Сальва.— Под этим чудным ароматом святости кроется, вне всякого сомнения, какое-то темное дно. Разве “Житие Сильвестра” не получило номер шестьсот шестьдесят шесть как печать позора?

— Конечно! Конечно! — поторопился согласиться каноник.— Но надо, во всяком случае, признать, что в этой главе легко почувствовать силу характера наших первых мучеников. Даже если надо было сжечь все остальное, этот отрывок — и только этот — могли сохранить как яркое свидетельство той эпохи.

— Какой эпохи? — с притворной непонятливостью спросил Сальва.— Второго столетия или одиннадцатого?

Монсеньор Караколли решил, что пора прийти на помощь канонику.

— В одиннадцатом столетии христианское повествование еще хранило свою изначальную свежесть. Но наивность не равноценна лжи. Чудесное — это источник истины.

Адриан Сальва вытащил из внутреннего кармана своей куртки коробку с сигарами, и это сразу же вызвало тревогу среди присутствующих. Воистину надо было упасть на самое дно порока, чтобы травить себя и окружающих этой смесью табака, которая издает запах паленой индейской ваты, смешанный с дымом ладана и испарениями нефти! Только индейцы купачо, населяющие регион Сан Кристобаль де лас Касас, на границе Гватемалы и Мексики, способны потреблять это ужасное курево, приготовленное в виде трубочек, похожих на изогнутые черные корни.

— Я выразил сомнение в том, что Марцион — лицо историческое,— снова вступил в разговор Сальва.— Дело в том, что оно часто встречается в других легендах, где рассказывается о святых мучениках. И это почти всегда злой муж супруги-христианки. Упрямый до безумия, он скатывается к садизму и в конце концов сам становится жертвой своих жестоких козней. Итак, этот Марцион — тип язычника, закоренелого, беспощадного, косвенно способствующего тому, что его жертва поднимается к еще большей святости. В “Золотой легенде” Джакомо ди Вораджине постоянно упоминаются подобные козни, которые подстраивает Сатана, как это и должно быть, потому что там речь идет идет только о двух противниках: Иисусе и дьяволе. Все остальные — только сообщники.

— Конечно,— согласился Караколли, пересев на другое место, чтобы спастись от дыма,— но именно святость всегда побеждает.

— К вящей славе нашей матери Церкви,— добавил каноник.

Сальва выбрал сигару и прикурил ее от зажигалки с печатью Foreign Office[20], которую подарил ему коммандер[21] Бэтем, когда они вдвоем распутывали дело Блумингтона. Тотчас же едкий дым стал расползаться по залу святого Пия V к отчаянью Стэндапа, который, сидя на своем стуле, прямой, как палка, вскоре почувствовал себя не лучше несчастной Сабинеллы. Он кашлянул несколько раз, пытаясь донести до сознания курящего, что дым ему неприятен, но Сальва, погруженный в свои размышления,- казалось, не заметил этих сигналов.

— Нам следует послушать следующую главу,— предложил нунций,— если только наш высокоученый переводчик ничего не имеет против.

— Вот уже двенадцать лет, как я живу в Риме, принимая участие в этих исследованиях,— сказал Стэндап обиженным тоном.— Поэтому я готов продолжить перевод, но при одном условии...

Не договорив фразу, он бросил свирепый взгляд на сигару, потом умоляюще посмотрел в сторону Караколли. Наконец, после тяжелого молчания, в котором чувствовалась сдержанная угроза, он закончил:

— При условии, что я смогу дышать.

— Послушайте-ка,— ответил Сальва,— эта чистейшая мексиканская смесь необходима мне, чтобы активизировать клетки головного мозга, питающие мою мысль. Однако я вовсе не желаю, чтобы наш дорогой друг и собрат заболел астмой и поэтому не буду курить во время чтения. Потом, для пользы нашей исследовательской работы и поскольку солнце все еще сияет в небесах над Римом, мы выйдем поразмыслить в сад, и там, на свежем воздухе, я смогу отдаться своему любимому возбуждающему средству, никому не причиняя вреда.

— Вот и чудесно,— поспешил согласиться нунций.

— Я испрошу разрешения Его Святейшества,— добавил Тортелли.

Профессор Стэндап не сказал ни слова, но когда Сальва затушил сигару в пепельнице, украшенной папским гербом, в его левом глазу сверкнул победный огонек, а правый и дальше был яростно устремлен на галстук-бабочку злостного курильщика. Столетняя война между Англией и Францией, по-видимому, никогда не закончится.

Адриан подумал:

“Чем больше веришь в какую-то одну истину, тем больше закосневает твоя мысль”.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой рассказывается о детстве Базофона и о его вознесении на Небо

“Поняв, что остался в дураках, Сатана снова пришел к римскому императору и сказал ему:

— Всадник, которого ты послал к наместнику Фессалии, не выполнил твоего приказа. Он сам обратился в христианскую веру и вместо того, чтобы убить ребенка, помог спрятать его в лесу. Цезарь, тебе следует безжалостно уничтожить всех этих людей, которые тебя предали, иначе с тобой случится большая беда.

И тогда император назначил в Фессалию нового наместника вместо Марциона. Это был Руф, человек непреклонного характера, до мозга костей преданный своему властелину, так как будучи когда-то гладиатором, сумел подняться в римской иерархии лишь благодаря кровавым услугам, которые ему оказал. В народе Руф получил прозвище Смерть, ибо везде сеял смерть с таким безразличием, словно и сам был ею.

Все это время за Базофоном, который после крещения стал Сильвестром, смотрела старуха, чьему попечению отдал ребенка Перпер. Коза Айга кормила его молоком. Чудесные цветы распускались вокруг хижины, где он рос. Лесные птицы убаюкивали его нежным и мелодичным пением. Лесные звери делались добрее, глядя на него.

Как-то ночью Павел Вынутого-из-Ножен-Меча увидел сон. Он встал с постели и разбудил святого Перпера.

— Мне приснилось,— рассказал ему он,— что с моря к нам нагрянула Беда. Она была верхом на изжелта-зеленом коне, который стоял на носу корабля. Вокруг лежало множество скелетов, они стонали и говорили: “Чума скосила нас и наших детей”.

Епископ встал с постели и обратился к Богу с молитвой, прося Его растолковать сон Павла. И тогда ему явился ангел, одетый в платье, забрызганное кровью. Слезы струились по его щекам, но он молчал.

— Господи,— воскликнул святой Перпер, вознеся руки к небу,— что же это за несчастье, против которого мы должны, как Ты считаешь, ополчиться своей верой? Разве Тебе не известно, какие трудности нам приходится здесь преодолевать? Фессалия — это пустыня. Здесь очень мало людей, кои прислушивались бы к Благой Вести, которую мы им несем. А те немногие, что живут Твоей любовью, боятся и прячутся по домам, ибо после того, как молния сразила наместника, язычники считают их колдунами и хотели бы всех уничтожить. Какие же еще новые мучения прибавятся к нашему горю?

И тогда во всем своем великолепном сиянии явился архангел Михаил и так ему сказал:

— Перпер, радость рождается на крови мучеников. Того, к кому ты обращаешься, ты найдешь на самом дне отчаянья. Разве Ему не известно, что хорошо, а что плохо?

— Господи, да будет воля Твоя,— произнес епископ.

И он задрожал от восторга, услышав обращенную к нему речь архангела.

А Беда и в самом деле сошла с корабля на берег Фессалии в обличье нового правителя Руфа, который сразу приступил к исполнению своих обязанностей. Он созвал всех военачальников вверенной ему провинции и так им сказал:

— Стыд и позор на ваши головы, ведь один дезертир способен разложить армию. Так вот, известно ли вам, что императорский гонец не только не исполнил отданный ему приказ, а и переметнулся на сторону тех, с кем должен был сражаться. Мне сообщили, что он обратился в христианскую веру, приняв имя Павел, и что именно он выкрал сына наместника Марциона, чтобы отдать его в руки единоверцев. Господа военачальники, это предательство свидетельствует о разложении в ваших рядах, которое нельзя дальше терпеть! Найдите этого Павла и приведите ко мне в цепях, пусть расскажет нам, где спрятал ребенка. Арестуйте всех, кто называет себя христианином, так как они заговорщики и враги закона. А если к завтрашнему дню мой приказ не будет исполнен и предатель не будет лежать здесь, у моих ног, двое из вас будут казнены еще до восхода луны, а их трупы выброшены на съедение собакам. Идите!

Святого Перпера схватили, а Павел между тем отправился в лес — предупредить старуху, пасшую коз, что Сильвестру угрожает опасность. Когда он вернулся в город, то сразу понял, какое произошло несчастье, и поспешно собрал несколько женщин и нескольких стариков, уверовавших в Христа. Вместе они отдались молитве, вверив свою судьбу Богу. Именно тогда кто-то из соседей выдал молящихся начальнику караула. Дом, в котором они собрались, был оцеплен. Их увели.

В течение последующих дней эти люди умерли смертью мучеников — их сжигали на кострах, рубили мечами, живьем закапывали в землю. Но святого Перпера и Павла не лишили жизни, а заключили в темницу, так как по велению императора у них следовало вырвать признание, где они спрятали Базофона. К ним применяли самые страшные пытки, но оба христианина только пели молитвы и славили Бога.

Тогда Иисус позвал архангела Гавриила и так ему сказал:

— Есть во Фессалии два человека, которые страдают во славу Моего имени. Иди и облегчи их участь, потому что они дошли до последней крайности, хотя их вера и надежда крепки, как и ранее. Потом разыщи в лесу Сильвестра, ибо я избрал для него судьбу исключительную. Когда найдешь его, я скажу тебе, что делать дальше.

Гавриил отвесил Иисусу глубокий поклон и отправился на Землю.

— Великий архангел,— сказал Перпер, увидев Божьего посланца,— посмотри, что делается в нашем царстве... Ваш епископ больше не будет проповедовать своей пастве слово Божие. Все христиане уничтожены.

— Осталось дитя, спрятанное в лесу,— отвечал Гавриил.— Только оно сохранит на своем лобике знак креста.

— На многое ли способен ребенок, который даже не знает, что был окрещен? Кто научит его основам нашей святой религии?

— Святой Дух будет с ним.

— Тогда да исполнится воля Божия и да брызнут лучи света из тьмы кромешной! — отвечал Перпер.

Гавриил улетел.

Руф пришел к Павлу и сказал ему:

— Император повелел тебе убить это дитя, а что сделал ты?

Павел отвечал:

— Я расскажу тебе о Христе, который воскрес из мертвых.

— Если будешь упрямиться,— сказал Руф,— мы приведем сюда сына, которого ты оставил в Риме вместе с его матерью, и будем пытать их у тебя на глазах.

— Мой сын и моя жена невинны, но пусть они придут, чтобы я смог рассказать им о Христе и чтобы они умерли вместе со мной с любовью к Нему.

Наместник был поражен таким мужеством, однако это не поколебало его решимости и не растопило лед в его отвердевшем сердце.

В это время Гавриил явился старухе в лесу. Он увидел ребенка — тот мирно спал на ложе из опавших листьев, а рядом стояла коза, поившая его молоком. Эта счастливая картина напомнила архангелу времена Эдема, когда Адам еще не был соблазнен Змием, и он сказал:

— Старая женщина, ты, которая охраняешь свет, знай, что наш Господь сегодня совершит великие деяния.

— А мне все равно,— сказала старуха.— Я дышу — вот и ладно.

Тогда Иисус велел Гавриилу созвать птиц. И вскоре поляну заполнили тысячи и тысячи ангелов, обратившихся в птиц. Своим пением они вместе начали обучать маленького Базофона. Таким образом само Небо преподало сыну благочестивой Сабинеллы и мерзкого Марциона науку читать, писать и думать.

Но в то время как на чудесной лужайке происходили эти божественные события, везде вокруг, прячась за деревьями, корча страшные рожи, суетились коварные черти. Сатана приказал им зорко следить за тем, что здесь готовится. Один из них, известный своим злобным нравом, был назначен гонцом, доставляющим вести. Именно он каждый вечер нисходил в Ад и сообщал своему властелину самые последние новости. Этого черта звали Бес Волосатый. Он был большой мастер врать — и в этом ремесле не знал себе равных среди всего бесовского племени.

Поскольку Бес Волосатый не мог не солгать, он рассказывал Сатане совсем не то, что видел и слышал, впрочем, даже не догадываясь о том, что черти видят и понимают божественные события совсем не так, как следует. Например, птицы, которые на самом деле были ангелами, воспринимались демонским отродьем как синицы, соловьи или зяблики. Черти слышали не мудрые наставления, даваемые ребенку, а только птичье пение. Но Бес Волосатый, желая рассказать Сатане что-нибудь необыкновенное, выдумал совсем иную картину происходящего.

— Кто там? — спросил сторож, охранявший Врата Тьмы, старый рогач с перепончатыми крыльями, извивающийся в мерзких корчах.

— Бес Волосатый, гонец, которому поручено приносить вести о маленьком Базофоне.

Сторож скорчил страшную рожу, плюнул себе под ноги и пропустил гонца, который в сопровождении эскорта из двух чертей, пересек коридор Стенаний, поднялся по лестнице Злодеяний и, пройдя по коридору Искушений, вошел в большой тайный зал малых челобитных Его Холодного Величества Сатаны.

Там, среди жара и завывающих языков пламени, Бес Волосатый простерся ниц перед троном, сделанным из козлиного рога, где восседал его властелин, изрыгая огонь из своей отвратительной пасти.

— А, это ты, жалкий червь! — воскликнул он.— Говори, пока жив!

И Бес Волосатый, полуиспуганный, полупольщенный таким приемом, стал излагать свои выдумки:

— О, Твое Подлое Святейшество, о Великий Владыка Преисподней, знай, что сын Марциона повзрослел, окреп и набрался мудрости благодаря юным девам, которые учат его тому, чему молодые девы способны научить мужчину.

— Что за околесицу ты несешь? — отвечал Сатана.— И кто же они, эти девы?

— Невинные девственницы, Твое Подлое Святейшество...

Услышав это слово, Князь Тьмы обратился в змея и, высунув острый вибрирующий язык, прошипел:

— Неужто девственницы, Волосатый? Значит, надо их совратить! За дело!

И снова приняв образ падшего царя, он быстро покинул зал, оставив молодого черта наедине с его размышлениями. Войдя в свой личный кабинет, куда имели доступ только демоны наивысшего ранга, он позвал к себе Вельзевула и так ему сказал:

— Понимаешь, ангелы обучают Базофона, этого ребенка из Фессалии, который доставит нам много забот, если мы заранее не примем меры. Так вот, мой дорогой брат, для этой цели ангелы используют юных дев. Пошлем несколько самых соблазнительных чертей, пусть они вскружат этим девицам голову, сердце и все остальное...

— Чудесно! — воскликнул Вельзевул, потирая руки.— У меня есть три отпетых блудодея, которые отлично сделают то, что ты хочешь. Я превращу их в юношей и пошлю к этим барышням. Это удовлетворит тебя, о Сатана?

— Эти три блудодея и в самом деле великие мастера своего дела? — поинтересовался Сатана.

— Я за них ручаюсь,— отвечал Вельзевул.

Великий Магистр велел ему идти и исполнять поручение.

В это время епископа Перпера и Павла Вынутого-из-Ножен-Меча вывели из темницы солдаты нового римского наместника Руфа, прозванного Смертью. Закованные в цепи и забрызганные кровью, они стали перед судьей, назначенным Римом, и тот сказал следующее:

— Ты, Перпер из Фессалии, и ты, называющий себя Павлом, вы обвиняетесь в деятельности, которая противоречит Закону, вы сознались, что принадлежите к секте христиан и способствовали похищению сына наместника Марциона, спрятанного позже в месте, которое вы отказываетесь назвать. Но сегодня нам уже известно, где находится это место, благодаря дровосеку, который увидел на поляне старуху, присматривающую за ребенком. Поэтому трепещите! Ибо ваш злой замысел потерпел крах и приближается час, когда вы понесете за него наказание.

Перпера и Павла, охваченных отчаяньем, отвели в тюрьму, а между тем отряд из десяти солдат под командованием офицера отправился в лес, на указанное дровосеком место. Руф подумал, что этих солдат вполне достаточно, чтобы схватить ребенка и старуху. Но пока этот небольшой отряд направлялся к поляне, туда явились три черта в облике юных красавцев. Они увидели Базофона, козу и старую крестьянку, но ни одной юной девы, о красоте которых разглагольствовал Бес Волосатый. Один из них спросил:

— Где же эти очаровательные девицы, которые обучают ребенка?

Старуха — а она была глуховата — ответила ему так:

— Были здесь и птицы, они скоро возвратятся.

Тогда три черта сели и стали ждать возвращения девиц.

И тут на поляну явились солдаты Руфа. Они подумали, что эти трое — христиане, которым поручено охранять ребенка, и хотели их схватить, но увидев это, черти вскочили на ноги, раскрыли пасти и изрыгнули оттуда языки пламени, которые в один миг обратили солдат в обугленные мертвые статуи. После чего, видя, что девиц все нет и нет, они улетели в Ад, грязно ругаясь.

Святая Дева Мария, самая милосердная из женщин, пошла навестить Иисуса и так ему сказала:

— Мой дорогой сын, разве эти люди недостаточно страдали? Неужели надо было лишить их и надежды?

— Матушка,— отвечал ей Мессия,— ведь из самой густой тьмы, из самой черной ночи рождается утренняя звезда. Базофон и есть этой звездой. Она будет сиять тем ослепительней, чем гуще будет окружающий мрак.

— Это всего лишь теология! — воскликнула Святая Дева.— Перпер и Павел, томясь в ожидании, совсем отчаялись. Послушай-ка, сын мой, вот что предлагает тебе твоя мать...

И Мария попросила Иисуса забрать Базофона из мира и перенести его в Рай, где он получил бы хорошее образование, а потом опять вернулся бы к смертным.

— Ты говоришь, как любящая мать,— отвечал Мессия,— Однако нам нужен человек, а не ангел. Здесь, на Небе, все дается слишком легко.

Но Мария настаивала. И тогда они решили обратиться к Святому Духу, чтобы тот рассудил, кто из них прав.

А в это время Святой Дух совещался с пророками. Все они были здесь, от Моисея до Исайи, от Иезекииля до Даниила, обсуждая какое-то не совсем ясное место из Священного Писания. Когда Святая Дева и Иисус вошли в зал большого капитула, пророки встали. Им объяснили суть вопроса, и все сошлись на том, что хотя Базофон и должен получить божественное образование, он тем не менее обязан также познать суровые условия земной жизни.

После того как все уяснили себе, о чем идет речь, Святой Дух предоставил право решения Соломону, и тот выразил его в таких словах:

— Сильвестр, в язычестве Базофон, сын Фессалии, будет жить полгода на Земле и полгода — на Небе. Там он поймет, что такое темнота и мрак; здесь мы его научим различать свет. Таким образом, среди людей он будет им подобен, но в самом непроницаемом мраке его поддержит живая сила, его, который еще при жизни посещал Небо.

Пророки пришли к выводу, что Соломон, как всегда, рассудил мудро. Тогда Иисус вызвал к себе архангела Гавриила и ознакомил его с решением, принятым на совете пророков. Великий гонец отправился в западную часть Рая и приказал соорудить дом, где поселится Базофон. После этого он отправился на поиски учителей, которые позаботятся об образовании мальчика.

Вот тогда Гавриил и увидел душу, приблизившуюся к нему в ореоле такого сияния, что архангел возрадовался. Эта душа была Сабинелла.

— Господин архангел, если бы вы знали, как я волнуюсь! — воскликнула она.— Мне сообщили, что моего сына возьмут на Небо еще живым, чтобы он познал здесь божественные истины. Разрешат ли мне заботиться о нем, пока он будет здесь?

— Назначаю тебя домоправительницей твоего сына,— сказал Гавриил,— но ты должна мне пообещать, что не будешь грустить, когда через полгода он отсюда уйдет.

Душа Сабинеллы ему это обещала и поспешила, веселая и радостная, к указанному архангелом месту, где ангелы-строители уже заканчивали дом, предназначенный для ее сына.

В действительности это был дворец из перламутра — таких не видел ни один римский император. Парадную дверь ангелы изготовили из чудесной музыки. Залы, в которых Базофону предстояло трудиться, они отделали искусством и наукой. Залы для игр и отдыха также предусматривались, но это были места для игр небесных и для отдыха божественного. Повсюду сверкали брызгами фонтаны, наполняя водой бассейны. Веселое журчание сливалось в хвалебный гимн Творцу, устремляющийся к Престолу. Это был и вправду удивительный дом!

Архангел Гавриил собрал главные светила небесной науки и обратился к ним с такой речью:

— О несравненные братья, мне надо избрать среди вас тех, кто будет влиять на ум юного Базофона, чтобы он распустился цветком истинной мудрости.

Небесная профессура встретила речь архангела аплодисментами, и первым ему ответил Ной:

— Это дитя — ковчег, который в потопе безбожия и насилия доставит послание Христово на землю Фессалии. Поэтому его следует научить искусству обращения с кораблем, мачтами, штурвалом и парусами, а также ему полезно будет познакомиться с различными видами живых тварей, а ведь я все их изучил во время удивительного путешествия, которое спасло нас от наводнения, случившегося много-много лет тому назад.

Потом встал Авраам и в свою очередь произнес:

— Как известно, я получил от царя Салимского хлеб и вино, и очень важно, чтобы именно я научил этого ребенка искусству священнодействия, ибо ему суждено основать много церквей и монастырей, собрав верующих, как и я в свое время собрал народ, который был необозримее неба и многочисленнее звезд.

Дальше к разговору подключился Иаков и так сказал:

— Я также буду учить Базофона, я, который боролся с ангелом с вечера до утра, так как этому избраннику Божьему придется все время бороться с очень сильными и могущественными противниками. Я преподам ему науку невидимого.

Иосиф добавил:

— В искусстве управлять людьми мне нет равных, ведь я был советником самого фараона. Таким образом, я смогу преподать этому ребенку науку отношений между людьми, чтобы он все знал о политической ясности и политических хитростях и чтобы он стал одним из самых великих стратегов всех времен.

Тогда Гавриил поклонился патриархам, поблагодарил их и сказал:

— Невозможно представить себе лучших учителей для этого ребенка, чем вы.

Они в свою очередь ответили поклоном на поклон архангела и разошлись по своим небесным домам готовиться к прибытию ученика.

Но пока происходили эти чудесные события в Раю, наместника Руфа обуял ужасный гнев. Кто посмел уничтожить отряд, отправленный на поиски Базофона? Немедля он собрал три когорты воинов, две пешие и одну конную, и принял на себя командование этим войском. Они вошли в лес и сразу направились к поляне, окружив ее со всех сторон. Потом Руф подал сигнал к атаке. Но к его великой ярости, она закончилась ничем: ребенок исчез вместе с козой и со старухой, которая за ним присматривала.

Неистовствуя в гневе, Руф приказал своему войску вырубить лес и спилить все деревья, чтобы ничто живое не могло здесь прятаться. Солдаты также повыдергивали с корнями самые низенькие кусты, самые маленькие лисьи норы были окурены дымом. Было обнаружено несколько вепрей, оленей и даже хорьков, но от Базофона — ни малейшего следа. Мальчик исчез, словно бы улетел на крыльях.

И действительно, он улетел! Ангелы унесли его ложе из листьев, его кормилицу и няню и все, что там было, и огромное войско, шурша крыльями, направилось в сторону Неба, где, как и было решено заранее, их поселили во дворце, построенном непосредственно для них. Что касается старухи, то она не переставала ворчать: чего им от нее надо? Разве ей плохо было там, на своей полянке? Она была уверена, что не найдет в Раю таких отличных грибов, как там, под деревьями... Святой Петр пытался ее утешить:

— Вы только не беспокойтесь, матушка! Я вам их принесу!

А за миллиарды световых лет от этого вышнего благословенного места бежал Бес Волосатый, направляясь вниз, в самые черные и самые глубокие складки бездонной пропасти мира. Тяжело дыша, он постучался в глухие мрачные врата царства Сатаны. Он видел, что произошло, и торопился доложить обо всем своему властелину.

— Ну что приятного ты скажешь мне, жалкий червь? — спросил страшный владыка, вращая своими блеклозелеными глазами.— Как там наши красавцы-черти? Обрюхатили они этих ангелов, принявших подобие дев?

И он возрадовался при этой мысли.

— Увы,— воскликнул Бес Волосатый, который при любых обстоятельствах не мог не соврать,— трое наших собратьев задержались на Земле, пьянствуя в кабаках и соблазняя никому не нужных потаскух, поэтому когда наконец они явились на поляну, Базофон улетел.

Сатана испустил вопль, такой истошный, что черти в Аду похолодели от ужаса. Потом спросил сладким голосом:

— Куда же он девался — этот нежный херувимчик?

— Улетел на небо, Ваше Препоганое Сиятельство...

Князь Тьмы испустил новый вопль, потом поинтересовался:

— Он умер?

Тогда Бес Волосатый, стуча лбом о пол, объяснил, как ангелы опустились на поляну и унесли с собой ребенка, живого.

Тут Сатана уже не стал сдерживать свою ярость. Он бросился на Беса Волосатого и осыпал его ударами. Потом позвал Вельзевула и, отругав его почем зря, приказал сурово наказать трех чертей, обращенных в юных красавцев: им предстояло в течение тысячи лет прелюбодействовать с раскаленными углями. И наконец он отправился вниз — посоветоваться с Гадагоном, своим великим прорицателем.

Это была жаба, обитавшая на дне наполненного нечистотами колодца. Ее главный талант состоял в умении читать по экскрементам.

— Где Базофон? — спросил Сатана.

— В западной части Рая, Твое Поганое Величество.

— И что он там делает?

— Его обучают свету истины, Твое Сиятельное Паскудство...

И тогда Сатана заскрежетал зубами от бессильного гнева. Его ярость была такова, что его тело начало выделять омерзительное зловоние, которое не пришлось по вкусу даже адской жабе. Он вернулся к себе во дворец и оставался там в течение нескольких дней, почти не владея собой. Все его гадкое тело, вплоть до костей, дрожало, как в лихорадке, и он долго не мог взять себя в руки.

Вот так Базофон оказался на Небе, к великому неудовольствию Сатаны, который из ненависти и чтобы как-то отомстить, отправил гонца к Руфу, подстрекая его казнить жестокой смертью святого Перпера и Павла Вынутого-из-Ножен-Меча, что римлянин и не преминул исполнить с коварной и утонченной жестокостью. Но оба христианина весело пели под самыми страшными пытками. После чего их души отправились на Небо, где и встретились с душами всех верующих Фессалии, казненными раньше их.

И тогда в Раю состоялся чудесный праздник, в котором приняли участие все избранные. Потом Иисус включил Павла в личную охрану Его Святого Имени, а Перпера именовал Великим Епископом Высшей Тайны. Далее было исполнено песнопение “Те Deum”[22] и сожжено столько ладана, что божественная память не припомнит, чтобы над Небесным Иерусалимом когда-нибудь клубился такой густой дым.

“Готовятся великие события”,— подумал Иов”.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой присутствующие предаются размышлениям вместе с Адрианом Сальва, а Базофон устраивает свой быт среди избранных

— Замечательно,— воскликнул нунций Караколли.— Эти страницы окрашены самой чистой, самой невинной средневековой верой, разве не так? Ангелы, демоны, Иисус и Его Матерь, патриархи — все они так близки к нам, что кажется, мы в самом деле видим их и слышим их голоса.

— Монсеньор,— невозмутимо заметил Адриан Сальва,— не было ли нам обещано, что поговорить и поразмыслить мы выйдем в сад?

— Но ведь требуется разрешение...— возразил каноник, которому наконец удалось выключить магнитофон, выдернув штепсельную вилку из розетки.

— Мы можем это себе позволить,— заверил нунций.— Ведь мы не будем топтать цветы на клумбах, не так ли?

Все поднялись с мест. Профессор Стэндап выглядел крайне утомленным после тяжелых усилий, приложенных для того, чтобы пробиться сквозь дремучую средневековую латынь “Жития”, но никто не решился ему посочувствовать, понимая, что это вряд ли ему понравится. Итак, присутствовавшие при чтении “Жития святого Сильвестра” открыли застекленную дверь и вышли в сад на ученую прогулку, как это делали когда-то философы в Древних Афинах или во времена расцвета Флоренции приближенные Лоренцо Великолепного. И, конечно же, Сальва немедленно раскурил сигару, кончик которой часом раньше разрушил в пепельнице.

— Из-за этого смрада мы не можем наслаждаться благоуханием цветов,— осмелился заметить каноник.

— Зато он уничтожит всех насекомых,— продолжил его мысль Стэндап.

— Господа и дорогие коллеги,— начал нунций,— кажется непонятным, после того как мы прослушали эти две главы, так расторопно переведенные нашим уважаемым профессором, кажется непонятным, повторяю, почему церковная молния тех времен ударила по такому невинному жизнеописанию. Я с самого начала ожидал худшего. Но все вышло наоборот, мы очарованы этой историей, она доставила нам истинное удовольствие. Даже вы улыбаетесь, дорогой каноник, напрасно вы пытаетесь это скрыть.

— И поверьте, я сожалею об этом, так как мы видим здесь явное противоречие с постулатами нашей веры. Разве возможно, чтобы человеческое существо живым вознеслось на Небо? Только наша святая Богоматерь удостоилась такой чести, но и ей пришлось для этого сначала уснуть. Кроме того, она родилась безгрешной и не могла умереть. Этого не скажешь о нашем Базофоне, хоть он и стал Сильвестром.

— Гм-гм...— промычал Сальва,— не будем себя обманывать. Поскольку чудесное возникает по своим собственным законам, я не вижу причин, почему бы людям не шагать по воде, не въезжать в Рай верхом на ангелах — если, конечно, у них есть спина — или не советоваться с жабой-прорицателем. Главное в том, чтобы все это объединяла внутренняя логика. Что же касается веры — это уже другая сторона медали.

— Миллионы мужчин и женщин засвидетельствовали свою веру в то, что вы считаете чепухой! — бросил каноник, чье лицо побагровело от возмущения.

— Господа,— отвечал Сальва,— если я принял приглашение участвовать в вашей работе, то совсем не для того, чтобы дискутировать о верованиях, какими бы уважаемыми они ни были, а для того, чтобы отыскать рукопись, а потом ее проанализировать и высказать Его Святейшеству свое мнение по поводу того, каким образом следует рассматривать ее содержание с научной точки зрения. Поэтому не рассчитывайте, что я приму участие в этих метафизических спорах. Дело в том, что легенда — это не предмет теологии. В моем понимании, Вораджине был просто коллекционер в сочетании с веселым рассказчиком. Мог ли он верить во весь этот вздор? Но он знал, что народ, особенно деревенский, чувствовал в этом потребность.

— Короче говоря,— вмешался Стэндап, пребывавший в прескверном расположении духа,— покамест у вас нет никаких претензий к этой рукописи.

— Покамест! — отвечал каноник, подняв указательный палец жестом предупреждения.— Вознесение на Небо этого Базофона мне положительно не нравится. Разрешите мне это повторить.

Они продолжали прогуливаться молча. Вечер был приятный, слегка торжественный, такие вечера можно наблюдать только в Риме. С высоты сада были видны украшенные статуями крыши куполов собора святого Петра и аркады площади. Там толпились туристы и верующие, освещенные лучами заходящего солнца, похожие на миллионы других, которые на протяжении столетий посещали это святое место. И Сальва в эту минуту вспомнил святого Петра; не того исполинского, величественного святого Петра, который стоял в нефе собора и чья ступня была стерта от бесчисленных поцелуев и прикосновений, а о Симоне Петре родом из Галилеи, которого называли также Кифой.

Сальва представлял себе его жизнь совершенно ясно. Если Петр действительно был рыбаком, он, вероятно, умел замечательно вести дела. В своем воображении профессор видел его, вместе с братом Андреем, владельцем около тридцати лодок, нескольких километров сетей, рыбной лавки, которая снабжала товаром Тивериаду, Магдалу, Капернаум и Вифсаиду. Очевидно, он имел монопольное право на рыбную ловлю в Генисаретском озере, а также на определенном участке реки Иордан. У него был финансовый советник — Матвей, откуда и прозвище последнего “мытарь из Капернаума”. Что же касается Иакова и Иоанна, сынов Зеведеевых, прозванных “сынами грома”, то они, как сообщает Лука, были компаньонами Петра, а значит, и работали на него, занимаясь, вне всякого сомнения, организацией рыбной ловли и продажей пойманной рыбы.

Одновременно Сальва склонялся к предположению, что все эти люди были евреями, в чьих душах вызревало чувство протеста против римского гнета. Они не были теми зилотами, которые устраивали засады на римских легионеров и заканчивали свою жизнь на виселице. Скорее, глубоко верующие люди, верные Моисееву Закону, но снедаемые мыслью, что необходимы радикальные перемены для того, чтобы преодолеть интеллектуальный и духовный кризис той эпохи.

Таким образом, когда Петр и его компаньоны услышали проповедь нового Мессии, они превратили свою региональную организацию в обширное предприятие по распространению Благой Вести на всем побережье Средиземного моря, используя для этого еврейские лавки и синагоги, разбросанные повсюду в этом районе. Словом, вместо Тивериады, Магдалы, Капернаума и Вифсаиды они теперь нацелились на Антиохию, Эдессу, Эфес, Александрию; вместо рыбы они вознамерились ловить в свои сети пораженных духовным кризисом современников во имя Ихтиса[23].

Так размышлял Адриан Сальва. В его представлении, Павел из Тарса был своеобразным соперником Петра. Слишком смелые идеи этого человека могли многих в то время напугать, хотя в действительности речь шла только о гениальных стратегических ходах: внушить всем учение, которое Петр думал нести только в среду обрезанных, завоевать Рим с помощью мессианских концепций, тот самый Рим, который стремился завоевать Иерусалим силой оружия. И вполне естественно, что Петру и его соратникам в конце концов пришлось поддержать намерения Павла, поскольку его идеи давали возможность нести Благую Весть не только евреям, но и язычникам, а следовательно, добиться настоящего процветания новой веры.

— А что вы думаете обо всем этом, дорогой профессор Сальва? — неожиданно спросил монсеньор Караколли.

Профессор очнулся от своей задумчивости и сделал глубокую затяжку, что сразу же упорядочило его мысли.

— Мне кажется, что автор “Жития” уже расставил всех действующих лиц по своим местам. Теперь можно переходить и к сути рассказа о событиях, послуживших сюжетом для этой легенды. Мы еще только съели закуску, не так ли? А соус, вне всякого сомнения, может испортиться только тогда, когда к столу подадут жаркое, не так ли? Кстати, уважаемые коллеги, а не пора ли нам отобедать?

— Конечно, конечно,— согласился нунций.— Однако же я позволю себе заметить, что мы уделили этим двум главам слишком мало внимания... Разве образование, которое предложили дать Сильвестру патриархи,— это не совершенно новая тема? Я не припомню, чтобы кто-то из других святых получал такое образование.

— Правильно,— поддержал его каноник,— и это только укрепляет меня во мнении, что в этом подозрительном тексте встречаются слишком сомнительные с точки зрения истинного христианина места. Timeo Danaos et dona ferentes[24]!

— И как это понимать? — спросил Адриан Сальва, просунув палец между целлулоидным воротничком и своей натертой шеей.

Тортелли напыжился. Он вовсе не прочь был утереть нос этим ученым иностранцам, которые имели дерзость выйти на прогулку в сады Его Святейшества, не испросив на то специального разрешения.

— Вергилий в “Энеиде” вложил эти слова в уста великого жреца Лаокоона, убеждавшего троянцев не тащить в свой город деревянного коня, которого греки коварно оставили на берегу моря. Другими словами: не следует доверять игрушкам, которые предлагают нам слишком любезно. Кто знает, какие злокозненные неожиданности спрятаны там внутри? Но, поскольку время обеденное, позвольте мне пойти и спрятать рукопись в надежное место.

— Нет, нет, оставьте! Я сам займусь “Житием”.

— А почему вы, монсеньор? — резко спросил каноник.

— Потому что я за нее отвечаю. Представьте себе, что она потерялась...

Тортелли кусал себе губы. Его лицо побледнело от трудно сдерживаемого гнева. Получается, что его подозревают в намерении похитить рукопись!

— Благодарю за доверие! — пролаял он, перед тем как широкими шагами удалиться в направлении главной конторы Святой Конгрегации.

Монсеньор Караколли, Сальва и Стэндап вернулись в зал святого Пия V через застекленную дверь, взяли рукопись, которая оставалась лежать на столе и с некоторой торжественностью отнесли ее главному библиотекарю Ватикана, отцу Грюненвальду, который у них на глазах положил ее в сейф, где хранились затребованные сочинения. После чего все врозь отправились обедать.

Сальва смотрел на Рим глазами вечно влюбленного. В той же степени, в какой он ненавидел историю древних римлян, с их крестьянской, законопослушной и военной психологией, он всегда поддавался очарованию их города. Он любил посидеть на террасе Трех Ступенек, на Пьяцца-Навона, с удовольствием любовался голубями, стаи которых кружились над фонтанами Нептун и Моро. Он заказал мозговую кость, запил ее орвието, потом, насытившись, продолжил свою медленную прогулку в направлении Пантеона. Чтобы выйти на Корсо, он шел попеременно то по Виа-Пастини, то по Виа-дель-Семинарио.

В тот вечер ноги привели его на Пьяцца-ди-Пьетра и он задержался возле колонны храма Адриана, на месте которого теперь высится другой храм — храм Биржи. Но когда он уже собирался войти в небольшую albergo Cesari[25], где Ватикан предоставил ему скромный приют, к нему скользнула легкая тень: молодая, довольно красивая женщина, одетая в джинсы и голубую рубашку, на певучем французском языке представилась журналисткой “Стампы”. Ей, мол, уже известно, что найдена рукопись “Жития святого Сильвестра”.

— Новости распространяются быстро,— заметил Сальва.— Но каким образом эта старая тарабарщина может интересовать такую современную особу, как вы?

— Ходят слухи, что эта рукопись может взорвать Ватикан,— ответила она с невозмутимой серьезностью.

— Поверьте, мадемуазель, все это вранье высшей пробы.

Она казалась разочарованной и, сделав ему скромный реверанс, словно маленькая девочка из хорошей семьи, попросила извинения и удалилась вприпрыжку.

“Ох, уж эти мне итальянцы!” — подумал Сальва.

Однако этот маленький инцидент не мог его не встревожить. Кто сообщил “Стампе”, что обнаружена рукопись и что документ весьма вероятно может оказаться опасным?

На следующий день, когда он вошел в зал святого Пия V, он понял, что история раздулась, как лягушка из известной басни. Там восседал кардинал Бонино собственной персоной. Его сутана алым пятном выделялась на декоративном убранстве библиотеки. Каноник Тортелли сидел по правую его руку и не скрывал своей гордости.

Как только Сальва расположился в кресле, Стэндап начал переводить дальше:

“Свое небесное образование Базофон должен был получить в течение первых шести месяцев пребывания в Раю, причем эти шесть ангельских месяцев соответствовали шестнадцати земным годам.

Однако выдающиеся профессора не были полностью удовлетворены своим учеником. Вне всякого сомнения, заучивал он все легко — память у него была превосходная. Но его воображение работало еще лучше. Он беспрерывно шутил и дурачился там, где правила хорошего тона требовали быть спокойным или, по меньшей мере, внимательным. Ведь все это происходило на Небе!

Но в разговорах между собой святые воспитатели не отваживались обсуждать эту тему. Разве мог Ной признаться, что Базофон насмехался над его подвигом, спрашивая, сколько сотен отпрысков произвели на свет пары зверей, взятые на борт, во время плавания, и выражал удивление по поводу того, как вся эта разнообразная живность могла разместиться на сравнительно небольшом судне. А разве захотел бы Авраам, чтобы другие узнали о том, что Базофон ставил ему пальцами рога, намекая на близкие отношения между его супругой Сарой и царем Авимелехом? А мог ли Иосиф поведать другим о том, что его ученик, изучающий искусство управления государством, заявил, что, по его мнению, учителю лучше было бы стать любовником супруги Потифара, нежели навлекать на себя клевету прекрасной египтянки? Что же касается Иакова, то, конечно же, он не стал бы рассказывать своим собратьям, как Базофон предположил, что, поднявшись по своей знаменитой лестнице, будущий Израиль увидел не ангелов, как ему привиделось, а обыкновенных обезьян-бабуинов.

Сабинелла обратила внимание на то, что ее сын слишком любит пофантазировать. Своим открытием она поделилась со старухой-крестьянкой, которая присматривала за ним в лесу. Эта женщина, исполненная здравого смысла, напомнила ей, что Базофон в конечном счете всего лишь смертный человек. Вся та неземная наука, которую вдалбливали ему небесные учителя, могла лишь — так считала старуха — свернуть ему мозги набекрень. “Лучше, если бы, прежде чем вернуться на землю, он научился работать собственными руками — это умерило бы фантазии, рождающиеся в его голове”.

Вооружившись этим советом, Сабинелла пошла к святому Иосифу. Человек, бывший на земле приемным отцом Иисуса, обучал души, стремившиеся, но так и не сумевшие во время своей земной жизни стать плотниками, правильно намечать линию для распила бревен. Сабинелла не отважилась прервать его занятия, но в конце концов он сам ее заметил.

— Чем могу услужить вам, уважаемая госпожа?

— Преподобный отче,— сказала Сабинелла,— я мать Базофона, названного при крещении Сильвестром. Архангел Гавриил избрал мудрейших патриархов, чтобы просветить моего сына в небесных науках, но — могу ли я себе позволить высказаться прямо? — архангелы и патриархи плохо себе представляют, какой стала Земля. Слишком много абстрактных истин могут навредить смертному человеку, потому что, как вам известно, Базофона взяли на Небо живым.

Плотник Иосиф долго размышлял, поглаживая седую бороду. Он привык ко всему относиться с большой серьезностью и никогда не принимал решение, не обмыслив проблему со всех сторон. Наконец он так сказал Сабинелле:

— Милая дама, мне не хотелось бы раздражать таких влиятельных персон, как Гавриил и патриархи, но, с другой стороны, я целиком поддерживаю ваше мнение. Когда этот мальчик возвратится на Землю, ему придется обслуживать себя своими собственными руками. Как он сможет зарабатывать себе на хлеб, если только и будет уметь, что читать проповеди? Поэтому я пойду к своей сиятельнейшей супруге, пусть она попросит учителей вашего сына, чтобы в дополнение к их урокам он поучился немного и у меня.

Всё так и сделали. И действительно, оказалось, что молодого человека намного больше привлекали струг и угольник, нежели небесные науки. Очень быстро он освоил искусство закручивать болты и делать пазы, а рубанком работал с удивительной сноровкой и ловкостью. Однако чем значительнее были его успехи в этом ремесле, тем менее внимателен был он на уроках почтеннейших патриархов. В их присутствии его мысль блуждала неизвестно где. Вместо того чтобы сидеть прямо, как того требовали правила небесного приличия, он извивался, как червь, и беспрерывно чесал себе пятки.

Первым не выдержал Иаков.

— Подумать только! — воскликнул он.— Этот безбожник вместо того, чтобы черпать из нашей святости, насмехается над нашими возвышенными науками, считая их ничтожной тарабарщиной.

Базофон, который к этому времени уже достиг земного возраста в пятнадцать лет, так ему отвечал:

— Меня мало интересуют ваши разглагольствования о двухстах сорока формах невидимого! Вы лучше научите меня сражаться, как когда-то сражались с ангелом!

Иаков сорвался на крик, подобное желание показалось ему святотатственным. Потом он пошел к архангелу Гавриилу.

— Что случилось, господин профессор? — спросил архангел.— Вид у вас какой-то взъерошенный.

— Это все из-за того ребенка, из-за Базофона, который не заслуживает называться Сильвестром. Представьте себе, он насмехается над моей наукой, словно это какая-нибудь чепуха, иронизирует над моими видениями и — какое нахальство! — просит, чтобы я научил его сражаться с ангелами!

Гавриил внутренне посмеялся над возбуждением Иакова, но внешне этого не показал.

— Это значит,— заметил он,— что этому мальчишке необходимы силовые упражнения. Мы не уделили должного внимания культуре его физического развития. Он ведь смертный и к тому же подросток. Ему необходимо много двигаться. Поскольку я чистый дух, я не знаю, что надо делать в точности, но я поразмыслю над этим. Идите с миром, сиятельный господин.

Иаков пожал плечами и, ворча, удалился.

Архангел отправился к Иосифу-плотнику и рассказал ему о переживаниях патриарха. Иосиф погладил свою белую бороду, погрузился в длительное раздумье, как имел обыкновение делать, потом сказал:

— Из этого мальчонки получился отличный ученик плотника. Я не могу на него пожаловаться. Это свидетельствует о том, что он более способен к работе руками, чем к интеллектуальным умозрительным размышлениям. Ной попытался вбить ему в голову цифры и формулы, древнегреческие и древнееврейские слова, но Базофон совершенно в них запутался. Разве так строят корабль? Конечно же, не так. Сначала его контуры надо начертить на земле, а потом браться за топор.

— Совершенно согласен,— поспешно прервал его Гавриил, который не хотел втягиваться в подобный спор,— но скажите, кто, по вашему мнению, мог бы приобщить этого несмышленыша к физическим упражнениям?

Иосиф-плотник долго поглаживал бороду, потом изрек:

— Обратитесь к царю Давиду. Разве не он в юности победил великана Голиафа?

— Да об этом и речи не может быть! — воскликнул архангел.— Царь Давид? Совершенно исключается. Такое величие, такой блестящий монарх... Извините меня, Иосиф, но вы болтаете глупости.

— Ладно, ладно,— ответил плотник.— А что вы думаете о Самсоне?

Гавриил, казалось, был доволен.

— Этому, во всяком случае, не взбредет в голову сражаться в ангелами...

И, взмахнув крыльями, полетел к победителю филистимлян.

Самсон обитал в храме, совершенно таком же, какой он когда-то разрушил, уничтожив вместе с собой и всех поклонников Дагона. Зрение вернулось к нему, хотя и осталось заметное косоглазие. Огромный, мускулистый, он беспрерывно совершенствовал свое тело, поднимая колонны, каменные своды с такой легкостью, словно играл с ними. Его длинные рыжие волосы были заплетены в косы и уложены вокруг макушки в виде некоей золотой тиары. Далила, прекрасная филистимлянка родом из долины Сарек, изменница, давно помирилась с ним и теперь была у него служанкой.

— Приветствую тебя, о Самсон, сын Меноя из колена Данового,— произнес архангел, зная, как чувствителен атлет к своей родословной.— Я хочу тебе предложить принять участие в новой битве.

Самсон завязал узлом железный прут, с которым упражнялся, небрежно бросил его куда-то в сторону и спросил:

— Снова против людей из Газы?

— Они давно мертвы и давно похоронены,— отвечал ему Гавриил, смеясь,— На этот раз тебе придется обучить и натренировать одного юного смертного, взятого живым на Небо, которого наши учителя хотят подготовить здесь к упорной и жестокой борьбе против идолопоклонников.

— Почему бы и нет? — отвечал Самсон,— А то я уже начал скучать. Лишь Далила развлекает меня немного. Что же касается патриархов, то они слишком мрачны и к тому же открыто меня презирают. Вот хороший случай показать им, что моя сила не так уж и бесполезна, как они считают. Где ваш смертный?

— В западной части Рая. Ты сам туда доберешься или предпочитаешь, чтобы я тебя туда доставил на своих крыльях? — предупредительно осведомился архангел.

— Я слишком тяжелый,— ответил Самсон обиженным голосом.

Гавриил не настаивал, зная, до какой степени великан обидчив”.

ГЛАВА ПЯТАЯ, из которой мы узнаем, что такое назорей, а ученые теряются в предположениях

“Патриархи посовещались и решили отдать Базофона на попечение Самсона. Они поняли, что его дальнейшее обучение небесным наукам не имеет смысла, и внутри своих душ удивлялись, почему Мессия избрал для борьбы с язычниками этого взъерошенного и плохо воспитанного мальчишку, ведь столько других детей могли бы справиться с этой задачей значительно лучше. Впрочем, до возвращения молодого человека на землю оставался лишь один ангельский месяц.

Когда Базофон увидел Самсона, он почувствовал глубокое удовлетворение. Этот красивый атлет понравился ему намного больше, чем ученые стариканы, которые за пять небесных месяцев так ему надоели, что даже здоровье у него ухудшилось. Разве не начал он кашлять? Самсон нашел его кожу слишком бледной, а мускулы — слишком мягкими. Надо было устранить эти недостатки. И Самсон стал приобщать парня к древнему военному искусству племени Дан, которое он сам изучил в годы своей юности.

Базофон очень быстро отличился в упражнениях с палицей и в метании ядра. А вскоре для него перестало быть тайной и искусство падений. Его мускулатура день ото дня становилась все красивее. Сабинелла была в восторге, наблюдая, как гармонично развивался ее сын, и почти не прилагая усилий. Учитель из Самсона, конечно, был грубый, но даже эта грубость нравилась юноше. Вечером, после бега, прыжков, различных боевых упражнений, он возвращался к плотнику Иосифу и с не меньшим рвением совершенствовался в искусстве обработки дерева. Его единственной заботой стало стремление сравняться в сноровке со своими учителями.

Но приближалось время, когда Базофон должен был покинуть Рай, первые небесных полгода почти истекли. Юноша отправился к Самсону, который отдыхал в своем храме, и сказал ему:

— Все то, чему ты меня научил, пригодится мне больше, чем уроки этих старикашек. Но мне так и не удалось хоть бы раз одолеть тебя в поединке. Чего мне недостает? Мускулов?

— Нет,— ответил ему Самсон,— Это потому, что ты не назорей.

— Назорей? — воскликнул Базофон.— А что это такое — назорей?

— Быть назореем — это дар Божий, благодаря которому ты становишься поборником истины.

— Дай мне этот дар! — потребовал юноша.

— Не могу. Только Бог может им наградить.

Печальным вернулся Базофон в перламутровый дворец — свою личную резиденцию, который сейчас показался ему неудобным и некрасивым. Журчание фонтанов раздражало его. Сабинелла, увидев, что он загрустил, спросила, в чем причина его печали. Он ей во всем признался.

— Сходи к доброму плотнику Иосифу. Возможно, он знает, как стать назореем.

Базофон отрицательно покачал головой. Только патриархи, возможно, могли бы ему подсказать, как заполучить этот дар, но он так плохо с ними обращался, что они, конечно, не пожелают его даже принять.

Всю последующую ночь юноша не спал. Ворочаясь с боку на бок на своем ложе, он размышлял о том, как хорошо бы пойти к Богу и получить от него эту силу. Однако, хотя все постоянно вспоминали этого могущественного владыку, никто, казалось, Его никогда не видел. Он правил в сферах, расположенных гораздо выше, чем Рай. Только Святой Дух и Мессия имели доступ к Его Всемогуществу. И Базофон уже под утро решил проситься на прием к этим двум влиятельным персонам и умолять их, чтобы они замолвили за него словечко перед Всевышним.

В этот день Святой Дух инспектировал Райские сады. Распространился слух, что туда проникли черти достаточно высокого ранга с целью шпионажа в Святом Граде. Что же касается Иисуса, Мессии, то Он пошел встречать целую толпу душ, которые стали жертвами землетрясения в Антиохии, среди них было две сотни детей. Таким образом, когда Базофон подошел к Дворцу Святых Предзнаменований, привратник ему сообщил, что Их Сиятельства отсутствуют, но что святой Петр с радостью его примет, если только он согласится немного обождать. И ему предложили посидеть на скамье в прихожей, где уже находились около сотни посетителей.

Мог ли он спокойно там усидеть? Это было не в его характере. Он снова подошел к привратнику и заявил, что поскольку в Раю он единственный смертный, то имеет право на некоторые привилегии. И потребовал, чтобы его приняли немедленно.

— Ну и ну, молодой человек, какой же вы прыткий! — сказал привратник.— Наоборот, я считаю, что вас следует принять в последнюю очередь. Ведь все эти люди — святые. А кто будете вы?

— Я ученик Самсона,— отвечал Базофон,— и если вы сейчас же не сообщите святому Петру, что я прошу у него аудиенции, я и рассердиться могу.

Привратник никогда здесь ничего подобного не слышал. И не удивительно — ведь он пребывал на Небе уже четыреста лет и давно не встречал смертных.

— Тише, тише, дружок,— сказал он, чтобы успокоить гнев, который, как он чувствовал, уже закипал в молодом человеке.— Но почему вам надо так быстро встретиться с князем апостолов? Доверьтесь мне. Возможно, и я смогу вам в чем-то помочь.

— Я хочу получить дар назорея, прежде чем вернусь к людям.

Привратник чуть не задохнулся от удивления.

— Тебе? Дар назорея?

И он громко расхохотался, приведя этим Базофона в неистовую ярость. Юноша поднял конторский стол, за которым сидел дежурный привратник и бросил его в стену с такой силой, что он рассыпался. Потом схватил беднягу за шиворот, поднял его на высоту своего лица и заорал:

— Да, да, мне, дар назорея! А почему бы и нет? Разве Фессалии не нужен спаситель?

Его крики привлекли внимание святых, которые ожидали в прихожей. Они бросились вызволять привратника из цепких рук Базофона. Рассвирепев, юноша разбросал их с десяток, повалив всех на пол. Потом грохнул дверью и ушел.

Какой скандал! Никогда еще в Раю не случалось ничего подобного. Распространился слух, что Базофон — демон. Бедная Сабинелла пришла от этого в ужас.

— Зачем ты себя так вел? По просьбе нашей Пресвятой Матери тебе дали возможность получить в Раю образование, о котором ни один смертный не мог и мечтать, а ты не захотел даже слушать эти уроки. И вот теперь ты использовал науку, полученную от Самсона для того, чтобы напасть на беднягу привратника и безрассудно поколотить святых угодников. Что здесь подумают о твоем поведении?

Мне стыдно, что мой сын, которому, как я верила, предначертано стать светочем Фессалии, способен на такие буйные выходки.

И она заплакала, а Базофон, не зная, что ответить матери, удалился.

Слух о том, что случилось, дошел до ушей Иисуса, когда он возвратился после встречи с душами погибших от землетрясения в Антиохии. Все эти дети, ставшие жертвами подземных толчков, оставили убитых горем родителей. Мессия был опечален. Поэтому он почти не обратил внимания на гнев Базофона, который показался ему чем-то второстепенным. И наоборот, Святой Дух, возвратившись из Райских Садов, задался вопросом, а не является ли этот молодой человек одним из тех шпионов, работающих по заданию дьявола, которых он сегодня искал. И он распорядился, чтобы отряд ангелов из когорты Небесных вооруженных сил немедленно доставил к нему смутьяна.

Ангелам не пришлось долго его искать. Базофон бродил неподалеку от перламутрового дворца, весь под властью гнева, смешанного с горечью. Упреки матери казались ему несправедливыми. Разве он не был избран на роль спасителя Фессалии? В таком случае, почему ему отказано в даре назорея, ведь это помогло бы ему лучше выполнить свою миссию? Неужели его вознесли на Небо лишь для того, чтобы он выслушивал здесь бессмысленную болтовню патриархов? Конечно же, он погорячился, но ведь его дух возбудился до такой степени, что напоминал закипевшую на огне кастрюлю с водой. Когда ангелы в боевых шлемах и панцирях стали его окружать, он сначала изготовился к защите, но узнав, что его вызывает к себе Святой Дух, тотчас же успокоился и даже почувствовал удовлетворение. Разве он сам не хотел с ним встретиться?

Параклет[26] возвратился в один из своих дворцов, в котором обычно принимал души самой низкой категории. Он никогда не брезговал выслушивать жалобы и предложения всей этой мелочи, населявшей Небо. А чтобы их не пугать, он принимал облик, нисколько не отражавший его истинного могущества. Однако подобие голубя, которое, как правило, приписывают ему смертные, также не удовлетворяло его чувство собственного достоинства. Посему он имел обыкновение являться просителям в облике царя, восседающего на троне. Но поскольку исходящее от него сияние трудно было в достаточной степени ослабить, чтобы уберечь глаза на него смотрящих, перед его ослепительным ликом ставили специальный экран.

Когда Базофон вошел в зал аудиенций в сопровождении ангельского эскорта, он сначала не увидел ничего, кроме этого экрана. И когда ему приказали упасть на колени, он удивился, зачем надо оказывать такое почтение этому странному прямоугольнику, и отказался подчиниться.

— Неужели я должен кланяться этой никчемной перегородке? — воскликнул он.

— За этой перегородкой сидит господин Святой Дух,— ответил ему начальник эскорта, пораженный такой дерзостью.

— Тогда пусть он покажется! — храбро воскликнул юноша.

Параклет, благодаря своему ослепительному ясновидению, узнал будущего светоча Фессалии и сразу успокоился. Значит, это не шпион, подосланный Сатаной. Однако дерзкое нахальство этого подростка сильно его позабавило, и он решил, что ему следует преподать хороший урок. Поднатужившись, он выпустил из своей груди воздух с такой силой, что опрокинул экран, и показался в ореоле ослепительного сияния. Ангелы издали крик почтительного ужаса и, отвернув лица, простерлись ниц. Что же касается Базофона, то, ослепленный, потерявший равновесие, он попытался устоять на ногах, схватившись за крыло ангела, но не удержался и тоже упал, причем на спину, и лежал в такой неудобной позе, не в силах подняться.

— Ты, который получил христианское имя Сильвестр через благодать крещения, ты знаешь, кто я такой? Говори, я слушаю.

Базофон, прижатый к полу, беспомощно дергался, как опрокинутый на спину жук. Он ничего не видел. Ослепленные глаза нестерпимо болели. Наконец, все еще пребывая в этом жалком состоянии, он воскликнул:

— Милосердно ли так пользоваться своим могуществом?

Святой Дух рассмеялся.

— В данном случае ты прав. Что же, поднимайся, но повернись ко мне спиной. Иначе тебе не избежать большой беды.

Молодой человек наконец сумел стать на ноги, но уже остерегался оборачиваться лицом к голосу.

— Итак,— продолжал Параклет,— как здесь обстоят твои дела? Мне рассказали, что ты пренебрег уроками своих учителей, этих мудрейших из мудрецов, и что ты предпочел им атлетические занятия под руководством Самсона и плотницкое ремесло нашего добрейшего Иосифа. В конце концов, я готов признать, что эти физические дисциплины больше пригодятся тебе на Земле, чем теологические рассуждения, при всей их очевидной полезности. Дело в том, что там внизу наши дела идут неважно. Некий Бар Кохба выдает себя за израильского Мессию, претендуя на место и роль Иисуса, истинного Мессии, и евреи ему поверили. Они восстали против Рима. Сильвестр, тебе придется распутывать клубок, который день ото дня все больше запутывается.

— Сделаю, как прикажете,— отвечал Базофон,— Но, может, сначала вам следовало бы вернуть мне зрение и облегчить мои веки?

— О, конечно,— сказал Святой Дух и вмиг вылечил юношу. Потом добавил: — Ты хотел со мной встретиться, не так ли? По какому вопросу?

— Вы же знаете об этом, ведь вам все известно,— ответил Базофон с обидой в голосе.

— Скажи все-таки...

— Сколько я ни тренировался, мне так и не удалось победить Самсона. Ибо я не назорей. Говорят, что только Бог-Отец может наградить этим даром. Я хотел узнать, не могли бы вы похлопотать за меня перед Ним?

— Мой дорогой мальчик,— сказал Параклет,— нельзя получить дар назорея, если ты не участвовал в великих деяниях. А какие деяния совершил ты? Ну, будь же благоразумен. Твое нетерпение происходит от твоей еще зеленой молодости. Оно будет нам полезно, но помни, что иногда слишком много милостей могут стать непосильным грузом.

Но Базофон заупрямился и громко выкрикнул:

— Я хочу быть назореем!

Но не услышав ответа на свой вопрос и увидев, что ангелы-воины поднялись на ноги, звеня доспехами, он обернулся. Святой Дух улетел. И тогда Базофона обуял неистовый гнев, что весьма удивило ангелов, непривычных к ребяческим выходкам смертных”.

Когда профессор Стэндап умолк, кардинал Бонино, префект Святой Конгрегации Обрядов, испустил глубокий вздох. Каждый ожидал, что он скажет, и поэтому все молчали. Но он не сказал ничего. Его Высокопреосвященство ограничился лишь тем, что обвел своим гордым взглядом сидящих за столом. Тогда, чтобы прервать молчание, которое становилось тягостным, подал голос монсеньор Караколли.

— Конечно, это всего лишь легенда. В связи с этим я хотел бы напомнить вам, что в Средние века, например, в театре постоянно показывали так называемые фарсы. Что же касается этого текста, так замечательно, так легко переведенного для нас нашим дорогим другом...

— В этом тексте есть что-то гнусное,— сухо прервал его каноник Тортелли и обернулся к кардиналу, надеясь услышать от него слова одобрения.

— Готов согласиться,— опять заговорил нунций,— что в этой манере изображать в качестве действующих лиц Иисуса Христа, нашего Господа, и Святого Духа есть что-то развязное. Но такова народная традиция.

— Aura popularis[27],— сказал кардинал, цитируя Вергилия (“Энеида”, VI, 816) и Горация (“Оды”, III, 2, 20).

— Разве вы не видите, что Христос и Святой Дух здесь отделены от Отца,— язвительно заметил каноник.— Троица представляет собой единство. Она неразделима!

— Однако,— возразил нунций,— они действуют по отдельности. Христос воплотился в человека. Ни Отец, ни Святой Дух этого не сделали. В то же время Святой Дух снизошел на апостолов в виде огненных языков. Ни Отец, ни Христос этого не сделали. Что же касается Отца, так это он сотворил мир. Разве в Библии сказано, что Слово и Параклет тоже принимали в этом участие?

— Spiritus ubi vult spirat[28],— произнес кардинал.

Каноник был озадачен. Ведь в тексте Вульгаты[29] сказано иначе: Spiritus fiat ubi vult[30] (Святое благовествование от горячо любимого апостола 3, 8)[31]. Но момент был неподходящий для философских придирок, и он предпочел обойти эту тему и, поджав свою отвислую, словно у бульдога, губу, заговорил:

— Монсеньоры, и вы, господа, да будет мне позволено подчеркнуть и другие несуразности, которых набралось уже предостаточно, чтобы с полным правом предать анафеме это “Житие”. Я их отметил. Во-первых, даже считая, что живое существо может вознестись на Небо,— а это чисто языческое представление — мы не смогли бы предположить, что существо, облагодетельствованное такой исключительной милостью, не извлекло бы из этого глубоких уроков. А этот Базофон не то что не преуспел в богословских науках, а даже высмеял выдающихся учителей и предпочел физические упражнения Самсона. Да это же абсурд! На Небе могут пребывать только духовные сущности. Представьте себе святых, которые каждое утро идут заниматься гимнастикой! Бессмыслица! Непристойность!

— Данте, ведомый Беатриче, сумел живым подняться на Небо,— лукаво заметил Адриан Сальва.

Каноник только пожал плечами и не соизволил ответить на возражение, лукавый подтекст которого был, как ему казалось, продиктован исключительной низостью. Он продолжал:

— А этот дар назорея! Что это еще за выдумки? В действительности быть назореем, как сказано в Ветхом Завете, означало посвятить себя служению Богу. Назират обязывал человека к воздержанию, а чтобы назорея можно было узнать, он также давал обет никогда не стричь волосы. Так было в случае Самсона — это верно,— но так же было и в случае Самуила. Нигде в Священном Писании не говорится о каком-то особенном даре, связанном с их обетом.

— Поэтические вольности...— заметил нунций Караколли, которого начал раздражать сварливый пыл каноника.— Ведь это легенда, а не статья по богословию.

— Вольность! — воскликнул Тортелли.— Вольность! Именно так наша эпоха и скатывается к безбожию! Извращенное воображение царит повсюду. И вы еще говорите о поэзии?

Кардинал положил на плечо каноника свою ладонь, обтянутую красной перчаткой, чтобы его успокоить.

— Compos sui[32].

Потом, закрыв глаза, он, казалось, полностью потерял интерес к собранию, в котором принимал участие. Однако узенькая полоска света, проникавшая из-под его опущенных век, предупреждала, что бдительность не дремлет, притаившись на самом дне кардинальского логова.

И тогда слово взял профессор Сальва:

— Дорогие коллеги, я сейчас не буду останавливаться на содержании нашей легенды. Я напомню, что нам известно о существовании рукописи — единственного и уникального образца этого текста, который, кажется, никогда не был скопирован,— с одиннадцатого века. Веком позже Венсан де Бовэ вспоминает о нем в “Историческом зеркале”. Вот эти строки: “Потерянное жизнеописание Сильвестра, которого в язычестве звали Базофон”. Больше мы ничего не имеем, кроме знаменитой фразы Родриго де Серето в его сборнике легенд: “Этот Сильвестр, которого не следует смешивать с Базофоном”. Потому что в действительности Родриго говорил о папе Сильвестре, который нанес поражение арианам и умер в Риме в 335 году. Однако можно задаться вопросом, откуда у него этот странный интерес к Базофону, тогда как, согласно “'Житию”, этот последний жил двумя столетиями раньше. А теперь возвратимся к одиннадцатому веку, которым датируется рукопись. Не вызывает ли сомнений точность этой даты?

— Никаких,— заявил профессор Стэндап.— Графика письма принадлежит той эпохе. Что касается языка, это латынь с примесью кельтских слов. Она одновременно архаичная и мудреная, и это склоняет к предположению, что эта легенда долго распространялась устно, прежде чем была зафиксирована на бумаге каким-то писцом, который пожелал сохранить некоторые простонародные выражения. Сегодня мы знаем, что “Страсти” и “Жития” греческого и латинского происхождения записаны не ранее, чем в десятом столетии. Кое-что можно проследить до восьмого века, но это лишь разрозненные отрывки. О еще более ранних записях нам ничего не известно. Первые греческие и латинские рукописи датируются 930—935 годами, среди них можно назвать одно многоглаголение Симона Метафраста, одно толкование Никиты Пафлагония, одну поэму Флодоа-ра и многочисленные кельтские, сирийские, грузинские и англосаксонские версии, которые все обращаются вокруг легенды о Сильвестре—Базофоне, но никогда ни называют его имени и даже не углубляются в суть сюжета.

— Если обратиться к аналогии,— вставил нунций,— то во всех этих рукописях появляется тень Базофона, но его персона — никогда.

— Это потому,— предположил Сальва,— что Базофон — образ варвара. Он присутствует в подтексте рукописей, потому что он у двери и потому что в любой момент он может раствориться в цивилизации. Как обратить его в истинную веру? Мне кажется, что эта легенда разрешает две противоположные проблемы: обращение в христианство варвара, каким бы ненадежным оно ни казалось, и одновременно использование варвара для распространения Благой Вести.

— В совокупности,— заключил Стэндап,— Базофон является и сыном язычника Марциона, и ребенком христианки Сабинеллы. Эти две линии беспрестанно проявляются в нем.

— Contraria contrariis curantur[33],— со вздохом произнес кардинал, приоткрывая левый глаз таким образом, что он показался стеклянным.

— А может, продолжим чтение рукописи? — предложил Сальва.— Мне кажется, дело начинает приобретать интересный оборот.

— Интересный! — изрыгнул каноник.— В какую еще западню оно нас заведет?

Однако же он включил магнитофон, бобины которого начали вращаться с подозрительным шуршанием, как будто старый аппарат, записавший бесчисленное множество святых слов, тоже опасался самого худшего.

Адриан подумал:

“Никакое абсолютное знание не существует. Благодаря этой лакуне мы открыты для истины”.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, из которой мы узнаем о гордыне Базофона и о тех злоключениях, которые из оной проистекли

“День возвращения на Землю приближался. Сабинелла, несчастная мать, неустанно молилась, убежденная, что Базофон стал жертвой плохой наследственности от своего безбожного отца. Неужели для того она терпела на Земле муки, чтобы страдать на Небе от более утонченных, но не менее безжалостных мук. И, конечно же, юноша беспокоился, видя свою мать в таком состоянии, но не потому, что осознавал истинную причину ее горя, а потому, что, как ему казалось, она потеряла здравый рассудок. На что она жалуется? Разве ее сын не единственный из смертных, которому оказана такая высокая честь — его живым вознесли на Небо? И разве его исключительное положение не дает ему право на особые привилегии? В конце концов, кто отправится в Фессалию воевать с язычниками, как не он — и он единственный?

Базофон упивался своей гордыней, словно уже был героем. И Сатана решил воспользоваться этим, чтобы сыграть с юношей злую шутку. И вот что он сделал.

Один из его шпионов еще раньше проник на Небо, чтобы следить за обучением Базофона. Звали его Абраксас[34], и он был избран для этой цели потому, что был сведущ в искусстве магии, гностических науках и прочей еретической тарабарщине. Он принял подобие доброго старика, и это так ему удалось, что никто ни в чем его не заподозрил. Поэтому ему не составляло труда подойти к нашему юному шалопаю и начать с ним разговор, поначалу вполне невинный.

— Я тебя поздравляю,— сказал он своим дрожащим голосом.— Твои мускулы стали упруги, и я уверен, что и твой мозг обогатился неисчислимыми познаниями. Кто из смертных сможет тебе противостоять — и физически, и в плане разума?

— Этого я не знаю,— отвечал Базофон,— так как я покинул Землю, когда еще был грудным ребенком. Но вы правы: мне самому кажется, что я не боялся бы никого, если бы Бог-Отец сделал мне одно одолжение...

— Какое? — лукаво осведомился Абраксас.

— Я хочу иметь дар назорея.

— Назорея? — воскликнул его собеседник, раскрыв рот от притворного изумления.— Но, мой дорогой друг, ведь Бог-Отец должен тебе его дать. Речь не идет о какой-то милости или одолжении. Поскольку ты принадлежишь к избранным, то очень важно, чтобы ты владел этим даром наряду со своими другими высокими качествами.

И он тут же замыслил хитроумный план.

— Знай же,— сказал он,— что дар назорея помещается в волосах. Именно благодаря силе, которая в них заключена, Самсон когда-то одолел филистимлян. Доказательством этого служит то, что когда Далила ему их обкорнала, он потерял свою силу. Начиная с этого момента его мускулы стали бесполезны. Поразмысли над этим, и ты сразу поймешь, что тебе делать.

И произнеся эти слова, старик удалился.

А Базофон и взаправду стал размышлять. Так вот, значит, какая сила прячется в венце золотистых кос, который Самсон гордо носит, словно тиару, на самой макушке. Нужно завладеть этим венцом и водрузить его на собственную голову. И тогда он получит вожделенный дар назорея. Не раздумывая дольше, он решил подкараулить, когда великан уснет, и украсть его волшебное руно.

Судья Гедеон устроил большой пир в честь своих собратьев. Туда были приглашены Барак, Иегу, Ефте, Шамгар и, естественно, Самсон, который когда-то получил этот титул в награду за свои великие подвиги. На банкете произносились тосты за всех героев древности, а поскольку их было много, Самсон возвратился домой несколько отяжелевшим от обильных возлияний, выпил еще несколько кубков, чтобы прополоскать горло, растянулся, не раздеваясь, на своем ложе и моментально уснул. Именно тогда Базофон проник во храм в ночной тьме, вооруженный ножницами, приблизился к спящему и ловко срезал копну волос с его головы.

И как раз в эту минуту в зал вошла Далила. Подумав, что в помещение забрались воры, она подняла крик, который вмиг разбудил Самсона. Но не успел он сесть на своем ложе, как прекрасная филистимлянка вскрикнула еще громче, увидев оголенную макушку великана. А Базофон, сжимая в руке свой драгоценный трофей, был уже далеко.

Возвратившись в перламутровый дворец, в свою комнату, и с трудом отдышавшись, юноша приладил на макушку венец из золотых кос. Он полагал, что в тот же миг дар назорея снизойдет на него и он ощутит его воздействие. И хотя с ним ничего не происходило, он все же убедил себя, что чудесная сила, как бы там ни было, уже вошла в него и теперь он назорей. Возбужденный этой мыслью, он побежал в комнату матери и разбудил ее.

— Мама, мама! Не беспокойся больше о своем сыне! Я назорей! Я получил от Бога этот чудесный дар!

Милая женщина была удивлена, но вскоре, искренне обрадованная такой доброй новостью, поднялась с постели и радостно обняла молодого человека. И в эту минуту она заметила венец из золотых кос, который еле удерживался на его макушке.

— Что это, сын мой? — спросила она, не на шутку взволнованная.

— Это знак назорея. В нем секрет моего могущества.

— Очень похоже на косы Самсона,— заметила Сабинелла.

— Каждому, кто становится назореем, даются и эти волосы,— с нахальной невозмутимостью ответил лживый мальчишка.

— В таком случае ты должен использовать этот дар для обращения в истинную веру язычников и наказания идолопоклонников,— отвечала добрая женщина, не догадываясь о подлоге.— Возблагодарим Бога-Отца за то, что Он избрал нашу смиренную семью, чтобы утвердить во Фессалии свет христианства.

На следующий день разразился скандал. Утром Самсон очнулся от ночного беспамятства и обнаружил, что у него похитили волосы. Его обуяла неистовая ярость, и он обвинил Далилу в том, что она повторила свое незапамятной давности коварное действо. И сколько она ни клялась ему в том, что своими глазами видела вора, великан не желал ее слушать. Он вызвал ангелов-полицейских, чтобы они схватили филистимлянку, а потом отправился к царю Соломону просить правосудия.

Весь этот шум и гам дошел до ушей Сабинеллы, и она сразу поняла, что сын ее обманул. Это ее так встревожило, что сознание помутилось у нее в голосе, и она лишилась чувств. Но как только очнулась, она бросилась, как безумная, в комнату, где еще спал Базофон.

— Да в тебя, наверное, вселился дьявол! Ведь это ты срезал волосы у Самсона, чтобы украсить ими свою макушку. О несчастный, да неужели ты не понимаешь, какое злодеяние совершил? Вставай, иди на суд к царю Соломону и сознайся в своем проступке.

— О каком проступке ты говоришь? — спросил Базофон.— Я взял лишь то, что мне принадлежит по праву.

Сабинелла в отчаянье заломила руки. Слезы стыда катились по ее лицу. Этот ребенок решительно был лишен здравого смысла. В него явно вселился бес. Значит она сама пойдет и выдаст его. Она и на Небе вела себя так же мужественно, как и на Земле, поэтому тотчас же отправилась к Соломону.

— Горе мне! — простонала она.— Я пришла обвинить своего сына, но виноват не он, а бес, который в него вселился.

В конце концов царь Соломон понял, что хотела сказать несчастная женщина, задыхавшаяся от рыданий. Он распорядился, чтобы отряд вооруженных ангелов привел к нему Базофона, но увидев их, юноша закричал:

— Жалкие создания, что вы можете сделать тому, кто владеет могуществом назорея?

Удивленные ангелы остановились, чтобы посовещаться. После чего начальник отряда вышел вперед.

— Мы всего лишь воины и выполняем приказ. По велению Его Величества царя Соломона извольте следовать за нами.

Базофон удостоверился, что копна золотых волос держится у него на макушке крепко благодаря ремешкам, которыми он ее там закрепил, и презрительно бросил:

— Ну-ка попробуйте меня тронуть! Разве вам не известно, что я светоч Фессалии?

Ангелы даже не знали, где находится эта Фессалия, и возглас Базофона их не остановил. Они должны были исполнить приказ. Поэтому они все вместе набросились на молодого человека, который, убежденный в своей необыкновенной силе, стал защищаться как его учили. В один миг несколько ангелов оказались на полу. Другие, удивленные этим сопротивлением, обнажили мечи и стали угрожающе наступать на Базофона, но он только смеялся, уверенный, что легко с ними справится. Однако вскоре ему пришлось туго. Один из клинков ранил его в запястье, и оттуда обильно брызнула кровь.

И тогда, объятый страхом, он неожиданно понял, что не владеет могуществом назорея и что копна золотых кос защищает его не больше, чем обыкновенная шляпа. Обманутый в своих ожиданиях, удрученный, он разрешил себя увести.

Царь Соломон председательствовал в небесном суде, когда в окружении одетых в боевые доспехи ангелов к нему привели Базофона. Молодой человек был в подавленном состоянии духа. Стоило ли бросать вызов своему учителю Самсону ради такого ничтожного результата? И что теперь решит царь?

Поднялся секретарь суда и объявил, что подозреваемый в преступлении явился. Почти тотчас же, как подброшенный пружиной, вскочил на ноги Самсон, которого в первую минуту Базофон не узнал, так как он накрутил на голову чалму, чтобы скрыть оголенный череп.

— Ах ты ж, мерзкий злодей! — воскликнул он громовым голосом.— Ты посмел прикоснуться к моей особе, когда я спал, и не только к моей особе, но и к ее самому священному украшению! Посмотрите, что сотворил со мной этот гнусный богохульник!

И театральным жестом он сорвал с головы чалму, открыв взорам свою остриженную макушку. Шепот изумления прошелестел по рядам изумленной публики. Базофон к великому возмущению присутствующих, увидев великана в таком ощипанном виде, не смог удержаться от дурацкого неконтролируемого смеха.

— Вы сами видите! — воскликнул Самсон,— Вместо того чтобы раскаяться, этот вонючий недоносок насмехается над своим учителем. Я научил его боевым искусствам племени Дан. Я к нему относился как к собственному сыну. И вот как он меня отблагодарил. Я требую справедливости, о мудрый царь! Справедливости!

В этот миг поднялась Далила, прекрасная филистимлянка, и в свою очередь закричала:

— Разве этот презренный вор не попытался свалить свою вину на меня? Да, и я когда-то совершила подобный проступок, но я понесла за него заслуженное наказание, и Самсон простил меня еще с тех давних пор. Если бы мать преступника не пришла и не выдала его, меня бы несправедливо обвинили. Итак, к своему гнусному злодеянию негодяй добавил и клевету. Так пусть же постигнет его жестокая кара!

Услышав яростные вопли Далилы, Базофон перестал смеяться. А Соломон ударил по своему деревянному трону скипетром, который держал в руках, и сказал:

— Обо всем этом мне уже сообщили. И я сразу должен заявить, что преступление совершено серьезное. Никому не позволено присваивать добро ближнего, если он тебе этого не разрешил, а в особенности тогда, когда речь идет о части его тела, тем более, если эта часть тела священна — а именно это и случилось в рассматриваемом случае с похищением волос у Самсона. С другой стороны, я узнал, что злоумышленник украл волосы не для того, чтобы украсить себя, а потому, что с помощью обмана надеялся заполучить могущество назорея. Иными словами, мы имеем дело сразу с тремя преступлениями различного рода: кражей волос, преступлением, оскорбляющим звание назорея, и наконец преступлением гордыни, состоящей в том, что преступник посягнул на права самого Бога-Отца, так как только Всевышний может дать кому бы то ни было могущество, которое этот наглец хотел присвоить.

— Позор! — в один голос воскликнули присутствующие.

— Поэтому,— продолжал царь Соломон,— чтобы восстановить справедливость, надо наказать виновного трижды. За кражу волос он будет изгнан на Землю без надежды возвратиться на Небо вплоть до своей смерти. За преступление, оскорбляющее звание назорея, он будет приговорен не умирать до тех пор, пока он не превратится в святого наивысшей категории. За преступление гордыни — самое отвратительное — ему будет отказано в вечном блаженстве, пока он сам, без посторонней помощи, не обнаружит путь к вратам Рая.

В первую минуту Базофон не понял приговора. И хотя, разумеется, он был обеспокоен, так как условия трех приговоров входили в противоречие между собой, но желая показать, что все ему безразлично, он пожал плечами и сказал в сторону:

— Тем лучше. Я уже начал скучать на вашем Небе. Возможно, в Аду жить веселее. Но на первое время я готов удовлетвориться и Землей. Благодарю вас.

Под ропот публики охрана увела его из зала. Он не проявил ни малейшего раскаянья.

Святой Дух, которому сообщили об этом поведении Базофона, пошел к Иисусу и спросил Его:

— Вы уверены, что не ошиблись в выборе этого юноши?

— Сиятельный Параклет, мир — это удивительный, ни на что не похожий муравейник. Я там был и смею вас уверить, что здесь, в Раю, мы имеем только слабое представление относительно того, что там происходит. Я просто не знаю, каким образом донести до понимания смертных наше послание любви и мира. Мои компаньоны, апостолы, уже все на Небе. Недавно умер и самый младший из них, Иоанн. Возникли многочисленные ереси. И в то же время язычники опомнились и пришли в себя. Император убежден, что наши верующие — безбожники, так как они отказываются поклоняться идолам. Надо навести в мире порядок. Базофон об этом позаботится.

— Правильно ли я Вас понял,— спросил Параклет,— что Вы не исключаете применения силы и хитрости?

— Средиземноморье — этот обширный соленый пруд, расположенный в самом центре земной тверди,— станет ареной ожесточеннейших потасовок: интеллектуальных, политических и религиозных сражений. Там будет все. Так вот, чтобы распутать клубок, который из всего этого образуется, одного духа будет мало. Мозги у людей обычно свернуты набекрень. Они питаются словесными хитросплетениями и считают истиной самую извращенную ложь, если ее подать прилично. Необходимо напустить на них чуму. Сильвестр и станет этой чумой. Он будет расшатывать у людей сознание, вынуждая их углубляться в его дебри в поисках спасения. Разве я не говорил, что принесу людям не мир, а меч? Для того чтобы там установился надежный мир, нужно чтобы сначала там как следует погулял меч.

Святой Дух, как и следовало ожидать, поддержал Христа. Потом он отправился к Деве Марии и так ей сказал:

— Пользующийся вашим покровительством юный Базофон, по крещении Сильвестр, возвращается на Землю. Вам известно, что по мудрому решению царя Соломона он должен был бы оставаться там лишь в течение шести небесных месяцев. Однако он так грубил своим учителям, что мы не считаем возможным вознести его сюда так скоро. Мой долг вас об этом предупредить.

Богородица отлично поняла, что отношение к юноше изменилось, и ответила:

— Этот мальчик живой, как ртуть. Буйный нрав заведет его в такие необычайные приключения, что ему следует дать товарища, который сумел бы иногда умерить его пыл.

— Отличный совет,— сказал Параклет.— Изо всех учителей только Иосиф, ваш замечательный муж, имеет на него хоть какое-то влияние. Я попрошу, чтобы он нашел кого-нибудь в товарищи Базофону.

— Ну, поскольку вы интересуетесь моим мнением на этот счет,— сказал учитель плотницкого дела,— то знайте, что Базофону прежде всего понадобится хорошая палка. Я выстрогал для него такую из ливанского кедра. Она будет для него большой подмогой в драках, в которые он, с его буйным характером, неизбежно ввяжется. Не могли бы вы заколдовать эту палку, чтобы она при необходимости сдерживала его гнев, а когда потребуется, возбуждала?

Так и сделали.

На следующий день Базофона освободили из-под стражи и привели к матери, чтобы он попрощался с ней. Хотя добрая женщина и была крайне недовольна поведением сына, она тем не менее продолжала верить в его высокое предназначение. Со слезами на глазах она обняла его и расцеловала, не зная, скорбеть ей или радоваться. Вскоре пришел святой Иосиф и подарил юноше палицу. Базофон явно обрадовался такому подарку. Он сразу же раскрутил ее у себя над головой и сделал несколько выпадов, показав таким образом, что хорошо усвоил уроки своего учителя Самсона. Потом подлетел эскорт ангелов и без дальнейших церемоний унес Базофона на Землю, причем он даже не успел оглянуться, чтобы увидеть, как затворились за ним тяжелые врата Рая.

Между тем жестокий римский наместник Руф все еще правил во Фессалии. Он продолжал подозревать христиан в самых неблаговидных намерениях, и они были вынуждены прятаться. Платные шпионы рыскали по городам и весям. Среди них было немало изменивших личину демонов. Ведь дьявол и иже с ним больше всего боялись распространения новой религии. Мученическая кончина святого Перпера и Павла Вынутого-из-Ножен-Меча, казалось, привела к распаду секты, но не стоило этим обманываться. Ведь в других областях Римской империи ученики Христа преуспели гораздо больше в обращении язычников. Даже стольный град Рим не мог считать себя в огражденным от этих опасных завоевателей.

И тогда Сатана собрал большой совет. Он боялся, как бы стоящий выше его в бесовской иерархии поверженный архангел Люцифер не посчитал его слишком мягкосердечным. Он поздравил Абраксаса с успехом его миссии и спросил у него, чего им следует опасаться или ожидать от тройного приговора, который вынес Базофону Соломон.

— Мой сиятельный господин,— сказал бес,— мне удалось поссорить этого юного шалопая с Небом, и я горжусь такой своей прытью.

— Не придавай этому слишком большого значения,— бросил Сатана.— Я боюсь, не прячется ли за всей этой историей какой-нибудь хитроумный план. Абраксас, не прекращай наблюдение за этим мальчишкой. Его возвращение во Фессалию может стать прелюдией каких-то божеских происков.

Абраксас пообещал ходить за Базофоном тенью и удалился. Тогда Сатана решил пойти посоветоваться к жабе Гадагону, своему великому прорицателю. Эта вонючая тварь ковырялась своими когтистыми лапами в тошнотворной тине. Она была явно в гневе.

— Что с тобой? — спросил Сатана.

— Ква-ква! Это настоящий ужас, настоящий ужас...

— О чем ты?

Жаба подняла свои круглые, как шары, глаза и устремила взгляд на дьявола.

— Если это позволить, настанет конец богам.

— Богам?

— И богиням, и нимфам... Поклонники этого назарянина заимствовали у евреев все самое худшее: страх перед человеческим телом, презрение к развлечениям и радости, любовь к страданию...

— Достаточно,— прервал его Сатана.— Я знаю этих людишек. И что же ты мне посоветуешь?

Гадагон подумал, потом сказал:

— Тебе следует встретиться с богами.

— Но ты ведь знаешь, что к Зевсу я не имею доступа и что Олимп презирает нас. Для тех, которые считают себя праотцами Греции, мы всего лишь варвары, наподобие персов или скифов.

— Однако есть среди них один бог, который имеет все основания опасаться новой религии,— сказала жаба.— Это Гермес. Разве не говорят, что Христос претендует занять его место? Неужто мы не сможем найти общий язык с этим ярмарочным зазывалой, который обожает спекуляцию и торговлю, обратив его внимание на то, что он может потерять монопольное право на доходы с морских перевозок и портовых взиманий?

— Блестящая идея! — рявкнул Сатана.— Он сейчас в Александрии, где руководит чем-то вроде колледжа. Его ученики готовят там Полное собрание его сочинений. Вот и удобный случай к нему подступиться.

И он тут же решил отправиться к Гермесу лично. Дело было слишком важное, чтобы доверить его подчиненному. Гермес имел репутацию великого знатока диалектики, а в этом деле Сатана мог кого угодно заткнуть за пояс”.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой Базофон возвращается на Землю, а ученые опять теряются в предположениях

Профессору Стэндапу стоило немалого труда закончить перевод этой главы. Каноник Тортелли корчил презрительные гримасы и возмущенно вскрикивал. Сцена, в которой Базофон остриг волосы у Самсона показалась ему нестерпимой; суд под председательством Соломона он посчитал еретическим; но это еще были цветочки. Когда Святой Дух и Иисус стали обсуждать, годится ли юноша на роль светоча Фессалии, несчастный каноник стал испускать такие горестные, такие зловещие вопли, что кардинал был вынужден попросить его покинуть зал, чтоб он смог на свежем воздухе прийти в себя.

Таким образом, чтение конца седьмой главы прошло относительно спокойно. Однако монсеньор Караколли не смог удержаться от замечания, что появление языческих богов, и в особенности Гермеса, в христианской легенде можно считать, по крайней мере, чем-то небывалым.

— Не создается ли впечатление, что автор хроники ставит на одну ногу Бога и Зевса, как будто Рай и Олимп — два государства, управляемые двумя разными императорами?

— Средневековый театр предлагает нам несколько подобных примеров,— заметил Сальва.— В “Тайне старого Адама” появляется Нептун, чтобы предупредить Еву о коварстве Змия. В “Мистерии новорожденного Младенца” в тот миг, когда рождается Иисус, мы видим Зевса и олимпийских богов, которые дрожат и вскоре падают со своих тронов под прибаутки ангелов.

— Coeli enarrant gloriam Dei[35],— прошептал Его Высокопреосвященство.

— А вы, профессор, что об этом думаете вы? — спросил нунций, оборачиваясь к Сальва.

— Я думаю, что этот текст продолжает развивать образ варвара, обращенного в христианство. Базофону очень нелегко понимать духовный язык. Для него быть назореем — это иметь сильные руки. Но что мне кажется весьма поучительным, так это постоянное обращение к Иосифу-плотнику. Молодой человек заинтересовался чисто прагматическими уроками своего учителя. Там, где мудрейшие патриархи потерпели полное поражение, покровитель плотников достиг успеха. Словом, Базофон приобщается к цеху мастеров обработки дерева. Он получает палицу — знак, что время ученичества для него закончилось. Посмотрим, куда приведет нас этот драгоценный подарок.

Но в этот самый миг дверь в зал святого Пия V отворилась словно под напором сильного ветра. От неожиданности присутствующие повскакивали со своих мест. Вошел швейцарский гвардеец с алебардой в руке, потом немного посторонился, пропуская священнослужителя, с которым до сих пор мы не имели чести встречаться, преподобного отца Жозефа Мореше, французского иезуита, профессора богословия на католическом факультете Парижского университета, известного своими трудами по древнему христианству, в частности, по иудео-мессианству. Маленький, сухопарый, мускулистый, с живым взглядом, он мелкими шажками пересек зал, сдержанно поклонился кардиналу, обменялся дружеским рукопожатием с монсеньором Караколли, приветствовал легким наклоном головы профессора Стэндапа и, к изумлению трех первых, упал в объятия Сальва.

— Как я рад снова с тобой увидеться, дорогой Адриан! А ты все разгадываешь загадки? Как только я узнал, что ты в Ватикане, сразу же поспешил сюда. Это правда — то, что сообщила “Стампа”?

— А что сообщила “Стампа”? — поинтересовался нунций, которого встревожила мысль, что какая-то светская газета оказалась лучше осведомленной, чем “Оссерваторе романо”.

— Что вы обнаружили рукопись, которая может расшатать устои христианства! Ни больше, ни меньше! Забавно, правда?

Отец Мореше соединял ум с чувством юмора, из-за чего казался умным вдвойне. Сальва и он отсидели часть своего университетского курса на одних скамьях Сорбонны. Получив дипломы лиценциатов по философии, первый пошел на факультет медицины, второй — в семинарию иезуитов, чтобы завершить там свое начальное образование. Потом их пути нередко пересекались на маршрутах их жизненных путешествий. В частности, когда Сальва руководил психиатрической лечебницей в Вильжюифе, два старых приятеля часто и долго вместе размышляли о последних достижениях в области психологии, углубляясь в самые ее дебри и упрекая Карла Густава Юнга за то, что он ввел психею в сложнейший калейдоскоп гуманитарных наук.

Позже, когда Сальва увлекся изучением тайных китайских обществ, Мореше помогал ему переводить самые трудные тексты, так как в свободное время сумел изучить кантонский вариант китайского языка. Словом, они были друзья с давних пор, и никакие раздоры никогда не омрачали их удивительного взаимопонимания. Конечно же, Мо-реше знал, что Сальва неверующий, что религия и метафизика интересовали его лишь как проявления того, что он именовал “человеческим гением”, “но в конечном счете что такое Бог?” — часто спрашивал себя ученик Лойолы.

Монсеньор Караколли с большим уважением относился к отцу Мореше, чьи произведения он читал. Поэтому ему было приятно с ним увидеться. Раньше им приходилось иногда встречаться на научных коллоквиумах. Караколли высоко ценил искусство, с каким иезуит умел перед лицом своих оппонентов рассмотреть с неожиданной стороны сложную теологическую проблему. Но разве это умение не присуще всем его собратьям по религиозному ордену?

— Если Его Высокопреосвященство не имеет возражений, то, возможно, ученому профессору Мореше будет дозволено принять участие в нашем слушании? — предложил нунций.

— Nihil obstat[36],— согласился кардинал, и на его тонких губах гурмана промелькнула чуть заметная улыбка.

В этом месте читатель имеет полный резон удивиться. Почему все-таки почтеннейший префект Святой Конгрегации изъясняется только на латыни и при этом пользуется лишь фразами, пригодными разве что красоваться на розовых страницах популярного словаря,— по причине суетного тщеславия или из-за какого-то снобизма, присущего священнослужителям его ранга? Во всяком случае создалось впечатление, что кардинал делает это не из чувства юмора, просто он смертельно устал от всего, и в первую очередь от проблем, связанных со сложностью человеческих отношений. Какой цели служила его латынь — была она для него своеобразным убежищем или он маскировал ею свое желание как можно раньше уйти на вечный покой?

Или за этим заслоном из простейших цитат прятались какие-то иные мысли, более сложные.

Отец Мореше уселся напротив сиятельного лунатика, справа от Сальва. И поскольку никто больше не изъявлял желания высказаться по поводу “Жития”, профессора попросили продолжить перевод, что он и сделал, похожий на мумию, которую во исполнение какого-то непонятного ритуала усадили на стул.

“Ангелы-воины заключили Базофона в клетку из ивовых прутьев, чтобы с удобством доставить его на Землю. Юноша был весьма раздражен такой бесцеремонностью и крепко прижимал к себе палицу, словно пытаясь унять свой гнев. Таким образом они удачно пересекли три неба. Но когда достигли кристаллической сферы, которая окружает подлунный мир, им пришлось остановиться, чтобы получше сориентироваться.

Черные тучи, предвещая грозу, покрывали все пространство над Империей, от Рима до Иерусалима. Поэтому, ничего не видя внизу, ангелы решили спускаться наугад, не ведая, где они приземлятся. Увидев крохотный просвет между тучами, они туда и направились. Поставив клетку в пустынной и скалистой местности, они, поскольку начался проливной дождь, торопливо открыли ивовую дверцу и, взмахнув крыльями, не задерживаясь, отправились обратно на Небо.

— Ничего себе! — воскликнул Базофон.— Вот это, я понимаю, вежливость! Улетели, даже не попрощавшись! Да вы курицы ощипанные, а не ангелы Господни!

И он вышел из клетки, немного прихрамывая, так как у него затекли ноги. Проливной дождь показался ему таким приятным, что он широко раскинул руки и выпятил грудь, чтобы лучше его принять. Поскольку в Раю никогда не выпадает ни капли дождя, юноша открыл это земное явление с огромным удовольствием.

“О, как чудесна эта прохладная вода, что омывает все мое тело! — подумал он,— И какое счастье, что у меня есть тело, которому так приятно подставлять себя под эти прохладные струи!” И он засмеялся, почувствовав, что он жив, как самый обыкновенный человек.

“К черту этот Рай!” — подумал он. И, пнув ногой ивовую клетку, забросил палицу на плечо, выбрал наугад направление и весело зашагал сквозь дождь, который лил все сильнее и сильнее, мало заботясь о своей промокшей одежде.

Приближаясь к повороту дороги, он услышал странный шепот, доносившийся из-за обломка скалы. Он был похож на прерывистое мурлыканье старого кота. Стараясь ступать неслышно, он подошел ближе и увидел в скальном углублении старика с длинной седой бородой, одетого лишь в набедренную повязку. С закрытыми глазами, с сомкнутыми перед собой руками, он стоял на коленях и молился. Однако ни одного слова из его молитвы нельзя было расслышать — его бледные губы глотали их, как только они вылетали у него изо рта.

Базофон опустился на камень под скальной аркой и стал ждать, когда старик окончит молитву. Но так как время шло, а конца бормотанию незнакомца не было видно, он кашлянул, громко фыркнул, но не достиг заметного результата. Тогда он воскликнул:

— Разве так встречают смертного, который живым обитал на Небе?

Никакого ответа. Одинокий старик продолжал бубнить себе в бороду. Тогда Базофон разгневался:

— Замшелый скелет, если ты мне не ответишь — и сейчас же! — я тебе пощекочу ребра вот этой палкой!

И чтобы показать, что не шутит, он поднял палку и с угрожающим видом подступил к старику. Видя, что тот даже не шевельнулся, он со всего размаху хотел огреть его палицей, но к его величайшему изумлению, она выскользнула у него из руки и, обкрутившись в воздухе, опустилась на него. Таким образом, удар, которым он хотел угостить отшельника, пришелся ему по спине.

— Вот что происходит, когда человек напрасно и чересчур злится,— сказал старик, наконец подняв на него взор.

Хотя Базофон и был раздражен до крайности, но еще более он удивился. Он не мог понять, каким это чудом палица выскользнула из его руки.

“А не колдовство ли это?” — подумал он.

— Меня предупредил о твоем прибытии Артаксеркс, мой ворон. Он даже сообщил, что ты спустился из-за туч в ивовой клетке, но я ему, конечно же, не поверил, ведь он великий охотник врать.

— И все же,— отвечал Базофон,— я сюда спустился прямо с Неба. Вот сейчас я с тобой разговариваю, а еще вчера я встречался с Духом Святым.

Старика разобрал такой смех, что ему пришлось приложить немало усилий, чтобы успокоиться.

— А ты, я вижу, еще больший мастер врать, чем мой Артаксеркс! Но если уж ты похвалился, что видел Святого Духа, то ответь мне на такой вопрос: кто он — мужчина или женщина? Бог или богиня? Философы расходятся во мнениях по этому вопросу.

— Это бог,— отвечал Базофон.— Он даже является одной из персон Святой Троицы.

— Ну вот, ты и сам теперь видишь, что ты лжешь! — воскликнул старик.— Ты назвал его богом, и ты мне говоришь о персонах. Бог — не персона.

Базофон пожал плечами. Стоило ли ввязываться в дискуссию, похожую на те, которыми его пичкали патриархи? Отшельник продолжал:

— К тому же, если ты сошел с Неба, ты должен быть ангелом, а я хорошо вижу, что ты лишь мальчишка и сумасброд. Встречался ли ты с драконом на втором небе? Из чего у него тело — изо льда или из огня?

— Заткнись, калека беззубый! — взорвался Базофон.— А ты, ворон, прекрати болтать, как твой хозяин!

Птица увернулась от удара палицей и, взлетев, уселась на верхушке скалы. А старик снова зашелся смехом. И в самом деле, этот ветрогон здорово его потешал. Ведь отшельнику в его уединении редко представлялась возможность так позабавиться. И не стоит удивляться, что вид хохочущего деда привел Базофона в такое неистовство, что он не смог подавить свою ярость. Он замахнулся палкой и уже хотел опустить ее на пустынника, однако, как и в первый раз, она выскользнула у него из руки. Полетав в воздухе, она ударила его в лицо, разбив нос, из которого сразу же потекла кровь.

Базофон и не догадывался, что Святой Дух заколдовал палицу святого Иосифа таким образом, что ее можно было использовать только ради праведной цели. Поэтому, побитый, растерянный, юноша решил, что обязан своим злоключением старику. И сразу же сбавил тон.

— Извини меня,— сказал он ему,— но я не знал, что ты колдун. Как тебе удалось обратить палку против меня?

— Ничего я тебе не расскажу, и не надейся,— отвечал отшельник.— Ты слишком груб.

Базофон встревожился.

— Ты разве не видишь, что у меня разбит нос? Неужели ты позволишь, чтобы я истек кровью, как цыпленок, которому отрезали язык?

— Не будь я Эленк, если я когда-нибудь так много смеялся! Да тебе следует выступать в цирке! Но поскольку ты просто глуп, я помогу тебе исцелить твою рану. Но сначала извинись за непотребные слова, которые вылетели из твоего грязного рта.

— Я сделаю все, что ты хочешь,— жалобным голосом отвечал Базофон,— только останови мне кровь!

И он попросил извинения за свою грубость. Тогда Эленк промыл рану водой из источника, который пробивался из скальной расщелины, приложил к его распухшему носу целебные травы и сделал перевязку, употребив для этого лоскут ткани, оторванный от своей набедренной повязки. Никогда еще молодой человек не чувствовал себя таким униженным.

— Послушай,— сказал старик,— я не знаю, откуда ты взялся, да мне и все равно. Может быть, тебя прислал сюда тот, которого называют Мессией. Говорят, он жил где-то поблизости от Иерусалима, еврейского города, и будто бы он вознесся на небо на ослепительно сияющем облаке. Ты о нем что-то слышал?

Базофон, чувствуя себя совсем искалеченным, улегся в тени скалы, дав себе слово никогда больше не упоминать о своем пребывании на Небе. Поэтому он осторожно ответил:

— Рассказывают столько всяких историй...

— Еще бы,— ответил Эленк,— я и сам очень много слышал, однако одни мне нравятся, а другие — нет. Скоро будет конец света, не так ли?

Об этом Базофон никогда ничего не слышал. Его учителя-патриархи в своих лекциях этой темы не касались. Он переспросил:

— Конец света?

— Время ведь когда-то началось. Когда-нибудь оно и закончится. Тучи саранчи навалятся на землю. Звезды упадут, и море закипит. Ни одно человеческое существо не сможет спрятаться от бедствий. Вот почему я уединился от мира. Живя в этом гроте, я готовлюсь.

Базофон подумал, что старик, видимо, выжил из ума, но зато он обладает даром колдовства, могучую силу которого юноша уже испытал на себе дважды. Не стоит ли это большего, чем мускулы Самсона?

— Послушай, старик, там, откуда я пришел, никто мне не рассказывал о саранче. Если и взаправду конец света близок, мне бы об этом сообщили. Не знаю, как это тебе удалось, ведь я умею драться, но ты меня здорово треснул. Поделись со мной своим секретом.

— Каким секретом? — удивился Эленк.— Ты слишком неловок, и сам себя зацепил палкой. Поверь мне, если ты не веришь, что конец света близок, значит, тебя плохо учили. Неужели ты до сих пор не встречался с учениками некоего назарянина, которого называют Мессией?

— Больно мне нужны эти его ученики,— отвечал Базофон с презрением,— если, как я тебе уже говорил, я пришел сюда с Неба, где этот самый Назарянин живет вместе со Святым Духом, Девой Марией и всеми святыми Ветхого Завета.

— Хорошо, хорошо,— ответил старик.— Этот твой бред я действительно уже слышал. Что же касается меня, то я от своих слов не отказываюсь. Конец света будет завтра или послезавтра, но никак не позже. Что с тобой случится, если ты к этому не подготовишься? Я был последователем Диониса и большую часть своей жизни много пил, со вкусом ел и гарцевал на девицах, особенно на тех, которые сделали это занятие своей профессией. О, я был богат, красив и считал себя коварным! Мне принадлежал весь мир, и я превозносил богов за их благожелательность ко мне.

Однажды утром, после того как я соблазнил супругу одного высокого государственного чиновника, этот последний прислал своих гладиаторов, которые стащили нас с постели, женщину удавили, а меня избили так жестоко, что я ослеп. Представь себе мое отчаянье. В этом состоянии я просуществовал два года, угнетенный, неспособный к действию, погруженный в самую черную из всех ночей. Но еще чернее была темнота, которая клубилась в моей душе.

Как-то прошел слух, что в Гермополе появился пророк. Говорили, что он исцеляет больных. Мой младший брат сопровождал меня на длинной дороге, которая вела в этот город. Там собралось много народа, потому что был день ярмарки, на которую сошлись люди со всей окрестности. Пророк проповедовал, стоя на невысокой каменной ограде, недалеко от храма Луны. Именно тогда я и услышал впервые о конце света, о саранче, о закипевшем море и о других ужасных бедствиях.

Люди, собравшиеся вокруг оратора, были встревожены. Но особенный страх обуял толпу, когда говоривший сообщил, что мертвые восстанут из могил. Кто-то спросил, воскреснут ли также древние фараоны. Пророк ответил, что от жестоких бедствий, которые нагрянут с концом света, спасутся только те, кто уверовал в Мессию, званого также Назарянином, но что все воскреснут в живом теле, чтобы предстать перед Судом Небесным.

Мой брат подвел меня к пророку, как только он умолк. “Ты веришь в мои слова?” — спросил меня этот святой. Я отвечал ему, что я ученик Диониса, который никогда не говорил о близком конце света. “Оставь своих старых богов и уверуй в Того, кто помазан царским елеем, в славного Спасителя рода человеческого. Он смертию смерть попрал”. Тогда мой брат ему и говорит: “А кто нам подтвердит, что ты говоришь правду?” Пророк коснулся моих глаз своими пальцами, прочитал молитву на незнакомом языке, и вмиг я стал видеть так хорошо, словно никогда и не был слепым.

Вот почему я верю в конец света и призываю тебя поверить тоже. Ибо иначе, что с тобой случится в Судный день?

Базофон внимательно выслушал рассказ Эленка, чтобы снискать его расположение. Когда тот закончил, он ему сказал:

— Я готов поверить во все, что ты рассказываешь, но сначала научи меня тем чарам, которыми ты направил мою палку против меня.

Старик, поняв, что ему не удастся урезонить юношу, объяснил ему, что научиться этим чарам можно только через медитацию.

— Медитацию? — повторил Базофон.— А что это такое?

— Это состояние, когда ты часами сидишь где-нибудь в углу неподвижно, не шевеля ни единой частичкой тела и упражняешь таким способом свой дух, чтобы он озарился божественным светом. Пророк пообещал мне, что благодаря медитации я смогу избежать наказания, которое заслужил за свою бывшую беспутную жизнь.

— Ну хорошо, если так нужно, я стану заниматься медитацией, сидя в углу, как ты говоришь. Но правда ли, что это даст мне ту власть повелевать палицами, которой владеешь ты?

Старик опять рассмеялся, поняв, что Базофон наивен еще в большей степени, чем задирист. Он вытянул палец, показав на камень, на который сын Сабинеллы и уселся.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Сатана демонстрирует свой гнусный ум, а Базофон встречает Гермогена

Базофон не знал, что ангелы выпустили его из клетки поблизости от Александрии. А именно в этом многолюдном и беспокойном городе Сатана решил встретиться с великим Гермесом. Дьявол обратился в астролога, одевшись так, как имеют обыкновение одеваться эти ученые: в черную тогу, отороченную красной каймой, и с золотой цепью на шее. Как только он появился в одном из предместий, вокруг него собралась толпа зевак, преимущественно женщин и детей, и всюду следовала за ним.

Гермес председательствовал в своем колледже. Вот уже три десятка лет, как в стане его учеников поселилась тревога. Там распространялись самые мрачные слухи. Рассказывали, например, что секта некоего Христа объявила обманом все древние и уважаемые религии. Эти фанатики будто бы даже отказывались приносить жертву перед статуей императора под тем лживым предлогом, что каменное изваяние — не бог.

— Блистательный Гермес,— сказал Гермоген,— надо защитить нашу науку, изложив ее в рукописях, которые бы сохранили ее для грядущих столетий.

— О Гермес, Трижды Великий,— добавил Гермофил,— угроза стучится в нашу дверь. Высыхание мысли, происходящее вследствие опасной активности варваров, можно предотвратить только твоим животворящим словом. Его можно записать во множестве экземпляров и распространить во множестве мест, чтобы оно путешествовало во времени и в пространстве.

— Гермес, ты, о бог торговли,— подключился к разговору Гермодюл,— пусть эта книга будет сборником твоих самых мудрых наставлений. Последователи Христа, если им удастся когда-нибудь навязать свою веру, рано или поздно будут вынуждены обратиться к твоей мудрости.

Так разглагольствовали эти ученые, охранители древней традиции. Внимательно их выслушав, Гермес сказал:

— Мне сообщили, что один из последователей Христа, некий Павел, сопровождаемый своим единомышленником по имени Варнава, попытался выдать себя за Зевса, который якобы путешествовал под охраной Гермеса. Это случилось в Листре, в Лаконии, лет тридцать тому назад. Иудеи, которые жили в той местности, хотели побить этих двоих камнями, но им удалось бежать. Это событие свидетельствует о том, что эти люди не отступят ни перед чем, чтобы осуществить свои замыслы.

И тогда послышался голос из самой глубины зала:

— Разве это также и не твоя вина? Ты, Гермес, чьей обязанностью было соединить Небо с Землей, не погряз ли ты в таких темных спекуляциях, что тем самым разрушил мосты, связывающие богов и людей?

Эти жесткие слова были встречены неодобрительным ропотом. И тогда все увидели астролога, который бесстрашно приблизился к помосту, где восседал божественный Гермес.

— Пусть говорит! — повелел Трижды Великий.

Сатана продолжал:

— Пусть Твое Божественное Сиятельство простит меня за откровенность. Вы прекратили возделывать поля религий, и они заросли сорняками. Никаких новых импульсов! Вслед за расслабленностью пришла анархия. Когорты неисчислимых богов и богинь только привели людей в состояние полной растерянности. Мистерии превратились в темные лавки, где божественные тайны продают с молотка. Вот таким способом вы и позволили возникнуть новому мировоззрению. И какому мировоззрению! Религии распятого раба!

— По сути,— сказал Гермес,— этот Христос является двойником Озириса. Я не вижу в этом ничего необычного. Все умирает. Все воскресает. Но вот то, что его ученики притязают на право единственной истины,— это уже свидетельствует о полнейшем отсутствии скромности. Наши предки всегда радовались, когда узнавали, что возникла новая религия, ведь тайна имеет неисчислимое множество граней. Каждая новая мысль что-то добавляет к другим, ни от одной ничего не отбирая.

— Совершенно верно,— подтвердил Сатана.— Нам всем надо опомниться, взять себя в руки. Если нам это не удастся, что произойдет с красотой, с удовольствием, с гармонией? Они считают, что тело греховно.

Ученики Гермеса ответили возмущенными криками на это напоминание. Потом выступил Гермодюл:

— Я утверждаю, что иудейская секта, которая поклоняется Христу, выступает против римской власти. Следовательно, мы должны объяснить императору, что ему следует устранить этих злоумышленников. Что произойдет, если рабы взбунтуются? Кто будет разгружать корабли?

Сатана добавил:

— Во Фессалию назначен замечательный наместник. Его зовут Руф, и он уже проявил свои способности в борьбе против безбожников, которые служат Христу. Надо чтобы этот пример распространился на все Средиземноморье и, прежде всего, на сам город Рим. О, великий Гермес, поспешите предупредить божественного Траяна об опасности, которая угрожает Империи.

— Траян воюет против парфян и не станет забивать себе голову такими проблемами,— сказал Гермес.— Но недавно император назначил на пост правителя Вифинии Кая Плиния. Этот здравомыслящий человек не станет терпеть фанатиков. Мы отправим к нему гонца. Плиний сумеет убедить Траяна, ведь он пользуется его полным доверием.

— Поеду я,— решил Гермоген.— Но, Трижды Великий, мне кажется, что вместо того, чтобы уничтожать секту, надо ее подчинить.

— Как это? — вопросил Гермес.

— Эта иудейская мысль очень путана, в ней много всяческого хлама. Божественный Платон наведет порядок в этом хаосе. Давайте эллинизируем деревенщину. Таким образом эти идеи уплывут от плебса и больше не будут угрожать Империи.

— Очень даже удачная мысль,— одобрил Гермес.

— Вы и в самом деле так думаете? — не согласился Сатана.— Ваш Платон принадлежит к тем идеалистам, которые способны скорее оплодотворить эту секту, чем разрушить ее. А что, если вы дадите крылья кроту? Нет, нет! Уговорите императора раздавить гадину, пока она не дала потомства.

Но божественный Гермес не любил пролитой крови. И Гермоген ушел готовиться к длительному путешествию через Средиземное море к Понту Эвксинскому, где правил Кай Плиний. Такое решение совсем не удовлетворило Сатану, но он никак не мог ему воспрепятствовать. Поэтому он покинул Александрию в довольно-таки скверном расположении духа, убежденный, что надо действовать немедленно, ища какие-то другие ходы, чтобы остановить распространение учения христиан.

Прошла ночь с тех пор, как Базофон повстречался с отшельников Эленком. Рана на его носу затянулась благодаря целебным травам. Но, к своему стыду, он не смог усидеть на месте, чтобы отдаться медитации. Ему было крайне необходимо пошевелить то рукой, то ногой или обязательно надо было почесаться. В конце концов, вместо того, чтобы обрести покой, он разразился ругательствами в адрес святого пустынника:

— Что это за глупость, пригодная только для умирающих? Зачем изображать из себя статую — разве что для того, чтобы схватить судорогу? Ты меня обманул. Так нельзя научиться колдовскому искусству.

На рассвете старик, поняв, что с этим юнцом сладу не будет, решил избавиться от непрошеного гостя.

— Послушай-ка,— предложил он Базофону,— я тебе открою один секрет. Ступай немедленно в Александрию — это совсем близко — там, на пристани, ты увидишь высокого мужчину со смуглой кожей, похожего на путешественника. Подойди к нему и, не боясь, попроси, чтобы он обучил тебя колдовскому искусству. Но не забудь сначала произнести слово “гадалкавар”, которое даст знать этому великому человеку, что он имеет дело с посвященным в тайны высокой науки.

На самом деле Эленк просто издевался над молодым человеком. Он не знал ни одного человека, который был бы колдуном. А тайные слова он просто выдумал по ходу разговора.

— Благодарю тебя,— сказал Базофон.— Но действительно ли это именно то слово, которое следует произнести?

— То самое,— заверил его старик.

Ворон, сидя на верхушке скалы, смеялся, как смеются птицы его породы, испуская зловещие крики.

Сжимая палицу, наш наивный юноша торопливо попрощался со стариком и зашагал по направлению к городу. Избавившись наконец от назойливого гостя, Эленк проводил его взглядом и не почувствовал ни малейшего сожаления.

А Базофон шагал все утро и часть послеобеденного времени. Он пришел в порт усталый, но исполненный надежды. На Небе ему отказались дать могущество назорея. Зато на Земле, благодаря колдовству, он приобретет силу не меньшую, а, возможно, и большую, чем та, в которой ему отказали. Он в этом не сомневался. И он начал прогуливаться по пристани, разыскивая египетского колдуна, которого описал ему отшельник.

В это же время Гермоген искал корабль, который доставил бы его на противоположный берег Средиземного моря. У него с собой было два дорожных мешка, куда упаковал все необходимое, в том числе несколько философских трактатов, которые собирался прочитать во время плавания. Однако, пока он вел переговоры с греческими матросами, чей корабль отбывал на Эфес, какой-то вор чуть не стащил один из мешков. Ему бы это несомненно удалось, если бы в эту минуту Базофон не заметил его маневр и не вмешался. На этот раз палка юноши поистине творила чудеса. Одним ударом она разбила злоумышленнику голову, и тот, полумертвый, свалился на мол.

— Если бы не ты, я бы лишился своих драгоценных трактатов,— сказал Гермоген.— Кто ты?

— Базофон, сын наместника Фессалии, мастер плотницкого цеха.

Тогда Гермоген подумал, что было бы неплохо взять себе в попутчики этого крепкого парня. Он предложил ему наняться к нему на службу, при условии, что тот согласится отправиться в морское путешествие. А Базофон только этого и ждал, ведь ему казалось, что он нашел именно того человека, на которого ему указал пустынник Эленк. Он схватил оба мешка и решительным движением забросил их себе на спину, прижав сверху палкой.

Итак, в тот же вечер они взошли на корабль, который отправлялся в Эфес, но перед этим должен был бросить якорь у берегов Родоса. Базофон был в восторге. Ведь ему первый раз в жизни доведется путешествовать морем. С другой стороны, ему нравился хозяин, нанявший его на службу. Экипаж судна, казалось, отнесся к Гермогену с глубоким уважением. И в то время как большинство пассажиров спали, где придется, укладываясь вповалку на палубе, на трапах или в трюме, он получил отдельную каюту, рядом с каютами владельцев корабля и капитана.

— Скажи мне,— спросил ученик Гермеса,— что ты делал в Египте?

— Я попал туда случайно,— ответил юноша простодушно.— Ангелы должны были доставить меня во Фессалию, но этот народец не отличается хорошим зрением. И к тому же, они упрямы, как ослы.

— Ангелы? Ты говоришь о вестниках[37]? Какие вестники? Римские?

— Вы не угадали, мой господин. Я говорю об ангелах небесных.

— О вестниках небесных? — переспросил Гермоген.— А чьи это были посланцы — божественного Зевса или несравненной Афродиты?

— Я не знаю персон, о которых вы говорите,— отвечал Базофон.— Но сейчас я все вам объясню. Дело в том, что в меня в раннем детстве унесли в Рай, чтобы отдать там на обучение патриархам.

— Какой Рай? Какие патриархи? — растерянно спросил Гермоген, так как он не был знаком с этими иудейскими понятиями.

— Я вижу,— сказал Базофон,— что вы мало смыслите в этих вещах. И не в обиду вам будет сказано, я очень удивлен, что вам никогда не приходилось слышать об этих старых занудах — Аврааме, Давиде и Соломоне.

— Об Аврааме я, кажется, слышал. Так ты еврей?

— Конечно же нет,— отвечал Базофон.— Я родился во Фессалии, и мои родители были греками. Разве римляне поставили бы моего отца Марциона наместником, если бы он был еврей?

— Не поставили бы,— согласился Гермоген,— но почему твои родители дали тебе в наставники иудеев, о которых ты говоришь?

— О, я вижу, вы в это совсем ничего не смыслите,— сказал Базофон.— Когда я говорю о Небе, я имею в виду вышнее Небо, где обитают Дева Мария, Святой Дух и наш Господь.

На этот раз Гермоген подумал, что у молодого человека не все в порядке с головой или что он принадлежит к какой-нибудь сумасшедшей секте, коих — увы! — за последние четыре десятка лет возникло везде немало. Кто они — эта дева, этот дух и этот господь?

— Я вижу, что твои мускулы работают лучше, чем твоя голова. Поменьше слушай всяческие глупости и болтовню. К тому же уже поздно и пора спать. Завтра утром твои мысли, возможно, придут в порядок.

Базофон не стал спорить. Не все ли ему равно? Этот богатый путешественник любезно доставит его на противоположный берег Средиземного моря — разве не это главное? И он пошел искать местечко, где мог бы поспать. Он нашел его между бочкой и тюком шерсти. Но не успел он задремать, как его внимание привлекла негромкая беседа — разговаривали где-то рядом.

— Этот Гермоген — великий колдун,— сказал один голос.

— У него дурной глаз,— ответил другой.

— Он умеет воскрешать мертвых,— добавил третий.

— Надо его остерегаться,— заключил четвертый.

Голоса отдалились. Разбитый усталостью, Базофон уснул”.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, из которой мы узнаем о том, что “Житие святого Сильвестра”, возможно, является не тем документом, за который мы его принимаем, а также о том, как Базофон сопровождает Гермогена в путешествии

В этот вечер профессор Сальва и отец Мореше праздновали свою встречу в старинном “Каффе-Греко”, за столами которого в разное время, начиная с 1760 года, сиживали Казанова и Гёте, Стендаль и Берлиоз, Андерсен и Лист, Теккерей и Хоторн, Коро и Гуно, не говоря уже о всех сиятельных принцах Европы, арабских шейхах с пышными тюрбанами на голове, пестрой и шутовской толпе американских разведенных пар и прочей публики.

Они заказали сабайон[38], что дало им возможность в течение нескольких минут порассуждать о падуанском происхождении этого zambaglione, который в своем предисловии к “Пармской обители” Стендаль переименовал на zambajon.

После чего они снова заговорили о “Житии святого Сильвестра”.

— Любопытное произведение,— сказал иезуит.

— Подделка,— уточнил Сальва.

— Время написания? Как ты считаешь?

— Конец шестнадцатого или начало семнадцатого столетия.

— Происхождение?

— Венеция. Бумага отмечена специфическим водяным знаком: якорь в кружочке с виньеткой наверху. Итальянские производители бумаги использовали его, начиная с пятнадцатого столетия, но не раньше. И только с 1588 года мы встречаем его в Мантуе, с 1591-го — в Вероне, с 1609-го — в Венеции, с 1620-го — в Падуе. К тому же в латинообразной мешанине текста используются типичные венецианские диалектизмы: disnare (есть), sentare (садиться), scampare (убегать), fiolo (сын), не говоря уже о той орфографической особенности, когда верхненёбный звук “l” обозначается буквами “lg”: talgiaire, milgiore, recholgere. А если верить нашему коллеге Асколи, то такое написание прослеживается только с шестнадцатого века.

— Весьма убедительно,— сказал Мореше с видом знатока.— Но кому нужна была эта подделка и именно в ту эпоху?

— Ты помнишь о так называемом евангелии Варнавы?

— Которое хранится в Национальной библиотеке Вены? Оно принадлежало принцу Евгению. В “Менажане” Бернар де Моннуайе описывает его где-то около 1715 года, как мне кажется.

— Джон Толэнд, деист, хвалится, будто открыл его приблизительно тогда же. Так вот, эта подделка тоже венецианского происхождения и так же, как наше “Житие”, выдает себя за один из текстов ранней Церкви. Возможно, что как и в случае евангелия Варнавы, мы имеем дело с апокрифом мусульманского происхождения, изготовленным достаточно умело, чтобы таковым не казаться. Здесь видны следы палестинского и египетского иудеохристианства того столетия, но следы поддельные.

— Но в таком случае,— сказал Мореше,— как могло случиться, что профессор Стэндап этого не заметил? Он переводит, не выказывая ни сомнений, ни критического отношения к переводимому тексту.

— Он об этом знает, но не говорит. Он подозревает, что до нас уже дошло, с каким надувательством мы столкнулись. Но, не будучи знаком со всеми обстоятельствами этого темного дела, он предпочитает молчать. Я перехватил его взгляд, когда позавчера бросил свое замечание относительно даты в ответ на реплику каноника. Стэндап меня не любит, но, по крайней мере, не считает идиотом.

— Итак, ты полагаешь, что “Житие святого Сильвестра” — это мусульманский апокриф, переведенный в Венеции в шестнадцатом веке?..

— Текст записан отличным каролингским письмом. Его использовали еще в прошлом столетии и вполне могут использовать сейчас. И только водяной знак на бумаге выдает изготовителя.

— Однако вряд ли можно полностью исключить,— заметил иезуит,— что эта подделка стояла на средневековых полках среди запрещенной литературы еще до того, как в зале Льва XIII сделали перестановку. Каким образом попала она в папку “Scala Coeli” Иоанна Гоби?

Сальва выдохнул густые клубы дыма, как паровоз, подкатывающий к перрону.

— Вне всякого сомнения, в давние времена существовал документ, обозначенный как “Leg. Bas. 666”. Подмену произвели уже после перестановки. Кража, уничтожение документов случаются нередко. Но подмена — явление редчайшее. Первая рукопись, получившая номер “Leg. Bas. 666”, несомненно была именно той легендой о Базофоне, которую осудила Церковь. Не стану скрывать, я не понимаю, в чем здесь дело.

— А не могло ли случиться, что документ подменили именно тогда, когда его обнаружили? — спросил Мореше,— Представим себе, что нунций Караколли, предупрежденный тобой о существовании “Жития” и обеспокоенный исходящим от него запахом серы, так вот, представим себе, что он приносит сюда подделку, а оригинал между тем прячет в надежное место...

— Я думал об этом,— сказал Сальва,— но в таком случае Караколли должен был бы иметь в своем распоряжении подделку, приготовленную заранее, что составляло бы для него непростую проблему. И где бы он ее взял? Определенно, есть во всем этом тайна, тем более странная, что мы неспособны понять — по крайней мере, в данный момент,— кто и почему был заинтересован в такой подмене. Что же касается Караколли, то мне трудно представить его в роли изготовителя поддельной рукописи.

Обменявшись этими соображениями, они покинули старинное “Каффе-Греко”. Мореше остановился в Доме Иезуитов и был обязан вернуться до полуночи. Расставшись с ним, Сальва немного побродил по улицам, думая то о древней славе Рима, о которой был невысокого мнения, то о молодой журналистке из “Стампы”, которая была осведомлена об открытии “Жития святого Сильвестра”. Кто распространил эту новость? Кто и зачем предупредил ее об опасности, которая якобы грозила устоям папского престола в случае обнародования рукописи?

Может быть, Караколли сболтнул лишнее в разговоре с кем-то, кто поспешил разнести услышанное по всему Риму, добавив от себя лично слова об этой опасности, чтобы придать новости оттенок сенсации?

Не успел Адриан Сальва войти в холл своего отеля, как консьерж бросился к нему, выказывая угодливое подобострастие.

— Egregio professore, telefono, per lei. Il Vaticano per lei. Oh, egregio professore, il Papa, per lei[39].

Сальва, ворча, отправился к кабине и набрал номер, который сообщил ему консьерж. Ответил личный секретарь монсеньора Караколли.

— А, это вы, профессор... Какое счастье, что нам удалось с вами связаться. Я передаю трубку монсеньору.

И тотчас же в трубке послышался голос нунция, до странности пронзительно высокий:

— Профессор, кажется, что-то случилось. Могу ли я быть уверенным, что никто не слышит нашего разговора?

— Конечно,— подтвердил Сальва, сначала убедившись, что консьерж отошел.— В чем дело?

— Профессор Стэндап исчез. После сегодняшнего чтения он должен был встретиться с кардиналом Бонино. Но он не пришел. Мы позвонили в его гостиницу. Там у него должен был состояться разговор с одним из его британских коллег. Но он не появлялся и там. В восемь вечера мы пошли в клуб “Agnus Dei”, где еще с утра договорили встретиться вечером. Я ждал его там до половины десятого, время от времени звоня по телефону в гостиницу. Профессор, я встревожен. Такой пунктуальный человек...

— Действительно странно,— признал Сальва.

— Следует ли мне обратиться в полицию? Я не знаю, что делать? Вдруг он появится, а я не хотел бы...

Тревога нунция могла бы показаться надуманной, если бы не всем известная почти механическая пунктуальность английского ученого. Но что можно сделать в одиннадцать часов вечера?

— Завтра в десять часов утра мы встречаемся, чтобы продолжить чтение. Подождем до того времени, и если он не появится, мы предупредим полицию,— предложил Сальва.

— Наверное, вы правы,— согласился Караколли,— но я боюсь, не нуждается ли бедняга в нашей помощи. Представьте себе, что он где-то потерялся в Риме и, возможно, ранен, в его возрасте... В эти времена безверия в городе развелось так много всякого сброда...

На следующий день, в указанный час, пришлось констатировать: Стэндап в свою гостиницу не возвращался. Он не явился на ежедневное чтение в зале святого Пия V. Лицо нунция окрасилось в серый цвет. Каноник Тортелли, с магнитофоном под мышкой, казался больше удовлетворенным, чем расстроенным, что переводчик исчез.

— Ни к чему хорошему чтение этой безумной рукописи и не могло привести,— заявил он.— Его Высокопреосвященство предупрежден?

— Нет еще,— вздохнул Караколли.— Ах, какое неприятное... как бы это сказать?.. faccenda. Che brutta...[40]

Преподобный отец Мореше сел в кресло, которое вчера занимал кардинал Бонино. Его острый взгляд скользил с каноника на Сальва, потом от нунция на часы, которые с удивительным безразличием подчеркивали все увеличивающееся опоздание англичанина и, следовательно, подтверждали его пугающее отсутствие.

— Итак,— наконец проронил Сальва,— наверное, нам пора поделиться нашей проблемой с Его Высокопреосвященством, как и предлагает каноник?

— Безусловно,— согласился нунций слабым голосом.

Он поднялся и пошел к телефону, висевшему возле входной двери.

Никто не слышал, о чем разговаривали два прелата. Когда Караколли присоединился к остальным, то сел поближе к рукописи “Жития”, которую библиотекарь с церемониальной торжественностью положил на столик, вокруг которого они расположились.

— Что сказал Его Высокопреосвященство? — с беспокойством в голосе спросил каноник.

— Он сказал: “Requiescat in расе”[41].

— Неужели Стэндап умер? — воскликнул Сальва.

— Он также сказал на латыни: “Продолжайте переводить”.

— Продолжать? — взвизгнул каноник.— Эту рукопись?

Поднялся невообразимый шум. После двух часов бесплодной дискуссии все согласились, что кардинал прав. В ожидании гипотетического возвращения исчезнувшего британца перевод решили поручить нунцию Караколли. Прежде чем согласиться, последний прибегнул ко всем формам отказа из своего обширного репертуара, от жеманного смирения до добродетельного возмущения, после чего раз десять вытер лоб своим клетчатым носовым платком и начал чтение голосом неуверенного в себе школьника. Все это время Адриан Сальва сидел, глубоко погруженный в свои размышления. Что он делает в этом зале, где толстые ковры на полу и обтянутые плотной обшивкой стены улавливают все звуки? Ведь не только любопытство привело его сюда. И вот теперь он столкнулся с поддельной рукописью и исчезновением британского гражданина, который ни в малейшей степени не был склонен к бегству. Но что нам известно о людях и о вещах, кроме того, что они попали в поле нашего зрения? Загадка ближнего лишь отсылает нас к нашей собственной странности.

“На Средиземном море бури случаются часто, и они тем более опасны, что налетают всегда неожиданно. Гладкая поверхность моря внезапно вздымается волнами под ураганным шквалом, и штиль в один миг превращается в катаклизм. Вот и в ту ночь на корабль, на котором плыли по направлению к Родосу Гермоген и Базофон, накатились такие высокие и могучие валы, что судно опрокинулось.

Базофон бросился к каюте своего хозяина. Вода уже хлестала со всех сторон. Внезапно разбуженный, Гермоген был так ошарашен, что если бы вовремя не явился Базофон, он бы утонул. Заставив хозяина прыгнуть в бушующие волны и пытаясь удержать его на поверхности, юноша, казалось, чувствовал себя посреди разгулявшейся стихии так же уверенно, как на земной тверди, и — о чудо! — его палка держалась на плаву так хорошо, что они оба смогли за нее ухватиться, в то время как корабль затонул, уйдя на дно вместе с последним гибельным водоворотом.

После того как они провели много часов посреди бурных волн, их выбросило на отлогий берег, между скалистыми отрогами, покрытыми скудной растительностью.

— Ты спас мне жизнь,— сказал Гермоген, как только к нему вернулась способность рассуждать здраво.— Если бы не ты, я стал бы жертвой этого кораблекрушения. К тому же, если бы не эта палка, мы не смогли бы долго противостоять огромным валам, которые беспрерывно обрушивались на нас.

— Это палка доброго Иосифа,— сказал Базофон.— Но она не всегда была со мной так любезна.

— Этот Иосиф, наверное, могущественный колдун.

— Он всего лишь плотник, но разве о таких людях не говорят, что они всегда имеют при себе котомку с хитростями. Ну а если говорить о колдунах, мой господин, то самый могущественный среди них, вероятно, вы. Я слышал, как об этом говорили на корабле.

Вымокший до нитки, Гермоген походил не на ученика великого Гермеса, а скорее на нищего, который только что выбрался из грязной канавы. Однако он был польщен и, выпрямившись, чтобы казаться представительнее перед молодым человеком, ответил ему так:

— Мой друг, я готов передать тебе часть своей колдовской силы. Это будет справедливо, ведь ты спас меня от верной смерти. Но скажи сначала, что тебе известно о колдовстве или магии?

— Только одно слово, которое мне сообщили совсем недавно. Я должен был сказать его вам, когда мы встретились. Однако вы взяли меня на службу прежде, чем я успел его произнести.

— Какое же это слово?

— Гадалкавар.

Гермоген рассмеялся.

— Какой мерзавец научил тебя этой белиберде? Знаешь ли ты, что значит “гадалкавар” на александрийском диалекте? “Я — осел!” Этот тип хотел над тобой посмеяться, это уж точно.

Яростный гнев обуял юношу, поднимаясь от ступней до самой головы.

— Я вернусь туда и проломлю ему череп!

— Успокойся, он просто пошутил. И к тому же мы сейчас очень далеко от Александрии и от твоего шутника. Лучше пойдем и попытаемся встретить какую-нибудь живую душу.

Базофон всю дорогу ворчал. Он даже забыл о том, что Гермоген пообещал поделиться с ним своей колдовской силой. Со своей стороны, ученик Гермеса очень заинтересовался палкой Иосифа и решил выменять ее с помощью какого-нибудь трюка, как только юноша немного успокоится. А между тем, пока они шагали, он, чтобы отвлечь внимание Базофона, начал рассказывать ему о своих похождениях.

— Прежде чем стать человеком, которого ты сейчас видишь, я прошел через многочисленные воплощения, такие длительные и такие необычные, что я не могу сейчас тебе обо всех рассказать. Что ты предпочитаешь? Поведать тебе, как я был лягушкой, или лесной совой, или верблюдом, или орлом? Я был стрекозой и быком, клещом и слоном. Выбирай любое состояние, и я ничего от тебя не скрою.

— Вот это да! — заметил Базофон.— Неужели, чтобы стать человеком, надобно пройти через такое множество различных воплощений? Мои патриархи ничего мне об этом не говорили.

— Только тайная наука божественного Гермеса, Трижды Великого, позволяет подняться к источнику жизни и вспомнить о своих прошлых сущностях. Итак, что ты выбрал?

Становилось жарко. Дорога была пыльная и пустынная. На горизонте не было видно ни одной человеческой хижины. Юноша подумал, что рассказ о жизни верблюда поможет ему вынести это испытание.

— Ага,— воскликнул Гермоген,— твой выбор очень удачен, так как во времена, когда я был верблюдом, происходили знаменательные события, и я с большим удовольствием тебе о них расскажу. Итак, это было тогда, когда царствовал фараон Аменхотеп V. Я принадлежал одному купцу, служившему в царском дворце. Этот человек торговал финиками, которые собирал на Юге, а потом на моем горбу доставлял ко двору фараона. Эти финики пользовались большим спросом, и он имел право продавать их только жрецам и вельможам. Я был вполне доволен своей судьбой.

Случилось так, что мой купец, которого звали Кенефер и которому было за шестьдесят лет, влюбился в молодую служанку из дворца, прелестную Неферирет. Согласившись выйти замуж за моего хозяина, эта девушка думала только о его состоянии, а он полагал, что она избрала его в мужья за его величественную осанку и ум. По правде говоря, он был большой бабник и разбогател только благодаря высокому качеству своих фиников. У них родился ребенок, потом второй и третий. А мы вновь и вновь отправлялись на Юг, Кенефер и я, где нагружались финиками и потом поднимались вверх по течению Нила до самых Фив.

Однажды, когда мы были уже за пределами города, мой хозяин обнаружил, что забыл взять кошелек, и нам пришлось возвратиться. Возле своего дома хозяин попросил меня подогнуть колени, что я и сделал. Но не успел он переступить порог, как едва не задохнулся от гнева. Его супруга уже праздновала свое одиночество в объятиях какого-то юноши. Выхватив из ножен ятаган, он отрубил голову молодому красавцу и рассек напополам коварную изменницу.

Увы, юноша оказался самым младшим сыном Аменхотепа! Бедного купца изрубили на куски, потом сложили эти жалкие останки в бочку, погрузили ее мне на горб и выгнали меня одного в пустыню.

Что мне было делать в такой ситуации? Я бежал, сколько мог, надеясь встретить какой-нибудь караван. Но никто мне не попался навстречу. Совершенно истощенный после недели блужданий, я в конце дня остановился, чтобы упасть и проститься с жизнью. Зловещий груз все отягощал мою спину.

Вот тогда и случилось настоящее чудо. Хочешь верь мне, а хочешь — нет. Из бочки прозвучали слова, обращенные ко мне:

“Друг мой, верблюд, я твой добрый хозяин Кенефер. Хотя я и изрублен на мелкие кусочки, мне дали возможность заговорить. Наш господь Озирис проникся сочувствием к моему несчастью, ведь он понес такое же наказание, как и я, хотя ни он, ни я не были виновны. Сын фараона и подлая изменница заслужили смерть. И поэтому Аменхотеп поступил несправедливо и преступно, велев меня казнить”.

“Я с вами полностью согласен,— отвечал я, дрожа от страха,— но что могу я сделать для вас, когда мы с вами одни посреди пустыни, а вы, будучи изрубленным на куски, не способны выбраться из бочки, которая болтается у меня между горбами?”

И тогда я почувствовал на спине какую-то возню. Бедняга, хоть и был превращен в окрошку, начал крутиться в своем заточении, да так энергично, что сумел порвать веревки, которыми была привязана бочка. Она упала на песок, ударившись с такой силой, что раскололась. Я увидел, как останки моего несчастного господина рассыпались во все стороны: голова здесь, конечности — там, туловище — в пяти или шести отдельных частях. Это было очень печальное зрелище, ведь при жизни Кенефер был красивым мужчиной, хотя и не слишком молодым.

“Плюнь на меня!” — приказала вдруг голова.

“Никогда бы не посмел я так унизить своего господина, даже в столь плачевном состоянии!” — воскликнул я.

“Я тебе приказываю!” — потребовала голова таким повелительным тоном, что я собрал те крохотные остатки слюны, которые нашлись у меня во рту, и плюнул.

И тотчас же разбросанные останки сложились воедино. Кенефер снова был цел и невредим, как будто бы события, которые так страшно его искалечили, были лишь дурным сном. Он посмеялся надо мной, когда я подивился целебным свойствам своей слюны.

— Это чудо совершил великий Озирис, использовав твою жалкую слюну. Только такой могущественный бог способен воскресить мертвого. А ты был верблюдом, верблюдом и останешься, да к тому же еще и глупым.

Потом он вознес благодарственную молитву Озирису, после чего сел на меня верхом и возвратился в Фивы, где ко всеобщему изумлению вновь занялся торговлей.

Гермоген умолк.

— Забавно,— сказал Базофон,— но будь я этим верблюдом, я бы отомстил старикашке за его неблагодарность.

— Ты так рассуждаешь потому, что ты не верблюд,— заметил ученик Трижды Великого.

Они продолжали шагать. Гнев юноши унялся. Но теперь ему начало казаться, что его спутник лжет. И он решил немного его подзавести.

— На Небе, откуда я прибыл, лица, наделенные могуществом, умеют в мгновение ока перемещаться в пространстве. Непохоже, чтобы ваша колдовская сила могла сравниться с их. Вот уже более трех часов мы тащимся под этим жарким солнцем.

— Этим умением я действительно не обладаю,— сознался Гермоген.— Но я владею другими. Когда мы сделаем привал, я тебе кое-что покажу. А впрочем, мы можем и поменяться, скажем, ты мне отдашь свою палку, а я тебя научу какому-нибудь колдовству...

— Никогда! — воскликнул Базофон.— Я плотник, и моя палица — знак, что я принадлежу к этому цеху. Я не променял бы ее и на все блага мира.

Гермоген предпочел промолчать. Ведь известно, что Гермес не только бог торговли, но и покровитель воров. Вот почему наш колдун решил дождаться удобного случая и просто стащить палку, поэтому дальше он шагал уже молча.

Наконец, они подошли к деревне, с вырубленными в скале жилищами, которая показалась им вполне пригодной для того, чтобы восстановить силы перед дальнейшим путешествием. Они, конечно, и не подозревали, что там их уже ожидает прислужник Сатаны — печально знаменитый Абраксас, которому было поручено следить за Базофоном и который скорее из хитрости, чем по злому умыслу, возмутил волны и устроил кораблекрушение. Он полагал, что таким способом помешает сыну Сабинеллы добраться до Фессалии, не зная, что тем самым он задержит встречу Гермогена с наместником Каем Плинием. Таковы и есть эти черти: козни, которые они устраивают, часто оборачиваются против их же замыслов.

Путники нашли приют на сельском постоялом дворе. Там наши двое, спасшиеся от кораблекрушения, и встретили Абраксаса, который обратился в купца. Он сообщил им, что волны выбросили их на остров Кипр, недалеко от Пафоса. Гермоген сразу же решил отправиться завтра в этот порт и там поискать корабль, но Абраксас отговорил его от этого намерения, утверждая, что ни один корабль не отправляется оттуда раньше чем через месяц, что было неправдой. Но не так просто обмануть ученика Гермеса. Он угостил черта и Базофона обильным ужином, во время которого было выпито столько вина, что по его окончании эти двое с трудом добрались до своих лож.

Потом, когда Базофон забылся тяжелым сном, Гермоген неслышно подошел к нему, чтобы похитить палку, которую юноша крепко сжимал в руке. Однако, попробовав выдернуть ее, он понял, что не сможет этого сделать, не разбудив спящего. Тогда он решил прибегнуть к одному из видов колдовства, которым владел. Произведя над лежащим телом несколько движений рукой, он сказал:

— Отдай палку.

И спящий протянул ему палку, но когда Гермоген хотел ее взять, она ускользнула от него и так огрела по спине, что он с громкими криками растянулся на полу. Базофон проснулся.

— Что с вами, сиятельный господин?

Палка сама вложилась в руку юноши, и он не понял, что здесь делает Гермоген.

— Вы, наверное, пришли, чтобы поведать мне один из ваших секретов. Я выпил слишком много этого отличного пафосского вина, но сейчас я полностью очнулся и готов внимать вашим бесценным словам.

Колдун выпрямился, неприятно пораженный могуществом, которым обладает палка. Спина у него сильно болела.

— Так, так,— сказал он, стараясь сохранить самообладание.— Значит, ты хочешь чтобы я открыл тебе свои секреты? Ну что же, ты спас мне жизнь, и я должен тебя отблагодарить.

Базофон поднялся с постели. Голова у него еще немного кружилась, но он был готов на все, лишь бы получить возможность когда-нибудь победить такого, как Самсона.

— Послушай,— сказал Гермоген,— все будет гораздо проще, если ты согласишься обменять свою палку на мое колдовство.

— Нет, нет,— заупрямился Базофон.— Вы мне должны один секрет, а свою палку я оставлю себе.

— Зачем она тебе? Разве в твоем возрасте ходят с палкой? Палка нужна старику, а я, как видишь, уже не первой молодости.

— О, вы еще хорошо сохранились! — заметил молодой человек не без лукавства, так как он понимал, что ученик Гермеса готов использовать любые аргументы, лишь бы выманить у него палку.

— Но скажите мне, каким именно секретом вы хотите со мной поделиться?

Гермоген напыжился.

— У меня их так много, что я не могу все тебе перечислить. Ты можешь выбрать любой из колдовских приемов седьмой категории.

— Почему седьмой?

— Потому что это самая низкая категория. Неужели ты думаешь, что я смог бы доверить тебе секрет самого высокого качества?

— Объясните, что все это значит. Мои патриархи ничего мне об этом не рассказывали.

— Тогда слушай внимательно,— наставительно произнес Гермоген.— Колдовские приемы первой категории относятся к воскрешению мертвых, к оживлению статуй, к созданию гомункулов и превращениям небесных светил. Что же касается колдовских приемов седьмой категории — так это исцеление больных лошадей, укрощение диких зверей и приготовление зелья против сенной лихорадки, ящура и запора.

— И этими дурацкими секретами вы хотите отблагодарить меня за то, что я спас вам жизнь?

— Потише, потише! Не спеши с выводами. Ступени колдовства идут за ступенями посвящения. Сейчас ты в самом начале пути. Твои патриархи не научили тебя ничему. Отдай мне палку, и я помогу тебе быстро подняться по всем ступеням. И таким образом ты обретешь могущество, которого заслуживаешь.

— А как я буду знать, обладаете ли вы таким могуществом или нет? — поинтересовался Базофон.

— Ну так смотри! — воскликнул Гермоген, которого упрямство юноши начало раздражать.

Они вышли из комнаты во двор.

— Видишь этот куст? Одно движение руки!..

И куст внезапно воспламенился.

— Видишь курицу, которая спит на насесте?

Еще один взмах, и птица замертво упала на землю.

— Неплохо,— сказал Базофон,— но это всего лишь бесполезные фокусы. На Небе Святой Дух превращается в голубя. А вы смогли бы во что-нибудь превратиться?

— Что за глупости! — воскликнул Гермоген.— Ведь я тебе рассказывал, что прежде чем стать человеком, я прошел через вереницу животных воплощений. Какой же мне теперь смысл опять превращаться в голубя или ворона?

— Словом,— подытожил Базофон,— вы не имеете ничего особенного, чтобы мне предложить.

На этот раз Гермоген рассердился.

— Маленький наглец, да как ты смеешь разговаривать таким тоном с самым знаменитым учеником Трижды Великого! Ну, так и быть, отдай мне палку, и я открою тебе секрет шестой категории.

— Какой?

— Узнаешь. Давай палку.

— Сначала секрет.

Гермоген понял, что ему никогда не удастся уговорить молодого человека согласиться на столь желанный обмен. Он пожал плечами и ушел, оставив Базофона одного во дворе. “Этому философу надо задать хорошую трепку”,— подумал юноша. Но прежде чем что-либо предпринять, он решил дождаться, пока они прибудут на место назначения. Ведь кошелек, из которого они брали деньги на дорожные издержки, принадлежал александрийцу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой благодаря чтению “Жития" читатель может осуществить путешествие по Средиземному морю и встретиться с римлянами

На следующий день, с самого утра, Гермоген и Базофон отправились в дорогу, по направлению к порту Пафос. Абраксас еще спал, прикованный к ложу чрезмерным количеством выпитого вина. Когда он проснулся, был уже полдень. Он тотчас же бросился к каморкам, где ночевали путники, и поняв, что они уехали, поднялся в воздух, чтобы первым оказаться в порту. Общеизвестно, что крылья чертей, перепончатые и очень сильные, дают им возможность во мгновение ока преодолевать огромные расстояния.

Поэтому, когда Гермоген и Базофон, усталые до изнеможения, притащились в порт Пафос, Абраксас уже успел устроить там большой скандал, чтобы задержать корабль, готовый к отплытию на Родос и в Эфес. Вот что он затеял. Выяснив, что многие матросы с этого корабля развлекаются в кабаке, он, пробравшись туда, подмешал к их вину яд, отчего у них началась рвота и прочие неприятности. Потом он распространил слух, что на борту корабля чума. И через час туда уже никого не пускали.

— В таком случае,— решил Гермоген,— нам остается только отправиться в Саламин. Я найму двух ослов, которые нас туда и доставят.

— Ого! — воскликнул Базофон.— Да ведь нам придется тащиться через весь Кипр?

— Неужели ты предпочитаешь остаться здесь и околеть от чумы?

Они покинули Пафос в тот же вечер, присоединившись к каравану, который, двигаясь вдоль моря и делая два больших перехода в неделю, собирал путников со всего восточного берега. На этот раз, однако, там было настоящее столпотворение. Напуганное ложным известием о чуме население толпами покидало город. Нашим путникам пришлось передвигаться в самой гуще этого потока, посреди толкотни и давки.

Над морем людей величественно возвышался ехавший верхом на крупном осле человек огромного роста с голым черепом и черным ожерельем бороды, который, поравнявшись с Базофоном, обратился к нему со словами:

— Слава непобедимому солнцу!

Гермоген находился на некотором расстоянии, вовлеченный в беседу с римским воином, который ехал на апатичной, можно сказать, полумертвой, кляче.

— Ты прав,— отозвался сын Сабинеллы.— Ведь каждое утро оно восходит на востоке, чтобы нам светить.

— Так ты наш? — спросил великан.

— Я ученик Иисуса из Назарета.

— А он верует в господа нашего Митру?

— Не думаю. Он сам Бог.

— Бог какого разряда?

— Ты ничего не понял,— отвечал Базофон.— Существует единственный Бог, хотя и в трех лицах.

— Нет, нет! — воскликнул великан.— Когда Ахура отделился от Мазды, он породил Митру, но их не трое. Митра пришел на смену двум другим.

“Какая неразбериха!” — подумал юноша. Он ведь не имел ни малейшего представления о религиях, которые воевали между собой в ту эпоху, когда единственная святая истина еще не прорвала завесу тьмы. И когда поклонник Митры начал рассказывать ему о похождениях своего бога, он решил позвать на помощь Гермогена.

— Вот человек, который очень желает подискутировать с вами,— сказал он с лукавством в голосе.

Великан снова воспел славу непобедимому солнцу и добавил, что кровь первобытного быка разогрела дневное светило, как это всем хорошо известно, но если, к великому сожалению, ему прекратят подносить жертвы, оно остынет, после чего гибель Земли неизбежна.

— Доказательством служит тот факт,— добавил он,— что солнце склоняется все ниже и ниже, пока не скрывается, войдя в одни из двух ворот, но потом, омытое кровью принесенных ему жертв, оно оживает и победоносно взмывает вверх, возвращаясь к другим воротам года.

— Ты говоришь о зимнем и летнем солнцестояниях,— сказал Гермоген.— Но знай, что быки не имеют ко всему этому ни малейшего отношения.

— А что, по-твоему, имеет? — спросил великан с раздражением в голосе.

— Мировая душа. Это она создает порядок во вселенной. Разве мир — это не тонко отлаженный механизм, одухотворенный этой вечной сущностью, принципом гармонии?

— О чем ты говоришь? Две противоположные силы борются между собой, и эта борьба приводит мир в движение.

Громкие голоса спорщиков привлекли внимание римского воина, который, пришпорив свою издыхающую клячу, сумел их догнать.

— Что вы тут болтаете? — рявкнул он громовым голосом.— Разве кто-нибудь возвратился из могилы? Кто нам может рассказать, что там происходит? Никто. Поэтому все религии — это лишь вымыслы жрецов и философов, которые умышленно пичкают народ предрассудками, чтобы сподручнее было им править.

Теперь Гермоген и великан временно объединились, чтобы выступить против римлянина.

— А откровение? А богоявление? А сновидения?

Римский воин рассмеялся так громко, что его кляча шарахнулась в сторону и чуть не упала на обочине дороги.

“Вот оно — состояние умов,— думал Базофон.— Надо хоть немного навести здесь порядок. Разве мне не представился случай живым посетить Небо и собственными глазами увидеть вещи, в которые другие верят, не имея никакой возможности убедиться в истинности своей веры? Я должен выступить как свидетель, а если мне не поверят, я пущу в дело палку!”

И он заговорил, чеканя каждое слово и обращаясь к троим спорщикам, которые внезапно притихли.

— Я, Базофон, сын наместника Марциона, имел честь подняться в небесные сферы и там убедиться, что ваши религии и ваши философии выеденного яйца не стоят. Я видел и Святого Духа, и Богородицу. Я мог бы встречаться с Мессией, но Он постоянно был занят. Что касается Бога-Отца, то лишь архангелам дозволено к нему приближаться, при этом им приходится оборачиваться к Нему спиной, чтобы не ослепнуть и беспрерывно махать своими огромными крыльями, чтобы не обжечься на жгучем жару, который исходит от божественного Очага.

Гермоген очнулся первым.

— Что за чушь ты нам рассказываешь? Все ли у тебя в порядке с головой?

Потом опомнился римлянин и страшным голосом заорал:

— Это жид! И даже еще хуже — это фанатик из секты так называемого Христа! Я встречал таких в Афинах. Они похваляются, что только им известна дорога к спасению. Они устроили заговор против императора. Рассказывают даже, что они разбивают статуи богов и насмехаются над нашими древними традициями.

Великан скорчил гримасу, которая выражала глубочайшее презрение, и бросил:

— Никто не может сравниться с непобедимым Солнцем. Иудеи со своими верованиями не имеют никакого будущего, оно принадлежит богу Митре.

— Чепуха,— сказал Базофон,— я был на Небе, и вашего Митры я там не встречал. А если уж говорить о непобедимом Солнце, так это будет Мессия, воскресший из мертвых. А все эти Орфеи, Озирисы, Гермесы, Митры — лишь плоды досужих вымыслов, созданных истощенным умом ваших философов!

Ответом ему был настоящий содом. В один миг караван распался. Ослы и кони понеслись галопом в разные стороны, а их всадники истошно орали, пытаясь их остановить. Гермоген прошептал на ухо сыну Сабинеллы:

— Все это может окончиться для тебя очень плохо. Ты сам убедился, что последователей твоего Христа не любят. Поменяй веру, так будет лучше!

— То, что я видел,— я видел. А с теми, кто мне не верит, я готов сражаться!

Суматоха прекратилась. Римский воин и великан, поклоняющийся Митре, привязали своих коня и осла и подошли к Базофону, который все еще сидел верхом на осле. Они были разъярены.

— Как римский гражданин и, более того, как воин непобедимого войска божественного императора Траяна, я не потерплю, чтобы какой-то сопляк публично поносил религии, признанные сенатом. Это богохульство, и посему ты должен быть наказан.

И с этими воинственными словами он обнажил меч, висевший у него на бедре. А Базофон тем временем спешился со своего осла.

— Сейчас он выбьет из тебя спесь,— поддержал легионера великан.— Посмотрим, спасет ли тебя твой распятый на кресте раб от римского могущества, которое гарантирует нам порядок и мир.

— Послушай-ка,— сказал Гермоген,— сейчас же попроси прощения у этих благородных лиц, и я уверен, что они благосклонно...

— Никогда! — воскликнул Базофон.— Эти люди не знают, кто я такой. Пусть подходят, если им хочется отведать моей палки!

Римский воин осклабился и одним прыжком бросился на юношу, чтобы нанести ему удар. Но Базофон увернулся, да так ловко, что римлянин потерял равновесие и растянулся во всю свою длину на дороге. Его ярость от этого лишь усилилась. Вскочив на ноги, он испустил такой ужасный вопль, что никто из наблюдавших это зрелище не сомневался: его месть будет страшной и беспощадной. Однако палка Иосифа принялась за дело так решительно, что никто не мог понять, как сыну Сабинеллы удавалось вертеть ею с такой удивительной сноровкой. В действительности Базофон и сам этого не знал. Ибо не он махал палицей, а палица сама тащила за собой его руки и делала это с таким вдохновением и азартом, что они с трудом ее удерживали.

Римлянин был ошеломлен этим градом ударов, которые беспрестанно сыпались на него, и хоть он и пытался как-то защититься от них, но вскоре не выдержал и свалился в дорожную пыль, и на этот раз ему уже не удалось подняться. Присутствующие, пораженные такой молниеносной развязкой, застыли на несколько минут, потом, не проронив ни звука, предусмотрительно отвернулись от этой сцены и, натянув поводья своих коней и ослов, продолжили путешествие. Они опасались гнева римлян, чей военный лагерь, со своими палатками и знаменами, расположился на окраине Саламина.

— Ого! — заметил Гермоген.— Вот пример хорошо сделанной работы, которая легко может обернуться весьма дурными последствиями. Когда этот рубака очухается, он прибежит в свой гарнизон и поднимет на ноги все войско. Продолжим-ка не мешкая наш путь. Возможно, нам удастся прибыть в порт раньше, чем в лагере забьют тревогу.

Базофон наконец понял, что он обязан своей победой палке, а не собственной ловкости. Но он не знал, что Святой Дух снабдил ее силой биться только за правое дело и обращать ее против неправого. Поэтому он поблагодарил в мыслях плотника Иосифа за то, что он подарил ему такое бесценное оружие. Он понадеялся, что с ней отныне может не бояться никакого врага и преисполнился такой гордыней, что начал похваляться:

— Пусть на меня нападает хотя бы и весь гарнизон. Я побью их всех с такой легкостью, как если бы мне пришлось сражаться с одним человеком.

— Не стоит преувеличивать,— отвечал Гермоген.

И, взобравшись на своего осла, он присоединился к каравану. Базофон последовал за ним. Гордость разбирала его все больше, поскольку римский воин по-прежнему лежал, растянувшись поперек дороги. Что же касается его коня, то он исчез. Дело в том, что великан, ученик Митры, воспользовался всеобщим замешательством, оседлал его и мелкой рысью направился к городу.

Черт Абраксас присутствовал при этой ссоре и поспешил в римский лагерь, чтобы сообщить о том, что один из учеников Иисуса Назарянина коварно напал на их воина. Центурион тотчас же собрал отряд и отдал приказ — перехватить караван и арестовать смутьяна.

В это время Гермоген и Базофон продолжали свой путь по направлению к порту Саламин. Другие путешественники старательно их избегали, и постепенно они оказались во главе каравана. Ученик Гермеса еще более возгорелся желанием заполучить палицу после того, как своими глазами увидел, с какой легкостью она совершила новое чудо. Поэтому он снова попытался сломить упрямство своего спутника.

— Друг мой,— обратился он к Базофону,— откуда у тебя эта палка?

— Мне дал ее святой Иосиф, который обитает на Небе. Сколько раз можно повторять? Я вижу, вы принимаете меня за лжеца.

— Ни в коем случае,— возразил Гермоген,— Однако то, что дают один раз, могут дать и другой. Продай мне эту палку, а когда ты возвратишься на Небо, Иосиф охотно даст тебе другую. Таким образом мы оба будем в выигрыше.

— Свою палку я не продам и за все золото мира! К тому же вы не плотник, насколько мне известно.

— А ты разве плотник? Разве ты что-нибудь построил? Покажи мне дом, который ты поставил.

— Я — плотник,— твердо отвечал Базофон,— Это ремесло для меня не таит никаких секретов.

— Что за околесицу ты несешь? — возмутился Гермоген, до крайности раздраженный.— Мои учителя — потомки зодчих, которые возвели пирамиды. Твой Иосиф построил что-нибудь подобное?

Пока они спорили, из-за поворота дороги показался большой римский отряд. Увидев путников верхом на ослах, они остановились. Потом начальник отряда пришпорил коня и поравнялся с ними.

— Не ты ли, молодой человек, называешь себя учеником бунтовщика, известного под именем Христа? Не ты ли осмелился напасть на одного из наших воинов?

— Нет, нет,— отвечал Гермоген.— Я ученик божественного Гермеса.

— Я не к тебе обращаюсь! — прорычал начальник отряда.

Базофон спешился с осла и приблизился к римлянину.

— Да, я ученик Мессии, Иисуса Назарянина, и это я проучил римлянина, который имел дерзость обвинить меня в богохульстве, тогда как я не говорил ничего, кроме самой очевидной истины.

— И какова же эта истина? — спросил военачальник с таким гневом, что его шлем чуть не слетел с его головы.

— Что существует только один Бог, а Христос — это его сын, воплотившийся на земле в человека.

— Один Бог? — переспросил военачальник.— А другие боги, кто же тогда они?

— Идолы!

Римляне решили, что услышали уже предостаточно. Итак, перед ними один из безумцев, о которых им много рассказывали. Они уже вытаскивали мечи из ножен, но Базофон их попросил:

— Отведите меня к вашему самому высокому начальнику. Я хочу с ним побеседовать.

— Да ты умом тронулся! — рявкнул командир отряда.— Какое нахальство! Никто из наших высоких начальников не захочет разговаривать с такой мелочью, как ты!

— Тем хуже. В таком случае я не открою им тайну.

— Какую тайну?

— Которую позволено услышать лишь им, и если вы помешаете мне с ними свидеться, вы наверняка будете потом горько раскаиваться.

Самоуверенность юноши сбила с толку римского командира.

— Ну хорошо,— согласился он.

Римлянин приказал, чтобы Базофона посадили на круп к одному из всадников, а Гермогена оставили там, где он был. Базофон крикнул ему:

— До скорого свидания в порту!

Но ученик Гермеса подумал, что больше никогда не увидит ни своего молодого спутника, ни его палки, о чем горько пожалел. Но что он мог поделать против отряда воинов? Его колдовские способности уступали возможностям палицы. От сильного расстройства он даже выругался — так обидно было чувствовать свое бессилие, когда у тебя из-под носа похищают такое сокровище.

А Базофон был просто в восторге. Ему изрядно надоело трястись верхом на осле. Заканчивать путешествие на крупе римского боевого коня ему показалось куда приятнее. Прижимая к себе дар Иосифа, он не сомневался, что благодаря ему сумеет одолеть все препятствия. Таким образом, когда небольшой отряд прибыл в лагерь, расположенный в пригороде Саламина, настроение юноши было отличным, и он готов был предстать пред очи центуриона Брута.

Этот Брут в свое время служил в римских колониальных войсках в Иудее, а потому знал еврейские обычаи. Он принимал участие в подавлении нескольких восстаний, поднятых зелотами. Но хоть он и оставался верен традициям своих предков, это не мешало ему быть терпимым.

— Итак,— сказал он, когда Базофона подвели к нему,— мне рассказали, что ты очень задирист. Этому ты научился у своих наставников? И какую тайну хочешь ты мне открыть?

— Во-первых,— сказал юноша твердым голосом,— знай, что хоть я и родился во Фессалии, но по отцу я римский гражданин.

— А кто был твой отец?

— Наместник Марцион.

— Что ты говоришь! — воскликнул центурион Брут,—Ведь это он погиб из-за своей жены, которая была христианкой?

— Мой отец ненавидел тех, кто уверовал в Мессию. Он отдал мою мать на муки, и ее пытали до самой смерти. За это Небо сразило его молнией. Такова правда.

Центурион пребывал в задумчивости. Он слышал эту печальную историю. Секта поклонников Мессии разделила подобным образом не одну семью, приводя их на грань трагедии. Подумав об этом, он вздрогнул.

— Неужто Мессия, о котором ты рассказываешь, так любил насилие, что его ученики повсюду сеют раздор? Разве жизнь так длинна, что надо привносить в нее непонимание, враждебность? Рим обеспечивает своим колониям богатство и порядок. Зачем твой Мессия взбунтовался против императора и при живом царе Ироде объявил себя царем иудейским? Зачем пытался он возмутить иудейский народ? А ты, юный римский гражданин, почему ты следуешь этому зловещему примеру, хотя знаешь, какую печальную роль он сыграл в судьбе твоей собственной семьи?

— Дело в том,— сказал Базофон,— что еще ребенком меня взяли на Небо. О том, что я там видел, спорить не приходится. А вот и тайна, которую я хочу вам открыть: существует только один Бог, Бог Авраама и Иакова. Его божественный Сын в человеческом подобии приходил на Землю. Это Мессия, о котором я говорил. Его зовут Иисус Назарянин.

— Я знаю эту историю. Но не все иудеи признают этого Христа. Многие из них считают, что их бог не может воплощаться в человека и что при всем при том у него нет сына.

— Иудеи — упрямый народ! — отвечал Базофон.

— Твой Иисус был иудей.

— Но Он возжелал, чтобы все народы уверовали в Благую Весть, которую Он принес. И если иудеи отказываются следовать за Ним, тем хуже для них. Я знал патриархов. Они хотели научить меня своей мудрости. Но разве я философ? Уроки Самсона показались мне более полезными.

— Оставим это,— сказал Брут.— В каждой философии есть своя доля истины. Но император приказал своим наместникам наблюдать за верующими из твоей секты, чтобы они не бунтовали и нам не приходилось их усмирять. Ты поколотил одного из наших воинов. Думаю, не ошибусь, если скажу, что он сам отчасти виновен, потому что не сумел себя защитить. Но я должен быть уверен, что ты не бунтовал против Рима.

— Он меня оскорбил.

— Чтобы убедить меня в своей благонамеренности, тебе будет достаточно воздать почести императору, воскурив ладан перед его изображением. И ты сможешь продолжать свой путь.

— А где это изображение? — спросил Базофон.

— В храме Фортуны, который мы соорудили посреди лагеря. А ты в самом деле очень спешишь?

— Я не прочь бы сначала перекусить,— признался юноша.

Центурион, улыбнувшись, велел отвести его на кухню, где ему дали подкрепиться, в чем он действительно нуждался. И пока он ел, Брут все расспрашивал его и расспрашивал:

— Я много размышлял о приверженцах Христа. Как это могло случиться, что, не будучи сами евреями, они так интересуются традициями этого древнего кочевого народа, напичканного множеством предрассудков?

— По правде говоря, мне это неизвестно,— отвечал Базофон.— Мессия провозгласил, что когда наступит конец света, спасутся только уверовавшие в Него. Надобно очиститься водой, чтобы не погибнуть от огня. Этот обряд мы называем крещением, ибо нас с головой погружают в воду.

— Но евреи этого не делают. Им делают обрезание. И ты обрезанный?

— Конечно, нет! Повторяю, что я не еврей, а уверовавший в Мессию.

Центурион налил себе вина. Ему было чрезвычайно трудно понять, в чем суть религии христиан.

— Разве этот Мессия, который должен был спасти Израиль, не погиб ужасной смертью? Его распяли на кресте, не так ли?

— Потом Его положили в гробницу, высеченную в скале, но Он воскрес из мертвых.

— Ты веришь, что это возможно?

— Вообще, я в этом плохо разбираюсь. Но дело в том, что на Небе Он свободно разгуливает повсюду, как мы с вами на Земле. Но извините, мне пора. Я пообещал своему спутнику, что мы встретимся с ним в порту.

— Ты забыл, что сначала ты обязан воскурить ладан перед изображением императора.

— А это действительно необходимо?

— Действительно. Потом ты сможешь отправиться, куда захочешь. Я не вижу ничего опасного в твоих измышлениях.

— Измышлениях? Да ведь это святая истина.

— Абсолютной истины вообще не существует.

Так беседуя, они вошли в небольшой храм, возведенный посреди лагеря. В глубине его возвышался алтарь, освещенный факелами. На алтаре стояла картина, изображающая императора.

— Итак,— сказал Базофон,— значит, это образ Цезаря. А это действительно он?

— А кто же? Видишь, он увенчан лаврами и золотом.

— Я вижу, что передо мной император, но Траян ли это? Он на него не похож.

— Ты ведь понимаешь, что здесь изображена определенная роль, а не реальный человек.

Базофон покачал головой.

— А почему я должен воскурять ладан перед ролью?

— Назовем это принципом. Ты должен принести жертву принципу, провозглашающему, что Траян — император.

— Это для меня слишком сложно.

Центурион Брут понял, что молодой человек никогда не воздаст должные почести императору. Он возвысил голос:

— Разве я не отнесся к тебе по-человечески? Разве я не пытался понять тебя?

— Это идол.

— Это изображение. Никто же от тебя не требует, чтобы ты поклонялся ему. Достаточно будет, если ты проявишь к нему уважение.

— Как нарисованный образ поймет, что я оказываю ему уважение?

Брут позвал охрану, которая явилась немедленно. Это были четыре могучих воина. Двое были вооружены мечами и двое — копьями.

— Сожалею,— сказал Брут,— но я должен арестовать тебя за неподчинение.

Услышав эти слова, Базофон отступил к алтарю. Воины пошли на него, подняв оружие. Он отступил еще дальше и начал размахивать палкой, которая сшибла один из факелов. Падая, факел увлек за собой и изображение.

— Кощунство! — возопили воины.

— Не будем преувеличивать,— спокойно отвечал им сын Сабинеллы.— Это лишь деревянная доска, на которую нанесены краски.

Такое богохульство разъярило римлян, и они бросились на дерзкого наглеца. И, как вы уже, наверное, догадались, палица встретила их как полагается. Четверо дюжих молодцов были сбиты с ног и свалились на пол, получив при этом изрядную порцию ударов. Центурион Брут, объятый страхом, отступил подальше от места стычки.

— Такого я еще никогда не видел. Сноровка, с которой ты управляешься со своим оружием, поражает. Ведь моя личная охрана — это храбрейшие и прекрасно обученные воины. И вот все они лежат, посрамленные, на полу. Где ты научился таким приемам?

— Никакие это не приемы,— отвечал Базофон.— Просто я хорошо усвоил уроки Самсона.

— Нет, нет! Это ведь не просто ловкость рук, это настоящее колдовство. Я видел, что твоя палка летает. Пойми, меня мало интересует, поклоняешься ты Христу или кому-то другому, по сравнению с тем, как ты умеешь орудовать палкой. Подними изображение и пойдем со мной. Я представлю тебя генералу.

— Если это изображение священно, оно само себя поднимет. И зачем мне ваш генерал?

Центурион Брут вышел из храма, оставив своих четырех телохранителей лежать на полу. Базофон двинулся за ним следом. Не было сомнения, что юноша понравился римскому центуриону. Кроме того, Брут подумал, что генералу — начальнику этого лагеря и всего военного округа — будет приятно посмотреть на этого бойца, такого искусного, несмотря на молодость.

Как выяснилось, генерал раньше долго служил в Афинах и узнав, кто такой Базофон, он воскликнул:

— Наместник Марцион? Так я же хорошо его знал и очень опечалился, получив известие о том, какие несчастья его постигли. Его супруга была соблазнена сектантами, которые потом похитили ее ребенка. Так ты и есть тот ребенок?

— Извините меня,— сказал молодой человек,— но это были не сектанты. Это были носители самой чистой религии. Меня же унесли на Небо ангелы, которые не причинили мне ни малейшего вреда.

Центурион счел нужным вмешаться:

— Генерал, сын наместника также отличный боец. Он научился искусству владения палицей у большого мастера этого дела. Наши лучшие воины пытались сражаться с ним. Ни один из них не устоял.

— Очень, очень интересно. Я обожаю поединки. Центурион, внесите этого мальчика в списки участников завтрашнего турнира. Я буду главным судьей. Идите!

Когда они вышли из палатки генерала, Базофон воскликнул:

— Но я не имею ни малейшего желания давать здесь спектакль! Я должен встретиться со своим спутником Гермогеном и продолжить путешествие.

— Послушай-ка, я закрою глаза на твой кощунственный поступок, если ты согласишься участвовать в турнире. Если же нет, моя совесть не позволит скрыть твое преступление. Ведь ты бросил на пол изображение императора!

В этот миг подошли, хромая, четыре телохранителя, которым Базофон задал трепку. Их опухшие физиономии свидетельствовали о силе полученных ими ударов. Они стали жаловаться Бруту.

— Он применил колдовство, чтобы нас побить. Его палица летала в воздухе, и он ее даже в руках не держал. Мы пойдем жаловаться генералу.

— Как? — воскликнул центурион.— И вам не стыдно? Не ищите лживые предлоги, чтобы себя оправдать. Знайте, что генерал приказал устроить завтра турнир, где этот мальчик будет сражаться с нашими лучшими поединщиками.

Телохранители удалились, но их ненависть только усилилась. И они решили подстроить Базофону ловушку. Колдовская сила была, несомненно, заключена в его палице, поэтому они потребуют, чтобы поединки проводились на мечах. Все остальные виды оружия, кроме сетки и трезубца, должны быть запрещены.

А Базофон, конечно же, чувствовал непреодолимое желание продемонстрировать свою боевую сноровку перед воинственными римлянами. Поэтому он решил остаться в лагере вплоть до окончания турнира, который надеялся легко выиграть. Центурион пригласил его на ночлег в собственную палатку, что показалось Базофону вполне естественным — тогда как воины не помнили, чтобы Брут когда-нибудь сделал кому-либо подобное приглашение. А может, это божественная благодать уже проникла в глубину его сердца? До поздней ночи он расспрашивал своего гостя о том, как организована жизнь на Небе. Базофон не утаил от него ничего из виденного и слышанного им. Когда они расстались, центурион долго размышлял, пытаясь понять, какая доля истины заключена в фантастических рассказах юноши”.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой античные боги решают присмотреться поближе к Базофону, пока он сражается с римлянами

— Вы прятали от нас такой большой талант! — воскликнул Сальва, когда нунций Караколли закончил переводить три главы “Жития”, с которыми читатель только что познакомился.

— Я восхищаюсь вами! — с преувеличенным восторгом подхватил иезуит Мореше.— Вы расправились с трудностями текста не менее ловко, чем кавалер де Вьен[42] со своими противниками.

— При всем при том эта история слишком отвратительна,— вмешался в разговор каноник Тортелли.— Как жаль, что ее не сожгли!

— А я больше всего сожалею о том, что нас до сих пор не прервали и не сообщили о возвращении нашего коллеги, профессора Стэндапа. Где он может быть? Как вы полагаете, кардинал обратился в полицию?

— Мы об этом скоро узнаем,— проворчал Сальва,— но так как мы окончили чтение этих трех глав, мне было бы очень интересно услышать, как вы их прокомментируете.

— Я полагаю,— отвечал нунций,— что этот текст не такой древний, как мне показалось сначала. Впрочем, именно это и позволяет переводить его с такой легкостью. Например, в нем встречаются венецианские идиоматизмы, от которых за версту несет шестнадцатым веком.

— Отлично! — одобрительно заметил Сальва.— Я пришел точно к такому же выводу, как и вы. Перед нами подделка, которую кто-то подложил в папку “Scala Coeli” или в то время, когда делали перестановку в зале Льва XIII, или совсем недавно. Я имею в виду... надеюсь, вы меня понимаете?

Монсеньор Караколли сначала побледнел, потом покраснел, а под конец его лицо окрасилось в фиолетовый цвет его сутаны.

— Вы склонны подозревать, что кто-то подменил этой рукописью текст, хранившийся в папке “Scala Coeli”, и сделал это в тот самый момент, когда вы его обнаружили?

— Я не ходил искать папку,— поправил его Сальва.— Это вы, монсеньор, это вы туда отправились. Но успокойтесь, пожалуйста, я вовсе не обвиняю вас в том, что именно вы заменили текст. Правду говоря, я убежден, что кто-то открыл тайну этой папки раньше меня. Он никому об этом не рассказывал, и поэтому у него была уйма времени, чтобы подменить рукопись.

— Боже мой! — только и простонал нунций, снова воспользовавшись своим носовым платком.

— Но я не понимаю...— возразил каноник Тортелли.— Зачем ему это понадобилось?

Профессор Сальва вытащил из кармана полосатого жилета одну из своих печально знаменитых сигар, но на этот раз никакой паники среди присутствующих не возникло. Их мысли были заняты другим.

— Порассуждаем немного. Вот уже лет пятнадцать, как была создана комиссия, перед которой поставили цель обнаружить “Житие святого Сильвестра”. Уже тогда подозревали, что речь идет об опасном тексте, но это лишь подогревало к нему интерес. Но что именно понимали под словом “опасный” в ту эпоху, когда такие произведения клеймили печатью “666”, прежде чем бросить их в костер? Имелись в виду даже не вещи еретического содержания, а сочинения еще более злокозненные, словно созданные самим дьяволом. И требовалось также, чтобы документ был еще более мерзок, чем трактаты по магии, волшебству и прочие, которые, как вам известно, успешно дожили до наших дней. Тогда о чем же там писали? Что пряталось такого страшного в тех рукописях? Такова была цель исследования и весьма рассчитывали, что “Житие святого Сильвестра” поможет рассеять тайну, так как, по всей очевидности, речь шла о единственном оставшемся в живых произведении из всей этой истребленной литературы.

— Да,— подтвердил Караколли, лицо которого вновь обрело нормальный цвет,— это “Житие святого Сильвестра” было зияющей дырой в нашей медиевистике. И вот оказывается, что эта рукопись не может сообщить нам ничего нового, так как она поддельна! Un maledetto falso![43]

— Продолжим наши рассуждения,— предложил Сальва, жуя кончик сигары, но забыв ее прикурить.— Из каких соображений подменили “Житие Сильвестра” этим апокрифическим венецианским текстом шестнадцатого века? Если бы речь шла только о том, чтобы уничтожить омерзительный документ, мы бы не обнаружили в папке “Scala Coeli” ничего, кроме разве самой “Scala”. Нет, кто-то желал, чтобы мы обнаружили эту легенду о Базофоне. Если бы не это, зачем бы ее туда подложили? И, естественно, нас хотели бы убедить, что мы имеем дело с первоисточником “Жития”, который исчез.

— Как и профессор Стэндап,— заметил Мореше.

— Как и профессор Стэндап,— повторил Сальва.

Нунций неожиданно вскочил. Его лицо опять побледнело.

— Вы полагаете, существует связь между подменой “Жития” и исчезновением нашего друга?

— Пока этого утверждать нельзя,— ответил Сальва,— но, согласитесь, все это представляется весьма странным. Это мне напоминает дело Де Грие.

Никто не отважился спросить у него, что это за дело Де Грие. Длительное молчание воцарилось вокруг рукописи, которая все еще лежала открытой перед Караколли. Но потом послышался голос каноника Тортелли, который сообщил, что идет к кардиналу Бонино — сообщить ему о выводах, к которым пришли “господа эксперты”, и узнать, не удалось ли обнаружить какие-нибудь следы исчезнувшего профессора Стэндапа. Ему разрешили удалиться, довольные на какое-то время избавиться от этого самодовольного зануды.

— Какой ужас! — воскликнул нунций, когда каноник вышел.— А все эти слухи, распространившиеся по городу! Этот вымысел, который опубликовала “Стампа” и который уже подхватили другие газеты!

— Во всей этой истории как бы чувствуется чья-то дирижерская палочка,— заметил иезуит.— Но чья? И зачем ему это нужно? Адриан, придется тебе воспользоваться серым веществом своего мозга.

Этот намек на методы знаменитого бельгийского сыщика очень не понравился Сальва. Ему приходилось встречать маленького лысого человечка с лощеными усиками, и он показался ему нестерпимо самодовольным. Это было тогда, когда он расследовал преступление, случившееся в Страт-форде-он-Эйвон. Без помощи профессора горемыка Пуаро так и не смог бы раскрыть, что актер был убит своим слугой-индусом, а не очаровательной мисс Клу-Бастер, которую бельгиец упрямо продолжал обвинять, из женоненавистничества, наверное.

— Итак, нам предстоит проследить связь, которая несомненно существует, между подменой подлинного “Жития Сильвестра” этим апокрифом, исчезновением — кратковременным, я надеюсь,— Стэндапа и слухом, который кто-то подбросил “Стампе”. Следовательно, во-первых, мы должны допросить главного библиотекаря Ватикана; во-вторых, отправиться в гостиницу Стэндапа и, несмотря на мое отвращение к этому делу, порыться в его личных вещах; в-третьих, взять в осаду газету “Стампа” и не снимать ее до тех пор, пока она не раскроет нам имя человека, сообщившего ей о том, что мы обнаружили “Житие святого Сильвестра".

Нунций, совершенно растерянный, поднял на Сальва умоляющий взгляд.

— Только вы, профессор, способны действовать подобным образом. Я могу вам помочь лишь своими молитвами.

— Конечно! А вас я только попрошу представить меня библиотекарю, которого до сих пор мне приходилось видеть лишь мельком в те минуты, когда после каждого сеанса перевода мы возвращали ему рукопись, чтобы он положил ее в сундук.

— Отец Грюненвальд — доминиканец немецкого происхождения. Знаменитость. Он наверняка помог бы нам в наших трудах, если бы не был так занят своими обязанностями. Но я вас умоляю, попробуйте сначала отыскать профессора Стэндапа.

Таким образом, Адриану Сальва опять пришлось разрешать довольно любопытную загадку. Он попросил Мореше сопровождать его в гостиницу, где жил англичанин. Это была, естественно, “Виктория”, в переулке Юлия Цезаря, недалеко от площади святого Петра, со стороны Порта Анджелика. Управляющая гостиницей, итальянка, выразительно показала движением рук и груди, как она встревожена исчезновением “такого представительного господина” и т.д. Однако на нее большее впечатление произвела сутана иезуита, нежели величественная осанка тучного профессора. Именно благодаря первому им разрешили войти в комнату номер двенадцать, где, к их изумлению, они увидели беспорядок, совершенно несовместимый с аккуратностью ее обитателя.

Кто-то рылся в шкафах и в ящиках письменного стола, оставив двери открытыми, а ящики выдвинутыми. Кровать была опрокинута, тюфяк распорот. Стол был завален бумагами, набросанными вперемешку, некоторые валялись на полу. Похоже, что книги и папки просматривали второпях, но так старательно, что на полках не осталось ни одной. Двери гардероба были распахнуты настежь, одежда разбросана на полу в таком беспорядке, что это напоминало картину убийства на лице Морг[44], хотя здесь не было ни камина, ни трупа. Короче говоря, кто-то очень тщательно все здесь обыскал, нимало не заботясь о личных вещах мистера Стэндапа. Управляющая притворилась, что падает в обморок, считая, что это будет выглядеть очень эффектно. Что же касается Сальва, то он заметил:

— Здесь искали подлинное “Житие святого Сильвестра”, вот и вся разгадка.

— Ты полагаешь, что Стэндап его украл? — спросил Мореше, весьма удивленный.

— Я полагаю, что он мог это сделать, и кто-то его в этом заподозрил. Вот почему этот “кто-то” так потрудился, пытаясь найти рукопись. Возможно, впрочем, что этот кто-то сначала похитил англичанина, чтобы заставить его признаться, где он спрятал “Житие”, а поскольку англичанин был нем, то он пришел сюда и перевернул здесь все вверх дном. Но если бы даже все так и было, то Стэндап не такой человек, чтобы держать подобный документ у себя. Он поместил бы его в свой сейф в банке. Конечно, я говорю все это в условном наклонении, ибо у нас нет никаких свидетельств в пользу предположения, что он хотя бы имел намерение похитить подлинное “Житие святого Сильвестра”. Зато вполне можно допустить, что он обнаружил апокриф и подсунул его в папку “Scala Coeli” вместо первичного документа. Конечно, такое возможно, но было ли так в действительности? Я ни черта об этом не знаю. Оставим это предположение в резерве и наведаемся в “Стампу”.

Они отправились туда и были приняты главным редактором, персонажем деловитым и речистым, который после множества притворно недоуменных гримас признался, что не имеет ни малейшего представления, откуда к нему поступила информация о том, что обнаружено “Житие святого Сильвестра”. Он распорядился позвать заведующего отделом, сицилийца с лицом хмурым и узким, как лезвие кинжала, который сухо объяснил, что правила журналистской этики запрещают ему открыть источник своих сведений.

Но когда Сальва пригрозил привлечь его к судебной ответственности за соучастие в убийстве профессора Стэндапа — что было довольно смелой импровизацией,— он еще изобразил на лице колебание, а потом беззвучным голосом произнес:

— Это графиня Кокошка, супруга польского посла при Ватикане.

Всю последующую ночь Сальва, торопливо поужинав перед сном пиццей, переворачивался в постели с боку на бок, пытаясь навести какой-то порядок в сумятице известных фактов. Но вскоре мысли его отклонились в сторону, и в полусне он погрузился в самые сокровенные уголки своей памяти. Ибо, приняв приглашение их высокопреосвященств, он руководствовался не только вполне понятным любопытством, присущим какому-нибудь Фабру, которому предоставили возможность рассечь неизвестного жука. Рим имел для него горестную притягательность. Если до сих пор он отказывался его посетить, то лишь из страха встретить здесь призрак любимой девушки, слишком любимой, соблазнительной и капризной Изианы — ему тогда было двадцать, ей шестнадцать,— которая в одну безумную ночь ушла от него, подхваченная погруженным во мрак течением Тибра.

Не убегал ли Сальва от этой юной девушки из своего прошлого, исколесив весь мир, пытаясь разгадывать тайны, в которых как бы многозвучным эхом отражалась тайна этой смерти? Разве перед тем, как броситься в воду, не прошептала она ему на ухо: “Никогда не верь в то, во что ты веришь” (“Non creder mai a quel che credi”)? Удивительное и жуткое предупреждение, которое он сохранил в глубине души и которое, оставаясь по ту сторону, далеко по ту сторону от его расследований, всегда было для него трудным, но неоценимым проводником.

Утром следующего дня он чувствовал такую тяжесть в голове, словно накануне хорошо выпил. Его тело показалось ему более непослушным, нежели обычно. Он потащил его через город, над которым висел легкий и теплый туман. Он явился вымокший, почти лихорадочно возбужденный, в зал святого Пия V, где нунций Караколли сначала долго ломался, прося извинения за низкое качество своего перевода, между тем как отец Мореше расхваливал его за живость изложения. Когда они закончили распевать свой маленький дуэт, начался рабочий день к великому удовольствию Сальва, чья душа просила, чтобы таким способом из нее изгнали тусклые воспоминания ночи.

“Пока Базофон, по крещению Сильвестр, отдыхал в шатре центуриона Брута, необычная суматоха всполошила Олимп. Зевс, дремавший на своем ложе из облаков, был ею разбужен. Вот уже в течение некоторого времени он чувствовал, что на Земле происходят необычные события, но его вестники не могли ему объяснить, что же там творится. Итак, в эту ночь, услышав какой-то шум поблизости от дворца, он позвал своего личного советника, дежурившего за дверью его покоев и повелел ему пойти выяснить, в чем там дело.

Зевсу не пришлось долго ждать. Посланец возвратился запыхавшийся и в таком возбуждении, как будто за ним по пятам гнался Цербер.

— Ваше Высочайшее Величество, это Аполлон. Война, Ваше Величество, война!

Зевс лениво спустился со своего вышнего ложа.

— При чем здесь Аполлон? И какая еще война?

— Новый бог, Ваше Величество! Аполлон только что узнал, что какой-то самозванец присвоил себе его лик и провозгласил себя Солнцем Вселенной, точно как он.

— Ну, такое уже случалось. Все они хотят быть похожими на Солнце. Хотя в конечном счете это всего лишь звезда. Что же касается войны...

— Аполлон уверяет, что Небо иудеев решило вступить в соперничество с нами.

— Эта публика — лишь убогие торговцы и жалкие умники.

— Аполлон уверяет, что один из них провозгласил себя богом, хотя никакой указ об этом не подписан, и что именно эта личность присвоила себе его черты. Больше того, его ученики не желают признавать никаких других богов, кроме него, за исключением разве что его отца, некоего Эла, которого называют также Иеговой.

— А в чем заключается моя роль? — спросил царь богов.

— Эта публика объявила вам войну, Ваше Величество.

— Какая скука! Пойди позови сюда Аполлона.

В эту минуту вошла Юнона, с распущенными волосами, в ночной рубашке, также разбуженная необычным шумом.

— Все эти разговоры — правда?

— Конечно же нет, конечно же нет,— сказал Зевс, желая сам себя успокоить.— Время от времени какой-нибудь сумасшедший провозглашает себя богом. Другие безумцы ему рукоплещут. И все заканчивается потом на больничной койке.

— Мне страшно. На этот раз мы в большой опасности. Разве ты не знаешь, что все эти религии Востока постепенно расшатывают устои нашего могущества? Даже в Греции, нашей колыбели, сейчас режут быков, принося их в жертву каким-то чужим богам. А теперь вот Артемида мне рассказала, что римляне распяли на кресте одного человека и он не только не сгинул на этом позорном орудии пытки, а даже прославился до такой степени, что его сторонники уверовали в его воскресение и разносят слухи о том, что он победил смерть по всех странах, выходящих к Средиземному морю.

— Мы боги и поэтому бессмертны,— заметил Зевс.— Что может с нами случиться?

В эту минуту вошел Аполлон, такой ослепительный и юный, что Юнона не могла им не залюбоваться.

— Ваше Величество, у меня украли мой лик.

— Кто украл?

— Еврей, называющий себя сыном Иеговы. Его осмеливаются даже изображать в Солнечной колеснице на моем месте. Это недопустимо!

— Конечно, конечно! А этот Иегова претендует на мое место, не так ли? Все это кажется мне несусветной чепухой. От этих иудеев всего можно ожидать.

— Это лживое вероучение распространилось далеко за пределы Иудейского царства. Даже в самой Греции, хотя мне стыдно даже говорить об этом...

Зевс потеребил свою царственную бороду с некоторой нервозностью. Потом спросил:

— А что делает Гермес? Разве я не поручил ему обновить систему?

— Он сочиняет всякую бессмыслицу.

— Дорогой Аполлон, я знаю, что ты никогда его не ценил, но люди чувствуют к нему некоторую слабость. К тому же времена теперь такие, что мы должны поддерживать друг друга. Поэтому прошу вас не спорить и не ругаться между собой.

— Один из наших лазутчиков сообщил мне, что Небо иудеев послало на Землю весьма странного субъекта, поручив ему распространять учение Распятого.

— Весьма странного?

— Это молодой человек, нелюбезный и невоспитанный, единственная заслуга которого состоит, как кажется, в умении ловко орудовать палицей. Но я его опасаюсь. Не стоит ли присмотреться к нему ближе, чтобы выяснить, чего он стоит и каковы его намерения?

— Делай, как знаешь,— ответствовал монарх, зевая.

Не пора ли отдохнуть? Вся эта суета раздражала Зевса. Сон казался ему той тихой гаванью, где можно о ней забыть. И он уснул.

А тем временем на острове Кипр, вблизи Саламина, приближалось время соревнования в воинском мастерстве. В самом центре лагеря соорудили помост, на котором должны были сидеть генерал со своим штабом. Войска выстроили в каре, каждая центурия занимала одну из его сторон, оградив таким образом поле для поединков. Римляне безумно любили такие празднества, которые устраивали в связи с самыми разными событиями или просто по своей прихоти.

Базофон хорошо выспался, поэтому находился в отличном расположении духа и был готов принять участие в соревнованиях, которые надеялся без труда выиграть с помощью своей волшебной палки. Между тем четыре легионера добился свидания с генералом и объяснили ему, каким волшебством молодой человек сумел их победить. Эта жалоба только разожгла любопытство военачальника, который в связи с этим решил, что после поединков на палицах каждый участник должен будет подтвердить свою доблесть и в битве на мечах. Он отклонил трезубец и сеть как оружие, применяемое исключительно в боях гладиаторов.

И вот настал час поединков. Заиграли трубы. Генерал и его приближенные заняли места на помосте. Потом, по сигналу распорядителя, начались первые бои. Базофон должен был продемонстрировать свою сноровку где-то в середине представления. Он не знал, кто будет его противником. Однако, поскольку ему не терпелось отличиться, а никто не приглашал его на арену, он сам выбежал туда к двум первым поединщикам, угрожая обоим своей палкой.

Ему было неизвестно, что дар Иосифа мог помочь ему только в битве за правое дело и что палка обратит свои удары против него в том случае, если он попытается употребить ее во зло. Но так как на этот раз дело было ни правое, ни неправое, речь шла об обыкновенных силовых поединках, то палка попросту осталась тем, чем она была — то есть обыкновенной деревянной палкой. К счастью, Самсон научил его нескольким приемам защиты и атаки. Но в поединке на мечах он с большим трудом сумел остаться невредимым до истечения отведенного времени и возвратился в свой шатер в полном изнеможении.

— Это и есть ваш непобедимый боец? — поинтересовался генерал, обращаясь к Бруту.

— Он экономит силы для своего поединка,— отвечал центурион.

Но в глубине души он начал бояться самого худшего. Он знал, какого противника выбрали Базофону. Это был эфиоп, громадный и безжалостный, о котором ходили слухи, что он питается человеческим мясом. Поэтому Брут сошел с помоста и отправился в шатер, где нашел сына Сабинеллы распростертым на полу, потным и запыхавшимся, с лицом красным, как кирпич.

— Что с тобой? Ты болен? Почему ты вмешался в этот поединок и сражался так плохо?

Крайне раздосадованный, Базофон перевернулся на другой бок и ничего не ответил. Центурион продолжал:

— Я могу оказаться лгуном в глазах генерала. Прошу тебя, возьми себя в руки. Неужели ты хочешь, чтобы по твоей вине меня разжаловали? Разве я не защитил тебя от обвинения в богохульстве?

— Это правда,— пробормотал молодой человек,— но я бессилен. Моя палка больше мне не подчиняется.

— А почему она тебе не подчиняется?

— Не знаю. Наверное, я чем-то не угодил плотнику Иосифу.

— Послушай,— сказал центурион,— кажется, я понимаю, что с тобой происходит. Твоя палка подчиняется тебе лишь в том случае, когда ты защищаешь дело этого Иосифа. Ведь он, кажется, принадлежит к тем, кто верует во Христа?

— Он приходится ему отцом-кормильцем.

— Прекрати болтать ерунду,— продолжал Брут.— Взамен постарайся сосредоточить свое внимание на этой мысли. Твоя палка защитит тебя только в том случае, если ты будешь сражаться за своего бога.

Базофона слова центуриона не убедили. Он считал, что так хорошо управляется с палицей только благодаря собственной доблести. Это была минутная слабость, только и всего. Центурион оставил его, весьма обеспокоенный. Выйдя из шатра, он столкнулся лицом к лицу с одним из легионеров, и тот ему сказал:

— Мы знаем, что вы покровительствуете колдуну. Мы расскажем об этом генералу, если вы не поможете нам его наказать.

— А что я должен сделать? — спросил Брут.

— Надо помешать ему воспользоваться палкой. Это в ней заключена его колдовская сила.

— Вы же сами видели, что оказавшись против двух воинов с мечами, он чуть не проиграл битву. Его палка ничем ему не помогла.

— Это была хитрость! — раздраженно воскликнул легионер.— Вы вошли в заговор с колдуном, ибо вы тайно принадлежите к той же секте, что и он. Не являетесь ли вы учеником этого иудея с ослиной головой, который восстал против императора?

— Я не верю во все эти бредни,— заверил центурион.— Но как ты смеешь разговаривать таким тоном со своим командиром?

В эту минуту подошли три других легионера. Первый им сказал:

— Брут околдован этим богохульником. Должны ли мы ему еще подчиняться? Мы донесем на него высшему начальству.

Между тем бои продолжались. Центурион опять занял свое место рядом с генералом и другими военачальниками. И с лихорадочным нетерпением стал ожидать поединка между Базофоном и эфиопом. Когда настала эта минута, первым на арену вышел исполин. Черный, с блестящей кожей, он устрашающе гримасничал и размахивал дубиной толщиной с хорошее бревно, которая в его огромных руках казалась соломинкой. Римские солдаты встретили великана приветственными криками, так как они знали его варварскую доблесть в сочетании с поистине ужасающей силой.

Когда появился Базофон, он показался всем карликом. Его палка выглядела детской игрушкой по сравнению с дубиной его противника. К тому же предыдущий бой, в котором он принял участие, так сильно его истощил, что он еле держался на ногах, словно был пьян. Удивленные зрители сначала встретили его молчанием, но вскоре по рядам прокатился ропот. Потом публика разразилась громким хохотом.

— Ты, наверное, решил позабавить нас, выставив на избиение этого мальчишку? — спросил генерал.

Центурион не знал, что ответить. А эфиоп уже раскрутил свою страшную дубину над головой и нанес Базофону ужасающий удар, от которого тот сумел уклониться, отпрыгнув в сторону. Однако черный великан не стал терять ни секунды и, прежде чем юноша успел восстановить равновесие, нанес Базофону второй удар, который на это раз задел ему плечо. Публика завыла от радости в предвкушении жестокой расправы. Четыре легионера ликовали и вопили громче, чем остальные зрители.

И тогда Брут вскочил на ноги и, движимый внутренней силой, действовавшей как бы помимо его воли, перекрыл своим голосом шум и гам:

— Базофон! Вспомни о Христе!

Глубокая тишина воцарилась на ратном поле. Генерал, побледнев, обернулся к своему подчиненному:

— Что ты сказал? Значит, ты ученик этого иудея? Охрана, арестуйте центуриона!

Базофон вышел из своего оцепенения. Палка вибрировала в его руке, она рвалась в бой, словно леопард, который весь напрягается, прежде чем прыгнуть на жертву. И когда легионеры направились к помосту, наш плотник бросился на них, увлекаемый волшебной палкой. Несколько молниеносных фехтовальных выпадов, и четыре рубаки уже лежали на земле к изумлению зрителей.

Эфиоп, захваченный врасплох стремительностью этого маневра, оставался несколько мгновений, словно парализованный, посреди площадки, отведенной для боя. Потом он бросился на Базофона, который, сделав свое дело, удерживал на расстоянии частокол римских воинов, приведенных в ужас внезапностью его грозной атаки. Но когда черный гигант приблизился на расстояние трех шагов, сын Сабинеллы одним прыжком повернулся к нему и стал осыпать его ударами — в голову, в грудь, в живот, повсюду, и они были такими мощными, что вскоре колени мастодонта подогнулись, и он рухнул оземь.

— Остановите его! — приказал генерал изменившимся голосом.

Четыре шеренги воинов стали медленно сходиться к центру, где Базофон, поставив ногу на грудь побежденного, застыл в вызывающей позе. И вот тогда невероятность происходящего достигла апогея. По мере того как воины с обнаженными мечами приближались, они падали словно рожь, скошенная во время жатвы, ложась рядами одни на других. Поняв тщетность своих усилий, оставшиеся в живых повернулись к Базофону спиной и бросились бежать, оставив пораженного генерала и его приближенных на помосте.

Базофон подошел к ним и сказал:

— Не бойтесь, моя палка и я не причинят вам никакого вреда. Признайте только могущество Бога живого.

— Конечно! — проблеял генерал.— Уходи. Ты действительно могущественный колдун.

Центурион Брут бросил на землю свой шлем и меч. Потом опустился на колени и сказал: — Пусть отныне твой бог станет и моим богом!

— Уходи с ним! — рявкнул генерал.— Позор на твою голову! Ты разжалован!

Базофон обнял Брута и дал ему поцелуй мира. Затем оба покинули лагерь, оставив за собой ужасное зрелище уничтоженной когорты.

— Вот это да! — воскликнул Аполлон, который высунул голову из-за олимпийских туч, наблюдая за Базофоном.— Откуда у этого мальчика такая сила? У него очень странная манера вести бой. И почему этот центурион так неожиданно перешел на сторону Христа?

Он приказал подать свою колесницу, которую ему немедленно подвели. Мог ли он и дальше терпеть, что его образ украден распятым на кресте разбойником, иудеем, провозгласившим себя царем, а в действительности, самозванцем, как и все поклонники Иеговы? Он распорядился, чтобы его высадили на главной пристани Саламинского порта.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой Базофон встречает олимпийских богов, теряет свою палку, и что думает об этом Адриан Сальва

После непродолжительных поисков Базофон и центурион Брут нашли Гермогена в одной портовой таверне, где тот уже изрядно напился в компании критских моряков. Завтра отплывает корабль к берегам Киликии, курсом на Селевкию, сообщил он Базофону. Ученик Гермеса, плотно окутанный алкогольными испарениями, пытался доказать, что квинтэссенция — это не что иное, как мировая душа. Его оппоненты утверждали, что психея упала на землю, где она проституировалась.

Базофону стоило больших трудов оторвать Гермогена от этих ученых рассуждений. Когда они оказались одни в гостинице, где собирались заночевать, им почти не удалось поговорить, ибо египтянин выпил слишком много смирнийского вина и его сразу же одолел сон. Когда он уснул, Базофон предложил Бруту присоединиться к тем, кто верует в Иисуса.

— Я предназначен стать светочем Фессалии. Я толком не знаю, что это значит в точности, но полагаю, мне нужны будут помощники, чтобы преуспеть в этом.

— Видишь ли,— сказал Брут,— я сейчас оказался без определенных занятий. В армии мне нет больше места. Что со мной будет, если я не обращусь в твою веру? Однако же я римлянин и человек военный по образу своего мышления.

Мне будет нелегко отказаться от некоторых предубеждений.

— Это пустяки,— заверил его Базофон.— Послушай-ка меня: ведь твои единоверцы почитают бога, который превращался в быка или в лебедя. Так почему же бог не может превратиться в человека? Мария, мать Иисуса, весьма напоминает вашу Леду.

— Ты очень учен! — восхитился Брут.

— На мне Дух Божий,— объяснил ему сын Сабинеллы.

И это было правдой: в эти минуты Дух Божий действительно присматривал за юношей, исполняя просьбу Мессии. Однако в глубине себя Параклет серьезно сомневался в целесообразности использования этого лоботряса, более способного к драке, чем к диалектике. Есть ли смысл подсказывать ему каждое слово его ответов и аргументов?

На следующее утро Гермоген вновь обрел свой здравый рассудок и был рад убедиться, что Базофон вырвался невредимым из когтей римского орла. Что касается Брута, то ученик Гермеса пришел к выводу, что он может оказаться полезным, и согласился, чтобы бывший центурион сопровождал их в путешествии. Брут сменил военную форму на тунику и плащ, которые сделали его неузнаваемым. Итак, все трое отплыли на Селевкию за несколько минут до полудня.

Корабль был нагружен съестными припасами всяческого вида, предназначенными для Киликии. Палубу заполнили пассажиры, разговаривающие на самых разных языках. Был среди них один, изъяснявшийся на чистейшем греческом — высокий, с приятным лицом, увенчанный короной золотых волос,— который, как только представилась возможность, подошел к Базофону и прошептал ему на ухо:

— Почтеннейший... Я вам открою большую тайну... Пойдемте со мной.

Как можно устоять, когда тебя называют “почтеннейший” и обещают открыть какую-то тайну? И Базофон последовал за прекрасным незнакомцем на корму, оставив своих спутников, которые решили подкрепиться и с этой целью остановились возле бродячего торговца, предлагавшего фрукты и пироги из манной крупы.

— Я вас узнал,— сказал незнакомец.— Я был среди римских легионеров, которым вы задали такую хорошую трепку. Никогда раньше не приходилось мне видеть ничего подобного. Поэтому в тот же вечер я рассказал о вас своему владыке, который попросил меня привести вас к нему. Он очень могущественный, такой могущественный, что никто в мире с ним не сравнится.

— Даже император, который правит в Риме? Или это он и есть?

— Это не он.

— Но где же обещанная тайна?

— Сейчас я ее вам открою. Знайте же, что мой владыка царствует там, где нет ни смерти, ни голода, ни нищеты, где всегда изобилие света, где женщины — самые красивые, где золото — самое блестящее, где царит вечное счастье и вечный мир. Мой владыка приглашает вас туда.

Базофон задумался на минуту. Что это за странное предложение? Однако незнакомец, казалось, был вполне искренен.

— Вас послушать,— сказал Базофон,— так то место, где царствует ваш владыка, это не что иное, как Рай. А я уже был в Раю. Какая же там скучища!

— Нет, нет,— живо возразил незнакомец.— Я не знаю, что вы называете Раем. Наверное, это нечто похожее на турецкие бани. То место, о котором я вам рассказываю, оно не из этого мира. Если хотите, я вас туда проведу. Поверьте, вы не раскаетесь.

— Послушайте, любезный,— сказал Базофон,— меня избрали для очень важной миссии, и я не тот человек, чтобы оставить ее ради какой-то химеры. Передайте мою благодарность вашему владыке и скажите ему, что я очень занят.

И повернувшись к незнакомцу спиной, он возвратился к своим спутникам, чтобы подкрепиться. Но грек не хотел выпускать добычу. Он присоединился к нашим друзьям и обратился с вопросом к Гермогену:

— Вы ученик Гермеса, не так ли?

— Так точно. И я горд, что имею все основания считать себя его первым учеником.

— В таком случае, поскольку я вижу вас в компании этого молодого человека, не будете ли вы так добры объяснить ему, что приглашение, полученное от владыки неба,— это честь, которую нельзя отклонить?

— О ком вы говорите? — спросил Гермоген, сильно заинтригованный.

— О нашем отце Зевсе, естественно,— ответил Аполлон (а это, как вы, конечно, поняли, был он), напыжившись.

На какой-то миг все застыли от изумления, потом Базофон сказал:

— Ваш Зевс не существует. Разве мраморная статуя может пригласить меня к обеду? И что она ест? Капли дождя, которые омывают ей лицо?

— Прекрати богохульствовать! — воскликнул бог.— И если ты мне не веришь, предлагаю пари. Тогда ты поймешь, как ты глуп.

Неожиданно Базофон разъярился.

— Что ж, пари так пари! И я так уверен в выигрыше, что согласен заложить свою палку, если ты настаиваешь! А ты, жалкий обманщик, что заложишь ты?

— Я заложу самого себя, и я настаиваю. Пусть эти двое будут свидетелями нашего пари.

Базофона удивила уверенность незнакомца, и, решив, что имеет дело с сумасшедшим, он спросил:

— А как же ты мне докажешь, что твой Зевс существует?

— Я отведу тебя к нему.

Гермоген вмешался в разговор:

— Мой друг, ты уже проиграл пари. Зевс существует, это очевидно. Ты попал впросак и лучше возьми свои слова обратно, а не то прощайся со своей палкой.

— Я не знаю, во что мне верить,— сказал Брут,— но я чувствую ловушку и умоляю тебя не попадаться в нее.

Осторожность спутников возмутила Базофона. Зевс не мог существовать, ибо единственным Богом был Тот, на которого указал Христос и о котором ему рассказывали на Небе. Правда, он Его не видел собственными глазами, но он встречал Святого Духа — одно из трех воплощений единственного Бога. Мессия, Бог в облике человеческом, избрал его на роль светоча Фессалии. И он понимал, что Отца, во всем Его небесном величии нельзя лицезреть человеческим взглядом. Тогда чего же ему бояться этого грека и его самохвальства?

— С меня достаточно! — воскликнул он, потеряв терпение.— Вы же видите, что у этого человека голова не в порядке! Наплести здесь, что Зевс существует и что он приглашает меня к себе! Что за чудеса!

— Когда мы отправляемся? — спросил Аполлон.

— Куда ты хочешь, чтобы мы отправились?

— На Олимп, конечно.

И он подал руку сыну Сабинеллы, который, пожав плечами, принял вызов. В тот же миг оба исчезли из поля зрения Брута и Гермогена, которые остались на палубе корабля, ломая голову, что это был за могущественный колдун в облике незнакомца.

Таким образом Базофон и его провожатый вознеслись на Олимп. Там царило сияние апофеоза. Это были сады с вечными цветами, с фруктами бессмертия. Белые храмы возвышались там в совершенной гармонии. Кентавры и фавны резвились, гоняясь за нимфами.

— Где это мы? — спросил юноша, весьма удивленный.

— Я же тебе сказал. На Олимпе, где царствуют боги.

— Оставь,— сказал Базофон.— Я сплю и вижу сон. Мы на корабле, который идет в Селевкию.

— Бедный глупец! Ты ведь поспорил со мной, не так ли?

Сын Сабинеллы пожал плечами. Разве возможно, чтобы эти обветшавшие легенды стали реальностью? И однако же кентавры и фавны дурачились у него перед глазами. Что же касается нимф, то никогда ему не приходилось видеть таких красивых женщин. Он вздрогнул. Неужели на одном небе существуют несколько небес? Однако он был не из тех, кто легко признает свое поражение.

— Ты колдун. Все, что я будто бы вижу,— иллюзия.

— Ну, хорошо,— сказал Аполлон.— Мы сейчас отправимся во дворец Зевса. Ты и там будешь упрямиться?

Они двинулись по направлению к храму, который сиял, как солнце. Базофон был ослеплен этим сиянием, но, прижимая к себе палку, он вошел в храм, где его встретила музыка арф. Там зрение возвратилось к нему, и он увидел, что они в огромном зале, в глубине которого высились бронзовые, а возможно, и золотые, двери.

— Нет! — закричал.— Все это ложь! Вы не существуете! Вы не можете существовать!

Аполлон улыбнулся, между тем тяжелая дверь медленно отворилась. И вот они подошли к подножию трона, сделанного в форме орла, на котором величественно восседал исполинского роста старик. Его лицо, окаймленное густой белой бородой, окружал сияющий нимб.

— Если я не ослышался,— прозвучал властный голос,— то кто-то здесь не верит, что я существую?

Ошарашенному Базофону понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя. Потом он выпрямился и поднял палку:

— Во имя Христа и Святого Духа я заклинаю вас исчезнуть, жалкие призраки из кошмарного сна!

Зевса позабавила эта ругань, показавшаяся ему до крайности гротескной.

— Послушай, ты, который в своей странной религии называешься Сильвестром, прекрати с нами воевать. Чем мы тебя обидели?

— Вы одурманили мозги моего отца до такой степени, что он приказал подвергнуть пыткам мою мать, а потом отрубить ей голову. Разве этого недостаточно?

— Религия Иеговы принадлежит евреям. Твой отец был грек, поэтому он поклонялся нам — разве это не естественно? И почему твоя мать совершила такую глупость — предала нас, чтобы вступить в израильскую секту, созданную этим Мессией, или Христом? И какова твоя роль в этом жалком заговоре?

Базофон выпрямился во весь рост и воскликнул:

— Почему я должен вам отвечать, если вы не существуете? Я просто объелся манными пирожками, которые продают на корабле.

— Ты заключил пари,— сказал Аполлон,— и ты проиграл. Отдай палку.

— Мою палку? Да никогда не расстанусь я с подарком плотника Иосифа!

— Но ведь ты ее проиграл!

Юноша почувствовал себя в ловушке. Как развеять эти злые чары? Он отступил назад, потом замахнулся палкой, пытаясь ударить Аполлона, но так как дело было неправое, она его не послушалась. Тогда он громко закричал:

— Святой Дух, ко мне, на помощь!

Но как Олимп мог сообщаться с Раем? Это ведь совершенно разные сферы. Призыв Базофона затерялся в эфирных пространствах.

— Прекрати вызывать духов,— сказал ему Зевс тоном отеческого увещевания.— Пусть они отдыхают в Аду, где их убаюкивает Ахерон.

— И отдай палку,— добавил Аполлон.

Исполненный решимости не расставаться со своей драгоценной реликвией, сын Сабинеллы попытался удрать, но два стража задержали его, и палка не смогла ему помочь. В конце концов ее у него отобрали.

И тогда юношу охватило отчаяние. Что происходит? Какую шутку с ним разыграли? И как мог он расстаться с подарком Иосифа? Конечно же, он понял, что, конечно, не должен был заключать пари и закладывать свою палку, но ведь он был так уверен, что ни Зевс, ни Олимп не существуют. Итак, ему придется смириться с очевидностью. Он не спит. И палку у него действительно отобрали. Зевс заговорил:

— Юноша, ты достаточно наказан за свою дерзость, потеряв эту палку, которая, как мне кажется, была тебе очень дорога. Мое Величество считает, что тебя можно отправить назад, на Землю. Однако помни, что мы не будем спускать с тебя глаз. Не пытайся снова разбивать наши статуи и выброси из головы нелепую мысль, что твой Иегова или твой Христос реально существуют. Они живут только в искалеченном сознании иудеев, чье пристрастие к умерщвлению плоти нам хорошо известно. Найди себе красивую девушку или мальчика, если таково твое предпочтение, и пусть любовь к жизни очистит твой мозг от паутины, которую соткали там досужие вымыслы.

Базофон хотел ответить, но его уже унесло вихрем. В один миг он очутился на палубе корабля, который держал курс на Селевкию.

— Что с тобой стряслось? — спросил его Брут.— И зачем ты выбросил свою палку в море?

— Глупец! — добавил Гермоген.— Ведь я бы ее у тебя купил...

Базофон, растерянный, чуть было не бросился за борт, чтобы спасти свою палку,— если он действительно выбросил ее за борт,— но спутники удержали его. Тогда он рухнул на колени, обхватил голову руками и расплакался. Такое с ним случилось впервые в жизни”.

Текст, с которым читатель только что ознакомился, был подан ему в непрерывном изложении. На самом деле, апостольский нунций монсеньор Караколли прерывал свой перевод многочисленными восклицаниями, за которыми часто следовали замечания типа: “Это уже не средневековый текст, а барочный”, “Олимп, мыслимо ли!” или еще: “Что он хочет нам этим сказать?”

Отец Мореше и Адриан Сальва были не менее ошарашены неожиданным поворотом в сюжете “Жития”. Это путешествие в языческий мир напугало не только героя легенды, но и наших ученых исследователей. Конечно, если документ действительно был апокрифом, созданным в шестнадцатом веке, появление в нем античных богов можно было объяснить. Однако же читатели вправе были спросить, что именно автор текста — откуда бы он ни происходил — хотел этим сказать.

— Я полагаю,— предположил Мореше,— что это пародия. Разве здесь не высмеивают Рай, ставя его на одну доску с Олимпом? А поскольку каждому известно, что Олимп не существует...

— Вполне логично,— согласился Сальва.— Под видом веселого анекдота здесь подкапываются под самые устои христианского учения.

— Христианской Вселенной! — поправил нунций.— Признаться, это чтение смущает меня все больше и больше. Теперь я понимаю, почему Святая Инквизиция отметила эту вещь номером шестьсот шестьдесят шесть.

— Не забывайте,— напомнил ему профессор,— что это не тот текст, который был заклеймен. Это подделка гораздо более позднего изготовления.

Монсеньор Караколли вытер лоб. Потом сказал:

— Я хочу обратиться к кардиналу, чтобы он разрешил нам прекратить перевод. Какая может быть от этого польза, в данный момент?

— Я с вами совершенно не согласен,— возразил Сальва.— Есть такие странные подробности в описываемых здесь событиях, что под этим несомненно скрывается какая-то тайна. Поэтому я хотел бы, чтобы мы продолжили чтение. Но если вы не станете возражать, я сейчас же побеседую с главным библиотекарем Ватикана, а потом отправлюсь с визитом к этой графине, к польке...

— Госпоже Кокошка,— уточнил нунций.— Это очень эксцентричная особа. Вряд ли вы чего-нибудь от нее добьетесь.

Сальва попросил Мореше сопровождать его, и тот охотно согласился. Иезуит обожал загадки. Итак, они отправились в кабинет отца Грюненвальда, доминиканца, который царствовал над обитой войлоком вселенной самой знаменитой в мире католической библиотеки.

Поскольку они позаботились о том, чтобы заблаговременно попросить аудиенции, то сразу же были приняты. Отец библиотекарь казался огромным в своей сутане из белого сукна, из которой торчало энергичное, чуть синеватое лицо, увенчанное копной рыжих волос. Он поднялся, встречая посетителей, потом, пригласив их садиться, сам устроился на кафедре, над которой висело огромное распятие в испанском стиле.

— Господа, чем могу вам служить?

— Святой отец,— начал Сальва,— я хотел бы сначала узнать, были ли вы предупреждены о загадке, заключенной в папке под номером В-83276, которая содержала не только одну из версий “Scala Coeli” Иоанна Гоби, но и весьма странную рукопись, которую мы сначала идентифицировали как “Житие святого Сильвестра”, каковую все исследователи давно потеряли надежду обнаружить?

Доминиканец с сокрушенным видом закрыл глаза, потом снова открыл их, и в его взгляде блеснула искра лукавства.

— Я был бы недостоин этой высокой должности, если бы не был осведомлен обо всех изысканиях, которые здесь проводятся. И я должен признаться, дорогой профессор, что мой любезный друг нунций Караколли ознакомил меня с дедуктивными размышлениями, которые привели вас к открытию этого документа. Я считаю своим долгом поздравить вас с большой удачей.

— Однако,— поправил его профессор Сальва,— речь идет об апокрифе.

— Нунций рассказал мне и об этом. А какой эпохе он принадлежит?

— Он создан где-то в шестнадцатом веке, тогда как оригинал, заклейменный позорным числом “666”, принадлежал, по-видимому, первым столетиям нашей эры. Тем не менее — и это одна из причин нашего визита — я хотел бы, чтобы документ был подвергнут тщательной научной экспертизе. Ведь нельзя исключить, что кто-то использовал подлинные листы венецианской бумаги, имеющие на себе метку шестнадцатого столетия, и каролингское письмо, чтобы изготовить эту подделку уже в нашу эпоху — возможно даже, совсем недавно.

— Ваше предложение кажется мне крайне необычным,— сказал немец тоном, не оставляющим сомнений, что подобная гипотеза просто нелепа.— Но если вы желаете, я отдам документ в наши лаборатории. Они у нас, кстати, отлично оборудованы. Однако же я хотел бы знать, как, по-вашему, кто-то мог бы подменить подлинное “Житие святого Сильвестра” — если оно когда-нибудь существовало — этой рукописью, в случае подтверждения, что изготовлена она недавно. И зачем это было делать?

— Возможно, чтобы устранить некоторые откровения, содержавшиеся в подлиннике,— предположил отец Мореше.

— Для этого достаточно было бы его украсть,— заметил отец Грюненвальд.— Зачем же его подменять да еще таким неприличным текстом, если я правильно понял каноника Тортелли.

— Я полагаю,— сказал Сальва,— что мы имеем здесь дело с заговором, гораздо более серьезным, чем простая подмена рукописей. Профессор Стэндап исчез. В Риме распространились самые невероятные слухи. Было запрограммировано некое событие, значение и важность которого нам неведомы. Мы видим лишь некоторые его знаки. И хотя их смысл нам пока непонятен, они предупреждают нас, что готовится какая-то авантюра и что эта авантюра, по-видимому, представляет собой нечто крайне серьезное.

— Ну-ну! — воскликнул доминиканец.— Не преувеличиваете ли вы серьезность преступления, которое, возможно, совершено из любви к коллекционированию? Какой-то любитель обнаружил “Житие святого Сильвестра” и теперь прячет его в своих архивах. Но, исходя из своего странного представления о порядочности, он подменил его документом, который вы сейчас переводите.

— Я благодарю вас за беседу,— сказал Сальва, неожиданно поднявшись и этим показывая, как мало значения придает он этой последней гипотезе.

Когда они вышли из библиотеки, профессор дал волю своему гневу, сердито раскурив сигару и проворчав:

— Никакой логики! А ведь Святейший Отец путешествует по Африке!

Мореше не осмелился спросить, какое отношение имеет евангелический визит папы к “Житию святого Сильвестра”. Но они уже садились в такси, которое стояло на площади Пьяцца делла Читта-Леонина и вскоре доставило их к дому номер девятый на улице Виа-Помпео-Магно, в котором расположилось посольство Польши при Святом Престоле.

Графиня Кокошка заставила их ждать достаточно долго, чтобы профессор успел докурить свою “Чилиос”. В этом дворце среди позолоченных архитектурных украшений и ангелочков из искусственного мрамора наши два друга напоминали двух крестьян, которые случайно забрели в роскошный отель. Сальва кипел от нетерпения. Что же касается Мореше, то обстоятельства, в которых они очутились, искренне его забавляли, он начинал спрашивать себя, а не завершится ли тайна “Жития" какой-нибудь драмой, если таковая еще не случилась. Однако он был склонен думать, что профессор Стэндап просто забыл предупредить их о своем неожиданном отъезде, как это случается, например, когда по телефону вам сообщают о кончине кого-то из близких людей.

Наконец вылощенный лакей в перчатках вышел к гостям и коридорами, пахнущими плесенью, по ступеням, напоминающим ступени лестниц в оперном театре, провел их в личные апартаменты посла и его супруги, которая приняла их в салоне, отделанном и обставленном в стиле барокко, где вся мебель была загромождена ярко раскрашенными вазами и статуэтками. И сама она была похожа на гобелен с изображением меровингской охоты или на певицу, исполняющую арию из оперы “Сумерки богов” в каком-нибудь провинциальном театре. Графиня прикрывала свою тучность многочисленными складками пестрых тканей и варварскими драгоценностями, под которыми она казалась еще огромнее. Ее увядшее лицо было раскрашено фиолетовыми и розовыми румянами, на фоне которых выделялись зеленые глаза, блестевшие так ярко и страстно, что в этом гротескном окружении внимание привлекали только они.

— Очень рада познакомиться с вами, профессор. Мой муж, его превосходительство, и я внимательно следили за делом Добринского и восприняли его результат с большим облегчением и, я бы сказала, признательностью. Прошу садиться.

— Уважаемая госпожа,— начал Сальва,— мой друг отец Мореше и я лично позволили себе просить вас об этой аудиенции, чтобы побеседовать с вами об очень редкостной рукописи, “Житии святого Сильвестра”, которая, после того как ее удалось обнаружить, доставила нам немало забот.

Графиня выпрямилась и спросила с легким раздражением в голосе:

— Но почему эта рукопись должна интересовать меня и моего мужа, его превосходительство?

— Откровенно говоря, сударыня, мне это неизвестно. Но ваш визит в редакцию “Стампы”...

Она вскочила на ноги с живостью, которую было трудно в ней предполагать, и воскликнула, наставив на Сальва палец, унизанный перстнями:

— Эти жалкие газетчики! Какие лицемеры! Конечно же, я стала жертвой их клеветы. Послушайте, профессор, мне нечего вам сказать.

И она опять села, трясясь от театрального возмущения.

— Сударыня,— сказал Сальва,— мы имеем дело с исчезновением человека, профессора Стэндапа, и самые скудные сведения смогут нам помочь его отыскать. Дело в том, что профессор Стэндап работал над переводом “Жития”, того самого, об обнаружении которого вы рассказали одному из журналистов “Стампы”. Откуда вы взяли эти сведения, ведь они должны были оставаться секретными?

Она заворковала:

— Ах, профессор, если бы я не знала вашего... как это сказать... я бы страшно рассердилась. А “Стампа”, Господи, да ведь это газета... вы понимаете... Некоторые сведения необходимо сообщать прессе. Мой муж, его превосходительство, и я, мы знаем, как это нужно делать.

— Сударыня, извините, что я настаиваю, но кто вас поставил в известность об обнаружении документа?

Она заволновалась, от чего зашевелились и зазвенели украшения на ее роскошной груди.

— Не давите на меня! Здесь в посольстве стены имеют уши. Как человеку становится известным то или это? Сведения приходят и уходят. Надо просто держать уши открытыми, вот и все.

— А почему вы решили, что ваш долг пойти и сообщить “Стампе” об этом открытии, которое, на первый взгляд, совсем не должно было вас интересовать?

— О, профессор, мы с мужем, его превосходительством, очень интересуемся всеми замечательными открытиями. И если я кое-что сообщила вашей “Стампе”, то сделала это, по-видимому, совершенно случайно. Да разве я помню, как это произошло? Кто-то что-то сказал мне, я — ему, не вижу в этом ничего удивительного.

Мореше, до сих пор не участвовавший в разговоре, вдруг произнес:

— Уважаемая госпожа, мне кажется, мы с вами уже встречались в Варшаве у нашего общего друга, киноактера Воджеха Гаса.

— О, действительно! Это наш большой друг и постановщик фильма, который мой муж, его превосходительство, и я представляли на фестивале в...

— На фестивале в Гданьске, сударыня.

— Правильно! Вы знаете Польшу лучше, чем я.

— Я люблю Польшу, сударыня.

— Вы, французы, большие друзья Польши. Когда мы с мужем, его превосходительством, жили в Кракове и принимали кардинала Войтылу, сегодня Его Святейшество, у нас всегда было много французских друзей, и кардинал, сегодня Его Святейшество, любил говорить на их языке и считал, что Франция — это самая старшая дщерь Церкви, а за ней следует Польша.

— Сударыня,— снова вступил в разговор Сальва,— если мы убедим вас, что Его Святейшество в опасности, согласитесь ли вы открыть нам, кто рассказал вам о существовании “Жития святого Сильвестра” и почему вы сочли нужным сообщить об этом “Стампе”?

— Его Святейшество в опасности? — воскликнула Кокошка, и на этот раз она не играла.— Но кто же осмелится поднять руку на Его Святейшество? На человека такого колоссального, исполненного чувства долга и доброты?

— Сударыня, вы должны все рассказать,— настоятельно потребовал Мореше.

— Ради Его Святейшества и между нами я, естественно, кое-что скажу, но сначала мне надо посоветоваться со своим мужем, его превосходительством. Он в Варшаве и возвратится завтра или послезавтра, я не знаю.

— Это так серьезно? — спросил Сальва.

Она поднялась и протянула руку, давая понять, что аудиенция окончена. Потом добавила:

— Краков — чудесный город, не правда ли?

Вылощенный лакей в белых перчатках провел их к выходу.

— Ну и к какому ты пришел выводу? — спросил иезуит.— Похоже, что она в самом центре загадки.

— Или пытается убедить нас в этом для пущей важности. От такой женщины всего можно ожидать.

Они возвратились в Ватикан и направились в кабинет монсеньора Караколли, которому поостереглись рассказывать о результатах прошедшего дня. Итальянская полиция была предупреждена об исчезновении Стэндапа и начала расследование. А кардинал Бонино, вопреки мнению нунция, пожелал, чтобы перевод был продолжен. “Tenere lupum auribus”[45],— сказал он. И правда, “Житие святого Сильвестра” было престранным волком, которого надо было крепко держать за оба уха.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой Базофон встречает колдуна, проститутку, и что потом случилось вследствие происков адского племени

“Корабль подошел к причалу в порту Селевкии уже под вечер. Брут, бывший центурион, и Гермоген были очень обеспокоены состоянием Базофона. Бедняга никак не мог понять, то ли он действительно пережил приключение на Олимпе, побывав там с Аполлоном, то ли стал жертвой колдовства, вынудившего его бросить свою палку в море. Но в любом случае, он потерял подарок Иосифа и был этим глубоко огорчен.

В тот день в городе была большая ярмарка. Крестьяне, съехавшиеся со всего юга Киликии, продавали скот и всяческую снедь. Атмосфера была праздничная. Фокусники соревновались в ловкости, а ораторы, взобравшись на бочки, произносили речи, обращаясь к толпе. Один из них, заметив наших друзей, обратился к Гермогену:

— Послушай, египтянин, ответь-ка мне на вопрос: что было раньше, курица или яйцо?

А когда Гермоген и его спутники двинулись дальше, не останавливаясь, краснобай соскочил со своего возвышения и схватил Брута за тунику.

— Вы должны мне ответить. Вот ты, римлянин — ведь ты римлянин, не правда ли? — Скажи мне, что возникло сначала: яйцо или курица?

— Петух,— ответил Брут шутки ради.

Спрашивавший расхохотался, потом спросил:

— Ты, наверное, последователь Эскулапа?

— Я был им.

— А теперь?

Базофон вышел из своего оцепенения. Святой Дух снова взял над ним опеку. Он сказал:

— Ты, задающий вопросы, на которые нет ответа, ты, наверное, принадлежишь к секте скептиков? И если так, то какой тебе интерес к другим, если ты не интересуешься даже самим собой?

— Здорово сказано,— заметил оратор.— А к какой школе принадлежишь ты?

— Мой владыка не принадлежит ни к какой школе. Он — дорога, истина и жизнь.

— А не воскрес ли он случайно? — спросил чудак.

— Из мертвых,— подтвердил Базофон.

— Значит, ты последователь Озириса. Это мое любимое развлечение — угадывать, кому поклоняются проходящие здесь чужестранцы. Они веруют в самых различных богов, что свидетельствует о том, как богат на изобретения человеческий мозг.

— Замолчи! — закричал юноша.— Ты богохульствуешь. Мой Бог — единственный, и Он послал своего Сына на землю, чтобы нас спасти.

— А, понял,— сказал оратор.— Ты, по-видимому, говоришь о Симоне, которого называют колдуном. Тебе повезло: он как раз здесь прогуливается.

— Разве ты никогда не слышал об Иисусе, воскресшем из мертвых? — спросил Брут.

— Конечно, слышал! Он также теперь в моде. Жители Антиохии соорудили ему храм, но, между нами говоря, это ужасная секта. Они питаются человеческим мясом. Я слышал, что они даже пьют кровь, которая капает из подвешенных на виселице трупов казненных.

Базофон закрыл глаза. В какой мир он опустился? В Раю, там все было упорядочено; каждая вещь на своем месте. Здесь же были только ложные слухи и ложные видимости. Голова у него закружилась, а поскольку у него не было в руках палки, на которую он мог опереться, он чуть не упал на лоток какого-то торговца. Гермоген поддержал его, потом отвел в сторону.

А в это время черт Абраксас, которого Сатана отправил следить за Базофоном, также явился в Селевкию. Здесь он встретил Симона, колдуна, который много лет тому назад продал свою душу, чтобы обрести вечную молодость. Когда-то Симон заключил пари с апостолом Петром и проиграл его. Поэтому он питал свирепую ненависть ко всем последователям Христа.

— Уважаемый Симон,— сказал ему Абраксас,— сюда на корабле из Кипра прибыл один из посланцев этого Мессии, которого ты вполне оправданно ненавидишь. Я придумал, как отвратить его от его миссии. Ты мне поможешь?

Этот Симон жил с бывшей проституткой по имени Елена. Она уверяла, что принадлежит к священным весталкам Дельфийского храма. На самом деле, колдун увел ее из одного александрийского борделя. Услышав предложение Абраксаса, она исполнилась большого усердия.

— Мы все преданы делу нашего божественного владыки Сатаны. Скажи нам, что мы должны делать, чтобы разрушить планы Распятого, и мы это сделаем.

— Очень хорошо,— ухмыльнулся Абраксас,— Итак, слушайте. Этот посланец Назарянина носит имя Сильвестр, данное ему при крещении, а по рождению его зовут Базофон. До сих пор он обладал волшебной палкой, которая помогала ему побеждать самых сильных и самых ловких. Но вчера он выбросил ее в море. Этот странный поступок остается для меня загадкой, но это не имеет значения. Сейчас он беззащитен.

— Надо задать ему хорошую трепку? — спросил Симон.

— Нет, нет, нужно его соблазнить и таким способом развратить. Сатана будет очень рад заполучить его в свои помощники, похитить его из-под самого носа у Бога-Отца и его мерзкого сына. Итак, во-первых, вам следует найти к нему подход; во-вторых, польстить ему и понравиться; в-третьих, выпытать у него, зачем он выбросил свою палку. Может, он взбунтовался против Бога? После этого мы решим, как нам действовать дальше. Но остерегайтесь двух его спутников. Один из них ученик Гермеса и обучен некоторым фокусам. Второй — разжалованный римский офицер, тоже не лишенный сообразительности.

— Отлично,— сказала Елена,— Я займусь этим невинным мальчиком, пока Симон отвлечет внимание двух других. Дорогой Абраксас, ты можешь на нас рассчитывать.

Сказано — сделано. Пока наши путники отдыхали в стороне от рынка, Симон подошел к ним и завел разговор, делая вид, что хочет расспросить, спокойное ли море возле острова Кипр, куда он будто бы собирается плыть. Потом, постепенно отклоняясь от этой темы, он ловко направил разговор в совсем другую сторону, уверяя, что недавно прочитал самое замечательное произведение из всех, которые ему попадались, “Поймандрес” великого Гермеса.

Естественно, что Гермоген клюнул на эту удочку, и вскоре все четверо уже сидели в таверне, где Симон познакомил их с Еленой. И пока колдун занимал египтянина и римлянина беседой, его сообщница заманила Базофона на другой конец стола и соблазняла там своими женскими прелестями и льстивыми словами.

— У тебя лоб и линия носа совершенны, как у одной из статуй Фидия. Твоя мать такая же красивая?

— У меня нет матери,— угрюмо ответил юноша.

— Как, она уже умерла?

— Трудно сказать. В Раю она была такая же живая, как ты и я.

— В Раю?

Усталым голосом Базофон поведал, что был принят на Небо Христиан, но до сих пор не уверен, не приснилось ли ему это?

— Приснилось? — спросила Елена, попросив подать им фигового спирта.

— Я не знаю,— вздохнул сын Сабинеллы с ноткой безнадежности в голосе.

— Я вижу, настроение у тебя прескверное. Что-то случилось?

— Да нет, ничего.

И он надулся. Чего хочет от него эта женщина, скорее аппетитная, чем красивая, очень соблазнительная и даже какой-то своей темной стороной неотразимо обаятельная. Но потеря палки притупила не только его мысли, но и чувства. Поэтому фиговый спирт пришелся как нельзя кстати. Сначала он только смачивал в нем губы, потом осушил полный бокал, а дальше с помощью ловкой женской руки опрокинул и второй, и третий. И после этого начал видеть свое положение совсем в другом свете.

— Скажи мне, почему ты так загрустил?

— Загрустил? Разве я загрустил? Нет, это я взбунтовался. Взбунтовался против Бога, который насмехается надо мной, погружая меня в мир иллюзий.

— Я не знаю, о каком Боге ты говоришь...— сказала лукавая женщина.

— Об Отце, Сыне и Святом Духе! Они объединились, чтобы делать мне неприятности, ибо эта Троица — один Бог.

— И что же они тебе сделали?

— Они затащили меня на Небо, а там отказались сделать меня назореем, разве это справедливо? Ведь я должен стать светочем Фессалии.

— Да, это несправедливо. А что такое назорей?

Базофон опрокинул еще один бокал фигового спирта, чмокнул от удовольствия, потом ответил:

— Назорей обладает такой силой, какую имел Самсон, когда он поднял и унес ворота Газы.

— Понятно,— сказала хитроумная соблазнительница.— Но то, в чем тебе отказал один бог, другой может дать. Ты заслуживаешь получить ту силу, о которой мечтаешь.

— Ты так думаешь? А кто этот другой бог — ведь Он только один.

— Послушай-ка. Тебя погрузили в мир иллюзий. Ты ведь сам это сказал, не так ли?

— Это правда. Я видел даже Авраама и Иакова, а потом Зевса и Аполлона. Разве это возможно?

— Ты прав — это иллюзии. Мир — ловушка, наставленная демоном. А Тот, кого ты называешь Богом, и есть этот самый демон, владыка грез и обмана. Кстати, ты с Ним встречался?

В эту минуту Симон предложил Бруту и Гермогену показать им сокровище Корастена, о котором он разглагольствовал уже некоторое время. Послушать его, так это было восьмое чувство света, груда драгоценных камней, золотых самородков и золотой посуды — ничего подобного нигде в мире не существовало.

— Это далеко? — спросил Брут, немного обеспокоенный состоянием Базофона.

— На вершине холма,— отвечал колдун. Во дворце, который один стоит всех чудес египетской архитектуры.

— Мне трудно в это поверить,— сказал Гермоген,— но пойдем туда. Любопытно будет узнать, кому принадлежит такое богатство.

— Ты это узнаешь,— заверил Симон.

И они вышли из таверны, оставив Базофона в опытных руках несравненной Елены. Она сразу принялась за дело; опьянение уже начало одолевать юношу, и он позволил ей отвести себя в комнату, которую снимала парочка у хозяина таверны. Там она ему сказала:

— Дорогой друг, если ты мне веришь, то знай: я также владею приятным могуществом и могу им с тобой поделиться.

— А что это за могущество? — спросил юноша, чей мозг уже погрузился в туман.

— Чтобы получить его от меня, ты сначала должен раздеться. И я сниму с себя одежды. Так нам будет легче соединиться.

— Я должен быть совершенно голым? — удивился Базофон.

— Да, совершенно.

Итак, они оба разделись и легли в постель. Именно в этот миг всевидящий взгляд Святого Духа пронзил тучи и увидел эту сцену, которая возмутила его, хотя вовсе не удивила. Он давно считал Базофона легкомысленным лоботрясом, которого Христос сильно переоценивал. Святой Дух попытался воздействовать на юношу своим могуществом, но, опьяненный фиговым спиртом и роскошным телом Елены, вышеназванный юноша был нечувствителен к этим волнам, хотя в случае успеха они могли бы просветить его, показав, игрушкой каких козней он оказался.

Итак, Базофон, Сильвестр по крещению, без малейших угрызений совести отдался утехам плотской любви, ибо никто никогда не говорил ему, что услаждать свое тело — грех. К тому же он понятия не имел, что прыткая Елена была орудием в руках Сатаны. И вот когда он насытился, пришло время платить за услуги.

— Ну как? — спросила коварная потаскуха.— Разве это не был другой Рай? И кто был богом в этих лабиринтах, как не ты сам?

Любовные игры отрезвили юношу. Его обуяла безудержная гордость. Разве он не подчинил себе эту женщину, этот вулкан, эту гидру, которая вопила в его объятиях, как новорожденный младенец? Разве он не вбил свой кол в Матерь-Землю, будучи убежденным в этот миг, что оплодотворил Деметру? Не доказал ли он свою доблесть и не получил ли право на высокие почести?

— Какого могущества ты еще хочешь? — спросила Елена.

Он дерзко ответил, что желает быть всемогущим. Она рассмеялась и, пользуясь тем, что он был полон энтузиазма, добавила:

— Но, в таком случае, зачем ты выбросил свою палку? Разве она не творила чудеса?

Он признался, что проиграл ее на пари, но отказался сообщить, с кем он спорил. Тогда Елена ему сказала:

— Бедный мой друг, ты попал в порочные руки. Было бы глупостью и дальше почитать тех, кто желает тебе так много зла. Симон и я способны освободить тебя из роковых объятий ложного бога, который так жестоко посмеялся над тобой.

— Но получу ли я могущество? — заупрямился наивный юноша.

— Конечно. Почему бы нашему Владыке не проявить к тебе великодушие? Он сделает тебя назореем, вот увидишь.

Базофон не верил своим ушам. Разве это возможно? Однако эта женщина, которая была к нему так добра, не может его обмануть. Он решил всему поверить, тем более, что, как он считал, терять ему нечего.

— Хорошо, пойдем к твоему владыке. Мне не терпится получить из его рук могущество назорея.

— Подождем Симона. Он пошел показать твоим спутникам сокровище Корастена. Как только он возвратится, мы отправимся.

Абраксас, невидимый, присутствовал при этой сцене, и она исполнила его ликованием. Он знал, что в это самое время колдун завел Гермогена и Брута в пещеру под предлогом показать им то место, где Корастен прятал свое сокровище. Но как только они туда вошли, он закрыл за ними кедровую дверь и оставил их в той подземной темнице.

— Не можете ли вы использовать свою колдовскую науку, чтобы освободить нас из этой ловушки? — спросил римлянин у Гермогена, зная, что его учитель Гермес был также богом воров.

— Увы, мне неведомы формулы, которые отворяют двери,— признался, смутившись, египтянин.

А Симон между тем возвратился в таверну. Он нашел там супругу, очень довольную результатами своей работы, и Базофона, готового к самым худшим похождениям.

— Вот юноша, которого обмануло Небо,— сказала Симону лукавая женщина,— Разве он не достоин был получить самое высокое могущество? А вместо этого его наградили какой-то ничтожной палкой. Я пообещала ему, что наш бог, в своей справедливости, возместит ущерб, который ему нанесли.

— Несомненно,— подтвердил Симон,— Этот мир поставлен с ног на голову по вине чудовища, которое имеет наглость изображать из себя бога. Разве не пытается он убедить нас, что низ — это верх, что подлинное Небо — на Земле и что его ненависть к людям — это любовь?

— Послушайте-ка,— сказал Базофон.— Мне плевать на вашу философию. Единственное, чего я хочу,— это стать назореем. Если ваш бог даст мне это могущество, я в него поверю.

— Отлично,— отвечал колдун.— Итак, я пойду договорюсь о твоей встрече с нашим владыкой. А пока Елена позаботится о тебе как должно.

И он вышел к Абраксасу, который ждал его снаружи, за домом. Демон принял облик торговца.

— Ну как там наш цыпленочек? — спросил он.

— Вполне готов,— осклабился Симон.

— Что ж, предоставь теперь действовать мне. Мы все уладим таким образом, что этот молокосос ничего не увидит, кроме огня,— полагаю, ты понимаешь, к чему я веду,— ибо мы его спустим в Ад, уверяя, что это Рай, где живут праведники. Разве мы не самые умелые иллюзионисты во всей вселенной? Отведи этого Сильвестра к гроту Элеазара. Остальным займусь я.

Итак, колдун вновь возвратился в таверну, где нашел Базофона в пылких объятиях Елены, которая получала большое удовольствие. Ведь юноша был в расцвете сил. Когда они закончили, Симон сказал:

— Разве я могу ревновать? Я почитаю за честь, что мою жену осеменил такой резвый жеребец. Юноша, ты заслуживаешь могущества, в котором отказал тебе еврейский бог. Следуй за мной.

Базофон был в восторге, узнав, что колдун не имеет к нему претензий за то, что он развлекался с его супругой, и еще больше возрадовался, когда тот пообещал отвести его к Владыке, чье великодушие так расхваливала Елена. Он вмиг оделся и, ничего больше не спрашивая, вышел из таверны в компании Симона.

Святой Дух помчался к Христу и сказал ему:

— Беда! Ваш Сильвестр оказался всего лишь жалким Базофоном! Ведь он сейчас сговаривается с Сатаной.

— Я знаю.

— И вы это позволяете?

— Надо чтобы наш зародыш опустился на самое дно, прежде чем он поднимется ввысь. Дорогой Параклет, я жил на Земле, и я знаю человеческую природу. Ведь я наполовину человек, наполовину бог.

— Вы меня извините,— сказал Святой Дух,— но вам известно, что я никогда не понимал суть этой странной выходки — сначала позволить себя убить, чтобы потом даровать жизнь. Хотя я готов признать, что иногда такие фокусы удаются.

— Человеческое бытие парадоксально. Вот этого вы не хотите понять. Здесь, на Небе, белое — это белое, черное — это черное. Там, внизу, все по-другому. Люди способны осмыслить абсолютное только в грезах.

— Что же я должен делать, чтобы помочь Базофону?

— Оставьте его. Он обратится к вам за помощью лишь со дна самой глубокой пропасти. А сейчас он бунтует, он мечтает о могуществе. В чем вы можете быть ему полезным?

Святой Дух ушел восвояси и, по совету Христа, решил предоставить молодого человека его экстравагантным выходкам.

Итак, следуя за Симоном, колдуном, Базофон отправился к гроту Элеазара. Там их уже ожидал Абраксас в облике купца.

— Вот этот удивительный герой, о котором я вам рассказывал,— сообщил Симон.

— Отлично,— сказал демон.— Слава о его подвигах дошла и до меня. Не тот ли это юноша, которого силы зла подло обманули, убедив его в том, что он будто бы побывал на Небе?

— Это он самый.

— Отлично, достойнейший Симон, мы исправим эту ошибку. Пойдемте. Свет сияет на самом дне пропасти.

Произнеся эту загадочную фразу, Абраксас потащил Базофона в глубь пещеры. Они продвигались в полной темноте, черт вел молодого человека за руку. Симон остался у входа.

— Далеко еще идти? — забеспокоился сын Сабинеллы.

Перед ними отворилась дверь, и Базофон был ослеплен ярким красноватым светом, который, исходя из какой-то бездны, освещал огромный зал, в который они вошли.

— Кто идет? — спросил могучий и величественный голос.

— Отважный герой Базофон,— отвечал Абраксас.

— Пусть приблизится!

Юноше казалось, что перед ним пылают два десятка солнц, и он мог смотреть лишь прищуренными глазами. Он послушно двинулся за чертом, который потащил его вперед.

— Ты где-нибудь видел такой свет,— спросил его голос.— На Небе самозванца он был столь же ярок?

— Нет,— пробормотал Базофон.— Там он был мягче.

Послышалось то ли хихиканье, то ли смех, нечто, напоминающее нескончаемый скрежет ржавых цепей, и снова прозвучал голос:

— Таково доказательство нашего могущества.

И тогда заиграли трубы, потом невидимый хор исполнил песнопение удивительной красоты. Душа Базофона с наслаждением впитывала эту прекрасную мелодию, а на глазах у него показались слезы. Его ноги подогнулись, и он упал на колени. Он едва мог сдерживать рыдания, которые сдавили его горло. Он долго оставался в такой позе, а когда хор умолк, опять прозвучал голос:

— Ты находишься сейчас в преддверии настоящего Неба. Бог тебя ожидал давно. Он посылает к тебе одного из своих лучших ангелов, но чтобы тебе легче было с ним разговаривать, мы заслоним свет вуалью. Поднимись и открой глаза.

Базофон повиновался. Он находился теперь в какой-то хижине на берегу моря. Абраксас куда-то исчез вместе с ослепительным светом. Перед ним стоял высокий человек в греческой тоге. У него было смуглое лицо египтянина. Его черные глаза пристально смотрели на юношу, у которого от этого взгляда кровь стыла в жилах.

— Как вы это сделали? — пролепетал он.

— Наше могущество таково, что мы могли бы тебя забросить на вершину самой высокой горы или погрузить в самые темные глубины моря,— отвечал незнакомец.— Нам известно, что ты желаешь разделить с нами могущество, в котором лживый бог так несправедливо тебе отказал. Ты ведь именно этого хочешь, не так ли?

— Я ничего не понимаю,— сказал Базофон.— Я знал истину, а оказывается, она совсем не там, где я ее искал.

— Нет лжи более отвратительной, чем та, которая рядится в истину, и нет иллюзий более коварных, нежели те, которые кажутся реальностью. Но хватит! Поговорим как Друзья.

И он пригласил Базофона садиться. В хижине были натянуты рыболовные сети. Стол был сделан из бревен, скрепленных канатами. Снаружи слышалось тихое рокотание волн.

— Природа,— заговорил высокий человек,— это совокупность частиц, скрепленных между собой колдовством. Поэтому те, кто умеют рассеивать эти частицы и соединять их по-другому, могут изменять мир, как им заблагорассудится. Естественно, в системе могущества существуют ступени. По этим ступеням можно подняться лишь в том случае, если отдать им тело и душу. Ты меня понимаешь?

Сидевший Базофон порывисто встал.

— Я хочу обладать всем могуществом, и могуществом назорея в частности.

— Конечно! — согласился египтянин.— Ты будешь им обладать. Но для этого, повторяю, надо, чтобы колдовство, о котором я тебе говорил, пропитало все поры твоей кожи и твоего духа. Надо, чтобы оно стало частью тебя самого.

— Пусть будет, как вы желаете,— отвечал Базофон с нетерпением.— Что я должен сделать?

— О, это очень просто. Достаточно, если ты согласишься стать нашим и, сделав так, отбросишь ложные мысли, которые затемняют твой разум.

— Правду сказать,— признался сын Сабинеллы,— я не знаю, во что мне верить и что мне думать. Мне пообещали, что я буду светочем Фессалии, а я похож на слепца.

— Мы дадим тебе знание.

— Разве это могущество?

— Знание мира — огромная сила. Оно позволит тебе разгадывать хитрости врагов и, обманув их, добиваться своих целей. Мы наградим тебя также красотой.

— Разве я не достаточно красив такой, какой есть?

— Тебе нужна красота, которая отбирает у женщин разум и бросает их к твоим ногам. Знаешь ли ты, что именно они тайно руководят мужчинами? С их помощью ты получишь земное могущество. И, наконец, мы наградим тебя богатством.

— А зачем мне оно?

— Никто не может властвовать, если он не обладает этим существенным рычагом. Разум, красота, богатство — вот что сделает тебя светочем не только Фессалии, но и всего мира.

— Вот это да! — воскликнул Базофон.— Ничего подобного в Раю я не слышал.

— Эти люди — скупцы. Неужели ты до сих пор не понял, что они унижают человека, обещая ему жизнь вечную, которой никогда ему не дают?

— Извините,— возразил юноша, начиная что-то понимать.— Я видел собственными глазами праведников в Раю.

— Иллюзия! Все, кого тебе показывали,— это лишь актеры, которым поручили пустить тебе пыль в глаза. Декорации там были сделаны из картона, разве ты не заметил? Что же касается трех богов, которые управляют этим цирком, то они шарлатаны, не более. Я их хорошо знаю. Тот, кто называет себя Отцом — это не кто иной, как некий иудей по имени Иегова, старая развалина, царствующая в пустыне, где в изобилии водятся лишь скорпионы. Что же касается его сына, который притворяется богопомазанным собственной кровью, так это лишь взбунтовавшийся раб, справедливо казненный римлянами, безумец, свихнувшийся на славе, ничтожный богохульник. Я уж не говорю про Святого Духа,— ведь это ветер, не более.

— А Иосиф, плотник? Разве он не дал мне палку?

— А, этот... Он действительно... Но хватит! Хочешь ты получить могущество или не хочешь?

— Хочу!

— Тогда следуй за мной.

В один миг исчезла хижина, потом и море. Базофон последовал за высоким провожатым по тропинке, которая вскоре стала углубляться в земную твердь. Постепенно демон менял цвет. Из белого он стал сначала желтым, потом покраснел. А когда они вошли в зал, где их ожидал Сатана, он был уже ярко-алый.

Владыка мира восседал на раскаленном троне. Для сегодняшней встречи он избрал красивое лицо и сверкающие одежды, чтобы не напугать свою добычу. Его мерзкая гримаса превратилась в улыбку. Вокруг себя он расположил свой двор, украсив его пышными одеждами и драгоценностями. Здесь были Горбун Рогатый, Мудрагель Четвероногий, Клеветник Кислый, Обжора Пестрый, Хромоног Тусклый, Болтун Увечный, Кот Собачий, Гад Бесхвостый, Затылок Дергающийся, Папа Долговязый, Ронольфаз Двусмысленный, Выпивох Отважный, Трескун Острый, Цезарь Пузатый, Артишок Луковый, Идол Всеядный, Плут Чистейший, Удав Лапчатый, Пропойца Краснорожий и еще другие, такие как Сексопотам Фафа, Пед Ангелоподобный или Подлец Драчливый.

Все эти прекрасные принцы еле сдерживали смех за своими сделанными из воска масками, которые скрывали их страшные рожи. Они взяли себе такие имена, как Князь Благодатный, Маленький Лис Левантийский, Великий-в-Шелках, Эрцграф де Листва, Великолепный-и-Зоркий, Светлейший-и-Ослепительный, Главный Архивариус Слова, Ка-кофонист Удивительный, Величественный Орган Чумы, Щедрая Дверь Пустыни, Его Святейшество Ласточек, Томный Крик Лебедя, Чудесный Календарь Загадок, Возвышенный Труляля Войска, Вор Воды Ламанчский, Интегральный Пророк Клепсидры, Ослепительный Хранитель Высшего Остатка и тысячи других подобных искусственно красивых имен, которыми называют себя черти во время своих оргиастических празднеств, после того как хорошо выпьют.

При виде этого театра Базофон удивился. Не это ли излишнее великолепие внезапно заронило ему в душу первые искры сомнения? Присмотревшись получше и несмотря на то, что он стремился как можно быстрее получить дар назорея, он впервые почуял обман. Разве из-под той пышной мантии не торчит нога с раздвоенным копытом? А что это за рыжие волосы во рту персонажа, слишком веселого, чтобы быть искренним? А разве не исходит струйка едкого дыма из-под трона, на который взгромоздился этот властитель, одетый в престранную тунику из кожи? Сатана начал говорить. Но вместе с медоточивыми речами разве не исходили из его рта струйки еле различимого тошнотворного запаха, который постепенно начал обонять встревоженный нюх сына Сабинеллы?

— Мы, верховный бог вселенной, светлейший властелин видимого и невидимого, мы приветствуем тебя. Разве не дошло до нас известие, что старые демоны воздуха попытались обмануть тебя своей стоптанной еврейской ложью, которую даже скорпионы не желают слушать? (Смех среди публики.) Разве нам не сообщили вдобавок, что тебе, герою, достойному самых высоких сфер духовного вожделения, было отказано в волшебном могуществе, получить которое ты имеешь неоспоримое право? И посему мы, в своей свирепой доброте, мы исправим вопиющую несправедливость, допущенную по отношению к тебе, одарив тебя красотой, богатством и умом. Тебе будет достаточно только отдать нам душу, что вполне естественно, так как именно в твоей душе прячется огонь, который будет раздут нашим всемогущим и благостным дыханием, аминь!

Абраксас, все еще в облике купца, подошел к Базофону, который стоял посреди зала, крайне удивленный.

— Как сказал тебе наш верховный владыка, в своей нескончаемой доброте, отдай мне душу, и я отнесу ее на алтарь. Там он оживит ее своим дыханием и наделит тебя могуществом богатства, красоты и ума.

—- Не так быстро! — воскликнул Базофон.— Плевать мне на ваше богатство, красоту и ум. Я хочу иметь настоящее могущество, могущество назорея: то есть, чтобы я мог превращаться во что захочу, разрушать или строить то, что мне взбредет на ум, вызывать высших и низших духов, которые повиновались бы мне.

— Увы,— сказал Сатана.— Это могущество шестьсот шестьдесят шестой степени, и лишь несколько верховных владык могут им обладать.

— Именно оно меня и интересует. Все остальное — это хлам.

Среди ряженой публики началась некоторая суматоха, восковые маски поворачивались то направо, то налево, обсуждая эту неслыханную дерзость. Сатана же колебался недолго. Ему нужно было, чтобы душа этого Сильвестра не досталась Богу. Он знал, что Базофон отмечен божественным знаком, который противоречил его демоническим планам. Поэтому было необходимо развратить его как можно быстрее, пусть даже ценой могущества, которое потом можно будет у него отобрать.

— Хорошо,— сказал он своим сладкоречивым голосом.— Отдай мне свою душу, и я вдохну в нее могущество разрушения.

— Нет,— ответил Базофон, повышая голос.— Я отдам тебе душу лишь тогда, когда ты одаришь меня этим могуществом.

— С тобой трудно договориться,— заскрежетал зубами Сатана.— Как же я смогу вдохнуть в тебя этот дар, если твоя душа останется привязанной к твоим нелепым верованиям?

— Фу! Теперь я вижу, что ты не обладаешь той силой, которой хвастаешься. На Небе Святому Духу было достаточно возжелать, чтобы его воля исполнилась.

И сделал вид, будто собирается уйти. Но владыка преисподней был задет за живое замечанием юноши.

— Ты в самом деле думаешь, ничтожное существо, что я не способен одарить тебя могуществом разрушения, только возжелав этого?

— Я в этом уверен,— подтвердил Базофон.

Сатана встал и протянул перед собой руки. На кончиках его пальцев образовался огненный шар, который, оторвавшись, пересек зал и ударил юношу в грудь. В один миг он как бы загорелся ярким пламенем и почувствовал, что могучая сила вошла в него.

— Разве я не преуспел? — спросил дьявол.

Тогда Базофон воскликнул:

— Если правда, что я обладаю могуществом разрушения, данным мне этим дьяволом, тогда пусть сейчас же разрушится Ад!

Сатана расхохотался громогласным хохотом.

— Неужели ты считаешь, что я так глуп, чтобы попасть в твою ловушку? Я наделил тебя только могуществом физической силы, ничем более.

Все другие черти расхохотались вслед за своим господином, и так они тряслись от хохота, что восковые маски съехали вниз и набок, открыв их настоящие лица — если можно назвать лицами такие мерзкие рожи.

И тогда Базофона обуял неистовый гнев, и он выдернул колонну, подпиравшую крышу дворца Преисподней. Крыша закачалась, посеяв панику в рядах окаянной публики. Абраксас хотел вмешаться. Базофон поднял его, как соломинку, и швырнул в Сатану, который от удара свалился к подножию трона. С этой минуты ярость молодого человека не знала пределов. Сломав все колонны, он разрушил здание, и черти исчезли в пыли, под обломками рухнувшей крыши.

Когда дворец Преисподней превратился в сплошные развалины, Базофон очутился снаружи, возле входа в грот Элеазара, куда привел его колдун Симон. Он понял, что все, им пережитое, было грандиозным обманом, кроме физической силы, которую даровал ему Сатана и которая так удачно возместила утрату палки плотника Иосифа.

— Да,— сказал он,— я не совсем напрасно потерял время.

И, особенно не задумываясь, что будет делать дальше, он отправился в таверну, где оставил прекрасную Елену. Последняя, будучи убеждена, что больше никогда не увидит юношу, очень удивилась и в первую минуту подумала, что к ней явился призрак. Испугавшись, она убежала в соседнюю комнату, где после трудов неправедных отдыхал Симон. Разбуженный криком жены, он проснулся и только успел поднять голову, как вошел Базофон.

— Вот это да! — сказал он,— Ты вернулся?

— Ты хотел обмануть меня, старая скотина! — вскричал сын Сабинеллы.

— Обмануть тебя? Храни меня бог! Что ты хочешь этим сказать?

Но, не в силах сдержать свой гнев, Базофон схватил колдуна, словно тот был соломенным манекеном, и бросил. Ударившись головой о стену, тот потерял сознание. А Базофон оборотился к Елене и сказал:

— Ты имела дерзость посмеяться над светочем Фессалии. Ты меня послала в когти Сатаны. Признайся, что он твой владыка!

Парализованная страхом, она съежилась и ничего не отвечала. Тогда Базофон схватил ее за руку, притянул к себе и сказал, вынуждая смотреть на него:

— Чары твоего тела пострашнее, чем чары Симона. Мне следовало бы изуродовать тебя навеки. Но, как Иисус простил Марию Магдалину, покровительницу плотников, так и я готов забыть твой проступок, если ты откажешься от Ада, с которым вошла в сделку.

— Как могу я это сделать? — спросила Елена, отворачивая глаза.

— Оставь Симона и следуй за мной.

Распутница подумала, что он хочет ею обладать. На этом поприще она чувствовала себя гораздо более уверенно и сразу приободрилась.

— Ты думаешь, тебя мне будет достаточно? — спросила она, гримасничая.

Юноша увидел, что она неправильно его поняла. Он сильно ее тряхнул и сказал таким грубым голосом, что она побледнела:

— Жаба зловонная, как я сожалею, что соблазнился твоим телом! Я был тогда наивен и не сумел противостоять твоим колдовским чарам. Но теперь я понимаю, кто ты такая! Ты будешь моей служанкой и не больше.

— Твоей служанкой! Я — служанкой! — вскрикнула она, преодолевая испуг.— Да лучше умереть!

В этот миг колдун Симон очнулся от обморока, и Базофон подошел к нему, лежащему на плиточном полу. Он сразу же спросил, не давая ему использовать свои колдовские чары:

— А ты, старый бурдюк с вонючими ветрами, куда ты спрятал моих спутников?

И так как Базофон стал оттягивать Симону уши, тот решил, что будет лучше, если он скажет правду.

— Они в пещере, где когда-то Корастен прятал свое сокровище.

— Не вздумай меня обманывать и не проделывай свои колдовские фокусы, иначе я сломаю тебе руки.

Одним рывком он поставил колдуна на ноги и, закрутив ему руки за спину, толкнул вперед.

— Веди меня к этой пещере — и быстро!

Пришлось подчиниться. Симон кипел от ярости, так как он мог вершить свое колдовство, только глядя жертве в глаза. Вскоре они уже подошли к двери, за которой были замкнуты Гермоген и Брут.

— Вы здесь? — спросил Базофон.

— Отворяй быстрее, ибо нам не хватает воздуха, и на нас напали крысы.

Одним ударом плеча сын Сабинеллы вышиб дверь, как будто это был лист пергамента. Потом, не отпуская Симона, он сказал своим спасенным спутникам:

— Я попался на удочку этой твари. Он свирепее гиены и лицемернее змеи, но мужества у него не больше, чем у слизняка. Брут, завяжи ему глаза, ибо он колдует с их помощью. А вы, мой хозяин, скрутите ему ноги, пока я займусь руками.

В один миг колдун превратился в беспомощный сверток, лежащий на полу пещеры Корастена. И тогда, оборотившись к Елене, Базофон ей сказал:

— Ты отдалась мне, чтобы меня обмануть. Но тем не менее отныне ты мне жена, и так я буду к тебе относиться.

— Я тебе не служанка, и не жена! — воскликнула коварная женщина.— Я принадлежу только Симону!

И прежде чем ее успели остановить, она бросилась к колдуну и сорвала с его глаз повязку. Оттуда сразу же вылетели два языка пламени, один из которых лизнул Брута, и тот превратился в осла, а другой — Гермогена, принявшего облик попугая. Потом налетел могучий порыв ветра, он закрутил Базофона в вихре и унес его очень далеко, при этом в воздухе гремел свирепый голос колдуна:

— Елена — моя!

Когда буря утихла, сын Сабинеллы обнаружил, что сидит на берегу моря. Вдали виднелся порт Селевкии. Он протер глаза, уверенный, что все это ему приснилось. Но рядом с ним, твердо упираясь четырьмя ногами в песок, стоял в выжидательной позе серый осел, на спине которого, словно на насесте, сидела нахохлившаяся птица в ярко-красном оперении.

— Это неправда! — воскликнул юноша, одним прыжком вскакивая на ноги.

— Нет, это правда,— возразил попугай.— И ты во всем виноват. Зачем тебе нужна была эта Елена?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой исчезновение профессора Стэндапа не помешало Базофону отправиться в Антиохию

Римский комиссар, взявшийся расследовать исчезновение профессора Стэндапа, был когда-то капитаном карабинеров. С тех пор он сохранил довольно элегантную военную выправку и своеобразную манеру разговаривать — все это странным образом вступало в противоречие с его маленьким ростом и лицом дамского парикмахера. Нунций Караколли пригласил его в салон клуба “Agnus Dei”, где его также ожидали Адриан Сальва и отец Мореше.

— Ваше преосвященство, и вы, преподобный отец, а также вы, достопочтенный профессор, разрешите заверить вас в моем самом глубоком уважении. Не впервые — и я этим горжусь — я отдаю в распоряжение Святого Престола свои скромные способности, за которые я получил звание командора. Неразглашение тайны, умение, эффективность — вот мой девиз, который, как всем известно, был также девизом кондотьера Коллеоне, который всегда служил мне образцом для подражания и которого я считаю своим учителем, хотя он был падуанец, а я родился в тени Везувия. Словом, эта работа для меня привычна.

— Командор,— начал нунций,— мы хорошо знакомы с вашим начальником, министром Бертолуччи, святым человеком, который к нам очень привязан. Мы очень желали бы, чтобы расследование было проведено как следует. Именно поэтому выбор нашего друга Бертолуччи пал на вас. Ибо в конечном счете мы не знаем, что произошло с профессором Стэндапом и, возможно, беспокоимся понапрасну. А газеты очень падки до вульгарных сенсаций, не так ли?

Комиссар Папини поднес к губам стакан с “Фернет-Бранка”, разбавленным газированной водой и, сделав соответствующую мину, воскликнул:

— Любимый напиток Святейшего Отца! Какой это утонченный человек, не так ли? А правда, что он пьет его слегка подогретым?

— Это государственная тайна,— ответил Караколли, слегка раздосадованный.— Но возвратимся к профессору Стэндапу... Все дело в том, что такой пунктуальный человек просто не мог исчезнуть так легкомысленно, никого об этом не предупредив. Уважаемый профессор Сальва, объясните суть дела командору, я вас прошу. Слова застревают у меня в горле.

Адриан Сальва начал, не без легкой иронии, окрашенной интеллектуальным самолюбованием.

— Ситуация, как в хорошем детективном романе! Вот в чем проблема. Представьте себе, командор, что история, действие которой происходит, по-видимому, в начале нашей эры, записанная предположительно в третьем или четвертом веке, оказывается в действительности венецианским документом шестнадцатого века. Более того, представьте, что переводчик этого удивительного документа исчезает, прочитав лишь несколько первых глав, в тот самый момент, когда мы приходим к выводу, что этот текст — апокриф, предназначенный заменить первоначальный документ, осужденный инквизицией на сожжение. Какие вы можете сделать из этого выводы?

— Да, профессор, я должен согласиться, что это какая-то неимоверная путаница,— пролепетал полицейский чин, которого малопонятное объяснение Сальва погрузило в самую непроницаемую тьму.

— Это литературный вымысел с детективным продолжением,— сказал Сальва.— Но вымысел, который не может обмануть специалистов, таких, как мы с вами. Поэтому ни профессора Стэндапа, ни нунция, ни меня этот апокриф не ввел в заблуждение. Другими словами: автор написал этот текст для читателей-неспециалистов, не способных оценить аутентичность документа.

Нунций привстал со своего кресла.

— Профессор Сальва, вы правы. Однако же он прибегнул к обману, так как рукопись исполнена буквами каролингского письма на бумаге, изготовленной в шестнадцатом веке.

— Отсюда можно сделать вывод, что фальсификатор скопировал текст, изначально предназначенный для чисто литературного употребления. Придерживаясь этой первоначальной гипотезы, попытаемся восстановить факты. Некое лицо, которое мы обозначим X, узнаёт, что в Ватиканской библиотеке в папке с рукописью “Scala Coeli” Иоанна Гоби, под шифром В-83276 спрятан еще один документ, пахнущий серой. Этот человек решает похитить этот документ, подменив его другой рукописью. Для этого он использует предположительно никогда не издававшийся текст какого-то автора, которого мы назовем Y и поручает скопировать его мастеру подделок, которого мы обозначим Z. Этот последний — специалист своего дела. В его распоряжении имеются листы венецианской бумаги. Он переводит текст на эту варварскую латынь, с которой мы имеем дело. Потом переписывает его строчными буквами каролингского письма. Труд колоссальный и кропотливый, вы согласны? Возможно ли себе такое представить?

— Это вполне возможно, Адриан,— произнес Мореше.— Хотя понадобилось бы несколько лет для перевода и столько же для переписывания текста старинным письмом.

— Тогда я выдвигаю другую гипотезу,— продолжал размышлять Сальва,— Это свидетельствует, что Y и Z одно и то же лицо, что этот человек жил в шестнадцатом веке в Венеции, что он был писателем и пользовался вульгарной латынью. Экспертиза отца Грюненвальда нам это подтвердит. Что касается Икса, подменившего документ, то какой эпохе принадлежит он? Тоже Cinquecento[46]? Или нашей с вами? Или он жил в одном из веков, отделяющих Cinquecento от нашего?

— Я полагаю,— сказал Мореше,— что рукопись шестнадцатого века уже находилась в Ватикане и Иксу оставалось только переложить ее из одной папки в другую. Однако он должен был знать о ее существовании. Значит, это человек осведомленный, специалист.

— Да, конечно же,— согласился Сальва.— Специалист, который потом так сумел запутать следы, что исследователям нашей эпохи понадобились годы, чтобы их отыскать.

— Благодаря вам,— заметил нунций.

— Разрешите, ваше преосвященство, скромному офицеру полиции вмешаться в ваши ученые разговоры,— прервал его комиссар,— Но каким образом все эти рассуждения могут нам помочь при разрешении проблемы исчезновения этого англичанина... этого профессора...

— Стэндапа. Да, кстати о Стэндапе,— вмешался в разговор Караколли, который до сих пор молчал, неспособный что-либо возразить Сальва.— Дело в том, что профессор Стэндап не мог не распознать подделку. Возможно, это его очень рассердило, и в данный момент он уже находится в Лондоне. Разве не говорят: “Уйти по-английски”?

— Монсеньор,— заметил Сальва,— вы забываете, что в его комнате все было перевернуто вверх дном. Все его личные бумаги в целости и сохранности, но в каком состоянии!

— Вот как! — вскричал комиссар Пепини.— Я ничего не знал об этом очень важном факте. Значит комната пропавшего была обыскана?

Пришлось рассказать ему все подробности. На этой почве командор почувствовал себя более уверенно, что позволило ему вновь обрести авторитетность.

— Ваше преосвященство,— сказал он, выпятив грудь,— вы занимайтесь себе своими учеными трудами, но я прошу вас, оставьте полиции расследовать дело этого английского профессора, чье поведение мне кажется подозрительным. У нас свои методы. Наши люди — лучшие ищейки во всем мире. К слову, позволю себе заметить, что слава Скотланд-Ярда сильно преувеличена. Кстати, Шерлок Холмс, он же никакой не...

— Пепини,— прервал его нунций,— держитесь как можно дальше от прессы. Кража в Ватикане! Вы себе представляете? Как это по-французски, des gorges brulantes[47], не так ли?

Договорились этим на сегодня ограничиться. Тогда Адриан Сальва и отец Мореше решили опять посетить Ватиканскую библиотеку, чтобы узнать о результатах экспертизы, сделанной немецким доминиканцем. Они нашли его в состоянии величайшего возбуждения, мало соответствующего достоинству, с которым всегда держался тевтон.

— Господа! Невероятно! Колоссальная неожиданность и возмутительный скандал!

Его успокоили, после чего он объяснил причину своей взволнованности.

— За всю свою практику работы библиотекарем я никогда еще не был до такой степени огорчен. Моя порядочность поставлена под сомнение. Я сам уже в ней не уверен. Представьте себе, что кто-то не только обманным путем вынимал первоначальную рукопись из папки “Scala Coeli”, но он ее изуродовал. Я утверждаю: изуродовал!

На глаза ему навернулись слезы. Он сгорал со стыда.

— Пусть бы только подменили папки — это еще куда ни шло! Но чтобы содержимое папки вынесли из Ватикана, при моем полном неведении, чтобы с ним потом бессовестно манипулировали и тайно положили папку на место, а я опять же ничего об этом не знал,— это уже переходит все границы! Сегодня же вечером я подам прошение об отставке. Моя честь посрамлена.

Адриан Сальва попросил его объяснить подробнее. Вместо ответа отец Грюненвальд протянул ему несколько исписанных листов — результаты научной экспертизы документа. Из них следовало, что первые главы датировались тринадцатым веком, последующие, вне всякого сомнения, были написаны в шестнадцатом и наконец самые последние переписаны совсем недавно. Переплет рукописи был сделан за несколько месяцев до того, как ее нашли. Исследование показало, что средневековые листы были обрезаны, чтобы сровнять их с листами шестнадцатого века и современными. Кроме страниц, относящихся к тринадцатому веку, все остальные были переписаны на венецианской бумаге, отмеченную водяным знаком, внутри круга с виньеткой наверху.

— Теперь все понятно,— сказал Мореше.— Первоначальный текст подвергся изменениям дважды: впервые в шестнадцатом веке, во второй раз — в наши дни.

— Нанесем еще один визит графине Кокошке,— сразу же решил Сальва.— А вы, святой отец, не отчаивайтесь. Я, кажется, начинаю понимать, что все это значит. Ваши профессиональные качества библиотекаря здесь ни при чем.

Доминиканец упал в свое кресло, казалось, доброжелательные слова Сальва его не успокоили. Этот человек, ученый и строгий, немец, более того — пруссак, не мог понять, какими уловками злоумышленнику удалось обмануть ватиканскую систему надзора. Ведь возле каждой двери были установлены электронные устройства тайного наблюдения, в каждом зале — телекамеры. Американские специалисты в течение трех месяцев испытывали это оборудование, после чего они с гордостью сообщили Святейшему Отцу, что создали настоящий шедевр, еще невиданный в их практике.

Так разве мыслимо, чтобы какой-то служитель Ватикана, которые проходили строжайший отбор, мог вынести папку и ни одно из этих устройств не подало сигнал тревоги? За все время существования Ватиканской библиотеки отсюда не уносили ни одного документа, все консультации, экспертизы и реставрационные работы проводились здесь же, на месте. Разве не считалось, что Ватиканские лаборатории превосходят лаборатории Лувра?

— Похоже на то,— обратился Мореше к Сальва, когда они вдвоем направились к польскому посольству,— что эта экспертиза тебя просветила?

— Очень возможно, что подделку изготовил один из экспертов Ватикана и что работал он над этим в здешней лаборатории. Более того, Кокошка знает, кто этот человек, ибо именно он сообщил ей о важности документа.

— А не достаточно ли будет выяснить, кто из польских экспертов имел доступ в лаборатории, чтобы обнаружить злоумышленника?

Вылощенный дворецкий в белых перчатках провел их в барочную гостиную, где графиня принимала их во время предыдущего визита. Пышнотелая супруга посла, сидя в своем кресле с разводами, встретила их довольно сухо.

— Господа, вы слишком назойливы, вам не кажется? Я же объяснила: мой муж, его превосходительство, еще находится в Варшаве, и я больше ничего не могу вам сказать.

— Извините, сударыня, истинных друзей Польши, за то, что они так спешат прийти на помощь вашему выдающему соотечественнику, Святейшему Отцу, которому угрожает серьезная опасность,— сказал Мореше.

— В какой вашей помощи может нуждаться Святейший Отец? — воскликнула Кокошка, презрительно пожав плечами.

— Сударыня,— резко сказал Сальва,— мы снова надоедаем вам по необходимости, а не ради удовольствия, поверьте. Мы знаем почти наверняка, что против Ватикана, а также против самого папы готовится заговор. Не осознавая этого, вы владеете информацией, которая позволит нам предотвратить этот заговор. А посему будьте добры отвечать на наши вопросы.

От такого оскорбления лицо графини побелело. Как они смеют разговаривать с ней таким тоном? Она поджала губы и ответила ледяным голосом:

— Действуйте, инспектор, действуйте. В наше время стало немодным относиться к людям с уважением. Обыщите посольство и меня тоже, а почему бы и не моего мужа, его превосходительство!

— Сударыня,— продолжал Сальва более сдержанным тоном,— во время нашего предыдущего визита я просил вас назвать имя лица, сообщившего вам об открытии “Жития святого Сильвестра”. Мне необходимо знать это имя. Я решительно настаиваю, чтобы вы мне его назвали, здесь и сейчас.

— А если я вам ничего не скажу?

— Тогда, графиня,— увы! — вас могут обвинить в соучастии.

Она рассвирепела:

— Уходите! Чтобы в моем посольстве меня оскорбил сыщик, который даже не поляк!

— Сударыня,— вмешался Мореше,— мой друг профессор Сальва, был избран Святейшим Престолом, чтобы провести расследование...

Она тотчас же успокоилась, хотя ее огромная грудь все еще вздымалась, как кузнечный мех. Потом она бросила, как бросают кость шавке.

— Это был поляк.

— Но кто именно?

— Очень уважаемый и очень видный поляк.

— Его фамилия?

— Память у меня — как это у вас говорится? — ах да, вспомнила, дырявая. Возможно, мой муж, его превосходительство, и вспомнит эту фамилию. Я-то здесь причем?

— Вы передали эти сведения “Стампе”.

Она съежилась в своем кресле с разводами, насколько позволяло ее роскошное тело, как это делают дети, пойманные с поличным. Потом, внезапно, решилась:

— Юрий Костюшко.

Эти два слова были той струйкой, которая прорывает плотину:

— Но это только ради Святейшего Отца. Каждая полька любит Святейшего Отца, он так гениален и так велик, вам, господа, этого не понять...

— Юрий Костюшко прикомандирован к Ватиканской библиотеке, не так ли? — спросил отец Мореше.

— Юрий, это ничтожество, к Ватиканской библиотеке?

Она расхохоталась, трясясь своим громадным телом и звеня многочисленными украшениями.

— Это секретарь моего мужа, его превосходительства. Он коммунист и полнейший идиот — странно, не правда ли? Он выпивает так много водки, что к одиннадцати часам уже мертв. Преглупо себя ведет...

— Но почему вы хотели скрыть от нас его фамилию? — спросил Мореше, заинтригованный.

— Я знаю, почему,— сказал Сальва с серьезным видом,— Костюшко — это агент, завербованный советскими спецслужбами. Он поставлен возле посла, чтобы за ним следить.

— Юрий? — спросила графиня с плохо разыгранным удивлением.

— Он рассчитывал, что вы распространите эту ложную информацию в Риме, чтобы подорвать авторитет папы. По крайней мере, он в это верил. Как будто эта поддельная рукопись могла повлиять на чей-либо авторитет! Но он полагал, что документ окажется куда более скандальным, чем он есть на самом деле. Так ему внушили. Люди из КГБ, я думаю. Не забывайте, что наш папа — это фермент свободы. Ах, если бы удалось припутать его к какому-нибудь скандалу!

Графиня встала — настоящая императрица в финале трагедии.

— Господа, ни слова больше. Я и так была к вам слишком добра. Впрочем, этот бедный Юрий уже не служит секретарем у моего мужа, его превосходительства. Он возвратился в Краков. До свидания, господа. Храни вас Бог.

Когда они вышли на улицу, Сальва не мог сдержать своего гнева.

— Эта бестолковая женщина или гений притворства, или сумасшедшая. Сначала она заявляет, что ее информатор — очень уважаемый и видный поляк (ее собственные слова), потом она называет нам этого Юрия Костюшко, человека абсолютно незначительного, который к тому же покинул Италию.

— За этим Юрием стоит другой поляк. Эксперт по Ватикану, не так ли?

— Вне всякого сомнения. Но исчезновение Стэндапа тревожит меня все больше. Не попытался ли он проникнуть в эту тайну, ничего нам не говоря? Может быть, его убрали, ибо он раскрыл какой-то очень важный секрет?

Они возвратились в библиотеку и, как наш читатель уже догадался, спросили отца Грюненвальда, не состоят ли у него на службе поляки.

— Поляки? Господи, да их здесь человек тридцать... После прибытия нового папы, это как нашествие.

— А кто из них имеет доступ к лабораториям?

Доминиканец просмотрел свои карточки. Три польских исследователя, специалисты по древним документам, были прикомандированы к реставрационным мастерским.

— Не будете ли вы так добры, чтобы их позвать? — спросил Сальва.— Я хотел бы задать им несколько вопросов.

Грюненвальд бросил на профессора сокрушенный взгляд и сказал:

— Извините меня, но в карточках указано, что эти три эксперта уже два дня как возвратились в Польшу.

Адриан Сальва хорошо знал это ощущение, когда ты углубляешься в ярмарочный лабиринт, где стены увешаны зеркалами. И там снова показался легкий призрак Изианы. Ее детские губы еще раз произнесли: “Non creder mai а quel che credi”. Но сейчас речь шла не о вере, а об убежденности, постоянно ускользающей. В воображении старого профессора все время смешивались удивительная история Базофона и исчезновение Стэндапа, а это исчезновение со смертельным прыжком юной девушки в Тибр.

Все это была не более чем литературная выдумка, и все же в ней был заключен некий смысл. Какая невидимая связь могла существовать между такими разными событиями, которые, однако, были отмечены одной печатью: печатью невероятного, как будто поля, постепенно наступая на текст, все спрятали под своей белизной?

Сальва давно пришел к выводу, что жизнь каждого человека — это черновой набросок будущего произведения, хотя он понимал, что такое произведение никогда не будет написано, оживляя черновой набросок своей наивной надеждой. Не так ли возникло и представление о Боге? Иногда Адриан завидовал таким людям, как Мореше или Караколли, которые сумели успокоить свой дух, подчинив его некоему твердому убеждению. Для него это убежище закрыто. Он считал бы себя трусом, если бы поддался искушению уповать на такой простой выход.

Итак, он понимал, что текст “Жития”, каким бы ложным он ни был и по этой самой причине, представлял собой довольно точный образ человеческой судьбы с ее несообразностями, ее взлетами, с ее удивительным стремлением разбавить несколькими словами белизну страницы. Но после исчезновения Изианы вселенная Сальва слилась с этой белизной, закрывшей — и, возможно, навсегда — смысл текста, который в юности он начал расшифровывать с восторгом первооткрывателя.

Адриан подумал:

“Человек — это не задача, решение которой ему необходимо найти, это загадка, которой он должен сохранить верность. Но разве эта загадка не является также поиском? Парадокс бездны, которая всматривается в себя”.

“Еще ни разу в жизни Сатана не был так разъярен. Он опозорен перед своими подчиненными, и его дворец был разрушен. Одним прыжком он добрался до Рима, принял облик одного из советников императора, префекта Кая, и велел доложить, что он прибыл с неотложными новостями.

Внимание Траяна разрывалось между восстаниями в колониях на границах империи и волнениями рабов в пригородах столицы. Поэтому он принял префекта незамедлительно, надеясь услышать сообщение о том, что порядок восстановлен. Но не таковы были интересы демона.

— О, Цезарь, поток трудностей, которые обрушиваются на нас в провинциях и в городе, питается из одного источника. Я имею в виду последователей Христа, этого еврейского смутьяна, который был распят. Эти отвратительные люди отказываются поклоняться богам, которых чтит Рим, и, что еще хуже, они не желают воздавать почести изображениям твоего божественного лика. Они призывают народ к неповиновению, возбуждают рабов, отвращают людей богатых от их обязанностей.

Император был удивлен. Донесения, которые он до сих пор получал, описывали христиан как совершенно безвредную секту людей, склонных к бродяжничеству. Однако он относился к Каю с большим доверием и поэтому слушал его очень внимательно.

— Верующие в Христа используют синагоги, распространенные во всех средиземноморских странах, чтобы подстрекать иудеев к бунту. Что же касается неевреев, то и среди них они вербуют себе сторонников на площадях, соблазняя их неистовыми речами и воздействуя на них колдовством. Многие поддаются на их уговоры лишь потому, что они обещают жизнь вечную и большие почести на Небе.

— Ты добудь доказательства, что эти люди готовят заговор против меня, и тогда я сурово их накажу,— отвечал ему император.

— Таких доказательств тысячи! Достаточно наставить ухо, чтобы услышать, как они поносят наши самые священные законы. Вот, посмотри в окно. Что ты там видишь, о Цезарь?

Император посмотрел в окно и увидел картину, которая очень его огорчила. Около дюжины людей, размахивая молотами, пытались разбить большую статую Эскулапа, стоявшую возле дворца. Конечно, на самом деле ничего подобного не происходило — это был один из трюков Сатаны.

— Это последователи того еврея?

— Увы...— ответил вечный лгун.

Траян позвал свою личную охрану, велел преторианцам выйти на площадь, остановить буйствующих и привести их к нему. Но, разумеется, солдаты никого там не увидели и возвратились, не сумев исполнить приказ.

— Ты видишь, каковы эти люди! — воскликнул Лже-Кай.— Их трусость не уступает их безбожию. Цезарь, если ты не примешь меры предосторожности, эта нечисть размножится и спровоцирует гражданскую войну. Разве тебе не известно, что осквернять богов значит нарушать закон?

Траян был честным человеком. Он хотел досконально разобраться в деле христиан, поэтому сказал Сатане:

— Иди в Рим, найди человека, который верует в этого еврея. Приведи его ко мне. Я допрошу его.

— Цезарь, пусть будет так, как ты желаешь. Я еще раньше велел задержать одного из этих бунтовщиков, который, мне кажется, готов отречься от своей секты, если ты его помилуешь. Сейчас я его приведу.

С этими словами демон вышел и отправился в дальний зал дворца, куда вызвал печально знаменитого Абраксаса. Он велел ему:

— Ты примешь облик верующего в Христа. Вопи погромче и жалуйся, что ты обманут Распятым. Сбросив с себя чары этих нечестивцев, ты, мол, раскаиваешься и готов выдать все их постыдные тайны. И здесь я предоставлю твоему извращенному воображению нарисовать картину исключительно мерзкую, чтобы император пришел в ужас.

— Не беспокойся,— пообещал Абраксас.— Я отомщу Базофону, поставив под удар этих бешеных собак, считающих себя детьми бога, воскресшего из гроба.

И он вмиг превратился в древнего старика, которого Сатана, принявший облик префекта Кая, привел к Траяну.

— Итак,— сказал император,— я вижу перед собой римлянина, который исповедует эту странную религию. Как тебя зовут?

— Максим Граций, о Цезарь, но те, кто верует в Спасителя, дали мне имя Павел, в память о святом апостоле.

— Мне сказали, что ты готов раскрыть мне тайны вашей секты. Почему ты решил это сделать?

— Потому что я римлянин, а христиане готовят заговор против Рима и против тебя, о Цезарь!

— Что ты имеешь в виду конкретно?

— Еще вчера я был среди этих людей. Они прячутся в катакомбах, чтобы скрыть свои злодеяния. Там они объедаются и напиваются сверх всякой разумной меры, а когда пьянеют, то оскорбляют твое изображение, прибегая к ругательствам и бесстыдным жестам. Потом они хватают ребенка, которого где-то похитили, обмазывают его тестом и перерезают ему горло, говоря, что потомки Рима должны погибнуть, так как римляне убили их Бога, принявшего облик Христа.

— Они евреи?

— Часто да, по своему рождению, но к ним присоединяются все больше и больше римлян, ибо тебе ведомо, о Цезарь, что восточные религии нынче в моде; но эта соединяет варварство с духом неподчинения.

— Видел ли ты своими глазами ребенка, которого зарезали эти безбожники?

— Цезарь, я знаю, что выступая свидетелем, я обвиняю самого себя. Но префект Кай пообещал сохранить мне жизнь, если я раскрою эти страшные тайны.

— Я тебе позволю уехать в Галлию, но расскажи: сколько ты видел детей, погибших таким образом?

— По одному каждый вечер, и пусть простят меня боги!

И тогда Траян закрыл свое лицо плащом. Потом распорядился, чтобы мнимого Грация увели с его глаз, после чего сказал Сатане:

— Никогда не приходилось мне выслушивать более ужасного признания. Но ты, Кай, почему ты скрывал от меня, что исчезают дети? Неужели твоя полиция не могла вмешаться и прекратить эти страшные зверства?

— Великий Цезарь,— отвечал Сатана,— мои люди тоже неблагонадежны. Гангрена проникла даже в казармы. Губительная тень этого Христа нависает повсюду. Вот почему я прошу тебя уничтожить этот нарыв, пока не поздно. Твоя доброта, о Цезарь, может обернуться слабостью.

Траян выглядел растерянным и повелел мнимому Каю уйти. Сатана понял, что лживые измышления Абраксаса внушили императору недоверие к своему префекту, и тогда он отправился к нему и без малейших колебаний зверски убил, оставив в доме на стене христианские знаки: рыбу, якорь и крест в форме литеры “Т”, и для пущей убедительности добавил надпись: “Христос победит!”

И тогда, как во времена Нерона, начались гонения на христиан в Риме и его предместьях. Обманутый император вызвал из Фессалии наместника Руфа и доверил ему должность префекта, вакантную после убийства Кая. Таким образом, человек, казнивший святого Перпера, оказался во главе Римской полиции. Эта кровожадная гиена была уже и так достаточно предубеждена против верующих в Иисуса Назарянина. Не успел он вступить в должность, как начались повальные аресты. Людей пытали, чтобы вырвать из них признания о мнимых лихоимствах, выдуманных заговорах, несуществующих злодеяниях. Потом, несмотря на отвращение Траяна, христиан стали выгонять на арену, где их пожирали дикие звери, и таким образом они оставались непогребенными.

Эта извращенная мысль родилась в больном мозгу Руфа. Так как верующие в Назарянина проповедовали воскресение тела, ничто не должно было казаться им более страшным, чем быть пережеванными, переваренными в желудке и выброшенными с испражнениями хищника. Но вместо того, чтобы запугать мучеников, такая пытка только укрепляла их веру, чего Руф никак не мог понять. Ведь ему была неведома история Ионы, которого проглотил кит,— это иносказание о смерти и воскресении Христа.

И тогда было замечено, что среди звериного рычания, хруста разгрызаемых костей, потрескивания факелов из замученных тел исторгалась нескончаемая молитва, воздействовавшая на умы так сильно, что каждый принесенный в жертву христианин порождал все новых последователей. И чем быстрее пополнялись ряды верующих в распятого Христа, тем больше и больше безумных приказов отдавал Руф. Вот так, постепенно Рим превратился в ужасную машину по уничтожению христиан и их производству из страданий им подобных.

И в это же время, когда Сильвестр, в язычестве Базофон, вошел в город Антиохию в компании осла и попугая, Его Величество Люцифуг Рофокаль позвал Сатану в свое логово из раскаленных углей. Князь Тьмы клокотал таким неистовым гневом, что его тело дымилось, словно вулкан накануне извержения. Его слуги так дрожали от страха, что их кости стучали, как кастаньеты. В этом мрачном обиталище подобного гнева не видали с тех первобытных времен, когда здешний владыка был изгнан с Неба.

Сатана оставил Рим неохотно, ибо ему хотелось насладиться зрелищем мучений христиан и кровожадной ярости римлян. Перед троном Люцифуга он склонился с рабской почтительностью. Все потрескивало и сверкало вокруг.

— Ваше Сиятельное Величество, ваш скромный слуга...

— Замолчи! Ты даже не тень моего величия! Ты мое кривое зеркало! То, что я делаю в сфере духа, ты пытаешься копировать во плоти, и все выходит шиворот-навыворот. Мой дворец — это свет, твое логово — это грязь. Ты моя карикатура, и я презираю тебя! И конечно же, тебя приставили ко мне, чтобы поглумиться надо мной. Мой Враг захотел, чтобы ты вечно зиял открытой раной на моей гордости. Я, самый прекрасный из ангелов, должен был разрешиться тобой, самым мерзким. Я, самый умный, должен был породить тебя, самого безумного. Я, мыслитель, должен был извергнуть из себя твой грубый смрад, презренный кусок дерьма!

Под этим градом бранных слов Сатана молчал, глубоко уязвленный, зная, что поверженный архангел всегда его ненавидел, его, рожденного не на Небе, а в сточных канавах Земли, среди сколопендр, червей и скорпионов.

— Слово, не довольствуясь тем, что меня изгнали с высот, где я царствовал, пришло в мир, куда меня сослали. Воплотившись в человека, оно проникло в испорченность, чтобы восславить себя в ней и превратить ее в аскезу. Оно бросило мне вызов, а ты, которому я поручил совращать уверовавших в Него наживой и роскошью, ты оказался способен лишь воспламенять их врагов, чтобы те посылали их на муки, которые их возвеличивают. Неужели ты до сих пор не понял, что страдания — это семена христианства?

Сатана невнятно пробормотал, что ему и в голову не пришло, что свирепость Руфа только взбодрит сектантов. Обычно люди боятся пыток и смерти. Разве мог он предположить, что последователи Христа пойдут на убой, распевая песни?

— А этот Базофон,— прервал его Люцифуг Рофокаль,— как он посмеялся над тобой!

— Это потому, что он побывал живым на Небе и научился некоторым силовым приемам у самого Самсона.

— Молчи! — взревел падший архангел.— Нам известно, что этому мальчишке предназначено стать светочем Фессалии. Это значит, что он навяжет законы Распятого этому народу, которым мы нынче помыкаем, как нам заблагорассудится. Следовательно, мы должны помешать ему выполнить свою миссию и сделать это гораздо более тонко, нежели ты до сих пор делал. Разве ты не заметил, что он был в восторге от этой Елены и очень хотел увести ее от колдуна Симона? Девиц нам хватает. Попытайся развратить его, внушив ему вожделение к женскому полу. Подбери таких, которые были бы прекрасны снаружи и нездоровы внутри, пусть он подхватит от них болезнь, которая истощит его силы и повредит разум. Но не теряй времени! Если ты потерпишь неудачу, я тебя разжалую и возвращу в то вонючее болото, из которого ты вышел. Иди!

Сатана ушел, пятясь задом, проклиная себя за то, что этот отличный план раньше не пришел ему в голову. Его страшно злило, что он никогда не мог превзойти умом своего властелина. Поэтому, встретив Абраксаса, он излил весь свой гнев на него, как будто его подчиненный был ответствен за его глупость.

А пока мы присутствовали при встрече Люцифуга Рофокаля и Сатаны, Сильвестр, в язычестве Базофон, прибыл в Антиохию, где царила невероятная суматоха. Люди собирались в группы и о чем-то возбужденно спорили, тогда как другие спешили к дворцу правителя города, перед которым уже волновалась большая толпа. Сын Сабинеллы подумал, что здесь происходит какое-то значительное событие и, таща своего осла за недоуздок, из любопытства последовал за общим потоком.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой Базофон добивается своей цели в Эдессе, несмотря па сдержанность антиохийцев

Жителей Антиохии сзывали собраться у дворца древних царей, чтобы выслушать некоего Кефаса, который прибыл из города Эдессы и собирался рассказать о некоем чуде. Несколько десятков лет тому назад Абгар, сын Маанона, тамошний царь, услышал разговоры о Христе, который исцелял больных в Палестине. Он передал ему послание, приглашая его посетить Эдессу, так как сам страдал от неизлечимой болезни.

Тогда Иисус Назарянин ответил Абгару, что не может оставить Палестину, но что пришлет ему свидетельство своей дружбы, как только для этого придет время. Царь не понял, что хотел этим сказать чудотворец вплоть до того дня, когда к нему явился молодой человек по имени Фаддей и вручил ему странный сверток с таким благоговейным почтением, что это крайне озадачило царя. Фаддей был родом из Эдессы, но он следовал за Христом в последние месяцы его жизни.

— Сиятельный царь,— сказал молодой человек,— подарок, который я вам вручаю по поручению своего учителя,— это свидетельство дружбы, каковое он вам обещал. Позвольте сообщить вам, что он казнен римлянами, принявшими его за политического смутьяна, но после того, как его положили в гроб, он вышел оттуда живой. Я могу это засвидетельствовать, так как видел его и не как призрака, а как человека во плоти и крови. Именно тогда он велел мне отнести вам этот саван, в который его завернули, когда укладывали в гроб. Этот саван унес себе домой Иоанн, самый младший из двенадцати апостолов, когда увидел, что гробница пуста.

Абгар открыл сверток и, к своему изумлению, обнаружил, что это не просто саван — на ткани четко были видны очертания тела. Объятый благоговейным страхом, он закрыл сверток и от волнения уронил его на пол. Но когда он пришел в себя, то понял, что излечился от болезни, которая разрушала его тело. В эту минуту он уверовал во всемогущество Назарянина и при помощи молодого Фаддея обратился в новую веру.

Саван свернули так, чтобы видны были только черты лица, и выставили в специально построенном для него небольшом святилище. Там его и увидел Кефас. Он рассказал, что большие толпы народа стекались, чтобы посмотреть на чудо, так как, по всей очевидности, то была не картина, а самое настоящее лицо, чудесным образом отпечатавшееся на ткани. Больные там исцелялись, и даже, как рассказывали, один мертвый ребенок воскрес, когда его положили возле чудесной реликвии.

Жители Антиохии были возбуждены этой новостью. Одна часть города уже переметнулась на сторону дела Христова, и узнав, что образ Спасителя находится неподалеку, уверовавшие в Него пришли в восторг, исполнившись глубокого благоговения. Они решили отправиться в Эдессу немедленно, и вскоре длинная вереница людей уже вышла из города в северном направлении. Базофон присоединился к ним.

Гермоген, в облике попугая, устроившись на спине Брута, не переставал разглагольствовать в течение всего длительного путешествия. Существо, превращенное в птицу, было до такой степени уязвлено в своей гордости, что никак не могло успокоиться.

— Меня, ученика Трижды Великого Гермеса, превратили в этого дурацкого попугая! И ты в этом виноват! Погоди, я придумаю, как отомстить, и тогда ты увидишь, на что способен волшебник, одолевший тридцать три ступени александрийской алхимии!

— Прекрати орать! — с издевкой в голосе сказал ему Базофон.— Твои колдовские таланты, как мне кажется, никогда не превосходили способности майского жука. Благодари лучше Небо, что Симон не превратил тебя в это красивое жужжащее насекомое.

Зато Брут отнесся к своему ослиному положению с философским спокойствием. Он читал Апулея и понимал, что его нынешнее состояние — это как бы темный коридор, который он должен пройти, чтобы достичь следующей более высокой ступени в своем развитии.

— Ничего страшного,— бормотал он сквозь зубы,— ослиность возвратит меня к скромности, которую я потерял, служа в армии. А если я хочу обратиться в христианскую веру, это, я полагаю, будет отличная подготовка.

Наконец жители Антиохии подошли к городским вратам Эдессы. Но вид этой огромной толпы так встревожил местного правителя, что он отправил навстречу пилигримам вооруженный отряд. Сидя верхом на лошади, командир когорты обратился к впереди идущим:

— Что там случилось в вашем городе? Чума?

— Вы ошибаетесь,— ответил ему епископ (старый мудрец, возглавивший процессию верующих).— Мы не убегаем ни от какой беды, а пришли сюда в мире Господа, чтобы познать здесь большую радость.

— Какую большую радость? — спросил всадник, весь напрягшись.

— Лицезреть Святой Образ,— неосторожно сказал старик.

Услышав эти слова, командир когорты неожиданно и необъяснимо рассвирепел.

— Возвращайтесь туда, откуда пришли! Вы — идолопоклонники! Неужто вам нужно изображение, чтобы поклоняться Богу истинному и духовному?

— Вы опять ошибаетесь,— отвечал епископ.— Саван, на котором запечатлен наш Господь,— это не изображение, это образ Его присутствия среди нас.

Мирный тон старика немного успокоил военачальника. Однако он заявил, что никому не позволено входить в город без разрешения и что поэтому он советует пилигримам разбить здесь лагерь в ожидании, пока царь примет решение, как с ними быть. Услышав это, Базофон вмешался в разговор:

— Неужели вы не пустите в город честных людей, уверовавших в Мессию? Разве не Он исцелил бывшего царя Абгара, сына Маанона?

— Мне ничего об этом не известно,— сказал военачальник.— Впрочем, приказ есть приказ, и я не собираюсь его обсуждать. Разбивайте свой лагерь. Когда царь возвратится из путешествия, он поступит так, как сочтет нужным.

— И долго ваш царь будет отсутствовать? — спросил епископ.

— Это вас не касается! — рявкнул надменный солдафон.

И он возвратился в город в сопровождении своего эскорта, оставив пилигримов в полной растерянности.

— Вот незадача,— сказал Базофон,— Нас так много, что эти люди испугались нашествия. Можно понять их тревогу. Я попытаюсь войти один в другие ворота, чтобы изучить обстановку, и дам вам знать обо всем, как только смогу.

Все решили, что он прав, и начали устраиваться на равнине, прилегавшей к городу. А Базофон, его осел и попугай обогнули крепостные стены и появились перед северными воротами, которые охраняли лишь несколько воинов.

— Я плотник. Умею чинить крыши и лестницы. Ваш царь нуждается в моих услугах.

Старший среди воинов охраны подошел к юноше и сказал:

— Наш царь давно отсутствует. Никому не известно, когда он возвратится. Но царский наместник будет доволен, узнав, что ты умеешь орудовать топором и рубанком. Его собственный дом пострадал от пожара. У нас не хватает рук, чтобы отстроить все как можно быстрее. Входи и пойди заяви о себе во дворец.

Таким образом Базофон проник в Эдессу. Он сразу же отправился к царскому наместнику, которого звали Шамашграм. И, конечно же, он был принят не этим именитым человеком, а писцом помощника его управляющего. Именно тогда он начал понимать, что в Эдессе творится что-то неладное. Все здесь, казалось, были под подозрением. Люди не смотрели друг другу в глаза. Даже двигались они как бы украдкой, стараясь поскорее укрыться в тень. Каждый дрожал от страха при упоминании о сиятельном властелине, царском наместнике, который, по всей видимости, всех подчинил своей воле и правил как тиран. Что касается царя, то он бесследно исчез, и Базофон даже подумал, что он, наверное, смещен наместником и гниет в какой-нибудь темнице. Однако он не подал виду.

Писец помощника управляющего сказал ему:

— Если ты действительно плотник, ты можешь присоединиться к рабочим, которые трудятся на стройке. Но не обращай внимания на слухи.

— Какие слухи?

Писец, казалось, смутился, поерзал на стуле и, покраснев, ответил:

— Люди всякое болтают. Они сами часто не понимают, о чем судачат.

Больше ничего Базофон от него не добился. Таща осла за недоуздок, он отправился искать дом наместника. По дороге к нему подошла старая женщина и засеменила рядом.

— Чужеземец,— сказала она тихим голосом,— береги свою жизнь. Ты еще молод. Наместник — это гидра, пьющая нашу кровь. Я боюсь, что наш добрый царь уже мертв.

— Бабушка,— спросил Базофон,— а ты знаешь, где выставлен образ Спасителя?

— Вот уже два месяца, как наместник закрыл святилище, в котором он находится. Этот человек боится последователей Назарянина. Я еврейка и плохо в этом разбираюсь. Нас преследуют — вот и все, что я знаю. Будь осторожен и держи язык за зубами.

И она удалилась. Вот так сын Сабинеллы подошел к сожженному дому наместника. Там работало много людей, но больше всего его удивило то, что стройку охраняли солдаты. Начав работать, он приблизился к одному из плотников и спросил, почему военные сторожат их, словно каких-то злоумышленников.

— Наместник подозревает всех. Часть армии предана ему, и они здесь надзирают, опасаясь, что мы отстроим дом недостаточно быстро. Когда здание сгорело, он велел схватить около сотни евреев, некоторые из которых веровали в Христа, убежденный, что это они его подожгли.

— Я все понял,— сказал Базофон.

Он дождался, когда строители сделали перерыв в работе, чтобы немного перекусить, и тайно, оставив привязанного осла, отправился к северным воротам, через которые вошел в город. Он сослался на то, что забыл какой-то инструмент, и охранники, чье внимание в тот момент было поглощено игрой в кости, ему поверили. Выйдя за ворота, он быстро отправился к временному лагерю, который утром разбили антиохийцы.

— В Эдессе правит самозванец,— сообщил он епископу.— Надо его свергнуть и восстановить уважение к образу Спасителя.

— Ты, конечно, прав,— сказал старик,— но мы не солдаты. У нас в руках только посохи паломников. Разве можем мы противопоставить наши слабые силы этому тирану?

— Рассчитывайте на меня. В эту ночь следите за воротами, в которые вам запретили войти. Они откроются. Воспользуйтесь этим, чтобы проникнуть в город.

— А охрана?

— Я ее устраню.

Старик ужаснулся этим словам. Базофон его успокоил.

— Не бойтесь, я лишь оглушу их немного. Как только вы войдете в ворота, сразу же направляйтесь к часовне Святого-Образа. Вы узнаете ее по остроконечному шпилю. Я буду вас там ждать.

— А что потом?

— Увидите.

— Нет, нет,— возразил епископ.— Это предприятие сопряжено с большим риском. Нас посекут на капусту.

Базофон был весьма недоволен, что этот почтенный старец не желает ему довериться.

— Ладно уж,— сказал он.— Не будем больше об этом. Я все сделаю один. Ну и дурак же я, что хотел расшевелить этих лодырей, которые были бы мне только обузой.

И он возвратился в город тем же путем, каким пришел сюда, через северные ворота, взяв с собой посох, принадлежавший одному из антиохийских паломников. Проходя мимо охраны, он показал им посох, что весьма позабавило солдат, удивившихся такому странному инструменту.

— Это линейка плотников, господа воины,— сказал Базофон.— Вы видите в ней только палку. В действительности же это мерка. Она была подарена патриарху Ною, чтобы он мог построить свой ковчег. Любое здание, сооруженное по этой мерке, будет гораздо прочнее и гораздо красивей, чем любое другое.

— Хватит болтать! — воскликнул начальник охраны,— Иди на стройку и работай, чтобы дом наместника был возведен как можно скорее!

Но вместо того чтобы возвратиться на стройку, Базофон опять пошел к писцу помощника управляющего, который принимал его раньше. Он ему сказал:

— Я открою причину, по которой ваш наместник потерял в огне половину своего дома. Если мы отстроим его таким, каким он был, это только усугубит дело. Отведи меня к твоим начальникам, и я объясню им, как выйти из положения.

— Об этом и не помышляй! — вскричал чиновник.— Эти люди слишком заняты, чтобы принимать такую незначительную персону, как ты.

Кровь сына Сабинеллы вмиг ударила ему в голову.

— Ах так! Тогда отведай этой палки!

И он наотмашь треснул писца посохом по голове. Тот растянулся на полу. А так как свидетелей их разговора не было, то Базофон оттащил безжизненное тело в чулан и там его спрятал, потом схватил пропуск, лежавший на столе и вписал свое имя. После чего поднялся этажом выше и предъявил бумагу.

— Это пропуск к наместнику Шамашграму,— сказал он надменно.

— Наш сиятельный повелитель принимает только самых значительных персон. Не похоже, чтобы ты принадлежал к их числу.

Опять заработал посох. Два чиновника в один миг были оглушены, и Базофон запихнул их под стол, заваленный свитками папируса и листами пергамента. Там он нашел другой пропуск и быстро поднялся этажом выше. На этом этаже расположилось больше десятка стражей, вооруженных мечами, во главе с каким-то высоким и важным с виду военачальником.

— Я приветствую вас, господа,— сказал Базофон.— Вот мои документы. Они в полном порядке. Я немедленно должен свидеться с сиятельным властелином.

— Ну и что! — ответил начальник стражи.— Твои документы, может быть, и в порядке, но надо еще, чтобы наш сиятельный властелин захотел тебя принять. Какова цель твоего визита?

— Скажите ему, что речь идет о его доме. Я мастер плотницкого дела и, правду говоря, если работы будут продолжаться так же, как они начались, это не приведет к добру.

— Хорошо,— сказал красавец-офицер, подкручивая усы.— Я доложу сиятельному властелину о твоей просьбе, но знай, что если ты побеспокоишь его напрасно, это может стоить тебе жизни.

— Насчет этого я вполне спокоен,— ответил Базофон с насмешкой в голосе.

И стал ждать возвращения офицера. Вооруженные стражи смотрели на него с недоверием, сжимая в руках мечи. Наконец дверь отворилась и явился наместник Шамашграм собственной персоной в роскошных одеждах, которыми он очень гордился. На присутствующих словно дунуло ледяным ветром. Взгляд этого человека был неподвижен, как у змеи. Воины охраны взяли на караул, зазвенев оружием.

— Итак,— заговорил наместник хриплым и грубым голосом,— ты уверяешь, что разбираешься в плотницком деле лучше, чем мои люди. Откуда ты явился?

— Моим учителем был Иосиф, небесный плотник, приемный отец того, которого здесь называют Назарянином.

— Вот как! А ты самоуверен. Этот Назарянин меня раздражает. Его последователи, словно черви, поклоняются погребальному савану, как будто смерть им дороже жизни. Но хватит! Говори, или я прикажу изрубить тебя на куски.

— Сиятельный властелин, ваш дом был построен наперекосяк. Поэтому он и сгорел.

— Что за глупости! Стража, схватите этого болвана!

Стражи бросились на Базофона, но он так стремительно отпрянул в сторону, что они чуть не опрокинули наместника. Базофон рассмеялся.

— Я получил свою силу от Ада. Вы бессильны против меня!

И так как солдаты опять бросились на него, он поднял посох и раскрутил его над головой с такой силой и ловкостью, что уложил всех нападавших в мгновение ока.

— Здорово,— сказал наместник Шамашграм, немного напуганный, но изо всех сил стараясь не подать виду.— Тебе лучше стать воином, а не плотником. Я мог бы взять тебя в свою личную охрану. И ты даже легко можешь стать ее начальником. Согласен?

— Мне кажется,— ответил Базофон,— что ваш дом построен наперекосяк.

— Ты уже это сказал.

— Это значит, что и ваше предложение тоже сделано наперекосяк.

Стражи поднялись на ноги и ожидали нового приказа схватить наглеца, но наместник, хоть и глубоко раздосадованный словами молодого человека, был тем не менее покорен его смелостью.

— Зайди в зал, там ты сможешь мне все спокойно высказать. После чего я приму решение, что с тобой делать — повесить или отрубить голову.

Они вошли в огромный зал, где было так много золотых украшений, что от их блеска рябило в глазах. Наместник воссел на троне, расположенному на высоком помосте.

— Итак, я слушаю.

— Сиятельный властелин, вы должны разрешить людям поклоняться Святому Образу.

— А зачем?

— Чтобы в городе Эдесса опять воцарился мир. Ваш дом сгорел потому, что вы неуважительно отнеслись к этой драгоценной реликвии.

— Ты богохульствуешь! Наш царь мыслил так же, как и ты. Он целые часы проводил в молитвах перед этой жалкой простыней. А в это время его царство приходило в упадок. Поэтому мне пришлось взять бразды правления в свои руки. Непонятно, почему я разрешаю тебе все это говорить?

— Потому что никто не запретит мне говорить правду.

— Самонадеянный глупец! Я с тобой так разговариваю, потому что в любом случае ты умрешь. Значит ты считаешь, что я должен поклоняться этому клочку ткани? Я прикажу бросить его в огонь. И тебя вместе с ним. Стража, схватите этого умника!

На этот раз Базофон не пытался сопротивляться. Ему связали руки за спиной после того, как вырвали из них посох. Потом, по указанию наместника, его отвели в часовню с остроконечным шпилем, где когда-то был выставлен саван”.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, которая перенесет читателя в Польшу, где он встретится с весьма любопытными учеными и узнает нечто новое о загадочном “Житии”

Монсеньор Караколли переводил несколько последних страниц с большим трудом. Текст, казалось, изменил свою структуру, в нем появились целые россыпи непонятных слов и выражений, казалось, автор был склонен к вычурности стиля. (“И не удивительно!..” — подумал Сальва.) Таким образом, нунций, дочитав до конца семнадцатую главу “Жития”, не удержался от горьких сетований:

— Что мы узнали из этой истории, кроме того, что Базофон умел хорошо драться? Его сошествие в Ад — это классика. Искушение женщиной — тоже не новость. О, мы только теряем время! Что же все-таки случилось с беднягой Стэндапом?

— Я с вами не согласен,— возразил Сальва.— Во-первых, мне кажется, что упоминание о Христовом саване не лишено интереса в тот момент, когда наши ученые уделяют столь пристальное внимание туринской плащанице. Вы должны понимать, что весьма интересно выяснить, мог ли мандильон, доставленный из Эдессы в Константинополь в 944 году, оказаться во Франции в семье де Шарни в 1353-м. Ибо если это действительно так, то кусок ткани, упоминаемый в “Житии”, есть не что иное, как этот мандильон, а следовательно, он же является знаменитой туринской реликвией. Мандильон — это, собственно говоря, эллинизированное арабское манду л, что переводится как саван .

— Сирийская рукопись, которая в данное время находится в Санкт-Петербурге и датируется концом пятого века,— сказал Мореше,— свидетельствует о необычной переписке между царем Абгаром и Иисусом, той самой, о которой упоминается в нашем манускрипте. Я могу также подтвердить, что в Национальной библиотеке в Париже имеется “Новый Завет”, переписанный в 1264 году, где приводится эта легенда, а одна из Ватиканских рукописей 1584 года содержит ответ Иисуса. Таким образом, речь идет о древней традиции, дожившей до эпохи, в которую появилась венецианская редакция нашего “Жития”.

— Конечно, конечно! — воскликнул нунций, теряя терпение.— Но все эти соображения никоим образом не помогут нам отыскать профессора...

— А почему бы и нет? — возразил Сальва.— Дело в том, видите ли, что профессор понял раньше нас, что все это значит. И сделал выводы.

— Какие выводы?

— Он решил отправиться в Польшу.

— Ma come, in Pologna?[48]

На этот раз нунций Караколли спросил себя, а все ли у Сальва в порядке с головой? Решил отправиться в Польшу? А почему в Польшу?

— Потому что человек, который совсем недавно занимался подделкой рукописи,— поляк. Здесь наличествует пересечение доказательств, которое Стэндап уловил. Поэтому нам тоже нужно немедленно отправляться в Краков. Мы и так уже потеряли слишком много времени.

— Почему в Краков? — спросил монсеньор Караколли.

— Потому что именно там находится главный польский центр средневековых исследований. Наш мастер подделки работал там. Потом он привез псевдорукопись в Ватиканскую библиотеку и подменил ею аутентичную, упрятав последнюю в какую-то другую папку. Вот и все.

— Возможно ли это? С такими мерами предосторожности, со всеми этими системами электронного оповещения? — спросил отец Мореше.

Адриан Сальва снисходительно улыбнулся.

— Эти электронные системы рассчитаны лишь на то, чтобы предупреждать кражу, то есть чтобы никто не мог вынести отсюда тот или иной документ. Будучи закоренелыми прагматиками, американские инженеры не могли даже предположить, что кому-то придет в голову внести сюда какое-то произведение, ведь рукописи обрабатываются в лабораториях Ватикана и читать их разрешается только здесь. Таким образом, любой может притащить сюда все, что ему заблагорассудится. Никому до этого нет дела.

— В самом деле! — воскликнул Мореше.— Ты прав. Подлинное “Житие святого Сильвестра” и сейчас находится в Ватикане, в какой-то папке.

— Вот этого как раз и не поняли те, кто распорядился провести обыск в гостиничном номере Стэндапа. Они полагали, что профессор спрятал рукопись там. Не так ли, монсеньор?

Нунций смутился. Его лицо стало пунцовым. Потом он признался:

— Какой смысл скрывать от вас дальше? Узнав об исчезновении Стэндапа, мы подумали, что он мог похитить рукопись. Поэтому и решили обыскать комнату. Извините, что я вам не сказал этого раньше. Мне было стыдно признаться, что я подозреваю профессора в краже.

— Наконец-то мы прояснили хотя бы один неясный вопрос,— сказал Сальва.— Остальное мы, надеюсь, узнаем в Польше. Закажите нам, пожалуйста, два билета на Варшаву.

— Два билета?

— Мореше полетит со мной. Он мне необходим.

Караколли вышел, пристыженный, а иезуит мягко упрекнул Сальва в том, что он распоряжается его персоной, как своей собственной.

— Ах,— сказал Сальва, на которого вдруг снизошло лирическое настроение,— какая же это странная литературная выдумка — наша жизнь! И как я восхищаюсь всеми этими теологами, метафизиками, умозрительными исследователями невидимого, которые постоянно отодвигают границы, отделяющие нас от непознанного. Без них каким скучным, каким беспросветным было бы наше существование! Они — шутники высшего класса!

— Ты не хочешь казаться легковерным, не так ли? — заметил иезуит с улыбкой.

— А ты сам, какова твоя вера? Будем откровенны: мы верим, что мы здесь, и все же иногда мы спрашиваем себя, не сон ли это? Так или иначе, лет через двадцать мы исчезнем. Что будет тогда во вселенной? Конечно, для других она будет еще видимой, но недолго. В свою очередь и они уйдут. Итак, то, что мы называем реальностью,— это лишь мимолетное отражение, которое мы передаем одни другим через нашу плоть или наши деяния. Больше ничего.

— Ты слишком умен, но не слишком восприимчив. Я имею в виду — недостаточно близок к вещам и созданиям. Они для тебя лишь уравнения, которые необходимо решить.

Адриан Сальва рассмеялся от чистого сердца. Только Мореше мог позволить себе так с ним разговаривать. Уже в лицее они многие часы своего досуга проводили за такими беседами, в то время как другие играли в футбол. Не лучше было бы, если бы и они занялись тем же?

А сейчас, внимательный читатель, мы перенесемся с тобой из Рима в Польшу. Наши друзья улетят туда на самолете, а мы — на быстрых крыльях литературного воображения. Нам будет достаточно представить себе, что мы в Варшаве, и мы там окажемся, тогда как нашим путешественникам пришлось сначала наведаться в Париж, чтобы получить там польскую визу, в которой польское посольство в Риме могло им и отказать. После чего они поехали в аэропорт Руасси и после трехчасового полета, во время которого их накормили завтраком, оказались в Варшаве, где Сальва, вынужденный выстоять длиннейшую очередь к таможенному чиновнику, был объят гневом, в котором смешались его ненависть к бюрократической волоките, плохо перевариваемый воздушный завтрак и недовольство тем, что придется трястись в такси до самого Кракова.

Наконец в полном изнеможении они туда прибыли и поселились в старой гостинице на берегу Вислы. Это был древний ветхий дворец, пахнувший плесенью, в котором, однако, еще сохранились красивая мебель и гобелены тринадцатого века, оставленные здесь на произвол судьбы. Сальва поместили в комнату, где возвышалась такая огромная кровать с балдахином, что ее можно было принять за катафалк. Мореше пригласил к себе один из его собратьев, отец Кармиц, работавший в Европейском центре средневековых исследований, недалеко от кафедрального собора. Поэтому они получили возможность сразу же поговорить о цели своего приезда.

— Действительно,— сказал Кармиц,— два польских исследователя, работавших в Ватикане, возвратились сюда на прошлой неделе. Речь идет о людях, которые вне всякого подозрения. Один из них служитель церкви, отец Яровский; другой — человек светский, профессор Лодст. Трудно предположить, чтобы один из этих выдающихся ученых был замешан в какой бы то ни было подделке.

— Я желал бы встретиться с ними,— заявил Сальва голосом, в котором прозвучали упрямые нотки.

И он ушел спать, предоставив двум иезуитам строить свои предположения.

На следующий день около десяти утра они уже были около Европейского центра средневековых исследований, красивого здания восемнадцатого века, которое вынырнуло из тумана, словно огромный корабль. Отец Яровский и профессор Лодст ожидали их в небольшом зале, пахнувшем воском и когда-то служившем ризницей. Когда Сальва и Мореше вошли, они их приветствовали с отменной вежливостью. Первый был толстый, краснолицый, жизнерадостный, второй же — под два метра ростом и невероятно худ. Контраст между ними был такой карикатурный, что оба путешественника едва не прыснули со смеху.

— Господа,— сказал Сальва, усаживаясь,— мы приехали сюда, чтобы раскрыть одну маленькую тайну, которую, я уверен, вы охотно поможете нам прояснить. Речь идет об одной рукописи.

— Мы к вашим услугам,— сказал отец Яровский.— Как называется эта рукопись?

— “Житие святого Сильвестра”.

— Какого Сильвестра? — спросил профессор Лодст.— Папы, сидевшего на престоле в тысячном году? Гербера?

— Базофона,— бросил Мореше.

Профессор Лодст громко расхохотался.

— Эта идиотская легенда! Да ведь вам хорошо известно, что никому до сих пор не удалось обнаружить эту рукопись. Она просто не существует.

— А вы какого мнения, отец Яровский?

Церковник казался смущенным.

— В Риме ходили слухи, будто бы что-то в этом роде нашли...

— И каковы были эти слухи? Кто их разносил?

— Господи, да я не обратил внимания.

— А не был ли это Юрий Костюшко, секретарь посла?

— Действительно, он,— пролепетал святой отец, крайне растерянный.— Но это мелкая сошка, коммунист, вы понимаете... Я не счел нужным заинтересоваться этими бреднями.

— А что содержали эти бредни?

— Сущий вздор. Будто бы в обнаруженной рукописи содержится тайна, способная расшатать устои папского престола!

— А еще?

— Еще? Кажется, будто бы в этой рукописи приведены доказательства, что святой Петр никогда не бывал в Риме. Словом, чушь несусветная.

Адриан Сальва поднялся.

— Господа, а почему вы скрываете от нас, что недавно встречались с профессором Стэндапом?

На лицах обоих отразилось удивление — и, вполне возможно, они в самом деле были удивлены.

— Но мы ничего от вас не скрываем,— сказал профессор Лодст.— Почему наша встреча с профессором Стэндапом должна вас интересовать?

— Вы встречались с ним в Ватикане. Потом он оставил Рим и приехал сюда, в Краков. Вы опять с ним виделись?

— Мне кажется, что профессор действительно в Кракове,— сказал отец Яровский.— Позавчера я вроде бы видел его, но поклясться в этом не могу.

— После возвращения из Рима никто из вас с ним больше не разговаривал?

Ученые заверили Адриана, что их последняя беседа со Стэндапом состоялась в Ватиканской библиотеке.

— Он вам сообщил, что мы обнаружили “Житие святого Сильвестра” и что он его переводит?

— Нет. Зато он расспрашивал о возможностях краковских лабораторий, и мы посоветовали ему связаться с доктором Грошехом, нашим специалистом по палеографии.

— Вот это нам и нужно,— сказал Сальва.— Спасибо, господа, за вашу неоценимую помощь. Где можно найти этого доктора Грошеха?

Сальва и Мореше встретились с Горшехом через несколько часов в его квартире. Это был человек хмурый, сутулый, с маленькими черными очками на бледном, плохо выбритом лице. Его поношенный костюм, наверное, был у него единственным, он надевал его каждое утро в течение нескольких лет, об этом же свидетельствовала и его пожелтевшая рубашка с кольцом грязи на воротнике.

— Пожалуйста, господа, входите.

Его тонкий голос прерывался через регулярные промежутки времени сухим кашлем, таким сильным, что его бледные щеки окрашивались легким румянцем. Сальва и Мореше прошли по темному коридору в тускло освещенный кабинет, набитый книгами, большинство из которых лежали кипами на полу. Десятки других загромождали стулья и столы, составлявшие существенную часть меблировки этой странной библиотеки без стеллажей.

— Приветствую вас, господин профессор, и вас, отец Мореше, кхе-кхе, не могу выразить своей радости, кхе-кхе, что имею удовольствие видеть вас у себя, кхе-кхе, уберите книги с этих стульев и располагайтесь.

— Доктор Грошех,— сказал Сальва,— вам приходилось в последние дни встречаться с нашим другом и коллегой, профессором Стэндапом?

— Англичанином? Конечно. Он выразил желание,. кхе-кхе, связаться с одним из моих друзей, большим художником, уж не знаю, зачем ему это было нужно.

— А не могли бы вы назвать нам имя этого вашего друга?

— Янош Кожушко. Непревзойденный специалист по палеографии, кхе-кхе. Я много работал с Кожушко. В последнее время мы вместе изучали особенности прирейнских рисунков, кхе-кхе, украшавших рукописи В-146 и F-307, хранящиеся в нашем университете. И когда я назвал Кожушко большим художником, кхе-кхе, я имел в виду его мастерство владения средневековой каллиграфией. У него очень уверенная рука.

— А приходилось ли ему копировать каролингские письмена?

— Да, он скопировал несколько таких рукописей. Понимаете, кхе-кхе, с нашим политическим режимом денег постоянно не хватает, и Кожушко неплохо зарабатывает своими копиями. Он их продает немцам. Надо понять...

— А как, по-вашему, способен он сочинить пародию на житие какого-нибудь святого, чтобы потом переписать ее каролингскими буквами?

На доктора Грошеха напал приступ кашля, который, как вскоре выяснилось, был веселым смехом.

— Янош — знаменитый плут, он умеет лгать легко и вдохновенно. Кхе-кхе, что вам сказать? Его покупатели немцы любуются красотой рукописи и не способны оценить текст. Это, главным образом, богатые буржуа, предприниматели, кхе-кхе, свиньи, которые платят деньги, как мы говорим.

— А действительно ли профессор Стэндап встречался с Кожушко?

— Я не знаю. Посмотрите-ка, видите эту папку — она лежит вверху, на буфете? Кхе-кхе. Это “История Карла Великого” из аббатства Грюнау. Подлинная рукопись. Я украл ее и храню здесь у себя из страха, чтобы наши дорогие правители не продали ее кому-нибудь. Они ведь способны продать что угодно. В этом безумном мире, кхе-кхе, разве поймешь, где истина, а где ложь?

Янош Кожушко жил на противоположном берегу Вислы, в доме, построенном в пятидесятые годы, уже полуразрушенном, где обитали вперемежку дети, женщины и старики, тогда как мужчины в свободное от работы время проводили свою жизнь в кабачках. Квартира палеографа находилась на самом верхнем, седьмом этаже, куда можно было подняться по мрачной бетонной лестнице, украшенной похабными граффити.

Сальва постучал в дверь и, подождав немного, постучал еще громче, после чего в дверном проеме показался еще молодой человек, немного подвыпивший, но с лицом, озаренным приятной улыбкой. Он был в шортах и тенниске, раскрашенной цветами Арканзасского университета.

— Входите, добрые люди! Старый Грошех предупредил меня по телефону о вашем визите. Вы видите: как и все мы здесь, я говорю по-французски.

Они вошли в комнату, которая, по всей видимости, была рабочим кабинетом копировальщика. На столе были разложены образцы древних шрифтов, несколько книг и, главное, готический манускрипт в процессе изготовления.

— Итак,— сказал Сальва без предисловия,— вот человек, написавший третью часть “Жития святого Сильвестра”, которое находится в Ватикане в папке В-83276 вместе со “Scala Coeli” Иоанна Гоби...

И он сразу же прикурил одну из своих сигар, пахнув струйкой убийственно едкого дыма. Мы никогда не узнаем, что больше поразило Кожушко: заявление профессора или этот ужасающий смрад.

— Извините меня,— отвечал он с живостью,— но уже второй раз за последние три дня мне напоминают об этой рукописи. Конечно же, я понимаю, о каком “Житии” вы говорите, но, как я уже сказал, оно не может находиться в Ватикане.

— А почему? — спросил отец Мореше.

— Послушайте,— сказал Кожушко,— я готов рассказать вам об этой рукописи, но не будете ли вы так добры сначала загасить эту штуку?

Сальва не заставил просить себя дважды и затушил “Чилиос” о дно пепельницы. Потом он сел, двое других последовали его примеру.

— “Житие святого Сильвестра” находилось в муниципальной библиотеке Кракова. Оно было неполным. Одна его часть датировалась тринадцатым веком, другая была венецианской копией шестнадцатого столетия. Не хватало третьей части. И сколько я ни искал, мне так и не удалось ее обнаружить, а возможно, она никогда и не существовала. Именно тогда у меня и возникла мысль закончить рукопись, вдохновляясь “Житием Гамальдона”, которое датируется девятым веком и отчасти напоминает приключения Базофона.

— Вне всякого сомнения! — воскликнул Мореше.— Гамальдон! Как это мне не пришло в голову! Ну и болван же я!

— И таким образом,— подвел итог Сальва,— вы дописали заключительную часть на венецианской бумаге, идентичной бумаге шестнадцатого века.

— Именно эта чистая бумага и натолкнула меня на мысль дописать “Житие”. Смотрите, она у меня еще осталась.

И он показал несколько листов, которые Сальва внимательно рассмотрел. Кожушко между тем продолжал:

— Когда я закончил эту работу, а она забрала у меня целый год, я решил ее продать. Видите ли, торговля такими произведениями — это как бы наш национальный вид спорта. Среди западных немцев очень много коллекционеров, и они платят хорошие деньги. Словом, я как раз собирался искать покупателя, когда один человек, приближенный к Его Святейшеству, полагая, что все “Житие” — это подлинная рукопись, захотел купить ее с тем, чтобы затем предложить ее одному иностранцу, чье имя мне не открыли. Я согласился. И вот таким образом рукопись покинула Польшу.

— Как зовут этого приближенного папы? — спросил Сальва.

— Это его личный секретарь, он всегда был рядом с папой, еще когда тот был кардиналом,— монсеньор Ольбрыхский. После избрания Его Святейшества он остался здесь.

— И значит, рукопись была предложена этому иностранцу?

— Это мне не известно, и, признаюсь, меня удивляет интерес, который тот англичанин и вы проявляете к рукописи.

— О,— сказал Сальва,— она нас интересует постольку, поскольку находилась в папке, где ее не должно было быть, а кроме того, на месте гораздо более важной рукописи, обозначенной в картотеке позорной меткой “666”.

— Правда? — воскликнул Костюшко.— Ведь никто никогда не видел ни одного из этих печально знаменитых текстов, ибо все они были сожжены. Каким образом могло случиться, что один из них избежал костра?

— Причем и тот документ назывался “Житием святого Сильвестра”, другими словами, Базофона,— подчеркнул Мореше.— Вам это совпадение не кажется тревожным?

— Послушайте,— сказал поляк, с виду сильно взволнованный.— Мне ничего не известно об этом деле. Я копировальщик и, возможно, даже фальсификатор, это правда, но я вам клянусь, что ничего не знал об этой подмене и впервые услышал о ней от английского профессора, который, как и вы, пришел со мной побеседовать три дня назад.

Адриан Сальва с видимым усилием поднялся и подошел к столу, где была открыта рукопись, исполненная готическим шрифтом, которую он долго рассматривал, а потом спросил:

— Разве вы не знали, что целая группа исследователей вот уже в течение тридцати лет была занята поисками подлинного “Жития святого Сильвестра”? Разве имя Базофона не попадалось вам на глаза? Вы, специалист по этой эпохе, разве не помните знаменитую фразу Венсана де Бове в его “Историческом зеркале”: “Потерянная история Сильвестра, чье языческое имя было Базофон”? Или фразу Родриго Серето из его сборника легенд: “Этот Сильвестр, которого не следует смешивать с Базофоном”? Полноте, господин Костюшко, вы не убедите меня в том, что, обнаружив краковскую рукопись, вы не подумали, что вам попался в руки памятник, который долго и тщетно искали так много исследователей. Признайтесь, я вас прошу.

Какой-то нескончаемый миг поляк сидел, словно окаменевший. Кровь отхлынула от его лица. Потом он заговорил:

— Господа, когда я обнаружил эту рукопись, я действительно сначала подумал, что сделал величайшее открытие в своей жизни. Базофон! Но очень скоро, расшифровывая текст, я понял, что это совсем другая версия, ничего общего не имеющая с той, которая была обозначена позорным клеймом, ужасной меткой “666”, обрекавшей ее на сожжение. Однако же там рассказывалось о Базофоне...

— И следовательно,— продолжал Сальва,— вам пришла в голову мысль закончить эту рукопись, вдохновляясь “Житием Гамальдона”, чтобы продать ее под маркой пахнущего серой “Жития святого Сильвестра”, что, естественно, должно было вас обогатить, не так ли? Подумать только! Единственный “шестьсот шестьдесят шестой” избежавший костра! Но будущий папа прослышал об этой истории. Он направил к вам своего эмиссара, прелата Ольбрыхского, который, убежденный, что рукопись подлинная, потребовал, чтобы вы продали ее. Не так ли?

— Он ничего мне не заплатил.

— Если не сделал этого через один из швейцарских банков... Но оставим это. Меня интересует совсем другое. Вы сказали нам, что монсеньор Ольбрыхский получил задание купить рукопись для какого-то иностранца. Это неправда, не так ли?

— Возможно, для Ватиканской библиотеки... Ведь мне не сообщили, что она там!

Отец Мореше и Сальва больше ничего не добились. Они уходили с чувством отвращения. Этот Кожушко соединял в себе цинизм с самой отъявленной недобросовестностью. Но, по меньшей мере, теперь они знали, как была сфабрикована рукопись. Осталось посетить архиепископство, чтобы встретиться там с бывшим секретарем Его Святейшества. По дороге иезуит посетовал:

— Мы идем от свидетеля к свидетелю, и понемногу наше расследование продвигается, но куда оно нас приведет? И где же все-таки профессор Стэндап?

— Он понял раньше всех нас, что источник этого дела находится здесь. И не забывайте, что целью его поисков является подлинная рукопись, получившая метку позора. Он, наверное, решил, что подменили ее польские ученые и поэтому она находится в Кракове, там, где раньше хранилось “Житие Сильвестра”, сфальсифицированное Кожушко.

— Конечно же! — воскликнул Мореше.— Там оно и находится!

— Нет,— возразил Сальва, прикуривая очередную сигару.— Мы ведь знаем, что из Ватикана невозможно вынести ни один документ. И зачем бы его сюда везли, если поток документов направлен в другую сторону? Полякам нужны доллары, а не “Жития”! Кроме того, я плохо представляю себе, какой смысл ввозить в эту страну, такую католическую, произведение, которое объявлено дьявольским.

Да, Сальва забавлялся. Это расследование, которое начинало тяготить отца Мореше, доставляло удовольствие нашему сыщику. Ему было приятно идти по тоненькой ниточке, от события к событию, которая рано или поздно, вне всякого сомнения, приведет его к разрешению загадки. Но какой загадки? Ужасная фраза Изианы вновь и вновь всплывала в его памяти: “Никогда не верь в то, во что ты веришь”. И в его голове уже выстраивалась теория, очень далекая от мыслей его компаньона.

Краковское архиепископство — это памятник эпохи барокко, о котором трудно сказать, то ли он создан самыми колдовскими чарами Средних веков, то ли представляет собой воплощение высоких умозрительных теорий Божественной Науки. После того как наши посетители поднялись на крыльцо и пересекли первый двор, мрачное здание засосало их в свои холодные коридоры, которые привели их во второй двор, где возвышался громадный образ Богоматери Ченстоховской.

Из окошечка, освещенного запыленной неоновой лампой, прозвучал гнусавый голос, потом оттуда же высунулась рука, которая постучала по объявлению, польский текст которого ничего не говорил нашим друзьям. Однако человек в окошечке размахивал рукой так энергично, что Сальва подошел к нему. На очень ломаном английском голос попытался объяснить:

— Писать! Не входить! Вот здесь, на бумаге, писать!

Надо было заполнить какую-то карточку. Мореше сделал попытку донести до понимания сторожа, что они желают встретиться с монсеньором Ольбрыхским, но при этом имени тот выбежал из своей каморки и, воздев руки к небу в позе кукольного паяца, издал такую длинную серию нечленораздельных восклицаний, что у посетителей не осталось никакого сомнения в том, что их просьба совершенно неуместна.

Именно тогда показался священнослужитель в сутане, который, услышав голоса, подошел к ним. Он говорил по-французски, и ему явно было приятно это продемонстрировать. Из этого разговора выяснилось, что архиепископ — лицо такого высокого ранга, что испросить у него аудиенцию можно лишь за два месяца вперед.

— Что ж,— сказал Сальва,— в таком случае нам придется обратиться в полицию и добиться встречи с Его Высокопреосвященством, желает он того или не желает.

— Об этом и не помышляйте! — воскликнул аббат.— Впрочем, монсеньор в отъезде. Что же касается полиции...

— Я не знаю, кто вы такой,— ответил Сальва, вскипев от гнева,— но прошу вас, предупредите кого следует, что мы делегированы сюда Святым Престолом, и ничто нас не остановит.

И вытащив из внутреннего кармана документ с гербом Ватикана, он показал его огорошенному священнослужителю.

В этот момент со всех сторон стали сходиться другие служители церкви, окружив маленькую группу. Казалось, они очень спешат подойти к Сальва и Мореше, приняв их за очень влиятельных лиц. В действительности же, увидев иностранцев, они приблизились к ним из любопытства. Вся эта толпа расчирикалась словно стая воробьев.

— Послушайте,— сказал Сальва,— если, конечно, вы понимаете по-французски или по-английски, я требую отвести меня к монсеньору Ольбрыхскому или, если он отсутствует, к его секретарю.

К нему подошел какой-то старый капуцин.

— Его Высокопреосвященство в Ченстохове. Он отправился туда как паломник, вы понимаете... Но, возможно, я смогу вам помочь. Следуйте, пожалуйста, за мной.

Он привел их в маленькую темную келью, где пахло нафталином, плесенью и кошачьей мочой. Лицо капуцина было круглое, как полная луна, движения осторожны и мягки, что свойственно каноникам.

— Пожалуйста, говорите громче. Я немного глуховат, из-за чего братья дали мне прозвище Петрус, ибо нет ничего более глухого, чем камень, не так ли?

Сальва, казалось, не заметил скромной шутливости божьего человека.

— Святой отец,— сказал он,— речь идет о деле, требующем соблюдения тайны.

— Вы хотите поговорить со мной о рукописи, которую Кожушко отдал Его Святейшеству, когда Его Святейшество был только нашим архиепископом? Кожушко только что мне звонил, я ожидал вас. Здесь, в Кракове, новости распространяются быстро.

Он опять засмеялся, но беззвучно, надувая свои румяные щеки, жмуря хитрые глазки. Он явно забавлялся, этот плут. Это только усиливало раздражение Сальва.

— Если вы так хорошо знакомы с Кожушко, не объясните ли вы нам, каким образом этот документ оказался в Риме?

— О, конечно. Он был в багаже кардинала Войтылы, когда после кончины Иоанна Павла I он отправился в Рим на конклав. Монсеньор Ольбрыхский полагал, что рукопись достойна находиться в Ватиканской библиотеке. Это был как бы подарок польской церкви Вечному Городу.

— Разве вам не было известно, что последняя часть рукописи — подделка? Я хочу сказать: не только копия, но и подделка?

Старик встревожился.

— О какой подделке вы говорите?

Сальва, которого время от времени дополнял Мореше, объяснил, какое участие принял Кожушко в изготовлении рукописи, что, казалось, крайне удивило капуцина. Он не был специалистом по Средним векам, поэтому ни Базофон, ни Гамальдон не возбудили в нем ни малейшего интереса.

— Конечно же, мир — это обман,— наставительным тоном сказал капуцин,— Один Бог — истина. Но как не совершить ошибку, пытаясь к Нему приблизиться? Разве Бог постигнутый — это не иллюзия, всегда далекая от Абсолюта? Мы обмануты своим ослеплением, но взгромождая иллюзию на иллюзию, сможем ли мы достичь Неба? Мы обречены на незнание.

— Святой отец,— сказал Сальва,— я не для того сюда пришел, чтобы философствовать. Мне нужно только убедиться, что епископ Ольбрыхский не сомневался в подлинности документа. Это действительно так?

— А почему он должен был сомневаться? — спросил монах.— Кожушко человек ученый. Возможно, ему и пришлось отреставрировать некоторые части произведения, если вы это имеете в виду...

Они покинули архиепископство без сожаления. Все эти люди, с которыми они встречались, были бесплотными, как призраки. Они напоминали актеров без ангажемента, которые тщетно ожидают поднятия навсегда опущенного занавеса. Зал был пуст. Скамейки изъедены червоточиной. Густая пыль покрыла красный бархат праздника, который никогда не возвратится.

— О чем ты думаешь? — спросил Мореше по дороге в аэропорт, куда они незамедлительно направились.

— Об игре, в которую мы играли в детстве. Она называлась “Мистигри”. Суть ее заключалось в том, чтобы избавиться от карты, которой нельзя было найти пару. Здесь та же ситуация. Все улыбаются, но есть среди них один, у кого в руках Мистигри. И он хочет от нее избавиться, подсунуть ее мне. Кто он?

— Мы оставляем Польшу, не отыскав Стэндапа,—- с грустью заметил Мореше.

— Нет, мы все же его нашли! — не согласился Сальва.— Мы знаем, что он приезжал в Краков и встречался с теми же статистами, что и мы. Потому что, надеюсь, ты понял: мы здесь видели хорошо разыгранный спектакль. Нас вежливо водили туда, куда желали повести. Сейчас нам вроде бы все ясно. И однако же, поверь, все это не более чем чернильная жидкость каракатицы, выпущенная, чтобы скрыть от нас гораздо более важную истину.

— Ты полагаешь, все эти люди нам лгали?

— Я думаю, что, сами того не осознавая, они принимали участие в гораздо более масштабной лжи. Они существуют как бы во сне. Похожие на лунатиков, они больше не принадлежат миру бодрствующих. Ужасное общество, если оно до такой степени анестезирует умы!

— Кого ты критикуешь в данный момент? Партию или Церковь?

— Обеих, конечно.

Мореше пожал плечами, но только из принципа.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, из которой читатель узнает, что “Житие святого Сильвестра" — это зашифрованный документ, и в которой Базофон освобождает Эдессу от тирана

А сейчас, дорогой читатель, возвратимся в Ватикан, где нас ожидают нунций Караколли и Базофон, один, погруженный в самые мрачные мысли, другой на пути к часовне с остроконечным шпилем, где хранился Саван. После отбытия Сальва и Мореше нунций задал себе тысячу тревожных вопросов по поводу “Жития Сильвестра” и, несмотря на свои похвальные усилия, не смог ответить ни на один. Поэтому он был весьма обрадован, когда путешественники опять появились в клубе “Agnus Dei”.

— Ну как, нашли профессора Стэндапа?

Таким был его первый вопрос и прозвучал он так настойчиво, что Сальва не счел возможным не ответить сразу.

— Он был в Кракове, его привел туда тот же интерес, что и нас. Я очень хотел бы надеяться, что ему удалось благополучно возвратиться в Англию.

— Не предупредив нас об этом? — возмутился нунций.— Об этом и речи не может быть! Такой воспитанный человек! Cosi per bene![49]

— Возможно, он подумал, что Ватикан впутал его в историю, имеющую очень мало общего с католической религией,— бросил Сальва.

— Вот как! Что вы хотите этим сказать?

— Подведем итоги. Рукопись, датируемая одиннадцатым веком, находилась в Кракове. А ней рассказывалось о жизни Сильвестра, в язычестве Базофона. Это было не “Житие”, заклейменное церковью, а другая версия. Однако к этой версии был добавлен текст шестнадцатого века, венецианского происхождения, вдохновленный исламскими мотивами, своеобразный памфлет, направленный против католической догмы. Все это вместе было переписано буквами каролингского письма. И вот один современный исследователь, по фамилии Кожушко, воспользовался этим усеченным текстом, чтобы добавить туда некий текст собственного сочинения, который он также переписал каролингскими буквами, использовав остатки венецианской бумаги шестнадцатого века, которые находились в папке. Он взял за основу “Житие Гамальдона”, изменив имя героя на Базофон и, я полагаю, немного переделав содержание соответственно своему вкусу. Вы слушаете внимательно?

— Это удивительно...— ответил Караколли в крайнем изумлении от услышанного.

— И вот,— продолжил Мореше,— будущий Иоанн Павел II, тогда еще архиепископ Краковский, узнаёт о существовании рукописи, которую Кожушко готовился продать. Он воспользовался своим исключительным правом, приобрел “Житие”, полагая, что это подлинник, и доставил его в Ватикан после смерти своего предшественника. Таким образом рукопись оказалась в Ватиканской библиотеке.

— Но кто тогда вложил ее в папку, где находилась “Scala Coeli” Иоанна Гоби? — спросил прелат.

— Это нам пока не известно,— сказал Сальва.— Возможно, то же самое лицо, которое знало или предполагало, что там же спрятан обреченный на сожжение “Базофон 666”. А сейчас я вам скажу нечто сенсационное, что заставит подскочить не только вас, монсеньор, но и тебя, мой дорогой друг. Дело в том, что, когда мы были в гостях у этого Кожушко, я заметил на его рабочем столе, рядом с готической рукописью, над которой он работал, клочок бристольской бумаги, где был выписан картотечный номер, сразу бросившийся мне в глаза. И знаете какой? В-83276!

— Номер папки со “Scala Coeli”! — воскликнул нунций.

— Итак, зачем бы этому поляку интересоваться папкой из Ватиканской библиотеки, если бы он не знал, что подделанная им рукопись вложена именно туда?

— Несомненно,— заметил Мореше,— но почему ты мне об этом не сказал?

— Потому что я хотел покинуть Варшаву без излишних осложнений. Я и так боялся, чтобы Кожушко не заметил, что я обнаружил, практически случайно, это неоспоримое свидетельство существования некоего крупномасштабного заговора. Я уверен: папка В-83276 служила почтовым ящиком для какой-то тайной организации, за которой наверняка стоят коммунисты.

— Ну уж извините! — воскликнул Караколли.— Но как все это могло происходить? Чтобы получить документ, читатели заполняют бланки. Нам несложно установить, какую папку выносили и сколько раз. Хотя...

И нунций умолк с задумчивым видом.

— Да, монсеньор,— подтвердил Сальва.— Вы и сами сейчас поняли, что доступ к этой папке имели не читатели, а кто-то из персонала, работающего в Ватикане. Только лица, имеющие возможность заходить, когда им заблагорассудится, в залы хранения, могли общаться между собой посредством папки В-83276. Можно предположить, что туда вкладывались инструкции (но я в это не верю) или что рукопись “Жития” содержала эти инструкции — и до сих пор содержит. Это не впервые некий текст используется в качестве декодера для расшифровки посланий.

— Я начинаю тебя понимать,— пробормотал Мореше.— Текст служит справочником, помогающим расшифровывать донесения, непонятные при первом прочтении.

— Во время последней войны партизаны генерала де Голля избрали в качестве декодера малый словарь Лярусс, начиная со сто пятьдесят пятой страницы. Первые буквы первого попавшегося слова заменялись в нормальной алфавитной последовательности. Первое слово там было сара-citaire. Поэтому С обозначало А, А обозначало В, Р обозначало С. Следующее А, будучи уже использованным, пропускалось, так же как и С. Исходя из этого I обозначало D, Т обозначало Е и так шли дальше по этой же странице, пока полностью не восстанавливали весь алфавит. Каждый день страницу меняли, изменяя таким образом и код. Кто не знал, какое используется произведение и на какой странице, тот никоим образом не смог бы расшифровать текст. Более того, каждый день алфавитный порядок букв следовал за капризами словаря — это уж было совершенно непостижимо для непосвященных! И в то же время система была проста и удобна, ведь почти каждый имел под рукой эту книжицу, такую невинную в глазах немцев и коллаборационистов.

— Значит, вы полагаете,— сказал нунций,— это наше “Житие святого Сильвестра” использовалось таким же образом агентами Москвы?

— Очевидно, для этого применяли текст, составленный Кожушко, который, вне всякого сомнения, сохранил у себя копию или передал ее тем, кто заказал ему эту работу. Таким образом, в любой момент информация, которую Ватикан желает сохранить в секрете, может быть отправлена в Польшу или из Польши с помощью этого кода.

— Но ведь,— сказал Караколли, все более и более напуганный,— получается, что этот шпион находится в непосредственном контакте со Святейшим Отцом. Это член Курии!

— Достаточно быть и секретарем, приближенным к Его Святейшеству,— поправил Сальва.— Он передавал свое сообщение прямым текстом кому-то из служащих Ватикана, а этот последний шифровал его с помощью страницы “Жития”, назначенной на этот день. Очевидно, когда мы обнаружили рукопись, эта маленькая игра прекратилась. Наши неосторожные коллеги наверняка сейчас изобретают другую.

— Надо немедленно предупредить кардинала Бонино,— сказал прелат.— Ответственность слишком велика.

— На вашем месте, я бы от этого воздержался,— посоветовал Сальва.— Если наши предположения обретут гласность, мы не сможем забросить свои сети так, чтобы в них попался главный виновник. Я думаю, что поляки, которые без лишней огласки покинули Ватикан, имели доступ к папке и занимались шифрованием. В Кракове они разыграли невинных, но я ведь не совсем идиот. Зато секретарь, приближенный к папе, не может удалиться внезапно.

— Увы! — вскричал Караколли.

Его лицо вдруг стало смертельно бледным. Он тяжело опустился в кресло. Его нижняя губа странно дрожала. Наконец он глубоко вздохнул и выпалил:

— Отец Штреб был обнаружен мертвым в своей постели вчера утром. Он был личным секретарем кардинала Катальди, который, как вам известно, является доверенным лицом Его Святейшества.

— А расследование проводили? — спросил Сальва.

— Говорят, он отравился. Но ведь человек верующий не мог этого сделать, не так ли?

— Это подтверждает мою догадку,— сказал Сальва.— Нам остается только продолжить чтение этого злополучного “Жития” — вдруг удастся обнаружить еще что-нибудь любопытное — и надеяться, что профессор Стэндап сумел покинуть Польшу живым. Впрочем, мы скоро об этом узнаем. Я телеграфировал в Лондон — попросил сообщить, действительно ли он возвратился.

— Я не могу больше переводить...— пролепетал нунций.— Все это слишком ужасно.

— Однако это необходимо. Вы единственный, кто способен это сделать.

Нунций тяжелым шагом направился в библиотеку, где рукопись каждый вечер укладывали в сейф, ключ от которого отец Грюненвальд хранил у себя. Адриан подумал: “Сознание — это взбесившийся компас, неспособный провести различие между собой и вещами, собой и людьми. Оно не умеет владеть собой в том измерении, где оно имеет доступ только к частицам истин, многие из которых напоминают иллюзии”.

“Святой Дух помчался к Христу, которого нашел в глубокой задумчивости, и сказал ему:

— Мы должны действовать немедленно. Свидетельство вашего воскресения подвергается угрозе быть сожженным в Эдессе.

— Вы говорите о саване, который я оставил в гробнице? Очертания моего материального тела отпечатались на нем в тот самый миг, когда я обрел тело бессмертное. Было бы хорошо, конечно, если бы эта реликвия сохранилась на столетия в память о том, что произошло. Но объясните мне, что случилось?

— Ваш Сильвестр решил, не знаю уже, по какой причине, выступить против наместника, который правит в Эдессе. Этот город лихорадит. Его царь исчез. Базофон обвинил наместника и в страданиях народа, и в исчезновении монарха, что разъярило владыку, и он готов — чисто человеческая логика! — сжечь ваш погребальный покров.

Иисус рассмеялся от чистого сердца, глядя на расстроенный вид Параклета.

— Вы никогда не поймете людей. Вы — Дух; они же сделаны из внутренностей, кожи, мозга, костей и совсем ничтожного количества духа. Способны ли вы разглядеть ту темноту, которая соединяет их с землей? Но именно эта темнота и делает их такими близкими мне. Что бы я об этом знал, если бы не вышел из лона женщины, если бы, как и они, не страдал в человеческом теле, не рассуждал, используя голову, не любил в этом странном измерении сердца и если бы, как и они, не боялся смерти? Вы никогда не постигнете эту головокружительную тайну.

— В любом случае, если мы не будем действовать быстро, Базофон превратится в пепел, и ваш саван вместе с ним. Наместник, как мне кажется, настроен решительно.

— Ну что ж, сотворим чудо!

— Эти чудеса противоречат правилам. Мне это не нравится...

Иисус по-дружески взял Святого Духа под руку. Они вышли в сад, чтобы вместе выглянуть из-за священных туч. Их острый взгляд прошел сквозь кольца планет и достиг подлунного мира. Сначала они увидели Средиземное море во всей прозрачности и красоте погожего летнего дня. Потом их божественный взгляд скользнул по берегам Палестины, поднялся к Антиохии и затем к Эдессе. Заострив свой взгляд еще больше, они направили его на маленькую площадь, прилегавшую к часовне, где хранился саван.

Погребальный покров был сложен таким образом, что на нем виднелось только лицо. Это был лик с темными глазами, изможденными чертами, обрамленный бородой с двумя клинышками и длинными волосами. Реликвия была вложена в ящик кубической формы с решеткой, дававшей возможность любоваться Святым Ликом.

Охранники вынесли реликвию из часовни и поставили ящик на землю в ожидании, когда будет разложен костер. Другие охранники суетились, принося и укладывая дрова, между тем как третьи сдерживали толпу. Слух о готовящемся событии быстро распространился по всей Эдессе. Люди глухо возмущались, что собираются уничтожить драгоценный Образ, который, как все знали, был нерукотворным. Однако присутствие наместника Шамашграма и его палачей удерживало зрителей от открытых проявлений гнева.

Базофон со связанными за спиной руками, казалось, спокойно ожидал казни, как будто был к ней совершенно безразличен. Но на самом деле, он ожидал, пока соберется достаточно большая толпа, чтобы осуществить свой план.

Наместник, поднявшись на табурет, обратился к собравшимся:

— Жители Эдессы, наш город болен. А почему он болен? Потому что мы наказаны Богом. А почему мы наказаны Богом? Потому что мы стали идолопоклонниками. Мы поклонялись образу, а Бог это не образ. Мы богохульствовали. И пока объект этого богохульства не будет уничтожен, наш город останется больным.

Тогда Базофон, в свою очередь, заговорил зычным голосом:

— Жители Эдессы, не слушайте его! Это образ Спасителя! Если город болен, так это по вине наместника Шамашграма, который отстранил от власти и упрятал в тюрьму законного царя.

Он не смог говорить дальше. Охранники бросились на него и, свалив его на землю, начали жестоко избивать. Увидев это, осмелевшая толпа прорвала цепь солдат и заполнила пространство, где воздвигали костер. Вооружившись поленьями, люди набросились на охрану, прорываясь к наместнику, который под прикрытием вооруженных телохранителей быстро отступил к часовне, в которой и укрылся, унеся с собой ящик с реликвией.

Базофон быстро пришел в себя и, увидев, что солдатня начала резню, одним рывком освободился от своих пут, схватил меч, лежавший на земле и бросился в битву. Святой Дух и Иисус, наблюдавшие за происходящим, были поражены его силой. Надо было видеть, что он творил! Казалось, это крестьянин, скашивающий рожь. Головы, руки и ноги взлетали в воздух. Кровь брызгала во все стороны. Души солдат поднимались к небу, словно клубы густого черного дыма.

— Фу! — сказал Христос.— Надо остановить этот ужас!

И он проник взглядом внутрь часовни, в которой укрылся наместник. Этот злодей в ярости разломал ящик, где хранился саван, и скомкав, бросил его на плиты пола. И в этот миг из священной ткани выскользнула струйка огня, перепрыгнула на самозваного властителя и обожгла ему глаза. Он тотчас потерял зрение. Сопровождавшие его были объяты ужасом и выбежали из часовни, натолкнувшись на Базофона, который, продолжая свое дело, уложил их всех, прежде чем они успели обнажить мечи.

Когда все солдаты наместника полегли на землю, жители Эдессы пали на колени, чтобы возблагодарить Бога. Но увидев Шамашграма, появившегося в дверях часовни, с обожженным лицом, с вытекшими глазами, жалкого в своих роскошных одеждах, они поняли, что Святой Лик сотворил чудо и простерлись ниц, охваченные глубоким волнением.

Таким образом город Эдесса освободился от тирана. Царь Абгар III вышел из темницы, в которую посадил его Шамашграм. Он поблагодарил Базофона и предложил ему занять должность, оскверненную самозванцем. Юноша ему ответил:

— Я попрошу вас только об одном: чтобы отныне жители Антиохии могли свободно приходить сюда и поклоняться Богу через Святой Лик Его Сына.

Царь был очень доволен и разрешил пилигримам, стоявшим лагерем за городскими стенами, образовать процессию, потом пройти по городу, распевая священные песнопения, прежде чем войти в часовню с остроконечным шпилем и лицезреть вновь выставленный там саван.

Базофон, осел и попугай приняли участие в празднествах, завершившихся пиром, который царь задал в честь двух городов. Но сын Сабинеллы не был доволен. Он считал, что христиане Антиохии проявили трусость. Поэтому, когда пришло время провозглашать тосты, он поднялся и сказал:

— Что случилось бы, если бы меня здесь не было? Тиран остался бы у власти. Никто из вас не согласился бы возглавить восстание. А вы, жители Антиохии, вы до сих пор сидели бы за крепостными стенами, ожидая, пока Святой Лик не развеялся б дымом. Неужели так вы рассчитываете распространить свою веру? В Риме уверовавших в Мессию подвергают жестокой казни. Неужели вы всегда будете ходить с опущенной головой?

— Наш Бог — бог любви, а не насилия,— отвечал епископ Антиохии.

— Иисус сказал: “Я принес вам не мир, а меч. Даже в семьях будут сражаться из-за меня”.

— О,— сказал старик,— мне известно, что ходят писания, где рассказывается о словах и поступках Нашего Господа, но я им не доверяю. Все, что написано,— обман. Слова и фразы так неестественны, вычурны. Я, который собственными ушами слушал сына одного из Двенадцати, я верю только устному слову.

В эту минуту к столу, где спорили Базофон и епископ, подошла молодая женщина из Антиохии. Она была очень красива. Ее мать пришла из Эфиопии, поэтому ее черты были исполнены некоей дикой прелести. У нее были длинные черные волосы, жгучие глаза, чувственные губы. Когда она шла, ее тело будто танцевало. Базофон был очарован улыбкой, которую она ему подарила. Эта девушка занималась проституцией в предместьях Антиохии, а позже обратилась в христианскую веру. Однако это не помогло ей избавиться от многочисленных болезней, по этой причине Абраксас избрал именно ее для того, чтобы она совратила Базофона и погубила его.

— О,— жеманно воскликнула она,— какой герой! Какие могучие мускулы, какая сила! Можно мне присесть возле тебя, хотя бы на один миг?

— Девушка,— вскричал епископ,— уходи прочь! Не надоедай!

— Ни в коем случае,— возразил Базофон.— Садись. Пришло время веселиться. Ты умеешь петь? Или танцевать?

— Я потанцую.

И она позвала двух музыкантов.

— Об этом и речи не может быть! — запротестовал епископ.

— Христос любил песни и празднества,— не согласился с ним Базофон.

И, хлопая в ладоши, он задал ритм музыкантам, а потом и девушке, которая к великому восторгу трапезничающих начала импровизированный танец. Однако попугай прыгнул на плечо юноши и зашептал ему на ухо:

— Я, Гермоген, говорю тебе: ты поступаешь неправильно! Тысячу раз неправильно!

— Замолчи! — отвечал ему Базофон, легонько стукнув его по клюву, что страшно оскорбило птицу.

— Меня, лучшего из учеников Гермеса, превратили в это нелепое существо! И мне еще грубит этот юнец! Какой позор!

— Успокойся,— сказал ему Брут, превращенный в осла.— Ты ведь хорошо знаешь, что утро приходит только после ночи. Смирись со своим положением. Ты выйдешь из него возвеличенным.

Но Гермоген не мог удовлетвориться этой философией. Он с тревогой спрашивал себя, настанет ли день, когда он обретет свой человеческий облик. Ведь он обязан добраться до Вифинии, чтобы встретиться там с наместником Каем Плинием и уговорить его выступить против фанатизма последователей Христа. И вот сейчас он находится среди этих подлых пожирателей мертвого бога, он, который из хозяина Базофона превратился даже не в его слугу — в его попугая!

А между тем молодая женщина, атаковавшая сына Сабинеллы, с каждой минутой все больше и больше затягивала его в свои сети. Черт Абраксас словно в воду глядел — вот в чем была ахиллесова пята нашего героя. И когда танцы окончились, парочка удалилась в комнату, расположенную рядом с залом, где состоялся пир.

— Господин Христос! — воскликнул Параклет.— Ваш Сильвестр готов угодить в ловушку, которую ему подстроил Ад!

— Каким образом?

— Эта эфиопка — чудовище! Посмотрите, что у нее внутри. Там больше гноя и червей, чем в навозной куче! Ваш светоч Фессалии собирается предаться разврату!

— Пусть этот дурачок наберется больше разума. Вам известно, что спирохета — возбудитель умственной активности?

— Но ведь это зло!

— Что вы об этом знаете? Болезнь, конечно же, исходит от Змея. Но странным образом человеку удается превращать грязь в высокую материю. Я верю в эту его способность.

Решительно, Святой Дух все меньше и меньше понимал это свое второе “я”, которое сто лет тому назад сошло на Землю, чтобы спасти род человеческий, с тех пор оставшийся таким же заблудшим и развращенным”.

— Ах,— вздохнул нунций,— как хорошо, что вы меня предупредили, что эта часть представляет собой исламский памфлет!

— Обратите внимание,— заметил отец Мореше,— что мысль об этой порче Сильвестра посредством заражения венерической болезнью исходит от дьявола и что Христос желает обратить зло в добро, расстраивая таким образом планы Лукавого.

— Не только это! — подчеркнул Сальва.— Абраксас — имя гностическое. Здесь умышленная путаница между гностицизмом и Злом. А ведь ислам утверждает, что христианство — это смесь гностицизма и язычества, не так ли?

В эту минуту швейцарский гвардеец доложил о прибытии комиссара Пепини, который, войдя, по-военному отдал честь, щелкнув каблуком о каблук, и остановился на почтительном расстоянии. Выражение лица у бывшего офицера карабинеров было грустное и торжественное.

— Монсеньор, святой отец, господин профессор, примите мои приветствия и извините, что я так неожиданно вторгаюсь в ваше ученое общество, но я должен исполнить свой печальный долг и сообщить вам очень прискорбную новость.

— Говорите,— сказал нунций, которого раздражало многословие комиссара.

Словно актер в последнем акте драмы, гость приблизился на шесть шагов и произнес таким выразительным шепотом, чтобы каждый мог его услышать.

— Профессора Стэндапа нашли.

— Правда? — воскликнул прелат.— Продолжайте, пожалуйста.

— Нашли его труп. В Варшаве. Ужасное событие. Посольство Великобритании...

— Вот этого я и боялся,— сказал Сальва, направляясь к застекленной двери, выходящей в сад.

Нунций дышал с трудом и, по-видимому, молился, пока Пепини объяснял на своем причудливом полицейском жаргоне, что итальянская полиция получила это известие из Скотланд-Ярда, предупрежденного о случившемся британским посольством в Польше. Труп профессора был обнаружен на пустыре, прилегающем к руинам бывшего гетто. Несчастный был задушен металлическим тросиком. При нем были все его деньги. Значит, это не было убийство с целью ограбления.

— Конечно же, нет! — воскликнул Сальва, оборачиваясь,— Видишь, Мореше, как правильно мы поступили, что так быстро покинули Польшу. И как я угадал, сказав, что все, кого мы там встречали, были зловещими соучастниками. Нет ничего более мерзкого, чем заговор людей, которые находятся в тени. Никто из них по отдельности не виновен, а коллективно виновны все: и главарь, который разработал стратегию, и убийца, затянувший тросик на шее жертвы. Бедный Стэндап, он так проницательно разгадал, что за этой папкой что-то кроется, так умело поднял уже наброшенную сеть! Но ему и в голову не могло прийти, что смерть подстерегает его в конце предпринятого им расследования по той страшной и простой причине, что он, сам того не осознавая, нарушил планы убийц, готовящих покушение на Святейшего Отца.

— Что вы сказали? — воскликнул Караколли.— Неужели эти заговорщики действительно намереваются убить папу?

— Именно так. Ведь чтобы успешно совершить покушение на жизнь Иоанна Павла II, надо точно выбрать тот момент, когда он будет особенно уязвим. Нужно иметь достаточную информацию о его перемещениях, чтобы заблаговременно и во всех подробностях разработать план действий. Поэтому они и завербовали секретаря, приближенного к папе, который передавал необходимые сведения коммунистическим агентам посредством папки В-83276. Естественно, что как только мы обнаружили документ, эти агенты бежали в Польшу, а секретарь скоропостижно скончался. Стэндап же мешал им, и его убили. Нас, отца Мореше и меня, ожидала та же участь, если бы мы спешно не покинули Варшаву.

— Удивительно! — воскликнул комиссар, забыв свой обычный почтительный тон.

— По крайней мере, в настоящее время Святейший Отец в безопасности,— заключил Мореше.

Лицо профессора выражало несогласие. Папа-поляк угрожал расшатать стабильность коммунистической системы. Поэтому для Москвы было очень важно убрать его как можно раньше, чтобы затормозить процесс освобождения, который незаметно набирал обороты по ту сторону железного занавеса. Но был ли папа единственной мишенью?

— Я желал бы встретиться с кардиналом Катальди,— заявил Адриан Сальва.— Ведь отец Штреб, которого нашли отравленным, был его секретарем, не так ли? Если я не ошибаюсь, этот прелат очень близок к Иоанну Павлу II?

— Друг с давних времен,— объяснил Караколли.— Катальди был нунцием в Варшаве.

— И подумать только, что Жарри в своем фарсе “Король Убю” заявляет, что Польши нигде нет. Я ее встречаю повсюду,— сказал Сальва.

В тот же вечер кардинал принял наших исследователей в своем личном кабинете, за несколько шагов от административных помещений, отведенных службе внешних отношений Церкви. Это был человек высокий, дородный, с внешностью крестьянина, но с пронзительным взглядом директора процветающей фирмы. Нунций представил ему Мореше и Сальва.

— Отец Мореше,— произнес высокий сановник,— я очень ценю ваши труды по палеохристианской иконографии. Что касается вас, профессор, то меня уверяли, что вы являетесь большим знатоком Китая. Тайвань был моей первой епархией. Епархией незначительной, но я провел там поистине незабываемые годы.

— Ваше Высокопреосвященство,— начал Сальва,— вы, безусловно, догадываетесь о цели нашего визита.

— Кончина моего секретаря, я полагаю...

— Именно так. Он не казался вам подозрительным?

— Господи, как я могу ответить вам утвердительно, не нарушив обычая не говорить плохо о покойниках? Весьма вероятно, что отец Штреб покончил с собой, и если это подтвердится, будет настоящий скандал.

— А если это было не самоубийство?

— Господи! Вы намекаете, что его отравили?

— Ваше Высокопреосвященство,— заговорил Сальва после паузы, во время которой он внимательно наблюдал за своим собеседником.— Я должен сообщить вам или подтвердить, что отец Штреб имел подозрительные политические связи.

Кардинал Катальди воспринял эту новость без удивления, но был явно взволнован. С самого начала аудиенции его левая рука играла нагрудным крестом, а правой он что-то машинально рисовал на листе бумаги. После минутного размышления он сказал, посмотрев на Сальва понимающим взглядом:

— Он очень изменился, после того как побывал в Польше.

— Вы что-то подозревали?

— Ничего конкретного. Назовем это смутной интуицией. Видите ли, профессор, вот уже в течение месяца отец Штреб стал очень интересоваться перемещениями Его Святейшества папы, что не входило в круг его обязанностей, так же, впрочем, как и моих. Однако дружба, которой удостаивает меня Святейший Отец, позволяла мне всегда быть осведомленным о его планах. Он даже часто советовался со мной по поводу той или иной поездки. Так вот, отец Штреб во время наших бесед пытался выспросить, что мне об этом известно, и эта упорная настойчивость сначала навела меня на мысль, что он передавал информацию в газеты, которые всегда охотятся за неофициальными сведениями, не так ли? Но после его загадочной кончины я, должен признаться, пришел к иному выводу. А не работал ли он на какое-нибудь иностранное ведомство?

— Вы проницательны, Ваше Высокопреосвященство,—сказал Сальва.— Но не случилось ли так, что вы невзначай обронили какие-нибудь сведения, которые попытаются использовать противники либерализации Востока?

— Чтобы навредить Его Святейшеству, не так ли? — спросил кардинал хриплым голосом.— Да, мое предчувствие оказалось верным. Этого отца Штреба рекомендовали мне люди, которым я не должен был доверять. И я понимаю, конечно, почему Москва руками польских коммунистов желала бы скомпрометировать деятельность папы, но как церковнослужители могли содействовать реализации этих ужасных планов?

— Некоторые из них убеждены, что польская церковь все потеряет с ослаблением коммунистического режима. Над этим стоило бы поразмыслить. Эти представители духовенства считают, что интерес к Церкви, к религии — это в какой-то мере протест против марксистской идеологии, а также убежище, в котором можно спрятаться от трудностей будничного существования. Наблюдатели называют это объективным альянсом Церкви и коммунизма. Странная парочка, не так ли?

Кардинал Катальди покачал головой и глубоко вздохнул.

— Польская церковь никогда не чувствовала недостатка в интегристах, эти люди не знают чувства меры. Ими руководят иррациональные страсти. Конечно, они горды, что один из них сидит на троне святого Петра, но в то же время они обвиняют его в чрезмерном потакании западной мягкотелости. Мне это кажется странным, поскольку я хорошо знаю доктринальную непреклонность папы. Но что я могу сделать? И чем могу быть вам полезен?

— Какими будут ближайшие перемещения папы? — спросил Сальва.

— За его перемещениями сложно проследить, например, он почти каждый день посещает тот или иной собор, когда находится в Риме. Что касается дальних путешествий, то, пресса об этом уже сообщила, он скоро отправится на неделю в Латинскую Америку, потом на три недели в Женеву... Папа собирается также вновь посетить Польшу, но дата этого визита еще не определена. Вы легко можете получить все эти сведения в канцелярии.

— Нет ли среди всех этих передвижений чего-то необычного?

Кардинал задумался на минуту, потом, улыбнувшись, сказал:

— Я могу вам доверять, не так ли? Это должно храниться в строжайшей тайне. Иоанн Павел II должен встретиться в частной обстановке с верховным раввином Рима. Эта встреча состоится в доме князя Ринальди да Понте в ближайшую среду в третьем часу дня. Я буду сопровождать его с огромным удовольствием. Мне всегда казалось, что Церковь длительное время была несправедлива к евреям, а ведь они в плане веры были нашими предками. Иисус был еврей. Наша святая Богоматерь была еврейкой. Все апостолы были евреями. Святой Павел был еврей. Через них мы также можем считать себя евреями. Так сказать, приемными детьми евреев.

— Отец Штреб знал об этой встрече? — спросил Сальва.

— Это он отпечатал на машинке письмо князю, в котором указывалось окончательное время встречи.

Услышав это тревожное известие, гости наконец сочли возможным попрощаться и возвратились в зал святого Пия V, где их ожидал Базофон.

Адриан подумал: “Может ли тьма раствориться в свете?” Потом некоторое время вспоминал, где он мог слышать эту фамилию — Ринальди да Понте. Конечно, это же фамилия Изианы?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, в которой на сцене появляется Венера к вящей славе Христа и к неудовольствию Артемиды

“Проснувшись, юноша увидел, что прекрасная эфиопка исчезла. Попугай сидел на шкафу и с высоты поливал его бранью.

— Лодырь! Поднимайся! Женщины — это исчадия тьмы. Ты и так потерял уйму времени с этой погребальной тряпкой. Так надо было тебе терять его еще и с этой девкой? Я тебя нанял с условием, что ты будешь сопровождать меня до самого Понта Эвксинского. Отправляйся! Нам нужно еще отыскать колдуна Симона, чтобы он вернул мое человеческое естество.

Базофон даже не сразу понял, кто с ним разговаривает. Он уже не знал в точности, что относилось к его вчерашним любовным играм, а что — к тревожным снам. Он поднялся с трудом и, когда стал на ноги, чуть было не потерял равновесие. Он слишком много выпил на пиру, где праздновали его победу. Однако когда он умыл лицо, к нему сразу вернулось присутствие духа, а вместе с ним — и все его мужество.

— А знаешь,— сказал он попугаю,— ты прав. Мы оставим Эдессу сегодня же утром. Царь возвращен на престол. Наместник потерял не только зрение, но и рассудок. Святой Образ опять выставлен в часовне со шпилем. И однако же, я недоволен. Ты видел, как вели себя верующие Антиохии? Их трусость позорит Того, кого они будто бы любят и кому поклоняются. Эти трусы недостойны Благой Вести.

— Оставь,— сказал ему попугай.— Ты бы лучше позаботился о себе самом. Твои сказки о воскресшем из гроба интересны только любителям мистерий. В Египте я знал около дюжины сект, которые проповедуют легенду об Озирисе. Другие украшают миф об Адонисе мишурой, завезенной из Персии. А что потом? Так или иначе, мы умрем.

— Мы воскреснем в Судный день.

— А настанет ли он, этот Судный день? А если и настанет, будет ли кому на нем присутствовать?

Базофон рассердился. Какого черта ввязался он в спор с этой самоуверенной птицей? Он вышел из комнаты и оказался во дворе, где его ждал осел.

— А ты что мне скажешь? — спросил Базофон.

— Я восхищался твоими подвигами и теперь готов уверовать в Христа,— отвечал римлянин.

— Дорогой Брут, не могу же я окрестить осла! И, правду говоря, я не знаю, как вернуть тебе твой человеческий облик. Ибо не может быть и речи о том, чтобы мы вернулись к колдуну Симону.

— Послушай,— сказал осел.— Я верю, что крещение вернет мне мой настоящий вид, но, если надо, я останусь в этой шкуре до тех пор, пока моя душа не очистится, чтобы стать достойной приобщения к святым тайнам.

— Вот такая вера мне нравится! — воскликнул сын Сабинеллы.— Конечно, плохо, что ты животное, но такие животные лучше многих людей.

И он подвел римлянина к небольшому фонтану, который бил посреди двора. Он набрал воды в пригоршню и вылил ее на голову осла во имя Святой Троицы. И в тот же миг совершилось чудо. Животное превратилось в человека — и он был гораздо моложе, чем бывший Брут. Конечно, многие невежды могут не поверить, что такое событие на самом деле произошло. Однако это было первое чудо святого Сильвестра, и так оно описано в “Житиях самых знаменитых святых угодников”, и таким образом это вопрос веры в истину, относительно которой не может быть никакого сомнения.

Брут бросился к ногам Базофона и сказал ему:

— Я почитаю того, кто будет светочем Фессалии.

Сильвестр поднял его и дал ему поцелуй мира, после чего попросил готовиться к отъезду. Но попугай, наблюдавший из окна за сценой крещения, бросился к нему.

— Как? А меня? Я ведь видел, что ты сделал с ослом. Наверное, вода из этого фонтана волшебная?

— Чудо сотворила не вода, а моя вера в нашего Спасителя,— сказал Брут.

— Какой вздор! — воскликнул Гермоген.

И он бросился в фонтан, чтобы искупаться в нем, но, естественно, остался птицей. Тогда он обернулся к Базофону и сказал ему:

— Не будь неблагодарным и сделай со мной то же, что ты сделал с ним.

Сильвестр рассмеялся.

— Неужели ты не понял, что Брут получил эту милость не от меня, а от самого Бога? Это чистота его сердца превратила его в человека. Отныне он будет называться Тео-фил.

Попугай страшно разгневался. Его перья встали дыбом.

— И ты смеешь утверждать, что мое сердце, сердце самого любимого ученика Трижды Великого Гермеса, недостаточно чисто?

— Уверуй в воскресшего Христа, и я тебя окрещу.

— Об этом и речи не может быть,— отвечал Гермоген возмущенным тоном.

— Ну, тогда оставайся птицей и не будем больше об этом.

Итак, они покинули Эдессу, чтобы возвратиться в Антиохию. Базофон хотел добраться до самого близкого порта, чтобы отплыть в Афины. Если ему предназначено стать светочем Фессалии, то разве не естественно поскорее направиться туда? Трусость жителей Антиохии открыла ему глаза на его ответственную миссию.

Сильвестр, новообращенный Теофил и попугай присоединились к каравану, который, перейдя на другой берег Евфрата, разделился на две части, одна отправилась к Тарсу, другая — к Антиохии. На мосту, на самой его середине, сын Сабинеллы почувствовал головокружение. Он не упал благодаря Теофилу, который его поддержал, но на какой-то миг потерял ощущение пространства.

— Вот что происходит с любителями девок,— сострил попугай.

— Идет! — возрадовался Абраксас, который, переодетый в путешественника, находился поблизости.

И действительно, в теле Базофона разыгралась жестокая битва. Войско генерала Спирохеты тайно проникло в его организм, когда он забавлялся с эфиопкой. Однако часовые маршала Здоровье охраняли мочеиспускательный проход и своевременно дали сигнал тревоги. Небольшие отряды солдат сразу же вступили в битву, пытаясь остановить орду варваров, но их число быстро множилось и они стали накатываться такими опустошающими волнами, что защитникам вскоре пришлось отступить к печени, оставив на поле боя множество убитых.

— Я не знаю, что там у меня внутри происходит,— сказал Базофон,— но живот у меня раздулся, как барабан, и все тело взмокло от пота.

Однако они продолжали путь и через три дня прибыли в Антиохию. В конце этого путешествия Базофон так ослабел, что Теофилу пришлось нести его на руках, он даже пожалел, что не остался ослом. Что касается Гермогена, то он так много и громко ругался, что потерял голос. Базофона уложили шатре и пошли за лекарем, который назвался учеником Эскулапа.

— Молодой человек,— сказал он снисходительным тоном, наклонившись над лежащим больным,— астральные условия для вас неблагоприятны. Бык и Дева склоняются к закату, тогда как Скорпион передвигается с востока на запад, что сулит вам только неприятности на путях, которые мы называем респираторными и которые состоят из рта, носа, трахеи, легких и той студенистой массы, каковая в науке имеет название Александровой мякоти. Таким образом, вам следует вдыхать сернистый дым. Лишь это вещество способно нейтрализовать действие скорпионоподобного яда и не только своей структурой, но и своими внутренними жидкостями, которые мы на своем языке именуем совокупностями.

Базофон открыл один глаз, поглядел на болтуна и, приподнявшись, заявил:

— Хвастун проклятый, чтоб ты проглотил свой язык! Мои легкие работают отлично. Мою болезнь надо искать ниже, но я не верю в твою магию. Теофил, гони его взашей. Я себя вылечу и без помощи этого шарлатана.

Хвастливый лекарь поднял было крик, что здесь убивают науку, но это не помогло — его быстро вытолкали из шатра.

Однако от этой болтовни жар у больного, казалось, повысился.

— Что ты чувствуешь? — спросил Теофил.

— Мне то жарко, то холодно. Меня как будто обливают то кипятком, то ледяной водой. Может, я подхватил лихорадку?

Следующей ночью Базофон почувствовал себя гораздо лучше, и утром по его желанию они отправились в порт, находившийся на расстоянии полудневного перехода от Антиохии. Они прибыли туда как раз в тот момент, когда один греческий корабль готовился поднять якорь и отплыть к Мире, а затем к Эфесу. Римлянину удалось убедить капитана в том, что ему весьма пригодятся два лишних матроса, которые к тому же будут работать бесплатно. Этот последний аргумент окончательно убедил капитана. Таким образом, Теофил, Базофон и Гермоген вышли в море, расположившись между тюками пальмирской шерсти и бочонками нисибисского вина.

Как только их корабль вышел из порта, Аполлон отправился к Юпитеру и поведал ему:

— Этот Базофон наделен удивительным темпераментом. Он спускался в Ад Сатаны и получил там физическую силу, которой простые смертные не обладают. Сейчас он направляется к Афинам. Что с нами будет, если он переманит к себе наших верующих?

Божественный владыка погладил свою белую бороду, потом рассмеялся.

— Пошлем к нему Венеру. Я слышал, что этот бахвал падок до женщин.

И Аполлон отправился в покои Афродиты, где вечная красавица принимала ванну в окружении двадцати девственниц, которые весело болтали, прислуживая богине.

— Моя прекрасная подруга,— начал Аполлон,— наш верховный владыка послал меня к тебе, чтобы поручить тебе дело, с которым можешь справиться только ты.

— Знаю я Зевса,— сказала Венера.— Ему нет равных, когда речь идет о том, чтобы впутать кого-нибудь, особенно женщину, в самые невозможные авантюры.

— Речь идет о войне против этого еврея, которого греки называют Христом и чье безбожное учение распространяется по всей Земле. Не согласишься ли ты соблазнить одного из его последователей, чтобы отбить у него охоту проповедовать?

Венера вышла из волны и, пока две девушки ее вытирали, сказала:

— Произнося мое имя, о боги, вы всегда думаете о любви физической. И действительно, я никогда не отказывалась от таких невинных удовольствий, но когда вы поймете, что любовь не ограничивается этими инстинктами? Мир находится в опасности из-за отсутствия духовной любви. Император играет своими приближенными. Его советники плетут интриги, они ненавидят и презирают народ. Народ оставлен на попечение эгоистов-философов, думающих только о собственной славе. А этот Христос, он принес в мир любовь настоящую. Он принял смерть за нее. Кто из вас, о боги Олимпа, согласился бы ради любви быть распятым на кресте, как раб?

Аполлон был ошарашен этими словами. Он всегда смотрел на Венеру как на роскошную шлюху, способную и выйти замуж за хромого Вулкана, и обманывать этого кузнеца с Марсом, которого он терпеть не мог за сварливый нрав.

— Настанет день,— продолжала богиня,— когда люди увидят во мне начало Вселенной. Это я с помощью любви вращаю Землю, Солнце и звезды. Вдумайтесь в это: не разум управляет миром, а симпатии элементов, которые взаимно уравновешиваются. А ты, Аполлон, разве ты забыл, что без тепла твое Солнце было бы только мертвой звездой?

Служанки расхохотались, увидев ошарашенное лицо молодого красавца. Они часто спрашивали себя, почему эти двое были равнодушны друг к другу. Какую бы прекрасную пару они составили! Аполлон опять заговорил:

— Пусть этот Назарянин будет святым, героем или сумасшедшим, мне это безразлично. Он еврей и, как все евреи, любит чувствовать себя отлученным от мира. Это им свойственно. Разве можно позволить, чтобы тебя избили, увенчали терниями и приколотили гвоздями к деревянному столбу и только ради того, чтобы показать людям, что ты их любишь? Достаточно сделать их счастливыми, а чтобы они были счастливы, надо научить их бежать от сомнений, раскаянья и боли.

— Хорошо,— сказала Венера.— Так чего же хочет от меня Зевс?

— Чтобы ты помешала некоему Базофону проповедовать учение Христа на землях Фессалии. Он плывет на корабле к Афинам в компании одного римлянина и попугая. Попытайся к нему приблизиться. Он питает нежные чувства к дамам.

Богиня пожала плечами.

— Ну, хорошо. Но учти, мне просто любопытно, вот и все. Что касается остального, я ничего вам не обещаю.

И она удалилась от благоухающего бассейна, сопровождаемая когортой своих милых служанок.

После нескольких дней плавания вдоль побережья и короткой остановки в Мире корабль, на котором отправились в путешествие Базофон, Теофил и Гермоген, прибыл в Эфесский порт. Сын Сабинеллы был крайне истощен и измучен. Лихорадка больше не давала ему передышки. Он не понимал, откуда взялась эта болезнь, хотя попугай не переставал намекать на коварство женщин. Поэтому было решено прервать здесь путешествие и подождать, пока его здоровье восстановится.

Случилось так, что на борту этого же корабля находился один христианин из Антиохии, который был свидетелем подвигов Базофона в Эдессе. Как только они сошли на берег, этот человек начал рассказывать о виденном всем, кто хотел его послушать, создав таким образом юноше высокую репутацию. Тогда местный епископ, некий Варнава, пригласил наших друзей в свое жилище, соседствовавшее с домом, где много лет тому назад вместе с апостолом Иоанном жила мать Христа.

В то же время, как всем известно, в городе Эфесе длительное время находилась статуя богини Артемиды. Эта замечательная персона, которую римляне назвали Дианой, испытала острую зависть, когда Дева Мария решила поселиться на ее территории. Она сразу же побежала к Зевсу, но тот посоветовал ей излишне не волноваться.

— Эти семиты не способны придумать что-нибудь свое,— сказал владыка Олимпа.— И вот теперь они решили подражать мне. Разве эта Мария не Леда, хотя, насколько мне известно, я ее не посещал.

Артемида, которая отнеслась к этой истории гораздо серьезнее, возвратилась в Эфес, объятая таким гневом, что Луна в течение целого месяца не отваживалась показываться на небе. К счастью для возмущенной богини, торговцы амулетами и статуэтками остались возле нее и когда христиане попытались запретить их коммерцию, они открыто восстали против нетерпимости своих гонителей.

Вот и в тот день, когда Базофон и его друзья высадились в порту, в городе царило большое возбуждение. Но сын Сабинеллы был так слаб, что и не заметил всей этой суматохи. Его уложили в постель, а так как никто не знал, от какой болезни он страдает, его стали поить самыми разнообразными отварами, надеясь, что какой-нибудь поможет.

А снаружи сторонники Артемиды выкрикивали враждебные слова в адрес епископа. Полиция цепью окружила жилище старика, и поэтому никто не мог подойти к нему близко. Толпа начала бросать камни, которые гулко ударялись о дверь.

В это время Венера сошла с Олимпа и в облике молодой женщины появилась на улице, где волновалось это сборище народа. Заметив ее, Артемида бросилась ей навстречу.

— Вот тебе и на! — воскликнула она гневным голосом.— Разве недостаточно я имела хлопот с еврейкой? А теперь и ты позарилась на остатки моей славы?

— Дорогая Диана,— отвечала Венера,— узнаю твой характер. Знай, что нам лучше не ссориться, а объединить усилия. Ты думаешь, успех Христа не вынуждает и меня задать себе некоторые вопросы? Однако, если хорошо об этом поразмыслить, не очевидно ли, что этот полубог гораздо лучше разбирается в любви, нежели наши боги? Христос попытался сломать судьбу, которая Зевса вполне устраивает. Не стать ли и нам с тобой на этот же путь? Посмотри на бедного Юпитера. Кожа у него пожелтела, зубы выпадают. Бурдюк его волынки провисает, а ее трубка съежилась.

— Я не понимаю, что ты болтаешь,— раздраженно ответила Артемида.— Христиане стремятся захватить власть. Если им это удастся, они отправят нас в небытие. Никто не будет молиться перед нашими алтарями. Ты этого хочешь?

— Если мы неспособны помешать распространению этой веры среди народов, которые нам поклонялись, почему бы нам не проникнуть в саму эту веру? Разве ты не Мудрость? Разве я не Красота?

Диана гневно отвернулась.

— Разве могу я позволить, чтобы от меня осталась только аллегория? Пока не поздно превращу-ка я этого Христа в оленя, и пусть уверовавшие в него сожрут его, как собаки.

— Делай, как знаешь. Ты всегда была закоренелой девственницей и подчинялась только собственному суровому нраву. Что касается меня, то я собираюсь посетить юношу, который сейчас гостит у епископа Варнавы. Кажется, ему поручено распространить учение Христа по всей Греции, и в частности, во Фессалии, именно там, где высится гора Олимп. Я не стану убеждать его, чтобы он отрекся от своей веры, но я хочу, чтобы он включил в нее то, что мне по вкусу. Разве это не разумнее, нежели сопротивляться, не имея ни малейшей надежды на успех?

Артемида подумала, что путаные планы Венеры никогда не приводили ни к чему хорошему. Бедняжка была неспособна видеть различие между душой и телом. Ее прекрасные духовные порывы всегда оканчивались липкими простынями.

Таким образом, Венера появилась перед жилищем епископа. Толпа лавочников, увидя богиню любви во всей ее красоте, вмиг забыла об уверовавших в Мессию. Очарованные, окаменевшие от немого желания, они стояли, разинув рты, пока она величественно шествовала мимо. А когда она постучала в дверь, открывший ей диакон был так ошарашен, что, заикаясь, позволил ей войти.

— Это здесь нашел приют юный Базофон? — спросила она своим самым нежным голосом.

— Сильвестр! Его имя по крещению Сильвестр,— промямлил диакон, чье тело начало воспламеняться.— Я должен предупредить Варнаву.

Но Венера уже нашла комнату, где лежал сын Сабинеллы. Приблизившись к его постели, она сразу же поняла, от какой болезни он страдает. Разве недуги любви не связывались с ее именем? Однако не она заражала ими людей. Какой бог выдумал эти мучения для наказания рода человеческого? Она присела у изголовья лежащего юноши.

Вскоре Базофон почувствовал чье-то присутствие. Он повернул голову, открыл глаза и увидел прелестное лицо. Он сразу же привстал и сел на своем ложе.

— Не бойся,— сказала богиня.— Я не призрак — порождение твоего бреда. Я вполне жива и готова доказать тебе свою дружбу.

— Кто ты?

— Если я скажу тебе правду, ты не поверишь. Согласимся, что я принцесса, путешествующая по этим краям. Я излечу тебя от болезни, ибо имею над ней власть. Я оставлю тебе только одну боль — она обостряет ум, возбуждая мозг гораздо сильнее, чем мак или белладонна. А тебе понадобится этот гений, чтобы выполнить свою миссию. Однако, прежде чем я начну тебя лечить, ты должен приобщить меня к своей вере.

— Но как я могу это сделать, если я тебя совсем не знаю? — сказал Базофон.— Мой Бог — бог ревнивый.

— Я это знаю, но ведь он также бог любви.

— Ты христианка?

— Не совсем. Однако я знаю этого Иисуса, который позволил распять себя на кресте как раба из-за любви к людям. Зевс так никогда бы не поступил.

В этот момент в комнату вошел епископ Варнава в сопровождении диакона. Увидев прекрасную богиню у изголовья юноши, старик остановился у двери, озадаченный.

— Не бойтесь,— сказала Венера.— Я пришла вылечить вашего гостя.

— Как тебе это удастся? — спросил Варнава.

— Самым простейшим способом. И я рада, что вы здесь и сможете помочь ему советом. Надеюсь, вы слышали о некоем Платоне?

— Конечно,— ответил епископ.— Я даже читал один из его трактатов.

— А знакомо ли вам учение Плотина?

— Нет.

— Дело в том,— сказала Венера,— что Плотин приобщит последователей Христа к пониманию великих мистерий.

Варнава, который был эрудитом и преподавал в Эфесской школе, почувствовал себя в знакомой сфере, которая до сих пор была ему близка, хоть он и обратился в веру Назарянина.

— Ты имеешь в виду, что мы сможем соединить слова Мессии с учением Платона?

— Именно это позволит распространить учение Христа среди греков. Неужели вы думаете, что философы присоединятся к вам, если вы останетесь в полной зависимости от иудейской традиции?

Венера сумела задеть самую чувствительную струну в душе епископа. Старик почувствовал внезапное озарение. Он подошел к Базофону и сказал:

— Дорогой Сильвестр, если эта женщина сумеет тебя исцелить, это докажет, что мы должны последовать ее совету. Он кажется мне вполне уместным, но чудо окончательно убедит нас, что мы не заблуждаемся.

— Я согласен,— сказал Базофон.

И в тот же миг силы вернулись к нему таким чудесным способом, что он не сразу этому поверил. Он боялся пошевелиться, чтобы не развеять чары, хотя все его тело наполнилось крепким здоровьем. В его жилах начала пульсировать жаркая кровь, приятный озноб пробежал по коже. Взгляд Афродиты сулил ему невыразимое счастье.

— Итак,— сказал Варнава,— я готов вместе с вами изучить пути, которые приведут нас к поставленной цели.

— Я предоставлю это вам двоим,— заявил Базофон, поднимаясь и двигая всеми членами, чтобы убедиться в своем выздоровлении.

— Нет, нет! — вскричала Венера.— Я желаю, чтобы ты принял участие в наших трудах. Благодаря им ты пропитаешься любовью.

В эту минуту вошел Теофил с попугаем на плече. После крещения он помолодел и выглядел таким красивым, что богиня пришла от него в восторг.

— Этот молодой римлянин тоже будет работать с нами,— решила она.

— А я? А я? — воскликнул попугай, подпрыгнув и высунув от нетерпения язык.

На него никто не обратил внимания. Итак, в этом жилище епископа Варнавы, соседствующем с домом Святой Девы Марии, начались труды, вдохновленные прекрасной и рассудительной богиней. Толпа лавочников держала их в осаде, но их это не беспокоило. Их медитации продолжались три месяца, в течение которых разум Базофона творил чудеса. Спирохета, атакуя нижний слой его мозговой оболочки, сделала его способным выдвигать самые неожиданные и в то же время очень плодотворные идеи. И именно тогда возникли основополагающие элементы учения, которые впоследствии развили греческие Отцы Церкви, бросив христианство на штурм античного мира.

А вечером, тайно, Венера приходила к Базофону или к Теофилу, в зависимости от своего настроения, что приводило и без того разгневанную Артемиду в полное неистовство”.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, в которой обсуждается угроза покушения, а Базофон получает назад свою палку и отправляется в Афины

— Этот текст полон самых несуразных нелепостей! — воскликнул нунций Караколли, отпихивая от себя рукопись.

— Но каких приятных! — заметил Сальва, жуя свою потухшую сигару.

— Это достаточно вольный пересказ “Жития Гамальдона”. Мне кажется, что Кожушко отдавался своей работе с искренним удовольствием,— сказал отец Мореше.

— Не исключено, что каждая фраза здесь зашифрована,— предположил Сальва.— Когда я работал для Foreign Office, я слышал о рукописи романа, которая в действительности представляла собой подробное описание советского вооружения. Полагаю, что на данном этапе наших размышлений мы просто обязаны обратиться к специалистам шифровального дела.

— Увы! — сказал нунций.— А нельзя ли сделать так, чтобы Ватикан остался в стороне от этого дела?

Адриан Сальва объяснил, что секретные службы мало склонны афишировать свою деятельности и поэтому нет никаких оснований бояться, что они предадут гласности какие бы то ни было сведения. Однако монсеньор Караколли настоял на том, чтобы предупредить кардинала Бонино. Таким образом, они оказались в кабинете Его Высокопреосвященства в тот самый момент, когда снаружи разразилась гроза с той неистовой яростью, какая свойственна муссонным ураганам.

— Fervet opus[50],— сказал прелат, наполовину открывая правый глаз.

Казалось, он только что очнулся после глубокого сна, и Сальва отметил, как он постарел со времени их последней встречи, состоявшейся лишь десять дней назад. Черты его лица, еще недавно львиные, как-то расползлись, стали дряблыми. Его синие глаза побелели. Все в этом шестидесятилетием гиганте выдавало невероятную усталость.

— Ваше Высокопреосвященство,— сказал нунций,— два новых события обязывают нас сообщить вам о решении, достаточно прискорбном, но, по-видимому, необходимом. Первое из этих событий — смерть профессора Стэндапа, смерть, которая, я должен уточнить, является не чем иным, как убийством. Второе событие — это наша уверенность в том, что “Житие святого Сильвестра” представляет собой текст, с помощью которого агенты, работающие на Советский Союз, общались между собой. Вышеупомянутое решение состоит в том, чтобы отправить документ специалистам, которые помогут раскрыть истинное содержание информации, зашифрованной в тексте рукописи.

Кардинал Бонино испустил вздох, потом вялым голосом произнес несколько еле слышных слов, цитируя Вергилия и напоминая о некоей скрытой опасности:

— Latet anguis in herba[51].

Это вызвало неожиданную реакцию со стороны отца Мореше:

— И не одна змея, Ваше Высокопреосвященство! Целый клубок змей прячется в Ватикане. И жизнь Его Святейшества папы в опасности!

Высокий сановник церкви, казалось, пропустил эти слова мимо ушей. Движением руки он подал знак, что аудиенция окончена. Викарий, находившийся рядом с ним, провел посетителей в вестибюль и сказал им:

— Его Высокопреосвященство официально не может дать свое согласие, но он поручил мне передать вам, что все действия, которые вы сочтете нужным предпринять, получат его отеческое благословение.

— Он болен? — спросил Сальва.

— Его Высокопреосвященство выслушал на исповеди признание, которого он не может разгласить. Но вам достаточно знать, что он дает свое благословение любым вашим усилиям, направленным на благо Церкви и Его Святейшества.

Снаружи ливень низвергался с неба с прежней яростью под аккомпанемент раскатов грома, от которых дрожали стекла в окнах Ватиканской канцелярии.

— С самого начала нашего расследования этому человеку было известно больше, чем любому из нас,— заметил Мореше.— Вот почему он прячется за своей латынью. Он не может говорить. Мы должны понять его.

— Только клерк, приближенный к Конгрегации Обрядов, может явиться на исповедь к кардиналу,— отметил Сальва.

— И опять это отвратительное подозрение,— простонал нунций.— Нити заговора плетутся в ближайшем окружении папы. Но с какой целью? Господи, с какой целью?

— Надо мыслить трезво, монсеньор... Москва, с помощью горсточки польских интегристов, а возможно, и каких-то других, желает прекратить деятельность Иоанна Павла II. Они планируют покушение, уже подготовленное. Вот почему я интересовался ближайшими путешествиями папы, его выездами за пределы Рима и, в первую очередь, перемещениями, о которых злополучный отец Штреб мог сообщить своим хозяевам даже раньше официального уведомления. Вспомните: на следующей неделе состоится- секретная встреча между папой и великим раввином Рима.

— Господи Иисусе! — вздохнул Мореше.

И он перекрестился.

В эту минуту удар грома, еще более сильный, чем предыдущие, отразился гулким эхом в коридоре, где остановились наши визитеры, чтобы обменяться мнениями. Можно было подумать, что стихия решила добавить к событиям мелодраматическую ноту.

— Надо, чтобы папа отменил эту встречу,— предложил Мореше.

— Невозможно,— сказал викарий. Верховный раввин воспримет это как отступление. Канцелярия и так с большим трудом организовала эту встречу.

— Телохранители будут? — спросил Сальва.

— Во время таких тайных выходов папу сопровождают только два-три приближенных и один швейцарский гвардеец в штатском.

— И я полагаю, у раввина охраны будет не больше. Разве не удобный случай для покушения? Где расположен дворец принца Ринальди да Понте?

Викарий покачал головой.

— Я сомневаюсь, что он будет принимать этих высоких гостей в своем римском дворце. Только кардинал Катальди мог бы указать вам это место, которое также содержится в тайне. Кроме Его Святейшества, он один осведомлен о подробностях встречи. Что касается меня, то как секретарь кардинала Бонино я не знаю ни даты, ни места встречи.

— Отец Штреб их знал,— сказал нунций.

Наши друзья оставили викария с его размышлениями. Добрый аббат был потрясен услышанным. Покушаться на жизнь Святейшего Отца! Возможно ли такое представить?

Когда дождь соизволил прекратиться, профессор Сальва взял такси и отправился в свою гостиницу. У него сейчас не было ни малейшей охоты бродить по Риму, как он делал еще неделю тому назад. Надо было как можно быстрее связаться со своим старым другом и соучастником Сирилом Бэтемом, который после трагического исчезновения Клауса Шварценберга оставался лучшим специалистом по Восточной Европе. Итальянские и французские спецслужбы были менее надежны, во всяком случае, никогда не внушали профессору полного доверия.

Войдя в свой номер, Сальва понял, что его намерения опередили секретные службы американцев в лице майора Джона Трудмана и капитана Элиаса Блументаля, с которыми он когда-то встречался во время расследования дела кариатид и которые сейчас спокойно поджидали профессора в его же комнате, один — растянувшись на его кровати, другой — сидя за письменным столом.

— Итак,— сразу же начал толстый Трудман, поднимаясь с кровати,— ваше кратковременное пребывание в Польше окончилось благополучно?

— Нормально,— сказал Сальва.— Чего вам от меня надо?

— Пустяки, профессор. Что это за история с рукописью? И кто, по-вашему, убил профессора Стэндапа?

Адриан Сальва прикурил свою мексиканскую сигару, которая тотчас же наполнила комнату едким дымом, и сел на краешек кровати, заскрипевшей под его весом.

— Советские спецслужбы желают покончить с Иоанном Павлом II. Я пришел к убеждению, что на него будет совершено покушение в ближайшую среду в три часа дня на одной из вилл князя Ринальди да Понте. Это все.

Блументаль рассмеялся. Он знал методы Сальва и ценил их, но никак не мог смирится с тем, что тот работает как вольный стрелок.

— Почему вы нас не предупредили?

— Ватикан поручил мне отыскать некую рукопись и изучить ее в обществе специалистов, а не проводить расследование о возможности убийства. Однако, случайно открыв тот факт, что на главу христианского мира готовится покушение, я посчитал, что обязан этим заняться.

— Конечно, конечно! — подтвердил Трудман.— И, безусловно же, мы во взаимодействии с итальянскими властями возьмем на себя непосредственную защиту Святейшего Отца. Будьте спокойны, мой дорогой Сальва. Но что касается остального — я имею в виду рукопись,— в чем там, собственно, дело?

— Господа, я сожалею, но должен вам напомнить, что этот документ принадлежит Ватиканской библиотеке, а следовательно, и Святому Престолу. Я не имею права ни распоряжаться им, ни даже рассказывать вам о нем.

— Ну, ну,— сказал Блументаль.— Нам известно от одного из наших агентов, работающего в посольстве Польши в Риме, что вы вошли в контакт с графиней Кокошкой. А знаете ли вы, что эта женщина замешана во многих грязных делах и, кстати, в ее жилах течет не больше дворянской крови, чем у ее мужа, который, будучи послом, неприкосновенен — а жаль!

— Мы действительно имеем дело с крупным заговором,— сказал Сальва,— но я уверен, что графиня Кокошка не является одним из его зубчатых колес.

— Допустим. Но не кажется ли вам странным, что профессор Стэндап был убит в Польше именно тогда, когда должен был переводить знаменитый документ в вашем обществе?

— Вы размахиваете кулаками после боя, майор Трудман. Стэндап мертв. То же самое может случиться и с нашим верховным понтификом, если ничего не предпринять, чтобы предупредить покушение. Я назвал вам день и час. Уточните место, обратившись непосредственно к Ринальди да Понте. И дайте мне поспать. Гроза меня утомила.

Офицеры американской секретной службы ушли без возражений. Они знали, что профессор больше ничего им не скажет, кроме того, он и так сообщил им достаточно много. Но как только они удалились, Сальва позвонил домой своему британскому другу Сирилу Бэтему, и поскольку он подозревал, что его гостиничный телефон прослушивается, он обратился к нему на условном языке. Его собеседник понял, что ему следует немедленно вылетать в Рим, и поспешил это сделать.

Затем Сальва заказал себе в номер пиццу и бутылку ламбруско. В девять часов он уснул, однако его тут же разбудила неожиданная мысль. Он приподнялся и вытер вспотевший лоб. Ему вдруг вспомнилось, что письмо из Ватикана, в котором его просили присоединить свои усилия к поискам “Жития святого Сильвестра”, было подписано самим кардиналом Бонино. Значит, уже тогда этот человек знал, что здесь готовится заговор, и под предлогом научного исследования позвал его на помощь. Какую тайну ему открыли в исповедальне? Теперь Сальва понял, почему прелат принял решение, на первый взгляд нелепое, выражаться, используя только латинские фразы. Он делал это не из чудачества, а чтобы ясно показать, что у него на языке печать. Что же касается его кажущейся усталости, то это была не усталость, а тревога. С самого начала их расследования он знал, что жизнь папы в опасности и не мог никого предупредить.

“По прошествии трех месяцев утомленные торговцы статуэтками Артемиды сняли осаду дома епископа Варнавы. Благодаря этому Базофон, Теофил и попугай Гермоген получили возможность покинуть ночью жилище, где они трудились, вдохновляемые Венерой, которая таким образом превратилась в Софию — в Мудрость, о которой упоминает Ветхий Завет.

Впрочем, богиня ничуть не сомневалась в успешном осуществлении своего замысла. Она была уверена, что новый гений Базофона в сочетании с платоническими познаниями Варнавы обеспечат выполнение того, что она задумала. Поэтому, когда Базофон решил покинуть Эфес и опять выйти в море, она была очень довольна. Теперь оставалось только испытать разработанное ими замечательное учение на жителях Фессалии, ибо Мессия желал, чтобы его посланец именно там применил свой дар убеждения.

Здесь надо вспомнить, что после первой волны христианизации, апостолами которой были святой Перпер и Павел Вынутого-из-Ножен-Меча, Фессалия опять попала под власть Зевса и египетских мистерий. Этот упадок объяснялся не только жестокими гонениями на христиан, которые устроил римский наместник Руф, но и слишком примитивными представлениями о христианской вере. Греки имели обычай, весьма близкий к пороку, философствовать. Платон оставался жив во всех мало-мальски просвещенных умах. Вера в героя, умершего как раб на кресте, могла проникнуть в души таких людей, только облаченной в одежды метафизики. Гениальной догадкой Сильвестра, которую помог ему развить Варнава, было отождествить Мессию с Логосом, в том виде, в каком определил его Филон Александрийский.

На корабле, который направлялся в Афины, Базофон и Теофил вспоминали сладкие минуты, проведенные в объятиях богини. Была ли она так нежна с кем-либо из других смертных после своего злополучного приключения с Адонисом? Днем они строили философскую систему, способную обольстить Фессалию; ночью — проникали в тайны Венеры, одновременно плотские и мистические. Они осознавали, что эта удивительная жизнь не может продолжаться вечно. И однако же в момент разлуки они почувствовали себя осиротевшими.

Нет, Афродита вовсе не была той скудоумной женщиной, чья незавидная слава дошла и до них. Под ее несравненной красотой пряталась настоящая доброта. Ее неотразимые чары прикрывали редкостную чувствительность ко всему духовному. Она была воистину несравненной женщиной, великодушной и гордой, одновременно матерью и супругой, сестрой и покровительницей, любовницей и пророчицей. Когда они расставались, она произнесла слова, исполненные такого благородства, что слезы навернулись у них на глаза:

— Время царствования Зевса подошло к концу. Он еще не хочет этого признать, но это так. Вечная ночь опускается над миром, над которым мы властвовали. Зато ваш бог, принесший себя в жертву во имя любви, завоюет расположение народов, а так как он воскрес из мертвых, он станет наследником Озириса в культе толкователей таинств. Что касается меня, то я вернусь, хотя и в другом обличии. Ведь духовная любовь — это всегда закваска веры, какой бы она ни была. Поэтому, дорогие друзья, не грустите, что мы расстаемся. Наша разлука происходит на рассвете нового начала. Позаботьтесь только, чтобы ловкие жрецы не превратили живые истины в мертвые догмы, и остерегайтесь непримиримой прямолинейности.

Она в последний раз обняла двух юношей и ушла в соседнюю комнату, чтобы там тайно принять свой божественный облик и исчезнуть. А когда Базофон заглянул туда, чтобы убедиться в ее уходе, его ожидал чудесный сюрприз: посреди комнаты стояла, водруженная там, словно древко знамени, палка плотника Иосифа, которую Венера подарила ему на прощание.

Великой была его радость снова обрести подарок того, кого он считал своим единственным настоящим учителем на Небе. Это действительно была его палка — он увидел на набалдашнике свою метку. Он прижал ее к груди с чувством радости и благодарности. Хотел бы он знать, как удалось богине разыскать драгоценную вещь, потерю которой он так часто оплакивал! А дело было так. Когда человеческая оболочка Венеры находилась в Эфесе, в доме епископа, ее божественное тело явилось к Аполлону и потребовало вернуть палицу. Бог сообщил ей, что она была брошена в волны и теперь принадлежит божествам моря. Тогда Венера отправилась к ворчливому Нептуну. Последний весьма неодобрительно относился к похождениям этой женщины, слишком красивой, как он считал, чтобы быть порядочной. Он всегда подозревал ее в намерении создавать всяческие трудности. Поэтому он был встревожен, когда она появилась в его морском дворце.

— Что, что? — спросил он грубым сердитым голосом.— Эту палку отдал мне Аполлон. Он выиграл ее в честном пари с этим хвастливым сектантом, который мечтает превратить Фессалию в околицу Иерусалима. И ты, сумасбродная женщина, ты желаешь вернуть это оружие такому опасному смутьяну? На меня в этом не рассчитывай, я не такой дурак, чтобы пустить в свое гнездо кукушку.

— Сиятельный владыка моря,— отвечала ему Венера,— я не знаю, откуда у тебя такие сведения. Поверь мне, они неточны. Хотя юный Базофон и в самом деле посланец Христа, я не вижу, какой вред он может тебе нанести. В Афинах существует неисчислимое множество восточных сект. Каждый там принимает участие в египетских или персидских таинствах. Изиде там воскуряют больше ладана, чем Юноне или мне. Если же иудеи сумеют заменить все эти варварские магические ритуалы своей верой в Распятого, тогда нам легче будет проникнуть в их религию.

— Как это? — спросил Нептун.— Ведь говорят, что эти люди веруют в одного-единственного бога. А что будет с нами?

— Какой грек еще верует в нас? Разве мы не превратились в безжизненные статуи? Мы эллинизируем учение Христа с помощью философии божественного Платона. Что останется иудейского в этой религии, когда она проглотит наш Логос? Говорят, что и римляне предпринимают успешные попытки преобразить учение первых последователей Назарянина. Те, кто ожидал конца света и сошествия на Землю Небесного Иерусалима, начали сооружать храмы своему богу. Вместо того чтобы преследовать их, воздадим им почести. Превратим их в греков и латинян. В этом превращении они потеряют свою душу и, отравленные триумфом победы, будут раздавлены собственной славой.

— Звучит неглупо,— согласился Нептун.— Узнаю ваши привычки. Всем известно, что женщины открывают объятия, чтобы потом задушить свою жертву.

— Оставь свои глупые шутки! — воскликнула Венера.— Отдай мне эту палку, а я гарантирую тебе почетное место в сердцах христиан.

— Какое именно?

— Ведь ты бог живой воды, воды, которая течет, волнуется, вздымается, рассыпается брызгами. А ведь именно в ней, в живой воде, уверовавшие в Назарянина получают свое крещение. Спрячься в этом небольшом количестве воды, которую они выливают на головы своих неофитов, и ты будешь жить столько, сколько просуществует эта религия, невидимый, конечно, но реально присутствующий. Без тебя распространение этой веры будет невозможным.

— В таком случае я осушу моря и океаны! Я не позволю выпадать дождям! На Земле не будет ни капли воды!

— И не будет также людей, не будет богов!

Старый Нептун признал себя побежденным.

— Значит, мне и правда ничего иного не остается, как спрятаться и, втайне от этого Христа, крестить его паству.

— Мой совет стоит этой палки...

Вот таким образом Базофон получил назад подарок плотника Иосифа. И на Небе, где ничто не ускользает от внимания, много потешались над уловками Венеры. А ведь и в самом деле — старые боги должны пойти в услужение к новым!

Когда корабль вошел в Пирейскую гавань, у сына Сабинеллы было такое чувство, будто он возвращается домой, хотя он покинул Фессалию еще в детстве и никогда не бывал в Афинах. Он с волнением подумал о своей матери, которая, конечно же, радуется, что после стольких злоключений он наконец вернулся на родину. А что случилось с его отцом, беспощадным римским наместником Марцио-ном? Искупает ли он свои грехи в Аду? Базофон пожалел, что не подумал об этом, когда встречался с Сатаной. Может быть, благодаря какой-нибудь уловке, ему удалось бы вызволить отца из Геенны?

В Пирейском порту всегда толпилось много народу, а сегодня людей собралось больше, чем обычно, так как ожидали прибытия из Рима проконсула Кая Грака, который должен был доставить наместнику личное послание императора. Толпа любопытных теснилась, чтобы на него поглазеть. Его прибытию предшествовали приятные слухи об общем снижении налогов, подогреваемые тем, что портовые сборы и таможенная пошлина на ввозимые товары были уже снижены. Поэтому было довольно трудно протолкаться к Длинным Крепостным Стенам, которые соединяли порт со столицей.

— Ну и ну! —- произнес попугай своим скрипучим голосом.— Говорят, что Афины — это город гармонии. Это Капернаум. Решительно, нет ничего лучше Александрии!

Когда они выходили из порта, их окликнул какой-то старик, который сидел на камне. Длинная белая борода придавала его лицу выражение благостной красоты. Если бы не его лохмотья, он сошел бы за аристократа.

— Чужеземцы, не входите в этот проклятый город!

— А почему он проклят? — спросил Теофил.— Афины и Рим — это два драгоценных камня на лике Земли.

Незнакомец разразился смехом, встал и подошел к нашим друзьям.

— Оба этих города прокляты, ибо они кишат червями политики, они заражены гангреной философии и чумой религии. Когда бы воскрес Платон, что бы он подумал об этих нечестивых правителях, которые все делают наоборот, об этих невежественных и тщеславных глупцах, путающих добродетель с пороком, об этих разжиревших жрецах, увешанных колокольчиками? Боги наших предков изгнаны персидскими магами, египетскими шутами и прочими болванами, чье самодовольство не уступает их невежеству. Когда-то наши храмы были залиты солнечным светом. Сегодня они ютятся в подвалах. Уродливость и гримаса пришли на смену красоте. Мы поклоняемся распутству и злодеянию.

— В таком случае,— сказал Базофон,— мы пришли вовремя с нашей миссией. Ты когда-нибудь слышал о Мессии, которого называют Логос?

— Я знаю, что такое Логос,— сказал старик.— Но о Мессии слышу впервые.

— Найдем какое-нибудь укромное местечко,— предложил сын Сабинеллы,— и я тебе объясню, как нам поднять Дух из подземелий, где его поработили нечестивцы, к восходящему солнцу, где ему и надлежит быть.

И они удалились от бурлящей толпы. Старик шагал так бодро, что наши друзья еле поспевали за ним. Наконец они остановились в каком-то тенистом дворике, между двумя домами патрицианского вида. Там они сели возле фонтана, и Сильвестр начал:

— Логос, который по латыни называется Verbum, то есть Слово, лежит в основе всего сущего. Бог сказал: “Да будет свет”, и свет возник; “Да будет вселенная”, и она возникла. Это творящее слово и есть Логос.

— Допустим,— согласился старик.

— И вот Логос облекся плотью. Он стал человеком и снизошел к нам. Этот воплощенный Логос и есть Тот, кого мы называем Мессией, что означает “помазанный на царство”.

— Допустим,— опять не стал возражать старик.

— Поэтому греки называют его Христос, ибо именно этим словом они обозначают человека, которого помазывают елеем при восхождении на престол. Итак, Христос — это второе имя Логоса, каким его понимал Платон.

— Допустим еще раз,— сказал старик, качая головой.

— И, следовательно, это Он, сотворивший Небо и Землю, пришел искупить грехи человечества или, если хочешь, поставить мир на свое место.

— Большие претензии! — воскликнул старик.— Но почему бы и нет? Я тоже всегда считал, что этот Логос должен принести какую-нибудь пользу. Но ты, кажущийся таким ученым, можешь ли ты мне доказать, что твоя наука не уступает твоему самохвальству? Если твой Логос способен навести в мире порядок, он должен уметь излечивать болезни.

— Конечно,— без тени сомнения отвечал Базофон.

— Тогда пойдем со мной. Мой внук страдает от недуга, омрачающего мою старость. Он не может ни ходить, ни разговаривать, после того как упал на спину. Ни один лекарь не берется его вылечить, если тебе это удастся, я стану самым рьяным из твоих учеников.

— Ха-ха-ха! — проскрипел попугай, переступая с ноги на ногу на плече Теофила.— Вот тебя и загнали в тупик, болтун ты самонадеянный!

Но Сильвестр уже последовал за стариком. Они вошли в предместье Афин.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой Базофон совершает чудо, а черти решают изменить тактику

Святой Дух явился к Христу и сказал ему:

— Вы знаете, как я не люблю творить чудеса, нарушая этим естественные законы природы. Но на этот раз деваться некуда.

— Ребенок этого заслуживает,— согласился Иисус.— Итак, дадим Сильвестру власть исцелить его.

И в это же время Абраксас примчался к Сатане, чтобы предупредить его о происходящем.

— Если Базофону удастся исцелить этого юнца, старик Мелинос обратится в веру Христа. А он не только далек от старческой немощи, но и пользуется большим авторитетом у афинян.

Как всегда в таких случаях, Сатана пришел в неописуемую ярость, но на этот раз взрыв его гнева был так силен, что у несчастного Абраксаса лопнули барабанные перепонки. Поэтому он не слышал ругательств, которыми его осыпал хозяин, а Сатана, когда наконец угомонился и велел бросить починенного в самые мрачные подземелья своего дворца, решил взяться за дело сам. Распространение новой религии принимало опасные масштабы, и тщетными оказались его надежды, что древние боги сумеют найти способ защититься от Самозванца. Ведь Афродита, эта сумасбродка, наоборот, научила Базофона, как ему лучше всего обольстить греков. И вот теперь Сатана одним взмахом своих перепончатых крыльев перенесся в Афины, а точнее, в жилище, где лежал ослабевший мальчик.

— Вот он, тот, от которого зависит будущее Фессалии. Я не очень верю, что Базофон обладает могуществом исцелять больных. Но я совершенно уверен в том, что ему не дано воскрешать мертвых.

И в своей злобе он приказал духам смерти, уже проникшим в тело мальчика, размножиться и атаковать мозг, печень, почки и сердце с такой яростью, чтобы он уже не смог оправиться от болезни. Это губительное войско сразу же двинулось в наступление, и тело не выдержало страшного натиска. Душа изо всех сил пыталась удержаться в нем, но беспощадные орды наносили все новые и новые удары. И когда Мелинос вошел в комнату, его внук испустил последний вздох.

— Оставьте меня одного,— распорядился сын Сабинеллы.

— Что ты теперь сможешь сделать,— сказал старик.— Увы, мой дорогой Алкидий, отрада моих старческих лет, скончался у меня на глазах.

— Все в руках Божьих,— возразил Сильвестр.— Если Христос действительно воскрес, Он воскресит и этого ребенка.

Все вышли из комнаты. И тогда Базофон, воздев очи к Небу, сказал такие слова:

— О, Ты, возжелавший, чтобы я стал светочем Фессалии. Ты единственный можешь нарушить равновесие между жизнью и смертью. Если я воскрешу этого мальчика, мы заложим первый камень в здание, которое посвятим Тебе. Если же у меня ничего не выйдет, я потеряю всякое доверие и вряд ли мне удастся одолеть этих неисчислимых идолов, жрецов и колдунов.

— Возьми мальчика Алкидия на руки и выйди на площадь,— повелел ему голос.

Эти слова произнес Святой Дух.

Сильвестр взял мальчика на руки, вышел из комнаты, потом из дома и оказался на площади. Там уже собрались соседи, услышавшие о кончине внука Мелиноса. Родители ребенка, державшие лавку за несколько улиц отсюда, тоже узнали о случившемся и, плача, бросились к своему сыну.

— Ваш ребенок жив,— сказал Сильвестр.

— Что ты нам сказки рассказываешь? — воскликнул отец.— Его личико уже вывернуто как перчатка. Его глаза смотрят внутрь.

Сильвестр двинулся дальше, к центру площади. Там он положил трупик на лавку, отступил от нее на три шага и воздел руки к Небу.

— Постыдись! — закричал отец, возмущенный до глубины души.— Прекрати эту мерзкую комедию и дай нам молча поплакать.

В этот миг ангелы перехватили душу мальчика, которая радостно летела в то преддверие Рая, где принимают души невинных детей, не получивших крещения, и деликатно принудили ее повернуть назад, к Земле. Но навстречу им бросилось целое войско чертей.

— Отступитесь,— сказали ангелы.

— Нет, нет,— отвечали демоны.— Этот ребенок умер. Вы не имеете права помешать его душе отправиться к назначенному ей месту.

И они силком выхватили душу из рук ангелов, которые на какой-то миг растерялись и не оказали им сопротивления. Но вскоре они пришли в себя и преградили путь своим противникам. Увидев это, Сатана отправил целый легион своего дьявольского войска на подкрепление первому отряду. Однако Небо не стало медлить с ответом, и тридцать три ангельских летучих эскадрона во главе с самим архангелом Михаилом бросились в битву, закипевшую с такой яростью, что, казалось, наступил день Страшного Суда.

А между тем Сильвестр молил Бога, чтобы Он воскресил внука Мелиноса, и толпа, увеличивающаяся с каждой минутой, начинала роптать, обвиняя наглеца в обмане и богохульстве. Попугай Гермоген хохотал так громко, что все его перья стали торчком. Что касается Теофила, доброго римлянина, то он опустился на колени и молился со всем пылом новообращенного.

И тогда в Небе появился Иисус. Увидев Его, войско Сатаны сначала было охвачено изумлением, потом, побросав оружие, с диким воем разбежалось.

— Маленькая душа,— сказал Христос, нежно взяв ее на руки,— тебе суждено стать помощницей Сильвестра в битве за то, чтобы вся Фессалия и вся Греция возлюбили моего Отца, Бога Всевышнего.

И тогда невинная душа заплакала.

— Неужели я не вкушу сегодня радости оказаться среди блаженных?

— Маленькая душа, будь умницей. Я обещаю тебе вечное блаженство, но сейчас ты должна возвратиться в свое обиталище, в тело мальчика Алкидия. Ты мне повинуешься?

— Тебе, воплощение доброты, я повинуюсь.

А толпа уже начинала бросать в Сильвестра камнями, дух ненависти сгущался над площадью. Но как только душа возвратилась в тело мальчика, каждый мог лицезреть это чудо: внук Мелиноса открыл глаза и сел на скамье, где еще минуту назад лежал мертвый и недвижимый. Жуткая тишина нависла над толпой, оцепеневшей от ужаса. Алкидий поднялся на ноги. Он с удивлением посмотрел вокруг себя и, еще недавно парализованный, зашагал. И, еще недавно немой, воскликнул:

— Слава Христу, Богу живому!

И враждебная толпа сразу же превратилась в онемевшее стадо, объятое страхом и благодарностью. Мелинос, мудрый старик, подошел к Сильвестру и сказал ему:

— Лишь тот, кто держит в своих руках ключи от жизни и смерти, мог возвратить нашего ребенка из тьмы Ахерона. Кто ты?

— Слуга более великого, нежели я,— отвечал Сильвестр.— Когда-то я желал обладать могуществом назорея. Но истинная любовь к Богу выше любого могущества. Возблагодари Того, кто меня послал!

Родители Алкидия прижимали своего ребенка к груди и смеялись, и спрашивали себя, не сон ли это. В толпе, начавшей приходить в себя от изумления, послышались голоса:

— Это очень могущественный колдун. Принесем к нему наших больных и мертвых. Он их вылечит и воскресит.

И в течение целой недели афиняне приводили и приносили всех больных к Сильвестру, которого приютила семья Алкидия. И Сильвестр накладывал руки. Хроника свидетельствует, что он исцелил двести тридцать больных и вернул к жизни двадцать пять умерших. Юный воскресший помогал чудотворцу вместе со стариком Мелиносом. Римлянин Теофил без устали крестил и наставлял в вере всех желающих так, как научил его Сильвестр. Что же касается попугая Гермогена, то он упорствовал в своем неверии и насмехался над увиденным, завистливо повторяя, что все это колдовские фокусы демонов Асфодела и Рипадудона.

Сатана же так разъярился, что презрев осторожность, явился к вратам Неба, чтобы выразить свое возмущение. Святой Петр, увидев его, вызвал отряд ангелов-воинов, чтобы они остановили непрошеного гостя.

— Не приближайся! — приказал командир ангельского отряда.

— Я желаю говорить со Святым Духом! Пропустите меня!

— По какому праву?

— Между Небом и Адом был заключен договор. Смерть принадлежит мне. Тот, кто называет себя Сыном Божьим, нарушил наши законы. Он не только сам воскрес, но и время от времени его разбирает желание оживлять те или иные трупы для собственного употребления. И я знаю, почему он так делает — ради личной славы! Чтобы его признали Богом! Чтобы поклонялись его образу! Разве это не гордыня?

— Я не понимаю твою болтовню,— сказал ему командир,— Возвращайся туда, откуда пришел. Твой смрад мне противен.

Но Сатана вопил так громко, что Святой Дух услышал его. Он приблизился к вратам, которые охранял святой Петр и голосом, могучим как ураганный ветер, закричал:

— О ты, падшая мудрость Люцифера, прекрати богохульствовать! Никакой договор не может идти наперекор божественной любви. Твои слова полны зависти, злобы и ненависти. Твой жалкий дух превратился в живую падаль. Чего добьешься ты, бранясь у входа в обитель блаженных?

Сатана воскликнул:

— Вы, праведники, что сделали вы для мира? Оставив мне всю грязную работу, все, что связано с болезнями и смертью, вы избрали себе невинность. Мне — позор и бесчестье, вам — слава и роль справедливых судей. Но ваш суд неправеден. Он не принимает во внимание моей боли. А именно эта боль, неизмеримая боль вечного изгнания, служит закваской человеческого гения.

— Уходи! — изрек Святой Дух, отворачиваясь.

Он подумал, что никому, даже ему, не дано ввязаться в спор с мерзким ангелом тьмы и при этом не почувствовать себя оскорбленным. Сатана отлично понял, что его слова задели Святого Духа, и это доставило ему глубокую тайную радость. Удовлетворенный, он удалился. В его голове созрел один план, который он обдумывал и совершенствовал в течение целого дня, прежде чем попросить аудиенции у своего владыки Люцифера.

Люцифуг Рофокаль председательствовал на большом собрании. Сюда сошлись все самые изощренные и опытные умы мрака. Облаченные в пышные красные мантии, эти высокодостойные персонажи образовали некое подобие капитула, над которым высился, восседая на троне, падший архангел. Играл оркестр. Он исполнял некое музыкальное произведение, читая партитуру от конца к началу, начиная с последнего финального аккорда и кончая первой нотой увертюры.

— Подойди,— приказал Люцифер.

Сатана сделал одиннадцать нижайших поклонов и остался лежать ниц, прижимаясь лбом к плитам пола.

— Итак,— начал архангел, ты осмелился просить моей высочайшей аудиенции, чтобы изложить Моему Величеству некий план, ставящий целью исказить веру в Христа. Вспомним, что наша последняя попытка закончилась полным провалом. Базофон подхватил вирус безумия, но вместе с тем обрел также дар гения. У этого молодого человека слишком высокие покровители, и мне кажется бесполезным воевать с ним дальше.

— Высочайший владыка и вы, высокое собрание, мой жалкий план направлен не против Базофона. Как вам уже известно, Венере удалось эллинизировать эту религию раввинов. Афины пали, за ними последует и Рим. Так не попытаться ли и нам присоединиться к их успеху и разложить эту веру изнутри?

— Твоя глупость безгранична,— прорычал Люцифер,— но иногда и в сумятице твоего бестолковия проблескивает искра разума. Что об этом скажут наши умы?

Поднялся шум голосов, потом одна из красных мантий поднялась на ноги.

— Восхитительный Люцифуг, идея Сатаны мне кажется интересной, учитывая тот факт, что мы уже сумели внушить новым последователям Христа гордыню создания собственной Церкви. Но для полного достижения этой цели необходимо, чтобы гонения прекратились и чтобы император встал на сторону этой секты, придав ей таким образом политический вес.

— Отлично,— сказал архангел.— Вывернем послание любви и мира наизнанку. Там, где должна царить простота, создадим пышность и блеск. Подменим великодушие и безмятежную ясность нетерпимостью и тщеславием. Христа, который должен быть обнаженным, облачим в шелка и золото, посадим на трон императора. И пусть его последователи станут консулами, а его епископы будут прогуливаться на роскошных носилках. Пусть умы погрузятся в теологические дебри, непроходимые и дремучие, а поэтому еще более соблазнительные.

Поднялась еще одна мантия.

— Уважаемый владыка, надо чтобы уверовавшие в Христа высказали крайнюю нетерпимость к обычаям. Чтобы они лишили свою паству той свободы, которую даровали ей античные боги. А кто обладает властью снимать запрет, тот обладает и властью подлинной. Известно, что люди не могут не предаваться блуду, и в таких условиях их природный инстинкт превратится в грех. В умах возникнет невероятная путаница, и нам останется только открыть врата, чтобы принять всех тех, кому церковники отравили душу, терзаемую неоправданно мучительными сомнениями.

— Замечательно! — воскликнул Люцифер, чрезвычайно довольный.— Сатана, разрешаю тебе подняться. Я претворю в действие этот замечательный план. Ты будешь разжигать похоть в телах, а я между тем с помощью церковников буду погружать души в парадокс, а умы — в растерянность.

В Афинах Сильвестр собрал всех окрещенных и сказал им:

— Теофил и мудрый Мелинос, который отныне будет называться Юстин, останутся с вами, а я отправлюсь во Фессалию. Моя истинная миссия зовет меня туда. Есть среди вас плотники и каменщики?

Поднялось больше десятка людей.

— Этой палицей Иосифа, которую вы видите у меня в руках, я посвящаю вас в члены братства Святого Долга,— сказал Сильвестр.— Вы построите храм в честь Христа под знаком Святой Троицы, которая вас окрестила. В этом храме вы будете преломлять хлеб и пить вино в память о Том, кто отдал свою жизнь за спасение людей.

— А по какому плану построим мы этот храм? — спросил один из рабочих.

— Не беспокойтесь. Я вам все объясню.

И вечером Сильвестр позвал строителей к себе, чтобы рассказать им о плане будущего храма, который он замыслил в форме креста. Он добавил:

— Сделайте из камня только те части, которые нельзя построить из дерева, потому что дерево способно к росту, а камень может быть только частью постройки. Не доверяйте камню. Это материал Каина, и он возбуждает гордыню. Цивилизации, созданные из камня, погибли.

— Хорошо,— ответили братья.

Но как только Сильвестр ушел, один из них воскликнул:

— Какая бессмысленная идея, достойная наших предков! Строить храм из дерева, тогда как камень крепче и не боится пожара! Святой человек умеет исцелять, но строить — вы меня извините!

Теофил, который остался с ними, возразил:

— Сильвестр знает, что говорит. Разве он не обладает палкой, которую подарил ему плотник Иосиф, отец Нашего Господа?

Никто не осмелился ему возразить. Между тем тщеславная мысль строить из камня, а не из дерева, проникла в умы. Каждый полагал, что Христос заслуживает иметь не менее красивый и не менее богатый храм, нежели Зевс, Афина или Афродита, чьи святилища были выстроены из мрамора. Безусловно, намерения этих людей были добрыми. Именно на этом и строил свои расчеты Люцифер, надеясь таким образом достичь своих целей. Ведь красивому зданию приличествуют только драгоценные украшения, статуи и картины. Отсюда и начинается путь к роскоши”.

Адриан Сальва и отец Мореше уже почти час молча прогуливались по Риму, окрашенному в желтые и оранжевые тона чудесного летнего вечера. Мысли обоих тоже медленно брели в ритме их шагов. Им навстречу шли молодые болтливые люди. Не торопясь, проезжали автомобили. Это было самое время покрасоваться перед восторженными взглядами любопытных, сгрудившихся на террасах. Однако ни Сальва, ни Мореше не обращали ни малейшего внимания на эту детскую комедию тщеславной суеты.

Они вышли на Пьяцца-Навона. В другое время они, возможно, остановились бы, чтобы полюбоваться игрой воды и света над фонтанами Нептуна и Моро. Но сейчас, погруженные в глубокие раздумья, смешанные с неясными мечтаниями, они продолжали свой путь, шагая рядом и при этом каждый сам по себе в своем одиночестве.

Мореше вспоминал последние страницы “Жития”, которые перевел им нунций Караколли. В самом деле, разве не тогда, когда Церковь стала составной частью империи, начались отклонения, значительно позже позволившие некоему Ренану заявить, что там, где ожидали Христа, возникла Церковь? Но могло ли случиться иначе? Ведь как ни призывал святой Франциск к убогости и невинности, римская помпезность подчинила себе и его, соорудив в честь poverello[52] двухэтажный собор.

Когда-то один иезуит перевел с эфиопского языка плотницкую легенду, напоминавшую “Житие Гамальдона”, травестированное польским фальсификатором. Там рассказывалось об Авеле, кочевнике, который находил себе приют под кронами деревьев, строя шалаши, прежде чем отправиться в свое вечное путешествие. А рядом с ним жил Каин, земледелец, привязанный к земле,— он построил свое жилище из камня, он, цивилизатор, в будущем убийца своего брата. С одной стороны, дерево, рост, а с другой — камень, строительство. И средневековые плотники, не без умысла, провозгласили Христа своим покровителем, изображая его садовником, спасенным из каменного заточения гробницы.

В эту минуту Мореше вспомнило знаменитое противопоставление, которое возникло еще на заре христианства между Церковью Петра[53] и Церковью Иоанна, так, будто бы первая действительно была связана с камнем, а вторая — с деревом, которое по какой-то грозной аналогии превратилось в Дерево Евсевия, на вершине которого находилась Мария. Отсюда и слова Христа на кресте: “Се Матерь твоя; Жено, се сын Твой” и ответ Иисуса Симону, когда тот спрашивает: “А что Ты сделаешь с Иоанном?” — “Я сохраню его до конца света".

Мореше с удовольствием побеседовал бы со своим спутником об этой Иоанновой традиции, которая протянулась через века, но он чувствовал, что Адриан полностью погружен в собственные размышления, и не хотел ему мешать. И действительно, пока иезуит отдавался своим умозрительным теориям духовного порядка, Сальва восстанавливал в памяти события, которые сорок лет назад стали прелюдией к скоропостижной смерти его дорогой Изианы, младшей дочери князя Ринальди да Понте.

Нет, она не была его любовницей. Они, конечно же, хотели бы выйти за пределы той привязанности, которая, в тени кафе или парков, бросала их в объятия друг друга, но уважение, которое они испытывали к своей дружбе, не позволяло им ее испортить. Адриан приехал в Рим на каникулы, исполненный решимости посетить как можно больше музеев и катакомб. Но встреча в поезде с этой девушкой все изменила.

Почему старый профессор в этот теплый летний вечер поддался искушению возвратиться в прошлое, которое так долго пытался забыть? Вне всякого сомнения потому, что он понял, что ему следует наконец посмотреть правде в лицо, а не просто сопоставлять ситуации, как это он привык делать в течение всей своей жизни. Ненавязчивое присутствие Мореше побуждало к этому.

“Никогда не верь в то, во что ты веришь” — такими были последние слова Изианы перед тем, как она бросилась в реку. То ли она хотела этим сказать, что всё — иллюзия, вплоть до ее собственного исчезновения? То ли, наоборот, пыталась преодолеть веру, чтобы достичь убежденности? А может быть, эту фразу, такую тяжеловесную в устах юной девушки, она просто механически заучила и использовала в тот трагический миг в качестве финальной реплики актера, уходящего со сцены?

Адриан Сальва никогда не верил в сверхчувственное, в откровение, во все те понятия, которые образуют фундамент религий. Он верил в изобретательный гений человека, в его способность измышлять самые экстравагантные системы для заполнения Великого Отсутствия. С его точки зрения, люди создали Бога, чтобы наполнить смыслом пустоту вселенской загадки и чтобы озвучить, насколько это возможно, глубокое молчание, противостоящее самым существенным вопросам бытия. Однако не были ли эти вопросы иллюзией? Впрочем, Адриан не мог представить себе, что с исчезновением последнего человека, вселенная больше не будет мыслиться. Ибо что это за мир, которого никто не рассматривает? Но ведь и до возникновения жизни небесные светила уже вращались. Кто тогда ощущал материю?

— Мореше, что такое вера?

Вопрос сам собой сорвался с его губ. Иезуит, казалось, не удивился.

— Это верность.

— Верность чему?

— Некой памяти. Той, которая находится где-то по ту сторону воспоминаний и глубоко внедрена в каждого человека.

— То, что ты называешь “память”, я воспринимаю как отсутствие, пустоту,— бросил Сальва.

— Пустота зовет пустоту,— изрек Мореше.

Они молча продолжали свою прогулку. Потом, когда они вышли на Кампо Сан-Спирито, где возвышалось здание Братства Иисуса, Мореше сказал:

— Убить смерть в себе самом и в мире — вот единственная цель. Вера создает идолов, а всякий идол смертоносен, потому что он не что иное, как проекция нашего “я”. Идти надо к иконе, потому что она творит смысл и жизнь. Можешь ли ты понять это, старый резонер?

Сальва плохо понимал, что именно его друг называет иконой, и хотя он не сомневался в его интеллектуальной честности, он все же спросил себя, а не было ли это обыкновенным пируэтом словесной эквилибристики. Зато напоминание об идоле задело его за живое. В самом деле, разве человек не создает идолов, в которых он вкладывает собственное “я”? Впрочем, язык — разве он не главный из этих идолов? Слова “бог”, “человек”, “вселенная” — разве это не идолы? А глагол “верить”, в частности? Идол истины... Но также и идол сомнения? Остается только растерянность.

— Видишь ли, я прожил свою жизнь, решая идиотские проблемы, которые казались людям необыкновенными, потому что я добавлял в них свой особый стиль, юмор и еще кое-что, вследствие чего они полагали, что я проницателен, а они слепы, тогда как на самом деле я был более слеп и глух, нежели они; но стиль, стиль — это все! В мировом театре только искусство актерской игры помогает видеть смысл там, где нет ничего, кроме неразрешимой головоломки. Старина Гамлет на крепостных стенах Эльси-норского замка — вот кто действительно убеждает нас в своей подлинности. Актерская игра! Все остальное — это уже мертвые легенды, потерявшие всякий смысл.

И неожиданно Сальва понял, что легенда о Базофоне — это не что иное, как иллюстрация борьбы против обманчивых видимостей веры. Кто бы ни были составители этого текста, они подчинялись тому несомненному требованию, что юный герой должен был без устали сражаться с идолами всех мастей, и, рискуя навлечь на себя обвинение в богохульстве, они сталкивали его с различными верами первого века христианства, чтобы вовлечь в эту борьбу.

Расставшись с Мореше, Адриан Сальва тяжелыми шагами направился к гостинице. В течение этих последних часов он совсем не думал о своем расследовании — как будто зная о том, что судьба папы теперь в руках специалистов, он освободил себя от этой ответственности. Изиана с ее навеки потухшим взглядом Офелии полностью овладела его мыслями. Он с удивлением поймал себя на том, что сравнивает эту давно погибшую девушку с Базофоном, что сначала крайне удивило, а потом возбудило его воображение. Когда он подошел к гостинице “Альберто Чезари”, его шаг стал тверже, и он поднялся по лестнице даже быстрее, чем обычно позволяла ему его тучность. В комнату он вошел, запыхавшись.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, в которой “Житием” заинтересовалась “Интеллидженс Сервис”, что, впрочем, не помешало Базофону принять участие в битве систем

На следующий день из Лондона прилетел коммандер Сирил Бэтем из “Интеллидженс Сервис”, большой специалист по Восточной Европе. Сальва встречал его в аэропорту. Этих людей связывала старая дружба, возникшая еще во времена расследования дела Стювесана. С тех пор им не раз приходилось работать вместе. Это всегда происходило в атмосфере полного доверия — ситуация весьма редкая в той среде, где обычно не доверяют даже собственной тени.

Не потому ли, что профессору время от времени приходилось вращаться в тлетворном мире международного шпионажа, он приучился смотреть на события и людей иногда ироническим, а иногда растерянным взглядом? Сколько раз он был вынужден использовать всю мощь своего интеллекта, чтобы выбраться из той или иной ловушки, в которые так часто попадает тот, кто избрал для себя подобную жизнь? Таким образом, тот дружба с британцем была для Сальва неоценимой точкой опоры в бурлящем и непредсказуемом мире его расследований.

Одетый в черный блейзер с серебряными пуговицами и в серые штаны, Сирил Бэтем, появившийся в зале аэропорта, производил впечатление человека, только что вышедшего из стен Кембриджского университета, герб которого он с полным правом носил на своем левом лацкане. Спортивно сложенный, несмотря на свои шестьдесят лет, он сохранил непринужденную походку молодого человека. Лишь легкая хромота свидетельствовала о том, что и ему не удалось избежать возрастных проблем с ревматизмом.

Когда они сели в такси, Сальва в нескольких словах рассказал ему о своих опасениях. Весьма вероятно, что последняя часть “Жития святого Сильвестра” представляла собой мастерски изготовленную криптограмму.

— Американцы уже в курсе дела? — поинтересовался Бэтем.

— И свирепые! Майор Трудман и капитан Блументаль... Я их неожиданно обнаружил в своем гостиничном номере.

— Это их обычный стиль. Но если они подключились, значит, “это пахнет рыбой”, как они говорят. Вы правильно сделали, предупредив их о готовящемся покушении на папу. А мы пока займемся текстом.

Они направились прямо в Ватикан. Весь багаж Бэтема поместился в небольшой ручной чемоданчик. Было решено, что он поселится в Курии. Нунций Караколли принял их в своем кабинете с изысканной любезностью, которая плохо скрывала его недовольство. Это приключение, по его мнению, было несколько преувеличено. Он сомневался, что против Иоанна Павла II в самом деле готовится покушение. Еще больше он сомневался в том, что текст “Жития” скрывал какой-то другой смысл, нежели тот, который он воспринимал при первом чтении.

Зато во время последнего сеанса перевода прелат был шокирован тем, что повествование все больше напоминало памфлет — и достаточно острый. Разве не давало оно понять, что Церковь изменила своей изначальной простоте под влиянием дьявола и отдала предпочтение власти перед любовью? С этим мерзким обвинением Караколли согласиться не мог. Ибо если Ватикан действительно пребывал в роскоши и блеске, то этого нельзя было сказать о большинстве духовенства, которое в основном жило скромно, а часто и подвергало себя опасности.

— Монсеньор,— начал Бэтем,— для меня будет большой честью присутствовать на ваших сеансах перевода. Кроме того, я прошу вашего разрешения полистать рукопись и подвергнуть ее анализу, предусмотренному для подобных случаев.

— Если это необходимо,— ответил нунций, вздыхая.— Мы сделаем, как вы прикажете, коммандер, но я спрашиваю себя, не теряем ли мы понапрасну время.

— Монсеньор, армия тьмы сражается против демократии, против гарантируемых ею свобод, а также и против религиозного духа, не забывайте об этом. Мы обязаны разоблачить ее хитрости, чтобы разрушить ее стратегию.

Караколли воздел руки к небу, как это обычно делают священнослужители, потом сложил их, словно для молитвы.

— Увы,— воскликнул он,— силы зла не дремлют во всем мире! Они приспосабливаются к каждой эпохе, нам это слишком хорошо известно. Такая молитва защитит нас от их пагубной деятельности.

— Безусловно,— подтвердил Сальва,— но разве не говорят: “Помоги сам себе, и Небо тебе поможет?” Мой замечательный друг Бэтем — отличный специалист. Он уже одержал несколько блистательных побед над самым изощренным из наших врагов. Вы можете безбоязненно доверить ему рукопись.

— Хорошо,— усталым голосом ответил нунций.— Профессор Сальва, я вам полностью доверяю, но скажите вашему другу, что Ватикан, а в особенности Святейший Отец, не должны ни в коем случае быть замешаны в это дело. Скажите ему также, что благодаря вашему высокому положению и нашему суверенитету никто не сможет обратиться к иностранным властям без нашего согласия.

— Я все понимаю,— сказал Бэтем, которого эти ораторские предосторожности весьма позабавили.

Затем, как и каждый день, все отправились в зал святого Пия V, а монсеньор Караколли пошел взять “Житие” из сейфа, охраняемого отцом Грюненвальдом. Отец Мореше был уже на месте, когда вошли Сальва и Бэтем. Бэтем и Мореше были представлены. Работник “Интеллидженс Сервис” и иезуит много слышали друг о друге от Сальва. Поэтому им было интересно встретиться и познакомиться ближе. Вот таким образом Адриан Сальва создал в мире целую цепь друзей, состоящую из очень разных лиц, но все они были отмечены неповторимой оригинальностью. Ведь жить — это постоянно чувствовать на себе чей-то дружеский взгляд, так полагал Сальва.

Когда нунций возвратился в сопровождении швейцарского гвардейца, несшего документ с почти комической торжественностью, Сирил Бэтем объяснил, каковы его намерения.

— Если текст, который мы собираемся исследовать, имеет зашифрованный смысл, важно знать, на каком языке его следует прочитать. Исходя из сложившихся обстоятельств, это может быть польский, русский или даже английский, хотя я больше склоняюсь к двум первым, а еще более — ко второму.

— Согласен,— сказал Сальва.

— Следуя вашим выводам, шифровка была произведена копировальщиком или кем-то другим, попросившим этого фальсификатора внести ее текст. Исходя из этого, мы должны найти в тексте какую-нибудь деталь, которая, выпадая из общего целого, позволила бы нам проникнуть в систему. Я не знаю случая, когда бы копия, изготовленная вручную, не содержала бы, по меньшей мере, одну ошибку или пропуск. А поскольку текст был зашифрован компьютером, который не допускает оплошностей, такая ошибка или пропуск будут очень значимы.

— Отлично,— отозвался Сальва.

— Таким образом, монсеньор, когда вы будете переводить, я попрошу вас уделять особо пристальное внимание каждой подробности, которая покажется вам необычной или неуместной.

— Понимаете ли,— заметил прелат,— в таком тексте все кажется невероятным. Поэтому вряд ли что-то привлечет мое особенное внимание.

— Я говорю о детали текстуального характера, а не о содержании текста,— уточнил британец.

— Что ж, я попытаюсь,— вздохнул Караколли.

И он начал переводить, но, как было очевидно, это не приносило ему ни малейшего удовольствия.

Адриан подумал:

“Суть всегда прячется в отклонениях”.

“Попрощавшись с новоокрещенными, которых к тому времени набралось тысячи три, Сильвестр, Теофил и попугай Гермоген покинули Афины и направились в провинцию Фессалия. Старику Мелиносу, носившему теперь имя Юстин, было поручено присматривать за общиной.

На Небе нежная Сабинелла наконец обрела покой. В течение недель она дрожала за своего сына, почти убежденная в том, что он погибнет, попавшись в одну из многочисленных ловушек, которые подстроил ему Лукавый, а еще больше опасаясь, что в этих злоключениях он погубит душу. Она даже ходила изливать свою скорбь к Святой Деве, матери Спасителя, но Богородица утешила ее, напомнив, что Иисус избрал ее сына, чтобы тот стал светочем Фессалии, а значит, ничего неисправимо страшного с избранником случиться не может.

Между тем Сильвестр благополучно прибыл в Фарсалу — центр богатой римской колонии,— жители которой выращивали виноград и хлеб на окружающих город землях. Там жили также евреи, обосновавшиеся здесь больше ста лет назад и поддерживающие торговые связи с большим портовым городом Фессалоники в Македонии. Именно к ним сразу и отправился Сильвестр.

Синагога находилась в квартале, где жили золотых и серебряных дел мастера. Заброшенный вид храма свидетельствовал о том, что правоверные Торы перестали посещать свое святилище. И когда Сильвестра подвели к раввину, он ему сказал:

— Неужто вы перестали чтить Святое Писание, раз оставили свой храм в руинах?

Раввин был святой человек весьма преклонного возраста. Все его тело дрожало, но взгляд сохранил остроту, освещенную верой. Он ответил:

— Я понимаю твое возмущение. Знай же, что наши богатые братья, которые могли бы помочь отстроить здание, отвратились от веры. Только самые бедные из наших детей еще посещают это святое место.

— Так вот,— сказал Сильвестр,— я плотник. Дайте мне дюжину молодых людей, умеющих работать, и я отстрою вашу синагогу за полгода.

— Вы из наших? — спросил раввин, сильно удивленный.

— Я тот, кто я есть,— отвечал Сильвестр.— Не достаточно ли вам знать, что за свою работу я попрошу только хлеба и приюта для меня и моего товарища?

Раввин был доволен, хотя его и разбирало любопытство. Он собрал несколько молодых парней из бедных семей и приютил Сильвестра и Теофила в своем собственном доме, где уже обитали три его сына, их жены, его восемь внуков, каждый со своей супругой, и изрядное число малых детей. Все это множество людей жило вперемешку, но соблюдало строжайший порядок и чистоту. Трапезничали они всей семьей за длинным столом, на который ставили подсвечник на семь свечей. Ночью, завернувшись в одеяла, они укладывались на полу бок о бок в той же комнате, которая днем служила кухней и столовой.

Так началось восстановление Фарсальской синагоги. Теофил срубил несколько деревьев и притащил их на стройку. Распиленные на доски, они послужили для сооружения лесов. Для самого строительства Сильвестр решил использовать только сухие, давно заготовленные бревна. Их можно было добыть, разобрав храм Афродиты, находившийся рядом.

— Об этом и не помышляйте! — воскликнул раввин.— Язычники возненавидят нас за то, что мы посмели разорить их святилище.

— Не беспокойтесь,— сказал Сильвестр.— Я хорошо знаком с этой богиней. Она сумеет успокоить своих сторонников.

И он продолжал пользоваться деревом, из которого был построен храм Афродиты. Естественно, его странное поведение не могло не встревожить обитателей города, которые вскоре собрались вокруг разобранного здания и стали кричать о святотатстве.

— Беда! — говорили евреи.— Этот плотник накличет на нас гнев властей. Нас выгонят из города. Вот что значит слушаться приказов престарелого раввина.

Но раввин и сам был в отчаянии. Тогда Сильвестр подошел к собравшимся и так им сказал:

— Жители Фарсалы, этот храм выстроен во славу красоты. Но чего стоит красота тела без красоты души? Статуя богини, которой вы поклоняетесь, очень красива, никто этого не оспаривает. Но что внутри этой красоты? Камень — и ничего больше. Иными словами, мы имеем здесь дело с красотой тела, не подкрепленной красотой души. Настоящая красота находится не здесь, и именно ее следует почитать.

— Может быть и так,— отвечал ему представитель городской власти,— но наша традиция нам дороже, чем твои речи. Афродита находится здесь с нами в течение стольких поколений, что уже никто не помнит, когда она решила поселиться среди нас. Она нам покровительствует. По какому праву разрушаешь ты ее обитель, чтобы построить святилище, которое нам совершенно чуждо?

— Это святилище, которое кажется вам чужим, есть частью здания, более громадного и более высокого, чем все постройки мира, вместе взятые. Настоящая красота души и духа там сияет, словно источник света. Люди Фарсалы, согласитесь, что ваше поклонение красоте — это поклонение камню. Я призываю вас отвернуться от безжизненной и неподвижной статуи и оборотиться к существу живому — даже больше, чем к живому существу: к самой жизни! К Тому, кто провозгласил: “Я Дорога, Истина и Жизнь”.

— Мы знаем бога иудеев,— отвечал ему представитель власти.— Он полон ненависти и гнева.

— Этот завистливый и грозный бог породил сына. Его зовут Христос, и это бог любви,— объяснил Сильвестр.

В эту минуту из толпы послышались оскорбительные возгласы, причем кричали не только язычники, но и евреи. И конечно, Сильвестр не устоял бы перед этим численным превосходством, если бы не случилось необыкновенное событие. В небе сверкнула молния и ударила в храм Венеры, который сразу обрушился. Толпа была охвачена изумлением, потом страхом, увидев, что великолепное здание превратилось в груду строительного дерева, а высокая статуя богини — в кучу камней.

Старый раввин подошел к Сильвестру и сказал ему:

— Писание учит нас, что настанет день, когда к нам придет Мессия. Народы задрожат пред Его Ликом. Этот день настал?

Таким образом, синагога Фарсалы была отстроена из развалин храма Афродиты. Видя, что здание почти готово и что оно очень большое и прочное, довольные евреи пришли к Сильвестру и обратились к нему с такими словами:

— Мы не знаем, кто ты, но должны признать, что ты хороший строитель и умелый плотник. Нам, конечно, хотелось бы, чтобы этот храм был весь выстроен из камня, каким он был раньше, но и в том виде, в каком он есть, он превосходит красотой то первоначальное здание, которое помнят наши старики.

— Так нужно,— отвечал Сильвестр,— Рост — это явление более высокого порядка, чем постройка. Ваша каменная синагога была статична. Она только повторяла букву Закона и понемногу застывала. Новая синагога жива, как живо дерево. Она сможет распознать дух Закона.

— Наверное, поэтому мы и не приходили больше сюда для молитвы,— сказал один купец.— Впрочем, мы не разговариваем на своем языке уже в течение двух или четырех поколений. В детстве мы читали Тору в греческом переводе Септуагинты[54].

— Принесите мне этот текст, пожалуйста.

И Сильвестр начал комментировать Ветхий Завет, показывая, что весь он наполнен ожиданием Благой Вести. Даже старый раввин был удивлен той ученостью, с которой молодой плотник развязывал самые запутанные узлы пророчеств. Древний текст как будто помолодел, предсказывая приход Мессии, который мог быть только Христом, родившимся в Палестине, когда там правил Понтий Пилат.

После обращения евреев пришла очередь язычников, а после обращения Фарсалы — очередь всей Фессалии. Античные храмы были разрушены и заменены деревянными церквами, где поклонялись Богу в самой скромной обстановке. Новообращенные называли друг друга братьями и сестрами и жили в атмосфере глубокой и безмятежной гармонии.

Десятью годами позже, когда Сильвестр праздновал воскресение Христа вместе с многочисленными делегациями от фессалийцев, появилась группа людей, прибывших из Афин. Ее возглавлял некий Герион, назвавшийся епископом Пелопонесским.

— Это ты Сильвестр, в язычестве Базофон? — спросил этот человек довольно наглым тоном.

— Это я,— подтвердил сын Сабинеллы.

— Ты сам провозгласил себя главой христиан Фессалии. Но ты никогда не был помазан. Как смеешь ты похваляться титулом епископа, ты, который не принадлежишь к родословной святых апостолов?

Сильвестр принял удар и несколько мгновений оставался нем. В самом деле, никакой епископ не передавал ему власть отпускать или не отпускать грехи, исходящую по прямой линии от Иисуса, потом от Петра, Иоанна и других апостолов. Зато он побывал на Небе, где ему и было поручено стать светочем Фессалии. Это в сакраментальном смысле стояло выше епископского помазания. Но мог ли он это доказать? Он спросил:

— А ты, от кого ты получил помазание на епископа Пелопонесского?

— От Старкия, который получил его от Варнавы, а Варнава — от Павла, известного еще, как Павел из Тарса.

— Я этих людей не знаю,— ответил Сильвестр недовольным тоном.— Я ученик Иосифа, отца нашего Спасителя, который вручил мне вот эту палку. С ее помощью я и пасу свое стадо.

Герион оборотился к своим спутникам. Их было около трех десятков и каждый имел знак якоря и рыбы на тунике.

— Братья, этот Сильвестр не получил помазания в законном порядке. Кто этот Иосиф, которым он похваляется? Его палка — это плотницкая мерка, ничего больше.

— Разумеется,— ответил Сильвестр, закипая гневом,— но что вы знаете об Иисусе, Его смерти и Его воскресении?

— Мы знаем,— сказал Герион,— что Иисус рожден от Духа, а не от человека. Он не умер, потому что, я тебя спрашиваю, как мог дух, занимающий такое высокое место в небесной иерархии, войти в смертное тело? Распята на кресте была Его видимость, а не Он сам.

Сильвестр почувствовал, что голова у него закружилась. Он оставил старика Мелиноса в Афинах, после того как окрестил его и дал ему христианское имя Юстин, и вот что произошло через десять лет с общиной, которую он создал! Он воскликнул:

— Бедные мои друзья, да ведь это же настоящий раскол! Иисус Назарянин, воплощенное Слово, умер и воскрес. Без этого наша вера не имеет смысла!

— Павел из Тарса придерживался такого же мнения,— сказал Герион,— но потом мы пересмотрели это положение благодаря усилиям Старкия. Разве он не доказал, что Бог не может войти в материю, потому что она греховна и проклята? Утверждать, что Сын Божий облачился в бренное тело, обреченное на смерть и разложение,— это богохульство. Тебе следует изменить свою веру и прекратить толкать на путь греха эту несчастную страну, которую я и мои спутники возьмем под свою опеку, чтобы распространить здесь истинную веру в ангела Христа, посланного Богом, чтобы осветить эпоху Его славой.

— Вот как! — вскричал Сильвестр.— Что-то давненько не представлялась мне возможность поиграть своей палицей. Кажется, я уснул, но вот вы меня разбудили. Ты, будто бы получивший помазание, веруешь ли ты в Отца, Сына и Святого Духа?

— Это старая гностическая идея,— отвечал Герион.— Существует единственный Бог, и нет никаких ни брата, ни сына. Что же касается Духа, о котором ты говоришь, он — душа Вселенной, и его вдохнул туда Бог в момент творения. Разве не написано, что он носился над водою?

— Послушай,— сказал Сильвестр,— я чувствую, что моя палка вырывается у меня из рук. Пока что я удерживаю ее; иначе она уже давно отмолотила бы тебя.

Люди, сопровождавшие Гериона, рассмеялись от такой самоуверенности. Среди них находился и Алкидий, внук старика Мелиноса, которого когда-то воскресил Сильвестр. Он выступил вперед и так сказал:

— Уважаемый учитель, вы спасли меня от смерти, Поэтому я обязан относиться к вам с глубоким почтением. Но знайте, что после вашего ухода из Афин наши ученые много размышляли над мистериями. Они созвали собор и провозгласили истины, которых нам следует придерживаться в своей вере. Христос не мог выйти из чрева женщины, как не может птица родиться от вола или осла. Это различные виды.

— Несчастный ребенок,— воскликнул Сильвестр,— неужели я возвратил тебя к жизни для того, чтобы ты проповедовал чушь?

— Сам ты проповедуешь чушь! — завопил Герион, пытаясь перекричать противника.— Ты один думаешь так, как ты думаешь, между тем как множество мудрейших ученых провозгласили догму, в которую обязан верить каждый, кто заботится о своем спасении.

В эту минуту, проталкиваясь сквозь собравшуюся толпу, показалась еще одна группа людей, у которых на туниках была вышита буква “тау” в самом центре лаврового венка. Их вел старик внушительного вида, размахивавший пастушьим посохом.

— О чем вы здесь болтаете? — воскликнул этот человек.— Ваш визг слышен во всех концах площади. Это похоже на умничанье старух.

— Кто ты? — спросил Сильвестр.

— Я — Матфей, епископ Македонский. Мои братья и я пришли сюда, чтобы восстановить истину о Христе, Назарянине. Услышав первых и вторых, я сразу понял, что вас необходимо просветить.

— Что-то я не видел тебя среди ученых богословов на нашем соборе,— сказал Герион, задетый за живое.

— И я тебя не видел среди мудрецов, собравшихся в Фессалониках, чтобы определить природу Мессии. Стало быть, помолчи!

— И какова же эта природа? — поинтересовался Сильвестр.

— Иисус Назарянин — это пророк, похожий на Иезекииля. И следовательно, Он — человек. Но когда Он по вине евреев должен был умереть, Его вознесли на Небо на огненной колеснице, как Илию. Он возвратится в Судный день.

— Зачем ему колесница? — воскликнул Герион.— Ангел всегда может улететь, куда ему нравится. Знай же, что существует девяносто девять рангов ангельской иерархии, во главе которой стоит Христос. На небе его называют также Метатрон.

Сильвестр вскочил на бочку и взял слово:

— Братья, послушайте меня! Епископ Пелопонесский верует в существо духовное, а епископ Македонский — в человека. Получается так, что оба вы правы, так как Иисус Назарянин одновременно и то, и другое. Он — Бог, и Он — человек. Эти две природы сосуществуют в Нем. Итак, вместо того, чтобы воевать друг с другом, дополните каждый свою веру верой противника.

Но епископы его не слушали. Они разъярились, доказывая, что их соборы окончательно решили этот вопрос, и хотя были противоположного мнения, но объединились против Сильвестра, напомнив, что он не получил апостольского помазания, а следовательно, его слова и действия не имеют никакой силы.

И тогда, после многолетнего перерыва, принялась за дело палка Иосифа. Это было настоящее чудо, когда она вырвалась из рук сына Сабинеллы и пошла дубасить еретиков, словно молния-мстительница. В один миг оба епископа оказались на земле, получив неисчислимое количество ударов. А их последователи, придя в ужас от этого чуда, бросились наутек, оставив на поле битвы свои стоптанные башмаки и свои иллюзии.

Верующие Фессалии, которых разглагольствования чужеземцев привели было в некоторую растерянность, подошли к Сильвестру и сказали ему:

— Отче, увиденное убедило нас в твоей правоте. Мы веруем в то, что Иисус одновременно Бог и человек, как наш император.

— Вы заблуждаетесь! — воскликнул Сильвестр.— Император только “божественен”. Христос — “Бог единственный”, воплощенное Слово, второе лицо Троицы.

— Это нам не очень понятно,— сказали люди,— но разве такие глубокие истины могут казаться очевидными простым смертным? Впрочем, мир настолько причудлив, что почему бы Троице и не существовать?

На этом и закончился тот праздник Воскресения.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой Сильвестр нисходит в Ад, чтобы спасти душу своего отца, и это удивительным образом озаряет Адриана Сальва

Святой Дух посетил Христа и сказал ему:

— Как хорошо ваш Сильвестр выполнил свою миссию! И это при том, что мне он казался парнем буйным и ограниченным. Какая удивительная благодать так воздействовала на его ум, что он понял, где его Дорога?

— Ему очень помогли женщины, включая и тех, которые издевались над ним. Видите ли, дорогой Параклет, будучи на Земле, я вполне осознал их силу. Они, возможно, не так изобретательны, как мужчины, но они обладают практическим чувством невидимого, что делает их чувствительными к тайне. Мужчина — это наивный игрок. Женщина знает ставки и играет очень осмотрительно. Вот почему она умеет притвориться служанкой, чтобы быть госпожой. Наоборот, мужчина, желая быть свободным, всегда в конечном счете оказывается узником самого себя.

Параклет никогда не мог толком различить, какие люди были мужчинами, а какие женщинами, ведь в живых существах ему был интересен только их дух. Это различение полов казалось ему бессмысленным. В его представлении лишь способствовало размножению беспокойного и самодовольного рода человеческого, от которого вселенная с радостью бы избавилась.

— Однако,— заметил Иисус,— Сильвестр действительно не получил помазания, необходимого для его пастырского служения. Эти еретики были правы. Он, который так стремился стать назореем, получил могущество лишь от Ада. Хотя это всего лишь физическая сила, необходимая для драки, и стратегический гений, без которого не обойтись в духовных дискуссиях. Видите ли, дорогой Параклет, люди, они такие и есть. Лишь упав на самое дно, они открывают Небо. Не доказывает ли это, что они каким-то образом поняли, что истинный Бог — крохотен?

— Разумеется,— ответил Святой Дух, которого все эти мудрствования вдохновляли мало.— Но что мы будем делать сейчас? Наши дела идут хорошо. Ввергнутая в неимоверный хаос, Греция уничтожает своих идолов. Рим выпускает львов против христиан. Александрия воздвигает Мессии храмы. Византия... О, Византия! Я люблю Византию... Это странные люди, которые начинают рисовать Вас со столетней бородой и безумными глазами. Я предлагаю вот что: возьмем опять Сильвестра в небесный Рай. Здесь мы могли бы хорошенько с ним побеседовать и помазать его, как полагается, чтобы он внес немного порядка в этот разнузданный энтузиазм.

— Извините меня,— сказал Иисус,— но поскольку император находится в Риме, именно там надо учредить престол Симона Петра. Разве не на сем камне создал я Церковь Мою? Сильвестр оставит своего ученика Теофила во Фессалии и отправится в имперский город. Что касается вас, дорогой Параклет, то я призываю вас дуть как можно сильнее в этом направлении, потому что ничего нельзя предсказать наперед. Наместник Руф трудится без устали.

— Эта ядовитая змея? Который когда-то приказал казнить святого Перпера?

— Император Траян был обманут Сатаной. Сотни христиан погибали на арене, как во времена Нерона. Вы правы, надо навести там порядок и прекратить эти ужасы.

— Итак, я начинаю дуть,— сказал Святой Дух.

Не удивительно, что в одно прекрасное утро, поднявшись с постели, Сильвестр решил отправиться в Рим. Вот уже несколько лет Теофил возглавлял духовный совет и уверенно управлял материальными и духовными делами общины, в чем ему помогали около тридцати опытных братьев, распределенных по всей Фессалии и Македонии. Эти братья освоили учение под руководством Сильвестра. Они показали себя достойными творить молитву и преломлять хлеб. Они назывались диаконами и распространяли Благую Весть.

— Вы больше во мне не нуждаетесь,— сказал им Сильвестр.

Теофил попытался отговорить сына Сабинеллы от его намерения, убежденный, что если они позволят тому уйти, они его больше никогда не увидят. Но Сильвестр был непреклонен. Он чувствовал внутренний зов. Тогда в разговор вмешался попугай Гермоген.

— Ты забыл, кто я такой? Я ученик великого Гермеса, и вот уж больше десяти лет я вынужден страдать в оболочке птицы. Я ненавижу просо, а мне приходится его клевать, чтобы не сгинуть от голода. И ты сейчас собираешься в Рим, тогда как в александрийском порту я тебя нанял, чтобы ты сопровождал меня к наместнику Понта Эвксинского! Ты меня надул. Ты, строящий из себя праведника, по отношению ко мне повелся как обманщик и негодяй. Теофил был ослом — ты превратил его в красивого юношу. Я был попугаем, и попугаем я останусь, все более и более ощипанным.

— Я возьму тебя в Рим,— решил Сильвестр.— Возможно, в один прекрасный день ты осознаешь свои ошибки и уверуешь в нашего Спасителя.

— Я всегда буду поклоняться единственному: Гермесу Трижды Великому!

Таким образом, Теофил с великим сожалением вынужден был проститься с тем, кто обратил его в веру Распятого. Он не знал, что Сильвестр прежде чем оставить Грецию, решил отправиться на могилу отца, римского наместника Марциона, надеясь встретиться там со своим детством.

Эта могила находилась у подножия гор Пинд, когда-то посвященных Аполлону и музам. Среди оливковых деревьев, под которыми в траве стрекотали кузнечики, стоял небольшой памятник, сооруженный на средства империи в благодарность за услуги, оказанные покойным. Кусты ежевики оплетали стелу. Прошелестела змея. И тогда Сильвестр обратился к отцу со словами:

— О ты, не уверовавший в Христа и приказавший замучить Сабинеллу, твою жену, ты, чье сердце было жестоким, к тебе взывает твой сын. Во имя Бога живого, я тебя прощаю.

Памятник задрожал. Стела опрокинулась, открылась узкая запечатанная дверь и показалось изможденное лицо Марциона, который как будто очнулся от долгого сна.

— Кто посмел вытащить меня из моего небытия?

— Ты, тело моего отца, ты не знаешь, что случилось с душой, которая управляла тобой в течение твоей жизни. Знай же, что она унесена демонами и сейчас кричит от нестерпимой боли в Аду.

— Увы! — жалостным голосом отвечал труп.— Я превратился в прах. Что могу я предпринять, чтобы освободить свою душу от этих ужасных мук?

— Мы вдвоем отправимся в то проклятое место, ибо если твоя душа и совершила неискупаемый грех, то поступила она так по лживому совету Сатаны. Надо, чтобы истинный виновник был наказан, а обманутая жертва получила свободу. Она и так достаточно страдала за свое глупое упрямство и свою тщеславную наивность.

— Послушай, плоть от моей плоти, оставь меня в покое. Зачем я пойду в Ад, если моя судьба — разлагаться в слепом небытии?

— Ошибаешься! Ты воскреснешь в Судный день! Как Христос восстал из гроба, так и ты возвратишься в вечное утро.

— Я не верю в этот вздор,— заупрямился труп Марциона.

— Неужели ты никогда не изменишься? И неужели ты не хочешь, чтобы нежная Сабинелла тебя простила? Ведь ты ее любил.

— Да, вспоминаю... А куда нужно идти?

— Недалеко отсюда есть соляной карьер. Там один из входов в царство Сатаны. Дай мне руку. Я вытащу тебя из гробницы.

Памятник опять задрожал, и наместник Марцион поднялся во весь рост в своей могиле. Вид у него был жалкий, но на костях оставалось еще достаточно кожи, чтобы он напоминал человека. Сразившая его молния неким образом забальзамировала труп.

Пока Сильвестр беседовал с отцом, попугай Гермоген осмотрительно держался в стороне. Он начал понимать, что могущество его спутника значительно превосходит то, которое он получил когда-то от великого Гермеса. Но ему было страшно спускаться в Ад в компании этого мертвеца, который двигался и разговаривал, как живой. Поэтому он решил улететь, рискуя никогда больше не увидеть Сильвестра и никогда не возвратить себе человеческий облик. Он взлетел на оливковое дерево и, сидя на ветке, смотрел вслед удалявшимся мертвецу и живому с глубоким чувством печали, смешанной с отвращением.

А сын Сабинеллы и труп Марциона отправились к соляным копям Танаса. Это был карьер, заброшенный уже лет сто тому назад. В легендах рассказывалось, что после этого им овладели демоны. Ни одно живое существо не осмеливалось приблизиться к этому зловещему месту. Ни одна птица здесь не пролетала. Сильвестр и его спутник пошли по узкой тропинке, которая спускалась вглубь белой пропасти, откуда исходило отвратительное зловоние.

— Не шагай так быстро,— попросил труп.— Мои члены застыли. Мне больно двигаться и дышать. А в моей голове пауки сплели такую густую паутину, что мой мозг в ней завяз.

Они подошли к низкой двери, в которую никто никогда не стучал. В самом деле, хорошо известно, что до Сильвестра ни один человек не отваживалось спуститься живым в Геенну. А он направлялся туда уже во второй раз. Удары его кулаков в бронзовую дверь отразились гулким эхом.

— Кто там? — спросил испуганный голос.— Неужели это Христос опять решил посетить мертвых?

— Отворите! — закричал Сильвестр.— Во имя Бога живого, хозяина судьбы ангелов и людей!

Дверь приоткрылась. Сильвестр толкнул ее плечом и вошел. Черт, охваченный ужасом, убежал в глубь темного коридора.

— Иди за мной!

— Сын,— сказал труп Марциона,— это место не для нас. Отведи меня в мою могилу.

В конце коридора был небольшой зал, где виднелось несколько душ, сидевших на лавках. Казалось, они ожидали своей очереди со скукой и смирением.

— Сядем здесь,— предложил покойный наместник.

— Мы здесь остались бы навсегда. Идем дальше.

Они свернули в другой коридор, который привел их еще в один небольшой зал, в точности похожий на предыдущий. Другие души сидели здесь на лавках. Их пустые глаза смотрели в непроницаемое небытие.

— Увы,— сказал Марцион.— Мы очутились в зеркальном лабиринте. В конце следующего коридора будет такой же зал, а потом еще и еще — до бесконечности.

— Это наказание отчаяньем,— объяснил Сильвестр.— Те, кто остается здесь навечно, это наказанные за грехи средней тяжести. В этих коридорах и в этих залах нет ничего, что позволило бы душе вновь обрести вкус надежды.

Внезапно декорации изменились. Они вошли в зал, где мужчины и женщины дико вопили, бранясь и грозя друг другу кулаками. Потом они вдруг замолчали и молча зашагали туда и назад с хмурым видом, каждый уйдя в себя, как будто ничто вокруг не существовало. Но вскоре их равнодушия как не бывало, и они опять поливали друг друга бранью со свирепой ненавистью.

— Вот это да! — сказал Марцион,— Что с ними происходит?

— Это души, которые во время своего земного существования так и не научились любить. Они не знали иных чувств, кроме зависти и презрения.

В следующем ярко освещенном зале их взорам предстало тягостное зрелище. Там бродили слепые, выставляя вперед руки, наталкиваясь друг на друга. Некоторые умышленно бились головой о стену. Другие падали на колени и о чем-то умоляли.

— Что они ищут? — спросил Марцион.

— Свет. Всю свою жизнь они отвергали знание и отказывались от веры, заявляя, что ни вселенная, ни они сами не имеют никакого смысла.

Не успел Сильвестр произнести эти слова, как все исчезло, и они очутились в приемном зале Люцифера.

Кто мог бы описать это место? Одновременно мрачное и ослепительно яркое, раскаленное и окутанное ледяным холодом, оно представляло собой сочетание правильных геометрических форм и беспорядочное нагромождение каких-то отбросов.

— Ты сумел отгадать три загадки,— произнес властный голос.

Это был голос падшего архангела. Его прикрывал экран, чтобы слишком яркий и какой-то особенно резкий свет, струящийся от него, не испепелил прибывших. Голос продолжал:

— Я рад с тобой познакомиться. Сатана, этот жалкий прохвост, не сумел сломить твою волю. Спирохета, которую мы на тебя наслали, только укрепила твой дух, направив тебя на путь философии Платона. Но я скажу тебе, такому наивному и честному, что вскоре тебя постигнет горькое разочарование. Твои верующие забудут о любви ради власти и могущества. Они используют Христа как оружие. Миллионы трупов будут нагромождены во славу Божию. И ты, пребывая на Небе избранных, ты будешь смотреть на результаты трудов своих с ужасом.

Люцифуг Рофокаль оглушительно расхохотался, и этот дикий звук многократно умножился под сводами зала. Это прыснули со смеху лучшие умы Ада, облаченные в свои ярко-красные мантии.

— Сиятельный владыка,— сказал Сильвестр,— ты, который был самым замечательным среди ангелов, первым, кто был создан, еще до Адама, позволь заверить тебя в моем глубоком почтении.

— Вот как? — отвечал Люцифер,— весьма удивленный тоном сына Сабинеллы.— А я ожидал услышать ругань...

— Ругательства я приберегу для Сатаны. Но ты должен знать, что даже Христос чувствует твою боль. Ты был зеркалом, которое отделило “Иное” от “То же самое”, от вечного “То же самое”, вынудив его отражать, перейти от бытия к существованию.

— Хорошо! — воскликнул Архангел.— Но ты ошибаешься. Я был не стеклом, а амальгамой. Как раз моя непрозрачность образовала зеркало и сделала возможным то отражение, о котором ты упомянул. Без меня Бог был бы всего лишь вечной прозрачностью.

— Откуда взялись частички этой амальгамы? — спросил Сильвестр.

Люцифуг Рофокаль быстро приказал, чтобы убрали экран, который защищал от него присутствующих. Тотчас же сверкнула молния нестерпимой яркости. Сильвестр встретил ее с открытым лицом и не пошевелился. Труп Марциона распался в тот же миг.

— Ты смеешь бросать мне вызов? — спросил Люцифер.

— Я хочу только понять. Какая особенность в твоем характере заставила тебя восстать против Бога?

— Я не восставал. Я восхищался.

— А потом... Признайся!

— Я подражал.

Сильвестр упал на колени, сбитый с ног светом ослепительной гордости, струящимся от Люцифера. Его начала бить дрожь, которая, поднимаясь изнутри, концентрическими кругами достигала самых внешних зон его личности. Ни одно существо во Вселенной не было ближе к Богу, чем Архангел. Именно поэтому он и был лишен вечного блаженства и отправлен в вечную ссылку. Но разве не он возбуждал систему? Не он был ее движущей силой?

— Послушай,— сказал Сильвестр,— ты тот, кто бродит в человеке. Но довольно слов! Мой отец, обманутый Сатаной, распался от твоего света. Верни мне его душу.

— Его душу? — переспросил Архангел.— Эту вещь, которая способна размышлять? Забавно... Но каковы будут условия нашего договора?

— Я тебя уважаю.

Люцифуг Рофокаль пребывал в молчании в течение нескольких секунд. Он знал, что такие драгоценные моменты случаются редко, и неизвестно, когда еще ему придется пережить нечто подобное. Какой смертный, избранный Богом, будет разговаривать с ним так честно и откровенно?

— Это Он тебя послал?

— Я пришел по собственной воле. Разве я тебе не сказал, что хочу понять? Что тебя понуждает бороться против уверовавших во Христа, пытаться унизить их в глазах Бога?

— Успокойся. Мы прекратим бороться против вас, и это будет хуже. Кстати, мне известно, что Святой Дух собственной персоной дует сейчас в сторону Рима с тем, чтобы император прекратил гонения на вас. Вас ожидает расцвет! Христианство распространится повсюду, перейдя от Авеля к Каину. Ты понял? Из ваших страданий возникнет новая цивилизация! Вас ожидает великое торжество!

Сильвестр не понял в точности, что хотел сообщить ему Люцифуг. Изворотливый и исстрадавшийся ум Архангела открыл ему такой запутанный лабиринт, с такими неожиданными поворотами, что у него закружилась голова. Он воскликнул:

— Отдай мне душу отца. Сатана ее обманул. Было бы несправедливо, чтобы она навсегда осталась в Аду.

— Это правда,— сказал Люцифуг,— но кто был справедлив по отношению ко мне? Почему Бог отказался допустить меня к своей славе?

— Потому что Он хотел видеть тебя свободным и отличающимся.

Архангел издал вопль ненависти. Он отразился гулким эхом под сводами, вспугнув тучи летучих мышей, которые с пронзительным писком закружились над ними.

— Послушай,— сказал Люцифуг, когда суматоха улеглась.— Демоны, составляющие окружение Сатаны, все были осуждены на вечное проклятие. И знаешь почему? Потому что они иначе представляли себе порядок, который Бог возжелал навязать Своему Творению. Расшифруй их настоящие имена, и ты узнаешь, каковы были их обязанности на Небе, и убедишься, что они ничем не уступали ангелам, которые ценой угодничества остались на службе у своего хозяина.

— Отдай мне душу отца.

— Ты ее у меня уже просил. И ты полагаешь, что я отдам тебе ее, ничего не получив взамен? Плохо ты меня знаешь!

— Чего же ты хочешь?

Свергнутый Архангел вонзил в Сильвестра свои красные глаза, потом ответил.

— Чтобы ты отправился в Рим.

— Таково мое намерение.

— И чтобы ты встретился с преемником Петра. Его зовут Эварист. Это хороший проповедник, но с пагубной склонностью все слишком драматизировать. Уговори его вступить в переговоры с императором. Ты увидишь, что все устроится как нельзя лучше.

— Зачем ты мне все это советуешь?

— Я тебе уже объяснил. Когда воцарится мир, это будет означать окончательное утверждение власти Христа. Ты увидишь, его даже будут рисовать в облике императора.

— Я пойду в Рим. Я встречусь с Эваристом и уговорю его просить аудиенции у императора. Разве плохо воткнуть в почву семя милости, чтобы из нее выросло роскошное дерево?

Люцифер посмотрел на Сильвестра с презрением. Значит, этот юнец, так и не ставший взрослым, не понимает, что ему, верховному демону, будет чрезвычайно легко внедриться в общество, где вкус к власти возьмет верх над милосердием. Извратить послание Иисуса — разве это не самая сладкая месть, которой дьявол может отплатить Тому, кто когда-то изгнал его из сияющего эмпирея своей славы?

И Сильвестр получил душу отца, такую маленькую и исстрадавшуюся, что, казалось, она вот-вот умрет”.

Монсеньор Караколли отпихнул от себя рукопись с видимым отвращением. Последние страницы он переводил с трудом и не потому, что они были исписаны менее разборчивым почерком, нежели предыдущие, а потому, что их содержание не могло не вывести из себя искренне верующего человека.

— Это смесь гностицизма и досужих измышлений, цель которых — покрыть нашу Церковь позором.

— Я узнаю здесь целые абзацы из “Жития Гамальдона”,— сказал отец Мореше.— Некоторые комментаторы полагают, что они написаны под влиянием тех страниц из Гомера, где рассказывается о сошествии в Ад.

Во время чтения Сальва превратил свою потухшую сигару в подобие кисти, которой он сейчас начал энергично размахивать.

— Господа, мы приближаемся к цели!

— Заметили ли вы какую-нибудь необычную деталь, которая поможет нам разгадать шифр? — поинтересовался Бэтем.

— Все в этой истории не только необычно, но и абсурдно,— заметил Караколли, даже не пытаясь скрыть своей ярости.— Una bestialita[55].

— А не в том ли разгадка, что Сильвестр, пораженный болезнью, которую принесла ему спирохета...— предположил Мореше неуверенным голосом,— теряет сознание, как это всегда происходит в подобных случаях, и в бреду воображает встречу с Люцифером?

Адриан Сальва порывисто встал. Его величественный силуэт напомнил статую Командора, вынырнувший из кладбищенского тумана.

— Господа,— сказал он голосом торжественным и не терпящим возражений,— я знаю, где находится то, что мы ищем, и, больше того, я знаю, что это такое.

В библиотеке воцарилось длительное и тяжелое молчание. На лице нунция появилось выражение недоверия, на лице Мореше — интереса, тогда как Бэтем не отрывал внимательного взгляда от мухи, ползавшей по темно-бурой обложке рукописи. Сальва затушил остатки сигары в пепельнице, украшенной папским гербом, и, набрав полную грудь воздуха, словно оперный певец перед главной арией заключительного действия, заговорил:

— Только что мы слышали, как Люцифер напомнил, что дьяволы из окружения Сатаны осуждены на вечное проклятие. “Все осуждены” — кажется, он сказал так. А почему? Цитирую по памяти: “Расшифруй их настоящие имена, и ты поймешь, какие роли они исполняли в Раю”. Так вот, эта фраза отсылает нас к другому месту из “Жития” — я говорю о первом сошествии Базофона в Ад. Именно там — вы, конечно, помните — в тексте перечисляется целая вереница дьявольских имен, таких невероятных, что мы только посмеялись над ними, восприняв это как некую гротескную шутку.

— Проклятие! — воскликнул Мореше.— Я, кажется, начинаю тебя понимать... Совершенно бессмысленные имена, такие, как Ронольфаз, Сексопотам... Да, я это место хорошо помню!

Нунций открыл рукопись и нервными движениями отыскал абзац, который запомнился и ему. Он начал читать:

— “Горбун Рогатый, Мудрагель Четвероногий, Клеветник Кислый, Обжора Пестрый, Хромоног Тусклый...”

— Этого достаточно,— прервал его Сальва.— А теперь напомните мне, что там написано ниже, несколькими строчками ниже.

— “Они взяли себе такие имена, как Князь Благодатный, Маленький Лис Левантийский, Великий-в-Шелках, Эрцграф де Листва...”

— Понятно,— констатировал Сирил Бэтем,— это шифрованный список. Как раз то, что мы с вами ищем. Монсеньор, пожалуйста доверьте мне эту страницу. Тайна всей истории спрятана в ней. Браво, Адриан! Ты попал в точку!

— Но,— возразил нунций,— какой интерес представляет для нас этот список?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ, в которой Адриан Сальва встречается со своим прошлым, что позволяет ему разрешить загадку, но не избавляет от растерянности перед непостижимостью бытия

Сальва понял, что никогда уже больше не сможет он возвращаться в свое прошлое. Но сейчас он просто был обязан преодолеть свое отвращение. Да, было необходимо, чтобы логика его рассуждений проникла в самую глубь болезни и, подобно скальпелю, вскрыла нарыв, не боясь гноя, который оттуда брызнет в виде мучительных воспоминаний, давно погребенных в его памяти.

Он знал, почему Изиана решила умереть и почему в течение сорока лет, минувших после ее гибели, он отказывался понять трагический урок ее последнего напутствия “Никогда не верь в то, во что ты веришь”. Теперь колесо сделало полный оборот, и он опять оказался в самом центре загадки — и не вследствие простого совпадения обстоятельств, а потому, что с самого начала расследования он знал: события неизбежно приведут его к этой точке, казалось бы, навеки скрытой во тьме прошлого, к этой доселе невидимой пропасти, которую теперь можно только перепрыгнуть, так как засыпать ее никому и никогда не удастся.

Через три дня папа Иоанн Павел II тайно встретится с верховным раввином Рима у князя Ринальди да Понте. Но почему встреча состоится у этого аристократа? Потому что старик (ему уже было восемьдесят) владел ключом от весьма деликатной тайны, покрывавшей стратегию, которой придерживался Ватикан во время последней мировой войны. Было необходимо, чтобы папа и раввин примирились, выслушав признание, которое мог им сделать только князь Ринальди да Понте, отец Изианы. Той самой Изианы да Понте, которую он когда-то случайно встретил в поезде и которую любил как сестру, хотя все отдал бы, чтобы соединить свою жизнь с ее жизнью. Изианы, утонувшей в водах Тибра. О, сколько раз потом мелькала у него в памяти эта картина! Она соскользнула в реку так тихо, что не было даже брызг. Она легла в ее воды, как укладываются на ночь в постель. А он остался на берегу, растерянный, словно околдованный, внезапно охваченный ощущением спокойствия и красоты, принявший эту удивительную судьбу, свершившуюся посреди многочисленных отблесков лунного света на зеркале вод. И только гораздо позже, намного позже осознал он, что Изиана от него ушла. Ему показали ее лежащей в выдвижном металлическом ящике, и он чуть было не рассмеялся — таким нелепым представилось ему это зрелище. Он тогда возвратился к себе в гостиницу и, выключив свет, почувствовал, что ранен и что эта рана не закроется до конца его дней.

Сегодня, по прошествии стольких лет, изъездив весь мир, опросив множество сфинксов, навоевавшись с самыми разнообразными призраками невежества и иллюзий, он возвратился к месту той неотвратимой истины, которая вынудила Изиану броситься в вечную реку тайны, а его, осиротевшего, оставила на берегу.

Сальва позвонил секретарю князя, и встреча была назначена на этот же день. Аристократ находился на своей вилле Аричча на берегу озера Альбано, неподалеку от Кастель Гандольфо — летней резиденции Святейшего Отца. Вскоре он уже садился в “роллс-ройс”, подъехавший к его гостинице. Они пересекли чуть ли не весь Рим и, выехав через ворота Санто-Джованни, продолжили свой путь по виа Аппиа Нуова, в направлении Веллетри, а после Фрат-токье свернули на древнюю виа Аппиа.

Вилла Аричча больше напоминала дворец, чем летний загородный дом. Подражая стилю Андреа Палладио, белое здание вытянуло два одноэтажных крыла вокруг роскошного фронтона с большими окнами. Слегка возвышаясь над парком с бассейнами и лужайками, украшенными статуями в античном стиле, оно тем не менее оставалось гармонично скромным, что делало его еще более элегантным.

Сальва с трудом мог представить себе Изиану в таком монументальном дворце. В те далекие времена они встречались только в общественных местах Рима, и он понимал, почему, при всем великолепии своего рода, она пыталась по возможности о нем не упоминать. Именно эта тяжеловесная ноша вынудила ее уйти навсегда, причем сначала она попросила молодого Адриана помочь ей скрыться от светской суеты, которую ненавидела. Но что он мог тогда предложить ей, кроме своей любви?

Лакей провел Адриана в библиотеку, где его уже ждал князь. Восьмидесятилетний старик имел очень гордый вид и был отмечен своеобразной печатью аристократизма. Он знаком пригласил профессора садиться, а сам устроился в кресле напротив него. И тогда начался удивительный разговор.

— Профессор, я тем более рад вашему желанию встретиться со мной, что именно я посоветовал кардиналу Бонино пригласить вас в Ватикан под предлогом разрешить загадку “Жития святого Сильвестра”. На самом деле, я хотел иметь вас здесь в надежде, что вам удастся предотвратить готовящуюся катастрофу.

— Что конкретно вы имеете в виду, ваше сиятельство?

— Кардинал и я пришли к выводу, что Москва готовит покушение на жизнь верховного понтифика.

Французский язык, на котором изъяснялся князь, был окрашен едва заметным английским акцентом, напоминавшем о том, что вся первая половина его жизни прошла в Великобритании и, в частности, что он учился в Оксфорде.

— Ваше сиятельство,— сказал Сальва,— я благодарю вас за доверие, которое вы мне оказали. Уже известно, на какое время спланировано покушение, и я не сомневаюсь, что американские и итальянские секретные службы вас об этом предупредили.

— Эти американские господа слишком уж неприятны.

— Зато действуют они эффективно. Я полагаю, что встреча между папой и верховным раввином Рима состоится именно здесь?

— Я хотел изменить место. Мою виллу в Тиволи смогли бы своевременно подготовить. Но американцы воспротивились этому, заявив, что наблюдать за обстановкой легче здесь. Но пусть бы они катились к черту! Мне все это крайне неприятно.

— Ваше сиятельство, нет никакого сомнения, что готовящееся покушение — лишь часть более сложной операции. Дело в том, что они решились на это только после того, как их план бросить тень на авторитет Святого Престола провалился.

— Бросить тень на авторитет? Каким образом?

— Ваше сиятельство, надеюсь вы извините меня, если я коснусь самой болезненной темы. Я знаю, по какой причине встреча между папой и верховным раввином должна обязательно состояться в одном из ваших дворцов. Ваше присутствие необходимо.

— Господи, да я лишь преданный слуга нашей Матери-Церкви!

— Безусловно! И вы всегда были им. В частности тогда, когда исполняли роль тайного посланника Пия XII при нацистских властях и когда в конце войны вам были доверены некоторые документы, которые, будь они разглашены сегодня, наделали бы много шума.

Князь поднялся, затем медленно подошел к полкам, рассеянно потрогал какие-то тома. Потом обернулся и сказал, глядя на Сальва своими живыми глазами:

— Надеюсь, вы не сомневаетесь в том, что совесть моя чиста?

— Будьте уверены, что нет. Ватиканская политика в те годы, когда нацисты были у власти, определялась вполне объяснимым чувством, имя которому: страх перед коммунизмом. Главным противником был Сталин. Но вследствие этого Пий XII оказался в непрямой связи с лицами, которых должен был бы ненавидеть не меньше, чем большевиков. Однако эти лица, хоть и были экстремистами, но также и неоценимыми союзниками в борьбе против атеизма — и не только атеизма.

— Что вы имеете в виду?

— Ваше сиятельство, ведь это вы устроили в апреле 1941 года встречу между Гитлером и усташами, с тем чтобы последние смогли добиться независимости Хорватии. Разве вам тогда не было известно, что творили эти люди?

— Они защищали католическую Церковь от происков сербов.

— Да, это была борьба с православием... Отсюда и убийство югославского царя Александра несколькими годами раньше и все, что потом последовало!

— Вы упрощаете события!

— Иногда это бывает полезно, чтобы распутать клубок. Я полагаю, что Пий XII ненавидел нацизм не меньше, чем коммунизм. Но осудил ли он геноцид евреев?

— У нас противоречивые сведения. Надо помнить, какая атмосфера царила в Ватикане в ту эпоху. Пий XII высоко ценил Муссолини. Он полагал, что ради блага Италии дуче имел основания вступить в союз с Германией, после того как был разорван немецко-советский пакт. Позже, уже в конце войны, сами американцы попросили, чтобы мы помогли им спрятать людей, которые сражались против коммунизма, но были осуждены в Европе за их приверженность к национал-социализму.

— Вот мы и подошли к сути,— сказал Сальва.

— О, я теперь понимаю, к чему вы клоните, профессор, и отдаю должное вашей проницательности. Что ж, побеседуем откровенно.

Князь опять сел в свое кресло и продолжал:

— Мы и в самом деле оказали покровительство лицам разных национальностей, которые в тот период сражались против большевизма, невзирая на то, что эти лица, справедливо или несправедливо, могли быть преданы тогда суду. Но какому суду? Главных преступников осудили в Нюрнберге, не так ли?

— Не всех. Некоторые были тайно переправлены в Аргентину. Впрочем, эта тайна каким-то образом выплыла наружу: коммунисты сегодня имеют в своем распоряжении документальные доказательства того факта, что Святой Престол укрывал военных преступников и способствовал их бегству в Америку под вымышленными фамилиями. Вот-вот должен был разразиться скандал. В частности, “Стампа” получила туманное предупреждение. Напряжение нарастало. Но вам было неизвестно, где находятся эти документы, в частности, список лиц, которым вы помогли скрыться, хотя в любую минуту все это могло быть предано гласности, забрызгав грязью Церковь и ее главу.

В луче света, проникавшего сквозь закрытые ставни, танцевали тысячи пылинок.

— Мы знали только, что соответствующий документ был спрятан в одной из папок Ватиканской библиотеки,— объяснил князь.— Дело в том, что кардинал Бонино узнал о готовящемся заговоре на исповеди от отца Штреба, который после этого покончил с собой. По приказу секретной службы польских коммунистов несчастный украл рукопись “Жития святого Сильвестра”, которую Иоанн Павел II подарил Ватикану, не зная о ее истинном содержании. Потом Штреб спрятал рукопись в место, известное только агентам, которые должны были ожидать подходящего момента, чтобы взять ее оттуда и обнародовать, что вызвало бы большой скандал.

— Истинной находкой отца Штреба,— сказал Сальва,— было то, что он воспользовался видимым сходством между документом, отмеченным печатью позора, и “Житием Сильвестра”, обнаруженным в Польше, чтобы запутать следы. Это, вне всякого сомнения, работа настоящего профессионала!

— Вы единственный могли нам помочь. Я следил издалека за делом Клариджа и восторгался вашим талантом дедуктивного вывода. Словом, я решил вам довериться. Что же касается встречи между Его Святейшеством и верховным раввином, то вы правильно угадали — мое участие в ней необходимо.

— Это условие выдвинуто раввином, не так ли? Он желает, чтобы деятельность Ватикана во время войны была окончательно прояснена. Иоанн Павел II, вне всякого сомнения, не возражает против такой постановки вопроса. Слишком много слухов циркулировало в последнее время об антисемитизме польского духовенства.

— Верховный раввин прежде всего хочет узнать, какую роль сыграл в этих делах кардинал Мантини,— заметил князь.— Будущий Павел VI получил это поручение от Пия XII, что очень не понравилось кардиналу Ронкалли, когда, взойдя на Святой Престол под именем Иоанна XXIII, он был об этом проинформирован. Часть Курии осталась верной отношению Пия XII к тем, кто сражался за интересы нашей Матери-Церкви, если ради этого им даже приходилось становиться под знамена фашизма или нацизма. Другая часть выступила в качестве радикальной оппозиции и образовала в некотором роде прогрессистское ядро, впрочем, весьма активное. Именно этой партии после кончины Павла VI удалось избрать Иоанна Павла I. Дальнейшее известно.

— И таким образом, ваше сиятельство,— почти шепотом произнес Сальва,— именно вы вместе с кардиналом Монтини были специально назначены Пием XII, чтобы помочь некоторым экстремистам, в течение длительного времени сотрудничавшим с нацистами, избежать справедливого возмездия, эмигрировав в Аргентину.

— Мы руководствовались совершенно другими побуждениями! — воскликнул князь.— Мы полагали — и справедливо, с моей точки зрения,— что те, кого вы назвали экстремистами, были просто католиками, преданными своей вере. Они не изменили идеалам христианства, сражаясь с теми, кто отрицал Бога, пытал и казнил священников, отвращал множество душ от нашей Матери-Церкви. Могли ли мы их оставить на произвол судьбы тогда, когда светская система правосудия современных демократий наказала бы их за то, что они действовали по велению совести и ради вящей славы Бога?

Сальва поднялся. Теперь ему было все ясно. Но удовлетворится ли верховный раввин Рима подобными объяснениями? Во всяком случае, поскольку Иоанн Павел II был ко всему этому непричастен, вполне возможным кажется достижение нового соглашения между двумя общинами, еврейской и католической, с принятием взаимной декларации о наличии расхождений в духе того, которое было одобрено на Втором Ватиканском соборе благодаря усилиям Иоанна XXIII. Оставалось узнать, какие фамилии были зашифрованы в той части “Жития святого Сильвестра”, которую подделал Кожушко, вдохновляясь “Житием Га-мальдона”.

— Профессор,— продолжал князь,— я сомневаюсь, что вы способны понять, насколько оправданным было такое отношение церкви к людям, которых вы осуждаете. Однако прошу вас поверить мне, когда я утверждаю, что мы никогда не помогли ни одному истинному преступнику. Все те, которые прошли через наши руки, имели благородные сердца. Но война есть война, и поэтому они иногда были вынуждены действовать против собственного желания, но на пользу своей родине и своей вере. Вам это понятно?

— Например, во Франции некий префект Гарсе в 1943 году распорядился депортировать тридцать евреев, в том числе пятеро детей — никто из них не вернулся. Вы прятали его с сорок пятого по сорок восьмой год, потом переправили во франкистскую Испанию, откуда он уехал в Аргентину под именем Руиса Фернандеса. Значит, по-вашему, он не был истинным преступником?

Князь отвел глаза, но потом поднялся в свою очередь и посмотрел профессору в лицо:

— Нам стало известно об этом чудовищном поступке значительно позже. И как только мы были предупреждены об этом, то немедленно поставили в известность еврейскую ассоциацию по розыску военных преступников, а также метра Кларсфельда. Вы должны мне верить. Все было так сложно. Разве этот же Гарсе не спас аббата Монтанье, которого немцы чуть было не расстреляли? Разве он не уберег от уничтожения маленькую деревушку Форез, которую эсэсовцы решили предать огню?

— Гарсе мертв,— сказал Сальва.— Большинство действующих лиц той эпохи исчезли. Но ответственность остается и принадлежит истории. Какую пользу для себя извлечем мы из сведений, содержащихся в “Житии святого Сильвестра”?

— Его Святейшество примет решение. Ведь документ принадлежит ему, не так ли?

Беседа была окончена. Сейчас князь Ринальди да Понте, наверное, сожалел, что посоветовал вызвать Сальва для поисков рукописи. Ему ведь и в голову не пришло, что в своем расследовании профессор выйдет так далеко за пределы своей миссии. Сухой тон его последней реплики свидетельствовал о том, что настроение у него прескверное. И в этот миг Адриан почувствовал неудержимое желание рассказать князю, что он знал его дочь Изиану и что после этой встречи он лучше понял причину ее самоубийства. Но он сдержался и позволил лакею провести себя к “роллс-ройсу”, который ожидал его возле роскошного крыльца. Князь не пожелал выйти и попрощаться с ним перед его отъездом.

Страницы “Жития”, где рассказывалось о первом сошествии Базофона в Ад, были вставлены поляком Кожушко между листами, исписанными в Венеции в шестнадцатом веке. Это было установлено в лаборатории Ватиканской библиотеки. Таким образом, все прояснилось. Что касается перечисления дьявольских имен, то они действительно скрывали целую вереницу фамилий, принадлежащих лицам различных национальностей, в частности немцам и французам, сотрудничавшим с нацистами во время второй мировой войны. Среди них были личности, чья деятельность несомненно носила преступный характер, люди, ответственные за создание концентрационных лагерей и принимавшие участие в различных добровольных военных формированиях, но были там и химики, и физики, работавшие на науку Третьего Рейха. Этих последних весьма активно разыскивали американские власти, заинтересованные в реализации своих проектов. Ученых сначала доставляли в Рим или Мадрид, а затем тайно переправляли в Аргентину или Соединенные Штаты. Монастыри были надежными перевалочными пунктами, обеспечивая необходимую безопасность во время путешествий, организуемых и планируемых специальным отделом ватиканской администрации, которым руководил князь Ринальди под надзором кардинала Монтини.

— Монсеньор,— спросил Сальва, обращаясь к нунцию Караколли,— не кажется ли вам, что эта деятельность носила преимущественно политический характер?

— Ради Бога, конечно же, нет! — решительно возразил прелат.— Значит, коммунисты хотели предать гласности этот список, чтобы показать, что Святой Престол вступал в сделку с нацистами? Вот почему они распространили слух о дестабилизации Святого Престола! Графиня Кокошка тоже принимала участие в заговоре?

— Она оставила Рим вчера. Ее муж-дипломат переведен в Венгрию,— сообщил Бэтем.— Этой женщиной коммунисты манипулировали, как им вздумается.

— Она никогда не казалась мне умной,— заметил Сальва.

— А бедняга Стэндап? — спросил Караколли.— Что увидел он в этом деле?

— Поняв, что переводимое им “Житие” — это не тот документ, который когда-то был отмечен клеймом позора, он решил, что поляки обнаружили эту рукопись и увезли. Поэтому он и отправился в Краков. И это стоило ему жизни. Коммунисты решили, что он агент “Интеллидженс Сервис” и что он раскрыл заговор. Надо было, чтобы он исчез.

— Это ужасное недоразумение,— заметил Мореше.— Но, дорогой Адриан, загадка остается: что же случилось с подлинным “Житием святого Сильвестра”, которое в Средние века было отмечено числом Зверя?

— Вот здесь я должен напомнить вам о персонаже, о котором вы, кажется, все забыли,— сказал Сальва.— Я имею в виду каноника Тортелли. Помните, какие он испускал истошные вопли, когда мы приступили к переводу “Жития”? Это было просто смешно. Мне с самого начала бросилось в глаза, что свое возмущение он выказывал в явно преувеличенной форме. И я сразу заподозрил, что он пытается от нас что-то скрыть, навести нас на ложный след. А ведь он одним из первых узнал о находке, поскольку присутствовал в зале Льва XIII, когда я попросил вас открыть папку В-83276.

— Действительно, он был там,— подтвердил нунций.— Он поспешил тогда предупредить кардинала Бонино.

— На самом деле, выяснив, где находится папка, Тортелли отправился туда, как только вы вышли, чтобы встретиться со мной в клубе “Agnus Dei”. Он был убежден, что речь идет о подлинной рукописи. В папке обозначенной как “Scala Coeli” Иоанна Гоби было два текста: известное нам “Житие” и еще один.

— “Scala”,— сказал Мореше.

— А вот и нет,— возразил Сальва.— Я проверил. Папка В-83276 и сегодня стоит на своем месте, но в ней больше нет ни одной рукописи. “Житие святого Сильвестра” в наших руках. Что же касается предполагаемой “Scala Coeli”, то она исчезла. А исчезла она потому, что ее унес Тортелли.

— Зачем? — спросил Караколли.

— Потому что это было не произведение Иоанна Гоби, а именно то, которое мы приняли за “Базофон 666”. Понимаете? Когда советские агенты решили поместить свое “Житие Сильвестра” в одну из папок, к которой бы никто, кроме них, не имел доступа, они избрали В-83276, где уже находилась одна рукопись. По чистой случайности? Очевидно, нет! Им было известно, что там находится документ, который мы называем шестьсот шестьдесят шестым, и по весьма простой причине: они сами же его туда поместили.

— Подлинного “Базофона”? Спрятали эти люди? Да вы шутите! — воскликнул нунций.

— Нас убедили, что речь идет о подлиннике,— ответил Сальва.— Надпись “Баз. 666” в картотеке, которую я обнаружил, была внесена туда ими, но не для того, чтобы обмануть нас, а потому, что речь шла о коде, позволявшем советским агентам обнаружить местоположение папки, а следовательно, и списка. Я первый и попался на эту удочку. Но по крайней мере, эта моя ошибка позволила нам заполучить “Житие”. Что же касается каноника Тортелли, также обманутого, то он унес с собой документ, обозначенный числом “666”, но который, вне всякого сомнения представлял собой “Житие” какого-то самого заурядного святого, также содержащее некую криптограмму.

— И следовательно,— заключил нунций тоном человека, потерпевшего поражение,— никакого подлинного “Базофона” не сохранилось. Рукопись была сожжена в одиннадцатом веке на костре, как и все другие!

— Мне жаль вас разочаровывать...— сказал Сальва.— Мы были мистифицированы своим желанием обнаружить это уникальное произведение. Единственное существующее “Житие святого Сильвестра” — это то, которое находилось в Краковской библиотеке и которым воспользовался фальсификатор для передачи списка советским агентам. А в нем только первые главы принадлежат одиннадцатому веку!

В тот вечер клуб “Agnus Dei” был пуст. Только наши друзья собрались в нем, утопая в знаменитых креслах, где столько высокопреосвященств дремали в течение трех столетий. Комиссар Папини, на своем подобострастном жаргоне сообщил им, что американские агенты арестовали трех поляков и одного болгарина, которые действительно готовились совершить покушение на жизнь папы и римского раввина. Они собирались подложить мину большой разрушительной силы в одну из ваз в парке виллы Аричча, под самыми окнами зала, в котором должны были собраться гости князя Ринальди да Понте. Таким образом, заговор был раскрыт. Список, расшифрованный коммандером Бэтемом, был передан Иоанну Павлу II. Адриан Сальва мог теперь в свое удовольствие смаковать “Фернет-Бранка” и с наслаждением затягиваться едким дымом своих “Чилиос”.

— Одно меня сбивает с толку,— сказал Мореше.— Зачем было советским агентам прятать список в одной из папок Ватикана? Не проще ли было бы хранить его, ну, предположим, в банковском сейфе?

— Я вижу,— сказал Сальва,— ты понятия не имеешь о том, что восточным коммунистам свойственна особая ментальность. Объясните ему, дорогой Сирил.

Коммандер Бэтем вынул изо рта трубку и, не обращая внимания на свой стакан, который к его досадному изумлению ему наполнили как бы по обязанности, охотно начал рассказывать:

— Система, разработанная КГБ, задумана таким образом, что никто не владеет полной информацией о подробностях какой-либо операции вплоть до ее начала. Таким образом, и в том деле, которое мы расследовали, каждый из агентов, коих нам удалось локализовать, знал лишь какой-то один элемент общей головоломки. Польский фальсификатор скопировал список дьявольских имен, не понимая их смысла. Он получил его от своих начальников. Кардинал, которому было поручено купить “Житие”, не имел ни малейшего представления, о чем идет речь в действительности, так же как и будущий папа, естественно, доставивший рукопись в своем багаже перед тем, как был избран. Отец Штреб получил приказ передать документ одному из польских экспертов, которые стажировались в Ватиканской лаборатории, но если он и знал о готовящемся покушении на жизнь Его Святейшества, то даже не догадывался, что рукопись представляет собой криптограмму. Таким образом, знаменитый список кто угодно мог вынимать из папки или он мог оставаться там без малейшего риска, что кто-то проникнет в тайну, известную лишь самым высоким руководителям КГБ, которые, следовательно, могли манипулировать им как заблагорассудится.

— Они только не учли, что профессор Сальва здесь,— заметил нунций.

— И, главное, они не знали, что князь Ринальди был предупрежден кардиналом Бонино, который, в свою очередь, узнал о заговоре на исповеди от отца Штреба,— добавил Адриан.

В эту минуту ливрейные лакеи в белых перчатках бросились к двери, в которой показался, весь в красном кардинальском облачении, Его Высокопреосвященство Алессандро Бонино. К нему вернулась его прежняя уверенность. Его благородное и выразительное лицо напоминало о том, что это один из самых могущественных князей Церкви. Все почтительно встали, приветствуя его.

— У меня к вам просьба, господа,— сказал он по-французски.— Я хотел бы побыть немного в вашем обществе, причем в простой дружеской обстановке. Во-первых, я должен поблагодарить вас. Но я хотел бы также попросить вас об одном одолжении. Если вы мне разрешите, я желал бы присутствовать при чтении последних страниц этого “Жития”, которое несомненно представляет собой вещь весьма любопытную!

— Если таково желание Вашего Высокопреосвященства,— отвечал нунций,— я охотно буду переводить дальше, хотя мы имеем дело с документом весьма причудливым, в котором царит дух безбожия.

— Это не страшно,— сказал кардинал.— Видите ли, есть тексты, которые привлекают именно своим бесстыдством. По крайней мере, они часто открывают такие стороны мнений, с которыми нам иногда необходимо считаться. Мы здесь замкнуты, словно в крепости. И не будет никакого вреда время от времени выбираться наружу за глотком свежего воздуха.

— Это воздух отравленный, Ваше Высокопреосвященство! — воскликнул Караколли.— Una pestilenza[56]!

— Ну что ж, мы оденем маску,— сказал Бонино.

Это предложение вызвало смех присутствующих. Потом он добавил, подмигнув:

— Larvatus prodeo[57] — почему бы и нет?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой Сильвестр прибывает в Рим, а Сальва решает прекратить чтение “Жития”. И чем все это закончилось

“Выйдя из Геенны, Сильвестр сразу же отпустил душу отца на свободу. Однако она не умела летать. Ее хрупкие крылышки затрепетали в отчаянном усилии, и она упала на землю.

— Мой сын, напрасно ты меня оттуда вытащил. Ты видишь, я не способен оставить землю, где я родился.

— Ты сможешь ее покинуть,— сказал Сильвестр.— Подумай о нежной сладости Рая, где Сабинелла, твоя супруга, тебя ожидает в радости.

— Я не смогу выдержать ее взгляд. Я был так беспощаден к ней. Разве такое злодеяние можно простить?

— Все Небо тебя простило. Ты был обманут Сатаной. Лети. Возвращайся в дом, тебе принадлежащий.

Душа опять попыталась взлететь, но ее усилия были тщетными, и вскоре стало очевидно, что ей это никогда не удастся. И тогда вдруг раздался скрипучий голос. Это заговорил попугай Гермоген, сидевший на ветке дерева:

— Базофон, я твоих замыслов толком не знаю, но поскольку речь идет о том, чтобы отправиться туда, где тепло и сладко, я готов предоставить свои крылья в услужение этой душе, ибо она слишком слаба и на своих собственных летать не может. Таким образом, я докажу тебе, недоверчивый поклонник Назарянина, что ученики великого Гермеса остаются связующим звеном между Землей и Небом.

— А почему бы и нет? — воскликнул Сильвестр,— Маленькая душа моего отца, садись на спину этой птицы. И не бойся: скоро мы с тобой встретимся в царстве вечного знания.

Так и сделали. Попугай снизился, чтобы душа смогла взобраться ему на спину. Потом, когда она там удобно устроилась, он взлетел.

Что касается Сабинеллы, то она встревоженно наблюдала за тем, как ее сын спустился в царство тьмы, опасаясь, что он уже никогда не возвратится к свету. Какова же была ее радость, когда она узнала, что Сильвестру удалось освободить душу Марциона! Поэтому, увидев, что Гермоген несет ее на себе по направлению к Небу, она бросилась к Марии, Святой Богородице.

— Тот, кто был моим палачом, приближается к вратам обители праведных. Это он сделал меня мученицей, и благодаря этому я познала вечное блаженство. Значит, надо принять его с радостью.

— Отправим ему навстречу отряд ангелов,— сказала Святая Дева.— Этот попугай не знает дороги. Не утащит ли он твоего Марциона на Олимп?

— Избави Бог! — с ужасом воскликнула Сабинелла.

— Не бойся,— успокоила ее Мария, улыбаясь.

И приказала ангельской когорте отправиться на границу третьего неба и там встретить попугая и оседлавшую его душу наместника...”

В этот момент монсеньора Караколли, переводившего текст, прервали. Дверь в библиотеку робко отворилась, и вошел каноник Тортелли. Его лицо было красным от смущения.

— О Ваше Высокопреосвященство, Монсеньор, господа, извините меня, пожалуйста. Я не знал...

— Войдите, Тортелли,— приказал кардинал Бонино.— Мы рады вас видеть.

Каноник медленно вошел в зал, потупив взор. Потом порывисто опустился на колени у ног кардинала и с пылким чувством поцеловал его перстень.

— Говорите, Тортелли. Не бойтесь. И встаньте, прошу вас.

Каноник остался коленопреклоненным. Он низко опустил голову, и, казалось, его голос исходит из-под стола.

— Я полагал, что в папке... той, которую обнаружил профессор Сальва и которую открыл монсеньор Караколли... Я хотел сделать как лучше, поверьте... Я думал, что это и есть позорный документ. Поэтому я взял рукопись и унес. Но это оказалась лишь легенда “Чудо святого Ко-лумбана”.

— А что бы вы сделали с рукописью, если бы это действительно оказался “Базофон 666”? — спросил Сальва.

Тортелли одним прыжком вскочил на ноги и с горячностью посмотрел на профессора:

— Я бы ее уничтожил! Не сомневайтесь, что я бы ее уничтожил! Нельзя, чтобы эти ужасные вещи продолжали распространять свои дьявольские волны и в нашем столетии!

— Мы передадим “Чудо святого Колумбана” коммандеру Бэтему,— сказал Сальва.— Он несомненно обнаружит там еще один источник сведений, достойных нашего внимания.

— Которые надо немедленно сообщить Святейшему Отцу,— поспешно заметил нунций.

— Монсеньор,— сказал кардинал,— продолжайте переводить, я вас прошу. Эта история изумительна. Эта маленькая душа верхом на попугае... какая потеха! А вы, Тортелли, садитесь. Здесь нет ничего такого, чего бы наша совесть не приняла. Nil admirari[58], не так ли?

Выслушав эту цитату из Горация (“Послания”, I, 6, 1), которой одарил его кардинал вместо благословения, каноник сел в конце стола, между отцом Мореше и Сальва. Торжественно откашлявшись, нунций Караколли прочистил горло и продолжил:

“А между тем благочестивый Сильвестр отправился в дорогу по направлению к Фессалоникам и прибыл туда через три недели. Там он сел на корабль, который, зайдя по пути в Афины, через Мессинский пролив доставил его в Рим. Во время этого плавания он обратил в Христову веру всех пассажиров и матросов, кроме капитана, упрямого галла, который клялся только Тевтатом[59].

— Я уже слышал басни, которыми вы кормите этих греков и римлян,— сказал кельт.— Неужели вы полагаете, что люди, по-настоящему цивилизованные, попадутся на вашу удочку? Вы утверждаете, что Бог состоит из трех персон. А я считаю, что даже население всего мира, даже всей вселенной не образует бога! Вы провозглашаете с наивной уверенностью, что ваш царь Израильский искупил грехи народов, позволив прибить себя гвоздями к доске, словно сову. Разрешите вам сообщить, что в наших деревнях сельские жители постоянно прибивают к дверям ночных зверей и птиц, которых им удается поймать, но это еще не искупило грехов даже какого-нибудь одного человека. Что же касается вашего Неба, оно мне кажется совершенно неосязаемым. Мы, галлы, знаем его устройство лучше, чем вы. Оно сложено из прозрачных камней в виде свода, днем сияющего, ночью черного, в зависимости от того, освещает ли его Солнце или укладывается спать, поручив убаюкивать себя Луне.

— Капитан,— отвечал Сильвестр,— вы рассуждаете, как поэт. Ваши люди взбираются на деревья, чтобы сорвать там омелу. Но это лишь растение, которое питается пометом певчих дроздов. В прозрачных шариках омелы вы читаете будущее. Но могут ли пророчества рождаться из птичьей задницы?

— Чужеземец,— сказал моряк,— вам, по-видимому, неизвестно, что рост предпочтительнее строительства. Мы, кельты, относимся к дереву с глубоким почтением. Разве не древесный сок определяет течение времени? А вы, евреи, вы прибили вашего бога гвоздями к сухому столбу.

— Неправда! — воскликнул Сильвестр.— Крест — это дерево зеленое, возрождающееся! Христос — это Феникс, навечно воскресший из пепла!

Капитан налил себе выпить, потом продолжал:

— Я принадлежу к народу, который ни во что не верит, так боится он быть обманутым. Я готов признать, что ваша путаная вера имеет некоторую привлекательность, но здравый смысл понуждает меня отвергнуть ее. Греки обожают умничать, жонглируя пустыми мыслями. Римляне накапливают идеи, чтобы потом превратить их в законы. Мы, кельты, противопоставляем видимое невидимому, чтобы из этого обрести свободу. Нашу свободу! А не чью-то чужую...

— Это хорошо,— сказал Сильвестр.— Я вас уважаю. Но рано или поздно вы измените свои представления, это точно.

— Я бы весьма этому удивился,— сказал кельт, одним глотком осушив свой стакан.— Чувство свободы развито у нас так сильно, что мы без устали спорим между собой. Так неужто мы должны прийти к согласию, поверив в какие-то восточные сказки? Это годится для римских солдат, которые верят в окровавленного быка, в спасительный колосок ржи и в бога, изрубленного на куски. Чему могут научить нас подобные нелепости, если нам известно из совершенно надежного источника, что Луна беременна Солнцем и рожает одиннадцать раз в году?

Наконец корабль причалил в Римском порту. Как только Сильвестр ступил на твердую почву, он оказался в самой гуще громадной толпы, которая быстро двигалась в одном направлении, бранясь и размахивая кулаками. Его подхватило словно потоком. Он вскоре узнал, что все эти люди направляются в цирк, где будут казнить неких евреев, пытавшихся убить императора. Эта новость поразила народ. Но все радовались, предвкушая зрелище, где ужас будет соседствовать с шутовством. Разве не смешно смотреть на этих стариков, дрожащих перед разинутыми пастями львов? А разве не приятно полюбоваться на голых девушек, которых сначала хорошо высекут, а уж потом живьем сожгут или посадят на кол? Трубный зов поднял на ноги все население Рима, каждый бросил свои будничные дела. Только дети не допускались на этот праздник. Зато женщины, если и уступали мужчинам в жестокости, то возбуждались гораздо больше.

Сильвестр слышал рассказы об этих римских зрелищах. Греки не находили достаточно резких слов, чтобы их осудить. Поэтому он решил было выбраться из этой толпы, и только случай заставил его изменить мнение. По дороге он увидел, как сотня мужчин и женщин остановились возле какой-то лавки и начали ее грабить. Корзины с овощами были опрокинуты, вазы сброшены на землю и разбиты. А несчастного торговца схватили два верзилы, ударили головой о стену, и он остался там лежать, потеряв сознание.

Сильвестр был изумлен, услышав, как бедняга воскликнул: “Христос!” — в тот миг, когда его начали избивать. Поэтому он вопросил себя, а не были ли осужденные на казнь христианами, которых римляне смешивали с евреями. И он вошел в огромный амфитеатр, где собиралась толпа.

Трубы известили о появлении представителей власти. Император был за пределами Рима, но его ближайшие сподвижники в официальных одеждах разместились в ложах под аплодисменты и приветственные восклицания публики. Потом глашатай, вооруженный рупором, начал зачитывать список приговоренных к казни. Было очень трудно что-то услышать, так как нетерпеливая толпа не соблюдала тишины, к которой ее призывали. Сильвестр мог разобрать только, что виновные заслуживали самой жестокой казни, так как покушались не только на жизнь императора, но и на жизнь жрецов государственной религии.

Когда вооруженные стражники вывели на арену осужденных, публика разразилась неистовыми криками. Однако там были только старики, женщины и дети, многие из которых не достигли и десятилетнего возраста. Сильвестр понял, что мужчин оставили для поединков. Несчастных было около сотни, и, по-видимому, их очень долго держали в темнице. Они опустились на колени вокруг самого старшего среди них, почтенного старика с белой бородой, который сложив руки и обратив глаза к небу, непрестанно молился.

И тогда гнев объял благочестивого Сильвестра. Несмотря на то что он находился в окружении тысяч римлян, он вскочил на ноги и закричал, размахивая своей палкой:

— Во имя Иисуса Христа, Сына Божьего, да свершится суд праведный!

И в тот же миг Святой Дух принялся дуть. Поднялся ураганный ветер, и водяные смерчи обрушились на амфитеатр. Молния ударила в почетную ложу, где сидели представители власти, и подожгла занавеси. Публику охватила паника, и все бросились бежать кто куда, растаптывая все на своем пути. Вскоре множество мертвых тел усеяли ступени амфитеатра. Только в центре арены осужденные на смерть остались недвижимы, продолжая молиться Богу.

А между тем войска Люцифера и Сатаны смешались с римским простонародьем. По приказу своего повелителя они поджидали момента, когда Святой Дух начнет дуть, чтобы посеять ужас и панику среди зрителей. Поэтому в тот день больше тысячи душ, возжаждавших крови праведников, отправились прямо в Ад.

Шагая со ступеньки на ступеньку, Сильвестр спустился на посыпанную песком арену и подошел к группе христиан.

— Вы свободны,— сказал он им.

— Как можем мы быть свободны, если наши мужья и сыновья остаются в темнице? — спросила одна женщина.

— Пойдемте освободим их,— сказал Сильвестр.

Они отправились к камерам, расположенным над амфитеатром, и легко нашли ключи, брошенные разбежавшейся стражей.

— Это чудо! — воскликнул старик с белой бородой.— Бог не оставил нас. Кто ты, поднявший палицу, чтобы управлять чудом?

— Я пришел в Рим встретиться с епископом Эваристом.

— Наш отец, епископ Эварист, вчера был схвачен. Мы не знаем, куда его отвели.

— Я его найду,— заверил Сильвестр,— Надо чтобы мир во Христе воцарился в этом преступном городе, и тогда, очистившись, он превратиться в столицу нашей веры.

— Разве столица нашей веры не Иерусалим? — спросил старик.— Именно там получил я крещение водой и духом. Мой старший брат встречался с учениками Иисуса. Таким образом, я иудей по своему природному рождению и христианин по своему рождению духовному.

— Иерусалим находится под святотатственной властью Рима,— объяснил Сильвестр.— Теперь надо, чтобы Рим попал под святую власть Иерусалима.

Осужденные на смерть покинули амфитеатр, воспевая Христа. Никто их не остановил, наоборот, когда они проходили, римляне опускались на колени и говорили:

— Их любовь победила нашу ненависть. Слава их Богу!”

Кардинал Бонино вежливо попросил нунция прервать чтение, потом взял слово:

— Мне кажется, что с точки зрения чистой агиографии[60]этот текст слишком точно следует приключениям Базофона, чтобы его не читать. Я выдвигаю гипотезу, что “Житие Гамальдона” — лишь одна из версий “Жития святого Сильвестра”. Что вы об этом думаете?

— Возможно, перед нами и в самом деле последние страницы “Жития святого Сильвестра”,— согласился отец Мореше.— Полагая, что он мистифицирует читателей, хитроумный поляк в действительности сумел собрать то, чего не доставало тексту для его полноты. В конце концов, все жития святых сходны между собой. Но весьма любопытно, что составитель этого документа постоянно и на всем его протяжении более или менее убедительно пытается внушить нам мысль, что Церковь извратила изначальное послание Христа.

— Всегда существовали Церковь бедных и Церковь богатых,— заметил кардинал.— Вспомните слова Нашего Господа на эту тему: “Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие”. Когда я получил кардинальскую шапку и алую мантию, я много об этом думал. Ведь никто никогда не видел, чтобы верблюд прошел сквозь игольное ушко, не так ли? И, конечно же, Иисус говорил о гордецах, которые отказываются замечать бедность, а это грех против Святого Духа — и грех непростительный. Поэтому все, кто в течение столетий боролся против церковной помпезности, а также против доктринального тщеславия, имели все основания полагать, что они верны изначальному духу Евангелия.

Адриан был мыслями далеко. Для него расследование было закончено. Верховному понтифику и великому раввину больше не грозила опасность. “Житие святого Сильвестра” обнаружено. Никакой скандал Ватикану больше не угрожал. Оставалась Изиана, которая не сумела остаться живой и которая после своей смерти неотступно его преследовала. “Никогда не верь в то, во что ты веришь”. В Индии один старый мудрец сказал ему нечто похожее: “Если ты встретишь Бога, убей Его, так как Бога встретить невозможно. Тот, кого ты встретишь, будет самозванцем”. Не поэтому ли Адриан не желал поклоняться идолам и оставался агностиком, будучи в полной растерянности перед лицом вселенской загадки. В своей записной книжке он отметил: “Вселенная — это язык, на котором надо разговаривать, а не текст, который нужно расшифровать”. Однако чего бы он ни отдал, чтобы войти в непосредственное соприкосновение с самой материей этого языка. Но он оставался для него китайской грамотой.

А монсеньор Караколли уже переводил дальше. Сильвестр встретился с римским епископом, потом с императором. Потом свел их вместе. Да, церковный мир будет восстановлен — немного позже... Между тем гонения прекратились. Ураган, пронесшийся над городом, взволновал народ, увидевший в этом предостережение, что боги защищают этих евреев, называющих себя христианами, среди которых, кстати, появилось много подлинных римлян.

Да, это была лишь легенда, но она, несомненно, содержала в себе больше истин, чем многие толстые исторические трактаты. Внедрение религии Христа потребовало многих столетий. Она развивалась и утверждалась через ереси, церковные соборы, догматические писания и тот вид безумия, который воздействует на любой разум, оставляя свой неизгладимый знак на человеческой убежденности. Не случилось ли так, что одна из историй сумела проникнуть в Историю и коренным образом ее изменить?

Все эти мысли крутились в голове Адриана, когда какое-то слово внезапно привлекло его внимание. Его дух сразу возвратился в зал Святого Пия V и стал слушать перевод нунция.

“Когда Сабинелла, эта святая женщина, поняла, что ее дорогой сын будет не только светочем Фессалии, но и папой христианского мира...”

Адриан вскочил с места.

— Довольно! — воскликнул он.

Нунций замолчал. Все взгляды обратились к профессору. Он спокойно закурил “Чилиос” и стал излагать свои мысли:

— Вымысел — это ведь и есть подлинное чудо! И оставьте его нетронутым, во всей его невинности! Приключения Базофона привлекательны только своей неуемной фантазией. Если же вы попытаетесь извлечь отсюда какой-то урок, у вас ничего не получится. Эта легенда, безусловно, ничего не хочет сказать, это повествование в некоем, так сказать, шахматном порядке, в постоянно живом и неудовлетворенном, а следовательно, возрождающемся желании странствовать по миру. Какое захватывающее путешествие, совершенное в мыслях, не правда ли? И кто его подлинный автор?

(Внимательный читатель, следящий за нашим рассказом с первой его страницы, согласится, что вопрос об авторе не так прост, как кажется. Кто рассказывает, на самом деле? И кто переводит?)

— Дорогой профессор,— сказал кардинал Бонино,— есть голоса, долетающие из такого далека, что никто уже не в состоянии вспомнить, откуда они доносятся. Слишком долго они просеивались. Именно это придает им тот отшлифованный и приятный вид, который так нам нравится. Но за фасадом — какое разнообразие! Оно отражает то, что мы собой представляем: легион и парадокс. Я много об этом думал. Мы странным образом беспомощны и в то же время удивительно хитроумны.

— А Бог? Где же Бог во всем этом? — встревоженно спросил каноник Тортелли.

— Мы ведь сотворены по Его образу и подобию, не так ли? — отвечал прелат с тонкой улыбкой на устах.

Потом встал и подошел к Адриану Сальва.

— Вы покидаете нас, профессор. Ваша помощь была необычайно действенной. Когда князь Ринальди и я избрали вас, мы знали, что только вы способны распутать нити этой головоломки, концы которых тянулись: один — из Польши, другой — из Венеции, а еще — из Антиохии, из Александрии, из Эфеса, а клубок хранился в нашей памяти, и более надежно, чем в какой угодно папке Ватиканской библиотеки. Примите мою благодарность.

Когда кардинал удалился величественным шагом в сопровождении каноника, который бежал за ним вприпрыжку, словно воробей, монсеньор Караколли взял рукопись “Жития” и сказал вместо прощания:

— Я спрячу ее в такое место, где никто ее больше не обнаружит. Это было как сон.

Выйдя из Ватиканского дворца, Мореше и Сальва отправились в старое “Каффе-Греко”, где заказали сабайон. Грозы предыдущих дней сменились весенней жарой. Римлянки в легких юбках прогуливались на площади под вожделенными взглядами мужчин, сидевших за столиками на террасах. Базофон тоже был неравнодушен к этим трогательным и коварным существам, какие представляют из себя женщины. Мореше заменил их изучением древнего христианства, но кто способен понять тайные пружины человеческой личности, а тем более входящей в “Братство Иисуса”? Что касается Адриана, то все женщины, которых он ценил, и те немногие, которых любил, не смогли залечить рану, оставленную вечно юной Изианой не только в его сердце, но и в его уме.

Когда он тяжелой походкой возвратился в свою комнату и лег, ему не удалось сразу уснуть. В памяти начали всплывать дела, которыми он занимался в течение жизни. Это была крайне разношерстная процессия, в которой смешались и китаец, работавший прачкой в Нью-Йорке, и чревовещатель Ампюз, и убийца, совершавший свои преступления в течение трех полнолуний, и фокусник Гленфи-диш. Сестры Бертье шагали рядом с сумасшедшим пианистом с Карибских островов, а террорист Карлос небрежной походкой следовал за юным Анри, имевшим столько имен и фамилий, сколько звезд на небе. Не считая многих других, чьи лица профессор совершенно запамятовал.

Неожиданно из этой движущейся толпы вынырнул Базофон, точно такой, каким Сальва представлял его во время сеансов перевода: невысокого роста, коренастый, с гордым, слегка насмешливым лицом, с копной спутанных волос. Он держал в руке палку Иосифа и непринужденной походкой направлялся к Адриану. Подойдя к нему, он остановился.

— Почему? — спросил он.

— Что почему? — вопросом на вопрос ответил Сальва, которому не совсем понравилась развязность Базофона.

— Почему ты не захотел дослушать мою историю до конца?

— Потому что я уже знаю ее конец. Ты сменишь Эвариста на кафедре святого Петра под именем Александра.

— Ты веришь в эту легенду?

— Я ни во что не верю. Таков конец твоих похождений, вот и все.

Базофон пожал плечами. Его взгляд вонзился в глаза профессора с такой яростью, что тот отвернулся.

— Черт бы тебя побрал! — завопил светоч Фессалии.— Тебя следовало бы угостить моей палкой, чтобы ты не верил в подобные глупости! Неужели ты полагаешь, что я усадил бы свой зад на трон, когда в мире оставалось еще так много людей, которых надо было привести к Богу? Я отказался от этой чести, которую мне предлагали. Впрочем, это была шутка Сатаны или Люцифера, точно не знаю. О, им бы очень хотелось превратить меня в чучело! На самом деле я возвратился в Фессалию. Представь себе, что там начали сооружать святилища из камня. Надо было прекратить это предательство!

Сальва не мог удержаться от смеха.

— Почему ты смеешься?

— Потому что, как ты сам можешь убедиться, все церкви давно строят из камня... Соборы...

— Я знаю. Начиная со второго столетия человечество очень изменилось. Но хватит болтать, я пришел за тобой.

— За мной?

— Да, за тобой. Твое время истекло. Разве тебе не интересно узнать, что там происходит, по ту сторону?

— Нет никакой той стороны.

— В известном смысле, да. Здесь или там, какая разница? Но ручаюсь, что ты все-таки будешь весьма удивлен. Дай руку.

— Ты мне только снишься.

— Дай руку!

Сальва все больше удивлялся. Откуда взялся этот сон? Лежа в кровати, он протянул руку. Базофон схватил ее и, несмотря на тучность профессора, легко поставил его на ноги.

— Я советовал бы тебе одеться,— сказал сын Сабинеллы.

Адриан подчинился. Решительно, этот сон имел видимость почти несомненной реальности и одновременно самой безудержной фантазии. Он оделся, причесался перед зеркалом, но забыл обуть ботинки, о чем Базофон ему тут же напомнил. Наконец он был готов.

— Куда ты меня поведешь?

— Увидишь. Ты боишься?

— Разве можно бояться иллюзии? Это ведь сон, не так ли?

— Отвори дверь.

Адриан отворил дверь своей комнаты. Она вывела его не в коридор, а на необозримый, освещенный солнцем луг. Они пошли вдвоем по этой приятной зеленой траве, и вскоре Сальва сообразил, где они находятся. Это был парк возле замка Сассенаж, где когда-то в детстве он провел часть своих каникул. Какие-то люди обедали, сидя на траве, а в стороне, в тени дерева, он узнал силуэт своей матери. На ней было белое платье с кружевами, которое она никогда не снимала. Когда он подошел, она оборотилась к нему. И тогда он увидел, что это не его мать, а Изиана. Девушка улыбнулась ему.

— Здесь я тебя оставлю,— сказал Базофон.— Она хорошо знает дорогу.

Девушка грациозно вскочила на ноги и, смеясь, взяла Адриана за руку.

— Что ты имела в виду, когда, прежде чем броситься в реку...

— ... сказала: “Non creder mai a quel che credi”?

— Именно это.

— Ты и представить себе не можешь, какой ты странный. Я бросаюсь в реку, а ты винишь в этом себя. Разве ты меня тогда опознал в морге? Ты же видишь, я здесь, в саду твоего детства. Я ждала тебя.

— А сейчас, могу я верить тому, что вижу?

— Видеть — не значит верить. Да, надо видеть. И глазами плоти, и глазами духа. Следуй за мной и смотри.

Они двинулись по направлению к замку. Прячась за деревом, за ними наблюдал отец Мореше. Потом, повернувшись лицом к нунцию и кардиналу, которые ожидали здесь около часа, он просто сказал:

— Не знаю, удастся ли ему когда-нибудь разрешить эту последнюю загадку.

— О, я ему верю,— ответил Караколли.— Это всегда лишь обман зрения.

“Обман зрения”... Сальва внезапно проснулся. Ощупью нашел выключатель, зажег ночник. Недавний сон был так близко, что с почти суеверным юмором он спросил себя, жив ли он еще. Он поднялся и, как будто не чувствуя ни малейшего желания спать, оделся и причесался перед зеркалом. Черты его лица показались ему какими-то увядшими. Не забыл ли он обуться? Он тяжело опустился на кровать и сунул ноги в ботинки. Потом поискал в кармане куртки свои сигары и не нашел их там. Запас сигар был аккуратно уложен в чемодане, всегда запертом. Но куда он спрятал ключ? Он не помнил, и эта деталь почему-то его рассмешила. Он пойдет прогуляться по Риму. Он отправится, вне всякого сомнения, на берег Тибра, туда, где все для него началось. Он отворил дверь, выходящую в коридор.

Перед ним простирался необозримый, освещенный солнцем луг.